Главная страница | Современная русская литература | Листопад пожелтевших фото… Из раннего…

Листопад пожелтевших фото… Из раннего…
Александр Леонидов (Филиппов)
Произведения, включённые в данную книгу – написаны молодым Леонидовым в трудные годы. Они дают юношеское осмысление автором пути и судеб страны в годину великого надлома, раскрывают духовный мир интеллигенции, ставят вопросы о сущности патриотизма и человечности. Академик Э. А. Байков внёс эту книгу в свой рейтинг «Шедевры современной литературы». В книге использованы иллюстрации автора.

Листопад пожелтевших фото…
Из раннего…

Александр Леонидов (Филиппов)

© Александр Леонидов (Филиппов), 2024

ISBN 978-5-0064-7583-0
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero


Александр Леонидов (Филиппов) пишет свою повесть «История болезни», осмысляя судьбы своей страны в трагическое и страшное время, в 90-е годы, и очень молодым.
Повесть написана летом 1996 года. В 2001 году публиковалась в сборнике «Путешествие в поисках России» под названием «История болезни». С 2024 года значится одним из пунктов в авторитетном рейтинге «Шедевры» Э. А. Байкова, который назвал это произведение «шедевром литературы 90-х».

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава I
В 1975 году, зимой Эрнста Хока пригласили домой к Вишневым. Там-то герр Хок и заметил впервые какую-то напускную дурашливость в лицах усатого и пока безусого Вишневых, как и во всей огромной стране, открывшейся его стариковскому утомленному взору.
«Ох, себе на уме народец! – думал Хок – Такому палец в рот…» За десятилетия общения с Россией он даже думать приучился русскими поговорками, хотя еще переводил их на немецкий.
– Дорогой дядя Эрнст! – провозгласил тост именно безусый Вишнев, которому еще и разрешение пить-то было под вопросом.
Он поднялся над снежной скатертью заставленного стола. Стол ломился. Безусый Вишнев держал рюмку по-гвардейски, на уровне груди, одет был по моде двадцатых – в двубортный костюм, застегивающийся на две пуговицы, крупный плотный воротник сорочки соответствовал большому узлу широкого, почти ромбического галстука.
– Дорогой дядя Эрнст! Разрешите вас особенно, а всех присутствующих так же, поздравить с подписанием Хельсинкских договоренностей! Я, представитель молодой советской науки, хочу верить, что это шаг к новому миру! Давайте же выпьем за дружбу Востока и Запада, за то, чтобы над нашими головами всегда было голубое мирное небо, чтобы война осталась историей…
– Я с удовольствием присоединюсь к этому тосту! – поднял свой бокал усатый Вишнев. – Эрнст, мы действительно верим… Да, что там говорить! – Он одним махом выпил рюмку и вместо закуски потянулся к сигаретам «Союз-Аполлон», которые в этом году считала долгом курить вся либеральная советская интеллигенция.
Эрнст тоже выпил. Правда, без особых чувств. Он же не безусый юнец, чтобы верить в рождение нового мира от подписания каких-то бумажек… Эрнст Хок видел первую мировую, потом вторую. До и после них наподписывали столько исторических эпохальных заверений.
– Откуда вы все это берете? – обвел, морщась от закуски, Хок рукой. Жест был обращен к икре, омарам, камчатским крабам и молочному поросенку. Впрочем, и гроздь изумрудно-прозрачного винограда казалась зимой неуместной и недосягаемой.
– Ты про магазины, Эрни? – улыбнулся старый Вишнев. – У нас такой анекдот ходит: приезжают в Европу – в магазинах все есть, а в домах угощать жадничают… И приезжают в Россию – в магазинах шаром покати, зато холодильники ломятся!
– Я это слышал! – поморщился Хок, будто ему капнули холодным на больной зуб. Хотелось поговорить с русскими хоть раз, хоть за столом по душам, но они настолько запутанные, эти русские…
Cтарик Эрнст был связан с Россией уже много десятилетий, язык выучил в совершенстве, а вот повадки… Он родился в Гифхорне в 1908 году в семейке торговца щетиной, да еще третьим ребенком. Маленький домик под черепичной крышей, конторка, семейные обеды, на которых доминировал суп с фасолью, да еще никаких перспектив – вот таким было кайзеровское детство Эрни Хока. Правда, папа копил марки на учебу в Берлине, но Первая мировая разорила и добила семью окончательно – она и так-то на соплях держалась…
Старший Хок запил и нос у него отныне не менял бордово-шнапсового оттенка. Брат Гюнтер погиб на западном фронте под Верденом. Мать не выдержала его смерти, а еще больше – разорения фирмы, и в 1917-м скончалась. Эрни говорил русским друзьям:
– Моя и ваша мать скончались в один год! – как бы отказывая русским в праве на индивидуальных матерей.
Хок окончил университет в 1929-м и в 30-м уже готов был, как заявил на курсе, «стать первопроходцем потоптанных большевиками равнин». Когда ему указывали, что нельзя стать первопроходцем потоптанного, он отвечал, что потоптали их большевики в ином смысле.
Эрни Хок интересовался щетиной. Германия задыхалась без платяных щеток, в то время как России нужны были только лопаты, лопаты – за щетину, за золото, за хлеб…
– Я помогаю России копать могилы! – сказал Хок, отправляя первый эшелон в Киев. Свиньи в России были голодные, оттого щетинистые, и Хок предлагал даже вывести специальную породу щетинистой свиньи, потому как могилы можно копать и натощак, а ложиться туда тем более.
От природы Хок не был ни злым, ни жестоким человеком. Его таким делала судьба, раскручивавшая на родине сбыта кризис, а на родине товара – коллективизацию. Спокойно Эрни себя чувствовал только в поезде между ними…
Россия дыбилась Днепрогэсами и Магнитками, в чреве ее степей урчала индустриализация, как в пустом желудке индустриализируемых, а Хок обедал в ресторане «Астория» устрицами в виноградном соку и за пивал это шампанским на льду. К нему относились бережно, как к дураку, покупающему заведомый мусор. Семейное дело Хоков стало процветать, как никогда при покойном уже отце. Сестру Генриетту Эрни выгодно выдал замуж, что принесло ему связи на бирже с одним богатющим евреем и возможность, редкую для немца, – крутить фондовый рынок.
И тут пришел Гитлер. Хоки относились к нему настороженно, пока он не сделал дружественный шаг – не сдал мужа сестры в концлагерь на щетину. Генриетта Хок сделалась богатенькой вдовой, временное уклонение от арийского половоззрения ей простили. Проворный Эрни договорился у партайгеноссе Гюмма, что сестру лишь пару раз промоют клизмой, и укатил в Россию.
Вермахт шагал по Европе. Хок не был особенным патриотом, но не без скромной радости читал газеты. Бормотал себе под нос: «Ну, теперь в этой паршивой Чехии не станут торговать щетками Януша Вачека!»
Там торговали щетками Хока. Но источник был по-прежнему один – Россия. И если бы с Россией что-нибудь случилось (хотя, что с ней после всего случившегося могло еще случиться?), то Хокам пришлось бы туго.
Хоку пришлось туго чуть раньше, он стал страдать запорами с 39 года и оттого перенес крушение пакта о ненападении болезнеНно. Ему казалось, что фюрер напал лично на него, Хока. И он уже пророчески предвидел, что накостыляет фюреру где-нибудь в районе Сталинграда, чтобы неповадно было…
Но фюрер пер как танк, а танк, как фюрер, и в распоряжении Хока оказалась вдруг вся «Белоруссия родная, Украина золотая», как пели полоумные русские, почему-то не считавшие Украину родной. Родной ее считала щетина, отменная щетина, на которую можно было ежедневно лопать мозги с горошком всей семьей, да еще и в банк откладывать!
Хок не был особенным хапугой – просто брал, где за эрзац-консерву, где просто так. Партизаны расплачивались с вермахтом. Чем больше они платили по счетам вермахту, тем больше вермахт разрешал брать Хоку, свободному коммерсанту и инвалиду духа, ловко уклонившемуся от воинского призыва…
Хока, в общем-то, не за что судить. Он делал, как все, и как выгодно. За ним не числилось виселиц и расстрелов – только тонны, вагоны застрахованного продукта и субпродукта. Под субпродуктом щетины подразумевалось мясо, сало и шкуры.
Потом война кончилась. Хок не был особенно кровожадным, но ему слегка взгрустнулось от ее конца. Он попал в английскую зону оккупации, вместе со своим родным Гифхорном, а потом стал жить в странной индейской стране Би-зония. Би-зония выросла до Три-зонии, а потом даже стала по старинке называться Германией. Бизонов Хоку так и не посчастливилось повидать, а вот оккупантов он насмотрелся вдоволь.
Немцев призывали к покаянию. Хок не знал, в чем ему каяться, но быстренько исполнил обряд, чтобы заняться любимым бизнесом. Думаете, щетиной? Нет, Россией. Хотя фюрер, к которому Хок и Генриетта почувствовали острое отвращение с 9 мая 1945 года, и разнес там половину, но, утешался Хок, вторая-то половина осталась!
Щетину вытесняла синтетика, и Хок перебросил капитал семьи в инженерное дело. Строить нужно было много, немцы занялись своим чудом. Хок, не веривший в чудеса, в это чудо склонен был поверить, и не прогадал. Когда счет в А. Г. Дойче банке стал округляться, Хок почувствовал нескрываемую гордость за свою нацию. Хок стал миллионером. И смог констатировать, что жизнь прожита не зря, цель достигнута.
Когда они с усатым Вишневым вышли покурить на завьюженный балкон, и свежий русский холодок, который Эрни так любил смолоду, стал пробираться под пиджаки, Хок еще раз попытался донырнуть до дна.
– Леон, я плохой инженер, но хороший коммерсант! – сказал Хок, затягиваясь. – Я видел, что ты сделал! Я могу сделать тебе наше гражданство, если ты только захочешь… Ты же ас, мастер!
– Эрни, давай не будем! – широко, по-русски улыбнулся инженер Вишнев. Ему была неприятна эта тема. Или он делал вид, что неприятна.
– Леон, ты же не мальчик. Ты перекрыл Енисей, а твоя жена стоит в очереди… – Хок даже пощелкал пальцами, не находя нужных слов. – Это несправедливо!
– В Германии нет Енисеев, Эрни!
– Там есть нечто большее: прогресс! И то, как ты сконструировал эти перекрытия, говорит, что ты сейчас для Германии самый наинужнейший человек…
– Я и в Союзе наинужнейший! – засмеялся Вишнев. – Инженер везде и всему голова. А знаешь почему, Эрни? Потому что все решает железка! Ну, ты-то так не думаешь, ты считаешь, что все в конечном итоге решат деньги…
– Я так считал давно, и не в этом дело! – отмахнулся Хок, как от мухи. Он о деле, а с ним все шутят! – Я старый человек, Леон. Гораздо старше тебя. И знаю, что никакого Союза нет, а есть – точнее была – Россия.
– Для нас эти понятия неразделимы! – отрезал Вишнев. – Эрни, ты кое-что услышал от меня в пику власти, и уж решил, что я антисоветчик? Да ты знаешь, кем был мой дед, отец? Стрелочниками на разъезде! Оба читать не умели. А я перекрываю самую могучую реку. Ты считаешь, что революция мне ничего не дала? Да если бы не революция, сидеть бы мне на том самом разъезде тем же стрелочником…
– Ну почему вы такие упрямые? – огорчился Хок, и с досады даже окурок выкинул с балкона. Россия развращала безалаберностью – в Германии он бы никогда так не поступил. – Леон, у нас так принято, если человеку предлагают заработок в два раза выше, то он уходит со старой работы… Это же естественно! Я не вижу здесь ничего преступного, ничего ужасного. Я даю тебе оклад в десять раз выше твоего, а ты не хочешь… Может быть, КГБ не выпускает?
– Нет, Эрни, с КГБ все в порядке. Теперь особенно. Мой племяш Пашка даже в группу вошел по правам человека – формируют у нас по университетам… так что КГБ теперь другое. Отпускает КГБ.
– А что держит?
– Енисей, Эрни. Я же сказал уже, что у вас нет Енисеев…
– Пошли, Леон, медведь сибирский! Пыхтит себе, а я закоченел уже!
Хок, входя к десерту, ловил себя на мысли, что не только огорчен, но и… обрадован. Если бы Леонид Вишнев согласился и, притушив голос, стал бы обсуждать детали отъезда, то у Эрнста не осталось бы ничего святого. Которого, впрочем, и так нет.
– Лешка, домой! – прокричал Леонид с балкона.
Маленький круглый шарик шуб и телогреек – Лешка Вишнев забегал внизу меж ледяных горок, ища укрытия.
– Лешка, я тебя вижу! – крикнул отец.
Но Лешка уже втиснулся в сугробный лаз.
– На пушку тебя берет! – сказал друган Петя (Пятак), регулярно смотревший «Следствие ведут знатоки» и потому считавшийся большим знатоком криминальностей.
– Лешка! Фотографироваться!
Фотографироваться Лешке хотелось, а вот спать после этого в нагрузку, навроде как пшено давали в магазине в нагрузку к шампанскому, вовсе нет. Оттого он разрывался от противоположных желаний.
– Лучше спускайтесь вниз! – начал он торговаться с отцом из укрытия.
Пятак одобрительно кивал головой – именно так, по его мнению, должен был вести себя матерый беглец с властями.
«А может и правда? – подумал Леонид Вишнев. – Спустится на улицу, там на холодке… Чего все за столом да за столом, жрем мы всю жизнь, что ли?»
Все поддержали. Леонид надевал свою раздрызганную кроличью шапку и короткополое широколацканное пальто, а сам думал, что иногда ребенок решает все.
Так и сфотографировались перед подъездом: Эрни Хок с маленькой внучкой Эльзой на руках, Леонид Вишнев с Лешкой и Валеркой – тем, что уже научился произносить тосты за мир, племянником Пашкой Вишневым, женщинами семьи – мамой Галей и двумя ее сестрами.
Говорят, старик Хок очень любил и берег эту фотографию до самой смерти. Вишневы тоже берегли – фотографировались они редко, только по торжественным случаям. Жалко только – не вышел друг семьи Горшков – но ведь он держал фотоаппарат…

Глава II
В 1976 году, летом на даче созрела малина. Лешка с Эльзой Хок, уже говорившей по-русски и прозванной Элькой, с утра пораньше пропадали в колючих зарослях и отъедались по-медвежьи, когда уже нет сил двигаться, и остается только лежать разморенными солнцем в тени под кустиком.
Малыши гуляли в одних трусиках, солнце не давало соблюсти приличия межнационального общения.
– Породистая немка растет! – сказал Валера Вишнев.
В семилетней Эльке уже угадывалась будущая роскошная и длинноногая блондинка.
– В ней ведь русская кровь! – пожал плечами Хок. – Может, поэтому она так радуется каждый приезд… Я-то чистокровный немец, еду только по делам, а у нее тут друзья, представляешь? Не возьму – обидится навек… Думаешь, она там вот так же смеется? Злая, угрюмая, как волчонок, палец дай – укусит! А тут вон с Лешкой дитя как дитя.
– О чем это вы? – подкрался сзади к шезлонгу Хока Леонид Андреевич. Он ходил теперь в белом парусиновом костюме и рубашке на шнурках, в тряпичных туфлях.
Сосед по даче, Игорь Асафьев, подполковник КГБ, только что покинул гостеприимную семью Вишневых, оставив испеченный женой пирог на «пробирование». И хотя гэбист на даче ходил в трико и зеленой армейской рубашке без погон, его визит, его колкий взгляд не понравились Эрнсту Хоку.
«Всюду пасут!» – сердито думал Эрни. Он не знал, и не мог знать, что садоводческое добрососедство Асафьевых и Вишневых тянется второе десятилетие.
Эрни решил поддеть русского друга, подцепить со дна его души утонувшего там раба.
– Думаем, Леон, как обручить Алекса и Элли… Ты не против? – По каменно-морщинистому лицу Хока никогда не понять было, шутит он, или всерьез. Кроме, конечно, деловых операций…
– Или, Леон, ваше КГБ не допускает смешанных браков?
Уже престиж родной страны не давал Леониду Андреичу отступить. И он покачал круглой ученой головой:
– Эрни, дался тебе наш КГБ! Все он разрешает!
– Так-таки все?
– Все, что можно… А где они жить будут, у нас или в ФРГ?
– В ФРГ, – решил Хок безапелляционно. – Там у нее дом. А у вас только квартиры… Леон, если уж я не заполучил тебя, то хоть заполучу твои гены. Кем ты его сделаешь?
– Лешку-Алекса? У нас не делают людей. У нас такой строй, Эрни, что люди делают себя сами.
– Нет, Леон, так не пойдет! Пусть он будет инженером!
– А вот сейчас мы у него и узнаем! – предложил Леонид Андреевич и ушел в малинник громко крича: – Лешка! Иди сюда!
Безнадежно, конечно, поскольку Лешка, подозревая во всем родительскую пакость, на зов предпочитал не являться.
– Хитрый растет! – поделился Валера, отсмеявшись. – Уклонист…
– В меня! – подмигнул Хок. Это была как бы шутка. По-немецки.
– Ур-ра! – заорал Лешка, объявляясь из малинного небытия. – Хайль коммунистишен партайг! – и метнул в окно кухни большую круглую батарейку. Там раздался звон чего-то бьющегося и мамкина торопливая ругань. Похоже, упал с противня грушевый пирог…
Лешка залег в стерню, прижал Эльзину голову к пахучему свежескошенному сену.
– Лежи, не высовывайся! Сейчас начнется!
– Зачьем ты так? – удивилась скромная немецкая девочка.
– Зато отомстили! – гордо шепнул Лешка.
– Вот бандит! Ну, бандит! – запричитала мама Галя, высовываясь из окна. – Ну, попади ты мне только в руки!
Лешка дернул Эльку за руку, потащил за собой, собирая на ее белое платье репьи и колючки. Побежали. Приемник, из которого батарейка-граната была только что извлечена, болтался и бил по ногам. При перелете через изгородь смачно хряснулся об кол и из него весело посыпались лампочки.
Когда они ушли на безопасное расстояние, Лешка перевел дух, держась за кол ограды.
– Уф! Узнают они у меня…
Лешка, первоклассник, больше всего на свете мечтал остаться на лето в городе. Носиться с новыми друзьями по пропыленным улицам, болтать, играть в войнушку – вот что казалось ему верхом совершенства. Но родители, с Лешкиной точки зрения неправильно понимая его благо, решили, что ребенку нужен свежий воздух, и потащили его в эту глушь дачного типа.
Лешка роптал и боролся, как легальными (нытье, брыкание) так и подпольными методами. В число последних входили вооруженное сопротивление с использованием подручных предметов, террористические акты, вроде только что совершенного, и даже планы уехать на электричке в сторону Дунино с целью купить там пистолет и застрелить американского президента.
– Зачьем его убьивать? – округляла большие девчоночьи глаза Элька.
Лешка улыбался снисходительно – чего возьмешь с женщин, кроме новых мужчин? – и объяснял:
– Ведь если его убить – войны не будет… До Дунино доеду, а там уже рукой подать. Пистолет в Америке стоит доллар…
Столь подробную информацию об Америке предоставил юному террористу одноклассник, сын партинструктора Гоша Горшков. Лешка ему верил, потому как кому другому еще знать про Америку?
– Я с Пятаком уже договорился! – развел руками Лешка. – Как я там, в Америке, обоснуюсь, он приедет…
– А зачьем он? Не помьешает? – спросила Эльза, проникаясь нужностью и важностью дела.
– Петька-то?! Да он в директора пулял… Ну, рогаткой! – наставительно заметил Лешка и почему-то счел нужным дополнить: – Наши директора – они не ваши! В вашего каждый дурак может пульнуть…
Видимо, стремился показать знание заграницы: ехать один чёрт – через Германию…
Эльза коснулась мизинцем руки Лешки, со сладким трепетом осознавая, что стоит рядом с террористом, о котором завтра заговорят все газеты и телекомпании… Заглянула ему в глаза.
– Лешья! – сказала задушевно. Так маленькая девочка признается маленькому мальчику в любви. – А ты… – и запнулась, покраснев, потупилась. – А ты когда будьешь ехать через Гифхорн… Я дам тьебе дедушкину винтовку… там оптик прицель…
– Да мне через Гифхорн-то не с руки! – почесал Лешка круглый затылок. – Мне через Дунино ближе, а так крюк…
Эльза еще сильней потупилась. Разве будет русский фанатик думать про нее, когда он знает только рыцарскую печать дела? Нет, лучше и не приставать к нему со своим бюргерским пониманием счастья о белом подвенечном платье и доме – фахтверке в лесу… Образ героя Эльза почерпнула из рейнских баллад, которые дед ей читал перед сном, когда не был очень занят на бирже. Это был юный всадник в охотничьей шляпе с петушиным пером, бесстрашный, как Зигфрид, сильный, как Гаген, прекрасный как Беовульф… Такому ничего не стоит плюнуть во все стороны противной овсянкой, которую Эльза с женской покорностью потребляла каждое утро, и избавления от которой связывала со своим принцем.
Только такому Эльза была бы верна до конца своих дней, весела и приветлива для его друзей, коварна и жестока с его врагами, как королева Кримгильда…
Рейнская сентиментальность, переехав через Буг, все больше находила себя среди северных викингов загадочного ледяного СССР. Дед говорил, что это – порабощенная Россия. Но викинги-то себя порабощенными не чувствовали, они могли кидаться в окна батарейками, взрывать пузырьки карбида, устраивать «торро» (это наука о том, как с помощью пионерского знамени довести мирную корову до бешенства и потом спасаться от нее на ближайшем дереве – жутко захватывающе!) и даже безо всякого видимого для себя вреда покушаться на президентов.
Конечно, эти викинги, скажем, Лешка, могли выглядеть устрашающе, но им не чужд был рыцарский этикет. Лешка сражался с соседским пареньком, мастерски фехтовал на палках и, побив соперника, принес Эльзе три шарика из подшипника, вырванные для нее вместе с карманом из штанов соседа.
Не сказать, чтобы юная Эльза Хок коллекционировала шарикоподшипники, но она была в тайном восторге. Только то, что дама рыцаря должна быть холодна, как снег, заставляло ее с ледяной улыбкой выслушивать трескотню Лешки, что, мол, шарикоподшипник – незаменимая в хозяйстве штука…
– Важнее шарикоподшипников только одна вещь!.. – важно сказал младший Вишнев, жестами и тоном копируя «дядю» (на самом деле – двоюродного брата) Пашу. Дядя Паша, человек серьезный и основательный, при галстуке и с черным «дипломатом». Историк. Лешка считал его самым умным.
– Да, Элька, только одна! Свобода!
Пашка был хорош еще и тем, что на дачу не поехал. Гулял себе по городу, и никто не мог его, как Лешку, лишить свободы. Мать у него живет сама по себе, ей на даче с Вишневыми самая радость, а батя, Петр свет Андреевич, мотался где-то в Средней Азии в очередной экспедиции. Он у Пашки антрополог.
– У меня наука, Пашка! – гудел он трубным басом, приезжая в выцветшей пыльной штормовке. – А у тебя… тьфу! Говорильня…
Пашку с дороги было не свернуть, Вишневская порода вообще от корней упрямая, а в Пашке играла особо. Решил в последнем классе, мол, пойду, и до упора!
В 71-м пошел. И вот, как туман, рассеялась альма-матер, фата моргана… Оглянуться Пашка не успел, как стал Павлом Петровичем, дипломированным специалистом. Даже как-то растерялся, хотя не очень: по большому счету мало что переменилось – генсек тот же и правительство то же, как и не нырял на пять лет в тухловатый омут научного коммунизма, истории партии и стенограмм съездов.
Вот, вынырнул, зачеты сдал, хоть и не все с первого раза, да все с последнего, и вроде как все тот же Пашка. Человек как человек: чуть тщеславный, чуть надутый, но не без добрых порывов, не без романтики в душе. Чуть карьерист. Чуть правозащитник. Насмешник студенческих курилок, но верующий в социалистическую идею. Немного бюрократ и немного ученый. Чему-нибудь и как-нибудь – но уж как учили, не обессудьте…
Пашка Вишнев, одним словом. Кто его не знает? Он шел по родным улицам, утопавшим в солнечных брызгах, прел под глухим черным пиджаком, но упорствовал в его наличии, улыбался прохожим. Те – ему. Он был счастлив и благодушен. В кармане лежал диплом, тот самый, синий, про который говорят, что лучше иметь синий диплом, но красную рожу, чем наоборот…
Остановился у ящика газ-воды, протянул три копейки. Веселый, что-то напевающий продавец плеснул сиропу, добавил газировки… Потом Пашка слизал мороженное. Глянул на наручные часы «Слава». До открытия отдела аспирантуры оставалось еще два с лишним часа. Пашка уходил в идеологи. Ректор на собеседовании пожал ему руку и сказал со значением:
– Павел Вишнев не на словах, а на деле доказал свою гражданскую активность. Возглавив комитет по правам человека Университета, он лично разбирал факты нарушений… По некоторым вопросам ходил даже в Хельсинкский комитет ЦК к товарищу Бурлацкому… Я верю, что Паша Вишнев, подавший на днях заявление о вступлении в КПСС, еще не раз проявит себя и заставит нас о себе вспомнить!
С ректором у Пашки были хорошие отношения. С парткомом тоже. И рекомендации ему в партию дали – одну ректор, другую парторг.
А тему кандидатской Пашка уже подобрал – «Идеи современных продолжателей марксизма-ленинизма». В основном – по Фиделю Кастро. В год Кубинской революции батяня чуть не ушел добровольцем в армию Фиделя, поэтому с Кубой у Вишневых были связаны особые чувства. Да еще, честно говоря, была надежда смотаться в Гавану за университетский счет, посидеть на берегу моря под пальмами!
В подземном переходе длинноволосая девушка в джинсовке и ремешком через лоб продавала розы. Они плавали в эмалированном ведре, и вид у них был неважнецкий. Розы увядали.
Пашка запустил пятерню во внутренний карман, выволок свои университетские подъемные. С такой суммой он мог сойти за приличную фарцу или удачливого соцреалиста от искусства, чем втайне гордился.
Было в Пашке, преддверием, может быть, грядущих времен, привычка мерить себя деньгами, стесняться своей бурной, но неоплачиваемой общественной работы. Было, хотя и стеснялся он этого стеснения…
– Я покупаю! – решил вслух Пашка. – Весь букет!
Ему пришло в голову, что девчонка сильно рискует здесь, ведь спустись в переход милиционер, ее и привлечь могли. Наверное, бедная провинциальная студенточка, подрабатывает к стипендии. Он знал таких обитателей общаг, бедолаг, даже писал про них в газету.
Девчушка оживилась, вынула розы из ведра, протянула Пашке. Взгляды их встретились, ее темная глубина, его арийская голубизна, как омут с небом. Улыбнулись друг другу. Пашка подождал, пока она спрячет деньги, потом протянул охапку роз ей обратно:
– Девушка, а это вам! Я вам розы купил…
Она зарубинела, как знамя, уставилась на носки разбитых туфелек. Но от цветов не отказалась. Обняла их одной рукой, ведро взяла в другую и пошла вслед за Пашкой на другую сторону улицы.
– Можно, я ведро у вас куплю? – попросил Вишнев – Я вам его подарю…
Пашка выхватил ведро, так загружавшее композицию «девушка с цветами», и удалецки всадил его в урну, как стакан в стакан.
– Меня Паша зовут, между прочим! – невзначай ввернул Пашка.
– Меня Лена. Я из Оскола. Учусь на журналистике… А вы, наверное, Вишнев?
– Угадали! – захохотал разоблаченный Пашка. – Неужели я такой популярный, что красивые девушки меня на улице узнают?
– Вы правозащитник? Просто приходилось слушать ваше выступление, когда поступала…
– Тогда вы недолго учитесь! Потому что перед абитуриентами я кидал спичи в прошлом году… Второй курс, верно, Ватсон?
Пашка болтал что-то еще, несколько раз, с ужасом ловя себя, что сползает на истпарт, но тут же с блеском выходя из положения. Пять лет мозготерки не прошли даром! И в смысле истпарта, и в смысле выхода…
– Это, наверное, опасно, быть правозащитником? – спросила Лена, прищурив свои огромные, чуть близорукие глаза.
Простой вопрос, но Пашка уловил тут какой-то подвох. Откуда девчонка со второго курса стиходробилки знает про этих правозащитников? Ну предположим, из твоего выступления – ответила беспечная половина Пашки. Однако то, что девочка из Оскола говорит об опасности быть правозащитником – это уже серьезно, Паша!
– Все не так просто, Леночка! – ухмыльнулся Пашка по-змеиному, как умеют только историки. – Правозащитники бывают разные. Умные и глупые… Вот которые умные, те пишут в ЦК КПСС, а которые глупые – на радио «Свобода». Слыхали про такое?
– Угу! – дернула Лена маленьким подбородком. – И про «Свободную Европу», и про «Голос Америки»… Мы, что же, если в провинции, значит, дураки?
Пашку передернуло. Это было уже опасно. Но вместе с тем, что его передернуло, его и завело. Семья Вишневых до сей поры порождала настоящих мужчин, которых опасность бодрит, а не давит.
– Вот, Леночка… Умным быть даже поощряется.
– А вы, значит, из умных? – разочарованно спросила Лена.
Вот ведь, дочери Евы искусительницы! Вроде, ничего такого она и не сказала, только чуть дрогнула интонацией – а Пашка уже почувствовал некий стыд за ум и правильность первый раз в жизни, между прочим…
И они шли некоторое время молча по солнечному разливу, по мареву плывущего от асфальта жидкого воздуха. Он провожал ее до замызганной общаги – как это старо, избито – и в то же время не старо и не избито вовсе, а как бы первый раз в жизни. Каждый раз это случается впервые, чтобы в следующий снова случиться вновь…
Веселый круглолицый филолог высунулся из комнаты на втором этаже, откуда слышался магнитофон, лязг вилок, звон посуды.
– Ленка! – проорал он, сияя восторгом, как светило. – Снимаю!
Пашка вздрогнул, подумав, что он снимет что-то с себя.
По роже видно – этот скинет последнюю рубаху, не думая о приличиях… Но филолог (бабская все-таки профессия, как залетел туда?) достал пошарпанную «Смену» и щелкнул кнопкой.

Глава III
1977 год. Весна.
Чем больше в дебри генной инженерии уходил Валера Вишнев, тем глубже погружался он в религиозность. Вначале в институте все было весело – горошек Менделя, дрозофилы Моргана… Но постепенно стали приходить опыты по соматической гибридизации, когда можно было скрестить ужа с ежом, а курицу – с тем же менделеевским горошком, отчего получалась не только бесформенная безобразная биомасса, но и страх. Страх, что этот курицегорох и есть последняя инстанция, высшее в мире… И представилось Валере оно – величие госопасности, единое древо Родины, от застенков возносящее крону к куполам, дающее сразу ответ – зачем жить и как жить.
Тайны ген Валере так и не раскрыли, хотя доучился он уже до третьего курса. И он понял – дохлый номер. Преподы сами ничего не знают. То есть знают, что если в кролика вставить электрод, то кролику это будет неприятно, и все остальное – на таком же уровне.
Они предстали перед Валерой Вишневым слепцами, на ощупь выхватывающими предметы из тьмы, осматривающими и измеряющими находки. Но что это за вещи, для чего предназначены, зачем и кем сюда положенные – «преподы» не знали. Наука постепенно открывалась во всем своем убожестве.
– Какую тебе еще тайну ген? – улыбался профессор Соболев, самый, может быть, прогрессивный, и наименее сноб. – Гену Федорова бросила девушка, Гену Прядилкина отчислили за неуспеваемость…
Все из рук валилось у Валерки, потерял он себя. Саша Томазова, например, благосклонно поглядывала из-за микроскопа, бери, пользуйся – а Валерка все дурака валял. Склонит голову набок, как воробей, у глаза окажется окуляр с водорослью. Поднимет – снова Саша Томазова…
К Саше пришел ее парень. Хороший паренек из рабочей школы. Но Саша им почему-то брезговала и все на интеллигенцию засматривалась.
Демонстративно подошла к Валере, прильнула к его микроскопу.
Там вокруг водоросли колыхался ореол из каких-то ресничек-ножек.
– Валер! Надо же, как интересно…
– Что? – спросил Валера, кося на чужого парня.
– Вот, реснички…
– Какие?
– Ну, вокруг нее.
– Это не реснички. Это дефект препарата.
– Да какой же дефект? Как же постараться надо, что бы так дефектировать! Говорю тебе, реснички!
– Да я в книжке видел. Нет у нее никаких ресничек.
Тут парень подошел поближе и робко спросил:
– Саша? Ты сегодня вечером что делаешь, а? Есть пара билетов…
– Замолчи! – строго перебила Томазова. – Не видишь, у нас тут научная дискуссия?
И Валера снова думал, снова скреб в затылке. Неужели у них в их детском примитивном споре можно видеть дискуссию? Да вот так же может спорить и Лешка с Эльзой, два третьеклашки…
Может, Саша соврала, просто от одного парня хочет отвязаться и к другому приклеится? Да в том-то и дело, что нет! Не соврала! Они все такие, дискуссии эти, один обман для непосвященных…
Так что призывы ректора и месткома строить свою жизнь и жизнь страны на прочном фундаменте науки – падали каплей в раскаленный песок. Нет – решил Валера – на таком фундаменте ничего не построишь, сортира не выложишь – осядет…
Момент Валериного клерикального обращения отец, Леонид Андреевич, прозевал. А может, как знать, и не прозевал, а наоборот, готовил его всем своим вишневским воспитанием, всей эпохой готовил.
Валера стал потихоньку исчезать. В семье думали, что он бегает по девчонкам, и Лешка (у ребенка, как у пьяного, что на уме, то на языке) неодобрительно гудел:
– Опять по бабам? У, сукин сын!
Так говорил какой-то сибирский кержак в понравившемся Лешке фильме. Лешка очень этим всех смущал, папа сажал его перед собой и начинал воспитывать:
– Лешенька, нет такого слова – сукин сын!
– Как же так? – удивлялся Лешка, поднаторевший в чтении «Наглядного собаководства». – Сука есть, а сына нет?
А Валера уходил то в церковь, то в читальный зал дореволюционной литературы. Читал, искал ответа на вопрос, который толком и сформулировать-то не мог. Да и не был это вопрос о чем-то, это был просто ВОПРОС, всеобъемлющий, как энциклопедия.
Леонид Андреевич, поднимая после войны рухнувшие мосты и акведуки, мог и не мучиться им. Голова другим была забита. Но теперь, когда огромная страна предстала изумленному взору Валерки во всей своей неохватности, в могучем трудовом ритме, ощетиненная ядерными боеголовками, спаявшая в одну цепь 300 миллионов таких разных людей и наций, невольно захватило его – что же это такое? Почему?
Научный коммунизм тоже преподавался в институте, но в том изложении, как давали, как-то не впечатлял. «Дело Ленина всесильно, потому что оно верно»… Если бы Сашенька Томазова интересовалась гуманитарщиной, можно было бы и тут развернуть с ней дискуссию…
Что окончательно подвигло Валеру повесить крест на грудь и отпустить только наклевывающуюся бородку – так это КГБ. Да, да, могучее ведомство, при одном имени которого трепетали, на котором все и держалось, как на поворотном гвозде, чем все пришпиливалось и не падало. Точнее сказать, само КГБ не смогло бы перевернуть Валеркину душу, и церковь не смогла бы, наверное. А вот вместе у них получилось.
Однажды, придя поставить свечку за родных покойников, Валера увидел у алтаря старого знакомого по даче, в черном костюме английской шерсти и дымчатых очках.
– А говорят, одни старухи неграмотные ходят к богу! – усмехнулся Вишнев, проходя мимо.
– Старух тоже хватает! – охотно отозвался подполковник Асафьев.
– Но вот я… Вы… – развел руками Валера. Почему то очень хотелось поговорить с этим человеком, он излучал спокойствие и мудрость. – Разве религия доживает последние дни?
– Не нам судить! – улыбнулся гэбист. – Я только одно знаю, в нашем деле без Бога нельзя. Вообще ничего не останется…
– Игорь Олегович, мы столько лет знакомы, даже неудобно… Какое у вас дело?
Асафьев достал визитку, протянул. В этом было что-то чопорное, европейское, советские визиток не знали. Bалерка ожидал увидеть дипломата, или торгпреда. Но на белой картонке значилось: «КГБ СССР. 6 ОТДЕЛ. Управление по делам общественных организаций. Подполковник Асафьев Игорь Олегович. Специалист». И ниже – телефон, адрес. Проверяй, дескать, если хочешь. Впрочем, столь вывернутая мысль никому, кроме Валерки в голову не приходила.
– А разве верующие работают в КГБ? – спросил Вишнев растерянно.
– Мы ведь, Валера, и со священниками сотрудничаем… Хотя, сотрудничаем – это слишком цинично звучит в храме. Нет, не так, наверное. Говорят, что мы подмяли религию под себя. А может, все наоборот. Может, это она нас под себя подмяла, сделала своим филиалом. Как когда-то инквизицию…
– Ужасы говорите, товарищ подполковник! Инквизицию…
– А ты знаешь, что сектанты принудили к самоубийству в пять раз больше своих, чем сгорело их на кострах инквизиции? Все не так просто, молодой человек. Инквизиторы защищали слово божие. Идеалы добра и справедливости. Да, жестоко. Но если бы они тогда, в средние века, этого не делали, то сейчас не было бы ни закона, ни морали, ни социализма. А шатались бы по Европе конунги с шайками, а в Америке инки приносили бы в жертву Солнцу пленников… Идеалы ничего не стоят, если не умеют защищаться!
Они расстались, но у каждого осталось ощущение, что они еще встретятся. Подполковник Асафьев дремал в служебной «Волге» и думал, что пути души неизменно приведут ищущего и мучающегося садового соседа к нему в Комитет.
А Валерка трясся в переполненном трамвае и окончательно прояснялся ему искомый ОТВЕТ, в стройную таблицу запрыгивали элементы жизни от космоса до микромира. Вишнев не осознал, не понял, а прочувствовал вдруг свою страну, страну храмов и госбезопасности, единое древо Родины, от застенков возносящее крону к куполам, дающее сразу ответ – зачем жить, и как жить.
– А ты вырос, Валера! С тобой интересно стало! – улыбнулся Асафьев на прощанье. – Если что надумаешь – позвони…
– Что… надумаю?
– А что бы ни надумал! Поболтаем. Поспорим.
И не раз Валерка щупал в кармане рубашки маленькую картонку со столь важным телефоном…

ГЛАВА IV
– Лешка! Вели подавать севрюгу! – сказал либеральничающий папа. Он сидел за столом, немного осоловев от утки в яблоках, расстегнул сорочку на пузе, приглаживал жирными пальцами виски – чтоб блестели. Бабка в деревне так ему, мальцу, прическу маслила.
Лешка бросил машинки, предоставив им на краткий миг счастье не врезаться друг в друга, и пулей вылетел в двойные створки застекленных дверей зала.
– Мама! Папа велел севрюгу!
– Чёрт блатной! – шумела мама на пышущей жаром кухне. – Привык по распределителям питаться! Депутат! – довесила, как обидное.
– Все это полная чушь! – вернулся Леонид Андреевич к прерванному разговору. И обернулся к своей старой знакомой, репетитору по языку и литературе Дине Григорьевне: – Вот полюбуйтесь на него! Старший мой, между прочим!
– Валерочка! – умилилась Дина. – Как вырос! А я ведь его еще таким…
– Вырос! – с заполошной готовностью кивнул отец. – Вымахал, лоб. Про Лешку я молчу, как он из кабинета химии реактивы спер… – и крикнул в коридор, явно опровергая свое молчание: – Уголовник!
– Папа! – невозмутимо ответил Лешка. – Ты сам говорил, что наука требует жертв!
– Завучу будешь объяснять! – гаркнул отец. И, как пожар, переметнулся на другой объект. – Но этому-то лбу не десять лет… Я не понимаю, Дина, ну откуда вот это в них берется – цинизм этот, пустопорожность… Мы ведь в них не то закладывали.
– Ну правда, Валерочка… – заулыбалась Дина Григорьевна. – Ну как можно носить оранжевый галстук с сиреневой сорочкой? Ты же был таким эстетичным мальчиком, помнишь, на утренниках…
– Вот он мне на днях заявил, Дина, что инквизиция была оправдана. Там, говорит, где кончается инквизиция, начинается Содом. Ну не фрукт? Мелочный, мелочный клерикал…
– Боже! – округлила глаза Дина Григорьевна. – Валера! Что за моветон? Ты когда-нибудь слышал про Джордано Бруно, Мигеля Сервета?
– Джордано Бруно был болтун! – сказал Паша Вишнев, чиркая ножом о вилку. – А Сервета сжег Кальвин, сектант.
– Ну что ты мелешь? – возмутилась Пашина мама в ситцевом жакетике. Она слабо разбиралась в средневековье, но уловила кильватер мыслей Леонида Андреевича.
– И этот туда же, Дина! – всплеснул руками Главный Вишнев. – И что за новое общество мы построим с этакими оболтусами? Я ведь всю жизнь говорил, и сейчас, раз я в Верховном Совете, – и там говорю: советская власть есть свобода. Свобода труда, свобода помысла, свобода человека быть человеком!
– Вы, дядя, вольно трактуете! – продолжал диссидентствовать Пашка. – Социализм – это советская власть плюс электрификация всей страны. Следовательно, советская власть по формуле замещаем и получаем…
– Математик! – с укоризной вздохнул Леонид Андреевич. – Ведь нельзя же так, молодежь… Конечно, были ошибки, я этого не скрываю, я вам по честному о них говорил, но ведь, мальчики, революция делалась прежде всего для вас. Не для того, чтобы вы выросли нигилистами.
Пашка устыдился. Не исключено, что притворно. А Валера, до того тихонько жевавший салат, наоборот обиделся.
– Это я нигилист?! Да я верю в нашу страну, в нашего человека, в нашего, русского бога! Нигилисты – это те, кто скрещивает траву с обезьяной и заявляет, что в этом будущее нашего села! Будущее нашего села – в Боге, труде и земле, а не в тухлятине! Гены, уникальная нить абсолютной идеи, проходят сквозь века и тела от динозавров к нам непрерывно в плоти, и все же вне ее. Они неизменны, и все же они меняются, но не от условий среды – это уж дудки! От внутренней программы саморазвития… Зерно прорастает не потому, что его намочили, а потому что в нем заложено прорасти. И сколько не мочи камень, он камнем и останется! А мы превратили великую тайну в балаган, в цилиндр фокусника, мы играем с генами, как с котенком, даже не понимая, что это такое!
– Как и всякий студент, которому надоело учиться! – подвел итог Леонид Андреевич. – Знакомо, я тоже бранил чертежи… Галя, ну что, ты не слышишь, звонят? – прокричал он, уходя от трудных тем.
В дверь действительно звонили. Но как-то робко, звякнут и отпустят, поэтому гневный Валера звонок перекрывал.
Мама Галя прошаркала шлепанцами к двери и по ходу кинула, что она не домработница, Леня может, мол, и сам прекрасно открыть. Мало ли что депутат? Лакеев в 17-м отменили…
– Кто там? – воззвал Леонид Андреевич архангеловой трубой. ТАМ был товаровед из Головановского треста торговли и еще с ним персонал. Продавцы, завсекциями… Топтались в прихожей импортными, но влажно следящими ботами, одергивали бесценные дубленки, всхлипывали носами.
– А, общепитовцы… – протянул Леонид Андреевич разочарованно.
– Поздравить пришли, товарищ депутат! – зачастил товаровед. – Мы ведь перед вами в большом долгу… С днем рожденьица… Подарочков принесли…
– Нет, подарков не надо, Михал Борисыч! – повернулся к прихожей вполоборота Вишнев. – Не так поймут… А долг у нас один – перед родиной и законом. Не имели они права вас трогать, раз вины не доказали! Галя, подай мужичкам водки!
С Головановским трестом случилась обычная история. Сел на взятке начальник. Потянули и всех подчиненных – на основании его заявления. А ревизия по магазинам ничего не дала. Милиция плюнула на доказательства и решила головановцев все равно посадить, но тут явился русский европеец депутат Вишнев и все напутал своим запросом в Генеральную Прокуратуру.
Вишнев торгашами брезговал, потому как знал: воруют. Но не пойманный – не вор, потому надо отпустить. Будь Вишнев просто русским, не оторванным от своих корней гармоничным порождением своей земли – он бы не морочил милиции голову, дал свершить правосудие. Будь он просто европейцем – иначе относился бы к деньгам и их воплощению, не держал бы «мужичков» у двери, уважал бы их за «умение жить». Но товарищ Вишнев, ни то ни се, вел себя по-своему.
Мужикам поднесли по рюмашке, после чего они, прихватив под мышки свои яркие коробки, гуськом вытянулись в подъезд. Между прочим, между ними были и женщины, даже одна молодая, жгуче-рыжая, с опьяняющим взглядом. Такая может торговать в секции спорттоваров или телевизоров, никак не за грязным прилавком в продуктовом…
– Ну, так на чем мы остановились? – рассеянно выяснял Леонид Андреевич.
– На том, что ты отмазал воров! – сверкнул глазами Валера. И резко оттолкнув стул, вышел из комнаты.
Воцарилось неловкое молчание, только ожившая по весне муха билась в стекло.
– А они себя еще покажут… – сказал ироничный Паша, вытирая губы салфеткой. – Как говорите, дядя Леня, его зовут? Михаил Борисович? Он еще обязательно всплывет, этот робкий… мужичок! – завершил Паша и засмеялся.
– Может быть, может быть… – впал Леонид Андреевич в меланхолию. Крутил пальцем на скатерти. – Ну что, Дина, пошли перекинемся в шахматишки, как раньше, а?
– А почему они решили, что сегодня твой день рождения? – удивилась Дина Григорьевна.
– Не знают, когда… А подарки вручить надо. Ну, чтобы в кулак забрать… Понимаешь?

Глава V
1978 год. Осень.
Параллельно с аспирантурой неутомимый Пашка устроился кое-куда в горисполкоме инструктором кое-чего. И вот настал день, в который все уже с утра предвещало беду.
Пашка Вишнев дождливым утром сидел на получасовой пятиминутке в горисполкоме и, полуприкрывшись дипломатом на заднем ряду, читал статью Струве о большевистской революции.
Статья была набрана кое-как, еле буквы видны. Это была библиотека Аркаши, содержавшего хиппи-флэт, волосатого джинсовика с дырами на коленях, антисоветчика и антисоциала. Аркаша давно дружил с Леной, научил ее многому плохому – например, ловить вражеские голоса на домашнем транзисторе, играть на гитаре, слушать рок-н-ролл…
Пашка давно уже хотел поставить перед Леной выбор – или он или Аркаша, потому что это было противно мужской гордости – терпеть чужого самца, пусть даже такого доходягу. И еще это было опасно.
Но подводил Пашку даже не страх, что выберет Лена доходягу, а любопытство. Уж очень хотелось прочитать всю хиппанскую подборку. А там был Ницше, Бердяев, запретные тома Бунина, воспоминания Деникина… Не то, чтобы Пашка готов был согласиться с чем-то неортодоксальным, но для общего развития… Где он их еще-то найдет?
Аркаша свой идейный яд давал охотней, чем в градской библиотеке. Пашка глотал порцию за порцией, и, как старые мехи от нового вина раздувались, свежели высохшие от схоластики истфака мозги.
Но читать Петра Струве в горисполкоме очень, очень глупая идея! Дома, с фонариком под одеялом – еще туда сюда, а тут?!
– Товарищ Вишнев, что вы там читаете? – спросил с трибуны весомый оратор, устав, должно быть, бубнить свои несуразности.
Пашка заполошился, захлопнул дипломат, но сосед справа уже успел подглядеть заголовок.
– А, товарищ Вишнев? Вы почитайте вслух, нам всем интересно!
Оратор сиял и лучился, от недавней смертной тоски в нем и следа не осталось, будто и не мучил он полчаса себя и других а только что сияющим помидорчиком вкатился в аудиторию.
Пашка краснел и бледнел, по-рыбьи хватая воздух, а сосед, стукач, уже поспешил его выдать:
– Да Струве он читает! – и захихикал.
В некотором смысле тостяк-стукач и сам не ведал, что творил. Струве он и слыхом не слыхивал, думал, что это вроде серии «американский детектив»… Теперь Пашку могла спасти только неграмотность братьев по классу. Слава богу, она наличествовала.
Только оратор, мужик не промах, наловчил ухо – Струве они когда-то проходили в партшколе, да вот по какому поводу?
– А… астроном… – выдвинул Вишнев спасительную версию.
Главный успокоился. Глянул строго из-под бровей:
– Похвальна ваша тяга к знанию, Павел! Но, дорогой товарищ, нужно быть внимательнее, а то станем прорабатывать, ставить вопрос о вас в острую плоскость… Кому это надо?
Пафос вопроса был прочувствован Пашкой. Он облегченно согласился, что это не нужно никому и поспешил закрыть кейс на цифровые замки.
Оставшиеся двадцать минут переводил дух, вытирал платком липкую испарину со лба. Дурак! Дуралей! Так же все можно враз потерять от козлиного любопытства!
В обед Пашка выбежал из своего тесного кабинетика и раскрыл под дождем японский зонт-автомат. Он решился. Надо кончать с Аркашей и вырывать из его лап Ленку, и чем скорее, тем лучше. А Струве отдать немедля! Или нет! Лучше его в помойку, врага народа, чтоб никаких следов. Аркашу жаль, дал ведь от чистого сердца, но ведь если он кретин, то не всем же вокруг быть кретинами!
Проходя мимо контейнера в грязных дворах, Пашка метнул статью в контейнер и решительно поднялся по лестнице к коммуналке Аркадия. Сейчас он все скажет! Все, что думает!
Позвонил. Мягкие, но очень сильные руки словно выросли из двери, втащили вовнутрь так, что и оглянуться не успел. Вокруг стояли люди в темных костюмах и дымчатых очках и двое бледных пропитых жильцов – видимо, понятые…
Аркашина комната – нараспашку, он сидит на табуретке в наручниках. Пашка обомлел и понял, что это конец. Ленкин голос бурчал что-то на кухне. Объяснялась?
– Прошу вас, молодой человек! – пригласили дымчатые очки. – Проходите… Потрудитесь открыть дипломат и выложить вещи из карманов…
Сотрудник Органов был каким-то явным знакомым. И сам присматривался к Пашке – вроде как вспоминал – где мог видеть?
Он был холодно-вежлив, и это особенно пугало. Пашка чувствовал, что промокает насквозь, и что от охватившего холода скоро зуб начнет на зуб не попадать. Господи, что натворил! Это же надо, так попасться…
Дымчатые очки листали Пашину записную и загранпаспорт. Наткнулись на фамилию и отчетливо дрогнули. Явно где-то встречались… Но где, когда, зачем?
– Вишнев Павел Петрович… так-так, телефон аппарата ЦК! Ого! Ф. Бурлацкий… Это тот самый?
– Да… – всхлипнул Пашка. – Комиссия по правам человека…
– Да вы крупная птица, Павел Петрович… Вы позволите называть вас так? – осведомились темные очки, будто сфамильярничали. Они улыбались. Видимо, в крупность птицы таки не верили.
– Загранпаспорт… Вы куда-то собрались, Павел Петрович?
– На Кубу… Я пишу диссертацию о Фиделе Кастро…
– Вот как? Ну, что же, очень похвально… Тогда соблаговолите объяснить, зачем пожаловали к Аркадию Иванычу Селезневу и как это связано с вашей диссертацией?
Пашка хотел вначале соврать, что пришел не к Аркаше. Но во-первых, он не знал никого из соседей, а во-вторых звонил столько, сколько указано для Селезнева. Не отпрыгнешь…
– Вы знаете, кто такой Аркадий Иваныч?
Вопрос почему-то показался Пашке зловещим, он немедля замотал головой – нет, нет, не знаю!
– Да что с вами?! – встревожились очки. – Вас всего трясет! Вы не знали, что он студент филфака Университета?
– То есть знал, конечно… – выдавил через ком Пашка. – Товарищ…
– Подполковник! – охотно подсказали очки. – Меня зовут Игорь Олегович, я специализируюсь на общественных организациях.
– Организации не было! – возроптал немедля Вишнев. – Игорь Олегович, мы просто были знакомы – ну, по студенчески… обменивались книгами… Игорь Олегович! – Пашке почему-то казалось, что это доверительно-дружеское имя-отчество придает вес его словам, словно печать бумаге.
– Сейчас посмотрим! – развел руками подполковник. – Так какую вы несли Селезневу книгу?
К счастью, в дипломате лежало несколько брошюр. А еще Пашка вы менял в «Букинисте» старого (для автора-то конечно совсем нового, всего прошлого столетия) Овидия.
Овидия Пашка и сдал, как сдают подельника уголовники. Все на Овидия сгрузил, мол, затем и шел, чтобы отдать, благо помер Овидий и давно уже…
– Так-так! – кивал головой Игорь Олегович. И невозможно было выцедить из его улыбки сфинкса – верит он этому или нет…
И тут Пашка окончательно впал в транс, рассыпался песком и трухой: человек в черном поднес Игорю Олеговичу его Струве! Из помойки, еще и следы гнилых овощей остались…
– Так-так! – метрономом кивал Игорь Олегович, а сам листал Струве, будто это просто ему почитать принесли. Казался рассеянным, но Пашка знал – в нем сейчас вызревает…
И заглох, как мотор, бессильный больше клепать на покойного Овидия. Боже, какой позор! Папа – депутат, мама – и та коммунист… Им же на работу сообщат… Прощай, Куба, прощай карьера… И ради чего? Ради пустого любопытства недоделанного историка?
Пашка закрыл лицо руками и затрясся в беззвучном реве. Игорь Олегович был строг, но справедлив. И растолковал по-своему. Почти, кстати, угадал:
– Не во всем вы искренны, товарищ Вишнев… Дружка выдать боитесь? То, что вы эту книжонку в мусор… порыв похвален. И сюда вы шли, думая порвать с Селезневым, так ведь? В вас говорило самосознание советского человека, которому подсунули яд… А вот чувство гражданственности в вас, Павел Петрович, молчало. Не в помойку нужно было ее кидать, а к нам. Вы ведь были оскорблены явной клеветой на нашу страну, так?
Пашка спазматически закивал.
– В таком случае, что за слюнтяйство – не выдавать человека, который так вас подставил? Надеюсь, вы понимаете, что ваш дружок и его сожительница вас подставили?
– Сожительница? – вздрогнул Пашка.
– Ах вот оно в чем дело! – огорченно всплеснул руками Игорь Олегович. – Да, да я понимаю… Думаю, задерживать вас нет оснований, но, сами понимаете, я не прощаюсь! Зайдите к нам в понедельник между часом и тремя, хорошо? Я хочу дать вам время подумать, понять, как виноваты перед вами эти люди… какой вред они нанесли вашей стране… У нас, Павел Петрович, это называется диверсией без динамита: сидит такой вот тихий библиотекарь, дает книжечки… А потом мосты начинают взрываться!
Скорее всего, про мосты подполковник сказал просто так, но Пашке уже начало казаться, что это в связи с дядей-мостостроителем, и что таинственный Игорь Олегович уже все про него знает.
Тем не менее, когда Пашка, сутулый и подавленный, вышел, подполковник набрал номер телефона и отрывисто бросил:
– Дайте полную информацию на Вишнева Павла Петровича. – И еще раз уж пришлось, то припомнил знакомую фамилию: – И на Вишнева Валерия Леонидовича…

Глава VI
Чем ближе к началу жизнь, тем чаще кажется, что она кончена. И Пашке Вишневу, впервые в истории бороды не побрившему утром, все виделось в самом черном свете.
Вместо того чтобы натереться одеколоном, Пашка отхлебнул из флакончика и завязал галстук наперекосяк.
Из-за бабы! Лопух! Теперь дырявый, в КГБ будет досье как на неблагонадежного, за границу ни ногой – тяжело рухнул железный занавес личной Пашкиной судьбы. Сообщат на работу. А он не дворником работает…
И она еще смеет звонить, спрашивать, как дела! Дура! Мало ли что пару раз переспали, это же не повод навязываться мужчине. Шлюха подзаборная, с Аркашкой тоже спала, гэбист врать не станет…
Пашка презирал себя. Болтун, тряпка! Любовник хренов, вольнодумец! Интересно ему, видите ли было, чего там Бердяев понакалякал! Еще бы «Майн Кампф» в горисполкоме читал!
В понедельник, с часу до трех, полковник Асафьев был безукоризненно вежлив, колко-ироничен и спокоен. Пашка елозил в кожаном кресле и старался не смотреть ему в глаза. Показания все сводились – что не знал, не понял, кается, будет бдительнее…
– Товарищ Вишнев! Работая в Горисполкоме, необходимо быть бдительным, а не становиться им. Становится поздновато, не находите? Так сказать, болезни роста у вас запоздалые…
– Игорь Олегович… Да я… То есть… Я в последний раз, я не нарушу своего долга…
– Это все детский лепет, Павел Петрович. Вы хотите, чтобы партия доверяла людям, чьи любовницы – агентки влияния? Так мы далеко уйдем, товарищ Вишнев…
Асафьев умел быть разным. Грозным и тупым. Мягким и философствующим. Сухим и канцеляристым. Поэтом и романтиком. Домашним и обаятельно-недалеким обывателем…
Он уже давно понял, чего боится клиент. И нажимал. Осторожно. Тут главное, не пережать, оставить клиенту надежду…
– Я вам хочу, конечно, помочь! – кивнул сочувственно Асафьев. – Вы мне симпатичны, Павел Петрович, потому что вы службист особого рода… Вы стараетесь забраться повыше, чтобы помочь людям.
– Вы это очень верно подметили! – зачастил обрадованный Пашка. – Я, может быть, произвожу впечатление карьериста, но это чисто внешне… Я ведь хочу добра всем, всему обществу…
– Это ваше «хочу», к сожалению, иногда далеко вас заводит! – поджал Асафьев тонкие губы.
Пашка поник, закивал – да, да все так, он признает и скорбит… Нарождающиеся залысины залепила прядь взмокших волос.
– Помочь я вам могу только в одном случае… Если вы сейчас соберетесь с мыслями и все честно и обстоятельно напишите. Так и начните: «подполковнику Асафьеву И. О., специалисту Управления… ну вы знаете…
«И.О. – подумал Пашка. – Исполняющий Обязанности? Дьявольские инициалы…»
Асафьев давно отказался от принципов вербовки сексотов. Он знал, что подписка о сотрудничестве выбивается гораздо труднее, чем письменные показания, хотя эффект у них один и тот же. Тот, кто раз «настучал», уже не увернется, архив КГБ станет хранителем его страшной тайны…
Пашка написал и вышел на цыпочках. А потом ходил, ел, спал в каком-то оцепенении, ожидая страшного. Мать объясняла себе такое его состояние влюбленностью, а отец был увлечен очередной книжкой о происхождении человека и куда больше сына его интересовал вопрос, как протащить туда версию о не обезьяньем рождении наших предков.
И вот он в зеркале – щетинистый, мешкоглазый, подломленный. «В какой страшной стране мы живем!» – подумал Пашка, и тут же осек себя: опять?!
Все, развлекаться! Забыть про фиаско, жить, как в последний день человечества, и подальше от папика, живущего первым днем этого самого человечества! Есть полтысячи из 7-ноябрьского пакета Исполкома – как раз выдавали перед демонстрацией, это адовы деньги и фигушки их дождутся продавцы мебелью или магнитофонами… Завтра нет!
Пашка отправился в кафе «Звездный», где по комсомольским слухам творилось всегда чёрти что, и даже играла (о, ужас!) рок-группа «Сопло».
Пашка знал, что это табу. Но он подобно горьковскому дурному буревестнику (объем мозга у которого меньше других птиц) накликал бурю и вел свой корабль не дрожавшей рукой на камни.
В тот же вечер Пашка лихо отплясывал прежде разоблачаемый твист с двумя мочалками, подсевшими к нему за столик, и никак не мог предположить, что положение его на службе укрепляется.
Подруги «Звездного» были очень удивлены появлением щедрого и официозного «папика» в их кругу. Он, даже чуть подзапустив себя, все равно очень выгодно отличался от джинсовых волосатиков, вечно сидящих без копейки у своих девчонок на шее.
И среда не отторгла, а приняла его. И он не отторг среды, утонул в ее, в общем-то, довольно скромных разгулах. Выпить, потанцевать, заказать песню очередной герле – это стало ему нравиться. Доступность женщин делала ненужными мысли о браке, еще недавно роившиеся у Пашки в голове.
Отпало. Наверное, это и не позволило Пашке создать семью, оставило его на старости лет одиноким бобылем. Но это уже совсем другая фотография… А тут он выглядит молодцом в новом финском костюме, обнимая девушек, имен которых на следующее утро не вспомнит, молодой, ликующий, преуспевший…

Глава VII
1978 г. Декабрь.
– Игорь Олегович? Это вас беспокоит Валера Вишнев, может быть, помните наш разговор…
Асафьев сказал, что помнит. Весело, без натуги, не из пустой вежливости. Валерка удивился, но потом решил, что у подполковника работа такая – все помнить.
– Игорь Олегович, я звоню… как бы это точнее сказать… В общем, я военную кафедру закончил, присвоили мне лейтенанта. Может у вас…
– Ставки? Вакансии? – тут же подсказал понятливый Асафьев. Доброжелательность тона медом текла из трубки.
– Да, Игорь Олегович… На здоровье я не жалуюсь, пригожусь, наверное… Буду стараться…
– Какой институт кончаешь? – деловито справился полковник.
– ИПГС… Прикладной гибридизации и селекции. Только мне еще год учиться, мы же военку на 4 курсе сдаем…
– Я в курсе, Валера. А почему не хочешь работать по специальности? Это же интересно, наверное – генная инженерия, НИИ, лаборатории… Платят мало?
– Мало. Но не в этом дело, Игорь Олегович! Я же на практику ходил, видал эти лаборатории… Обеденный перерыв с 8 утра до 9 вечера… Селекцией нужно болеть, жить, веровать в нее, как в Бога, а у меня свой бог. Если не горишь, то станешь вечным мэ-нэ-эсом на кипятильнике… У нас таких «заварниками» зовут, они в лабораториях за чай отвечают…
– Значит, не горишь селекцией? – ухмыльнулся Асафьев. Помолчал, потом продолжил доверительно: – Но ведь у нас тоже селекция. Только человечья. Защитить полезных, выполоть сорняки… Выработать необходимые обществу качества, удалить вредные…
– Игорь Олегович, именно поэтому я считаю, что не зря потерял четыре года и…
– Пять лет, Валера. Можешь на меня сердиться, но я попрошу тебя все-таки получить диплом. Места у меня есть, но хочу, чтобы ты подумал и все взвесил. Иногда нам приходится делать страшную работу… И раз войдя, ты уже не выйдешь…
– Я иду по идейным соображениям, Игорь Олегович!
– Понимаю. Но идея – одно, а жизнь иногда… Хочешь, дам первое задание, как пока внештатному сотруднику?
– Я с удовольствием. Я вам верю.
– А сможешь шпионить за девушкой своего двоюродного брата, а? – Игорь Олегович хихикнул, как змей-искуситель.
Валера был подавлен, но умолк, ощущая какой-то мерзкий холодок по спине. Развенчивалось последнее святое, ради чего еще можно жить. Не ради же гибридизации… Но Асафьев был недурным психологом, он тут же довесил:
– Не хочешь, не берись, дело добровольное. Но это наша работа. Она распространяла книжечки церкви мормонов, пятидесятников. В ущерб, кстати, православной вере – это к сведению некоторых верующих… – Асафьев снова хохотнул. – По-твоему, мы не должны за ней наблюдать?
– Конечно, должны! – всплыл с илистого дна пессимизма Валера. – А как ее зовут?
– Елена Баланова, студентка Университета, филологический…
– Она давно не Пашкина девушка, – как-то успокоенно заверил Вишнев. – Знаю я эту историю… Я уж думал, неужели снова?! Пашка ее сразу оставил и врет по телефону, что уехал навсегда.
– Жаль девчушку! – вздохнул Асафьев. – По-человечески жаль. Она ведь от Павла Вишнева забеременела… С точки зрения гражданской не могу его осудить… Но все-таки! Бояться нас нечего, мы не звери, оступившегося и простить можем, коли поправится…
Валерка молчал. Пашка, родной, ближайший кумир детских забав, предстал вдруг в каком-то неприятном свете, в роли подлеца и карьериста. Никогда, никогда честный человек не может бросить свое дитя, свое продолжение на земле. Ленка, может, и виновата, а ребенок?
Вспомнилось, как трусливо приближался Пашка к телефону и менял голос, произнося банальное «Алло». То по часу с ней трепался, а то вдруг в один день: «Меня нет, нет и не будет!» И то, что полковник Асафьев, перед которым, фактически, Пашка выслуживался, осуждал такое поведение, притягивало к Комитету с еще большей силой, страстью, энергией. Настоящее рыцарство всегда привлекает, полковник не зря ел свой хлеб и умел разговаривать с неоперившимися юнцами…
– Тогда это твой семейный долг, Валера! – вздохнул Асафьев сочувственно. – Надо позаботиться о девчонке, опять попадет в махровые лапы реакции, будет дитя в детдоме…
– Я возьмусь за это дело, Игорь Олегович! – решился Bалера. – И докажу, что не слюнтяй, и могу у вас работать…
– Вот и хорошо. Звони и заходи, если что, всегда тебе рад… И отцу привет передавай, я ему тут для участка припас особый сорт намюрской моркови… по линии КГБ, так сказать…

Глава VIII
Лене Балановой он так и представился с порога:
– Валерий. Агент Комитета Госбезопасности. Прислан к вам на стажировку…
Может, он и выглядел дураком, но это было не просто непродуманное мальчишество. Метод. Потому что важно ведь не поймать ее с поличным – уже поймана, и не наказать – сама себя наказала, исключена из института, работает по лимиту… Главное – перевести на свою сторону.
– КГБ? Ко мне? – усмехнулась Лена, пропуская гостя в тесную общажную комнатушку. – Вы ошиблись адресом… Я не интересуюсь политикой…
– Политикой невозможно не интересоваться! – сказал он. – Потому что политика – это ВСЕ… Музыку слушаете?
– Угу! – кивнула Лена, ставя чайник. Спокойно так, будто к ней уже десятый агент пришел на стажировку. Она как-то сразу вовлеклась в игру. Мальчишка понравился…
Хотя Паша был лучше. Сложнее. От этого и путаней, конечно, но он был какой-то многомерный. Сбросишь слой души, а там уже все по-другому, а глубже – по третьему.
Валера же – на лице арийском начертано: правильный, моногамный, патриот, аккуратист…
Но эта-то простота и притягивала к нему людей, так же как к Пашке тянула их сложность. Потому что такой, как Пашка, не наскучит, а такой, как Валерий, не продаст, не бросит, не подведет.
– Значит, слушаем музыку? А ну как запретят ее слушать? Политика? – Валера загибал пальцы. -Политика! Религиозные настроения у вас имеются? А как храмы повзрывают? Политика? Кушать любите?
– Нет! – засмеялась Лена. – Я худею…
– Тем не менее, продовольственная политика партии – часть большой политики…

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71243008?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.