27. БУМЕРАНГ. Рассказы о мире и войне
27. БУМЕРАНГ. Рассказы о мире и войне
Юлия Борисовна Кузьменкова
Андрей Павлович Кузьменков
Круг школьного чтения
В книге представлены два сборника рассказов о мире и войне. «27» – рассказы о восприятии современными подростками боевых и трудовых подвигов нашего народа в годы Великой Отечественной и Первой мировой войн. Эти рассказы помогают не только узнать о критических моментах в жизни нашего государства, но и показывают, как формируется историческая память и характер у нового поколения будущих хранителей истории. В «Бумеранге» собраны рассказы, различные по жанру и тематике: фэнтези, рождественская история, зообыль, поиски духовного и попытки определить свой жизненный путь. Большинство представленных рассказов ранее публиковалось в молодёжном журнале «Бумеранг».
Андрей Павлович Кузьменков, Юлия Борисовна Кузьменкова
27. Бумеранг
Рассказы о мире и войне
Сборник рассказов
* * *
© А. П. Кузьменков, 2023
© Ю. Б. Кузьменкова, 2023
© K. B. Пузанков, 2023
© Издательство «Известия», 2023
* * *
Героям прошлого и созидателям будущего…
27
Рассказы о войне
27
Фабио пребывал сегодня в особенно приподнятом настроении. Это я понял, едва преступив порог его магазинчика, куда меня загнал дождик, всё чаще налетавший на Кальяри и напоминавший о скором наступлении зимы, скучной и холодной даже на Средиземноморье.
Собственно говоря, не совсем справедливо было называть «магазином» крошечную лавку, где продавались главным образом традиционные сардинские продукты – но это кому как нравится. В российской глубинке на подобных заведениях можно иной раз увидеть вывеску «Супермаркет». Вот только трудятся в этих «маркетах» такие продавцы-«универсалы», к которым и подступиться-то бывает неловко – настолько их вид и само выражение лица говорит о непосильной ноше, которую они тянут.
Фабио, напротив, невозможно было представить себе ни мрачным, ни угрюмым. Всегда словоохотливый и приветливый, он даже со случайным посетителем мог переброситься дружелюбной фразой, обменяться шутливым замечанием. Если же клиент проявлял хотя бы малейший интерес к чему-нибудь специфически сардинскому Фабио буквально преображался. В таких случаях он был готов, не считаясь со временем, рассказывать, показывать и угощать, при этом оживлённо жестикулируя и апеллируя к украшавшим интерьер лавки памятникам местного культурного наследия.
Неудивительно, что очень скоро клиент начинал выказывать явные признаки ступора – к Фабио заглядывали в основном туристы, у которых восприимчивость к усвоению нового материала в отпускной период, как известно, крайне невысока. Да и та сводится преимущественно к коллекционированию сведений о древности, размерах, весе или, что для европейца всегда более понятно, предполагаемой рыночной стоимости. Что уж тут говорить о вещах, возможно, не столь впечатляюще ошеломляющих, зато несравненно более важных для знакомства с сардинской культурой.
Верно оценив состояние своего слушателя, Фабио преподносил ему (всегда за счёт заведения, как он уверял, а фактически – за свой) малюсенькую рюмку филуферры, местной виноградной водки, в сравнении с которой содержимое продававшихся в «настоящих» супермаркетах бутылок с похожим названием казалось дешёвой подделкой. Этим он словно недвусмысленно намекал: люди, умеющие делать продукт такого качества, знают цену своим словам и не станут распинаться попусту. Фабио никогда не говорил, где доставал эту филуферру, словно беря в пример тех сардинских крестьян, что некогда прятали её от полиции в зарытых в землю бочках и помечали место схрона железной проволокой (откуда, собственно, пошло и название «филу ферру» – «проволочка железная»). И пусть клиент немногое воcпринял из разговора о местной культуре, решающего аргумента в виде рюмочки «филуферры от Фабио» обычно хватало, чтобы привести его в весьма благодушное расположение духа и привнести в общение нотку философской созерцательности. В самом деле, о чём ещё говорить, если самые сокровенные глубины сардинского бытия, казалось, приоткрывались благодаря этому напитку? Возможно, поэтому редко кто ограничивался одной рюмочкой, хотя за следующие приходилось платить уже из своего кармана.
Благодаря неиссякаемому энтузиазму Фабио, его любви ко всему, что имело отношение к истории сардов, их традициям, мы и подружились. Филуферра, признаюсь, сыграла здесь хоть и не последнюю роль, но далеко не главную: сардинцы не зря славятся гостеприимством, а уж иностранца, искренне неравнодушного к местной старине, готовы принять почти как члена семьи – пускай и в статусе блудного – и, само собой, угостить филуферрой…
Сегодня Фабио по какой-то неведомой мне причине был особенно воодушевлён.
Мы обменялись приветствиями, пошутили о погоде и сравнили её с московской, справились о самочувствии близких, и разговор перешёл, как обычно, на сардинские реалии. Я почти не знал итальянского, он не особенно говорил по-английски, но это совершенно не мешало нашему общению. Мы использовали и французские, и испанские слова, а я, если чувства начинали брать верх над рассудком, смело переходил на русский. Каким образом он умудрялся в таких случаях понимать смысл сказанного, так и осталось для меня загадкой.
– А твоему сыну интересны рассказы о прошлом Сардинии? – поинтересовался я у Фабио.
– О, да, – кивнул он. – И он с удовольствием ездит со мной по острову когда у него бывает такая возможность. А как ты понимаешь, каждая моя поездка – это, помимо прочего, всегда соприкосновение с прошлым, – красноречивым жестом он указал на полки с товарами. – Недавно, кстати, мы были в горах, в заповеднике, где живут сардинские лошадки джара, низкорослые, но очень выносливые. Знаешь таких?
– Конечно, знаю. Ну и как? Понравилось ему?
– О, si, si[1 - Да (итал.).]! Я говорил сыну, что в древности сарды были превосходными наездниками и не любили море, хотя когда-то сами приплыли сюда.
– Он поверил?
– Сначала нет. Сказал, что море – наша родная стихия. Что ж, ему уже двенадцать, и в школе он чего только не наслушался. Но мы отправились в местный музей, посмотрели, как жили сардинцы в глубине острова ещё пару веков назад, и, кажется, у него в голове стало что-то происходить.
Тут Фабио широко улыбнулся и сделал несколько лёгких движений рукой вокруг своей густой шевелюры.
– А ты не спросил его, что именно?
– Зачем? Пусть смотрит и сам делает выводы. А если я ему всё расскажу – о чём ему тогда думать?
– Фабио, тебе бы в школе работать, – усмехнулся я.
– О нет, только не в школе. Там всё преподаётся както выхолощено, слишком скучно и упрощённо. Куда интереснее самому докапываться до важных вещей. Тогда многое вокруг видишь совсем в ином свете.
– А что про сардинскую историю в школе говорят?
– Самые общие слова. Программа итальянская, спущена, похоже, из министерства в Риме, одна для всех.
И вывод из неё такой: сарды – древний народ, о котором толком ничего не известно, – тут Фабио рассмеялся. – Понастроили они в древности гигантских нурагов, в которых потом жили чуть ли не тысячи лет и которые до сих пор торчат тут и там по всему острову, ковали металл почти для всей тогдашней Европы… Но толком – ничего. А хотелось бы побольше нашего, особенного, сардского.
– Чего же именно?
– Много чего… – задумчиво произнёс Фабио. – Простой факт: сардинцы считаются лучшими солдатами в Италии. Откуда у них это? И многие ли об этом знают?
– А ведь Сардиния когда-то воевала и с Россией тоже, – рискнул заметить я, уповая на непредвзятость и широту взглядов Фабио.
– Это всё граф Кавур, – отмахнулся он, нисколько не смутившись. – Хотел заработать себе политический капитал и завладеть всей Ломбардией. А получил себе на шею короля Виктора Эммануила и революционера Гарибальди. Но сардинцы в Крыму вели себя храбро.
– Да уж, – усмехнулся я. – Правда, главным образом по отношению к англичанам и французам, когда наотрез отказывались воевать с русскими.
Реплика была встречена Фабио одобрительным смехом.
– Кстати, один русский офицер в своих мемуарах отметил, что некоторые попавшие в плен сардинцы возмущались тем, что их обманули, отправив в Крым. Им, оказывается, был обещан поход на Рим! – продолжал я.
– Неужели? – искренне удивился Фабио. – Впервые слышу. Но если это так, то и впрямь кое-что объясняет.
– Покопайся в интернете. Жаль, ты по-русски не читаешь. Разве же расскажет штатовский гугл или учебники твоего сына что, например, та война в Крыму выкосила весь цвет английской аристократии и обескровила её армию? Вплоть до Первой мировой паломники-англичане из высшей знати посещали «долину смерти» под Балаклавой, ставшей могилой элитной лёгкой кавалерии, в которой когда-то служили их родные.
– Почему же не расскажет? Что тут особенного? – усомнился Фабио.
– Особенного? А про Вторую мировую что там говорится? – совсем осмелел я. – К примеру, кто, по их версии, внёс главный вклад в победу над фашистами?
– Что же тут неясного? – удивился Фабио. – Конечно, американцы и их европейские союзники.
– Ну, а Россия, Советский Союз? – продолжал допытываться я. – Какова его-то роль? Что же на Восточном фронте происходило в ту войну?
– Там, конечно, шли какие-то боевые действия, долго шли, – нахмурился Фабио. – Но Германию бы никогда не победили, если бы не было десанта в Нормандии, высадки в Сицилии, битвы при Эль-Аламейне…
– Неужели? – воскликнул я и, не удержавшись, съязвил: – В каком же году случилась та самая знаменательная высадка в Нормандии? Летом 44-го, когда русские войска уже к границам Германии приближались. Спохватились американцы, что без них может всё закончиться. А битва под Москвой, Сталинград, Курская дуга – вот где сломали фашистскую машину. Но, правда, низкий поклон союзникам за их помощь, за то, что благодаря ей меньше русских солдат погибло.
В ответ Фабио лишь многозначительно покачал головой. Затем он наклонился под конторку, за которой мы сидели, достал оттуда закупоренную бутылочку филуферры, быстрым проверенным движением сорвал полиэтилен, защищающий горлышко, и вытащил пробку.
– Попробуй, что мне сегодня привезли. Такую в городе не купишь, – сказал он. – За мой счёт, конечно. Сегодня ведь 27-е. А это для меня особое число.
– Почему же? – спросил я.
– Многое с ним связано. Смотри, мой день рождения – 27-го. Нет, не этого месяца! – Поспешил предупредить мои возможные поздравления и тосты Фабио, заметивший, как мой взгляд остановился на висевшем на стене календаре с выделенной красным квадратиком сегодняшней датой – 27 ноября – и продолжал: – Сын родился тоже 27-го, и тоже другого месяца. Моей жене, когда она вышла за меня, было 27. Мои родители прожили в счастливом браке 27 лет, пока Бог не забрал к себе отца. А ещё моя доля в прибыли нашего магазина в прошлом году составила 27 тысяч евро, – заразительно расхохотался он. – Вот что такое для меня двадцать семь.
– Фабио, очень рад за тебя, – сказал я, поднимая рюмку.
Мы выпили. И тут мне в голову пришла неожиданная мысль. Я даже не сразу поставил рюмку на конторку.
– А знаешь, Фабио, – медленно, тщательно подбирая слова, начал я, – есть ещё одно число из этого ряда. Оно хоть и печальное, но крайне важное для всей нашей планеты. Постарайся запомнить его – двадцать семь миллионов. Вот сколько человек потерял Советский Союз во Второй мировой. И благодаря этой жертве мир уже много лет избавлен от большой войны.
Прозвучало это довольно эмоционально, хотя я изо всех сил стремился к максимальной будничности, к простой констатации факта. Я ждал реакции Фабио, но не мог и предположить, что его южный темперамент отреагирует столь бурно. Нет, не во внешних проявлениях. Внешне он выглядел всё таким же уравновешенным и благодушным. И только его смугловатое лицо вдруг побледнело, посуровело и заострилось, так что он вдруг стал чем-то напоминать сардинца-воина с картины позапрошлого века.
– Двадцать семь миллионов? – тихо переспросил он.
– Да, двадцать семь, а, возможно, и больше, – подтвердил я.
– Но это же почти половина нынешней Италии. Как такое можно вынести? А сколько в России жило тогда?
– В Советском Союзе? Около двухсот миллионов. Нет семьи, где кто-нибудь не погиб в ту войну.
– Но это ужасно, просто ужасно, – чуть ли не запричитал Фабио. – Почти каждый седьмой, так ведь? А сколько остались калеками, не дожили своих лет после ранений… И все они погибли, получается, на фронте?
– Если бы так, Фабио, – покачал головой я. – В боях на фронте пало, судя по данным, которые приводят российские исследователи, шесть-семь миллионов, возможно восемь или девять. Это примерно столько же – возможно, несколько больше – чем потеряли вторгшиеся в Россию немецкие оккупанты и их сателлиты, хотя западные пропагандисты часто дают совершенно иные цифры. Впрочем, хорошо известно, что на Западе историки со времён Клаузевица любили занижать свои потери и завышать чужие, иногда в разы…
– Хорошо, оставим это на их совести, – перебил меня Фабио. – Да и на Западе есть разные историки. Не будем сейчас это обсуждать, – нетерпеливо продолжал он. – Лучше скажи мне: как умерли остальные миллионы?
– Это были мирные жители, убитые во время оккупации, ставшие жертвами концлагерей и погибшие военнопленные.
– Но и в России, наверное, умирали взятые в плен немецкие солдаты?
– Да, конечно. Например, большинство пленённых под Сталинградом немцев погибло – но почти все они были в состоянии крайнего истощения или обморожены. И своевременно помочь им всем в тех условиях, сразу после окончания кровопролитнейшей битвы в истории человечества, было просто невозможно. Однако всего за время войны в русский плен попало свыше четырёх миллионов немцев – и из них три с половиной миллиона вернулись домой. А в немецких лагерях были уничтожены свыше трёх миллионов красноармейцев из четырёх с половиной миллионов, взятых в плен. Потери же мирного населения Германии, вызванные военными действиями на её территории, оцениваются в полмиллиона человек, не более…
Я хотел было продолжать, но Фабио жестом остановил меня. Видимо, непросто было с ходу переварить такое обилие цифр. Он судорожно глотнул, словно у него в горле застрял комок, и когда заговорил, чувствовалось, что слова даются ему нелегко.
– Но нам… нам об этом никогда ничего не говорили. И моему сыну тоже. Почему?
– А вот в этом, Фабио, стоило бы разобраться получше. Думается, что для здравомыслящего человека такая задачка вполне по силам.
Фабио покачал головой и погрузился в глубокую задумчивость, словно пытаясь привести в порядок свои мысли.
Тут надо бы сказать ещё несколько слов о его магазинчике, в чём-то типичном для Сардинии и в то же время отличном от прочих. Он находился недалеко от набережной, в приморском квартале с говорящим названием Марина в старой части города, на пересечении двух узеньких улочек. Одна из них круто сбегала с холма к вечно оживлённой виа Рома, тянущейся вдоль портовой части набережной Кальяри и служившей своего рода местной меккой, центром обязательного паломничества туристских легионов. Другая же улочка находилась не далее чем в трёхстах метрах от виа Рома и шла параллельно ей, но попав туда, могло показаться, что сама атмосфера вокруг вдруг разительно менялась, становилась тихой, мирной, какой-то патриархальной. Полнотелые бабушки вели вечные разговоры о своём, семейном, худощавые дедки посиживали на скамеечках с трубочками в руках, философски посматривая по сторонам, молодые – так и хочется сказать «сардинки» – выгуливали своё потомство и обменивались с компаньонками секретами его взращивания. Здесь и дышалось по-иному, свободнее и как-то естественнее, чем на набережной с её крикливой мятущейся толпой. Впрочем, подобное деление сторон жизни и быта на внешнюю, показную, и внутреннюю, сокровенную, читателю наверняка приходилось видеть не раз. Увы, это давно стало одной из примет нашего времени.
Магазинчик Фабио располагался как раз на перекрёстке, так что всякий, спускающийся в мир суетный или возвращающийся в мир патриархальный, неизменно наталкивался на неё, тем более что входная дверь открывалась как-то на угол, словно принадлежала сразу обеим улицам. Последнее обстоятельство, помимо всего прочего, словно намекало, что внутри, за этой дверью, может находиться нечто необычайное, загадочное, таинственное, и сразу вызывало у туриста острое любопытство – примерно так же на русского человека действует вид красного угла с его святынями.
Но вернёмся к нашему разговору с Фабио. Просидев в полной неподвижности некоторое время, он вдруг тряхнул головой, словно пробуждаясь от оцепенения. Затем неспешно окинул взором стеллажи, где висели на вешалках и лежали стопками традиционные сардинские меховые куртки, короткие суконные штаны-брюки рагас, бериты, кажущиеся неуклюжими, но такие удобные на голове; прилавки с тёмно-жёлтыми массивными головками пекорино сардо, твёрдого сыра из овечьего молока, тонкими, словно нотная бумага, листами сухого хлеба карасау, увесистыми пластинками боттарги, высушенной солёной икрой кефали, овечьей ветчиной, ароматной и слегка сладковатой на вкус, винами, настойками, мёдом, джемами, соусами и прочими местными яствами.
О каждом – или почти каждом – товаре у Фабио был наготове рассказ, а то и целое повествование, не менее захватывающее, чем история с филуферрой. Но сейчас в магазине повисла напряжённая тишина. Вот-вот должна была начаться сиеста; в такое время к Фабио заходили разве что туристы, которых в конце ноября, когда сезон на острове уже давно закрыт, можно, кажется, по пальцам пересчитать. В такую пору любой сардинец готов порассуждать на самые отвлечённые темы. Но сейчас отвлечённые темы Фабио, видимо, не занимали. Сохраняя многозначительное молчание, он вытащил пробку из горлышка стоявшей рядом с нами бутылки филуферры и вновь наполнил наши рюмки. Затем торжественно поднял свою.
– Давай почтим память двадцати семи миллионов, погибших в той войне и подаривших мне и моей семье возможность радоваться друг другу – и дарам нашего счастливого острова.
Он сделал неторопливый и широкий жест рукой, словно приглашая в свидетели природные стихии Сардинии и производимую ими благословенную продукцию. Мы выпили молча, по-русски, не закусывая.
Гром за горизонтом
«В ночь на 8 июня группа немецких самолётов пыталась совершить налёт на Горький.
На подступах к городу вражеские самолёты были рассеяны нашей истребительной авиацией…»
Газета «Горьковская коммуна», 9 июня 1943 г.
Новость, как обычно, притащил Мишка, наш актёрсочинитель. Почему его так прозвали? Потому что порисоваться горазд. И стоило хорошенько поразмыслить, прежде чем всерьёз принимать сбивчивые взволнованные слова, которыми он в спешке словно кидался в нас.
И разве впервой его байки оказывались на поверку полной белибердой? Вспомнить хотя бы случай, когда волк якобы задрал овцу в колхозном стаде и принёс к нему на огород. «Волк овцу приволок, волк… овцу… приволк!» – завывал он тогда во всю глотку, путая слова. И с какой же прытью мы рванули! И бежать-то далеко, на самый край деревни, через косогор, на Никольский холм, самое высокое место в округе, где, рассказывают, в стародавние времена то ли монастырь был, то ли церковь стояла. Оттуда и до лесной опушки рукой подать. Алеc – кладезь чудес, как у нас деревенские говорят. Там чего только не случается. Да и то сказать – бывалоча, волки чуть не к самому Мишкиному дому подходили – по следам определяли. Этих серых разбойников в наших краях хватает, и потрава от них каждый год. То скотинку утянут из стада, а то и собачку неосторожную прихватят. Живётся им вольготно: окрест деревни леса стеной стоят на двадцать километров, а где и на все тридцать. Правда, нам бы сообразить, что волки промышляли возле деревни глухой зимой, в самые лютые морозы, когда у них, видно, с едой было совсем туго. А тут-то – Петровки на носу, самая сушь-жара. В такую пору волк от людей, как от огня, шарахается. Но кто ж об этом вспомнил, слушая Мишкины причитания?
Но с другой стороны, если только представить, что история с овцой взаправду случилась – забрали бы его родителей органы, ох, забрали бы. И чем бы ещё дело кончилось – бабушка ни надвое, ни натрое не сказала бы. Уж если соседскому дяде Васе за подобранные на колхозном поле колоски – для деток подобранные, на давно скошенном поле – семь лет тюрьмы присудили, на сколько упекли бы за овцу? Доказывай потом, что это волчьих зубов дело. И ведь не докажешь. В органах разговор короткий. На твоём участке нашли колхозное добро – значит, ты и виноват.
И был бы Миша мальцом несмышлёным – так нет. Школу-десятилетку в этом году заканчивает! Нет, не желает, никак не желает он взрослеть. И потому никто из нас поначалу не поверил, когда он принялся рассказывать, что вчера и позавчера вечером поднимался на Никольский холм и оба раза слышал вдали странный гул, похожий на затяжные раскаты далёкого грома.
– Ты скажи лучше, что грозу видел, – язвительно поддела его смешливая Люда и сама же засмеялась. – Скажи, когда грозу больше любишь: в начале мая или июня? Помнишь, стих учили, а ты всё никак запомнить не мог, – со смехом продолжала она.
– Грозу или нет – не знаю, – совершенно серьёзно ответил Миша, ничуть не обескураженный. – Но что-то завывало там, в небе, это точно. Противно так завывало, аж жутко стало в какой-то момент.
– А тебе, случайно, папаня по уху в тот самый момент не вмазал? Потому что ты, вместо того чтобы к экзаменам готовиться, по косогору шаманаешься? – в тон Люде подхватил Витя. – Если так, то не дивись.
– Да ну вас… Вот Фомы неверующие! – отмахнулся Миша. – Хотите, сходим сегодня на косогор, послушаем. Сами тогда убедитесь.
– Да туда топать больше получаса, и ещё обратно столько ж, – пробурчал обычно молчаливый Федя. – Придём, совсем темень будет, а у меня задание от мамки – картошку окучить. Эх, сварить бы молоденькой-то сейчас, да с сольцой, ох и вкуснота была б…
– Хорош болтать, – довольно резко перебил его Витя. – Тебе бы всё про еду… А так слова не вытянешь.
– Да уж это точно, но перекусить бы всё одно не помешало, – задумчиво протянул Егор. – Может, у кого найдётся? С утра не емши…
Люда молча запустила руку куда-то в складки своей широкой юбки и извлекла пригоршню тыквенных семечек.
– Бери, с прошлогоднего огорода, свеженькие, – шутливо улыбнулась она. – Да не всё тебе одному. Дай и остальным потешиться.
– Спасибо, – только и буркнул Егор, набрасываясь на угощение.
На некоторое время установилась тишина, нарушаемая лишь похрустыванием семечек да смачным сплёвыванием – читателю, надеюсь, доводилось лузгать семечки, и все нюансы процесса, думается, ему хорошо знакомы из непосредственного опыта.
– Может, всё-таки сходить на косогор, – неожиданно сказала прежде молчавшая Нина. – Вдруг Миша прав?
– Любопытной Варварой хочешь побыть, Нин? – возразил Витя и собирался добавить что-нибудь ещё, ядовитое, но его неожиданно перебил Фёдор:
– А что, давайте смотаемся. Не так уж и далёко. Если ничего не увидим – до самой темени, сдаётся, успеем вернуться. Вечера нынче долгие, я и с картошкой управлюсь.
«Да, пошли», «Что уж там, чай не десять вёрст», «Ох, Михайла, держись, если наплёл», – раздались добродушные реплики, и все мы двинулись самым коротким путём, на край деревни, к Мишиному дому, а затем по косогору к Никольскому холму.
Солнце, неспешно скользившее за горизонт, слегка подсвечивало поднимавшуюся с полей и лугов дымку, уже густо лежавшую в низинах, но почти незаметную в белёсом небе. Долгое время мы шли молча.
– Интересно, призовут нас сразу после выпускных или нет? – задумчиво произнёс кто-то из ребят.
– По мне, так поскорее бы, – отозвался Егор. – Будет кому письма писать, – шутливо толкнул он локтем в задумчивости шагавшую рядом с ним Любу.
– Ой, не смеши! – от неожиданности зарделась она. – И что ж ты напишешь с фронта? «Я – герой, врага валю одной ногой», и всё эдакое, да? – И, пытаясь скрыть смущение, снова залилась смехом.
– Ну, уж мы найдём, что написать, – загадочно сказал Егор и замолчал, не меньше её смущённый.
– А немцы-то, говорят, опять на Москву метят, – задумчиво проговорил Федя.
– Значит, скоро вспять побегут, непременно побегут, – обрадовался смене темы Егор. – Если уж в сорок первом драпали, то теперь, после Сталинграда, пощады им и вовсе не видать. Сами знаете, каково медведю из берлоги вылезать – и неохота, и лень, да и пригрелся вроде, – усмехнулся он и продолжал: Но аще вылез – спасайся, кто бегать горазд. Так и мы, сидим каждый возле своей печки да про своё житьё-бытьё толкуем, нас не трогают – и мы никого не донимаем. Но если нас разозлить насерьёз, да ещё собрать всем миром – тут уж никакая сила нашего брата не своротит.
– Эк толкуешь, прямо училка на классном собрании, – усмехнулась Нина.
– Да это мой дед так гуторит, – сказал Егор. – Наслушался, должно быть, радио. Хотя, по мне, не так уж он и неправ. Не зря ж в германскую с немцем бился.
– Прав, это точно, – поддакнул Федя и вновь погрузился в молчание.
– Он ещё говорит, что если б нам в ту войну дали оружие получше, в Берлине были б, это точно. А вот не добили их тогда – они и полезли сызнова.
– Твоего бы деда к нам на уроки истории, вот бы уж где ему досталось, – усмехнулся Витя.
– Ему и так досталось, – не отступал Егор. – Пришёл с германской контуженый, полуслепой – а ему потом и выдали в нашем же сельсовете: ты, мол, империалистов защищал, против братьев-рабочих немецких воевал, скажи спасибо, что терпим тебя здесь, и то только из-за твоей немощи да возраста. А ведь он простым солдатом был – куда скажут, туда и иди, в того и стреляй. И попробуй откажись.
– Многие, однако, отказывались, особенно после революции, – вступил в разговор Миша. – Мой дядя Пётр братался, говорят, с немцами, потом в партию на фронте вступил.
– Как с такими можно брататься! – неожиданно возмутился Федя. – Вот мой дед в плену у немца два года сидел. Знали бы вы, что они вытворяли, как издевались над пленными, особенно русскими. Он на хуторе работал, на хозяина; с утра до вечера работал, а ему больше полбуханки хлеба в сутки не давали. И чтобы ноги с голоду не протянуть, знаете, что он делал? Когда его посылали коров доить, он набирал солдатскую флягу молока и зарывал в коровнике в навоз. А ночью приходил за этой флягой. Только так и выжил. А многих пленных ещё и на фронт посылали, окопы немцам рыть. Это против своих, значит. Тех, кто отказывался – сразу к стенке. И скольких так постреляли…
– Вот проняло-то Федьку, – улыбнулся Егор. – Мой дед тоже говорит, что не брататься надо было, а добивать немца.
– Ну, коли не понял немец тогда, что русский и с дубиной может навалять, что-то теперь с ним будет, когда у нас вдосталь и танков, и самолётов, и пушек и, наверное, много чего такого, о чём мы и не догадываемся, – продолжал, воодушевившись, Федя. – Зря ль в Горьком заводы день и ночь дымят?
– Но пока-то немец возле Курска и Орла так и стоит, а не мы у Берлина, – кисло вставил Витя.
– Дайте срок, ребята, – вмешалась я. – Они же в сорок первом подкрались исподтишка и со всей мощью навалились на нас.
– Прогоним немца, непременно прогоним, – сказал Егор, словно стараясь уверить самого себя. – Да и кто с такой страной сможет справиться? Кто такие леса пройдёт, озёра и реки переплывёт? Да у нас и девчата, если надо, не хуже парней воевать могут, – добавил он и при этом выразительно взглянул на Люду.
Но та на сей раз проигнорировала приглашение пококетничать. Она быстро шла по косогору, вглядываясь куда-то вдаль, и вдруг остановилась.
– Тише, ребята, – сказала она. – Слышите?
Все как по команде замолчали. И то ли у Люды был самый тонкий слух – как-никак в музкружке в школе занималась, – то ли ей просто померещилось, но никто так ничего и не услышал. Разговор возобновился, хотя и без прежней живости. Каждый из нас явно пытался уловить что-то негромкое и далёкое, но тщетно. Однако вскоре вдруг насторожилась Нина.
– А точно, – тихонько прошептала она.
Мы остановились, напряжённо вслушиваясь в предвечернюю тишину, опускавшуюся на окрестности. Откудато с северо-запада, где догорал закат, доносился какой-то странный звук, низкий, подвывающий, временами, казалось, даже всхлипывающий. «Виий-ууууу, виий-ууууу, виий-ууууу…» И было в нём и впрямь что-то жуткое, от чего в первую секунду хотелось бежать куда глаза глядят и спрятаться, зарыться поглубже, только бы не слышать его. Но мы, боясь пошевелиться, были словно парализованы им. А между тем звук становился всё громче и громче. Вот на горизонте, наверное, не меньше чем километрах в пяти-шести, показались какие-то чёрные точки, медленно скользившие совсем низко над землёй, вот они стали прямо на глазах расти, приобретая чёткие формы.
– Да это же немцы! – первой опомнилась Люда. – Это их самолёты! Помните, по радио передавали, как их моторы ревут…
– И они прямо сейчас нас бомбить станут… – какимто отрешённым голосом произнесла Нина.
Но первая реакция испуга у остальных уже прошла.
– Перестань, Нинка, – пожурил её Егор. – Чего им у нас бомбить: лес да поле. А хоть и сожгут деревню – в лесу заимок полно, найдётся, где жить, да и лето нынче.
– Это верно, – согласился Миша. – Но куда ж это они?
Тем временем тёмные силуэты в небе постепенно превращались во вполне различаемые самолётные. Теперь можно было попытаться определить, сколько их.
«Один, два, три… двенадцать, тринадцать… двадцать пять, двадцать шесть…», – считали мы.
– Тридцать два самолёта! – гордо выдал, наконец, свою цифру Миша.
– А у меня получилось всего пятнадцать, – удивился Витя.
– Двадцать четыре вышло, – сказала я.
Что ж, вполне вероятно, на таком отдалении, да ещё в закатных отблесках, некоторые самолёты могли остаться либо незамеченными, либо посчитанными несколько раз, и точное их количество так и осталось загадкой.
– Куда же они летят? – задумчиво произнесла Люда.
Впрочем, ответ напрашивался сам собой. Воздушная армада определённо направлялась на восток, на Гороховец, и далее в сторону Горького, куда от соседнего райцентра поезд полз несколько часов.
– Опять город хотят бомбить, – выдохнул Егор.
– Гады, – сквозь сжатые зубы проронил кто-то.
Всем в деревне было прекрасно известно (хотя это, конечно, было строгой военной тайной), что в городе Горьком, до революции называвшемся «Нижний Новгород», находятся крупные оборонные заводы, выпускающие самое современное оружие, как воздух нужное сейчас фронту Там трудились тысячи и тысячи людей, в том числе и кое-кто из деревенских. Осенью 1941-го и в 1942-м немцы совершили немало авианалётов на город, пытаясь уничтожить знаменитый ГАЗ – автозавод имени Молотова, заводы «Красное Сормово», «Двигатель революции» и другие предприятия. Гибли люди, разрушались и сгорали целые цеха, но всякий раз производственные линии удавалось быстро восстановить и с них продолжали сходить танки, бронемашины, орудия и миномёты. Однако раньше, за исключением ноября 1941 года, в налётах участвовали одиночные самолёты или совсем небольшие их группы. А тут на Горький надвигалась целая армада! И когда мы видели, как в воздухе проплывают смертоносные чудовища, несущие боль и страдания кому-то из близких, неудивительно, что кулаки сжимались сами собой.
– Завтра ж сбегу на фронт, – в смятении прошептал Миша.
– И я с тобой, – в тон ему поддакнул Егор. – Эх, пулемёт бы сейчас. Крупнокалиберный, зенитный…
Тем временем воздушная армада, не меняя курса, скрылась в почерневшем небе. Только гул моторов, хоть и слабевший с каждой секундой, доносился до нашего слуха, и мы, словно заворожённые, глядели туда, где исчезли немецкие самолёты. Первой стряхнула оцепенение Люда.
– Пошли, что ли, домой, – тяжело вздохнув, обронила она.
– Пожалуй, – согласился Витя.
Мы молча повернулись и, не говоря более ни слова, понуро поплелись по косогору в сторону деревни. Лишь Нина чуть поотстала, продолжая всматриваться в безразличную к нашим переживаниям темноту.
– Стойте, эй, стойте! – вдруг прорезал тишину её звонкий голос. – Глядите же! Скорее!
Мы остановились, обернулись и замерли, как вкопанные, не веря своим глазам. Там, где только что непроницаемая чернота горизонта угрюмо нависала над землёй, небо осветили красноватые и жёлто-бурые вспышки. Вновь послышались противные воющие звуки немецких моторов, но теперь к ним примешивались другие, высокие, наполняющие сердце каким-то необъяснимым ликованием.
– Да это же наши! – воскликнула Люба, первая сообразившая, что именно стало источником этих новых звуков.
«Наши!» «Наши самолёты!» «Уррраааа!» – наперебой закричали мы и принялись обниматься, хлопать друг друга по плечам, а Миша от избытка чувств даже запрыгал на одной ноге. Только Нина молча смотрела на происходящее, и по её лицу текли две тонкие влажные струйки.
А воздушная схватка разгоралась. Уже всё небо на востоке расцветили красно-жёлто-бурые всполохи, и оттуда доносились отдалённые, приглушённые расстоянием взрывы – немцы, очевидно, сбрасывали бомбозапас; вот одна из немецких машин на большой скорости – куда быстрее, чем считаные минуты назад, – пронеслась низко над землёй в обратном направлении, с востока на северо-запад, вот за ней последовала другая, потом третья…
Бой давно затих, а мы всё стояли на том же месте, на косогоре, словно часовые или, точнее сказать, случайные свидетели, которые, неожиданно для себя, увидели нечто необыкновенно важное и его необходимо хорошенько запомнить. Уже совсем стемнело, и на небе сквозь негустой туман проглянули неяркие летние звёзды.
– Пошли, пожалуй, а то прохладно становится, – негромко сказала Люда, слегка поёжившись.
Неспеша, размеренным шагом мы двинулись домой.
– Отогнали, – с уверенностью человека, знающего, о чём ведёт речь, сказал Миша.
– Я ж говорил, что нас никакая сила не своротит, – отозвался Егор.
– Это твой дедушка, кажется, так считает, – поправила было его Люда.
– И дед, и я, – со взрослой серьёзностью ответил Егор, и Федя согласно кивнул.
На лесозаготовках
Кристина приехала к бабушке совсем поздно, когда калитку уже закрыли на ключ. А ведь в совсем недавние времена калитка эта могла стоять незапертой, а то чуть ли не нараспашку и днём и ночью. Но те времена кончились, когда в северные российские города и посёлки потянулись нескончаемым потоком «гости» из южных стран – бывших советских республик. Теперь приходилось соблюдать осторожность – мало ли что на уме у этих залётных молодчиков: не зря же они между собой на своём наречии разговаривают, а по-русски – только на публику Нет, таким доверять нельзя, думала бабушка и стала запирать калитку.
Своего ключа у Кристины, однако, не было, что ничуть её не смущало. Она сначала перекинула через калитку сумку, мягкую, приятно пахнущую кожей, а затем легко, в три привычных движения, перемахнула через дощатый забор, хоть и высокий, но старый и несплошной, так что в нём нетрудно было найти надёжную опору для ноги, даже обутой в модные открытые туфли на высоченной шпильке. По самому верху забора была протянута проволока, когда-то острая и колючая, а теперь настолько проржавевшая, что её шипы напрочь утратили свои колющие и цепляющие свойства. Впрочем, именно последнее обстоятельство и позволило сохранить в целости приобретённое в фирменном бутике платье-сарафан, пусть и не нынешнего сезона, но на даче вполне ещё презентабельное. Успешно преодолев препятствие, Кристина поправила свой наряд и причёску и направилась к дому.
– Как же поздно опять! – всплеснула руками бабушка, увидев Кристину.
– Дела, бабушка, дела задержали, – бодро ответила та.
– Дела… – покачала головой бабушка. – Хоть голова-то ещё цела, – недовольно проворчала она, и вдруг, насторожившись, внимательно заглянула внучке в лицо: А может, и нет?
– Да всё нормально, – поспешила успокоить её Кристина. – Сейчас выпью кофейку и на боковую.
– Ох, Господи! – покачала головой бабушка. – Кофе-то с утра пьют.
– Это когда было, во времена вашей молодости, наверное, – усмехнулась Кристина. – Сейчас всё подругому. Кофе пьют, когда хочется. А мне хочется сейчас.
– Ну, будь по-твоему, – вздохнула бабушка, уступая. – Только потом, если долго не заснёшь – не удивляйся. А завтра утром пораньше бы встать – деньки-то сильно жаркие нынче.
– Надо будет – встанем, – заверила её Кристина и отправилась на кухню.
Тут следует сделать небольшое отступление. Появление Кристины было вызвано отнюдь не горячим желанием погостить у бабушки. Вовсе нет. Её ждала «дачщина» – что-то вроде барщины, как в Кристининой семье в шутку прозвали участие в сезонных работах на даче, где бабушка жила после выхода на пенсию. В былые годы она управлялась со всем сама, но затем возраст начал брать своё, и самые трудоёмкие работы пришлось возложить на младшее поколение. Но поскольку его представители были людьми весьма занятыми – кто работой, кто учёбой, – каждой весной составлялся примерный график выездов за город, чтобы все могли внести посильную лепту в выращивание плодов и ягод. Здесь, заметим, мирно уживались похвальный альтруизм и практическая выгода, поскольку дачные заготовки экономили заметную долю семейного бюджета и, что немаловажно, не травили организм всякой химией, без которой, как известно, ни один магазинный огурец не вырастает.
В настоящий момент семейная «карта занятости» выглядела следующим образом: папа с мамой, преподаватели института, отправились после летней сессии на заслуженный отпуск в гостеприимную Грузию, старший брат, айтишник-фрилансер, уже отработал своё послушание по копке грядок и обрезке веток, а совсем старшая сестра добивала текст кандидатской диссертации, защита которой была поставлена на начало осени. Кристину же завтра ждала прополка и ещё раз прополка.
Солнце уже прошло, наверное, добрую половину своего небесного пути от восхода до кульминации, когда Кристина, нацепив поношенные джинсы и плотную дедову гимнастёрку с длинными рукавами, – для защиты от мошкары – собралась приступать к трудам дневным. При этом она не забыла прикрепить к поясу мобильный телефон и сунуть в уши наушники, а неподалёку на небольшой залужённой полянке под раскидистой яблоней поставила шезлонг – для себя и табуретку – для кружки с кофе и толстой книжки. Ритмично покачиваясь в такт звучавшей в наушниках музыке, Кристина принялась за работу. Но тут телефон загудел и завибрировал – пришло сообщение. Кристина остановилась, чтобы ответить, но на её ответ тут же прибыло следующее сообщение, а потом ещё и ещё… Наконец, всё досконально выпытав у своих адресатов, Кристина вернулась к прополке. Если бы она взглянула на часы, то с изумлением увидела бы, что переписка заняла не менее получаса. И всё это время она простояла прямо на солнышке, которое уже начинало припекать. Вновь вооружившись наушниками, Кристина полезла под куст. Но не прошло и десяти минут, как телефон вновь загудел. На сей раз Кристина решила быть более лаконичной в переписке, и, покончив с ней, принялась сердито дёргать молодые, пряно пахнущие свежей зеленью и влажной землёй сорняки и складывать их в междурядьях.
Солнце тем временем всё ближе подползало к зениту, и Кристина решила, что пора сделать перерыв. Удобно устроившись в шезлонге, она отхлебнула давно остывший кофе, открыла книжку и… забыла обо всём на свете. Из забытья её вывел голос бабушки.
– А, это ты. Знаешь, я что-то так устала… – сонно потянулась в шезлонге Кристина. – Наверное, с непривычки, да ещё после города, – тут же затараторила она, словно оправдываясь за слишком долгую паузу в работе.
– Ладно уж, – добродушно отозвалась бабушка. – Времени-то знаешь сколько? Пора и на обед.
– Ну, пора так пора, – сказала Кристина, и устало провела рукой по волосам.
Сели на кухне – перекусить поскору, в рабочем порядке, как говорила бабушка. За обедом, состоявшим из борща, куриных котлет с варёной картошкой и – на выбор – компота из яблок, насушенных прошлой осенью из падалицы или свежезаваренного чая, Кристина больше молчала. Это не укрылось от внимательного взора бабушки.
– Кристиночка, ты что такая невесёлая? – поинтересовалась она у внучки.
– Наверное, и впрямь устала с непривычки, – ответила Кристина. – Да ещё всякие дела в городе…
– Какие же могут быть дела в твои-то годы? – улыбнулась бабушка. – Экзамены сдавать не надо, в институт – только на будущий год…
– Ох, бабуль, ты всего не знаешь… Там и девчонки, и драмстудия, и спортивная… Везде какие-то сложности, какие-то проблемы, чуть ли не на пустом месте… Просто голова кругом…
– Да уж, с такими заботами только на койку ложись и отдыхай, – усмехнулась бабушка.
– Вот именно, – поддакнула Кристина недовольно. – И ещё полоть надо… Тоже работка не из лёгких.
– Да ты и устаёшь, потому что одно делаешь, а о другом печалишься, – вдруг сказала бабушка. – Как тут не устать, когда ум надвое иль натрое разрывается? А ты делай дело – и только о деле и думай, каким бы пустяковым оно тебе ни казалось. Весь труд одинаков, и нет ни высокого труда, ни низкого.
– Ну как же так, бабушка, – недоверчиво покачала головой Кристина. – Вот, скажем, траву драть или картину писать – что выше, по-твоему?
– Кристиночка, деточка моя милая, да ведь можно так прополоть, что результатом залюбуешься, глаз не оторвёшь. Будет, что твоя картинка. И весело-то как на душе станет. А и написать можно так, что смотреть будет противно, а то и просто страшно. И какая от такой писанины польза? Одно только расстройство.
Кристина промолчала и лишь сидела, потупив взор. Видимо, её и впрямь терзали какие-то заботы. Бабушка тоже молчала – правда, больше из опасения переусердствовать с воспитательной работой.
– А хочешь, расскажу тебе потешную историю, как нас в школе летом на работу посылали? – неожиданно спросила бабушка.
– Давай, бабуль, – кисло усмехнулась Кристина.
– Было это в восьмом классе – начала неторопливо свой рассказ бабушка, – мне едва исполнилось пятнадцать, на два годика меньше, чем тебе сейчас. Только сдали мы экзамены, и тут приходит в наш колхоз разнарядка из райцентра: всех старших детей, то есть нас, на летние работы направить. Время-то какое было – война, сорок второй, едва-едва немца из-под Москвы выгнали. А вспомнил о нас райцентр потому, что мы там учились в школе-десятилетке – от нашей деревни до райцентра и полутора километров не было; мы, можно сказать, в пригороде жили, а в других-то деревнях, тех, что подальше, больше восьми классов нигде не было. Так вот, предложили нам на выбор разные места, в том числе и поехать на лесозаготовки. И почему-то мне очень захотелось в лес – я ведь всегда любила по грибы да по ягоды ходить, и лес для меня всегда был как дом родной. Но вот мои родители не обрадовались такому решению. Папа – твой прадедушка, Кристиночка, его оставили в тылу по брони, на ответственной работе, директором ткацкой фабрики – уже хотел было к председателю идти ругаться. Но я его уговорила – через маму главным образом, – тут бабушка улыбнулась очень хорошо знакомой Кристине улыбкой.
«Вот уж не зря говорят, что во всякой семье из поколения в поколение переходят навыки, которым учить не надо», – мелькнула у неё мысль. А бабушка тем временем продолжала:
– И вот в один прекрасный день мы – полтора десятка девчонок и пара мужичков – на подводах отправились в дорогу. Конечно, на такую работу надо бы мужчин посылать, но всех их, кого можно, на фронт забрали. Не призвали только тех, кто не подходил по здоровью или по возрасту; вот у нас старшим назначили местного конюха, немолодого уже.
Ехали долго – до вырубки, как говорили наши, двадцать пять вёрст – а сколько это в километрах будет, ты уж сама определи через свой интернет. Там для нас поставлены были палатки – в них мы и разместились. Каждому полагалась узкая кровать, ну и тумбочка какая-то, сейчас уж не припомню, большая ли, маленькая… Кормили нас, прямо скажу, по-тогдашнему очень даже сносно – каждый день было вдоволь варёной картошки колхозной, хлеба, да ещё из дома мы захватили с собой топлёного молока по четверти – знаешь, что такое четверть?
Поскольку Кристина лишь невразумительно мотнула головой, бабушка чуть лукаво улыбнулась и пояснила.
– Имей в виду, что к школе это никакого отношения не имеет. Это бутыль такая, в которую входит четверть ведра или три с небольшим литра. И топлёное молоко в жару долго не портится. Да уж, такого молочка сейчас днём с огнём не сыщешь, такого-то сладкого и вкусного, что не оторваться… Слушай, Кристинушка, а налей-ка мне чайку да молочком-то забели. Пусть оно и не такое, как раньше… – вдруг прервала свой рассказ бабушка.
Кристина поспешила выполнить просьбу. Отхлебнув пару глотков из чашки, бабушка продолжала.
– Задача перед нами была поставлена очень простая: заготавливать дрова для ближайшего отопительного сезона. В те времена газа-то не было, и топили всё больше углём да дровами, а с началом войны почти на одни дрова перешли. А в райцентре сколько всего: и школы, и детсады, и больница, и библиотека, и всякие предприятия, общежития… И всё это зимой отапливалось дровами. Частники, конечно, свои печки сами топили, ну и дрова сами же для себя готовили.
– А кто такие частники? – спросила Кристина.
– Это те, кто в своих, частных домах жил. Таких в райцентре было большинство, ну а нас в деревне – так все.
– А-а-а, понятно… – кивнула Кристина. – Вообще, круто это, свой дом иметь за городом. Сейчас все по квартирам, как по клеткам, живут.
– Ну, видишь, как оно… В наше время все хотели из своих домов в квартиры, в город, убежать, в комфорт. А нынче, наоборот, на природу всё рвутся. И зачем, чего ради было бежать-то?! – Бабушка покачала головой. – По-моему, просто перестали свою землю любить. Ведь если кто кого взаправду любит, то и в трудную минуту не оставит, как считаешь, Кристин? – с хитринкой в голосе и во взгляде резюмировала бабушка.
– Ну да ладно, всё это потом обсудим, если захотим, – продолжала она, не дожидаясь ответа внучки. – Слава Богу, валить деревья нам не пришлось. Перед нами там прошла бригада вальщиков, они вот и положили деревья, и ветки у них обрубили. Нам же только и оставалось, что раскатать их двуручными пилами – у нас такая в сарае прямо возле входа висит – на брёвнышки метра в полтора длиной и сложить штабелями. А дерево хорошее было – сосна, уже подсохшая после весны, звонкая, ровная. А уж дух от неё какой – не описать. Пилить – одно удовольствие. Конечно, сноровка тут требуется, но пилить-то я хорошо умела. Да и сейчас могу, сама знаешь.
Дали мне в напарницы Ольку Кротову – сколько лет прошло, но помню, как её звали. Где ж ты сейчас, Оленька, одному Богу то ведомо, – бабушка вздохнула, устало провела по лицу рукой, словно прогоняя грустные мысли, и продолжала: – Ей-то уже двадцать было, крепкая девица, весёлая. С такой работать хорошо. Она, помнится, всё старалась выше меня встать – ну чтобы, значит, мне легче пилу было на себя таскать; она ж постарше и посильнее меня была… И вот начали мы… День пилим, другой, третий. Вроде всё ничего, устаём, но, кажется, не сверх меры. И вдруг на четвёртый день я не могу встать с кровати.
– То есть как, не можешь? – удивилась Кристина.
– А вот так. Проснулась, хочу подняться – ни ноги, ни руки, ни голова не слушаются. Лежу пластом, ни сплю, ни бодрствую. И не могу понять, что со мной происходит. Только слышу – то ли сквозь дрёму, то ли наяву – разговор возле моей палатки. «Лежит?» – спрашивает женский голос. «Лежит», – отвечает мужской пожилой голос, наверное, конюха. И опять тишина, надолго. Потом слышу опять голоса, уже другие, женские. «Жива?» – спрашивает одна. «Пока жива», – говорит другая. И вот так я лежала двое суток. А на третий день, после того как со мной приключилась такая история, я встала как ни в чём не бывало и пошла к Ольке, опять пилить.
– И тебя не отправили в больницу? – не поверила своим ушам Кристина.
– Да какую там больницу… Спросили меня, как я себя чувствую… Я ответила, что хорошо… На этом и всё.
– Ну, а дальше?
– А дальше мы ещё две недели пилили и потом вернулись домой. Мне это зачли как летнюю практику.
– И… и всё нормально было потом? – недоверчиво спросила Кристина.
– Да, всё нормально. Вот только маму испугала ненароком. Она, пока меня не было, скроила мне юбку. Рукодельница она была от Бога и захотела меня порадовать обновкой. И вот надела я на себя юбку, красивую, нарядную, крючок застегнула, а она возьми и свались с меня на пол. Соскользнула, как сухая тряпка с палки – такая я тощая стала. Мама так и села. Но про тот мой обморок я никому дома не говорила, и девчонкам из бригады строго-настрого наказала молчать. Так что теперь об этом знаем только я, да ты, – улыбнулась бабушка, заканчивая историю.
– Но ведь ты могла и не встать с той кровати в палатке, – вдруг встрепенулась Кристина. – И почему потом не уехала домой?
– Наверное, встала потому, что второе дыхание открылось, как спортсмены говорят, – улыбнулась бабушка.
– Хорошо, первое не закрылось, – буркнула Кристина.
– А почему домой не поехала, – продолжала бабушка, проигнорировав Кристинину реплику, – так это тоже очень просто. Тогда ведь война шла. И если бы каждый только о себе да о своей жизни думал, не победили бы мы немца никогда. А вот так уйти с лесозаготовок… да это всё равно, что с передовой сбежать. Мне как-то и в голову такое не пришло. Сейчас, конечно, всё по-другому стало. Вон что по телевизору показывают… Ну да ладно, совсем я заболтала тебя, – вдруг решила сменить тему бабушка. – Подлей-ка мне ещё кипяточку, чаёк-то у меня совсем остыл. А сама иди, вздохни немножко после обеда. Солнце смотри, как жарит…
Кристина быстро взглянула на бабушку, и в её взгляде читались явные признаки молчаливого упрямства – семейная черта, которую из поколения в поколение старшие с неодобрением подмечали в поведении младших.
– Пойду пополю, – кратко сказала она. – И одного ряда смородины сегодня не закончила. А то земля в такую жару скоро станет такой сухой, что траву из неё зубами не выгрызешь…
Кристина вернулась с прополки поздно, когда уже почти стемнело.
– Как успехи, Кристиночка? Поешь что-нибудь? Осталась картошечка с обеда, – сказала бабушка, уютно расположившаяся у телевизора.
– Потихонечку, – отрывисто бросила Кристина. – А поесть бы, правда, не помешало, – добавила она и вдруг, словно вспомнив что-то забавное, от души рассмеялась: Слышь, ба, а с вырубленным мобильником дело и впрямь ловчей идёт!
Бомба мира
(Дорожная быль)
Пассажирский Москва – Брест едва отошёл от погружавшегося в вечернюю дымку Смоленска, как в купе плацкарта, в котором в одиночестве сидел пожилой, строгого вида мужчина, ввалилась толпа молодых людей с гитарами, скрипкой, сумками и даже с ударными инструментами. Мужчина пододвинул поближе к себе портфель, лежавший рядом с ним на полке и притулился к самому окну словно пытаясь стать как можно менее заметным для вновь прибывших. Что, кажется, вполне совпадало с их желаниями, – молодые люди, занятые исключительно собой, как будто и не хотели замечать мужчину. Шутки и громкий смех, пересаживания с места на место и весёлая толкотня – вся эта дорожная суета вмиг заполнила пространство купе и примыкающего к нему коридора. Не успела проверявшая билеты проводница выйти из купе, как один из ребят расчехлил гитару и громко ударил по струнам.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71258566?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Да (итал.).
Юлия Борисовна Кузьменкова
Андрей Павлович Кузьменков
Круг школьного чтения
В книге представлены два сборника рассказов о мире и войне. «27» – рассказы о восприятии современными подростками боевых и трудовых подвигов нашего народа в годы Великой Отечественной и Первой мировой войн. Эти рассказы помогают не только узнать о критических моментах в жизни нашего государства, но и показывают, как формируется историческая память и характер у нового поколения будущих хранителей истории. В «Бумеранге» собраны рассказы, различные по жанру и тематике: фэнтези, рождественская история, зообыль, поиски духовного и попытки определить свой жизненный путь. Большинство представленных рассказов ранее публиковалось в молодёжном журнале «Бумеранг».
Андрей Павлович Кузьменков, Юлия Борисовна Кузьменкова
27. Бумеранг
Рассказы о мире и войне
Сборник рассказов
* * *
© А. П. Кузьменков, 2023
© Ю. Б. Кузьменкова, 2023
© K. B. Пузанков, 2023
© Издательство «Известия», 2023
* * *
Героям прошлого и созидателям будущего…
27
Рассказы о войне
27
Фабио пребывал сегодня в особенно приподнятом настроении. Это я понял, едва преступив порог его магазинчика, куда меня загнал дождик, всё чаще налетавший на Кальяри и напоминавший о скором наступлении зимы, скучной и холодной даже на Средиземноморье.
Собственно говоря, не совсем справедливо было называть «магазином» крошечную лавку, где продавались главным образом традиционные сардинские продукты – но это кому как нравится. В российской глубинке на подобных заведениях можно иной раз увидеть вывеску «Супермаркет». Вот только трудятся в этих «маркетах» такие продавцы-«универсалы», к которым и подступиться-то бывает неловко – настолько их вид и само выражение лица говорит о непосильной ноше, которую они тянут.
Фабио, напротив, невозможно было представить себе ни мрачным, ни угрюмым. Всегда словоохотливый и приветливый, он даже со случайным посетителем мог переброситься дружелюбной фразой, обменяться шутливым замечанием. Если же клиент проявлял хотя бы малейший интерес к чему-нибудь специфически сардинскому Фабио буквально преображался. В таких случаях он был готов, не считаясь со временем, рассказывать, показывать и угощать, при этом оживлённо жестикулируя и апеллируя к украшавшим интерьер лавки памятникам местного культурного наследия.
Неудивительно, что очень скоро клиент начинал выказывать явные признаки ступора – к Фабио заглядывали в основном туристы, у которых восприимчивость к усвоению нового материала в отпускной период, как известно, крайне невысока. Да и та сводится преимущественно к коллекционированию сведений о древности, размерах, весе или, что для европейца всегда более понятно, предполагаемой рыночной стоимости. Что уж тут говорить о вещах, возможно, не столь впечатляюще ошеломляющих, зато несравненно более важных для знакомства с сардинской культурой.
Верно оценив состояние своего слушателя, Фабио преподносил ему (всегда за счёт заведения, как он уверял, а фактически – за свой) малюсенькую рюмку филуферры, местной виноградной водки, в сравнении с которой содержимое продававшихся в «настоящих» супермаркетах бутылок с похожим названием казалось дешёвой подделкой. Этим он словно недвусмысленно намекал: люди, умеющие делать продукт такого качества, знают цену своим словам и не станут распинаться попусту. Фабио никогда не говорил, где доставал эту филуферру, словно беря в пример тех сардинских крестьян, что некогда прятали её от полиции в зарытых в землю бочках и помечали место схрона железной проволокой (откуда, собственно, пошло и название «филу ферру» – «проволочка железная»). И пусть клиент немногое воcпринял из разговора о местной культуре, решающего аргумента в виде рюмочки «филуферры от Фабио» обычно хватало, чтобы привести его в весьма благодушное расположение духа и привнести в общение нотку философской созерцательности. В самом деле, о чём ещё говорить, если самые сокровенные глубины сардинского бытия, казалось, приоткрывались благодаря этому напитку? Возможно, поэтому редко кто ограничивался одной рюмочкой, хотя за следующие приходилось платить уже из своего кармана.
Благодаря неиссякаемому энтузиазму Фабио, его любви ко всему, что имело отношение к истории сардов, их традициям, мы и подружились. Филуферра, признаюсь, сыграла здесь хоть и не последнюю роль, но далеко не главную: сардинцы не зря славятся гостеприимством, а уж иностранца, искренне неравнодушного к местной старине, готовы принять почти как члена семьи – пускай и в статусе блудного – и, само собой, угостить филуферрой…
Сегодня Фабио по какой-то неведомой мне причине был особенно воодушевлён.
Мы обменялись приветствиями, пошутили о погоде и сравнили её с московской, справились о самочувствии близких, и разговор перешёл, как обычно, на сардинские реалии. Я почти не знал итальянского, он не особенно говорил по-английски, но это совершенно не мешало нашему общению. Мы использовали и французские, и испанские слова, а я, если чувства начинали брать верх над рассудком, смело переходил на русский. Каким образом он умудрялся в таких случаях понимать смысл сказанного, так и осталось для меня загадкой.
– А твоему сыну интересны рассказы о прошлом Сардинии? – поинтересовался я у Фабио.
– О, да, – кивнул он. – И он с удовольствием ездит со мной по острову когда у него бывает такая возможность. А как ты понимаешь, каждая моя поездка – это, помимо прочего, всегда соприкосновение с прошлым, – красноречивым жестом он указал на полки с товарами. – Недавно, кстати, мы были в горах, в заповеднике, где живут сардинские лошадки джара, низкорослые, но очень выносливые. Знаешь таких?
– Конечно, знаю. Ну и как? Понравилось ему?
– О, si, si[1 - Да (итал.).]! Я говорил сыну, что в древности сарды были превосходными наездниками и не любили море, хотя когда-то сами приплыли сюда.
– Он поверил?
– Сначала нет. Сказал, что море – наша родная стихия. Что ж, ему уже двенадцать, и в школе он чего только не наслушался. Но мы отправились в местный музей, посмотрели, как жили сардинцы в глубине острова ещё пару веков назад, и, кажется, у него в голове стало что-то происходить.
Тут Фабио широко улыбнулся и сделал несколько лёгких движений рукой вокруг своей густой шевелюры.
– А ты не спросил его, что именно?
– Зачем? Пусть смотрит и сам делает выводы. А если я ему всё расскажу – о чём ему тогда думать?
– Фабио, тебе бы в школе работать, – усмехнулся я.
– О нет, только не в школе. Там всё преподаётся както выхолощено, слишком скучно и упрощённо. Куда интереснее самому докапываться до важных вещей. Тогда многое вокруг видишь совсем в ином свете.
– А что про сардинскую историю в школе говорят?
– Самые общие слова. Программа итальянская, спущена, похоже, из министерства в Риме, одна для всех.
И вывод из неё такой: сарды – древний народ, о котором толком ничего не известно, – тут Фабио рассмеялся. – Понастроили они в древности гигантских нурагов, в которых потом жили чуть ли не тысячи лет и которые до сих пор торчат тут и там по всему острову, ковали металл почти для всей тогдашней Европы… Но толком – ничего. А хотелось бы побольше нашего, особенного, сардского.
– Чего же именно?
– Много чего… – задумчиво произнёс Фабио. – Простой факт: сардинцы считаются лучшими солдатами в Италии. Откуда у них это? И многие ли об этом знают?
– А ведь Сардиния когда-то воевала и с Россией тоже, – рискнул заметить я, уповая на непредвзятость и широту взглядов Фабио.
– Это всё граф Кавур, – отмахнулся он, нисколько не смутившись. – Хотел заработать себе политический капитал и завладеть всей Ломбардией. А получил себе на шею короля Виктора Эммануила и революционера Гарибальди. Но сардинцы в Крыму вели себя храбро.
– Да уж, – усмехнулся я. – Правда, главным образом по отношению к англичанам и французам, когда наотрез отказывались воевать с русскими.
Реплика была встречена Фабио одобрительным смехом.
– Кстати, один русский офицер в своих мемуарах отметил, что некоторые попавшие в плен сардинцы возмущались тем, что их обманули, отправив в Крым. Им, оказывается, был обещан поход на Рим! – продолжал я.
– Неужели? – искренне удивился Фабио. – Впервые слышу. Но если это так, то и впрямь кое-что объясняет.
– Покопайся в интернете. Жаль, ты по-русски не читаешь. Разве же расскажет штатовский гугл или учебники твоего сына что, например, та война в Крыму выкосила весь цвет английской аристократии и обескровила её армию? Вплоть до Первой мировой паломники-англичане из высшей знати посещали «долину смерти» под Балаклавой, ставшей могилой элитной лёгкой кавалерии, в которой когда-то служили их родные.
– Почему же не расскажет? Что тут особенного? – усомнился Фабио.
– Особенного? А про Вторую мировую что там говорится? – совсем осмелел я. – К примеру, кто, по их версии, внёс главный вклад в победу над фашистами?
– Что же тут неясного? – удивился Фабио. – Конечно, американцы и их европейские союзники.
– Ну, а Россия, Советский Союз? – продолжал допытываться я. – Какова его-то роль? Что же на Восточном фронте происходило в ту войну?
– Там, конечно, шли какие-то боевые действия, долго шли, – нахмурился Фабио. – Но Германию бы никогда не победили, если бы не было десанта в Нормандии, высадки в Сицилии, битвы при Эль-Аламейне…
– Неужели? – воскликнул я и, не удержавшись, съязвил: – В каком же году случилась та самая знаменательная высадка в Нормандии? Летом 44-го, когда русские войска уже к границам Германии приближались. Спохватились американцы, что без них может всё закончиться. А битва под Москвой, Сталинград, Курская дуга – вот где сломали фашистскую машину. Но, правда, низкий поклон союзникам за их помощь, за то, что благодаря ей меньше русских солдат погибло.
В ответ Фабио лишь многозначительно покачал головой. Затем он наклонился под конторку, за которой мы сидели, достал оттуда закупоренную бутылочку филуферры, быстрым проверенным движением сорвал полиэтилен, защищающий горлышко, и вытащил пробку.
– Попробуй, что мне сегодня привезли. Такую в городе не купишь, – сказал он. – За мой счёт, конечно. Сегодня ведь 27-е. А это для меня особое число.
– Почему же? – спросил я.
– Многое с ним связано. Смотри, мой день рождения – 27-го. Нет, не этого месяца! – Поспешил предупредить мои возможные поздравления и тосты Фабио, заметивший, как мой взгляд остановился на висевшем на стене календаре с выделенной красным квадратиком сегодняшней датой – 27 ноября – и продолжал: – Сын родился тоже 27-го, и тоже другого месяца. Моей жене, когда она вышла за меня, было 27. Мои родители прожили в счастливом браке 27 лет, пока Бог не забрал к себе отца. А ещё моя доля в прибыли нашего магазина в прошлом году составила 27 тысяч евро, – заразительно расхохотался он. – Вот что такое для меня двадцать семь.
– Фабио, очень рад за тебя, – сказал я, поднимая рюмку.
Мы выпили. И тут мне в голову пришла неожиданная мысль. Я даже не сразу поставил рюмку на конторку.
– А знаешь, Фабио, – медленно, тщательно подбирая слова, начал я, – есть ещё одно число из этого ряда. Оно хоть и печальное, но крайне важное для всей нашей планеты. Постарайся запомнить его – двадцать семь миллионов. Вот сколько человек потерял Советский Союз во Второй мировой. И благодаря этой жертве мир уже много лет избавлен от большой войны.
Прозвучало это довольно эмоционально, хотя я изо всех сил стремился к максимальной будничности, к простой констатации факта. Я ждал реакции Фабио, но не мог и предположить, что его южный темперамент отреагирует столь бурно. Нет, не во внешних проявлениях. Внешне он выглядел всё таким же уравновешенным и благодушным. И только его смугловатое лицо вдруг побледнело, посуровело и заострилось, так что он вдруг стал чем-то напоминать сардинца-воина с картины позапрошлого века.
– Двадцать семь миллионов? – тихо переспросил он.
– Да, двадцать семь, а, возможно, и больше, – подтвердил я.
– Но это же почти половина нынешней Италии. Как такое можно вынести? А сколько в России жило тогда?
– В Советском Союзе? Около двухсот миллионов. Нет семьи, где кто-нибудь не погиб в ту войну.
– Но это ужасно, просто ужасно, – чуть ли не запричитал Фабио. – Почти каждый седьмой, так ведь? А сколько остались калеками, не дожили своих лет после ранений… И все они погибли, получается, на фронте?
– Если бы так, Фабио, – покачал головой я. – В боях на фронте пало, судя по данным, которые приводят российские исследователи, шесть-семь миллионов, возможно восемь или девять. Это примерно столько же – возможно, несколько больше – чем потеряли вторгшиеся в Россию немецкие оккупанты и их сателлиты, хотя западные пропагандисты часто дают совершенно иные цифры. Впрочем, хорошо известно, что на Западе историки со времён Клаузевица любили занижать свои потери и завышать чужие, иногда в разы…
– Хорошо, оставим это на их совести, – перебил меня Фабио. – Да и на Западе есть разные историки. Не будем сейчас это обсуждать, – нетерпеливо продолжал он. – Лучше скажи мне: как умерли остальные миллионы?
– Это были мирные жители, убитые во время оккупации, ставшие жертвами концлагерей и погибшие военнопленные.
– Но и в России, наверное, умирали взятые в плен немецкие солдаты?
– Да, конечно. Например, большинство пленённых под Сталинградом немцев погибло – но почти все они были в состоянии крайнего истощения или обморожены. И своевременно помочь им всем в тех условиях, сразу после окончания кровопролитнейшей битвы в истории человечества, было просто невозможно. Однако всего за время войны в русский плен попало свыше четырёх миллионов немцев – и из них три с половиной миллиона вернулись домой. А в немецких лагерях были уничтожены свыше трёх миллионов красноармейцев из четырёх с половиной миллионов, взятых в плен. Потери же мирного населения Германии, вызванные военными действиями на её территории, оцениваются в полмиллиона человек, не более…
Я хотел было продолжать, но Фабио жестом остановил меня. Видимо, непросто было с ходу переварить такое обилие цифр. Он судорожно глотнул, словно у него в горле застрял комок, и когда заговорил, чувствовалось, что слова даются ему нелегко.
– Но нам… нам об этом никогда ничего не говорили. И моему сыну тоже. Почему?
– А вот в этом, Фабио, стоило бы разобраться получше. Думается, что для здравомыслящего человека такая задачка вполне по силам.
Фабио покачал головой и погрузился в глубокую задумчивость, словно пытаясь привести в порядок свои мысли.
Тут надо бы сказать ещё несколько слов о его магазинчике, в чём-то типичном для Сардинии и в то же время отличном от прочих. Он находился недалеко от набережной, в приморском квартале с говорящим названием Марина в старой части города, на пересечении двух узеньких улочек. Одна из них круто сбегала с холма к вечно оживлённой виа Рома, тянущейся вдоль портовой части набережной Кальяри и служившей своего рода местной меккой, центром обязательного паломничества туристских легионов. Другая же улочка находилась не далее чем в трёхстах метрах от виа Рома и шла параллельно ей, но попав туда, могло показаться, что сама атмосфера вокруг вдруг разительно менялась, становилась тихой, мирной, какой-то патриархальной. Полнотелые бабушки вели вечные разговоры о своём, семейном, худощавые дедки посиживали на скамеечках с трубочками в руках, философски посматривая по сторонам, молодые – так и хочется сказать «сардинки» – выгуливали своё потомство и обменивались с компаньонками секретами его взращивания. Здесь и дышалось по-иному, свободнее и как-то естественнее, чем на набережной с её крикливой мятущейся толпой. Впрочем, подобное деление сторон жизни и быта на внешнюю, показную, и внутреннюю, сокровенную, читателю наверняка приходилось видеть не раз. Увы, это давно стало одной из примет нашего времени.
Магазинчик Фабио располагался как раз на перекрёстке, так что всякий, спускающийся в мир суетный или возвращающийся в мир патриархальный, неизменно наталкивался на неё, тем более что входная дверь открывалась как-то на угол, словно принадлежала сразу обеим улицам. Последнее обстоятельство, помимо всего прочего, словно намекало, что внутри, за этой дверью, может находиться нечто необычайное, загадочное, таинственное, и сразу вызывало у туриста острое любопытство – примерно так же на русского человека действует вид красного угла с его святынями.
Но вернёмся к нашему разговору с Фабио. Просидев в полной неподвижности некоторое время, он вдруг тряхнул головой, словно пробуждаясь от оцепенения. Затем неспешно окинул взором стеллажи, где висели на вешалках и лежали стопками традиционные сардинские меховые куртки, короткие суконные штаны-брюки рагас, бериты, кажущиеся неуклюжими, но такие удобные на голове; прилавки с тёмно-жёлтыми массивными головками пекорино сардо, твёрдого сыра из овечьего молока, тонкими, словно нотная бумага, листами сухого хлеба карасау, увесистыми пластинками боттарги, высушенной солёной икрой кефали, овечьей ветчиной, ароматной и слегка сладковатой на вкус, винами, настойками, мёдом, джемами, соусами и прочими местными яствами.
О каждом – или почти каждом – товаре у Фабио был наготове рассказ, а то и целое повествование, не менее захватывающее, чем история с филуферрой. Но сейчас в магазине повисла напряжённая тишина. Вот-вот должна была начаться сиеста; в такое время к Фабио заходили разве что туристы, которых в конце ноября, когда сезон на острове уже давно закрыт, можно, кажется, по пальцам пересчитать. В такую пору любой сардинец готов порассуждать на самые отвлечённые темы. Но сейчас отвлечённые темы Фабио, видимо, не занимали. Сохраняя многозначительное молчание, он вытащил пробку из горлышка стоявшей рядом с нами бутылки филуферры и вновь наполнил наши рюмки. Затем торжественно поднял свою.
– Давай почтим память двадцати семи миллионов, погибших в той войне и подаривших мне и моей семье возможность радоваться друг другу – и дарам нашего счастливого острова.
Он сделал неторопливый и широкий жест рукой, словно приглашая в свидетели природные стихии Сардинии и производимую ими благословенную продукцию. Мы выпили молча, по-русски, не закусывая.
Гром за горизонтом
«В ночь на 8 июня группа немецких самолётов пыталась совершить налёт на Горький.
На подступах к городу вражеские самолёты были рассеяны нашей истребительной авиацией…»
Газета «Горьковская коммуна», 9 июня 1943 г.
Новость, как обычно, притащил Мишка, наш актёрсочинитель. Почему его так прозвали? Потому что порисоваться горазд. И стоило хорошенько поразмыслить, прежде чем всерьёз принимать сбивчивые взволнованные слова, которыми он в спешке словно кидался в нас.
И разве впервой его байки оказывались на поверку полной белибердой? Вспомнить хотя бы случай, когда волк якобы задрал овцу в колхозном стаде и принёс к нему на огород. «Волк овцу приволок, волк… овцу… приволк!» – завывал он тогда во всю глотку, путая слова. И с какой же прытью мы рванули! И бежать-то далеко, на самый край деревни, через косогор, на Никольский холм, самое высокое место в округе, где, рассказывают, в стародавние времена то ли монастырь был, то ли церковь стояла. Оттуда и до лесной опушки рукой подать. Алеc – кладезь чудес, как у нас деревенские говорят. Там чего только не случается. Да и то сказать – бывалоча, волки чуть не к самому Мишкиному дому подходили – по следам определяли. Этих серых разбойников в наших краях хватает, и потрава от них каждый год. То скотинку утянут из стада, а то и собачку неосторожную прихватят. Живётся им вольготно: окрест деревни леса стеной стоят на двадцать километров, а где и на все тридцать. Правда, нам бы сообразить, что волки промышляли возле деревни глухой зимой, в самые лютые морозы, когда у них, видно, с едой было совсем туго. А тут-то – Петровки на носу, самая сушь-жара. В такую пору волк от людей, как от огня, шарахается. Но кто ж об этом вспомнил, слушая Мишкины причитания?
Но с другой стороны, если только представить, что история с овцой взаправду случилась – забрали бы его родителей органы, ох, забрали бы. И чем бы ещё дело кончилось – бабушка ни надвое, ни натрое не сказала бы. Уж если соседскому дяде Васе за подобранные на колхозном поле колоски – для деток подобранные, на давно скошенном поле – семь лет тюрьмы присудили, на сколько упекли бы за овцу? Доказывай потом, что это волчьих зубов дело. И ведь не докажешь. В органах разговор короткий. На твоём участке нашли колхозное добро – значит, ты и виноват.
И был бы Миша мальцом несмышлёным – так нет. Школу-десятилетку в этом году заканчивает! Нет, не желает, никак не желает он взрослеть. И потому никто из нас поначалу не поверил, когда он принялся рассказывать, что вчера и позавчера вечером поднимался на Никольский холм и оба раза слышал вдали странный гул, похожий на затяжные раскаты далёкого грома.
– Ты скажи лучше, что грозу видел, – язвительно поддела его смешливая Люда и сама же засмеялась. – Скажи, когда грозу больше любишь: в начале мая или июня? Помнишь, стих учили, а ты всё никак запомнить не мог, – со смехом продолжала она.
– Грозу или нет – не знаю, – совершенно серьёзно ответил Миша, ничуть не обескураженный. – Но что-то завывало там, в небе, это точно. Противно так завывало, аж жутко стало в какой-то момент.
– А тебе, случайно, папаня по уху в тот самый момент не вмазал? Потому что ты, вместо того чтобы к экзаменам готовиться, по косогору шаманаешься? – в тон Люде подхватил Витя. – Если так, то не дивись.
– Да ну вас… Вот Фомы неверующие! – отмахнулся Миша. – Хотите, сходим сегодня на косогор, послушаем. Сами тогда убедитесь.
– Да туда топать больше получаса, и ещё обратно столько ж, – пробурчал обычно молчаливый Федя. – Придём, совсем темень будет, а у меня задание от мамки – картошку окучить. Эх, сварить бы молоденькой-то сейчас, да с сольцой, ох и вкуснота была б…
– Хорош болтать, – довольно резко перебил его Витя. – Тебе бы всё про еду… А так слова не вытянешь.
– Да уж это точно, но перекусить бы всё одно не помешало, – задумчиво протянул Егор. – Может, у кого найдётся? С утра не емши…
Люда молча запустила руку куда-то в складки своей широкой юбки и извлекла пригоршню тыквенных семечек.
– Бери, с прошлогоднего огорода, свеженькие, – шутливо улыбнулась она. – Да не всё тебе одному. Дай и остальным потешиться.
– Спасибо, – только и буркнул Егор, набрасываясь на угощение.
На некоторое время установилась тишина, нарушаемая лишь похрустыванием семечек да смачным сплёвыванием – читателю, надеюсь, доводилось лузгать семечки, и все нюансы процесса, думается, ему хорошо знакомы из непосредственного опыта.
– Может, всё-таки сходить на косогор, – неожиданно сказала прежде молчавшая Нина. – Вдруг Миша прав?
– Любопытной Варварой хочешь побыть, Нин? – возразил Витя и собирался добавить что-нибудь ещё, ядовитое, но его неожиданно перебил Фёдор:
– А что, давайте смотаемся. Не так уж и далёко. Если ничего не увидим – до самой темени, сдаётся, успеем вернуться. Вечера нынче долгие, я и с картошкой управлюсь.
«Да, пошли», «Что уж там, чай не десять вёрст», «Ох, Михайла, держись, если наплёл», – раздались добродушные реплики, и все мы двинулись самым коротким путём, на край деревни, к Мишиному дому, а затем по косогору к Никольскому холму.
Солнце, неспешно скользившее за горизонт, слегка подсвечивало поднимавшуюся с полей и лугов дымку, уже густо лежавшую в низинах, но почти незаметную в белёсом небе. Долгое время мы шли молча.
– Интересно, призовут нас сразу после выпускных или нет? – задумчиво произнёс кто-то из ребят.
– По мне, так поскорее бы, – отозвался Егор. – Будет кому письма писать, – шутливо толкнул он локтем в задумчивости шагавшую рядом с ним Любу.
– Ой, не смеши! – от неожиданности зарделась она. – И что ж ты напишешь с фронта? «Я – герой, врага валю одной ногой», и всё эдакое, да? – И, пытаясь скрыть смущение, снова залилась смехом.
– Ну, уж мы найдём, что написать, – загадочно сказал Егор и замолчал, не меньше её смущённый.
– А немцы-то, говорят, опять на Москву метят, – задумчиво проговорил Федя.
– Значит, скоро вспять побегут, непременно побегут, – обрадовался смене темы Егор. – Если уж в сорок первом драпали, то теперь, после Сталинграда, пощады им и вовсе не видать. Сами знаете, каково медведю из берлоги вылезать – и неохота, и лень, да и пригрелся вроде, – усмехнулся он и продолжал: Но аще вылез – спасайся, кто бегать горазд. Так и мы, сидим каждый возле своей печки да про своё житьё-бытьё толкуем, нас не трогают – и мы никого не донимаем. Но если нас разозлить насерьёз, да ещё собрать всем миром – тут уж никакая сила нашего брата не своротит.
– Эк толкуешь, прямо училка на классном собрании, – усмехнулась Нина.
– Да это мой дед так гуторит, – сказал Егор. – Наслушался, должно быть, радио. Хотя, по мне, не так уж он и неправ. Не зря ж в германскую с немцем бился.
– Прав, это точно, – поддакнул Федя и вновь погрузился в молчание.
– Он ещё говорит, что если б нам в ту войну дали оружие получше, в Берлине были б, это точно. А вот не добили их тогда – они и полезли сызнова.
– Твоего бы деда к нам на уроки истории, вот бы уж где ему досталось, – усмехнулся Витя.
– Ему и так досталось, – не отступал Егор. – Пришёл с германской контуженый, полуслепой – а ему потом и выдали в нашем же сельсовете: ты, мол, империалистов защищал, против братьев-рабочих немецких воевал, скажи спасибо, что терпим тебя здесь, и то только из-за твоей немощи да возраста. А ведь он простым солдатом был – куда скажут, туда и иди, в того и стреляй. И попробуй откажись.
– Многие, однако, отказывались, особенно после революции, – вступил в разговор Миша. – Мой дядя Пётр братался, говорят, с немцами, потом в партию на фронте вступил.
– Как с такими можно брататься! – неожиданно возмутился Федя. – Вот мой дед в плену у немца два года сидел. Знали бы вы, что они вытворяли, как издевались над пленными, особенно русскими. Он на хуторе работал, на хозяина; с утра до вечера работал, а ему больше полбуханки хлеба в сутки не давали. И чтобы ноги с голоду не протянуть, знаете, что он делал? Когда его посылали коров доить, он набирал солдатскую флягу молока и зарывал в коровнике в навоз. А ночью приходил за этой флягой. Только так и выжил. А многих пленных ещё и на фронт посылали, окопы немцам рыть. Это против своих, значит. Тех, кто отказывался – сразу к стенке. И скольких так постреляли…
– Вот проняло-то Федьку, – улыбнулся Егор. – Мой дед тоже говорит, что не брататься надо было, а добивать немца.
– Ну, коли не понял немец тогда, что русский и с дубиной может навалять, что-то теперь с ним будет, когда у нас вдосталь и танков, и самолётов, и пушек и, наверное, много чего такого, о чём мы и не догадываемся, – продолжал, воодушевившись, Федя. – Зря ль в Горьком заводы день и ночь дымят?
– Но пока-то немец возле Курска и Орла так и стоит, а не мы у Берлина, – кисло вставил Витя.
– Дайте срок, ребята, – вмешалась я. – Они же в сорок первом подкрались исподтишка и со всей мощью навалились на нас.
– Прогоним немца, непременно прогоним, – сказал Егор, словно стараясь уверить самого себя. – Да и кто с такой страной сможет справиться? Кто такие леса пройдёт, озёра и реки переплывёт? Да у нас и девчата, если надо, не хуже парней воевать могут, – добавил он и при этом выразительно взглянул на Люду.
Но та на сей раз проигнорировала приглашение пококетничать. Она быстро шла по косогору, вглядываясь куда-то вдаль, и вдруг остановилась.
– Тише, ребята, – сказала она. – Слышите?
Все как по команде замолчали. И то ли у Люды был самый тонкий слух – как-никак в музкружке в школе занималась, – то ли ей просто померещилось, но никто так ничего и не услышал. Разговор возобновился, хотя и без прежней живости. Каждый из нас явно пытался уловить что-то негромкое и далёкое, но тщетно. Однако вскоре вдруг насторожилась Нина.
– А точно, – тихонько прошептала она.
Мы остановились, напряжённо вслушиваясь в предвечернюю тишину, опускавшуюся на окрестности. Откудато с северо-запада, где догорал закат, доносился какой-то странный звук, низкий, подвывающий, временами, казалось, даже всхлипывающий. «Виий-ууууу, виий-ууууу, виий-ууууу…» И было в нём и впрямь что-то жуткое, от чего в первую секунду хотелось бежать куда глаза глядят и спрятаться, зарыться поглубже, только бы не слышать его. Но мы, боясь пошевелиться, были словно парализованы им. А между тем звук становился всё громче и громче. Вот на горизонте, наверное, не меньше чем километрах в пяти-шести, показались какие-то чёрные точки, медленно скользившие совсем низко над землёй, вот они стали прямо на глазах расти, приобретая чёткие формы.
– Да это же немцы! – первой опомнилась Люда. – Это их самолёты! Помните, по радио передавали, как их моторы ревут…
– И они прямо сейчас нас бомбить станут… – какимто отрешённым голосом произнесла Нина.
Но первая реакция испуга у остальных уже прошла.
– Перестань, Нинка, – пожурил её Егор. – Чего им у нас бомбить: лес да поле. А хоть и сожгут деревню – в лесу заимок полно, найдётся, где жить, да и лето нынче.
– Это верно, – согласился Миша. – Но куда ж это они?
Тем временем тёмные силуэты в небе постепенно превращались во вполне различаемые самолётные. Теперь можно было попытаться определить, сколько их.
«Один, два, три… двенадцать, тринадцать… двадцать пять, двадцать шесть…», – считали мы.
– Тридцать два самолёта! – гордо выдал, наконец, свою цифру Миша.
– А у меня получилось всего пятнадцать, – удивился Витя.
– Двадцать четыре вышло, – сказала я.
Что ж, вполне вероятно, на таком отдалении, да ещё в закатных отблесках, некоторые самолёты могли остаться либо незамеченными, либо посчитанными несколько раз, и точное их количество так и осталось загадкой.
– Куда же они летят? – задумчиво произнесла Люда.
Впрочем, ответ напрашивался сам собой. Воздушная армада определённо направлялась на восток, на Гороховец, и далее в сторону Горького, куда от соседнего райцентра поезд полз несколько часов.
– Опять город хотят бомбить, – выдохнул Егор.
– Гады, – сквозь сжатые зубы проронил кто-то.
Всем в деревне было прекрасно известно (хотя это, конечно, было строгой военной тайной), что в городе Горьком, до революции называвшемся «Нижний Новгород», находятся крупные оборонные заводы, выпускающие самое современное оружие, как воздух нужное сейчас фронту Там трудились тысячи и тысячи людей, в том числе и кое-кто из деревенских. Осенью 1941-го и в 1942-м немцы совершили немало авианалётов на город, пытаясь уничтожить знаменитый ГАЗ – автозавод имени Молотова, заводы «Красное Сормово», «Двигатель революции» и другие предприятия. Гибли люди, разрушались и сгорали целые цеха, но всякий раз производственные линии удавалось быстро восстановить и с них продолжали сходить танки, бронемашины, орудия и миномёты. Однако раньше, за исключением ноября 1941 года, в налётах участвовали одиночные самолёты или совсем небольшие их группы. А тут на Горький надвигалась целая армада! И когда мы видели, как в воздухе проплывают смертоносные чудовища, несущие боль и страдания кому-то из близких, неудивительно, что кулаки сжимались сами собой.
– Завтра ж сбегу на фронт, – в смятении прошептал Миша.
– И я с тобой, – в тон ему поддакнул Егор. – Эх, пулемёт бы сейчас. Крупнокалиберный, зенитный…
Тем временем воздушная армада, не меняя курса, скрылась в почерневшем небе. Только гул моторов, хоть и слабевший с каждой секундой, доносился до нашего слуха, и мы, словно заворожённые, глядели туда, где исчезли немецкие самолёты. Первой стряхнула оцепенение Люда.
– Пошли, что ли, домой, – тяжело вздохнув, обронила она.
– Пожалуй, – согласился Витя.
Мы молча повернулись и, не говоря более ни слова, понуро поплелись по косогору в сторону деревни. Лишь Нина чуть поотстала, продолжая всматриваться в безразличную к нашим переживаниям темноту.
– Стойте, эй, стойте! – вдруг прорезал тишину её звонкий голос. – Глядите же! Скорее!
Мы остановились, обернулись и замерли, как вкопанные, не веря своим глазам. Там, где только что непроницаемая чернота горизонта угрюмо нависала над землёй, небо осветили красноватые и жёлто-бурые вспышки. Вновь послышались противные воющие звуки немецких моторов, но теперь к ним примешивались другие, высокие, наполняющие сердце каким-то необъяснимым ликованием.
– Да это же наши! – воскликнула Люба, первая сообразившая, что именно стало источником этих новых звуков.
«Наши!» «Наши самолёты!» «Уррраааа!» – наперебой закричали мы и принялись обниматься, хлопать друг друга по плечам, а Миша от избытка чувств даже запрыгал на одной ноге. Только Нина молча смотрела на происходящее, и по её лицу текли две тонкие влажные струйки.
А воздушная схватка разгоралась. Уже всё небо на востоке расцветили красно-жёлто-бурые всполохи, и оттуда доносились отдалённые, приглушённые расстоянием взрывы – немцы, очевидно, сбрасывали бомбозапас; вот одна из немецких машин на большой скорости – куда быстрее, чем считаные минуты назад, – пронеслась низко над землёй в обратном направлении, с востока на северо-запад, вот за ней последовала другая, потом третья…
Бой давно затих, а мы всё стояли на том же месте, на косогоре, словно часовые или, точнее сказать, случайные свидетели, которые, неожиданно для себя, увидели нечто необыкновенно важное и его необходимо хорошенько запомнить. Уже совсем стемнело, и на небе сквозь негустой туман проглянули неяркие летние звёзды.
– Пошли, пожалуй, а то прохладно становится, – негромко сказала Люда, слегка поёжившись.
Неспеша, размеренным шагом мы двинулись домой.
– Отогнали, – с уверенностью человека, знающего, о чём ведёт речь, сказал Миша.
– Я ж говорил, что нас никакая сила не своротит, – отозвался Егор.
– Это твой дедушка, кажется, так считает, – поправила было его Люда.
– И дед, и я, – со взрослой серьёзностью ответил Егор, и Федя согласно кивнул.
На лесозаготовках
Кристина приехала к бабушке совсем поздно, когда калитку уже закрыли на ключ. А ведь в совсем недавние времена калитка эта могла стоять незапертой, а то чуть ли не нараспашку и днём и ночью. Но те времена кончились, когда в северные российские города и посёлки потянулись нескончаемым потоком «гости» из южных стран – бывших советских республик. Теперь приходилось соблюдать осторожность – мало ли что на уме у этих залётных молодчиков: не зря же они между собой на своём наречии разговаривают, а по-русски – только на публику Нет, таким доверять нельзя, думала бабушка и стала запирать калитку.
Своего ключа у Кристины, однако, не было, что ничуть её не смущало. Она сначала перекинула через калитку сумку, мягкую, приятно пахнущую кожей, а затем легко, в три привычных движения, перемахнула через дощатый забор, хоть и высокий, но старый и несплошной, так что в нём нетрудно было найти надёжную опору для ноги, даже обутой в модные открытые туфли на высоченной шпильке. По самому верху забора была протянута проволока, когда-то острая и колючая, а теперь настолько проржавевшая, что её шипы напрочь утратили свои колющие и цепляющие свойства. Впрочем, именно последнее обстоятельство и позволило сохранить в целости приобретённое в фирменном бутике платье-сарафан, пусть и не нынешнего сезона, но на даче вполне ещё презентабельное. Успешно преодолев препятствие, Кристина поправила свой наряд и причёску и направилась к дому.
– Как же поздно опять! – всплеснула руками бабушка, увидев Кристину.
– Дела, бабушка, дела задержали, – бодро ответила та.
– Дела… – покачала головой бабушка. – Хоть голова-то ещё цела, – недовольно проворчала она, и вдруг, насторожившись, внимательно заглянула внучке в лицо: А может, и нет?
– Да всё нормально, – поспешила успокоить её Кристина. – Сейчас выпью кофейку и на боковую.
– Ох, Господи! – покачала головой бабушка. – Кофе-то с утра пьют.
– Это когда было, во времена вашей молодости, наверное, – усмехнулась Кристина. – Сейчас всё подругому. Кофе пьют, когда хочется. А мне хочется сейчас.
– Ну, будь по-твоему, – вздохнула бабушка, уступая. – Только потом, если долго не заснёшь – не удивляйся. А завтра утром пораньше бы встать – деньки-то сильно жаркие нынче.
– Надо будет – встанем, – заверила её Кристина и отправилась на кухню.
Тут следует сделать небольшое отступление. Появление Кристины было вызвано отнюдь не горячим желанием погостить у бабушки. Вовсе нет. Её ждала «дачщина» – что-то вроде барщины, как в Кристининой семье в шутку прозвали участие в сезонных работах на даче, где бабушка жила после выхода на пенсию. В былые годы она управлялась со всем сама, но затем возраст начал брать своё, и самые трудоёмкие работы пришлось возложить на младшее поколение. Но поскольку его представители были людьми весьма занятыми – кто работой, кто учёбой, – каждой весной составлялся примерный график выездов за город, чтобы все могли внести посильную лепту в выращивание плодов и ягод. Здесь, заметим, мирно уживались похвальный альтруизм и практическая выгода, поскольку дачные заготовки экономили заметную долю семейного бюджета и, что немаловажно, не травили организм всякой химией, без которой, как известно, ни один магазинный огурец не вырастает.
В настоящий момент семейная «карта занятости» выглядела следующим образом: папа с мамой, преподаватели института, отправились после летней сессии на заслуженный отпуск в гостеприимную Грузию, старший брат, айтишник-фрилансер, уже отработал своё послушание по копке грядок и обрезке веток, а совсем старшая сестра добивала текст кандидатской диссертации, защита которой была поставлена на начало осени. Кристину же завтра ждала прополка и ещё раз прополка.
Солнце уже прошло, наверное, добрую половину своего небесного пути от восхода до кульминации, когда Кристина, нацепив поношенные джинсы и плотную дедову гимнастёрку с длинными рукавами, – для защиты от мошкары – собралась приступать к трудам дневным. При этом она не забыла прикрепить к поясу мобильный телефон и сунуть в уши наушники, а неподалёку на небольшой залужённой полянке под раскидистой яблоней поставила шезлонг – для себя и табуретку – для кружки с кофе и толстой книжки. Ритмично покачиваясь в такт звучавшей в наушниках музыке, Кристина принялась за работу. Но тут телефон загудел и завибрировал – пришло сообщение. Кристина остановилась, чтобы ответить, но на её ответ тут же прибыло следующее сообщение, а потом ещё и ещё… Наконец, всё досконально выпытав у своих адресатов, Кристина вернулась к прополке. Если бы она взглянула на часы, то с изумлением увидела бы, что переписка заняла не менее получаса. И всё это время она простояла прямо на солнышке, которое уже начинало припекать. Вновь вооружившись наушниками, Кристина полезла под куст. Но не прошло и десяти минут, как телефон вновь загудел. На сей раз Кристина решила быть более лаконичной в переписке, и, покончив с ней, принялась сердито дёргать молодые, пряно пахнущие свежей зеленью и влажной землёй сорняки и складывать их в междурядьях.
Солнце тем временем всё ближе подползало к зениту, и Кристина решила, что пора сделать перерыв. Удобно устроившись в шезлонге, она отхлебнула давно остывший кофе, открыла книжку и… забыла обо всём на свете. Из забытья её вывел голос бабушки.
– А, это ты. Знаешь, я что-то так устала… – сонно потянулась в шезлонге Кристина. – Наверное, с непривычки, да ещё после города, – тут же затараторила она, словно оправдываясь за слишком долгую паузу в работе.
– Ладно уж, – добродушно отозвалась бабушка. – Времени-то знаешь сколько? Пора и на обед.
– Ну, пора так пора, – сказала Кристина, и устало провела рукой по волосам.
Сели на кухне – перекусить поскору, в рабочем порядке, как говорила бабушка. За обедом, состоявшим из борща, куриных котлет с варёной картошкой и – на выбор – компота из яблок, насушенных прошлой осенью из падалицы или свежезаваренного чая, Кристина больше молчала. Это не укрылось от внимательного взора бабушки.
– Кристиночка, ты что такая невесёлая? – поинтересовалась она у внучки.
– Наверное, и впрямь устала с непривычки, – ответила Кристина. – Да ещё всякие дела в городе…
– Какие же могут быть дела в твои-то годы? – улыбнулась бабушка. – Экзамены сдавать не надо, в институт – только на будущий год…
– Ох, бабуль, ты всего не знаешь… Там и девчонки, и драмстудия, и спортивная… Везде какие-то сложности, какие-то проблемы, чуть ли не на пустом месте… Просто голова кругом…
– Да уж, с такими заботами только на койку ложись и отдыхай, – усмехнулась бабушка.
– Вот именно, – поддакнула Кристина недовольно. – И ещё полоть надо… Тоже работка не из лёгких.
– Да ты и устаёшь, потому что одно делаешь, а о другом печалишься, – вдруг сказала бабушка. – Как тут не устать, когда ум надвое иль натрое разрывается? А ты делай дело – и только о деле и думай, каким бы пустяковым оно тебе ни казалось. Весь труд одинаков, и нет ни высокого труда, ни низкого.
– Ну как же так, бабушка, – недоверчиво покачала головой Кристина. – Вот, скажем, траву драть или картину писать – что выше, по-твоему?
– Кристиночка, деточка моя милая, да ведь можно так прополоть, что результатом залюбуешься, глаз не оторвёшь. Будет, что твоя картинка. И весело-то как на душе станет. А и написать можно так, что смотреть будет противно, а то и просто страшно. И какая от такой писанины польза? Одно только расстройство.
Кристина промолчала и лишь сидела, потупив взор. Видимо, её и впрямь терзали какие-то заботы. Бабушка тоже молчала – правда, больше из опасения переусердствовать с воспитательной работой.
– А хочешь, расскажу тебе потешную историю, как нас в школе летом на работу посылали? – неожиданно спросила бабушка.
– Давай, бабуль, – кисло усмехнулась Кристина.
– Было это в восьмом классе – начала неторопливо свой рассказ бабушка, – мне едва исполнилось пятнадцать, на два годика меньше, чем тебе сейчас. Только сдали мы экзамены, и тут приходит в наш колхоз разнарядка из райцентра: всех старших детей, то есть нас, на летние работы направить. Время-то какое было – война, сорок второй, едва-едва немца из-под Москвы выгнали. А вспомнил о нас райцентр потому, что мы там учились в школе-десятилетке – от нашей деревни до райцентра и полутора километров не было; мы, можно сказать, в пригороде жили, а в других-то деревнях, тех, что подальше, больше восьми классов нигде не было. Так вот, предложили нам на выбор разные места, в том числе и поехать на лесозаготовки. И почему-то мне очень захотелось в лес – я ведь всегда любила по грибы да по ягоды ходить, и лес для меня всегда был как дом родной. Но вот мои родители не обрадовались такому решению. Папа – твой прадедушка, Кристиночка, его оставили в тылу по брони, на ответственной работе, директором ткацкой фабрики – уже хотел было к председателю идти ругаться. Но я его уговорила – через маму главным образом, – тут бабушка улыбнулась очень хорошо знакомой Кристине улыбкой.
«Вот уж не зря говорят, что во всякой семье из поколения в поколение переходят навыки, которым учить не надо», – мелькнула у неё мысль. А бабушка тем временем продолжала:
– И вот в один прекрасный день мы – полтора десятка девчонок и пара мужичков – на подводах отправились в дорогу. Конечно, на такую работу надо бы мужчин посылать, но всех их, кого можно, на фронт забрали. Не призвали только тех, кто не подходил по здоровью или по возрасту; вот у нас старшим назначили местного конюха, немолодого уже.
Ехали долго – до вырубки, как говорили наши, двадцать пять вёрст – а сколько это в километрах будет, ты уж сама определи через свой интернет. Там для нас поставлены были палатки – в них мы и разместились. Каждому полагалась узкая кровать, ну и тумбочка какая-то, сейчас уж не припомню, большая ли, маленькая… Кормили нас, прямо скажу, по-тогдашнему очень даже сносно – каждый день было вдоволь варёной картошки колхозной, хлеба, да ещё из дома мы захватили с собой топлёного молока по четверти – знаешь, что такое четверть?
Поскольку Кристина лишь невразумительно мотнула головой, бабушка чуть лукаво улыбнулась и пояснила.
– Имей в виду, что к школе это никакого отношения не имеет. Это бутыль такая, в которую входит четверть ведра или три с небольшим литра. И топлёное молоко в жару долго не портится. Да уж, такого молочка сейчас днём с огнём не сыщешь, такого-то сладкого и вкусного, что не оторваться… Слушай, Кристинушка, а налей-ка мне чайку да молочком-то забели. Пусть оно и не такое, как раньше… – вдруг прервала свой рассказ бабушка.
Кристина поспешила выполнить просьбу. Отхлебнув пару глотков из чашки, бабушка продолжала.
– Задача перед нами была поставлена очень простая: заготавливать дрова для ближайшего отопительного сезона. В те времена газа-то не было, и топили всё больше углём да дровами, а с началом войны почти на одни дрова перешли. А в райцентре сколько всего: и школы, и детсады, и больница, и библиотека, и всякие предприятия, общежития… И всё это зимой отапливалось дровами. Частники, конечно, свои печки сами топили, ну и дрова сами же для себя готовили.
– А кто такие частники? – спросила Кристина.
– Это те, кто в своих, частных домах жил. Таких в райцентре было большинство, ну а нас в деревне – так все.
– А-а-а, понятно… – кивнула Кристина. – Вообще, круто это, свой дом иметь за городом. Сейчас все по квартирам, как по клеткам, живут.
– Ну, видишь, как оно… В наше время все хотели из своих домов в квартиры, в город, убежать, в комфорт. А нынче, наоборот, на природу всё рвутся. И зачем, чего ради было бежать-то?! – Бабушка покачала головой. – По-моему, просто перестали свою землю любить. Ведь если кто кого взаправду любит, то и в трудную минуту не оставит, как считаешь, Кристин? – с хитринкой в голосе и во взгляде резюмировала бабушка.
– Ну да ладно, всё это потом обсудим, если захотим, – продолжала она, не дожидаясь ответа внучки. – Слава Богу, валить деревья нам не пришлось. Перед нами там прошла бригада вальщиков, они вот и положили деревья, и ветки у них обрубили. Нам же только и оставалось, что раскатать их двуручными пилами – у нас такая в сарае прямо возле входа висит – на брёвнышки метра в полтора длиной и сложить штабелями. А дерево хорошее было – сосна, уже подсохшая после весны, звонкая, ровная. А уж дух от неё какой – не описать. Пилить – одно удовольствие. Конечно, сноровка тут требуется, но пилить-то я хорошо умела. Да и сейчас могу, сама знаешь.
Дали мне в напарницы Ольку Кротову – сколько лет прошло, но помню, как её звали. Где ж ты сейчас, Оленька, одному Богу то ведомо, – бабушка вздохнула, устало провела по лицу рукой, словно прогоняя грустные мысли, и продолжала: – Ей-то уже двадцать было, крепкая девица, весёлая. С такой работать хорошо. Она, помнится, всё старалась выше меня встать – ну чтобы, значит, мне легче пилу было на себя таскать; она ж постарше и посильнее меня была… И вот начали мы… День пилим, другой, третий. Вроде всё ничего, устаём, но, кажется, не сверх меры. И вдруг на четвёртый день я не могу встать с кровати.
– То есть как, не можешь? – удивилась Кристина.
– А вот так. Проснулась, хочу подняться – ни ноги, ни руки, ни голова не слушаются. Лежу пластом, ни сплю, ни бодрствую. И не могу понять, что со мной происходит. Только слышу – то ли сквозь дрёму, то ли наяву – разговор возле моей палатки. «Лежит?» – спрашивает женский голос. «Лежит», – отвечает мужской пожилой голос, наверное, конюха. И опять тишина, надолго. Потом слышу опять голоса, уже другие, женские. «Жива?» – спрашивает одна. «Пока жива», – говорит другая. И вот так я лежала двое суток. А на третий день, после того как со мной приключилась такая история, я встала как ни в чём не бывало и пошла к Ольке, опять пилить.
– И тебя не отправили в больницу? – не поверила своим ушам Кристина.
– Да какую там больницу… Спросили меня, как я себя чувствую… Я ответила, что хорошо… На этом и всё.
– Ну, а дальше?
– А дальше мы ещё две недели пилили и потом вернулись домой. Мне это зачли как летнюю практику.
– И… и всё нормально было потом? – недоверчиво спросила Кристина.
– Да, всё нормально. Вот только маму испугала ненароком. Она, пока меня не было, скроила мне юбку. Рукодельница она была от Бога и захотела меня порадовать обновкой. И вот надела я на себя юбку, красивую, нарядную, крючок застегнула, а она возьми и свались с меня на пол. Соскользнула, как сухая тряпка с палки – такая я тощая стала. Мама так и села. Но про тот мой обморок я никому дома не говорила, и девчонкам из бригады строго-настрого наказала молчать. Так что теперь об этом знаем только я, да ты, – улыбнулась бабушка, заканчивая историю.
– Но ведь ты могла и не встать с той кровати в палатке, – вдруг встрепенулась Кристина. – И почему потом не уехала домой?
– Наверное, встала потому, что второе дыхание открылось, как спортсмены говорят, – улыбнулась бабушка.
– Хорошо, первое не закрылось, – буркнула Кристина.
– А почему домой не поехала, – продолжала бабушка, проигнорировав Кристинину реплику, – так это тоже очень просто. Тогда ведь война шла. И если бы каждый только о себе да о своей жизни думал, не победили бы мы немца никогда. А вот так уйти с лесозаготовок… да это всё равно, что с передовой сбежать. Мне как-то и в голову такое не пришло. Сейчас, конечно, всё по-другому стало. Вон что по телевизору показывают… Ну да ладно, совсем я заболтала тебя, – вдруг решила сменить тему бабушка. – Подлей-ка мне ещё кипяточку, чаёк-то у меня совсем остыл. А сама иди, вздохни немножко после обеда. Солнце смотри, как жарит…
Кристина быстро взглянула на бабушку, и в её взгляде читались явные признаки молчаливого упрямства – семейная черта, которую из поколения в поколение старшие с неодобрением подмечали в поведении младших.
– Пойду пополю, – кратко сказала она. – И одного ряда смородины сегодня не закончила. А то земля в такую жару скоро станет такой сухой, что траву из неё зубами не выгрызешь…
Кристина вернулась с прополки поздно, когда уже почти стемнело.
– Как успехи, Кристиночка? Поешь что-нибудь? Осталась картошечка с обеда, – сказала бабушка, уютно расположившаяся у телевизора.
– Потихонечку, – отрывисто бросила Кристина. – А поесть бы, правда, не помешало, – добавила она и вдруг, словно вспомнив что-то забавное, от души рассмеялась: Слышь, ба, а с вырубленным мобильником дело и впрямь ловчей идёт!
Бомба мира
(Дорожная быль)
Пассажирский Москва – Брест едва отошёл от погружавшегося в вечернюю дымку Смоленска, как в купе плацкарта, в котором в одиночестве сидел пожилой, строгого вида мужчина, ввалилась толпа молодых людей с гитарами, скрипкой, сумками и даже с ударными инструментами. Мужчина пододвинул поближе к себе портфель, лежавший рядом с ним на полке и притулился к самому окну словно пытаясь стать как можно менее заметным для вновь прибывших. Что, кажется, вполне совпадало с их желаниями, – молодые люди, занятые исключительно собой, как будто и не хотели замечать мужчину. Шутки и громкий смех, пересаживания с места на место и весёлая толкотня – вся эта дорожная суета вмиг заполнила пространство купе и примыкающего к нему коридора. Не успела проверявшая билеты проводница выйти из купе, как один из ребят расчехлил гитару и громко ударил по струнам.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71258566?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Да (итал.).
Андрей Кузьменков и Юлия Кузьменкова
Тип: электронная книга
Жанр: Книги о войне
Язык: на русском языке
Издательство: Звуковая книга
Дата публикации: 29.10.2024
Отзывы: Пока нет Добавить отзыв
О книге: В книге представлены два сборника рассказов о мире и войне. «27» – рассказы о восприятии современными подростками боевых и трудовых подвигов нашего народа в годы Великой Отечественной и Первой мировой войн. Эти рассказы помогают не только узнать о критических моментах в жизни нашего государства, но и показывают, как формируется историческая память и характер у нового поколения будущих хранителей истории. В «Бумеранге» собраны рассказы, различные по жанру и тематике: фэнтези, рождественская история, зообыль, поиски духовного и попытки определить свой жизненный путь. Большинство представленных рассказов ранее публиковалось в молодёжном журнале «Бумеранг».