Главная страница | Триллеры | Гарпии, летящие над утром

Гарпии, летящие над утром
Сен Сейно Весто
У времени много ликов. У него мало определенности. Его никогда не бывает слишком мало. И его всегда не хватает. Но каждый, как уникальный отпечаток пальца, несет на себе оттиск своего и только своего будущего – глубоко спрятанного от всех и неповторимого. И когда одно из них входит в столкновение с общепринятым, начинается процесс выяснения, кто кого переживет. Суд на будущим. Книга является самостоятельной сюжетной линией опубликованной ранее дилогии «Щепоть зеркального блеска на стакан ночи».

Сен Сейно Весто
Гарпии, летящие над утром

Всякое использование текста, оформления книги – полностью или частично – возможно исключительно с письменного разрешения Автора. Нарушения преследуются в соответствии с законодательством и международными договорами. For information address: Copyright Office, the US Library of Congress.

© S. Vesto. 1997-2024
© S. Vesto. graphics. 1997-2024

TXu 1-647-222
TXu 1-870-830
TXu 2-100-174
the US Library of Congress
1124




Глава 1. Избранные выдержки из опыта прогностики погодных условий на будущее
Если не знать всех подробностей, отдельные прорывы далеких пятен света можно было отнести на счет грозовых разрядов. Возможно, отчасти так и было. Осадки обещали уже вторую неделю, но те, словно сговорившись, ходили кругами по всем темным горизонтам где угодно, но только не здесь. Не считая отдельных проблесков, там ни черта не видно было сейчас за плетьями ветвей и лютой темнотой. Было время самых крепких снов.
За деревьями теснилось несколько готических крыш. Строили их давно, ставили крепко, из расчета на период неблагоприятных условий и больших неприятностей. Чистенькую черепицу укрывали дерн и навоз вперемешку с сучьями. Их раскидало взрывом, но крышам пока везло.
Стиснутый меж колен «шмайссер» отдавал холодом, холодом отдавал воздух и овраг, шум в голове донимал, он так и не стал привычным, временами приходилось отпускать холодный металл и в сотый, в тысячный раз возлагать на нывший затылок. Обтертый до блеска на углах инструмент давно надоел. Все вокруг надоело тоже. Ни конца ни края этому видно не было.
У лесной полянки рядом, возвышаясь над кустами приблудным зданием и словно нигде не кончаясь, угрюмо торчала неподвижная тень танка. Коробка башни и тяжелая стальная задница под камуфляжем путались в кронах деревьев, за ними стояла ночь и висели звезды, деревья вздрагивали, ночь вздрагивала, временами становилась светлой – как день. Техника была тертой, видавшей всё, умытой дождями и битой неприятелем, под отвесной стеной клепаного борта стыли узлы траков, застрявшая земля выпирала в отверстиях и щелях. Танк встал здесь недавно, он уверенно глядел вперед, где его еще не было, но где все уже хорошо о нем знали. Почву трясло до основания. Общая процедура возгонки и притирки будущего рабочего места прямо с дистанции шла ровно. В размеренных багровых отсветах изредка вспыхивали на бронированных жженых бортах ядовитые пятна камуфляжа и черно-белый крест, опаленный местами и обветренный. Танк шарахал, бухая тяжко и голосисто, уже, наверное, минут пятнадцать, не переставая, как заведенный, утомительно и с равными промежутками времени, словно не нормативный боезапас там у него был – склад, так что все терпеливо ожидали, когда там у него выйдет все. В голове порядочно уже позванивало.
Вместо очередного давящего на глаза и голову уханья робко загремел роняемый на броню люк, и над башней обозначились едва различимые во тьме очертания головы танкиста в ушастом шлеме, с лицом заметно, впрочем, взмокшим, блестевшим, хмурым и невыспавшимся. Сделав усилие, преодолев шелушащиеся звуки в горле, танкист негромко спросил:
– Сигаретки не будет, мужики?
Блеснув, где-то за лесом снова что-то надсадно шарахнуло, заставив вздрогнуть. Будто приблизился, неспешно нарастая и хрустя, оглушительный раскат грома, и в воздух лениво поднялась, кружа, стая ворон.
А что, было спрошено у прикуривающего танкиста, далеко ли нынче неприятель. Окапываться будем сегодня или как.
– А хрен знает, – помедлив, невнятно отозвался воин, не поднимая лица. – Молчат же.
Он помахал перед собой спичкой, рассматривая усыпанное проклятыми звездами небо.
– Молчат же, – повторил он. – Уже второй день молчат. Мать их, отца и сына и святого духа. Безмолвствуют…
Переступив порог и сразу оставив позади себя холодную ночь, полянку и лес, я плотно прикрыл за собой дверь и снова оказался в длинном нежилом коридоре. Многообразие коридоров, дверей и лестниц уже начало угнетать. И так все время, подумал я. И вот так всегда. Ничего принципиально нового здесь не было, стоило прикрыть за собой дверь в нужное время и в нужном месте, как сразу наступала нехорошая, пугающая тишина. Снова возникла мысль пойти сесть, прижать пальцы к утомленным глазам, отдохнуть и вообще попробовать в другой раз.
В этой части бездонного коридорного пролета стояла гробовая тишина. Старые страхи и новые обстоятельства одинаковыми длинными тенями лежали на бетонном полу, убивая последние проблески надежды на благополучный исход. Они лежали, как провал в преисподнюю, как укрепления в тылу врага, словно переступивший их становился другим, частью их. Словно потом уже нельзя было вернуться назад. Они будто ждали. Если пересечь это слабо шаркавшее тебе вслед пустое пространство, можно сказать себе, что все не просто так. Ты движешься и время движется вместе с тобой. Но я перестал себя обманывать много дней назад.
Сидя на пороге с локтями на коленях, прижав усталую спину и затылок к стене, я утомленно разглядывал скучную череду мрачных дверных проемов. Дальше по коридору прямо посреди темноты возле створок шахты лифта горел, ожидая, красный немигающий глаз. Нужно было отсюда уходить, и как раз здесь начиналось самое интересное. Выглядело так, словно такой вариант событий не предусматривался исходным проектом архитектуры. Заблудился, надо же. Впервые за долгое время посетило что-то вроде иронии. Все-таки постоянная готовность быть непредсказуемым утомляла. С одной стороны, это было действительно неудобно – дверей много, ты один. Однако, с другой стороны, куда нам торопиться. Впереди ждала масса времени. Почти вечность. Этажом выше было то же самое.
Сумрачно, гулко и пусто. Я не помню, сколько я так брел, я уже думал, что память моя не содержала больше ничего, кроме все тех же коридоров, дверей и темноты. Длинные гулкие коридорные провалы этажей нигде не начинались и нигде не заканчивались, шли, словно на ощупь, повторяясь и сбиваясь, натыкаясь на непроницаемые склепы дверей бездействующих лифтов и теряясь уже где-то у линии горизонта. Они не казались покинутыми. Но здесь это ничего не значило. Было тихо.
Я внимательно осмотрелся. В небольшой полутемной комнатке никого не было – зато были комары. К этому невозможно было привыкнуть. Мягким заученным движением, самыми кончиками пальцев я приоткрыл дверь шире, впуская воздух из коридора, распахивая настежь и оставляя так, чтобы лучше слышать. Предосторожность давно стала привычной, хотя и бесполезной. Если не хочешь быть застигнутым врасплох, нужно быть непредсказуемым.
Я подошел к накрытому газетой низкому столу и взял в руку патрон перечницы, разглядывая. Перца оставалось не много, но тут лежал обычный черный перец. Не зернами и не стручками. Потемневший и одубелый от времени, ссохшийся разворот старой газеты на столе сохранял на себе закольцованные следы стаканов и неоднократных возлияний. Под плоским пластиковым донышком хрустнули крошки. Засунув руки в карманы, отрешаясь и расслабляя затекшие мышцы лица и затылка, без единой определенной мысли в голове, но продолжая еще непроизвольно вслушиваться в тишину за спиной, я встал у большого раскрытого наполовину окна. Не оставлявшее до сих пор напряжение медленно отпускало. Здесь жили люди.
Быстро темнело. Я смотрел на черный далекий горизонт, на прозрачно-зеленую тонкую полоску со свинцовыми кляксами и нитями, вызывавшую во мне непривычно домашние ассоциации, слышал рядом мягкий шорох листьев, различая в нем тончайшее унылое пение, и думал, насколько же отстояло от этих звезд, грозовых туч и деревьев время детской наивности и легкомысленного, беспечного, живого леса. Меня там не было уже тысячи лет. За этими дверьми стояла тишина. Она словно преследовала, говоря, что все зря, что бы ты ни делал, ты найдешь только это. Я знал, как это должно было выглядеть со стороны, если смотреть наверх откуда-нибудь снаружи: как окна. Провалы слепых окон, часть одного из которых целиком занавешена блеклым прямоугольником марли. Пустые глухие темные окна означали, что здесь коротали еще один поздний вечер, изнемогая от духоты лета. Марля шевелилась, чуть заметно колыхалась под давлением сквозняка. Здесь все еще был вечер. Снова вечер. Застарелая знакомая тоска вновь тихонько взялась своей холодной ладонью за мой затылок, так что было уже не вывернуться. Жить хочешь, спросил я себя. Пахло пылью.
На непроглядный рваный горизонт легла пурпурная нить, потом растаяла. За окном совсем рядом сонно и мертво кивали темные пятна листьев, недвижно зависали черточки комаров и колыхались пушинки комаров, пробовавших на прочность стекло и марлю. Потрепыхавшись, одному из них без труда удалось протиснуться сквозь сетчатую чрезмерно ячеистую структуру полотна, которую шевелило давление воздуха: он выровнялся, сориентировался и неторопливо направился мимо книжных полок, мимо меня – куда-то по направлению к безрадостной полосе неприметной картины. Это была не совсем марля.
Тюль, скорее. Светлая, узорчатая, дырявая тюль. По моей спине прошел ледяной озноб. Здесь, в распахнутой стороне небрежно принакрытого легкой шторой окна висел кусок старой зернистой тюли, сквозь которую без усилий проходил комар. Я почувствовал, как затылок с силой сдавливают стальные тиски. Здесь людей не было тоже. Так занавесить окно мог только тот, кто не представлял, зачем на окно вешают марлю.
А безжизненное, пустое пространство продолжало нудно шаркать мне вслед. Гудевший от нестерпимого напряжения слух вырвал из-за спины отзвук шагов.
Лишь один далекий отзвук.
В коридоре было уже сильно заполночь, мертвый рисунок дверей ждал прямо за спиной. Бездонный провал в обшарпанный прямоугольник темноты. Щербатые кирпичи, обнаженный участок голого каменного пола и предчувствие тени на нем.
Под нависший угрюмый ставень дверей выползло далекое, унылое, неживое шарканье ног: кто-то медленно и устало брел без определенной цели – из одной гулкой бесконечности в другую, брел потому лишь, что нескончаемый коридор вел и вел его, не давая ни на шаг отклониться от заданной траектории, увлекая в ночь, неизвестно куда, принуждая в конце концов войти в собственный сумеречный профиль, в окаменевший профиль. И брести мимо.
Это выглядело по-настоящему страшно: долгим разворотом головы, как оцепенелое едва различимое во мраке падение – нечеткий силуэт чужого рассеянного ожидания. Слишком открыто. В дверях всегда слишком тесно. Теперь уже слишком поздно. И он прошел, этот взгляд, не вписавшись в поворот, много мимо и ниже порога. И он ушел, безысходный, так и не успев ударить, навсегда унося с собой этот черный иезуитский профиль, словно весть извне. Словно негромкий выстрел в лицо, заставляющий бессильной ладонью хвататься за что попало и стены с опасением оступиться, уйти в скользкую тьму, прилагая усилия, чтобы хоть в последний момент, хоть частью совместить прилипшее к дверному косяку сознание с этим одинаковым мертвым пространством, стиснутым в один и тот же безмолвный, пустой, гулкий коридор… Он не имел ни конца, ни чувства меры. «04. Препараторская», – сухо известила табличка на дверях. Он остановился. Не стучась, вошел и оказался в небольшом помещении, заставленном шкафами и стопками книг. Оглядевшись, пройдя глубже, наткнулся на хрупкие тесные стеллажи, забитые академических размеров гроссбухами и фолиантами. Тут всюду пахло пылью и почему-то землей. В препараторской эксгумировали. То ли прошлое, то ли коридоры сознания.

Он склонил голову набок, пытаясь разобрать на затертом корешке машинный оттиск с некими каракулями от руки. На ярлычке, походя пришлепнутом к корешку регистра, в графе «срок хранения» какой-то умник, явно в приподнятом настроении, от руки распорядился: «Дискредитировать за двадцать четыре часа до ликвидации». Вытянув за кончик двумя пальцами листик, он, мучительно щурясь, без интереса подержал графику на лунном свету.
За спиной совсем рядом, где-то в смежной комнате вдруг резко заржала, наотмашь распахиваясь, полированная дверца, и донесся удаляющийся звук, очень похожий на шлепанье босых пяток по линолеуму. Входная дверь скрипнула, и все стихло.
Он отпустил листик прямо на пол и вернулся к порогу. За проемом двери прямо на стене напротив висела, предостерегая, наколотая бумага с идеально правильным круглым лицом и черной шахтой зияющего безгубого рта. Он уже видел такое лицо раньше, в подвальной части, после чего у него начались настоящие проблемы. Не надо было сюда ходить, подумал он. Помимо воли, как бы уже зная, что увидит, он повернул голову к бесконечно далекому концу коридора. В коридоре сгущались сумерки, было тихо; и на некотором отдалении, изредка подмигивая, тусклым одиноким окном светился стенд административной части со словами: «Используя силы зла, настройся делать добро».
…Когда до него дошло, что в коридоре больше никого нет, стало совсем темно. Влажный, теплый, неподвижный воздух собирал и членил звуки, вызывая вялые всплески далекого эха. Тянуло затхлым. Где-то капала вода. Жилым помещениям, собственно, не полагаюсь так пахнуть. Так могли пахнуть недостроенные здания или, может, уже отжившие свое и подготовленные к сносу. Один и тот же темный, одинаковый, как офисный каталог, коридорный пролет напоминал заброшенный военный бункер. Бетон, камень и конденсат на стенах. Звон капель. Слабая, бессильная музыка. Что-то напоминало все это, какой-то отрывок собственных запретных ожиданий, таких же холодных и бетонных. Откуда-то несло кубометрами неосвоенных строительных площадей; и только сейчас удалось разглядеть в темноте впереди дальше непонятное упорядоченное шевеление. Там угадывалось некое бесшумное качание, будто висело на невидимой перекладине белье. Раньше бы это заинтересовало, показалось бы важным понять, разобраться, а теперь туда не хотелось. Теперь просыпалось лишь глухое чувство по поводу обстоятельств, которые вечно застигали врасплох. И времени оставалось лишь пожалеть, что не разглядел всего этого раньше.
И уже рядом – близко, слишком близко, из глубокой тьмы проступила, разом просочившись, едва различимая шеренга конечностей в грязных полосатых арестантских лохмотьях, вздергиваемых развязно и щупло. Жуткий танец иссохших костей. До разреженной цепи едва одетых теней – внимательный взгляд, и уже не укрыться. Но ломающиеся силуэты плясунов были заняты только собой, безмолвные бетонные обстоятельства молча сыграли сумасшедших – мимоходом, наспех, – и ночь неслышно задернула за ними портьеру. Он глядел им вслед, чувствуя, как по затылку бегают мурашки. Он мог бы поклясться, что лохмотья арестантов пытались плясать канкан.
Здравый смысл не первый раз спотыкался, пугая стаи теней, но впервые посетило сомнение, что здесь вообще существовал выход. Что-то стало другим. Изменилось и перешло к активным действиям. Словно коридор ждал только повода, чтобы сойти то ли с ума, то ли с наезженной колеи тишины и покоя, – будто был дан сигнал к действию. Наступило начало рабочего дня, но вместо него объявили конец света, воздух качнулся, заполняя нишу, кто-то, негромко откашливаясь в кулак, прошел мимо, кто-то нашаривал в кармане ключи, рядом почесывали пальцем бровь, вспоминая, оборачивались, едва не разминувшись с нужной дверью и находя пропущенную табличку глазами; где-то возник и остался на пределе слышимости гул скопления людей. Стало по-рабочему людно. Здесь все будто чего-то ждали, как на похоронах. Все держались натянуто и неловко. Выглядело так, как если бы все чего-то ждали, и то, чего ждали, вроде бы наступило, и теперь оставалось ждать последствий, которые не заставят себя долго ждать.
Раз или два навстречу попадались люди в хороших дорогих темных костюмах. Все имели постановку руки, как у натасканного официанта со стажем, – эти чем-то сразу напоминали сушеную курицу. Предварительно удостоверившись, что тут никому до них нет дела, они пробовали на прочность ручки дверей: кто – осторожно подергав, кто – навалясь плечом. Наверное, им очень нужно было туда. «Сильнее», – посоветовал кто-то, двигаясь мимо. Двери не поддавались. И где-то все время бубнили. Вы мне это бросьте, сказали рядом, – устало сказали, с упреком. Все в протоколе допроса. Телевизор цветной, новый, для гостей – две штуки? Две. Так что не морочьте мне голову. Дальше. Щетка сапожная, для сотрудников, один экземпляр. Щетка одежная, для пылесоса, один комплект. Щетка одежная, для гостей, две, щетка зубная, для гостей… Он, оглядевшись, прижался ухом к прохладной поверхности. Там явно кто-то был. Приглушенные голоса с вялой настойчивостью тянули что-то относительно того, что как хорошо засыпать, отдыхать и в сгущенку совать шоколадки. Впереди что-то упало. Он неприязненно покосился через плечо, отвлекаясь.
Дальше по коридору что-то происходило. Даже на расстоянии было ясно, что кто-то стоял, приспустив узел галстука и сжав кулаки, а кто-то дробно двигался, переставляя ноги из одного угла в другой. Прямо над ухом кто-то кашлянул, и он огляделся, выходя из оцепенения.
Здесь собирались приглашенные. Или, напротив, собранные и немногочисленные еще приглашенные стали потихоньку разбредаться по столам, стульям, кушеткам, партерам и ложам. Потайные торшеры и синий свет. Убитый расстоянием блеск. Мрамор. Мрамора было много – даже по меркам полированных собраний.
Судя по отдельным репликам, никто тут никого толком не знал и виделся со всеми впервые. Властительно отсмеявшись, высокая дородная дама с весьма богатыми бюстом и тазом, с сильными руками, привычно блистательная и легковесно сдержанная, приятная в манерах и явно любившая пользоваться привилегией говорить то, что думаешь, движением двух пальцев поправляла на лбу локон, подаваясь бедром в сторону и поводя у массивной узорной металлической рамы то одним плечом, то другим.
Не отрывая от своего отражения невидящих глаз, она трогала подвеску на широком плече и низким, доброжелательно-мягким голосом рассеянно замечала: «Что же, радость моя, вы будете первая блондинка, которую я не люблю…»
Из одной из дверей рядом без всякого предупреждения вылетел, сразу же безжалостно и жестко остановленный дверью напротив, некто чрезвычайно невысокого роста и не вполне причесанных очертаний. Посетитель, оторвавшись от пола, восстанавливая пошатнувшееся душевное равновесие, спотыкаясь и поминутно роняя и подхватывая папочку, по плавно изогнутой траектории ушел на дно коридора. Однако тут у них весело, подумал он. В коридоре имело место оживление. Теперь бегали почти все.
Он предусмотрительно посторонился, пропуская мужчину с артистично растопыренными пальцами простертых рук и широко раскрытыми глазами без единого проблеска мысли. Мужчина хрипло дышал. За ним шел галопом эскорт службы безопасности. Не отставая ни на шаг, следом с топотом несся джентльмен с решительным лицом, облаченный в развивающееся, иссиня-черное и глухое, напоминавшее средневековую хламиду духовного сановника. Все скрылись в приемной. Хлопнула, не закрываясь, дверь, и оттуда сейчас же вскричали с непередаваемым отчаянием и с тем содержанием, что вот как можно сердцу снесть: видев былое, видеть то, что есть? На это отвечали: немедленно и со спокойствием, с утомлением в голосе в том ключе, что какой тоской душа ни сражена, быть стойким заставляют времена.
Из дверей напротив неловко пятился и потно блестел тонзурой, прикрывая за собой дверь, другой джентльмен с потертым томиком под мышкой. Он прикрывал дверь в некоем тихом умиротворении и вроде бы даже не без понимающей улыбки, бормоча что-то про окончание споров и упавший топор. Позади его лысины можно было успеть разглядеть полотна в стальных рамах – что-то из серии Нитхардта, Брейгеля Старшего и Хиеронима Босха.
Он сделал пару предусмотрительных шагов.

Очертания кабинета тонули в темноте. То, что висело на стене, могло быть и скульптурой, и повешенным. Детали не различались. Вполне отчетливо различался лишь мужчина в носках, при галстуке, белой рубашке и черных брюках. Со скупым выражением дипломата на похоронах он, ссутулясь, стоял в ярком желтом квадрате у распахнутого настежь холодильника и смотрел в его недра, как смотрят, решая, как с этим жить дальше. Неприветливое сомнамбулическое лицо было освещено. Помещение было мрачным. Откуда-то снизу тянуло холодом. На приоткрытой двери висела табличка «Приемная». Больше в помещении никого не было.
Он медленно, скрипя половицей, ступил назад за порог. Он был уверен, что охрана и оба шекспира в бегах хлопали этой дверью.
За спиной в коридоре стало тихо и безлюдно.
…Тут нудно, с грехом пополам и никуда не спеша, без всякой надежды на сиюминутный успех, но в целом все же на более или менее приемлемом кандидатском уровне приканчивали доклад. Ожидалось, трактат будет носить характер серьезного проспекта, но докладчик, кажется, и сам больше в это не верил. Подзаголовок доклада висел на доске презентаций. «О некоторых свойствах реальности в свете нового положения индетерминатива и парадоксальности как принципа мироощущения…» За бледнополированной косой стойкой облокачивался невысокий коренастый человек весьма крепкого сложения в скромном поношенном свитере, средних лет, с чрезвычайно жесткими, мужественными чертами лица и железным взглядом неподвижных глаз. «Его никто не видит, но он пришел, как общий исход…»
Докладчик прилагал заметные усилия с намерением как-то оживить читаемое, сделать это повышением интонации и ужесточением вопросительной нагрузки; стилистика стояла насмерть. У нее были свои обязательства и свои планы на вечер. Хрипло и с расстановкой, не переставая ковырять пальчиком несущую плоскость кафедры под рукой, докладчик закрывал одну фразу, всем сердцем встречал другую, но текст не делался лучше; докладчик поворачивал голову к дверям, глядя прямо в глаза пристально и вдумчиво, успевая как бы случайно перевернуть под собой страничку, чтобы затем легко и неожиданно для самого себя обратиться уже ко всему присутствию в целом… Присутствие сидело в темноте.
Он вынул руку из кармана и остановился.
Рядом в темном дверном проеме тут же с угрожающей поспешностью поднялась встревоженная заспанная морда ненормально большого волкодава. За волкодавом стоял партер, над партером висел транспарант. Стыдливо вывернутое наизнанку, полотно оставалось непроницаемым. Из темноты коридора было отчетливо попрошено угостить сигареткой. Стараясь не делать резких движений, он двинулся мимо. Чье-то утро заглядывает в двери унылых душ, предупредили позади. Утро нерешительно. Будьте бдительны.




Тяжелый казематно-подвальный дух и тишину сменило предчувствие чего-то неизбежного. Бетонный потолок стал ниже. Теперь он висел прямо над головой. За дверью рядом что-то упало, с лязгом покатилось, там задвигались, шумно и весело, суетясь, многовесно осыпая шрапнелью отзвуков мегатонные члены угрюмых монастырских сводов. Дверь на секунду приоткрылась, и за ней показался встрепанный полуголый отрок в брезентовом фартуке. Отрок лежал, крепко прижимаясь щекой к холодным камням пола молча и терпеливо, со взглядом стойким, даже упрямым, заранее готовым к любому повороту событий. Тяжелая дверь вновь со скрежетом сошлась с железом стены, и за ней тотчас учащенно задышали, бормоча торопливо и сдавленно, по нарастающей, ненадолго прерываясь, – и тогда начинали греметь инструментом. Дверь распахнулась снова, и оттуда сразу катапультировался, к самому полу прижимаясь тщедушными ключицами, взъерошенный отрок. Подобно стайеру на знакомой дистанции, он взял уверенный спурт, исчезнув за поворотом. Послышался железный лай и лязганье разлетающейся по полу тары.
В ту же минуту мимо двери, раскачивая поясницами и наступая друг другу на пятки, вслед ему с топотом понесли какой-то стандартный удлиненной формы и мало приспособленный к оживленной транспортировке цинковый контейнер. Какое-то время из темноты еще доносился рабочий гвалт, кашель и дробный стук тяжелой походной обуви, затем все стихло. Гроб несли шестеро. Все явно куда-то спешили.
В опустевший коридор вышел взмокший мужчина с папироской в зубах. Просторный брезентовый фартук на голое тело сидел на нем, как на тракторе. Мужчина никуда не торопился. Сопя, сжимая в грубых ладонях коробку спичек и потея, мужчина ссутулился, прикуривая с порога, помахал, разгоняя дым, и задумался. Из-под налитой напряжением крепкой руки к полу ушла пара капель. С-сука, отчетливо произнес вышедший. Он сквозь зубы затянулся, делая паузу. Естествоиспытатель… Мужчина сильно затянулся, опустив глаза. Паскуда. Рассказывает мне об истине… Что мыслишь, говорю? Неученье тьма, говорит. Верно, говорю, в ученье свет…
Он затянулся еще раз, посмотрел на папироску, поправляя седой кончик мизинцем, и поднял к собеседнику доверительное, открытое лицо,
– Н-ну молодец, говорю, тогда!.. Насекомологу следует различать. Умен ли, спрашиваю. Учусь, говорит. Вот это правильно, говорю. Дальновидный поступок. Что слышишь? Жужжат, говорит. Верно, говорю, мухи… Мухи зачем? Матерь-природа наша – дура ли? Летают, отвечает. Совершенно верно. Летают. Поскольку есть у них к тому опыт, навыки и умения. Так о чем же, теплоход ты не объезженный, надлежит эмпиристу и диалектику мыслить в первую очередь? Красное смещение, говорит. Это для наглядности. Красное полотенце. Большое. На нем муха. По Доплеру, значит, объект перемещается как вдоль, так и поперек, короткими перебежками. Ускорение перемещений всегда строго постоянно. Вот она – муха то есть, субъект, бежит-бежит, вновь замирает, и когда мы все уже с нетерпением ожидаем от нее, что она продолжит предначертанный путь свой, она неожиданно для всех подбирает свои ступалища, подгибает их, затем распрямляет, упруго вознося тело высоко вверх и опираясь о воздух крыльными отростками подобно тому, как мы опираемся о землю мыслями. И тогда мы задаемся вопросом: так чем же она руководствуется, изменяя плоскость перемещений?..
Мужчина двумя пальцами задавил огонек папироски. Он, щурясь, поплевал на пальцы и сунул бычок в спичечный коробок. Теперь мужчина глядел на слушателя совсем другими глазами.
– Слушаю вас, – сказал он сухим неприятным голосом. – Но лучше после обеда. Или даже завтра.
Да, сказал он. Конечно, Лучше будет в другой раз…

«Что у тебя с ушами, милорд?» – осведомились за стенкой глухо и неприязненно. «Читали Тестена. Изволили много говорить, задели нос…» «Сюда, если не затруднит», – перебил другой голос. Тихое невнятное шуршание стало громче. «Совсем уже было уклонились сделать чуть заметный гешефт, однако против ожиданий получилось что-то вроде готского тинга». «Ага!». «Так лучше?» «К стенке!.. Ставьте же к стенке, наконец…» За стеной послышалось искательное полое шарканье и нашаривание. Там словно в темноте пытались попасть вилкой в розетку. Дверь распахнулась и громко звякнуло граненое стекло. «Рекомендую, – сказали на весь коридор. – Мужчина вашей мечты».
В дальнем углу кто-то лежал.
Прямо за спиной кто-то стоял.
Несло проклятым запахом одеколона.
Имело место некое строго санкционированное движение, за спиной зашуршала одежда, вслед за чем затылок ощутил легкий нетерпеливо-начальственный толчок ладонью. Словно кто-то не то торопил, не то устанавливал рамки отношений. Это было не сильно, но чувствительно и довольно неприятно.
Он обернулся, заранее стискивая челюсти и напрягаясь лицом. Глядеть через плечо мешал запах одеколона, но прищуренный взгляд и сжатые челюсти должны были олицетворять собой переход в новое качество. Однако взгляд неожиданно провалился в пустоту пространства, промахнулся на хорошую порцию угла атаки, поскольку стоявший за спиной оказался значительно ниже поля зрения. Субъект глядел на него с привычным утомлением, с осознанием космической ответственности и компетенции практически по всем известным аспектам бытия, сверху вниз, вместе с тем, однако, не без некоторой спрятанной в глазах готовности отпрянуть назад. «Это президент, – предупредительно шепнули на ухо. – Руку лучше будет вынуть из кармана…» И тут весь свет погас. Остался только яркий режущий глаза прямоугольник, бьющий прямо из преисподней. «Держим крупным планом, – негромко распорядился из преисподней чей-то голос. – И накат через три… две… одну…»
Ощутимо потянуло холодом.
Смотреть, собственно, было не на что. Он сделал шаг за пределы освещенного периметра, в тень, уже забывая обо всем этом и обо всем остальном, повернул голову и вдруг увидел, как из темноты прямо на него несется колесо. Огромное ребристое колесо вихлялось из стороны в сторону, за ним, не отставая, бежал маленький плачущий мальчуган в коротких штанишках, оба не оборачивались на последствия и занимали почти весь колодец коридора.
Вынув руку из кармана, он повернулся и, пригнувшись, со всех ног бросился по коридору, далеко вперед выбрасывая пятки и почти не разбирая дороги. Разом сошлись, тесно надвинулись, нависли тут же отовсюду тугие черные стены, замелькали, сливаясь в одну и теряя очертания, двери, множество дверей, зияющие жерла тоннелей, ребра лестниц, хлестнул, заставляя пригнуться ниже, ударил по лицу рвущийся багровый факельный отсвет, оставляя после себя на глазах след кровавый и долгий, горячий, подкопченный; сзади доносился какой-то шум, что-то падало, кто-то кричал женским голосом, там на кого-то наступили, потом он не слышал ничего, кроме собственного дыхания. Он думал, что если поделить все известное мироздание на тех, кто смотрит, и тех, кто бежит, он лучше будет в числе последних. Мелькали неясными тенями какие-то размытые бледные силуэты, проносились больничные халаты, пиджаки, хватающие воздух руки, его провожали встревоженные лица, его пытались догнать, взять на абордаж, использовать, но вскоре он оказался в полосе мерно бегущих трусцой людей и остался в одиночестве. Пару раз он едва не налетел на аккуратно одетые фигуры у плотно прикрытых дверей, с трудом разминувшись лишь в последний момент, пару раз его хотели ухватить за рукав, но он только отмахивался, выравнивая шаг и выправляя дыхание, мимолетно касаясь рукой чужих спин и плеч, шлепал по протянутым ладоням и старался улыбаться как можно приятнее: «Потом, потом…»

– …Принцип Реди, господа, – радостно восклицал докладчик, щипля себе мочку уха, широко расставив ноги и нависая над слушателями. – А как же принцип Реди, м?.. И потом. Необходимо в рабочем порядке закрыть для начала вопрос о смысле жизни. Все мы – солдаты антиэнтропийных сил. Впрочем, наверное, нет, все-таки не все… Но, полагаю, никто не станет возражать, что конечной идеей, по крайней мере, своей жизни многие готовы увидеть счастье. Но что есть счастье, друзья мои? Это несвоевременное извлечение удовольствий из возможно большего количества влечений. Регрессия восторга, в общем. Сила же влечения зависит от величины сопротивления – и чем сильнее влечение, тем больше удовольствий обещает принести его удовлетворение. И, следуя дальше этой логике, чем больше влечений, удовлетворенных в отдельно взятый отрезок времени, тем осязаемее ощущение счастья. Таким образом, суть задачи в открытии все новых и новых влечений и, если это необходимо, искусственном их создании…
Он посмотрел по сторонам. Вначале в один конец коридора, потом в другой, постоял, приглаживая ладонью волосы, оценивая порядок слов и подбирая нужную нить. Сумрачный коридор был пуст. Лежали на каменных плитах пола длинные трещины и старый окурок. Сейчас имело смысл собраться с мыслями. Выглядеть предельно естественно. Здесь сидели на горшке. Он извинился, решительно пригладил ладонью волосы и взялся за ручку следующей двери.
«…тут же все вместе вскричали громким шепотом в несколько глоток, которые перекрыл спокойный мужской голос, попросивший глядеть под ноги и дать пройти. На него сразу же зашикали, и установилась было, наконец, тишина, но тут ближе к краю скопления людей возникло движение. Там посоветовали лучше перестать хихикать и отдать шарф, и кто-то приторным голоском, бархатно растягивая гласные, объявил во всеуслышание: «Знает дед и знает баба, этот дрын от баобаба». Народ загудел снова, в центре откашлялись и попросили слова, но его никто не слушал. В сравнении с передовыми позициями здесь было заметно свободнее. Почти все молчали, и только в тылах, поминутно давясь от смеха и разгоняя кистью сигаретный дым, некто в медицинском халате рассказывал смешное: там все сплошь были без головных уборов, пиджаков и штандартов. Собрание явно и давно скучало. Потом говорить начали все разом.
«Нужно сказать, позволили себе чуточку вольностей в обращении с мыслями своими и других…» Кто-то, будучи не в силах больше сдерживать чувства, со стоном зевнул. Стояли, как в преддверии события года. Кое-кто обмахивался платком, у кое-кого одежда под мышками до сих пор хранила следы влаги, как после долгого бега. Кто-то разделся до пояса, мокрая одежда висела прямо на кустах или просто лежала на траве. Сдержанный гогот и кашель. Непристойный смех. Бархатное: «Мягче, братец, мягче…» – «Нет, милорд, ты погоди, ты не лезь сейчас, ладно? Ты не один тут такой. Люди вот тоже стоят». – «Физиогномисты, говорят. Умное лицо, иди. Можно идти. А у вас что-то с лицом, голубчик, говорят… то есть это не они говорят, но видно же, что – рыло…» Некто в черном, удобно разместив локти на плечах впередистоящего товарища и опустив на них осунувшееся лицо, разглядывал в промежутках меж голов то, что было дальше. Дальше не было ничего, кроме старой деревянной двери. Все смотрели на нее.
Дверь стояла прямо посреди травы. Без предисловия и контекста. Она стояла так, словно ее забыли то ли забрать, то ли уронить, и теперь множество свидетелей размышляли над тем, как уместить новую реальность с накопленным ранее человечеством опытом. Дверь выглядела обычной. Необычным было скопление массы людей перед ней. Взгляды всех собравшихся, и тех, что впереди, и тех, кто не спал сзади, были сосредоточены только на ней. Склонный к кочевому образу жизни порог был добросовестно и бесстыдно декорирован под обыденную дверь удобств во дворе.
Но дверью явно пользовались. Давно и не слишком часто, однако все чего-то ждали. Все то ли на что-то надеялись, то ли смотрели, просто потому что смотреть больше было не на что.
Возле голого торчавшего под небом бесстыдства одиноко стояла некая бесцветная личность. Она подпирала косяк, сложа руки, со скучающим видом созерцая то унылое пустое пространство поверх скопления голов, которое единственно представляло для нее видимый интерес. Вниз субъект старался не смотреть. Было невооруженным взглядом видно, что стоял он тут не просто так, и время от времени, как бы утомясь, подаваясь вперед и приникая задом к стертому деревянному углу, он соответствовал пределу своей компетенции. Терпеливое выражение не сходило с его лица.

Скучающее внимание было вновь сокрушено спорадическим периферийным шевелением. Шевеление вылилось в новый приступ кашля и душевного брожения; здесь держали ладони под мышками, молчали либо невнятно бубнили – всё вместе это сильно напоминало преддверие дня открытых дверей. День шел к закату.
Зависнув, пара какой-то необыкновенно крупной особи черной мухи мрачно озирала окрестности, высматривая, к чему бы прислониться. Насколько хватало глаз, головы тянулись до горизонта. Деревья за ними уже не просматривались.
Появившийся на пригорке силуэт вновь прибывшего внезапно встал, как бы неприятно пораженный зрелищем, представшим его взору. Он разглядывал собравшихся, как разглядывают очередь в жуткую рань, будучи уверенным, что должен был стоять первым. Он чесал в затылке, с силой хлопал о землю головным убором и часто открывал и закрывал рот, как бы вслух отмечая тщетность лучших устремлений. Даже на расстоянии было видно, что очередь в нужник превзошла все его представления о возможном.
Дальше торчала пара вросших в землю камней. Исполинские куски гранита, запутавшиеся в деревьях, накрывал третий, плоский и многотонный. За ними стояло несколько других трилитов. Хоругви были тоже.
Кто-то сосредоточенно хлопал в ладоши, к чему-то прислушивался, ожесточенно сплевывал промеж ладоней, шептал, хлопал еще раз и снова к чему-то прислушивался. Кто-то с неподдельной тревогой – достаточно ли хорошо предмет заметен на общем фоне? – двумя пальцами поправлял на животе некое странное перекрестье на стальной цепи. Аналогичные предметы поправлялись и дальше на больших животах, поясах, руках и грудях, и только бегающие влажные зрачки, сопровождавшие вещицу в ее эволюциях, оставались одними и теми же, полными отражений дверей и требовательной любви.
Кто-то сосредоточенно изучал, поддерживая обеими руками и шевеля слипшимися губами, припухлый томик – и просил одного; кто-то не просил ничего, глядя перед собой, прищурившись, как на яркий свет, бьющий в застекленное окошко оптического прицела, но должен был кончить тем же. Мрачная перспектива удачно дополняла простоту обстановки. Этот одинокий ни к селу ни к городу торчавший прямо посреди просторов здравого смысла перекошенный косяк и наглухо запертая Дверь выглядели так, словно были тут единственными атрибутами реальности: все остальное, включая небо и лес на горизонте, выглядели лишь как дополнение. Косяк в нужник стоял, как у себя дома.
Интерьер дополнял лукавый чертик в изголовье (или что-то, напоминавшее лукавого чертика). Не считая вот его, смотреть больше было не на что, но все смотрели только туда, где на двери кто-то корявыми буквами вывел мелом от руки: «…Память человечества» и «…концепция: Будущее». Дальше стояло: «…НЕТ и НЕ будет». Чего НЕТ и чего НЕ будет – понять было невозможно. Однако все собравшиеся как будто знали что-то, чего не знал больше никто.
Глубокий смысл происходившего нависал над морем голов, как приговор жизни. Сомнение, открывалась ли Дверь вообще когда-нибудь, становилось центральной движущей силой всей экспозиции, а также того, что шло следом. То, что шло следом, не оставило равнодушным даже мух.
Всеобщее оживление вызвал какой-то совсем посторонний мрачный субъект в сильно подусохшем и умятом пиджачке. Скорбно поджав губы, ни на кого не глядя и словно ничего вокруг не видя, мужчина протиснулся вначале мимо притихшего собрания, мимо снулого мздоимца и дальше за створку Косяка. Дверь со скрипом закрылась. Толпа загудела. В выражениях больше не стеснялись.
Мздоимца у Косяка качнуло. Он без видимой охоты переместил скучающий взгляд на людское скопление, но сразу же поспешил возвернуться взором к небесам, словно обжегшись, как бы оберегая зрение. Он будто боялся его испачкать. Представитель сосредоточился, всмотрелся во что-то пристальнее и, скуласто напрягшись, страстно зевнул, ненадолго отделяя поясницу от Косяка, освобождая карман от руки и деликатно прикрывая губы пальцами. Прозрачно-сырообразный ломоть луны, висевший над ним, объявлял наступление сумерок. На ее голубоватом фоне суетно шныряли неутомимые вампирусы.
Костюмчик очередного абитуриента выглядел не столь вызывающе скромным, однако его обладатель казался еще более мрачным и снизошел в круг света, как акт черной рапсодии. Создавалось впечатление, что Дверь способна была работать лишь в одном направлении. И на каких-то заранее оговоренных условиях.
Господин на пороге Двери в нужник, ностальгически морщась, постоял так с минуту, неопределенно озираясь и перекатываясь с пятки на носок и обратно, окинул кислым взором аудиторию еще раз, сунул руки в карманы и, то и дело привставая на цыпочки, закатывая глаза и употребляя челюсть в качестве кильватера мысли, принялся делать сообщение; он, казалось, стремился донести до сознания собравшихся некое обстоятельство, представлявшееся ему как нечто само собой разумеющимся, которое, вместе с тем, ввиду не вполне понятной причины донести не получалось. Представитель говорил настолько тихо, то ли сорвав голос, то ли издеваясь, что его слышали лишь в первых рядах.
Докладчик, по всей видимости, являлся народу не впервые, прежний опыт оказался неутешительным, и он сам уже не очень верил в благоприятный исход предприятия. Что он говорил – разобрать было трудно, только вскоре толпе, видимо, надоело стоять на одном месте, она угрюмо зашевелилась, неохотно загалдела и предприняла попытку сбиться плотнее. Поступило сдержанное расстоянием предложение слезать с бочки.
Народ все также апатично чесал подбородки, темнея штандартами и коченея лицами религиозного содержания, поначалу даже можно было удивиться, отчего толпа сама на себя не похожа. Она была тиха и покладиста.
Если бы не вид нескольких исполинских изъеденных тенями глыб, возвышавшихся над сюжетом на манер гранитных фигур острова Пасхи, можно было подумать, что затруднения здесь носят лишь временный характер. Что всё в конце концов счастливо разрешится, и все пойдут по домам или куда они там шли. Эти искусственные образования портили весь вид. Выглядело так, что сюжет ветх и несдвигаем, как смысл жизни. Впрочем, все словно брали с изваяний пример.
Затем все изменилось.
Прямо у Косяка в нужник с видом крайней степени утомленности в жестах и на породистом профиле возник некий господин без пиджака с разбитой скрижалью под мышкой.
По его лицу все сразу понимали, что размышлять ему в данный момент приходилось о чем-то привычном и, вместе с тем, наболевшем, глубоко трагичном по своему содержанию, отвязаться от чего он уже отчаялся. Скрижаль выглядела, как фундамент трактора или фрагмент развороченной брони танка, как он умудрялся нести ее – оставалось загадкой, испачканная белоснежная сорочка и закатанные рукава свидетельствовали об усилиях, достойных богов и атлетов, однако посетитель шел с твердым намерением донести проклятый кусок куда нужно. Он не глядел по сторонам и не оглядывался на последствия.
Под сенью одиноких развесистых крон уже кто-то встал, исходя соками мудрости, отведя в сторону мизинец, держа перед собой на весу граненый стакан. «А что, отцы, – осведомился богохульный силуэт, проницательно вглядываясь в молчаливые невнятные лица собрания, – здоровее будем?..
Что-то не так было с пропускным режимом главной концепции и горизонтом событий. Передние ряды со всевозрастающим беспокойством проводили посетителя взглядами до самых створок Косяка и все вместе развернули головы к странному исходу вновь, словно в нехороших предчувствиях предвидя, что дело одной скрижалью не обойдется. И там, в самом деле, уже шуршала трава и проглядывал отсвет бледной луны сквозь черные плетья деревьев. Но только смотрели все они туда зря, нечего им было туда пялиться, поскольку маячил и шагал там уже я, шепча, тихо ругаясь и путаясь во влажной от росы траве. Как раз сейчас мне меньше всего было до них и их поджатых губ. Их осуждающие взгляды были, как новости с того света. Если бы не этот вереск и не увлажненный росой порог, я бы даже не знал, зачем все это. Но они были. И с этим приходилось считаться.
Я встал на пригорке, невозмутимо разглядывая пресловутый сюжет тысячелетий. Ваше мнение очень важно для нас, подумал я. Дальше сюжет словно сошел с мертвой точки.
Пара неких субъектов с животами, стоявшие до того прямо напротив Двери, вдруг начали грузно перебираться через волчьи зубья ограждения. Их очки с линзами крупного достоинства не отрывались от Косяка. Они видели только Его, как видят конечный замысел всех усилий и себя как конечный замысел эволюционного развития. Они шагали, уверенно держа перед собой животы, направляя стопы след в след абитуриенту со скрижалью, и все с завистью смотрели им вслед. У них словно имелось в руке некое поручительство поколений, словно все, что происходило здесь и сейчас, имело задней мыслью именно их и именно их предназначение решало судьбу противостояния, и сейчас оставалось лишь донести эту заднюю мысль куда нужно. Затем что-то произошло.
Мздоимец у Двери даже почти не качнулся. Он даже не обронил своего скучающего выражения, но вскоре один из абитуриентов лежал лицом в траве, а другой, задрав самую широкую часть, перебирался на четвереньках, что-то нашаривая перед собой ладонью. Затем он совсем было настроился тошнить под себя, но его бегом, ухватив за ноги, потащили от Двери как можно дальше. Мздоимец снова скучал. Толпа снова молчала. Было ясно, что, опуская детали, дотянуться до двери нужника можно было только через его труп. Настроение толпы изменилось. Она больше не стояла, с унынием пялясь на происходящее.
В тот момент, когда в крайнем ряду, устав нависать и хрипло орать, кто-то плюнул, чтобы самым решительным образом начать перебираться через завесь волчьих зубчиков, мздоимец у Двери, ни на секунду не утратив флегматичного настроя, опустился глазами на простертое поле голов, помедлил, после чего уперся рукой себе в пояс, выставляя на свет некий портативный инструмент на ремне.
В инструменте я с удивлением узнал очень специальный автоматик-«кофемолку» при длинной коробке боезапаса и еще более длинном цилиндре глушителя. Вороненый гладкий инструмент угрюмо блестел на свету, не оставляя никаких сомнений в отношении своей боеспособности. Толпа как по команде все вместе отхлынула назад, оставляя у нужника свободное ничем не занятое пространство, забросанное окурками. Когда издали послышались рабочий гвалт, кашель и дробный стук тяжелой походной обуви, все предоставили событиям развиваться естественным ходом.
Пока к дверям несли некий цинковый контейнер, раскачивая поясницами и наступая на пятки, мздоимец не очень понятно двигал мышцами лица. Он не то в данный момент переживал некое неудобство в полости носа, не то доставал что-то меж зубов, в его глазах словно навсегда поселились терпение и профессионализм. Гроб несли шестеро, кашляя и давая рабочие рекомендации, как лучше держать. Толпа подалась еще дальше назад, кое-кто побежал. Я огляделся.
Лежавшая под деревом рядом фигура мужчины выглядела так, будто лежала здесь не первый день. По-моему, он не дышал. Если это закономерный исход, то лучше было знать об этом заранее. Нагнувшись, я помахал у лица лежавшего рукой.
«Грабли… – утершись узловатой пятерней, внезапно обронил мужчина в пространство. Он не открывал глаз. – Грабли, говорю, убери, значит, если дороги…»
«Пропустишь посадку на рейс», – сказал я, насколько получилось, дружелюбно.
Мужичок сел и открыл глаза. Какое-то время он смотрел перед собой, как смотрят, когда вместо будильника срабатывает землетрясение и соображают, как они сюда попали. Потом в его взгляде что-то дрогнуло. Он утерся еще раз, переместил взгляд на воротничок моей белой рубашки, оглядел – сверху вниз, без интереса, не мигая и не встречаясь глазами, надолго застряв на приспущенном узле узкого галстука. Я не знаю, чего он ждал, но я явно не составлял интимную часть его сновидений. Он был не первый, кого смущали закатанные рукава моей свежей рубашки и отсутствие какого бы то ни было намека на наличие поблизости пиджака, снятого и брошенного рядом. Тут его внимание отвлекло что-то у меня за спиной, да так, что даже приподнялись кусты бровей. Он поднялся и, шатаясь, тихо ругаясь, на ходу нашаривая и теряя ладонью рукав пиджака, пошел прочь, минуя дверь, пригорок, толпу и дальше – во вне…»



Сидя на холодном полу пустого коридора с локтями на коленях, прижав затылок к стене и закрыв глаза, я старался ни о чем не думать. Я сидел, просто слушая тишину. Эта часть пространственно-временного континуума была необитаемой.
В глубокой полутьме далеко на самом дне коридора горел, ожидая, красный немигающий глаз. Туда идти не стоило. Шахты лифтов здесь либо бездействовали, либо действовали по своим, не доступным пониманию непосвященного апокрифическим программам. Череда незаконченных проемов выглядела так, словно тут не ступала нога человека. В гулком полумраке где-то дальше возник, захлебываясь от дурных предчувствий, и пошел гулять и гукать по переходам и лестницам чей-то неживой далекий взволнованный голос: «Кто здесь?.. Кто здесь?..» Не было совсем никакого желания подниматься, куда-то снова идти, разбираться в этом нагромождении времен, порогов и отживающих свой век, одетых в дорогую кожу, временных, пугающих, прозрачных, порочных, будящих холодную ненависть, фешенебельных, заплеванных, беспризорных, пользующихся плохой репутацией и сумасшедшей популярностью, не от мира cего, безвестных, бесстыдных, излишне скромных, крикливых, неприступных, с высоким рейтингом покупаемости, надменных, нездоровых, исполненных презрения ко всему, пуленепробиваемых, многообещающих, обещающих слишком много и ничего взамен не дающих, подавленных, раздавленных, приватных, проклятых и подавляющих волю, предлагающих выпить и переспать, обходительных и чуть высокомерных, праздных, благородных, эпикурействующих, безликих, увечных, грязных, анизотропного действия, со следами обуви на беззащитном лике, охраняемых, капризных, страшных, безвольных, четко разбирающихся в людях, самоироничных, настырных в своих начинаниях, оскопленных, расхлябанных, расхлюстанных, самодовольных, предупреждающих и предупредительных, запрещающих, непроходимо деревянных, аскетичных, негостеприимных и выпотрошенных, не раз сжигаемых, но так до конца и не сожженных, продажных, еще чистых, но уже купленных, потайных, тайных, ютящихся по темным углам и поджидающих за углом, неизменно расходящихся во мнениях, одноразового действия, странствующих, непревзойденных, забрызганных росой, хороших и плохих, бросающих по сторонам задумчиво-похотливые взгляды и одинаковых, как спички, но всегда разных – стройных рядов дверей, исчезавших в бесконечности.




Глава 2. Любимый стул Аменемхета
1

Когда я попытался выяснить, как отсюда выйти, мне сказали, что не имеют представления. Кто его имеет, они тоже не знали. От этого разговора остался какой-то нехороший осадок. Не разговор, а сплошное идиотски глубокомысленное перестукивание. У меня даже создалось впечатление, что оппонент меня не видел. Это даже не разные помещения одного этажа, разделенные непреодолимой стеной, – разные этажи восприятия. Разные этажи в разных зданиях. Место было каким-то неуместным. Некое смутное и не вполне осознаваемое еще во всем объеме жжение где-то в области правой пятки беспокоило все чаще, и я остановился посмотреть, что это там такое могло быть.
Тишину нарушало мягкое шуршание. Звук шагов удалялся, тишина оставалась, она работала, как всегда, молча, все прибирая до крошки, заставляя шорохи искажаться, плескаться, множась, вздрагивать и разбегаться в стороны короткими испуганными кругами.
По одну сторону голой стены тянулись вбитые в камни железные проржавленные кольца, в которых кое-где сидели рукояти факелов. Они коптили низкий потолок и нагнетали атмосферу склепа. Здесь явно кто-то был. «Естуде-э-э-э… – уныло тянул где-то вдали севший голос. – …Эй. Ол май троблис симт coy фа-а-руэээээ-э… э… э…» Голос, поперхнувшись, закашлялся, вслед за чем в коридоре зависло неразборчивое бормотание. В сущности, мозоль была совершенно так себе, смотреть было не на что. Она больше кричала о себе, чем заслуживала упоминания, однако прежнее бодрое самочувствие было подорвано. Настроение шевельнулось, дрябло взгромоздилось на новый приступ глухого раздражения и ушло к нулю. Дальше по коридору кто-то стоял. В черном щербатом кирпичном провале мажущих теней и пляшущих кроваво-красных отсветов имелось некое несанкционированное скопление. Неприятные лица здесь все-таки. Нехорошие. Невыспавшиеся лица и неприятное внимание перезревших быков, которым на глаза попался случайно забредший в стойло турист. Кубические челюсти и одинаковые сосредоточенные морды, одинаковыми взглядами провожавшие проходимца. Настоящие мужчины. Могучие яйценосы. Кажется я у них тоже не вызывал сочувствия. Связываться сейчас не хотелось. Чуть поодаль мясистый половозрелый сударь с нетрезвой координацией движений, сохраняя на лице подчеркнуто трагическое выражение, в некой мрачной субстрации прижимал к своей груди кого-то, судя по всему, случайного прохожего. Посетитель преисподней не переставал слабо отпихиваться и затравленно озираться. Было видно, что эта часть преисподней не входила в число достопримечательностей его маршрута. Податливые щуплые плечи его оппненту были не соперники. «Всё отлична, бр-рат…» – с исключительной болью и теплотой в голосе повторял мужчина собеседнику, порывавшемуся все время не то что-то возразить, не то присесть. Выглядело так, что шаги к преодолению расхождений во взглядах делались лишь с одной стороны. Шаркали подошвы, с треском соприкасались головы, парализовано перебирались по полу ноги. Здесь веяло невыразимой безысходностью и дружелюбием. «Хорошо шагает, широко… – одобрительно заметил один бык с прижатыми сломанными ушами другому. – Нe идет – пишет. Спортивная походка. Боксер, наверное. Я тоже так хочу…»
Меня вежливо взяли за рукав.
– Братишка, ты боксер?..
Обнаженные круглые вислые плечи под майкой и раздавленный нос выражали скромную признательность. Не знаю, по какому поводу. Нездоровые переспелые физиономии, плохо различимые в отсветах дальних факелов, нависали, как подштанники. Я старался глядеть мимо.
– Даже не бульдог, – сказал я, попытавшись с ходу преодолеть препятствие. Придерживая дыхание, я сохранял на лице привычное в таких случаях простое выражение. – Можно пройти?
Сделав над собой насилие, я остановил взгляд в проеме обстоятельств и добавил бесцветности в голосе. Пустой невыразительный взгляд и бесцветный голос призваны были показать, что всем будет лучше, если оппоненты продолжат тискать прохожего. Ему от этого лучше не станет, но у нас у всех в жизни случаются трудные дни.
Руки ломать всем, внезапно подумал я с ненавистью. И чтобы этот повесил свою челюсть на входную дверь, это будет дань справедливости. Но сейчас, конечно, нужно было не мечтать, а подумать о себе и своем здоровье. Я удивлялся, как неравнодушна ко мне местная сволочь. Всем чего-то надо.
Оставив в покое собеседника, которого сразу вынесло за пределы планировки, не спеша подшаркал и встал за спинами третий. Подшаркал, в общем, оглобля немытая, встал за спинами и стоит. изучает. И пока я ловил краем глаза прилегающие окрестности, всю географию и пересеченный рельеф, прикидывал, значит, что тут к чему, я не переставал присматриваться к самому квадратному из представленных здесь сегодня подбородков, уже разглядев, что до ближайшего поворота бежать не так уж далеко, – как сзади вдруг бесцеремонно выдохнули, меня крепко хлопнули по плечу, и изумленный комендантский голос начал произносить какую-то речь, но я не дал ее закончить.
Я даже додумать до конца не успел, о чем думал. Как механизм во мне сработал, честное слово. Зря они тут по плечам хлопают. Завершив разворот, я не слишком аккуратно и почти не глядя, но с силой, вынес локоть прямо навстречу тому, что стояло над душой, дыша чесноком, стараясь достать повыше, куда придется. Пришлось очень неплохо. Потом от души добавил ногой, прямо под ремень. Но на этом не остановился, обхватив руками за затылок, встретил лицо оппонента своим лбом – это уже просто к слову. Вступительной части было достаточно.
Какое-то время мы все наблюдали, как собеседник совершает на полу приседающие упражнения, но мне все это время чего-то не хватало. То есть я смотрел, как он спускается с небес на землю, и пытался понять, чего мне не достает, с тревожным чувством прислушиваясь к сигналам, шедшим откуда-то со дна моего сознания. Словно вот я только что должен был, просто обязан совершить нечто важное, исключительно полезное, нечто, обещавшее долгожданные изменения климата к лучшему, – и не сделал. При полной тишине болезный пахарь, согнувшись пополам, плотно прижимал голые волосатые коленки друг к дружке, как бы всем сердцем стремясь к ним локтями, начиная раскрывать черный рот. Тут я вспомнил.
Я старался быть кратким. Время поджимало, мы все чувствовали это, теперь даже конец коридора не выглядел таким близким, как раньше, однако я сделал полный разворот еще раз, от самой пятки с отчетливым треском врезал по наиболее кубической из представленных здесь сегодня челюстей, успев подвернуть кулак и перенести вес тела, после чего взял исключительно хороший разбег, надеясь успеть первым и успеть в хорошем отрыве.
Это всегда грамотно – выбрать из обстоятельств то, которое громче всех падает, с тем чтобы затем подойти к остальным уже менее предвзято. Сравнительная этология видов великая вещь, она рекомендовала что-то еще, что-то про последствия, но всех деталей я уже не помнил. Я слышал сзади учащенное сопение и дробный топот башмаков, сзади шли ровно, по-деловому, там явно знали, что делали, я тоже подстроился под общий ритм. Какое-то время мы шли шаг в шаг, сохраняя единый настрой, я впереди – обстоятельства сзади, потом коридора стало больше, а света меньше. Если бы я тоже знал, куда мы все бежим, я бы задействовал все ресурсы из доступных, пока я просто старался быть экономным. Я не смотрел по сторонам, не заглядывал в случайные пролеты и не торопил события, места были незнакомые, и я в них не ориентировался, затем мы пересекли некую официальную часть, и теперь шли, как на дистанции забега с барьерами. Партнеры предложили новый темп, я их поддержал, там с грохотом собирали по пути все стулья, которые я сосредоточенно им поставлял, горшки и хрупкий декор тоже летели на пол, с ними не церемонились. Потом пошла пересеченная местность.
Я едва успел свернуть за угол, как над моей головой прошел, неторопливо переворачиваясь в воздухе, стул темного дерева, с хрустом сходясь с косяком и расходясь на фрагменты; дверь подвала налетела на меня черным изъяном, провалившись в нее, я одномоментно преодолел все скользкие каменные ступеньки, сколько их было, после чего влетел в обжигающе ледяную лужу. Лужа оказалась глубокой и неожиданно просторной, как течь в субмарине, шедшей на дно. Откашлявшись, я взял на свое робкое безрассудство мощный спурт и едва не встретился лбом с зубастым краем кирпичной стены. За поворотом под космами проводки, корнями свисавшей до самой воды, оказался еще один, я совсем было уже набрал скорость, выходя на оперативный простор, но передумал, так же быстро вернулся на исходные позиции и, придержав дыхание, осторожно придвинулся к углу, выглядывая.
По густой, глянцевой, тускло отсвечивавшей поверхности скользили масляные круги. Преследователи смотрели, оценивая обстановку. Они оба уже присутствовали на последней ступеньке, ведущей к водным процедурам: один на корточках, свесив с мясистых ляжек кисти рук и задумчиво глядя в мою сторону, другой, придерживаясь за плечо сидевшего товарища, освободил ступню от исполинского башмака и теперь осторожно пробовал кончиком большого пальца воду непосредственно у парапета. Вода в их планы явно не входила.
Я беззвучно засмеялся. Я вам не инфузория с туфелькой, подумал я. На неделю активной жизни можно рассчитывать. Если удастся найти чистую воду.




…То …сь? …сь? ..?
Шарканье усталых ног. Шаркающий отзвук.
Звон редких капель, пронзающих мертвый горький сумрак.
Влажные, шлепающие, лязгающие голоса вонючей воды, которая и не вода вовсе, – словно бы не здесь и не отсюда. «Спа-ать… – невнятно проблеяли над ухом. – …ть …ть …»
«Спаааа-а-а-а… ть…»
Где-то дальше сухой, слабый и дрожащий со сна голос произнес надтреснуто: «Послушай, дружок, что я тебе сейчас расскажу…» – однако его перебил другой, более отдаленный и зычный:
…Кто здесь? Кто здесь?
Скажите мне, какие у него цели, – и я скажу вам, какие ему близки средства…
Звон редких капель.
Эхо, запертое в гортань коридора и неспособное найти выход.
…Мммммммммммолоток… к… к....
…на выборе целей и средств всегда кто-то сидит. Если не окружение, то глупость, и всякий, кто пытается выбирать, должен рано или поздно смыть, вычеркнуть себя из списка живых, просочиться насквозь. Или остаться и стать другим.
Так какие у него цели?
…Кто здесь?
…Если он – нестандартно оттесанный камушек в бесконечной череде четко и давно уложенной брусчатки, то у него проблема. Он неправильный. Ему холодно, ему, бедному, неуютно, пока его не успели оттесать, как нужно, как это здесь принято. Но он, видимо, все-таки твердый камушек, раз его еще до сих пор не оттесали.
Ничего, оттешут еще… Как нужно. Значит – будут лететь искры, значит – …
Дурачок, спать же! …спаааа-а-а… ть… ть…
Голь замкнутого пространства. Спать как-то никто не соглашался. Только сопели шумно.
Голень шагающих капель.
…к …Ммммолоток… к… к…
Мне нравится.
…Кто здесь?
…Или вы закроете рты, или я приму меры. Говорю вам: здесь кто-то есть.
…А это на горизонте маячат фигуры рабочих. Они деловито влекут за собой нужный инструмент, и уже готова подняться вокруг недоразумения суета, и уже явственно рядом натужное сопение: а н-на тебе!..
Чтобы не высовывался?
Что все это значит?
Значит?
Значит, старый вопрос.
Так какие у него цели?
А… простите, зовут вас-с?… Изумительно. Да вы проходите, не стесняйтесь… сь, чувствуйте себя ма-ма-ма!..
…Да… то… сь? Тось… сь… сь…
«Кто здесь?» да «Кто здесь?». Да кто здесь может быть?
Я уже слышал это. Тут постоянно это слышно: болото. Будет болото – будет и все остальное.
…и получается, что все средства, которые были и будут когда-либо использованы, обусловлены исключительно содержанием окружения. Но это неинтересно. Это скучно, в конце концов, интереснее тот, кто должен был уйти и ушел. Это – симптом.
Или шизофреноид?
…Здесь кто-нибудь есть?
Звон капель, взрезающих мрак.




2

Низкий бетонный потолок с разводами потеков навис, уходя корнями в темноту, слежавшийся песок под ногами больше не проваливался. Больше не тянулась вдоль трещин цепкая проволока узловатых сучьев, никогда не видевших света, – притихший коридор разросся чуть не до размеров пустого подземного гаража. Бункера, онемевшего под тяжестью своей глубины. «…Но пиченьку-то мы можем себе позволить на ночь?..» – раздался прямо посреди мертвой тишины убедительный мужской голос с хриплыми интонациями стоического терпения, тут же раздраженно перекрытый несколькими децибелами выше: «Довольно уже было на сегодня пиченек и бумажек!..»
Тихий безлюдный коридор дальше темнел сваями кубических опор. Запах тут стоял неожиданно знакомый, как в прихожей реанимационного отделения. Впрочем, нет, не совсем пустой и безлюдный. Тут опять кто-то был, здесь тоже кто-то топтался – путаясь в белье, недобро прищуриваясь глазами, какие-то беспризорные тени на убитых горем больничных стенах, ломкие и понурые. Персонал из дежурной части и, судя по всему, их пассия в спутавшейся у ног просторной белой рубахе. Зажатый в самый дальний угол к сдвоенным стеклянным дверям щуплый мужчина был сердит и встрепан. Он настороженными глазами наблюдал, как двое рослых молодцов в медицинских халатах и шапочках с тесемками теснили его ближе к дверям, разведя в стороны ладони и стараясь не делать резких движений.
Главврач стоял у горизонта событий, как полководец в преддверии поворотного момента истории.
– И куда это, интересно, вы собрались? – спросил он неприятным голосом.
Тонувший во мраке конец коридора выглядел так, словно это был конечный пункт для всего живого. Там что-то капало.
– Учтите, у меня волосатые руки, – предупредил мужчина в нижнем, не спуская недоверчивых глаз с представителей администрации.
Представители администрации явно старались выиграть время.
– Ничего, – мрачно отозвался главврач, держа ладони на весу чуть не у самого полу и мелкими шажками подбираясь ближе, – мы потерпим. Нам назначено.
– Это вам ничего, – сказал мужчина, кладя руку на выкрашенный красным поручень пожарной кайлы, висевшей на стене рядом. – Это вы сейчас примете горячий душ с мылом и ляжете спать. А мне завтра в шесть вставать.
Его фатально небритый бледный вид сильно контрастировал с намерениями администрации.
– Завтра отбоя не будет, – через силу ответил главврач.
– Конечно, – не удержался мужчина от сарказма. – Куда ж это он денется. …Я покину вас ненадолго, – засобирался вдруг он, озираясь и запахиваясь свободной рукой. – Я замерз тут уже стоять и глядеть глазами.
– А то б остались до утра? – неприятным голосом предложил врач.
– Нет, нет, – завертел головой мужчина. – И не уговаривайте. Времени почти не осталось, теперь все утро под большим вопросом.
– Завтра вообще не будет. Теперь всё, будем жить одним днем, обещаю.
– Я слышал уже это. На обещания здесь не скупятся. А то, что вставать все равно придется, вы предпочитаете не вспоминать.
– Мы можем договориться, – произнес главврач сквозь зубы, сделав над собой усилие.
– Вы убьетесь так, – заметил мужчина, словно не слыша, указывая подбородком на ноги главврача. – Бельем же завернетесь. Три раза…
– Я говорю вам, живем одним днем, – настаивал главврач, трясущейся рукой нащупывая и накидывая пуговичку на халате. – Хорошо живем. Не будет завтра, отменили.
– А что будет? – без особого интереса спросил мужчина.
– Госпел. Хоральная прелюдия будет. В третьем акте.
Мужчина устало покачал головой.
– Врете, – сказал он. – Ну врете же, у вас концы с концами не сходятся. Как вы собираетесь жить одним днем, когда я сам уже стою тут у ваших дверей, собранный в дорогу, что вы мне голову морочите. Куда же вы все остальное денете?
– Судить будем, – убежденно вставил один из дюжих молодцов.
– Что судить? – не понял мужчина, перенося взгляд. – Мое утро?
– Вы это вот что, – внушительно попросил главврач. – Вы от дверей отойдите, отойдите от дверей, что же это мы – всё в дверях да в дверях, в дверях правды нету…
Слабое влажное эхо, робко просочившись, осторожно шаркнуло по стенам и вернулось вновь.
– Сегодня я сделаю все, что ты скажешь, – с отчетливой враждебностью пробормотал мужчина, не двигаясь, впрочем, с места.
– У нас тут все условия для работы и отдыха, – гнул врач свое, – скоро будем жить лучше. Скоро будем жить совсем хорошо. Со дня на день ожидаем прихода равноденствия, вас предельно вежливо попросили вернуться в покои, а что сделали вы?
– Я ответил им простым распространенным предложением, – ответил мужчина спокойно и выжидательно.
– Более того, есть информация относительно вашего будущего. Оно ожидается здесь как нельзя более кстати. Вы же ушли, никого не предупредив.
– Случилось так, что вас не было дома.
– Я хотел бы вам верить. Временами я просто перестаю вас понимать. Согласитесь, вы должны чувствовать результаты постоянного внимания.
– У меня стойкие позывы на рвоту, – нехотя подтвердил мужчина, отводя глаза.
Врач, сопя, утерся трясущейся ладонью.
– Могу предложить горчичник. Лучше не станет, но вы взгляните на мир новыми глазами.
Все какое-то время молчали.
– У вас обе верхние палубы съехали вместе с Бруклинским мостом. – Мужчина не верил ни одному его слову. – Под углом в девяносто градусов. По Фаренгейту. – Чуть поколебавшись, уточнил он. – Мне даже представить себе неловко, что вы начнете предлагать, когда изведете у себя последнего пациента.
– Перестаньте. В конце концов, все складывается не так уж плохо.
– Здесь все языки обложены налогом, – не согласился мужчина.
– Беспокоит?
– Ну, а как вы сами думаете?
Врач, не найдясь сразу, что сказать, несколько томительных мгновений молча смотрел, стекленея лицом.
– Я далек от мысли как-то предупреждать естественные наклонности. Стремление к самовыражению – это вы хорошо придумали, – произнес он медленно. – Поймите меня правильно. Я не душу вас, не запрягаю, но посудите сами: уже совсем было намечались многообещающие сдвиги, накануне был меморандум по уже самому анамнезу, мы все помним, какой ценой он нам достался, мы помним, что он был, – но его нет, нет… – Главврач выразительно развел руками в стороны.
Мужчина осматривался, делая попытку пригладить ладонью метелки волос, торчавшие над ушами во все стороны.
– Я спустил его с лестницы, – ответил он с плохо скрытым удовлетворением.
– А постоянный поиск незапертых дверей? – продолжал главврач, делая шажок вперед и перенося центр тяжести на другую ногу. – Опять же, была накануне депутация из утвержденных – с самими лучшими намерениями. Чтобы человечество, наконец, позабыло все свои волчьи законы, от нас всех требуется некоторый кредит доверия. Теперь нам всем неловко…
– Реформаторы ушли, разбрасывая семя по приемным, – произнес мужчина. Он покачал головой. – У меня до сих пор волосы стоят дыбом.
Врач вздохнул.
– Местные обычаи требуют некоторых условностей. Они же настаивают на нашем скорейшем возвращении в покои. Нам всем будет лучше поспешить. Пока не съели все самое вкусное.
– А что, – угрюмо осведомился мужчина, – объявлен период сенокоса?
– Давайте придерживаться принципа реальности, – заявил главврач. – Здесь все покои по традиции заперты. Дальше разговоров это не пойдет.
Мужчина вновь покачал головой.
– Аналогия вполне может здесь пройти, – ответил он. – Мы все когда-нибудь падем жертвой вашей любви к парадоксам.
– И все-таки мне придется настаивать на отказе вам в разумности. Мне не совсем понятно, причем тут вы. Мне даже страшно подумать, до какой степени цинизма мы с вами еще можем пасть, случись (не дай бог) нас в этот час кому-нибудь здесь увидеть.
Мужчина перенес взгляд вдаль в конец коридора.
– Таково действительное положение вещей, – пробормотал он нехотя.
– Я не хочу сказать ничего плохого, поймите меня правильно, – окрепшим голосом продолжал главврач, со значением прижимая руку к сердцу и делая шаг вперед. – Но вы же дальше утра не хотите ничего видеть. Куда ж вы сейчас пойдете, в таком виде. Вы поглядите на себя, на вас же лица нет. Вас же найти невозможно, то ли вы, понимаете, еще здесь, то ли уже…
– Давайте не будем злоупотреблять моим гостеприимством.
– На это можно посмотреть с другой стороны, – неожиданно легко согласился главврач. – Но некоторое недоумение все равно останется. Не говоря уже о шнурках на обуви персонала администрации. Которые до сих пор не могут развязать.
– Я действовал решительным образом, – ответил мужчина сухо и непримиримо, но не без следов запоздалой неловкости. – Кто-то залил мне весь стол чернилами.
Он, не двигаясь и кося глазом, уже в течение некоторого времени пристально наблюдал за парой осанистых крепких санитаров, что, загородивщись от него простыней, плечо к плечу мелкими шажками продвигались вдоль стены ближе.
– Вы тоже попробуйте на узелок чуточку хорошего клея, – произнес он рекомендующе, дружелюбно мигая. – В общем так, – сказал он. – Есть хорошие новости с того света…
Главврач его не слушал.
– Вы же могли просто уведомить, как-то сообщить, – хрипло дребезжал он. – Не вынося сора из избы…
– Осуждаете, значит.
– Я не осуждаю вас…
– Да нет, осуждаете.
– Я не могу осуждать вас…
– Не одобряете, значит. Перечите. Я же вижу…
– Да нет, не то чтобы не одобряем…
– А что вы делаете?
– Но вы же могли каким-то образом шепнуть мне между делом на ушко, покидая нас, предуведомить, что ли…
– Я и предуведомил. Неоднократно ставил в известность, что работать приходится в исключительно сложных условиях, отмываться каждый раз становится все труднее…
– Да, и я сказал, что посмотрю, что можно сделать…
– При этом, однако, ваше лицо осталось невозмутимым, – заметил мужчина, переводя взгляд на главврача. Веко на правом глазу у него стало нехорошо подергиваться.
– Только не пытайтесь уверить меня, что вы сами оказались здесь из одного уважения к правдолюбию. Давайте, скажите мне, что завязывали шнурки вы плохо владея собой…
Мужчина смотрел не мигая.
– Наше спокойствие было напускным, – сухо ответил он, чуть заметно, впрочем, порозовев.
– Да, но ведь вы же, уходя, этим не ограничились, – произнес главврач страдальчески, – когда вам в очередной раз напомнили, что администрация не потерпит на своей территории недоверия и уклонения от предписанных мероприятий. – Он стоял у дверей, заложив одну руку за спину, а другой пытаясь передать размеры постигшей всех печали. – Вы же свой утренний анализ мочи нам поставили, наверх в выдвижной ящик.
Мужчина продолжал выжидательно следить за выражением лица собеседника.
– Здесь принято точно формулировать свое мнение по этому вопросу. – Он пытался понять, куда врач клонит.
– Ну, хорошо, ладно, это еще можно как-то объяснить. Но будить-то вам зачем персонал понадобилось. Зачем вы в телефонную трубку голосом старшего администратора желали всем спокойной ночи? У нас кое-кто до сих пор не может отойти ко сну.
– Пагубная привычка, – согласился мужчина. – Если в этом выражена способность воспринимать на слух, то я не знаю, на что вам надеяться.
Врач глубоко вздохнул.
– Я вот все удивляюсь, откуда в одном человеке может быть столько цинизма. Знаете, где мы нашли ваше постельное белье? Человеку со стороны ни за что не догадаться. В прачечной.
– Вы что, следите за мной? – спросил мужчина с неудовольствием.
– Мы здесь как частное лицо, – уклончиво ответил главврач. – Мы встретились позже назначенного часа.
– Это не по моей вине.
– Здравствуйте, а по чьей же тогда?
– Вы мне все время перечите, – сказал мужчина с упреком.
– Я не перечу вам.
– Вы мне опять все время перечите.
– А вы готовы хлопать дверьми, пока все этажи не проснутся.
– Я что-то не пойму, кто тут за чей счет кормится. Мне непонятен смысл ваших намеков и домыслов, основанных на чьем-то непонимании… Бросайте эту привычку все время плеваться, я тут босый стою.
– Извините. В общем, знаете… Я вот тут подумал, можно просто посидеть. Может, мы как-нибудь встретимся, нам есть, о чем поговорить, может, мы как-нибудь поужинаем вместе, в другой обстановке… просто посидим…
Под бетонными сводами необъятного гаража повисла минута молчания.
– Вы что, смеетесь надо мной?
– Я не смеюсь над вами…
– Как же нет, я же вижу.
– Какой сейчас может…
– Вам смешно.
– Что вы, какой может быть…
– Нет, вам смешно, вы хихикаете…
– Мы не хихикаем, нам совсем сейчас не до смеха…
…вы уверены, что самые хитрые, вам все можно, что за вами закреплена привилегия ходить по пятам, стоять над душой, цеплять мне на сознание свои невозмутимые лица и плевать на пол. Сколько себя помню, вы всё пытаетесь без тени стыда установить отношения между различными состояниями космической пыли, не желая понять, что зона вечной мерзлоты уже по своему определению предполагает вечность. Это слишком похоже на правду, чтобы беспечно улыбаться, но вы лучше отмените утро, наденете на всех горчичники и потом с прискорбием сообщите, что сделали все возможное. Я ничего не пропустил? И глядя на ваши лица, я все чаще спрашиваю себя, а что, собственно, произошло? Что могло произойти такого, что помешало бы им и дальше плевать на пол?
– Давайте не будем искать легких решений, – ответил главврач. – Я не совсем понимаю, какое отношение это имеет к дверям, которые, как вы заметили, заперты.
– Не старайтесь казаться бестолковее, чем вы есть. Здесь все сторонники взвешенных решений, мы зашли уже слишком далеко. Все зашли.
– Меня томят смутные подозрения, – произнес главврач, – что это не совсем то, что вы думаете. Злоехидно сами смеясь над беспечного радостью тщетной…
Мужчина задергал подбородком в стороны, от полноты ощущений прикрывая глаза.
– Сюжет меня покорил. Наевшийся сын своего национального концлагеря рассказывает о чьих-то волчьих законах… Я не знаю, что я ненавижу больше: ваше отекшее выражение или вашу невозмутимую любовь к компромиссам. – Мужчина мучительно прищурился, раздувая ноздри. – Я постараюсь подавить зевоту отворачиваясь либо прикрывая рот ладонью, – предупредил он. – Доступ здесь несвободный. Любить, в общем-то, нечего, есть нечего, а то, что есть, едят удручающе регулярно. Кто-то постоянно носится с цинковым контейнером, насмерть пугая обслуживающий персонал (перечисляет)… двери, как вы выразилась, все заперты. Окон нет и судя по всему, будут не скоро. Вот вы знаете, куда может привести эта дверь, если закрыть ее за собой в нужное время и в нужном месте? Нет. А почему? Я вам отвечу, почему. Потому что никому из вас это не приходило в голову. А вот вы закройте – и увидите, как все сразу упростится.
Главврач, сжав мужественные челюсти, начал играть кубиками желваков.
– Будем думать, – сказал он. – Изыскивать резервы.
– Вы только и делаете, что думаете и изыскиваете резервы.
– Я подаю надежду, – сухо ответил главврач. – Здесь это уже кое-что.
– Ну конечно. Здесь это уже совсем не то, что вы думаете. Ваши слова не дойдут до сознания, а ваши позы могут быть превратно истолкованы, – совсем враждено заключил мужчина, глядя в сторону санитаров. – Меня уже тут не будет. Вот тогда вы все познаете горечь утраты. Не могу вас больше задерживать. Поделитесь своим опытом с кем-нибудь еще.
– Вы поступите опрометчиво, обратившись к силовым методам.
– Поступать опрометчиво – пожелание моих генов. – Мужчина склонил подбородок в выражении согласия. Он смягчился. – Остаюсь преданный вам.
– Чего вы, в самом деле? Хорошо все так было, – сказал врач неприветливо. – Хорошо говорили. Давайте не будем тут сейчас устраивать стриптиз. Сегодня у всех у нас был трудный день, все мы человеки, у всех есть нервы…
Мужчине врач надоел.
– Напротив, – сказал он, помедлив. – Напротив, сейчас тут все будут хорошо обуты. Мне показалось, что мои слова способны достучаться до вашего сознания.
– Хорошо, – повторил врач. – Прекрасно. Вы, я вижу, уже все для себя решили со своими генами. А администрации что прикажете делать? Сеппуку?
– Покойник будет выставлен для прощания, – произнес мужчина обнадеживающе.
– Вы не протяните так долго.
– Мы исключительно хорошо пообедали.
– Вы просто мало что от этого выиграете.
Мужчина рекомендующе склонил голову.
– Пришло время примириться с собой, – согласился он.
– Мы оставим за собой право на презумпцию невиновности.
– Как скажете.
Врач напряженно смотрел, стараясь ни за что не отводить глаза первым.
– У вас лихорадочный блеск глаз. Вас явно раздражает искусственный свет. Вы плохо кончите.
Мужчина спокойно мигнул, затем поглядел на свои пыльные пальцы ног.
«Листья блестели росой, – негромко произнес его голос как бы для себя, словно бы пробуя слово на вкус. – Блестеть…»
«Ветер усилился, – обронил голос в раздумье, обращаясь к самой темной стороне коридора. – Вам не кажется, что вы зашли уже слишком далеко?..»
Мертвая тишина была ему ответом. Потом там ответили, будто бы осторожно шаркнули по голому полу подошвами, но уже неразборчиво, на пределе слышимости. Что там говорилось дальше, определить было трудно, пока он шагал по коридору, голоса все бубнили и бубнили вслед, заходясь до шепота, затем, уже, как ему казалось, на другом уровне и совсем в другом безлюдном коридоре, он едва снова не нарвался на неприятности, обнаружив вдруг за стеклами ближайшего дверного проема все тех же санитаров и того же главврача с мужчиной в нижнем, втиснутым в угол между ними. Что произносилось, если что-то произносилось вообще, – было не разобрать. Но что-то, видимо, все же говорилось, потому как теперь за стеклом все выглядели какими-то подавленными, серьезными, крепко задумавшимися. Мужчина в белье рассеянно смотрел, повернув голову, куда-то вдоль по коридору. Он бесцельно мял в пальцах дымившуюся папироску, главврач со сбитой на затылок шапочкой с тесемками стоял рядом. Задрав на парапет пожарного щита локоть и опустив длинное уставшее лицо, он отстраненно цедил и тискал окурок. Двое мужиков в медицинских халатах разглядывали папиросы в пальцах. Дверь, к счастью, была заперта.




3

Он снова предпринял попытку выяснить, в какой стороне находится этот чертов выход, и снова на него смотрели, как на покупателя, в обмен на оказанные услуги предлагающего носки с чужого плеча, пока он объяснял, что все, что он хочет от жизни, это дверь наружу. Нет, сказали ему, качая головой. Здесь это так не работает. Она сама вас найдет – но только если вы готовы выполнить ряд определенных условий.
Теперь была его очередь смотреть не понимая.
Он не мог отделаться от ощущения, что его все время принимают за кого-то другого. Обряд заклинаний. Это первое, что пришло ему на ум. Ему морочили голову. Между тем делать что-то было нужно. Он был уже согласен на всё.
Не так быстро, сказали ему. Вначале вам нужно найти хорошего адвоката, который убедит суд присяжных, что вам действительно это нужно, что вы ни для кого не представляете опасности и ваше поведение на свободе заслуживает доверия. Ваше поведение заслуживает доверия?
Он вспомнил кубическую челюсть, факелы, коптящие потолок склепа, и подумал, что никогда еще не чувствовал себя таким неуместным. Я просто хочу отсюда выйти, сказал он.
Видимо, у него было что-то с лицом, потому что начиная с этого момента с ним говорили подчеркнуто мягко, с отеческой теплотой в голосе. Когда выяснилось, что под выполнением ряда определенных условий здесь понимали не некоторый взнос, сделанный в нужное время и без ненужных свидетелей, его охватил упадок сил. Он стоял, с отчаяньем оглядываясь в поисках выхода, уже зная, что его нет.
Ему объяснили, что это за условия – ему даже рассказали, что будет, если во время ритуальных действий он перепутает время и место. Ну конечно, это жертва, сказали ему. Вам нужно совершить жертвоприношение. Но такое, которое не оставит сомнений в искренности ваших намерений.
Господи, подумал он. Он не хотел никого убивать. Но и это было еще не все. Он чувствовал, что тут что-то не так, и лишь в последний момент, уже готовый взять из незнакомых рук некий туго спеленутый сверток и уже почти его взяв, его остановило робкое сомнение. Незнакомец смотрел на него глазами, полными сочувствия, но было в них что-то еще, что-то такое, что заставило разом пересмотреть все условия и свое в них участие.
Ему что-то говорили в спину, пока он удалялся, не оглядываясь и все увеличивая шаг, что-то укоряющее, предрекающее неблагоприятные прогнозы на будущее, потом он свернул за угол и смешался с толпой.

Источник шума, должно быть, находился где-то здесь.
Большие массы народа что-то скандировали, приглушенные визги сменял смех, под восторги объявлялись результаты. Кажется, кого-то били. Мимо, покачивая широкими хорошо развитыми плечами и сжимая в тренированных руках катушки с магнитной лентой, в направлении призывно распахнутых дверей проплыли замкнутые спортивные лица. Загомонили с новой силой.
Он ступал следом.
В большом зале царило обычное для спортивных состязаний оживление. Над орущими массами болельщиков лениво ворочалась духота, вспыхивали и гасли табло, галдели комментаторы, над головами тенями сновали кинокамеры. В углу, собрав всех вместе, вводили в курс и поднимали боевой дух. «…в преддверии получения крупной партии нового оборудования троеборье между отделами программного обеспечения на скорость заправки в эвээм ленты, и, все, кому дорога честь отдела…»
У выхода теснились. Спаренный косячок дружелюбно настроенных сотрудников, один другому подыгрывая и подмигивая, зычно подбадривая один другого, ушла в направлении дверей, как лопата в песок, но на полпути увязла. Ему каким-то чудом удалось протиснуться вперед. Впереди нехорошим голосом попросили не прижимать; что за барьером – было почти не разобрать, но центр свободного пространства занимала колонна, по всему, катушечных магнитофонов. В отдалении от них, не сводя неподвижных взглядов с агрегатов, мрачно ждавших на рядах стульев, встряхивала руками группа мужчин в спортивных трусах и майках.
У крайнего аппарата возился некто в белой сорочке с черной «бабочкой», согнувшись и манипулируя указательными пальцами обеих рук. Он на секунду занял вертикальное положение, чтобы только нервно поддернуть двумя пальцами стрелку брюк, затем опустился рядом со стулом на корточки. Все ждали. Джентльмены за столом, скучая, вытягивали губы трубочкой, поглядывая на часы.
Управившись, наконец, и оставив в покое агрегат, человек с «бабочкой» устремился к столу с джентльменами и часами. Бабахнул выстрел, кто-то упал, мужчины с топотом, расталкивая друг друга и спотыкаясь, со всех ног бросились в направлении стульев.
Неожиданно во всю свою оглушительную мощь бабахнул еще один выстрел, сверху что-то посыпалось, его оттеснили назад и какое-то шальное течение понесло к выходу. Зал сказал: «А…» Он пытался сопротивляться, но толпа внезапно снялась с места, все повалили к дверям. Течение вынесло его, собранного и настроенного брюзжать, к турникету, ненадолго отпустило, давая возможность перевести дух и осмотреться, подхватило вновь, встряхнуло, развернуло и увлекло, раскачивая и стискивая со всех сторон, вдоль крутобокого ущелья коридора. Здесь ему порядком наподдали, он предпринял новую попытку сориентироваться, но тут же успокоился, сберегая силы и стараясь сохранять правильное дыхание.
Ему подмигнули, по приятельски блестя зубами. «Хорошо идем». – «А вы хорошо держитесь, – доверительно сообщили ему в другое ухо. – Я сколько раз вас вижу, не перестаю восхищаться вашей выдержкой». Дальше вертели головами, теснились, решительно не прилагая никаких усилий к дальнейшему продвижению. Мелькали сдвоенные мужественные лица со сведенными скулами, кто-то в голос, надсаживаясь и срываясь на фальцет, отдавал приказания направо и налево и настоятельно рекомендовал не сбиваться, соблюдать интервалы и выходить гуськом по одному. В углу на забрызганном каплями пота татами двое кого-то били ногами.
Тут видимое пространство ощутимо сократилось, перистальтически надвинулось сразу отовсюду, и народ задвигался. «Эй, ну что там с дверьми, а!..» – не выдержал кто-то позади.
Представитель администрации начальственным голосом распоряжался насчет свободного доступа, багровея затылком и помогая себе кулаками, ему поддакивали, но никто даже не подвинулся. Представитель заметно нервничал, его видимая часть все время куда-то проваливалась, переставая быть видимой, словно его там роняли и поднимали, потом его во что-то завернули, подняли и, бережно передавая с рук на руки, куда-то понесли. Кто-то вытирал глаза.
«Ну что за суки, честное слово». – «Опять подсуживают».
Толпа растекалась по коридору.

– Дай, думаю, вылью этот скандал в мирную дискуссию, и так мягко вворачиваю, тогда не могли бы вы мне дать в двух словах определение вилки. Элементарная вещь. Всем известная. Всё, думаю. Теперь он будет копаться до ужина, пока не нарвется на большие неприятности. Я, понимаешь, это казус нашим докторам давал – так они зеленеть начинают. Мог бы, говорит, – и так осторожно тянет со стола мою рюмку к себе. «Столовый прибор с ручкой и зубьями». Па-азвольте, говорю, а как же расческа? Расческа подпадает под ваше определение! Он мне так сухо замечает: расческа не столовый прибор. И потом: вам ничто не мешает употребить ее вместо вилки. И тогда она перестанет для вас быть расческой. Представляешь? Так непринужденно накладывает себе мой салат и добавляет: а может, не перестанет…»
«Бросьте, господь создавал мир, руководствуясь библией». – «Я вот смотрю и думаю. Это до какой степени цинизма должен опуститься человек, чтобы приставать к занятым людям со своей вилкой…» – «Это многое объясняет. По крайней мере, можно больше не задаваться без конца вопросом куда катится этот мир». – «Нет же, господа, уверяю вас, ничего заумного, здесь о соответствии неопределенностей Хайзенберга, да…» – «Я вам скажу, когда Хайзенберг перестал быть «заумным». С момента, когда впервые надел значок нациста. С этого момента он был уже просто одним именем из миллионов…» – «Сфера потребления – это форма уничтожения». – ««Хайзенберга», – передразнили рядом капризным голосом. – Какой там еще, к бабушке, «Хайзенберг», когда, говорят, нас вообще нет».
И я, господа, как первый боец, но последний судья… А вот этот несносный ребенок определил прогресс как «позитивный количественный или качественный процесс». Демократический социум и жесткость авторитета империи: понятно, где творец чувствует себя вольготнее, – и это напоминает мне вездесущую поросль дикого винограда. Но государи же мои! Нe забывайте, плоды домашнего винограда крупнее! И те удовольствия, что не по зубам, но по карману… Ощущаю червячок сомнения! И червячок этот, господа, совершая омерзительные движения телом своим…




4

«Вам надо опуститься еще ниже».
Теперь, по крайней мере, он знал, что делать. Он все еще не был уверен, что вполне понял, что ему шепнули на ухо, по его представлениям, он и так уже опустился так низко, как мог, пока не увидел провал в подвальную часть с сорванной с петель дверью, зиявший, как вход в преисподнюю. К тому времени он уже перешел ту черту, когда оборачиваются и задаются вопросом как будут выглядеть со стороны. Он был готов уже на все.

В коридорах обслуживающей части стоял горячий пар и полумрак, как в предбаннике. Местами было так темно, что приходилось продвигаться на ощупь. Он продвигался, перебирая ладонями и стараясь выбирать, куда наступать, затем сумрак стал мягче, уступив сумеркам. Когда из облаков неостывающего пара проступили очертания повешенного, он едва не лишился рассудка. Но это оказались всего лишь трубы и батареи отопления. Плесень здесь была везде. В углу лежали чьи-то кости и бутылки. Пар медленно раскачивался, поднимаясь от камней пола к камням загаженных сводов, свет в конце коридора все время удалялся, словно играя, сколько бы он к нему ни шел, там вдали на пределе видимости всполохи дежурной люминесценции вспыхивали и гасли, как на шедшей ко дну подводной лодке. Лестниц больше не было и дверей здесь не было тоже. Он стоял, глядя в темноту, спрашивая себя, что он тут делал. Эти коридоры не вдохновляли даже на некролог. Однако не успел он осмотреться, как его зажали.
Некое должностное лицо при наручниках и головном уборе притиснуло к стенке с секцией батареи центрального отопления и предприняло попытку поставить конем. Лицо гремело хромированными наручниками, жарко и учащенно дышало в затылок и все норовило не то развести ему ноги пошире, не то сбить с ног. «Э… – только произнес он ошеломленно, ничего не понимая. Это все, что он мог произнести, пока представитель был занят его руками, прижатыми к влажным кирпичам стены. – С-сум… Собственно… Э!» – «Давай, давай, мистер», – нетерпеливо бормотало лицо нимало не смущаясь, сопя и донимая нагретым чесноком. «Вы полегче, – сказал он. – У меня там все-таки не армейские ботинки».
«Да что ты, – как бы неслыханно удивилось лицо, издевательски выкатывая животный глаз, и добавило, бесцеремонно забираясь вначале в один его карман, потом в другой: – Давай, говорю, чего там – «ботинки»… С-счас проведем дознание. Все выясним, до всего дознаемся, значит. Давай руку…»
Все это подозрительно напоминало нехороший сон. Черт, подумал он, упрямо цепляясь за кирпичи. Упаду ведь. «Давай, говорю, это самое…» – требовательно прислонялось лицо, не слишком церемонясь и не оставляя попыток развести ему каблуки на запредельный угол. «Не могу, – сдавленным голосом пробормотал он. Он упрямо прижимался щекой к кирпичам стены, боясь подумать дурное, не в силах отделаться от ощущения, что присутствует на съемках какого-то кошмара. – Гравитация…»
«Чего?» – не поняло лицо.
Его рука на непозволительную глубину погружалась в чужой карман и еще дальше. «Не могу», – повторил он, потея и тревожась все больше. «Почему не можешь? – недоверчиво переспросило лицо, на секунду прерывая даже свое занятие. – Чего это ты не можешь?..» Сволочь, подумал он. Хоть бы в коридоре кто появился. Правоохранительный орган действовал грамотно, четко, с ясно поставленной перед собой задачей, они пыхтели чуть не на весь коридор, возясь в непосредственной близи от батареи, он – не даваясь, орган безопасности – прижимаясь все плотнее и бессовестнее. Напряжение росло. «Гравитация», – объяснил он, упрямо стискивая зубы, прижимаясь щекой к стене и видя перед собой только рельеф кирпичей. Он знал, что если отдаст обе руки, возражать уже будет нечем.
Орган правоохранения пристегнул наконец к одной руке тесный хромовый «браслет». «К-акая там еще, на хрен, гравитация, – немного заикаясь, подрагивающим от презрения и недоверчивости голосом произнесло лицо при исполнении. – Ты тут на частной территории, мистер, понял? Давай, говорю, это самое…»
В сыром коридоре полуподвала что-то капало, становилось по-настоящему жарко.
Исполнительное лицо возбужденно дышало, прижимаясь все требовательнее, выворачивая руку на задницу, и он свалился-таки, непроизвольно подогнув колено и едва не врезавшись головой в кирпичи. Решимость и ненависть ко всем должностным лицам и органам теперь руководила всеми желаниями.
«…Мы здесь все на частной территории, мистер, понял?..» – без прежнего дружелюбия, угрожающе шипел он в свою очередь в лицо представителю, заламывая тому локоть на запредельный угол под самый затылок. Лицо сказало: «А». Потом стало проще.
Он пристегнул болтавшийся наручник к широкому запястью. «А гравитация не дает нам превзойти уши ногами… – Он навалился сильнее, упирая собеседника лбом в стену. – Мне можно пройти без дальнейшего досмотра?» – «Так я ж разве против? – болезненно морщась и в недоумении вознося брови, произнес представитель. – Ты ж не так понял…»
Он взглянул наверх, прикидывая. Расстояние до опорной штанги над секцией батареи было просто создано для жертвоприношений.
«Надеюсь, вы знаете, что делаете», – сухо обронило ему лицо при исполнении.
«Помолчите, – сказал он. – У вас уже была возможность высказаться». Он был очень занят, стараясь пристегнуть свободное кольцо «браслета» повыше к торчавшей штанге, и вначале у него ничего не получалось, но лицо получило хорошую затрещину, наручник щелкнул, и он сделал два шага назад, утирая ладони ветошью и оценивая. Время поджимало, и он вынужден был оставить собеседника в живописной позе на цыпочках перед выбором, нависать ли зюобразно, помогая себе свободной рукой, над пышущей теплом и бог знает когда последний раз мытой батареей, отдыхать ли, располагая голую волосатую задницу на гостеприимных ребрах отопительного прибора. Это должно было научить власть сдержанности.
За первым же поворотом представителя стало не слышно. Мягкое уханье и шлепанье, доносившиеся непонятно откуда, быстро сошли на нет. Впереди лежал только один пустой безлюдный коридор и слабый свет в конце туннеля. Теперь оставалось самое главное.
Он никогда раньше не танцевал канкан, он даже не думал, что когда-нибудь встанет перед необходимостью это делать, но он уже видел, как это делали другие. Он чувствовал себя идиотом, вскидывая ногу, пытаясь создать нужный ритм, сперва одно колено, потом пятку, потом снова колено, и сперва у него получались песни и пляски пьяных народов мира, но он упрямо двигался, стиснув зубы, с мокрым лицом, с оборванным дыханием, готовый повторять этот ритуал столько, сколько будет нужно. Другого он не знал. Он играл сумасшедшего, ожидая, когда ночь задернет за ним штору, и то, что он искал всю жизнь, найдет его само.




5

– Что у вас за вид? – спросил Адвокат, поджав губы.
Багрово-алый огненный фон камина выглядел так, словно его вынули из дома моей мечты. Позади четкого темного иезуитского профиля на серебряном блюде в форме раздавленной раковины с глубин моря покоились несколько умытых персиков и апельсин. На журнальном столике больше не было ничего.
Пошел к Черту, подумал я. Тебя не хватало со своими замечаниями. Мягкий свет зеленой лампы бил прямо в лицо.
– Оступился, – сказал я. – Прошу извинить.
– Здесь не рекомендуется оступаться, – строго сказал Адвокат. – Здесь следует всемерно глядеть под ноги. Должен заметить: я не доволен.
Он не доволен, думал я, сидя в старом скрипевшем кресле возле широкого стола и наблюдая за тем, как слипшаяся после приветствия кисть восстанавливает прежнюю окраску. Было впечатление, словно подержался за связку разводных ключей. Ваятель, говорят. Узнать бы, что он там ваяет. Я не выдержал и вновь, придерживаясь за подлокотники, украдкой поерзал в кресле. Ему пора было на заслуженный отдых. Я с напряженным вниманием прислушивался, когда оно, наконец, в последний раз треснет и развалится. Я вновь покачал головой. Это был какой-то сорт испытаний. Из-под сиденья, синея, выглядывал краешек полиэтиленового тазика.
Я посмотрел на портативное печатное устройство на столе и представил себе, как хозяин в жару, в несусветную душную летнюю ночь придвигает кресло ближе, усаживается и начинает работать: строгий, неприступный, в любимых просторных белых трусах, погрузив истомленные натруженные ноги в тазик с холодной соленой морской водой. Пальцы бегают, глаза смотрят.
Далеко-далеко в коридоре гуляли, словно разносимые сквозняком, обрывки переохлажденных визгов. За дверью что-то происходило.
Неторопливые стенания сменял какой-то неясный гул, будто где-то, не очень далеко, шумело море. Перешептывание перекрывало влажные голоса, на которые накладывался стеклянно-тонкостенный звон роняемого («Все-таки не то это, скотоведы мои…»), в тот же момент заглушаемый равнодушными сухими длинными шагами. Шаги становились ближе, еще ближе, сухой стук сменялся стеклянным стоном – и тишина…
Адвокат, – весь в домашнем, по простому, в шлепанцах на скромный носок, – подвигавшись у стеллажей с книгами, повернул ко мне изобличающее лицо и принялся смотреть на меня глазами иезуита. «Вы подготовили апологию?» – спросил он. Над его посеребренным аккуратно причесанным черепом с полки в моем направлении глядела прехорошенькая киска. В глазах ее была та же холодность и тот же деспотизм. Мускулистая выправка и дымчатая голубая шерстка выдавали еще одного аристократа. Он был уверен, что я скажу «нет». «Да», – сказал я. Я вытащил из кармана сложенный листочек, помятый, но, к счастью, уже почти сухой, тщательно разгладил его на колене двумя ладонями и представил в развернутом виде. Я подергал его за уши, как дергают банкноту крупного достоинства, желая удостоверить, что все очень серьезно, затем положил на стол и показал ладонью, предлагая убедиться самому.
Перестав сверлить меня взглядом, Адвокат уселся в кресло. Он двумя пальцами приподнял листок за кончик и, заранее сморщившись, стал смотреть сквозь него на свет. «Тезисы», – сказал я, твердо глядя ему в глаза. Адвокат покачал головой. В камине у меня за спиной пискнуло, осыпалось, мягко шурша, и загудело сильнее. «Вы хотя бы сами иногда читаете, что пишете?» – спросил Адвокат с горечью. Говорить не хотелось. Взять за галстук, подумал я. Поправить. Эт-то мне еще… «Для справки, – сказал я. – К вам непросто добраться».
Хозяин с прежним неприятным выражением глядел на листок, потом положил перед собой и, согнувшись и сложив локти, углубился в чтение. Тихий кабинет был уютен и сумрачен. Стол, стул, топчан под ненастоящей тигровой шкурой. Книги до потолка. Здесь можно было жить. Ковры на полу и тяжелая портьера на стене. Картина. Мягкие кресла. Картина была непонятная, но хорошая. Пара больших мягких кресел времен длинных ножей и декольте напротив небольшого роскошного камина. Я долго присматривался и приглядывался, вытянув шею, выясняя, что это там такое в одном из кресел у камина, самом дальнем от меня, могло быть, и пришел к выводу, что более всего это напоминало разомлевшего в тепле откормленного кошачьего енота, весьма редкого на этих высотах мысли, щекастого и пятнистого. Питомец возлежал кверху светлым брюшком, кресло стояло возле огня.
Я вертел головой, составляя себе представление о том, что меня могло ждать. За приоткрытой дверью смежной комнаты было темно. Там была юрисдикция воображения. То ли грубый железный ухват на тусклом стояке, какие бывают в зубоврачебном кабинете, чтобы плеваться, то ли пыточный инструмент. Но гвоздь экспозиции стоял в кабинете. Странный деревянный стул со спинкой, самой высокой из всех, какие мне приходилось видеть, одиноко торчал в тени, как атрибут власти. Взобраться на него можно было только по чьим-то головам.
Меня не может интересовать ваш мыслительный аппарат, говорил Адвокат, сидя напротив меня и держа перед собой на весу мой листок, как держат улику, прежде чем подшить к делу. Только его фильтры, пропускная способность фильтров – что они пропускают и что они пропускать не желают ни при каких условиях. Я уже давно утерял нить того, что слышал, и самым бессовестным образом даже не пытался ее найти. Он говорил про какое-то особое, специально отведенное хорошо проветриваемое и подходящее для Предприятия подобного масштаба помещение, которое бы отвечало букве закона, его духу и значительности, – я не возражал. Я отдыхал. От желания широко, не оборачиваясь на последствия, зевнуть меня удерживал лишь взгляд кисы. Она смотрела с книжной полки так, словно ждала именно этого.
Чудненько, продолжал собеседник с суровостью. Информация, в конце концов, не делает проблемы, ее всегда можно купить, нет безгрешных – есть удачливые. И если хорошо покопаться, в жизни без исключения каждого обнаружится масса интересного…

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71272084?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.