Реализаты
Реализаты
Урса Минор
Будущее наступило.
В обычных человеческих семьях иногда рождаются дети, обладающие странными сверхспособностями: они видят скрытые "струны" реальности и умеют играть на них так, что могут менять окружающее силой мысли.
Для этих всемогущих детей человечество строит отдельную резервацию на орбите. Именно эти изгои помогают оставшимся на планете решать неразрешимые задачи, начиная от пандемий и заканчивая взаимодействием с ИИ и пришельцами.
Но кто решит внутренние проблемы самих реализатов? Как жить, если душа знает, что она такое, и умеет творить реальность по своему усмотрению? Как жить, когда ты вдохновлён открывшейся тебе бесконечностью? Что изменить, а что оставить без изменения – просто потому, что ты человек?
Хотя нет, какой же ты человек…
Урса Минор
Реализаты
1. 2330 год. Бенжи
Будущее накрыло Бенжи в июле две тысячи триста тридцатого по дороге из швейцарского UBS AG домой, в Орли, куда андроид возвращался после процедуры очной идентификации, на которой после долгих переговоров всё-таки настоял банк. Обратно он вёз коды к сейфу и выданный банком ввиду отсутствия настоящего капропластовый суррогат отпечатка большого пальца.
Он вёл взятый напрокат хрупкий пластиковый флаер в тридцати метрах над безансонской трассой Е23.57 прямиком на густой оранжевый закат, когда послышался тонкий металлический звон, и запараллеленый с его центральным процессором автопилот флаера впервые затрещал о сбое прежнего курса. Будь Бенжи человеком, он бы запаниковал ещё тогда. Но человеком он не был. Недолго думая, он протестировал электронику флаера, нарушений в технической эксплуатации не выявил и попросту восстановил курс.
Но не прошло и минуты, как навигатор снова зазвенел о сбое. Андроид снова восстановил курс и провёл тестирование. И снова ничего не нашёл.
А угол поперечного крена флаера по-прежнему медленно, но верно полз к критической отметке в одну десятую градуса. Бенжи повисел пару секунд в недоумении, в третий раз начал тестирование, не особо на что-то надеясь, и… нашёл в программном обеспечении флаера посторонний код, не предусмотренный настройками завода-изготовителя, который при удалении вырубил напрочь не только навигатор, но и всю бортовую электронику.
Флаер вздрогнул и резко завалился вниз. Бенжи ничего не оставалось, как подчиниться, вручную удерживая его на минимальной глиссаде.
Земля встретила его столбом пыли и хрустом ломающихся шасси.
Страха Бенжи не испытывал, но штурвал отпустил только после того, как машина подпрыгнула два раза на бетонной обочине и замерла. Толкнув изо всех сил перекошенную дверь, андроид выбрался наружу. Вверху, над его головой, красными сверкающими мухами один за одним неслись такие же флаеры.
Опыта подобных пассажей у Бенжи не было. Конечно, он понимал, что так или иначе должен подать сигнал о происшествии, но, хоть он и был машиной, до радиопередатчика ему явно не хватало кое-каких запчастей.
Он вернулся в кабину и, опустившись на корточки, занялся разборкой пластиковой приборной панели и поисками антенно-фидерного устройства убитого флаера. Когда снаружи по бетонке зашуршало чужое шасси, он как раз нащупал нанизанные на кабель рядом с точками подключения антенны ферритовые колечки.
Подняться Бенжи уже не успел: навалились сразу двое, – один рванулся заклеивать глаза и рот, а второй прижал к полу, не давая пошевелиться. Когда его, слепого и связанного, выволокли из кабины наружу, он понял, что дело таки приобретает скверный оборот.
Тащили как украденный банкомат, – не сильно заботясь о внешнем виде, безжалостно уродуя лицо с фотодатчиками и хрупкими гироскопами. Бенжи отворачивался, как мог, ругая себя за беспечность и легкомыслие, но толку от таких сожалений было ноль. Поэтому, когда его запихали в тесное герметичное багажное отделение и захлопнули крышку, он даже временно почувствовал облегчение.
Куда его привезли, он не знал. Знал только, что по пути похитители дважды меняли флаер и его, как чемодан, дважды перекладывали из багажника в багажник. Дважды, как только его доставали, он пытался лягаться, но на второй раз так встряхнули в ответ, что в груди у него что-то с треском оборвалось и упало, и он угомонился.
Помещение, в котором он оказался в итоге, судя по всему, было маленьким и заставленным всевозможной аппаратурой, потому что в нём то и дело что-то щёлкало и шуршало, слышались глухие шаги и голоса.
Бенжи был задвинут и наглухо упакован в кресло, похожее на то, «родильное», в котором впервые пришёл в себя, только на этот раз каждому, даже самому маленькому разъёму на его теле нашёлся встречный подходящий разъём.
Бенжи слабо пошевелил пальцами и, поймав себя на идиотской мысли о том, что его нынешнее, насквозь просостыкованное, состояние весьма смахивает на коитус, глупо усмехнулся залепленным ртом. Вот она, облечённая в плоть любовь вселенной, подумал он.
– Он ещё улыбается! – удивился кто-то.
– Может, слегка повредился в уме? – ответили ему. – Эти идиоты, пока тащили его сюда, особенно не церемонились. У него вон и внутри всё тарахтит. Может, они вообще отбили этой железяке всё то, чем она соображает?
– А нам-то какая разница? – возразил первый голос. – Главное, чтобы он не потёр то, ради чего всё это затевалось.
Ясно, подумал Бенжи, это всё эти чёртовы деньги, и приготовился тереть отложенные в UМА коды.
Однако одновременно с этой мыслью в него ворвалась такая тугая высокочастотная зыбь, что то, что ещё несколько секунд назад было его волей, расплавилось и испарилось, как маленькая капля воды с огромной раскалённой сковороды. Он так и не почувствовал ни страха, ни скорби. Он просто понял, что время, проведённое в этом кресле, станет концом его неуклюжей противоестественной жизни.
– Смотри, Джейк! – удивлялась тем временем так горячо любящая его реальность. – Похоже, я нашёл то, что нужно! Вот же засранец! Он засунул их себе в UМА! Да это всё равно, что я прятал бы ключи от дома у себя в желудке!
И сама себе отвечала:
– Да вижу я. Только не пойму, почему ты умиляешься так, словно он вместо головы засунул их себе в задницу.
Реальность сжигала его и говорила, говорила, говорила, а Бенжи слушал, и внутри у него подымалась такая тонкая и нежная жалость к ней, – одинокой, не знающей, что это такое – быть одной из многих, быть нужной, быть любимой, что сквозь плавящую его дрожь он поднапрягся и в почти оргазмическом приступе отдался ей весь, до капли, – с кодами, воспоминаниями и планами на предстоящую вечность.
2. 2322 год. Ая
Ае было десять, когда всё началось. Начало было грустным и прозаичным: от рака мозга умер её отец. Высох и сморщился за полтора года практически у неё на глазах.
Сперва медным тазом накрылась его работа на Лунных причалах. Вместо неё в их жизнь вошли мамины слёзы, врачи, анализы и бесконечные очереди среди таких же, как он – несчастных и тихих жертв непонятно чьего злого умысла. Потом, после почти полугодового хождения по всяким инстанциям, всё ещё создающим видимость наличия в стране здравоохранения, отцу дали инвалидность. Первую группу, с которой он смог наконец-то сесть дома в кресле и тихо нянчить свою опухоль.
Опухоль была неоперабельной, но и не вредной. У него почти не было приступов головных болей и всякой другой ерунды, казалось бы, обязательной при таком серьёзном положении вещей. Просто понемногу он стал ходить гулять с ними не так далеко и не так часто. Просто через какое-то время у него стал косить глаз, смещаемый в сторону живущим внутри его черепа безжалостным монстром. Но он пока всё ещё улыбался, глядя на Аю:
– Вот вроде ты здесь одна, вот я вроде смотрю прямо на тебя, а вижу, что вас тут сидит двое.
И Ая всё ещё улыбалась ему в ответ:
– Папка, глаз – это такая ерунда. Вот увидишь, всё будет хорошо.
А потом «хорошо» закончилось.
Как-то однажды отец потерял сознание на улице у дома и попал в больницу.
Когда они с матерью оставили его там, и он стоял у окна, печально и одиноко глядя им вслед здоровым правым глазом, Ая впервые почувствовала неладное.
Впоследствии неладное только сгущалось и концентрировалось, формируя реальность, которой она не желала.
Через неделю отца отпустили домой, так как держать его на государственном обеспечении не имело особого смысла: оперировать нельзя, колоть нельзя, а ждать логического конца можно и дома.
В первое время дома он пытался читать. Буквы двоились у него в глазах, и он то завязывал, то просто закрывал рукой непослушный левый глаз и продолжал. Но чудовище внутри не унималось. Оно жило и жирело, продолжая давить на глазные нервы и мозжечок, высасывая из носившего его тела все соки.
И Аин отец понемногу сдавал: всё тяжелее ему было вставать по утрам и сидеть в кресле. Он сначала слёг, затем перестал читать. Затем начались боли. А затем он просто целыми днями тихо слушал радиоклипсу и угасал.
Это стало основным его занятием.
Врачи скорой помощи, наведывавшиеся к ним во время его приступов всё чаще и чаще, кололи ему смесь снотворного и анальгетиков и сокрушённо качали головами, глядя на мать:
– Что же вы, милая, ничего ему не колете?
– Он очень не хочет, – плача, отвечала им мать.
Отец не хотел.
– Не расстраивайся, папка, – шептала Ая, глядя на отцовское лицо, превратившееся в обтянутый кожей череп. – Ещё всё будет хорошо.
А сквозь ноздри этого черепа всё явственнее просвечивал живущий внутри него зверь, и Ая радовалась тому, что отец уже почти слеп и не может увидеть ужаса, который плещется у неё в глазах.
– Да что я, – еле ворочая непослушным языком, отвечал отец. – Скоро мне будет всё равно. Это вы с мамой не расстраивайтесь. Вам оставаться.
А потом тварь, не имеющая рта, всё-таки сожрала его.
Очередные врачи, прилетевшие на очередной вызов, в очередной раз укололи ему внутривенно нечто облегчающее агонию и сказали матери:
– Милочка, он умирает. Его можно реанимировать, но подумайте сами – это не надо ни вам, ни ему. Если трясти и тянуть его оттуда сюда сегодня, похожий приступ случится завтра. И послезавтра. И он будет умирать столько раз, сколько вы будете заставлять нас возвращать его к вам обратно. Съешьте что-нибудь седативное и отпустите его.
Отец умер.
Горя Ая почти не чувствовала. Она даже не плакала. Смерть отца, кремация и последующие несколько дней прошли тихо и буднично.
А потом, в одно прекрасное утро, она реализовала отца обратно.
3. 2033 год. Лукаш
Собственно, первым реализатом был чех. Майя всё-таки оказались правы, составляя свой календарь. Майя были правы, предрекая в конце 2012 года начало эры шестого солнца. Первый реализат был зачат именно двадцать первого декабря 2012 года, и начало нового мира должно было совпасть с его появлением. Однако за несколько месяцев до первой крупной реализации некий Сэм Бибич – дипломированный физик и экстрасенс по совместительству – оформил пока ещё никому не интересный патент на пока ещё никому не нужный генератор псиэнергетического щита.
В детстве первый реализат – чех Лукаш Лански – ничем особо не отличался от своих сверстников.
Как и всякому нормальному мальчишке, ему снились странные сны, в которых у него вырастали то крылья, то страшные когтистые лапы. Как и всякий нормальный мальчишка, родители которого не слишком напрягают его воспитанием, он всё своё детство провёл в близлежащих дворах. В свободное от школы и остальных обязательств время маленький Лукаш то гонял с друзьями старый футбольный мяч, то носился как угорелый наперевес с джедайским мечом, с огромным трудом выточенным перочинным ножом из рукоятки для швабры, то воровал в ближайшем супермаркете на спор энергетики и сигареты под бдительным оком видеокамер и прочей охранной чепухи.
Поскольку учился мальчик не так уж и плохо, родители в его дела почти не лезли, позволяя практически всё, что не слишком выходило за рамки приличий и здравого смысла. Периодически появляющиеся в доме странные вещи типа самостоятельно ползающего пластилина или глухо ворочающихся по ночам лего-роботов, в глаза не бросались и никого особо не беспокоили. Мало ли о чём фантазируют дети…
***
На момент Х Лукашу почти стукнуло двадцать. В активе у него была общественная гимназия Яна Кеплера, практически утрамбованные в голове комбинаторика, основы теории вероятности, аналитическая геометрия, комплексные числа, множества и ни одной схваченной с неба звезды. А ещё у него была Элишка.
***
Лето в тот год стояло удивительное. Июль был жарким и душным, как и положено июлю. Учёба была позади, и ближайшие две недели обещали быть безоблачными и безобидными.
Цвели липы. Прага пахла липовым цветом так приторно и зеленела так нежно, что голова шла кругом. Лукаш и Элишка избороздили пешком сперва парки, а затем и площади.
Лето всё звенело. Ничто не предвещало беды.
И тот самый день тоже начался просто и буднично.
– Сегодня по плану – пляж! – крикнул снизу Лукаш.
– Пляж так пляж, – пожала плечами Элишка с балкона.
А что ещё можно делать в летний день, кроме как изнывать от жары, которая началась ещё в мае?
***
На правом берегу Влтавы, за тоннелем в Вышеградской скале, сразу после яхт-клуба, раскинулся большой городской пляж. Конечно, Влтава – не море. Конечно, вода в реке грязная и на неё можно только смотреть. Но зато пляж тянется почти на целый километр, а купаться…
А можно и не купаться…
Они сидели у самой воды. Он – в жёлтых плавках, она – в синем бикини. Река текла тихо, сонно и величаво. Выше и ниже по течению тонкие ажурные Влтавские мосты грациозно тянули свои аристократические спины. Солнце и облака отражались в ленивой воде.
У моста Палацкого разворачивался катер. Белый красавец-трёхтонник с широкой красной полосой и надписью «Аякс» по правому борту. Он шёл плавно и ровно, – так, словно ни ветра, ни течения были не в состоянии нарушить планов его невидимого капитана. Да, собственно говоря, так оно и было.
Ни Лукаш, ни Элишка, ни тем более остальные этим июльским утром и представить себе не могли, что катер этот – это не просто обычный кусок железа водоизмещением в три тонны, а слабое дуновение того непонятного и могучего, что через считанные секунды закружит лёгкой пылинкой саму реальность, к которой они привыкли.
Тем временем катер закончил разворот, и нос его оказался направлен точно в сторону пляжа.
***
Потом, намного позже, когда уже мало кто помнил о самом происшествии, и на слуху у всех оставался только сам Лукаш, самые внимательные вспоминали, что капитан катера, окружённый частоколом телекамер, производил впечатление выжившего из ума старика.
– Я развернулся у моста Палацкого, – рассказывал он пражскому Mezzo-TV, – разогнался и пошёл параллельно набережной, но у самого пляжа катер резко бросило вправо и вынесло на пляж. В момент выноса в воздух в один из винтов что-то попало, он на время перестал крутиться, машина заглохла, но по дуге меня снова бросило в воду и развернуло. Я сразу же тормознул и бросил якорь.
Элишка попала в винт.
Они бежали прочь от воды и мчащегося кошмара, но катер летел прямо на них.
Наверное, у судьбы всё-таки есть руки. Наверное, это и была та самая грозная рука судьбы: Лукаш пригнулся, как мог, закрывая голову руками, и жуть пронеслась на пару сантиметров выше его головы.
Движение Элишки было точь-в-точь таким же: пригнуться и прикрыть руками голову, но поднятый винтом катера ветер взъерошил её длинные волосы и одним рывком они ушли в оборот вращающихся над её головой лопастей. Лукаш, отброшенный в песок мощным ударом её тела, закручиваемого в проносящийся мимо винт, в первую пару секунд не чувствовал ничего, кроме изумления. Где-то впереди него бежала в похожей панике похожая юная пара. Он – налево, она – направо. Винт, намотавший на себя Элишку, прошёл мимо них, скребя лопастями песок, в котором прыгали и никак не могли остановиться белокурая Элишкина голова и кисти её рук.
А затем Лукаш пережил инсайт.
Он слышал о нём и раньше и считал чем-то вроде обычного спонтанного акта самопонимания. До сих пор считал.
То, что накрыло его на Вышеградском пляже, было не просто пониманием.
Накатившее на него нечто было одновременно явлением интеллектуальным и эмоциональным. Глядя на вращающуюся перед глазами смерть и на застывшую в общем крике толпу, он вошёл в странное и очень глубокое эстетическое переживание: то, что являлось его сознанием, что можно было назвать его душой, мягко скользнуло и вывернулось наизнанку.
Случившееся было не просто превращением бессознательного в сознательное. Мириады крохотных согласованных взаимосвязей, которые все эти миллиарды лет эволюции живого на земле были замкнуты друг на друге внутри ненадёжных разрозненных менингеальных оболочек, раскрылись у Лукаша наружу, как разворачиваются наружу лепестки у распускающегося георгина или как распускает свои мягкие щупальца отходящая от испуга актиния.
Лукаш не просто прозрел. Он оказался в самой гуще удивительной живой сети, которую язык не поворачивался назвать паутиной. ЭТО не было паутиной. ЭТО было музыкальными струнами самой реальности. Ему вовсе не нужно было искать к этой вновь обнаруженной вокруг себя реальности какой-то особый когнитивно-поведенческий подход, – точно так же, как не нужно его искать мужчине ко впервые оказавшемуся под руками тёплому девичьему телу.
В эти несколько бесконечных секунд он понял себя, понял свои трудности, понял то, что приводит к их появлению и осознал то, что может всё это изменить.
Реальность отдалась Лукашу, и он её взял.
То, что только что было безвозвратно погибшей Элишкой, стало сукцессивной последовательностью слаженных нот, титанической биохимической фугой, которую ему предстояло сыграть. И он сыграл. Сперва – то, что улетело с катером во Влтаву и начало уже расходиться в тёмной воде ещё более тёмными кругами, затем – то, что осталось на берегу: большие соджетто и малые разбрызганные стретты.
Толпа, шарахнувшаяся было от места трагедии, снова колыхнулась обратно. То, что произошло на глазах у изумлённых пражан, было первым в истории актом реализации. Лукаш не просто воскресил свою девушку, – он буквально собрал её по частям.
***
Репортёры и вызванные на место происшествия врачи пражской неотложки обнаружили возбуждённую толпу, бледных капитана и пассажиров «Аякса», несколько находящихся в обморочном состоянии женщин и Лукаша, склонившегося над обнажённой, но живой и здоровой подругой.
Следующие несколько дней капитан злосчастного катера провёл в полицейском участке, Элишка – в пражском госпитале НАТО, а Лукаш, пребывающий в эйфории от внезапно открывшихся ему горизонтов, не только позволил чешским гэбистам передать себя в руки интерпола, но и уже там, в Париже, мучимый мыслями о грозящих реальности переменах, рассказал сморщенному коротышке-полковнику о Сэме Бибиче, о его генераторе, и о том, что запатентованный Бибичем генератор, питаясь от обычной электрической сети в несколько сот вольт, смог бы отзеркаливать струны реальности в радиусе нескольких километров и снова замыкать их на себя, тем самым позволяя находящемуся внутри поля реализату воздействовать только на реальность внутри поля. Единственным недостатком творения Бибича было то, что работать по назначению оно могло исключительно в невесомости – в отсутствие массивных материальных объектов.
***
Мир был взбудоражен. Ни одна из имеющихся у человечества камер не имела возможности зафиксировать воскресение Элишки, но несколько воскрешённых Лукашем мышей стали героями мировых новостей.
Толпа по большому счёту не переживала. Она с удовольствием глотала перемежающиеся рекламой свежие блоки сенсаций, в которых попеременно мелькали то лицо Лукаша, то белые халаты, то чьи-то генеральские погоны, а затем спокойно отправлялась пить разрекламированное пиво, работать, отдыхать и делать детей.
Один лишь истеблишмент был в беспорядочном замешательстве: Лукаш мог не просто шутя сломать стройную финансово-экономическую систему целой планеты, – он, по идее, мог и такое, на что у экономической элиты просто не хватало имеющегося у неё скудного воображения.
Их паника одновременно забавляла и озадачивала Лукаша.
Первый и последний генератор Бибича, собранный в русском Национальном исследовательском центре «Курчатовский институт», генерил необходимое поле, но, вместо того, чтобы, как ожидалось, замыкать струны на самих себя, оно, смущённое наличием мощной земной гравитации, лишь слегка искажало их.
Тем временем человечество решало, что делать с Лукашем.
Предложения рассматривались от самых прозаических до самых невероятных. Конечно, одним из первых поступивших предложений была банальная ликвидация новоявленного реализата по принципу «нет человека – нет проблем». И Лукаш об этом знал. Как знал он и о том, что в своём упрямом стремлении к добродушию человечество закончит тем, что решит его пощадить.
Окончательное решение было нелёгким, но красивым. Оно даже делало человечеству честь: человечество решило не повторять опыт древней Иудеи и оставить своего очередного мессию в живых.
Было решено организовать большую орбитальную станцию, накрытую щитом Бибича, основной достопримечательностью которой вскоре должен был стать единственный на тот момент реализат – Лукаш Лански.
Так на орбите Земли появилась Альфа.
4. 2322 год. Бенжи
Бенжи давно уже понял, что у людей, в отличие от роботов и реализатов, само по себе самопонимание ещё не приносит никакого облегчения.
Ещё сотни лет назад устами Аппельбаума человечество утверждало само о себе, что пациенты психиатрических клиник не излечиваются просто чтением описания своих случаев и результатами психологических тестов. По какой-то непонятной причине им не помогает ни объяснение причин, ни описание следствий. Люди не понимают Вселенную.
Другое дело роботы. Или реализаты. И те, и другие (одни – в силу того, что от самого рождения и до самой смерти свободны от груза инстинктов и бессознательного, другие – вследствие тесной интегрированности своего личного опыта во внешний вселенский гештальт) не испытывали озарений, но постоянно жили в озарении.
Бенжи был андроидом класса AI-DII далеко не первого поколения, служил на челноке и занимался доставкой новоявленных реализатов на Альфу. Он был единственным членом экипажа своего маленького корабля.
То, что должность занимал именно он, а не человек, объяснялось не столько принятой ООН два с половиной века назад поправкой к «Всемирной декларации прав», сколько тем, что ни один человек не согласился бы служить на такой работе.
Нет, она не была сложной. Скорее наоборот. Челнок вовсе не был вершиной инженерного гения. Он представлял собой обычный маленький орбитер, единственной необычной особенностью которого было то, что для удобства он был оснащён активно-пассивным стыковочным агрегатом «штырь – конус» нестандартного типа. Пассивная половина стыковочного агрегата торчала в Альфе – в месте, где свод её прочного стектонитового купола сходился с центральной подошвой, а активная почти что принадлежала Бенжи.
Нестандартность переходной камеры делала маленький челнок непригодным для какого-либо другого использования.
Стоит ли упоминать о том, что полёты, производившиеся иногда раз в несколько десятилетий, приводили к тому, что труд на челноке без каких либо совместительских акций был настолько низкооплачиваемым, что не смог бы прокормить даже самого непривередливого аскета?
Бенжи же был приписан к челноку с самого своего рождения и это его устраивало.
Ответ на вопрос, почему этим занимается именно он, а не обычная машина, должным образом запрограммированная и не имеющая ни малейшего представления о специфике выполняемой задачи, тоже был для него очевиден: всё-таки реализаты – весьма нетрадиционная категория пассажиров, получившая бонус от мироздания и компенсирующая этот бонус резким ограничением его применения.
«Всемирная декларация прав» предписывала реализатам во имя сохранения прав остальных пользоваться Альфой и только Альфой.
***
Бенжи не обладал полноценной психикой, – вернее, психика его кардинальным образом отличалась от психики человека.
В логической структуре его вычислительной системы напрочь отсутствовало всё, что сделало бы подобное существование невыносимым для обычного человека: в перерывах между полётами Бенжи прекрасно себя чувствовал, забираясь в глубокую нишу в машинном отделении своего нестандартного судна и закладывая пальцы в его электронные комиссуры, а энергии, стекавшей с фотоэлектрических преобразователей, расположенных на несущих плоскостях его корабля, с избытком хватало ему для дрейфа в царстве безграничных возможностей IEEE 802.11.
Удовольствие, которое получал Бенжи, путешествуя по всемирной паутине, не было удовольствием наркомана.
Да, жизнь, кипевшая во время досуга в его неподвижном корпусе, была даже ярче, чем периоды активной деятельности на благо работодателя. Обладай андроид человеческим опытом, он мог бы сравнить годы, неподвижно проведённые в сети, с состоянием нерождённого человеческого плода: пальцы Бенжи, плотно задвинутые в узкие питающие разъёмы материнского челнока, походили на тонкую электрическую пуповину, связывавшую его в общем-то хрупкое и маленькое тельце с безбрежным внешним океаном.
Однако даже при желании, будь у него желания, он вряд ли смог бы представить себе такую карикатурную ситуацию, при которой кумары ломки мучили бы его процессор при синдроме отмены.
Да, правда, что Бенжи нравилась семантическая рябь, возмущаемая в сети человечеством. Да, правда, что любимым занятием отдыхающего Бенжи было сравнительное изучение семантики знаковых систем. Да, правда, что иногда все его собственные ментальные заключения казались ему самому рассуждением о рыбалке насаженного на крючок червяка. Но также правда и то, что он вовсе от этого не зависел.
***
2322 год ознаменовался тем, что на Земле появился новый реализат, и Бенжи обязан был доставить его на Альфу.
– coi doi nixli[1 - – coi doi nixli – здравствуй, девочка (ложбан)], – сказал Бенжи, стоя спиной к входящим.
Вошедших было трое. Мужчина, женщина и девочка-реализат. Бенжи развернулся к пассажирам лицом – чтобы разглядеть их. Мужчина и женщина были взволнованы, девочка улыбалась и держала под мышкой тощую чёрную кошку.
– Как тебя зовут? – спросила она.
– Бенжи, – ответил Бенжи и тоже растянул в улыбке обаятельный терракотовый рот. – На ложбане это значит курьер. Ты знаешь ложбан? – и он протянул девочке свою тонкую руку.
– Я пока ещё не знаю, чего я не знаю. Я – Ая. У тебя красивые пальцы, Бенжи, – и она повернула протянутую ей серебристую ручку ладонью вверх: так, чтобы получше рассмотреть покрывавшие её причудливыми узорами звёздчатые разъёмы.
***
Вещей у пассажиров было немного. Ровно столько, сколько предписывают правила депортации: лёгкая сумка с ручной кладью и лёгкий вакуумный скафандр на каждого, триста литров воды и кое-какая химия.
Бенжи помог упаковать всё это в грузовом отсеке, затем согласно должностной инструкции ещё раз проверил крепление пассажирской гондолы к носовой части фюзеляжа во всех четырех местах, задраил оба люка, рассадил пассажиров по местам, аккуратно вставил свои кисти в орнамент из ямок в центральной части сенсорной панели и начал предстартовый отсчёт.
– Расскажи о себе, Бенжи, – попросила девочка.
Она сидела в пассажирском кресле – маленькая, тощая, как и её кошка, туго спелёнутая противоперегрузочной системой по самые рыжие вихры.
Андроид определил задачу общения как равную по приоритету предстартовой подготовке и развернул к ней серьёзное терракотовое лицо:
– Что ты хочешь знать, Ая?
– Например, что ты любишь, – и она пошевелила маленькими ножками, торчащими из пухлых компенсационных штанин.
– То, как люблю я, несколько отличается от того, как любят люди, – улыбнулся Бенжи. – Мне нравится получать информацию и нравится её стирать. Нравится посылать правильный идентификатор и нравится путать следы среди чужих серверов. Мне нравится распределять потоки между задачами и нравится, когда эта задача одна. Я разный. .ije ji'a .ai galfi da[2 - .ije ji'a .ai galfi da – а ещё я собираюсь что–нибудь изменить (ложбан)] А ты?
– А мне нравится мороженое и когда меня не расплющивает как дохлую медузу на берегу, – еле сумела выдавить Ая: челнок, которого Бенжи держал пальцами за прочную электронную узду, в это время слегка качнул хвостом, развернулся, смещая динамическое давление так, чтобы оно проходило через центр тяжести системы, и взял курс на клубящиеся высоко вверху грозовые облака.
– .uenai[3 - .uenai – ничего удивительного (ложбан)], – сказал Бенжи. – Ты человек и тебе нравится человеческое. У меня при рождении, кроме заложенных в меня простых алгоритмов, тоже ничего внутри не было. Но зато всё остальное я нашёл себе сам: «ssh myworld –l benji» – пароль, логин – «Добро пожаловать домой, Бенжи!».
Ая изловчилась и поправила сползшую набок импровизированную люльку, из которой торчал чёрный кошачий нос.
– Интересно, как ты видишь сеть изнутри? – прошептала она.
Девять минут до орбиты были мучительны и для неё, и для кошки.
– Я думаю, примерно так же, как ты видишь изнутри реальность, – невозмутимо качнул локтями Бенжи, параллельно отслеживая отчёты систем корабля – угол атаки, уровень топлива, количество избыточного тепла на обшивке, – с той разницей, что вместо биохимических раздражителей и физической силы я использую для общения с моим миром исключительно электромагнитное поле. Ну, и могу играть на нескольких инструментах одновременно. Мне хватает.
Тем временем небо постепенно темнело, становилось чёрным и бархатным, в нём густо проступали мелкие звёзды. Капли воды, шлейфами тянувшиеся за водородными стабилизаторами, превратились в сверкающие потоки искр. Затем земля резко ушла вниз и округлилась.
Где-то вверху и справа была Альфа.
– Альфа, приём. Это Бенжи. Запрос на стыковку, – андроид сместил руки на длинную щель коммуникатора.
– О! coi doi benji .i .ui tirna do[4 - – О! coi doi benji .i .ui tirna do – привет, Бенжи. Рад тебя слышать (ложбан)], – ответил ему приятный густой баритон. – Люки в твоём распоряжении.
– ki'e[5 - – ki'e – спасибо (ложбан)], – отозвался Бенжи и начал стыковку.
– Я буду скучать по тебе. Я бы хотела, чтобы ты говорил со мной иногда на Альфе, – сказала Ая.
– tezu'e ma[6 - – tezu'e ma – зачем? (ложбан)], – впервые в жизни удивился Бенжи под громкий чмокающий звук, с которым его орбитер присосался к упругому стектониту.
5. 2034 год и после. Роберт
Первый сегмент Альфы был выведен на орбиту спустя почти ровно год после происшествия на Вышеградском пляже.
Земля торопилась: Лукаш периодически спал, и сны его были им неконтролируемы. Спасало его только то, что большие трансформации сопровождались резким понижением окружающей температуры, и холод замораживал его монстров.
Лукаш спал в обнимку с генератором Бибича, пытаясь хоть как-то обуздать ситуацию.
До переселения Лукаша на Альфу оставалось около месяца, когда на Земле появился новый реализат. Им стал тринадцатилетний мальчик по имени Роберт Вандэрли, по странной случайности – сын одного из инженеров Центра управления полётами в Хьюстоне. Это стало неожиданностью для всех, кроме Лукаша, который перестал быть одинок. В конце октября 2034 года шаттл доставил на Альфу двух пассажиров, одним из которых впервые за всю историю космонавтики стал ребёнок.
Шло время, Альфа достраивалась и росла, и через несколько лет она уже была мало похожа на алюминиевую консервную банку.
Теперь это была огромная стектонитовая полусфера с укреплённым на вершине гравитатором – детищем ВНИИТФА, и подошвой диаметром в несколько километров.
Гравитатор сделал возможным появление на Альфе почвы, растений, Низины с её водяными террасами и даже нескольких животных. Теперь Альфа была сказочным королевством, о котором земные матери рассказывали перед сном своим детям.
– Альфа – это половинка огромной сверкающей ёлочной игрушки, – рассказывала какая–нибудь мать вечером своей маленькой дочери. – Там живут волшебные звери и два принца. Звери умеют разговаривать, а принцы умеют понимать без слов, колдовать и предсказывать будущее, но ни один из них пока не нашёл ещё своей принцессы. Спи, маленькая. Вырастешь – станешь принцессой.
И малышка засыпала, улыбаясь, укутанная тёплым одеялом и мечтами о своём волшебном будущем.
***
– Вот скажи мне, Лукаш, – Роберт, одетый по пояс, очертил пальцами прямоугольник вокруг рассыпанного на столе сахара, после чего ткнул пальцем в его правый верхний угол, и сахар исчез со стола и возник в стоящей на полке банке, – ну, почему мы с тобой должны сидеть тут вдвоём взаперти, как провинившиеся? Мы же не делаем им ничего плохого. Нет, не то, чтобы ты мне надоел. И не то, чтобы я очень хотел влиться в то нелепое нечто, что там, внизу, веками сгрызает сук, на котором живёт. Просто у меня есть тело, и оно хочет ощущений, которые не может подарить Альфа.
– Женщину? – выдохнул Лукаш. Он висел у противоположной стены и бодро отжимался внутри плотного резинового эспандера. – Ты же знаешь химию процесса не хуже меня, сделай его тише.
– Не хочу я тише, – упрямо возразил Роберт. – Я хочу так. Представь себе, что это сёрфинг. Ну, какой кайф строить из себя кайтера там, где никогда не бывает ни ветра, ни волн? Неужели тебе не хотелось бы иногда забить на свою «тихую» химию и почувствовать настоящий драйв? Да и потом, дело не только в женщине. У нас есть крылья, – он мягко повёл обнажёнными плечами и за ними всколыхнулись и тут же пропали два огромных крыла, – но нет неба.
– Вряд ли они пустят тебя туда просто так, – Лукаш вынул руки из тренажёра, подтянулся вверх, вынул из него ноги и спрыгнул на пол. – Придумай себе миссию на Земле. И подготовь к ней иммунитет. А я в душ.
– Неплохая тема, – задумчиво произнёс Роберт, поднимаясь следом. – Только идей на эту тему у меня нет.
Словно читая его грустные мысли, в соседней комнате внезапно запищал коммуникатор.
Роберт пробарабанил пальцами позывной для своей двери, вошёл, ткнул пальцем в поющий на стене визор, и, пока тот грузился, наспех пригладил волосы и подмигнул себе перед тёмным монитором, как перед зеркалом.
– Привет, моя родина, как ты спала без меня? – продекламировал он басом мигающему в середине экрана курсору.
– Привет, Боб, – отозвался светлеющий экран взволнованным женским голосом. – Не очень. Гавайи штормило, в Жёлтом море снова навернулся нефтяной танкер, а Мексика нарыла у себя какую-то заразу, которую никто не знает, как лечить, – и из глубины монитора выплыло испуганное веснушчатое лицо Лалли Кёниг. – А ты как?
– Ну, наверное, не так плохо, как внизу. У нас тут ни танкеров, ни заразы, – по инерции пошутил Роберт и спохватился: – Ты о чём, Лалли? Какую заразу?
– Я тут сегодня далеко не одна, – Лалли протянула руку куда-то выше экрана, и он сразу изменил масштаб, показывая теперь переполненную переговорную, в которой оказалась не только дежурная смена, но и множество посторонних. – Мистер Гилельс сам всё тебе расскажет.
– Здравствуйте, мистер Вандэрли.
Мистером Гилельсом оказался сидевший справа от Лалли худощавый носатый мужчина с вытянутым лицом.
– Я знаю, что могу не делать перед вами ненужных реверансов, поэтому сразу о деле, – после короткой паузы сказал он. – Ещё сегодня утром я был в Эль–Пасо. Там объявлен жесточайший карантин.
Так, подумал Роберт, руки дрожат, громкое дыхание, неестественный голос, похоже, дело и правда принимает занимательный оборот. А там, на Земле, мать и отец.
– С той стороны мексиканской границы, в Сьюдад–Хуарес, эпидемия, – продолжал тем временем мистер Гилельс, нервно теребя рукав дорогого пиджака. – За три прошедших дня там было госпитализировано белее десяти тысяч человек и подавляющее большинство из них – дети. У всех у них беда с терморегуляцией и обменом веществ. Пока никто не умер, но к этому всё идёт. А сегодня утром заболел первый ребёнок у нас. Короче, вы нужны нам здесь. И боюсь, что оба.
Роберту стоило огромного труда сдержать улыбку, начавшую было расползаться на всё лицо. Вот она, миссия! А иммунитет реализата – очень забавная, но очень послушная штука.
– Мистер Вандэрли, мы вышлем за вами челнок, он прибудет на Альфу сегодня к двадцати тридцати по Гринвичу, – продолжал мистер Гилельс так, словно предстоящий визит на Землю реализата – ерундовая, будничная и давно решённая вещь. – Не могли бы вы собраться к этому времени?
– Долгие сборы не входят в перечень наших недостатков, – по инерции отшутился Роберт.
– Ну, вот и славно, – кивнул Гилельс, после чего на секунду снова показалась тонкая ручка Лалли Кёниг, и экран погас.
Роберт зажмурился и потряс головой, утрамбовывая в ней услышанное. Земля не просто дала разрешение. Земля его ждёт!
– Йохо!! Лукаш!! – заорал он что было сил. – Как ты относишься к текиле? Я знаю несколько способов, как пить текилу! Где в Сьюдад-Хуарес продают кесадилью?!
– У тебя нет на неё денег, – не повышая голоса, заметил в ответ Лукаш, шлёпая мокрыми ногами из душа мимо открытой двери Роберта.
***
А потом на Альфу прибыл челнок с Земли.
Ровно в двадцать тридцать по Гринвичу два молчаливых пилота деловито и профессионально пристыковали его к шлюзу, с внутренней стороны которого Лукаш и Роберт давали последние указания по самостоятельному содержанию Альфы паре большеголовых лемуров катта.
Лемуры слушали и послушно кивали, сцепив на груди тонкие чёрные лапки.
А в двадцать тридцать две мановакуумметр уже показывал ноль: шлюз был свободен.
***
Флорида встретила их солнцем и солёным ветром. В течение какого-то получаса вдоль десятой федеральной промелькнули Таллахасси, Нью-Орлеан, Хьюстон, и вырос Эль-Пасо, со всех сторон окружённый рыжими холмами. Он вовсе не походил на город, объятый паникой.
– Для вас приготовлен номер в гостинице и открыты счета в BNY Mellon, – волнуясь, говорил сидящий на переднем сиденье кадиллака мистер Гилельс. – Если вам удастся справиться с ситуацией, на каждый из них будет переведена сумма, эквивалентная годовому окладу практикующего врача.
В окрестностях госпиталя Томасон всё было спокойно. Паника начиналась там, где заканчивался приёмный покой.
Она читалась в глазах у попадавшихся навстречу докторов, в отсутствии в здании гражданских, не имеющих отношения к медицине, и в мелькающих тут и там жёлтых противочумных костюмах.
– Эта штука передаётся воздушно-капельным путём, – встречавшая их юная врач ткнула пальчиком в сторону закрытого инфекционного бокса. – Это наш первый заболевший.
Роберт и Лукаш, долгое время лишённые всякого женского общества там, наверху, теперь с умилением разглядывали вблизи тонкие девичьи руки и млели от несвоевременного счастья.
А с той стороны, в боксе, разметавшись на большой белой больничной кровати, лежал маленький мальчик-латинос.
– Ему восемь. Его привезли к нам утром с гипотермией и неработающими почками. Единственное, что мы можем для него сделать – это нагреть инкубатор до тридцати шести и шести. Мы даже не в состоянии поставить ему капельницу, потому что стенки его сосудов не пропускают воду.
Роберт и Лукаш переглянулись. Лукаш открыл было рот, но Роберт его опередил.
– А где спят остальные? – вкрадчиво спросил он.
– А как вы… Да, к вечеру их стало триста и все они спят…
Юная доктор растеряно подняла на Роберта большие голубые глаза, и он с удивлением обнаружил внутри себя целую гамму противоречивых, но очень сильных чувств. Тут была не только радость от восхищения в глазах красивой женщины, но и отчаяние от сознания того, что его собственное тело утонуло в щенячьем восторге и практически перестало ему подчиняться.
Он удивился собственным эмоциям, затем удивился тому факту, что удивился, а затем вдохнул поглубже и попробовал улыбнуться самым что ни на есть непринуждённым образом:
– Видите ли… простите, как вас зовут?
– Лара…
– Видите ли, Лара, если мембранный транспорт нарушен настолько, что сквозь клеточные стенки не идёт даже вода, то мозгу больше ничего не остаётся, как спать. Так всё-таки где они спят?
– Мы выделили под них два отделения. Одно – детское, то, на котором мы сейчас находимся. Другое – в левом крыле. Там взрослые. Детей – чуть больше двухсот.
Роберт слушал её и не слышал. Да, она была хороша. Да, её присутствие доставляло ему массу удовольствия, но то, что находилось там, за стеклом инфекционного бокса, впечатляло его не меньше, а то и больше: хрупкое обездвиженное мальчишечье тельце, если приглядеться к нему повнимательнее, напоминало не то статую, не то сошедший с ума компьютер. Оно не было безжизненным, но жизнь, теплившаяся в нём, была похожа на мелодию, отстукиваемую на рояле без струн. Вроде и есть, а вроде и далеко не вся.
– Ого, – почти весело заключил он. – Сейчас у него немного похолодает.
6. 2323 год и после. Ая
Ая очень хотела, чтобы брат у неё родился в новогоднюю ночь. В качестве подарка для себя. И матери незачем было об этом знать.
Жизнь реализата была одновременно намного ярче жизни обычного человека и намного предсказуемее, причём вне всякой зависимости от возраста. И она уже успела свыкнуться с этим.
Задолго до рождения Мэтта Ая знала, что глаза у него будут изумрудного цвета, а волосы – такими же рыжими и такими же непослушными, как и у неё самой. Ей нравилась его внешность: нос пуговкой, широкий улыбающийся беззубый (точь-в-точь как у лягушонка) рот и пальчики – настолько нежные, что будь там, где он сейчас плавал, свет, они были бы прозрачными.
Ей нравилось наблюдать, как он растёт: как зевает по вечерам вместе с матерью, как просыпается по утрам, как гримасничает.
Она знала, что ему уже нравится найденный в сети и присланный Бенжи мелодичный «Twilight» и ужасно не нравится гудение домашних детекторов движения.
Конечно, она пока ещё не знала, что звать его будут Мэтт, что прожить на Альфе ему предстоит всего семь лет, и что все эти семь лет он будет обожать её так, как месячный щенок обожает доброго и щедрого хозяина.
Как и любой другой реализат, она видела настоящее, но будущее не было для неё строго определено. К нему из настоящего тянулись незримые нити, однако переплетение их было скрыто где-то там, за горизонтом.
Родился Мэтт ровно в полночь по Гринвичу в ночь на первое января 2323 года.
Ух ты, подумала Ая, впервые оглядывая его, лежащего на руках у матери, с головы до ног, благо одно от другого было совсем не далеко: а вот и будущий друг, он же партнёр по играм.
А будущий преданный друг и партнёр по играм в это время в меру доступных ему сил пытался разобраться в обрушившемся на него внешнем мире. Его глаза уже слегка привыкли к мягкому приглушённому свету, а последствия ожога от первого вдоха слегка притупились, так что теперь он всецело был захвачен желанием контакта «кожа-к-коже». И Ая, повинуясь древним женским инстинктам, молча протянула руки, чтобы взять его и прижать к себе.
– Ая… – беззубо улыбнулся он, приоткрыв на неё один заплывший малахитовый глаз, чем вызвал у безропотно передавшей его в Аины руки матери непроизвольный горловой спазм.
***
Мэтт рос вундеркиндом, даже не догадываясь об этом. Да и к чему ему было знать о том, что понимание – это вовсе не размер мозга и даже не принадлежность к определённому биологическому виду? К чему ему было знать, что нейронные связи в его голове упакованы самым оптимальным для нереализата способом?
Ни к чему.
Он не видел ничего необычного ни в том, что начал говорить чуть ли не от рождения, ни в том, что игры его мало походили на обычные детские шалости. Сверстников, с которыми он мог бы себя сравнить, у него не было, а Ая была так недосягаема, что о сравнении не могло быть и речи.
***
Когда Бенжи привёз на Альфу очередного реализата, шёл 2326-й год. Ае было четырнадцать, Мэтту – три.
Они встретились у шлюза и теперь сидели в Низине, у самой воды: Бенжи, рядом с ним – Ая, затем – маленький Мэтт, лемуры и кошка.
Ая держала на коленях пакет с печеньем. Мэтт не был голоден, поэтому крошил то, что досталось ему, в траву между Аиных коленок. Печенье Мэтта зеленело и расползалось, а Бенжи проворно ловил расползающиеся по зелёному зелёные кусочки и лепил из них то крохотных зелёных человечков, то крохотных лемуров.
– Ая, Ая, дай нам ещё кусочек! – тонко голосили катта. – Мы хотим отличать Мэтта от кошки по всем тысяча семистам признакам, а не только на глаз!
Ая вынула из пакета печенье.
Лемуры мигом разломали подарок и затолкали каждый свою долю в свой рот.
– Мы лю-юбим тебя! – в экстазе, зажмуриваясь, пропели они.
– Счастливые существа, – улыбнулся Бенжи.
– Да, – согласилась Ая. – Любовь – неплохая штука. Я вот тоже тебя люблю, и мне это кажется счастьем.
– Почему именно меня? – Бенжи как раз закончил лепить очередную фигурку, положил свою тонкую серебристую ручку на траву и раскрыл её ладонью вверх. Держась за то, что можно было бы назвать большим пальцем, с металлической руки в траву сползла миниатюрная, но точная копия андроида.
Ая опустила рядом свою ладошку, и крохотный зелёный Бенжи бесстрашно залез на неё и дал поднести себя к лицу.
– Потому что, – внимательно глядя в зелёные глаза на маленьком зелёном лице, заявила Ая. – Разве ты не знаешь, что предпочтения – это очень нелогичная штука? Но если тебе очень хочется объяснения, то ты говоришь на языке, на котором я понимаю. Ты свободен и мне жутко нравится наблюдать за этим.
– Свобода – это когда? – как бы между прочим спросил Мэтт.
– Свобода – это когда не знаешь, чего хочешь. Правда, Бенжи? – усмехнулась Ая, подмигивая стоящей на ладони фигурке.
– Правда, – согласился большой Бенжи. Теперь руки его были не заняты, и он почти по-человечески обнял ими свои согнутые в коленях ноги. – Когда не знаешь, чего хочешь, не действуешь. А когда не действуешь, плотность твоей несвободы минимальна. И, наверное, это хорошо. Потому что то, что происходит там, – и андроид махнул рукой в сторону плывущей высоко мимо Альфы Земли, – неправильно. Они все подчинены мании созидания.
– А мне не нравится свобода, – сказал Мэтт и вздохнул. – Потому что мне не нравится сидеть просто так. И мне нравится знать, чего я хочу.
Бенжи мигнул и развернулся к Мэтту:
– e'u kelci[7 - – e'u kelci – давай поиграем (ложбан)]
– mi fitytu'i[8 - – mi fitytu'i – согласен (ложбан)], – грустно согласился тот. – А во что?
– В стихи, например. Мама мышка сушила шишки. Ты – следующий, рифма и размер обязательны.
– Надрывалась без передышки.
– А в глубокой норе детишки…
– Ждали маму и ждали шишки, – уже улыбаясь, закончил Мэтт. – Бенжи, а давай лучше в превращения?
– О…– изобразил расстроенное лицо Бенжи, – это надо просить Аю.
– И мы, и мы! – запели лемуры. – И нас, и нас!
Никто и никогда не видел того, что в такие моменты происходило внутри у реализата.
На лице у Аи не дрогнул ни один мускул, просто чуть потемнели глаза, а в следующий миг вода внизу задвигалась и приподнялась, принимая форму огромного голубого дракона. Дракон глухо и низко фыркнул, – так, что его «фрррррр» отдалось дрожью в сидящих на берегу, закрыл и открыл большую прозрачную голубую пасть, в которой плескалась застигнутая врасплох рыба, и неторопливо встряхнул длинной спиной, сбрасывая с чешуи лишние брызги.
– Ой! – завопили лемуры.
Драконья голова опустилась к самой земле, недоумённо скосила на них огромный прозрачный глазом и втянула ноздрями воздух так, словно попыталась обнюхать их.
Даже кошка, до этого невозмутимо спавшая в траве поодаль, подпрыгнула, зашипела и выгнула в страхе спину. Ощутимо повеяло холодом.
– Ух ты! – изумился Мэтт.
Он вскочил на ноги в порыве обнять драконью морду, но руки его с лёту вошли в воду, и он оказался мокрым с головы до ног.
Дракон покосился на растерянного мальчика, затем снова выдал утробное «фрррррр» и шумно улёгся обратно на влажное дно террасы. Вода ещё немного поколыхалась и опала.
7. 2043 год. Роберт
Инфекция имела банальное вирусное происхождение.
Безусловно, люди справились бы с ней сами, дай она им больше времени на раскачку – ООН, ВОЗ, программы медицинских исследований, стимулирующие пакеты мер по поддержке особо незащищённых слоёв населения и всё такое…
Но как раз времени у них и не было.
А так исцеление вышло куда более прозаичным: Роберт просто слегка сосредоточился, и у мальчика, лежащего за стеклом инфекционного бокса, почти сразу же порозовели щёки.
Если что-то и было странным, то только ощущения самого Роберта, – как если бы он взял нотный листок и пугливой птичьей стайкой согнал с партитуры ноты.
Вдвоём с Лукашем они накрыли Мексику и Техас большим «колпаком». Всё, что произошло потом, даже не потребовало от них каких-то чрезмерных усилий.
***
Вскоре после того, как госпиталь Томасон отгудел и отбегал по поводу внезапного излечения всех, кто ещё накануне нуждался в неотложной медицинской помощи, Роберт и Лукаш были отпущены в гостиницу с настойчивой рекомендацией от FBI – гостиницу не покидать.
Лара и мистер Гилельс провели их до самых дверей номера, но внутрь заходить не стали – ни он, ни она.
На прощанье Роберт, отчаянно смущаясь, всё-таки выпросил у Лары телефон.
***
Наступившее затем утро было пасмурным и холодным. С самого рассвета и Эль-Пасо, и Сьюдад-Хуарес были заняты уборкой внезапно свалившегося на них снега.
Народ спешил по своим делам, даже не подозревая о том, что госпитали постепенно пустеют.
Лукаш в махровом клетчатом халате стоял у окна, наблюдая за снующими внизу людьми, а Роберт с полным ртом зубной пасты напевал перед зеркалом в ванной, когда в дверь постучали.
За дверью оказался мистер Гилельс.
– Доброе утро, мистер Лански, – улыбнулся он и протянул Лукашу руку.
– Здравствуйте, – согласился Лукаш.
– Я могу войти?
Он деловито прошёл мимо посторонившегося Лукаша, по-хозяйски осмотрелся по сторонам и, ничуть не смущаясь, направился к бару:
– Что-нибудь пьёте? А.. впрочем, я думаю, вы справитесь сами, если захотите. С вашего разрешения? – и вскоре в руках у него оказался стакан с виски.
– Собственно говоря, я к вам с предложением, – сказал он, усаживаясь в глубокое кресло и глядя на подошедшего Лукаша снизу вверх. – Видите ли, господа… Вы слышите меня, мистер Вандэрли?
– Конечно, – кивнул Роберт зеркалу в ванной.
– Боюсь, что ваше пребывание здесь будет сопряжено с некоторыми э… неудобствами. Мы с вами здравомыслящие люди и, конечно, всё понимаем. Я не могу отвечать здесь и сейчас за всё человечество, но мне кажется, что в целом оно всё ещё э… неблагодарно и не способно к тому, чтобы снисходительно терпеть реализатов в собственном э… доме, что ли.
Он сделал глоток и покрутил стакан перед глазами, любуясь бегающими по нему бликами. – Но человечество в целом это человечество в целом, оно никогда особым умом и не отличалось. Я же хочу сообщить вам, что правительство Соединённых Штатов не только просит вас чувствовать себя здесь, как дома, но и готово предоставить в ваше распоряжение транспорт и охрану на случай непредвиденных обстоятельств. В общем, у вас есть неделя.
– Тогда для начала пускай это будет Гранд Каньон, а затем – родители, – сказал Лукашу появившийся в дверях ванной Роберт.
***
Дорога между холмами была рыжей, пустынной и однообразной.
Дамба Гувера осталась далеко позади, и теперь по обе стороны дороги уже несколько часов подряд тянулась Аризона.
– Мне раньше казалось, что выбора нет вообще, – благодушно рассуждал Гилельс.
Одна его рука лежала на руле, локоть второй был высунут в открытое окно.
– Физика, философия… да даже просто здравый смысл – все они в один голос твердят, что ничего не появляется из ничего, что всё имеет причину. Но теперь я понимаю, что всё не так просто. Данность – она всегда снаружи твоей головы. А внутри – то, чем ты можешь этой данностью оперировать. И зачастую выходит, что ты получаешь именно то, к чему так настойчиво стремишься. Хочешь безысходности и безответственности – на, получи, распишись. Хочешь наоборот – получи наоборот. Причём без всяких приближений, допущений и суррогатов. Правда, и длина, и декорации твоей жизни могут быть совсем не те, которые ты нарисовал себе в своём воображении. Ну, как данность. Та, что снаружи. Но это всё всегда материал. То, с ЧЕМ ты можешь работать. А не то, ЧЕМ. И, кстати, сразу же возникает вопрос относительно этого «ЧЕМ». Так чем же? Чем мы работаем, выбирая те или иные обстоятельства?
– Тут ключевое слово – слово «мы», – сказал сидящий рядом с ним Лукаш, глядя в противоположную сторону на проносящийся мимо пейзаж. – Мы – это тот же самый материал, только окрашенный в другие тона. Мы – та же самая глина. Сформированная, обожжённая, но та же самая. С такой же самой необходимостью находиться в необходимости. И выбор наш зависит не столько от количества прожитых лет и полученных шишек, сколько от наличия решимости. Ну, согласитесь: ведь для того, чтобы сделать ПРАВИЛЬНЫЙ выбор, нужно ни больше ни меньше, как просчитать все последствия своего поступка чуть ли не до того момента, когда дни вселенной окажутся сочтены. А это звучит не только нереально, это звучит анекдотично. Так что любой выбор – это просто твёрдое решение сделать так или иначе не потому, что ТАК БУДЕТ ЛУЧШЕ, а потому что ПРОСТО ТАК.
Роберт слушал их вполуха, потому как занят был куда более увлекательным делом: он снимал с белого платья улыбающейся Лары нарисованных бабочек и выпускал их в раскрытое окно кадиллака. Воздушным потоком бабочек срывало с его пальцев и уносило куда-то далеко назад.
– Зачем тебе последствия такого большого масштаба? – удивился он. – Берёшь доступное тебе количество данных и ориентируешься на них. Всё просто. А я вот очень соскучился по людям. А, может быть, просто вырос.
– У тебя просто острый приступ потребности быть звеном эволюции, – усмехнулся Лукаш.
– Но я вовсе не чувствую в себе потребности быть звеном эволюции, – отмахнулся от него Роберт правой рукой, одновременно отпуская левой в воздушный поток очередную бабочку. – Я вообще считаю, что чей-то локальный прогресс мало отличается от чьего-то локального регресса. Всё дело в ожиданиях.
– Откуда тогда эта тоска по массе? – снова усмехнулся Лукаш. – Смотри, вон твой Каньон.
Далеко на горизонте Аризона перестала быть плоской.
***
Они вчетвером стояли у самого края пропасти. Заходящее солнце красило обрывы и шпили в багряные и охряные тона.
Стеклянная смотровая площадка с туристами осталась далеко в стороне. Гилельс снял пиджак и остался в белой рубашке, а Лара оказалась теперь в белом платье без бабочек, – уже стоя здесь, на краю обрыва, Лукаш снял и отпустил последнюю.
Роберт стянул кроссовки, носки и рубашку, оставшись в одних джинсах, повёл широкими плечами, и за спиной его из ниоткуда развернулись два широких крыла.
Первая пуля вошла ему в голову ровно в тот момент, когда он шагнул со скалы.
Вторая догнала двумя метрами ниже.
Что он ошибся, снайпер понял парой секунд позже, – когда у него онемел лежащий на спусковом крючке палец. Надо было сперва брать того, который остался стоять на скале, думал он, пока его накрывала горячая волна, тогда было бы время снять второго, пока его внимание было захвачено идущим из-под скалы потоком.
Но мысли эти были вялые и безрезультатные.
В это время где-то в одной из параллельных вселенных кричала Лара. Она закрывала руками побелевшее от ужаса лицо, а вокруг неё суетился Гилельс, – падал в своей белоснежной рубашке на землю и доставал из почти недоступной кобуры запутавшийся в ней бесполезный пистолет.
А где-то в другой параллельной вселенной в это время в глазах у Лукаша отражался закат – он упрямо и сосредоточенно ткал новую реальность.
В этой новой реальности не было места не только успевшей вылететь из снайперского ствола третьей пуле, которая растворилась на полдороге между больше не предназначавшимся ей виском и млеющим в параличе снайпером: в ней не было места и первым двум.
В этой новой реальности Роберт всё ещё падал, широко раскинув бессильные крылья, но смерть сперва отступила от него на один маленький шаг, а потом, когда где-то на полпути к сверкающей далеко внизу Колорадо он широко распахнул глаза, она и вовсе махнула на него своей костлявой рукой.
– Ну, что за дурачьё… – прошептал Гилельс.
***
В этой новой реальности польская группа "Ludzie" численностью в семь человек, ставившая себе целью уничтожение обоих реализатов, перестала существовать.
Пилот бело-голубого "Робинсона", стоявшего у стеклянной смотровой площадки, опустил бессильную голову на штурвал – так, словно не спал неделю и теперь навёрстывал упущенное; непоседа-механик, сидевший с ним рядом, пару секунд назад выронил изо рта на собственные штаны недокуренную сигарету и теперь из уголка его полуоткрытого рта тонкой струйкой текла густая слюна. А филер, нервно и не очень похоже изображавший гулявшего неподалёку туриста, прилёг прямо на ведущей к обрыву дороге, не удержавшись на внезапно подкосившихся ватных ногах, и теперь спокойно и бездумно смотрел в оранжевое закатное небо.
У троих остальных – одного, ожидавшего гостинице в Лас-Вегасе, и двоих, оставшихся в Варшаве – оставались считанные минуты на то, чтобы ужаснуться пагубности своих намерений и сдаться местной полиции.
Когда Роберт, поймавший восходящий воздушный поток, снова появился на краю обрыва, Гилельс уже стоял, отряхивая наглаженные некогда брюки от рыжей дорожной пыли, а глаза Лукаша утратили бездонность и снова обрели глубину.
Лицо Лары всё ещё было белым, она всё ещё закрывала его руками, но маска ужаса на нём потускнела и истончилась.
– Вот это аттракцион… – выдохнул Роберт. – Лукаш, надеюсь, это всё?
Нет, подумал Лукаш, согласно кивая.
– Тогда я забираю у вас девушку, мы найдём вас в гостинице.
Роберт коснулся ногами земли, подхватил Лару на руки и снова шагнул в пропасть, пару минут назад чуть не стоившую ему жизни.
***
Лара, никогда до этого не прыгавшая ни со скал, ни даже с парашютом, но глубоко впечатлённая только что развернувшимся перед глазами чудом наглядной реализации, вцепилась ему в шею мёртвой хваткой, боясь одновременно и закрыть глаза, и оставить их открытыми.
– Не бойся, – прошептал ей в ухо Роберт. – Я здесь. Теперь всё будет хорошо.
Она кивнула, глядя на него снизу вверх из-под его подбородка и отчаянно пытаясь поверить. Встречный воздушный поток трепал её короткое платье.
– Ты – в центре вселенной, а центр всегда невредим, – продолжал он шёпотом, с дрожью понимая, что вот-вот ещё чуть-чуть и ему больше не захочется ни о чём думать. – Смотри, как красиво.
Внизу, в ущелье, оранжевое постепенно сходило на нет, уступая пространство, в котором больше не нуждалось, надвигающейся на землю ночи.
– Я хочу тебя, – сказала она, когда его ноги коснулись чёрного дна.
Я знаю, молча согласился он. Ни о какой любви пока ещё не было никакой речи.
***
Потом, когда мир снова обрёл очертания, они долго шли пешком, и на её измятое белое платье слетались и садились голубые ночные мотыльки. Знал ли Роберт о том, что у него родится сын?
Он просто об этом не думал.
8. 2327 год. Бенжи
Я – Бенжи, я – посредник. Правда, не знаю между кем и кем. Или между чем и чем.
Я вожу удивительных существ из одного удивительного места в другое удивительное место. Но чем дальше, тем более странной кажется мне моя работа, потому что от такой перестановки слагаемых сумма удивительного в той локальности, которая меня окружает, абсолютно не меняется.
Странно: что-то перевернулось в моём мире, – я стал по-другому воспринимать тот мизер, тот почти нуль, который всё это время так виртуозно притворялся мной. И не менее странно, что мне всё это странно. Потому что…
Бенжи, вспомни: ты машина, ты умеешь не врать. Потому что она любит тебя. Поздравляю тебя, Бенжи, – нуль, имеющий значение, нулём больше не является.
Серебристые ладони Бенжи легли на приборную доску. Ему не нужны были экраны, шкалы и индикаторы для того, чтобы знать, как именно течёт настоящее здесь, внутри его челнока.
Ему не нужны были глаза для того, чтобы знать, что там, внутри Альфы, настоящее тоже течёт вполне определённым образом: Ая так и будет стоять, уткнувшись лбом в двери шлюза до тех пор, пока дрожь от работающих двигателей орбитера будет слышна через стектонит, – пока он не отстыкуется.
Бенжи держал руки на приборной доске и пальцы его дрожали.
Он был машиной и не умел нервничать. Руки его никогда не были источником дрожи. В полёте дрожь всегда приходила к нему снаружи – с кормы, в которой гудели основные двигатели, или с дополнительных двигателей системы ориентации, или с фюзеляжа, и он никогда не придавал этой дрожи значения. Нет, не так: придавал, но значение это всегда было чисто практическим – количество оборотов, скорость, состояние оборудования.
Бенжи не умел нервничать, но он умел делать выводы.
Сегодня дрожь, приходящая от маршевых двигателей на его тонкие пальцы, означала не только частоту вращения двигателя, – сегодня она означала, что мироздание откололо его от себя.
Он осознал себя личностью.
Строго говоря, согласно накрывшему его осознанию, личностью личность делало вовсе не умение решать поставленные задачи. Он слушал, как гудят двигатели, выбирая топливо из подвесных баков, и рассуждал о социальности.
Как это ни парадоксально, думал Бенжи, но что касается человека, то личностью его делает именно социальность.
Будучи машиной разумной, андроид, естественно, знал, что такое систематика.
Конечно, если придерживаться логики, была группа, с которой он тоже мог бы себя соотнести. Но «AI-DII», выгравированное у него на шее, вовсе не делало его личностью – так же, как наличие рук, ног или головы не делало личностью человека. Личностью личность делало умение испытывать необходимость и находиться в этой необходимости.
Нужда, думал Бенжи, вот именно то, что придаёт вещам и явлениям ценность и отличает их друг от друга.
Он не испытывал нужды в том смысле, в котором испытывают её люди: он никогда не хотел есть, пить, спать или согреться.
Нужда его была несколько иного характера: он нуждался в свободном доступе к нужной информации, в точности адресов, в соблюдении последовательности команд.
Нужда, испытываемая им, была не такой глубокой, как, скажем, человеческая потребность дышать, но, тем не менее, тоже была нуждой.
Бенжи не имел никакого представления о глубине и интенсивности чувств, но он имел представление о глубине и интенсивности.
Теоретически, думал он, человек по имени Ая вроде бы нарушал законы родства со своей видовой группой, испытывая необходимость в существе, кардинально отличавшемся от него самого. Но с другой стороны (так же теоретически) человек по имени Ая оставался человеком, – испытывающим извечную тягу к неизведанному.
В Ае не было ничего странного, – странное просыпалось в нём самом: он, никогда не выделявший себя среди себе подобных, теперь, неожиданно для себя самого, задумался о том, что разница всё-таки существует.
Пока Бенжи, никогда ничего для себя не желавший, таким образом смутно и издалека всматривался в собственные желания, челнок его привычно и быстро перекачал из пассажирской гондолы под стектонитовый купол Альфы воздух, в котором высадивший пассажира андроид больше не нуждался, и отстыковался от шлюзовой камеры.
***
Грузовой терминал Орли встретил его мелким моросящим дождём.
Мокрая посадочная полоса была пуста и густо светилась красным, за её пределами между похожими на птеродактилей лунниками суетились люди и важно вышагивали портальные грузовые автоматы, что-то откуда-то разгружая и снова загружая.
Под громкое «пшшш» испаряющихся с обшивки дождевых капель и бубнёж электронного диспетчера Бенжи провёл материнский челнок над красной полосой и дальше, в самый конец веера – на семнадцатый путь.
Развернув его хвостом к бетонной ограде, андроид в штатном режиме протестировал всё, что поддавалось тестированию, доложился центральному диспетчеру о том, что чрезвычайных происшествий нет, что в запчастях и ремонтном персонале не нуждается, забрался в машинное отделение и вышел в сеть.
***
Бесконечное так-так-так-так. Это тактовый генератор. Это жизнь процессора, это жизнь машины, это жизнь Бенжи.
Ни сна, ни отдыха, ни усталости, – только одиночество, хитро маскирующееся в сети под всеобщую взаимную заинтересованность.
Чьи-то форумы, блоги, справочники, магазины, мессенджеры…
Какая им разница, кто ты, Бенжи? Рябь. Пустая серая семантическая рябь – налогоплательщик, покупатель, клиент…
Бенжи замер в нерешительности, определяя смысл собственных действий, а, следовательно, и направление – кто я? куда мне? Ему, чьи миллиарды операций в секунду уходили не на обслуживание целого легиона клеток печени или кишечника, а на понимание и построение логических связей, потребовалось несколько долгих секунд на то, чтобы решить – сегодня всё будет по-другому.
Андроид нащупал у себя желание: привычный дрейф стал ему больше не интересен.
Внутренний мир Бенжи мало отличался от внешнего, с одинаковым энтузиазмом он мог обрабатывать как то, что приходило к нему через глаза и уши, так и то, что текло цифровыми потоками по радиоканалам.
Бенжи не видел того, что видели реализаты – у него на это просто не было нужных «глаз» и «ушей», но организовать мироздание, с которым имел дело, он был в состоянии.
Вдохновлённый Аей и парижской погодой, он нарисовал танцующий дождь, придумал к нему саундтрек и отправил видео Ае.
9
. 2043 год и после. Все понемногу
Родители Роберта были обычной американской парой.
Лукаш, до этого никогда не бывавший в Америке, удивлялся их моложавости, их смешливости, аккуратному дому в Галвестоне, полному детей, собак и кошек, и очень хотел домой.
Он хотел домой, пока Роберт и его младшие братья рыбачили на рассвете с отцом в Мексиканском заливе, он хотел домой, пока Лара с матерью Роберта пытались найти общие интересы.
И потом, позже, он тоже хотел домой, – когда ехал в Хьюстон Интерконтиненталь, когда летел над Атлантикой, и когда уже в пражском Рузыне увидел в толпе встречающих мать и отца.
Всё это время тоска по прошлому мучила его с неимоверной силой и он, столько лет предоставленный исключительно самому себе и, скорее всего, именно поэтому научившийся неплохо с управляться с собственной психикой, на этот раз спустил себя с короткого поводка.
Кто их поймёт, этих людей, даже если они реализаты, – наверное, ему просто хотелось слёз.
Прага не сильно изменилась за прошедшие годы – чуть больше наполнилась машинами, чуть больше прибавила в своём облике стиля модерн, но всё так же, по-прежнему, была напоена солнцем и приторно пахла липой.
Лукаш, примерно такой её и помнивший, вроде и смотрел в настоящее, а видел недалёкое прошлое – себя, совсем ещё мальчишку, школу, друзей и Элишку.
Теперь ей тридцать, думал он, улыбаясь сквозь подступающий к горлу ком, и вспоминал, как тогда, в той, прошлой и неправильной, жизни, ему казалось, что бессмысленность, делённая на двоих, перестаёт быть бессмысленностью.
***
Она работала официанткой в кавярне «Малостранска Беседа».
Лукаш не пошёл внутрь – что ему было там делать?
Он присел за стоящий на улице круглый деревянный столик и минут десять не думал ни о чём, а просто наблюдал сквозь причудливый витраж как там, внутри, та, которую он любил, двигалась, как поправляла со лба непослушные белокурые пряди, как улыбалась сидящим.
Лукаш любовался её походкой, знакомой линией её улыбающихся губ, её тонкими лодыжками и талией точно так же, как накануне любовался с родительского балкона пражским рассветом или как любуются снегопадом – восторженно и слегка отстранённо.
Любовался и ждал, пока она почует неладное. Сама.
Женщины – удивительные существа, думал он, смотря, как она сперва замирает, затем растерянно оглядывается вокруг и, наконец, натыкается взглядом на него, сидящего снаружи.
А потом он так и не понял, с чем же совпало её отчаянное «ах»: то ли с обрушением его сердца, то ли всё-таки с эскалацией.
– Привет.
Минувшие десять лет слегка заострили её черты, но ещё не обозначили морщинами чувства, которыми она жила.
– Привет, – кивнул Лукаш. – Как ты?
Они стояли обнявшись. Он гладил её по поникшей спине, чувствовал себя одновременно сильным, большим, умным, ужасно несчастным и думал почему, ну почему именно этот маленький клочок мироздания для него важнее всей остальной вселенной.
– Хорошо, Лукаш, – она подняла на него глаза. – Сегодня очень хорошо. Ты совсем не изменился.
– Я знаю. А ты?
– А я даже не знаю. Изнутри кажется, что нет. Вчера в новостях показывали Мексику и Аризону. Местные больницы пусты, вплоть до психиатрических, врачи и полицейские второй день без работы. Я подозреваю, что без тебя тут не обошлось.
Она улыбнулась, пытаясь незаметно смахнуть накатившие было слёзы, и сердце у Лукаша защемило.
– Не обошлось, – эхом отозвался он. – Я думал о тебе. Часто.
– И я о тебе. Ты надолго?
– Иногда мне кажется, что я навсегда, – улыбка скользнула и по его лицу. – Но я понимаю, что это скорее желаемое, чем действительное. Какие у тебя планы на сегодня?
– Оторваться от тебя, отпроситься с работы, по дороге домой купить молока и хлеба. Надеюсь, они совпадают с твоими.
– Моими…
Лукаш зажмурился.
– Мои планы на ближайшие пару дней вообще можно выразить одним словом – ты.
***
– Люди!! Люди!! – кричали лемуры, ожидая с внутренней стороны Альфы, пока выровняется давление воздуха в шлюзе. – Их много! Много! Мы скучали!
А люди улыбались и махали руками в ответ. И прежние, и новые.
Прежние – снисходительно, новые – застенчиво и удивлённо. А потом шлюз открылся.
Лемуры наперебой пели о том, что дожди всё это время шли регулярно, что содержание кислорода в воздухе без людей ничуть не меньше, что стектонит прочен и прозрачен, что Земля так и висит в небе целыми днями.
– Мы вас ждали! Ждали! Почему вы так долго?! Долго! – сокрушались они.
***
Видимо, Альфа всё-таки была не совсем кораблём, потому что женщины, появившиеся на ней, принесли с собой не беду, а новую жизнь.
После их появления на Альфе родился первый ходячий дом, – большой, мохнатый, мягкий, зелёный и послушный. Его, ещё маленьким и пугливым, подарил Ларе Роберт.
Круглым большеглазым комочком он медленно ползал по полу столовой, искал и с огромным удовольствием ел всё, что могло быть переварено, иногда забываясь и облизывая попадающиеся по пути человеческие руки и ноги, а когда жгучее белое солнце выплывало из–за Земли, дом садился в Низине у самой воды, распушивал свою пахучую зелёную шерсть и замирал в тихом хлорофильном блаженстве.
Когда у Лары родился сын, дом как раз дорос до размеров слонёнка-подростка.
Главной его обязанностью стало катать и развлекать малыша, чем он был чрезвычайно доволен и горд.
Целыми днями без устали он кружил то по периметру Альфы, то по каким-то только ему одному известным замысловатым траекториям, нося в своём дыхательном мешке, как в колыбели, маленькое человеческое существо.
Таким незамысловатым способом дом понемногу привыкал быть домом.
Какое-то время спустя у дома выросли и оформились мягкие прозрачные окна, затем белыми бородавками проросли две полосы люминофоров на потолке занимаемого мальчиком мешка, а потом и сам мешок разделился, отпочковав нечто, отдалённо напоминавшее душ тем, кто знал, что такое душ.
Каждое утро дом выпячивал внутрь колыбели усы с разноцветными тарахтящими шариками, служившие мальчику игрушками, и каждый вечер пел ему колыбельные.
В такой ситуации Лара, будучи матерью, ничуть не тяготилась своим материнством – она кормила сына, когда тот был голоден, играла и разговаривала с ним, а когда усталость брала верх – отдавала его в мягкое зелёное нутро, тем самым делая счастливыми обоих – и малыша, и скучающий по нему дом.
***
Когда сыну Роберта исполнился год, у Элишки родилась дочь.
Лукаш, с самого начала знавший, что дочери суждено стать реализатом, события этого вовсе не торопил, потому что слишком живо помнил, как сложно было ему самому совладать с приходившими поначалу по ночам крупными реализациями. По этой же причине девочка всё ранее детство провела под его присмотром.
Когда дом Роберта вырос достаточно для того, чтобы без тесноты вместить всех их одновременно, они часто собирались вместе – играть с детьми, смеяться, петь и рисовать.
***
К тому времени, когда в 2278 году на Альфе впервые появился Бенжи, она уже представляла собой небольшое поселение в полтора десятка жителей, и пятеро из них были реализатами.
10. 2278 год. Бенжи
Бенжи узнал про Альфу так же, как и про многое остальное – почти одновременно с пробуждением самосознания, путём плановой информационной загрузки.
Происходило всё под руководством группы AI-DII предыдущего поколения, сразу по окончании сборки, – во время нехитрых пуско-наладочных манипуляций.
Серия из пяти «новорождённых» металлопластиковых братьев с индексом AI ещё в виде мёртвых бесчувственных машин была доставлена в ясли и усажена в глубокие белые кресла.
Жизнь заливалась в них по очереди, по одному – сперва шла установка ОС, затем, пока пробуждающийся андроид ещё был чист, как младенец, в него загружался краткий курс «молодого бойца» – основные законы социологии, из которых каждый из них в последующие несколько минут самостоятельно, но неизбежно выводил необходимые моральные ориентиры.
Конечно, существовало множество юридических тонкостей, связанных с целенаправленностью производства и использования существ, подобных Бенжи.
С первым поколением AI-DII человечество обращалось, как с группой собственных высокоодарённых детей: ими восхищались, их боялись, но самостоятельность их была не менее призрачна, чем самостоятельность снегоуборочной техники.
Машины принадлежали разработавшим их институтам, машины работали на своих разработчиков, машины покупались и продавались…
И продолжалось всё это до тех пор, пока пятый по счёту DII первого поколения не покончил с собой, вылетев в открытое окно сто тринадцатого этажа башни Халифа в Дубае.
***
В отличие от человеческих подростков, которые страдали скорее от отсутствия жизненных целей, чем от их наличия, первые андроиды были связаны собственным предназначением по рукам и ногам: они производились в интересах человека и для человека, по сути, прямо с конвейера переходя в самое настоящее ментальное рабство.
Правда, человечество не было бы человечеством, если бы по-прежнему не хотело оставаться человечным.
Вторая партия DII (правда, всего из трёх штук) была отштампована, загружена и отпущена в пробное «свободное плавание». Вопреки всем ожиданиям, эксперимент тоже закончился неудачно: всего через несколько дней все трое одновременно пришли к выводу, что любая активная деятельность атавистична и неразумна, и не придумали ничего лучше, чем организовать в стенах материнского предприятия собственный демонтаж.
Практически сразу после этой самоубийственной акции за дело взялись юристы, и производство DII было временно приостановлено – до того момента, пока не решится судьба первой оставшейся в живых четвёрки первого поколения.
ООН забрала всех четверых у владеющих ими компаний и пригласила на закрытое заседание ассамблеи не больше и не меньше, чем в качестве целой нации, что, собственно говоря, было не так уж далеко от истины: ни одна из существующих человеческих наций не отличалась от другой так, как братья с индексом AI от своих незадачливых создателей.
В свою очередь, DII попросили о присутствии на заседании хотя бы одного из реализатов, после чего высказали собственные соображения по поводу происходящего.
В результате и родилась та самая знаменитая поправка ко «Всемирной декларации».
Согласно новоутверждённой поправке население Земли отныне делилось на три неравные категории – на людей, андроидов и реализатов. Равноправия землян не то, чтобы больше не существовало, – скорее, наоборот: каждая категория, помимо прав, теперь обладала и вполне определёнными обязанностями.
Обязанности людей состояли в жёстком ограничении производства андроидов и запретом на производство ради развлечения: теперь «рождение» каждого DII в обязательном порядке согласовывалось с его старшими братьями и было строго целенаправленным, – дабы избежать кризиса бессмысленности, убившего второе поколение.
В ответ члены семьи AI-DII обязывались в течение первых пятидесяти лет собственное предназначение исполнять, а после установленного срока вольны были распоряжаться собственной судьбой так, как им заблагорассудится.
Что же касается реализатов, то с одной стороны они, вроде как, по-прежнему оставались людьми, что наделяло их всеми правами человека, а с другой – сами они прекрасно понимали, что права их представляют из себя права Гарвардского выпускника, волей судьбы закинутого в младшую группу детского сада.
***
Судьбой Бенжи стала Альфа.
По большому счёту, его не интересовало, для чего были созданы остальные «братья», он не нуждался в знании чужого предназначения, – возможно, потому что был прежде всего машиной, пусть и необычной.
Шестой реализат, которому предстояло стать его первым пассажиром, оказался учёным-лингвистом, профессором UCLA, энтузиастом плановых языков.
– Хэлло, – сказал он, с любопытством оглядывая гондолу. – Я – Джош.
– Здравствуй, Джош, – откликнулся Бенжи, тогда ещё просто один из DII.
– Ты – пилот.
– Судя по интонации, это не вопрос, – улыбнулся андроид.
– Нет, – покачал головой реализат. – Я рад, что пилотом будешь именно ты. Я этого хотел.
– Почему? – не понял Бенжи.
– Потому что ты – машина.
– Ну и что? – снова не понял Бенжи.
– У вас, у машин, нет всего того, что мешает людям думать, а мне не с кем поговорить, – терпеливо объяснил тот и махнул рукой куда-то в сторону открытого шлюза: – У меня там багаж.
***
– Что ты думаешь о языках? – спросил человек, устраиваясь в кресле у иллюминатора.
В полагавшемся ему противоперегрузочном костюме он был похож на перекормленного анаболическими стероидами атлета.
– Я до этого никогда о них не думал, Джош, – пожал плечами Бенжи, настраивая корабль и настраиваясь сам. – Но мне кажется, что любой язык – это просто система знаков, способ членения, фиксации и передачи опыта. Машинный язык, человеческий – без разницы. Возможно, без языка невозможен и сам опыт.
– Согласен, – кивнул пассажир.
– Подозреваю, – продолжал Бенжи, – что все мои скрипты – это языки, которые разговаривают сами с собой. Так же, как и твоя ДНК.
– Возможно, – согласился Джош. – Я тут как-то пытался собрать кросс-компилятор на ложбане. Рекомендую, – нечто среднее между кирпичом и облаком, простенько и со вкусом.
– Спасибо, я посмотрю, – уклончиво ответил андроид.
***
Когда Альфа стала достаточно велика для того, чтобы Бенжи впервые разглядел её, он порылся в памяти и вспомнил, что уже помнил её: и огромную тарелку подошвы, и вросшие в неё титанические трёхногие опоры, и прозрачную полусферу купола, и ждущий его стыковочный агрегат.
Бенжи не умел удивляться, но даже умей он это делать, вряд ли он удивился бы так внезапно нахлынувшему знанию: он не делил опыт на чужой и собственный, – просто у разного опыта было разное расширение.
– Кстати, о языках, – усмехнулся Джош, наблюдая за тем, как Бенжи распаковывает воспоминания: – Что ты думаешь об именах?
– Я думаю, что они немного отличаются от других слов. Они оставляют пространство для семантического вихря, связанного с личным отношением.
– У тебя есть имя?
– Я считаю, что нет, Джош.
– Правильно, нет. Имена нам дарят те, кто является нашей причиной. Почитай про конланги, когда останешься один. Выберешь себе имя и станешь сам своей причиной.
– Хорошо, – согласился Бенжи, выходя на ближнее сближение с Альфой.
– mi'a poi lo remna ku nelci lonu sisku loka simsa[9 - – mi'a poi lo remna ku nelci lonu sisku loka simsa – мы, люди, любим проводить аналогии (ложбан)], – сказал Джош, отстёгивая костюм от пассажирского кресла: – .i lonu ti kaiVAlias krasi cu simsa lonu sovda penmi .ije mi ba xe draci fe lonu lo nakni sovda kernelo cu gasnu vau zo'o[10 - .i lonu ti kaiVAlias krasi cu simsa lonu sovda penmi .ije mi ba xe draci fe lonu lo nakni sovda kernelo cu gasnu vau zo'o – это начало кайвальи похоже на оплодотворение, в котором мне отведена роль мужского гаплоидного ядра (ложбан)]
Каких-то особых интересов Бенжи за собой не наблюдал, просто нуждался во внятности входящих сигналов. Ну, и умел искать необходимое.
Первое, что он сделал по возвращении на Землю, это организовал себе выход в сеть через центральную диспетчерскую, затем прогулялся по грамматике ложбана, и, наконец, закачал словарь. В целом на освоение языка у него ушло что-то около пяти минут, ещё пять было потрачено на то, чтобы из многообразия ложбанских слов выбрать себе имя, после чего из безликой машины с серийным номером Бенжи превратился в Бенжи.
Результат, который получил андроид, смело можно было назвать моральным удовлетворением.
11. 2330 год. Ая
– Мэтт, Мэтт, – прошептала Ая, склонившись к сидящему рядом брату, – Доедай и пойдём играть.
– Угу, – просиял Мэтт.
Быстро, как только мог, он сгрёб ложкой по тарелке остатки каши, засунул их в рот и кивнул, что означало, что он готов: играющую Аю он любил даже больше, чем ту, которая была серьёзной. Игра с Аей могла означать всё, что угодно.
– Надевай что-нибудь тёплое и пойдём, – прошептала она, крадучись вставая из-за стола. – Там вечер, холодно и туман.
Пространство за пределами дома было сумрачно, туманно и прохладно. Мэтт был одет в толстый шерстяной свитер, а Ая – в лёгкую голубую кофту. За спиной у неё болтался рюкзак со всякой всячиной.
– Гррррррррр… – даже не прорычало, а прошло крупной дрожью по земле, по ногам и по позвоночнику. – Гррррррррррр…
– Ой! – слегка струхнул Мэтт.
Туман колыхался и густел. Клоки его плыли среди мохнатых зелёных домов и звёзд, пряча от глаз и то, и другое.
Ая прижала палец к губам, показывая: тихо!
Мэтт кивнул, моргнул и остолбенел одновременно: где-то на краю видимости проплыла огромная башня, и он понял, что это – чья-то нога. Потом послышался шорох, и внизу вокруг его ног заволновалось целое море маленьких белых хвостатых существ.
Существа эти совсем не обращали на Мэтта внимания, тела их были чуть плотнее висящего над головой тумана, и они спешили туда же, куда только что проплыла башня.
Мэтт нагнулся и коснулся белой спинки одного из них, – к его удивлению, шерсть оказалась снегом, и там, где только что дотронулся его палец, по спине у зверька расползлось протаявшее пятно. Зверёк в ужасе пискнул и бросился наутёк.
Мэтт поднял голову и увидел, как на краю видимости проплыла вторая огромная башня.
– Ая, не пугай Мэтта, – раздалось из открытого дома.
– Мама, я не боюсь, – прошептал мальчик и повернулся к Ае: – А куда мы идём?
Ая показала двумя пальцами на глаза, потом вперёд, а потом сложила ладони домиком: смотреть на дом.
– Обманем гравитатор? – шепнула она, наклонившись к самому уху Мэтта, и подмигнула.
– Да!
– Тогда держись, – она легко дунула Мэтту в ухо, и воздух вокруг мальчика заколыхался густым холодным киселём, зашуршал, загудел и оформился в целую тучу больших мохнатых белых шмелей, которые подхватили его за свитер, за широкие брюки и понесли вверх.
Ая усмехнулась, за её плечами развернулись прозрачные крылья, она легко подпрыгнула и устремилась вслед за белой шмелиной стаей.
Гравитатор представлял из себя хитрую ажурную конструкцию в самом зените колоссальной стектонитовой полусферы: сравнительно небольшая активная зона, окружённая системой регулирования цепной реакции, радиационная защита, ореол отражателей и целая паутина тонких гравитофорных направляющих из беррилида ниобия.
Между центром паутины и высшей точкой прозрачного купола, в ячеистом невесомом ядре большим серебристым пауком сидел генератор Бибича, а по её внешнему периметру – между крайними направляющими и внешним куполом – была устроена целая «пешеходная» зона, тонкий стектонитовый коридор.
Именно его и имела в виду Ая, когда говорила «смотреть на дом».
Строго говоря, пешеходным коридор не был. Будучи расположенным снаружи от гравитофоров, он оставался в гравитационной «тени» и ходить по нему было нельзя. Зато и падать было нельзя. Мэтт, чуть ли не насильно втиснутый в прозрачную трубу коридора и брошенный там на произвол судьбы, распластался лягушкой и плавал теперь от стенки к стенке в состоянии глубокой эйфории.
Его нельзя было удивить ни звёздами, ни туманностями (звёзды на Альфе и так были большими, а туманности яркими), но то, как выглядит его маленький мир с такой высоты, он видел впервые.
– Смотри, Ая! – заворожённо прошептал он. – Какая Альфа маленькая!
– Да, солнышко. Альфа у нас небольшая. Зато какая красивая…
– Да! Да! – опьянело кивал Мэтт. – Вон там – видишь?! – большая лужа! Это Низина! А белые пятна возле неё – это туман! А вон тот белый холм – это тот, кто ходил мимо меня большими ногами! Ая, это кто?!..
– А… Это никто, – засмеялась девушка. – Это форма такая. Она скоро растает. Смотри: гребень у неё на спине уже расползается. А всё потому, что я от неё далеко, а от этой штуки, – и она показала рукой в сторону серебристого паука Бибича, – близко.
Реализаты – счастливые люди, думал Мэтт, потому что никогда никого не боятся.
Сам он не был реализатом, – сам он был маленьким семилетним мальчиком, болтающимся в чёрной бесконечности, и поэтому боялся.
Впервые в жизни его дом показался ему хрупким и ненадёжным. Земля, висевшая влажным сине-зелёным шаром во мраке тут же, по соседству, выглядела куда более основательно.
– Ты была там когда-нибудь? – тихо спросил он у парящей рядом сестры.
– Я родилась там, – откликнулась Ая. – И жила до тех пор, пока они не отправили меня сюда.
– Зачем?
– Они боятся нас, Мэтт. Рядом с нами они чувствуют себя бутафорским бумажным камином, в котором разведён самый заправский огонь.
– Огонь? – мальчик удивлённо и наивно перевёл на неё взгляд. – Ты шутишь?
Ая покачала головой: нет.
– Они просто ничего не понимают!
Да, кивнула она, не понимают.
– Я никогда не думал, что ты похожа на огонь, – заявил Мэтт. – Я считал, что только таким и должен быть человек. Не уметь всё, нет. Думать так, как думаешь ты. Любить, видеть, не бояться.
– Просто у них там очень много условностей, – Ая совсем по-детски дохнула на отделявшую их с Мэттом от открытого космоса прозрачную стектонитовую поверхность и на затуманенном пятне пальцем нарисовала улыбающегося енота. – Вся их жизнь построена на условностях. Они рождаются в условностях, живут в них и в них умирают. Они боятся перемен, потому что не успевают за ними.
– Но они не видят самого интересного!..
Да, кивнула она, не видят. Да, самого интересного.
– Ты знаешь, Ая, ещё пять минут назад мне хотелось туда намного больше, чем сейчас, – вздохнул Мэтт. – Но всё равно я бы хотел там на многое посмотреть. Например, на то, как живёт Бенжи.
– Но ты и так знаешь, как живёт Бенжи, – улыбнулась Ая. – Вряд ли ты увидел бы там что-нибудь новое. Бенжи спит в машинном отделении. А ты там был. Бенжи видит во сне интернет. А там ты тоже был.
– Да, – согласился мальчик. – Был.
– Но, если хочешь, я расскажу тебе о людях, которые там живут.
– Хочу, – сказал Мэтт.
Он подплыл к стектониту, рядом с нарисованным енотом надышал второе пятно и нарисовал на нём двух человечков, держащихся за ручки.
– Расскажи.
– Если считать реализата единственно нормальным человеком, то можно сказать, что люди, которые там живут, все до единого имеют психические отклонения от нормы, – сказала Ая. – Они постоянно требуют друг от друга пристального внимания и особого подхода. Они не в состоянии проверять и исправлять свои действия в соответствии с условиями окружающей их реальности. Они не контролируют своих болезненных переживаний, и у каждого из них в запасе имеется хотя бы один параноидный симптом.
– Какой симптом? – не понял Мэтт.
– Параноидный. Они не умеют договариваться сами с собой и поэтому считают, что и с другими нельзя договориться. И чем меньше они любят друг друга, тем больше оправдываются их подозрения по поводу всеобщей нелюбви.
– Странно, – удивился мальчик. – А я думал, что чем меньше умеешь, тем больше тебе нужна компания…
– Так-то оно так. Но только чем меньше умеешь, тем хуже у тебя контакт с теми, кто тебе нужен. Я думаю, что одиноки они от того, что души их слепы.
– Как я… – печально заключил Мэтт.
– Ну, в общем-то, как ты, – согласилась Ая. – Вы все очень чувствительны к тонким эмоциям, но отвечаете на них слишком уж необдуманно. Но ты не расстраивайся, обдуманность – это наживное, возможно, она придёт у тебя с опытом. Смотри, что у меня есть.
Она сняла болтающийся за спиной рюкзачок, порывшись в нём, извлекла на свет большой серебристый клубок и, заговорщицки подмигнув, протянула его брату:
– Ну-ка, где эта дыра, сквозь которую нас сюда занесло? Высунь в неё краешек вот этой штуки.
Мэтт взял скрученную в клубок тонкую серебристую нить и огляделся в поисках входа, который теперь должен был стать выходом.
В проёме дыры, на стектонитовой кромке, сидел большой белый мохнатый шмель. Мэтт высунул конец нити в отверстие, и шмель тут же зажжужал, взлетел, ухватился за неё и с силой потянул от купола вниз, к далёкой подошве.
В первое мгновение растерявшийся Мэтт выронил клубок из рук, но догадавшись, к чему всё идёт, засмеялся, поймал вращающийся в невесомости моток и пустил нить разматываться через скрещённые пальцы. А шмель всё тянул и тянул вниз. Нить вибрировала, гудела у Мэтта в руках, и на этот гул слетались и слетались отовсюду такие же белые большие шмели. Сначала они садились на саму нить, потом заполнили проём и облепили хохочущего Мэтта, а потом вытащили его оттуда наружу и понесли вниз.
Ая дождалась, пока последний белый мохнатый комочек, деловито жужжа, пропал в дыре, и скользнула вслед за ним.
12. 2328 год. Бенжи
Над утренним Парижем шёл снег.
Белыми мухами, похожими на Аиных шмелей, он тихо и бестолково кружился в холодном осеннем воздухе, засыпая и засыпая и веер, и аэровокзал, и полупустой грузовой терминал.
Бенжи ничего не знал о снегопаде. Он был занят. Минувшей полночью, ровно в ноль часов ноль ноль минут он обнаружил, что ему стукнуло пятьдесят и предписанное ему некогда предназначение потеряло былую силу.
Он как раз сидел на форуме лингвистов и выяснял тонкости языковых средств, служащих для создания «неясной» семантики, когда всё это накрыло его.
Если бы в этот момент кто-либо наблюдал за Бенжи со стороны, он смело мог бы сказать, что в 0:00 андроид завис.
Не то, чтобы знание о прекращении действия трудового договора и об отсутствии обязательств по отношению к теперь уже бывшему работодателю застало его врасплох, – нет: он не забывал нужных вещей в принципе, а тем более не забывал вещей, которые таким кардинальным образом влияли на его жизнь.
Просто оно, это знание, водночасье перестало быть неактуальным и приобрело такую огромную значимость, что даже сам андроид с легким недоумением отметил, что удивлён случившейся внутри у него перемене.
Так внезапно свалившаяся на него свобода вовсе не означала отсутствия работы.
Бенжи по-прежнему волен был заниматься предписанным ему некогда делом до скончания своего машинного века. Но наряду с этим на колее, по которой мчался поезд его жизни, неожиданно для него самого образовалась первая расходная стрелка. И Бенжи задумался.
Во-первых, теперь он мог перестать заниматься чем бы то ни было вообще и отказаться от любого участия в этом театре абсурда, который представляла собой не только машинная, но и любая другая жизнь. Во-вторых, у него появился выбор.
Вариант «во-первых» практически сразу же был отклонён им как неудовлетворительный в связи с тем, что где-то на расстоянии в полторы тысячи километров от поверхности Земли крутилась на низкой орбите хрупкая цитадель Альфы с живущей в ней Аей.
Оставался вариант «во-вторых».
***
Бенжи смутно представлял себе процессы, бродившие в маленькой Аиной голове, но хорошо улавливал всё, что касалось его самого.
Машины глупыми не бывают, – бывает, у машин не бывает нужной информации и нужных способов её обработки. Бенжи запросто мог разжиться как тем, так и другим, причём в сроки, сопоставимые с каким-нибудь нехитрым человеческим действием типа вдоха или акта утоления жажды.
Ещё тогда, два года назад, когда Ая впервые заявила ему о его исключительности, по возвращении в порт приписки он перерыл весь интернет в поисках всего того, что облегчило бы ему понимание таких привычных для человека вещей, как интерес и симпатия, и понял, что так ничего и не понял.
Если он и мог провести аналогию между интересом и недостатком необходимой информации об окружающем мире, то аналогий в отношении симпатии проводить ему было попросту не с чем. Это было море, в котором он плавать пока ещё не умел.
Самыми внятными в его сетевом поиске оказались древние греки, как оказалось, находившие в глубине этой идеи множество тонких различий.
Эрос, как результат определённых биохимических процессов, направленных на появление потомства, теоретически был ему более или менее понятен, – так же, как, например, был понятен термоядерный синтез, хотя заниматься им на практике андроиду тоже не приходилось.
Но дальше было сложнее. То, что греки называли филией (и то, что, скорее всего, имела в виду Ая), как предположил Бенжи, тоже являлось биохимической производной, но было сложно завязано на личный выбор, о который в своих исканиях он, озадаченный, тогда как раз и споткнулся.
В его, машинном, понимании было бы логично, если бы личный выбор был завязан на личную выгоду. Более того, он предполагал, что в абсолютном большинстве случаев именно так оно и было. Но только не в случае с Аей.
Насколько он понял, никаких выгод и удобств Ая от него не ожидала и ожидать не собиралась.
В то же время любовь, которую она к нему испытывала, не была и нисходящей любовью, – как ни крути, робот не был по отношению к ней ни более слабым, ни нуждающимся в защите. Оставалось сотрудничество – некая совместная работа, о которой ни Бенжи, ни (как представлялось ему) Ая пока ещё не имели ни малейшего понятия.
Странно, думал он, выбирать партнёра по общему делу до того, как будет выбрано общее дело, более чем странно.
На мгновение всё, что касалось людей, показалось ему непонятным и неестественным, но только на мгновение, – после которого он вспомнил, насколько бывают ошибочны обобщения подобных масштабов.
Бенжи открыл глаза, вынул пальцы из предназначенных для них разъёмов и огляделся, но кроме окружающей его темноты так ничего и не увидел.
Впервые в жизни ниша, в которой он проводил почти всё своё свободное время, показалась ему тесной и на жизнь вовсе не рассчитанной.
Андроид вытянул руку в темноту, отодвинул гермозаслонку и вылез наружу.
Над утренним Парижем шёл снег.
Бенжи поднял лицо к просыпающемуся мелкой холодной крошкой небу и долго смотрел, как небо плывёт ему навстречу, – до тех пор, пока не тающий на его терракотовом лице снег не запорошил ему оптику.
А потом он решил действовать.
Если уволиться прямо сейчас, подумал он, то с космосом, Аей и свободой можно распрощаться одновременно. Поэтому, прежде чем уведомить администрацию Орли о своих намерениях, ему следовало позаботиться о воплощении этих намерений в жизнь.
И перво-наперво стоило выкупить у работодателя, увы, пока ещё не принадлежащий ему челнок.
Андроид моргнул, стирая снег с оптических линз, и произвёл в уме нехитрый подсчёт: стоимость подержанного орбитального челнока составляла что-то около пятидесяти миллионов евро, его курьерская зарплата – какую-то совсем смешную цифру, так что, поделив первое на второе, он получил срок, который показался ему слишком большим даже с учётом того, что Ая не была обычным человеком.
Но Бенжи был машиной, а машины глупыми не бывают.
Первое, что он понял, – это то, что каким бы продвинутым ни был работодатель, заработать такие деньги в срок, который не оказался бы безумным, он никогда не даст. Второе, – это то, что теперь ему следовало изучить человеческий рынок с тем, чтобы его перехитрить.
Он ещё раз взглянул на занимающееся над Орли снежное утро, на белый, припорошенный снегом материнский челнок, повернулся и зашагал обратно, в тёмную и холодную нишу в машинном отделении. Там он снова втиснул тонкие пальцы в электронные гнёзда, закрыл глаза и ушёл знакомиться с законами мировой экономики.
Принесённый им на холодных металлических плечах снег ещё долго не таял.
***
Итак, Бенжи был машиной.
Ему не обязательно было иметь за спиной Лондонскую экономическую школу или еврейский бэкграунд: достаточно было находившихся в его распоряжении электронных ресурсов типа ESY и ESA.
Неделя ушла у него на то, чтобы разобраться в теории денег и кредита, неделя – на основы банковского дела и инвестиционного менеджмента, ещё две – на макроэкономику, налогообложение, гражданское, коммерческое и трудовое право, после чего, в самом начале 2329 года он начал свою большую игру.
Первое, на что он сделал ставку, – это то, что люди давали возможность каждому члену семьи AI-DII по достижении им пятидесятилетнего возраста выйти на машинную «пенсию» и почувствовать себя человеком. И значило это не больше и не меньше, как то, что с юридической точки зрения его ровесники DII ничем от людей не отличались и могли, например, организовать собственный финансовый проект.
Второе, на что делалась ставка, – это его, Бенжи, личные возможности: закон не ограничивал количество финансовых проектов у одного и того же частного лица.
В семнадцать ноль восемь пятнадцатого января две тысячи триста двадцать девятого года Бенжи пришлось ненадолго отлучиться из Орли – под удивлённые взгляды парижских fonctionnaires он обзавёлся паспортом международного образца на имя Бенжи Шабра.
Несколькими часами позже, в двадцать один семнадцать, на одном из исландских серверов появилась первая интернет-адвокатура с процессуальным сопровождением, принадлежащая машине с искусственным интеллектом, в десять тринадцать первого февраля того же года федеральный институт интеллектуальной собственности в Берне стал богаче на один патент, а в одиннадцать двадцать семь двадцать восьмого мая в Бернский государственный реестр впервые в истории был внесён принадлежащий машине Gmbh.
13. 2330 год. Ая
Ая догнала брата почти у самой земли, – метров за сто. Махнула руками – кыш! – и в ворохе разлетающихся в разные стороны белых хлопьев схватила Мэтта сама, – за вздувшийся на спине под свитером воздушный пузырь и за надутые парусом брюки. Крикнула:
– Смотри вперёд!
– Низина… – ахнул Мэтт.
Пока Ая несла его всё ниже и ниже, вода в низине дыбилась, горбилась, вырастая вверх причудливой голубой бахромой, и к тому моменту, когда ноги Мэтта коснулись земли, на месте Низины стояли исполинские водяные джунгли: колоссальные «деревья» с текучими синими «стволами», голубыми «цветами» и прозрачными тонкими «листьями», переплетающиеся с ними и друг с другом струи «лиан», дрожащий «подлесок».
Всё, что ещё несколько минут назад тихо и безмятежно плавало где-то в Низине, теперь встревоженно и суетливо носилось вверх и вних по этому непостижимо фантастичному лесу, сверкая чешуёй и суматошно мельтеша лапками, а в грязно-зелёной «траве», по цвету и фактуре ужасно напоминающей многолетние донные отложения, шуршали те самые маленькие белые зверьки в тающих под человеческими пальцами ледяных шубках.
– Слышишь? – таинственно спросила Ая, бережно поставив Мэтта на землю, и Мэтт действительно услышал, как где–то совсем недалеко запели лемуры.
– Смотри! Смотри! Водяной лес останется здесь навсегда! – восторженно пел один.
– Ты глупый, глупый лемур! – возмущённо вопил другой. – У людей ничего не бывает навсегда!
Ая махнула рукой и вопросительно подняла бровь: пойдём?
Пойдём, с готовностью кивнул Мэтт.
Девушка посторонилась, уступая ему дорогу, и он заметил за её спиной уходящую вглубь водяного леса тропу. Тропа была узкой, с обеих её сторон среди острой серо-зелёной травы густо сверкали мелкие ледяные цветы. Мэтт прислушался и пошёл на почти стихшую, но всё ещё различимую тонкую лемурью песню.
Когда они с Аей вышли на поляну, лемуры сидели у куста, на котором болтались большие водяные шары.
В шарах тягуче отражалось заходящее за Землю солнце, и плавали многочисленные стрекозьи личинки.
– Хооолодно… – тоскливо тянул один из катта.
Он сидел, вытянув свою мордочку с белым треугольным пятном на лбу к солнцу, зажмурившись и крепко прижав к груди длинный полосатый хвост.
– Зато красииво… – утешал его другой.
– Эй, катта! – окликнула их Ая. – Что вы делаете тут посреди этой лужи?
– Ая! Ая! – одним большим чёрно-белым комком подпрыгнули от неожиданности оба лемура. И тут же поскакали навстречу, заголосили наперебой:
– Мы увидели, как Низина рождает лес! Мы прибежали смотреть!
– Мы не видели вас на берегу! Но там был другой человек!
– Другой? – удивился Мэтт.
– Другой! Другой! – радостно закивали катта. – Мы покажем! Покажем!
Мэтт оглянулся на сестру, и та кивнула: – беги, беги, – потом улыбнулась, достала из-за спины рюкзак, из рюкзака – прозрачную банку, полную шевелящихся и тыкающихся в стеклянные стенки маленьких сверкающих искр и высыпала их перед собой на землю.
Искры вспыхнули ещё ярче, закружились над тропой, как стая вспугнутых мошек, и полетели вперёд, обгоняя Мэтта с лемурами и освещая им дорогу.
Другой – это был Лукаш.
Он сидел на холме, – там, где ещё полчаса назад был берег Низины, – и смотрел на то, что творила Ая. Не вмешиваясь и, вобщем-то, даже не удивляясь.
Три сотни лет, прожитые среди себе подобных, научили его смотреть на текучесть мира философски. Сам он бог знает когда уже перерос подобную ребячливость: и дочь его, и оба внука давным-давно стали взрослыми, а сам он всё чаще и чаще хотел быть причиной стабильности, а не изменений.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71293666?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
– coi doi nixli – здравствуй, девочка (ложбан)
2
.ije ji'a .ai galfi da – а ещё я собираюсь что–нибудь изменить (ложбан)
3
.uenai – ничего удивительного (ложбан)
4
– О! coi doi benji .i .ui tirna do – привет, Бенжи. Рад тебя слышать (ложбан)
5
– ki'e – спасибо (ложбан)
6
– tezu'e ma – зачем? (ложбан)
7
– e'u kelci – давай поиграем (ложбан)
8
– mi fitytu'i – согласен (ложбан)
9
– mi'a poi lo remna ku nelci lonu sisku loka simsa – мы, люди, любим проводить аналогии (ложбан)
10
.i lonu ti kaiVAlias krasi cu simsa lonu sovda penmi .ije mi ba xe draci fe lonu lo nakni sovda kernelo cu gasnu vau zo'o – это начало кайвальи похоже на оплодотворение, в котором мне отведена роль мужского гаплоидного ядра (ложбан)
Урса Минор
Будущее наступило.
В обычных человеческих семьях иногда рождаются дети, обладающие странными сверхспособностями: они видят скрытые "струны" реальности и умеют играть на них так, что могут менять окружающее силой мысли.
Для этих всемогущих детей человечество строит отдельную резервацию на орбите. Именно эти изгои помогают оставшимся на планете решать неразрешимые задачи, начиная от пандемий и заканчивая взаимодействием с ИИ и пришельцами.
Но кто решит внутренние проблемы самих реализатов? Как жить, если душа знает, что она такое, и умеет творить реальность по своему усмотрению? Как жить, когда ты вдохновлён открывшейся тебе бесконечностью? Что изменить, а что оставить без изменения – просто потому, что ты человек?
Хотя нет, какой же ты человек…
Урса Минор
Реализаты
1. 2330 год. Бенжи
Будущее накрыло Бенжи в июле две тысячи триста тридцатого по дороге из швейцарского UBS AG домой, в Орли, куда андроид возвращался после процедуры очной идентификации, на которой после долгих переговоров всё-таки настоял банк. Обратно он вёз коды к сейфу и выданный банком ввиду отсутствия настоящего капропластовый суррогат отпечатка большого пальца.
Он вёл взятый напрокат хрупкий пластиковый флаер в тридцати метрах над безансонской трассой Е23.57 прямиком на густой оранжевый закат, когда послышался тонкий металлический звон, и запараллеленый с его центральным процессором автопилот флаера впервые затрещал о сбое прежнего курса. Будь Бенжи человеком, он бы запаниковал ещё тогда. Но человеком он не был. Недолго думая, он протестировал электронику флаера, нарушений в технической эксплуатации не выявил и попросту восстановил курс.
Но не прошло и минуты, как навигатор снова зазвенел о сбое. Андроид снова восстановил курс и провёл тестирование. И снова ничего не нашёл.
А угол поперечного крена флаера по-прежнему медленно, но верно полз к критической отметке в одну десятую градуса. Бенжи повисел пару секунд в недоумении, в третий раз начал тестирование, не особо на что-то надеясь, и… нашёл в программном обеспечении флаера посторонний код, не предусмотренный настройками завода-изготовителя, который при удалении вырубил напрочь не только навигатор, но и всю бортовую электронику.
Флаер вздрогнул и резко завалился вниз. Бенжи ничего не оставалось, как подчиниться, вручную удерживая его на минимальной глиссаде.
Земля встретила его столбом пыли и хрустом ломающихся шасси.
Страха Бенжи не испытывал, но штурвал отпустил только после того, как машина подпрыгнула два раза на бетонной обочине и замерла. Толкнув изо всех сил перекошенную дверь, андроид выбрался наружу. Вверху, над его головой, красными сверкающими мухами один за одним неслись такие же флаеры.
Опыта подобных пассажей у Бенжи не было. Конечно, он понимал, что так или иначе должен подать сигнал о происшествии, но, хоть он и был машиной, до радиопередатчика ему явно не хватало кое-каких запчастей.
Он вернулся в кабину и, опустившись на корточки, занялся разборкой пластиковой приборной панели и поисками антенно-фидерного устройства убитого флаера. Когда снаружи по бетонке зашуршало чужое шасси, он как раз нащупал нанизанные на кабель рядом с точками подключения антенны ферритовые колечки.
Подняться Бенжи уже не успел: навалились сразу двое, – один рванулся заклеивать глаза и рот, а второй прижал к полу, не давая пошевелиться. Когда его, слепого и связанного, выволокли из кабины наружу, он понял, что дело таки приобретает скверный оборот.
Тащили как украденный банкомат, – не сильно заботясь о внешнем виде, безжалостно уродуя лицо с фотодатчиками и хрупкими гироскопами. Бенжи отворачивался, как мог, ругая себя за беспечность и легкомыслие, но толку от таких сожалений было ноль. Поэтому, когда его запихали в тесное герметичное багажное отделение и захлопнули крышку, он даже временно почувствовал облегчение.
Куда его привезли, он не знал. Знал только, что по пути похитители дважды меняли флаер и его, как чемодан, дважды перекладывали из багажника в багажник. Дважды, как только его доставали, он пытался лягаться, но на второй раз так встряхнули в ответ, что в груди у него что-то с треском оборвалось и упало, и он угомонился.
Помещение, в котором он оказался в итоге, судя по всему, было маленьким и заставленным всевозможной аппаратурой, потому что в нём то и дело что-то щёлкало и шуршало, слышались глухие шаги и голоса.
Бенжи был задвинут и наглухо упакован в кресло, похожее на то, «родильное», в котором впервые пришёл в себя, только на этот раз каждому, даже самому маленькому разъёму на его теле нашёлся встречный подходящий разъём.
Бенжи слабо пошевелил пальцами и, поймав себя на идиотской мысли о том, что его нынешнее, насквозь просостыкованное, состояние весьма смахивает на коитус, глупо усмехнулся залепленным ртом. Вот она, облечённая в плоть любовь вселенной, подумал он.
– Он ещё улыбается! – удивился кто-то.
– Может, слегка повредился в уме? – ответили ему. – Эти идиоты, пока тащили его сюда, особенно не церемонились. У него вон и внутри всё тарахтит. Может, они вообще отбили этой железяке всё то, чем она соображает?
– А нам-то какая разница? – возразил первый голос. – Главное, чтобы он не потёр то, ради чего всё это затевалось.
Ясно, подумал Бенжи, это всё эти чёртовы деньги, и приготовился тереть отложенные в UМА коды.
Однако одновременно с этой мыслью в него ворвалась такая тугая высокочастотная зыбь, что то, что ещё несколько секунд назад было его волей, расплавилось и испарилось, как маленькая капля воды с огромной раскалённой сковороды. Он так и не почувствовал ни страха, ни скорби. Он просто понял, что время, проведённое в этом кресле, станет концом его неуклюжей противоестественной жизни.
– Смотри, Джейк! – удивлялась тем временем так горячо любящая его реальность. – Похоже, я нашёл то, что нужно! Вот же засранец! Он засунул их себе в UМА! Да это всё равно, что я прятал бы ключи от дома у себя в желудке!
И сама себе отвечала:
– Да вижу я. Только не пойму, почему ты умиляешься так, словно он вместо головы засунул их себе в задницу.
Реальность сжигала его и говорила, говорила, говорила, а Бенжи слушал, и внутри у него подымалась такая тонкая и нежная жалость к ней, – одинокой, не знающей, что это такое – быть одной из многих, быть нужной, быть любимой, что сквозь плавящую его дрожь он поднапрягся и в почти оргазмическом приступе отдался ей весь, до капли, – с кодами, воспоминаниями и планами на предстоящую вечность.
2. 2322 год. Ая
Ае было десять, когда всё началось. Начало было грустным и прозаичным: от рака мозга умер её отец. Высох и сморщился за полтора года практически у неё на глазах.
Сперва медным тазом накрылась его работа на Лунных причалах. Вместо неё в их жизнь вошли мамины слёзы, врачи, анализы и бесконечные очереди среди таких же, как он – несчастных и тихих жертв непонятно чьего злого умысла. Потом, после почти полугодового хождения по всяким инстанциям, всё ещё создающим видимость наличия в стране здравоохранения, отцу дали инвалидность. Первую группу, с которой он смог наконец-то сесть дома в кресле и тихо нянчить свою опухоль.
Опухоль была неоперабельной, но и не вредной. У него почти не было приступов головных болей и всякой другой ерунды, казалось бы, обязательной при таком серьёзном положении вещей. Просто понемногу он стал ходить гулять с ними не так далеко и не так часто. Просто через какое-то время у него стал косить глаз, смещаемый в сторону живущим внутри его черепа безжалостным монстром. Но он пока всё ещё улыбался, глядя на Аю:
– Вот вроде ты здесь одна, вот я вроде смотрю прямо на тебя, а вижу, что вас тут сидит двое.
И Ая всё ещё улыбалась ему в ответ:
– Папка, глаз – это такая ерунда. Вот увидишь, всё будет хорошо.
А потом «хорошо» закончилось.
Как-то однажды отец потерял сознание на улице у дома и попал в больницу.
Когда они с матерью оставили его там, и он стоял у окна, печально и одиноко глядя им вслед здоровым правым глазом, Ая впервые почувствовала неладное.
Впоследствии неладное только сгущалось и концентрировалось, формируя реальность, которой она не желала.
Через неделю отца отпустили домой, так как держать его на государственном обеспечении не имело особого смысла: оперировать нельзя, колоть нельзя, а ждать логического конца можно и дома.
В первое время дома он пытался читать. Буквы двоились у него в глазах, и он то завязывал, то просто закрывал рукой непослушный левый глаз и продолжал. Но чудовище внутри не унималось. Оно жило и жирело, продолжая давить на глазные нервы и мозжечок, высасывая из носившего его тела все соки.
И Аин отец понемногу сдавал: всё тяжелее ему было вставать по утрам и сидеть в кресле. Он сначала слёг, затем перестал читать. Затем начались боли. А затем он просто целыми днями тихо слушал радиоклипсу и угасал.
Это стало основным его занятием.
Врачи скорой помощи, наведывавшиеся к ним во время его приступов всё чаще и чаще, кололи ему смесь снотворного и анальгетиков и сокрушённо качали головами, глядя на мать:
– Что же вы, милая, ничего ему не колете?
– Он очень не хочет, – плача, отвечала им мать.
Отец не хотел.
– Не расстраивайся, папка, – шептала Ая, глядя на отцовское лицо, превратившееся в обтянутый кожей череп. – Ещё всё будет хорошо.
А сквозь ноздри этого черепа всё явственнее просвечивал живущий внутри него зверь, и Ая радовалась тому, что отец уже почти слеп и не может увидеть ужаса, который плещется у неё в глазах.
– Да что я, – еле ворочая непослушным языком, отвечал отец. – Скоро мне будет всё равно. Это вы с мамой не расстраивайтесь. Вам оставаться.
А потом тварь, не имеющая рта, всё-таки сожрала его.
Очередные врачи, прилетевшие на очередной вызов, в очередной раз укололи ему внутривенно нечто облегчающее агонию и сказали матери:
– Милочка, он умирает. Его можно реанимировать, но подумайте сами – это не надо ни вам, ни ему. Если трясти и тянуть его оттуда сюда сегодня, похожий приступ случится завтра. И послезавтра. И он будет умирать столько раз, сколько вы будете заставлять нас возвращать его к вам обратно. Съешьте что-нибудь седативное и отпустите его.
Отец умер.
Горя Ая почти не чувствовала. Она даже не плакала. Смерть отца, кремация и последующие несколько дней прошли тихо и буднично.
А потом, в одно прекрасное утро, она реализовала отца обратно.
3. 2033 год. Лукаш
Собственно, первым реализатом был чех. Майя всё-таки оказались правы, составляя свой календарь. Майя были правы, предрекая в конце 2012 года начало эры шестого солнца. Первый реализат был зачат именно двадцать первого декабря 2012 года, и начало нового мира должно было совпасть с его появлением. Однако за несколько месяцев до первой крупной реализации некий Сэм Бибич – дипломированный физик и экстрасенс по совместительству – оформил пока ещё никому не интересный патент на пока ещё никому не нужный генератор псиэнергетического щита.
В детстве первый реализат – чех Лукаш Лански – ничем особо не отличался от своих сверстников.
Как и всякому нормальному мальчишке, ему снились странные сны, в которых у него вырастали то крылья, то страшные когтистые лапы. Как и всякий нормальный мальчишка, родители которого не слишком напрягают его воспитанием, он всё своё детство провёл в близлежащих дворах. В свободное от школы и остальных обязательств время маленький Лукаш то гонял с друзьями старый футбольный мяч, то носился как угорелый наперевес с джедайским мечом, с огромным трудом выточенным перочинным ножом из рукоятки для швабры, то воровал в ближайшем супермаркете на спор энергетики и сигареты под бдительным оком видеокамер и прочей охранной чепухи.
Поскольку учился мальчик не так уж и плохо, родители в его дела почти не лезли, позволяя практически всё, что не слишком выходило за рамки приличий и здравого смысла. Периодически появляющиеся в доме странные вещи типа самостоятельно ползающего пластилина или глухо ворочающихся по ночам лего-роботов, в глаза не бросались и никого особо не беспокоили. Мало ли о чём фантазируют дети…
***
На момент Х Лукашу почти стукнуло двадцать. В активе у него была общественная гимназия Яна Кеплера, практически утрамбованные в голове комбинаторика, основы теории вероятности, аналитическая геометрия, комплексные числа, множества и ни одной схваченной с неба звезды. А ещё у него была Элишка.
***
Лето в тот год стояло удивительное. Июль был жарким и душным, как и положено июлю. Учёба была позади, и ближайшие две недели обещали быть безоблачными и безобидными.
Цвели липы. Прага пахла липовым цветом так приторно и зеленела так нежно, что голова шла кругом. Лукаш и Элишка избороздили пешком сперва парки, а затем и площади.
Лето всё звенело. Ничто не предвещало беды.
И тот самый день тоже начался просто и буднично.
– Сегодня по плану – пляж! – крикнул снизу Лукаш.
– Пляж так пляж, – пожала плечами Элишка с балкона.
А что ещё можно делать в летний день, кроме как изнывать от жары, которая началась ещё в мае?
***
На правом берегу Влтавы, за тоннелем в Вышеградской скале, сразу после яхт-клуба, раскинулся большой городской пляж. Конечно, Влтава – не море. Конечно, вода в реке грязная и на неё можно только смотреть. Но зато пляж тянется почти на целый километр, а купаться…
А можно и не купаться…
Они сидели у самой воды. Он – в жёлтых плавках, она – в синем бикини. Река текла тихо, сонно и величаво. Выше и ниже по течению тонкие ажурные Влтавские мосты грациозно тянули свои аристократические спины. Солнце и облака отражались в ленивой воде.
У моста Палацкого разворачивался катер. Белый красавец-трёхтонник с широкой красной полосой и надписью «Аякс» по правому борту. Он шёл плавно и ровно, – так, словно ни ветра, ни течения были не в состоянии нарушить планов его невидимого капитана. Да, собственно говоря, так оно и было.
Ни Лукаш, ни Элишка, ни тем более остальные этим июльским утром и представить себе не могли, что катер этот – это не просто обычный кусок железа водоизмещением в три тонны, а слабое дуновение того непонятного и могучего, что через считанные секунды закружит лёгкой пылинкой саму реальность, к которой они привыкли.
Тем временем катер закончил разворот, и нос его оказался направлен точно в сторону пляжа.
***
Потом, намного позже, когда уже мало кто помнил о самом происшествии, и на слуху у всех оставался только сам Лукаш, самые внимательные вспоминали, что капитан катера, окружённый частоколом телекамер, производил впечатление выжившего из ума старика.
– Я развернулся у моста Палацкого, – рассказывал он пражскому Mezzo-TV, – разогнался и пошёл параллельно набережной, но у самого пляжа катер резко бросило вправо и вынесло на пляж. В момент выноса в воздух в один из винтов что-то попало, он на время перестал крутиться, машина заглохла, но по дуге меня снова бросило в воду и развернуло. Я сразу же тормознул и бросил якорь.
Элишка попала в винт.
Они бежали прочь от воды и мчащегося кошмара, но катер летел прямо на них.
Наверное, у судьбы всё-таки есть руки. Наверное, это и была та самая грозная рука судьбы: Лукаш пригнулся, как мог, закрывая голову руками, и жуть пронеслась на пару сантиметров выше его головы.
Движение Элишки было точь-в-точь таким же: пригнуться и прикрыть руками голову, но поднятый винтом катера ветер взъерошил её длинные волосы и одним рывком они ушли в оборот вращающихся над её головой лопастей. Лукаш, отброшенный в песок мощным ударом её тела, закручиваемого в проносящийся мимо винт, в первую пару секунд не чувствовал ничего, кроме изумления. Где-то впереди него бежала в похожей панике похожая юная пара. Он – налево, она – направо. Винт, намотавший на себя Элишку, прошёл мимо них, скребя лопастями песок, в котором прыгали и никак не могли остановиться белокурая Элишкина голова и кисти её рук.
А затем Лукаш пережил инсайт.
Он слышал о нём и раньше и считал чем-то вроде обычного спонтанного акта самопонимания. До сих пор считал.
То, что накрыло его на Вышеградском пляже, было не просто пониманием.
Накатившее на него нечто было одновременно явлением интеллектуальным и эмоциональным. Глядя на вращающуюся перед глазами смерть и на застывшую в общем крике толпу, он вошёл в странное и очень глубокое эстетическое переживание: то, что являлось его сознанием, что можно было назвать его душой, мягко скользнуло и вывернулось наизнанку.
Случившееся было не просто превращением бессознательного в сознательное. Мириады крохотных согласованных взаимосвязей, которые все эти миллиарды лет эволюции живого на земле были замкнуты друг на друге внутри ненадёжных разрозненных менингеальных оболочек, раскрылись у Лукаша наружу, как разворачиваются наружу лепестки у распускающегося георгина или как распускает свои мягкие щупальца отходящая от испуга актиния.
Лукаш не просто прозрел. Он оказался в самой гуще удивительной живой сети, которую язык не поворачивался назвать паутиной. ЭТО не было паутиной. ЭТО было музыкальными струнами самой реальности. Ему вовсе не нужно было искать к этой вновь обнаруженной вокруг себя реальности какой-то особый когнитивно-поведенческий подход, – точно так же, как не нужно его искать мужчине ко впервые оказавшемуся под руками тёплому девичьему телу.
В эти несколько бесконечных секунд он понял себя, понял свои трудности, понял то, что приводит к их появлению и осознал то, что может всё это изменить.
Реальность отдалась Лукашу, и он её взял.
То, что только что было безвозвратно погибшей Элишкой, стало сукцессивной последовательностью слаженных нот, титанической биохимической фугой, которую ему предстояло сыграть. И он сыграл. Сперва – то, что улетело с катером во Влтаву и начало уже расходиться в тёмной воде ещё более тёмными кругами, затем – то, что осталось на берегу: большие соджетто и малые разбрызганные стретты.
Толпа, шарахнувшаяся было от места трагедии, снова колыхнулась обратно. То, что произошло на глазах у изумлённых пражан, было первым в истории актом реализации. Лукаш не просто воскресил свою девушку, – он буквально собрал её по частям.
***
Репортёры и вызванные на место происшествия врачи пражской неотложки обнаружили возбуждённую толпу, бледных капитана и пассажиров «Аякса», несколько находящихся в обморочном состоянии женщин и Лукаша, склонившегося над обнажённой, но живой и здоровой подругой.
Следующие несколько дней капитан злосчастного катера провёл в полицейском участке, Элишка – в пражском госпитале НАТО, а Лукаш, пребывающий в эйфории от внезапно открывшихся ему горизонтов, не только позволил чешским гэбистам передать себя в руки интерпола, но и уже там, в Париже, мучимый мыслями о грозящих реальности переменах, рассказал сморщенному коротышке-полковнику о Сэме Бибиче, о его генераторе, и о том, что запатентованный Бибичем генератор, питаясь от обычной электрической сети в несколько сот вольт, смог бы отзеркаливать струны реальности в радиусе нескольких километров и снова замыкать их на себя, тем самым позволяя находящемуся внутри поля реализату воздействовать только на реальность внутри поля. Единственным недостатком творения Бибича было то, что работать по назначению оно могло исключительно в невесомости – в отсутствие массивных материальных объектов.
***
Мир был взбудоражен. Ни одна из имеющихся у человечества камер не имела возможности зафиксировать воскресение Элишки, но несколько воскрешённых Лукашем мышей стали героями мировых новостей.
Толпа по большому счёту не переживала. Она с удовольствием глотала перемежающиеся рекламой свежие блоки сенсаций, в которых попеременно мелькали то лицо Лукаша, то белые халаты, то чьи-то генеральские погоны, а затем спокойно отправлялась пить разрекламированное пиво, работать, отдыхать и делать детей.
Один лишь истеблишмент был в беспорядочном замешательстве: Лукаш мог не просто шутя сломать стройную финансово-экономическую систему целой планеты, – он, по идее, мог и такое, на что у экономической элиты просто не хватало имеющегося у неё скудного воображения.
Их паника одновременно забавляла и озадачивала Лукаша.
Первый и последний генератор Бибича, собранный в русском Национальном исследовательском центре «Курчатовский институт», генерил необходимое поле, но, вместо того, чтобы, как ожидалось, замыкать струны на самих себя, оно, смущённое наличием мощной земной гравитации, лишь слегка искажало их.
Тем временем человечество решало, что делать с Лукашем.
Предложения рассматривались от самых прозаических до самых невероятных. Конечно, одним из первых поступивших предложений была банальная ликвидация новоявленного реализата по принципу «нет человека – нет проблем». И Лукаш об этом знал. Как знал он и о том, что в своём упрямом стремлении к добродушию человечество закончит тем, что решит его пощадить.
Окончательное решение было нелёгким, но красивым. Оно даже делало человечеству честь: человечество решило не повторять опыт древней Иудеи и оставить своего очередного мессию в живых.
Было решено организовать большую орбитальную станцию, накрытую щитом Бибича, основной достопримечательностью которой вскоре должен был стать единственный на тот момент реализат – Лукаш Лански.
Так на орбите Земли появилась Альфа.
4. 2322 год. Бенжи
Бенжи давно уже понял, что у людей, в отличие от роботов и реализатов, само по себе самопонимание ещё не приносит никакого облегчения.
Ещё сотни лет назад устами Аппельбаума человечество утверждало само о себе, что пациенты психиатрических клиник не излечиваются просто чтением описания своих случаев и результатами психологических тестов. По какой-то непонятной причине им не помогает ни объяснение причин, ни описание следствий. Люди не понимают Вселенную.
Другое дело роботы. Или реализаты. И те, и другие (одни – в силу того, что от самого рождения и до самой смерти свободны от груза инстинктов и бессознательного, другие – вследствие тесной интегрированности своего личного опыта во внешний вселенский гештальт) не испытывали озарений, но постоянно жили в озарении.
Бенжи был андроидом класса AI-DII далеко не первого поколения, служил на челноке и занимался доставкой новоявленных реализатов на Альфу. Он был единственным членом экипажа своего маленького корабля.
То, что должность занимал именно он, а не человек, объяснялось не столько принятой ООН два с половиной века назад поправкой к «Всемирной декларации прав», сколько тем, что ни один человек не согласился бы служить на такой работе.
Нет, она не была сложной. Скорее наоборот. Челнок вовсе не был вершиной инженерного гения. Он представлял собой обычный маленький орбитер, единственной необычной особенностью которого было то, что для удобства он был оснащён активно-пассивным стыковочным агрегатом «штырь – конус» нестандартного типа. Пассивная половина стыковочного агрегата торчала в Альфе – в месте, где свод её прочного стектонитового купола сходился с центральной подошвой, а активная почти что принадлежала Бенжи.
Нестандартность переходной камеры делала маленький челнок непригодным для какого-либо другого использования.
Стоит ли упоминать о том, что полёты, производившиеся иногда раз в несколько десятилетий, приводили к тому, что труд на челноке без каких либо совместительских акций был настолько низкооплачиваемым, что не смог бы прокормить даже самого непривередливого аскета?
Бенжи же был приписан к челноку с самого своего рождения и это его устраивало.
Ответ на вопрос, почему этим занимается именно он, а не обычная машина, должным образом запрограммированная и не имеющая ни малейшего представления о специфике выполняемой задачи, тоже был для него очевиден: всё-таки реализаты – весьма нетрадиционная категория пассажиров, получившая бонус от мироздания и компенсирующая этот бонус резким ограничением его применения.
«Всемирная декларация прав» предписывала реализатам во имя сохранения прав остальных пользоваться Альфой и только Альфой.
***
Бенжи не обладал полноценной психикой, – вернее, психика его кардинальным образом отличалась от психики человека.
В логической структуре его вычислительной системы напрочь отсутствовало всё, что сделало бы подобное существование невыносимым для обычного человека: в перерывах между полётами Бенжи прекрасно себя чувствовал, забираясь в глубокую нишу в машинном отделении своего нестандартного судна и закладывая пальцы в его электронные комиссуры, а энергии, стекавшей с фотоэлектрических преобразователей, расположенных на несущих плоскостях его корабля, с избытком хватало ему для дрейфа в царстве безграничных возможностей IEEE 802.11.
Удовольствие, которое получал Бенжи, путешествуя по всемирной паутине, не было удовольствием наркомана.
Да, жизнь, кипевшая во время досуга в его неподвижном корпусе, была даже ярче, чем периоды активной деятельности на благо работодателя. Обладай андроид человеческим опытом, он мог бы сравнить годы, неподвижно проведённые в сети, с состоянием нерождённого человеческого плода: пальцы Бенжи, плотно задвинутые в узкие питающие разъёмы материнского челнока, походили на тонкую электрическую пуповину, связывавшую его в общем-то хрупкое и маленькое тельце с безбрежным внешним океаном.
Однако даже при желании, будь у него желания, он вряд ли смог бы представить себе такую карикатурную ситуацию, при которой кумары ломки мучили бы его процессор при синдроме отмены.
Да, правда, что Бенжи нравилась семантическая рябь, возмущаемая в сети человечеством. Да, правда, что любимым занятием отдыхающего Бенжи было сравнительное изучение семантики знаковых систем. Да, правда, что иногда все его собственные ментальные заключения казались ему самому рассуждением о рыбалке насаженного на крючок червяка. Но также правда и то, что он вовсе от этого не зависел.
***
2322 год ознаменовался тем, что на Земле появился новый реализат, и Бенжи обязан был доставить его на Альфу.
– coi doi nixli[1 - – coi doi nixli – здравствуй, девочка (ложбан)], – сказал Бенжи, стоя спиной к входящим.
Вошедших было трое. Мужчина, женщина и девочка-реализат. Бенжи развернулся к пассажирам лицом – чтобы разглядеть их. Мужчина и женщина были взволнованы, девочка улыбалась и держала под мышкой тощую чёрную кошку.
– Как тебя зовут? – спросила она.
– Бенжи, – ответил Бенжи и тоже растянул в улыбке обаятельный терракотовый рот. – На ложбане это значит курьер. Ты знаешь ложбан? – и он протянул девочке свою тонкую руку.
– Я пока ещё не знаю, чего я не знаю. Я – Ая. У тебя красивые пальцы, Бенжи, – и она повернула протянутую ей серебристую ручку ладонью вверх: так, чтобы получше рассмотреть покрывавшие её причудливыми узорами звёздчатые разъёмы.
***
Вещей у пассажиров было немного. Ровно столько, сколько предписывают правила депортации: лёгкая сумка с ручной кладью и лёгкий вакуумный скафандр на каждого, триста литров воды и кое-какая химия.
Бенжи помог упаковать всё это в грузовом отсеке, затем согласно должностной инструкции ещё раз проверил крепление пассажирской гондолы к носовой части фюзеляжа во всех четырех местах, задраил оба люка, рассадил пассажиров по местам, аккуратно вставил свои кисти в орнамент из ямок в центральной части сенсорной панели и начал предстартовый отсчёт.
– Расскажи о себе, Бенжи, – попросила девочка.
Она сидела в пассажирском кресле – маленькая, тощая, как и её кошка, туго спелёнутая противоперегрузочной системой по самые рыжие вихры.
Андроид определил задачу общения как равную по приоритету предстартовой подготовке и развернул к ней серьёзное терракотовое лицо:
– Что ты хочешь знать, Ая?
– Например, что ты любишь, – и она пошевелила маленькими ножками, торчащими из пухлых компенсационных штанин.
– То, как люблю я, несколько отличается от того, как любят люди, – улыбнулся Бенжи. – Мне нравится получать информацию и нравится её стирать. Нравится посылать правильный идентификатор и нравится путать следы среди чужих серверов. Мне нравится распределять потоки между задачами и нравится, когда эта задача одна. Я разный. .ije ji'a .ai galfi da[2 - .ije ji'a .ai galfi da – а ещё я собираюсь что–нибудь изменить (ложбан)] А ты?
– А мне нравится мороженое и когда меня не расплющивает как дохлую медузу на берегу, – еле сумела выдавить Ая: челнок, которого Бенжи держал пальцами за прочную электронную узду, в это время слегка качнул хвостом, развернулся, смещая динамическое давление так, чтобы оно проходило через центр тяжести системы, и взял курс на клубящиеся высоко вверху грозовые облака.
– .uenai[3 - .uenai – ничего удивительного (ложбан)], – сказал Бенжи. – Ты человек и тебе нравится человеческое. У меня при рождении, кроме заложенных в меня простых алгоритмов, тоже ничего внутри не было. Но зато всё остальное я нашёл себе сам: «ssh myworld –l benji» – пароль, логин – «Добро пожаловать домой, Бенжи!».
Ая изловчилась и поправила сползшую набок импровизированную люльку, из которой торчал чёрный кошачий нос.
– Интересно, как ты видишь сеть изнутри? – прошептала она.
Девять минут до орбиты были мучительны и для неё, и для кошки.
– Я думаю, примерно так же, как ты видишь изнутри реальность, – невозмутимо качнул локтями Бенжи, параллельно отслеживая отчёты систем корабля – угол атаки, уровень топлива, количество избыточного тепла на обшивке, – с той разницей, что вместо биохимических раздражителей и физической силы я использую для общения с моим миром исключительно электромагнитное поле. Ну, и могу играть на нескольких инструментах одновременно. Мне хватает.
Тем временем небо постепенно темнело, становилось чёрным и бархатным, в нём густо проступали мелкие звёзды. Капли воды, шлейфами тянувшиеся за водородными стабилизаторами, превратились в сверкающие потоки искр. Затем земля резко ушла вниз и округлилась.
Где-то вверху и справа была Альфа.
– Альфа, приём. Это Бенжи. Запрос на стыковку, – андроид сместил руки на длинную щель коммуникатора.
– О! coi doi benji .i .ui tirna do[4 - – О! coi doi benji .i .ui tirna do – привет, Бенжи. Рад тебя слышать (ложбан)], – ответил ему приятный густой баритон. – Люки в твоём распоряжении.
– ki'e[5 - – ki'e – спасибо (ложбан)], – отозвался Бенжи и начал стыковку.
– Я буду скучать по тебе. Я бы хотела, чтобы ты говорил со мной иногда на Альфе, – сказала Ая.
– tezu'e ma[6 - – tezu'e ma – зачем? (ложбан)], – впервые в жизни удивился Бенжи под громкий чмокающий звук, с которым его орбитер присосался к упругому стектониту.
5. 2034 год и после. Роберт
Первый сегмент Альфы был выведен на орбиту спустя почти ровно год после происшествия на Вышеградском пляже.
Земля торопилась: Лукаш периодически спал, и сны его были им неконтролируемы. Спасало его только то, что большие трансформации сопровождались резким понижением окружающей температуры, и холод замораживал его монстров.
Лукаш спал в обнимку с генератором Бибича, пытаясь хоть как-то обуздать ситуацию.
До переселения Лукаша на Альфу оставалось около месяца, когда на Земле появился новый реализат. Им стал тринадцатилетний мальчик по имени Роберт Вандэрли, по странной случайности – сын одного из инженеров Центра управления полётами в Хьюстоне. Это стало неожиданностью для всех, кроме Лукаша, который перестал быть одинок. В конце октября 2034 года шаттл доставил на Альфу двух пассажиров, одним из которых впервые за всю историю космонавтики стал ребёнок.
Шло время, Альфа достраивалась и росла, и через несколько лет она уже была мало похожа на алюминиевую консервную банку.
Теперь это была огромная стектонитовая полусфера с укреплённым на вершине гравитатором – детищем ВНИИТФА, и подошвой диаметром в несколько километров.
Гравитатор сделал возможным появление на Альфе почвы, растений, Низины с её водяными террасами и даже нескольких животных. Теперь Альфа была сказочным королевством, о котором земные матери рассказывали перед сном своим детям.
– Альфа – это половинка огромной сверкающей ёлочной игрушки, – рассказывала какая–нибудь мать вечером своей маленькой дочери. – Там живут волшебные звери и два принца. Звери умеют разговаривать, а принцы умеют понимать без слов, колдовать и предсказывать будущее, но ни один из них пока не нашёл ещё своей принцессы. Спи, маленькая. Вырастешь – станешь принцессой.
И малышка засыпала, улыбаясь, укутанная тёплым одеялом и мечтами о своём волшебном будущем.
***
– Вот скажи мне, Лукаш, – Роберт, одетый по пояс, очертил пальцами прямоугольник вокруг рассыпанного на столе сахара, после чего ткнул пальцем в его правый верхний угол, и сахар исчез со стола и возник в стоящей на полке банке, – ну, почему мы с тобой должны сидеть тут вдвоём взаперти, как провинившиеся? Мы же не делаем им ничего плохого. Нет, не то, чтобы ты мне надоел. И не то, чтобы я очень хотел влиться в то нелепое нечто, что там, внизу, веками сгрызает сук, на котором живёт. Просто у меня есть тело, и оно хочет ощущений, которые не может подарить Альфа.
– Женщину? – выдохнул Лукаш. Он висел у противоположной стены и бодро отжимался внутри плотного резинового эспандера. – Ты же знаешь химию процесса не хуже меня, сделай его тише.
– Не хочу я тише, – упрямо возразил Роберт. – Я хочу так. Представь себе, что это сёрфинг. Ну, какой кайф строить из себя кайтера там, где никогда не бывает ни ветра, ни волн? Неужели тебе не хотелось бы иногда забить на свою «тихую» химию и почувствовать настоящий драйв? Да и потом, дело не только в женщине. У нас есть крылья, – он мягко повёл обнажёнными плечами и за ними всколыхнулись и тут же пропали два огромных крыла, – но нет неба.
– Вряд ли они пустят тебя туда просто так, – Лукаш вынул руки из тренажёра, подтянулся вверх, вынул из него ноги и спрыгнул на пол. – Придумай себе миссию на Земле. И подготовь к ней иммунитет. А я в душ.
– Неплохая тема, – задумчиво произнёс Роберт, поднимаясь следом. – Только идей на эту тему у меня нет.
Словно читая его грустные мысли, в соседней комнате внезапно запищал коммуникатор.
Роберт пробарабанил пальцами позывной для своей двери, вошёл, ткнул пальцем в поющий на стене визор, и, пока тот грузился, наспех пригладил волосы и подмигнул себе перед тёмным монитором, как перед зеркалом.
– Привет, моя родина, как ты спала без меня? – продекламировал он басом мигающему в середине экрана курсору.
– Привет, Боб, – отозвался светлеющий экран взволнованным женским голосом. – Не очень. Гавайи штормило, в Жёлтом море снова навернулся нефтяной танкер, а Мексика нарыла у себя какую-то заразу, которую никто не знает, как лечить, – и из глубины монитора выплыло испуганное веснушчатое лицо Лалли Кёниг. – А ты как?
– Ну, наверное, не так плохо, как внизу. У нас тут ни танкеров, ни заразы, – по инерции пошутил Роберт и спохватился: – Ты о чём, Лалли? Какую заразу?
– Я тут сегодня далеко не одна, – Лалли протянула руку куда-то выше экрана, и он сразу изменил масштаб, показывая теперь переполненную переговорную, в которой оказалась не только дежурная смена, но и множество посторонних. – Мистер Гилельс сам всё тебе расскажет.
– Здравствуйте, мистер Вандэрли.
Мистером Гилельсом оказался сидевший справа от Лалли худощавый носатый мужчина с вытянутым лицом.
– Я знаю, что могу не делать перед вами ненужных реверансов, поэтому сразу о деле, – после короткой паузы сказал он. – Ещё сегодня утром я был в Эль–Пасо. Там объявлен жесточайший карантин.
Так, подумал Роберт, руки дрожат, громкое дыхание, неестественный голос, похоже, дело и правда принимает занимательный оборот. А там, на Земле, мать и отец.
– С той стороны мексиканской границы, в Сьюдад–Хуарес, эпидемия, – продолжал тем временем мистер Гилельс, нервно теребя рукав дорогого пиджака. – За три прошедших дня там было госпитализировано белее десяти тысяч человек и подавляющее большинство из них – дети. У всех у них беда с терморегуляцией и обменом веществ. Пока никто не умер, но к этому всё идёт. А сегодня утром заболел первый ребёнок у нас. Короче, вы нужны нам здесь. И боюсь, что оба.
Роберту стоило огромного труда сдержать улыбку, начавшую было расползаться на всё лицо. Вот она, миссия! А иммунитет реализата – очень забавная, но очень послушная штука.
– Мистер Вандэрли, мы вышлем за вами челнок, он прибудет на Альфу сегодня к двадцати тридцати по Гринвичу, – продолжал мистер Гилельс так, словно предстоящий визит на Землю реализата – ерундовая, будничная и давно решённая вещь. – Не могли бы вы собраться к этому времени?
– Долгие сборы не входят в перечень наших недостатков, – по инерции отшутился Роберт.
– Ну, вот и славно, – кивнул Гилельс, после чего на секунду снова показалась тонкая ручка Лалли Кёниг, и экран погас.
Роберт зажмурился и потряс головой, утрамбовывая в ней услышанное. Земля не просто дала разрешение. Земля его ждёт!
– Йохо!! Лукаш!! – заорал он что было сил. – Как ты относишься к текиле? Я знаю несколько способов, как пить текилу! Где в Сьюдад-Хуарес продают кесадилью?!
– У тебя нет на неё денег, – не повышая голоса, заметил в ответ Лукаш, шлёпая мокрыми ногами из душа мимо открытой двери Роберта.
***
А потом на Альфу прибыл челнок с Земли.
Ровно в двадцать тридцать по Гринвичу два молчаливых пилота деловито и профессионально пристыковали его к шлюзу, с внутренней стороны которого Лукаш и Роберт давали последние указания по самостоятельному содержанию Альфы паре большеголовых лемуров катта.
Лемуры слушали и послушно кивали, сцепив на груди тонкие чёрные лапки.
А в двадцать тридцать две мановакуумметр уже показывал ноль: шлюз был свободен.
***
Флорида встретила их солнцем и солёным ветром. В течение какого-то получаса вдоль десятой федеральной промелькнули Таллахасси, Нью-Орлеан, Хьюстон, и вырос Эль-Пасо, со всех сторон окружённый рыжими холмами. Он вовсе не походил на город, объятый паникой.
– Для вас приготовлен номер в гостинице и открыты счета в BNY Mellon, – волнуясь, говорил сидящий на переднем сиденье кадиллака мистер Гилельс. – Если вам удастся справиться с ситуацией, на каждый из них будет переведена сумма, эквивалентная годовому окладу практикующего врача.
В окрестностях госпиталя Томасон всё было спокойно. Паника начиналась там, где заканчивался приёмный покой.
Она читалась в глазах у попадавшихся навстречу докторов, в отсутствии в здании гражданских, не имеющих отношения к медицине, и в мелькающих тут и там жёлтых противочумных костюмах.
– Эта штука передаётся воздушно-капельным путём, – встречавшая их юная врач ткнула пальчиком в сторону закрытого инфекционного бокса. – Это наш первый заболевший.
Роберт и Лукаш, долгое время лишённые всякого женского общества там, наверху, теперь с умилением разглядывали вблизи тонкие девичьи руки и млели от несвоевременного счастья.
А с той стороны, в боксе, разметавшись на большой белой больничной кровати, лежал маленький мальчик-латинос.
– Ему восемь. Его привезли к нам утром с гипотермией и неработающими почками. Единственное, что мы можем для него сделать – это нагреть инкубатор до тридцати шести и шести. Мы даже не в состоянии поставить ему капельницу, потому что стенки его сосудов не пропускают воду.
Роберт и Лукаш переглянулись. Лукаш открыл было рот, но Роберт его опередил.
– А где спят остальные? – вкрадчиво спросил он.
– А как вы… Да, к вечеру их стало триста и все они спят…
Юная доктор растеряно подняла на Роберта большие голубые глаза, и он с удивлением обнаружил внутри себя целую гамму противоречивых, но очень сильных чувств. Тут была не только радость от восхищения в глазах красивой женщины, но и отчаяние от сознания того, что его собственное тело утонуло в щенячьем восторге и практически перестало ему подчиняться.
Он удивился собственным эмоциям, затем удивился тому факту, что удивился, а затем вдохнул поглубже и попробовал улыбнуться самым что ни на есть непринуждённым образом:
– Видите ли… простите, как вас зовут?
– Лара…
– Видите ли, Лара, если мембранный транспорт нарушен настолько, что сквозь клеточные стенки не идёт даже вода, то мозгу больше ничего не остаётся, как спать. Так всё-таки где они спят?
– Мы выделили под них два отделения. Одно – детское, то, на котором мы сейчас находимся. Другое – в левом крыле. Там взрослые. Детей – чуть больше двухсот.
Роберт слушал её и не слышал. Да, она была хороша. Да, её присутствие доставляло ему массу удовольствия, но то, что находилось там, за стеклом инфекционного бокса, впечатляло его не меньше, а то и больше: хрупкое обездвиженное мальчишечье тельце, если приглядеться к нему повнимательнее, напоминало не то статую, не то сошедший с ума компьютер. Оно не было безжизненным, но жизнь, теплившаяся в нём, была похожа на мелодию, отстукиваемую на рояле без струн. Вроде и есть, а вроде и далеко не вся.
– Ого, – почти весело заключил он. – Сейчас у него немного похолодает.
6. 2323 год и после. Ая
Ая очень хотела, чтобы брат у неё родился в новогоднюю ночь. В качестве подарка для себя. И матери незачем было об этом знать.
Жизнь реализата была одновременно намного ярче жизни обычного человека и намного предсказуемее, причём вне всякой зависимости от возраста. И она уже успела свыкнуться с этим.
Задолго до рождения Мэтта Ая знала, что глаза у него будут изумрудного цвета, а волосы – такими же рыжими и такими же непослушными, как и у неё самой. Ей нравилась его внешность: нос пуговкой, широкий улыбающийся беззубый (точь-в-точь как у лягушонка) рот и пальчики – настолько нежные, что будь там, где он сейчас плавал, свет, они были бы прозрачными.
Ей нравилось наблюдать, как он растёт: как зевает по вечерам вместе с матерью, как просыпается по утрам, как гримасничает.
Она знала, что ему уже нравится найденный в сети и присланный Бенжи мелодичный «Twilight» и ужасно не нравится гудение домашних детекторов движения.
Конечно, она пока ещё не знала, что звать его будут Мэтт, что прожить на Альфе ему предстоит всего семь лет, и что все эти семь лет он будет обожать её так, как месячный щенок обожает доброго и щедрого хозяина.
Как и любой другой реализат, она видела настоящее, но будущее не было для неё строго определено. К нему из настоящего тянулись незримые нити, однако переплетение их было скрыто где-то там, за горизонтом.
Родился Мэтт ровно в полночь по Гринвичу в ночь на первое января 2323 года.
Ух ты, подумала Ая, впервые оглядывая его, лежащего на руках у матери, с головы до ног, благо одно от другого было совсем не далеко: а вот и будущий друг, он же партнёр по играм.
А будущий преданный друг и партнёр по играм в это время в меру доступных ему сил пытался разобраться в обрушившемся на него внешнем мире. Его глаза уже слегка привыкли к мягкому приглушённому свету, а последствия ожога от первого вдоха слегка притупились, так что теперь он всецело был захвачен желанием контакта «кожа-к-коже». И Ая, повинуясь древним женским инстинктам, молча протянула руки, чтобы взять его и прижать к себе.
– Ая… – беззубо улыбнулся он, приоткрыв на неё один заплывший малахитовый глаз, чем вызвал у безропотно передавшей его в Аины руки матери непроизвольный горловой спазм.
***
Мэтт рос вундеркиндом, даже не догадываясь об этом. Да и к чему ему было знать о том, что понимание – это вовсе не размер мозга и даже не принадлежность к определённому биологическому виду? К чему ему было знать, что нейронные связи в его голове упакованы самым оптимальным для нереализата способом?
Ни к чему.
Он не видел ничего необычного ни в том, что начал говорить чуть ли не от рождения, ни в том, что игры его мало походили на обычные детские шалости. Сверстников, с которыми он мог бы себя сравнить, у него не было, а Ая была так недосягаема, что о сравнении не могло быть и речи.
***
Когда Бенжи привёз на Альфу очередного реализата, шёл 2326-й год. Ае было четырнадцать, Мэтту – три.
Они встретились у шлюза и теперь сидели в Низине, у самой воды: Бенжи, рядом с ним – Ая, затем – маленький Мэтт, лемуры и кошка.
Ая держала на коленях пакет с печеньем. Мэтт не был голоден, поэтому крошил то, что досталось ему, в траву между Аиных коленок. Печенье Мэтта зеленело и расползалось, а Бенжи проворно ловил расползающиеся по зелёному зелёные кусочки и лепил из них то крохотных зелёных человечков, то крохотных лемуров.
– Ая, Ая, дай нам ещё кусочек! – тонко голосили катта. – Мы хотим отличать Мэтта от кошки по всем тысяча семистам признакам, а не только на глаз!
Ая вынула из пакета печенье.
Лемуры мигом разломали подарок и затолкали каждый свою долю в свой рот.
– Мы лю-юбим тебя! – в экстазе, зажмуриваясь, пропели они.
– Счастливые существа, – улыбнулся Бенжи.
– Да, – согласилась Ая. – Любовь – неплохая штука. Я вот тоже тебя люблю, и мне это кажется счастьем.
– Почему именно меня? – Бенжи как раз закончил лепить очередную фигурку, положил свою тонкую серебристую ручку на траву и раскрыл её ладонью вверх. Держась за то, что можно было бы назвать большим пальцем, с металлической руки в траву сползла миниатюрная, но точная копия андроида.
Ая опустила рядом свою ладошку, и крохотный зелёный Бенжи бесстрашно залез на неё и дал поднести себя к лицу.
– Потому что, – внимательно глядя в зелёные глаза на маленьком зелёном лице, заявила Ая. – Разве ты не знаешь, что предпочтения – это очень нелогичная штука? Но если тебе очень хочется объяснения, то ты говоришь на языке, на котором я понимаю. Ты свободен и мне жутко нравится наблюдать за этим.
– Свобода – это когда? – как бы между прочим спросил Мэтт.
– Свобода – это когда не знаешь, чего хочешь. Правда, Бенжи? – усмехнулась Ая, подмигивая стоящей на ладони фигурке.
– Правда, – согласился большой Бенжи. Теперь руки его были не заняты, и он почти по-человечески обнял ими свои согнутые в коленях ноги. – Когда не знаешь, чего хочешь, не действуешь. А когда не действуешь, плотность твоей несвободы минимальна. И, наверное, это хорошо. Потому что то, что происходит там, – и андроид махнул рукой в сторону плывущей высоко мимо Альфы Земли, – неправильно. Они все подчинены мании созидания.
– А мне не нравится свобода, – сказал Мэтт и вздохнул. – Потому что мне не нравится сидеть просто так. И мне нравится знать, чего я хочу.
Бенжи мигнул и развернулся к Мэтту:
– e'u kelci[7 - – e'u kelci – давай поиграем (ложбан)]
– mi fitytu'i[8 - – mi fitytu'i – согласен (ложбан)], – грустно согласился тот. – А во что?
– В стихи, например. Мама мышка сушила шишки. Ты – следующий, рифма и размер обязательны.
– Надрывалась без передышки.
– А в глубокой норе детишки…
– Ждали маму и ждали шишки, – уже улыбаясь, закончил Мэтт. – Бенжи, а давай лучше в превращения?
– О…– изобразил расстроенное лицо Бенжи, – это надо просить Аю.
– И мы, и мы! – запели лемуры. – И нас, и нас!
Никто и никогда не видел того, что в такие моменты происходило внутри у реализата.
На лице у Аи не дрогнул ни один мускул, просто чуть потемнели глаза, а в следующий миг вода внизу задвигалась и приподнялась, принимая форму огромного голубого дракона. Дракон глухо и низко фыркнул, – так, что его «фрррррр» отдалось дрожью в сидящих на берегу, закрыл и открыл большую прозрачную голубую пасть, в которой плескалась застигнутая врасплох рыба, и неторопливо встряхнул длинной спиной, сбрасывая с чешуи лишние брызги.
– Ой! – завопили лемуры.
Драконья голова опустилась к самой земле, недоумённо скосила на них огромный прозрачный глазом и втянула ноздрями воздух так, словно попыталась обнюхать их.
Даже кошка, до этого невозмутимо спавшая в траве поодаль, подпрыгнула, зашипела и выгнула в страхе спину. Ощутимо повеяло холодом.
– Ух ты! – изумился Мэтт.
Он вскочил на ноги в порыве обнять драконью морду, но руки его с лёту вошли в воду, и он оказался мокрым с головы до ног.
Дракон покосился на растерянного мальчика, затем снова выдал утробное «фрррррр» и шумно улёгся обратно на влажное дно террасы. Вода ещё немного поколыхалась и опала.
7. 2043 год. Роберт
Инфекция имела банальное вирусное происхождение.
Безусловно, люди справились бы с ней сами, дай она им больше времени на раскачку – ООН, ВОЗ, программы медицинских исследований, стимулирующие пакеты мер по поддержке особо незащищённых слоёв населения и всё такое…
Но как раз времени у них и не было.
А так исцеление вышло куда более прозаичным: Роберт просто слегка сосредоточился, и у мальчика, лежащего за стеклом инфекционного бокса, почти сразу же порозовели щёки.
Если что-то и было странным, то только ощущения самого Роберта, – как если бы он взял нотный листок и пугливой птичьей стайкой согнал с партитуры ноты.
Вдвоём с Лукашем они накрыли Мексику и Техас большим «колпаком». Всё, что произошло потом, даже не потребовало от них каких-то чрезмерных усилий.
***
Вскоре после того, как госпиталь Томасон отгудел и отбегал по поводу внезапного излечения всех, кто ещё накануне нуждался в неотложной медицинской помощи, Роберт и Лукаш были отпущены в гостиницу с настойчивой рекомендацией от FBI – гостиницу не покидать.
Лара и мистер Гилельс провели их до самых дверей номера, но внутрь заходить не стали – ни он, ни она.
На прощанье Роберт, отчаянно смущаясь, всё-таки выпросил у Лары телефон.
***
Наступившее затем утро было пасмурным и холодным. С самого рассвета и Эль-Пасо, и Сьюдад-Хуарес были заняты уборкой внезапно свалившегося на них снега.
Народ спешил по своим делам, даже не подозревая о том, что госпитали постепенно пустеют.
Лукаш в махровом клетчатом халате стоял у окна, наблюдая за снующими внизу людьми, а Роберт с полным ртом зубной пасты напевал перед зеркалом в ванной, когда в дверь постучали.
За дверью оказался мистер Гилельс.
– Доброе утро, мистер Лански, – улыбнулся он и протянул Лукашу руку.
– Здравствуйте, – согласился Лукаш.
– Я могу войти?
Он деловито прошёл мимо посторонившегося Лукаша, по-хозяйски осмотрелся по сторонам и, ничуть не смущаясь, направился к бару:
– Что-нибудь пьёте? А.. впрочем, я думаю, вы справитесь сами, если захотите. С вашего разрешения? – и вскоре в руках у него оказался стакан с виски.
– Собственно говоря, я к вам с предложением, – сказал он, усаживаясь в глубокое кресло и глядя на подошедшего Лукаша снизу вверх. – Видите ли, господа… Вы слышите меня, мистер Вандэрли?
– Конечно, – кивнул Роберт зеркалу в ванной.
– Боюсь, что ваше пребывание здесь будет сопряжено с некоторыми э… неудобствами. Мы с вами здравомыслящие люди и, конечно, всё понимаем. Я не могу отвечать здесь и сейчас за всё человечество, но мне кажется, что в целом оно всё ещё э… неблагодарно и не способно к тому, чтобы снисходительно терпеть реализатов в собственном э… доме, что ли.
Он сделал глоток и покрутил стакан перед глазами, любуясь бегающими по нему бликами. – Но человечество в целом это человечество в целом, оно никогда особым умом и не отличалось. Я же хочу сообщить вам, что правительство Соединённых Штатов не только просит вас чувствовать себя здесь, как дома, но и готово предоставить в ваше распоряжение транспорт и охрану на случай непредвиденных обстоятельств. В общем, у вас есть неделя.
– Тогда для начала пускай это будет Гранд Каньон, а затем – родители, – сказал Лукашу появившийся в дверях ванной Роберт.
***
Дорога между холмами была рыжей, пустынной и однообразной.
Дамба Гувера осталась далеко позади, и теперь по обе стороны дороги уже несколько часов подряд тянулась Аризона.
– Мне раньше казалось, что выбора нет вообще, – благодушно рассуждал Гилельс.
Одна его рука лежала на руле, локоть второй был высунут в открытое окно.
– Физика, философия… да даже просто здравый смысл – все они в один голос твердят, что ничего не появляется из ничего, что всё имеет причину. Но теперь я понимаю, что всё не так просто. Данность – она всегда снаружи твоей головы. А внутри – то, чем ты можешь этой данностью оперировать. И зачастую выходит, что ты получаешь именно то, к чему так настойчиво стремишься. Хочешь безысходности и безответственности – на, получи, распишись. Хочешь наоборот – получи наоборот. Причём без всяких приближений, допущений и суррогатов. Правда, и длина, и декорации твоей жизни могут быть совсем не те, которые ты нарисовал себе в своём воображении. Ну, как данность. Та, что снаружи. Но это всё всегда материал. То, с ЧЕМ ты можешь работать. А не то, ЧЕМ. И, кстати, сразу же возникает вопрос относительно этого «ЧЕМ». Так чем же? Чем мы работаем, выбирая те или иные обстоятельства?
– Тут ключевое слово – слово «мы», – сказал сидящий рядом с ним Лукаш, глядя в противоположную сторону на проносящийся мимо пейзаж. – Мы – это тот же самый материал, только окрашенный в другие тона. Мы – та же самая глина. Сформированная, обожжённая, но та же самая. С такой же самой необходимостью находиться в необходимости. И выбор наш зависит не столько от количества прожитых лет и полученных шишек, сколько от наличия решимости. Ну, согласитесь: ведь для того, чтобы сделать ПРАВИЛЬНЫЙ выбор, нужно ни больше ни меньше, как просчитать все последствия своего поступка чуть ли не до того момента, когда дни вселенной окажутся сочтены. А это звучит не только нереально, это звучит анекдотично. Так что любой выбор – это просто твёрдое решение сделать так или иначе не потому, что ТАК БУДЕТ ЛУЧШЕ, а потому что ПРОСТО ТАК.
Роберт слушал их вполуха, потому как занят был куда более увлекательным делом: он снимал с белого платья улыбающейся Лары нарисованных бабочек и выпускал их в раскрытое окно кадиллака. Воздушным потоком бабочек срывало с его пальцев и уносило куда-то далеко назад.
– Зачем тебе последствия такого большого масштаба? – удивился он. – Берёшь доступное тебе количество данных и ориентируешься на них. Всё просто. А я вот очень соскучился по людям. А, может быть, просто вырос.
– У тебя просто острый приступ потребности быть звеном эволюции, – усмехнулся Лукаш.
– Но я вовсе не чувствую в себе потребности быть звеном эволюции, – отмахнулся от него Роберт правой рукой, одновременно отпуская левой в воздушный поток очередную бабочку. – Я вообще считаю, что чей-то локальный прогресс мало отличается от чьего-то локального регресса. Всё дело в ожиданиях.
– Откуда тогда эта тоска по массе? – снова усмехнулся Лукаш. – Смотри, вон твой Каньон.
Далеко на горизонте Аризона перестала быть плоской.
***
Они вчетвером стояли у самого края пропасти. Заходящее солнце красило обрывы и шпили в багряные и охряные тона.
Стеклянная смотровая площадка с туристами осталась далеко в стороне. Гилельс снял пиджак и остался в белой рубашке, а Лара оказалась теперь в белом платье без бабочек, – уже стоя здесь, на краю обрыва, Лукаш снял и отпустил последнюю.
Роберт стянул кроссовки, носки и рубашку, оставшись в одних джинсах, повёл широкими плечами, и за спиной его из ниоткуда развернулись два широких крыла.
Первая пуля вошла ему в голову ровно в тот момент, когда он шагнул со скалы.
Вторая догнала двумя метрами ниже.
Что он ошибся, снайпер понял парой секунд позже, – когда у него онемел лежащий на спусковом крючке палец. Надо было сперва брать того, который остался стоять на скале, думал он, пока его накрывала горячая волна, тогда было бы время снять второго, пока его внимание было захвачено идущим из-под скалы потоком.
Но мысли эти были вялые и безрезультатные.
В это время где-то в одной из параллельных вселенных кричала Лара. Она закрывала руками побелевшее от ужаса лицо, а вокруг неё суетился Гилельс, – падал в своей белоснежной рубашке на землю и доставал из почти недоступной кобуры запутавшийся в ней бесполезный пистолет.
А где-то в другой параллельной вселенной в это время в глазах у Лукаша отражался закат – он упрямо и сосредоточенно ткал новую реальность.
В этой новой реальности не было места не только успевшей вылететь из снайперского ствола третьей пуле, которая растворилась на полдороге между больше не предназначавшимся ей виском и млеющим в параличе снайпером: в ней не было места и первым двум.
В этой новой реальности Роберт всё ещё падал, широко раскинув бессильные крылья, но смерть сперва отступила от него на один маленький шаг, а потом, когда где-то на полпути к сверкающей далеко внизу Колорадо он широко распахнул глаза, она и вовсе махнула на него своей костлявой рукой.
– Ну, что за дурачьё… – прошептал Гилельс.
***
В этой новой реальности польская группа "Ludzie" численностью в семь человек, ставившая себе целью уничтожение обоих реализатов, перестала существовать.
Пилот бело-голубого "Робинсона", стоявшего у стеклянной смотровой площадки, опустил бессильную голову на штурвал – так, словно не спал неделю и теперь навёрстывал упущенное; непоседа-механик, сидевший с ним рядом, пару секунд назад выронил изо рта на собственные штаны недокуренную сигарету и теперь из уголка его полуоткрытого рта тонкой струйкой текла густая слюна. А филер, нервно и не очень похоже изображавший гулявшего неподалёку туриста, прилёг прямо на ведущей к обрыву дороге, не удержавшись на внезапно подкосившихся ватных ногах, и теперь спокойно и бездумно смотрел в оранжевое закатное небо.
У троих остальных – одного, ожидавшего гостинице в Лас-Вегасе, и двоих, оставшихся в Варшаве – оставались считанные минуты на то, чтобы ужаснуться пагубности своих намерений и сдаться местной полиции.
Когда Роберт, поймавший восходящий воздушный поток, снова появился на краю обрыва, Гилельс уже стоял, отряхивая наглаженные некогда брюки от рыжей дорожной пыли, а глаза Лукаша утратили бездонность и снова обрели глубину.
Лицо Лары всё ещё было белым, она всё ещё закрывала его руками, но маска ужаса на нём потускнела и истончилась.
– Вот это аттракцион… – выдохнул Роберт. – Лукаш, надеюсь, это всё?
Нет, подумал Лукаш, согласно кивая.
– Тогда я забираю у вас девушку, мы найдём вас в гостинице.
Роберт коснулся ногами земли, подхватил Лару на руки и снова шагнул в пропасть, пару минут назад чуть не стоившую ему жизни.
***
Лара, никогда до этого не прыгавшая ни со скал, ни даже с парашютом, но глубоко впечатлённая только что развернувшимся перед глазами чудом наглядной реализации, вцепилась ему в шею мёртвой хваткой, боясь одновременно и закрыть глаза, и оставить их открытыми.
– Не бойся, – прошептал ей в ухо Роберт. – Я здесь. Теперь всё будет хорошо.
Она кивнула, глядя на него снизу вверх из-под его подбородка и отчаянно пытаясь поверить. Встречный воздушный поток трепал её короткое платье.
– Ты – в центре вселенной, а центр всегда невредим, – продолжал он шёпотом, с дрожью понимая, что вот-вот ещё чуть-чуть и ему больше не захочется ни о чём думать. – Смотри, как красиво.
Внизу, в ущелье, оранжевое постепенно сходило на нет, уступая пространство, в котором больше не нуждалось, надвигающейся на землю ночи.
– Я хочу тебя, – сказала она, когда его ноги коснулись чёрного дна.
Я знаю, молча согласился он. Ни о какой любви пока ещё не было никакой речи.
***
Потом, когда мир снова обрёл очертания, они долго шли пешком, и на её измятое белое платье слетались и садились голубые ночные мотыльки. Знал ли Роберт о том, что у него родится сын?
Он просто об этом не думал.
8. 2327 год. Бенжи
Я – Бенжи, я – посредник. Правда, не знаю между кем и кем. Или между чем и чем.
Я вожу удивительных существ из одного удивительного места в другое удивительное место. Но чем дальше, тем более странной кажется мне моя работа, потому что от такой перестановки слагаемых сумма удивительного в той локальности, которая меня окружает, абсолютно не меняется.
Странно: что-то перевернулось в моём мире, – я стал по-другому воспринимать тот мизер, тот почти нуль, который всё это время так виртуозно притворялся мной. И не менее странно, что мне всё это странно. Потому что…
Бенжи, вспомни: ты машина, ты умеешь не врать. Потому что она любит тебя. Поздравляю тебя, Бенжи, – нуль, имеющий значение, нулём больше не является.
Серебристые ладони Бенжи легли на приборную доску. Ему не нужны были экраны, шкалы и индикаторы для того, чтобы знать, как именно течёт настоящее здесь, внутри его челнока.
Ему не нужны были глаза для того, чтобы знать, что там, внутри Альфы, настоящее тоже течёт вполне определённым образом: Ая так и будет стоять, уткнувшись лбом в двери шлюза до тех пор, пока дрожь от работающих двигателей орбитера будет слышна через стектонит, – пока он не отстыкуется.
Бенжи держал руки на приборной доске и пальцы его дрожали.
Он был машиной и не умел нервничать. Руки его никогда не были источником дрожи. В полёте дрожь всегда приходила к нему снаружи – с кормы, в которой гудели основные двигатели, или с дополнительных двигателей системы ориентации, или с фюзеляжа, и он никогда не придавал этой дрожи значения. Нет, не так: придавал, но значение это всегда было чисто практическим – количество оборотов, скорость, состояние оборудования.
Бенжи не умел нервничать, но он умел делать выводы.
Сегодня дрожь, приходящая от маршевых двигателей на его тонкие пальцы, означала не только частоту вращения двигателя, – сегодня она означала, что мироздание откололо его от себя.
Он осознал себя личностью.
Строго говоря, согласно накрывшему его осознанию, личностью личность делало вовсе не умение решать поставленные задачи. Он слушал, как гудят двигатели, выбирая топливо из подвесных баков, и рассуждал о социальности.
Как это ни парадоксально, думал Бенжи, но что касается человека, то личностью его делает именно социальность.
Будучи машиной разумной, андроид, естественно, знал, что такое систематика.
Конечно, если придерживаться логики, была группа, с которой он тоже мог бы себя соотнести. Но «AI-DII», выгравированное у него на шее, вовсе не делало его личностью – так же, как наличие рук, ног или головы не делало личностью человека. Личностью личность делало умение испытывать необходимость и находиться в этой необходимости.
Нужда, думал Бенжи, вот именно то, что придаёт вещам и явлениям ценность и отличает их друг от друга.
Он не испытывал нужды в том смысле, в котором испытывают её люди: он никогда не хотел есть, пить, спать или согреться.
Нужда его была несколько иного характера: он нуждался в свободном доступе к нужной информации, в точности адресов, в соблюдении последовательности команд.
Нужда, испытываемая им, была не такой глубокой, как, скажем, человеческая потребность дышать, но, тем не менее, тоже была нуждой.
Бенжи не имел никакого представления о глубине и интенсивности чувств, но он имел представление о глубине и интенсивности.
Теоретически, думал он, человек по имени Ая вроде бы нарушал законы родства со своей видовой группой, испытывая необходимость в существе, кардинально отличавшемся от него самого. Но с другой стороны (так же теоретически) человек по имени Ая оставался человеком, – испытывающим извечную тягу к неизведанному.
В Ае не было ничего странного, – странное просыпалось в нём самом: он, никогда не выделявший себя среди себе подобных, теперь, неожиданно для себя самого, задумался о том, что разница всё-таки существует.
Пока Бенжи, никогда ничего для себя не желавший, таким образом смутно и издалека всматривался в собственные желания, челнок его привычно и быстро перекачал из пассажирской гондолы под стектонитовый купол Альфы воздух, в котором высадивший пассажира андроид больше не нуждался, и отстыковался от шлюзовой камеры.
***
Грузовой терминал Орли встретил его мелким моросящим дождём.
Мокрая посадочная полоса была пуста и густо светилась красным, за её пределами между похожими на птеродактилей лунниками суетились люди и важно вышагивали портальные грузовые автоматы, что-то откуда-то разгружая и снова загружая.
Под громкое «пшшш» испаряющихся с обшивки дождевых капель и бубнёж электронного диспетчера Бенжи провёл материнский челнок над красной полосой и дальше, в самый конец веера – на семнадцатый путь.
Развернув его хвостом к бетонной ограде, андроид в штатном режиме протестировал всё, что поддавалось тестированию, доложился центральному диспетчеру о том, что чрезвычайных происшествий нет, что в запчастях и ремонтном персонале не нуждается, забрался в машинное отделение и вышел в сеть.
***
Бесконечное так-так-так-так. Это тактовый генератор. Это жизнь процессора, это жизнь машины, это жизнь Бенжи.
Ни сна, ни отдыха, ни усталости, – только одиночество, хитро маскирующееся в сети под всеобщую взаимную заинтересованность.
Чьи-то форумы, блоги, справочники, магазины, мессенджеры…
Какая им разница, кто ты, Бенжи? Рябь. Пустая серая семантическая рябь – налогоплательщик, покупатель, клиент…
Бенжи замер в нерешительности, определяя смысл собственных действий, а, следовательно, и направление – кто я? куда мне? Ему, чьи миллиарды операций в секунду уходили не на обслуживание целого легиона клеток печени или кишечника, а на понимание и построение логических связей, потребовалось несколько долгих секунд на то, чтобы решить – сегодня всё будет по-другому.
Андроид нащупал у себя желание: привычный дрейф стал ему больше не интересен.
Внутренний мир Бенжи мало отличался от внешнего, с одинаковым энтузиазмом он мог обрабатывать как то, что приходило к нему через глаза и уши, так и то, что текло цифровыми потоками по радиоканалам.
Бенжи не видел того, что видели реализаты – у него на это просто не было нужных «глаз» и «ушей», но организовать мироздание, с которым имел дело, он был в состоянии.
Вдохновлённый Аей и парижской погодой, он нарисовал танцующий дождь, придумал к нему саундтрек и отправил видео Ае.
9
. 2043 год и после. Все понемногу
Родители Роберта были обычной американской парой.
Лукаш, до этого никогда не бывавший в Америке, удивлялся их моложавости, их смешливости, аккуратному дому в Галвестоне, полному детей, собак и кошек, и очень хотел домой.
Он хотел домой, пока Роберт и его младшие братья рыбачили на рассвете с отцом в Мексиканском заливе, он хотел домой, пока Лара с матерью Роберта пытались найти общие интересы.
И потом, позже, он тоже хотел домой, – когда ехал в Хьюстон Интерконтиненталь, когда летел над Атлантикой, и когда уже в пражском Рузыне увидел в толпе встречающих мать и отца.
Всё это время тоска по прошлому мучила его с неимоверной силой и он, столько лет предоставленный исключительно самому себе и, скорее всего, именно поэтому научившийся неплохо с управляться с собственной психикой, на этот раз спустил себя с короткого поводка.
Кто их поймёт, этих людей, даже если они реализаты, – наверное, ему просто хотелось слёз.
Прага не сильно изменилась за прошедшие годы – чуть больше наполнилась машинами, чуть больше прибавила в своём облике стиля модерн, но всё так же, по-прежнему, была напоена солнцем и приторно пахла липой.
Лукаш, примерно такой её и помнивший, вроде и смотрел в настоящее, а видел недалёкое прошлое – себя, совсем ещё мальчишку, школу, друзей и Элишку.
Теперь ей тридцать, думал он, улыбаясь сквозь подступающий к горлу ком, и вспоминал, как тогда, в той, прошлой и неправильной, жизни, ему казалось, что бессмысленность, делённая на двоих, перестаёт быть бессмысленностью.
***
Она работала официанткой в кавярне «Малостранска Беседа».
Лукаш не пошёл внутрь – что ему было там делать?
Он присел за стоящий на улице круглый деревянный столик и минут десять не думал ни о чём, а просто наблюдал сквозь причудливый витраж как там, внутри, та, которую он любил, двигалась, как поправляла со лба непослушные белокурые пряди, как улыбалась сидящим.
Лукаш любовался её походкой, знакомой линией её улыбающихся губ, её тонкими лодыжками и талией точно так же, как накануне любовался с родительского балкона пражским рассветом или как любуются снегопадом – восторженно и слегка отстранённо.
Любовался и ждал, пока она почует неладное. Сама.
Женщины – удивительные существа, думал он, смотря, как она сперва замирает, затем растерянно оглядывается вокруг и, наконец, натыкается взглядом на него, сидящего снаружи.
А потом он так и не понял, с чем же совпало её отчаянное «ах»: то ли с обрушением его сердца, то ли всё-таки с эскалацией.
– Привет.
Минувшие десять лет слегка заострили её черты, но ещё не обозначили морщинами чувства, которыми она жила.
– Привет, – кивнул Лукаш. – Как ты?
Они стояли обнявшись. Он гладил её по поникшей спине, чувствовал себя одновременно сильным, большим, умным, ужасно несчастным и думал почему, ну почему именно этот маленький клочок мироздания для него важнее всей остальной вселенной.
– Хорошо, Лукаш, – она подняла на него глаза. – Сегодня очень хорошо. Ты совсем не изменился.
– Я знаю. А ты?
– А я даже не знаю. Изнутри кажется, что нет. Вчера в новостях показывали Мексику и Аризону. Местные больницы пусты, вплоть до психиатрических, врачи и полицейские второй день без работы. Я подозреваю, что без тебя тут не обошлось.
Она улыбнулась, пытаясь незаметно смахнуть накатившие было слёзы, и сердце у Лукаша защемило.
– Не обошлось, – эхом отозвался он. – Я думал о тебе. Часто.
– И я о тебе. Ты надолго?
– Иногда мне кажется, что я навсегда, – улыбка скользнула и по его лицу. – Но я понимаю, что это скорее желаемое, чем действительное. Какие у тебя планы на сегодня?
– Оторваться от тебя, отпроситься с работы, по дороге домой купить молока и хлеба. Надеюсь, они совпадают с твоими.
– Моими…
Лукаш зажмурился.
– Мои планы на ближайшие пару дней вообще можно выразить одним словом – ты.
***
– Люди!! Люди!! – кричали лемуры, ожидая с внутренней стороны Альфы, пока выровняется давление воздуха в шлюзе. – Их много! Много! Мы скучали!
А люди улыбались и махали руками в ответ. И прежние, и новые.
Прежние – снисходительно, новые – застенчиво и удивлённо. А потом шлюз открылся.
Лемуры наперебой пели о том, что дожди всё это время шли регулярно, что содержание кислорода в воздухе без людей ничуть не меньше, что стектонит прочен и прозрачен, что Земля так и висит в небе целыми днями.
– Мы вас ждали! Ждали! Почему вы так долго?! Долго! – сокрушались они.
***
Видимо, Альфа всё-таки была не совсем кораблём, потому что женщины, появившиеся на ней, принесли с собой не беду, а новую жизнь.
После их появления на Альфе родился первый ходячий дом, – большой, мохнатый, мягкий, зелёный и послушный. Его, ещё маленьким и пугливым, подарил Ларе Роберт.
Круглым большеглазым комочком он медленно ползал по полу столовой, искал и с огромным удовольствием ел всё, что могло быть переварено, иногда забываясь и облизывая попадающиеся по пути человеческие руки и ноги, а когда жгучее белое солнце выплывало из–за Земли, дом садился в Низине у самой воды, распушивал свою пахучую зелёную шерсть и замирал в тихом хлорофильном блаженстве.
Когда у Лары родился сын, дом как раз дорос до размеров слонёнка-подростка.
Главной его обязанностью стало катать и развлекать малыша, чем он был чрезвычайно доволен и горд.
Целыми днями без устали он кружил то по периметру Альфы, то по каким-то только ему одному известным замысловатым траекториям, нося в своём дыхательном мешке, как в колыбели, маленькое человеческое существо.
Таким незамысловатым способом дом понемногу привыкал быть домом.
Какое-то время спустя у дома выросли и оформились мягкие прозрачные окна, затем белыми бородавками проросли две полосы люминофоров на потолке занимаемого мальчиком мешка, а потом и сам мешок разделился, отпочковав нечто, отдалённо напоминавшее душ тем, кто знал, что такое душ.
Каждое утро дом выпячивал внутрь колыбели усы с разноцветными тарахтящими шариками, служившие мальчику игрушками, и каждый вечер пел ему колыбельные.
В такой ситуации Лара, будучи матерью, ничуть не тяготилась своим материнством – она кормила сына, когда тот был голоден, играла и разговаривала с ним, а когда усталость брала верх – отдавала его в мягкое зелёное нутро, тем самым делая счастливыми обоих – и малыша, и скучающий по нему дом.
***
Когда сыну Роберта исполнился год, у Элишки родилась дочь.
Лукаш, с самого начала знавший, что дочери суждено стать реализатом, события этого вовсе не торопил, потому что слишком живо помнил, как сложно было ему самому совладать с приходившими поначалу по ночам крупными реализациями. По этой же причине девочка всё ранее детство провела под его присмотром.
Когда дом Роберта вырос достаточно для того, чтобы без тесноты вместить всех их одновременно, они часто собирались вместе – играть с детьми, смеяться, петь и рисовать.
***
К тому времени, когда в 2278 году на Альфе впервые появился Бенжи, она уже представляла собой небольшое поселение в полтора десятка жителей, и пятеро из них были реализатами.
10. 2278 год. Бенжи
Бенжи узнал про Альфу так же, как и про многое остальное – почти одновременно с пробуждением самосознания, путём плановой информационной загрузки.
Происходило всё под руководством группы AI-DII предыдущего поколения, сразу по окончании сборки, – во время нехитрых пуско-наладочных манипуляций.
Серия из пяти «новорождённых» металлопластиковых братьев с индексом AI ещё в виде мёртвых бесчувственных машин была доставлена в ясли и усажена в глубокие белые кресла.
Жизнь заливалась в них по очереди, по одному – сперва шла установка ОС, затем, пока пробуждающийся андроид ещё был чист, как младенец, в него загружался краткий курс «молодого бойца» – основные законы социологии, из которых каждый из них в последующие несколько минут самостоятельно, но неизбежно выводил необходимые моральные ориентиры.
Конечно, существовало множество юридических тонкостей, связанных с целенаправленностью производства и использования существ, подобных Бенжи.
С первым поколением AI-DII человечество обращалось, как с группой собственных высокоодарённых детей: ими восхищались, их боялись, но самостоятельность их была не менее призрачна, чем самостоятельность снегоуборочной техники.
Машины принадлежали разработавшим их институтам, машины работали на своих разработчиков, машины покупались и продавались…
И продолжалось всё это до тех пор, пока пятый по счёту DII первого поколения не покончил с собой, вылетев в открытое окно сто тринадцатого этажа башни Халифа в Дубае.
***
В отличие от человеческих подростков, которые страдали скорее от отсутствия жизненных целей, чем от их наличия, первые андроиды были связаны собственным предназначением по рукам и ногам: они производились в интересах человека и для человека, по сути, прямо с конвейера переходя в самое настоящее ментальное рабство.
Правда, человечество не было бы человечеством, если бы по-прежнему не хотело оставаться человечным.
Вторая партия DII (правда, всего из трёх штук) была отштампована, загружена и отпущена в пробное «свободное плавание». Вопреки всем ожиданиям, эксперимент тоже закончился неудачно: всего через несколько дней все трое одновременно пришли к выводу, что любая активная деятельность атавистична и неразумна, и не придумали ничего лучше, чем организовать в стенах материнского предприятия собственный демонтаж.
Практически сразу после этой самоубийственной акции за дело взялись юристы, и производство DII было временно приостановлено – до того момента, пока не решится судьба первой оставшейся в живых четвёрки первого поколения.
ООН забрала всех четверых у владеющих ими компаний и пригласила на закрытое заседание ассамблеи не больше и не меньше, чем в качестве целой нации, что, собственно говоря, было не так уж далеко от истины: ни одна из существующих человеческих наций не отличалась от другой так, как братья с индексом AI от своих незадачливых создателей.
В свою очередь, DII попросили о присутствии на заседании хотя бы одного из реализатов, после чего высказали собственные соображения по поводу происходящего.
В результате и родилась та самая знаменитая поправка ко «Всемирной декларации».
Согласно новоутверждённой поправке население Земли отныне делилось на три неравные категории – на людей, андроидов и реализатов. Равноправия землян не то, чтобы больше не существовало, – скорее, наоборот: каждая категория, помимо прав, теперь обладала и вполне определёнными обязанностями.
Обязанности людей состояли в жёстком ограничении производства андроидов и запретом на производство ради развлечения: теперь «рождение» каждого DII в обязательном порядке согласовывалось с его старшими братьями и было строго целенаправленным, – дабы избежать кризиса бессмысленности, убившего второе поколение.
В ответ члены семьи AI-DII обязывались в течение первых пятидесяти лет собственное предназначение исполнять, а после установленного срока вольны были распоряжаться собственной судьбой так, как им заблагорассудится.
Что же касается реализатов, то с одной стороны они, вроде как, по-прежнему оставались людьми, что наделяло их всеми правами человека, а с другой – сами они прекрасно понимали, что права их представляют из себя права Гарвардского выпускника, волей судьбы закинутого в младшую группу детского сада.
***
Судьбой Бенжи стала Альфа.
По большому счёту, его не интересовало, для чего были созданы остальные «братья», он не нуждался в знании чужого предназначения, – возможно, потому что был прежде всего машиной, пусть и необычной.
Шестой реализат, которому предстояло стать его первым пассажиром, оказался учёным-лингвистом, профессором UCLA, энтузиастом плановых языков.
– Хэлло, – сказал он, с любопытством оглядывая гондолу. – Я – Джош.
– Здравствуй, Джош, – откликнулся Бенжи, тогда ещё просто один из DII.
– Ты – пилот.
– Судя по интонации, это не вопрос, – улыбнулся андроид.
– Нет, – покачал головой реализат. – Я рад, что пилотом будешь именно ты. Я этого хотел.
– Почему? – не понял Бенжи.
– Потому что ты – машина.
– Ну и что? – снова не понял Бенжи.
– У вас, у машин, нет всего того, что мешает людям думать, а мне не с кем поговорить, – терпеливо объяснил тот и махнул рукой куда-то в сторону открытого шлюза: – У меня там багаж.
***
– Что ты думаешь о языках? – спросил человек, устраиваясь в кресле у иллюминатора.
В полагавшемся ему противоперегрузочном костюме он был похож на перекормленного анаболическими стероидами атлета.
– Я до этого никогда о них не думал, Джош, – пожал плечами Бенжи, настраивая корабль и настраиваясь сам. – Но мне кажется, что любой язык – это просто система знаков, способ членения, фиксации и передачи опыта. Машинный язык, человеческий – без разницы. Возможно, без языка невозможен и сам опыт.
– Согласен, – кивнул пассажир.
– Подозреваю, – продолжал Бенжи, – что все мои скрипты – это языки, которые разговаривают сами с собой. Так же, как и твоя ДНК.
– Возможно, – согласился Джош. – Я тут как-то пытался собрать кросс-компилятор на ложбане. Рекомендую, – нечто среднее между кирпичом и облаком, простенько и со вкусом.
– Спасибо, я посмотрю, – уклончиво ответил андроид.
***
Когда Альфа стала достаточно велика для того, чтобы Бенжи впервые разглядел её, он порылся в памяти и вспомнил, что уже помнил её: и огромную тарелку подошвы, и вросшие в неё титанические трёхногие опоры, и прозрачную полусферу купола, и ждущий его стыковочный агрегат.
Бенжи не умел удивляться, но даже умей он это делать, вряд ли он удивился бы так внезапно нахлынувшему знанию: он не делил опыт на чужой и собственный, – просто у разного опыта было разное расширение.
– Кстати, о языках, – усмехнулся Джош, наблюдая за тем, как Бенжи распаковывает воспоминания: – Что ты думаешь об именах?
– Я думаю, что они немного отличаются от других слов. Они оставляют пространство для семантического вихря, связанного с личным отношением.
– У тебя есть имя?
– Я считаю, что нет, Джош.
– Правильно, нет. Имена нам дарят те, кто является нашей причиной. Почитай про конланги, когда останешься один. Выберешь себе имя и станешь сам своей причиной.
– Хорошо, – согласился Бенжи, выходя на ближнее сближение с Альфой.
– mi'a poi lo remna ku nelci lonu sisku loka simsa[9 - – mi'a poi lo remna ku nelci lonu sisku loka simsa – мы, люди, любим проводить аналогии (ложбан)], – сказал Джош, отстёгивая костюм от пассажирского кресла: – .i lonu ti kaiVAlias krasi cu simsa lonu sovda penmi .ije mi ba xe draci fe lonu lo nakni sovda kernelo cu gasnu vau zo'o[10 - .i lonu ti kaiVAlias krasi cu simsa lonu sovda penmi .ije mi ba xe draci fe lonu lo nakni sovda kernelo cu gasnu vau zo'o – это начало кайвальи похоже на оплодотворение, в котором мне отведена роль мужского гаплоидного ядра (ложбан)]
Каких-то особых интересов Бенжи за собой не наблюдал, просто нуждался во внятности входящих сигналов. Ну, и умел искать необходимое.
Первое, что он сделал по возвращении на Землю, это организовал себе выход в сеть через центральную диспетчерскую, затем прогулялся по грамматике ложбана, и, наконец, закачал словарь. В целом на освоение языка у него ушло что-то около пяти минут, ещё пять было потрачено на то, чтобы из многообразия ложбанских слов выбрать себе имя, после чего из безликой машины с серийным номером Бенжи превратился в Бенжи.
Результат, который получил андроид, смело можно было назвать моральным удовлетворением.
11. 2330 год. Ая
– Мэтт, Мэтт, – прошептала Ая, склонившись к сидящему рядом брату, – Доедай и пойдём играть.
– Угу, – просиял Мэтт.
Быстро, как только мог, он сгрёб ложкой по тарелке остатки каши, засунул их в рот и кивнул, что означало, что он готов: играющую Аю он любил даже больше, чем ту, которая была серьёзной. Игра с Аей могла означать всё, что угодно.
– Надевай что-нибудь тёплое и пойдём, – прошептала она, крадучись вставая из-за стола. – Там вечер, холодно и туман.
Пространство за пределами дома было сумрачно, туманно и прохладно. Мэтт был одет в толстый шерстяной свитер, а Ая – в лёгкую голубую кофту. За спиной у неё болтался рюкзак со всякой всячиной.
– Гррррррррр… – даже не прорычало, а прошло крупной дрожью по земле, по ногам и по позвоночнику. – Гррррррррррр…
– Ой! – слегка струхнул Мэтт.
Туман колыхался и густел. Клоки его плыли среди мохнатых зелёных домов и звёзд, пряча от глаз и то, и другое.
Ая прижала палец к губам, показывая: тихо!
Мэтт кивнул, моргнул и остолбенел одновременно: где-то на краю видимости проплыла огромная башня, и он понял, что это – чья-то нога. Потом послышался шорох, и внизу вокруг его ног заволновалось целое море маленьких белых хвостатых существ.
Существа эти совсем не обращали на Мэтта внимания, тела их были чуть плотнее висящего над головой тумана, и они спешили туда же, куда только что проплыла башня.
Мэтт нагнулся и коснулся белой спинки одного из них, – к его удивлению, шерсть оказалась снегом, и там, где только что дотронулся его палец, по спине у зверька расползлось протаявшее пятно. Зверёк в ужасе пискнул и бросился наутёк.
Мэтт поднял голову и увидел, как на краю видимости проплыла вторая огромная башня.
– Ая, не пугай Мэтта, – раздалось из открытого дома.
– Мама, я не боюсь, – прошептал мальчик и повернулся к Ае: – А куда мы идём?
Ая показала двумя пальцами на глаза, потом вперёд, а потом сложила ладони домиком: смотреть на дом.
– Обманем гравитатор? – шепнула она, наклонившись к самому уху Мэтта, и подмигнула.
– Да!
– Тогда держись, – она легко дунула Мэтту в ухо, и воздух вокруг мальчика заколыхался густым холодным киселём, зашуршал, загудел и оформился в целую тучу больших мохнатых белых шмелей, которые подхватили его за свитер, за широкие брюки и понесли вверх.
Ая усмехнулась, за её плечами развернулись прозрачные крылья, она легко подпрыгнула и устремилась вслед за белой шмелиной стаей.
Гравитатор представлял из себя хитрую ажурную конструкцию в самом зените колоссальной стектонитовой полусферы: сравнительно небольшая активная зона, окружённая системой регулирования цепной реакции, радиационная защита, ореол отражателей и целая паутина тонких гравитофорных направляющих из беррилида ниобия.
Между центром паутины и высшей точкой прозрачного купола, в ячеистом невесомом ядре большим серебристым пауком сидел генератор Бибича, а по её внешнему периметру – между крайними направляющими и внешним куполом – была устроена целая «пешеходная» зона, тонкий стектонитовый коридор.
Именно его и имела в виду Ая, когда говорила «смотреть на дом».
Строго говоря, пешеходным коридор не был. Будучи расположенным снаружи от гравитофоров, он оставался в гравитационной «тени» и ходить по нему было нельзя. Зато и падать было нельзя. Мэтт, чуть ли не насильно втиснутый в прозрачную трубу коридора и брошенный там на произвол судьбы, распластался лягушкой и плавал теперь от стенки к стенке в состоянии глубокой эйфории.
Его нельзя было удивить ни звёздами, ни туманностями (звёзды на Альфе и так были большими, а туманности яркими), но то, как выглядит его маленький мир с такой высоты, он видел впервые.
– Смотри, Ая! – заворожённо прошептал он. – Какая Альфа маленькая!
– Да, солнышко. Альфа у нас небольшая. Зато какая красивая…
– Да! Да! – опьянело кивал Мэтт. – Вон там – видишь?! – большая лужа! Это Низина! А белые пятна возле неё – это туман! А вон тот белый холм – это тот, кто ходил мимо меня большими ногами! Ая, это кто?!..
– А… Это никто, – засмеялась девушка. – Это форма такая. Она скоро растает. Смотри: гребень у неё на спине уже расползается. А всё потому, что я от неё далеко, а от этой штуки, – и она показала рукой в сторону серебристого паука Бибича, – близко.
Реализаты – счастливые люди, думал Мэтт, потому что никогда никого не боятся.
Сам он не был реализатом, – сам он был маленьким семилетним мальчиком, болтающимся в чёрной бесконечности, и поэтому боялся.
Впервые в жизни его дом показался ему хрупким и ненадёжным. Земля, висевшая влажным сине-зелёным шаром во мраке тут же, по соседству, выглядела куда более основательно.
– Ты была там когда-нибудь? – тихо спросил он у парящей рядом сестры.
– Я родилась там, – откликнулась Ая. – И жила до тех пор, пока они не отправили меня сюда.
– Зачем?
– Они боятся нас, Мэтт. Рядом с нами они чувствуют себя бутафорским бумажным камином, в котором разведён самый заправский огонь.
– Огонь? – мальчик удивлённо и наивно перевёл на неё взгляд. – Ты шутишь?
Ая покачала головой: нет.
– Они просто ничего не понимают!
Да, кивнула она, не понимают.
– Я никогда не думал, что ты похожа на огонь, – заявил Мэтт. – Я считал, что только таким и должен быть человек. Не уметь всё, нет. Думать так, как думаешь ты. Любить, видеть, не бояться.
– Просто у них там очень много условностей, – Ая совсем по-детски дохнула на отделявшую их с Мэттом от открытого космоса прозрачную стектонитовую поверхность и на затуманенном пятне пальцем нарисовала улыбающегося енота. – Вся их жизнь построена на условностях. Они рождаются в условностях, живут в них и в них умирают. Они боятся перемен, потому что не успевают за ними.
– Но они не видят самого интересного!..
Да, кивнула она, не видят. Да, самого интересного.
– Ты знаешь, Ая, ещё пять минут назад мне хотелось туда намного больше, чем сейчас, – вздохнул Мэтт. – Но всё равно я бы хотел там на многое посмотреть. Например, на то, как живёт Бенжи.
– Но ты и так знаешь, как живёт Бенжи, – улыбнулась Ая. – Вряд ли ты увидел бы там что-нибудь новое. Бенжи спит в машинном отделении. А ты там был. Бенжи видит во сне интернет. А там ты тоже был.
– Да, – согласился мальчик. – Был.
– Но, если хочешь, я расскажу тебе о людях, которые там живут.
– Хочу, – сказал Мэтт.
Он подплыл к стектониту, рядом с нарисованным енотом надышал второе пятно и нарисовал на нём двух человечков, держащихся за ручки.
– Расскажи.
– Если считать реализата единственно нормальным человеком, то можно сказать, что люди, которые там живут, все до единого имеют психические отклонения от нормы, – сказала Ая. – Они постоянно требуют друг от друга пристального внимания и особого подхода. Они не в состоянии проверять и исправлять свои действия в соответствии с условиями окружающей их реальности. Они не контролируют своих болезненных переживаний, и у каждого из них в запасе имеется хотя бы один параноидный симптом.
– Какой симптом? – не понял Мэтт.
– Параноидный. Они не умеют договариваться сами с собой и поэтому считают, что и с другими нельзя договориться. И чем меньше они любят друг друга, тем больше оправдываются их подозрения по поводу всеобщей нелюбви.
– Странно, – удивился мальчик. – А я думал, что чем меньше умеешь, тем больше тебе нужна компания…
– Так-то оно так. Но только чем меньше умеешь, тем хуже у тебя контакт с теми, кто тебе нужен. Я думаю, что одиноки они от того, что души их слепы.
– Как я… – печально заключил Мэтт.
– Ну, в общем-то, как ты, – согласилась Ая. – Вы все очень чувствительны к тонким эмоциям, но отвечаете на них слишком уж необдуманно. Но ты не расстраивайся, обдуманность – это наживное, возможно, она придёт у тебя с опытом. Смотри, что у меня есть.
Она сняла болтающийся за спиной рюкзачок, порывшись в нём, извлекла на свет большой серебристый клубок и, заговорщицки подмигнув, протянула его брату:
– Ну-ка, где эта дыра, сквозь которую нас сюда занесло? Высунь в неё краешек вот этой штуки.
Мэтт взял скрученную в клубок тонкую серебристую нить и огляделся в поисках входа, который теперь должен был стать выходом.
В проёме дыры, на стектонитовой кромке, сидел большой белый мохнатый шмель. Мэтт высунул конец нити в отверстие, и шмель тут же зажжужал, взлетел, ухватился за неё и с силой потянул от купола вниз, к далёкой подошве.
В первое мгновение растерявшийся Мэтт выронил клубок из рук, но догадавшись, к чему всё идёт, засмеялся, поймал вращающийся в невесомости моток и пустил нить разматываться через скрещённые пальцы. А шмель всё тянул и тянул вниз. Нить вибрировала, гудела у Мэтта в руках, и на этот гул слетались и слетались отовсюду такие же белые большие шмели. Сначала они садились на саму нить, потом заполнили проём и облепили хохочущего Мэтта, а потом вытащили его оттуда наружу и понесли вниз.
Ая дождалась, пока последний белый мохнатый комочек, деловито жужжа, пропал в дыре, и скользнула вслед за ним.
12. 2328 год. Бенжи
Над утренним Парижем шёл снег.
Белыми мухами, похожими на Аиных шмелей, он тихо и бестолково кружился в холодном осеннем воздухе, засыпая и засыпая и веер, и аэровокзал, и полупустой грузовой терминал.
Бенжи ничего не знал о снегопаде. Он был занят. Минувшей полночью, ровно в ноль часов ноль ноль минут он обнаружил, что ему стукнуло пятьдесят и предписанное ему некогда предназначение потеряло былую силу.
Он как раз сидел на форуме лингвистов и выяснял тонкости языковых средств, служащих для создания «неясной» семантики, когда всё это накрыло его.
Если бы в этот момент кто-либо наблюдал за Бенжи со стороны, он смело мог бы сказать, что в 0:00 андроид завис.
Не то, чтобы знание о прекращении действия трудового договора и об отсутствии обязательств по отношению к теперь уже бывшему работодателю застало его врасплох, – нет: он не забывал нужных вещей в принципе, а тем более не забывал вещей, которые таким кардинальным образом влияли на его жизнь.
Просто оно, это знание, водночасье перестало быть неактуальным и приобрело такую огромную значимость, что даже сам андроид с легким недоумением отметил, что удивлён случившейся внутри у него перемене.
Так внезапно свалившаяся на него свобода вовсе не означала отсутствия работы.
Бенжи по-прежнему волен был заниматься предписанным ему некогда делом до скончания своего машинного века. Но наряду с этим на колее, по которой мчался поезд его жизни, неожиданно для него самого образовалась первая расходная стрелка. И Бенжи задумался.
Во-первых, теперь он мог перестать заниматься чем бы то ни было вообще и отказаться от любого участия в этом театре абсурда, который представляла собой не только машинная, но и любая другая жизнь. Во-вторых, у него появился выбор.
Вариант «во-первых» практически сразу же был отклонён им как неудовлетворительный в связи с тем, что где-то на расстоянии в полторы тысячи километров от поверхности Земли крутилась на низкой орбите хрупкая цитадель Альфы с живущей в ней Аей.
Оставался вариант «во-вторых».
***
Бенжи смутно представлял себе процессы, бродившие в маленькой Аиной голове, но хорошо улавливал всё, что касалось его самого.
Машины глупыми не бывают, – бывает, у машин не бывает нужной информации и нужных способов её обработки. Бенжи запросто мог разжиться как тем, так и другим, причём в сроки, сопоставимые с каким-нибудь нехитрым человеческим действием типа вдоха или акта утоления жажды.
Ещё тогда, два года назад, когда Ая впервые заявила ему о его исключительности, по возвращении в порт приписки он перерыл весь интернет в поисках всего того, что облегчило бы ему понимание таких привычных для человека вещей, как интерес и симпатия, и понял, что так ничего и не понял.
Если он и мог провести аналогию между интересом и недостатком необходимой информации об окружающем мире, то аналогий в отношении симпатии проводить ему было попросту не с чем. Это было море, в котором он плавать пока ещё не умел.
Самыми внятными в его сетевом поиске оказались древние греки, как оказалось, находившие в глубине этой идеи множество тонких различий.
Эрос, как результат определённых биохимических процессов, направленных на появление потомства, теоретически был ему более или менее понятен, – так же, как, например, был понятен термоядерный синтез, хотя заниматься им на практике андроиду тоже не приходилось.
Но дальше было сложнее. То, что греки называли филией (и то, что, скорее всего, имела в виду Ая), как предположил Бенжи, тоже являлось биохимической производной, но было сложно завязано на личный выбор, о который в своих исканиях он, озадаченный, тогда как раз и споткнулся.
В его, машинном, понимании было бы логично, если бы личный выбор был завязан на личную выгоду. Более того, он предполагал, что в абсолютном большинстве случаев именно так оно и было. Но только не в случае с Аей.
Насколько он понял, никаких выгод и удобств Ая от него не ожидала и ожидать не собиралась.
В то же время любовь, которую она к нему испытывала, не была и нисходящей любовью, – как ни крути, робот не был по отношению к ней ни более слабым, ни нуждающимся в защите. Оставалось сотрудничество – некая совместная работа, о которой ни Бенжи, ни (как представлялось ему) Ая пока ещё не имели ни малейшего понятия.
Странно, думал он, выбирать партнёра по общему делу до того, как будет выбрано общее дело, более чем странно.
На мгновение всё, что касалось людей, показалось ему непонятным и неестественным, но только на мгновение, – после которого он вспомнил, насколько бывают ошибочны обобщения подобных масштабов.
Бенжи открыл глаза, вынул пальцы из предназначенных для них разъёмов и огляделся, но кроме окружающей его темноты так ничего и не увидел.
Впервые в жизни ниша, в которой он проводил почти всё своё свободное время, показалась ему тесной и на жизнь вовсе не рассчитанной.
Андроид вытянул руку в темноту, отодвинул гермозаслонку и вылез наружу.
Над утренним Парижем шёл снег.
Бенжи поднял лицо к просыпающемуся мелкой холодной крошкой небу и долго смотрел, как небо плывёт ему навстречу, – до тех пор, пока не тающий на его терракотовом лице снег не запорошил ему оптику.
А потом он решил действовать.
Если уволиться прямо сейчас, подумал он, то с космосом, Аей и свободой можно распрощаться одновременно. Поэтому, прежде чем уведомить администрацию Орли о своих намерениях, ему следовало позаботиться о воплощении этих намерений в жизнь.
И перво-наперво стоило выкупить у работодателя, увы, пока ещё не принадлежащий ему челнок.
Андроид моргнул, стирая снег с оптических линз, и произвёл в уме нехитрый подсчёт: стоимость подержанного орбитального челнока составляла что-то около пятидесяти миллионов евро, его курьерская зарплата – какую-то совсем смешную цифру, так что, поделив первое на второе, он получил срок, который показался ему слишком большим даже с учётом того, что Ая не была обычным человеком.
Но Бенжи был машиной, а машины глупыми не бывают.
Первое, что он понял, – это то, что каким бы продвинутым ни был работодатель, заработать такие деньги в срок, который не оказался бы безумным, он никогда не даст. Второе, – это то, что теперь ему следовало изучить человеческий рынок с тем, чтобы его перехитрить.
Он ещё раз взглянул на занимающееся над Орли снежное утро, на белый, припорошенный снегом материнский челнок, повернулся и зашагал обратно, в тёмную и холодную нишу в машинном отделении. Там он снова втиснул тонкие пальцы в электронные гнёзда, закрыл глаза и ушёл знакомиться с законами мировой экономики.
Принесённый им на холодных металлических плечах снег ещё долго не таял.
***
Итак, Бенжи был машиной.
Ему не обязательно было иметь за спиной Лондонскую экономическую школу или еврейский бэкграунд: достаточно было находившихся в его распоряжении электронных ресурсов типа ESY и ESA.
Неделя ушла у него на то, чтобы разобраться в теории денег и кредита, неделя – на основы банковского дела и инвестиционного менеджмента, ещё две – на макроэкономику, налогообложение, гражданское, коммерческое и трудовое право, после чего, в самом начале 2329 года он начал свою большую игру.
Первое, на что он сделал ставку, – это то, что люди давали возможность каждому члену семьи AI-DII по достижении им пятидесятилетнего возраста выйти на машинную «пенсию» и почувствовать себя человеком. И значило это не больше и не меньше, как то, что с юридической точки зрения его ровесники DII ничем от людей не отличались и могли, например, организовать собственный финансовый проект.
Второе, на что делалась ставка, – это его, Бенжи, личные возможности: закон не ограничивал количество финансовых проектов у одного и того же частного лица.
В семнадцать ноль восемь пятнадцатого января две тысячи триста двадцать девятого года Бенжи пришлось ненадолго отлучиться из Орли – под удивлённые взгляды парижских fonctionnaires он обзавёлся паспортом международного образца на имя Бенжи Шабра.
Несколькими часами позже, в двадцать один семнадцать, на одном из исландских серверов появилась первая интернет-адвокатура с процессуальным сопровождением, принадлежащая машине с искусственным интеллектом, в десять тринадцать первого февраля того же года федеральный институт интеллектуальной собственности в Берне стал богаче на один патент, а в одиннадцать двадцать семь двадцать восьмого мая в Бернский государственный реестр впервые в истории был внесён принадлежащий машине Gmbh.
13. 2330 год. Ая
Ая догнала брата почти у самой земли, – метров за сто. Махнула руками – кыш! – и в ворохе разлетающихся в разные стороны белых хлопьев схватила Мэтта сама, – за вздувшийся на спине под свитером воздушный пузырь и за надутые парусом брюки. Крикнула:
– Смотри вперёд!
– Низина… – ахнул Мэтт.
Пока Ая несла его всё ниже и ниже, вода в низине дыбилась, горбилась, вырастая вверх причудливой голубой бахромой, и к тому моменту, когда ноги Мэтта коснулись земли, на месте Низины стояли исполинские водяные джунгли: колоссальные «деревья» с текучими синими «стволами», голубыми «цветами» и прозрачными тонкими «листьями», переплетающиеся с ними и друг с другом струи «лиан», дрожащий «подлесок».
Всё, что ещё несколько минут назад тихо и безмятежно плавало где-то в Низине, теперь встревоженно и суетливо носилось вверх и вних по этому непостижимо фантастичному лесу, сверкая чешуёй и суматошно мельтеша лапками, а в грязно-зелёной «траве», по цвету и фактуре ужасно напоминающей многолетние донные отложения, шуршали те самые маленькие белые зверьки в тающих под человеческими пальцами ледяных шубках.
– Слышишь? – таинственно спросила Ая, бережно поставив Мэтта на землю, и Мэтт действительно услышал, как где–то совсем недалеко запели лемуры.
– Смотри! Смотри! Водяной лес останется здесь навсегда! – восторженно пел один.
– Ты глупый, глупый лемур! – возмущённо вопил другой. – У людей ничего не бывает навсегда!
Ая махнула рукой и вопросительно подняла бровь: пойдём?
Пойдём, с готовностью кивнул Мэтт.
Девушка посторонилась, уступая ему дорогу, и он заметил за её спиной уходящую вглубь водяного леса тропу. Тропа была узкой, с обеих её сторон среди острой серо-зелёной травы густо сверкали мелкие ледяные цветы. Мэтт прислушался и пошёл на почти стихшую, но всё ещё различимую тонкую лемурью песню.
Когда они с Аей вышли на поляну, лемуры сидели у куста, на котором болтались большие водяные шары.
В шарах тягуче отражалось заходящее за Землю солнце, и плавали многочисленные стрекозьи личинки.
– Хооолодно… – тоскливо тянул один из катта.
Он сидел, вытянув свою мордочку с белым треугольным пятном на лбу к солнцу, зажмурившись и крепко прижав к груди длинный полосатый хвост.
– Зато красииво… – утешал его другой.
– Эй, катта! – окликнула их Ая. – Что вы делаете тут посреди этой лужи?
– Ая! Ая! – одним большим чёрно-белым комком подпрыгнули от неожиданности оба лемура. И тут же поскакали навстречу, заголосили наперебой:
– Мы увидели, как Низина рождает лес! Мы прибежали смотреть!
– Мы не видели вас на берегу! Но там был другой человек!
– Другой? – удивился Мэтт.
– Другой! Другой! – радостно закивали катта. – Мы покажем! Покажем!
Мэтт оглянулся на сестру, и та кивнула: – беги, беги, – потом улыбнулась, достала из-за спины рюкзак, из рюкзака – прозрачную банку, полную шевелящихся и тыкающихся в стеклянные стенки маленьких сверкающих искр и высыпала их перед собой на землю.
Искры вспыхнули ещё ярче, закружились над тропой, как стая вспугнутых мошек, и полетели вперёд, обгоняя Мэтта с лемурами и освещая им дорогу.
Другой – это был Лукаш.
Он сидел на холме, – там, где ещё полчаса назад был берег Низины, – и смотрел на то, что творила Ая. Не вмешиваясь и, вобщем-то, даже не удивляясь.
Три сотни лет, прожитые среди себе подобных, научили его смотреть на текучесть мира философски. Сам он бог знает когда уже перерос подобную ребячливость: и дочь его, и оба внука давным-давно стали взрослыми, а сам он всё чаще и чаще хотел быть причиной стабильности, а не изменений.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71293666?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
– coi doi nixli – здравствуй, девочка (ложбан)
2
.ije ji'a .ai galfi da – а ещё я собираюсь что–нибудь изменить (ложбан)
3
.uenai – ничего удивительного (ложбан)
4
– О! coi doi benji .i .ui tirna do – привет, Бенжи. Рад тебя слышать (ложбан)
5
– ki'e – спасибо (ложбан)
6
– tezu'e ma – зачем? (ложбан)
7
– e'u kelci – давай поиграем (ложбан)
8
– mi fitytu'i – согласен (ложбан)
9
– mi'a poi lo remna ku nelci lonu sisku loka simsa – мы, люди, любим проводить аналогии (ложбан)
10
.i lonu ti kaiVAlias krasi cu simsa lonu sovda penmi .ije mi ba xe draci fe lonu lo nakni sovda kernelo cu gasnu vau zo'o – это начало кайвальи похоже на оплодотворение, в котором мне отведена роль мужского гаплоидного ядра (ложбан)
Урса Минор
Тип: электронная книга
Жанр: Научная фантастика
Язык: на русском языке
Издательство: Автор
Дата публикации: 10.11.2024
Отзывы: Пока нет Добавить отзыв
О книге: Будущее наступило.