Главная страница | Ужасы | Самая страшная книга 2025

Самая страшная книга 2025
Юлия Саймоназари
Дэн Старков
Дмитрий Сергеевич Лазарев
Оксана Ветловская
Станислав Миллер
Антон Темхагин
Герман Гиреев
Сергей Возный
Оксана Росса
Александр Рубцов
Елена Щетинина
Павел Вячеславович Давыденко
Артем Гаямов
Оксана Олеговна Заугольная
Дмитрий Лопухов
Владимир Сулимов
Максим Ахмадович Кабир
Александр Дедов
М. С. Парфенов
Самая страшная книга
Бойся с нами. Бойся как мы. Бойся лучше нас!
«Самая страшная книга» возвращается с очередной порцией жутких, интересных, оригинальных историй, среди которых каждый читатель (да-да, и ТЫ тоже!) найдет страх на свой вкус – ведь рассказы для этой книги отбирали такие же читатели.
Чего мы боимся? Какие фобии скрываются под этой обложкой? Ужас живет в соседней квартире, хоронится на старых видеокассетах, в таксофонах и радиоприемниках, и под вековечными каменьями археологических раскопок. Зреет, колосясь в поле пшеницы, за стенками жемчужных раковин или даже внутри человеческого тела. Проникает в самую душу с городскими легендами и популярными телепередачами, дурными желаниями и греховными мыслями.
Бойся с нами. Бойся как мы. Бойся лучше нас… Главное – БОЙСЯ.
«Самая страшная книга» поможет.


Сборник
Самая страшная книга 2025

© Авторы, текст, 2024
© Парфенов М. С., составление, 2024
© Алексей Провоторов, ил. на обл., 2024
© ООО «Издательство АСТ», 2024

Важное уведомление


Формально составителем этой антологии указан Парфенов М. С. – на деле же он и другие люди, включая редактора «Астрель-СПб» Ирину Епифанову и координатора отбора Ирину Парфенову, лишь организуют сам процесс, помогая настоящим составителям – из народа.
Каждый год собирается группа добровольцев, которые читают сотни присланных в ССК историй и голосуют за те, которые им понравятся. Каждый наш ежегодник собран по итогам таких голосований.
Так что настоящими составителями (так называемой таргет-групой) этой антологии являются:

Александр Миронов (Санкт-Петербург)
Александра Сарасонова (Нижний Новгород)
Антон Каштанов (Санкт-Петербург)
Валентина Баринова (Тверь)
Валерия Гриценко (Обнинск)
Валерия Иванцева (Иваново)
Василиса Чайникова (Челябинск)
Виктор Гофман (Казахстан, Караганда)
Виктор Макоед (Майкоп)
Виктория Грищенкова (Мытищи)
Виктория Сурова (Москва, поселок ЛМС)
Виктория Шустрова (Москва)
Виталий Бусловских (Новосибирск)
Владимир Кутузов (Новосибирск)
Денис Козлов (Рязань)
Евгений Гайбарян (Москва)
Евгения Климова (Иваново)
Егор Назаров (Краснодар)
Елена Дыкова (Казахстан, Петропавловск)
Елизавета Казакова (Новосибирск)
Иван Тимашов (Москва)
Илья Артибилов (Германия, Лейпциг)
Илья Старовойтов (Курган)
Ирина Рудакова (Нижний Новгород)
Ирина Топунова (Москва, Подольск)
Ленар Закиров (Татарстан, Казань)
Людмила Кшевинская (Москва)
Михаил Погребной (Краснодар)
Наталья Жидкова (Нижний Новгород)
Ольга Гурьянова (Татарстан, Казань)
Ольга Сагирова (Санкт-Петербург)
Рита Семенова (Барнаул)
Светлана Вилкс (Оренбург)
Сергей Барашкин (Саранск)
Сергей Рябых (Люберцы)
Татьяна Короткина (Гатчина)
Татьяна Рыбалко (Санкт-Петербург)
Татьяна Ясиновская (Санкт-Петербург, Саратов)
Филипп Герасименко (Невинномысск)
Яна Сидорова (Крым, Красногвардейское)
Спасибо им за труды!
А еще каждый год таргет-группа обновляется. Кто-то выбывает, кто-то, наоборот, приходит «на новенького». Каждый год мы экспериментируем, совершенствуя нашу систему отбора для того, чтобы подарить вам очередную «самую страшную» книгу.
Мы называем наши издания так не потому, что считаем их действительно САМЫМИ страшными из всех. Мы называем их так потому, что ЛЮБОЙ читатель найдет здесь что-то, что ему понравится. Такую историю или истории, которые напугают персонально его.
Персонально ТЕБЯ.

Владимир Сулимов
Корголгон
С техникой Кире вечно не везло.
В ее присутствии перегорали лампочки. Замена батареек в пульте могла привести к поломке. Она перестала пользоваться лифтом, потому что застревала чаще всех. Мир механизмов и гаджетов наотрез отказывался принимать Киру. Годам к двадцати она отчаялась с этим миром поладить, а к тридцати трем смирилась окончательно. Поэтому, когда под капотом заклокотало и «Тойота Камри», проехав по инерции несколько метров, остановилась, Кира лишь обреченно подумала: «Ну вот опять». Опять проблема.
Дорога была пуста. Накрапывал мелкий дождик. Таймер на панели показывал ровно 21:30. Подвешенная к зеркалу заднего вида игрушечная обезьянка – Артем подарил на счастье – крутилась на шнурке вокруг оси, стыдливо пряча глаза: талисман, а не справилась. Динамики исторгали бодрую попсу. Кира выключила музыку, никак не подходящую к обстановке. Сделала десять глубоких размеренных вдохов, как учили ее на занятиях по стрессоустойчивости для фитнес-тренеров, и попыталась завести машину снова.
Под капотом закудахтало. Безобразный звук, не предвещавший ничего хорошего, заставил сердце сжаться, а пульс участиться. Выровнять дыхание больше не удавалось. Кира выждала еще и повторила попытку. «Камри» разразилась клекотом, но не тронулась с места. Кира выругалась.
Она потянула за рычаг под панелью, чтобы открыть замок капота, вышла наружу и встревоженно осмотрелась. Пару минут назад Кира, не волнуясь ни о чем, миновала бетонный въездной знак «ИЛЬИНСК ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ», установленный, похоже, еще в доперестроечные времена. Виды, которые ее окружали сейчас, были под стать знаку, с редкими вкраплениями примет постсоветской эры: вот сварной киоск, прикорнувший под кривошеим фонарем, вот «Пятерочка», втиснутая между хрущевок цвета испорченного желтка. И киоск, и магазин были закрыты. Светофор моргал из последних сил единственным рыжим глазом – того и гляди отключится, – подсвечивая островок вздувшегося асфальта. За пределами островка темнота, казалось, делалась гуще, плотнее, неуютнее. Сильный порыв ветра швырнул в Киру горсть сырого песка, не убранного с зимы, с бряканьем покатил по тротуару смятую банку из-под энергетика. Песчинка попала Кире в глаз. Кира заморгала. Ветер был не по-сентябрьски стылым, но под кремовым плащом ей сделалось жарко. Вдалеке лаяла собака. И больше ни души. Горящий в некоторых окнах свет не прибавлял пейзажу живости, скорее, наоборот: казалось, в освещенных комнатах никого нет.
Отгоняя неуютные мысли, Кира заглянула под крышку капота, повторяя ритуал, который порой наблюдала, проезжая мимо сломавшегося авто какого-нибудь горемыки. Горемыка с видом знатока заглядывал в моторный отсек своего коняги, и почему-то верилось, что поломка устранится сама собой. Кира посветила айфоном. По тюленьему боку двигателя стекала черная жижа. Масло? Антифриз? Расширительный бачок казался пустым. Могла ли Кира, размышляя о подходящем к концу путешествии, не заметить, как загорелся красным сигнал термометра? Вполне. Мог сигнал не сработать? И такое вероятно. К чему гадать? В устройстве автомобилей Кира понимала ненамного больше, чем в политической жизни Малайзии, – на то есть автомеханики. Но в ушах, будто голос подкравшегося сзади призрака, прозвучало назидание Артема: «За движком надо следить. Запорешь двигатель, – считай, попала на половину стоимости машины». Кира выругалась крепче.
Оставались два варианта: эвакуатор или помощь друга. Прагматизм – ни в коем случае не эгоизм, так она себя убеждала, – взывал воспользоваться помощью друга. От Рязани до Ильинска час пути… Хорошо, полтора. Артем еще не спит. Да и разве не предлагал он ей великодушно: «Звони в любое время, если что стрясется, Кир. Я всегда тебе рад»? Правда, он говорил это до нее: «Давай не будем все портить, Тём. Останемся друзьями». Они и остались, Артем сам согласился. Настоящими друзьями, без пресловутой френдзонщины. Кира в это искренне верила.
Артем Протасов был, как говорят, «на все руки». (С этим «на все руки» подружки ей весь мозг вынесли: «Не курит, не пьет, бизнес строит, чего тебе еще надо, дура?» – «От лохушек слышу».) Сейчас Тёмкина навсерукость ой как пригодилась бы. Двигатель вряд ли починит, но хоть отбуксирует до Рязани. Размышляя так, Кира прицелилась мизинцем в айфон – остальные пальцы были вымазаны в саже, а она, разумеется, забыла надеть перчатки. Ткнула пальцем в экран – ничего. Ткнула сильнее, и айфон выскользнул из вспотевшей ладони. Она попыталась поймать, но сделала только хуже. Айфон отскочил от бестолково суетящихся рук и провалился в моторный отсек. Застрял среди мешанины автомобильных потрохов. Свет айфоновского фонарика издевательски разливался из-под патрубков и шлангов. Кира попыталась достать – кисть не пролезала. Попыталась поддеть подобранной с тротуара веточкой, но проклятый гаджет провалился глубже, окончательно став недосягаемым. Кира замарала плащ, саданулась теменем о крышку капота, вздумавшую опуститься, и улицу огласил поток ругательств, который не посрамил бы и прапорщика со стажем.
Вот только улица оставалась безлюдной.
Кира захлопнула капот и неосознанно прижала грязную ладонь к губам, не ощущая вкуса копоти. Подбородок дрожал. Как и пальцы.
Одна. Ночью. В чужом городе. Без связи.
Беспомощная.
Не давая этому непривычному чувству перерасти в панику, Кира забрала с сиденья сумку, закрыла «камри», не утруждая себя включением аварийки – а смысл? – и медленно направилась к центру города вдоль перешептывающейся шеренги плешивой сирени.
* * *
Она снова и снова перебирала в уме варианты. Это успокаивало. Помогало отвлечься от чувства заброшенности.
Вариант номер раз: попросить у первого встречного мобильник и позвонить Артему.
Вариант номер два: переночевать в гостинице. Что, один фиг, утром вернет ее к варианту номер раз.
Вариант номер три: найти автовокзал и уехать в Рязань. Спать она будет дома, но проблема с машиной останется.
Значит, вариант номер раз. Кажется легким, не правда ли?
Однако с первым встречным не заладилось.
Он вообще не спешил показываться, встречный. Кира миновала несколько кварталов однообразных хрущевок, одутловатых из-за нескончаемой мороси. Фонари горели через один. В стоках прела осклизлая листва, чей запах навевал неизъяснимую тоску, самые грустные воспоминания. В ветвях жмущихся к домам худосочных деревьев путались, как в паутине, редкие освещенные окна. За морщинами бесцветных занавесок изредка проплывали сутулые тени. Размеренное «гав-гав, гав-гав» скучающей собаки не становилось ближе. Из расщелины подворотни грянул хохот, развязный и оскорбительный, окатил проходящую мимо Киру, как из помойного ведра. Она переложила из сумочки в карман перцовый баллончик и ускорила шаг.
Первым встречным оказался таджик, поджарый, верткий и щетинистый. Из-под кепки блеснули глаза, в смешливом рту – золотой зуб. Он поравнялся, и Кира крепче стиснула баллончик во внезапно взмокшем кулаке. Таджик прошел мимо. Кира решила искать второго встречного.
Свернув за угол, она наткнулась на автобусную остановку. Под просевшей крышей павильона тучная цыганка громогласно тараторила по мобильнику. Из знакомых слов Кристина угадала только попеременно повторяющиеся «четыре» и «гниль». Мимо промчался до отказа набитый молодняком «солярис», обдав Киру тугой волной воздуха и оглушительным босяцким рэпом. Кира неосознанно потерла руки, будто очищаясь от скверны. И продолжила путь.
Из дворов вышла дама в стеганой куртке и с йорком на поводке. Первый встречный с третьей попытки, наконец-то! С колотящимся сердцем Кира припустила за ней:
– Простите, пожалуйста, добрый вечер. Могу я вас спросить?
Дама с собачкой степенно плыла по тротуару, глухая к мольбам.
– Прошу прощения. – Кира нагнала хозяйку йорка. – Извините за беспокойство.
Ноль реакции. Даже псюшка не повела ухом, трусила себе и трусила, повиливая мохнатой жопкой.
– Простите…
– Женщина! – рявкнула собачница, резко оборачиваясь. – Я же сказала, я не справочное бюро! У других спрашивайте! Что непонятного? Непонятного – что?!
Она натянула поводок и двинула на другую сторону улицы, свирепо впечатывая ножищи в крошащийся асфальт.
«Придется быть избирательней», – поняла, справившись с замешательством, Кира.
На перекрестке дома подрасступились, заморгали вывески, прокатила «шестера» без заднего бампера. Возле помятой, точно изжеванной бегемотом урны прикуривал от спички седовласый интеллигент в очках и потертом кашемировом пальто «Хуго Босс». Спичка отказывалась загораться в волглом воздухе. Кира подошла и предложила зажигалку – таскала в сумочке на случай пикника.
– Премного вам благодарен, – сказал Хуго Босс, блаженно затягиваясь.
– Не за что. – Кира убрала зажигалку и отказалась от предложенной «Короны». – Можно воспользоваться вашим мобильным? Мой… э-э… недоступен. Я попала в… э-э… историю, и мне надо позвонить другу. Я вам возмещу.
Хуго Босс с наслаждением глотнул еще дыма, выпустил в воздух облачко гари и остался стоять с задумчиво приоткрытым ртом. Теперь она разглядела его глаза за стеклами очков: оловянно-безжизненные. Глаза человека, долго и бесплодно скитающегося впотьмах.
Наконец губы Хуго Босса пришли в движение, и Кира услышала:
– Они же не зря молчат про коллайдер, ученые эти, в говне печенные. Частицы там, бозоны, мюоны. Кварки, шкварки. А на самом деле за пространства заглянули, а там ничего, ни материи, ни энергии, а лишь он, и умер он давнехонько, и гниет, и в пространства просачивается по экспоненте. Ученые эти моченые как заглянули, так и поняли – и с ума как один сошли. А он уже стал анти-он. Все же матрица, симуляция. Страшно? Да, страшно. Скверна-то – она до каждого дотянется, хоть живого, хоть мертвого, и вывернет, и переиначит. И конец всему, и ужас без конца. А голоса, голоса-то! Думаешь, когда по телефону звонишь, то с человеком разговариваешь? С телефоном ты говоришь, его это голос, коробки диавольской. Передразнивает он да переваривает. А твой голос украден, им украден, и блуждает средь пространств в ужасе, его напитывает. Через телефон-то он к каждому подберется. Думаешь, кто телефон изобрел? Белл этот, Попов, Герберт Уэллс? Анти-он его нашептал, метастазой выблевал и телефоном на поводке держит вас, как собачонков.
Кира попятилась. Ступня соскользнула с бордюрного камня, подвернулась, и Кира лишь чудом не упала под колеса проезжавшей машины. Неопределенного от грязи цвета «логан» просигналил, не сбавлял ход: «Бэ-э!» – будто баран проблеял. Она перебежала через дорогу, озираясь на Хуго Босса: вдруг сорвется и ринется следом; полы пальто хлопают, а под полами – мачете.
Но чокнутый просто стоял и докуривал свою гнусную сигарету. Стекла его очков заволокло дымом или испариной, словно он плакал.
К такой-то матери прохожих, решила Кира, выдохнув сквозь зубы. Она найдет полицию, или больницу, или еще какое круглосуточное учреждение, где не откажут в помощи. Дадут позвонить, и она распрощается уже с этим гостеприимным го…
И тут Кира увидела. На бугристом, цвета забродившей мочи боку очередной хрущевки, под алым козырьком, точно в пластмассовом кокошнике, явившийся из старых и для кого-то добрых советских времен – телефон-автомат.
Звуки улицы стихли, словно в уши набилась вата. Очертания домов, худосочных кустов, аляповатых билбордов смазались и поблекли. Ярким и зримым оставалась только густо-красная, как сок раздавленной вишни, огромная раковина с покоящимся меж створок сокровищем. И Кира не пошла – ее понесло, как тонущего подхватывает течение и несет на глубину. А может, сам дом придвинулся: на, сними трубку. Позвони.
Она ступила под козырек, и тот словно сжал ее в гладких глянцевых объятиях. И вправду гигантская раковина. Кажется, такие называются тридакнами, подумала Кира. Когда в них случайно попадает нога ныряльщика, створки смыкаются, и человек может захлебнуться. Она потянулась к трубке и замерла в необъяснимом смятении. Таксофон не выглядел новым – разумеется, – однако сохранился отменно. В городе лунатиков и шпаны его не расколотили, не сдали на цветмет, и это поражало. Правда, кто-то нацарапал под кнопками загадочное: «КОРГОЛГОН». Что бы это значило? Кира нахмурилась.
«Мы подумаем об этом позже, сис».
Но она все медлила. Чем дольше медлила, тем эфемернее казалось происходящее. Словно время пустилось вспять, и вот она снова маленькая девочка с косичками, мама называет ее «моя конфетка», подружки рассказывают страшилку: если на таксофоне в полночь набрать 666, ответит дьявол. Он расскажет, когда и как ты умрешь… и куда попадешь после.
Она одернула себя: вернись на Землю, ты не хочешь тут стоять до утра!
«Может, он вообще не работает».
Не попробуешь – не узнаешь.
Кира сняла трубку и еще до того, как приложила к уху, почувствовала: опасения оправдались. Просто кусок пластика на шнуре в металлической оплетке, прохладный и отполированный чужими ладонями так, что кажется сальным. Она повесила трубку на рычаг, разочарованная.
Или обрадованная?
– Монетка нужна.
Кира чуть не подпрыгнула. Обернулась – под облезлой когтистой акацией белела тощая фигура. В первую секунду Кира приняла подкравшегося за карлика. Сощурилась – пацан лет двенадцати, лобастый, белобрысый, остроносый. Голова наклонена вправо так низко, что почти касается плеча. На левой стороне шеи – язва, от которой Кира поспешила отвести взгляд. В остальном обычный пацан, руки в карманы. Разве что одет не по погоде, в голубую растянутую футболку и шорты. Улыбка одновременно участливая и лукавая. Кира осторожно выдохнула воздух, набранный для крика.
– Ты чего подкрадываешься?
Белобрысый пацан пожал левым плечом.
– Не замерзнешь так?
Белобрысый шмыгнул носом и помотал головой: не-а.
– А он точно работает? – кивнула Кира на таксофон.
– Работает, – заверил пацан и повторил: – Монетка нужна.
– Сколько? – На панели никаких подсказывающих надписей не было. Только «КОРГОЛГОН».
– «Двушка». – Пацан обтер нос тыльной стороной ладони.
– Два рубля? – Кира не спешила лезть в кошелек. Хоть пацан и мелкий, но… Они тут совершенно одни. Хуго Босс докурил и исчез из кадра.
– Две копейки, советских.
– Издеваешься? – насупилась она.
– Не, – ответил белобрысый. У него был скрипучий стариковский голос, и Кира вновь задумалась: точно ли перед ней ребенок? Ледяной палец тревоги мазнул по всему хребту до самого копчика. – Проверьте сами. Две советские копейки. Я могу продать. У меня есть. Пятьсот рублей.
Каков наглец!
– Ха-ха, – сказала она. – Иди домой, простудишься. Нечего детям на ночь глядя одним шляться.
Белобрысый направился к таксофону, покачивая бедрами. Мышцы Киры напряглись сами собой. Но пацан всего лишь вытащил из кармана джинсов руку и сунул ей под нос раскрытую ладонь. На ладони лежал медный кругляш. Кира увидела герб, серп, и молот, и надпись «СССР» по ободку и опять ощутила, что соскальзывает в прошлое.
– Что за схематоз?
– Слушайте, вам шашечки или ехать? – В скрипучем голосе звучало нетерпение. Какое-то… голодное. Киру передернуло. От ладони пацана отчетливо пахло медью и потом.
– Полагаю, что ехать. Давайте так, – деловито предложил белобрысый. Между его губ мелькнул белесый язык, словно пацан хотел облизнуться, но сдержался. – Я отдам вам монетку. Если дозвонитесь, с вас пять сотен. Соглы?
– Если не дозвонюсь, уши оторву. Соглы?
Пацан не убрал руку, и Кира сочла это согласием.
Осторожно, чтобы не коснуться ладони белобрысого, она взяла монетку. Двушка была теплой и влажной – будто живая. Кира поборола желание бросить ее обратно.
– Отойди, пожалуйста.
Пацан убрал руку в карман и отступил. Отдалился – снова этот эффект исказившегося пространства. Пофиг, как это работает, главное, пусть новый знакомец отдалится достаточно далеко. Пытаясь вспомнить, как звонить по таксофону на межгород, Кира сняла трубку и опустила монетку в прорезь.
– Я готов помочь, – незамедлительно раздалось в трубке.
Она едва не отшвырнула трубку, словно гадюку, очнувшуюся от ночного оцепенения. Это был инстинктивный, первобытный порыв, ничем не объяснимый: голос как голос, чуть надтреснутый и доброжелательный, как у заботливого дядюшки. Обволакивающий – подсказал ум нужное слово.
А еще бестелесный и далекий, будто проталкивающийся сквозь сырые толщи земли, выходящий на поверхность с бурлящей грязью.
«Думаешь, когда по телефону звонишь, то с человеком разговариваешь? С телефоном ты говоришь, его это голос. Передразнивает он да переваривает».
– Это колл-центр? – спросила Кира. В горле пересохло, и вопрос вышел едва слышным. Но собеседник ответил:
– Я тот, кто помогает.
Потерянный взгляд Киры невольно вернулся к загадочному слову на панели.

КОРГОЛГОН
Она откашлялась.
– Наверное, линии запараллелились. – «Твой голос украден и блуждает средь пространств. Его напитывает». – Вы можете повесить трубку? У меня одна попытка, чтобы позвонить другу. Моя машина сломалась, и мне надо решить эту проблему…
– «Тойота Камри» две тысячи девятого года выпуска, номер О484ЕС 62, бежевая…
Ее обдало жаром – словно трубка харкнула кипятком. Мозг, казалось, расплавился, шипя, стек по горлу и ошпарил скукожившийся желудок. Вишневый козырек накренился – вместе со стеной, вместе с прячущимся в ночи двором.
Голос зазвучал деловито:
– Проблема в следующем. Охлаждающая жидкость понемногу ушла через трещинку в расширительном бачке. Кроме того, из строя вышел датчик температуры. Мотор закипел, и повело головку блока цилиндров. Тебе следует проверять состояние автомобиля чаще.
Кира закусила губу до соленого привкуса. Жар не унялся, но способность думать вернулась.
– Откуда… Что вы сделали с машиной?
– Я помог. «Камри» полностью исправна. Возвращайся и убедись. Даже антифриз залит. Считай это бонусом, Кира.
Вот тут-то она и бросила трубку. Та лениво качнулась на рычаге, как висельник на ветру. Кира отпрыгнула из-под козырька, будто таксофон мог начать трезвонить – громче и громче, оглушительнее и оглушительнее, разрывая мрак, поднимая мертвых из могил. Суетливо попятилась. Обернулась.
Пацан околачивался на прежнем месте – возле акации. Улыбка, вызывающе-нахальная, желтела в свете подъездного светильника, тягучем, как желчь.
– Ты! – Кира предостерегающе выставила указательный палец. – Это что за развод?!
Пацан смачно шмыгнул носом и сглотнул.
– Если вы что-то сделали с машиной… – Прозвучало глупо, Кира и сама это понимала и, хуже, не знала, как закончить. Оглянулась через плечо. Таксофон висел себе на стене как ни в чем не бывало. Вновь обратилась к пацану: – Заявлю на вас в полицию.
– За што-о?! – протянул белобрысый. За притворным возмущением таилась плохо скрываемая насмешка.
Да и черт с ней. Кира устремилась прочь, изо всех сил стараясь не сорваться на бег. Испуг показывать нельзя, хоть ты тресни. Она надеялась, что ей это удается.
Ей никогда прежде не было так страшно.
– А лавэ?! – Теперь пацан, похоже, вознегодовал искренне. Кира не среагировала, и вдогонку ей прилетело: – В следующий раз дороже выйдет!
На обратном пути она прокручивала в голове разные версии случившегося и ни одну из них не находила убедительной, кроме самых фантастических. Думалось туго. Мысли путались, тяжело ворочались под черепом, как ком слипшихся пищащих крыс. И вкрадчивым навязчивым фоном просачивался в сознание голос, словно дождевая вода сквозь худую чердачную крышу: «Я готов помочь. Я помог, Кира».
Она все-таки побежала.
Брошенная машина послушно дожидалась владелицы. Кира ввалилась в салон и захлопнула дверцу. Сплела на груди руки, пытаясь унять дрожь. «Камри» остыла, но на Кириных висках выступила испарина. Полы плаща забрызгало грязью. Нестерпимо тянуло оглянуться и проверить, не затаился ли кто на заднем сиденье. Она заставила себя смотреть перед собой.
– Никаких истерик этой ночью, сис. Вдох… и выдох. Вдох… выдох.
Размеренное дыхание – такое еще называют «квадратным» – помогло. Паника отступила.
А значит, пора действовать.
«Бред. Это так не работает. Если движок накрылся, пробовать бесполезно».
Кира вставила ключ в замок зажигания.
«Крутить будешь до второго пришествия».
Она повернула ключ на пол-оборота. Приборы на панели вспыхнули.
(Возвращайся и убедись сама, Кира.)
Она повернула ключ до конца.
Вместо клокотания обезглавленной механической курицы, которое повергло Киру в отчаяние совсем недавно, салон наполнило привычное ровное «ж-ж-ж».
– Слава богу! Слава…
«Как он сумел?» – оборвала хвалу незваная мысль.
– С движком все было в порядке! – отрезала Кира. – Ему надо было просто отдохнуть.
«Он назвал марку и номер „камрюхи“. Как и твое имя. Тот, Кто Помогает».
– Я об этом не думаю! – выкрикнула она. – Ничего не знаю! Ничего не было!
Машина тронулась. Что-то брякнуло под капотом, прокатилось под днищем, хрустнуло под задним колесом. Айфон. Твою мать!
Но Кира не остановилась даже ради того, чтобы подобрать симку. Прочь из этой дыры, немедля, и забыть все, как дурной сон!
Она промчалась сквозь городишко, не тормозя на красном, не сбрасывая скорость. Вспомнила, что задолжала белобрысому пять сотен, лишь когда указатель «ИЛЬИНСК» остался в зеркале заднего вида. Решила:
– Без обид, мелкий, но нет. Возвращаться не буду. Не обнищаешь.
«У меня зазвонил телефон, – отозвался внутренний голос. – Кто говорит? – Корголгон».
Она поежилась. Ну и слово – будто пальцы клацают по пластиковым кнопкам. Засело в мозгу, как заноза.
Весь этот городишко – заноза.
«Передразнивает он да переваривает».
Сто десять на спидометре.
«У меня зазвонил Корголгон…»
«А твой голос украден, им украден».
«У меня зазвонил…»
Человек с рюкзаком шагнул на дорогу из разверзшейся над ней тьмы. Кира вывернула руль и вдавила педаль тормоза, но человек все равно вырос за стеклом молниеносно и ошеломительно, точно скакнул прямиком в салон, на сиденье пассажира.
Удар.
«Камри» дернулась, как норовистый жеребец, противящийся наезднику. Стреноженная, замедлила бег. Замерла. Конус света подслеповато всматривался в ночь, но находил лишь ломоть сырого асфальта с выцветшей разметкой. «Дворники» нехотя, со скрипом, мазнули по стеклу. Правая фара помаргивала.
«Это не со мной», – подумала Кира и повторила мысль вслух, словно так можно было отменить свершившееся.
Дорога пустовала. Никаких камер – кругом мертвая глушь. Никто не видел Киру. Если она нажмет на газ, то и не увидит. Главное, не мешкать и – больше, больше газа.
Она заглушила двигатель – умиротворяюще урчащий – и вышла под морось. Объятый пламенем желудок бултыхался, как маятник в кислоте. К голове прилила кровь. Уши пунцовели. Ноги, которыми она легко жала шестьдесят кило (по десять раз три подхода) сделались бескостными. Шатаясь, Кира обогнула «Камри», моля небеса, чтобы бродяга выжил. Оглушенный, пусть покалеченный – но живой.
Бродяга лежал на обочине, сложив ладони на животе и раскинув обутые в берцы ноги. Приподнятая голова клонилась к плечу, отчего Кира невольно вспомнила белобрысого торговца «двушками». Бродяга будто спал, натянув вязаную шапочку на самые брови. Вот только подушке он предпочел сигнальный столбик. «Устал мертвецки».
Спотыкаясь на каждом шагу, Кира подбежала к лежащему и присела возле. Взяла, замирая, за руку. Ладонь была влажной и прохладной. Пульс на запястье не прощупывался. Глаза путника – совсем юного, и двадцати нет, – были закрыты. Рот, напротив, приоткрылся. На губах вздулся и повис пузырик слюны – последний выдох. Из уха вяло струилась тоненькая струйка крови. Единственные видимые подтверждения увечья.
Кира выронила руку парня и впилась пальцами в свое лицо, оттягивая щеки, как тот беззвучно вопящий тип с картины Мунка.
«Я убийца!»
«И не поспоришь», – молча поддакнул мертвый парень. Отчего-то Кире вспомнилось, как в детстве она случайно наступила на хомячка. Хомячок выжил, хотя и охромел, но у нее все равно долго не прекращалась истерика. Не то чтобы Кира его сильно любила, но отобрать у кого-то жизнь… Самый страшный, непоправимый кошмар!
Непоправимый?
«Ты спятила?! Это не движок и даже не хомяк – это ж человек!»
«У меня зазвонил…»
– Прекрати!
А что она теряет? Если не выгорит, поедет и сдастся копам. Как ни ужасно, но это правильно. Правильно! Но сперва…
Она обошла лежащего и подхватила его под руки. Оторвала от земли. Прикинула: килограммов под восемьдесят в этом парне, считая с рюкзаком. В пояснице кольнуло. Да, это не становую в спортзале делать.
Кира сняла рюкзак и, лихорадочно озираясь, поволокла парня к машине. Его ноги в камуфляжных штанах выводили по асфальту шуршащие загогулины. Свесившаяся на грудь голова мотылялась, как боксерская «капля» под ударами. В ментовских фильмах преступники постоянно перевозили врагов – или их тела – в багажнике. На деле затолкать парня в не самый вместительный багажник оказалось непросто. Часть хлама пришлось перетащить в салон. Туда же Кира закинула рюкзак парня. Захлопнув багажник – словно гроб, – привалилась к крылу, всасывая сырой воздух сквозь клацающие зубы и борясь с тошнотой. Она выблюет сердце, если не справится.
Она справилась. Опять.
Ощущая себя Винсентом Вегой, Кира плюхнулась за руль и покатила обратно в треклятый город.
Спустя несколько минут она миновала указатель на въезде и дремлющий пост ДПС. Город – постылый знакомый, которого она покинула спешно и неучтиво, – встретил ее насупленным ожиданием: «Вернулась, голубушка?» На Киру нахлынуло дежавю. Перед глазами словно запустили в обратном направлении уже виденный – и пугающий – фильм.
Она припарковалась недалеко от перекрестка в безлюдном сквере, который, похоже, и днем не пользовался популярностью у жителей, и поспешила в знакомый закоулок.
Кира нисколько не сомневалась, что застанет стража таксофона на месте, и угадала. Белобрысый топтался под кустом, словно выпавший из гнезда птенец-альбинос.
– Вот. – Она на ходу отсчитала деньги. – Тысяча. За прошлый раз и… Мне нужна еще монетка, короче. У тебя есть?
– Пять сотен, – заявил белобрысый. Язва на его шее, казалось, стала больше, сочнее, безобразнее. Вздувалась, как жабий зоб. Из бордово-сизой мякоти росли гроздьями кожистые блямбы, похожие на присосавшихся клещей.
– Пятьсот и пятьсот. За тот звонок и за новый. Всего – тысяча. У вас в школе арифметику не проходят?
– Я же говорил: в следующий раз будет дороже, – с ленцой напомнил пацан. – Еще пять сотен сверху. Или я пошел.
– Стой! – Кира опять вынула кошелек. – Н-на!
Белобрысый взял аккуратно сложенные купюры и протянул ей монетку. Теплую и влажную, как водится. В этот раз он облизнулся не таясь – с причмоком. Киру передернуло.
Она кинулась к алому пластмассовому кокону таксофона, косясь, не увязался ли пацан за ней. Но тот остался в заскорузлых объятиях акации и равнодушно ковырял носком ботинка трещину в асфальте. Она прижала трубку к уху, одновременно надеясь услышать – и не услышать – ответ.
Автомат проглотил монетку, и голос произнес:
– Я весь внимание, Кира.
Она поняла, что сработает. Ноги подкосились от ужаса.
– Я… Я… Этот парень… Кот… который…
– Который сам бросился среди ночи под колеса, – подхватил голос. – Какая неосмотрительность! Ты, разумеется, не виновата в случившемся.
– Да, – согласилась Кира со всем сказанным сразу.
– И каково же твое желание?
Голос вкрадчиво вползал в ухо щекочущим насекомым. Оно пробиралось по ушному каналу прямо в мозг и ползало в извилинах, перебирая мохнатыми лапками. Кира представила, как втыкает палец в ухо, будто гвоздь, чтобы раздавить жука; розовый ноготь прорывает барабанную перепонку и погружается в податливую сырую мякоть.
– Итак? – напомнил о себе Тот, Кто Помогает.
– Пусть он оживет, – проговорила она одними губами. – Парень, который…
– Который сам бросился под колеса великолепно работающей машины, – повторил голос напевно. – Павел Чичерин, для друзей Паха, двадцать два года, человек многих профессий. Готово. Он жив. Поторопись, если не хочешь, чтобы он опять умер от разрыва сердца: в багажнике душно, темно и жутко.
– Спасибо… – прошептала Кира вопреки желанию. Благодарить этот голос, алчный и верткий, было сродни богохульству.
– Обожаю помогать. Хлебом не корми! Доброй ночи и до…
Она швырнула трубку на рычаг, чтобы не слышать «до встречи», и кинулась в сквер.
Старушка «камри» смиренно дожидалась под волглой гривой рябины. В доме неподалеку одиноко горело окно, будто страдающий конъюнктивитом циклоп подсматривал из своей холостяцкой берлоги за происходящим.
Кира затаила дыхание над багажником. Уставилась на крышку, точно намеревалась прожечь ее взором. В висках пульсировало. Сама собой рука медленно поднялась к голове. Указательный палец вошел в ухо. Начал погружаться. Заныло внутри черепа. Пялился из-за веток свихнувшийся циклоп. А больше ничего не происходило.
Поэтому, когда по крышке багажника ударило изнутри – мощно, истерично, – Кира едва не завизжала.
– Сейчас! – Она выдернула палец из уха – глухое «чмок!». Захлопотала в поисках ключа. – Сейчас, сейчас.
Второй удар. Похоже, берцей.
Она отыскала ключ и открыла багажник прежде, чем Чичерин – Паха для друзей, Павел для прочих – разнес крышку к херам. Бродяга уже поджал для этой цели ноги.
– Уф! – выпалил он, таращась из-под съехавшей на брови шапочки. – Что произошло, на? Я думал, в могиле прикопали, типа заживо. Ничего не помню. Где я?!
– Ты в порядке. – Кира всхлипнула, прикрыв рот ладонью. – О слава богу! Ты в порядке!
* * *
– То есть я в сквере валялся, – проговаривал Паха наспех состряпанную Кирой историю. Он сидел на бордюрном камне и порой сплевывал между расставленных ног. – Под скамейкой. Да?
– Да. – Кира решила, что чем ответ короче, тем правдоподобнее.
– В отключке. Типа жмур. Да?
– Да.
– И ты меня решила до больнички довезти. Да?
– Да.
– Одно не вкурю. – Паха стянул шапочку и потер бритый череп. Морщины – следы непосильных раздумий – побежали от лба аж до темени. – На кой ты меня в багажник сунула?
– Запаниковала.
– Запаниковала.
– Вдруг полиция увидит.
– Вдруг, да?
– Да.
Разговор делался все более неловким. Кира ощутила: еще один вопрос, и она проколется. Но морщины на черепе Пахи разгладились, и Кира расцепила пальцы заведенных за спину рук.
– Одно не вкурю, – повторил Паха и сплюнул. «Не очень-то ты догадливый», – подумала Кира. К счастью. – Я в Щипки шел. Живу я там ща… у одной. Шел в Щипки, а очутился здесь. Эт как?
Она горячо замотала головой:
– Понятия не имею! Сам не помнишь?
Паха смерил ее долгим взглядом. Будто невидимым липким языком провел от кончиков сапог до бровей. Захотелось достать влажную салфетку и вытереться.
– Не помню, – буркнул он наконец. Морщины вернулись было на его лоб, но тотчас разгладились. – Как думаешь, это, мож, инсульт?
– А ты сам как вообще?
Паха повел плечом. Сплюнул.
– Нормас. Чан трещит чё-то. Звон в ухе… Слуш, подкинь до поворота на Щипки, будь другом. Село это. Тут от города пять верст.
– А автобусы туда ходят? Могу тебе дать на билет.
Очередной плевок.
– Да автобусов до утра не будет, на. Я потому и пехом. А такси, «Яндекс» этот, туда не повезет, там, типа, связи нет, рассчитать тариф не получится.
Кира посмотрела на него пристальнее. Ну, простой парень, неотесанный. Дерзкий – глаз не отводит. Становится ли он от этого опасным? Вовсе нет. Но дело в другом. Она не хотела изменять своему принципу: незнакомцев не подвозить.
– Меня Пахой звать, – представился парень.
– Карина, – соврала Кира, думая, что и так сделала для Пахи слишком много.
«Сбила, например», – ядовито напомнил внутренний голос.
«Но ведь и оживила», – возразила ему она.
Вот и подлинная причина ее сомнений. Парень дышит. Парень плюется. Парень вытирает сопли рукавом. Не киношный зомби, бездыханный и кровожадный, а обычный человек. Просто воскресший. Живое свидетельство чуда… Пугающего чуда, о котором хочется поскорее забыть.
– Так я запрыгиваю? – Паха поскреб затылок. – Или мне на скамейке ночевать?
«Мы в ответе за тех, кого оживили», – подумала Кира и сдалась:
– Садись. Раз пять верст…
Дважды уговаривать не пришлось. Паха сграбастал рюкзак, сорвался с бордюрного камня и шастнул к машине:
– Спасибо, мать!
Она тут же пожалела о своем решении.
Увы, поздно. Паха втиснулся на переднее сиденье и обхватил рюкзак длинными руками, точно паук добычу. Шапочку опять натянул до переносицы, и Кира задумалась: бритый череп – это у Пахи стиль такой? Или он солдат на побывке? Или из мест не столь отдаленных?
Она уселась рядом, завела мотор – тот работал как надо, хоть здесь без сюрпризов, – и стартовала с места резче обычного.
– Тачка зачетная, – одобрил Паха.
Кира не ответила. Пассажир слегка напоминал Данилу Багрова, и она взмолилась: пусть военный, пусть он будет военный!
Вскоре обрыднувший до тошноты город остался позади, и Паха попытался реанимировать беседу:
– Я б себе такую тачку взял, на.
Кира смолчала. Паха не сводил с нее глаз.
Огни Ильинска в зеркале заднего вида превратились в трепещущие искорки. Канули во мрак.
Когда у ее виска раздался сухой щелчок и обжигающе холодная сталь коснулась кожи, Кира пришла в ужас – но не удивилась.
«Сама виновата, дура».
* * *
Лезвие выкидного ножа плашмя оглаживало кожу виска, словно Паха размазывал по тосту талое масло.
– Съедь на обочину и тормози, на.
Кира сбросила скорость, но не остановилась. Трясущиеся руки, казалось, вросли в руль. В горле пересохло. Ну просто ночь трясущихся рук и сухости в горле! Не отставали от рук и ноги – тоже дрожали, и эта дрожь через педаль передавалась машине.
– На обочину, сказал, на!
Нож чуть развернулся, и Кира, охнув, отпрянула – лезвие легко вывело царапину под нижним веком. Кира ударила по тормозам, и ее бросило вперед. Попутчика, к счастью, тоже, иначе прощай, глаз.
– Полегче, на! – рыкнул Паха.
Она развернулась к нему, глотая воздух открытым ртом, и Паха схватил ее за волосы свободной рукой. Лезвие ножа скакнуло к подбородку. Лицо Пахи маячило перед ее лицом, бледное и твердое, как костяная маска идола.
– Глуши. Глуши! – Он дернул Киру за волосы. – Ты тупая, на, все по два раза повторять?! Глуши!
Она повернула ключ, и двигатель «камри», волшебным образом починенный, покорно умолк.
– Вынай.
На этот раз повторять не пришлось. Не сводя с Киры глаз, Паха сцапал ключ из ее взмокшей ладошки. На ничтожный миг нож отдалился от лица – о слава богу! – но сразу вернулся к подбородку, едва Паха сунул ключ в карман куртки. Зубы Киры стучали, нижняя челюсть колотилась о верхнюю, будто ставня на ветру.
– За-за-за… – Она чувствовала себя на грани срыва. Шестое чувство предостерегало от слез, но с ножом у горла поди не разревись.
– Я о тачиле такой всегда мечтал. – Паха лыбился жутко: половиной рта, да и та стремилась не вверх, а вбок, оголяя ряды коренных зубов, блестящих от слюны. – Почем брала, на? А мож, насосала?
– Забирай, – сквозь сдавленную глотку протолкнула слово Кира.
Кулак крепче стиснул пучок волос.
– Гри, насосала?
– Да.
– Не, на. – Паха покачал лезвием перед ее носом. Кира скосила слезящиеся глаза, наблюдая, как плавает вправо-влево тусклая сталь, гипнотизируя. – Скажи: «Я насосала».
– Я насосала.
Машину ей продал со скидкой Артем. До этого Кира рассекала на кредитной «фабии», и кредит она выплатила с собственных заработков.
Паха разжал кулак и выскочил из «камри», матерясь и стряхивая с ладони налипшие волосы. Кира налегла на дверцу, успела приоткрыть, но проворный грабитель, обежав авто, распахнул дверцу сам и схватил девушку за плечо. Рванул.
– Вылазь!
Она забилась в ремнях, как стрекоза в паутине, а Паха все выдирал и выдирал ее из кресла, держа нож в кулаке, точно пику.
– Дай отстегнуть! – пискнула Кира.
Паха ослабил хватку. Она отстегнула ремень с первой попытки – поразительно! А еще нащупала под тканью плаща маленький цилиндрик, о котором совсем забыла.
Паха выволок ее на дорогу.
– Сумка моя…
– Теперь моя! – отрезал он.
Вопреки надеждам Киры, Паха не отпустил ее, а потащил вокруг машины к задней правой дверце, умело заломив за спину руку – ту, что могла дотянуться до перцового баллончика. Толкнул на крыло, открыл дверцу. Навалился на Киру сзади.
– А жопа крепкая у тебя. Орешек!
У Киры подогнулись ноги.
Паха швырнул ее на заднее сиденье – перед внутри, зад снаружи. К нему-то он и прижался незамедлительно промежностью, в которой быстро деревенело пульсирующее и огромное. Кира почувствовала это даже сквозь слои одежды и в который раз подумала про пластмассовую трубку таксофона.
«Корголгон».
Суетливая пятерня завозилась у вздрогнувших бедер, комкая полы плаща. Кира вспомнила, что женщинам, попавшим к насильнику в лапы, советуют описаться, но сейчас ее мочевой пузырь, как назло, закупорился намертво. Она стиснула зубы.
– Насосала, значит. – Голос Пахи сделался сиплым и
(бестелесным)
далеким, будто доносился
(из телефона)
с края земли. – А мы, пацаны, горбаться на такие тачки, на. Соска, на.
– Да! – выпалила Кира истошно. Шершавые пальцы Пахи добрались до поясницы и неумело заскребли по коже, пытаясь стянуть с Киры легинсы. – Хочешь, и тебе отсосу?! Только отпусти!
Пятерня замерла.
– Давай, – без раздумий согласился Паха. – Тока без фокусов. Если укусишь, я всю красоту тебе попишу!
Он отпустил ее и даже помог развернуться и сесть.
– Я та-ак отсосу! – посулила Кира, пыхтя.
Паха завозился с ремнем на джинсах. Нож куда-то исчез из его клешни. Отлично!
Она выхватила баллончик, выпростала руку и выпустила струю в полные мальчишеского изумления Пахины зенки.
Паха попытался заслониться – но поздно. Струя достигла цели. Паха пошатнулся. Шлепнул себя ладонью по глазам, пытаясь стереть жгучую жижу, но сделал только хуже. Несколько брызг угодило на щеки Киры, но она не испытывала в эту секунду ничего, кроме упоения восторгом.
– Аоэа! – проревел обманутый любитель придорожного минета. Пригибаясь, одной рукой он тер физиономию, а другую тянул вперед – слишком высоко, чтобы достать Киру. Похоже, перцовка дезориентировала врага. Кира никак не могла подняться, чтобы его доконать, – приподнималась и плюхалась на сиденье, пока Паха нашаривал что-то на крыше «Камри». Она приготовилась пшикнуть перцовкой снова, когда Паха наконец нашел искомое и сделал выпад. Костяшки пальцев, стискивающих баллончик, прошила боль, и Кира выронила оружие. Уставилась на пальцы – на расползающуюся в ухмылке пореза кожу и сочную алую
(как козырек таксофона)
плоть под ней.
Паха пятился, сгорбившись, и вслепую, крест-накрест, вспарывал воздух ножом. Из его глотки вырывались монотонные отрывистые стоны:
– А. А. А.
Баллончик откатился к колесу. Когда Кира потянулась за ним, опомнившийся Паха ринулся в наступление. Она вывалилась из машины, отбив об асфальт зад – крепкий, как орешек, да, спасибо одиннадцати годам тренировок, – и подхватила баллончик. Вовремя.
Струя ударила прямиком в пасть Пахи, черную и здоровенную, как дупло дерева. Паха поперхнулся. Из пасти – Дракарис! – пыхнуло ядом, ошпарило порезы на пальцах. Перцовка не остановила задыхающегося Паху. Враг обрушился на Киру, и она успела лишь, поджав ногу, двинуть ему сапогом чуть ниже болтающейся пряжки расстегнутого ремня – крепко, от души.
Паха рухнул на колени, тиская лапами яйца. Бесполезный нож брякнулся на асфальт. Перекошенная физиономия Пахи очутилась прямо перед лицом Киры. Из мокрой пасти капала пена и разило жгучим. Глаза Киры затянуло слезами, поперек горла встал шершавый булыжник. Не раздумывая, она сцапала нож и всадила Пахе чуть повыше ключицы. По рукоятку. В ужасе отдернула руку.
– Су, – произнес Паха отчетливо. – Ка.
С каждым сказанным слогом рукоятка ножа шевелилась. Она была пластмассовой и красной. Сочетание, за ночь набившее оскомину.
– Су. Ка.
Паха откинулся назад, словно намереваясь разглядеть звезды за пепельной ватой облаков, и рухнул навзничь. Его ноги сгибались и выпрямлялись, как у сломанного робота. Из салона через открытую дверцу робко просачивался свет, и в нем насмешливо кривлялись тени.
«Это была самозащита!»
Правая нога Пахи согнулась в последний раз и застыла. Левой он пихал Киру в бедро, добавляя к пятнам подсохшей грязи на плаще свежие.
«Убийца. Су. Ка».
– Да пошел ты вон! – заорала она, срывая голос.
В ответ подошва Пахиной берцы мазнула ее по ягодице.
– Нет уж. – Кира неуклюже поднялась, цепляясь за багажник. – Нет уж, я не сяду из-за тебя, мудачина!
Скособоченная, как марионетка в руках паралитика, она заковыляла к месту водителя. Плюхнувшись за руль, поняла, что ключ остался у Пахи.
Со стоном разочарования и боли Кира вывалилась из машины. Опираясь на «камри», оставляя на стекле кровавую мазню, вернулась к месту схватки.
Дважды покойник лежал неподвижно, раскинув руки, точно для объятий. Из его рта вытекала кровь, густая и черная, собиралась у затылка. Казалось, будто голова медленно тонет в луже гудрона. Кира поползла к трупу на четвереньках, убежденная, что тот вцепится в нее, совсем как в ужастиках, которые они с Артемом порой смотрели.
Но ничего подобного не произошло. Она протолкнула руку в левый карман Пахиной куртки и выскребла оттуда горсть пылевых катышков. Пусто.
Враскорячку перешагнула через тело и в правом кармане нашла заскорузлый от соплей платок, скомканный чек и – ключ от «камри».
– «Су-ка»! – передразнила Кира, распрямляясь. Поясница надсадно ныла и, кажется, не собиралась затихать. – Еще какая, ты, козлина!!!
Пахины глаза, розовые и будто вываренные, повернулись в глазницах и выпучились на нее с немым вопросом.
Пьяно оступаясь и размахивая руками, она метнулась к дверце водителя. Прокатившая мимо фура обдала ее водяной пылью, серебристой в лучах ксеноновых ламп. Фура ехала в Ильинск. Заметил ли дальнобойщик Киру? Заметил ли труп на обочине?
И похер, подумала Кира, падая на сиденье. Она решит эту проблему. Она решит все проблемы разом.
Кира вставила скользкий от крови ключ в замок зажигания, завела и рванула через сплошную. Открытая задняя дверца захлопнулась на крутом вираже. Свет фар – правая продолжала моргать – походя полоснул оставшийся на обочине труп. Рюкзак Пахи кувыркнулся с заднего сиденья.
Она вдавила педаль газа. Шины отплевались дорожной слякотью. За лобовым стеклом качнулась асфальтовая лента. Кровь из порезанных пальцев капала с руля, осыпая полы плаща ржавыми монетками. Обезьянка-талисман скалилась в ужасе. С губ Киры сорвался смешок, потом второй, и дальше они уже выплескивались неудержимым каскадом. «Гык-гык-гык!» – какие-то пещерные звуки, и близко не похожие на смех.
«Камри» неслась к городу. Нагнала и подрезала возмущенно взвывшую фуру.
– Корголгон… – прошептала Кира, сглотнув смешки. Осклабилась половиной рта – да и та стремилась не вверх, а вбок.
* * *
– Два косаря, – сообщил белобрысый вальяжно. Потрепанный вид Киры – слово «растерзанный» она категорически отказывалась к себе применять – его нимало не смутил.
– У меня только тыща восемьсот!
– Два косаря.
– Карточку возьмешь? На ней тысяч двадцать!
Кира принялась судорожно потрошить сумочку. Полетели под ноги пудреница, помада, упаковка бумажных платочков.
– Только налик… – протянул пацан. Он явно упивался властью над жертвой.
– Ну нету у меня налика! Бери карту, какая разница тебе?!
– Деньги на карте иллюзорны, – почти по слогам произнес пацан, будто объяснял очевидное малышу. – Это не деньги, а тень от них. Бестелесное крадет удачу.
Кира подобралась. Ее глаза сузились. Уловив чужое намерение, белобрысый шагнул назад.
– Ты меня не догонишь, – заверил он.
«Ах ты дохляк!»
Кира заставила себя успокоиться – насколько это было возможно.
– Мне правда очень нужно позвонить, – сказала она. – Последний звонок! Я клянусь!
Пацан точно этого и ждал.
– Меняю на поцелуй, – произнес он. Его полупрозрачные губы растянулись в легкой улыбке. В темной щели рта по-лягушачьи заворочался язык.
– А харя не треснет?
Белобрысый выгреб из кармана горсть «двушек» и продемонстрировал Кире. Целое сокровище! Она проглотила ком вязкой слюны. Пацан сжал пальцы в кулак.
– Эй!
Кулак разжался. Кира вылупилась на монетки, как завороженная.
– Черт с тобой! Давай, быстро! – «И пусть это будет твой последний в жизни поцелуй!»
Она наклонилась к опрокинутому набок лицу белобрысого. Ноздри Киры щекотнул кислый парной выдох. Она представила, как этот мерзкий дух протухшего сыра врывается ей в рот, а за ним следом – верткий склизкий язык, и почувствовала поднимающуюся из желудка горечь. Так ли уж сильно отличается предстоящее от того, на что рассчитывал Паха, потерявший от возбуждения голову?
– Не-не, – осадил пацан, гадко ухмыляясь. – Не в губы. Сюда.
И он нежно коснулся кончиками пальцев россыпи пунцовых волдырей на своей шее.
– Да ты охерел?!
Белобрысый сжал кулак и выпростал руку вбок. Опустив глаза, Кира увидела под кистью решетку канализации. В голове поплыло.
– Они действительно тебе нужны? – преувеличенно ласково спросил пацан.
– Да! – гаркнула Кира. «Вот как чувствуют себя нарки, когда им обещают дозу». – Да, да, да!
Лицо белобрысого окаменело.
– Ну так целуй, – приказал он.
В беспамятстве Кира подалась к нему, стараясь не смотреть на пурпурные гроздья, проросшие сквозь больную плоть, как поганки в сыром погребе.
– Если тебе в головушку придут какие-нибудь шальные мысли, – предостерег пацан, – я пальчики-то разожму. Может, успеешь поймать что. Может, нет.
Напрасное предупреждение – в голове Киры не осталось никаких мыслей. Лишь мучительно колотилось что-то увесистое, оглушающее, жаркое. Она закатила глаза и…
Ее пересохшие губы погрузились в рыхлое и мертвенное, как ведьмина подмышка. Небо окатило жирным запахом грязи. Она скорее ощутила, чем услышала протяжное «О-о-о!» белобрысого. А еще почувствовала, как мясистые чешуйки плоти зашевелились. Это был самый короткий поцелуй в ее жизни, но она почувствовала.
Кира выпрямилась так резко, что заломило в висках. Даже на крик не осталось сил – все были сожраны невообразимым отвращением. Она убьет белобрысого, свернет его цыплячью шею, она…
Она не сделала ничего. Просто стояла навытяжку перед стражем таксофона, забыв как дышать. И что-то настырно тыкалось ей в кулак. Кира опустила глаза.
Пацан пропихивал в ее ладонь заслуженную «двушку».
Кира сцапала монетку.
– Иди, – велел пацан.
И Кира подчинилась. Пошла на негнущихся ногах, как сомнамбула. Окружающее казалось смазанным, будто рисунок на школьной доске, по которому небрежно провели тряпкой. Реальным оставался лишь таксофон, надвигающийся на нее, как кровоточащий айсберг.
Она обернулась всего однажды. Пацан запихивал монетки себе за щеку, одну за другой. И глотал. По его подбородку текли слюни. Кира запоздало вытерла рот рукавом, но вкус скверны на губах только усилился.
«Если сработает, не будет ни поцелуя, ни… Ничего!»
Она шагнула под козырек. Пластмассовые изгибы сомкнулись вокруг нее, как стенки чудовищной матки. Кира сняла трубку и поднесла к уху, словно револьвер.
Монетоприемник проглотил «двушку».
– Опять в беде, Кира? – сочувственно поинтересовался голос. – Как тебе помочь?
– Пусть этого не случится! Поломка движка, тот ублюдок на дороге, отмени это дерьмо, ясно?! – заорала Кира, раздирая связки. – Откатай назад! Пусть приедет Артем и заберет меня! Чтобы этого не было! Ты понял?!
– Я понял, Кира, – кротко ответил голос. – Этого не было.
Руль – не телефонная трубка – вырвался из рук. Въездной знак наскочил из хмари за лобовым стеклом, и Кира инстинктивно вжала педаль тормоза в пол. Едва не треснулась лбом о руль. «Камри» встала. Из колонок долбила музыка: «ВИА Гра» пели про продюсера. Часы на панели показывали 21:25. За надписью «ИЛЬИНСК ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ» дремотно раскинулся город.
Кира расхохоталась. Зажала ладонью рот. Отняла руку – на пальцах ни царапины. Опустила взор – плащ как из химчистки. Она заглушила мотор, вырубила музло и издала победный клич. Снова засмеялась, уже со слезами.
Отдышавшись, Кира выбралась наружу и заглянула под капот. По пластиковым и металлическим внутренностям «Камри» растекался антифриз. Расширительный бачок был пуст. Конечно – Кира загадала вернуть ее в момент до поломки движка. О починке бачка речи не шло.
– Ничего я не загадывала! – отчеканила она. – Я заснула за рулем, и все!
Словно в насмешку, из машины раздался перезвон айфона. Кира втиснулась в салон и, поколебавшись, потянулась за мобильником.
«Корголгон…» – прошелестел вкрадчивый голос в ее голове.
«АРТЕМ» – светилось на экране. Кира выдохнула и ответила на вызов:
– Тёмка, привет! Так тебе рада! Ты прям вовремя.
– Твои слова – бальзам на сердце. – Сигнал был чистейшим. Казалось, Артем сидит с ней рядом. – Как ты?
– Ехала домой, и в дороге антифриз весь вытек, прикинь. Вроде трещинка в бачке.
– Ты так двигатель запорешь.
– Можешь не рассказывать! – хохотнула Кира нервно. – Стою вот, думаю, что делать.
– А охлаждающая, чтоб долить, есть?
– Какие-то остатки в канистре. На них не дотяну. Пойду искать заправку.
При мысли о том, что придется снова посетить Ильинск, сдавило грудь.
– У меня есть. Ты где, скажи. Приеду.
– Ой, не ерунди… – протянула Кира, которой сразу задышалось легче. Надежный друг рядом был ей сейчас нужнее антифриза. – Зачем тебе мотаться на ночь глядя?
– Я тебе в любое время рад, – ответил Артем бесхитростно. – Говори, куда.
– Тебе ехать часа полтора.
– И расстояния не помеха.
– Вот ведь Тёма: решил – и точка… – делано вздохнула она, сдерживая улыбку. – Я на въезде в Ильинск, это у нас в области. Знаешь? Пришлю тебе геолокацию.
– Шли. Я пока раскочегарю ракету.
– Сильно не гони. Асфальт влажный.
– Полечу, не касаясь земли, – сказал Артем и отключился, но Кира не спешила отнимать трубку от уха. Конец разговора означал наступление одиночества.
Наконец она сдалась. Опустила руку, отправила Артему геолокацию и стала наблюдать, как по лобовому стеклу скатывается водяное просо. Старалась не думать, что где-то в ночи идет своим путем Паха Чичерин.
* * *
Стук в окно был деликатным, но Кира подскочила в кресле, абсолютно не понимая, где находится, с криком, застрявшим в горле. Казалось, она прикрыла веки на мгновение, поддавшись дреме, – и вот, пожалуйста, в салон уже заглядывает со сдержанной улыбкой Артем.
– Тёмка!
Кира выскочила из машины и повисла на спасителе. Артем ответил на обнимашки одной рукой. Во второй он держал канистру с антифризом.
– Привет, Кир. Показывай, что стряслось.
Дождик кончился, и теперь над дорогой играл сам с собой в догонялки пронизывающий ветер. Щека Артема казалась ледяной, как и шея, – даже под воротником толстовки.
– Ты сосулька совсем! – воскликнула Кира, расплетая объятия. Артем выпрямился. Он был выше Киры на голову, метр девяносто – настоящий здоровяк. Иногда она в шутку звала его Йети. – У меня кофе остался в термосе.
Артем отмахнулся:
– Некогда. Показывай.
Пока он колдовал над капотом, Кира огляделась. Увидела осточертевший въездной знак, убегающую в сторону города асфальтовую ленту, обочину в проплешинах. И ничего больше.
– А ты на чем доехал?
– «Лексус» сломался по пути, – донеслось из-за крышки капота.
– На такси?
– Твоя бы тоже сломалась. – Артем игнорировал вопрос. – Тут все в антифризе. Хорошо, спохватилась вовремя. Но трещинки не вижу. Зальем в бачок и поедем аккуратно. Дотянем. Воронка есть? Воронки нет. Тогда на, свети.
Он протянул ей смартфон. Кира скользнула взглядом по экрану «Гелакси», и ее брови поползли вверх:
– Двадцать минут второго?! Ты пешком шел? Бедня-аш!
– Мы едем или болтаем? – буркнул Артем. – Свети давай.
Он залил бачок, не пролив ни капли мимо («Золотые руки»!), и забрал у Киры мобильник.
– Вроде не каплет. Поехали, проверим. За руль пустишь?
– Да ты вымотан, наверное. Отдохни, уж я доеду.
– Тебя тоже срубает. Задрыхнешь за рулем. А я соскучился по «Ласточке»: как там она поживает с новой хозяйкой? Новая хозяйка за антифризом не следит, а-та-та!
– Ну хвать! – Кира хотела насупиться, но вместо этого хихикнула.
– Садись, серьезно. Я отвезу. И за машиной мне так следить проще.
– Ключи в замке… – пискнула она и прыгнула на переднее пассажирское.
Артем хлопнул крышкой капота, кинул канистру на заднее сиденье и взгромоздился рядом. «Камри» просела.
– Такой у меня чумовой был день, Тёмик, рассказать – не поверишь. – Кира зевнула.
– Ну почему? – Он завел мотор, прислушался. – Время есть. Нам хватит.
– Лучше подремлю, – сказала она, откидываясь.
«Камри» плавно отчалила от обочины. Кира прикрыла глаза, хотя в сон ее уже не клонило. Причина была в другом: она не желала видеть Ильинск. Если не видеть, можно притвориться, что все – обрюзгшие хрущевки, подворотня за перекрестком, скрюченный пацан в летней футболке, губы, утопающие в дряблой бородавчатой плоти, и КОРГОЛГОН – приснилось. Притвориться и в итоге поверить.
Артем молчал. «Камри» скользила ровно, не замедляясь. Кира досчитала про себя до пятисот, прежде чем осмелилась украдкой взглянуть из-за ресниц. За лобовым стеклом прыскали от света фар (правая снова стала целой) сигнальные столбики. Ильинск остался позади. В прошлом.
Она выпрямилась в кресле с чувством, что с плеч свалился не камень, а громадная скала.
– «Ласточка» в порядке?
– Хорошо, – произнес Артем, сосредоточенно всматриваясь во тьму.
Кира с трудом поборола желание обернуться к убегающему вдаль городу. Словно боялась повторить судьбу жены Лота.
– Как выходные провел? – спросила она чересчур беспечно.
Брови Артема сошлись сильнее, – казалось, переносица стремится сжаться в кулак. Кира заметила, что он жует губы. Раньше за ним такого не водилось.
– Хорошо, – раздался наконец не блещущий оригинальностью ответ.
– Я гуляла по Мещерскому, – продолжила изображать беззаботность Кира. – Местами Паустовского. Оч круто. Был йоговский мастер-класс, его вела девочка из Москвы, и…
Впереди полыхнули огни. Распустились неспешно психоделической иллюминацией. Артем подался вперед. Даже в потемках было видно, как до синевы побледнело его лицо. Казалось, он вслушивался – но не в гул двигателя, а в далекое заоконное, неизбежно приближающееся. Наигранная веселость Киры испарилось, уступив место беспричинной слезливой панике. Словно Киру обратно втянуло в прерванный Артемом сон, где в угольном мраке ворочалось увесистое, удушливое, громоздкое. Сон слепца.
«Да что же творится?!»
Иллюминация превратилась в скопление машин. На обочине раскорячилась грузовая «вольво», за которой притаился полицейский автомобиль со включенной мигалкой. Кабина «вольво» была чуть сплющена с левого края – точно фура наморщила лоб, – но в остальном десятитоннка выглядела нетронутой. Второй участнице ДТП, легковухе, повезло куда меньше. Беднягу, смятую посредине, словно ее пробовал на зуб тираннозавр, цеплял тарахтящий эвакуатор. Марку Кира не разобрала. Легковуха была сливово-синей. Совсем как Артемов «Лексус ES». Редкий цвет для авто.
«Камри» ворвалась в зону битого стекла, кусков пластика, растекшегося масла и пронеслась по ней, не сбавляя скорости. Пальцы Артема стискивали руль, вот-вот – и вырвет «баранку» с мясом. Мелькнул за окном содранный номерной знак, застрявший в ветвях придорожных кустов. Кира проводила его глазами. Номера были рязанскими.
Она вжалась в сиденье, чувствуя, как закипает меж лопатками пот. Легкие наполнились гипсом – горьким, шершавым.
– Я люблю тебя, Кира, – сказал Артем. Глухой голос точно доносился из-под оползня. – Никогда не говорил тебе этого, хотя ты и знала. И вот говорю. Потом может не быть шанса.
– Тём… Знаю… Та машина…
– Я никогда раньше не попадал в аварии. За двадцать лет – ни разу. Когда-то все случается впервые.
– Ты… Как?..
– А никак. Разве выживешь после такого? Но я все равно пришел. За тобой. – Внезапно он мучительно скривился. – Зачем ты этого пожелала?!
– Дружочек, что… – Кира давилась словами. Пальцы сплелись, одни ногти впивались под другие, трескались, занозили до крови нежное мясо. Она не чувствовала. – Что ты задумал?
– Я тебя забираю.
– Артем, стой! Артем, куда мы едем?!
– Я тебя забираю. – Он оторвался от дороги и уставился на нее. В иной ситуации такая невнимательность испугала бы Киру не на шутку. Но только ситуация была не иной, а гораздо, гораздо хуже.
– Уже рядом. – М?ка в его взоре превратилась в безбрежное страдание. – Мне очень, правда, очень жаль.
Не глядя на дорогу, Артем вывернул руль вправо. «Камри» увело с дороги. Кира взвизгнула и схватилась за дверную ручку. «Камри» норовисто скакала по буграм скошенного поля. Кира распахнула дверцу, но пятерня, будто выкованная, стиснула локоть, а в салон из зазора между дверцей и стойкой хлынула едкая удушливая вонь, в сравнении с которой «пшик» перцовкой – мопсовый пердеж. Смрад горящих волос, гниющей под палящим солнцем требухи, забродившего гноя оплавил гортань, и Кира почувствовала: сейчас она выблюет собственные кишки. Пищевод стянуло в узел размером с теннисный мяч.
Артем втащил ее обратно. Дверца захлопнулась.
– Прекрати! – Кира поперхнулась и закашлялась, обрызгав его слюной.
– Не могу, – понуро ответил он, возвращаясь вниманием к простирающемуся бездорожью. – Это слово. Оно крутится и крутится в моей голове. И у тебя тоже.
Цепенея от ужаса, Кира поняла, что Артем прав.
А за лобовым стеклом менялся пейзаж. Что-то прямоугольное мелькнуло в лучах фар и скрылось, как и второе прямоугольное, последовавшее за первым. Словно какой-то авангардист раскидал по полю кособокие тумбочки. Когда из темноты вынырнула третья «тумбочка» – со строгими буквами на молочно-белой табличке и стершимся портретом в овале, – Кира узнала в ней надгробье, опоясанное кривой ржавой оградой.
– Здесь завеса тоньше, – пояснил Артем туманно. – Кого-то похоронили на этом кладбище, могущественного и злобного. То, что надо.
Надгробия обступали, набрасывались на прущую по заброшенным могилам «камри», колотили в борта и разбивались о бампер, как трухлявые пни. Левая фара вырубилась. Морозными узорами побежали по лобовухе трещины, и капли возобновившегося дождя, шкворча, испарялись на стекле. Кира визжала. Ей беззвучно вторила обезьянка-талисман, извиваясь в петле. Артем напряженно молчал. Это длилось без конца.
«Камри» остановилась внезапно. По смятому капоту забарабанило, дымясь, каменное крошево. В салоне делалось все жарче. Надорвавшая горло Кира оборвала крик, чтобы глотнуть опаляющего воздуха.
Сквозь трещину и испарину на стекле она увидела.
Надгробия обступали машину, словно воины, сомкнувшие щиты. На границе и без того скверной видимости волочились, упираясь в могильные холмики длинными узловатыми лапами, какие-то твари, похожие на гигантских отечных ленивцев. Их шишковатые головы изможденно болтались, их нижние губы, отвисшие и будто вываренные, безвольно шлепали по памятникам. Создания не спешили покидать полог ночи, скрывающий их безобразные анатомические подробности, и Кира выдохнула почти с благодарностью.
После воплей в ее голове остался звон. Комариным писком свербел в ушах. И – разрастался, превращаясь в нечто до боли знакомое.
– Да, – подтвердил Артем.
Кладбищенская земля забурлила. «Камри» качнуло. В подбрюшье машины ударило – требовательно, нетерпеливо, зло. С металлическим стоном автомобиль просел, погружаясь в кипящую грязь.
– Там не ад, – продолжил Артем. – И уж точно не рай. Кажется, их вовсе не существует. Есть лишь бездна меж пространствами.
Надгробия потекли, как нагретый пластилин. Осыпался бурой окалиной камень. Сквозь разломы в нем проглядывало алое, гладкое, сочное. Звон разрастался. От него гудели стойки, дребезжал руль, нестерпимо ныли зубы. Слезы лились безостановочно. Заложило нос.
– Зато там мы будем вместе, – донеслись до Киры сквозь оглушительный трезвон слова Артема.
Медленно утопающую в земле, как в болоте, «камри» окружали раскаленно-рубиновые козырьки таксофонов. Звон автоматов превратился в канонаду. Таксофоны тянулись к бездонному небу, попирали брюхатые тучи пластмассовыми куполами. Волна грязи залила капот, ударила в стекло – будто смыкались вокруг машины сморщенные коричневые губы великана, похороненного заживо. «Камри» застонала человеческим голосом.
Пальцы Киры нащупали руку Артема. Даже теперь его кисть оставалась ледяной, но Кира сжала ее, и Артем ответил.
– Тогда не отпускай… – прошептала она.
Артем улыбнулся. Улыбка вышла слабой, но даже слабая улыбка лучше, чем ничего, когда надежды так не хватает.
– Ни за что, – пообещал он. – Никогда.

Станислав Миллер
Мертвая свадьба

1
Гости налегали на еду и выпивку. Воздух стягивала удушливая алкогольно-закусочная помесь. Отгремели танцы: еще слышалось тяжелое дыхание тучных мужчин, виднелись капельки пота на лбах женщин. Заводную песню сменили мелодией спокойной и тихой, чтобы не мешать веренице разговоров и торжественных тостов.
Кирилл из вежливости потыкал вилкой оливье, оставив его нетронутым. Казалось, коснись языка хотя бы один пропитанный майонезом кусочек – и содержимое желудка выплеснется на праздничный стол. Хорошо, что место Кириллу досталось неприметное, в противоположной от новобрачных стороне. Во всяком случае, никто не обращал внимания на побледневшее лицо и вилку, подрагивающую в непослушных пальцах.
А вот Игната Владимировича донимали и разговорами, и просьбами. В течение празднества отец невесты должен был находиться подле нее, за соседним столом. Со времен службы участковым Игнат Владимирович сильно сдал, и особенно заметно – в последнюю неделю. Перестал бриться: черные с проседью волосы торчали клочьями на щеках и подбородке. Некогда широкие плечи иссохли, ссутулились. В глазах застыла мрачная дымка. На фоне веселящихся гостей Игнат Владимирович выглядел нелюдимым изгоем. Кирилл же счел его одним из немногих адекватных участников свадьбы.
Вспомнился колледж. Преподаватель психиатрии как-то поинтересовался, часто ли студентам приходится сталкиваться с душевнобольными. В ответ Кирилл схохмил, что видит их каждый день, в том числе прямо сейчас. Дождавшись пока стихнет смех, преподаватель невозмутимо заметил: «Если все кажутся ненормальными, то проблема не в них».
Что ж, сегодня безумие действительно стало нормой.
Кирилл обвел гостей взглядом в робкой надежде встретить рациональное зерно в почве массового помешательства. Батюшка Афанасий сосредоточенно наполнял бокал красным вином. Родители невесты заталкивали в голодные рты закуски, одну за другой. Местный тракторист – Кирилл не знал его имени – поправлял неумело завязанный галстук. Раскрасневшиеся лица, неразборчивые шепотки, визгливый смех… А от виновников торжества все старательно отводили взгляд.
Бальзамировщик безупречно потрудился над лицом Насти. Избавил кожу от бледности, подрумянил щеки и тщательно подвел глаза. Если бы не остекленевшие зрачки и каменная неподвижность, Кирилл мог бы обмануться и принять девушку за живую.
Нет, живая, настоящая Настя без умолку болтала бы, улыбалась и острила. Наверняка и по поводу непрошеного пришествия Кирилла отмочила бы пару шуточек вроде: «Я не успела набрать номер, а скорая помощь уже тут».
Невыносимо было смотреть на нее, лишенную жизни и наряженную в пышное свадебное платье. Точно спящая красавица. Только поцелуй принца не исцелит сломанные ребра и разорванное легкое.
Подобие принца усадили на соседний стул. Грубые стежки на лбу, согнутый набок нос и деформированный череп Славика, несостоявшегося мужа Насти, вызывали тошнотворные ассоциации с чудовищем Франкенштейна. Черный свадебный костюм походил на похоронный, несмотря на вырвиглазную бутоньерку и разноцветный галстук-бабочку. Ноги Славика скрывались за скатертью стола, но Кирилл знал, как мало от них осталось. В момент столкновения Славик был за рулем своего «мерседеса», а Настя – на пассажирском сиденье. Удар загруженной под завязку «газели» пришелся в сторону водителя. Славик скончался мгновенно. Можно сказать, не успел прочувствовать боль. Настя долго истекала кровью и задыхалась, тщетно втягивая воздух в пробитое легкое. Потом уже Кирилл узнал, что ее можно было спасти: артерии не зацепило, а острая гипоксия давала запас времени примерно в полчаса. Приличный запас, если дорога не пустая, как глаза мертвеца.
Пальцы перебирали лежащее в кармане кольцо. Золото ощутимо нагрелось, точно полежало на раскаленной печке. Точно пыталось сказать что-то единственным доступным ему способом.
– …балаболить-то не мастак, сами знаете. Но суть все уловили. Будем! – Закончив тост с пожеланиями крепкой семьи, тракторист с закинутым на плечо галстуком опрокинул рюмку и опустился на стул. Хмельные зрачки с трудом сфокусировались на Кирилле. – Ты ж не из наших. Чё здесь забыл?
– Так вход свободный. Или ты вместо фейс-контроля? – грубовато ответил Кирилл.
Тракторист угрожающе приподнялся и тут же упал обратно под весом широченной ладони Игната Владимировича.
– Отставить! Дружили они с Настюшкой и Славкой еще в школе.
– Дружок тот еще, конечно…
– Ты бы доктора не сердил, – вмешался батюшка Афанасий. – Нашему-то поселковому уже за шестьдесят, скоро на пенсию. Вот уйдет, и у кого тогда фурункулы залечивать будешь?
– Кулаками помахать не даете. Как же свадьба – и без драки?
Тракторист покачал головой и потянулся за бутылкой горячительного. Батюшка Афанасий махнул Кириллу, подзывая к себе. Пересаживаться не хотелось: слишком близко к мертвым новобрачным, да и сам батюшка доверия не вызывал. Расплывшиеся щеки и вздернутый нос делали его похожим на старого кабана. Глаза полнились высокомерием, а не смирением и мудростью, как у священников, которых Кириллу доводилось видеть прежде. Вдобавок батюшка щеголял неприкрытой роскошью: расположенный поверх черной рясы крест лучился драгоценными камнями, пальцы были унизаны толстыми золотыми кольцами.
Отказать Кирилл не решился, пересел. Сразу пахну?ло ладаном – запахом, забытым с детства.
– Коли явился на наше празднество, так веди себя как подобает, – нравоучительно заметил батюшка Афанасий, по-церковному растягивая гласные. – Веселись, ешь, пей да молодым подарок не забудь оставить. Обряд такой, не порти его. На Игнатушку не смотри. Он нас всех подвести может.
Плотно сжатые губы и налитые кровью сосуды в глазах Игната Владимировича плохо сочетались с окружающим его натужным весельем.
– Улыбнись, Игнат, – поддакнул кто-то из гостей. – Сам знаешь, всем несдобровать, если что.
– Мне не указывайте! – рявкнул Игнат Владимирович. – Согласие на свадьбу дал, дом свой предоставил! Мог бы похоронить Настюшку по-человечески, а не на рожи довольные пялиться. Так что хватит с меня и того, что есть. Улыбку на лицо вешать не научен!
Он умолк, понуро опустил голову.
– В храм приходи – душевное горе залечим, – предложил батюшка Афанасий. – А за привечание и уступки тебя весь поселок благодарить будет. Каждый знает, как тяжело тебе это далось.
Вновь зазвучали разговоры и звон посуды. К гостям вернулся радушный вид.
– Зачем играть свадьбу покойникам? – Кирилл наклонился к уху батюшки. – Нет, тела мне видеть не впервой, профессия обязывает, но остальные гости как? Со стороны смотрится как массовое помешательство. Извините, если не так сказал.
Батюшка поставил перед ним рюмку с прозрачной жидкостью:
– Выпьем, доктор.
– Не доктор, а фельдшер. Я завязал пару лет назад. И вам советую.
– Положено так. Не зли покойников.
Водка обожгла горло, запросилась наружу. Кирилл спешно потянулся за куском сыра.
– Ты когда-нибудь любил? – прищурился батюшка Афанасий. – По-настоящему. Так сильно, что землю готов сожрать, лишь бы снова увидеть любимую.
– Любил, – тихо ответил Кирилл.
Кольцо в кармане жгло кожу. И что-то больно ныло в груди.
– Любовь – чудовищной силы энергия, способная творить удивительные вещи. Влюбленный забывает о голоде и боли. Он готов на подвиги. Он совершает поступки, которые прежде не пришли бы ему в голову. А если и второй человек испытывает такое же чувство? Две частички, идеально подходящие друг к другу. Вот как в Священном Писании говорится: «Оставит муж отца своего и мать свою, и прилепится к жене своей; и будут два одна плоть». – Батюшка провел рукой по кресту. – Ежели несчастье какое не станет им препятствием. Тела мертвы, но души-то еще здесь? Вот и надобно помочь им в брак вступить. Так сказать, закольцевать любовную энергию. Как у живых: венчание, празднование, первая брачная ночь. Потом как у покойников: отпевание и похороны.
– Вы и венчание проводили? – нахмурился Кирилл.
Сам он религией не интересовался, хотя знал, что церковные обряды совершаются по строгим правилам. Самоубийц, например, не отпевают, а мертвецов не венчают. Только в местном храме явно действовали другие порядки.
– Думаешь, мне это по душе было? Мало того что в загсе не расписались, так еще и покойнички. Церковь, опять же, за такое спасибо не скажет. Но без венчания мертвая свадьба – не свадьба вовсе. Как по мне, часть православных запретов устарела. Можно их и обойти.
– Из православного у тебя только ряса да крест! – процедил Игнат Владимирович. – Не забудь сказать, сколько ты денег за венчание запросил.
– Храм не только молитвами держится, Игнатушка. То купол подновить надобно, то штукатурка потрескается.
Игнат Владимирович молча покачал головой. Костяшки руки, сжимающей вилку, побелели от напряжения.
– То есть мертвую свадьбу проводят, – Кирилл бросил короткий взгляд на покойных новобрачных, – чтобы помочь душам любить друг друга на том свете? Средневековьем попахивает. Знаете, когда-то давно больных детей в печь отправляли или в колодец бросали. Но отказались же!
– Не все ты понял, вот и говоришь глупости.
– Так расскажи ему! – бросил Игнат Владимирович.
Гости захлопали после очередного неуклюжего тоста. Звонкий женский голос затянул: «Ах, эта свадьба, свадьба…», и вскоре неровный хор присоединился к песне. Батюшка Афанасий бегло перекрестился, прошептав слова молитвы. Тракторист пытался стянуть с себя осточертевший галстук. Кирилл не мог отделаться от мысли, что царящая вокруг кутерьма походит на дурно снятый фильм: словно сценарий написала нейросеть, а актеры читали текст, который видели впервые в жизни.
– Ты лицо-то попроще сделай, фельдшер. Редко мертвую свадьбу проводят, ох, редко. А люди волнуются, – произнес батюшка. – Ведь ежели что пойдет не так, то поселку несдобровать. Не только поселку – весь район покроет. До твоего Демьяново напасть доберется, будь уверен.
– Только мы говорили про любовь, а теперь откуда-то взялась напасть. При чем тут мертвая свадьба?
– Я ведь говорил про энергию, но ты не понял. Ежели влюбленные в брак вступить не успели да умерли в один день, значит, души их в одно целое не срослись. Любовная энергия их Господу не отходит, не затухает. Куда ж ей деваться? Вот она к нам и изливается, что вода из прохудившейся бочки. А диавол обращает эту страшную силу против нас.
– Да не дьявол это! – буркнул Игнат Владимирович. – Скорее, духи или проклятие.
Батюшка, не обращая на него внимания, продолжал:
– Вот ты, фельдшер, про эпидемию помянул. Будет эпидемия. Заболеет и стар и млад. Да такие болезни вылезут, что ни прививки, ни антибиотики не помогут. Или среди животных мор пойдет. Или урожай сгниет за день при теплом солнышке и плодородной почве. Только эти вещи привычные, понятные, пусть и тяжелые. Православный человек и не такое преодолеет. Случалось кое-что похуже. Думаешь, чего это у нас Игнатушка морщится, но обряду не препятствует?
Отставной участковый мрачно уставился в стол. Согнутая вилка на пустой тарелке напоминала вопросительный знак.
Уточнить Кирилл не решился. И так казалось невероятным, что человек, посвятивший жизнь борьбе с преступниками – явлением, не имеющим ничего общего с мистикой, – верит в потусторонние силы и спасительную мертвую свадьбу. Подобное ощущение преследовало Кирилла в первый день в морге. Пронзительный химический запах бил в ноздри. Холодок просачивался сквозь одежду. Патологоанатом, ловко орудуя скальпелем, объяснял особенности работы, обильно сдабривая их шуточками. «Легкие дрябловатые и почерневшие – куряга был знатный. О-о-о, да тут у нас еще и постинфарктный рубчик имеется!» Одна из студенток выскочила за дверь с характерными звуками рвотного позыва. Другая потеряла сознание во время вскрытия черепной коробки. Кирилл стойко продержался до конца занятия, но флер нереальности происходящего преследовал его до следующего дня. Тогда он свыкся, теперь – нет.
– Мертвая свадьба защищает вас от болезней и неурожая, – пробормотал Кирилл.
– Так да не так. – Губы батюшки Афанасия разошлись в странной улыбке. – Давно мы заметили, что следующие десять лет после мертвой свадьбы очень уж изобильными выдаются. Стариков хворь не тревожит, а выпускники сдают ЕГЭ на высший балл и поступают в столичные институты. Урожай случается такой, что пару городов прокормить можно. Некоторые, говорят, золотые самородки находили на огородах. Соседним поселкам тоже немного благодати достается. Согласись, ради этого можно похоронными традициями пренебречь.
При упоминании золота у батюшки блеснули глаза не хуже драгоценного металла.
«А под рясой, наверное, лопата припасена на следующий день», – подумал Кирилл и тут же устыдился собственных мыслей.
Пронзительно звякнул стеклянный бокал.
– Морс-то несладкий, – наигранно удивился худощавый мужичок в потасканном пиджаке. – Очень даже горький!
– Горько! – подхватили его соседи по столу. – Горько! Горько!
Тетя Зина (отчества мамы жениха Кирилл не знал, с детства привык называть тетей) с робкой улыбкой бочком приблизилась к новобрачным. Нежно и аккуратно придвинула их губами друг к другу. Все равно что сыграла натуралистичными куклами.
Гости хором завели отсчет.
Настя моргнула. Кирилл как раз собирался отвернуться, однако в последний момент успел заметить, как веки метнулись вверх-вниз.
Или показалось?
– Так, мне нужно выйти! – Кирилл вскочил со стула. – Свежим воздухом подышать хочу.
Игнат Владимирович глянул на него, постучал по нагрудному карману и извлек на свет пачку сигарет:
– Свежим не получится. Придется дышать никотином.

2
Игнат Владимирович выдохнул сигаретный дым, задумчиво рассматривая утопающие в сумраке дома. Несмотря на обилие выпитого, пьяным он не казался. Скорее, смертельно уставшим.
Кирилл облокотился о забор на отдалении от потоков дыма. Из головы не желал уходить образ целующихся покойников. Позади играла приглушенная музыка и время от времени раздавались взрывы дружного хохота. Мертвая свадьба была в самом разгаре.
– Думаешь, мы умом тронулись? – спросил Игнат Владимирович.
– Говорят, волосы продолжают расти после смерти, а человеческий мозг используется на десять процентов. Уже на первом курсе я убедился, что это неправда, но пациенты все равно продолжают травить байки о проросших покойниках и биохакинге мозга. – Кирилл помотал головой. – Хочу сказать, что мы многое додумываем от незнания. А сильное горе все усугубляет.
– И зачем ты тогда пришел?
«Проститься хотел», – подумал Кирилл, но ничего не ответил.
Игнат Владимирович воткнул окурок в дно жестяной банки. Кивнул, приглашая идти за собой. Кирилл решил, что они возвращаются обратно в дом, однако Игнат Владимирович устремился в сторону от дверей, к ровным рядам ухоженных деревьев и кустарников.
– Гляди, – показал он на свежевспаханную землю. – Сегодня посадили, после венчания.
Из темного холмика задорно торчал саженец яблони. Зеленые листья тянулись к темному небу, словно пытались найти в нем хоть проблеск солнца.
– Чтобы отгонять злых духов, – пояснил Игнат Владимирович. – «Горько», кстати, принято кричать по той же причине. Знал об этом?
– Слышал. Духи решат, что и без них в семье худо. А раз и так все плохо, надо им другое место искать.
– Старый обычай, как многие другие. Все они появились неспроста, были на то причины. Обычаи много значат для свадьбы, а для мертвой свадьбы – тем более. Не задобришь духов – или то, что мы ими называем, – быть беде.
Листья яблони зашелестели, хотя порыва ветра Кирилл не ощутил. Мгновением позже он осознал, что ветви других деревьев не шелохнулись. Бояться было вроде бы нечего, и все-таки к горлу подступил странный ком.
– Батюшка намекнул, что вы с такой бедой уже сталкивались.
– В детстве. Ребята из нашей школы отравились грибами. Из десятого класса, кажется. А я тогда был в четвертом. Девушка была такая же светленькая, как моя Настюшка. И парень ее, какой-то там лыжник, чемпион области. На похороны вся школа пришла. От обряда их родители отказались, а от тех, кто уговаривал, – отмахивались. Мол, пустые суеверия.
Под грузом тягостных воспоминаний Игнат Владимирович заметно ссутулился. Но даже так был на целую голову выше Кирилла.
– Ночью после похорон я проснулся. Помню, как долго кашлял и плевался, – воздух пропитался какой-то пакостью, будто канализацию прорвало или рыба стухла. Книги попадали с полки, еще и одежду кто-то вытащил из шкафа. В комнате, разумеется, никого не было, но даже в том состоянии до меня дошло, что вещи сами по себе не двигаются. До комнаты родителей шел, наверное, целых пять минут. Прятался от каждой тени. Но не кричал, ведь отец учил меня, что мужчина не должен быть трусом. Дверь в комнату родителей была открыта. Рядом с матерью девушка стояла, руками в ее шею вцепилась. Со спины светленькая такая, невысокая. А пространство вокруг плывет, словно туманом оборачивается. Глаза протер – нет больше девушки. А мама лежит так неудобно, не шевелится.
Кирилл ошибался, когда думал, что эта ночь не может быть еще более странной. Странной и жутковатой.
– Закричал я все-таки. Отец сразу проснулся, мама – нет. Холодная была, как лед. Синюшные пятна на горле до сих пор иногда вижу в кошмарах. И мама была не единственной. В газетах писали, что за ночь в поселке скончалось шесть человек. И еще шесть – в соседних деревнях. Не совпадение, ясное дело. С тех пор в поселке ни одну мертвую свадьбу не пропускали. Хотя их и не много было. На моей памяти всего две. – Голос Игната Владимировича дрогнул. – И сейчас вот…
– Это был призрак? Дух? – Кирилл сам не верил, что задал такой вопрос.
– Не знаю, как это назвать. Зато знаю, что маме едва исполнилось тридцать два и она была такой сильной, что могла перекопать половину этого огорода за один день. Если все доказательства указывают на самый невероятный исход, то он не такой уж невероятный.
– Жаль вашу маму. И Настю тоже. Не могу даже представить, насколько все это тяжело.
Игнат Владимирович кивнул, благодаря за сочувствие. Он долго молчал и смотрел на саженец яблони, потом хмыкнул и похлопал себя по нагрудному карману:
– Еще одну выкурить хочется. Стоит или нет? Посоветуй, как специалист.
– Лучше вообще бросить.
– Не время начинать вести здоровый образ жизни, – ответил Игнат Владимирович. – Тут хотя бы начать следующий день – уже победа. Ладно, ты с нами до конца останешься или как?
– Останусь. – Кирилл покосился на яблоню.
– Тогда идем обратно. Будем глиняные горшки бить. Чтобы…
– Чтобы отогнать злых духов. Я догадался.

3
– Опять спешишь? Куда ты все время торо- пишься?
Кириллу хотелось полежать в обнимку с Настей, вдохнуть сладкий аромат тела, прижать к себе крепко, изо всех сил, но она уже вскочила с кровати и копалась в ворохе одежды в поисках бесследно исчезнувшего лифчика.
– Да уж не все время. Но сейчас правда тороплюсь. Пообещала, что встречусь со Славкой вечером. Поедем смотреть место для строительства фермы.
Она застегнула лифчик, напоследок соблазнительно качнув грудью. Со щек еще не сошла краснота страсти, на губах застыла лукавая улыбка. Светлые волосы растрепались, однако легкая небрежность Насте шла. Как и отсутствие платья.
– Может, хватит уже? – поморщился Кирилл.
– Одеваться?
– Воевать на два фронта.
Настя замерла перед зеркалом, поправляя прическу. Выбившиеся пряди были безжалостно загнаны в тугой хвост.
– Надо определиться, в конце концов, – продолжал Кирилл. – Или Славка, или я. Он нормальный парень, все понимаю, но продолжать это у него за спиной – уже слишком. Надо все рассказать. И будь что будет.
Она неожиданно повернулась, вызывающе скрестив руки на груди:
– Не боишься все потерять?!
– Тогда сама прими решение. Выбери, кого любишь.
– А если обоих люблю?
– Так не бывает.
– Где же написано, что так не бывает?
– На сердце написано! – Кирилл вскочил с кровати и нервно прошелся по комнате. – Если кого-то любишь, на другого и смотреть не станешь. Не обратишь внимания ни на внешность, ни на слова. Это как будто находишь то, что искал всю жизнь. Уж я-то знаю… Еще со школы только о тебе думал.
– А вдруг я не такая? Вдруг я мутантка какая-нибудь с двумя сердцами?
Настя ласково провела острыми ноготками по его спине. Кирилл недовольно отодвинулся. Было приятно, но разговор шел серьезный.
– Славка планирует запустить самую большую ферму в районе. Продукты каждый день дорожают, скоро будут на вес золота. А земля у нашего поселка такая плодородная, что любая палка прорастет. И животные никогда не болеют. В общем, грамотно Славка мыслит. Знает, чего хочет от жизни.
– Вот и заставит тебя коров доить, – буркнул Кирилл.
– Ты не понимаешь. С ним чувствуешь себя в безопасности. Я для него – не просто развлечение на пару месяцев. А девушке больше всего нужна уверенность в завтрашнем дне.
– А я для тебя пустое место?
Ее телефон неистово завибрировал. Взглянув на экран, Настя нажала на кнопку сброса вызова. Губы недовольно сжались, но через мгновение растянулись в ослепительной улыбке:
– Славка звонил. Пришлось сбросить ради тебя. Значит, никакое ты не пустое место, а очень даже важный для меня человек.
Настя потянулась к нему для поцелуя. В очередной раз Кирилл не устоял перед ее чувственными губами. Никакая другая девушка в мире не способна была подарить ему столь мощные, взрывные эмоции.
– Ты бросишь Славку, если я сделаю тебе предложение? – прошептал он. – Обещаю уверенность в завтрашнем дне, и никаких ферм.
– Чувство юмора тебе не изменяет.
– За юмором скрыто очень серьезное содержание. Так что скажешь?
– Обещаю очень серьезно подумать. И никаких шуток.
Она натянула платье, подхватила сумочку и легкой походкой направилась к выходу. У двери вдруг развернулась с лукавой улыбкой:
– Хорошенько посмотри и запомни.
Настя продемонстрировала изящную ладошку.
– Что именно? – не понял Кирилл.
– Вот все приходится говорить прямым текстом! Размер кольца – шестнадцатый!
Прежде чем он успел вымолвить хоть слово, она проворно выскочила наружу. Кирилл опустился на кровать с глуповатой улыбкой на губах и разгорающимся пламенем надежды в груди.

4
Тела Насти и Славика отнесли в комнату, обустроенную для первой брачной ночи. Гости разбрелись по домам. Кирилл задержался дольше остальных: помогал женщинам убрать столовую после бурных возлияний, провожал на второй этаж Игната Владимировича, который к концу мертвой свадьбы все-таки успел основательно набраться.
Ночь была призвана разогнать духоту и принести приятную прохладу, но этого не случилось. Небо плотно затянуло тучами: не разглядеть ни звезд, ни луны. Цветочный аромат приусадебного участка портили едва уловимые гнилостные дуновения удобрений.
Денек выдался не из легких, будто пару смен на дежурстве отпахал. Хотелось упасть в кровать, забыться в снах. Настя мертва, местный поселковый обряд, сколь бы он ни был странным, завершен. Какое-то время придется заставлять себя жить дальше, с головой зарываться в работу, потом боль угаснет. А кольцо пусть себе лежит. Кирилл так и не решился от него избавиться.
Преодолев половину сада, он замер. Туманную задумчивость как ветром разогнало. Сквозь щели забора виднелась сгорбленная фигура, ползущая по дороге. В тусклом свете фонаря показалась собачья морда. Передние лапы дрожали, судорожно цепляясь за землю. Задние волочились, точно чужеродные отростки.
Паралич означал, что животные в поселке все же болеют, несмотря на хваленую защиту мертвой свадьбы. Или же собаку жестоко избил какой-то садист. С такого расстояния не поймешь.
Дворняга раскрыла пасть, затряслась, выдавливая из себя потоки темной жижи. Жалобный скулеж резал по ушам. Хвост стегал воздух, тщетно пытаясь отогнать агонию и боль. Извергнув теплый водянистый пузырь, собака дернулась в последний раз и обмякла, точно выжатая тряпка. Приблизившись, Кирилл ощутил зловоние желудочного сока. Сам желудок валялся перед бездыханным телом дворняги.
Назойливый позыв добраться до машины и покинуть сумасшедший поселок удалось подавить лишь благодаря опыту работы в фельдшерско-акушерском пункте. Неожиданно для себя Кирилл ударился в размышления о возможном диагнозе. Отравление, инфекция, паразиты… Ничто из этого не объясняло эверсию желудка. Если только объяснение не выходило за рамки общепринятой догмы.
«Ты сам-то себе веришь?» – задался он вопросом, направляясь в глубину сада.
Не верил, пока не наткнулся на яблоню. Из земли торчала иссохшая коряга с оторванными листьями. Вершина саженца расщепилась, превратившись в трехпалую лапу, которая покачивалась от дуновения ветра, как живая. Рыхлые комья вокруг яблони будто бы шевелились, стоило отвести взгляд.
– Мутантка с двумя сердцами. – Кирилл не узнал собственного голоса, высокого и ломкого. – Кто бы мог подумать.
Он метнулся в дом, вбежал на второй этаж. Игнат Владимирович на толчки не реагировал. Мертвенно-бледное, холодное тело, казалось, растеклось по кровати.
– Да вставай ты! – хлестнул его по щекам Кирилл. – Разбирайся со своим обрядом!
Он не сразу догадался проверить пульс. Сильный, похоже на тахикардию. Но это характерно после спиртного. Игнат Владимирович пробормотал что-то невнятное и вновь потерялся в хмельном забвении.
Исправить обряд – если его можно исправить – наверняка сумел бы батюшка Афанасий, только он покинул дом еще полчаса назад. Ему, как остальным, и в голову не приходило, что любовная энергия Насти могла быть направлена не только на Славика.
Кирилл спустился на первый этаж и очутился в столовой среди тщательно убранных столов и обрывков свадебных украшений. Дверь, ведущая в соседнюю комнату, была приоткрыта, хотя он хорошо запомнил, что батюшка запер ее на ключ и велел не беспокоить новобрачных до первых лучей солнца. Черная, как бездна, щель манила и отталкивала одновременно.
«Просто уходи! Не вляпайся еще глубже! – взывал рассудок. – Оно тебя не затронет».
Может затронуть. И родителей, и друзей. В прошлый раз погибли двенадцать человек, а теперь невидимая рука смерти вновь готовилась выбрать случайных жертв.
Мертвая свадьба звала. Кирилл пересек порог комнаты, и в тот же миг за спиной захлопнулась дверь.

5
Убранство комнаты расплывалось в темноте. Свет не включался – Кирилл трижды щелкнул кнопкой. Зато фонарь смартфона работал безотказно. Заряда аккумулятора, правда, осталось меньше десяти процентов, но этого хватило, чтобы осмотреться.
В центре комнаты стояла широкая двуспальная кровать. Он разглядел смутные очертания тел, накрытых одеялом. Тишина, как ни странно, успокаивала. Трупы не имеют обыкновения двигаться, уж в этом Кирилл убедился за пару лет работы фельдшером. И все-таки если бы он услышал малейший шорох, то выбежал бы прочь, наплевав на неудачно проведенную мертвую свадьбу.
Кирилл нехотя подошел к кровати. Интересно, что от него требуется? Вряд ли брачную ночь в этом обряде понимают в сексуальном плане. Ночь прежде всего для сна, так? Так. Значит, надо лечь в кровать. Продержаться до утра. Патологоанатомы порой дремлют в морге, пусть не с трупами в обнимку. И ничего, живы-здоровы.
Зрачки новобрачных коротко блеснули, сдвинулись и вернулись на прежние места. Настя безучастно глядела в потолок. В изуродованном лице Славика читалась ненависть. А ведь во время празднования он выглядел иначе. Спокойным, умиротворенным.
– С тобой, приятель, в одну кровать не лягу, – пробормотал Кирилл. – Извини.
Он потянул за холодную руку. Тело Славки сползло с кровати и упало с глухим стуком. Голова нелепо провернулась назад, почти как у филина. Похоже, шейные позвонки тоже пострадали при столкновении. Кирилл перетащил тело в дальний угол, заботливо прикрыв устаревшим сотню лет назад ковром с цветочным орнаментом. Кто бы мог подумать, что дойдет до такого?
Стянув ботинки, Кирилл улегся на белоснежную простыню. Теперь он ощущал себя похороненным заживо. Тело Насти покоилось рядом, рука то и дело натыкалась на некогда желанные изгибы тела. Глаза привыкали к темноте. Текстура деревянного потолка медленно плыла, смешивалась в причудливые сочетания: изогнутый крест, хирургические крючки, широко открытый рот.
Снаружи ухнула сова. В углу отчетливо зашуршало. Кирилл подскочил на кровати, из-за чего матрас пошел волнами. Голова Насти съехала набок, как будто шуршание вызвало у нее интерес.
– Так, – произнес Кирилл только для того, чтобы услышать собственный голос. – Так.
Шорох из угла послышался вновь. Ковер с цветочным орнаментом соскользнул, как театральная ширма. Славик немыслимым образом перевернулся на четвереньки и, оскалившись, впился зрачками в Кирилла. Вместо коленей он упирался в пол обломками бедренных костей. Стежки на лице разошлись, кожаные лоскуты повисли. Мышцы на руках и ногах напряглись, готовые привести в движение мертвое тело.
Кирилл сам не смог бы ответить, как оказался у двери. Он безуспешно крутил ручку и молотил по твердой поверхности. Он рвал глотку в остервенелом крике. Дверь кто-то запер, и снаружи не было никого, способного ее открыть.
Нет, нет, нет, он здесь не останется! Есть еще окно. Если выбить стекло, то можно будет выбраться наружу.
Кирилл развернулся – и лишь крепче вжался в дверь. Окно исчезло. Было оно вон там, в середине толстой стены, завитки и трещинки которой сплелись в злые ухмылки. Было – и исчезло.
В нос ударил знакомый гнилостный смрад.
Кирилл неуклюже перекрестился. Затем еще и еще. На четвертый раз вновь послышался знакомый шорох. Но не из угла – откуда-то сверху. Задрав голову, Кирилл столкнулся взглядом со Славиком. Тот сидел на потолке с раззявленным ртом, высунутым языком и вытянутой рукой. Грязные щербатые ногти застыли в жалких сантиметрах от лица Кирилла.
И все же Славик не двигался. То ли забавлялся, то ли подчинялся правилам, специально предусмотренным для оживших мертвецов.
Кирилл попятился к кровати, не сводя глаз с зависшей под потолком фигуры. Бледная рука и раззявленный рот по-прежнему были обращены к двери, где остались только потные отпечатки ладоней. Уперевшись в спинку кровати, Кирилл остановился. В голове ярко пульсировала одна и та же мысль: «Не моргать! Не моргать!»
Он держался, пока позади не скрипнули пружины матраса. Не обернуться не мог, хотя знал, что? увидит. Настя восседала на кровати, нагая, в вычурной позе. Почти как древнегреческая статуя – почти, ведь на статуях не изображают темно-фиолетовых трупных пятен и раздробленных грудных клеток. Лицо ее было преисполнено грусти, но так и не потеряло красоты.
– Господи! – всхлипнул Кирилл. – Несправедливо, что ты умерла.
Настины губы дрогнули в бессловесном ответе. Сломанные пальцы покоились на груди в призывном жесте. Взгляд Кирилла невольно скользнул по светлым ареолам и остановился на обломках ребер, выпирающих из-под кожи. Гример не стал замазывать раны, лишь вытер кровоподтеки. Скорее всего, рассчитывал, что под одежду никто больше заглядывать не станет.
Кирилл не сразу понял, что упустил нечто важное. Настя указывала на три одинаковых отверстия, острые с одной стороны и закругленные – с другой. Все прижизненные, судя по характерным отекам. Кирилл видел такие не единожды: в основном у местных алкашей после скандальных попоек. Что бы там ни говорили, Настя не погибла от столкновения с машиной.
Ее трижды ударили ножом прямо в сердце.
– Вот что ты хотела показать… – прошептал Кирилл.
Стеклянная ваза пролетела над ухом и врезалась в стену, разбившись на сотни маленьких осколков. В следующую секунду с потолка свалилось тяжелое тело, припечатав Кирилла к полу. Он чудом вырвался из скребущих кожу пальцев, саданул ногой по оскаленному рту Славика и перекатился к стене. Кровать, шкафы и потолок кувырком пронеслись перед глазами. Кирилл поднялся, затравленно озираясь. Славик вновь исчез из виду.
– Гр-ра-а! – раздалось за спиной.
Холодные руки сомкнулись на шее. Кирилл тщетно пытался глотнуть воздуха, в глазах темнело. Острые обломки костей вспарывали спину. Он закружился, пытаясь сбросить непрерывно горланящего Славика, однако хватка становилась сильнее. Чувствуя, что теряет сознание, Кирилл рванулся вперед и упал на что-то холодное и мягкое. Славик неожиданно умолк, отпустив нестерпимо ноющую шею. Кто-то другой – чуткий и нежный – робко прикоснулся кончиками пальцев.
Кирилл обнаружил, что лежит на кровати. Настя расположилась на нем, словно большая кошка. В полумраке комнаты ее кожа выглядела неестественно белой. Глубокая тоска во взгляде читалась без слов.
Светлая слеза пробежала по щеке и капнула Кириллу на грудь. Подчиняясь инстинкту, он прикоснулся губами к губам Насти. Целовать ее было все равно что мраморную статую, и все же это казалось правильным, естественным.
Вокруг все неуловимо изменилось. Свет фонаря пробивался сквозь окно. Стены обрели привычные очертания. Славик замер на соседней части кровати. Краем глаза он виделся бледным манекеном, уставившимся в потолок.
Кирилл вытащил кольцо, неловко надел его на безымянный палец Насти. Чуть выше первого, гравированного, подобранного то ли Славкой, то ли кем-то другим после его смерти. Настя обмякла, опустила голову Кириллу на грудь.
Он обнимал ее, ощущая только собственное сердцебиение и слыша только собственное дыхание. Время текло, веки опускались под тяжестью ночи.
Из сна Кирилла вырвал ключ, оглушительно громко заворочавшийся в замке.

6
В дверном проеме застыл батюшка Афанасий. Его борода торчала кручеными сосульками, ряса была покрыта застывшими каплями свечного воска. Опухшее лицо сморщилось в полном недоумении.
– Ты что устроил, ирод?! – всплеснул руками он.
Любое объяснение из уст Кирилла, лежащего в обнимку с двумя трупами, прозвучало бы неправдоподобно. Особенно при дневном свете. Кирилл выпрямился, освободившись из сплетения холодных рук. Тело Славика соскользнуло и гулко брякнулось костями, словно живого в нем не было ничего и никогда.
– Ты из труположцев, что ли?.. – опешил батюшка.
– Нет! Вы же сами говорили, что брачная ночь – часть мертвой свадьбы. Только устроили ее неправильно. Настя меня любила. И я ее тоже.
– Любовный треугольник, значит? Грешники, ох, грешники! – Батюшка Афанасий задумчиво почесал бороду. – Хотя, пожалуй, тебя нужно похвалить. Все-таки обряд не дал испортить. А я ведь почти всю ночь в молитвах отстоял. Поначалу тихо было, спокойно. Как вторая свечка отгорела – окна задребезжали, шепотки по углам понеслись, а икона Николая Чудотворца пополам треснула. Понятно стало, что с обрядом напортачили. Засобирался я к Игнату, а оно взяло и успокоилось. Теперь-то вижу, без тебя не обошлось.
Батюшка так и стоял в дверях, нервно перебирая под рясой. Легкий металлический стук напомнил Кириллу о четках с крестами и маленькими иконками. Колючая боль в спине, расцарапанной костями Славика, заставила его вернуться к мыслям о мертвой свадьбе.
– Все закончилось? Никаких больше… – Он не решился произнести: «Оживших мертвецов». – Необъяснимых явлений?
– Закончилось, да не совсем.
На Кирилла смотрело дуло обреза двухстволки. Отработанным движением батюшка Афанасий взвел курки.
Кирилл инстинктивно отшатнулся, подняв руки. За долю секунды в голове пронеслась масса объяснений от «Я стал лишним свидетелем» до «Мне все это просто снится». Ни одно из них не оказалось верным.
– Осталась последняя часть – похороны. Живьем в землю класть не стану. Придется решить вопрос вот таким вот образом, – с сожалением покачал головой батюшка. – Ох, еще один грех на душу брать… Сначала девка, теперь – ты. Что же оно наперекосяк вечно идет?..
Три странных разреза в груди.
Призывно горящие глаза Насти.
– Это ты ее зарезал?!
Кирилл сжал кулаки и угрожающе шагнул вперед.
– А что же мучить девку? – Батюшка качнул обрезом. – Хрипела она все, хрипела… Мученицам дорога в рай, а эта все за грешную землю цеплялась! И так нелегко было их со Славой в одном месте собрать да под несчастный случай подвести.
– Зачем?
Вопрос казался неуместным, но Кирилл должен был знать. Даже если через секунду умрет.
– Внуки у меня подрастают, вот зачем. У обоих синдром ломкой Х-хромосомы, слышал о таком? Считай, всю жизнь страдают. И ведь лекарство-то есть! Надежное, годами проверенное, но ни за какие деньги ни купишь. Кто бы не решился?
– Я. Я бы не решился.
– Значит, ты лучше меня. – Батюшка горестно выдохнул и вскинул обрез. – Не переживай. Отпою и отмолю.
Прежде чем Кирилл успел среагировать, за спиной батюшки возник гигантский силуэт. Рука великана играючи выхватила обрез, вторая – схватила за седые патлы и рванула так, что голова батюшки с треском впечаталась в косяк. Игнат Владимирович переломил стволы, вытащил патроны.
– Всех погубишь, Игнатушка! – простонал батюшка Афанасий.
Он жалко шевелил руками, как перевернутая черепаха – лапами. Из рассеченного лба струилась кровь. Игнат Владимирович взглянул на Кирилла:
– Бегом отсюда!
– А вы как же?
– Буду с этой тварью разбираться. Он мне за Настюшку ответит. Если сдохну вместе с ним… так тому и быть.
Гнилостный смрад заполонил комнату. В глубине заворочались тела Славика и Насти.
Кирилл вылетел в столовую, пронесся мимо дребезжащих стульев и выскочил во двор. Отовсюду доносились крики: дикие, испуганные, болезненные. С неба падали мертвые птицы. Поселок накрывала невидимая волна проклятия влюбленных.
Рванув дверь машины, Кирилл завалился внутрь. Трясущимися пальцами включил зажигание, утопил педаль газа в пол. Мотор ревел. Ревел поселок. На заднем сиденье злобно ухмылялся Славик.

Максим Кабир
Несгораемая сумма
– Я вас откуда-то знаю…
Брюнетка в бежевом костюме – гостевой редактор – прищурилась. На породистом лице отразился напряженный мыслительный процесс.
– Меня? – Борис Шульга поднял руку, чтобы поправить прическу, но вспомнил о лаке, которым гример обрызгал остатки его шевелюры, и не стал касаться волос. В помещении с зеркалами вовсю работал кондиционер, что не мешало Шульге отчаянно потеть. Подаренный Лизой свитер покусывал загривок. – Вряд ли, – сказал он извиняющимся тоном.
Никогда прежде Шульга не посещал телестудии, и сложно было представить ситуацию, в которой они с брюнеткой пересеклись бы.
– Странно. – Редактор – или теперь правильно говорить «редакторка»? – не сводила с Шульги внимательных глаз. Он заерзал смущенно. До игры оставались считаные секунды, а он еще собирался позвонить домой. Голос жены успокоил бы расшатанные нервы. – О’кей, – мотнула головой брюнетка и включила деловой тон. – Вы идете за кинологом. Не волнуйтесь, это не казнь и не прямой эфир. Режиссеры монтажа все подчистят.
– Есть – не волноваться! – Шульга подхватил картонный стаканчик и облил штанину водой.
– Откуда же я вас знаю? – спросила брюнетка.
* * *
– Выложили! – крикнула Лиза, вбегая в гостиную, размахивая планшетом. Наташа отклеилась от телефона, Шульга – от книги, набоковского «Соглядатая». – Папуль, тебя выложили.
– Кто? – не понял Шульга.
– Боже! – всплеснула руками Наташа. – Передача?
– Нет, блин, кафелем папу выложили. Ну конечно, передача.
– Так давайте смотреть! – Наташа встала с кресла.
– Можно без меня?! – простонал Шульга. В Москву, на съемки – то-то изумились его друзья и коллеги! – он ездил в январе. Прошло два месяца. Сослуживцы подтрунивали: соврал про телик, эрудит? «Ждите», – говорил Шульга. А сам и не ждал почти. Хватало забот: учеба дочери, день рождения супруги, наметившийся карьерный рост. Босса повышали, и он прочил на свое место исполнительного и опытного Шульгу. – Нет, я правда смотреть не буду.
– Папа в своем стиле, – прокомментировала пятнадцатилетняя Лиза. – Ну, мам, тащи ноутбук.
– Тащу! И арахис.
– А мне конфет, мам.
– Еще бы шампанское откупорили, – проворчал Шульга.
– Идея! – поддержала Наташа.
Спустя десять минут семейство заняло диван. Жена и дочь – с хлещущим через край энтузиазмом, Шульга – с показным скепсисом.
– За папу!
– Ага, – буркнул тот. – За победу, за миллион!
Словно семья была не в курсе, что он вылетел на двенадцатом вопросе, забрав несгораемую сумму в двести тысяч – замечательный результат по мнению близких, да и самого Шульги тоже. С вычетом налогов хватило на немецкий холодильник и подарки для девочек.
Два бокала с шампанским и стакан с пепси звонко столкнулись.
– Мой интеллектуал, – сказала переполняемая гордостью Наташа.
– Ну, брось.
– Пап, я тоже уже беспокоилась, что игру ты придумал ради прикрытия. А в Москву ездил… к любовнице.
– Что болтаешь! – насупился Шульга.
Наташа захихикала.
– Или папа – грабитель с большой дороги, – развивала Лиза мысль. – Двести «ка» украл, а говорит – выиграл.
– Так, включайте уже.
– Включаем!
Телевизора в доме Шульги давно не было, но счастливые обладатели зомбоящиков – тесть с тещей, Славик – посмотрели передачу еще вчера и звонили, чтобы выразить восторг. Знакомые засыпали сообщениями, Шульгу распирала гордость. Одиннадцать правильных ответов, а вы так можете?
Шульга представил, как придет в понедельник в офис, что скажут ему коллеги. Даже вообразил, как его подбрасывают к потолку.
Заиграла вступительная мелодия. Появился ведущий – зубы белее, чем холодильник Шульги.
– В реальности он весьма пузатенький. Чего? – Шульга заметил хронометраж ролика. – Двадцать шесть минут?
– Тебе мало?
– Съемки полтора часа длились. Мы Славику дозванивались минут десять!
– Волшебство телевидения!
– Тебя порезали, пап. Ой, восемьсот просмотров уже.
– Милый, ты – знаменитость.
– На старости лет…
– Ой, наш папочка!
– Ослепите меня, – попросил Шульга.
– Мой свитер! – пискнула Лиза.
Лысеющий незнакомец с лишним весом и капельками пота на лбу моргал Шульге с экрана.
«Ну и рожа», – скривился Шульга настоящий.
– Красивый. – Наташа положила голову ему на плечо. В который раз за шестнадцать лет брака он озадачился: и что такая женщина нашла в столь неприглядном персонаже?
– Борис Шульга, город Обнинск! Добрый вечер, Борис.
– Добрый вечер.
Шульга телевизионный близоруко щурился в свете софитов. За его спиной восседала сборищем манекенов массовка. У них были одинаковые, как на подбор, лица и какие-то чудные руки, словно бы со сросшимися пальцами, – руки, предназначенные исключительно для аплодисментов.
– Кто вы, Борис, помимо того, что вы – ходячий университет?
– Кто вы, Борис? – продублировала Наташа, стискивая запястье мужа.
– Наша компания предоставляет услуги по вывозу мусора.
– Погодите, – вскинул брови ведущий, – вы – дворник?
– Нет, я… начальник управления коммерции. Отдел по работе с физическими и юридическими лицами.
– Мусор, значит. Как интересно. – Ведущий подавил зевок. – Кто болеет за вас по ту сторону экрана?
– Мы! – крикнули Лиза и Наташа хором.
– Жена, дочь…
– Тогда вы просто обязаны победить! И первый вопрос. Титулярного советника из повести Достоевского «Двойник» звали… А) Аркадий Свидригайлов; б) Родион Раскольников; в) Яков Голядкин; г) Петр Лужин.
– Легкотня, – сказала Лиза.
– Лужин, да? – Наташа потерлась щекой о плечо мужа.
Шульга опустил взгляд и обнаружил внизу экрана загадочный комментарий, набравший восемь лайков.
– Ответ – в) Яков Петрович Голядкин.
Пользователь под ником @prozorlivy6667 написал: «Мужик – вылитый Тихон Желторотов».
– Абсолютно верно! – сказал ведущий.
* * *
– Пап!
– Милый.
– Пап…
– Милый, тебя дочь зовет.
Шульга вынул руку из-под халата супруги и, улыбаясь, повернулся к межкомнатным дверям. Через миг Лиза вошла в родительскую спальню, где витал аромат пачули, горела оставшаяся с Нового года гирлянда и украшали книжные полки семейные фотографии. Подбоченясь и выгнув бровь, Лиза строго посмотрела на отца.
– Да, родная? Чего не спишь?
– Ты ничего мне не хочешь рассказать?
Наташа села на постели, поправляя халат.
– Хочу ли я что-то рассказать? – призадумался Шульга. – Разве что о том, как я сильно вас люблю.
– Не уходи от темы.
– А что у нас за тема? – поинтересовалась Наташа.
– Пап, – Лиза не одарила мать вниманием, – ты – серийный убийца?
– Серийный убийца пельменей, – сказала Наташа, возвращаясь в горизонтальное положение.
– И кто же меня расколол? – озаботился Шульга.
– Интернет! – Лиза помахала мобильником. – Мам, наш папа – маньяк. Подмосковный дьявол.
– А я ведь подозревала.
– Так, – посерьезнел Шульга. – О чем вообще речь?
– Тебя узнали! – произнесла Лиза торжественно и вручила отцу телефон.
Наташа приподнялась на локте. Это был все тот же ролик с игрой, принесшей семье холодильник. Две тысячи просмотров. Две тысячи пар глаз, наблюдавших, как Шульга нервничает и потеет, – и это не считая телезрителей. А сколько их будет завтра? А в понедельник?
– Внизу, – подсказала дочь.
Шульга провел пальцем по дисплею. Prozorlivy6667 оставил новый комментарий: «Сезон игр со звездами стартовал! Борис Шульга, который фигурирует в данном видео, – никто иной, как Подмосковный дьявол, знаменитый серийный убийца! В следующем выпуске – Спесивцев и Пичушкин».
– Что за бред? – сморщила нос Наташа.
– Это не бред, мам, это – интернет. И, поздравляю, пап, твой первый хейтер. Он там еще десяток комментов настрочил.
– Боже, неужели людям настолько нечего делать? – Шульга вернул дочери телефон. Он не собирался читать эту галиматью.
– Школота, – развела руками Лиза. – Привыкай к славе. Ладно, я – спать. С утра запилю рилс: дочь маньяка, плюсы и минусы.
Дверь за Лизой закрылась.
– Маньяк, значит? – проворковала Наташа.
– Ну ты хоть перестань, – буркнул Шульга и почувствовал, как рука супруги скользит в его пижамные штаны.
– На чем нас прервали?
Покрывая поцелуями шею и грудь Наташи, он думал об идиотах, заполонивших Сеть. Вместо того чтобы черпать бесценную информацию, умнеть, совершенствоваться – нападки, склоки, травля, грязные обвинения. Нет, этот мир не спасти, и каждый порядочный человек должен создать индивидуальный мир в пределах квартиры.
Пока Шульга мысленно философствовал, жена оказалась под ним. Он привычно облизал пальцы.
– Там и так очень мокро, – шепнула она.
Там было мокро. Наташа застонала негромко и царапнула ногтями ягодицы мужа.
– Сколько их у тебя было?
– Что?
– Скольких ты убил? Говори! – Ногти вдавились в кожу.
– Не знаю… Сто.
– Хорош заливать. Сто ты не осилил бы.
– Трех, – назвал он количество женщин, с которыми имел близость до Наташи. Он не пользовался популярностью у слабого пола. Одной из троицы пришлось платить.
– И чем ты их?..
– Перестань…
– Чем? – настаивала Наташа, распаляясь.
– Бензопилой.
– Не верю.
– Молотком…
– Да!
– Молотком…
– Да, милый…
Он выгнулся в пояснице.
* * *
Молоток. Тихон Желторотов использовал молоток. Странно, что Шульга ничего об этом не слышал. Не то чтобы он интересовался маньяками, но, судя по статье в Википедии, Желторотов орудовал на территории Химок – сорок минут езды от Мытищ, где в то время обитал Шульга.
Наташа посапывала под боком, обняв подушку и благоухая лосьонами и кремами. Пленочный фотоаппарат запечатлел для потомков упыренка шестнадцати лет. Худой, жилистый. Парикмахерша, обрив шкета налысо, забыла убрать челку: несколько черных прядок прилипло ко лбу. Взгляд из-под бровей сигнализировал: лучше не пересекаться со мной в подворотне.
«Боже милостивый, – ужаснулся Шульга, – мы с ним ровесники, и какая разная жизнь!»
Шульга из Мытищ прилежно учился, читал запоем и бывал побиваем гопниками: девяностые не гладили по голове ни его, ни его маму, едва сводившую концы с концами.
Желторотов из Химок тем временем крался по пустынным паркам, таился за наземным теплопроводом, ласкал рукоять молотка. Подростковый возраст выпускает из Джекиллов мистеров Хайдов. Шульга покуривал и тайком смотрел порно. Желторотов (интеллект выше среднего; как и Шульга, единственный ребенок в неполной семье) насиловал на дне оврага истекающую кровью девушку. Жестокость нападений возрастала из раза в раз.
Весна девяносто пятого стала роковой для трех женщин. Студентка в апреле. Ночная бабочка и опоздавшая на электричку домохозяйка в мае. Он убил бы больше. Черные глаза на снимке уверяли, что убил бы. Но тогда же, в мае, его арестовали. Подмастерье токаря оставлял на трупах металлическую пыльцу. Словно железный жук.
Его опознала маникюрщица, едва не ставшая четвертой жертвой.
Упыренок во всем сознался. Несовершеннолетнего убийцу приговорили к десяти годам тюрьмы и сопутствующему принудительному лечению. Громкую кличку падкие до сенсаций журналисты дали ему постфактум.
«Зачем я это читаю?»
Шульга положил телефон на тумбочку и зарылся лицом в подушку. Спустя пять минут вновь схватил мобильник. Ютуб, канал интеллектуального шоу… Количество просмотров успело увеличиться в два раза. Комментарий пользователя с ником prozorlivy6667 набрал полсотни лайков. Откуда столько? За что?
«…никто иной, как Подмосковный дьявол».
«„Не кто“, – мысленно поправил Шульга. – Это так пишется, ты, безграмотный осел».
Шульга решил, что другие комментарии, комментарии адекватных людей, вернут ему веру в человечество. Он чиркнул пальцем по дисплею и обалдел.
* * *
У пользователя prozorlivy6667 было много свободного времени. Он не просто засыпал ролик лживыми обвинениями. Он еще и ответил каждому комментатору.
«Какой отвратительный ведущий», – написало user-zb4qt7hc3v.
«Борис Шульга – это маньяк Желторотов», – известил «юзера» prozorlivy.
«Борису повезло с вопросами», – написал sherlockholmes1100.
«Кому не повезло, так это жертвам Желторотова/Шульги», – отреагировал prozorlivy.
«Шикарный выпуск! Оба игрока интересные!» – похвалил Marik1451. Prozorlivy отправил ему ссылку на криминальную передачу о Подмосковном дьяволе.
Шульга заскрипел зубами. Он перечитывал параноидальную ересь тролля-анонима. За завтраком, по дороге в гараж, в супермаркете, толкая тележку.
«Что плохого я тебе сделал? Почему не кинолог, игравший первым, а я?»
Шульга понимал: Наташа права. Плевать, подумаешь – комментарии! Чего не напишут в интернете, вон даже теория есть, что джазмен Гленн Миллер и генсек Андропов – один и тот же человек.
Но нелепые наветы оскорбляли до глубины души. Хотелось найти доморощенного конспиролога и оттягать за уши. Всыпать ремня. Забить до смерти молотком.
– Глаза разуй! – рявкнул мордоворот в хлебном отделе. – Уставится в телефон и чешет!
– Простите… – Шульга повел тележку вправо, поискал взглядом жену. В черепной коробке продолжали крутиться комментарии.
«Ямочка на подбородке, – настаивал prozorlivy. – Родинка над переносицей. Форма ушей».
Шульга глянул на свое отражение в витрине. Провел пальцем по лбу, коснулся ямочки. Он клял себя за то, что позволил Лизе заполнить анкету и послать заявку в Москву.
– Борь, я здесь!
– Иду…
Шульга покатил тележку по проходу. Разбудил телефон и клацнул на подсвеченный ник prozorlivy6667. Аккаунт тролля напоминал стерильное больничное помещение. Пятьдесят подписчиков, два добавленных видео. Первое – с новорожденными щенками, второе – с резвящимися пингвинами.
– Школота, – процедил Шульга. Он вернулся к ролику с игрой и обнаружил, что у prozorlivy6667 появились единомышленники.
Lollemon0041 написал две минуты назад:
«Бесспорно, игрок, называвшийся Борисом Шульгой из Обнинска, – Тихон Желторотов».
* * *
– А, наш Друзь!
Коллеги вставали с кресел, приветствуя смутившегося Шульгу.
– Смотрели, смотрели. Голова!
– Нет, ты скажи: как ты все это запоминаешь?
– Книжки читать – не мешки ворочать, – отшучивался Шульга, пробиваясь к своему кабинету.
Влада, молодая, нахальная и грудастая, перегородила дорогу. Придя в компанию в прошлом году, она уже метила на место босса, да шансов у выскочки не было никаких.
– Борис Сергеевич, а вы какого года рождения?
– Семьдесят девятого. А что?
– Вы в Обнинске родились?
– Нет, в Мытищах.
– Подмосковье! – расцвела Влада. – Как любопытно.
– Еще вопросы? – завелся Шульга.
– Пока что все. Мы так мало знаем друг о друге, не находите?
Он обогнул Владу и вошел в кабинет. В десять начинался прием граждан, которым не помог решить проблемы абонентский отдел.
– Я не буду платить эту сумму! Я не миллионер!
– Но у вас козы, хозяйство…
– От коз какой мусор? Я вообще отходы сжигаю в печи! К конкурентам вашим уйду!
В перерыве к Шульге заглянул Рысаков:
– Трудишься?
– Тружусь, шеф.
– Это хорошо. – Рысаков, словно впервые очутился в кабинете Шульги, оглядел рабочий стол, фотографии и сувениры. – Как ты?
– Нормально… Что-то случилось?
– Нет, ничего… – Шеф подобрал книгу, которую Шульге подарил на корпоративе Тайный Санта, – «Бойцовский клуб» Чака Паланика. По мнению Шульги, одиозная чепуха. – Борь, мы к юбилею организации готовим статью для сайта. Развлекательную, знаешь, дурашливую. Нужна твоя фотка…
– Я скину.
– …где тебе лет девятнадцать… ну двадцать, двадцать два. – Рысаков посмотрел на подчиненного оценивающе.
– У меня настолько старых фоток нет.
– Как – нет?
– Я говорил… В две тысячи третьем моя квартира в Мытищах выгорела дотла. Проводка…
– Страшное дело, – задумчиво произнес Рысаков.
* * *
– Давай признаем, – сказала Лиза с заднего сиденья, – вы действительно похожи.
Шульга резко затормозил у пешеходного перехода. Лизу тряхнуло. Наташа обернулась к дочери:
– Шутка зашла слишком далеко. Папа злится.
– Но мы любили бы его все равно. – Лиза беспечно чавкнула жвачкой. – Свое он отсидел, искупил вину.
– Еще слово, – предупредил Шульга, – и пойдешь пешком.
– Она тебя подкалывает. – Наташа положила руку мужу на бедро. – И вы с этим психом совсем не похожи.
Шульга фальшиво улыбнулся.
– А чем вас кормили? – спросила Лиза. – Баландой?
– Да откуда ты слово-то такое знаешь?! – вспылил Шульга. – Я что, по-твоему, бывший зэк? Десять лет лагерей?
– Восемь, пап. Тебя амнистировали в две тысячи третьем.
– Я в две тысячи третьем… – Шульга напряг память, плюнул. – Да что я оправдываться буду!
– Не оправдывайся, – поддержала Наташа. – А ты следи за языком.
Билборд у дороги рекламировал новый сезон интеллектуальной телеигры.
– Пап, включи радио «Шансон».
* * *
– Да вы издеваетесь! Наташ, Лиз!
Жена с дочерью вошли в гостиную. Шульга носился из угла в угол, схватившись за голову.
– Милый… – Наташа посмотрела на экран включенного ноутбука. Скриншот из интеллектуальной передачи соседствовал со снимком, сделанным в процессе следственного эксперимента. Желторотов сжимал в скованных наручниками руках молоток и косился в камеру черным глазом. – Мы знаем.
– Знаете? – остолбенел Шульга.
– Не хотели тебе говорить.
– В школе об этом все треплются, – скривилась Лиза.
– В твоей школе?! – У Шульги отвисла челюсть.
– Забей. – Наташа попыталась обнять мужа, но тот отшатнулся (забей, забей, забей). – Этот желтушный сайт… Скандалы, высосанные из пальца…
– Этот сайт читает полгорода! – вскричал Шульга. – И одноклассники Лизы, господи!
Он подхватил ноутбук и процитировал:
«…пользователи интернета опознали в участнике телевикторины Тихона Желторотова, печально известного Подмосковного дьявола. В девяносто пятом Желторотов был осужден, отсидел восемь лет и пропал с радаров. Утверждают, он поменял место жительства и фамилию, завел семью. Вот, что на данный момент известно о Борисе Шульге…»
– Они написали, где я работаю… – У Шульги тряслись руки. – Они меня опозорили.
– Бабушки и дедушки нет в живых… – Лиза покусала губу.
– О чем ты? – обернулась Наташа.
– Рассуждаю. Папины родители давно умерли, родственников у него нет. Кто еще может доказать, что он не сидел в тюрьме?
– Да кто угодно! – гаркнул Шульга. – Государство!
– Ты должен подать на них в суд, – сказала Наташа твердо. – На сайт, я имею в виду. Оскорбление достоинства, ложные обвинения. Они нам заплатят. Позвони Славику.
– Да, пап. Он же юрист. Позвони дяде Славе.
«Звонок другу!» – объявил ведущий в голове Шульги.
* * *
– Ну не знаю, старик… – Славик пощелкал языком. Они расположились у камина на даче, куда лучший друг перебрался после развода. – Сложно будет.
– Как – сложно?
Славик прихлебнул пиво и взвешенно сказал:
– Они себя обезопасили. Ни в чем тебя не обвиняют напрямую, а ссылаются на фантомных пользователей. «Как говорят», «это не точно, но…»
– А личные данные?
– Всё из открытых источников.
– Мне пишут сумасшедшие! Пять сообщений за день! Мне прислали фото расчлененной проститутки!
– В бан их. Сегодня такое время. Стремительное. Завтра все забудут эту статейку. Нет, если настаиваешь… Я за тебя горой, старик. Судиться – так судиться.
– Боже, как бы я мечтал, чтобы этих съемок не было! – Шульга поник. Ногтями он соскребал этикетку с пивной бутылки. – Все ведь налаживалось. Дома порядок. Карьерный рост… А тут…
– Как бы еще мой голос прозвучал по центральному телевидению?
– Ты все равно неправильно подсказал.
– Но ты и так знал правильный ответ. Улан-Удэ.
– Я там жил, ты знаешь. Мама умерла, я после школы в Бурятию рванул. На край света.
– Да-да… – Славик взболтал пиво в бокале. – В каком году вернулся, напомни?
– В третьем.
– А мы познакомились в четвертом. У тебя там кто-то остался?
– В Улан-Удэ? Нет, – отмахнулся Шульга. – Были приятели, однокурсники. Но связь с ними я не поддерживал. Ты почему спрашиваешь? Какое это имеет отношение к…
– Никакого, – улыбнулся Славик дружелюбно. – Просто любопытство. Ударим по вискарю?
* * *
– Вы в курсе, сколько серийников сейчас находятся на свободе? – Влада постучала пальцем по дисплею лэптопа. – Воронежский Чикатило, кемеровские людоеды, лесной маньяк Ворошилов… Смертной казни больше нет, отсидел и гуляй.
– О чем вы разговариваете? – Шульга вошел в офис. Коллеги затихли, потупились. Только Влада с вызовом смотрела на Шульгу:
– Критикуем судебную систему Российской Федерации, Борис Сергеевич.
«Ощипать бы тебя, курицу».
Шульга выдержал наглый взгляд и с прямой спиной прошагал к кабинету. Закрыв за собой, он прижал ухо к двери.
– У меня от него мурашки по телу, – сказал бухгалтер абонентской службы, с которым Шульга неоднократно ходил на пиво.
– Какой-то сюрреализм… – прошептал он, стискивая кулаки. До приема жалобщиков оставалось полчаса. Пальцы сами пробежались по клавиатуре, вгоняя ненавистное имя.
Тихон Желторотов оскалился на Шульгу.
– Где ты сейчас, гад?
…и каково это, посреди беседы с супругой, сотрудниками, детьми, вдруг вспомнить, как двадцать девять лет назад ты догонял домохозяйку у трамвайных путей, бил молотком и волок кровоточащую жертву в заросли малинника под водонапорной башней из коричневатого кирпича…
– Да, войдите.
Шульга свернул вкладку, освобождая рабочий стол компьютера – семейную фотографию, захламленную ярлыками. Пожилая женщина проковыляла в кабинет и села напротив него. Пенсионеры были, конечно, наиболее проблемными клиентами. Отвоевывали каждую копейку, считая, что их мусор обязаны вывозить бесплатно.
– Слушаю вас.
Пенсионерка прижимала к груди сумочку и смотрела на Шульгу исподлобья.
– Говорите, я слушаю.
– Я – ее тетя.
– Так. А поконкретнее. Чья тетя?
– Девочки, которую ты изнасиловал и убил.
У Шульги онемели конечности.
– Я сначала не поверила. – Пенсионерка сверлила Шульгу ненавидящим взглядом. – Думала, обознались люди, думала, ты сдох давно. А ты вот… – Она окинула взором кабинет. – Жив-здоров. Сытый. В тепле.
– Так, гражданка. – Сердце Шульги колотилось. – Я не имею никакого отношения к Подмосковному дьяволу. Я не маньяк! Я – Тихон… тьфу, Борис Шульга. Это провокация и…
– Будь ты проклят. – Женщина встала. Слезы наполнили ее глаза. – Ты и твои потомки. Выродок. – Она достала из сумочки поллитровую банку и подошла к столу, на ходу отвинчивая крышку. Шульгу парализовало. Слова застряли в глотке.
– Ей было семнадцать!
Женщина выплеснула содержимое банки Шульге в лицо. Кислота! Он принялся растирать влагу по коже. Нюх уловил аромат аммиака. Моча. Его облили ссаниной!
– Выродок, – повторила женщина и вышла из кабинета.
– Дура! – закричал ей вслед Шульга. Темное пятно расползалось по рубашке. – Идиотка! Я в полицию обращусь!
Коллеги вставали из-за столов и шушукались. Влада направила камеру мобильника на спешащего к туалету Шульгу. Ее губы беззвучно шевелились.
– Абсурд! Театр абсурда! – Он долго умывался и зачищал рубашку, в конце концов, мокрый, выскочил на улицу. Перебежал проезжую часть, шарахаясь от сигналящих автомобилей. В аптеке попросил успокоительное.
– Я вас узнала. – У аптекарши было анемичное лицо, немигающие глаза с «ленивыми» веками. Шульгу бросило в пот.
– Это не я.
– Вы в игре участвовали, – сказала аптекарша.
– А… Ну да… До свидания.
– Берегите себя.
* * *
Прядь волос прилипла к бойку лежащего в траве молотка. По дну оврага полз сизый туман.
– Это не я… – прошептал Шульга, снимая штаны.
Студентка потеряла сознание. Кровь вытекала из ее виска.
– Это не я.
Шульга проникал в сухое лоно. Левую руку он сунул под лифчик и щипал студентку за сосок. Правую положил на ее холодную щеку. Большой палец проник в разорванный рот. Обломки зубов скреблись о ноготь Шульги.
– Это не я.
Телеведущий присел на корточки рядом с Шульгой и умирающей девушкой. Из тумана выплыли силуэты зрителей. Массовка манекенов, приготовившихся аплодировать.
Ведущий сказал, брезгливо наблюдая за половым актом:
– Тихон Желторотов сменил фамилию на. А…
Шульга проснулся в поту.
* * *
– Где ты это взял?! – выпучила глаза Наташа.
Шульга рассеянно посмотрел на молоток в своей руке. Настоящая кувалда с рукоятью из фибергласса, резиновыми вставками и прямым гвоздодером.
– Нашел в кабинете, – мертвым голосом ответил он. – Кто-то оставил на моем столе.
– Бедный… – Наташа приблизилась и погладила мужа по затылку. Он ткнулся горячим лицом в ее живот. – Исхудал совсем, на себя не похож…
– А на кого похож?
– Прекрати. Выбрось эту гадость. И из головы выбрось…
Скрипнула, отворяясь входная дверь, зашуршало, до слуха Шульги донесся всхлип. Он встал, переглянувшись с женой, и отложил чертов молоток.
Лиза сидела в прихожей, привалившись спиной к стене и закрыв лицо ладонями.
– Родная, что произошло?
Она отняла руки от заплаканного лица. Ее нос, лоб, щеки, покрывали изумрудные точки.
– Зеленка, – сказала Лиза, давясь слезами. – Девочки из параллельного класса облили меня зеленкой. Они кричали, что я дочка дьявола.
Шульга сорвал с крючка курку, схватил ботинки и босиком выскочил в подъезд.
* * *
В мае его снова показали по телевизору. Вместе с Наташей. Правда, канал был уже не центральный, а местный. Идея пришла в голову жене. Супруги рассказали журналисту о передаче и последующем буллинге (с этим термином Шульгу познакомила Лиза); о том, как идиотский комментарий повлиял на их жизнь.
Говорила в основном Наташа. Журналистка сочувственно кивала.
– Скажите, мой муж похож на убийцу?
Шульга таращился в пустоту. Он вспоминал косые взгляды сослуживцев… Лизиных учителей и одноклассниц… как дрожала соседка, оказавшись с ним в кабине лифта… как подруги дочери перестали приходить к ним в гости… И встречу с завучем из школы Лизы вспоминал. Завуч выслушала разгневанного Шульгу и пообещала разобраться с хулиганками, облившими его дочь зеленкой, но когда Шульга протянул даме руку, она подпрыгнула от ужаса.
Похож он на убийцу? На человека, способного ударить девушку молотком? Насиловать полумертвую проститутку у цистерны с мазутом?
Он не сидел в тюрьме. Все его проблемы с законом ограничивались штрафами за неправильную парковку. С девяносто пятого по две тысячи третий он жил в Улан-Удэ. Закончил Восточно-Сибирский университет технологий и управления. Прекрасно помнил гигантскую голову Владимира Ильича, бухих туристов в Иволгинском дацане, свою первую машину (праворульную «мазду»), заброшенные железки старых лагерных путей, вылазки в Монголию и первый косяк на концерте группы со смешным названием «Оргазм Нострадамуса».
Иногда ему казалось, что это была не его жизнь, что все это он вычитал, забравшись вором в чужой дневник на блог-платформе ЖЖ.
Он сидел на кровати, окаменев, стиснув пальцами колени. Жена разговаривала по телефону, их разделяла стена, но он отлично слышал.
– Мам, не начинай. Если верить всему, что… Какая разница? Ну, в две тысячи седьмом. Мы вместе семнадцать лет. И вы его знаете столько же.
«Лицемерная карга, – подумал он, играя желваками. – Ничего, я покажу вам всем. На коленях приползете».
– Он – отец твоей внучки! Давай закончил этот разговор. Переживаешь? О нас не надо переживать. Спокойной ночи.
Шульга лег на бок и укрылся одеялом. Наташа на цыпочках вошла в спальню.
– Спишь? – прошептала.
– Нет.
Она легла позади и обхватила его рукой.
– Мы со всем справимся. Когда твоего Рысакова переводят в область?
– В конце месяца.
– Станешь начальником.
– Угу.
– Поедем в Европу…
– Какая Европа? Санкции…
– Ну в Турцию.
– Спасибо, Наташ. – Шульга поцеловал жену в запястье. – Я люблю тебя.
– И мы тебя любим.
Он уснул, и ему приснилась Бутырская тюрьма.
* * *
– Что празднуем? – поинтересовался Шульга бодро.
Смех резко прервался. Коллеги обратились в манекены. Живые манекены, которые разошлись в стороны, бросив Владу одну перед Шульгой.
– День рождения? – спросил он, улыбаясь.
Влада сняла с головы картонный колпак и поправила прическу.
– Меня повысили.
– Поздравляю.
Под лобной костью щелкнуло.
– Повысили?
– Я заменю Рысакова. – В тоне, в позе Влады не было злорадства. Напротив, искреннее сочувствие.
– О… – промолвил Шульга.
Он двинулся к кабинету, поменял маршрут, едва не врезался в стену и зашагал по коридору.
Интернет полнился статьями, в которых Бориса Шульгу называли Тихоном Желторотовым. Сравнительный анализ формы ушей и прочий бред. Интервью не спасло. К Шульгам больше не приходили гости. За спиной у Наташи и Лизы шушукались. Безумцы писали в личку.
«Что ты испытывал, убивая их?»
Шульга толкнул дверь.
– Борь! – Рысаков отложил пинцет, которым выщипывал волосы из носа. – Ты чего без стука?
– Вы назначили ее главной. – Голос Шульги дрожал.
Рысаков погрустнел:
– Борь, я был вынужден… Заметь, ничего конкретного я не обещал… Начальство давит… Может, эта Влада отсосала кому.
Шульга представил молоток в своей руке. На зубах скрипела металлическая стружка. В старших классах он успел побывать подмастерьем токаря.
– Борь, ты лучше…
Рысаков не договорил.
Шульга
Обрушил боек молотка на его череп, раскраивая макушку…
…пнул ногой стул.
– Так, – сказал Рысаков. Глаза шефа забегали, заскрипели колесики уезжающего к стене кресла. – Ты успокойся, договорились? Ты хорош на своем месте… Всему свой срок… Тебе отдохнуть надо, посмотри на себя… – Рысаков только что не крестился. – Отпуск! Тебе нужен отпуск! Скажем, месяцок. Вот это мысль!
* * *
Неделю он почти не выходил из дому. Делал вид, что читает, но буквы разбегались по бумаге, взгляд проваливался сквозь страницы. Он задумывался: не довело ли общество Тихона Желторотова до преступлений? Не вручило ли оно ему больше, чем он выдержал?
Шульгу боялись. Не только дура-соседка, но и родная дочь. И когда он доставал из корзины грязное белье – переместить в стиральную машину, – Лиза вошла в ванную, уставилась на свои трусики, которые папа держал в руке, покраснела и быстро ретировалась. Она все время сидела у себя в комнате. Она закрыла аккаунты в социальных сетях и закрылась сама.
Наташа тоже менялась. Никакого секса с зимы. «Болит голова, давай спать». Порой он ловил на себе ее испытывающие взоры.
«С кем я живу?» – будто спрашивала жена.
Что ты делал с девяносто пятого по две тысячи третий год, до того как мы встретились у общих знакомых?
Что ты делал весной в овраге, в лесополосе, у железнодорожных путей страшного города Химки?
Зачем ты их убил?
Несколько раз ему снилась телестудия. В зрительном зале восседали манекены, пластиковые самки и самцы с бессмысленным восторгом на белых лицах и руками, готовыми аплодировать чему угодно.
Софиты били в глаза, ослепляя и дезориентируя.
– Двенадцатый вопрос! – объявил ведущий. От вдовьего мыса его идеальной прически до подбородка пробежала трещина, лицо раскололось и раскрылось, как створки устрицы, явив горизонтально расположенные зубы по краям алого пролома. Между зубами свисали нити вязкой слюны. Из дыры раздался профессионально поставленный голос: – Кто вы? А) Тихон Желторотов; б) Тихон Желторотов; в…
Шульга притворялся, что читает книгу. Мобильник он положил меж страниц «Острова проклятых» Денниса Лихэйна.
«Отбой, – написал пользователь lollemon0041 под видео с интеллектуальной игрой (кинолог и сотрудник вывозящей мусор компании заслужили двадцать тысяч просмотров). – В результате маленького расследования было выяснено, что Тихон Желторотов покончил с собой в 2006 году. У него не было ни детей, ни семьи. Он повесился в общежитии в Химках, сунув в зубы рукоять молотка, чтобы не вывалился язык. Борис Шульга, мои извинения».
– Пошел ты… – прошептал Шульга.
Голова болела. Болела постоянно. Он поднес к глазам телефон.
«Старик, – написал Славик. К гадалке не ходи, по просьбе Наташи. – Начхай на них. Если бы я обращал внимание на каждого идиота, давно сошел бы с ума. Ты умен, ты крут. Расслабься и помни о людях, которые тебя ценят. Улыбнись, твою мать, и будь как эти беспечные ребята!»
Славик прикрепил к сообщению ссылку на видео из Ютуба. Резвящиеся пингвины.
Шульга улыбнулся.
* * *
– Старик! Вот уж не ожидал! Заходи. – Славик икнул. – А я тут, прикинь, выпиваю.
– Ты сам?
– Один-одинешенек. Заходи, дорогой. Ты какими судьбами? Среди ночи…
Шульга прикрыл за собой дверь. На журнальном столике громоздились бутылки.
– Ты что, с Наташкой поссорился? Расскажешь. Пять капель… – Славик принес рюмку, сфокусировал на друге плывущий взгляд. – Ты какой-то…
– Какой?
– Жуткий. – Славик хихикнул. – Жрать будешь?
Шульга достал из джинсовой куртки лист бумаги и авторучку:
– Я хочу, чтобы ты кое-что написал.
– Напишу, старик. Все напишу! – Славик рухнул в кресло. – Чистосердечное… но утром.
– Сейчас. – Шульга щелкнул авторучкой. Славик поежился, но продолжал пьяно улыбаться.
– Ладно, ладно. Ты главный. – Он взял листок, уронил ручку и подобрал ее. – А что писать-то?
– Я продиктую.
– Ну.
Шульга встал за спиной друга и смотрел поверх его плеча. Пальцы поглаживали предмет, оттягивающий карман куртки.
– Пиши. «Не кто иной, как…»
Славик засопел от усердия.
– Написал.
Шульга хмыкнул, доставая молоток.
– У тебя там ошибка, – сказал он тихо.
* * *
Каблуки Влады цокали об асфальт. Тучи закрыли луну. На окраине Обнинска дул сильный ветер. Она думала о…
О чем она думала? О кожаном кресле, помнящем задницу Рысакова? О том, как обвела вокруг пальца глупого лысеющего коллегу? О своих многочисленных любовниках? У подобной кобылы обязано быть до черта партнеров, один не удовлетворит ее.
Тупая сука. Девка с такими сиськами никогда не обратит внимание на подмастерье токаря.
Влада прошла мимо магазина «Рыболов», магазина «Запчасти» и дома быта, ремонта обуви, с улицы Рыбинская на улицу Звездная, вдоль забора средней школы. Кроны берез шуршали на ветру.
Он догнал ее возле выхода на безлюдную Энгельса, между хаотичными зарослями и скоплением страшноватых хибар – кофе-баров и супер-бизнес-ланчей. Она обернулась, похожая на олененка в свете фар. Узнала.
– Тебе конец, дурачок гребаный. Я тебя похороню.
Он взял ее за запястье левой рукой и занес молоток.
– У меня есть вопрос.
– Ты кто, блин, персонаж из фильма «Крик»? – Ее глаза пылали в полумраке. – Ты, блин, додик, понял, нет?!
– Как звали главного героя повести Достоевского «Двойник»? Вариант а….
– Тарас Бульба! – выпалила Влада.
Он опустил боек молотка на бледное лицо, и ее нос уехал вниз, к губам, словно крепился только на слое сливочного масла с кровью.
Хрусть.
Насиловать Владу он не стал.
* * *
Шульга отпер дверь, клацнул выключателем и разулся, стараясь не потревожить близких. В гостиной мерцал свет. Он прошел по скрипучим половицам и замер у входа. Полыхнуло. Пламя сожгло все, что могло сжечь, все наносное, хрупкое, оставив огнеупорную основу, совокупность изначальных истин, несгораемую сумму.
В кресле, повернутом к работающему телевизору, который Шульга вынес на мусорную площадку много лет назад, кто-то сидел. Звук был выключен, на экране безмолвно кривлялся ведущий, манекены соприкасались пластиковыми ладонями в вымораживающей тишине.
– Я дома, – сказал Шульга, роняя окровавленный молоток.
Над спинкой кресла возникли очертания головы. Человек поднялся и повернулся к Шульге. Это было его отражение, брат-близнец, только с другой прической. Обрив его налысо, парикмахерша из девяностых оставила челку, и волосы липли ко лбу темными скобками.
Шульге хотелось закричать: «Где моя семья?!»
Но он смотрел, как приближается ужасный двойник, и уже различал следы разложения на одутловатом лице. Жирные личинки копошились в глазницах. Из ямочки на подбородке тек гной. Голосовые связки мертвеца заскрежетали, и труп обратился к Шульге:
– Я так много слышал о тебе, брат. Я столько всего о тебе слышал.

Сергей Возный
Червебородый
До сих пор удивляюсь, что эту байку придумал именно Саня. В нашей компании он считался фанатом научной фантастики – в том смысле, который придали этому слову журналисты в конце восьмидесятых. Гоминоиды-йети, НЛО, полтергейст и прочие аномалии, о которых вдруг стали писать вполне серьезные газеты вроде «Труда». На этом фоне тема Червебородого смотрелась чуждо, как бомж в учительской, – чуждо, нелепо и абсолютно по-детски.
– У него реально вся харя в червяках, – поведал Саня одним из темных октябрьских вечеров по пути домой. – Подходит такой, хватает за плечи, а черви тебе начинают мозги жрать. Остаешься с пустой черепушкой!
– Ну, кто-то сразу без мозгов рождается, – ответил Марик так, как умел только он. Не оскорбительно, но с иронией. Марик у нас был «мажором», сыном серьезного исполкомовского начальника, хотя заметно это было только по одежде – исключительно импорт. Не знаю, что именно его привлекало к нам с Саней. Наверное, то, что с нами не нужно было мериться «понтами», мы оба были совсем не по этой части.
– Вот наткнется твое чудище на безмозглого, и что ему делать? Обломиться и уйти в слезах?
– Ни фига, между прочим, смешного! Встретишь и потеряешься, как детишки!
Последняя фраза все изменила – добавила байке пугающей натуралистичности. Дети в нашем городе действительно пропадали, хоть вещать об этом по ТВ в ту пору было еще не принято. Маньяки и прочие извращенцы существовали в параллельной с нами реальности, все про них «слышали», но особо не боялись. Тем более что самих себя мы видели очень даже взрослыми. Тринадцать с лишним – тот самый возраст, когда в детских телах и душах пробуждаются новые личности. Очень нервные, мятущиеся, непредсказуемые даже для себя. Реальные страхи, реальные проблемы – какой уж тут «гроб на колесиках», в самом-то деле!
Осень 1988-го, наш седьмой класс. Первая четверть, вторая смена, уроки с обеда и до вечера, после которых совсем не тянуло домой. Во дворы лишний раз не совались – там можно было встретить Колю Медяка и словить проблемы на ровном месте, – бродили освещенными улицами. В пропахшем прелой листвой полумраке, от фонаря до фонаря, болтая обо всем подряд. Саня, вечно лохматый, растрепанный, в лыжной шапке «петушок». Высокий, солидный Марик в модной «аляске». Я сам – в обычной болоньевой куртке «немарких» тонов, главный выдумщик нашей странной компании. Обо всем подряд: о музоне, о спорте, о космосе, о новинках видеосалонов, о продолжении гамильтоновских «Звездных королей» в последнем номере журнала «Техника – молодежи». О Ленке Кириллиной из седьмого «В», самой красивой девчонке во всей параллели. О большой общешкольной дискотеке, которая будет в декабре и которую наш прогрессивный директор уже одобрил.
Про маньяков и детей говорили тоже, чуть понижая голос, – от самой этой темы веяло первобытной, но сладкой жутью. Нас, больших, извращенцу врасплох не застать, а уж если попробует – йоко-гери ему по яйцам или маваши-гери в голову, наповал! Мы увлекались карате, разумеется, все трое. В то время оно уже перестало быть запретным и снова стало моднее модного. Навещали подвальный спортзал, пытались там что-то постигнуть, разглядывали фотокартинки, переснятые с иностранных журналов. Ощущали себя посвященными в таинство. Потом, бывало, шли в гости к Сане и там изучали картинки другие: его отец неосмотрительно держал в столе колоду карт с обнаженкой. Одна из моделей, светловолосая и худая, напоминала Ленку Кириллину, только взрослую и совсем уж бесстыжую. Ленку из наших фантазий. Дома ждали уроки, а завтра, помимо секции, еще и кружок брейк-данса. Туда из компании ходил только я – Марику с Саней танцы не нравились.
Забыл сказать, что в семье я считался последней и единственной надеждой, такая уж миссия выпала. Компенсацией за старшую сестру Викторию – она же Вика-Ежевика, – твердо решившую стать семейным «анфан террибль». Затянувшийся подростковый бунт, это я уже тогда понимал. Прическа «взрыв на макаронной фабрике», вампирский траурный макияж и готовность послать всех подряд на три буквы. Эти вызовы Викуля сочетала с учебой в десятом классе и клялась той осенью родителям, что непременно залетит. От Коли Медяка. Так и явится на выпуск с полноразмерным пузом. Мама-врач на это отвечала циничной усмешкой, зато отец неизменно приходил в бешенство. Он у нас был общественником, даже дома любил поговорить о перестройке, ускорении и нравственности… Впрочем, я отвлекся.
Наш район в те годы числился окраиной: стадо панельных многоэтажек, прижатое городом к междугородней трассе, будто к бурной реке. За трассой до самого горизонта раскинулась степь, почти не освоенная цивилизацией. Квартиры у нас раздавали преимущественно работягам, переселенцам из заводских бараков, поэтому атмосфера здесь сложилась простая и душевная. Типичным ее выразителем был Коля Медяк. Гроза района – на своем, разумеется, возрастном уровне. По малолетству «тряс монету» с других детишек, потом участвовал в драках «толпа на толпу», прославившись крепким кулаком и лютостью. После восьмого класса ушел в «фазанку» – в ПТУ, то бишь, – но любил вечерами болтаться возле родимой школы, нагоняя жути на малышей, ровесников, да и на старших тоже. С таким вот чудовищем связалась зачем-то моя сестра, хотя мне от их дружбы бонусов не перепадало. Как и моим друзьям. Ни покровительства перед чужими, ни даже банального иммунитета от Медяковых кулаков. Мы подсчитывали месяцы до ухода Коли в армию, а пока что старались лишний раз с ним не встречаться. Простейшее правило выживания, если ты еще далек от вершины уличной пищевой цепочки.
Под занавес долгого вступления скажу пару слов о школе, без этого никак. Нам она виделась тюрягой, как всем нормальным детям, хотя по факту была отличной, просторной и светлой. С хорошими учителями. Трудовик, вопреки фольклорным традициям, на стакане не сидел, а физрук был и вовсе образцовым – мастер спорта по легкой атлетике, призер всяких разных соревнований. Объект тайной зависти парней и не менее тайной влюбленности девчонок. Третьим мужчиной на всю нашу школу, не считая хозработников, был директор, а прочий учительский коллектив, по традиции, составляли дамы. Разного возраста, но старой закалки, слегка подточенной переменами. Той осенью перестроечная вольница дошла и до нас: в школе создали дискуссионный клуб и почти готовы были к перевыборам директора, но вовремя угомонились. Для советской реальности такое было бы чересчур.
Нас это все почти не касалось. В нас играли гормоны, и Ленка Кириллина лично меня занимала гораздо больше, чем экономика и политика, вместе взятые.
Осень брала свое, листья сыпались, вечерами темнело все раньше. Очень скоро мне предстояло получить сокрушительных звездюлей и впервые увидеть Червебородого.
* * *
Виктория выросла на вредных книжках, хоть и классических. Книжках, сбивающих девочек с толку. Прекрасные принцы в этой литературе ходили косяками, ища свою Золушку, разбойники блистали благородством, а любое Чудовище можно было расколдовать поцелуем. Медяка, например. Смыть с него напускной цинизм, превратить хулигана в хорошего парня и прочая чушь, в которую девочки охотно верят – кое-кто вообще до конца жизни. Кое с кем у девочек даже получается, но настоящие мудаки не меняются никогда. Такова уж суровая правда.
К концу октября Вика стала все чаще возвращаться с размазанной тушью, а однажды пришла с фингалом. Огромным, на весь левый глаз – даже под макияжем не спрячешь. Из прихожей в нашу с ней комнату прошмыгнула неслышной тенью, но я еще не спал. Валялся на узкой кровати под включенным бра, читал Конан Дойла и странности в облике сестры углядел моментально. Она и не пряталась, подошла вплотную:
– Все книжки штудируешь, малыш? Умничка! Я страшная, да?!
От нее тянуло алкоголем, табаком и мамиными духами «Ted Lapidus Creation» – а еще отчаянием. Настоящим, от которого режут вены. Я это вмиг ощутил своим развитым воображением и слегка слукавил:
– Ты красивая. Очень. Кто тебя так?
– Правда-правда? – Вопрос она пропустила мимо ушей. – И что тебе больше нравится, малыш? Мои волшебные глаза, мой голос, моя суперская фигура? Чем я так хороша и что со мной неправильно?!
Отстранилась гибким движением в полумрак, сдернула вдруг через голову футболку, заломила руки за спину, расстегивая лифчик. Осталась в брюках-«бананах», белея телом и маленькой девичьей грудью.
– Что неправильно, отличник ты наш?
Я молчал, в голове тяжело и сладко бухали кувалды, щеки пылали. Голышом сестренку видел не в первый раз – как иначе, если с детства жить в одной комнате? – но тогда все было по-родственному, с дурацкими шуточками и шпильками. Сейчас ее тело светилось запретной белизной, а у меня закончились слова.
– Отвернись, чего вылупился? Бесстыжий! Все отличники извращенцы, в натуре!
– Кто тебя так?
– Да какая разница?! Козлина один! – Вика наконец смутилась, принялась искать домашний халат. – Все вы козлы, даже ты закозлишься, когда подрастешь. Все вы…
– Это Медяк? Я его убью!
– Никого ты не убьешь, малыш, да и не надо. Это наши с ним дела. Ты прости меня, я сегодня дура пьяная. Очень спать хочу…
Уснула она не сразу. Рыдала тихонько в подушку, да и мне не спалось. Выключил бра и таращил глаза в потолок, а стыд во мне перемежался со злостью. Я, наверное, очень плохой брат! Извращенец и трус, реально! Конченое говно! С этими мыслями ухнул в забытье, проснулся уставший, и Виктории, к счастью, дома уже не было. Ушла в свою первую смену, а может, и видеть меня не хотела после вчерашнего.
С обеда до вечера маялся в школе, подбирая крутые слова, вспоминал каратешные блоки с ударами, представлял себя пионером-героем или Брюсом Ли. На задворках сознания болталась спасительная мысль: Вика права, это их с Медяком дела, очень взрослые. Не должны сопляки впрягаться за старших, наоборот все должно быть!
Придя к такому трусливому выводу, успокоился и дальше сидел расслабленно. Удивился, когда ноги после уроков вдруг сами понесли меня за угол школы. Марику с Саней благородно посоветовал идти домой, а они с не меньшим благородством отказались – дружба же: один за всех, и все за одного! Вот так, любуясь собой, мы вышли на школьные задворки, а дальше романтика кончилась.
Медяк, вопреки моим тайным надеждам, был там, да еще и с тремя корешами. Сидели на трубах теплотрассы, на нас уставились с ленивым удивлением. Как волки на дичь, которая вдруг сама пришла к их логову.
– Гля, обсосы, – оценил наше появление кто-то из четверых. – Вы чё тут забыли, перхоть? Кто такие?
– Вот этого я знаю, – кивнул Медяк на меня, приподнялся с трубы. Не самый здоровый из четверых, но самый плечистый, широколицый, заросший рыжей щетиной. Взрослый парень, способный меня щелбаном опрокинуть. – Брательник моей сучки… Ну, вы поняли.
Зря он это сказал! Для нас обоих зря! До сих пор я нашу разборку представлял как общение с аргументами, а теперь заготовленные слова вдруг делись куда-то. Вдохнул поглубже и ударил – на выдохе, как учили, даже с криком «киай!». Угодил в подбородок, Медяка шатнуло назад, но он тут же выпрямился. Махнул рукой корешам: не трогайте, типа, он мой. Сплюнул под ноги длинно и страшно. Удара я не уловил, просто мир внезапно перевернулся, а воздух исчез, не вдохнуть. Чужая рука приподняла за волосы, увидел, как рядом мутузят Марика с Саней, увидел лицо Медяка, занесенный кулак.
– А ну стоять! Отпусти его!
Грубый голос, высокая плечистая фигура в зоне видимости. Валерий Саныч, наш физрук. Идет к Медяку, тот оскалился, но не пятится, держит стойку:
– Хули приперся, учитель?! Нах отсюда вали!
Физрук атакует, Коля падает сразу, пытается встать, на лице кровища. Похоже, дерется наш легкоатлет не хуже, чем бегает. Еще чьи-то крики, шум, визг…
Уплываю…
* * *
В забытьи не больно. Только холодно. Бескрайняя белая равнина, ледяные торосы, серебряный свет луны. Угловатая фигура несется ко мне высокими нелепыми скачками, но страха нет тоже. Я выбран, я жертва, от этого не уйти. Невесомые руки ложатся мне на плечи, чужое лицо нависает – студенистое шевеление червей, которые тянутся, лезут в глаза, грызут меня живьем…
– …чнулся… еще… поднимай…
Отталкиваю мерзость, проваливаюсь глубже… во мрак. Туда, где уже не достать. Угловатая фигура смотрит мне вслед – торопиться ей некуда.
* * *
Сознание вернулось быстро, зато лежать-выздоравливать пришлось неделю с лишним. В больнице, потом уже дома, под маминым надзором. Сломать мне Медяк ничего не успел, но серьезно сотряс мозги, выбил зуб, а лицо мое превратилось в сплошной синячище. Думал я, впрочем, о другом – и другие страхи теперь одолевали.
– Все-таки ты козлина! – сказал я Сане, когда друзья завалились ко мне вдвоем. – На фига ты это чудище выдумал?! Оно мне теперь ночами является!
– Ты явно идешь на поправку, дружище, потому такой злой, – улыбнулся Марик, а Саня решил на «козлину» не обижаться. Для тогдашнего нашего стиля общения это слово было вполне ходовым. Оба друга-товарища отсвечивали «фонарями» на лицах, но явно этим гордились.
– Бояться надо не чудищ, а дураков, только главному из них сейчас не до тебя. От ментовки скрывается!
Дальше они мне поведали кучу интересного. Про финал нашей драки, с которой Коля позорно бежал, про шум до небес с участием директора, про милицию и «скорую». Мои друзья получили совсем легонько, зато вошли уже в школьную историю как «вломившие Медяку».
– Ты теперь, типа, Чак Норрис, – сообщил мне Саня вполне серьезно. – Лежишь такой, никого не трогаешь, а все тебя боятся! Только карате у нас какое-то неправильное.
– Это мы неправильные, братан! Карате не виновато!
Дальше мы начали ржать. Не хохотать, не смеяться – именно ржать, как бывает только в этом возрасте, наверное. Без забот и без мыслей о будущем. Даже если ребра хрустят при каждом вздохе, а челюсть щелкает, словно у Щелкунчика. От этого еще смешнее!
Чуть позже пришли из милиции: парень в штатском и суровая женщина в форме с капитанскими погонами. Расспрашивали въедливо, отвечал я почти правдиво – хватило ума не говорить, что Медяка ударил первым. Клеветать на него не стал тоже – «не по-пацански», – ссылался на провалы в памяти, женщина хмурилась и явно хотела влепить мне подзатыльник. Парень записывал мои речи, потом убрал исписанные бумаги в коричневую планшетку. Рядом с листами-ориентировками. С верхнего на меня уставилась испуганная девочка, типографский черный портрет.
«ВНИМАНИЕ! 28 октября 1988 года ушла из дома и не вернулась…»
Фамилия и возраст девочки прятались за краем планшета, но по лицу было видно, что совсем юная. Возможно, моложе меня.
– Опять потеряшка? – Женщина-капитан фотографию тоже увидела, тонкие губы сжались в линию над подбородком. – Какой район?
– Железнодорожный.
– Нанюхаются клея, потом пропадают. Или бьют их на ровном месте.
Последняя фраза явно относилась ко мне. Раздражал я женщину-капитана, просто бесил, как и все остальное вокруг нее. Особенно дети.
– Если закончили, то пойду, у меня своей писанины вагон!
Родители и сестра навестили в первый же день, со спасителем-физруком. Отец от волнения щелкал костяшками пальцев, мама держалась с хладнокровием медика, но глаза были красными. Виктория глядела на меня ошеломленно. Будто на сказочного героя. Спокойнее всех держался, разумеется, Валерий Саныч – похвалил за храбрость, пообещал извести всю местную гопоту, а для начала выловить Медяка и сурово наказать. Словами наш физрук и прежде не бросался, регулярно ходил по району с повязкой народного дружинника, да и выглядел очень убедительно. Папа в его присутствии вдруг утратил все красноречие, мама и Вика кивали, точно зачарованные. Слова «харизма» я в то время не знал, но у Валерия Саныча ее было с избытком.
– Ты шикарен, малыш! – сказала сестра на прощание. – Думала, шутишь, а ты и правда… Спасибо!
Чмокнула в лоб, и голова моя вдруг перестала болеть. Чудеса!
Осенние каникулы встретил уже дома. Валялся на диване, иногда выходил гулять, но больные ребра слишком быстро загоняли меня назад. Погода тоже не радовала: дожди сменялись морозцем, тротуары затягивало корочкой, потом ее припорашивало белыми хлопьями, но ненадолго. В телевизоре шагали колонны демонстрации, над ними алели знамена и транспаранты, а голос Кобзона под бодрую музыку звал на подвиг:
…И вновь продолжается бой,
И сердцу тревожно в груди.
И Ленин – такой молодой,
И юный Октябрь впереди!
Я никуда не шагал – я думал о будущей дискотеке. Той самой, куда допустят всю среднюю и старшую школу, от пятиклашек до почти выпускников. Комсомольцы присмотрят за пионерами, покажут пример культурного, взрослого поведения, расскажут о новых тенденциях в мировой музыке… На деле все было проще, конечно. Наш директор решил вдруг прослыть руководителем не просто умелым, а прогрессивным. Неравнодушным к чаяниям молодежи. До политической риторики той осенью доходило редко, но прогрессивность свою уже требовалось подтверждать и наращивать ставки. К нашему восторгу.
– Прикинь, там даже «металл» будут лабать! – рассыпался в эмоциях Саня, навестив меня в очередной раз. – Из зарубежки точно «AC/DC», ну и другое, потяжелей! Специальных людей почтальонами назначат. Будут ходить такие с повязками, записочки разносить.
– На фига?
– Ну, типа, Ленку Кириллину спросишь, любит тебя или нет. Дастся тебе или нет. Если дастся, то так или с гондоном.
– Ишак!
– Ишака твоя мама рожала, балдежно вышло!
Я думал о сказанном – целыми днями. Мерил модный костюм из вареной джинсы, раздобытый отцом через какие-то связи, прикрывал глаза очками-«лисичками», которые носят истинные брейкеры. Очки мне подарил Марик, а без банданы я решил обойтись. Не в шмотках дело, техника важна! Меньше надо валяться и не терять форму, иначе даже с «верхним» брейком возникнут проблемы, не говоря уж о всяких там «свайпах» и «бэкспинах». Блеснуть мне хотелось от души – выйти на круг под ритмы «Rockit», как взрослые парни из фильма «Курьер», удивить всех и каждого. Или – каждую. Мечты накатывали потоком и уносили, демонстрации в телевизоре сменялись фильмами про революцию и Гражданскую войну. Смотреть было интересно – но не настолько, чтобы совсем ничего вокруг не замечать.
Перемен, случившихся с Викой, например. Наша семейная «анфан террибль» в эти каникулы будто сбросила шкуру – или выползла из кокона взрослой бабочкой. «Взрывная» прическа сменилась аккуратной стрижкой, вурдалачий макияж исчез совсем, даже помады на губах теперь практически не было. Зато добавились мечтательная улыбка и чуть рассеянный взгляд.
– Ты это… втюрилась что ли? – спросил я в один из вечеров, когда обновленная Ежевика собралась уходить. Родители ее, по старой памяти, контролировать не пытались – или просто боялись спугнуть проявившуюся вдруг разумность. – Была нормальная ведьма, а сейчас скучный ангел!
– Дурачок ты, малыш. Да и я раньше дура была. Для каждого в этой жизни есть свой человек, но не каждому повезет его встретить. Я такая счастливая!
Она хихикнула совсем по-детски, вышла, оставив запах маминых духов, но уже без курева и алкоголя.
– Рома-антика!.. – проворчал я ей вслед стариковским тоном, погромче. – Надеюсь, хоть этот чувак получше Коляна?!
От самого Медяка перемен ожидать не приходилось, определенно. В один из дней отец показал мне газету – последнюю полосу, где традиционно печатали кроссворды и милицейскую информацию. С одной из фотографий глядел на мир скуластый, угрюмый, абсолютно бандитского вида Коля. «За совершение преступления, предусмотренного статьей 112 УК РСФСР, разыскивается…» Дальше были фамилия Медяка, ни о чем мне не говорящая, и дата рождения – восемнадцать ему исполнилось совсем недавно. Мог бы уйти сейчас в армию, но вместо этого рискует укатить «на зону». Благодаря мне. Пару секунд даже совесть мучала, пока не увидел на той же странице уже знакомую девочку из милицейского планшета. Глазастую, испуганно-серьезную. Тоже с фамилией и датой – даже двенадцати нет еще. Куда и зачем она ушла из дома 28 октября? Где именно встретила монстра, успела ли крикнуть о помощи, когда черви заполнили рот и начали выедать глаза? Звала ли маму или просто мычала в последнем животном ужасе, когда ее утаскивали прочь от света фонарей?
Меня затошнило, дефицитная халва показалась вдруг горькой, еле успел добежать к унитазу, чтобы выпростать из желудка праздничный ужин. Умылся, делая воду все горячее, – меня колотило противной мелкой дрожью. Мама заставила измерить температуру, покачала головой, принесла чаю с медом и какие-то таблетки. Глотать это все не хотелось, но пришлось. Забился под одеяло, там было хорошо. Уютно. С трудом долетали обрывки кухонного спора: папа что-то бубнил про реальность и взрослую жизнь, мама в ответ говорила, что время для этой жизни у каждого свое. Про последствия драки. Про впечатлительность, развитое воображение, необходимость смотреть хорошие, добрые мультики вместо жутких фотографий. Отзывалась, будто о малыше, но стыда почему-то не было. Так и заснул под обрывки родительских голосов – чтобы сразу увидеть Его.
Никакой равнины в этот раз, просто город. Мой собственный, погруженный в ночь: кривые зубы многоэтажек, бельма фонарей, безлюдье и тишина. Изломанный силуэт упал откуда-то сверху, схватил меня, вместо рук – узловатые птичьи лапы с когтями. Я проснулся весь мокрый, но это был, к счастью, пот, не моча. Океаны пота, пропитавшие простыню. Выглянул в комнатный полумрак, послушал все тот же уютный бубнеж родительских голосов: сейчас они говорили о политике и об экономике. О волнениях в Закавказье, о проблемах с сахаром, о внедрении на папином предприятии загадочного «хозрасчета». Послушал и снова заснул, без сновидений.
В ту ночь последствия драки исчезли полностью. Вышли с лишней водой. Проснулся здоровым, но радости не испытал – болезнь моя лишь мутировала, вопреки медицине и здравому смыслу. Переродилась во что-то другое.
Теперь угловатая тонкая фигура стала мерещиться мне все чаще, и сны для этого были не нужны. Каникулы кончились, новая четверть тянула нас в зиму и в холод. Туда, где скрываются такие, как он. Идут за тобой неслышно, мелькают на самой периферии зрения, успевают шмыгнуть за угол, если обернешься. Не дают разглядеть себя, даже просто увидеть – но приближаются неуклонно, с каждым шагом.
В призраков я и тогда не верил, зато решил, что схожу с ума. Закономерное последствие ударов по голове, не правда ли? Порылся в толстенных маминых книгах, сравнил симптоматику, загрустил окончательно. Признаться в этом не мог даже родителям: для советского человека «психушка» считалась кошмаром и клеймом на всю жизнь. Лучше уж как-нибудь сам.
Тем более что в школе мне вдруг стало очень интересно. Насчет «все будут бояться» Саня загнул, разумеется, но уважения к нашей компании прибавилось – как и быстрых горячих девчоночьих взглядов. Медяк не объявлялся, его друзья здесь больше не тусили, испортить нашу новую репутацию было некому. Разве что мне самому, если вдруг объявлю себя дурачком с галлюцинациями. Да фиг-то там!
Мороз между тем крепчал с каждым днем. С угрюмых небес валила белизна, делала все вокруг нарядным, но бесприютным. Наши вязаные «петушки» сменились кроличьими ушанками, а вместо куртки я носил теперь полушубок, крытый кирзой. В кармане прятался нож-складишок – не абы какое оружие, но уверенности придавало. Ноги мерзли даже в меховых ботинках, долго бродить после школы уже не получалось, но мы старались. Болтали про космос, про комету Галлея, про странный фильм «Асса» с песнями группы «Аквариум», про шашлычные, в которых жарят человечину, и про иголки в сиденьях кинотеатров, зараженные СПИДом. Обычные страшилки той поры. Раньше я сам такое выдумывал пачками, а теперь вдруг отпало желание. До угла нашей улицы топали втроем, а дальше меня ожидал длиннющий двор, обрамленный гаражами. Правую варежку я снимал заранее. Тискал пластмассовую рукоять, ко всему готовый. Нырял наконец в подъезд, нажимал пластмассовую кнопку лифта, оплавленную чьими-то спичками, выдыхал облегченно. В тепло квартиры Червебородый не сунется. Не знаю отчего, но я был уверен.
В один из таких вечеров вдруг раскрылась тайна моей сестры: увидел Викторию выходящей из шикарно-синей «девятки», а человека за рулем узнал даже издали. Физрук Валерий Саныч. Женатый дядька и несовершеннолетняя – понятно, с чего Ежевика вдруг сделалась такой скрытной! Меня она не заметила, а сам я решил поберечь этот козырь на будущее. В отношениях с вредными старшими сестрами без козырей никак. Что до Валерия Саныча, то оно и к лучшему. С таким ухажером за Вику можно не волноваться, даже если ночь уже сделалась бесконечной.
Потому что дети и подростки в нашем городе продолжали исчезать. Задние полосы газет я теперь просматривал регулярно: Колю там больше не рекламировали, да и девочка с испуганными глазами не появлялась, но юные лица глядели на меня каждый раз. Девчоночьи и мальчишечьи. Большинство из них наверняка найдутся – те, кто сбежал из дому, рассорившись с родителями, боится наказания за двойки или напился впервые в жизни и не может прийти в себя. Меньшая часть отыщется позже, в виде костей. С детьми все время что-то происходит, особенно на окраинах – там, где подвалы, гаражи, котлованы с торчащими трубами, лесополосы и опасная трасса. Очень много возможностей исчезнуть, о которых не думаешь. Все так, но хотя бы один из этого меньшинства не просто пропадает, теперь я был в этом уверен. Одного из тысячи хватает фигура с червями вместо лица, утаскивает в холод и тьму, где никто не отыщет.
Ноябрь завершался, и вечер Великой Дискотеки наконец настал. Тот самый, перевернувший в моей жизни все.
* * *
Проводить мероприятие решили в пятницу. Даже пару последних уроков ради этого перенесли. Школа рано опустела – чтобы наполниться вскоре торжественной суетой. Классические платья и брюки, штаны-«бананы» и джинсы-«варенки», парфюмерная какофония, залеплявшая нос уже на входе. Старшаки потихоньку гоняли за угол курить, малолетки разбились по классам и от волнения вели себя слишком шумно. Первое «взрослое» мероприятие в их жизни. Достойнее всех держались мы, семи-восьмиклассники, нам отчаянно хотелось что-то кому-то доказать. Учителя, непривычно нарядные, следили за дисциплиной, мелькнул директор с незнакомыми гостями – все в костюмах и даже при галстуках. Наверняка чиновники из гороно. В актовый зал нас пропускали строем, на миг показалось, что будет очередная официальщина, как тысячу раз до этого. Кое-кто даже начал шепотом обсуждать варианты бегства, но тут вдруг яркие лампы одна за другой погасли, а сцену озарили «светофоры» цветомузыки.
– Раз-раз-раз! Добр-рый вечер! – поприветствовали нас динамики голосом Володи Кухленко, главного школьного организатора по линии комсомола.
В дни обычных собраний Володя блистал белоснежными форменными рубашками, умел говорить по-ленински правильно и по-левитановски торжественно, но сегодня вещал и выглядел как истинный неформал. В «металлистском» кожаном жилете даже. Позади него на сцене обнаружились люди с аппаратурой, вместо речей заиграла музыка – и понеслось.
Я себя чувствовал пьяным – хотя раньше пробовал только пиво, и то не понравилось. Необычность этого вечера выносила мозги без посредников. Отродясь не звучавшие в школьных стенах мелодии: хард-рок и диско, «АС/DC», «С. С. Сatch», Сабрина, Сандра, «Мираж», «Modern Talking»… Все подряд и без отдыха. Обнаружилось вдруг, что Марика забрали к организаторам, а Саня упрятал патлы под рокерскую бандану и помогает музыкантам. Тихушники хреновы! Обижаться на друзей не тянуло – сегодня я сам был особенным, каким всегда себя представлял, но раньше не складывалось. В «вареном» джинсовом костюме, разумеется. Надушенный папиным одеколоном «Тет-а-тет». Даже белые кроссовки с собой принес, чтобы легче двигаться. Углядел в толпе смеющуюся Викторию – рядом с серьезным Валерием Санычем, будто случайно, – и тут же мне стало не до того. Ритмы «Fancy» сменились короткой тишиной, потом зазвучали ноты «медляка», заставляя сердце колотнуться. Древний, но вечно живой «Hotel California». Мой взгляд уперся в блестящее, очень взрослое платье, а ноги сами понесли вперед – до того как успел испугаться.
– Привет! Потанцуем?!
Ленка Кириллина обернулась, в глазах блеснуло удивление, но тут же сменилось чем-то другим. Гораздо более теплым. Молча кивнула и обняла меня руками за шею, тоже по-взрослому. Кто-то в толпе разочарованно матюкнулся, кто-то вздохнул: мой внезапно обострившийся слух улавливал все. Обоняние втягивало Ленкины духи – дешевые, приторные, но сейчас восхитительные, – зрение впитывало детали внешности, от завитых волос и яркой помады до блесток на платье. Организм переполнялся всеми гормонами сразу, но главными были дофамин и тестостерон, про которые я тогда не знал.
– Ты горячий, – шепнула Ленка, указывая взглядом куда-то вниз, и мои щеки заполыхали. – Горячий и смелый, не знала раньше.
– Пошли в кино, прямо завтра. Там боевик, «Заклятие долины змей», интересно будет!
Музыка кончилась, Ленка вздохнула, большие синие глаза взглянули виновато:
– Завтра? Не могу, извини… А Марик тоже туда пойдет? Вы же вместе все время.
– Марик?.. – переспросил я, как конченый «тормоз». Мой организм еще купался в гормонах удовольствия, я до сих пор ничего не понял. – Так вы с ним это… того?
– Глупый ты, – усмехнулась Кириллина, и теплые руки выпустили мою шею. Развернулась, исчезла в толпе, будто серебряная рыба, а колонки уже взялись выдавать что-то быстрое, но совсем не годное для брейк-данса. Даже если бы были сейчас на него желание и силы. Шестиклассник с повязкой «почтальона» протянул мне сразу три записки, я принял их в горсть и взялся читать. Цветомузыки на это хватило. Первые две оказались анонимными: о том, что я «козел», и о том, что «клевый парень». Третья, почерком сестры: «Малыш, мне нужна твоя помощь, жду возле школы».
– Да сами вы козлы! – вырвалось из меня все сразу, от обманутых ожиданий до злости.
Вечер загублен, пора уходить. Или подраться с кем-нибудь. Или выпить, как делают взрослые, – только ведь нечего! Через толпу я пробился грубее, чем надо, вышел в морозную свежесть улицы. Накинуть бы полушубок, но в раздевалку идти не хотелось. Обойдусь как-нибудь! По скрипучему снегу прошел к воротам – кроссовки тоже не в тему, ну да ладно, – оглянулся в поисках Вики и тут же услышал призывный клаксон. Одна из машин, припаркованных в стороне, зарычала мотором, мигнула фарами. Даже отсюда я понял, что это «девятка», а синий цвет угадал даже в темноте. Подошел, дернул ручку правой дверцы, человек за рулем покосился недовольно:
– Залезай, не тяни уже! Долго ходишь!
* * *
Валерий Саныч, разумеется, собственной персоной. Газанул прямо с места, меня вдавило в сиденье, фары пробили во мраке длиннющий тоннель.
– Она тебя ждет, – ответил физрук на незаданный вопрос, а «девятка» все набирала скорость, уносила меня от школы куда-то в ночь. – Ты уже понял, наверное, что мы с ней спим? С сестренкой твоей. Взрослая девочка, и ты очень взрослый мальчик, красивые оба. Она ни хера не боится, а ты напряженный, стесняешься… Напрасно…
Что он такое бормочет сейчас? Почему не глядит в мою сторону, отчего такой сдавленный голос? Что с Викой?!
– Ты не бойся, малыш, ничего ей не будет. Не узнает даже. Она сейчас пьяная, ждет меня, постараюсь быстрее. Молодая, но все равно… Скучно!
Меня будто льдом осыпали, даже слов не осталось. Вспомнился белый запретный образ сестры в полумраке: девичья грудь, лицо без косметики, очень юное все, но уже не детское. Недостаточно юное для…
Ручку двери я дернул быстро, но тоже недостаточно. Чужая рука ухватила за шиворот, завизжали тормоза, «девятка» встала у обочины. Физрук повернулся ко мне, плакатно-правильное лицо искривилось вдруг, сделалось страшным, чужим:
– Ну, куда ты собрался, малыш? Мне ведь еще возвращаться, порядок вам обеспечивать, и к сестре твоей тоже… Записку я сам рисовал, если что. Мы тебя потом вместе будем искать, а я ведь дружинник, я помогу! Ты не против, что «малышом» называю?
Он ударил внезапно, и свет для меня закончился. Темный омут, наполненный липким холодом…
…Таким же липким, как голос Валерия Саныча, шепчущий мне в ухо. Мотор уже не гудит, и фары выключены, но лунного света хватает: могу разглядеть, куда меня привезли. Тупик между высотками, за пару дворов от нашего. Ни единого окна, стихийная свалка мусора, заваленная снегом. Сюда и летом-то никто не ходит. Руки связаны за спиной, рубашка расстегнута, грубая лапа гладит по животу, впивается пальцами, будто хочет вырвать внутренности. Будто большой и осклизлый краб-людоед из глубин океана.
– Меня… меня найдут… – Хотелось сказать убедительно, но наружу вырвалось блеянье. – Зачем это вам? Отпустите, я никому не скажу!
– Разумеется, не скажешь. – Физрук придвинулся ближе, дохнул несвежим запахом. – Скучно, малыш! Травоядно! Жена богатенькая, бизнесы мутит, деньги водятся, бабы сами на шею… Тоска! Что можно каждому, то без кайфа! Я с тобой сейчас сделаю всякое, потом ты в багажнике, а мы с твоей Викой прямо здесь… Она не узнает, а я-то буду знать!
Он задышал сильнее, нутряная вонь сделалась невыносимой. Как сестренка такое терпит?! Глупая мысль – чтобы не рухнуть в панический ужас от собственной судьбы, не забиться в истерике. Ладони-крабы переползли мне на шею, царапнули кожу мозолями, чуть сдавили кадык.
– Тихо-тихо-тихо… Не вздумай обделаться, у меня на тебя сегодня большие планы. Ты мне должен, малыш, я ж тебя от того придурка избавил навечно. От Медяка-мудака… Ну, давай, потихоньку. Танцуй! Ты ж так двигался нынче, у меня все терпение кончилось, сучонок ты мелкий… Рискую теперь… Давай, дергай ножками…
Дети не верят в смерть – я тоже не поверил. Даже когда мою шею сдавили всерьез и накатила душная темнота. Звон в ушах, цветные пятна, не вдохнешь… Ну, не может все так кончиться, меня же спасут… Спасут…
Стук и царапанье сквозь мрак. В легкие хлынул воздух, я втянул его жадно, закашлялся, увидел затылок Валерия Саныча и смутную тень за стеклом.
– Что за херня?! – Ладони физрука разжались окончательно. – Тихо лежи, а то ведь…
Запугать меня хочет?! Я бы заржал, если бы не было так страшно, да и связки теперь не слушались. Глядел, как Валерий Саныч застегивает штаны, поднимает блокировку дверцы, лезет наружу, мощный и злой…
…Как его выдергивают – словно занозу из раны, одним рывком. Физрук завопил вдруг, потом замычал придушенно, страшно. Мне бы сейчас затаиться, но любопытство победило – перевалился к раскрытой дверце, взглянул. Увидел.
Тонкая черная тень, оживший кошмар. Валерий Саныч висит, приподнятый за грудки, а это опутало его голову червями-щупальцами, лица не видно. Конечности физрука еще дергаются, но мычание все тише… Смолкло.
Валерий Саныч упал в сугроб, а время остановилось. Секунда сделалась бесконечностью. Свет луны, морозный воздух – и это. Нереальное, невозможное, непостижимое. Покачало вдруг головой и прыгнуло с места – на стену дома. Побежало вверх, будто черный, громадный таракан, моментально исчезло. А я позволил себе наконец отключиться. Сгорели мои предохранители, game over.
* * *
Отыскала меня, разумеется, Вика. Кому бы еще пришло в голову сюда заявиться!
– Надо было Валеру ждать, а я как почуяла, – сказала потом уже. Дверцу машины мы захлопнули, сидели внутри, тянули время. Тело Валерия Саныча коченело снаружи. Помощь ему уже не требовалась. Кому нужна была помощь, так это мне, – похоже, сегодня я окончательно и бесповоротно рехнулся.
– Мы с ним раньше тут… Наше место с ним…
– Нет его больше, – произнес я, разглядывая стену. Панельную, гладкую, уходящую вверх на двенадцать этажей. Что бы такое ни взобралось по ней сегодня – человеком оно однозначно не было. – Его нет, зато мы с тобой есть, сестренка. Не в курсе, от удушения глюки случаются? Видения всякие?
– Чего?! – Она взглянула испуганно на мою шею. – Какие еще?..
– Да ладно, забей. Таблеток попью, и все пройдет. Надеюсь…
* * *
«Для рождения бога достаточно сновидения женщины или поэта». Лоренс Стерн, английский романтик. В моей башке очень много чужих красивых фраз, они помогают выглядеть мудрее, убеждают, что мир разумен, гармоничен и подчиняется-таки естественным законам.
За последние лет тридцать пять я в это почти поверил. Почти что забыл изломанную тень с червями-щупальцами вместо лица. Чего только не померещится, в самом деле, от стресса и гипоксии: кое-кто успевает сериал посмотреть за пару секунд, а тут всего-то коротенькое видение!
Ничто другое с тех пор нас ни разу не навещало, кончились игры разума. Сестренка выросла в скучного бухгалтера, ходячую цифирь с калькулятором вместо мозга, я же сменил немало профессий, но творчества не было ни в одной. Сплошная рациональность. Верю в разумные аргументы, в силу денег и во все, что можно потрогать руками. Так оно спокойнее.
Тогда, на излете восьмидесятых, я рассказал милиции все, кроме самого главного. Причиной смерти физрука экспертиза назвала обширный инфаркт, про связь учителя со школьницей поверили с трудом, а про темные стороны его жизни не хотели верить вовсе. Пока не пошарили как следует на его даче, не обнаружили там фотографии, одежду жертв, другие трофеи. Много такого, что, по слухам, заставило милиционеров блевать. В школе случился скандал, директора чуть не уволили, а за нами с Викторией окончательно закрепилась жутковатая слава.
Недолгая, впрочем. Времена наступали такие, что маньяком уже никого было не удивить. Угар перестройки, «лихие девяностые», начало взрослой жизни. У каждого свое. Саня сходил на два года в армию, вернулся совсем уж безбашенным. До сих пор сочиняет музыку в жанре «инди», тренькает на гитаре, подрабатывает по заведениям. Много пьет и выглядит гораздо старше своих лет. Марик уехал в столицу, получил там диплом политолога, появляется иногда в телешоу, где надо гладко говорить и умудренно кивать – уж этим талантом он одарен был с детства. Дружба наша осталась на уровне телефонных разговоров и поздравлений по праздникам. Так бывает. Мы сделались слишком разными, увы.
Я неплохо «вырос» по бизнесу, семья довольна. Дом в престижном районе, крутая машина, правильный круг знакомых. Страховка от всех представимых опасностей – кроме тех, что таятся в собственной голове.
«Скучно, малыш! Травоядно! Деньги водятся, бабы сами на шею…»
Мечтаю забыть этот душный, вонючий шепот, но память не выключишь. Помню каждое слово. То, о чем никому не рассказывал, даже сестре. Когда-то было стыдно и мерзко, сейчас перевешивает другое: начал вдруг понимать скучающего ублюдка. Ненавидеть по-прежнему, но понимать. Скука и сытость зовут на приключения, а холодная ночь за окном щекочет нервы. Сны приходят все чаще, и в них слишком много теперь запретного, грязного, манящего.
«Что можно каждому, то без кайфа…»
Мы с Саней тогда придумали не бога, увы. Не спасителя, но зверя. Червебородый остался со мной, хотя его и не видно, – в самом тайном и грязном закутке моей головы. Терпеливо ждет, позволяя мне стать бифштексом, фуа-гра или еще каким деликатесом.
Потому что долги положено отдавать.

Герман Гиреев
Гнус
– Лизавета Андревна! Лизавета Андревна-а-а!!!
Лиза оторвала взгляд от травника, приметив строчку длинным, чуть заостренным ногтем. Выглянув в окно, она увидела бегущую через двор, задрав юбки, Глафиру. Над головой дворовой девки, мелькая крыльями, кружила большая перламутровая бабочка. Никто, кроме Лизы, этой бабочки не видел. Как и других насекомых, летающих над каждым из дворовых.
– Глашка! – звонко бросила она в окно. – Чего вопишь как оглашенная?! Всех кур распугала!
Глафира, запыхавшись, приникла к бревнам дома под окном барыни. Привстав на цыпочки, она дотянулась до подоконника. Бабочка над ее головой оказалась на уровне лица Лизы. Каждый взмах бесплотных крыльев обдавал крестьянку дождем пыльцы, заставляя щеки еще пышнее розоветь. Выдохнув в сторону и поправив сбившуюся набок косынку, Глаша затараторила, то и дело кивая головой куда-то за спину:
– Там Тимошка мой! Только со станции прискакал!
– На замужество еще моего добра не получила, а уже твой?! – нахмурилась Лиза и тут же рассмеялась, заставив Глафиру заалеть.
– Да нешто ж вы, барыня, не дадите? Добра-то?.. – смутившись, выдохнула та.
– Не дам, если томить станешь!
Глафира встрепенулась и, вновь подтянувшись на подоконнике, выпалила:
– Там барин, Пал Сергеич-то, телеграфировали, что сегодня ввечеру прибудут!
Лиза, переменившись в лице, вскочила. Травник, шелестя страницами, полетел на пол.
– Так что ж ты сразу не сказала, дура! Немедля Тимоху своего ко мне! Пусть пролетку закладывает да встречать едет! Не дай бог, Павел Сергеевич ждать будет! Всем достанется.
Дворня тут же забегала, словно растревоженный улей, чувствующий приближение непогоды. Жуки, мухи, шмели, а кое-где и бабочки, как у Глашки, обеспокоенно гудя, носились за своими хозяевами. Снаряженная пролетка еще не успела выехать за ворота, а Лизавета Андреевна уже раздавала распоряжения дальше:
– Мяса с ледника возьмите на щи! Чтоб свежие к приезду были!
– А старые-то куда девать? – замер в недоумении хромой староста Архип Осипович. Толстый шмель над его головой недовольно загудел.
– В людскую отдайте, не барина же позавчерашними кормить? – Лиза на мгновение замерла, задумчиво прикусив губу. – Да каравай не забудьте! Подать по приезду! Хлеб-соль, как положено…
Староста кивнул и вышел. Лиза невольно засмотрелась вслед припадающему на одну ногу старику. Шмели. Народ крепкий и трудолюбивый. Такие на себе все хозяйство тащат. И сын его, Тимофей, недаром запал в душу Глафире. Такой же крепкий да работящий.
– Глашка! – Лиза перевела взгляд на окно. – Где тебя носит?! Бегом ко мне!
Подхватив юбки, Глафира бросилась через весь двор к барыне, распугивая зазевавшихся кур.
* * *
Едва прискакал нарочный, возвещающий о приближении долгожданного гостя, над двором уже разносились ароматы свежего хлеба и щей. Елизавета Андреевна, сменив домотканый сарафан на платье по последней петербургской моде, стояла у распахнутых ворот, встречая супруга.
Чуть позади толклась обеспокоенно шепчущаяся дворня. Рой насекомых вился над головами, напряженно жужжа. Впереди всех, рядом с барыней, стоял Архип. В руках у него на расшитом полотенце лежал свежеиспеченный каравай с воткнутой в центр солонкой.
– Едут! – крикнули издалека, приметив пыль на дороге.
Вскоре, звеня бубенцами, во двор вкатилась пролетка с сидящим на козлах Тимофеем.
Едва взглянув в растерянное лицо сына, Архип грозно сдвинул брови. Зло гудящего роя мошкары над пассажирским местом ни он, ни остальная дворня не замечали. Лишь Лиза нервно прикусила губу.
– Где барин? – подступаясь к сыну, спросил Архип. – Не приехал, что ли?
– Приехал… – едва слышно пробурчал Тимофей, не зная, куда девать взгляд.
– Так где он? Говори толком! Чего под нос бормочешь?
Тимофей указал крепким подбородком себе за спину.
– Да здеся, – пояснил он упавшим голосом. – Задремал с устатку…
И тут же над бортом появилась взлохмаченная голова, слева направо перечеркнутая залихватски подкрученными усами.
– Брешешь, пес! – Кулак гулко ткнулся в широкую спину возницы. – Не сплю я!
Красные опухшие глаза плавали по двору, пытаясь найти точку опоры. Когда им это наконец удалось, барин перешагнул через борт, не открывая дверцы, и едва не полетел кубарем.
Вовремя подоспевшая Лиза подставила плечо, удержав от падения.
– А… – пробормотал Павел. – Благоверная! – Не снимая перчатки, он потрепал супругу по щеке. – Совсем дворню распустила! Дверцу перед барином не открывают! Отродье…
– Извольте откушать, Пал Сергеич! – Стараясь разрядить обстановку, вперед вышел Архип Осипович с караваем. – Хлеб-соль! По традиции…
– Всухомятку, что ль?! – возмутился барин. – Пшел к черту!
Оттолкнув не успевшего отскочить старика, Павел Сергеевич широким, но не очень твердым шагом направился к дому, звякая притороченной к портупее саблей. Дворня заблаговременно брызнула в стороны.
Небольшой саквояж он занес лично, никому не доверив.
Лизавета Андреевна оправила платье и заспешила вслед за супругом. Чего первым делом он требует по приезде, она давно усвоила.
– В дом никого не пускать! – бросила она старосте. Но тут же мягко добавила: – Все скоро наладится, устал просто Пал Сергеич. А ты, Архип, вели пока баню истопить.
* * *
Плотно прикрыв за собой дверь спальни, Лиза взялась за штору, но была остановлена вальяжным окриком:
– Оставь так! Пусть слышат, что барин приехал!
– Срамно ведь…
– Ничего, сами не агнцы божии.
Лиза молча подошла к кровати. Павел лежал поверх перины, не снявши сапог.
– Что смотришь? – Влажный взгляд уперся в район декольте. – Раздевайся!
– Может, хоть занавеску натянуть?
Муж забросил за голову длинную руку.
– Кого ты стесняешься в своем доме?
– Да разве ж можно, чтоб дворня на барские утехи смотрела?
– Давно ль сама в люди выбилась? – фыркнул Павел. – Твоя ж бабка еще в крепостных бегала! А ты уж светская дама стала. Снимай, говорю!
Он вытащил из-под головы подушку и швырнул в супругу. Подушка, не долетев, упала на крытый ковром пол и замерла углом кверху.
Лиза, перешагнув ее, подошла к Павлу:
– Помоги тогда уж и расстегнуть.
Она присела на край кровати спиной к мужу и приподняла волосы, открывая застежки.
– Возни много. – Павел потянул жену за отворот платья, опрокинув навзничь, и влез сверху. – Ори погромче! Люблю, когда бабы орут…
* * *
– Барыня… – шепотом позвала Глафира.
Та вздрогнула и подняла голову от книги. Буквы все еще плясали перед глазами, никак не собираясь в осмысленные строчки.
– Чего тебе? – одними губами пробормотала Лиза.
– Баня готова…
Она скривилась:
– Сегодня, видать, не понадобится…
– Спит барин? Сами бы сходили!
Лиза вздохнула и поднялась на все еще ватные ноги:
– Нет, пойду лучше во двор посижу… Подышать перед сном…
Двор уже укутало сумраком, чему она была несказанно рада.
– А не так и худо все прошло, а, барыня? Не выпороли никого в первый же день!
Лиза судорожно вздохнула и через силу улыбнулась:
– Совсем забыла я, какой он…
– В полку-то жить! И не так, поди, одичаешь! Ничего, пообвыкнет, будет как перед свадьбой. Самый завидный жених! Надолго он пожаловал?
Глаша, уловив настроение барыни, присела на скамью рядом.
– Не сказал. – Лиза нахмурилась, глядя в одну точку перед собой. – Но чует мое сердце, что надолго…
– Так это ж и хорошо! – приободрилась Глаша. – Может, за ум возьмется? Хозяйство в порядок приведет…
Лиза тихо рассмелась:
– Мое хозяйство в порядок приводить – только гробить! Разве ж не так?
– Так, барыня, – согласилась Глафира. – Все так…
Девушка затихла, словно хотела что-то спросить, но не решалась.
– Чего сопишь-то в две дырки? – усмехнулась впотьмах Лиза. – Спрашивай…
– А правда, что… – бодро начала Глашка и тут же осеклась. – Что бабка ваша…
Девка окончательно смутилась.
– Что бабка?.. – улыбнулась Лиза, но тут же поняла, что собеседница ее не видит, добавила: – Ведьмой была?
Глаша, затаив дыхание, еле слышно выдавила:
– Агась…
Лиза чуть кивнула:
– Правда.
Глашка осмелела и, чуть поерзав на скамье, задала следующий вопрос:
– А правда, что у вас в роду дар особый передается, что позволяет худых людей от добрых отличать?
– И это правда… – вздохнула Лиза. – Благодаря этому и удалось хозяйство большое сколотить да из крепостных вырваться…
– А как это? – вконец осмелела Глаша.
Барыня, чуть задумавшись, стоит ли посвящать в это дворовую девку, решила, что вреда не будет: сказанное отнесут в разряд бабьих домыслов. Кто ее, Глашку, слушать станет?
– У нас в роду, – начала Лиза, – каждая женщина нового поколения, как в зрелость входит, начинает душу человеческую видеть. А мать ее видеть перестает, отдает дар…
Глашка с раскрытым ртом глядела на барыню.
– И как это? – не удержалась она.
– В виде букашек, – улыбнулась Лиза. – Мушек, бабочек, кузнечиков и прочего…
Смутившись, девка на миг отпрянула.
– Это как же позволяет понять, что за человек перед тобой? Худой аль…
– Так и позволяет, – перебила ее Лиза. – У хорошего человека – полезное насекомое над головой иль хоть красивое… У Архипа вон – шмель. Трудолюбив он, значит…
– А у меня? – встрепенулась Глашка.
– Бабочка, перламутровка, – снова улыбнулась барыня. – Хорошее насекомое.
– А у вас? – не унималась девушка.
Лиза развела руками:
– Своего увидеть можно лишь на пороге смерти…
– А у Пал Сергеича? – совсем неразборчивым шепотом обронила Глаша и тут же, испугавшись, умолкла.
Лиза хмуро свела брови и сделала вид, что не расслышала. У ее жениха, как и у большинства, в самом начале была ничем не примечательная муха. И если за крестьянами с такими насекомыми присматривали барыня и Архип, умевший увлечь своими трудолюбием и порядочностью, то Павел Сергеевич таких примеров перед глазами не имел. В полку были совсем другие порядки.
В первый раз по возвращении супруга на побывку Лиза отшатнулась, увидев над его головой не одну крупную муху, а дюжину мушек помельче. И с каждым приездом мух становилось больше, а сами они мельчали.
Бабка говорила, что такое бывает, если человек дает волю своим порокам и душа его рвется на части. В конце концов рой насекомых сжирает того изнутри.
– Деток бы вам завести! – неожиданно выдохнула Глашка. – Детки – они многих исправляют…
Лиза вздохнула:
– Может, в этот раз получится…
* * *
– Доброе утро, Лизонька!
Свежеумытый и гладко выбритый Павел вышел к завтраку. Глафира уже собиралась убирать со стола. Не обратив на нее внимания, барин подошел к супруге, чтобы приложиться к ручке:
– Вы меня, Лизавета Андревна, простите, бога ради, за мое вчерашнее поведение, кхе-хм… Сами понимаете, дорога дальняя. Да и не видел вас давно… На службе совсем разучился-с с благородными дамами общаться…
Лиза благосклонно кивнула и протянула для приветствия руку, в которую Павел тут же впился губами, слегка коля жесткой щетиной усов.
Жена вздрогнула и, захихикав, попыталась освободиться:
– Ну же! Павел Сергеевич! Щекотно же!
Выпустив руку, Павел тут же наклонился и поцеловал Лизу в щеку, вызвав новый сдавленный смешок.
– Ну, право же, щекотно! – Она раскраснелась. – Смотрите, что вы наделали! Я вся мурашками пошла!
– Ничего-с! Я могу их всех изловить!
Муж тут же бросился исполнять обещание, губами припадая к покрытой мурашками руке.
– Пал Сергеич, что-нибудь к чаю изволят?
Глаша, неожиданно подавшая голос, заставила барина прервать свое занятие. Павел недовольно поднял глаза, но увидев перед собой розовощекую опрятную девку, осклабился, беззастенчиво ее разглядывая:
– А это у нас тут кто?
– Глафира я… – смутилась девушка. – Барыне нашей сызмальства прислуживаю. Знаете вы меня.
– Глашка, что ль?! – удивился барин. Гнус над его головой возбужденно загудел. – Знать-то знаю, а вот вижу, словно в первый раз.
Склонив голову набок, он уставился на девушку.
– Ты ж в том году вот такая была! – Павел поднял руку от пола едва ли на вершок выше стола. – А теперь – девка на выданье!
– Так и есть, барин… – зарделась Глафира. – Шестнадцать годков, жду теперь вот разрешения от барыни, чтоб замуж выйти.
Павел отмахнулся и с напускной строгостью спросил:
– Да что ж ты у барыни-то спрашиваешь, коль барин здесь?
– Так вы ж, Пал Сергеич, погостите да уедете снова в полк служить. А барыня при нас останется, самое что ни на есть начальство наше!
Он фыркнул и вновь отмахнулся.
– Я, Глашка, все! Навсегда приехал! Кончилась моя служба. Решил осесть, остепениться. Деток с Лизаветой Андреевной завести. – Павел заулыбался и подмигнул супруге. – Вот чайку попьем да пойдем хозяйство смотреть.
Пока Лиза задумчиво отпивала мелкими глотками чай, ее супруг влажным взглядом облизывал суетящуюся у стола Глашку.
– С чего начать изволите?
Павел по-бабьи захлопал глазами и поднял глаза на жену:
– Что, простите?
– С чего осмотр хозяйства начнете, Павел Сергеевич?
– Ах это! А с чего, Лизонька, вам удобнее будет! Где у нас тут холопов порют? Туда и пойдем.
Глашка дернулась и едва не выронила поднос с убранными со стола чашками.
– Такого места у нас нет. – Лиза едва заметно сдвинула брови. – Наши крестьяне не за страх работают, а за совесть!
– Надолго ли совести той хватит? – фыркнул, вальяжно развалившись на стуле, Павел. – Я по дороге заскочил к приятелю своему, поручику Н-скому. Так у него с пяти всего деревень сорок тысяч доходу годового. И порет он холопов самолично! А у нас с двенадцати деревень тридцати не будет.
– С шести, – поправила Лиза чуть дрогнувшим голосом. – С шести деревень.
– Как с шести?! – нахмурился Павел. – Было же двенадцать!
– Служба государственная многих вложений требует, – Лиза бросила быстрый взгляд на мужа. – Так вы, кажется, обосновывали, когда на аукцион выставляли.
Павел насупился и, шумно выдохнув, вскинул брови. Густая краска залила лицо и тут же схлынула.
– Да-да! Оружие, обмундирование, приемы для высших чинов… Все денег требует-с, и немалых.
Он качнулся на стуле и, подавшись вперед, резко встал.
– Ну-с! Конюшня-то у нас есть?
Лиза задумчиво кивнула.
– Вот туда и отправимся!
Павел быстрым шагом вышел из гостиной и вернулся уже подпоясанный портупеей с пристегнутыми револьвером и саблей.
– А это еще зачем? – настороженно спросила Лиза.
– Извольте! – Он вытянулся, оправил воротничок и одернул полы сюртука. – Пусть холопы знают, что барин вернулся! Пусть чувство ранга, так сказать, имеют!
* * *
Скотный двор встречал громким ржанием и зычными криками:
– Хорош!
– Держи! Под уздцы его!
Павел с интересом заглянул в распахнутые ворота конюшни. Четверо дюжих мужиков под руководством старосты удерживали веревками молодого горячего коня, пытаясь поставить того под седло. Пена, летящая клочьями, падала на покрытые потом спины мужиков, но хриплое ржание потихоньку успокаивалось. Казалось, еще немного, и животное сдастся под напором. Староста уже подошел вплотную к взопрелой лошадиной морде, ласково трепля за брыльца.
– Хор-рош, сукин сын! – с одобрительным гаком выдохнул Павел, хлопнув по ладони сложенными перчатками. – Так его!
Едва успокоенное животное рванулось, и схвативший его под уздцы хромой староста, не удержавшись, полетел на землю. С шумом выбитый из груди воздух не успел вернуться, как два тяжелых копыта с хрустом опустились на лежащего.
Испуганный конь заметался с удвоенной силой, и уставшие люди, не сумев его удержать, разлетелись по сторонам. Новые крики боли и треск ломающихся костей резанули по ушам.
Лиза с ужасом уставилась на пришедший в возбуждение рой гнуса над головой мужа. Мелкая мошка гудела, почуяв кровь и близко подошедшую смерть.
Освободившееся животное рвануло в проход. Оглушительно грохнул выстрел, и помещение заволокло сизым дымом. Конь зашатался, словно оступившись, и в конце концов рухнул, придавив ногу одного из распластанных на полу конюхов.
В груди коня, рядом с могучей шеей, зияла плюющаяся кровью дыра. С хрипом вырывающийся воздух веером разбрызгивал темные блестящие капли.
Павел подошел ближе и взвел курок, снова приставив еще дымящийся ствол за ухо хрипящему в агонии животному.
Лиза вскрикнула и закрыла лицо руками. Второй выстрел прервал тихое ржание.
– Что ж вы, барин… – едва слышно в наступившей тишине просипел лежащий в пыли староста, отхаркивая розовую с прожилками пену. – Добрый был конь…
Архип пытался хотя бы перевернуться на бок, но никак не мог этого сделать. Правая рука не подчинялась хозяину. Две глубокие вмятины на груди стремительно, точно лужи в ливень, заполнялись густой темной кровью.
– Помогите, братцы! – простонал лежащий под конской тушей мужик. – Ноги придавило, сил нет терпеть!
Словно очнувшись, конюхи бросились на помощь и вместе перевалили тушу, освободив ноги.
– Добрый конь… – еле выговорил староста и закашлялся.
Все взгляды устремились на него, но тут же бессильно опустились.
Первой пришла в себя Лиза, протиснувшись меж стоящих столбом крестьян, она склонилась над раздавленным старостой, приподняв тому голову. Кашель стих, и старик с благодарностью взглянул на барыню. Шмель, до этого жужжавший над головой, приник к раздавленной груди и едва шевелил крыльями.
– Тимоху моего позовите… Проститься хочу…
– Какое «проститься»! – с жаром выпалила Лиза. – Вы еще на свадьбе его отплясывать будете! – Развернувшись к остальным, она деловито распорядилась: – Волокушу сюда! Самому не давать ходить. В избе у окна койку поставить так, чтоб воздуху побольше. Да подушки под грудь и голову!
Очнувшись от оцепенения, дернулся Павел.
– Да какой, к черту, добрый конь! – Барин не к месту нервно хихикнул и опустил удивленный взгляд на руку, все еще держащую револьвер. – Видно же, что взбесился! Пена… Вон…
Мужики тем временем соорудили волокушу и переложили на нее слабо стонущего старика.
– Куда его, Лизавета Андревна?
– Домой меня несите… – просипел староста. – Там помирать буду…
– Далеко, не растрясти бы дорогой…
– Все одно дома легче…
Носильщики подняли глаза на Лизу. Та судорожно вздохнула, однако согласилась:
– Несите… Я скоро подойду…
Крестьяне торопливо, но аккуратно вынесли старосту из конюшни. Один остался в ожидании дальнейших распоряжений от барыни. Не успела Лиза открыть рта, к нему подошел Павел. Сунул в руку мятую ассигнацию:
– Вам с мужиками на водку! Скажи, Пал Сергеич выпить за здоровье старосты велит! Все! Марш отсюда!
Косясь то на барыню, то на револьвер в руке барина, крестьянин попятился. Лиза развернулась и широко зашагала к выходу.
– Куда! – зашипел Павел сквозь стиснутые зубы. Тонкие пальцы вцепились в руку чуть выше локтя. Лиза поморщилась от боли, но вырваться не пыталась.
– Надо знахарок собрать, следом за Архипом отправить. Даст бог, выходим.
Павел скривился и выпустил руку жены:
– Проще его, как коня, было… Забот меньше…
Едва получив свободу, она вышла на улицу.
– Ты-то чего с ними возишься? Новых бабы нарожают! – донеслось вслед. Лиза на мгновение замерла, но тут же ускорила шаг. – Беги! Вечером чтоб дома была!
* * *
Солнце почти коснулось синеющего вдали леса, когда пролетка с барыней, скрипнув рессорами, встала у крыльца. Павел встречал ее в расстегнутой рубахе и со спущенными подтяжками. Шумно дохнув в усы, он молча развернулся и вошел в дом.
Откинув со лба выбившуюся прядь, Лиза поднялась по ступенькам и вопросительно посмотрела на выглядывающую из-за крыльца Глашку, похожую на перепуганного зверька.
Та, мельком посмотрев на двери, шепотом протараторила:
– Пал Сергеич напился пьян сегодня… Ругался сильно, по матери…
– Тебя не обижал? – нахмурилась Лизавета Андреевна.
– Да не то чтобы обижал… – Глаша опустила глаза. – Вроде бы как по-доброму… Пощупал только за огузок, когда я стол накрывала… – Девушка покраснела так, что даже в наступающих сумерках стали видны пунцовые щеки. – Вы ж только барину не скажите, что я пожаловалась… Да и не жаловалась я… Просто к слову пришлось…
Лиза кивнула и, подняв край платья, вошла в дом.
В гостиной за неубранным с ужина столом сидел Павел. Над тарелками и плошками возвышалась толстостенная бутыль с чуть белесой жидкостью.
– Как дела у больного? – вальяжно откинувшись на спинку стула, спросил он.
– Плохо. – Лиза скинула с плеч платок и сняла передник. – Но если в ближайшие три дня не помрет, то, даст бог, выхожу.
– То есть в ближайшие три дня ты от мужа будешь к сельскому старосте бегать? – Муж высоко вскинул бровь и цыкнул зубом. – Не успел я, значит, приехать…
– Как убил коня и едва не отправил на погост старосту! – выпалила Лиза, но тут же осеклась, испугавшись собственной смелости.
Вскочивший было Павел замер с занесенной рукой:
– С-сучье племя… Видно, заговорила меня твоя бабка-ведьма, что не могу тебя отпороть как следует для воспитания… Предупреждали ж меня не связываться с вашим родом… Даром что холопы…
Покачиваясь, он подошел к жене вплотную и, изо всех сил рванув за грудки, едва не повалил ее на пол. Сарафан треснул, лямки не выдержали, и правая грудь выскользнула из-под одежды.
Дыхание Павла стало прерывистым. Грубо стиснув оголенную плоть, он сорвал едва держащиеся лямки и со второго плеча, оголив грудь полностью. Отступив на один шаг и разведя руки, прохохотал:
– Хороша чертовка! – И подойдя к жене вновь, стянул разорванный сарафан на бедра, а затем и до коленей. – А так еще лучше! Марш в койку!
Лиза, все еще прикрывая лицо руками, переступила порванную одежду и, семеня, поспешила в спальню.
Муж, стянув через голову рубашку, вошел следом.
– Куда под одеяло полезла?! – прорычал он, откидывая покрывало в сторону.
Грубо навалившись сверху, Павел с силой раздвинул ноги и, харкнув себе на пальцы, провел между ног жены:
– Чего сухая такая? Али не люб я тебе?
Лиза уткнулась лицом в подушку, стараясь не смотреть на супруга.
– Не люб, значит! Смотреть на меня не хочешь? – Он слез с жены и, дернув за лодыжку, стянул Лизу с кровати. Развернув к себе задом, навалился на спину. – Может, так тебе понравится?! – прорычал он в прикрытое разметавшимися волосами ухо. – По-собачьи?
Высунув язык, Павел часто задышал ртом, словно пес на жаре.
С каждым толчком Лиза все сильнее впивалась пальцами и зубами в покрывало. Чем дольше продолжалось насилие, тем сильнее сохли глаза. Время от времени Павел со всего размаху лупил по ягодицам.
– Ори, сука! – хрипел он. – Не молчи!
Но Лиза лишь крепче стискивала зубы, не желая ни единым стоном доставить мужу удовольствие.
Павел продолжал сильнее и злее. Запустив пальцы в ее волосы, он потянул так, что голова запрокинулась и из горла вырвался крик боли.
А затем содрогнулся всем телом и в изнеможении навалился сверху.
– Пошла вон… – влажно прохрипел он, сползая на кровать боком.
Кое-как выбравшись из-под мужа, Лиза, пошатываясь, вышла в гостиную, где лежало изорванное платье. Едва она наклонилась, чтобы поднять его, скрипнула дверь. Барыня, отупевшая настолько, что даже не догадалась прикрыться, тупо уставилась на Глашу.
– Лизавета Андревна! Да что ж это делается?! – со всхлипами пробормотала та. – Что делать-то будете?
– Перебесится, – вяло отмахнулась Лиза. – Как в прошлый приезд, заест его скука в медвежьем нашем углу, да уедет опять к своим шансоньеткам…
– А коль он вас до смерти забьет?! – Глафира беззвучно разревелась, трясясь всем телом. – Он же тогда все села оставшиеся продаст дружкам своим. Как мы без вас-то?
– Не бойся, не забьет. – Лиза, извиваясь, натягивала поданное Глашкой новое платье. Коснувшись красных ягодиц, она скривилась и зашипела. – От шлепков никто еще не помирал… Что стоишь, как дура? Помоги надеть…
Глашка с причитаниями бросилась помогать.
– Вы бы, барыня, ему травки какой в питье добавили али заговор какой прочитали. Можете ведь?
– Могу, – кивнула Лиза. – Только согласие его нужно. Можно и от пьянства отговорить, и от блуда… Только без толку это все, если сам не захочет… – Она набросила на плечи платок и, опомнившись вдруг, спросила: – А чего ты пришла-то вообще? Не советы же мне раздавать?
Девушка, утирая слезы подолом, подняла взгляд:
– Тимофей прискакал минут пять как. Говорит, отцу совсем худо…
Лиза обессиленно выдохнула, руки безвольно повисли вдоль тела.
– Когда ж ты, Глашка, научишься сразу суть докладывать? А?
На улице нервно перетаптывался, держа коня под уздцы, Тимофей. На широком лице плясали отсветы керосинового фонаря. Увидев барыню, он тут же бросился в ноги:
– Простите, Лизавета Андревна, что поздно так, совсем отцу худо. Одна надежда на вас!
– Помоги на коня сесть.
Лиза подошла вплотную, Тимофей обхватил руками ее талию и, словно ребенка на печку, поднял на коня. Барыня села по-девичьи, боком. Глянула на Глафиру:
– Если проснется, ничего ему не говори. Держись только подальше… Трогай!
Тимофей взял коня под уздцы и, подсвечивая чадящим фонарем тропку, широким шагом пошел вперед.
Днем дорога заняла бы не больше четверти часа, но в ночи, несмотря на спешку, пришлось идти аккуратно. В чернеющем поле оглушительно стрекотали сверчки. Из далекого леса на самом краю пахотной земли доносилось то ли мяуканье, то ли уханье. Идущий впереди Тимофей торопливо перекрестился:
– Успеть бы, Лизавета Андревна…
– Даст бог, успеем…
В небольшой, на двадцать дворов, деревеньке свет горел лишь в одном доме, стоявшем почти в самом центре. Оттуда же неслись монотонные напевы знахарок. В ночном воздухе повис одуряющий запах трав.
– Где?
Тимофей снял барыню с коня и зашагал, указывая дорогу. Лиза невольно засмотрелась на широкую спину, влажно облепленную домотканой рубахой.
«Понятно, отчего Глашка влюбилась». Она позволила себе улыбнуться. Нужно идти с чистой душой и светлыми помыслами. На пороге комнаты Лиза остановилась, глубоко вздохнула и встряхнула руки, прогоняя недавние события из памяти.
– Жди здесь!
Раздетый до пояса староста лежал на столе. Рядом суетились старухи, бормоча молитвы и окуривая раненого тлеющими пучками трав. Старик хрипло, судорожно вдыхал и с усилием выдыхал. Под трепещущими веками, словно испуганные мыши, бегали глаза.
Едва подойдя к столу, Лиза ощутила идущий от тела жар. Шмель лежал почти без движения на груди искалеченного старика.
– Давно он без памяти-то? – хмуро спросила Лиза.
– Да часа уж три как, – кивнула самая древняя из женщин, подняв на барыню затянутые бельмами глаза. – Я – старуха, ничего уже поделать не могу. Одна надежда, что ты молодостью своей сдюжишь, внучка…
Лиза встала на место знахарки и, закатив глаза так, что исчезла радужка, подняла руки. Бормоча молитву вперемешку с бабкиными наговорами, она понижала голос, пока не заговорила густым басом. По мере того как голос грубел, руки, вытянутые ладонями вверх, бледнели и растворялись, становясь почти неразличимыми в полутемном помещении.
Голос, рокочущий из девичьей груди, смолк. Полупрозрачные, словно из хрусталя, ладони опустились на грудь старика по сторонам от вмятин и скользнули под ребра.
Лиза почувствовала, как пальцы прошли сквозь легкие, наполненные воздухом и нездоровой влагой. Мягко обняла, словно раненую птичку, едва бьющееся, сдавленное выгнувшимися ребрами сердце.
«Потерпи, родной…»
Лиза развернула руки ладонями вверх и изо всех сил надавила на ребра снизу. Тело на столе выгнулось дугой. Ребра с хрустом распрямились и встали как положено. Нащупывая сосуд за сосудом, Лиза соединяла каждый. Раз за разом, чувствуя, как стариковское сердце бьется ровнее.
В дверь часто заколотили. Она нехотя, понимая, как много еще нужно сделать, вынула руки из-под ребер.
Загустевший воздух колыхнулся, в чуть приоткрывшуюся дверь заглянул Тимофей.
– Барыня, – с мольбой зашептал он, – в усадьбе неладное творится!
Лиза удивленно обернулась к Тимофею:
– Ночь на дворе, что там произойти может?
Мелькнула мысль, что не к сроку проснулся Павел.
– Бог с вами, Лизавета Андревна! Уж полдень скоро…
Она шумно выдохнула:
– Совсем счет потеряла… Что там случилось?
– Стреляли!
– Что?! – Лиза вихрем, едва не сбив Тимофея, вылетела из избы.
– Боязно мне, кабы Пал Сергеич не натворил чего опять… – проговорил он.
Лиза осмотрелась, увидела коня, на котором приехала ночью.
– Помоги сесть! – В этот раз, не церемонясь, она уселась по-мужицки и, тряхнув удилами, крупной рысью сорвала коня с места. – За мной! Быстрее!
Тимофей побежал следом, но вскоре отстал. Лиза проскакала мимо странного вида мужиков, целеустремленно шагающих навстречу, но слишком спешила, чтобы подробно рассмотреть их.
По опустевшему полю вокруг усадьбы она поняла, что действительно творится неладное. Пустовали и улица, ведущая к дому, и избы дворовых. Село словно вымерло. Лиза на мгновение замешкалась у крыльца.
Щелчок хлыста, будто выстрел, разорвал гнетущую тишину. Многоголосый бабий визг указал направление. Она потянула удила и, отчаянно колотя коня пятками, погнала к конюшне.
В груди похолодело. Все село собралось вокруг конского загона. Лиза спрыгнула на землю и, расталкивая толпу, пробралась к центру.
– Пропустите барыню! – зашептались в толпе. – Лизавету Андревну пропустите!
Едва оказавшись у ограды, Лиза замерла с широко распахнутыми от ужаса глазами.
У бревенчатой стены конюшни сидел, вытянув ноги в высоких сапогах, Павел. В левой руке он держал револьвер со взведенным курком, а в правой – кавалеристскую плеть. Обе руки были до локтей забрызганы алыми каплями.
– О-о-о!!! – хрипло заорал Павел. – Бла-а-а-говерная явилась! А мы тут разгулялись немножко! Будешь с нами?
Он пьяно рыгнул так, что волна сивушного перегара докатилась до людей за оградой. Лиза поморщилась, но не отступила. Взгляд ее соскользнул с пьяного мужа на врытый в центре загона столб коновязи. Чьи-то тонкие руки, туго стянутые бечевой, обнимали его с другой стороны.
– Глашка… – одними губами прошептала Лиза и тут же повысила голос: – Ты что с девкой сделал?!
– Зайди да посмотри!
Павел рассмеялся и откинулся на стуле. Стоявшая рядом бутыль упала. Водки в ней осталось на донышке.
– Не ходите туда, Лизавета Андревна… – прошептал сзади бабий голос. – Не надо…
Лиза, стиснув зубы, пролезла меж бревен ограды. На подгибающихся ногах она пошла к столбу в центре.
Чем ближе она подходила к коновязи, тем сильнее чавкало под ногами. Лиза невольно опустила взгляд. Грязь вокруг столба отливала красным.
Не отрывая глаза от земли под ногами, она обошла столб. Чтобы взглянуть на дело рук мужа, пришлось заставить себя поднять голову. Жирные зеленые мухи встали густым жужжащим облаком, будто силясь не подпустить Лизу. Взмахнув рукой, она разогнала насекомых.
Глашка была раздета. Но от девичьей красоты не осталось и следа. Привязанная за руки, привалившись опухшим лицом к столбу, она стояла коленями в грязи. Растрепанные волосы липли, словно плети хмеля на крестьянской избе. Бабочка перламутровка, до того беспечно порхавшая над головой девушки, теперь лежала в грязи, одним крылом утонув полностью.
От затылка Глафиры начинались полосы, идущие под разными углами.
Лиза с трудом опускала взгляд ниже. Пядь за пядью, все гуще и багровее. К середине спины полосы слились в одно лиловое пятно. Пышные девичьи ягодицы и вовсе почернели. Рваные куски плоти повисли, открывая глубокие мокрые рубцы. К бедрам кровоподтеки вновь светлели, становясь лиловыми, и кое-где даже виднелась чистая кожа.
Чернота на ягодицах и между ними вдруг зашевелилась. Прижав руки ко рту, чтобы не закричать, Лиза отступила на шаг. Жирный черный гнус жадно кишел на кровоточащей плоти. Этих насекомых не видел никто, кроме Лизы. Многократно разросшаяся туча жадно жрала избитую и, скорее всего, поруганную девушку. И чем дольше жрала, тем больше свирепела и увеличивалась, расползаясь по всему телу.
В паху, подмышках и лице уже не было видно ни одного светлого пятнышка.
Лиза развернула к мужу осунувшееся лицо. Павел сидел, пьяно ухмыляясь:
– Не так теперь хороша? А? Ишь, надумала хвостом вертеть перед барином! – Зажав плеть в кулак, он ткнул себя в грудь. – Я ведь, душа моя, только тебя люблю…
Покачиваясь, Павел встал со стула и шагнул к жене, собираясь заключить ее в объятья. Лиза отшатнулась и едва не упала, оскользнувшись.
Вопль боли разнесся над селом. С ограды спрыгнул тяжело дышащий Тимофей. Потное красное лицо перекосила гримаса отчаяния. Лиза с ужасом поняла, что того самого «чувства ранга», которое пытался привить Павел, в крестьянском детине не осталось ни капли.
Из-под ног Тимофея взметнулась пыль. По-бычьи наклонив голову, он несся прямо на барина. Ухо Лизы обожгло. Тимофей крутанулся на месте и с влажным шлепком врезался в грязь лицом и грудью.
Пуля из револьвера пробила навылет плечо и с треском впилась в одно из бревен ограды. Толпа, дружно охнув, отпрянула, а барин захохотал.
– С-скоты! – взвизгнул он. – Куда вам волю-то давать? Совсем, видать, государь из ума выжил! – Павел погрозил зажатой в кулак плетью. – Вот вам ваша воля! И никакие указы мне не указ! – Он пьяно захихикал, а потом, брызгая слюной, гаркнул: – Указ, не указ… Плевать я хотел!
И зашагал к ограде. Крестьяне спешно освободили ему дорогу. Видя их перепуганные бледные лица, он вновь рассмеялся и показал крепко сложенный кукиш:
– Волю? Вам?! ВО!!!
Едва он скрылся, Лиза спешно склонилась над стонущим Тимофеем и потянула его за рукав:
– Ну же! Вставай! Знаю, что больно тебе, но вижу, что ни кость, ни жилы не задело… Вставай, если хочешь справедливости добиться!
Тимофей поднял перепачканное лицо и прохрипел:
– Как же так, барыня? Как же так?!
Лиза прижалась губами к его уху и быстро зашептала. Выслушав ее, Тимофей кое-как встал и, петляя, побежал со двора.
* * *
Павел пил до самого вечера. Лиза, которую он запер в комнате, напряженно вслушивалась не только в пьяные крики мужа, но и в звенящую тишину на улице. Несколько смурного вида мужиков собрались у крыльца. Лиза никогда их раньше не видела, но ключница успела шепнуть, что этих людей барин нанял в ближайшем кабаке еще утром, когда с пьяными песнями катался на пролетке. Выдал им водки и горсть мелкой монеты, велев никого без спросу к нему не пускать.
Мужики изредка прикладывались к подаренной бутыли и безостановочно резались в замусоленные карты, наполняя воздух едкими словами и перегаром. Местные обходили их десятой дорогой, опасливо косясь на широкие ножи да нагайки, заткнутые за пояс.
Лизу волновало лишь одно: успел ли Тимофей добраться до волостного центра. Когда под вечер пьяные песни Павла стихли, Лиза попыталась выйти из дома, чтобы добраться до покалеченного старосты. Едва открыв окно, она встретилась взглядом с бородатым детиной.
– Не велено, сударыня, – покачал головой тот.
– Не бери грех на душу, – прошептала Лиза. – Помрет человек без меня…
– Не велено! – повторил мужик, закрывая створку. – Мы к нему уж сходили… – Бородатый пьяно хихикнул. – По поручению барина вашего.
Лиза, холодея, отступила вглубь комнаты. Нащупала кровать и села. Не зажигая свечки, уставилась на узкую тускнеющую полоску неба за окном. Не оставалось ничего, кроме как лечь на кровать и ждать нового дня.
* * *
Во дворе часто грохотали копыта. Лошадиное ржание, свист нагаек и крики боли.
Лиза, так и уснувшая не раздеваясь, соскочила с кровати и прильнула к щели между ставен. С полдюжины конных солдат кружили по двору, усердно лупцуя нанятых Павлом мужиков.
– Так их! – покрикивал стоящий чуть поодаль офицер. – Будут знать! Кому положено, кому нет!
Солдаты спешились и попарно связали лежащих на земле бородачей.
– Где хозяин ваш, Павел Сергеевич?
Поручик спрыгнул на землю.
– Тут я! – с крыльца послышался возмущенный, все еще пьяный голос Павла. – Ты по какому праву мое мужичье лупишь? Это только мне можно!
– По этому поводу и приехал к тебе, Павел Сергеич! – Офицер вальяжно подошел к хозяину и, сильно понизив голос, добавил: – Есть к тебе разговор…
– Пойдем-ка, от лишних ушей… – Павел, насупившись, отступил в сторону.
Хлопнула входная дверь, и голоса переместились за стены. Лиза на цыпочках перешла к внутренней двери. Говорившие больше не таились. Павел спьяну забыл о супруге, запертой в соседней комнате.
– Ну чего там? – развязно бросил он. – Донесло на меня холопье?
– Как есть донесло, – подтвердил спокойный голос. – Забываешься, Пал Сергеич! Не те времена нынче, ох, не те! Ладно бы просто дурня того подстрелил! Все можно на случай списать. Но ты ж мне скажи: ты по какой нужде девку запорол? А?
– Какую девку?! Не порол я никого. – В голосе послышалась насмешка. – Сбежала у меня молодуха одна, это да… А пороть… Бог весть! Никого пальцем не тронул!
– Ну, ты остер, Павел! Не успели твои подручные «сбежавшую» спрятать, лежит на леднике. А то смердеть уж начала…
– Так что ж… – Павел тихо прокашлялся. На стол что-то, тяжело звякнув, упало. – А может, и не нашли никого? А?
– Может, и не нашли. – По столу чиркнуло и звякнуло уже глухо, будто упало в карман. – Вот только это не главная беда твоя, Павел Сергеич. – Офицер заговорил еще тише, так что Лиза едва разбирала слова: – В волость из самого Петербурга приехали-с. Говорят, дело о похищенных средствах расследуется. Ваш полк упоминался. И ежели вы к этому какое касательство имеете, рекомендую спрятаться понадежнее, дабы переждать напасть, так сказать…
За дверью растеклась тягучая тишина.
Пару минут спустя офицер деликатно покашлял и прошептал:
– От остальных улик настоятельно рекомендую избавиться… Да и с крепостными вопрос уладить, а то все село видело, как девка «сбегала».
Щелкнули каблуки и, часто застучав, удалились. Лиза закусила губу и прижалась лбом к двери. В комнате все еще было тихо. Наконец Павел вздохнул, встал, шаркая, дошел до комода, выдвинул ящик. Затем вернулся на место и тяжело опустился на скрипнувший стул.
Лиза легонько толкнула дверь. Заперто не было. Павел действительно забыл, что его жена в доме.
Он сидел за столом, левая рука подпирала тяжелую голову, в правой, свисающей между коленей почти до самого пола, словно приклеенный, был зажат пистолет. Лиза осторожно вышла на середину комнаты и остановилась с противоположной стороны стола.
– Павел Сергеевич… – прошептала она одними губами.
Супруг резко вскинул взгляд:
– А, явилась…
Голова вновь тяжело опустилась на ладонь.
– Я дома была. – Лиза чуть подалась вперед. – Хотела испросить разрешения на отлучку…
– Куда? – Павел воззрился на нее мутными глазами. – К старосте своему? Хе…
– Да-с, к нему. – Она поклонилась, понимая, что по-другому разрешения ей не получить.
– Ну беги, – скривился муж. – Как раз к омовению успеешь.
Лиза покачнулась и, ища поддержки, ухватилась за спинку стула.
Павел запрокинул голову и истерично захохотал, но тут же резко оборвал хохот.
– Гляди-ка! Как за простого мужика переживает! – Он зло взглянул на Лизу. – Побледнела вся разом! А за меня кто переживать будет? А?
Лиза подняла тяжелый рассеянный взгляд на мужа.
– А что у вас, Павел Сергеевич, случилось такого, что волноваться следует?
– А вот что стреляться в самую пору! – Он с грохотом вывалил на стол револьвер. – Или в петлю лезть… – Шумно выдохнув, он вновь откинулся на стуле, закрыв лицо ладонями. – Ищут меня… А если найдут, то в Сибирь на пожизненное да с конфискацией. Но то в лучшем случае. Так что и ты в стороне не останешься.
Гнус над головой Павла сыто гудел, лениво вращаясь в конусообразной воронке. Напитавшийся вчерашней жертвой, рой стал больше и гуще.
Лиза вперила в супруга острый, словно змеиное жало, взгляд:
– Так то если найдут…
– Найдут! Будь покойна! Они отстанут, если только труп мой бездыханный освидетельствуют!
– Будет им труп, – ухмыльнулась она.
Павел вздрогнул и злобно уставился на жену.
– Ты чего, ведьма, удумала?! – взвизгнул он и грохнул кулаком о стол.
– Тише! Тише. – Лиза с улыбкой посмотрела на мужа. – Можно твою душу в тело бесхозное спрятать. А после вернуть…
– В какое такое бесхозное? – Павел с натугой сглотнул.
– Так староста же помер? Ты сам сказал… Вот и тело бесхозное. Чего пропадать зря? Побудешь в нем денька три… Или Сибирь лучше?
Павел, стиснув зубы, замотал головой:
– А с моим телом-то что будет?!
– Ничего с ним не станется. Полежит в погребе на холодке, краше прежнего станет. – Лиза обошла стол и легко коснулась плеча мужа кончиками пальцев. – А как господа столичные бумагу о смерти выдадут да уедут, так и верну тебя обратно.
– Что ж мне? В мертвом теле пластом лежать?
– Почему же? Жить будешь, как жил. В теле Архипа, старосты хромого. Все лучше, чем в кандалах…
На некоторое время наступила тишина.
– Хорошо, я согласен. – Павел, хлопнув себя по коленям, встал. – Только учти, ведьмино отродье! Чуть что не так…
Холодный револьверный ствол уперся Лизе в горло.
– Торопиться надо, Павлуша… Пока тело старосты не остыло, а то нового не найдем…
Павел бессильно рухнул на стул и отмахнулся:
– Делай свое дело, да побыстрее…
Лиза широкими шагами вышла на крыльцо. Напротив стоял Тимофей, буравя двери мрачным взглядом. С правого плеча был содран рукав, а сквозь неумело наложенную повязку проступили бурые пятна.
Барыня прильнула к его уху и торопливо зашептала. Выслушав ее, Тимофей испуганно отпрянул. Затем кивнул и убежал прочь.
* * *
Вечером, в жарко натопленной бане, Лиза заперлась вместе с мужем и мертвым старостой. Павел был пьян настолько, что не узнал Тимофея, принесшего отцовское тело.
– Ложись на полати! – Лиза указала на место рядом с трупом. – Голова к голове!
– Уж больно гадко… – прошипел Павел, зыркнув на приоткрытый рот старика.
– Надо так.
Она помогла вполголоса ругающемуся мужу залезть на полку. Тот лег, коснувшись виском виска покойника.
– А зачем так жарко-то?
– Чтобы в мертвом теле жизнь затеплилась. Или ты в покойнике ждать будешь?
– Так раз ты можешь поднять мертвого, почему же не оживишь любимчика своего?
– Тело поднять можно, – кивнула Лиза. – Вот только если душа отлетела, пустое оно…
– А какая она? – глухим голосом спросил Павел. – Душа-то? На что похожа?
– На насекомое. У каждого свое, от характера зависит…
– И какое у меня? Жук-кавалерист?
Он тихо, с хрипотцой, рассмеялся.
– Увидишь, – многозначительно посулила Лиза.
Она встала рядом с телами, одну руку положив на грудь мужа, вторую – на искалеченную грудь старосты. Рокочущие заклинания, словно камни, падали на голову Павла. Неожиданно Лиза наклонилась и прижала открытый рот ко рту опешившего мужа. Звенящий рой гнуса, до этого беспокойно вившийся над Павлом, стремительно перетек в зияющее чернотой горло молодой женщины.
Он увидел это, но не смог выдавить ни звука. Туча бросилась из горла Лизы и, будто в воронку, влилась в рот лежащего рядом старосты. Тело старика забило крупной дрожью, подбрасывая на выскобленных досках, Лиза навалилась сверху, чтобы удержать его.
Павел с шумом опростался и затих. Крик вырвался из груди старосты, он закашлялся и сел, едва не ударившись лбом о низкий потолок. Над его головой, словно птица, попавшая в силки, лихорадочно металась туча гнуса.
– Ведьма… – выдохнул он хрипло. – Что за гнус надо мной вьется?!
– Душа твоя, – улыбнулась Лиза.
Староста развернулся и потянул скрюченные морщинистые руки к горлу Лизы, но те на полпути замерли. Удивленно посмотрев на них, старик перевел взгляд на бездыханное тело Павла, лежащее рядом.
– Я?.. – пробормотал он, тыкая заскорузлым пальцем в бездыханное тело. – Это же я?!
– Не ты, а тело твое. Ты теперь здесь, – ткнула Лиза тонким пальцем в сухую, украшенную двумя рваными полукружными отметинами, грудь.
Павел судорожно глотнул воздуха. Смятые легкие мертвого старосты не давали дышать как следует.
– Думаю, привыкать не стоит, – процедил он сквозь зубы. И потянулся к лежащим на лавке ситцевым порткам.
– Не те, – Лиза мягко отвела руку мужа и протянула ему другие. Домотканые.
– Точно! – сипло прохихикал Павел. – Негоже сельскому старосте в барских нарядах шастать.
Покряхтывая и придерживая грудь обеими руками, Павел вышел из бани. У самой стены, там, где были сложены сухие поленья, он сунул руку между ними и выудил холодно блеснувший в ночном мраке револьвер. Бросил мрачный взгляд на Лизу, вышедшую следом:
– Это чтобы ты не забывала.
* * *
– Барыня! – Ключница, заменившая Глашу, испуганно заглянула в комнату. – Там господа из города пожаловали!
Лиза отложила книгу в сторону.
– Проводи сюда, – велела она, оправляя траурный наряд. – Много их?
– Никогда столько не видала! Неужто все по душу барина нашего?
– Все к нему… Жаль, опоздали, но ты веди уж. Не стой.
Девка вышла, и через мгновение небольшая горница заполнилась звяканьем шпор и стуком кованых каблуков. Из вошедших выделился невысокий мужчина с рыжими всклокоченными бакенбардами и, встав перед хозяйкой, деловито прокашлялся. Всем своим видом он напоминал стрекочущего над головой кузнечика.
– В первую очередь, Лизавета Андревна, позвольте выразить от лица всех присутствующих соболезнования.
Лиза молча кивнула и протянула говорившему руку. Тот церемонно поднес ее к губам и, слегка коснувшись, словно пружина, распрямился.
– Ну а во вторую, – со вздохом, будто бы нехотя, добавил собеседник, – у нас к вашему покойному супругу остались вопросы. Ответы на которые мы надеемся получить у вас.
Лиза подняла широко распахнутые глаза:
– У меня?! Я своего мужа, дай бог, пару раз в год видела, в отпуску… Изволите знать, даже детей не нажили.
Собеседник смущенно отвел глаза в сторону и вновь прокашлялся.
– Что ж, Лизавета Андревна, супруг ваш никаких после себя вещей не оставил? Документов?
Лиза чуть отступила от стола и, повернувшись полубоком, указала на комнату мужа:
– Там, в комоде да шкафу, все личные вещи Павла Сергеича. По крайней мере те, о которых я знаю.
Старший чин едва заметно указал подбородком, и сразу четверо офицеров рванулись исполнять распоряжение.
– Вы присядьте пока, Лизавета Андревна, – сочувственно проговорил старший. – Дело это всегда долгое, да и, чего уж греха таить, всегда неприятное.
Лиза хотела было сесть, но тут в комнату бесцеремонно ворвался, хрипло дыша и хромая на обе ноги, Павел. Истерзанное тело старосты не поспевало за горячим нравом своего нынешнего обладателя.
– Вы что себе позволяете?! – выпалил он. – Чтоб царскому офицеру личный досмотр учинять!
– Мертвому офицеру, – холодно процедила Лиза. – Обвиненному в хищении казенных средств…
Рука Павла дернулась к правому боку, туда, где обычно висел в кобуре револьвер, но теперь схватила лишь грубые домотканые штаны.
– А это кто такой?! – багровея, выпалил чиновник. – Как смеет?!
– Не серчайте, ваша светлость, – елейным голосом вступилась Лиза. – Это староста наш, Архип… В барине души не чаял… И вот со смертью его совсем умом ослабел. – Она выглянула в окно. – Эй! Тимофей! Выведи отца!
Глаза детины вспыхнули злобой. Вихрем влетев в гостиную, он стиснул плечо Павла. Старик взвизгнул от боли и был вытолкан во двор.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71286712?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.