Пролегомены эволюции
Пролегомены эволюции
Сен Сейно Весто
Рыбок вида Хаплохромис отличает то, что их мало заботит общественное мнение. Они замкнуты, любят конфликты и практически по любому аспекту мироустройства уже составили собственное мнение. Это не у всех вызывает энтузиазм, так как хорошо известно еще одно их качество: они всё всегда доводят до логического конца. И поскольку логику их понимает вообще мало кто, судьба эволюции вызывает серьезные опасения. Потому что именно она привлекла внимание одной из бойцовых рыбок.
Сен Сейно Весто
Пролегомены эволюции
Любое использование текста, оформления книги – полностью или частично – возможно исключительно с письменного разрешения Автора. Нарушения преследуются в соответствии с законодательством и международными договорами. For information address: Copyright Office, the US Library of Congress.
© S. Vesto. 1999-2024
© S. Vesto. graphics. 1999-2024
TXu 1-647-222
TXu 1-870-830
TXu 2-100-174
the US Library of Congress
1124
Меморандум бойцовой рыбки
Нет во Вселенной ничего более безвредного, чем здравый смысл. Но будь у эволюции ложка здравого смысла, они бы погибли обе.
– Избранные проекты мира: строительство руин. Руководство для чайников
1
Однажды в далеком-предалеком звездном скоплении жила бойцовая рыбка. Звали ее разными именами и названиями, иностранными, скучными, научными и непонятными, некоторые звали ее даже хаплохромисом многоцветным – за тонкость вкуса и чистоту красок. Но звать так ее решались немногие, а все звали только бойцовой рыбкой, даже кто ее никогда не видел. Просто так было короче. Все было у нее хорошо и все было как у людей и не было только одного: трудностей, которые нужно преодолевать. «Вот, – расстраивалась рыбка, – все люди как люди, что-то там все время преодолевают, какие-нибудь барьеры и неприятности – только у меня все не как у всех». Так сидела она, задумчиво глядя на стайки рыбок и как медленно двигаются по тонкому белому песку дна солнечные блики, и так проходили один день за другим и один год за следующим.
Но вот в какой-то из дней в пределах лазурных территорий актиний и кораллов, прямо над любимой норкой хаплохромиса, медленно изгибаясь и не спеша, прошла большая темная тень, не то акула, не то даже вовсе касатка, – как неторопливый провозвестник вечного возращения и напоминания о том, что где-то есть и другой мир, и он не так уж отсюда далеко.
«Ни хрена себе, – флегматично подумала бойцовая рыбка, задрав голову наблюдая за передвижениями тени у себя над головой. – Я тоже такое хочу. Как к себе домой…»
На самом деле у хаплохромиса тоже имелись в жизни свои проблемы, и они часто становились проблемами окружающих. Дело в том, что, как принято было считать, коралловые рыбки были разноцветными не просто так, а с научным смыслом, чтобы видно было далеко и хорошо – чтобы другие особи своего вида, случайно проплывавшие неподалеку, понимали: вот здесь одна территория, вот там другая. Считалось даже, что территориальные окраски коралловых рыбок вывешивались только для своих: другие представители могли их во внимание не принимать вовсе. Что они и делали. И совершенно напрасно.
Еще говорили, что с точки зрения сосуществования видов те самые представители как бы должны были интересовать рыбку не больше, чем, скажем, камушки на белом песке или пустые ракушки. Но имея о сравнительной этологии лишь достаточно поверхностное и общее представление, бойцовая рыбка ничего об этом законе не знала и делала что хотела. Чем и объяснялись те трудности, которые она создавала другим, осложняя жизнь себе и немногочисленным соседям. В спину ее звали норкой, у которой не все дома. Впрочем, Хаплохромиса это тоже трогало мало.
В общем, окружающий его норку мир положительно был не в его вкусе. Сказать иначе, он ему не нравился, включая вкус того, кто всем этим до него занимался. И тогда он решил поменять все на что-то другое – убрать, как убирают не очень удачный эскиз, и нарисовать все заново, вместе с норкой, лагуной и остальным мирозданием – поменять на что-нибудь, что будет радовать глаз больше. Сколько себя коралловая лагуна помнила, Хаплохромис всегда считал себя экспертом по части вкуса в эстетике, и это для окружающего мира служило постоянным поводом для беспокойства.
«Эта бойцовая рыбка – просто надругательство над здравым смыслом, – убежденно рассказывал один жирный карась одному случайно проплывавшему мимо якорю. – Иногда просто опускаются руки. Кидается на все, что проплывает мимо. Теперь вот ей эволюция поперек дороги встала».
«И что мне теперь прикажете делать? – желчно спрашивал якорь. – Покончить жизнь самоубийством?»
«Я понимаю ваш сарказм, – вдумчиво отвечал карась. – Не вы первый. А потом начинают заламывать руки. Хотите один бесплатный совет? Не надо резких движений. В нем очень сильно развит инстинкт хищника. Я кое-что в этой жизни повидал, поверьте на слово: не надо ненужных движений. Вообще не надо торопить события…»
«Но я не могу тут всю жизнь просидеть у вас на попе, – раздраженно говорил якорь. – И потом. Это что-то неслыханное! Я сколько плаваю – нигде с таким не сталкивался…»
Карась примирительно качал головой, глядя понимающе и с сочувствием.
«Хороший вы мой, поверьте на слово: чем раньше вы примиритесь с неизбежным – тем меньше он вас поимеет. Мы все через это прошли. Доверьтесь мне: я кое-что понимаю в этой жизни. – Опытным путем выведенная зависимость наполняла жизнь новым смыслом. Там, где можно, карась следовал лучшим из своих побуждений. – Самообладание – вот то, что вам сможет помочь. Чем раньше вы остановитесь, тем лучше будете выглядеть». – Наученный жизненным опытом, он не хотел другим повторения своих ошибок.
Якорь чудовищным усилием воли подавил новый прилив раздражения, вместе с тем, явно предпочитая оставаться при своем мнении.
«Мне это не нравится», – честно предупредил он.
Карась не выглядел удивленным.
«Вы не первый, от кого я это слышу. Вы когда нас покидаете?» – поинтересовался он вдруг озабоченным тоном.
Якорь кисло сморщился.
«Как господь призовет…»
Карась глядел, ожидая продолжения.
«А если точнее?»
«А если точнее, то как там наверху что-то кому-то в голову ударит – так сразу…»
«Я-асно… – с сочувствием протянул карась. – Не в курсе, значит. Не знаете».
«А и никто не может понять», – отвечал якорь. Он явно собирался добавить что-то еще, но словно бы в конце концов передумал. Якорь глядел, переживая противоречивые чувства.
Он выглядел заметно расстроенным.
«Сколько я на этом треклятом свете живу, – сообщил он карасю, конфиденциально понизив голос, – не могу уловить до конца логики. Иногда, верите, близок к отчаянию, готов к любым крайностям. Думаешь грешным делом, а может, ее вообще нет? Этой логики, а? Вроде уж и выстроил все и все построил и собрал свидетельства очевидцев – р-раз… и нету». Якорь звонко ударил по ладони тыльной стороной другой руки.
Карась смотрел, сочувственно кивая в такт словам собеседника.
«Ой, ну что же это за жизнь такой, а!..» – с сердцем вскричал якорь.
«Может, вы пойдете куда-нибудь в другое место орать прямо над душой», – раздался откуда-то снизу грубый мужской голос.
Опустив взгляды, карась с якорем рассеянно смотрели на поверхность дна, тронутую одинаковыми песочными гребешками, но ничего не нашли.
«Между нами, – заметил карась, понизив голос. – Существует мнение, что все это… – Он обвел глазами толщи голубой воды, пронизанные размытыми солнечными лучами, где малолетние сарганы уже гонялись за кем-то с раннего утра, – …в скором времени ожидает изменения. Я бы даже сказал, существенные изменения». – Он чуть приподнял брови, многозначительно поджав губы.
Якорь терпеливо слушал.
Карась окинул собеседника изучающим взглядом.
«Полагаю, вы к нам надолго», – сказал он.
«Вряд ли, – отвечал якорь, побледнев. – У нас только кратковременное разрешение на пребывание».
Карась задумчиво покивал. Тема была непопулярна.
«В таком вот ключе», – произнес он.
Якорь без особого интереса глядел по сторонам.
«Все-таки кое-что меняется, – сказал жирный карась, проследив за его взглядом. – Жизнь не стоит на месте».
«У вас стало больше места», – ответил якорь деликатно.
«Больше места, больше жизни, – поддержал карась. – Теперь вот бойцовая рыбка решила эволюционный процесс остановить. Видите ли, он ей не нравится. Оскорбляет рост эстетического чувства».
«Что сделать?» – недоверчиво склонил одно ухо якорь.
«Ужасно, правда? – ответил карась. – У нас тоже все в шоке. Уж на что был коралловый абу-дефдуф – не к обеду будет сказано… П-тьффу, прости господи… Злобный аспид – так он, верите, и его съел! Ничего святого у него нету…»
Жирный карась невесело усмехнулся.
– Был даже один случай… У нас не жизнь – анекдот. Тут до сих пор не все решаются вспоминать вслух. Идет, значит, по своим делам барракуда. Ну, знаете, как она идет, и какие у нее дела – тоже все знают. Идет, в общем, идет – бам! На горизонте видит что-то, что до нее никто еще не успел съесть. Видит: лежит на дне тень, а у тени рыбка. Сидит, никого не трогает – думает. Смотрит куда-то наверх, смотрит куда-то вниз – и одна, как смысл жизни. Никого на парсек вокруг до самых шельфов, кроме какой-то случайной касатки на вольных хлебах. Ни одной живой души, можете представить? Что-то неслыханное. У барракуды, конечно, челюсть вниз – глаза наверх. Ну, дура дурой, человек действия, сразу – непосредственно к сути дела. Давайте вначале съедим. Значит, сидит прямо по курсу объект приложения сил и желудка и ничего вокруг не замечает. И о чем думает – непонятно. Ни тебе мало-мальски серьезного укрытия рядом, ни тебе крыши, я не знаю… В общем, затаенный взор к небесам и глубинам философии и бытия. Барракуда, понятно, тут же со всех стапелей и сразу за стол. Ну, все наслышаны, какой у нее по утрам аппетит, да ниспошлет ей небо чем-нибудь подавиться, прости господи… Так вот. А когда барракуду, это самое, по-настоящему прижмет, так у нее теряется последнее чувство меры. Нет невозможного и нет непреодолимых расстояний – идет без тормозов, не оборачиваясь на последствия. Летит, значит, и вдруг видит, что рыбка, оказывается, там не простая, а, как вдруг выясняется, бойцовая. Можете представить ее чувства? И остановиться уже нельзя – не те скорости, да и не предусмотрены у барракуды тормоза на такие случаи жизни. Что делать? И встать нельзя, и вешалкой уже не прикинуться, и даже извинений не принести – знаете ведь, как у нее: челюсть до земли и все намерения наружу, и глаза что задница, ну что ты будешь делать… Безвыходный случай. Ни туда – ни сюда. И тогда барракуда, даром что болван, что делает: со всех ног и с теми же самыми разинутыми намерениями проносится мимо и на сумасшедшей скорости въезжает в самца касатки, который, как специально, как раз проходил общим фоном, мирно завтракая. Всё цивилизованно, неторопливо, никого не трогая… Это раз увидеть – больше ничего не надо. Стоит один – напротив стоит другой. Один смотрит – и другой смотрит. Касат этот даже жевать перестал, у барракуды аппетит тоже уже прошел. Теперь касатик что предпринимает: медленно так, с недоумением приподнимает брови и говорит: «Не понял».
Не понял он, понимаешь? И объяснить некому. А народ ведь тут у нас сам знаешь какой. Запах неприятностей чувствует на год вперед, особенно чужих. Вокруг уже масса желающих: все уже удобно устраиваются, кто счастливо облизывается, кто собирает деньги. И ведь что во всей истории самое интересное – поведение бойцовой рыбки. Хаплохромис, герой с того света, постоял так, посидел, посмотрел через плечо – и, ни слова не говоря, не обернувшись, снимается и отбывает в неизвестном направлении. Шумно стало. Могу поклясться: не иначе как опять пялиться наверх, мыслить и созерцать. Сосуд самообладания. В таком вот виде. За него тут, понимаешь, кровь проливают…
Карась помолчал, задумчиво пожевав губами.
– Вот так и живем, – заключил он.
2
Слово, как всегда, сразу взял краб. Его знали как того, кто преуспел в искусстве оправданий, поэтому его всюду выпускали первым.
– Мужчины, – сказал он. – С этим надо что-то делать, больше так жить нельзя.
Все горячо закивали и загомонили, соглашаясь, что да, так больше нельзя. По устоявшейся традиции краб решительно перешел непосредственно к сути проблемы.
– Значит так. Я предлагаю: хватит болтать. Пора заняться делом. У меня предложение. Первым делом мы что делаем: первым делом мы отделяем, кто с нами. Затем выясняем, кто против нас. С этими разговор у нас будет короткий. Правильно я говорю?
Собравшиеся вновь зашумели. Раздались аплодисменты. Кто-то закричал нехорошим голосом: «Краба в президенты». Все засмеялись.
– А то, понимаешь, разговаривают… Теперь насчет эволюции. Это самое… Я против эволюции ничего не имею, надо – значит, надо. Но вот бойцовую рыбку туда на километр близко нельзя подпускать. Нечего ей там делать. Должно же быть какое-то чувство меры. Правильно я говорю? А то так к чему мы придем, я спрашиваю. Ни к чему мы так не придем. Взять вот этих дельфинов. Сколько можно. Ведь до чего дошло. Представляете, я только недавно узнаю, что у них, оказывается, нет фазы быстрого сна. Я как узнал, так прямо сел где стоял. Я говорю: ты что это себе позволяешь. Ты особенный, что ли? Мы, коллектив, этого не одобряем. Знаете, что он ответил? И как только земля таких держит. «Писать я хотел на ваше неодобрение». Прямо при сотрудниках. И никто не знает, что делать. Нет ее – и, говорят, никогда не было, этой фазы. У меня она есть – у них ее нет. У всех она, значит, есть… – у тебя она есть? Есть. У него она есть? Я вам точно говорю, что должна быть. Не сомневайтесь. У всех то есть есть – у них нет. Мне до сих пор не по себе делается. Так больше нельзя. Я вот так прямо и сказал, открыто. Ты особенный, что ли? Сказал, как было. У меня язык прямо отнялся. Пялится, значит, это самое, улыбается прямо в лицо этими своими зубами – и произносит такое вслух, прямо при представителях. Вот я и спрашиваю себя: куда мы идем?
Теперь бойцовая рыбка. Мало нам было ее одной. Вы не поверите, я теперь даже во сне периодами дергаюсь. Сплю, значит, и вижу: улыбается мне прямо в лицо Хаплохромис – рот до ушей, и щеки с ямочками. Смотрит и с удовольствием таким сообщает: «Не одобряете, значит…»
Я к чему это рассказываю. Что хотели – то получили. Вовремя не приняли меры. Бойцовую рыбку ни к каким эволюциям нельзя было подпускать, знали же – и бездействовали. Короче, хватит разговаривать, так больше нельзя. Если она дорвется до эволюции, то всех последствий мы за всю жизнь не разгребем. И еще другим останется. Если нужны самые решительные меры – примем меры самые решительные. Вплоть до. Говорил же: допрыгаемся…
3
«…Лозунг свободы от оценок в естествознании не должен приводить к убеждению, будто происхождение видов – эта великолепнейшая из всех цепей естественно объяснимых событий – не в состоянии создавать новые ценности, – читала бойцовая рыбка, аккуратно придерживая книжку за сгиб переплета. – Возникновение какой-то высшей формы жизни из более простого предка означает для нас приращение ценности – это столь же очевидная действительность, как наше собственное существование…»
Рыбка задумалась. Перечитав, принялась читать дальше.
«Ни в одном из наших языков нет непереходного глагола, который мог бы обозначить филогенетический процесс, сопровождаемый приращением ценности. Если нечто новое и высшее возникает из предыдущей ступени, на которой нет того и из которой не выводится то, что составляет саму суть этого нового и высшего, – такой процесс нельзя называть развитием…»
Рыбка по здравом размышлении согласилась, что да, нельзя. Елки, подумала она. На что надеется этот мир? Поплевав, она перевернула страницу.
«В принципе это относится к каждому значительному шагу, сделанному генезисом органического мира, в том числе и к первому – к возникновению жизни…»
Рыбка вновь прикрыла книгу, заглядывая на обложку с заглавием. В подзаглавии стояло: «Конрад Лоренц».
Хорошо пишет, подумала рыбка. Главным образом, классический труд по сравнительной этологии был принят к сведению в целях пополнить запас теоретических сведений: из-за имевшего в нем места описания поведения в естественных условиях клинически агрессивных коралловых черных адонусов – заклятых врагов хаплохромиса. К последнему времени те утеряли последние остатки совести, которыми и раньше были обременены не очень. Интересно, подумала рыбка, закладывая пальцем нужную страницу, опуская книжку и устремляя в туманную даль задумчивый взгляд. Развитие – это когда что-то развивается из чего-то. Как растение развивается из семени. Ничего ненужного или лишнего. Это можно понять. Труднее обстояло с переходностью глагола. Очевидно, существовали такие глаголы, которые куда-то переходят, в чем и состояло отличие одного от другого. Очевидно было также, что вопрос куда они переходят был до известной степени не лишен логики. В конце концов, это же не больше чем условность – переходность одного и непереходность другого, дело же не в этом. Рыбка вздохнула. Теоретическая грамматика никогда не была ее сильным местом.
В самом деле, подумала она. Нет глагола, обозначающего филогенетический процесс, сопровождаемый приращением ценности. Приращение ценности… Новое и высшее из предыдущей ступени – и которое к тому же нельзя назвать развитием… Интересно.
«Transitive and intransitive verb… Transitives und intransitives Verb…»[1 - Переходный и непереходный глагол. (англ., нем.)] Логический ряд чем-то выглядел явно знакомым. Это когда один и тот же глагол может быть и переходным и непереходным. Понятия не имею, что бы это могло значить. To run, например. To run problems. Это то, чем тут сегодня все занимаются.
Да, да, да… Взгляд бойцовой рыбки стал светлее. Направление размышлений явно было верным. В номинативной конструкции субъект действия распространяет себя на его объект. По крайней мере, так говорят. Где субъектом будет у нас собственно действие, а его объектом – что-нибудь, не важно. Что-то с модальностью сущего. Что бы оно там ни было, все равно это не больше чем условность, важна не столько она, сколько филогенетический процесс. Чтоб мне быть кактусом, подумала рыбка.
«…Ни в одном из наших языков…» – вновь раскрыв и убрав палец, перечитала бойцовая рыбка запавший в сердце абзац. Филогенетический процесс… приращение ценности… Рыбка задумчиво покивала, не найдясь, что сразу возразить. В общих чертах суть затруднений языков, автора и филогенетического процесса теперь были ясны.
Скажем, развитие. Все хорошо, только нет приращения ценностей. Значит, нужно, чтобы было. Да чтобы с перспективой вдаль – и из предыдущей ступени…
Рыбка задумалась.
Раз-витие… Раз-ви-тие… Елки с палками. Приращение им сделай. Аккуратно прикрыв книгу и заложив пальцем на прежней странице, рыбка приподняла брови. Это становилось интересным. Сложность стоявшего перед филогенезом и эволюцией затруднения лишь сейчас стала вырисовываться во всем объеме.
Такого еще не было. Одно недоразумение, какое-то внебрачное порождение чистой условности прямо перед носом метило себе территорию. И смотрело снисходительно, цинично и с иронией. Рыбка взяла себя в руки. По принципу своей организации ее трудно было заставить утерять естественный цвет лица, но вот уж если кто-то или что-то объявляло ей войну на выживание, то тут все уже хорошо знали вот это ее выражение, когда разрешены все приемы, а что было нельзя, то можно тоже.
Потом Хаплохромис взял в руку карандаш и осторожно, соизмеряя ответственность перед каждым знаком после запятой, на полях раскрытого труда написал: «to e?-genesis». Затем немного отодвинул от себя книгу и посмотрел на написанное как бы в новом свете. Да, подумал он. Ради этого стоит жить. Я вам не цихлид какой-нибудь разноцветный, не одонус. Жизнь по-прежнему была полна созвучий и красок. В новой редакции лицо эволюции и филогенетического процесса выглядели значительно лучше. Вновь подняв карандаш, уже не сомневаясь и больше не оборачиваясь на последствия, он вывел: «zu e?-genesen». Где е – будет у нас, очевидно, основанием натуральных логарифмов.
Рыбка снова улыбнулась. Филогенез даже не догадывался, что его ждало. «Е?-развитие». Да. Шедевр эволюции был больше, чем просто условностью – без него не было бы ее. Елочное развитие. Елки с палками. С этой последовательностью ступеней тоже было не все еще ясно, впрочем, общей картины это уже не меняло. Это уже то, над чем напряженно, не покладая рук, будут работать будущие поколения, нельзя же все делать за них…
От проблем мироустройства внимание Хаплохромиса отвлекла другая мысль. А что, подумал он. Применительно к нашему случаю это будет выглядеть как лишь подмена одной эволюции другой. Хаплохромис задержался на этой мысли. Если e?-эволюция действительно имеет место, то можно было попробовать. В этом что-то было. Он даже совсем собрался уже в первом приближении прикинуть, как бы все выглядело на полях уважаемого автора, но тут мимо на сумасшедшей скорости, как банда миниатюрных барракуд, промчалась стая сарган, явно на пределе аппетита, и пришлось спешно подхватывать разлетевшиеся по сторонам принадлежности. Хаплохромис покачал головой, глядя им вслед. Это ведь так никакого здоровья не хватит, подумал он.
4
Консилиум Наций состоялся, вопреки традициям, без долгих вступлений. Собственно, вступлений не было вообще – все ждали только одно виновное лицо, ради которого, строго говоря, все и собрались. Лицо, как всегда, запаздывало. Все, как всегда, ждали. К этому тоже уже привыкли.
В празднично распахнувшихся створках дверей, словно новый эпизод истории, – как всегда, улыбаясь на все триста тридцать три зуба, как всегда, в превосходном расположении духа и тела, – как на подиум зрительских симпатий, появилась акула. Грянула портативная музыка. Сопровождающие лица со вкусом оттеняли ее достоинства. Чуть задержавшись в дверях и придержав створки, как бы звездной улыбкой профессионального обольстителя до ушей предваряя все, что последует дальше, и словно говоря: «А вот и я!» – давая пюпитрам, юпитерам и взглядам сполна оценить все выгодные контуры и изгибы, она понесла свои знаменитые очертания под своды ассамблеи к полированным, не имевшим границ поверхностям бесконечного стола: раздавая звездные взгляды и ниспосылая влюбленные вздохи, направо и налево раздавая игрушечные воздушные поцелуи и благословляя этот несовершенный суетный мир одним своим появлением. Все терпеливо улыбались.
Удобно расположившись и откинувшись на своем обычном месте, акула приветливо покивала заседающим лицам, давая понять, что вводная часть благополучно подошла к концу, рабочее настроение вновь поставлено во главу угла и можно переходить непосредственно к сути дела. Компетентное лицо готово с равным вниманием выслушать как последние новости о погоде, так и известие о конце света.
– Хорошо выглядите, – льстиво улыбнулось ему ближайшее создание в офисном кресле, выставляя на всеобщее обозрение все зубы, сколько их было. – Как вам удается сохранять такой превосходный цвет лица?
Акула, невольно откидываясь еще дальше, похабно заржала, но тут же вновь взяла себя в руки, ерзая и поправляя на столе бумаги, словно подбирая из пришедших на ум ответов наиболее дипломатичный и отвечающий обстановке.
– У нас затруднение, – негромко встрял секретарь своим скрипучим скоблящим голосом, садясь прямо и собирая перед собой пальцы вместе. Его длинное неприятное лицо нависло над столом, заслоняя часть отражающих бликов.
Все помолчали. Лучше сказать, у нас проблема, подал голос еще кто-то из приглашенных.
Настроение у нее моментально стало другим.
– Друг мой, – произнесла она, мягким движением накрывая руку собеседника своей. – Разрешать проблемы – равно и как их создавать – это как раз то, зачем я здесь. Смелее…
Ее кратко ввели в курс дела – стараясь не сгущать, не обобщать и воздержаться от окончательных выводов.
Акула больше не улыбалась.
– Мне сказали, что нужно решить одну проблему, – произнесла она, внимательно разглядывая кончики пальцев на одной руке. – Но мне никто ничего не говорил о бойцовой рыбке.
Какое-то время в зале было тихо.
– Мы не хотели создавать дополнительные сложности, – как всегда, с обезоруживающей прямотой подал голос председательствующий.
– Вы их уже создали, – неприятным голосом отозвалась акула. – Вы знаете, каких жертв мне стоило отменить все назначенные мероприятия и попасть сюда?
Никто не нашелся, что возразить. Когда поднимался разговор о жертвах, понесенных акулой, желающих поддержать тему находилось не много.
Настроение у нее совсем испортилось.
– Попросите вон барракуду, я не знаю…
– Мы уже спрашивали, – произнес секретарь.
– …пираньи есть наконец, – словно не слыша, продолжала акула. – Если они убежденные сторонники пресноводных водоемов – создайте все необходимые условия…
Акула с видимым напряжением оттирала подушечкой одного пальца поверхность ногтя другого, явно перебирая в уме обширный список вариантов, призванных наиболее полно и самым удачным образом разрешить создавшиеся трудности.
– Если встанет вопрос о замене одной бойцовой рыбки на контингент пираний у нас дома, то я бы тогда сам предпочел переселиться в пресноводные водоемы, – на редкость трезво и разумно внес пояснение коралловый аспид. – Не из чего, собственно, не следует, что они не сумеют найти общий язык.
Все какое-то время сохраняли молчание, представляя, как подобный сценарий будет выглядеть на практике.
– Итак, дураков нет, – философски подвел заключение председательствующий под возвышенными сводами ассамблеи, когда молчание затянулось.
Других дополнений вновь не последовало.
– И что же нам теперь со всем этим делать?
5
«…Я хочу привести другой пример логического дефекта, который гораздо менее известен.
Когда стрелу выпускают из лука, кажется, что она движется в пространстве.
Однако в каждый отдельный момент времени стрела фактически занимает одно положение в пространстве, а не два, три или более положений.
Если стрела имеет одно и только одно определенное положение в каждый момент, следовательно, в каждый момент она не движется. Но если она не движется в каждый отдельный момент, то она не движется вообще…»
Бойцовая рыбка с удовлетворением перевернула страницу, заглядывая в конец и пробуя узнать, что будет дальше. Хорошо пишут, подумала она. Каждый день узнаешь что-то новое. То непереходность глагольных конструкций, то неподвижные стрелы…
«От этой логики невозможно уйти, пытаясь вставить моменты-между-моментами. Она применима к любым миллионам и миллиардным долям секунды. В каждую наносекунду стрела имеет одно, а не несколько положений. То есть не движется…»
Подумав, рыбка согласилась, что уйти невозможно. Логика применима к любым долям секунды. Заложив нужную страницу пальцем, рыбка задумчиво прикрыла книгу с суперобложкой «Р.А. Уилсон. Квантовая психология». Затем открыла и стала читать вновь.
«Как найти выход из абсурдного тупика? Может быть, объявить, что стрела занимает два положения в одно и то же время? Увы, это приведет к еще худшим проблемам…»
Мне бы ваши проблемы, подумал Хаплохромис. Сам же автор вот только самым настойчивым образом и неоднократно призывал НЕ рассматривать отдельно «пространство» и «время» и «время» в отрыве от «пространства», совершенно справедливо замечая, что «это не имеет смысла», – но оперировать исключительно введенным понятием «пространство-время». Весьма ценные пожелания приобретают просто исключительную ценность, когда их начинают придерживаться сами авторы.
В качестве тяжелого инструмента-стенобитного орудия, призванного преодолеть логическую катастрофу, не оставив от нее камня на камне, по страницам книги протаскивался какой-то «принцип Кантора». «Если от бесконечного множества отнять бесконечное множество, останется бесконечное множество…» Логично напрашивается вопрос: ну и что? Хаплохромис вздохнул. Их очень хорошо можно было понять. Предпринимать что-то было нужно.
Если допустить, что задача не имеет решения в рамках предложенной логики, то логично будет допустить, что она имеет его в рамках какой-то другой. Нет, что они делают, с неудовольствием подумал Хаплохромис, глядя, как стая малолетних преступников сарган, оставшихся без родительского присмотра, прочесывает ядовитые заросли стрекающих щупалец актиний.
1) Каждый «отдельный момент времени» состоит из приближающегося к бесконечности количества исчезающе малых отдельных моментов времени – то есть это не больше чем условность.
2) Каждое положение в пространстве состоит из приближающегося к бесконечности количества исчезающе малых положений в пространстве. Это похоже на действительное положение вещей. Идем дальше.
3) Любому количеству приближающихся к бесконечности исчезающе малых положений стрелы соответствуют исчезающе малые моменты времени.
4) Абсолютная изменчивость соотношения бесконечно малых величин и позволяет стреле двигаться.
Логический скачок содержится в самой постановке задачи: выражение «стрела занимает одно и только одно положение в каждый момент» не имеет смысла. Движение содержится уже в самой структуре ее взаимоотношения с окружающим миром, и движение это – время.
Ответ: ошибка состоит в том, что принимается во внимание только параметр пространства, опуская параметр времени.
Но занимательное в другом. Предложенное выражение «стрела имеет одно положение» в самом деле могло иметь смысл, причем абсолютный и не бытовой, но только если принять за исходный закон вселенной, что в действительности время не имеет категории изменчивости – оно не изменяется. Если бы остановилось время – стрела тогда действительно заняла бы «одно и только одно положение».
Предположительно, дело тут все в том, что нет такого строго математического понятия как «отдельный момент времени» и «отдельное положение в пространстве», поскольку каждое из них состоит из бесконечного значения других. Но совсем интересное лежало дальше. Парадокс в том, что даже это не доказывало то чисто умозрительное положение, что существует такое свойство среды, как движение времени. С некоторых пор в Хаплохромисе неизвестно откуда угнездилось одно подозрение, что на самом деле никуда оно не «движется». Как вода. Просто такая игра языка и инерция логических связей. Говоря по-другому, того, ради чего все и затевалось, того самого главного, зачем вообще и стоило жить, эволюции как свойства пространства-времени в действительности не было. Его просто не существовало. Невзирая на все возложенные к его пьедесталу жертвы и скромные достижения. Картина была нарисована, и то, что она не имела границ, не делало ее менее завершенной.
С легким оттенком грусти и даже с тенью слабого разочарования Хаплохромис вздохнул. Миру не хватало чего-то главного, чего-то, без чего все остальное теряло смысл. Эстетическое чувство вновь создавало окружающей среде трудности.
6
За непомерно широким, как дно лагуны, офисным столом со скупо блестевшими в нем пятнами света молча сидел весь, сколько их поместилось, полномочный состав пираний, спешно призванных под своды генштаба. Большое начальство присутствовало за этим столом в полном составе не в первый раз, но впервые его умение хранить молчание так долго проявлялось в столь замечательной мере. Как никогда остро и осязаемо Совет пираний сегодня ощущал цену каждому непроизнесенному слову.
Полированные поверхности что-то отражали, на стенах угадывались карты размером с глобальную катастрофу – на одном конце высокого офиса к полам спускались бледные полотна экрана; на другом, дергаясь и помигивая мутным прожектором, стучал и вертелся отснятыми кадрами трофейный киноаппарат. Размытый сноп света упирался в стену с экраном напротив, в нем плавали пылинки. Показывать больше было нечего. Все слушали, как он стучит.
Закончив слушать, стали прижимать пальцы к глазам и рассеянно глядеть по сторонам. «А теперь предлагаю перейти к обсуждению», – произнес начальник генштаба.
Все перешли.
Воцарилось глубокое, полное содержания молчание.
Закончив стучать, аппарат теперь вхолостую вертел самое большое колесо с дырками, хлопая концом пленки.
«Ну, не знаю», – выражая общее мнение, произнес один из собравшихся, осторожно почесав бровь концом карандаша.
Все помолчали вновь. Начальник совета терпеливо ждал.
«Может, мы сразу перенесем сюда постели и уляжемся спать? – не выдержал он, когда молчание затянулось. – Или будут еще дельные предложения?»
Пошевелившись и садясь удобнее, пираний с карандашом, вновь выражая общее мнение, произнес:
«Здесь есть над чем поработать».
Все вновь помолчали. Других предложений не поступало. Всё говорило за то, что все честно соизмерили собственные силы с новыми обстоятельствами и столь же честно оставляли другим право заниматься популизмом – либо им не заниматься.
Руки Главного, все это время лежавшие на голой полированной поверхности стола, расцепив пальцы, в некотором замешательстве и явном разочаровании наглядно разошлись, на какое-то время так застыв. Ладони начальства неприкрыто показывали, насколько глубоко они озадачены происходившим.
«Джентльмены, – сказал Главный. – Мне не нравится сегодня ваше настроение. Это еще не конец света…»
«А вот это уже под большим вопросом, – немедленно отозвался другой из приглашенных. Облизав сухие губы, он откинулся на спинку. – Если все это правда… Я подчеркиваю: если все это правда хотя бы отчасти – то у нас с вами появляется редкая возможность измерить наконец воочию пределы нашего оптимизма».
Пальцы рук Главного вновь сошлись вместе. Это явно было далеко от того, что уши начальства собирались услышать.
«…Т-твою мать, – не выдержал один из приглашенных на самом дальнем краю обозримых пространств, кладя карандаш на стол и откидываясь на спинку. – Все хорошо так было…»
«Напротив, – сухо произнес его сосед, обращая к нему изборожденное годами лицо, вся нижняя половина которого была спрятана за прижатой морщинистой ладонью. – Совсем напротив, друг мой. Я предупреждал, что чем-то вроде этого кончиться было должно».
«Теперь мне стало значительно легче, – с сарказмом отозвался пираний, – что вы предупреждали. Лучше надо было предупреждать».
«Вы совершенно правы, – подал мрачно голос еще один пираний с письменным прибором в пальцах. – Сейчас не время выяснять, кто из нас был верхом предусмотрительности, а кто им не был. Сейчас надо думать, как с этим жить и что делать дальше».
«Препятствия существуют не для того, чтобы восхищаться их высотой и неприступностью, – открывая ранее неизведанные глубины мудрости, хрипло поддержал его голос соседа, – а чтобы их преодолевать».
Главный откинулся на спинку кресла, со счастливым лицом звонко щелкая двумя пальцами и наставляя на говорившего один.
«Вот, – возвестил он, сияя, как будто все вдруг счастливо разрешилось и осталось только подводить итоги. – Вот – это именно то, что мы все сегодня хотели услышать».
Собравшиеся зашевелились.
«Как у нас обстоит дело с нелегальным въездом?» – деловито осведомилось одно из молчавших до того дипломатических лиц.
«Превосходно, – немедленно и очень серьезно отозвалось ему другое, в чьей компетенции, очевидно, и находился непосредственно нелегальный, равно как и легальный, въезд и выезд. – С посмертной гарантией. Мы это называем…»
«Я знаю, как это вы называете, – без особого воодушевления перебил его собеседник. – Rat-proof fence. А если точнее?»
Его оппонент смотрел не понимая.
«Вода у нас пресна в достаточной мере, – произнес он. – Если вы это имеете в виду. Какие еще вам нужны гарантии?»
«Вы пробовали когда-нибудь киви?» – склонившись, несколько неожиданно обратился к нему сосед по другую руку.
«Какое киви?» – ответил оппонент после некоторой задержки.
«Вот и я тоже спрашиваю у него: какое еще киви? Представляете, я только недавно узнал, что во всем мире у него второе название «новозеландский крыжовник». Так вот, мне один повешенный, не к столу будет сказано, говорит: приезжаете, говорит, вначале на чужие шельфы со своими динго, клопами и сундуками, отстреливаете там подчистую и выбиваете все коренное население, ставите здоровые заборы – а потом сами решаете, кому можно туда въехать, а кому нельзя».
«Строго у вас, – осуждающе дернул подбородком один из приглашенных. – Надеюсь, повесили его не за это».
«Очень смешно, – отозвался первый из говоривших. – Да если б не мы, вас бы с семьей не отличить от этого говоруна».
«Зато вы сильно отличаетесь, – поддел его собеседник. Он приподнял руки в знак примирения. – Так ведь я же разве против. Я же, собственно, не к этому. Да если бы дошло до дела и если бы кто-то меня попросил: вот, значит, они и вот тут, значит, мы – да я бы первый призвал к оружию…»
«Вот этого не надо, – ответили ему. – Вас там только не хватало».
«Джентльмены, – донесся с другого конца помещения голос Главного с отеческими интонациями. – Давайте ближе к делу. Нация ждет от нас решений».
Кто-то вздохнул. Кто-то склонил лицо к уху соседа.
«Вы не уступите мне ваше приглашение на завтрашнюю попойку? Я слышал, вы решили начать новую жизнь…»
«Давайте посмотрим, как дела пойдут дальше», – так же тихо и дипломатично ответили ему.
Чья-то рука взяла со стола карандаш. Кто-то негромко откашлялся.
«Джентльмены. Мы так и будем перешептываться и перемигиваться – или все же частью поделимся с собратьями наболевшим и намытыми крупицами истины? – спросил Главный. – Тем более что мы как раз для этого сегодня здесь собрались».
«Несомненно, – уверенным голосом поддержали его замечание. – Давайте посмотрим, как дела пойдут дальше».
Все помолчали. Слышно было лишь, как тихо постукивают о поверхность стола концы карандаша, методично переворачиваясь в пальцах руки.
«Исходя из современного состояния нашего знания, – медленно и осторожно произнес чей-то голос, – и относительно существа рассматриваемого дела, в подобном походе есть доля здравого смысла».
Карандаш продолжал тихо постукивать. Воцарилось долгое, конструктивное молчание. Затем собравшиеся вновь продолжили обсуждение.
7
Хаплохромис озадаченно держал в руках странную телеграмму и не знал, как с этим жить дальше. Он уже не первый раз сталкивался с неприятным свойством материи, что стоит только прикрыть за собой дверь, вежливо попросив всех не беспокоить, как беспокоить начинает даже то, что беспокоить не должно по определнию.
«Купил улетные сандальки. Подробности по возвращении. Гермес».
Кто-то ошибся адресом, и теперь надо было думать, как новые вводные уместить в прежнюю стройную и законченную структуру мироздания. Отправляли явно мимоходом и непонятно, в каком контексте, но дело было сделано.
Спрашивается, причем тут сандальки.
«Купил улетные сандальки…»
«…Психоанализ в пределах своей метапсихологии на основании консервативного характера влечений живого организма (так сказать, принцип вечного возвращения к исходному состоянию – от модальности напряжения к модальности вечного покоя) делал вывод о жизни как окольном пути, имеющем целью смерть. Когда-то несколько миллиардов лет назад у первого сгустка живой плазмы, появившейся с намерением сейчас же умереть, путь этот был легок, прост и приятен; сегодня он в силу параметров изменчивости среды обременен целым рядом неприятных осложнений. То есть: обнаружив в генетическом аппарате именно те составляющие, отвечающие за программу «вечного возвращения» и обременив им существование рядом новых осложнений, хорошо было бы добавить умным сапиенсам две-три сотни лет активной жизни сверху. Если определить основной принцип жизни как напряжение с вектором направленности в сторону равновесия, то напрашивается лишь одно решение – это напряжение сохранить, перенастроив заданный природой вектор направленности…»
Бож-же мой, с тоской и ненавистью глядя на кончик карандаша, подумал Хаплохромис. Если это надолго, то мне это не нравится. Надо уносить отсюда ноги.
Именно в силу завершенности и законченности всей этой исполинской картины мироздания решение знаменитого уравнения о пресловутом коте в мешке Шредингера с взведенным смертельным орудием, которое должно вот-вот сработать, дает в результате всех расчетов то, что живой кот одновременно уже безусловно умер. Уравнение, если верить слухам, в свое время отравило жизнь целым поколениям исследователей. Конечно, он умер – как и все остальные. Все живое сидит в мешке со взведенным природой орудием убийства, заложенным даже не в среде и собственном ДНК, а в самой логике отношений; и с точки зрения того самого мироздания, это «вот-вот» соразмерно с любым сколь угодно продолжительным временем ожидания. Чертова Картина уже завершена – и изменять ее никто не собирается. Некому.
Более сильное и строгое размышление сообщает разумность и гибкость даже телу, говорил Ницше. Правда, Ницше со своей способностью появляться и портить всем жизнь сказал также, что тот, кого он называл свободным умом, всегда не более чем исключение, правило – лишь умы связанные. Что вселяет некоторое уныние. То есть если, скажем, ты приятное исключение, то ты уже как бы по определению обречен на вымирание. Этому исключению говорят даже, что свобода его принципов объясняется его бестолковостью либо вовсе ненормальностью. Другими словами, опять поднимается вопрос о норме. Причем опять поднимается он не мной, а вообще черт знает кем. Что есть норма?
Скажем, если принять за исходное, что нормален все-таки я, а не это черт знает что, то вопрос неизбежно рано или поздно начинает упираться в кто кого переживет. И здесь появляется широкое поле деятельности для всевозможных умозрений. В смысле, зачем мне природа дала разум, если какой-то сгусток полуживой плазмы потом начинает меня учить, сколько мне можно жить. Чтобы смеяться, клянусь костями абу-дефдуфа, а не только чтобы думать. И что есть пределы нормальности? Сразу возникает вопрос: чьей нормальности… Если первого сгустка живой плазмы, то это я даже не знаю… И потом, свобода принципов с данной точки зрения ненормальности не перестает быть менее свободной. Насчет бестолковости ничего не скажу, но обвинения в ненормальности мои уши помнят, был такой прецедент. Но так говорит лишь злоба, которая сама не верит тому, что говорит, а хочет только причинять вред, говорил мудрец, явно опираясь на собственный опыт. Свидетельство в пользу остроты ума настолько отчетливо нарисовано на лице исключения, что его начинают понимать даже умы связанные. Это радует. Спрашивается, какие еще вам нужны аргументы. И вот здесь тот же эпизод подходит к наиболее любопытному месту, поскольку то, как оно делается, вообще сам механизм психики, находящей выражение в физиологии, остается местом наиболее загадочным.
Иногда достаточно одного взгляда, вскользь брошенного на случайного встречного, чтобы за ту долю секунды совершенно точно знать, что вот в данном экземпляре фауны и только в нем представлен некий редкий случай ума – вообще и в частности. Не просто предполагать – знать с уверенностью. Потом попытка как-то проанализировать порцию информации, оставшейся от той доли секунды, не дает ничего определенного. То, что зацепилось в памяти, не содержит логики.
Лири, помнится, где-то у себя долго и непонятно рассказывал насчет мышечного тонуса, на всю жизнь сохраняющего импринт-установку статуса поведения, заложенного в детстве. Что-то подсказывает, этот случай генотипа заявил бы о себе даже без особенно удачного детства. Скажем, у самок, не найти ни одной, которая бы не считала себя наделенной редким умом. Но ведь в данном случае не было даже ничего из обычного желания произвести впечатление. Я бы знал. Глупость так часто надевает печать надменности, что их не часто встретишь порознь.
Так в чем же дело?
Ерунда все это – насчет импринт-установок. Не сохраняй данная установка постоянной физиологии подкрепления, от этого их статуса поведения на лице не осталось бы ничего.
Они смотрели не там. Даже те немногие, кто пытался. Дело в строгости логических построений. Ее можно было бы определить как экологию подсознания. Вот она, и только эта виртуальная величина, и принимает однажды форму определенного мышечного тонуса. Информацию с него в реальных условиях нельзя ни подделать, ни изменить, ни даже считать посредством тонких приспособлений.
Экология подсознания определяет твое будущее. Кстати, если это действительно правда хотя бы на часть, если принять такое построение-зависимость бессознательного логического контура и внешней физиологии, то тогда мы сразу получаем доступ к широким возможностям морочить миру голову. Третий этаж подсознания. То самое, что принято называть надстройкой «Сверх-эго». Другими словами, психофизиология редкого интеллекта тем и отличает себя от других, что сохраняет свою логику, свободную от шумов. Оптимальность. Вот нашел хорошее слово. Оптимальность, возведенная в принцип на уровне кодирования информации в генах. Оптимальность любых по сложности логических построений на всех уровнях принятия решения, приобретающие такой глубокий характер, что они получают в конечном итоге форму импринта и выражение – в тонусе мышц. И значит, достаточно изменить эту самую «сверх»-надстройку, чтобы вызвать изменение цепи последовательностей в заданной технологии контура нейронов. И, надо предполагать, процесс этот не имеет обратимости…
Хаплохромис даже покачал подбородком, оценивая красоту и необычность пришедшей в голову мысли. Но ведь тогда с еще большей вероятностью получается, что где-то существует не менее строгая зависимость моего бессознательного логического контура – и физиологии уже чисто внутренней. Он откинулся на спинку. Последствия этого терялись где-то в дымке в дали.
…Хаплохромис с озабоченным выражением ходил по дну белой лагуны, переворачивая подряд все камни и полузарытые в песок ракушки. Он заглядывал под них, словно что-то искал. Потом ненадолго застывал в беспокойстве и недоумении, осматриваясь по сторонам, и начинал заглядывать снова. На одинаковых давным-давно слежавшихся гребешках белого песка торчали полосатые листья и живые плети, они медленно двигались из стороны в сторону, погруженные в голубое оцепенение. Хаплохромис за ними смотрел тоже, но того, что искал, там не было. И он шел дальше, не пропуская ни одного камушка, ни одной раковины и ни одного уголка тихого вечно спящего мира, словно от его поисков зависел вопрос жизни и смерти.
Что вы ищете? – спросил его один проплывавший мимо Черный Ангел самого мрачного вида. Задержавшись, он какое-то время наблюдал, пытаясь понять, что происходит.
Свою тень, ответил Хаплохромис, озабоченно держась за подбородок. Я хорошо помню, что она была рядом.
Черный Ангел глядел, не понимая.
Если она была с вами, то как она может быть где-то еще?
Хаплохромис не понимал тоже.
А вы не пробовали смотреть там, где еще не были? – спросил Черный Ангел. Предмет поисков как будто стал озадачивать его тоже.
Хаплохромис улыбнулся.
Что моя тень будет делать там, когда я стою здесь?
Черный Ангел покачал головой. Он сказал, и вид его был еще более мрачен и строг:
Вот за это вас никто и не любит. Вы живете так быстро, что даже тень ваша не успевает бежать за вами.
8
Конференция богов не многим отличалась от мероприятий подобного рода, уже не впервые имевших место в этих светлых святых непомерных стенах, освященных мудростью созерцания и умом долголетия. Так же, как и прежде, в длинных узких бойницах и стрельчатых проемах тесных окон лежали чьи-то кости, на костях чьи-то одежды, а голые ряды древних кирпичей и камней сурово смотрели с высоты своих лет на улегшиеся к подножию их пьедестала леса и луга. Так же, как и прежде, в просторном прохладном холле висел негромкий надменный гул голосов, изредка нарушаемый тихим кашлем, скромным звоном металла и взрывами хохота, как всегда, исходившими по большей части от Диониса или кого-то из его не знающих стыда козлозадых лиц сопровождения; так же, как и прежде, там держались непринужденнее других и перебивали громче других, кто-то смеялся, складываясь пополам, на них оборачивались, не переставая двигать губами, хмурили ясные взоры, затем, коснувшись плеча собеседника и неторопливо запахиваясь, шли туда тоже – посмотреть и поулыбаться.
Так же, как и прежде, кто-то утомленно обмахивал себя стопкой листков, кто-то печально молчал, античным движением подперев атлетический подбородок и уперев локоть в колено с ногой на скамье, наблюдая за зеленой полянкой в тени и тем бесстыдством, учиняемым прямо под синим небом парой полураздетых девиц в белоцветных туниках короче всех норм приличия – по одной спелой белой груди вываливалось у каждой всякий раз через глубокий вырез, так что обе уже устали их поправлять. В халкионической и мужественной забывчивости глядел он далеко за оконный проем в толстой кирпичной стене, и не было ничего, что бы рассеяло горечь в его глазах.
Прервав игры и снявшись, девицы, подобно не знающим печали и стыда ланям, понеслись куда-то с полянки прочь – так же легко, как и до того предавались играм, не переставая заливаться чистым весельем совсем еще раннего утра. Им на смену на истоптанную полянку прилетел, крылья в стороны, черный от злости Амон-Ра, бог Солнца, и начал энергично открывать и закрывать рот и выразительно двигать губами, глядя девицам вслед, наливаясь кровью и время от времени пиная с полянки вверх позабытое в спешке белье. Девицы были слишком привлекательны даже для богинь – это могли быть только гарпии, сукины дети ночи, и наблюдавший за ними через оконный проем лишь глубоко вздыхал через нос, не разжимая челюстей матерого воина и не снимая со скамьи плетеной потертой сандалии гунна.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71276560?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Переходный и непереходный глагол. (англ., нем.)
Сен Сейно Весто
Рыбок вида Хаплохромис отличает то, что их мало заботит общественное мнение. Они замкнуты, любят конфликты и практически по любому аспекту мироустройства уже составили собственное мнение. Это не у всех вызывает энтузиазм, так как хорошо известно еще одно их качество: они всё всегда доводят до логического конца. И поскольку логику их понимает вообще мало кто, судьба эволюции вызывает серьезные опасения. Потому что именно она привлекла внимание одной из бойцовых рыбок.
Сен Сейно Весто
Пролегомены эволюции
Любое использование текста, оформления книги – полностью или частично – возможно исключительно с письменного разрешения Автора. Нарушения преследуются в соответствии с законодательством и международными договорами. For information address: Copyright Office, the US Library of Congress.
© S. Vesto. 1999-2024
© S. Vesto. graphics. 1999-2024
TXu 1-647-222
TXu 1-870-830
TXu 2-100-174
the US Library of Congress
1124
Меморандум бойцовой рыбки
Нет во Вселенной ничего более безвредного, чем здравый смысл. Но будь у эволюции ложка здравого смысла, они бы погибли обе.
– Избранные проекты мира: строительство руин. Руководство для чайников
1
Однажды в далеком-предалеком звездном скоплении жила бойцовая рыбка. Звали ее разными именами и названиями, иностранными, скучными, научными и непонятными, некоторые звали ее даже хаплохромисом многоцветным – за тонкость вкуса и чистоту красок. Но звать так ее решались немногие, а все звали только бойцовой рыбкой, даже кто ее никогда не видел. Просто так было короче. Все было у нее хорошо и все было как у людей и не было только одного: трудностей, которые нужно преодолевать. «Вот, – расстраивалась рыбка, – все люди как люди, что-то там все время преодолевают, какие-нибудь барьеры и неприятности – только у меня все не как у всех». Так сидела она, задумчиво глядя на стайки рыбок и как медленно двигаются по тонкому белому песку дна солнечные блики, и так проходили один день за другим и один год за следующим.
Но вот в какой-то из дней в пределах лазурных территорий актиний и кораллов, прямо над любимой норкой хаплохромиса, медленно изгибаясь и не спеша, прошла большая темная тень, не то акула, не то даже вовсе касатка, – как неторопливый провозвестник вечного возращения и напоминания о том, что где-то есть и другой мир, и он не так уж отсюда далеко.
«Ни хрена себе, – флегматично подумала бойцовая рыбка, задрав голову наблюдая за передвижениями тени у себя над головой. – Я тоже такое хочу. Как к себе домой…»
На самом деле у хаплохромиса тоже имелись в жизни свои проблемы, и они часто становились проблемами окружающих. Дело в том, что, как принято было считать, коралловые рыбки были разноцветными не просто так, а с научным смыслом, чтобы видно было далеко и хорошо – чтобы другие особи своего вида, случайно проплывавшие неподалеку, понимали: вот здесь одна территория, вот там другая. Считалось даже, что территориальные окраски коралловых рыбок вывешивались только для своих: другие представители могли их во внимание не принимать вовсе. Что они и делали. И совершенно напрасно.
Еще говорили, что с точки зрения сосуществования видов те самые представители как бы должны были интересовать рыбку не больше, чем, скажем, камушки на белом песке или пустые ракушки. Но имея о сравнительной этологии лишь достаточно поверхностное и общее представление, бойцовая рыбка ничего об этом законе не знала и делала что хотела. Чем и объяснялись те трудности, которые она создавала другим, осложняя жизнь себе и немногочисленным соседям. В спину ее звали норкой, у которой не все дома. Впрочем, Хаплохромиса это тоже трогало мало.
В общем, окружающий его норку мир положительно был не в его вкусе. Сказать иначе, он ему не нравился, включая вкус того, кто всем этим до него занимался. И тогда он решил поменять все на что-то другое – убрать, как убирают не очень удачный эскиз, и нарисовать все заново, вместе с норкой, лагуной и остальным мирозданием – поменять на что-нибудь, что будет радовать глаз больше. Сколько себя коралловая лагуна помнила, Хаплохромис всегда считал себя экспертом по части вкуса в эстетике, и это для окружающего мира служило постоянным поводом для беспокойства.
«Эта бойцовая рыбка – просто надругательство над здравым смыслом, – убежденно рассказывал один жирный карась одному случайно проплывавшему мимо якорю. – Иногда просто опускаются руки. Кидается на все, что проплывает мимо. Теперь вот ей эволюция поперек дороги встала».
«И что мне теперь прикажете делать? – желчно спрашивал якорь. – Покончить жизнь самоубийством?»
«Я понимаю ваш сарказм, – вдумчиво отвечал карась. – Не вы первый. А потом начинают заламывать руки. Хотите один бесплатный совет? Не надо резких движений. В нем очень сильно развит инстинкт хищника. Я кое-что в этой жизни повидал, поверьте на слово: не надо ненужных движений. Вообще не надо торопить события…»
«Но я не могу тут всю жизнь просидеть у вас на попе, – раздраженно говорил якорь. – И потом. Это что-то неслыханное! Я сколько плаваю – нигде с таким не сталкивался…»
Карась примирительно качал головой, глядя понимающе и с сочувствием.
«Хороший вы мой, поверьте на слово: чем раньше вы примиритесь с неизбежным – тем меньше он вас поимеет. Мы все через это прошли. Доверьтесь мне: я кое-что понимаю в этой жизни. – Опытным путем выведенная зависимость наполняла жизнь новым смыслом. Там, где можно, карась следовал лучшим из своих побуждений. – Самообладание – вот то, что вам сможет помочь. Чем раньше вы остановитесь, тем лучше будете выглядеть». – Наученный жизненным опытом, он не хотел другим повторения своих ошибок.
Якорь чудовищным усилием воли подавил новый прилив раздражения, вместе с тем, явно предпочитая оставаться при своем мнении.
«Мне это не нравится», – честно предупредил он.
Карась не выглядел удивленным.
«Вы не первый, от кого я это слышу. Вы когда нас покидаете?» – поинтересовался он вдруг озабоченным тоном.
Якорь кисло сморщился.
«Как господь призовет…»
Карась глядел, ожидая продолжения.
«А если точнее?»
«А если точнее, то как там наверху что-то кому-то в голову ударит – так сразу…»
«Я-асно… – с сочувствием протянул карась. – Не в курсе, значит. Не знаете».
«А и никто не может понять», – отвечал якорь. Он явно собирался добавить что-то еще, но словно бы в конце концов передумал. Якорь глядел, переживая противоречивые чувства.
Он выглядел заметно расстроенным.
«Сколько я на этом треклятом свете живу, – сообщил он карасю, конфиденциально понизив голос, – не могу уловить до конца логики. Иногда, верите, близок к отчаянию, готов к любым крайностям. Думаешь грешным делом, а может, ее вообще нет? Этой логики, а? Вроде уж и выстроил все и все построил и собрал свидетельства очевидцев – р-раз… и нету». Якорь звонко ударил по ладони тыльной стороной другой руки.
Карась смотрел, сочувственно кивая в такт словам собеседника.
«Ой, ну что же это за жизнь такой, а!..» – с сердцем вскричал якорь.
«Может, вы пойдете куда-нибудь в другое место орать прямо над душой», – раздался откуда-то снизу грубый мужской голос.
Опустив взгляды, карась с якорем рассеянно смотрели на поверхность дна, тронутую одинаковыми песочными гребешками, но ничего не нашли.
«Между нами, – заметил карась, понизив голос. – Существует мнение, что все это… – Он обвел глазами толщи голубой воды, пронизанные размытыми солнечными лучами, где малолетние сарганы уже гонялись за кем-то с раннего утра, – …в скором времени ожидает изменения. Я бы даже сказал, существенные изменения». – Он чуть приподнял брови, многозначительно поджав губы.
Якорь терпеливо слушал.
Карась окинул собеседника изучающим взглядом.
«Полагаю, вы к нам надолго», – сказал он.
«Вряд ли, – отвечал якорь, побледнев. – У нас только кратковременное разрешение на пребывание».
Карась задумчиво покивал. Тема была непопулярна.
«В таком вот ключе», – произнес он.
Якорь без особого интереса глядел по сторонам.
«Все-таки кое-что меняется, – сказал жирный карась, проследив за его взглядом. – Жизнь не стоит на месте».
«У вас стало больше места», – ответил якорь деликатно.
«Больше места, больше жизни, – поддержал карась. – Теперь вот бойцовая рыбка решила эволюционный процесс остановить. Видите ли, он ей не нравится. Оскорбляет рост эстетического чувства».
«Что сделать?» – недоверчиво склонил одно ухо якорь.
«Ужасно, правда? – ответил карась. – У нас тоже все в шоке. Уж на что был коралловый абу-дефдуф – не к обеду будет сказано… П-тьффу, прости господи… Злобный аспид – так он, верите, и его съел! Ничего святого у него нету…»
Жирный карась невесело усмехнулся.
– Был даже один случай… У нас не жизнь – анекдот. Тут до сих пор не все решаются вспоминать вслух. Идет, значит, по своим делам барракуда. Ну, знаете, как она идет, и какие у нее дела – тоже все знают. Идет, в общем, идет – бам! На горизонте видит что-то, что до нее никто еще не успел съесть. Видит: лежит на дне тень, а у тени рыбка. Сидит, никого не трогает – думает. Смотрит куда-то наверх, смотрит куда-то вниз – и одна, как смысл жизни. Никого на парсек вокруг до самых шельфов, кроме какой-то случайной касатки на вольных хлебах. Ни одной живой души, можете представить? Что-то неслыханное. У барракуды, конечно, челюсть вниз – глаза наверх. Ну, дура дурой, человек действия, сразу – непосредственно к сути дела. Давайте вначале съедим. Значит, сидит прямо по курсу объект приложения сил и желудка и ничего вокруг не замечает. И о чем думает – непонятно. Ни тебе мало-мальски серьезного укрытия рядом, ни тебе крыши, я не знаю… В общем, затаенный взор к небесам и глубинам философии и бытия. Барракуда, понятно, тут же со всех стапелей и сразу за стол. Ну, все наслышаны, какой у нее по утрам аппетит, да ниспошлет ей небо чем-нибудь подавиться, прости господи… Так вот. А когда барракуду, это самое, по-настоящему прижмет, так у нее теряется последнее чувство меры. Нет невозможного и нет непреодолимых расстояний – идет без тормозов, не оборачиваясь на последствия. Летит, значит, и вдруг видит, что рыбка, оказывается, там не простая, а, как вдруг выясняется, бойцовая. Можете представить ее чувства? И остановиться уже нельзя – не те скорости, да и не предусмотрены у барракуды тормоза на такие случаи жизни. Что делать? И встать нельзя, и вешалкой уже не прикинуться, и даже извинений не принести – знаете ведь, как у нее: челюсть до земли и все намерения наружу, и глаза что задница, ну что ты будешь делать… Безвыходный случай. Ни туда – ни сюда. И тогда барракуда, даром что болван, что делает: со всех ног и с теми же самыми разинутыми намерениями проносится мимо и на сумасшедшей скорости въезжает в самца касатки, который, как специально, как раз проходил общим фоном, мирно завтракая. Всё цивилизованно, неторопливо, никого не трогая… Это раз увидеть – больше ничего не надо. Стоит один – напротив стоит другой. Один смотрит – и другой смотрит. Касат этот даже жевать перестал, у барракуды аппетит тоже уже прошел. Теперь касатик что предпринимает: медленно так, с недоумением приподнимает брови и говорит: «Не понял».
Не понял он, понимаешь? И объяснить некому. А народ ведь тут у нас сам знаешь какой. Запах неприятностей чувствует на год вперед, особенно чужих. Вокруг уже масса желающих: все уже удобно устраиваются, кто счастливо облизывается, кто собирает деньги. И ведь что во всей истории самое интересное – поведение бойцовой рыбки. Хаплохромис, герой с того света, постоял так, посидел, посмотрел через плечо – и, ни слова не говоря, не обернувшись, снимается и отбывает в неизвестном направлении. Шумно стало. Могу поклясться: не иначе как опять пялиться наверх, мыслить и созерцать. Сосуд самообладания. В таком вот виде. За него тут, понимаешь, кровь проливают…
Карась помолчал, задумчиво пожевав губами.
– Вот так и живем, – заключил он.
2
Слово, как всегда, сразу взял краб. Его знали как того, кто преуспел в искусстве оправданий, поэтому его всюду выпускали первым.
– Мужчины, – сказал он. – С этим надо что-то делать, больше так жить нельзя.
Все горячо закивали и загомонили, соглашаясь, что да, так больше нельзя. По устоявшейся традиции краб решительно перешел непосредственно к сути проблемы.
– Значит так. Я предлагаю: хватит болтать. Пора заняться делом. У меня предложение. Первым делом мы что делаем: первым делом мы отделяем, кто с нами. Затем выясняем, кто против нас. С этими разговор у нас будет короткий. Правильно я говорю?
Собравшиеся вновь зашумели. Раздались аплодисменты. Кто-то закричал нехорошим голосом: «Краба в президенты». Все засмеялись.
– А то, понимаешь, разговаривают… Теперь насчет эволюции. Это самое… Я против эволюции ничего не имею, надо – значит, надо. Но вот бойцовую рыбку туда на километр близко нельзя подпускать. Нечего ей там делать. Должно же быть какое-то чувство меры. Правильно я говорю? А то так к чему мы придем, я спрашиваю. Ни к чему мы так не придем. Взять вот этих дельфинов. Сколько можно. Ведь до чего дошло. Представляете, я только недавно узнаю, что у них, оказывается, нет фазы быстрого сна. Я как узнал, так прямо сел где стоял. Я говорю: ты что это себе позволяешь. Ты особенный, что ли? Мы, коллектив, этого не одобряем. Знаете, что он ответил? И как только земля таких держит. «Писать я хотел на ваше неодобрение». Прямо при сотрудниках. И никто не знает, что делать. Нет ее – и, говорят, никогда не было, этой фазы. У меня она есть – у них ее нет. У всех она, значит, есть… – у тебя она есть? Есть. У него она есть? Я вам точно говорю, что должна быть. Не сомневайтесь. У всех то есть есть – у них нет. Мне до сих пор не по себе делается. Так больше нельзя. Я вот так прямо и сказал, открыто. Ты особенный, что ли? Сказал, как было. У меня язык прямо отнялся. Пялится, значит, это самое, улыбается прямо в лицо этими своими зубами – и произносит такое вслух, прямо при представителях. Вот я и спрашиваю себя: куда мы идем?
Теперь бойцовая рыбка. Мало нам было ее одной. Вы не поверите, я теперь даже во сне периодами дергаюсь. Сплю, значит, и вижу: улыбается мне прямо в лицо Хаплохромис – рот до ушей, и щеки с ямочками. Смотрит и с удовольствием таким сообщает: «Не одобряете, значит…»
Я к чему это рассказываю. Что хотели – то получили. Вовремя не приняли меры. Бойцовую рыбку ни к каким эволюциям нельзя было подпускать, знали же – и бездействовали. Короче, хватит разговаривать, так больше нельзя. Если она дорвется до эволюции, то всех последствий мы за всю жизнь не разгребем. И еще другим останется. Если нужны самые решительные меры – примем меры самые решительные. Вплоть до. Говорил же: допрыгаемся…
3
«…Лозунг свободы от оценок в естествознании не должен приводить к убеждению, будто происхождение видов – эта великолепнейшая из всех цепей естественно объяснимых событий – не в состоянии создавать новые ценности, – читала бойцовая рыбка, аккуратно придерживая книжку за сгиб переплета. – Возникновение какой-то высшей формы жизни из более простого предка означает для нас приращение ценности – это столь же очевидная действительность, как наше собственное существование…»
Рыбка задумалась. Перечитав, принялась читать дальше.
«Ни в одном из наших языков нет непереходного глагола, который мог бы обозначить филогенетический процесс, сопровождаемый приращением ценности. Если нечто новое и высшее возникает из предыдущей ступени, на которой нет того и из которой не выводится то, что составляет саму суть этого нового и высшего, – такой процесс нельзя называть развитием…»
Рыбка по здравом размышлении согласилась, что да, нельзя. Елки, подумала она. На что надеется этот мир? Поплевав, она перевернула страницу.
«В принципе это относится к каждому значительному шагу, сделанному генезисом органического мира, в том числе и к первому – к возникновению жизни…»
Рыбка вновь прикрыла книгу, заглядывая на обложку с заглавием. В подзаглавии стояло: «Конрад Лоренц».
Хорошо пишет, подумала рыбка. Главным образом, классический труд по сравнительной этологии был принят к сведению в целях пополнить запас теоретических сведений: из-за имевшего в нем места описания поведения в естественных условиях клинически агрессивных коралловых черных адонусов – заклятых врагов хаплохромиса. К последнему времени те утеряли последние остатки совести, которыми и раньше были обременены не очень. Интересно, подумала рыбка, закладывая пальцем нужную страницу, опуская книжку и устремляя в туманную даль задумчивый взгляд. Развитие – это когда что-то развивается из чего-то. Как растение развивается из семени. Ничего ненужного или лишнего. Это можно понять. Труднее обстояло с переходностью глагола. Очевидно, существовали такие глаголы, которые куда-то переходят, в чем и состояло отличие одного от другого. Очевидно было также, что вопрос куда они переходят был до известной степени не лишен логики. В конце концов, это же не больше чем условность – переходность одного и непереходность другого, дело же не в этом. Рыбка вздохнула. Теоретическая грамматика никогда не была ее сильным местом.
В самом деле, подумала она. Нет глагола, обозначающего филогенетический процесс, сопровождаемый приращением ценности. Приращение ценности… Новое и высшее из предыдущей ступени – и которое к тому же нельзя назвать развитием… Интересно.
«Transitive and intransitive verb… Transitives und intransitives Verb…»[1 - Переходный и непереходный глагол. (англ., нем.)] Логический ряд чем-то выглядел явно знакомым. Это когда один и тот же глагол может быть и переходным и непереходным. Понятия не имею, что бы это могло значить. To run, например. To run problems. Это то, чем тут сегодня все занимаются.
Да, да, да… Взгляд бойцовой рыбки стал светлее. Направление размышлений явно было верным. В номинативной конструкции субъект действия распространяет себя на его объект. По крайней мере, так говорят. Где субъектом будет у нас собственно действие, а его объектом – что-нибудь, не важно. Что-то с модальностью сущего. Что бы оно там ни было, все равно это не больше чем условность, важна не столько она, сколько филогенетический процесс. Чтоб мне быть кактусом, подумала рыбка.
«…Ни в одном из наших языков…» – вновь раскрыв и убрав палец, перечитала бойцовая рыбка запавший в сердце абзац. Филогенетический процесс… приращение ценности… Рыбка задумчиво покивала, не найдясь, что сразу возразить. В общих чертах суть затруднений языков, автора и филогенетического процесса теперь были ясны.
Скажем, развитие. Все хорошо, только нет приращения ценностей. Значит, нужно, чтобы было. Да чтобы с перспективой вдаль – и из предыдущей ступени…
Рыбка задумалась.
Раз-витие… Раз-ви-тие… Елки с палками. Приращение им сделай. Аккуратно прикрыв книгу и заложив пальцем на прежней странице, рыбка приподняла брови. Это становилось интересным. Сложность стоявшего перед филогенезом и эволюцией затруднения лишь сейчас стала вырисовываться во всем объеме.
Такого еще не было. Одно недоразумение, какое-то внебрачное порождение чистой условности прямо перед носом метило себе территорию. И смотрело снисходительно, цинично и с иронией. Рыбка взяла себя в руки. По принципу своей организации ее трудно было заставить утерять естественный цвет лица, но вот уж если кто-то или что-то объявляло ей войну на выживание, то тут все уже хорошо знали вот это ее выражение, когда разрешены все приемы, а что было нельзя, то можно тоже.
Потом Хаплохромис взял в руку карандаш и осторожно, соизмеряя ответственность перед каждым знаком после запятой, на полях раскрытого труда написал: «to e?-genesis». Затем немного отодвинул от себя книгу и посмотрел на написанное как бы в новом свете. Да, подумал он. Ради этого стоит жить. Я вам не цихлид какой-нибудь разноцветный, не одонус. Жизнь по-прежнему была полна созвучий и красок. В новой редакции лицо эволюции и филогенетического процесса выглядели значительно лучше. Вновь подняв карандаш, уже не сомневаясь и больше не оборачиваясь на последствия, он вывел: «zu e?-genesen». Где е – будет у нас, очевидно, основанием натуральных логарифмов.
Рыбка снова улыбнулась. Филогенез даже не догадывался, что его ждало. «Е?-развитие». Да. Шедевр эволюции был больше, чем просто условностью – без него не было бы ее. Елочное развитие. Елки с палками. С этой последовательностью ступеней тоже было не все еще ясно, впрочем, общей картины это уже не меняло. Это уже то, над чем напряженно, не покладая рук, будут работать будущие поколения, нельзя же все делать за них…
От проблем мироустройства внимание Хаплохромиса отвлекла другая мысль. А что, подумал он. Применительно к нашему случаю это будет выглядеть как лишь подмена одной эволюции другой. Хаплохромис задержался на этой мысли. Если e?-эволюция действительно имеет место, то можно было попробовать. В этом что-то было. Он даже совсем собрался уже в первом приближении прикинуть, как бы все выглядело на полях уважаемого автора, но тут мимо на сумасшедшей скорости, как банда миниатюрных барракуд, промчалась стая сарган, явно на пределе аппетита, и пришлось спешно подхватывать разлетевшиеся по сторонам принадлежности. Хаплохромис покачал головой, глядя им вслед. Это ведь так никакого здоровья не хватит, подумал он.
4
Консилиум Наций состоялся, вопреки традициям, без долгих вступлений. Собственно, вступлений не было вообще – все ждали только одно виновное лицо, ради которого, строго говоря, все и собрались. Лицо, как всегда, запаздывало. Все, как всегда, ждали. К этому тоже уже привыкли.
В празднично распахнувшихся створках дверей, словно новый эпизод истории, – как всегда, улыбаясь на все триста тридцать три зуба, как всегда, в превосходном расположении духа и тела, – как на подиум зрительских симпатий, появилась акула. Грянула портативная музыка. Сопровождающие лица со вкусом оттеняли ее достоинства. Чуть задержавшись в дверях и придержав створки, как бы звездной улыбкой профессионального обольстителя до ушей предваряя все, что последует дальше, и словно говоря: «А вот и я!» – давая пюпитрам, юпитерам и взглядам сполна оценить все выгодные контуры и изгибы, она понесла свои знаменитые очертания под своды ассамблеи к полированным, не имевшим границ поверхностям бесконечного стола: раздавая звездные взгляды и ниспосылая влюбленные вздохи, направо и налево раздавая игрушечные воздушные поцелуи и благословляя этот несовершенный суетный мир одним своим появлением. Все терпеливо улыбались.
Удобно расположившись и откинувшись на своем обычном месте, акула приветливо покивала заседающим лицам, давая понять, что вводная часть благополучно подошла к концу, рабочее настроение вновь поставлено во главу угла и можно переходить непосредственно к сути дела. Компетентное лицо готово с равным вниманием выслушать как последние новости о погоде, так и известие о конце света.
– Хорошо выглядите, – льстиво улыбнулось ему ближайшее создание в офисном кресле, выставляя на всеобщее обозрение все зубы, сколько их было. – Как вам удается сохранять такой превосходный цвет лица?
Акула, невольно откидываясь еще дальше, похабно заржала, но тут же вновь взяла себя в руки, ерзая и поправляя на столе бумаги, словно подбирая из пришедших на ум ответов наиболее дипломатичный и отвечающий обстановке.
– У нас затруднение, – негромко встрял секретарь своим скрипучим скоблящим голосом, садясь прямо и собирая перед собой пальцы вместе. Его длинное неприятное лицо нависло над столом, заслоняя часть отражающих бликов.
Все помолчали. Лучше сказать, у нас проблема, подал голос еще кто-то из приглашенных.
Настроение у нее моментально стало другим.
– Друг мой, – произнесла она, мягким движением накрывая руку собеседника своей. – Разрешать проблемы – равно и как их создавать – это как раз то, зачем я здесь. Смелее…
Ее кратко ввели в курс дела – стараясь не сгущать, не обобщать и воздержаться от окончательных выводов.
Акула больше не улыбалась.
– Мне сказали, что нужно решить одну проблему, – произнесла она, внимательно разглядывая кончики пальцев на одной руке. – Но мне никто ничего не говорил о бойцовой рыбке.
Какое-то время в зале было тихо.
– Мы не хотели создавать дополнительные сложности, – как всегда, с обезоруживающей прямотой подал голос председательствующий.
– Вы их уже создали, – неприятным голосом отозвалась акула. – Вы знаете, каких жертв мне стоило отменить все назначенные мероприятия и попасть сюда?
Никто не нашелся, что возразить. Когда поднимался разговор о жертвах, понесенных акулой, желающих поддержать тему находилось не много.
Настроение у нее совсем испортилось.
– Попросите вон барракуду, я не знаю…
– Мы уже спрашивали, – произнес секретарь.
– …пираньи есть наконец, – словно не слыша, продолжала акула. – Если они убежденные сторонники пресноводных водоемов – создайте все необходимые условия…
Акула с видимым напряжением оттирала подушечкой одного пальца поверхность ногтя другого, явно перебирая в уме обширный список вариантов, призванных наиболее полно и самым удачным образом разрешить создавшиеся трудности.
– Если встанет вопрос о замене одной бойцовой рыбки на контингент пираний у нас дома, то я бы тогда сам предпочел переселиться в пресноводные водоемы, – на редкость трезво и разумно внес пояснение коралловый аспид. – Не из чего, собственно, не следует, что они не сумеют найти общий язык.
Все какое-то время сохраняли молчание, представляя, как подобный сценарий будет выглядеть на практике.
– Итак, дураков нет, – философски подвел заключение председательствующий под возвышенными сводами ассамблеи, когда молчание затянулось.
Других дополнений вновь не последовало.
– И что же нам теперь со всем этим делать?
5
«…Я хочу привести другой пример логического дефекта, который гораздо менее известен.
Когда стрелу выпускают из лука, кажется, что она движется в пространстве.
Однако в каждый отдельный момент времени стрела фактически занимает одно положение в пространстве, а не два, три или более положений.
Если стрела имеет одно и только одно определенное положение в каждый момент, следовательно, в каждый момент она не движется. Но если она не движется в каждый отдельный момент, то она не движется вообще…»
Бойцовая рыбка с удовлетворением перевернула страницу, заглядывая в конец и пробуя узнать, что будет дальше. Хорошо пишут, подумала она. Каждый день узнаешь что-то новое. То непереходность глагольных конструкций, то неподвижные стрелы…
«От этой логики невозможно уйти, пытаясь вставить моменты-между-моментами. Она применима к любым миллионам и миллиардным долям секунды. В каждую наносекунду стрела имеет одно, а не несколько положений. То есть не движется…»
Подумав, рыбка согласилась, что уйти невозможно. Логика применима к любым долям секунды. Заложив нужную страницу пальцем, рыбка задумчиво прикрыла книгу с суперобложкой «Р.А. Уилсон. Квантовая психология». Затем открыла и стала читать вновь.
«Как найти выход из абсурдного тупика? Может быть, объявить, что стрела занимает два положения в одно и то же время? Увы, это приведет к еще худшим проблемам…»
Мне бы ваши проблемы, подумал Хаплохромис. Сам же автор вот только самым настойчивым образом и неоднократно призывал НЕ рассматривать отдельно «пространство» и «время» и «время» в отрыве от «пространства», совершенно справедливо замечая, что «это не имеет смысла», – но оперировать исключительно введенным понятием «пространство-время». Весьма ценные пожелания приобретают просто исключительную ценность, когда их начинают придерживаться сами авторы.
В качестве тяжелого инструмента-стенобитного орудия, призванного преодолеть логическую катастрофу, не оставив от нее камня на камне, по страницам книги протаскивался какой-то «принцип Кантора». «Если от бесконечного множества отнять бесконечное множество, останется бесконечное множество…» Логично напрашивается вопрос: ну и что? Хаплохромис вздохнул. Их очень хорошо можно было понять. Предпринимать что-то было нужно.
Если допустить, что задача не имеет решения в рамках предложенной логики, то логично будет допустить, что она имеет его в рамках какой-то другой. Нет, что они делают, с неудовольствием подумал Хаплохромис, глядя, как стая малолетних преступников сарган, оставшихся без родительского присмотра, прочесывает ядовитые заросли стрекающих щупалец актиний.
1) Каждый «отдельный момент времени» состоит из приближающегося к бесконечности количества исчезающе малых отдельных моментов времени – то есть это не больше чем условность.
2) Каждое положение в пространстве состоит из приближающегося к бесконечности количества исчезающе малых положений в пространстве. Это похоже на действительное положение вещей. Идем дальше.
3) Любому количеству приближающихся к бесконечности исчезающе малых положений стрелы соответствуют исчезающе малые моменты времени.
4) Абсолютная изменчивость соотношения бесконечно малых величин и позволяет стреле двигаться.
Логический скачок содержится в самой постановке задачи: выражение «стрела занимает одно и только одно положение в каждый момент» не имеет смысла. Движение содержится уже в самой структуре ее взаимоотношения с окружающим миром, и движение это – время.
Ответ: ошибка состоит в том, что принимается во внимание только параметр пространства, опуская параметр времени.
Но занимательное в другом. Предложенное выражение «стрела имеет одно положение» в самом деле могло иметь смысл, причем абсолютный и не бытовой, но только если принять за исходный закон вселенной, что в действительности время не имеет категории изменчивости – оно не изменяется. Если бы остановилось время – стрела тогда действительно заняла бы «одно и только одно положение».
Предположительно, дело тут все в том, что нет такого строго математического понятия как «отдельный момент времени» и «отдельное положение в пространстве», поскольку каждое из них состоит из бесконечного значения других. Но совсем интересное лежало дальше. Парадокс в том, что даже это не доказывало то чисто умозрительное положение, что существует такое свойство среды, как движение времени. С некоторых пор в Хаплохромисе неизвестно откуда угнездилось одно подозрение, что на самом деле никуда оно не «движется». Как вода. Просто такая игра языка и инерция логических связей. Говоря по-другому, того, ради чего все и затевалось, того самого главного, зачем вообще и стоило жить, эволюции как свойства пространства-времени в действительности не было. Его просто не существовало. Невзирая на все возложенные к его пьедесталу жертвы и скромные достижения. Картина была нарисована, и то, что она не имела границ, не делало ее менее завершенной.
С легким оттенком грусти и даже с тенью слабого разочарования Хаплохромис вздохнул. Миру не хватало чего-то главного, чего-то, без чего все остальное теряло смысл. Эстетическое чувство вновь создавало окружающей среде трудности.
6
За непомерно широким, как дно лагуны, офисным столом со скупо блестевшими в нем пятнами света молча сидел весь, сколько их поместилось, полномочный состав пираний, спешно призванных под своды генштаба. Большое начальство присутствовало за этим столом в полном составе не в первый раз, но впервые его умение хранить молчание так долго проявлялось в столь замечательной мере. Как никогда остро и осязаемо Совет пираний сегодня ощущал цену каждому непроизнесенному слову.
Полированные поверхности что-то отражали, на стенах угадывались карты размером с глобальную катастрофу – на одном конце высокого офиса к полам спускались бледные полотна экрана; на другом, дергаясь и помигивая мутным прожектором, стучал и вертелся отснятыми кадрами трофейный киноаппарат. Размытый сноп света упирался в стену с экраном напротив, в нем плавали пылинки. Показывать больше было нечего. Все слушали, как он стучит.
Закончив слушать, стали прижимать пальцы к глазам и рассеянно глядеть по сторонам. «А теперь предлагаю перейти к обсуждению», – произнес начальник генштаба.
Все перешли.
Воцарилось глубокое, полное содержания молчание.
Закончив стучать, аппарат теперь вхолостую вертел самое большое колесо с дырками, хлопая концом пленки.
«Ну, не знаю», – выражая общее мнение, произнес один из собравшихся, осторожно почесав бровь концом карандаша.
Все помолчали вновь. Начальник совета терпеливо ждал.
«Может, мы сразу перенесем сюда постели и уляжемся спать? – не выдержал он, когда молчание затянулось. – Или будут еще дельные предложения?»
Пошевелившись и садясь удобнее, пираний с карандашом, вновь выражая общее мнение, произнес:
«Здесь есть над чем поработать».
Все вновь помолчали. Других предложений не поступало. Всё говорило за то, что все честно соизмерили собственные силы с новыми обстоятельствами и столь же честно оставляли другим право заниматься популизмом – либо им не заниматься.
Руки Главного, все это время лежавшие на голой полированной поверхности стола, расцепив пальцы, в некотором замешательстве и явном разочаровании наглядно разошлись, на какое-то время так застыв. Ладони начальства неприкрыто показывали, насколько глубоко они озадачены происходившим.
«Джентльмены, – сказал Главный. – Мне не нравится сегодня ваше настроение. Это еще не конец света…»
«А вот это уже под большим вопросом, – немедленно отозвался другой из приглашенных. Облизав сухие губы, он откинулся на спинку. – Если все это правда… Я подчеркиваю: если все это правда хотя бы отчасти – то у нас с вами появляется редкая возможность измерить наконец воочию пределы нашего оптимизма».
Пальцы рук Главного вновь сошлись вместе. Это явно было далеко от того, что уши начальства собирались услышать.
«…Т-твою мать, – не выдержал один из приглашенных на самом дальнем краю обозримых пространств, кладя карандаш на стол и откидываясь на спинку. – Все хорошо так было…»
«Напротив, – сухо произнес его сосед, обращая к нему изборожденное годами лицо, вся нижняя половина которого была спрятана за прижатой морщинистой ладонью. – Совсем напротив, друг мой. Я предупреждал, что чем-то вроде этого кончиться было должно».
«Теперь мне стало значительно легче, – с сарказмом отозвался пираний, – что вы предупреждали. Лучше надо было предупреждать».
«Вы совершенно правы, – подал мрачно голос еще один пираний с письменным прибором в пальцах. – Сейчас не время выяснять, кто из нас был верхом предусмотрительности, а кто им не был. Сейчас надо думать, как с этим жить и что делать дальше».
«Препятствия существуют не для того, чтобы восхищаться их высотой и неприступностью, – открывая ранее неизведанные глубины мудрости, хрипло поддержал его голос соседа, – а чтобы их преодолевать».
Главный откинулся на спинку кресла, со счастливым лицом звонко щелкая двумя пальцами и наставляя на говорившего один.
«Вот, – возвестил он, сияя, как будто все вдруг счастливо разрешилось и осталось только подводить итоги. – Вот – это именно то, что мы все сегодня хотели услышать».
Собравшиеся зашевелились.
«Как у нас обстоит дело с нелегальным въездом?» – деловито осведомилось одно из молчавших до того дипломатических лиц.
«Превосходно, – немедленно и очень серьезно отозвалось ему другое, в чьей компетенции, очевидно, и находился непосредственно нелегальный, равно как и легальный, въезд и выезд. – С посмертной гарантией. Мы это называем…»
«Я знаю, как это вы называете, – без особого воодушевления перебил его собеседник. – Rat-proof fence. А если точнее?»
Его оппонент смотрел не понимая.
«Вода у нас пресна в достаточной мере, – произнес он. – Если вы это имеете в виду. Какие еще вам нужны гарантии?»
«Вы пробовали когда-нибудь киви?» – склонившись, несколько неожиданно обратился к нему сосед по другую руку.
«Какое киви?» – ответил оппонент после некоторой задержки.
«Вот и я тоже спрашиваю у него: какое еще киви? Представляете, я только недавно узнал, что во всем мире у него второе название «новозеландский крыжовник». Так вот, мне один повешенный, не к столу будет сказано, говорит: приезжаете, говорит, вначале на чужие шельфы со своими динго, клопами и сундуками, отстреливаете там подчистую и выбиваете все коренное население, ставите здоровые заборы – а потом сами решаете, кому можно туда въехать, а кому нельзя».
«Строго у вас, – осуждающе дернул подбородком один из приглашенных. – Надеюсь, повесили его не за это».
«Очень смешно, – отозвался первый из говоривших. – Да если б не мы, вас бы с семьей не отличить от этого говоруна».
«Зато вы сильно отличаетесь, – поддел его собеседник. Он приподнял руки в знак примирения. – Так ведь я же разве против. Я же, собственно, не к этому. Да если бы дошло до дела и если бы кто-то меня попросил: вот, значит, они и вот тут, значит, мы – да я бы первый призвал к оружию…»
«Вот этого не надо, – ответили ему. – Вас там только не хватало».
«Джентльмены, – донесся с другого конца помещения голос Главного с отеческими интонациями. – Давайте ближе к делу. Нация ждет от нас решений».
Кто-то вздохнул. Кто-то склонил лицо к уху соседа.
«Вы не уступите мне ваше приглашение на завтрашнюю попойку? Я слышал, вы решили начать новую жизнь…»
«Давайте посмотрим, как дела пойдут дальше», – так же тихо и дипломатично ответили ему.
Чья-то рука взяла со стола карандаш. Кто-то негромко откашлялся.
«Джентльмены. Мы так и будем перешептываться и перемигиваться – или все же частью поделимся с собратьями наболевшим и намытыми крупицами истины? – спросил Главный. – Тем более что мы как раз для этого сегодня здесь собрались».
«Несомненно, – уверенным голосом поддержали его замечание. – Давайте посмотрим, как дела пойдут дальше».
Все помолчали. Слышно было лишь, как тихо постукивают о поверхность стола концы карандаша, методично переворачиваясь в пальцах руки.
«Исходя из современного состояния нашего знания, – медленно и осторожно произнес чей-то голос, – и относительно существа рассматриваемого дела, в подобном походе есть доля здравого смысла».
Карандаш продолжал тихо постукивать. Воцарилось долгое, конструктивное молчание. Затем собравшиеся вновь продолжили обсуждение.
7
Хаплохромис озадаченно держал в руках странную телеграмму и не знал, как с этим жить дальше. Он уже не первый раз сталкивался с неприятным свойством материи, что стоит только прикрыть за собой дверь, вежливо попросив всех не беспокоить, как беспокоить начинает даже то, что беспокоить не должно по определнию.
«Купил улетные сандальки. Подробности по возвращении. Гермес».
Кто-то ошибся адресом, и теперь надо было думать, как новые вводные уместить в прежнюю стройную и законченную структуру мироздания. Отправляли явно мимоходом и непонятно, в каком контексте, но дело было сделано.
Спрашивается, причем тут сандальки.
«Купил улетные сандальки…»
«…Психоанализ в пределах своей метапсихологии на основании консервативного характера влечений живого организма (так сказать, принцип вечного возвращения к исходному состоянию – от модальности напряжения к модальности вечного покоя) делал вывод о жизни как окольном пути, имеющем целью смерть. Когда-то несколько миллиардов лет назад у первого сгустка живой плазмы, появившейся с намерением сейчас же умереть, путь этот был легок, прост и приятен; сегодня он в силу параметров изменчивости среды обременен целым рядом неприятных осложнений. То есть: обнаружив в генетическом аппарате именно те составляющие, отвечающие за программу «вечного возвращения» и обременив им существование рядом новых осложнений, хорошо было бы добавить умным сапиенсам две-три сотни лет активной жизни сверху. Если определить основной принцип жизни как напряжение с вектором направленности в сторону равновесия, то напрашивается лишь одно решение – это напряжение сохранить, перенастроив заданный природой вектор направленности…»
Бож-же мой, с тоской и ненавистью глядя на кончик карандаша, подумал Хаплохромис. Если это надолго, то мне это не нравится. Надо уносить отсюда ноги.
Именно в силу завершенности и законченности всей этой исполинской картины мироздания решение знаменитого уравнения о пресловутом коте в мешке Шредингера с взведенным смертельным орудием, которое должно вот-вот сработать, дает в результате всех расчетов то, что живой кот одновременно уже безусловно умер. Уравнение, если верить слухам, в свое время отравило жизнь целым поколениям исследователей. Конечно, он умер – как и все остальные. Все живое сидит в мешке со взведенным природой орудием убийства, заложенным даже не в среде и собственном ДНК, а в самой логике отношений; и с точки зрения того самого мироздания, это «вот-вот» соразмерно с любым сколь угодно продолжительным временем ожидания. Чертова Картина уже завершена – и изменять ее никто не собирается. Некому.
Более сильное и строгое размышление сообщает разумность и гибкость даже телу, говорил Ницше. Правда, Ницше со своей способностью появляться и портить всем жизнь сказал также, что тот, кого он называл свободным умом, всегда не более чем исключение, правило – лишь умы связанные. Что вселяет некоторое уныние. То есть если, скажем, ты приятное исключение, то ты уже как бы по определению обречен на вымирание. Этому исключению говорят даже, что свобода его принципов объясняется его бестолковостью либо вовсе ненормальностью. Другими словами, опять поднимается вопрос о норме. Причем опять поднимается он не мной, а вообще черт знает кем. Что есть норма?
Скажем, если принять за исходное, что нормален все-таки я, а не это черт знает что, то вопрос неизбежно рано или поздно начинает упираться в кто кого переживет. И здесь появляется широкое поле деятельности для всевозможных умозрений. В смысле, зачем мне природа дала разум, если какой-то сгусток полуживой плазмы потом начинает меня учить, сколько мне можно жить. Чтобы смеяться, клянусь костями абу-дефдуфа, а не только чтобы думать. И что есть пределы нормальности? Сразу возникает вопрос: чьей нормальности… Если первого сгустка живой плазмы, то это я даже не знаю… И потом, свобода принципов с данной точки зрения ненормальности не перестает быть менее свободной. Насчет бестолковости ничего не скажу, но обвинения в ненормальности мои уши помнят, был такой прецедент. Но так говорит лишь злоба, которая сама не верит тому, что говорит, а хочет только причинять вред, говорил мудрец, явно опираясь на собственный опыт. Свидетельство в пользу остроты ума настолько отчетливо нарисовано на лице исключения, что его начинают понимать даже умы связанные. Это радует. Спрашивается, какие еще вам нужны аргументы. И вот здесь тот же эпизод подходит к наиболее любопытному месту, поскольку то, как оно делается, вообще сам механизм психики, находящей выражение в физиологии, остается местом наиболее загадочным.
Иногда достаточно одного взгляда, вскользь брошенного на случайного встречного, чтобы за ту долю секунды совершенно точно знать, что вот в данном экземпляре фауны и только в нем представлен некий редкий случай ума – вообще и в частности. Не просто предполагать – знать с уверенностью. Потом попытка как-то проанализировать порцию информации, оставшейся от той доли секунды, не дает ничего определенного. То, что зацепилось в памяти, не содержит логики.
Лири, помнится, где-то у себя долго и непонятно рассказывал насчет мышечного тонуса, на всю жизнь сохраняющего импринт-установку статуса поведения, заложенного в детстве. Что-то подсказывает, этот случай генотипа заявил бы о себе даже без особенно удачного детства. Скажем, у самок, не найти ни одной, которая бы не считала себя наделенной редким умом. Но ведь в данном случае не было даже ничего из обычного желания произвести впечатление. Я бы знал. Глупость так часто надевает печать надменности, что их не часто встретишь порознь.
Так в чем же дело?
Ерунда все это – насчет импринт-установок. Не сохраняй данная установка постоянной физиологии подкрепления, от этого их статуса поведения на лице не осталось бы ничего.
Они смотрели не там. Даже те немногие, кто пытался. Дело в строгости логических построений. Ее можно было бы определить как экологию подсознания. Вот она, и только эта виртуальная величина, и принимает однажды форму определенного мышечного тонуса. Информацию с него в реальных условиях нельзя ни подделать, ни изменить, ни даже считать посредством тонких приспособлений.
Экология подсознания определяет твое будущее. Кстати, если это действительно правда хотя бы на часть, если принять такое построение-зависимость бессознательного логического контура и внешней физиологии, то тогда мы сразу получаем доступ к широким возможностям морочить миру голову. Третий этаж подсознания. То самое, что принято называть надстройкой «Сверх-эго». Другими словами, психофизиология редкого интеллекта тем и отличает себя от других, что сохраняет свою логику, свободную от шумов. Оптимальность. Вот нашел хорошее слово. Оптимальность, возведенная в принцип на уровне кодирования информации в генах. Оптимальность любых по сложности логических построений на всех уровнях принятия решения, приобретающие такой глубокий характер, что они получают в конечном итоге форму импринта и выражение – в тонусе мышц. И значит, достаточно изменить эту самую «сверх»-надстройку, чтобы вызвать изменение цепи последовательностей в заданной технологии контура нейронов. И, надо предполагать, процесс этот не имеет обратимости…
Хаплохромис даже покачал подбородком, оценивая красоту и необычность пришедшей в голову мысли. Но ведь тогда с еще большей вероятностью получается, что где-то существует не менее строгая зависимость моего бессознательного логического контура – и физиологии уже чисто внутренней. Он откинулся на спинку. Последствия этого терялись где-то в дымке в дали.
…Хаплохромис с озабоченным выражением ходил по дну белой лагуны, переворачивая подряд все камни и полузарытые в песок ракушки. Он заглядывал под них, словно что-то искал. Потом ненадолго застывал в беспокойстве и недоумении, осматриваясь по сторонам, и начинал заглядывать снова. На одинаковых давным-давно слежавшихся гребешках белого песка торчали полосатые листья и живые плети, они медленно двигались из стороны в сторону, погруженные в голубое оцепенение. Хаплохромис за ними смотрел тоже, но того, что искал, там не было. И он шел дальше, не пропуская ни одного камушка, ни одной раковины и ни одного уголка тихого вечно спящего мира, словно от его поисков зависел вопрос жизни и смерти.
Что вы ищете? – спросил его один проплывавший мимо Черный Ангел самого мрачного вида. Задержавшись, он какое-то время наблюдал, пытаясь понять, что происходит.
Свою тень, ответил Хаплохромис, озабоченно держась за подбородок. Я хорошо помню, что она была рядом.
Черный Ангел глядел, не понимая.
Если она была с вами, то как она может быть где-то еще?
Хаплохромис не понимал тоже.
А вы не пробовали смотреть там, где еще не были? – спросил Черный Ангел. Предмет поисков как будто стал озадачивать его тоже.
Хаплохромис улыбнулся.
Что моя тень будет делать там, когда я стою здесь?
Черный Ангел покачал головой. Он сказал, и вид его был еще более мрачен и строг:
Вот за это вас никто и не любит. Вы живете так быстро, что даже тень ваша не успевает бежать за вами.
8
Конференция богов не многим отличалась от мероприятий подобного рода, уже не впервые имевших место в этих светлых святых непомерных стенах, освященных мудростью созерцания и умом долголетия. Так же, как и прежде, в длинных узких бойницах и стрельчатых проемах тесных окон лежали чьи-то кости, на костях чьи-то одежды, а голые ряды древних кирпичей и камней сурово смотрели с высоты своих лет на улегшиеся к подножию их пьедестала леса и луга. Так же, как и прежде, в просторном прохладном холле висел негромкий надменный гул голосов, изредка нарушаемый тихим кашлем, скромным звоном металла и взрывами хохота, как всегда, исходившими по большей части от Диониса или кого-то из его не знающих стыда козлозадых лиц сопровождения; так же, как и прежде, там держались непринужденнее других и перебивали громче других, кто-то смеялся, складываясь пополам, на них оборачивались, не переставая двигать губами, хмурили ясные взоры, затем, коснувшись плеча собеседника и неторопливо запахиваясь, шли туда тоже – посмотреть и поулыбаться.
Так же, как и прежде, кто-то утомленно обмахивал себя стопкой листков, кто-то печально молчал, античным движением подперев атлетический подбородок и уперев локоть в колено с ногой на скамье, наблюдая за зеленой полянкой в тени и тем бесстыдством, учиняемым прямо под синим небом парой полураздетых девиц в белоцветных туниках короче всех норм приличия – по одной спелой белой груди вываливалось у каждой всякий раз через глубокий вырез, так что обе уже устали их поправлять. В халкионической и мужественной забывчивости глядел он далеко за оконный проем в толстой кирпичной стене, и не было ничего, что бы рассеяло горечь в его глазах.
Прервав игры и снявшись, девицы, подобно не знающим печали и стыда ланям, понеслись куда-то с полянки прочь – так же легко, как и до того предавались играм, не переставая заливаться чистым весельем совсем еще раннего утра. Им на смену на истоптанную полянку прилетел, крылья в стороны, черный от злости Амон-Ра, бог Солнца, и начал энергично открывать и закрывать рот и выразительно двигать губами, глядя девицам вслед, наливаясь кровью и время от времени пиная с полянки вверх позабытое в спешке белье. Девицы были слишком привлекательны даже для богинь – это могли быть только гарпии, сукины дети ночи, и наблюдавший за ними через оконный проем лишь глубоко вздыхал через нос, не разжимая челюстей матерого воина и не снимая со скамьи плетеной потертой сандалии гунна.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71276560?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Переходный и непереходный глагол. (англ., нем.)
Сен Сейно Весто
Тип: электронная книга
Жанр: Триллеры
Язык: на русском языке
Издательство: Автор
Дата публикации: 04.11.2024
Отзывы: Пока нет Добавить отзыв
О книге: Рыбок вида Хаплохромис отличает то, что их мало заботит общественное мнение. Они замкнуты, любят конфликты и практически по любому аспекту мироустройства уже составили собственное мнение. Это не у всех вызывает энтузиазм, так как хорошо известно еще одно их качество: они всё всегда доводят до логического конца. И поскольку логику их понимает вообще мало кто, судьба эволюции вызывает серьезные опасения. Потому что именно она привлекла внимание одной из бойцовых рыбок.