Главная страница | Русское фэнтези | Перекрёстки Эгредеума

Перекрёстки Эгредеума
Эмпирика Аттонита
Метафизическое фэнтези о захватывающем путешествии между реальностями и серых буднях ординатора в психиатрической больнице, о параллельных мирах и чёрных дырах, о далёкой планете под разноцветными солнцами и о дружбе, прошедшей сквозь века.

Эмпирика Аттонита
Перекрёстки Эгредеума
«За и над человеком, вне и внутри человека свирепствует война. Человек, я и ты, – это не единственное место битвы, но он является одним из её участков. Разум и тело разорваны, изрезаны, искромсаны, опустошены, истощены этими Силами и Властями при их космическом конфликте, который мы даже не можем опознать. Мы – расколотые, разбитые, сумасшедшие остатки некогда славной армии. Среди нас есть Князья, Полководцы, Военачальники, с амнезией, афазией, атаксией, судорожно пытающиеся припомнить, что это была за битва, звуки которой всё ещё раздаются у нас в ушах, – идёт ли всё ещё битва? Если мы только смогли бы наладить связь со Штабом, найти путь, чтобы соединиться с основной частью Армии…»

Рональд Лэнг «Райская птица»


Пролог
***
Что появилось сначала: Вселенная или мысль о ней? И если это была Вселенная, тогда что наделило мёртвую материю разумом? А если мысль, то кому она принадлежала?
Что происходит раньше: наблюдение неизвестного доселе явления или предсказание существования такого явления?
Насколько сильно свойства наблюдаемых феноменов зависят от предшествующей, пусть и не всегда осознанной готовности наблюдателя обнаружить именно эти свойства и эти феномены, возможность или даже теоретическая необходимость существования которых столь страстно жаждет воплотиться в реальности, что в итоге это и случается? Что, в конце концов, есть реальность?
Возможно ли, что чем сильнее мы хотим что-то разглядеть, тем более явственным это перед нами предстаёт; чем дольше вглядываемся, тем яснее видим? Всегда легче идти по проторённому пути, и чем больше идущих, тем уверенней шаг. Чем больше стоп отпечатывается на песке, тем шире тропа, хотя вокруг – необъятный простор: неисхоженный, неизученный, теряющийся из виду простор мироздания, из всей необъятности невообразимого переплетения путей которого мы замечаем ничтожную малость.

Возможно, то, что мы видим, видится нам именно таким только потому, что мы ожидаем увидеть именно это.
Справедливо полагать – с научной точки зрения, по крайней мере, – что мир подчиняется определённым законам. Можно предположить, что не все из них пока известны.
Но, быть может, на самом деле мы не открываем законы мироздания. Мы их создаём.
***
Бархатный мужской голос был задумчив и тих. В его звучании угадывалось что-то знакомое, близкое и страшное вместе с тем, но слов отдельных не удавалось разобрать – вкрадчивый шелест далёкого ветра.
Его собеседник был чрезвычайно взволнован: в сбивчивом дыхании слышалось с трудом сдерживаемое возмущение, голос дрожал, чеканя слова с яростью одержимого:
– Нет, Ир-Птак[1]! Суть познания состоит в созерцании и исчислении природных закономерностей, а отнюдь не в бездумном вмешательстве в естественный порядок вещей.
– Только в твоих идеальных абстракциях созерцание может быть чистым. В реальности наблюдение за объектом всегда предполагает его изменение.
– Какой вздор! И это говорит мудрейший из всех, кого мне доводилось встречать? Право, я не узнаю своего лучшего друга и наставника с тех пор, как ты заразился этой нелепой идеей об искривлении пространства и обратимости времени…
– Это была твоя идея.

Девочка не видела говоривших, но за мягкой интонацией того, кого звали Ир-Птаком, ей чудилась сдержанная полуулыбка.
Утомлённая непрерывным многочасовым чтением, она встала из-за письменного стола и, погасив лампу, шагнула к кровати, готовая, не раздеваясь, упасть и провалиться в сон, когда до неё донёсся приглушённый разговор. Она замерла на месте, вслушиваясь в странные слова, и бархатный голос, вкрадчивый и тягучий, как мёд, заворожил её непонятными речами, доносящимися одновременно издалека и совсем близко – но определить, откуда именно, не представлялось возможным. Страха она не чувствовала – лишь любопытство, хотя испугаться тут немудрено, ведь в комнате, кроме неё, никого не было.
Четыре часа утра. Будильник заведён на шесть. В восемь она должна быть на вступительном экзамене в физико-математический колледж. Время отдыха перед тяжёлым днём безнадёжно потеряно в мучительно-бессмысленных блужданиях уставшего взора по пляшущим строчкам учебника, которые решительно отказывались складываться в связный текст. Нужно подремать хотя бы пару часов, но разве уснёшь теперь – под болтовню из параллельного пространства?!

– Это лишь теория – беспримерно дерзкая, безумная, святотатственная! Я был самонадеянным глупцом, обольщённым складностью формул и стройностью суждений. Горячечный бред распалённого воображения, охваченного пожаром тщеславия!
– Но ты оказался прав.
– Хватит! Послушай…

«Параллельных миров нет, все пересекаются. Как прямые в геометрии Римана», – подумалось девочке, и она вздрогнула, осознав, что в данный момент, в условиях чрезвычайного умственного утомления, была неспособна самостоятельно сформулировать что-то подобное. Да и геометрию Римана знала разве что по названию – в девятом-то классе.
Только что проскользнувшая мысль, очевидно, ей не принадлежала, но, несмотря на этот пугающий факт, заслуживала развития. «Тогда где же находятся точки их пересечения?»
А голоса между тем всё громче возражали друг другу, и даже тот, кого звали Ир-Птаком, начинал терять терпение.

– В конце концов, твои разрушительные опыты просто опасны! – воскликнул его собеседник. – И ладно бы только для нас – для всего мира!
– О да, опасны. Для Эги?диумов – закоснелых слепцов, мнящих себя мудрецами и не желающих видеть истину. Они так боятся узреть её подлинный лик, что предпочитают жить в плену умопомрачительных формул и произвольных аксиом, едва ли имеющих отношение к реальности. Вместо того чтобы искать объяснения загадок Вселенной, они рисуют собственную вселенную – умозрительную, упрощённую, лживую насквозь – и заставляют всех верить в её непреложность!

В этой нелепице девочка не находила никакого смысла – как и в том, чтобы продолжать слушать её стоя. Она бессильно рухнула на кровать, не сняв покрывала.
Тяжёлые веки милосердно закрыли болящие от напряжения глаза, и взору предстало тёмно-фиолетовое видение. Неотчётливое, расплывчатое, туманное – и из этого тумана постепенно проступали очертания двух силуэтов в длинных одеждах.
Один стоял в глубоком полумраке у закрытого ставнями окна, опершись на массивный подоконник, а другой сидел в кресле у камина, в котором извивалось и прыгало сиреневое пламя. Оно рвалось наружу сквозь витые прутья каминной решётки, резало глаза яркими всполохами.

Девочка поморгала и глянула в темноту своей комнаты, но, стоило ей опять сомкнуть веки, как пламя вспыхнуло с новой силой, озаряя другое помещение: высокий сводчатый потолок и каменные стены с пляшущими на них вычурными тенями.

– …это будет иметь катастрофические последствия – и я говорю отнюдь не о крахе старых теорий, – заявил стоявший у окна, подытожив какую-то важную мысль, ускользнувшую от рассеянного сознания невольной наблюдательницы.
Ир-Птак, сидевший в кресле, не ответил. Он смотрел прямо на девочку, и, хотя лицо его скрывал глубокий капюшон, она явственно ощущала на себе пристальный и пытливый взор.
– Я говорю о нарушении планетарного баланса, если ты не понял, – продолжал Теотекри. – О том, что такая чудовищная энергия способна разорвать ткань мироздания, хотя я и убеждён в ошибочности своих прежних расчётов.
Со стороны окна послышался глубокий вздох, и, помолчав, собеседник Ир-Птака продолжил примирительно-шутливо:
– Это лишь старые сказки, вымысел древних, но, похоже, ты собрался идти гибельной дорогой легендарного Народа Звёздного Пепла, исчезнувших а?шей[2] – о судьбе их несложно догадаться. Играясь со временем и пространством, насмехаясь над законами природы, они пробудили чудовищное зло, заточённое в запредельных безднах небытия…

Каменные стены с грохотом сотряслись, словно от мощного удара.

– Что это, Ир-Птак? – встревожился силуэт у окна, выскользнув из тени, и, поражённый страшной догадкой, добавил полушёпотом: – Что ты сделал?
Очертания его, как и вся комната, дрожали и расплывались, и девочке удалось разглядеть только тёмные волосы и золотой шестиугольный амулет на шее с двенадцатью лучами вкруг красного камня по центру.
Свет в помещении стал нестерпимо ярким, сиреневые всполохи забились в исступлении, и даже открыв глаза, погасить их не удавалось.
– Эксперимент удался! – торжествующе изрёк, наконец, Ир-Птак, вставая с кресла и откидывая капюшон, но лица его по-прежнему видно не было – только невыносимое фиолетовое мельтешение, танцующее, кружащее, пульсирующее под нарастающее монотонное гудение и далёкий бой барабанов внутри головы.

И прежде, чем зазвонил будильник, настойчиво-спасительным зовом вырвав девочку из объятий взбудораженного полусна, ей послышалось:
– Теперь, Теоте?кри[3], имей мужество верить своим глазам. И знай, что один из исчезнувших стоит прямо перед тобой.

[1] Анаграмма слова «Практик».
[2] От англ. ash, ashes – зола, пепел, прах.
[3] «Теоретик».

Глава 1. Безысходность
***
Последние обрывки беспокойного утреннего сна Марии Станиславовны стремительно развеивались под неумолимым натиском нового дня, громогласно знаменующего о своём наступлении нестерпимо резким звоном будильника. С закрытыми глазами дотянувшись до источника раздражающего звука и отключив его привычным автоматическим жестом, Мария Станиславовна уткнулась лицом в подушку, силясь хотя бы на несколько минут продлить пребывание в этом наполняющем душу трепетом тайных смыслов сне, кажущемся, как это нередко бывает, продолжением или повторением другого, виденного когда-то давно.
Ей отчаянно хотелось вернуться к созерцанию сна или хотя бы в общих чертах вспомнить, о чем он был, но бремя пробуждения уже навалилось на неё и отравило беспечный покой беспамятства. И бессвязные фрагменты едва уловимых образов, высвеченные блуждающим лучом не до конца пробудившегося сознания, таяли неумолимо и бесследно. В голове назойливыми молоточками колотился гудящий ворох тягостно-тревожных мыслей, а в груди что-то гадостно ныло, словно в сердце разверзлась крохотная чёрная дыра.
Беспомощная, она всё глубже погружалась в унылую трясину бодрствования, сковывающую разум кандалами обыденности. От собственной опустошённости было скверно и тошно.

Сызмальства будучи мечтательной по натуре и успев за неполную четверть века своей жизни глубоко разочароваться в этом мире и населяющих его людях, Мария Станиславовна сегодня особенно остро ощущала всю бессмысленность повседневной суеты, как и тщетность любых попыток вырваться из её порочного круга, состоящего из тягостного пробуждения, мучительного бодрствования и прерывистого беспокойного сна, не приносящего отдохновения. И лишь иногда – всё реже и реже с годами – ей удавалось хотя бы на краткий миг приблизиться к чему-то, лежащему за пределами этой безысходной тюрьмы, не принадлежащему мимолётному суетному существованию в плену общепринятой реальности.
***
Благословенный край незаходящего солнца.
Ласковый ветерок бежит среди высоких трав – бежать вместе с ним, утопая по пояс в душистой зелени. В бескрайнем поле под оранжевым небом. Под вечным предзакатным небом.
Если повернуться к солнцу и бежать, бежать налегке, не чувствуя ни ног, ни усталости – не ощущая тяжести собственного тела, лететь по ветру за щебетанием крохотных птах, радующихся радостью бегущего, – можно добраться до изумрудного берега задумчивой реки. И здесь, у самой воды, напитанной глубокой зеленью отражений, – малахитовый замок в объятьях тёмного плюща, взбирающегося к островерхой крыше.
Прохлада древних камней, припасть к ним горячей щекой – и погрузиться в мирные грёзы. Неуловимые воспоминания о призрачном счастье, о беспечных днях чьего-то потерянного детства. И так ли уж важно, что воспоминания эти чужие.
В них она, подобно златопёрым птахам, радовалась не своей радостью, дышала умиротворением неведомого странника, вернувшегося в сказочный дом.
И так ли уж важно, чей.

Когда она впервые увидела этот мир? В одну из тех тревожных ночей накануне вступительных – так и не сданных – экзаменов в колледж? Или ещё раньше, в далёком детстве, не таком беззаботном, как в этих снах? Так ли уж важно, если всё это кажется одним и тем же сном, непрерывно длящимся за завесой безрадостных будней, за бетонной стеной серой реальности, в чьих окнах он мелькает редкими отблесками блёклого – не в пример тамошнему – солнца.
Он существует, этот мир, мир из сна – или мир, открывающийся во снах, – вне зависимости от того, смотрит она на него или нет. Он таится где-то по ту сторону бодрствующей реальности, тающей в утомительной и бесплодной суете, он терпеливо ждёт за порогом унылой действительности, заключённой в темнице общепринятых измерений и строгих правил, где фантазиям подрезают крылья, а мысли приучают выстраивать по линейке.

Но за всю жизнь она так и не научилась вызывать эти чудесные сны по желанию. И запоминать в деталях – тоже. Цеплялась за ускользающие обрывки тающих грёз, как за клочья тумана, и бродила нездешним призраком по книжным дорогам. День за днём, год за годом. В ожидании ночи, когда снова увидит незаходящее солнце, долы и холмы, море разнотравья и океан плещущегося тепла, чьи воды, провожая светило далеко на юг, до самого зенита, исторгают огненную пустыню. А ещё старинные замки и величественные дворцы с островерхими башнями, прекрасные далёкие города, похожие на те, что виднеются иногда в изменчивых формах облаков, расцвеченных янтарём заката.

Вот бы найти туда дорогу, думалось ей в изнурительном ожидании, продолжавшемся иногда многие месяцы. Вот бы прийти туда и остаться там… навсегда.
***
Ровно через полтора часа Мария Станиславовна торопливо шагала по мокрому асфальту через пустой двор психиатрической больницы. Поблёкшие деревья вдоль дорожки роняли запоздалые капли переставшей недавно мороси. Первый день сентября – а как будто поздняя осень. Вокруг было серо и стыло, и вместо прохладной свежести в воздухе набрякла какая-то гнетуще-болезненная сырость.
Свернув в сторону административного корпуса, где располагался лекционный зал, Мария Станиславовна на ходу стянула чёрное пальто и облачилась в безупречно выглаженный халат, чувствуя, как вместе с белоснежной тканью, пахнущей стиральным порошком, её облекает невидимая защитная оболочка, непробиваемый панцирь бесчувственной отстранённости автомата со стеклянными глазами и вежливой полуулыбкой. В автоматическом режиме нет места страху, сомнениям, мечтам и прочим лишним мыслям, есть только точно выверенные действия, вследствие машинальности оставляющие о себе весьма расплывчатые воспоминания, лишённые подробностей и не сопровождающиеся желанием оживлять их в памяти.
***
За временем Мария Станиславовна не следила – в бесцветном конференц-зале, где проходило собрание кафедры психиатрии, оно тянулось невыносимо медленно, словно во вселенские песочные часы налили густой смолы. Разговоры окружающих, в которых, к счастью, участвовать не требовалось, почти не доходили до сознания, скользя по его поверхности, точно капли дождя по стеклу. Что-то происходило, но Мария Станиславовна смотрела прямо перед собой и видела лишь пустоту, лишающую смысла любые события и слова.
Что-то происходило, но она не участвовала в этом – куда-то шла и с кем-то говорила лишь её автоматизированная оболочка, надёжно изолирующая забившееся внутри растерянное и напуганное существо от любых контактов с угрожающей действительностью. Автомат, благословенный автомат милосердно взял на себя выполнение всех надлежащих функций. Сам находил дорогу к нужному отделению среди путаных тропинок между корпусами, сам здоровался, улыбался, разговаривал и записывал, записывал, записывал…

Второй год ординатуры для Марии Станиславовны начинался с глубочайшего разочарования не только в жизни, но и в выбранной специальности. Как можно кому-то помочь, если не можешь помочь даже себе? Да и можно ли вообще кому-то действительно помочь таким способом, который предлагает традиционная психиатрия?
Однако вместо поиска ответов на эти вопросы, не дающие ей покоя, Мария Станиславовна уже давно смирилась с тем, что предстоящий учебный год, как и предыдущий, проведёт за бессмысленной бумажной волокитой, по временам прерываемой врачебными обходами и беседами со страждущими. Облегчить их мучения она была не в силах и не имела ни малейшего представления о том, как это сделать; оставалось лишь притворяться, что всё под контролем. Заученные фразы, напускная уверенность и выказываемое больным притворное сочувствие вызывали у неё отвращение к самой себе. То, что со временем большинству пациентов становилось лучше, представлялось настоящим чудом, не способным, однако, заставить разочарованного ординатора вновь поверить в силу современного врачевания.

Белый халат был спасительным камуфляжем, но даже под ним чувство вины за непростительный самообман продолжало камнем давить на сердце. Марии Станиславовне казалось, что она взаперти, несмотря на наличие в кармане золочёного четырёхгранного ключа, открывающего все больничные двери. Пациенты рано или поздно выходят из-за железных дверей, а ей, пойманной в ловушке собственных мыслей, никогда не выбраться из-под чуждой личины. Была в этом какая-то горькая ирония.
***
Ожидания имеют свойство осуществляться. Далеко не всегда – с очевидностью, и тем не менее неумолимо.
Особенно это заметно в отношении мрачных и безрадостных ожиданий, когда готовишься к худшему, но, вопреки известной поговорке, не надеешься этого избежать. Иными словами, искренне веришь, что впереди тебя не ждёт ничего хорошего и единственное, что можно сделать – как-то убить время, чтобы оно поскорее подошло к концу.

Хотя бы с отделением повезло. Пятнадцатое, острое мужское – большую часть первого года Мария Станиславовна провела именно здесь. Врачи, медсёстры, санитары – все знакомые, даже некоторых пациентов она видела прежде.

И снова ей предстояло целыми днями сидеть в ординаторской, печатать длинные анамнезы и писать дневники в компании заведующего и врача. Те с первых дней знакомства были самим добродушием и во всём старались ей помогать. Возможно потому, что память о собственной долгой учёбе была свежа – обоим не исполнилось ещё и тридцати.
Сан Саныч – заведующий, чрезвычайно живой, беспокойный, порывисто-взбудораженный даже порой – учил её подбирать препараты и оформлять документы. Да и как тут не быть взбудораженным, спрашивается, когда, кроме заведования отделением на сорок коек, ведёшь частную практику с выездами на дом да ещё «поддежуриваешь» на полставки в другой больнице?
Павел Сергеевич, закончивший ординатуру всего пару лет назад, вдумчивый, проницательный, мягкий и степенный не по годам, делился с ней книгами из своей обширной коллекции – такими, что не во всякой библиотеке сыщешь, – и она поглощала их с трепетным упоением.
Марии Станиславовне не на что было жаловаться. Она давно привыкла к этому отделению – пожалуй, могла бы даже назвать его уютным, – прониклась сдержанной, но искренней симпатией к врачам. И сейчас ей было горько и тошно от собственного притворства перед теми, кто ей доверяет.

Ожидания имеют свойство осуществляться, поэтому столь угнетающая шаблонным однообразием бумажная рутина, в неизбежности которой Мария Станиславовна была убеждена, почти целиком поглотила её первый учебный день.

Из больничного арсенала в очередной раз исчезли некоторые лекарства, о чём сообщили утром – обычное дело, закончились в аптеке, а новых не привезли, – и обитателям ординаторской пришлось срочно менять лечение всем пациентам, которые их получали.
Сан Саныч, всё принимавший близко к сердцу, сидел с краю стола как в воду опущенный, беспокойно крутя пальцами ручку вместо того, чтобы использовать её по назначению, и в мрачных красках расписывал, какой бедлам теперь наступит. Невозмутимый Павел Сергеевич и Мария Станиславовна, расположившись друг напротив друга, смиренно заполняли стопку медицинских карт, исправляя во всех назначениях трифтазин на галоперидол и амитриптилин на феварин.
– Это же невозможно! Препараты разного действия, – сетовал Сан Саныч.
– Ничего, полечим чем есть, – не прерывая письма, отзывался Павел Сергеевич.
– Вот подожди, сейчас начнётся, – не унимался заведующий. – У меня десять человек на амитриптилине шло, другие антидепрессанты им всё равно что вода. А этот Болтунов, третий месяц лежит который… Как я ему трифтазин назначил – всё, другой человек. Выписывать собрался на следующей неделе, а тут – на тебе. Короче, жди массового обострения.

Мария Станиславовна безмолвствовала, автоматически водя ручкой по бумаге.
Несовершенство современной психиатрии, да и медицины вообще, уже давно начало проступать перед её мысленным взором, который она до последнего настойчиво отводила в сторону. Чтобы не думать об этом, не смотреть в глаза неоспоримой истине.
И сейчас она старалась гнать еретические мысли, но, подстёгнутые разговором врачей, они всё настойчивее лезли в голову, не спрашивая разрешения.

Ведь лекарства, по сути, только блокируют определённые рецепторы в мозге или иным способом регулируют обмен химических веществ, лежащий, как считается, в основе всех психических процессов. И это единственно верный способ восстановления душевного равновесия, если считать пресловутую душу – психику, сознание – побочным продуктом биохимических реакций в мозге.
Но это лишь одна из теорий, представляющая всю психическую деятельность в виде простой передачи сигналов между нервными клетками, приравнивающая мозг к электрохимическому агрегату, человека – к машине, считающая сознание в широком смысле побочным продуктом материи.
А что, если материя – продукт сознания?

На самом деле никто не знает наверняка, что такое сознание и где оно в действительности находится.
И что, если оно не рождается мозгом и вообще связано с ним далеко не так тесно, как мы привыкли думать? Телевизионные программы ведь не возникают сами собой внутри телевизора, хотя, подкручивая рычажки и винтики, мы можем менять вид и качество передачи, даже выбирать каналы. Но повлиять на то, что передают, – не в нашей власти. Если, конечно, мы не работаем на телевидении…
Блокируя рецепторы, мы запрещаем мозгу принимать нежелательные сигналы, но, если источник их лежит за пределами мозга, нет ничего удивительного в том, что рано или поздно эти импульсы вновь прорываются в эфир. Ведь они продолжают существовать где-то по ту сторону грубой материальности вне зависимости от того, воспринимаем мы их или нет.
***
Обход ей почти не запомнился: Мария Станиславовна обречённо волочилась по палатам по пятам за врачами и медсёстрами, стараясь никому не смотреть в глаза. Некоторые пациенты определённо лежали здесь в прошлом году, но лица их расплывались под рассеянным взором, который скользил по поверхностям постылого мира и не задерживался ни на одной. И только обрывки сумбурных фраз, так похожие на послания сумрачных голосов, звучащих на пороге сна, вездесущими вздохами ветра прокрадывались сквозь щели панциря-автомата к забившейся под ним чуткой душе.

– …это тюрьма, настоящая тюрьма и есть!
– …и мы сами выстроили её стены.
– …меня нет, этого мира нет, он мёртв, мёртв безнадёжно, а всё это – только чей-то беспробудный сон… Спящий в чёрной пустоте, как в ореховой скорлупе, он грезит нашими судьбами, запутывая время…
– …сознание определяет бытие, и то, что нас заставляют считать реальностью, навязано со стороны… Ваша слепая вера собственным глазам, обманутым яркостью пустой обёртки, ничем не лучше наших «глюков».

Ого, да тут прямо философский кружок!
Сан Саныч многозначительно переглянулся с коллегами:
– Вот и началось.
***
Перед самым уходом, пока врачи были в лекарственном кабинете, обсуждая назначения с медсестрой, Мария Станиславовна слонялась по ординаторской, ожидая, когда её уже отпустят. От нечего делать она заглянула в шкаф, где Павел Сергеевич держал книги.
Коллекция его явно пополнилась за лето.
Рука инстинктивно потянулась к ряду самых потёртых корешков: Марию Станиславовну всегда привлекали старые книги, и то, что она теперь увидела, раньше привело бы её в восторг. Только вот у неё уже давно отпала охота к чтению – как, впрочем, и ко всему остальному.
Но это же старинные книги, хоть и по психиатрии – уж всяко не такие унылые, как современные. Небось, изданы ещё до революции. «Delirium solare», – прочитала она на корешке, – «Солнечное безумие». Интересно, текст тоже на латыни? Не в силах сопротивляться искушению, Мария Станиславовна встала на цыпочки и вдохнула запах древних сокровищ знания.
Павел Сергеевич добродушно усмехнулся, застав её за этим странным занятием, и заметил, что больше пользы будет, если книги читать, а не нюхать. Пришлось взять «Delirium solare» – не объяснять же, что читать не хочется. И ничего уже не хочется в этой жизни. Хотя название и вправду интригующее.
Впрочем, придя домой, она так и не удосужилась заглянуть под обложку.
***
В сумрачной комнате с занавешенным окном царил заспанный хаос. Груды беспорядочно разбросанных книг и тетрадей громоздились на письменном столе, кое-где припорошённые пылью. На полу, на выцветшем ковре со слипшимся сорным ворсом валялись вещи, выпотрошенные из шкафа в утренней спешке. В углу, под потолком, в пыльной паутине притаился – или издох – серый паук, и даже простирающийся из неведомых глубин раннего детства страх перед этими существами совершенно поблёк в унылом оцепенении объявшей душу апатии.
В предвечерней тишине слышалось мерное тиканье старинных кухонных часов – так неспешно, капля за каплей, утекало время, а Мария Станиславовна лежала прямо в одежде на незаправленной кровати, ожидая угасания очередного бессмысленного дня. Голова была тяжёлой, словно свинцовая гиря, и от каждой мысли о собственной беспомощности бетонная плита, придавившая грудь, чуточку прибавляла в весе. Мрачные думы, тягучие, как смола, маслянистым чёрным потоком струились по пустынной долине рассеянного сознания.

Путаясь в ворохе тягостных воспоминаний, среди которых по временам подобно молниям вспыхивали непрошеные образы и скорбные мысли, Мария Станиславовна тщетно силилась понять, когда именно всё пошло не так. Может, спрятанные под благородной маской чисто научного интереса, её искания на самом деле были лишь плохо осознаваемой попыткой разобраться в хитросплетениях собственного разума?

Укус какой, спрашивается, безумной мухи привёл её к вопиюще абсурдному решению стать врачом?
Был ли это безрассудный протест против родителей-технарей, с детства пытавшихся привить ей любовь к точным наукам и, вероятно, несколько переусердствовавших в своём стремлении? Теперь они были далеко за пределами этого унылого города, который Мария Станиславовна с невиданным упорством, достойным лучшего применения, отказалась покидать. Далеко в пространстве, и даже ещё дальше – в другом мире, где царит истинная наука, настойчиво и неумолимо, точно ледоход, пробивающаяся сквозь мрак непознанной вселенной, вглубь, к неведомым микроскопическим областям, таящим среди чарующего квантового хаоса новые гипотетические частицы-волны, которые только того и ждут, чтобы их вычислили и поименовали. И телефонные голоса их, полные заботы и нежности, из этого дальнего мира звучат отчуждённо, расплывчато, точно в полузабытом сне – во сне, от которого не может пробудиться её скованный унынием разум.

Учёба всегда давалась ей без особого труда, и единственными помехами на пути к знаниям были, пожалуй, только некоторая мечтательная рассеянность да по временам нападающее ощущение тщетности бытия, лишающее сил и стремления к какой-либо деятельности. Но рано или поздно разум стряхивал оковы оцепенения, и тягостная обездвиженность мысли и чувства развеивалась, точно туман на рассвете.
Увлёкшись психиатрией на четвёртом курсе, Мария Станиславовна, как ей тогда казалось, нашла свой путь в жизни, которую мечтала посвятить науке – только не такой точной, как хотелось родителям. Психиатрия представлялась оптимальным выбором, поскольку позволяла оставаться на границе противоречивых альтернатив в состоянии наблюдательной невовлечённости.
С одной стороны, занятия соответствующими исследованиями позволяли избежать как чистых абстракций, пугающих математическими формулами и вычислениями, так и грубо практической врачебной деятельности, нисколько не вдохновлявшей Марию Станиславовну с самого начала. С другой стороны, фигура психиатра, окружённая романтически-мистифицированным ореолом таинственности, представлялась стоящей на туманной, неясной, расплывчатой границе между общепринятой надёжной реальностью и зыбким миром безумия. Психиатр, словно мудрый маг, сменивший колдовскую мантию на белый халат, вооружённый научным методом и благословлённый могущественными силами общественного признания, мог проходить сквозь бушующие бездны мрака и хаоса, оставаясь невредимым.

С момента увлечения психиатрией Мария Станиславовна проводила много времени за чтением книг и статей по специальности, так что уже на первом году ординатуры неплохо разбиралась в известных биологических механизмах душевных заболеваний и построенной на расчленении мозга до наглядных электрических и биохимических процессов фармакологии. В отделении, преодолевая природную необщительность, сначала при поддержке старших коллег, а потом и самостоятельно она подолгу беседовала с пациентами и без труда распознавала в их речи и поведении именно те признаки ненормальности, что описаны в учебниках. И видимый хаос чужого безумия, освещённый лучом её разума, обретал стройную упорядоченность, ложился ровными строчками историй болезни в медицинские карты.

Но с начала весны энтузиазм юного психиатра постепенно угасал, сменяясь разочарованием в выбранной специальности, и душеспасительные книги, прочитанные едва ли до середины, всё чаще откладывались в сторону после неоднократных неудачных попыток одолеть глубокомысленные абзацы, представляющиеся рассеянному сознанию лишь бессмысленным нагромождением букв.
Единственный человек, с которым Мария Станиславовна общалась, – давний знакомый из интернета со странным именем И?нгвар, который, между прочим, год назад подарил ей ключ-гранку, – всё реже получал от неё сообщения, в основном в виде глупых смешных картинок. И сейчас уже несколько дней она не заходила на сайт, где они вели переписку, – не находила сил. Пожалуй, Ингвар мог бы её понять, поскольку и сам нередко говорил о гнетущем ощущении бессмысленности и несправедливости бытия, но даже ему она не решалась ничего рассказывать. Да и какой смысл?

Поиск научных статей к концу весны сменился пустым прозябанием перед монитором – бесцельным блужданием взора по заголовкам глупых новостей «жёлтых» интернет-изданий.
Постепенно и эта праздная деятельность сошла на нет, и Мария Станиславовна часами бездумно сидела у окна, глядя на небольшой клочок неба, виднеющийся с пятого этажа между высокими новостройками. Она засыпала под утро, проваливаясь в тревожный сон, во время которого иногда не слышала будильника, но даже тогда просыпалась каким-то чудом и заставляла себя идти в больницу, где продолжала учиться с видимым прилежанием, беседуя с пациентами по заученному шаблону, не запоминая ни их имён, ни лиц. По-прежнему аккуратно, но уже чисто механически она составляла стандартные отчёты об этих беседах – анамнезы, первичные осмотры и дневниковые наблюдения – для истории болезни. Впрочем, никто не замечал разницы, кроме самой Марии Станиславовны, укорявшей себя за бесчувствие и безразличие, но неспособной преодолеть внутреннюю опустошённость.
К началу нового учебного года ощущение безнадёжности и бессмысленности собственного существования достигло предела. Жизнь представлялась ей невразумительно бессвязным сном про бесконечное падение в бездну, от которого она почему-то никак не могла пробудиться.
***
Пронзительный телефонный звонок бесцеремонно ворвался в гнетущую тишину тягостных вечерних размышлений, незаметно перетекающих в безрадостный сон без сновидений.

Родители или с кафедры, больше всё равно звонить некому. Со слипшимися, мутными глазами Мария Станиславовна подскочила к столу и, схватив телефон, ответила не глядя.

С кафедры.

Нет-нет, она вовсе не спала. Задание, о котором говорили на собрании? Написать реферат? Конечно, она помнит. Уже начала делать.
Мария Станиславовна врала машинально, силясь придать голосу непринуждённо-бодрый тон.
Персональное поручение? Внезапная конференция? Нужно выступить?

Тяжёлый вздох – в сторону. Недовольное бормотание одними губами, попытка скривить улыбку.
– Хорошо.
Нет, совсем не трудно. Напротив, это большая честь. Она обожает конференции. Когда? Через две недели? Нет, никаких проблем. «Современные проблемы и перспективы развития психиатрии»? Замечательно! Она как раз недавно наткнулась на подходящий материал. Междисциплинарная конференция с международным участием? В другой больнице? Нашу кафедру опять предупредили в последний момент? Некого больше послать? Да-да, она понимает. Она будет рада помочь.

Голос Марии Станиславовны оставался бойким, а на губах играла пугающе-восторженная полуулыбка. Оттого ли, что спросонья она не до конца понимала, на что подписывается? Или притворство стало второй натурой? Пожалуй, подумалось ей, когда в трубке раздались гудки, она и сама на миг поверила в собственную искренность. А теперь ей было от себя тошно.
***
– Пора эвакуироваться с этой планеты, – бросила она как-то в безрадостной переписке.
В ответ на досадную новость из интернета или ещё какое случайное напоминание о несовершенстве постылой реальности – она не помнила, да и не важно это.
– Эвакуироваться с планеты? На неё не стоило и соваться! – Ингвар словно только и ждал такого момента.
Странные фразы хлынули сплошным потоком.
– Ведь я предупреждал, Эмпи?рика, я умолял тебя этого не делать.

Это был её ник в интернете – в честь Фрэнсиса Бэкона и его последователей, идеями которых она вдохновлялась на первом курсе, в пору изучения философии. Познание мира через чувственный опыт, сила – в знании, а знание добывается только на практике и всё в таком духе. Впрочем, больше всего по душе ей пришлись воззрения радикального эмпирика Джорджа Беркли – субъективный идеализм, или солипсизм, предполагающий, что весь окружающий мир – не более чем иллюзия, развёртываемая перед сознанием. Только вот кем?

– Что-что?! – изумилась Мария Станиславовна.
– Надо же было очертя голову прыгнуть прямо в несокрушимые объятия Гедрёзы, – продолжал Ингвар. – А я, конечно, следом – куда деваться?
– Какой ещё Гедрёзы?
– Хю?глы, охраняющей Землю. Люди считают Хю?глир богами – или демонами. В Скандинавии её называли Фрейей, в Древнем Египте – Исидой. Гедрёза ведает тайну Солнца, она оплетает планету паучьими тенётами, обращая память о других мирах во сны, а сны окутывает серебристой пеленой безмятежного забвения.
Но нет, я ни в чём тебя не виню. Такова была твоя судьба – и моя, коль мы связаны клятвой. Каждый раз одно и то же. Каждый проклятый раз в каждой проклятой жизни ты просыпаешься и ничего не помнишь. И каждый раз мне приходится отыскивать тебя. Но это моя ноша, и я не брошу её. И будь уверена: в каждой из следующих жизней я буду рядом.

Пальцы в ошеломлении застыли над клавиатурой.
Мария Станиславовна не знала, что ответить. Беседы с Ингваром изобиловали шутками подобного рода, но сейчас ей было не смешно.
Странное, невыразимое чувство всколыхнулось в груди. Щемящая тоска по чему-то далёкому, потерянному, смутное прикосновение к позабытому навеки миражу. Словно это уже было во сне, затерявшемся на окраинах ослеплённого серостью жизни сознания.
– Прости. Я просто очень устал сегодня, вот и выдумываю всякую чушь, – написал Ингвар. – Не обращай внимания.

Они вместе посмеялись и немного пофантазировали на тему параллельных вселенных и реинкарнаций, а потом больше никогда не возвращались к этому разговору.
Но что-то с тех пор не давало Марии Станиславовне покоя. Что-то настойчиво крутилось в уме – слишком призрачное, чтобы быть осознанным, слишком расплывчатое, неуловимое, не облекаемое в слова.
Тень воспоминания о том, чего никогда не случалось? Непонятное тягостное стремление, не ведающее своей цели? Или… надежда?
***
Во сне всё шло кувырком. Не в первый уже раз Мария Станиславовна видела себя в отделении: взаперти, в полном отчаянии и безысходности. Все, наконец, узнали о безумии, скрывавшемся под благопристойной маской, и теперь на ней не было белого халата с золочёным ключом в кармане. Но чувство стыда и вины за непростительный обман были сущими пустяками по сравнению с явственным и бесповоротным осознанием того прискорбного факта, что никто, абсолютно никто всё равно не сможет ей помочь. Не попытается понять. И, разумеется, не поверит.

Потом она бежала по коридору, превратившемуся в какое-то туманное подземелье, на глазах распадавшееся на подвешенные в пустоте хаотично нагромождённые шаткие конструкции: перекрытия, плиты, балки и невероятные винтовые лестницы, закрученные тугой спиралью. Кто-то гнался за ней, и ужас от погони был столь велик, что ей хотелось скрыться в бесконечном мраке, только бы не быть пойманной. Она выбежала на балкон, висящий над бездной. Преследователь был за спиной, она чувствовала это похолодевшей кожей. Хотелось кричать и выть, но ужас перехватил горло: из бездны прямо перед ней возник фиолетовый вихрь, усиливающийся на глазах и грозящий затянуть её в себя. Она была в западне.

В следующий момент, как это часто бывает во снах, декорации поменялись.
На том же – или похожем – балконе они стояли с Ингваром. В жизни Мария Станиславовна никогда его не встречала, видела только на фотографии, и во сне облик его был неуловимо расплывчатым, но это, без сомнений, был именно он. В длинном чёрном плаще, страшно бледный, с пронзительной синевой в бездонном взгляде и печальной улыбкой. С тёмных волос стекает вода, и капли бесшумно растворяются, не достигнув пола.
Лишающий разума и парализующий волю страх сменился ощущением полной безопасности. В груди разливалось странное щемящее чувство, отчаянно невыразимое, тёплое и тяжёлое, приятное и мучительное одновременно. Будто смешались в нём несовместимые душевные субстанции, проникли друг в друга и сплелись вокруг переполненного сердца тугим узлом: и боль старых вскрывшихся ран, и тоскливо-тревожное ожидание неизвестной беды, и невыносимая нежность, и животворная надежда, и тупое отчаяние от осознания её бессмысленности.
В этом чувстве было больше смысла, чем мог постичь разум, и вихрящиеся переживания никак не хотели складываться в слова или законченный доступный осознанию образ.
Мария Станиславовна улыбалась, хотя сердце её ныло.

– Пора возвращаться, Эмпирика.
– Куда возвращаться?
– На Эгреде?ум. Домой.

Ингвар тоже улыбался, но одними губами. В глазах его заледенел безмолвный и горестный крик.
– Ладно, – охотно согласилась Мария Станиславовна, словно хорошо понимала, о чём идёт речь, а это было совсем не так. – Когда выдвигаемся?
– Скоро, очень скоро.

Глава 2. Горе рождает радость
***
Может, причиной тому разочарование в жизни, подстёгнутое особой безрадостностью первого больничного дня, а может, что другое, но верно одно: следующая за ним ночь – не в пример самому дню – была щедра на события.

Пробудившись от кошмара, Мария Станиславовна долго лежала в кровати с тяжёлой и гудящей головой, и сама не заметила, как снова соскользнула в призрачный мир по ту сторону бодрствования.
Во сне ли, перед сном – на пороге между явью и грёзой, когда из-за тающей завесы реального мира в утомлённое сознание ненароком прорываются загадочные предвестники грядущих видений, – услышала она странное имя: Эйкунда?йо. «Горе рождает радость», – его значение открылось само собой, как часто бывает во снах, где постигаешь сущность вещей без объяснений, каким-то глубинным чутьём.

Имя взрезало память, как молния небесную твердь. В нём призрачно звенело что-то радостное, чистое, как капли росы на утренних цветах. Эйкундайо – сколько таинственного очарования в этом звуке. И сколько скорби! Печатью грозной тайны легло оно ей на сердце – и осталось там, бередя душу смутными воспоминаниями и бесплодными размышлениями, не складывающимися в слова.
***
После дождя густой туман стелился над озёрной гладью, расползался по влажной редкой траве меж серых камней, мягко укутывал подножья пологих взгорий, которые не спеша взбирались к вечно затянутому облаками небу, в невидимой отсюда дали становясь высокими скалами, что круто обрываются в беспокойные воды Льдистого пролива.
Здесь же, вдали от грохота бешеных волн, отделённые от яростных порывов морозного ветра отвесными стенами нерукотворной крепости, в туманной низине у каменистых холмов на берегу одного из бесчисленных и безымянных голубых озёр, стояли шатры одного из столь же бесчисленных и равно безымянных племён непокорных галахи?йцев.
Они считали себя потомками не?реи, или Водного Народа, – первых разумных обитателей планеты, населявших её Первый Океан задолго до появления суши. Собственно, это и было главной причиной их извечного стремления к независимости от ненавистного Объединённого Королевства. Гала?хия – свободная страна, никому её не покорить – по крайней мере, надолго. Вот и теперь, после очередного захвата острова войсками короля Ба?кринда, под сизыми сводами островерхих шатров зрели опасные повстанческие планы.

Эйкундайо сидел на берегу озера, на большом камне, болтая голыми ногами в студёной воде. Лёгкий ветерок трепал снежно-белые пряди волос, приятно холодя покрасневшую от недавних истязаний иссиня-бледную кожу. Слева надбровье и щёку нестерпимо жгла свежая татуировка: голубовато-белый узор, замысловатым полукругом тонких волнистых линий оплетающий глаз и остроконечной стрелой срывающийся к углу рта.
Обряд посвящения только что закончился, и в ушах до сих пор звучали отзвуки ритуальных барабанов и монотонной флейты. Слова шамана текли сквозь них медленно, нараспев, и несколько юношей нестройным хором вторили ему снова и снова, начиная шёпотом и переходя на крик, постепенно впадая в исступление.
«Мы пришли из воды и уйдём в воду, – говорил шаман, – и будем водой. Мы пройдём сквозь мир невредимыми, просачиваясь через любые преграды и подтачивая силы врагов. Всё растворим в себе, но ни с чем не смешаемся. Мы примем любую форму, не теряя нашей сущности. Вода точит камни, смывает города. Однажды вода затопит весь мир. Всё возвратится к первоначалу. И мы победим».

Теперь Эйкундайо стал полноправным мужчиной своего племени. Впрочем, за исключением саднящей боли от татуировки он не чувствовал никаких изменений и, вглядываясь в зеркальную гладь озера, где плыли низкие седые облака, пытался угадать, что ждёт его впереди.
Он был воспитан Ама?ди, шаманом племени. Мать его, пришлая, бесследно исчезла вскоре после рождения единственного сына, а отец – вождь Фола?ми – всегда находил более важные занятия, чем забота о многочисленном потомстве. Несмотря на обилие единокровных братьев и сестёр, Эйкундайо рос одиночкой. Когда другие дети играли и веселились, он проводил время в раздумьях и созерцании, подолгу бродя средь окрестных холмов, скитаясь по берегу океана или плавая в его глубинах. Под скалистым утёсом, у самого дна, где чернели облепленные тёмными водорослями и волнистыми перламутровыми ракушками руины древней башни, пропадал он целыми днями, лишь ненадолго поднимаясь к поверхности, чтобы глотнуть воздуха. Он разглядывал загадочные символы на камнях, и в сумрачной толще воды порой чудился ему неразборчивый шёпот.
Амади чувствовал в Эйкундайо скрытый дар общения с духами и прочил ему судьбу провидца, но вождь настоял на том, чтобы юноша стал воином. В конце концов яростно протестующий шаман был вынужден смириться, пробормотав, что предназначение в любом случае настигнет мальчика.

Позади, у шатров, босые женщины в длинных рубахах разделывали огромную, величиной в половину шатра, тушу странного существа, напоминающего гигантскую длинноногую блоху. Ужасный смертоус – славная добыча. Грубыми топориками они рубили его щетинистые лапы, точно ветки на дрова, шершавые усы и острые жала, похожие на копья, скалывали пластинами крепкий панцирь, как кору, обнажая мясистую, сочащуюся густым оранжевым соком плоть.
Под ногами их, визжа и заливаясь смехом, крутились дети в разноцветных лохмотьях, а поодаль, на холме, покрытом скупыми клочьями колючей травы, сонно ползали полупрозрачные бобовые зёрна размером с корову.

По воде тревожно пробежала крупная рябь. Странно: сейчас Эйкундайо не чувствовал ветра. Он обернулся к шатрам, но там, кажется, всё было спокойно.
Группа белых палаток, разукрашенных голубыми узорами, стояла отдельно от остальных под промасленным полотняным навесом на широкой каменистой платформе у подножия холма. Это были жилища вождя и его приближённых.
Полог центрального шатра откинулся, и снаружи показались несколько воинов в кожаных нагрудниках с красными копьями из жала смертоуса. Они сопровождали незнакомую фигуру в чёрном плаще, чьё лицо скрывал глубокий капюшон.

Прежде Эйкундайо редко доводилось встречать чужаков, если не считать галахийцев из других племён, посланники которых последнее время почему-то всё чаще наведывались к вождю. Изредка мимо пролетали королевские стражи на своих жутких крылатых чудищах – то ли медузах, то ли осьминогах. Как-то раз они опустились неподалёку от шатров набрать воды – как у себя дома! Они оскверняли священные озёра. Они собирались у далёких холмов, где рабочие, подобно бесстыдным червям, копошились в недрах острова, роя глубокие шахты и тоннели. Они уродовали мир одним своим присутствием – мир, который галахийцы тщетно силились защитить, в результате чего и оказались в плену на собственном острове, отгороженные решётчатыми заборами без права покидать отведённые им территории.
У дальних озёр, где больше солнечного света, Эйкундайо однажды видел пленных аюга?ви – болотных дикарей с соседнего острова Уфта?би. Связанные, грязнокожие, в жалких отрепьях, едва прикрывающих наготу, они корчились и кривлялись в жутком безмолвии, а дети кидали в них камни. Просто не верилось, что эти ничтожные существа тоже произошли от славных нереи.
Как-то раз на берегу его сородичи наткнулись на богато одетых путешественников, доставленных тазганским кораблём. Прибыли они издалека – из самой столицы – и охотно раздавали тряпьё и безделушки всем желающим, а один, самый нарядный, в дорогих лоснящихся штанах и высоких сапогах, донимал опешивших галахийцев глупыми вопросами. Фолами поспешил от них избавиться, и в тот же день, получив грозное предупреждение, путешественники двинулись в сторону солнца. Какое безрассудство – там, в глубинах острова, жители куда враждебнее. Эйкундайо не знал, что с ними стало, да и не переживал особо, хотя на удачу носил на шее полученный от приставучего чужака странный круглый амулет с бегающим красным шариком внутри: уж больно затейливая штучка!

Но никогда прежде не видел он, чтобы чужестранцы входили в шатёр вождя.

Незнакомец в чёрном плаще стоял на дальнем краю платформы, глядя на холмы, а воины собрались за его спиной, держа копья наготове.
Осторожно, стараясь не привлекать внимания, направился юноша к белым шатрам.
Он не сводил глаз с тёмной фигуры. В ней было что-то таинственное и зловещее, но вместе с тем жутко любопытное. Глупые мысли лезли в голову – мужчине не под стать, – но Эйкундайо не мог их прогнать, не мог отделаться от ощущения, что эта фигура следит за ним, видит его, даже не поворачиваясь. Видит его насквозь!
«Не бойся, Эйкундайо», – насмешливо шепнул кто-то прямо в ухо – но рядом никого не было.
Пересилив страх и подобравшись ближе, юноша разглядел красные узоры, вышитые тонкой нитью по краю плаща. Изломы и завитки – замысловатые символы, похожие на древние письмена. Как на камнях в затонувших руинах.

Проскользнув мимо женщин, потрошащих смертоуса, Эйкундайо притаился позади шатров, за камнем невдалеке от платформы, скрывавшим его от взора воинов.
Наверху послышался шум.
Раздался голос Фолами – хрипловатый, тягучий:
– Я принял решение. Я это сделаю. Добуду твой меч.
– Ты поверил ему? Поверил в родство с Ландамаром? Одумайся! – воскликнул шаман.
– Нет, он прав, – гневно перебил вождь. – Давно пора покончить с тазганскими нечестивцами. А потом и с остальным Королевством.
– Разве ты не помнишь, что именно так начинается Пророчество Звёздного Пепла: «Чёрный сумрак настигнет жаждущих отмщения и обрушит погибель на их головы…»

«…и в день гибели мира восстанет Спящий Океан, и Последний Пророк будет сражаться с Белым Королём, и Предвечная Тьма разверзнет Бездну», – мысленно продолжил Эйкундайо хорошо знакомые, но непонятные слова передающегося из поколения в поколение грозного предсказания, исток и смысл которого затерян во мраке веков.
Юноша выглянул из укрытия: тёмная фигура бездвижно стояла на прежнем месте, спиной к вождю, и даже полы её плаща не шелохнулись на ветру. Как кусок скалы или…
– Одумайся, пока не поздно, – настаивал Амади, – ты навлечёшь этим проклятие. Суапни?л Нерьянира?й предостерёг меня. Я видел чёрных призраков…
Точно – как призрак. Нечто, не принадлежащее этому миру.
Эйкундайо пробрала дрожь.
– Довольно, – Фолами нетерпеливо махнул рукой и тихо добавил: – Мы и так прокляты.
***
Душераздирающий вопль, от которого содрогался плотный туманный сумрак, окутавший всё вокруг, привёл Эйкундайо в чувство. Вопль этот доносился из тряпичного свёртка, который он безотчётно и крепко прижимал к груди. Узкая ладья причалила к студенистому берегу, сочащемуся густой тёмной зеленью высоких зарослей.
Хотя остров Уфтаби – «зыбкий край» – был ближе к солнечной стороне, чем только что покинутый сумеречный Тазг, небо здесь казалось более тёмным, иззелена-чёрным, и узкая тускло-оранжевая полоса лишь кое-где просвечивала из-за высокой стены тростника.

Эйкундайо всё ещё не мог до конца осмыслить произошедшее. Образы недавних роковых мгновений болезненными вспышками мелькали перед глазами.
Скалистый остров Тазг, приютившийся у тёмного края Галахии, за Льдистым проливом. Бесшумные лодки под прибрежным утёсом. Замок Ка?ртреф в огне.
Всюду крики. Зябкий воздух пронизан страхом, запахом гари и крови.
Королевский стражник, распластавшийся на изящной дорожке, выложенной камнями. Порывистый ветер треплет край янтарного плаща меж разбитыми клумбами с мшистым темнотравьем. Молодая женщина в чёрных мехах, безвольно сползающая в грязь с высоких ступеней. Мерцающий амулет на залитой кровью шее. Серый паук, выползающий из её рта.
Пиршественный зал с перевёрнутыми столами. Страшные тёмные ещё тёплые пятна на ярком мозаичном полу.
Герцог Альва?р, королевский наместник Галахии – он кажется совсем молодым. Рот его открыт, точно от удивления, глаза широко распахнуты. Мгновение назад он беззаботно веселился, окружённый родными и друзьями, принимая в гостях угрюмых, но простодушных и по-детски мудрых кочевников-нуа?ров с соседнего острова Джао?бы, а теперь что-то случилось, и он не мог взять это в толк. Силился – но не понимал. Красное копьё пронзило его сердце, и герцог испустил дух прежде, чем разглядел своих убийц.
Нуары – рослые, бородатые, в чёрных мохнатых шубах – грозные противники, но их слишком мало. В Эйкундайо летит топор, он укорачивается чудом. Один из мальчишек, с которыми он проходил обряд посвящения, хватает топор и возвращает владельцу, с размаху всадив тому в голову. И в следующий миг лишается своей.

– Наверх! Найти меч! Никого не щадить!
Эйкундайо с копьём в руках взмывает по лестнице, за ним – опьянённые бойней воины.
Кажется, он один остался трезв и не знал, что пугало его больше: осознание происходящего или соблазн предаться охватившему соплеменников безумию. Или голос – тот насмешливый голос, что шептал ему на ухо: «Никого не щадить, Эйкундайо, совсем никого».

Он влетает в комнату, захлопывает дверь.
Тишина. Мрак. На стене – тусклый сиреневый блеск. Меч? Должно быть, тот самый, за которым послал его вождь. Невиданный, прекрасный, манящий… Рука сама тянется к нему, касается чарующего призрачного свечения…

Два глаза смотрят из темноты.
Красное копьё с грохотом падает на пол.

Встретить здесь это существо было страшнее, чем наткнуться на разъярённого смертоуса в пустынных холмах.
Это был безмолвно лежащий в колыбели младенец, и сердце Эйкундайо замерло от ужаса, когда он осознал, что ему придётся сделать по приказу вождя.
И он не смог.
***
Над болотами стояло густое, вязкое марево. Плотный полог переплетающихся стволов и ветвей в высоких зарослях совершенно скрыл небо из виду. Машинально переставляя ноги, одной рукой раздвигая стебли тростника и попутно отмахиваясь от туч надоедливой мелкой мошки, а другой держа свёрток, Эйкундайо брёл по колено в зелёном студне в сторону солнца, и только непрекращающийся детский плач не давал ему погрузиться в туманное забытьё. На поясе болталось что-то длинное и тяжёлое – с удивлением юноша обнаружил, что это сиреневый меч. Странно, он ведь совсем забыл о нём, а вот ведь как-то прихватил с собой.
Прошлое сейчас казалось ему призрачным, а о грядущем нечего было и думать. Он смутно помнил, как покинул замок, как спустился к лодкам, пока его собратья упивались лёгкой победой, как пересёк Блёклый пролив между Тазгом и Уфтаби. Его поступками словно руководила некая бессознательная сила, которой неведомы страх и сомнения, способная заставить действовать мгновенно, решительно и без промаха.

Он не представлял, как быть дальше. Одно дело – вынести младенца из горящего замка и совсем другое – тащиться с ним по болотам неведомо куда. Он даже не знал, как с ним обращаться, а надеяться встретить какую-нибудь кормилицу или няньку в этих гиблых краях не приходилось: весь Уфтаби – сплошные болота, где обитают аюгави. Несмотря на предполагаемое родство, галахийцы считают их дикими и даже не вполне разумными – вроде стаи огромных лягушек.
А лучшего пути с острова Тазг нет: на Галахию теперь путь заказан, а в противоположной стороне – суровые пустоши холодной Джаобы, до которых трудно добраться, а выбраться – ещё труднее.

Эйкундайо всё шёл и шёл; ноги, и без того вязнущие в болоте, наливались свинцовой тяжестью, а ребёнок всё вопил и вопил, точно сбросил, наконец, оцепенение недавнего ужаса и был охвачен непоправимым всепоглощающим горем.
Сила, толкнувшая Эйкундайо на это безрассудство, куда-то свернулась так же внезапно, как и появилась, уступив место очнувшемуся сознанию, растерянному и беспомощному.
Охотничье чутьё подсказывало, что со всех сторон за ним наблюдают многие пары глаз, в то время как его собственные не были привычны к столь скудному освещению. До слуха доносились монотонный шум клубящейся над болотами мошкары, мягкий плеск волн вдалеке, бульканье пузырящейся жижи и звук студенистого месива, взбаламучиваемого собственными отяжелевшими ногами.

Наконец, Эйкундайо не выдержал:
– Эй вы там! Выходите!
Но ответа не последовало, только два бледно-зелёных огня вспыхнули и тут же исчезли в зарослях тростника.
– Я пришёл с миром! – Эйкундайо поднял свободную руку. – Я не причиню вам вреда. Мне нужна помощь!
Но вокруг стоял тот же приглушённый шум, в котором лишь инстинктивно угадывалось присутствие затаившихся живых существ.

Прежде, чем Эйкундайо услышал мягкий шелест тростника, в спину ему ткнулось что-то острое.
– Не дёргайся, – зашипело над ухом. – И не шуми.
***
Подталкиваемый сзади, Эйкундайо послушно и торопливо шёл, куда его направляли. Тот, кто был за спиной, ловко расстегнул его пояс и забрал меч, а другого оружия у юноши не было. Впрочем, он и не собирался сражаться.
Почва под ногами понемногу отвердела. Заросли начали редеть, и света стало больше.

Эйкундайо вытолкнули на круглую поляну, где стояла небольшая палатка и возле старого кострища горкой лежали наломанные стебли.
Острый предмет, коловший спину, убрали. Фигура в тёмно-зелёном плаще выскользнула вперёд, держа в руке кусок сухого тростника, и бросила его к остальным.

Она назвалась Аэнда?рой.
Большие изжелта-зелёные глаза. Оливковая кожа. Совсем юная, едва ли старше него по виду – хотя кто их, аюгави, знает.
Как странно: одежда её нисколько не походила на перемазанные грязью отрепья болотных жителей, а напоминала ту, что Эйкундайо видел у столичных торговцев. Плащ с капюшоном, длинная рубаха под широченным поясом, высокие сапоги да богатые штаны с кармашками и ремешками – не в пример лоскутным галахийским обноскам. А за спиной виднелся чёрный гриф настоящей лютни – ну точно как у тех странных чужаков!
– Крики их не на шутку переполошили. Кто знает, что у них в голове. Ещё и эта пыльца… Поэтому пришлось тебя так… Ты уж не обижайся.

Движения Аэндары были порывисты, речь – торопливая и звенящая. Или Эйкундайо так казалось с непривычки, потому что галахийцы обычно говорят глухо, даже хрипловато, растягивая слова.
Пока Эйкундайо недоумевал, девушка выхватила у него младенца и возилась с ним, сидя на корточках возле палатки. Тот уже не кричал – видно, истощил все силы.
– Он давно не ел? Что случилось?
Галахиец объяснил, что проплывал близ Тазга, когда в прибрежном поселении начался пожар. Что больше никто не выжил.
Всю правду открыть он не мог.
– Он из нуаров? – воскликнула Аэндара.
Она указала на крохотное запястье распелёнатого малыша, где темнело серое пятнышко. Приглядевшись, юноша различил тонкие линии жуткого, но по-своему изящного рисунка. Быть не может! Джаобийский паук!
– Нуары делают такие татуировки.
– Не знаю, – ответил Эйкундайо, – может, из нуаров.

– Ладно, – девушка распрямилась и вскочила так резко, что Эйкундайо отшатнулся, – с отдыхом придётся повременить.
Она нырнула в палатку и принялась бросать в сумку какие-то пузырьки, свёртки и свитки, между делом вслух рассуждая о предстоящем путешествии. Так, словно спасение младенцев и помощь иноплеменным незнакомцам в болотистых дебрях – обычное дело.
Малыша надо накормить. И побыстрее сбагрить. Выходит, путь один – на Апса?ру, крошечный островок к югу от Уфтаби. Это, конечно, задворки цивилизации, не то что соседний Ки?то к юго-востоку, где обосновались королевские Стражи Мостов. А тут ничего нет, даже моста. Пара рыбацких поселений, да и только. Зато близко. И уж точно получше болот. Если поспешить, они будут на месте к утру. А если повезёт, там же и оставят опасно хрупкую ношу у какого-нибудь сердобольного рыболова.
– Это я хорошо придумала! – она рассмеялась беззаботно и звонко. – И никаких проблем. Вот увидишь, Аэндара всё мигом провернёт. Как бишь тебя там?

Эйкундайо слушал рассеянно, не понимая значения некоторых слов. Ему до сих пор было сложно поверить, что кто-то из аюгави умеет разговаривать. И он совершенно не мог взять в толк, откуда у странной болотной жительницы столько знаний о мире.
***
Второпях перехватив каких-то хрустящих безвкусных горелок, в сторону солнца шли они молча, вновь по болотам, меся грязь ногами: Аэндара впереди, с длинной палкой в руках, с лютней за спиной и мечом за поясом, за ней – Эйкундайо с дорожной сумкой и беспробудным младенцем. Он чувствовал на себе множество пристальных взглядов и угадывал в монотонном гуле затаённое дыхание растворённых в сумраке аюгави, но, следуя предупреждению спутницы, не оборачивался и не отвлекался от дороги, которую та находила безошибочно, ловко ощупывая палкой дно.
Наконец, зеленоватый туман рассеялся, и заросли оборвались узкой прибрежной полосой. Океан, открывшийся взору, был совсем не похож на беспокойный сумрачный простор близ родной Галахии. Здесь он был оранжевым и у горизонта сливался с самим солнцем, чей непривычно большой диск почти наполовину выступал из воды.

Только войдя в тростниковую лодку, Эйкундайо избавился от странного оцепенения, в котором пребывал всё это время, накрепко увязнув в ощущении нереальности происходящего.
Послушно взявшись за вёсла, он начал расспрашивать спутницу – а вопросов у него накопилось немало.
Аэндара разглядывала спящего у себя на коленях ребёнка с каким-то зачарованным умилением и при этом тараторила без умолку.

Сразу выяснилось, что галахийцы не знают общепринятых названий сторон света. Они определяют направления по солнцу, а не по луне, как все цивилизованные эгредеумцы, и называют юг «жаром», а север – «мраком». День у них – время, когда красного Адари?са не видно на небе, хотя во всём остальном Эгредеуме считают наоборот. За исключением определения времени суток, за луной галахийцы вообще не следят.
От изумления Аэндара даже замолчала на несколько минут. Невероятно: эти чудаки не считают часов! Ведь только по луне это и можно сделать: солнце-то неподвижно. Потом она долго пыталась объяснить Эйкундайо, как пользоваться адарисовыми часами – они же висят у него прямо на шее! Красный шарик, мол, движется точно, как луна… Напрасно: он отказывался понимать.
– Это творение чужаков. Врагов нереи, – бросил он, с отвращением глянув на «амулет».
Он хотел было сорвать его с шеи и едва не упустил весло.
Лодка покачнулась, и младенец вновь подал ослабевший, но всё ещё пронзительный голос. Аэндаре насилу удалось его утихомирить.

– Разве Радо?ш – враг нереи? – спросила спутница, когда тот заснул.
– Он ничуть не лучше тех, с кем сражался. А почему ты о нём заговорила?
– Ну, ведь это же Радош создал луну – чтобы она ходила по небу, как единственное солнце его родины. И стороны света назвал по старой памяти. По крайней мере, так говорится в легендах. Там, где я жила последние годы, в эти сказки давно никто не верит.
Радош у галахийцев и вправду был не в почёте. Но Водный Народ истребили другие – те, против кого он собрал невиданную армию. И некоторые потомки нереи пошли за ним. Обольщённые его силой, обманутые – где они теперь? Канули во тьму времён, растворились без следа. Получили по заслугам. Они – Отступники, не заслуживающие ни прощения, ни жалости.

– Ты говоришь про аюгави? – спросила Аэндара.
Юноша замахал головой:
– Нет, нет! Аюгави – это другие нереи. Те, кому не так повезло, как нам. Когда воды Первого Океана были отравлены, они укрылись на другом острове. Гиблом. Там не было священных озёр, как на Галахии. И поэтому…
Он покосился на Аэндару. Не мог же он сказать, что все аюгави лишились разума и стали подобны ходячей болотной жиже, – хотя именно этому его учили с детства.
– Отступники, – продолжил юноша, – это те, кто ушёл с Галахии за Радошем на Великую Войну. Много веков спустя.
– Хм… А это как-то связано с герцогом Ландамаром?

Эйкундайо подивился её неосведомлённости: знает кучу невероятных вещей, а в самом элементарном путается. История с первым герцогом Галахийским произошла гораздо позже, ещё через много веков. Когда после очередной войны наместником острова стал старший сын короля Фео?ссы. Что, разумеется, не понравилось местным, и они его убили. Это всем известно – как и то, что произошло с его обезумевшим отпрыском, возомнившим себя воплощением Суапнила и пытавшимся отравить океан. А что стало с Отступниками, не знает никто.
– Как странно. Знаешь, у нас в университете готовится к изданию книга Эгидиума, возглавляющего курс Зрящих Странников. Я у него училась… Так вот, он пишет, что безумный внук Феоссы успел обзавестись наследниками, прежде чем был растерзан собственными сородичами, и что он якобы лично разыскал потомков Ландамара на севере Галахии! В племени Фа… Фомила, кажется. Не знаешь такого часом? Но слушай, слушай: это ещё цветочки. Фраги?лий – тот Эгидиум – собирается во всеуслышание заявить, что королевская династия Аграни?са с большинством знатных семей в придачу – и есть потомки галахийских переселенцев! То ж твои Отступники!

Аэндара училась в Агранисском университете – в самой столице. Там нет места легендам и сказкам – только строго выверенные факты и скучные логические закономерности. Поэтому она и сбежала.
– Решила посетить историческую родину, – невесело усмехнулась она.
Теперь пришла очередь Эйкундайо удивляться.

Оказалось, что на острове Агранис, близ самого сердца Королевства, тоже живут аюгави. В тростниковых домиках на столбах посреди зыбких топей, что простираются к юго-западу от столицы вдоль побережья. А некоторые и вовсе давно перебрались в город. Но коренные златовласые агранисцы смотрят на них свысока.
– Ты не представляешь, какие это высокомерные зануды! Особенно в университете. Строят из себя всезнающих мудрецов, а на деле – пустая говорильня.
Только при нынешнем короле болотным жителям был открыт туда доступ. До этого дальше кухонь да мастерских их не пускали, держали как бесправную прислугу. А теперь добровольцам-аюгави даже позволено собирать военные отряды и участвовать в учениях феосса?ров – королевских воинов.
Ведь они мастерски стреляют из луков. Хорошие охотники и разведчики. К тому же среди них есть искусные знахари, целители и алхимики – один даже открыл лавку в нижних кварталах города.
Большую часть времени аюгави охотятся или собирают травы, ягоды и другие ингредиенты для разнообразных зелий, которые продают в столице. Они живут весьма замкнуто, но, встретив чужаков, всегда готовы им помочь: провести заплутавших через болота, сопроводить праздных, но щедро сорящих деньгами вельмож на охоте или облегчить страдания поражённых недугами с помощью местных настоек и отваров.
– В отличие от уфтабийцев, – с досадой отметила Аэндара.

Это настоящие дикари. Хотя и беззлобные, они гораздо более замкнуты и насторожены, суеверны и в целом совершенно бестолковы.
Они не стоят домов – живут прямо в трясине, целыми днями барахтаясь в студенистой жиже, собирают тленогрибы и охотятся на зыбкопрыгов – маленьких животных с холодной зелёной кожей и длинными лапками, чьё жёсткое мясо едят сырым.
– Зыбкопрыгов, кстати, ты тоже поел, – неожиданно рассмеялась аюгави. – Жареных только.
Эйкундайо едва не затошнило, и он невольно сглотнул.

Аэндара не обратила внимания и продолжала рассказ, постепенно становясь всё мрачнее. Ещё уфтабийцы без меры употребляют пыльцу жёлтой ряски, которая агранисцами используется в качестве сильнейшего обезболивающего средства, и впадают от неё в бессмысленное неистовство: нелепо скачут и корчатся с беззвучным смехом, по-видимому, испытывая обильные галлюцинации.
– Мы стали совсем как учёные горожане. Ни веры, ни обычаев. Забыли, откуда пришли и кто наши предки. Не понимаем собственных преданий. Считаем их детскими сказками. Я надеялась найти на Уфтаби утраченные корни, что ли. Думала, тут мне сразу всё объяснят: и про нереи, и про Первый Океан, и про Суапнила. Надо было плыть на Галахию, – попыталась пошутить она, но глаза её были печальны.

До встречи с Эйкундайо Аэндара провела на острове всего несколько дней, но этого вполне хватило для неутешительных выводов: уфтабийцы – безнадёжно вырождающееся племя. Они не приняли девушку и даже не стали с ней разговаривать. Хотя и не прогнали. Им, казалось, было всё равно. Наблюдая за молодыми аюгави, Аэндара с прискорбием обнаружила, что общаются они в основном с помощью невнятных вскриков и завываний, а некоторые обходятся только вычурными жестами, пуча глаза и высовывая язык. Только жуткая костлявая старуха как-то крикнула издалека, что Суапнил давно мёртв, а мир – сплошное болото, где царит слепая и бессмысленная воля, заставляющая всё живое корчиться в безумной пляске. Что Дом Хюглир пуст, а ключи пропали, и тени мертвецов выходят из гробниц, когда дальние солнца вспыхивают на небе. Когда же Аэндара хотела расспросить её, та нырнула в топь и больше не показывалась.

Девушка вздохнула и замолчала, устремив взгляд за спину спутника, туда, где болотный остров уже скрылся в зеленоватой дымке. Эйкундайо продолжал грести, и лишь тихий плеск нарушал воцарившееся безрадостное безмолвие.
– Суапнил Нерьянирай – это Водный Дух Первого Океана, – сказал, наконец, галахиец. – Он не умер, а только спит. Спит беспробудным сном, в котором сплетаются судьбы мира. Он наставляет нас через шаманов.
Но Аэндара ничего не ответила.

– Что ты знаешь о нуарах? – спросил юноша, чтобы отвлечь загрустившую спутницу. – Зачем эти паучьи татуировки?
Аюгави пожала плечами.
– Нам рассказывали, что жители Джаобы верят в примитивную магию. Например, не делают различий между предметом и его изображением. Они поклоняются священным паукам. Считают их воплощениями Хюглир – Прядильщиц мироздания.
Эйкундайо недоверчиво хмыкнул.
– На Галахии тоже делают татуировки, но только взрослым.
– И что значит твоя?
– Вода. Первооснова. Всё – из воды. Принимай любую форму, но оставайся собой.
– Интересно. А вот рат-уббиа?нцы верят, что всё из огня. Из Первого Звёздного Пламени Радош высек сноп искр и придал ему форму мира, но в сущности всё, что нас окружает – только тлеющие искры вселенского костра. И солнца, и звёзды, и жизнь – лишь мгновения, крохотные вспышки, гаснущие и вновь падающие в огонь.
Эйкундайо снова едва не выронил вёсла – теперь от изумления.
– Давай я тебя сменю, – смеясь, предложила девушка и, осторожно передав спутнику беспробудный свёрток, заняла место гребца.
– У нуаров ещё интереснее, – увлечённо продолжала она. – Они верят, что полотно бытия соткали пауки, но при этом считают, что видимый мир рождён взглядом слепца, скользящим по изменчивым формам, что застыли в его памяти с тех давних пор, когда тот был зрячим.
***
Обогнув крохотный остров с запада, они причалили к солнечному берегу сонной Апсары, когда красная полоса на востоке ознаменовала появление часовой луны. Для Эйкундайо начиналась ночь, остальной мир готовился к пробуждению.
– Пойдём искать сердобольных рыбаков, – беспечно бросила Аэндара, – а то искра нашего друга совсем потухнет.
Эйкундайо потянулся к дорожной сумке, но спутница махнула рукой:
– Брось в лодке. Всё равно скоро вернёмся.
Только сияющий меч так и остался у неё на поясе, да за спиною – неразлучная лютня.

Огромное ярко-оранжевое солнце на безоблачном розоватом небе едва касалось воды. Лёгкий ветерок дул в спину, но всё равно было жарковато. Сняв обувь, они шли на восток, навстречу луне, по самой кромке песчаного берега, и тёплые волны с тихим шелестом касались их ног. Удивительная тишина – только мерное дыхание океана да крики птиц в вышине.
– А хорошо здесь, да? – вздохнула Аэндара.
– Да, – эхом отозвался юноша.
Хорошо, как не было никогда. Тревоги, страхи, ужас недавних событий – всё растворилось в этой дремотной тишине. Всё это казалось наваждением, кошмарным сном, что развеял утренний ветер. Вот так идти бы и идти босиком по мокрому песку. В безмятежном молчании. С Аэндарой. Даже крохотное личико спящего младенца на её руках лучилось умиротворением.
– Какие планы? – безмятежное молчание прервалось беспечным щебетом.
Эйкундайо пожал плечами.
– Вот и я не знаю, – аюгави вновь принялась рассуждать вслух. – Не возвращаться же в Агранис. Буду путешествовать. Может, поплыву на Игна?вию, а потом напишу такой отчёт, что всё учёные выскочки попадают со своих трибун. Хочешь, давай со мной? Или можем тут остаться. Во-он в такой лачуге.
Она кивнула на показавшуюся впереди рыбацкую деревушку. Хрупкие домишки с тростниковыми крышами: деревянный настил на столбах или прямо на песке, вот и всё. Вместо дверей – полотняные пологи или занавески из крупных бусин.
– А что? Заживём, как апсарийцы. Ты будешь ловить рыбу, а я – петь песни. Ну или что они там ещё делают. А ребёнок у нас уже есть.

Эйкундайо споткнулся от неожиданности, и Аэндара прыснула со смеху. Но тут же осеклась: свёрток зашевелился и хныкнул в полусне.
– Да шучу я, – весело прошептала она. – Почти пришли.
Галахиец молча выдавил улыбку.

Они направились к ближайшей лачуге, где у входа на верёвке меж высокими столбами вялилась рыба. Над порогом, покачиваясь на ветру, тихо звенели ракушки и камушки, подвешенные на длинных нитях.
– Есть кто? – громко позвала Аэндара.
Тишина – только занавеска бренчит.
– Эй, хозяева!
– А может, и правда его оставим, – вырвалось у Эйкундайо неожиданно для него самого.

Аюгави не успела ответить: из домика выскочила маленькая фигура в грубом платье.
Изжелта-смуглое лицо, высокие скулы, раскосые глаза выпучены. Густая коса растрёпана, и на лоб спадают блестящие чёрные пряди. На шее – извитая перламутровая ракушка.
Женщина смотрит на путников тревожно – то на одного, то на другого.
Не произносит ни слова, пока Аэндара тараторит заготовленную речь.
Бережно принимает у неё малыша, высвобождает крохотную татуированную ручонку из пелёнок, а сама начинает трястись крупной дрожью.
Бросает на Эйкундайо полный ужаса взгляд.
И – заикающимся полушёпотом:
– Г-галахия? Тазг?

У Эйкундайо замерло сердце: она знает. Знает всё.
Но откуда?
Парализующий волю страх сковал его тело, а в уме судорожно всполошились мрачнейшие догадки. Стражи Мостов на соседнем острове. Королевский патруль на крылатых чудищах. Должно быть, они искали его – вернее, то, что он забрал. Ребёнка? Или… меч?
Они знают, что это сделали галахийцы. Возможно, его родичи уже поплатились за совершённое зло.

Нарастающая тревога отдалась в голове неприятным звоном, за которым меркли звуки внешнего мира, и Эйкундайо лишь краем уха слышал, как его бойкая спутница пытается выяснить, «в чём, собственно, дело».
Нет, всё кончено. Он понял это даже прежде, чем апсарийка схватила ракушку с шеи и подула в неё с глухим свистом. Прежде, чем в розовом небе возникли три чёрные точки.
И знакомый шёпот над самым ухом приказал ему взять меч.
***
Шёпот стал яростным, перерос в оглушительный скрежет. Зло цедя слова, кто-то невидимый требовал «забрать меч и принести в башню Аш-Раторг, что в сердце пустыни».
Но Эйкундайо не мог пошевелиться.
А если бы и мог, всё равно ни за что не стал подчиняться безумному голосу.

Стремительно приближаясь, чёрные точки обернулись тремя крылатыми тварями.
– Феоссары! Какого ашмара?! – выругалась Аэндара.
Апсарийка с ребёнком кинулась бежать к соседним лачугам, откуда начали выползать встревоженные селяне.
– Она вызвала феоссаров! Да что вообще происходит? – закричала девушка, и, глянув на Эйкундайо, сорвалась на визг: – Ты-то чего трясёшься?
– Бежим, – беззвучно прошептал он, не в силах сдвинуться с места.
Только и мог, что глядеть в небо, на неумолимо растущих медуз-осьминогов с огромными кожистыми крыльями, на чьих спинах воины в янтарных плащах натягивали тетиву луков.
Аэндара выхватила меч.

– Бросай оружие! Стрелять только по команде! – раздался сверху голос.
Одно из чудовищ, грозно расставив щупальца, с глухим рёвом ринулось вниз. Эйкундайо показалось, что сейчас оно обрушится на него ужасной пастью. Он отшатнулся, упал в песок, закрыл голову.
– Велемо?р! Не снижаться! Куда?! – послышался вопль.
Что-то хлюпнуло. Тёмный чешуйчатый кусок щупальца упал рядом.
Прежде, чем Эйкундайо вновь взглянул на ужасную тварь, раздался тупой удар. И тихий струнный стон.
Аэндара застыла, выронив меч.
– Почему без приказа, Велемор?
Она медленно повернулась к Эйкундайо и в немом изумлении, широко распахнув изжелта-зелёные глаза, силилась вздохнуть, но только судорожно вздрагивала. Из груди торчала стрела.

Страх и сомнения растаяли вмиг. Разрывая оковы оцепенения, бессознательная сила вновь завладела галахийцем.
И он ринулся прочь, к океану, не обращая внимания на крики и взмахи страшных крыл.
На дно, в глубину, оставив за спиной глухие всплески стрел.
Он плыл так быстро, как мог, пока не померк солнечный свет.
Тогда он поднялся наверх, в призрачное мерцание, и плыл, плыл, плыл под водой в полумраке, пока не утонул в ослепительных жарких лучах, от которых закипал океан и плавился песок.

Глава 3. Омут памяти
***
Бывают такие сны, которые незримой паутиной неуловимых ассоциаций переплетены с другими – зыбкими, неотчётливыми, будто бы виденными когда-то давно, но ускользающими при попытке их припомнить. Тогда на пороге тающих грёз, в хрупкой полудрёме, уже надломленной неизбежностью наступающего пробуждения, порой – на исчезающе краткий миг – возникает ощущение долгожданного воссоединения разрозненных фрагментов какой-то невероятной головоломки, и не вполне ещё осознающее себя сознание наполняется непоколебимой убеждённостью в постижении невыразимых вселенских смыслов.
Глупость, конечно – чего во сне не бывает? А если так случается наяву, да ещё без всякой причины, и ощущение проникновения в тайны бытия никак не проходит, – это другое дело. Из числа тех, которыми по обыкновению занимается психиатр.

А на рассвете – шелестящий шум прибоя да беспокойного ветра тревожные вздохи, и перламутрово-алые звёзды неразборчивым шёпотом пророчат беду, и янтарные слёзы ложатся в ладонь огненными сгустками, и кто-то зовёт издалека, словно из-за непреодолимой стены пустого пространства, из неведомых океанских глубин по ту сторону пробуждения.

И пробуждение – блёклое, безрадостное, затмевающее непроглядной серой тенью обрывки призрачных образов, за которые отчаянно сопротивляющееся сознание цепляется как за рассыпающиеся в руках рыболовные сети, где запутались древние сокровища. Драгоценные сокровища утраченной памяти – или обыкновенные иллюзии-безделушки, цветные стёклышки, прикинувшиеся яхонтами да изумрудами.
***
«Надо написать Ингвару, как он там?» – проскользнула первая внятная мысль, и тут же ставшая обыденной утренняя плита на груди отозвалась ноющей болью в сердце.
Ординатору было совестно, что она давно с ним не общалась. Хотя, быть может, это только один из поводов, чтобы логически обосновать постоянное гнетущее чувство вины за какой-то невообразимо ужасный поступок, который она никак не могла вспомнить.
Хорошо, что сразу после первого сентября наступили выходные: снова идти в больницу казалось невыносимым. Окончательно пробудившись, Мария Станиславовна долго лежала в кровати, собираясь с силами, чтобы встать, и совсем не находя для этого причин. Пережить утро сложнее всего. Хотя какое там утро, небось, уже часа два.

День обещал быть привычно праздным и пустым. За окном, кажется, светило солнце, но Мария Станиславовна предпочитала существовать в полумраке, оставляя шторы занавешенными.
Она по привычке включила компьютер и, глядя, как он загружается, заправилась кофейным топливом с горячим бутербродом. Вкуса пищи она почти не ощущала, и даже аромат бодрящего напитка, необходимого для хоть сколь-нибудь сносного функционирования, совершенно её не вдохновлял. Более того, ни сил, ни энергии это не прибавило, напротив, сделалось как-то беспокойно и муторно, да ещё и желудок заболел.

Заголовки новостей, по которым скользил её равнодушный взгляд, отражали самую обычную суету бренного мира с его войнами, катаклизмами, мелкими обывательскими междоусобицами и появляющимися время от времени заявлениями сомнительных личностей о грядущем вскоре его конце. Даже сегодня среди новостей о намечающихся магнитных бурях мелькали какие-то невразумительные, но уже вполне обыденные сообщения о «начинающихся сбываться пророчествах».

Пустые часы летели незаметно за просмотром красочных научно-популярных фильмов о вспышках на Солнце и других космических событиях и объектах, невольно напоминающих о ничтожестве и бренности человеческого существования.
Мария Станиславовна не особо вникала в происходящее на экране, постоянно отвлекаясь на досадно мельтешащие мысли и смутные образы, самопроизвольно возникающие перед внутренним взором, но не складывающиеся во что-то конкретное. Единственное, что ей запомнилось, так это пресловутые солнечные вспышки, о которых так много писали в интернете. Мол, из-за них что-то там происходит с магнитным полем Земли, и это «приводит к ухудшению здоровья и самочувствия». Учёные напророчили на сентябрь целую серию «мощнейших бурь» и предупреждали о вероятных перебоях в работе механизмов – электрических и человеческих.

Как поведали в фильме, вспышки – взрывы плазмы – возникают в областях аномального магнитного поля и пониженной светимости – в солнечных пятнах. Наиболее сильное магнитное поле – в темнейшей части пятна, где силовые линии направлены перпендикулярно к поверхности Солнца.
Во время вспышек из этих пятен вырывается поток заряженных частиц, который, достигая окрестностей Земли, возмутительным образом нарушает её спокойствие. Расшатывает какие-то защитные слои и поля, – Мария Станиславовна была не столь сильна в физике, чтобы запоминать ещё и такие тонкости.

Чёрные пятна. Силовые линии, уходящие вглубь Солнца. Таинственные и зловещие прорехи тьмы. Не изученные до конца – как и всё остальное, что пытался постичь человек, наивно полагаясь только на разум и логику. Ведь, в сущности, в любой науке, если копнуть поглубже, найдутся свои чёрные пятна.

В психиатрии, например, таких пятен предостаточно. Начать с того, что никто толком не объясняет, что такое сознание и откуда оно берётся. Конечно, для того, кто считает его побочным продуктом химических превращений, тут нет никаких загадок. Для тех, кто окончательно и бесповоротно перешёл от строго научных рассуждений к эзотерическим разглагольствованиям об энергетических полях и тонких телах, – тоже. А всем остальным остаётся метаться между этими крайностями, внутренне не принимая ни одну и не имея ни малейшего понятия, как с этим быть. Не думать вовсе? Популярное решение.
***
А в предзакатный час – час отдыха и покоя – ни того, ни другого не знает мечущаяся душа, и всё скорбит и скорбит, а о чём – сама не ведает, и тщетно скорбь свою глушит, уставившись на экран монитора, светящийся в безрадостном полумраке одинокой комнаты.

А глубокой бессонной ночью – смолянистые потоки чёрных дум да ноющая пустошь стылого сердца, и над ними, как над болотной топью, надоедливым комарьём мельтешит что-то бессвязное, шумное, гулкое, не давая ни толком собраться с мыслями, ни уснуть. Мешанина звуков, слов и видений.
Адарисовые часы, седовласый юноша, пронзительный взгляд Ингвара, наполняющий сердце невыразимой болью и вместе с тем – радостью, Эгредеум, на который обязательно нужно вернуться. Голоса спорящих мудрецов. Сиреневый меч. Чёрная прореха в каменном полу. Странные имена, полные таинственного смысла.
Прозрачные полубеззвучные обрывки растрёпанных по ветру фраз, далёкие отзвуки песен, бередящих душу смутной тоской…

«…И не тревожь ты моих ран,
И скорбной песней не зови…»

И затихает голос разума, приученного к строгой упорядоченности и общепринятой логике, напоследок бессмысленно вопрошая: «Разве это нормально – слышать то, чего нет в реальности?»
Да сгинь ты в бездну со своей нормальностью… и с реальностью этой! Ты понятия не имеешь, что такое реальность, а всё туда же. Может статься, что эти расплывчатые призраки – и есть реальность, а стены тюрьмы твоей, и правила твои треклятые, и законы твои мнимо нерушимые – так, иллюзии, чары пустоты. Дрёма, грёза… Гедрёза…

«…Я душу в клочья по ветрам
Пущу во мрак чужой земли….»

И болезненной вспышкой – воспоминание: «Снова я не написала Ингвару! Как он там?..»
И утренняя плита самообвинения с большой охотой заблаговременно водружается на грудь.
И давит, давит, камнем на шее утопленника тянет вниз, в пропасть, на дно, в чёрный омут, расцвеченный разноцветными всполохами.
***
Эйкундайо.

Неподвижное солнце неземного цвета.

Рыболовные сети скрытых взаимосвязей нитями призрачной паутины вновь засверкали в сознании засыпающего ординатора.
И она вспомнила прошлый сон – целиком.
А за ним – вереницу других, виденных ранее или разворачивающихся теперь. Разницы никакой, ибо во сне течение времени не подчиняется общепринятым закономерностям. Можно предположить, что его там вообще нет.

И седовласый юноша, заточённый на вершине чёрной башни в сердце раскалённой пустыни, – как долго он томится там? Чудовищно исхудавший, в лохмотьях, с погасшим взглядом бесцветных очей, почти ослепших от непроглядного мрака, уже не чувствующий ни ледяных порывов ветра, врывающихся с изнанки мироздания сквозь незримые прорехи каменных стен, ни безумного жара безжалостных в своей прямоте солнечных лучей, под которыми непрестанно плавится его темница. Годы, десятилетия – или только миг, растянувшийся вечностью? Из его памяти почти изгладились холмы и озёра, шёпот океана и тихие песни меж островерхих шатров. Но горят в темноте перед взором неугасимым огнём большие изжелта-зелёные глаза, распахнутые в предсмертном ужасе, и стоит в ушах пронзительный крик младенца.
– Нужно было убить его и принести мой меч, нужно было послушать вождя, – насмешливо шепчет в голове бархатный голос. – Всё просто, Эйкундайо. Тогда ты не оказался бы здесь. Тогда можно было бы избежать многих страданий и боли – не только твоей.

Этот шёпот, сводящий с ума… Эта чёрная фигура, чей плащ мерцает красными знаками в кромешной тьме…

Как долго это будет продолжаться?
Как долго сможет он сопротивляться этой чудовищной силе, разрывающей изнутри его мозг острыми когтями, взрезающей ноющее сердце, выворачивающей наизнанку и опустошающей его душу? Как долго он останется собой, прежде чем станет только тенью, серым призраком, лишённым воли, слепо исполняющим любые приказы этой чёрной фигуры, погубившей его сородичей?

И, когда его здесь уже не будет, когда он станет быстрее вихря и, прельщённый королевским троном, получит ключ от пересекающихся пространств и времён, другой юноша окажется в этой же башне: растерянный, напуганный, едва живой. Он будет спасён от смерти – лишь для того, чтобы познать нечто более ужасное.
Когда его не будет? В этой башне? Но любые промежутки времени – иллюзорны, а любые пространственные границы – условны. Если он находится здесь сейчас, он останется здесь навечно. Все башни – как одна, всё время – в бесконечности, а бесконечность свёрнута в абсолютной нулевой точке…
Всё – в Одном…
***
А потом на экране снов без предупреждения включили очередной научно-популярный фильм то ли про космическую одиссею, то ли про древнюю цивилизацию. Один сюжет незаметно сплетался с другим, и кадры, наслаиваясь друг на друга, менялись без чёткой последовательности под гипнотизирующие ритмы восточного танца. Разноцветные потоки света, прячущие в своём сердце что-то невидимое и чудовищное, кружились в умопомрачительной пляске, вычерчивая странные узоры. Линии и знаки – те самые, что отпечатывались на чёрных камнях какого-то циклопического сооружения, украшая своды уходящего во тьму нефа, массивные колонны которого тонули в студенистом тумане. Те самые, что тонкой красной нитью вплетались в чёрную ткань зловещего плаща.

Знаки, похожие на буквы неизвестного языка, горели на стенах и колоннах, а из их пламени тонкими струйками дыма вылетали полупрозрачные существа: дрожащие, уплотняющиеся, постепенно принимающие антропоморфные обличья.

Внезапно чарующая картина исказилась чёрной вспышкой умопомрачительного скрежета, и знаки жутко завыли, темнея и рассыпаясь в прах, а небо, расколотое уродливым звуком, как молнией, облачилось в гибельную мантию кровавых облаков. И, словно в насмешку над дивным космическим танцем, тонущий в чёрно-красных огнях мир продолжал безмолвно биться в конвульсии под искорёженные неправильные ритмы боевых барабанов и оглушительное монотонное гудение, а Мария Станиславовна никак не могла сбросить с себя тяжёлые оковы этого удушающего сна, каменной плитой сдавившего грудь.

Да, теперь она осознавала, что это всего лишь сон. Но легче не становилось: она была совершенно бессильна.
«Только бы это закончилось», – думалось ей. Даже пробуждение в серой реальности – и то лучше этого ада.
– Разве? – беззвучным шёпотом проскользнула чужая мысль, и Мария Станиславовна поняла, что больше не спит. – Этому не будет конца. Это только начало.

Перед закрытыми глазами разверзлась абсолютная чёрная тьма, а внешний мир за её пределами пугающе покачнулся. У ординатора закружилась голова, и она почувствовала, что проваливается в пустоту. От неожиданности она вздрогнула – тьма была непроницаемой, без малейшего просвета, без привычно мельтешащих фрагментарных видений перед внутренним взором, без раздражающих вспышек образов воспоминаний, – ей хотелось тут же открыть глаза, удостовериться, что окружающий мир по-прежнему на месте, но вместо этого она лишь сильнее зажмурилась. Тьма была всеобъемлющей и всепоглощающей, но что-то было в ней притягательное, манящее…

Первозданная Бездна беззвёздного космоса, Предвечная Тьма вне времени и пространства. Небытие.
– Небытия вовсе нет, – шёпот стал отчётливым и зловещим, – только непрестанный ужас всезнающего бессилия. Если ты надеешься, что сознание растворится во тьме, из которой столь жестоко было исторгнуто… это зря.

Бесконечное падение в чёрную бездну. Тьма затягивала её, растворяла в себе, и Мария Станиславовна вдруг осознала, что ничего не может с этим поделать. Под ней больше не было кровати, не было стен, у неё не было глаз, которые она могла бы открыть, чтобы снова очутиться в своей комнате. Ничто не могло остановить это падение. Если бы только что-то извне появилось и вырвало её из цепких лап надвигающегося хаоса…
***
Нестерпимо резкий звон будильника показался чудесным спасением.
Мария Станиславовна тут же вскочила с кровати, тяжело дыша, словно утопающий, в последний безнадёжный миг вытянутый милосердной рукой из-под толщи воды.
Непроглядный мрак в комнате, почти не тронутый далёкими отсветами уличных фонарей, подсказывал, что вставать ещё рано.
И вообще, воскресенье же!
Как можно было завести будильник на выходные?

Но это был не будильник.
Звонил телефон и, вопреки обыкновению, поскольку звонить ей могли только родители или с кафедры, номер не определялся.
Мария Станиславовна ответила не раздумывая.

– Эмпирика, прости меня.
Голос, мягкий и печальный, она узнала сразу – хотя и не слышала его прежде. Разве что во сне?
– Ингвар?
Надо было что-то сказать, но мысли спросонья отчаянно путались, и бесчисленные вопросы, которые она собиралась задать, отказывались облекаться в сколь-нибудь приемлемую формулировку.
– Прости, что разбудил. И что меня не было рядом.
– Да? Ну… это… Ладно.
А откуда, интересно, он взял её номер?
– Послушай очень внимательно – ты ведь знаешь, что я всегда говорил тебе правду. Солнечные вспышки опасны. Ты должна быть осторожна. Особенно с пациентами.
А, ну понятно. Кто бы мог подумать, что такой скептик, как Ингвар, станет доверять новостям?
– Скажи, с тобой в последние дни не случалось ничего необычного?
Зевнув, Мария Станиславовна насилу выдавила:
– Странные сны считаются?
И почему это надо обсуждать среди ночи?
– Да, – в голосе собеседника послышалась тревога, – с этого обычно всё и начинается. Но, надеюсь, чёрных тварей ты пока не видела?
– Чего-о?
– Чёрные жуткие рогатые демоны в шипастых доспехах.
– Блэк-металлисты что ли?

Это было так дико и нелепо, что даже в голове прояснилось.
Общаясь в интернете, они частенько несли полную чушь. Такую, что со стороны их приняли бы за наркоманов. Смеялись над несусветными глупостями. А теперь вот впервые говорили вживую – и она была искренне рада, невзирая на поздний час.
Страшно представить, от каких, быть может, скорбных дум пытался её собеседник таким образом отвлечься.
– Так, говоришь, шипастые демоны? Нет, как-то не доводилось встречать. Но, наверное, всё впереди.
– Эмпирика, я не шучу. Знаешь, я… никогда тебя не оставлял. Я хотел обмануть их, держась на расстоянии, надеялся, что это не повторится, если мы не встретимся, что кровная связь этого воплощения защитит тебя. Хотя нет, конечно, дело не только в этом. Я просто больше не мог видеть, как ты снова… Каким же я был глупцом! Пророчество ведь нельзя изменить. И мир, который нам предстоит спасти, всё ещё ждёт нас.
– Та-а-ак. Просвети меня.
– Я бы рад. Но ты должна вспомнить сама. Это главное условие, и я поклялся больше не нарушать его.

Мария Станиславовна решила внести свою лепту в это безумие и рассказала о недавних снах. Про неподвижное солнце и странные имена. Про летающих медуз-осьминогов с крыльями, как у летучей мыши, и Эгредеум, куда Ингвар звал её вернуться. Про чёрную бездну нескончаемой тьмы, от которой он её спас.
– Она говорила с тобой?! Это плохо. Я приеду так скоро, как только смогу, ты только держись.
– Что?! Зачем? Как? – взволновалась Мария Станиславовна, не понимая, шутит он или уже нет. – Ты ведь… не знаешь даже адреса.
– Знаю, Эмпирика. Я знаю о тебе всё. Больше, чем ты сама.
***
«Ты должна вспомнить…»
Пронзительно-голубые глаза смотрели на неё с невыразимой скорбью, а губы застыли в печальной полуулыбке.
Длинные волосы – белые, как снег. На высоком челе – янтарный венец с пятью извитыми зубцами. На золотых одеждах и изорванном янтарном плаще расползаются алые пятна.
Мария Станиславовна, объятая трепетом, не могла отвести взгляд от высокой царственной фигуры, наполненной какой-то величественной обречённостью – и вместе с тем всепрощающей добротой. Горло сдавили судорожные спазмы.
Король-призрак, чей образ таял туманной дымкой, тянул к ней руки и шевелил губами – кажется, называл её имя, – но она не слышала ни слова, точно была отделена невидимой, но непреодолимой стеной.
А позади него такими же светлыми призраками зыбко дрожали четыре девы в окровавленных янтарных плащах. Голубые глаза, волосы цвета льна и в каждом взгляде – немой укор.

Мария Станиславовна проснулась в слезах и долго рыдала в подушку, не сдерживая горьких стенаний. Отчаяние её было столь велико, что хотелось лишь одного: снова забыться сном, но сны теперь приносили лишь новую боль, прибавляя страдание к страданию.
***
Произведённое сном мрачное впечатление не покидало её весь день, хотя она и старалась не думать об этом.
Может, и странный разговор с Ингваром был только сном? В телефоне-то не осталось никаких записей о якобы принятом ночном звонке. Нужно было всё-таки написать ему, но Марию Станиславовну пугало то, что всё это могло оказаться не шуткой. Кто знает, вдруг, пока они не общались, единственный друг, по её излюбленному шутливому выражению, употребляемому исключительно в беседах с ним, в самом деле «поехал кукухой»?

Конечно, и она со своими странными фантазиями и снами – не образец здравомыслия, но, по крайней мере, понимает, что реально, а что нет.
– Разве?
Беззвучный шёпот пугающе неотступных посторонних мыслей она твёрдо решила игнорировать.
***
Пустота в голове и в душе. Фильмы, сериалы, смешные картинки, игры, пустая болтовня со случайными собеседниками, гневные споры о политике и прочих остросоциальных вопросах со школьниками в интернете – временные средства, позволяющие забыться, спрятаться от своих подлинных мыслей и чувств. Или от тягостного ощущения отсутствия таковых. Немногим лучше наркотиков. Мария Станиславовна предпочитала способы бегства, не связанные с употреблением психоактивных веществ или общением.
Закрыть глаза и предаться мечтаниям – лучший выход, но сейчас мир собственных грёз представлялся столь мрачным и пугающим, что и о нём хотелось забыть.

Блуждая в дебрях интернета, Мария Станиславовна неизменно обнаруживала, что бездумно скользит взглядом по тексту, не в силах его понять из-за постоянно прокручивающихся в голове мрачных мыслей и непонятных фраз, звучащих издалека, словно тянущихся из другого пространства и времени.
С трудом заставляя себя концентрировать внимание на чтении, она с удивлением обнаруживала на экране какие-то сомнительные эзотерические статьи вперемешку с новостями астрономии, в которых всё равно ничего не понимала.
Она разогрела замороженную пиццу и продолжила своё непродуктивное занятие.

Физики, нашедшие ошибку в расчётах теории Большого Взрыва, заявили, что описываемые этими расчётами чудовищные колебания времени и пространства препятствуют существованию такой Вселенной, какую мы видим.
Метеоролог предсказал мощные природные катаклизмы из-за вспышек на Солнце, не забыв упомянуть об угрозе глобального потепления.
Футуролог из США назвал точную дату конца света.
Мария Станиславовна скривилась от омерзительного привкуса: тесто пиццы оказалось заплесневелым. У неё все равно не было аппетита.

Что-то заставило её вернуться к только что промелькнувшей новости и перечитать внимательнее.

«Учёные уверены, что близится конец света.
Американский исследователь назвал точную дату: 23 сентября 2017 года. По его мнению, именно эта дата закодирована в древнеегипетских текстах и зодиаках. В частности, он приводит в пример папирусы Байера из пирамиды Неферефра в Абусире, содержащие пророчества, зашифрованные в виде хозяйственных отчётов. Футуролог убеждён, что Землю погубит очередная солнечная вспышка.
Ранее ту же дату назвали британские учёные, правда, по их мнению, причиной гибели Земли станет столкновение с планетой Нибиру. Впрочем, официальная наука отрицает существование последней».

Потрясающе. И это серьёзный новостной сайт.
Так, вот ещё что-то египетское. Посмотрим.

«…загадочные манускрипты из байеровского архива признаны фальсификацией.
Папирусные свитки, найденные в запасниках Египетского музея в Берлине среди находок знаменитого археолога Отто Байера, были изучены экспертами.
Свитки, изначально датированные предположительно XXVI – XX веками до нашей эры, по мнению учёных, были написаны гораздо позже, а именно не ранее XIX века нашей эры. К такому выводу исследователи пришли, обнаружив среди иероглифических рукописей текст на немецком языке.
Интересно, что почерк немецкоязычного фрагмента совпадает с почерком, которым были написаны некоторые ранние заметки Байера, но явственно отличается от его дневниковых записей. При этом по составу чернил, материалу свитков и характеру написания иероглифов данная находка удивительно напоминает известный папирус Весткар – сборник древнеегипетских сказок, в чьей древности не приходится сомневаться.
Высказываются предположения, что свитки из байеровского архива могут быть шутливым подражанием папирусу Весткар. На это указывает и их содержание, представляющее собой фантастическое сказание. Однако сюжет и манера повествования совершенно не похожи на древнеегипетские и больше напоминают восточные эзотерические учения».

То есть им понадобилось более полутора веков, чтобы это выяснить? Да уж, возможно, решение заняться психиатрией было не самым абсурдным, если учесть состояние других наук. Во всём мире.

«…байеровские свитки привлекли внимание физиков.
Американский физик-теоретик Кристофер Теодороу прокомментировал новость о берлинской находке. Он отметил, что сюжет сказки удивительно напоминает некоторые современные научные гипотезы, а именно голографическую модель Вселенной и представление о роли наблюдателя в формировании наблюдаемого мира, известное из квантовой механики.
В недавней научно-популярной книге, неоднозначно воспринятой критиками, Теодороу предположил, что физическая реальность порождается сознанием наблюдателей и представляется воплощённой проекцией совпадающих друг с другом осознанных или неосознанных «мысленных векторов» множества индивидуумов. Реальность кажется хаотичной и далёкой от совершенства из-за того, что большая часть этих «векторов» не осознаётся и не направляется в желаемую сторону, а являет собой «противоречивую мешанину страхов, надежд, беспокойств, планов, сиюминутных фантазий и снов». «Если бы люди научились в совершенстве управлять мыслями, – говорит учёный, – они наблюдали бы совсем другую Вселенную».
Теодороу также заявляет о многомерности Вселенной, однако, в отличие от других исследователей, разделяющих эти воззрения, он рассматривает параллельные миры как «потенциальные реальности» – не воплощённые в объективной физической действительности представления и фантазии отдельных индивидуумов. Он предполагает, что при определённых условиях «потенциальная реальность» может становиться «объективной», даже если порождена сознанием единичного наблюдателя».

На этом можно было бы закономерно подытожить, что мир сошёл с ума. Ну или этот физик, по крайней мере. Большинство здравомыслящих людей решили бы так – для этого не нужно быть психиатром. «Вектора, наблюдатели. Бред какой-то. Излишняя учёность делает его безумным», – сказали бы они.
Ординатору думалось иначе.
***
Единственный человек, чьи изыскания в области психопатологии Мария Станиславовна до сих пор находила занимательными, не был психиатром. Вероятно, именно поэтому ему удалось разглядеть в глубине известных проявлений душевных расстройств неожиданные закономерности, чрезвычайно напоминающие те, что он хорошо знал по роду профессиональной деятельности.
Кристофер Теодороу, американец греческого происхождения с перепутанными славянскими корнями в придачу – высокий дядька в очках и неприметном костюме. Выглядит моложаво, но при этом совершенно седой. На всех фотографиях – неизменная добродушная улыбка. Популяризатор науки, автор пары бестселлеров в духе «Квантовой механики для чайников» и бессчётных статей с умопомрачительными формулами и без – специально для тех, кто не силён в математике.

Пару лет назад Мария Станиславовна прыгала и бегала от восторга по всей квартире, когда позвонила мама и обмолвилась невзначай, что Крис Теодороу заглянул на огонёк в их научный городок. Конечно, ведь та и не подозревала, что дочери знакомо это имя.
О, ещё как знакомо! На четвёртом курсе, в разгар увлечения психиатрией, будущего ординатора, рыскающего в интернете в поисках специальной литературы, занесло в такие дебри, где границы наук размывались до полного исчезновения, а законы физики микромира оказывались вполне подходящими для описания поведения не только элементарных частиц, но и значительно более крупных объектов. Например, людей.

Традиционные интерпретации многообразных феноменов запутанной душевной жизни – те, о которых рассказывали на занятиях и писали в учебниках, – подкупали удивительной простотой, понятностью и последовательностью. Мария Станиславовна с восторженной одержимостью поглощала методические пособия, практические руководства, диссертации, статьи, описания клинических случаев – всё без разбору. Она стремилась к этой чарующей простоте и понятности, которые разбирают хаотические нагромождения явлений и взаимосвязей пугающего мира на безобидные элементарные детали, словно детский конструктор, искренне веря, что, обнаружив скрытый порядок в постылой реальности, сможет с ней примириться.

Но уже тогда в глубине души она смутно ощущала, что все эти научные построения отличает какая-то досадная неполнота, однобокость, что ли. И дело даже не в том, что одни психиатры видели корень зла в нарушении химических мозговых процессов и биологических структур, а другие настаивали на главенствующем значении чисто психологических факторов, особенно перенесённых в раннем детстве потрясений, и спор их тянулся больше столетия без намёка на разрешение.
Нет, эта неполнота была иного рода: глубинная, фундаментальная, вероятно, связанная с неким излишним упрощением самого процесса научного познания, хотя Мария Станиславовна затруднялась определить, в чём именно это выражается. Обольщённая успехами на поприще увлечения, она старалась вообще об этом не думать.

И тут в случайной статье какой-то западный умник пытается объяснить симптомы душевных недугов с точки зрения квантовых законов, описывающих взаимодействия микроскопических частиц, из которых, в сущности, состоит весь мир. В том числе и мозг, который, как верят, является источником всех бед. И благ.
Мария Станиславовна презрительно хмыкнула, прочитав первый абзац. А после второго не смогла оторваться.

Она читала о параллельных вселенных, в которых реализуются взаимоисключающие вероятности, и сознание наблюдателя расщепляется, разделяется соответственно числу этих миров, версий бытия. О том, что эти вселенные – ветви единого древа – порой ненароком сходятся, соприкасаются на миг, точно от дуновения космического ветра, и потрясение, постигшее сознание, может быть слишком велико, чтобы сохранять обманчивое здравомыслие.
О том, что воображение – это форма виртуальной реальности, созданная без помощи технических средств лучшим из компьютеров – человеческим мозгом. И о том, что виртуальные реальности – те же параллельные вселенные, ни одна из которых не более «настоящая», чем другие.
Всё, что можно себе вообразить, всё, о чём можно подумать, уже происходило где-то на бескрайних просторах Вселенной, ветвящейся мириадами переплетающихся путей. Происходило и происходит. Происходило и будет происходить, ибо линейность времени – наивный самообман человеческого разума.

Перекрёстки миров, пересечения сознаний…
Индивидуум – результат грубого приближения, упускающего из виду все его вероятностные альтернативы, другие личности из параллельных пространств. Или времён.
Они могут подключаться к иллюзорно изолированному сознанию, вернее, выступать из тени, таящей в себе сплетения мириад путей, ведущих в иные измерения, пространства и времена.
Они в совокупности – и есть сознание, единое и непрерывное, заполняющее все миры во всех вероятностях. Или рождающее их.

Она читала о том, что две частицы, некогда вступившие во взаимодействие, остаются связанными навек, и даже разлетевшись по дальним уголкам Вселенной, разделённые необъятной космической бездной, они будут мгновенно реагировать на изменение состояния своей напарницы. Мгновенно – быстрее скорости света. И, если верить теории Большого Взрыва, все частицы Вселенной взаимосвязаны, ибо имеют единое начало.
О том, что наблюдатель влияет на результат эксперимента одним фактом своего присутствия, и о том, что сознание – осознанно или нет – может выбирать, какой исход вероятностного события будет зваться «реальностью».
О том, что в каждой части целого заложена вся информация о целом и других его частях, и что индивидуальное сознание – всего лишь иллюзорно отделённая часть некого Вселенского Сознания, охватывающего все миры, пространства и времена.

А ещё о том, что видимая Вселенная – всего лишь голографическая проекция высшего уровня бытия, скрытого порядка. Может, того самого, что Платон назвал миром идей, а может, ещё более глубокого, фундаментального уровня чистых смыслов.

Подумать только, Мария Станиславовна поверила этому без колебаний. Она была одержима сумасбродными идеями и при случае – к счастью, такое происходило нечасто – не гнушалась открыто их высказывать. Страшно вообразить!
В ураганном порыве пугающего энтузиазма она законспектировала эту ересь и сделала сообщение на кружке по психиатрии. Безумие чистой воды – но никто почему-то не кинулся вправлять ей мозги. Наоборот, многим, кажется, понравилось. Её даже отправили на какую-то конференцию, почти выветрившуюся из памяти, – вероятно, прельстились благопристойным наукообразием доклада, который недавно попросили повторить, в то время как Марии Станиславовне он теперь представлялся сумбурной мешаниной заумных терминов, формально выстроенных в грамматически правильные фразы.

Так разум, приоткрыв некогда дверь в неизведанное, малодушно забивается в тесную кладовку примитивной прямолинейности общепринятого здравомыслия – будто пугливый ребёнок, заворачивающийся в одеяло с головой. Но неизведанное никуда не исчезает, оно так и стоит за дверью, заглядывает в щели кладовки любопытным глазком, теребит краешек одеяла – мол, просыпайся, пойдём дальше, за порог, чего же ты медлишь?
***
На улице давно стемнело. За окном где-то вдалеке, со стороны заброшенного парка за высокими домами раздался протяжный крик: высокий, монотонный, похожий на размазанное по пространству и замедленное во времени завывание ветра. Или заунывное пение. Или… боевой клич обречённой армии?
Шли минуты, а он всё не стихал – ни один человек не смог бы так долго тянуть одну ноту. Что-то жуткое было в этом звуке, и вместе с тем – чарующее, таинственное. И страшно, и не оторваться. Точно, плутая в тёмном лесу, выходишь ненароком к залитой лунным светом поляне, где духи кружат и сплетаются в танце, верша колдовские обряды. И вот, прячась за деревьями, стоишь, парализованный ужасом, и не сдвинешься с места. Разум твердит: «Беги!» – а всё ж так и будешь стоять и смотреть, пока душа в изумлении не выскользнет из бездыханного тела.

Мария Станиславовна вздрогнула от холода. Ветер врывался в распахнутое настежь окно, леденя кожу под тонкой рубашкой. На лицо упали первые капли дождя.

Потом она долго сидела на кухне под мерное тиканье старинных настенных часов в вычурной деревянной оправе, силясь согреться у плиты и забыв про давно остывший чай. Она не могла собраться поверить, что окно распахнулось само собой, а монотонный крик всё звучал и звучал, такой же далёкий и жуткий, но уже не на улице, а в голове.
Оправа часов изображала корабельный якорь со штурвалом о двенадцати спицах, чьи изогнутые рукояти напоминали солнечные лучи, какие рисуют в алхимических трактатах – острые языки пламени, закрученные вправо. Часы висели здесь всё время, а до этого в родительском доме, но Мария Станиславовна никогда не обращала внимания на мелкие латинские буквы на циферблате. Название фирмы-производителя.
Она пригляделась и прочитала: «Адарис».

Глава 4. Чёрный разум с мёртвых звёзд
***
В голове звенела гулкая тишина, в которой, казалось, слышалось монотонное электрическое потрескивание нервных клеток. Где-то в неопределённой глубине, простирающейся, вероятно, за пределы черепной коробки и её содержимого в необозримую даль иных пространств и категорий бытия, эта напряжённая тишина мерно пульсировала невозмутимыми волнами безбрежного океана, из отрешённых космических бездн неведомым образом вливаясь в хрупкую ограниченность беспокойной материи, отдаваясь мягким стуком в висках.
– Ир-Птак?..
Как рождаются мысли? Откуда они берутся? Из мыслеимпульсов – совершенно неуловимых подчас и неосознаваемых вовсе – по какой-то странной прихоти вдруг уплотняются, концентрируются, обретают форму, позволяя различить содержание. Оно, в свою очередь, оформляется в слова, становясь более очерченным и ясным, но ограниченным, утратившим некий неуловимый аспект, не имеющий наименований в человеческом языке и потому не способный быть выраженным с его помощью. Если долго вслушиваться в напряжённую тишину собственного молчания, окружённую незримыми и незыблемыми стенами внешней тишины, можно услышать…

Голос – мягкий вкрадчивый бархат – не сразу пробился сквозь шелест встревоженных мыслей. В нём слышалась усталость – та же, что распластала под собой беспомощное сознание засыпающего ординатора.

Он настиг её между явью и сном, донёсся из других измерений, сокрытых в закоулках меж плотной материей. Он говорил странные вещи, казавшиеся величайшим откровением, но Мария Станиславовна не могла воспроизвести их в уме. Отдельные фрагменты фраз, которые удавалось выцепить отчаянным мысленным усилием, казались лишёнными значения, а потому не сохранялись в памяти.
Голос некого могущественного существа, которое, как ей подумалось на миг, тесно сплетено с её душой, затаилось в глубинах её разума до того, как взорвались первые звёзды, чьи атомы приняли форму её мозга.

Он настиг её не в первый раз.

Разумеется, никто не знал об этом, даже Ингвар. И, разумеется, она всеми силами старалась не придавать этому значения. Это же просто сон. Или преддверие сна, какая разница? Во сне чего только не увидишь и не услышишь.
Разумеется, она понимала, что обманывает себя.
***
Лучший способ справиться с тяжестью понедельника – не думать о ней. Не рассуждать о том, что безумно хочется спать, что ни на чём не можешь сконцентрироваться и не представляешь, как выдержать несколько часов общения с людьми да ещё и не обнаружить собственную полнейшую непригодность. Просто идти и делать, что скажут. И будь что будет.

Марию Станиславовну попросили провести занятие у студентов. Обычное дело – заменить преподавателя, такое было не раз на первом году.
И теперь она снова сидела в кабинете под десятком тщательно избегаемых взглядов и рассказывала про то, чего нормальным людям видеть и слышать не положено. Автомат функционировал отменно, и хотя Мария Станиславовна давно забросила опостылевшие учебники, она до сих пор могла машинально воспроизвести то, что некогда в них прочитала.

– Любые галлюцинации всегда болезненны. Они не могут встречаться в норме.

И плевать, что даже не все психиатры с этим согласны.
Так учат на кафедре. Так пишут в учебниках. Так должен говорить добропорядочный ординатор. К счастью, думать при этом можно всё, что угодно.

«Он, кажется, учёный, какой-то мудрец, а не просто космический разум, да ведь?» – думала Мария Станиславовна. Среди единичных обрывков фраз, которые ей удалось сохранить по пробуждении, было имя: Ир-Птак. Она помнила его с той беспокойной ночи перед провальным экзаменом, когда была ещё почти ребёнком, и многие ошибки, горести и разочарования только предстояло пережить. Да, с тех пор многое произошло, но немногое изменилось.

– В качестве особой разновидности галлюцинаций выделяют гипнагогические – зрительные и слуховые образы, возникающие перед сном, обычно при закрытых глазах. Это может быть проявлением различных психопатологических состояний.

И ни к чему упоминать вслух, что даже некоторые классики отечественной психиатрии считали их вариантом нормы.
А Крис Теодороу вообще сказал бы, что сама структура реальности подталкивает сознание к галлюцинированию. Тут и параллельные миры, и голографические проекции, и ещё невесть какая заумная муть.

Впрочем, хоть он и симпатичный во всех отношениях дядька, его экстравагантные утверждения всё-таки больше из области метафизики. Излишняя учёность не уберегает его от элементарной логической ошибки: нельзя экстраполировать объяснительные модели из одной области знания на все случаи жизни.
Ведь любая модель соответствует реальности лишь в определённых пределах. Законы квантовой механики хороши для микрочастиц, но не подходят для других сфер и уровней бытия. Так что лучше оставить физику физикам, а психиатрию психиатрам. Разные области реальности описываются разными теориями, которые могут противоречить друг другу. Многих учёных это совершенно не смущает. Большинство людей об этом даже не задумываются. Это нормально.
А галлюцинации – нет.

Но, согласившись с этим выводом в мысленном споре с самой собой, Мария Станиславовна с неизбежностью должна была признать то, что из него закономерно следует.
«Он не мудрец и не космический разум, а голос в голове, который, как и шёпот тьмы, и всё остальное, непроизвольно возникающее внутри сознания и мешающее думать, как, быть может, и странные сны даже, и мечты, и всё, что кажется более настоящим, чем эта бесцельная жизнь, является патологией».

Но она не могла, не хотела с этим мириться.

Поэтому оставалось уповать на неполноценность психиатрии и современной науки вообще – а вместе с ней и логики, запрещающей Крису Теодороу рассматривать Вселенную как целое, управляемое одними и теми же законами на всех уровнях и во всех областях.
***
До отделения Мария Станиславовна добралась только на следующий день и с порога услышала шум и крики из дальнего конца коридора – оттуда, где располагались палаты с самыми тяжёлыми пациентами. Несчастный безумец громогласно убеждал окружающих, что кто-то кого-то убил и ему нельзя доверять. Сан Саныч пытался его перекричать. Бегали санитары. Что-то загремело – как будто большой, и, вероятно, одушевлённый предмет влетел в стену. Ну, ничего необычного, в общем.
Мария Станиславовна обречённо вздохнула и пошла в ординаторскую.

– Болтунов обострился, – сказал Павел Сергеевич. – Надо их с Неизвестным по разным палатам развести, а то вплёл его в бред.
Вот как. Оказывается, этого тщедушного и совершенно безобидного слабоумного из интерната Болтунов считал теперь своим главным врагом. Неизвестный, Неизвестный… Завсегдатай отделения, знакомый ординатору с прошлого года. Она никогда не обращала на него внимания и сейчас даже плохо помнила, как он выглядит.
– Ещё и магнитные бури эти…
– Вы правда думаете, что они как-то влияют? – Мария Станиславовна села за стол напротив врача и мельком взглянула на него с удивлением.
Тот усмехнулся.
– Не стану исключать. Мы ведь многого не знаем.

Вот за что она уважала Павла Сергеевича, так это за непредвзятость.
Будучи воспитанником ортодоксально-советского психиатрического института, известного догматизмом куда более непримиримым, чем её кафедра, он оставался человеком широких взглядов и не боялся признавать, что известные теории отражают только приблизительное – заведомо неполное – понимание каких-то феноменов.
Пожалуй, ему и про идеи Теодороу можно рассказать, и даже про ночные голоса. Хотя нет, вот про последнее точно никому говорить не стоит.
Павла Сергеевича, впрочем, общепринятые теории вполне устраивали, ибо они работали – подтверждались наблюдениями. Позволяли объяснять возникновение болезненных симптомов и устранять их с помощью правильно подобранных лекарств. В большинстве случаев.

А исключения – да, исключения он допускал. И без смущения утверждал, что есть нечто такое, что в эти теории и модели не укладывается. Взять, например, всякие мистические дела: откровения, пророчества, реинкарнации, шаманские свистопляски. Зачастую, наверное, и вправду – болезнь или обман. Но некоторые случаи ни тем, ни другим объяснить невозможно.
Павел Сергеевич не раз рассуждал об этом за чаем во время тихого часа. Сан Саныч подтрунивал над ним: вот, мол, посмотрим, как ты с чьей-то духовидческой реинкарнацией встретишься – без лишних мудрствований галоперидол в уколах назначишь, и на этом вся мистика закончится.

– Сегодня пишем дневники, – напомнил врач.
Ординатор кивнула. Своих пациентов у неё пока не было – ожидался цикл лекций, во время которого в отделение не походишь, а значит, и пациентов вести нельзя, их ведь надо смотреть каждый день, – но бумажную работу никто не отменял.
– После обхода начнём. А сейчас давай пить чай.
***
Долговязый парень с растрёпанными и взмокшими светлыми волосами, привязанный к койке по рукам и ногам, ругался громко и непечатно. Его огромные босые ступни упирались в железные прутья кровати, а сам он извивался всем телом, тщетно порываясь вскочить и раскидать окруживших его санитаров.
– Болтунов, хватит ругаться. Совсем разошёлся, – прикрикнул Сан Саныч и мрачно пробормотал: – Накрылась выписка.

Обитатели ординаторской в сопровождении медсестёр совершали обход и сейчас находились в наблюдательной палате – там, где содержатся пациенты в наиболее тяжёлом состоянии.
В связи с массовым обострением – из-за смены препаратов, вестимо, а может, из-за погоды тоже – палата стремительно переполнялась, утром поставили дополнительные койки, но их уже не хватало.
– Придётся третью палату тоже наблюдательной сделать, – заключил заведующий.

Пока Сан Саныч мучился над организационными вопросами, Павел Сергеевич направился в дальний конец палаты – проверить одного из своих пациентов, круглолицего человека средних лет с тяжелейшей депрессией, который после отмены амитриптилина ни на миг не мог избавиться от мыслей о смерти.
Мария Станиславовна увязалась следом. Ещё пару дней назад этот больной, шедший на поправку, готовился к выписке. Он сидел в ординаторской возле врача и воодушевлённо рассказывал, как ему не терпится вернуться к семье. На лице его, живом и добродушном, порой читалась тревога – когда Павел Сергеевич спрашивал его о работе.
– Нет, конечно, они милейшие люди. Я тогда так себя накрутил… Думал, что во всём виноват, что из-за меня предприятие закроют. Даже – смешно сказать – что весь мир из-за меня погибнет. Надо же было такое придумать! – пациент широко улыбался, качая головой, и лицо его принимало прежнее спокойное выражение.
Теперь оно осунулось, посерело, застыло скорбной маской – точно в преддверии похорон мира.

Мария Станиславовна пробиралась между койками боком, держась к пациентам в пол-оборота и постоянно поглядывая назад, чтобы никто из них не подошёл со спины.
Хотя в палате было полно санитаров и медсестёр, сверх необходимой бдительности она ощущала мучительную тревогу, сводившую мышцы и отдававшуюся тупой болью в висках. В той или иной степени это чувство всегда сопровождало её пребывание в отделении – вероятно поэтому, выходя из больницы, она нередко испытывала обессиливающую тяжесть во всём теле.
Для этого и нужен автомат: сделать пару шагов – чего проще. Но и он не всегда спасает. Главное, чтобы не сломался совсем, ибо тогда… О, тогда что-то страшное и неконтролируемое из темнейших подворотен смятённого разума прорвётся в повседневность и разрушит её окончательно и непоправимо.

И почему ей было так неспокойно при пациентах? Ведь она общалась с ними не первый год, ещё со студенческих времён; зачастую ей удавалось и разговорить их, и выслушать, и даже расположить к себе. Но всё это сопровождалось невероятным внутренним напряжением, обычно скрытым от посторонних глаз благодаря собственной автоматизации, которая не делала его менее тягостным.
Это не было вполне обоснованным беспокойством человека, рискующего внезапно получить по шее или ещё чего хуже, не было трусостью или суеверным испугом перед «качественно другими», «чуждыми нормальности» непонятными и оттого зловещими существами, которым практически отказано в признании их людской, общей с остальным миром природы. Нет, это чувство было иного рода.

Объяснялось ли оно затаённым опасением по поводу собственного душевного состояния? Может, тщательно скрываемая даже от себя тягостная неприязнь к пациентам проистекала из постыдного страха оказаться одной из них?
Сны, в которых, по расхожему представлению, воплощаются бессознательные страхи, могли служить тому подтверждением, ведь у Марии Станиславовны было два повторяющихся мотива ночных кошмаров, и один из них – оказаться в отделении взаперти, по ту сторону железной двери, ограждающей её от всего остального мира. А второй – фиолетовая бездна, затягивающая её мельтешащем вихрем. Кто бы знал почему.

Осталось миновать одну койку. Мария Станиславовна мельком взглянула на неё: там сидел Неизвестный. Странный даже для этого места тип с изуродованной узорами старых шрамов левой половиной лица, абсолютно белыми, несмотря на достаточно молодой возраст, спутанными волосами, водянистыми глазами и бледно-серой, голубоватой даже кожей, цвет которой врачи объяснить затруднялись: физически он был совершенно здоров. Болезнь, разразившаяся в раннем детстве, заточила его разум в тесной темнице с кривыми зеркалами вместо окон. Во время обходов он по обыкновению сидел, раскачиваясь на кровати и глядя в пустоту за кулисами бытия.
Сейчас он был неподвижен.
Взгляд ординатора скользнул по его лицу – и ослепительная вспышка воспоминания полыхнула молнией, от которой защитная оболочка автомата едва не разлетелась вдребезги.

Эйкундайо.

Мария Станиславовна застыла в ужасе, не в силах отвести взор.
Эйкундайо, это точно он! Разве возможно забыть такое лицо? Вместо татуировок – шрамы, в глазах – бессмысленная покорность узника. Того, кто томится в чёрной башне на краю чужого мира под незаходящим солнцем, чей разум заточён в прорехе бытия по ту сторону известных измерений и времён…

Липкий удушливый кошмар цепкой хваткой сдавил горло. Она не могла двигаться, не могла дышать, только таращилась на это несчастное существо, которое, вероятно, в действительности и не было человеком – по крайней мере земным, – а Неизвестный смотрел на неё с несвойственной слабоумному пристальной проницательностью. Так, словно видел её насквозь!

– Чиат?ма!
С криком он резко дёрнул Марию Станиславовну за халат.
Треск разрываемой ткани. Звон металла.
Сбросив оцепенение, она отшатнулась в сторону, чуть не споткнувшись о железную ножку кровати, и мгновенно ретировалась за соседнюю койку.
– Чиатума! – вновь завопил безумец и вскочил с койки, наткнувшись на тут же накинувшихся санитаров.

Врач с ординатором вернулись к выходу, а Неизвестный всё кричал и вырывался, протягивал руки, повторяя бессмысленное слово.
– Фиксируйте этого тоже, – скомандовал заведующий.

Когда обход двинулся в следующую палату, Мария Станиславовна задержалась на пороге и обернулась. Пациент, которого по рукам и ногам привязывали к кровати, уже не сопротивлялся. Он смотрел прямо на неё ясно и строго, и в глазах, светящихся незамутнённым разумом, читался суровый упрёк.
***
– Чёрный разум с мёртвых звёзд…
– Я вижу повсюду знаки, скрытые коды и шифры. Звуки, цвета – это всё сигналы. Вспышки на Солнце – это код. В пульсации звёздного света, в периодичности солнечных вспышек – во всём заложена информация. Пятна на Солнце – те же руны или буквы, если хотите. Они передают какое-то послание, текст, записанный энергетическими импульсами вместо привычных символов…
– На моём сознании как будто какая-то корка, она расползается и высасывает силы.
– …просто истина лежит за пределами известного мира, и чтобы выйти туда, нужно осознать, что ты – нечто большее, чем ты сам. Сознание пронизывает Вселенную, так что оно по определению всеобщее. Можно подключаться к сознанию других людей, потому что на самом деле между твоим и их сознанием нет разницы. Эти границы условны и обманчивы. Впрочем, из-за духовной неразвитости многим они просто необходимы для сохранения привычной видимости простого и понятного мира.
– Конец света двадцать третьего сентября.

В третьей палате все наперебой несли какой-то необыкновенный бред – как будто сговорились окончательно убедить Сан Саныча сделать её наблюдательной.
Мария Станиславовна пыталась придать лицу выражение сосредоточенного внимания и унять мелкую дрожь в руках, крепко вцепившись в прижатую к груди большую тетрадь. Беспокойство, охватившее её, было столь сильно, что от него сводило челюсти. Какое счастье, что разговаривать не нужно – Сан Саныч сам расспрашивал пациентов и давал указания медсёстрам. Но ординатору не удавалось даже разобрать, о чём идёт речь – в голове царил сущий хаос, неумолимо прорывающийся из затаённых глубин сознания.

…её ли сознания? Она читала, определённо читала нечто подобное у Криса Теодороу – читала и соглашалась с каждым словом, а этот бедолага, вестимо, тоже читал – и вот! Бредит на койке.
…Истина за пределами мира… Чёрная Истина на изнанке Бытия, в прорехе Тьмы…
Как, как унять этот хаос?!

Окружающий мир оставался видимо прежним: обстановка, предметы, люди – всё на своих местах. И вместе с тем происходящее вокруг приобрело совершенно иной, пугающий смысл.

Озарение. Постижение мгновенное и непреложное, не нуждающееся в доказательствах и обоснованиях. Откровение, принятое всецело и без колебаний – как данность.

Зелёная форма санитаров, белые халаты врачей. Решётки на окнах. Ряды коек. Кругом – раненные в бою с неведомым врагом.
Нет, это не военный госпиталь, как показалось сначала, а вражеский лагерь, и она здесь – в плену, как и все эти несчастные.

Разбитая армия, пленённые души. Военачальники обезглавлены, бессильные солдаты закованы в цепи.
Кто-то предал их – сомнений нет. Не важно, трусость тому виной, тщеславие или злоба – кто-то из своих оказался приспешником врага, и этому нет оправданий.

В следующий миг – призрачный, зыбкий, как сон наяву – она поняла, кто это был. Увидела – но не здесь и не глазами.
В другом времени и другом пространстве, что разворачивались перед внутренним взором подобно живой картине, сотканной из тумана, – чёрные тени под красным небом, чёрные башни, пронзающие звёздную высь, чёрные прорехи космических бездн, лишённые света. И она – в чёрном, а руки её – в крови.

Только миг, наваждение, сонная хмарь – было и нет, нахлынуло и растаяло. И вот она снова – просто ординатор в отделении.

Всему виной беспокойное воображение, это верно, но прочные доспехи автоматического функционирования и щит общепринятой логики и здравого смысла не давали безумным порывам завладеть её разумом. По крайней мере, надолго. Обитателям этих палат с защитой повезло меньше.
***
– Не верьте ему.
В охрипшем голосе присмиревшего Болтунова слышалось какое-то надрывное отчаяние.
Мария Станиславовна сидела с ним за столом возле наблюдательной палаты, и вокруг не было никого. Рослый, широкоплечий, он весь как-то осунулся, сгорбился, сжался. Голова его была замотана бинтами, съезжавшими на глаза, и тонкие струйки крови из-под повязки текли по лицу.

Ординатору страшно не было. Странно, но даже привычного беспокойного напряжения она не ощущала. И кровь – как глупо, но нет, она и не думала её останавливать.
Вместо этого Мария Станиславовна спросила с привычной спокойной доброжелательностью, за которой обычно скрывала утомление, разочарование и тревогу – теперь же она и вправду была совершенно спокойна:
– Почему?
– Он служит злу, он – демон и лжец. Он давно мог сбежать, если бы захотел. Но он ждал. Он – убийца. Теперь он пришёл за вами.

Это необычно. В бредовых идеях – а это же, несомненно, бред – центральной фигурой всегда выступает сам пациент. Всё относится к нему, связано с ним, разворачивается вокруг него, а тут – демон и убийца пришёл, видите ли, за ней.
– А вы? При чём здесь вы?
– Я не смог его остановить. Хранитель – не успел. Мне недолго здесь быть, и назад не вернуться… как бы я хотел вернуться. Но меня уже нет, совсем нет, я тону, тону, и чёрные щупальца ледяной тьмы тащат меня в бездонный мрак.

Она почувствовала, как на глаза отчего-то наворачиваются слёзы. Бессмысленный, бессвязный бред – но сколько боли было в этих словах, какая обречённость сквозила в этом голосе! Невыносимое ощущение совершенной безнадёжности захлестнуло её, чужая беда вмиг стала собственной.

Это было, было уже – может, не этот разговор, но эта неизбывная скорбь, пронзающая грудь острым шипом отчаяния, эта ноющая боль, от которой хочется вырвать собственное сердце, только бы избавиться от неё. Непоправимое и всепоглощающее горе. И этот укор в глазах светлых призрачных дев, и невыносимое всепрощение в пронзительном взгляде короля…

– Но вы не виноваты, – Болтунов тихо, почти невесомо коснулся её плеча. – Это сделал чёрный принц. Ему тоже нельзя доверять.
Нет, нет, не Болтунов – его имя Белте?йн, она вспомнила! Только вот где слышала его и когда?..
Может, от него она всё и узнает, наконец?

Кровь заливала его лицо сплошным потоком, ручьями текла на стол и тяжёлыми каплями падала с края – но таяла в воздухе прежде, чем достигнуть пола. И Белтейн таял, медленно тонул в тумане. Губы его шевелились, но сказать он уже ничего не мог: изо рта лилась мутная вода.

Мария Станиславовна вскочила из-за стола, безнадёжно протягивая руки туда, где только что был Белтейн – в пустоту.
– Что мне делать? – хотела закричать она, но слова застряли в горле.
– Бежать, – был мысленный ответ.

И вот она уже бежала по тёмному коридору, босиком по влажным камням, вдоль тесных кирпичных стен, мимо камер с решётками, откуда доносились дикие крики и скорбные стоны.
Она бежала, задыхаясь от бега и страха, что гнал её вперёд – без оглядки, без раздумий. А позади – она не слышала за повсеместными воплями и шумом собственного дыхания, но чувствовала каким-то непостижимым образом, просто знала – ярилась бешеная погоня.

Бег и страх наполняли всё её существо. Ни мыслей, ни других ощущений не осталось. Только паническое бегство – и непоколебимая убеждённость в его бессмысленности.
Обречённость, рвущая душу на части.
Набрасывающаяся сзади, опрокидывающая на холодный пол, наваливающаяся всей тяжестью, приковывающая к месту, хватающая за руки, связывающая тугими ремнями и волокущая во тьму. В тесную камеру за ржавую решётку под гнусный хохот и истошные рыдания.

Когда она вскочила, задыхаясь от безмолвного ужаса, сбрасывая тяжёлый сон вместе с одеялом, подушка была мокрой от слёз. Снова.

Милосердная судьба избавила Марию Станиславовну от необходимости возвращаться в отделение следующим утром: опять попросили посидеть со студентами. Она совершенно не помнила этот день. Только всё время думала, что надо сходить узнать, действительно ли что-то случилось с Белтейном – с Болтуновым, то есть, какой там Белтейн, в самом деле. Но нет, нет, куда там: она бы не вынесла, окажись безумный сон ещё и вещим.
***
«Чёрный разум с мёртвых звёзд…»
Фраза, нечаянно услышанная на обходе, навязчиво крутилась в мыслях, и без того отвлечённых и перепутанных.
Теперь, в полудрёме, неспешно подкравшейся к утомлённому от бездеятельности сознанию после полуночи, эти слова зазвучали далёким надрывным криком.

Предсонные образы: звуки, цвета, вспышки света и прорехи тьмы. Отчётливые или бесформенные, призрачные или почти не отличимые от реальных, эти образы таились на границе яви и сна, чтобы хлынуть неудержимым потоком в обессилевший разум.
Шум в голове – шёпот далёких звёзд, приглушённый пульсирующий гул – зашифрованные послания неведомых цивилизаций.
Обрывки чужих разговоров – точно вырванные из контекста фразы случайных радиопередач, недослушанных из-за ежесекундного переключения между станциями.

«Чёрный разум с мёртвых звёзд…»
Вспышки и образы мелькают, заполоняют мысленный экран пред обращённым внутрь разума взором, сливаются вместе, затопляют сознание, качают его на неспешных волнах, унося прочь от безрадостной действительности.
Прочь, прочь – к иной реальности, затаённой, глубинной, где отчаяние обретает новый смысл, становится не просто тягостным чувством, но самостоятельной категорией бытия, единственно мыслимой в этом замкнутом на себя пространстве.

Вселенские катаклизмы… Прорехи в ткани мироздания… Многомерное время, разлетающееся тающими в пустоте осколками кривого зеркала, символизирующего иллюзорность привычных образов…
Древние звёзды вспыхивают и гаснут, как искры костра. Их пепел, гонимый космическим ветром, разлетается в бесконечности, вычерчивая траектории прошлого и будущего, возможного и маловероятного, оседая на перекрёстках непроложенных дорог, где пламенем жизни разгорятся новые, не родившиеся ещё миры.

Некоторые искры, попадая на ткань Вселенной, прожигают её насквозь, оплавляют и скатывают досадными чёрными шариками, плотными и безжизненными. Это слёзы Предвечной Тьмы, восставшей против Единого Бытия, отчаянно желающей лишь одного: быть исторгнутой из Него, обратиться в Абсолютное Ничто, не сознающее, не ощущающее, не имеющее никаких свидетельств о своём присутствии ни в одном из моментов времени.
Перестать быть.
Но небытия вовсе нет – оттого и плачет Тьма, тщетно льёт жгучие слёзы, плодя чёрные дыры на ткани реальности, ставшие её вечной тюрьмой. Заточённая на изнанке известного мира, затаённая в закоулках временных линий, в промежутках между измерениями, отделённая от всех существующих уровней бытия, замкнутая на себя и не имеющая ни малейшей возможности выбраться из бесконечного плена, она всё же продолжает существовать. Мыслить. Осознавать себя. И страдать.

Звёздные катастрофы… Галактические битвы… Планета, в суматохе сражения гигантов выброшенная в пустой космос, лишённая света своего солнца, потерянного навеки. Точно крохотная песчинка, несомая штормовыми волнами чёрного океана, бессильная и безвольная, летящая сквозь бесконечную ночь, объятая мраком, скованная холодом. А на ней – одинокое существо, беззащитное и беспомощное, непостижимым образом пережившее страшную катастрофу, но лишённое всех атрибутов жизни. Вмёрзшее в омертвелую плоть планеты, погребённое в беззвёздной тьме.

Разум, запечатанный в безысходности чёрной бездны, уносимый потоком вечности в непроглядную глубину бытия. Прорехи ткани мироздания увлекают его на изнанку. Волны космического океана баюкают его, отголоски предсмертных стонов взорвавшихся звёзд доносятся тихой колыбельной.
И он начинает грезить.
А планета, на которой он заперт, всё летит и летит сквозь нескончаемый мрак.

Он грезит о других мирах, о потерянном солнце, чей восход никогда не увидит, о хитросплетении судеб и душ, накрепко связанных друг с другом невидимой паутиной сквозь пространство и время.
Ему чудятся сияющие миражи, разноцветное небо и тёплое море, ласкающее измождённое тело.
Миллиарды лет проносятся мгновением, миг растягивается вечностью. Воспоминания о прошлом неотличимы от несбыточных мечтаний о будущем, сумрачные грёзы – от произошедшего наяву.

Кто он? Откуда? Как оказался на этой планете? Нет ответов, только бессчётные вероятности, между которыми он подвешен в зыбкой неопределённости. В бездонной пропасти между реальностями. В ловушке между явью и сном.

Разум, навеки запертый наедине с самим собой. Существо, которому остались только бесплодные грёзы. Жаль, что в его непроницаемой чёрной тюрьме нет книг – они бы скрасили одиночество, позволили забыть о собственном безнадёжном положении.
Каждая книга – дверь в новый мир. Миры, зашифрованные символами, разворачиваются под обложкой во всей полноте непреложного бытия. В них оживают сны, цветёт небо и плещутся тёплые волны. В них рождаются герои, чьи имена застыли на заледеневших губах грезящего, чьи переплетённые судьбы тянутся светящимися нитями к его окоченевшим пальцам.
Но в его тюрьме ничего больше нет – только бескрайняя тьма и бесконечность собственного разума.
И всё, что он может – лишь мысленно вырезать слова ненаписанных книг в своих грёзах.
На мокром песке. На ветхих свитках, покоящихся в затерянных гробницах далёких миров. На свежей бумаге университетских учебников, чьих авторов осудят за вольнодумство и назовут безумцами. На стенах чёрных башен, пронзающих небо, пространство и время, многомерные уровни Единого Бытия, Предвечную Тьму, свернувшуюся в прорехах мироздания, и впивающихся острыми шипами в его собственное стылое сердце.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71284126?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.