Главная страница | Легкая проза | Малиновые истории

Малиновые истории
Габи Бользен
Сборник рассказов автора, объединенных несколькими тематиками.
Это рассказы о 90х годах глазами молодых людей, начинающих самостоятельную жизнь.
Это рассказы о путешествиях и открытиях себя.
Рассказы о семье и домашних животных.
А в общем всего понемногу – самое то для чашки чая с домашним вареньем и уютного вечера!

Габи Бользен
Малиновые истории

СУМКА
Эта история случилась в 90-е. В самом начале лихих этих лет.
…Ничто, как говорится, не предвещало: обыкновенная квартира, обыкновенная хозяйка тетя Роза.. Почему я помню о ней спустя… сколько это… да ведь тридцать лет уже прошло, как мы съехали от нее и не виделись больше никогда!
А было так.
В конце восьмидесятых, поступив в институт, мы снимали жилье напополам с однокурсницей: комната на набережной рядом с центром, троллейбус шёл от нас прямехонько к институту, да и цена оказалась божеской.
Мы с Таней поселились в большой комнате. А в маленькой, с двумя односпальными кроватями и шкафом, тихими шагами войлочных тапочек жила тетя Роза – щуплый седой одуванчик в очках с круглыми линзами.
Всю жизнь, до самой пенсии, Розалия Львовна (так она представилась нам поначалу) проработала в Центральном фотоателье на Сенном: принимала и выдавала заказы, и до сих по именам помнила всех, с кем работала.
Муж ее давно уже умер, единственная дочь жила в Таджикистане. Дочь эта работала там каким-то начальником, все ее сильно ценили и уважали, а тетя Роза очень ею гордилась.
…Нам было по восемнадцать, и ничья прошлая или нынешняя жизнь нас не касались.
Мы жили вольготно и весело.
Тетя Роза не придиралась, не требовала быть аккуратнее и безропотно терпела визиты наших шумных подружек-однокурсниц, запираясь в своей комнате и выглядывая только на стук дверей.
Когда мы знакомились с очередным кавалером и шли гулять, она смотрела, прячась, с балкона, а потом одобряла: нес твой зонтик. Хороший мальчик, пусть будет.
Сильно боялась любых событий: заговоривший с ней случайно на улице прохожий, сирена Скорой помощи за окном, наша бурная радость по поводу «сваленной» сессии – в ее представлении любое отклонение от ровного течения жизни было опасно своими непредсказуемыми последствиями.
Конечно, ее мучила бессонница. Иногда сквозь сон слышно было, как, не включая света, она шуршала из своей комнаты на кухню и обратно.
Однажды, вернувшись из института, мы не нашли в холодильнике своей кастрюльки с супом. Тетя Роза, волнуясь и ломая свои почти прозрачные пальцы, рассказала, как случайно обнаружила, что суп испортился. И вылила.
Я поверила. А Таня нет. И была права – история вскоре повторилась. И еще раз.
Мы поняли, что тетя Роза голодает. Это было странно: за комнату мы платили исправно. Как же она жила, пока соседка сверху не уговорила ее пускать квартиранток?
Суп стали варить в большой кастрюле.
А в ноябре тетя Роза неожиданно объявила, что уезжает погостить к дочке в Душанбе. Давно собиралась, два года не виделись. А теперь вот, наконец, едет. Оставляет нас одних со спокойным сердцем, потому что девушки мы хорошие. Через месяц вернется. Цветок поливайте. Деньги оставляйте соседке сверху, она переведет.
Следующим же вечером, тихо и быстро собравшись, тетя Роза уехала на вокзал. Я несла ее нетяжелую сумку с двумя толстыми ручками, обмотанными черной изолентой.
Вернувшись в темную, пустую квартиру, мы с Таней включили везде свет, музыку, поставили чайник, устроили танцы и так развеселились, что решили помыть полы. Есть ведь такая примета: нельзя мыть полы за уехавшим – долго не вернется.
Ну вот и пусть отдыхает – у дочки. Незачем туда-сюда мотаться, – объясняли мы друг другу, смеясь и булькая в ведре тряпками. – А мы тут за квартирой пока присмотрим. Всем хорошо!
Через месяц тетя Роза не вернулась.
Мы весело отметили наступающий 1990 год, бегая по лестнице и хлопая подъездной дверью, чтобы выскочить на снег.
Наступил январь. От тети Розы не было ни слуху, ни духу.
В ее пустующую комнату постепенно перебрались из квартиры сверху еще две подружки.
Февральский денежный перевод в Душанбе на почте никто не принял.
Жили мы так же весело, хотя и не так беззаботно, как прежде: из продажи исчезали продукты. Магазины встречали пустыми полками и пыльными банками сока вперемежку с пачками маргарина.
Но вскладчину прожить было, конечно, проще.
Танина тетя работала товароведом в огромном гастрономе на Кольце. Раньше они почти не общались, а теперь пару раз в месяц Таня наведывалась к родственнице, возвращаясь нередко сильно навеселе. С собой привозила что-нибудь для нас: то кусок сливочного масла, то несколько больших крепких яблок.
А однажды, вернувшись из продуктовой экспедиции, Таня долго пыхтела в прихожей, пытаясь вытащить что-то из глубокого кармана своего зимнего пальто. В пальто обнаружилась потекшая венгерская потрошеная курица с переломанными ногами – на улице Таня падала.
Время шло.
Давно уже был забыт цветок, который мы должны были поливать. Тети Розины вещи в шкафу переехали на самую дальнюю полку. По вечерам на кухне орал магнитофон. В открытые окна залетал тополиный пух.
К октябрю тетя Роза вернулась.
Соседка предупредила нас заранее, и мы были ужасно недовольны – нам понравилось жить одним.
Вернулась тетя Роза не одна, а с двумя женщинами.
Одна оказалась дочкой – в таких же толстых очках и такая же молчаливая как мать, только гораздо крупнее.
А вторая была… цыганкой. Настоящей, в платке, в длинной юбке, с золотыми зубами и грудным младенцем.
Все трое поселились в прежней тети Розиной комнатке. Я не знаю, как они там умещались. Наверное, Света (так звали цыганку) спала на полу между двумя кроватями.
По ночам ребенок пищал, из комнаты пахло сырыми пеленками и свернувшимся грудным молоком.
Дочка почти не выходила, а когда резала на кухне лук, то плакала, и было понятно, что не от лука, а от каких-то своих мыслей.
Конечно, мы пытались расспросить тетю Розу: откуда взялась цыганка с младенцем? Почему дочка приехала из своего солнечного Душанбе и все время плачет? Где сама тетя Роза пропадала столько времени? Но наша хозяйка отвечала лишь взглядом куда-то вбок и извиняющейся отстраненной улыбкой. А когда мы спросили, как она не боится жить с цыганкой, тетя Роза вдруг твердо ответила: Света хорошая девушка, и она побудет здесь, потому что пока ей негде жить.
В конце концов Света рассказала нам, что знала сама.
Полгода наша хозяйка с дочкой безуспешно пытались выбраться из Душанбе, в котором в феврале девяностого… впрочем, лучше погуглите. Всех подробностей Света не знала: разминувшись со своим мужем на вокзале Новосибирска, она оказалась без гроша с младенцем на руках, когда с ней заговорила тетя Роза, ждавшая там же пересадки, и предложила ехать с ними.
Света знала, что продать квартиру или что-нибудь из вещей им так и не удалось, но зато удалось бежать – кто-то из таджикских знакомых помог.
Да, – тихо говорила Света, похлопывая по спинке своего завернутого в единственную пеленку спящего младенца, – а у них ведь с собой на двоих даже сумки не было, вы заметили?
Вскоре мы съехали – тетя Роза осталась жить с дочерью.
Много лет спустя я поднялась по ступеням подъезда в доме недалеко от набережной и позвонила в дверь на втором этаже. Тишина.
Почему я помню?

УДОСТОВЕРЕНИЕ ПАРАШЮТИСТА
УДОСТОВЕРЕНИЕ ПАРАШЮТИСТА
В двадцать семь я купила себе пачку пижонского Парламента и впервые закурила. Мы разводились с мужем, и другого способа показать ему, что он еще пожалеет, под рукой не оказалось. Вернее, другие не сработали… этот, впрочем, тоже, но надо же было что-то делать!
Кстати, как вам тема для научной работы: "Семейный конфликт как катализатор подсознательных суицидальных мотивов"? Хотя есть такие исследования, наверняка есть…
Но тогда я о них не подозревала и добросовестно отрабатывала положенную в таких случаях программу: подстриглась, закурила и… прыгнула с парашютом!
Вообще-то, бодрый спортсмен Михалыч подбивал нас на этот безумный шаг давно и настойчиво. Он, похоже, мечтал составить из коллег что-то вроде корпоративной команды парашютистов… и тут надо признать: его подсознательные суицидальные мотивы были куда амбициознее моих!
Все мы сигать из самолета неизменно отказывались. Но однажды после очередного семейного брифинга я вдруг почувствовала неодолимое желание откуда-нибудь выпрыгнуть и, заорав, полететь… Радостный Михалыч организовал все в несколько дней.
Подготовка к прыжку была краткой, но очень полезной. Мой лексикон обогатился мужественными словами «стропы» и «чека». Стропы надо было резать ножом, если случайно зацепишься за самолет, а чеку дергать… в общем, если вы соберетесь прыгать, вам все расскажут. Да, еще нас познакомили с магическим заклинанием «501,502,503», которое нужно произносить перед тем как дернешь кольцо. Знания вселяли уверенность в собственных силах.
А больше всего я боялась потерять нож… Из чего понятно, что к прыжку с высоты тысячи метров со стабилизацией я была абсолютно готова!
И в ближайшие выходные, несусветно ранним утром, мы уже тряслись в михалычевой легковушке по бывшему колхозному полю в направлении деревни Логиново, откуда и стартовали «кукурузники», набитые парашютистами.
Вот не думаю я, что все парашютисты испытывают семейные трудности…
И уж точно не все столкнувшиеся с семейными трудностями становятся парашютистами!
Ну и откуда ж тогда берется столько желающих выпрыгнуть из самолета с высоты тысяча метров? Я не знаю!..
…Пройдя все формальности, проверки, переодевания и инструктажи, длинная шеренга «товарищей курсантов» выстроилась на поле, ожидая не то ветра, не то борта, не то чего-то еще, столь же полезного для парашютистов.
Самолеты вокруг взлетали и садились, люди сыпались из них в небо мелкими черными точками, расцветающими потом блестящим под солнцем куполом.
Инструкторы, обходя строй, как могли, поднимали боевой дух новобранцев. Ну, например, рассказами о том, что себе-то они ранец уложили сами и старались от души. А вы, мол, не волнуйтесь, почти всем повезет. Парадоксальным образом, нервно отсмеявшись, мы действительно успокаивались.
– И не переживайте, у нас никто еще мимо земли не приземлялся! – продолжали острить инструкторы.
Юмор не Бог весть какой, но нам было смешно. Может, потому что о десантниках, которые прыгают с табуретки, отрабатывая приземление, мы тогда не слышали. А может, потому что десантники и не занимаются такой фигней…
Моя парашютистская задача была мне предельно ясна: загрузиться в самолет, дождаться, пока он взлетит, помолиться, чтобы купол раскрылся, подойти к открытой двери и вывалиться из нее, – желательно не дожидаясь мотивирующих пенделей от выпускающих. Да, еще хорошо бы разблокировать запаску… Ну и самое главное, помнить: у меня есть нож, чтобы резать стропы!
Но у этих профессионалов всегда все с ног на голову: консилер они наносят на тональный крем, а врагов советуют держать ближе, чем друзей.
…Оказалось, что выпрыгнуть все же не главное. Главное в любительском парашютном спорте – удачно приземлиться! И хотя к тому моменту я уже понимала, что романтические порывы всегда вступают в противоречие с прозой жизни, все же не подозревала, что так буквально…
Мы наконец вошли в маленький, бодро тарахтящий самолетик, расселись по длинным лавочкам вдоль бортов, зацепились за натянутые сверху тросы карабинами, – ура, ура, я смогла, у меня получилось! – пристегнулись и взлетели. Серое поле побежало в иллюминаторе, наш серый ослик подпрыгнул и начал набирать высоту. Нас трясло, мотало, подбрасывало и укачивало. Желудок воспарял вверх, а потом ухал вниз. Это продолжалось бесконечно долго. Пахло пылью, металлом и маслом. Меня мутило.
Наконец выпускающий откатил дверь. Снаружи хлынул солнечный свет, и мое стремление шагнуть в этот сияющий поток и полететь, раскинув крылья… это что-то из «Грозы», да? – так вот, это стремление сделалось неодолимым… По правде говоря, мне сильно хотелось на воздух.
Дождавшись очереди, я рванула с места так, что слегка смутила инструкторов: меня поймали за куртку и придержали перед проемом, чтобы я не пристроилась сверху на купол предыдущего курсанта.
А картина из открытого настежь самолета открывалась фантастическая… Земля, зеленая и коричнево-желтая, расчерченная на квадратики линиями дорог и речушек, казалась просто картой, облитой тоннами воздуха. Полететь над ней, полететь! Скорее-скорее, да когда уже? Это было похоже на желание напиться, наконец, вдоволь…
Кивком головы меня отпустили на свободу. И я ринулась в этот воздух как в воду после сумасшедше жаркого дня…
Неожиданный (а чего я, собственно, ожидала?) ветер за бортом закрутил меня словно наволочку в стиральной машине. Рев двигателя, свист в ушах… я не слышала собственного вопля счастья и ужаса, пока не дернула за кольцо, сосчитав заветные цифры в одну секунду. На этом все романтические параллели закончились…
Меня еще немного покрутило, потом тряхнуло и падение прекратилось. Я висела высоко над землей в тишине и безветрии, явно зацепившись за крыло самолета. Так и знала… где, где мой нож?!
…К счастью, прежде чем перерезать все стропы, я задумалась: с какой начать? Задрала голову вверх, но увидела только изнанку каски, которая уперлась в ранец за спиной. Несколько попыток не принесли результата, и меня посетила, наконец, первая после прыжка разумная мысль: если я зацепилась за самолет, то почему вокруг такая тишина?
Раз самолета не слышно, значит… значит он улетел? Значит… мама!!! Я ни за что не держусь, самолет улетел, а я падаю!! Спасите меня кто-нибудь! Я одна, я совсем одна и я падаю!!…
От экзистенциальных внутренних диалогов (да, я произносила их вслух – но кто осудит?) меня отвлек интересный акустический эффект: звуки здесь, в полной тишине, разносились совсем не так, как на земле. Голос плескался рядом, не отлетая и на метр.
И тогда я сказала:
– Господи! Как я здесь оказалась?! Дура!..
Как вы понимаете, в этом месте мой суицидальный гештальт громко хлопнул дверью: вполне можно было и не стричься…
Ну а дальше все было как-то обыденно и приземленно… хотя до приземления еще не дошло.
Разблокировав запаску, я посмотрела на землю: ничего особенного, все как из самолета. Покрутилась в своей амуниции вправо и влево. Скучно. Попыталась понять, куда меня несет. Так и не поняла. Да когда уже все это закончится?
Приближаясь наконец к земле, услышала, как мне орут:
– Ноги! Ноги вместе!
Сделала все, как орали, и даже вспомнила, что купол, возможно, придется «гасить». Хотя где я, где «гасить», и где купол…
Одно я вам скажу: приземляясь с парашютом, нужно быть готовыми к удару как при прыжке с высоты примерно трех метров. Вот летите вы себе, летите… позевываете даже. И вдруг вас – шарррах! – и как со шкафа о землю.
…Я отделалась сильно ушибленным копчиком – он потом еще с полгода ныл. А вот голова, которая изнутри треснулась об каску, – голова не болела, нет.
И тогда моя коллега, которую тоже преследовали семейные проблемы, поехала прыгать в следующие выходные. Я бы, наверное, тоже, поехала, чтоб уж наверняка… Но мне места в машине не хватило.
Так вот, коллега тоже романтично прыгала. Ну, это я так думаю – не спрашивала. И при соприкосновении с действительностью в виде жесткой земли она сломала ногу в двух местах. Со смещением. Ага… её когда в больницу привезли, врач спросил: что случилось? Она говорит: упала. Врач спрашивает: с какой высоты? Она задумалась. Сопровождающие подсказали: с тысячи метров…
Врач удивился, наверное… А я вот что поняла: любые семейные проблемы можно решать без травм конечностей. По крайней мере не обязательно забираться для их решения аж на тысячу метров вверх!
Но это я теперь так думаю.


ЗА ОБЛАКАМИ ВОЗДУХ ЗОЛОТОЙ
С этими слезами вечная история…
С одной стороны, нерадостные события нашей жизни всегда сопровождаются слезами. Это понятно и необходимо.
С другой, плачущая ради нужного ей эффекта женщина – это так пошло! Но ведь тоже необходимо…
И где, спрашивается, истина?
…Что-что, а поплакать я всегда любила. И по поводу, и из любви к искусству, и в детстве, и во взрослой уже жизни…
Пока одна не очень-то, как сейчас понимаю, счастливая женщина не объяснила мне, что плакать стыдно. И нужно иметь гордость! Когда-то и она была слабой и надеялась на чужую доброту. А теперь дудки: из нее, из этой самой женщины, никто слезинки не выжмет. Не дождутся!
Меня это впечатлило.
Чуть позднее услышала, что плачут всегда от бессилия – бессилия что-либо изменить. А ведь и правда… Ну и зачем тогда рыдать? Это бесполезно, глупо и стыдно. Дело надо делать, а не носом хлюпать!
С такими похвальными мыслями я и прожила пару десятков лет. Очень собой гордилась – разумная взрослая женщина, и… и не дождутся! А если уж сильно надо, то манипулировать окружающими вполне можно и без этих вот постыдных слез и соплей!
Однако с годами теория начала сбоить: я стала много путешествовать и вдруг обнаружила, что, попадая в разные интересные места (как сейчас принято говорить, локации), время от времени… уливаюсь беспричинными слезами. На ровном месте, безо всякой цели и не от горя!
Злилась на себя ужасно: ну что за бестолковость, с чего, кому? Взрослая тетя шмыгает носом, глаза утирает… Чушь, глупость несусветная! Но оказалось, что я совершенно ничего не могу с этим поделать.
***
В первый раз это случилось в Благовещенском соборе в Кремле. Там пел небольшой хор. А капелла, полифония… Замерла, задержалась, заслушалась. Слезы, нежданные и незваные, вскипели от… да похоже, от тоски по детству, проведенному за беспробудными хоровыми репетициями. У нас был абсолютно профессиональный детский хор, который уже во втором классе пел многоголосие… Так все и объяснилось. Но колокольчик звякнул.
***
В следующий раз я стояла возле Стены плача. Ага, ближе поплакать негде было.
Кто там бывал – знает, как деловито организованы густые потоки туристов, делящиеся на мужскую и женскую половины. Толпа, гомон, охранники, металлические барьеры, палящее солнце… К тому моменту я была сильно разочарована всеми уже увиденными иерусалимскими достопримечательностями («воооон там Он вознесся. А может, вон там») … Слишком уж ясно во всем этом ощущался коммерческий дух. Или мне так казалось?
…Постояв немного перед желтыми камнями с щелями и трещинами, глядя на растущую из них пыльную чахлую зелень и запихнув куда-то повыше в Стену записку от своей приятельницы, – сама-то я и не подумала ни о каких записках, не смешите меня! – повернулась было, чтобы уступить место более тонко организованному туристу.
Женщина рядом со мной уже несколько минут не могла отлепиться от древней кладки. Она не плакала, а очень живо разговаривала с кем-то, умоляя и жалуясь. Я успела подумать, что нервно возбудимые и эмоциональные люди так легко поддаются самовнушению… И почувствовала, как мои глаза щиплет подступающими слезами. Ничего, кроме досады и неловкости – где-то рядом коллеги, впереди тягомотина с групповой поездкой куда-то на обед, а я тут пытаюсь делать вид, что в глаз соринка попала. Крайне неприятная ситуация! Позже молча ехала в прохладном большом автобусе и ругала себя за неуместную сентиментальность.
***
Следующий конфуз произошел в Абхазии, в Ново-Афонском монастыре.
Сил ходить в тот день уже не было, монастырь был незнамо каким по счету пунктом нашей стихийной экскурсионной программы. Так что я просто присела на лавочку у стены внутри храма, устало пялясь на сильно обветшалые фрески и могучие колонны и думая о том, как бы успеть отдохнуть, пока мои спутники нащелкают достаточно снимков. Взгляд надолго задержался на нескольких суровых ликах, проступающих сквозь сильно потертую штукатурку.
Ни о чем религиозном не думала! Никаких экстатических переживаний не испытывала! Но мне пришлось вскочить с освещенного места на скамейке и уйти вглубь низкой арки, чтобы там справиться со слезами и привести в порядок лицо.
Слезы не унимались, я вышла на улицу и, глубоко дыша, старалась отвлечь себя и злилась на неуместные и непонятные переживания. Да что же это такое!
Внимательный читатель, наверное, уже многое понял. Но я не была внимательным читателем.
***
Через пару лет в Каталонии, в Монсеррате, я стояла в длинной тонкой очереди к Черной Мадонне. Нам посоветовали загадать желание перед тем, как прикоснуться к деревянной ручке маленькой статуи, выставленной из-под пуленепробиваемого колпака. Никак не могла придумать – чего же пожелать? Денег? Здоровья? Мира во всем мире? Было смешно и немножко скучно. Очередь двигалась быстро, желание не придумывалось. Я разглядывала не слишком пропорционально выполненную черную и всю в позолоте фигурку Мадонны, собираясь сделать незаметное фото, если получится.
Чем ближе к статуе – тем плотнее тишина: воздержаться от болтовни просили устно и предостерегали письменно. Моя очередь. Взошла на помост и осталась с Ней один на один. Внимательно всмотрелась в Ее очень странное лицо. Неправильное. Притягательное. Положила ладонь на шар-Вселенную, которую Она держит в правой руке… Легкий ток… Живое тепло и… озарение: сколько разных, очень разных людей прикоснулись к этому шару за столетия, моля о помощи, благодаря, открывая сердце? Неисчислимые тысячи людей за целую тысячу лет. И я среди них… Но эти секунды предназначены только мне: я с Ней, а Она со мной.
Никогда не смогу вспомнить, о чем просила и за что благодарила. Наверное, мои мысли тогда просто не облекались в слова. Что плачу, я поняла только спустившись к гроту со множеством оплывших разноцветных свечей. Названия своему чувству я не находила, но и досады на слезы уже не было: было спокойно и тепло на душе. И еще, почему-то понятно, что все-все будет хорошо.
***
Не подумайте, что я только и делала, что путешествовала от храма к монастырю. Но, прежде чем до меня дошло, что происходит, был еще один.
Южноиндийский храм с примечательным для русского уха названием Сучиндрам.
Я жила в Керале, проходя курс аюрведического лечения в надежде избыть хронический стресс и синдром хронической же усталости, которые… ну да что тут объяснять – от хронической усталости не помогает ничего, кроме хронического отдыха.
Ближе к концу курса я настолько пришла в себя, что начала отталкиваться ногой, качаясь в гамаке, и решилась на коллективную вылазку в отдаленные окрестности.
Мы выехали около трех утра, надеясь застать восход солнца на мысе Каньякумари – самой южной оконечности Индии.
Несколько часов езды вдоль бесконечных ночных деревень-городов, ужасающей речной вони, – мы наконец прибыли. В серых сумерках смутно виднеется берег под набережной и громадина темного сооружения на островке неподалеку.
…Утренняя заря взрезала бархат еще ночного океана. Вдалеке посветлел горизонт, выгнутый плавной дугой. Все яснее видны пестрые и яркие одежды, тихо переговаривающаяся толпа смуглых индийцев вдоль обрывистого берега, невозможно прекрасные сари индианок… нищие, калеки, облезлые куры и собаки, мусор и перья… Секунды полной тишины… и под общий вдох, а потом крики и аплодисменты, солнце взлетает на небо, быстро становясь из плоского красного блина огромным оранжевым и желтым шаром, и заливает людей, скалы и море жаркими, но пока еще мягкими потоками белого света.
В небе светит солнце, перед глазами – синий мутно-грязный океан, а за горизонтом – водная пустыня до самой Антарктиды. Хотя где-то левее еще должен быть Цейлон – то есть Шри-Ланка, – капля экзотической суши в безбрежной воде.
И вот тут-то, уже после того как две мои спутницы развлекли индийцев купанием в водах вокруг мыса, – по задумке, это должно было очистить их от всех грехов, – выяснилось, что следующий номер нашей программы – храм Сучиндрам.
Тогдашний мой английский был несколько хуже, чем просто плохой. Бхагавадгиту я читала в ранней юности и больше не хотела. Йогой занималась эпизодически и без фанатизма. Все эти Ганеши, Кришны и Вишну, на каждом шагу здесь свисающие в виде фигур и изображений, никогда меня не интересовали. Но спутниц было двое, и мое мнение осталось моим мнением.
К тому моменту я уже связала два и два и настороженно ожидала, не выкинет ли мой организм очередной фортель со слезами в намоленном месте – храму Сучиндрам больше тысячи лет! Но все шло спокойно.
Сняв обувь и босиком войдя внутрь огромного здания в форме пирамиды без верха, я вполуха слушала нашего проводника. Седой лохматый старик в грязноватых штанах, похожих на длинную набедренную повязку, на медленном и очень внятном английском рассказывал, почему в храме такие огромные и толстые деревянные двери. Оказывается, дикие слоны из джунглей когда-то любили подойти и потереться о ворота – так, по крайней мере, я поняла старика. Это было забавно. А история возникновения храма оказалась и вовсе фривольной, на вкус европейцев.
Мы ходили по храму, покупали какие-то листья и пряности, глазели на скульптуры и барельефы… Все было экзотично, но уже не удивляло: глаз «замылился».
А посмотреть было на что: от неулыбчивых бритых монахов в желтых одеждах, строго оберегающих себя от случайного соприкосновения с женщиной, до ярко-зеленых груд банановых листьев, в которые заворачивали подношения богам.
Богов было много: переходя из полутемного зала в зал, я давно перестала понимать, какой там бог за что отвечает, и ради каких щедрот мы жертвуем очередной символический подарок, купленный там же, рядом с алтарем: ленты, листья, пепел, пряности…
В одном из залов стояла огромная статуя летучей обезьяны, раскрашенная яркими красками с преобладанием небесно-голубого. Как раз в это время пара монахов красили ее чем-то еще поверх. У обезьяны была угрожающе оскаленная морда, а общий облик сказочно-мультяшный и фантастический.
Мы ушли было вперед, когда мне захотелось внимательнее разглядеть эту обезьяну, – Хануман ее называли, – чем-то она меня привлекла и так и стояла в глазах.
Вернувшись, я с недоумением задрала голову и стала всматриваться: что в ней могло зацепить?
Некрасивое, непривлекательное и довольно грубо раскрашенное изделие каких-нибудь народных мастеров. И не факт ещё, что древних, – подумала я.
И тут же поняла, что морда Ханумана расплывается перед глазами, а по щекам текут слезы. Опять!
Я была одна. Монахи, чем-то красившие летучую обезьяну, ушли. И это было прекрасно, потому что непрошеные слезы быстро переходили в рыдания. Мне было безумно чего-то жаль. Острое, но неосознанное чувство то ли потери, то ли ожидания перемен… Я не понимала, что происходит, но смутно ощущала близость какого-то порога, перелома, после которого пойму что-то новое о себе и своей жизни.
Хануман смотрел на меня с высоты как будто с сочувствием. И его грозный лик перестал казаться раскрашенной маской. Мне не хотелось уходить. Но было пора.
***
А через несколько дней случилась рейки.
Рейки – это такая нетрадиционная целительская практика. В аюрведическом центре, где мне оставалось «промасливаться» последнюю неделю, висело объявление об этих сеансах.
Проводил их тот же мастер, что каждое утро вел для желающих йогу на открытой террасе.
Я выбиралась к нему всего пару раз. Мастер йоги был толстый, усатый и равнодушно-вежливый индиец, добросовестно делавший свое дело. Наверное, постоянно сменявшие друг друга ученики его не вдохновляли, но он умел моментально, в два-три движения выправить чью-нибудь неправильную асану так, что сразу же становилось легко и комфортно.
В общем, рейки так рейки, – подумала я. Надо же чем-то развлекаться, раз уж я перестала засыпать по сто раз на дню, как в самом начале.
На рейки ходили редко, судя по тому, как оживился индиец, когда я попросила о сеансе. В объявлении говорилось, что во время процедуры пациент может чувствовать легкое тепло или покалывание, небольшое головокружение… или вообще ничего. Меня это вполне устраивало – главное, чтобы никто не выкручивал руки-ноги и шею.
С такими мыслями я вошла в довольно темную комнату с небольшими окнами под самым потолком, где меня ожидал мастер. Он попросил не разговаривать и постараться не открывать глаза, пока не окончится сеанс.
Закаленная нетрадиционными целительскими практиками, я не особо удивилась инструкциям и приготовилась ощутить обещанное тепло или покалывание. Ну или хотя бы легкое головокружение.
Сеанс начался. В полной тишине довольно долго ничего не происходило, и я быстро взглянула на мастера: он сидел рядом с закрытыми глазами и очень сосредоточенным видом. Ну хорошо, – подумала я, – серьезно относится к своим обязанностям, готовится. Посмотрим, что дальше…
Наконец очень легко, почти не задевая, он коснулся моей макушки и невесомо провел руками над висками и лбом. Ладони размеренно и плавно двигались над моим телом, иногда слегка задевая одежду. Я все ждала каких-нибудь ощущений, но ничего, кроме этого осторожного скольжения в воздухе, не происходило. Быстро соскучившись, я начала мысленно посмеиваться над собой: экспериментаторша… Отдала 20 условных единиц валюты? Теперь развлекайся на все!
Чувствовала я себя просто прекрасно, хотя настроена была весьма саркастически. Постепенно и так же невесомо мастер переместился к моим ступням… и вдруг небеса разверзлись.
Мои личные – не всеобщие, конечно: я заплакала совершенно неожиданно для себя, но зато сильно и безостановочно. Поток, фонтан, нет, океан слез, к которым я не имела ни малейшего отношения, и только с изумлением наблюдала, как они лились, сползали по шее и затекали в уши. Мне не было плохо, больно, стыдно или страшно, мне было… никак. Волосы промокли, хотелось достать салфетку, но откуда она тут, эта салфетка…
Мастер молча похлопал меня по плечу, что, согласно его инструкциям, означало необходимость перевернуться.
Все позабыв, я вскочила, открыв глаза и не понимая, что делать. Только услышав его повторяющееся «roll, roll», с трудом сообразила и продолжила изображать водопад лицом вниз.
Все оставшееся от часового сеанса время я добросовестно омывала слезами кушетку. Наконец мастер снова похлопал меня по плечу, отошел к двери и включил верхний свет.
…Вот теперь я ощущала… Ощущала ужасную неловкость и стыд! И еще почему-то плохо соображала. Мастеру пришлось показать, где моя обувь и как открывается дверь. А когда я уже собралась выйти, он окликнул меня и жестом указал на полочку под зеркалом, куда тысячу лет назад я положила телефон и ключи от моего бунгало. Эти предметы были мне сейчас почти незнакомы: я успела их забыть!
Обернувшись, я увидела своего мастера рейки. Он стоял посреди комнаты и смотрел на меня. Из его глаз шел свет. Ни о чем не думая, я шагнула от двери, мы одновременно раскинули руки и крепко обнялись.
Я продолжала плакать. Он слегка покачивал меня и приговаривал что-то по-английски. И я все понимала!
Он говорил, что мои слезы – это очень важно и очень хорошо, и что я не должна их стесняться. Я все понимала, – но теперь не могу вспомнить ни единого слова.
До сих пор эти удивительные минуты посреди маленькой пустой комнаты кажутся мне одним из самых значительных переживаний в жизни. Не мужчина и женщина, не учитель и ученик, не врач и пациент стояли, обнявшись. Абсолютно чужой человек был мне братом… нет, он был мною, а я была им… Две искры, две частицы огромной, единой на всех души. Так это было в те минуты.
Ошеломленная и отупевшая от новизны произошедшего, щурясь, я вышла на яркое солнце.
Вокруг меня оказалось довольно много народу. Персонал клиники, частью совсем незнакомый, выглядывал из дверей в общую галерею, по которой я шла. Почему-то все улыбались, глядя на мое опухшее от слез лицо. Главный врач клиники – ох, какой это был врач! – первым спросил: рейки? Я кивнула, а следующие несколько врачей и массажисток с улыбками уточняли: рейки – хорошо? Наверное, хорошо, – думала я. Но как-то не очень…
Мне посоветовали не ходить на завтрак и пойти поспать. Дойдя до своего домика, я поняла, что ни есть, ни кого-либо видеть я и не могу. Потому как продолжаю заниматься важным делом: лью слезы. Это становилось уже смешно, но перестать я не могла.
В конце концов, махнув на все рукой, улеглась в кровать и начала думать: что это было? Что со мной происходит? Почему?…
Мысли разбегались и путались, и только спустя время мне удалось сформулировать осмысленный вопрос: что за чувство заставляет меня плакать?
Ответ никак не приходил. Я перебирала все известные мне эмоции… Да от чего, в конце концов, человек вообще может плакать?
От боли? Нет, я не чувствую боли, ни эмоциональной, ни физической. От страха? От злости? От ненавистного мне бессилия? Нет, нет, совсем холодно. Тогда от радости? Может быть… От счастья? Теплее, но не то…
Да что же это такое? С момента окончания рейки прошло уже больше часа. Я снова и снова вспоминала, что происходило, и что я ощущала. Вот этот свет из глаз мастера… Да! Что это было? Я подбежала к незнакомому, чужому человеку и, не смущаясь, кинулась к нему, как к родному. Как к любимому…
Любимому… Этот свет…
Да ведь сейчас вокруг меня тоже свет! Вот он, я же его вижу, он искрящийся… Золотистый свет! Какой прекрасный свет…
…Наверное, у меня что-то случилось со зрением.
Вот когда родилась моя старшая дочь, и была тощеньким и синеньким куренком с острым кильцем, я смотрела на нее, лежащую в кювезе рядом с чьей-то розовощекой кудрявой девочкой, и думала: а моя-то какая красаавица… что это было? Да… это был такой же свет. Тот же волшебный свет. Свет, рисовавший картину только для меня. Только для меня… Как Черная Мадонна…
Я так и не нашла это слово. Оно само меня нашло. Медленно поднялось откуда-то, сияя ласковым и теплым, не обжигающим светом: ЭТО ЛЮБОВЬ.
Разлилась в воздухе. И я дышу этим золотистым воздухом. Я вижу, как прекрасен воздух, в котором растворена любовь.
А вода? Вода, наверное, тоже прекрасна, если в ней любовь? Господи, ну конечно! Все прекрасно, если с любовью… Об этом даже кто-то говорил, я помню. Только не помню, кто… Вода тоже мерцает любовью…
А откуда она? Кто ее растворил? Или… она всегда здесь была? Но как же я никогда не видела ее, не знала, что она везде вокруг? А она везде…
Любовь… Но рядом со мной никого нет. Кого же я тогда люблю? Нет, нет, не так: но кто же тогда любит меня?
Любит и всегда любил, – везде, где бы я ни была.
Всегда – а я не видела. Везде – а я не смотрела. Пока Творец не взглянул мне в глаза с середины массажного кабинета аюрведической клиники глазами толстенького усатого индийца.
…Тот день стал одним из самых счастливых в моей жизни.
Нет, он не разделил ее на две половины. Я по-прежнему бываю несчастной и несправедливой, чувствую себя одинокой или злюсь на кого-нибудь.
Просто теперь знаю, что лишь на время сбилась с пути. И, если хочется, – можно всплакнуть от бессилия или усталости.
Ведь в воздухе всегда разлита любовь, как за тучами всегда есть солнце.
И золотой воздух над облаками…

СВЕТЛЫЕ НОЧИ, ТЕМНЫЕ ДНИ
В эту аюрведическую клинику я приехала по совету родни.
Индия, с ее влажным густым воздухом, мусором и мощными запахами, впечатлила настолько, что в первый же день по приезду я собралась обратно.
Отговорила Надя, русскоговорящая помощница главврача клиники. Кажется, она предложила хотя бы выспаться после перелета…
Конечно, я осталась и привыкла дышать этим сладким рассолом, просыпаться под пение птиц и вопли громкоговорителя, засыпать под поездной рокот океана.
Привыкла к разговорам с Надей, в 16 лет уехавшей из дома в Россию учиться на врача… Каждый раз история ее жизни звучала слегка по-другому, но никого из нас не смущало это невинное южное лукавство.
Все было позже.
А тогда, в первое утро, мне назначили лечение, состоявшее из питья масел, втирания масел и обертывания в масло в перерывах между масляными массажами.
Я быстра выпала из действительности: дни целиком состояли из сна, дремы и лежания в гамаке. Выход в ресторан казался почти непосильным вызовом, и я старалась устроиться так, чтобы со мной никто не заговаривал.
Но однажды свободных мест в зале оказалось мало, и мне пришлось познакомиться с компанией разновозрастных дам, присоединившихся к моему столу. Между ними шла та беседа, какую нередко ведут случайные попутчики, уже рассказавшие всё о себе и своих близких: они делились «страшными» историями.
Одна из них, очень худая и производящая впечатление слегка неадекватной, – в Индию таких съезжается немало, – с горящими глазами рассказывала совершенную дичь. Остальные недоверчиво качали головами, но с интересом слушали.
Я тоже слушала, стараясь не фыркнуть в особо нелепых и патетических местах, но в глубине души… в глубине души отчетливо понимала: не ко времени мне все это, ох не ко времени…
К тому моменту у меня уже несколько лет были трудности со сном, от непонятных причин я вдруг задыхалась в паническом приступе и, оставаясь одна, боялась пройти по темной комнате от выключателя до кровати: общеизвестная симптоматика стресса, выгорания и тому подобного… Собственно, потому я и приехала в Кералу: мне не хотелось принимать антидепрессанты и прочие прекрасные препараты, на моих глазах творящие с людьми всякие неприятные штуки.
…Ну а история, которую, оглядываясь по сторонам и пригибаясь к нам, рассказывала не вполне адекватная дама, была… о нашей клинике.
Идет она, значит, как-то вечером – а темнота тут падает мгновенно – из ресторана в свое бунгало. Идет себе, идет… цветочки нюхает, а сама к мужу спешит. Он ее в бунгало ждет. И проходит она по длинной аллее – знаете, вот эта, вдоль обрыва и забора, – а вокруг деревья огромные, шумят… Вдруг по верхушке дерева что-то темное рраз – и быстро пробежало. Всмотрелась она – не видать ничего. И туут… чтоо-тоо… каак кинется ей на шею! Руками шею сдавило – а руки волосатые!! Она их оторвать хочет, а руки еще крепче сжимаются. И совсем бы ее задушили, если бы… тут я не помню, то ли она с этими руками сама до бунгало доползла, то ли муж-телепат ее встречать вышел… В общем, спаслась она от неминуемой гибели.
А все почему, девочки – спросила нас дама, – знаете?
Девочки не знали, разумеется.
А потому, – продолжила она, – что раньше тут было старинное кладбище.
Видели за территорией, между вторым корпусом и океаном, огороженное забором с бутылочными стеклами поверху кладбище? Так вот, это остатки от того, на котором наша клиника построена. И уж как местные сопротивлялись строительству, как отстаивали покой своих мертвых… но нет, всем же денег надо! И вот теперь пациенты тут мучаются. А стекла-то битые на заборе – чтоб мертвые оттуда не шастали! А вы думали, от живых вандалов? Нуу, что вы!
Мы, находясь в разной степени изумления, молчали.
Никто не знал, как реагировать: вдруг она буйная и сейчас закричит, если высказать сомнения?
А наша собеседница, немного понизив голос и ближе склоняясь к нам, продолжила:
– А еще… Вы здесь все в первый раз, я вижу, да? – никому и никогда не открывайте двери ночью. Запирайтесь на все замки! А если вдруг услышите ночью стук в дверь или в окно, – не подходите. Ни в какие разговоры не вступайте, что бы за дверью ни говорили! Не заметите, как откроете… Ночью никто из персонала к вам не постучится, им запрещено. А вот бывали такие случаи, что людей потом в помешательстве находили… если вообще находили. И не помнили они ни-че-го! Как будто им память стерли!
Почему никто об этом не знает? Так скрывают же всё! Нет, ну как вы себе представляете: кто поедет в клинику, где такие вещи происходят? Всё скрывают… Отклики в интернете затирают все! Вы и сами-то, кстати, поосторожнее… никому не говорите. А то и из клиники могут попросить! Зачем им всякие слухи…
Мы, впечатленные, вскоре разошлись.
А вечером случилось то, что случилось. Погасив свет и, как обычно, двумя прыжками влетев под одеяло, я вскоре поняла, что не усну.
В окно стучали, оно дребезжало. В дверь скреблись. На крыльце топтались и вздыхали. Потом дверь с силой дернули. Замок заскрипел от рывка. Тишина. Снова топтание и снова скрип замка. В какой-то момент я откидывала одеяло, чтобы встать и наотмашь распахнуть дверь – так разозлена была своим ужасом и так готова к чему угодно. Потом говорила себе: ну открою… Там же никого нет! И что – так и буду бегать? Снова укрывалась и пыталась уснуть, но не могла, напряженно вслушиваясь в шум ветра и гул океана.
Да, ветер был сильный. И, скорее всего, это от него дверь время от времени начинала ходить ходуном. Против воли перед глазами всплывал серый бетонный забор вокруг деревенского кладбища. На солнце длинные острые осколки зеленых, темных и прозрачных бутылок, утыкавшие верх, слепили глаз. А что сейчас? …В небе быстро проносятся тучи, луна проглядывает сквозь них и, наверное, в ее свете эти осколки поблескивают пугающе и тускло. Для чего они, на самом деле? От обезьян? Чем они помешают ловкой обезьяне… с ее волосатыми лапами… Обезьяны носятся по верхушкам деревьев… Все, хватит, надо уснуть.
Промаявшись до рассвета, я смогла успокоиться только, когда за окном стало светлеть. Твердо решила, что утром пойду к главврачу, пожалуюсь на свое беспокойство и попутно задам вопрос про кладбище. И не смешно это, раз всю ночь не смогла уснуть, несмотря на лошадиные дозы масел! От масел все становятся спокойными и счастливыми: недаром раньше было принято смазывать волосы коровьим маслом и детям, и взрослым…
Через несколько часов я сидела в кабинете перед столом главврача. Рядом с ним устроилась Надя, которая должна была переводить нашу беседу: столько новых слов на английском мне не потянуть.
…Касты в Индии, хоть и не признаются на официальном уровне, все же продолжают сильно влиять на судьбу индийцев. Вот родился ты в низшей касте – и, скорее всего, будешь всю жизнь пропалывать территорию клиники, собирать мусор и стирать халаты. У тебя будет почти черное, сморщенное от постоянного палящего солнца лицо, грязная одежда и загрубевшие от работы руки.
А если ты из высшей касты – то будешь красив. Правда, красив! Несколько раз я в изумлении смотрела на практиканток и практикантов клиники (или это были интерны? Аюрведа в Индии – ветвь официальной медицины, и ей обучают в медицинских университетах). Так вот, индийцы эти были невыразимо прекрасны, и теперь я знаю, где природа хранит, изредка доставая, лекала для настоящей, безусловной красоты – в Индии!
Врач был из высшей касты. Изящные чуть смуглые руки с крупными ногтями, поджарая фигура с прямой спиной, правильные черты. Он благородно седел, и от его внимательного взгляда хотелось выпрямиться и перестать стискивать под столом руки и ерзать ногами.
– Что вас беспокоит, почему вы пришли ко мне? – перевела Надя первый вопрос врача.
– Я пришла, потому что сегодня всю ночь не могла уснуть.
– Вы принимаете то лечение, которое вам назначено? До этого вы спали хорошо?
– Да, все было прекрасно. А сегодня…
– Что-то случилось у вас дома? Вы разговаривали со своими родными? У них все в порядке?
– Да, все хорошо. Ничего не случилось.
– Что вчера могло вас обеспокоить, расскажите мне.
И я, помявшись и не называя имен, рассказала. Рассказала все, что услышала от дамы, и что при свете дня выглядело такой же дичью, как и во время ее рассказа.
– Доктор, – сказала я, – я не сумасшедшая и хорошо понимаю, что это бред. Но ночью это не помогает. Я умирала от ужаса. И я боюсь следующей ночи! Дайте мне какое-нибудь успокоительное, что ли… Мне было очень страшно. Кто-то действительно топтался на крыльце… может, уборщик или гость перепутал домик… Но второй такой ночи я не хотела бы пережить.
Доктор внимательно слушал, не сводя с меня глаз. Несколько раз он переглянулся с Надей. Его лицо становились все более замкнутыми и хмурыми.
– Анна, – сказал он. Я хочу задать вам вопрос. Ответьте на него, пожалуйста. Та женщина… она была высокая, очень худая и светловолосая, лет 35?
Я подумала и ответила – Да.
Они снова переглянулись с Надей. Мне становилось все неуютнее. Зачем я пришла? Сейчас они скажут, что эта женщина все придумывает. А я не поверю. Хотя никакой мистики, конечно, нет! Просто у них в клинике разболтанный и невоспитанный персонал, никакого порядка, вот они и шляются по ночам, дергая двери домиков! Но ведь снова наступит ночь…
Все это, должно быть, отразилось на моем лице, потому что доктор, помолчав, вдруг неожиданно улыбнулся – тепло и искренне.
Анна, – снова сказал он – Вы можете мне не верить. Но за те 20 с лишним лет, что я управляю клиникой, у нас не было ни одного случая, хотя бы отдаленно похожего на тот, о котором вам рассказали. К нам приезжали и приезжают по много лет подряд. Мы никому не отказываем. Но, понимаете… люди бывают разными. Некоторые живут хорошо только отравляя жизнь другим. Это их путь. Не будем их судить. Им и так трудно…
Вы – впечатлительный и эмоциональный человек. Нет-нет, не нужно ничего говорить, это так. Неважно, какой вы должны быть. Важно, какая вы есть. И вы хороший человек. Вам, вероятно, трудно поверить в то, что чужие переживания могут доставлять кому-то удовольствие. Пусть так.
Я сидела и вслушивалась в их голоса: спокойный, теплый голос доктора и высокий нежный голос Нади с чуть заметным мягким акцентом. Возможно, – думала я, – возможно, все так, как они говорят. Но что это меняет? Что я буду делать в своем бунгало вечером, когда снова стемнеет?
– Анна, – в третий раз повторил доктор. Бог создал ночь темной, чтобы люди спали.
– Что? – встрепенулась я – Что вы сказали?
– Бог создал ночь темной, чтобы люди спали, – повторила Надя, с улыбкой глядя на меня.
…Мне всегда казалось… хотя нет, я точно об этом читала: плох тот доктор, от разговора с которым пациенту не стало легче.
В ту ночь я уснула сном младенца через пять минут после того, как выключила свет. И все последующие ночи потом тоже. И у меня никогда больше не было панических атак.
До сих пор, беспокоясь о чем-то или волнуясь о предстоящих наутро событиях, я с улыбкой вспоминаю: Бог создал ночь темной, чтобы люди спали…
Хороший главврач в аюрведической клинике. Пусть его ночи будут темными, а дни – светлыми!

КАК НАЙТИ МУЖА
Прошло несколько месяцев с того дня, как я осознала, что в процессе развода с мужем прыжки с парашютом от курения отличаются, в общем-то, несильно. Так что решила больше пока не прыгать.
Стою, дышу вредным воздухом на лестничной клетке офисного здания.
Стою не одна – со мной дымит коллега-подруженция, Элька – тонкая, гибкая, глаза как две свечки и кудри мелким бесом до лопаток.
– Ну вот и что это такое, Эль, – говорю ей, – ну куда все мужики-то подевались? Если не пьет, то с прибабахом…
– А если пьет, то без прибабаха? – заинтересованно спросила Элька, но я только неопределенно махнула рукой, стряхивая пепел.
– Да… – Элька помолчала и красиво выпустила дым, – классика жанра: женатые, голубые и мертвые…
– Как-как?? – фыркнула я
– Женатые, голубые и мертвые, – повторила Элька, – тебе какие попадаются?
– Да фиг их знает… Я не вникаю, – ответила я. Просто если это не оно, то не оно, и какая разница, почему…
– Не скажиии… – протянула Элька, – Так ты до пенсии перебирать будешь! Вот для тебя что в мужчине важно?
– А какая разница? Я что, с анкетой ко всем встречным приставать буду?! – буркнула я… и в этот момент кто-то там, наверху, ухмыльнулся и сделал запись, чтобы не забыть…
Элька выжидающе смотрела, и я задумалась. А потом, чтобы не напрягаться, выдумывая новые слова из букв "умный, богатый и красивый", я сказала честно:
– Мне больше интересны блондины, чем брюнеты. И я не люблю общаться с человеком, жизнь которого проходит на высоте плюс полметра от моей головы. Так что мужчина моей мечты должен быть невысоким, блондином, а еще… Водолеем! Потому что Водолею вообще пофиг, чем ты занимаешься, у него своих дел полно, и он никогда не будет тебе мешать!
Мы дружно заржали, но Элька вдруг замерла, не донеся табачную палочку до рта, и медленно сказала:
– А если найду?
– Кого? Невысокого-блондина-Водолея? И что с ним не так?
– Да все с ним так, – так же медленно проговорила Элька, – он балетный…
– Что?! Неженатые, голубые и мертвые, говоришь?
– Спокуха, нормальный он! И прямо сейчас разводится…
– Да откуда ты его знаешь, этого балеруна-Водолея?
– "Артист балета", а не "балерун"! Деревня… – ухмыльнулась Элька. – И он вообще солист, чтоб ты знала. Я к нему на классику хожу, я ж танцами занимаюсь. У нас завтра урок. В общем, я твой домашний телефон дам, да? А вы уж там сами разбирайтесь, кто из вас неженатый блондин в черном ботинке…
Мы опять захохотали и разбежались по рабочим местам.
Ну вы поняли, да?..
Элька носит в нашей семье почетное звание "Старая сводня". Я запомнила, сколько должна весить балерина и понимаю, что такое театральная "зелёнка".
Отвечая же на вопрос, вынесенный в заголовок – как выйти замуж… скажу честно – точно я не знаю!
Но у меня есть одна рекомендация: если у вас спросят, какие мужчины вам нравятся – не надо копать глубоко! Будьте самой собою – легкомысленной, немножко ленивой, можно даже слегка глуповатой блонди… хотя это и не принципиально, я тогда была брюнеткой… В общем, не напрягайтесь, обманывая себя.
Да! И еще проследите, чтобы ваши с подружкой вкусы в отношении мужчин не совпадали. И все у вас будет хо-ро-шо! По крайней мере в семейной жизни. А вот со всем остальным это работает как-то неточно…
…Анкету мужу я все-таки подсунула… когда поняла, что мы уже полгода живем вместе, а я все еще понятия не имею, кем он видит себя в будущем и кого из знаменитостей хотел бы пригласить на обед.
Совсем не помню, что он ответил… А то бы сравнила – двадцать пять лет прошло, однако!

ВРОЖДЕННАЯ ГРАМОТНОСТЬ
Мне везло на хороших учителей. На плохих, впрочем, тоже: и уроки, полученные от них, возможно, самые…
Но не будем философствовать, тем более, что, по мнению многих ученых, "в грядущей научной парадигме идея объективного знания начинает уступать место практике адекватного понимания"… прямо здесь мой внутренний гуманитарий торжествует, а внешний продолжает дозволенные речи.
Итак, МарьВанна, учительница из моего казахстанского детства, давно была на пенсии, когда ее уговорили взять под свое крыло наш бесхозный 3-Д: учителей в молодом городе не хватало катастрофически. Первых классов набралось аж на семь параллелей, и мы измучались на первой своей линейке, дослушивая выступающий со стихами 1-Ж… Потом нас как-то перетрясли и расфасовали, но поголовье третьеклашек все равно значительно превышало необходимое количество педагогов.
Предыдущие два года прошли в постоянной смене учителей, так что от МарьВанны мы доверчиво не ожидали ничего плохого, собравшись вместе перед 1 сентября.
..Дома еще хранится эта старая фотография: 31 августа, школьный двор, мы с одноклассницами, – белый верх, темный низ – жмурясь от солнца, в рядок сидим «на трубе» (после как-нибудь расскажу, это интересно), позируя неизвестному фотографу: у Светки Мориной независимая ухмылка и букет наотлёт. Пухленькая в то время Ленка Крупнина жмурится от солнца. Будущая красавица Любка Гаркуша похожа на хорошенькую обезьянку – со стрижкой под мальчика и пришпиленным на макушке здоровенным бантом. А рядом я – большие очки и слабая улыбка: притаившаяся внутри дизентерийная палочка уже начала свою разрушительную работу… А потому что не надо было есть ту джиду!…
Словом, я вынужденно пропустила период коллективной притирки к новой учительнице, провалявшись в больнице почти весь сентябрь. А когда к октябрю наконец вернулась в класс, новые порядки уже были установлены и внедрены железной рукой МарьВанны.
Новая учительница никогда не повышала голоса, чтобы привлечь внимание или высказать недовольство: на ее уроках стояла гробовая тишина. Она устанавливалась моментально, как только мы видели в дверях ее высокую грузную фигуру, и не нарушалась даже после звонка, до тех пор, пока она не произносила долгожданное и всегда одинаковое «Урок окончен, можете идти на перемену».
Промокашку МарьВанна называла промокаткой… ну да, да! Когда я училась, в новые тетради еще вкладывали промокашки… Их нужно было подкладывать под правую руку, чтобы не пачкать бумагу. И поля мы расчерчивали вручную: пять клеточек отступа и – вжжжик под линейку…
Наша новая школьная жизнь разительно отличалась от той, которую мы вели раньше.
На уроках труда мы шили перочистки из нескольких кругляшков ткани и пуговицы – об ткань полагалось время от времени вытирать кончик ручки с налипшими бумажными ворсинками… МарьВанна величественно не замечала, что в школе давно не пишут перьями. Я даже думаю, что достанься мы ей в первом классе, мы бы об этом так и не узнали и как миленькие выучились бы писать чернилами. И писали бы красиво и разборчиво! Как Светка Морина, которую МарьВанна выделяла из всей нашей сорокаголовой толпы за ясный, крупный с правильным наклоном почерк.
По пятницам на классном собрании МарьВанна педантично подводила итоги и раздавала причитающееся. Это было тщательно срежиссированное шоу, порядок которого никогда не менялся!
Сначала МарьВанна по одному вызывала двоечников и, дав каждому нелестную характеристику, поочередно выставляла «под гвоздики», где они грустно корчили оставшимся за партами рожи из-под набитых на длинную планку крючков для одежды.
Троечников так же поочередно и пофамильно ссылали куда-то к дальней стене класса: МарьВанне, а значит, и всем остальным, было «неприятно смотреть на этих лентяев»!
"Хорошисты" постепенно выдвигались поближе к учительскому месту, и это было знаком монаршей милости.
Малочисленные отличники оставались сидеть за своими партами вплоть до торжественного финала, когда менее успешные соплеменники обязаны были искупать их в длительных овациях.
А ежемесячно каждый из трех рядов учеников награждался, в зависимости от успехов, ракетой, звездочкой или черепахой.
Ракета, выдаваемая за первое место, была так себе – склеенный из бумаги конус с нарисованными иллюминаторами. Звездочка тоже не впечатляла. А вот черепаха! Блестящая от лака, с совершенно натуральным рисунком роговых пластин на панцире, вытянутой головкой и хитрыми глазками, она выглядела как живая. Поэтому даже то, что черепаху вручали за самые сомнительные успехи, не расстраивало третий ряд, который обычно ее и получал. Черепаху делал в экспериментальном цехе на заводе пластмасс чей-то папа.
А еще каждый день у нас теперь был «нулевой» урок: мы приходили в школу за час до начала своей законной второй смены и писали то словарный диктант, то изложение, то работу над ошибками, которые в них допустили.
МарьВанне вряд ли платили за эти уроки… Но если вы заподозрили, что она была из когорты учителей-бессребреников, фанатично влекущих детей к доброму и вечному, то вы далеки от истины: даже в третьем классе нам было понятно, что неспроста наша учительница время от времени опирается двумя сложенными ладонями на острый кончик своей указки, установленной на столе, и строго напоминает, чтобы мы не вздумали дарить ей никаких подарков:
– А то, бывает, нанесут травы всякой, цветов… На что они мне? – спрашивала у нас МарьВанна.
А вот недавно в «Тканях» она видела светленький ситец… только не в горошек, упаси Боже, старушечий какой рисунок! А с такими меленькими листочками – и МарьВанна неспешно рисовала на доске листочки. Если его купить, то можно пошить для неё отличную ночнушку… Дети, у кого мама умеет шить?
Будучи честным человеком, моя лучшая подруга Ира, помнится, не смогла промолчать, подняла руку и сказала, что ее мама умеет… Не знаю в точности, что потом Ире сказала ее мама, но ночнушку МарьВанне она, проклиная все, сшила.
Я, кстати, тоже тогда выступила с заявлением о вполне швееспособной маме: она же иногда строчила что-то на своей машинке. За давностью лет уж и не припомню, как маме потом удалось увильнуть от этой трудовой повинности. Больше я на провокации не поддавалась. Но ночнушки, халаты, хрустальные вазы и прочие радости жизни МарьВанна, внятно озвучив, получала весь год.
Из каких традиций вынесла она свою твердую убежденность в том, что зарплата зарплатой, а уважить учителя подарочком нужно, неизвестно. Так, я читала, было принято когда-то в дореволюционных еще сельских школах, где учителей кормили и одевали всей крестьянской общиной. Работала ли МарьВанна в сельской школе? Не узнать уж теперь. Но ее тогдашний пансион, благодаря заботам родителей, был звезды на 4 с половиной.
…Согласно системы МарьВанниных грейдов, я болталась где-то между дальней стеной и учительским столом, изредка выныривая среди отличников: научившись читать чуть ли не в три года, я блистала на уроках чтения – но и только.
Никак не дававшееся деление в столбик и забытая за лето таблица умножения – о чем МарьВанна сделала в моем дневнике грозную красную запись с тремя восклицательными знаками, – все это были мелочи по сравнению с русским языком, где происходило что-то непонятное…
Каждый день на ненавистном нулевом уроке вместе со всеми я выписывала в четвертушке от тетради проклятущие словарные слова. Каждый день писала по ним очередной диктант… и получала за него очередную тройку!
Было обидно и совершенно непонятно, почему тетрадки возвращаются ко мне, исчерканные поправками и замечаниями. Словарные слова писала? Писала. Работу над ошибками делала? Делала! И что у нас опять за диктант?..
Как получалось, что слова с подчеркнутыми правильными буквами никак не связывались в моей голове с теми, что я писала в тетрадках с диктантами и домашними заданиями, я до сих пор не знаю. Что-то подобное происходило, когда лет в шесть я впервые поступала в музыкалку, но тогда меня подвела любовь к творчеству…
Впрочем, тройки по русскому были не единственной моей проблемой.
…В младших классах дети часто обожают своих учителей: как утята, принимающие за маму-утку любой предмет, первым попавшийся им на глаза после того, как покинут скорлупу, малышня стремится быть поближе и во всем подражать учителю, сумевшему даже не привлечь, а просто не слишком уж явно оттолкнуть.
Не знаю, были ли в нашем классе люди, любившие МарьВанну… Сомневаюсь. Она была сурова, строга и требовала старательности от каждого ученика без исключения.
С упрямцами же билась не на жизнь, а на смерть.
В ход шли угрозы, оскорбления, шантаж и манипуляции. Она видела и отмечала своими наградами все: лень, небрежность, неряшливость, попытки слабых соврать и угрюмое сопротивление сильных.
…Врала я всегда артистично, хоть и без особой фантазии: опоздала, потому что будильник не прозвонил. Не сделала аппликацию, потому что дома не оказалось клея – такая досада… Не решила вот эти пять примеров, потому что забыла записать домашнее задание и теперь огорченно хлопаю ресницами, упирающимися в стекла очков: способ, который меня никогда не подводил.
… C МарьВанной это не срабатывало никогда и ни при каких условиях:
– Домашнее задание было, как всегда, записано в правой части доски – дети, было? Было.
– Я просто не увидела про эти пять примеров…
– Интересно. Не увидела… Ты сидишь на первой парте и не видишь домашнего задания? Может, тебе нужны другие очки? На, возьми мои!
– Вижу… Я забыла… – мои ресницы мокры, мне стыдно от того, что за этим позорным диалогом наблюдает весь класс, и я расстроена уже почти искренне… но это почему-то не помогает: меня продолжают прилюдно и методично отчитывать.
– А голову ты не забыла? – четко артикулируя спрашивает МарьВанна. – Нет? В следующий раз ты забудь, а мы посмотрим, как ты будешь жить без своей пустой головы!..
Унижения и оскорбления. Оскорбления и унижения. При всем классе! Невзирая на прошлые и будущие заслуги! Что уж тут говорить про тройки по русскому…
– Знаете что, МарьВанна! Вот про голову и очки – это уже лишнее! И прилюдно ругать ребенка за провинности просто нельзя! Это азы воспитания, если на то пошло. Из-за вас и таких как вы учителей, совершенно не любящих детей, и случаются потом детские травмы на всю жизнь! – так я могла бы, наверное, сказать сейчас – и была бы абсолютно права. Много, ох много чего можно было сказать нашей МарьВанне совершенно справедливого и правильного.
Но я, конечно, не сказала.
А через пару месяцев случилось чудо.
…Была зима. Торжественно передвигаясь по классу и раздавая проверенные диктанты – уже по тому, как подавалась тетрадь, можно было понять, что в ней, – МарьВанна брезгливо швырнула мне мою голубенькую тетрадку в прозрачной обложке. Не ожидая ничего хорошего, я неохотно открыла свою работу и пробежалась глазами по жирным красным исправлениям: в конце меня поджидала идеально выписанная большущая тройка. Опять… ну что опять не так?! – тоскливо подумала я, переводя взгляд на окно с голыми деревьями и ожидая неминуемого продолжения.
И оно последовало:
– Что ты мне тут понаписала? «Кросивые облока»? – МарьВанна явно передразнивала какого-то, как я надеялась, воображаемого тупицу.
– Ты бы еще «карова» написала! Вот кто тебе сказал, с чего ты вдруг решила, что нужно писать «кросивые облока»?
Вопрос МарьВанны повис в воздухе, постепенно просачиваясь в мою голову… большую голову, болтающуюся на тонкой шее – именно так меня описывал в своем школьном сочинении несколькими годами ранее мой двоюродный старший брат…
В голове этой происходила мучительно-трудная работа: с чего решила?.. Да я вообще-то ничего и не решала! Просто написала… как мне понравилось…
– Сколько раз мы писали эти словарные слова? Сто раз. Нет, тысячу! И ты давно уже знаешь, как они пишутся правильно! Почему снова пишешь с ошибками?
Она продолжала еще что-то громко и возмущенно говорить надо мной, нависая, как то «облоко», из-за которого разгорелся весь сыр-бор.
…И вдруг в голове моей щелкнуло какое-то реле… и я перестала слышать МарьВанну, пораженная невероятной мыслью: каждое слово можно написать правильно только одним способом!.. только одним, и люди давно уже договорились между собой, каким именно… Но это же просто! Это значит… что мне нужно просто соблюдать эти договоренности… и тогда у меня не будет никаких проблем с нависающей надо мной МарьВанной!?
Так все и случилось.
С тех пор мне трудно написать неправильно слово, которое хоть однажды прочитала. Явление это почему-то называют врожденной грамотностью. А я назвала бы его воспитанным уважением к правописанию.
Оно снизошло на меня в третьем классе мангышлакской средней школы №5 зимним днем на уроке русского языка под аккомпанемент никем не любимой учительницы Марии Ивановны Доничевой.
Просто надо писать правильно – вот и вся премудрость!
Спасибо вам, МарьВанна. Спасибо, за то, что верили в это так твердо.

КОЗЫ ЖИЗНИ НАШЕЙ
Животных в нашей семье все любили.
Но любовью теоретической – работы много, места мало… Не до зверинца.
И вот, когда мы вчетвером – я, муж и две дочери, – еще жили в двадцатипятиметровой служебной квартирке с сидячей ванной, я как-то пожаловалась знакомому на нашу микро-жилплощадь: мол, давно бы пора купить собственную квартиру, да ипотеку брать страшно. Но и тесно нам вчетвером до невозможности… Знакомый тогда вспомнил известный анекдот и посоветовал купить козу. Помните, какое счастье наступило у многодетного героя, когда он потом от своей козы избавился?
Ну вот мы и купили…
Сначала взяли в приюте рыжую кошечку породы "шерсть персидская, морда рязанская".
Взяли в целях чисто утилитарных: в нашем старом доме с деревянными перекрытиями в страшном количестве расплодились мыши.
Кошка, названная Лушей, не подкачала и в первый же вечер отработала свое содержание, поймав за плитой первую хвостатую животинку. Не скажу, что вопрос с мышами был закрыт окончательно, но больше мы их не видели и не слышали. По крайней мере, живыми и здоровыми.
Однако места кошка занимает немного и хлопот особых не доставляет – по крайнее мере, взрослая кошка, да еще такая умница.
Поэтому через год пришлось брать Лёлика.
…Это был последний и слегка некондиционный щенок во внеплановом помете двух китайских голых хохлаток. Помнится, муж твердо отказывался от визита в дом заводчиков и сдался только после того, как я пообещала: не понравится – не возьмем!… Ха! Знаете, есть в продажах такой убойный прием, называется "подержи щеночка"?…
Лёлик скулил и трясся в фоновом режиме, впадал в истерику от неожиданного падения на спину надеваемого хозяином носка (обычного чистого носка – подчеркну!), темные его глазки были обведены широкой каймой розовой кожи, а общий вид с пролезающими сквозь голую кожицу пучками редкой шерсти вызывал у неподготовленных зрителей смесь жалости с недоумением.
Лёлик уверенно занял пустующую нишу козы: жрал все, что не приколочено, без конца попадался под ноги и верещал благим матом.
Его нужно было выгуливать, а перед этим уговаривать выбраться из-под уютного кресла и надеть комбинезончик.
Детям пришлось приучиться вовремя собирать цветные карандаши с полу – не дожидаясь, пока их распробует хвостатый гурман.
Ему нужен был особый гипоаллергенный корм, а иначе он начинал чесаться и дико линять – хотя казалось бы…
Войдя в брачный возраст, он пытался покуситься на женскую честь нашей кошки, и нам приходилось охранять негодяя от разъяренной дамы.
Мы не могли теперь уехать в отпуск, просто оставив родне ключи – в одиночестве парень терял сон и аппетит и из привычного "шнурка" становился совсем доходягой.
Словом, согласно анекдоту, нам следовало уже выгнать кого-то из зверей и счастливо вздохнуть! Но к этому моменту вместе со всем зоопарком мы весело въехали в более просторную квартиру.
И первое, что сказал муж, увидев ее широкий коридор: "Классно! Будет где Луше с Леликом бегать!"
Так что 10 лет мы прожили, не жалуясь на тесноту.
Мышей в новой квартире ни мы, ни соседи завести так не удосужились, так что Луша целыми днями спала на широких подоконниках.
Лёлик, повзрослев, стал не только симпатичным, но и прекрасно воспитанным джентльменом.
Дочери выросли настолько, что цветные карандаши стали интересовать их только в качестве декоративной косметики.
В общем, нам явно чего-то не хватало…
И мы завели овчарку.
А вернее сказать, лося… Потому что, когда тебе 9 месяцев, в холке ты уже 74 см, а будка не лезет в намордник… В общем, мы его так и зовем: наш Лось. А прохожие удивленно спрашивают: это что у вас за лошадка на поводке? Хотя вообще-то он Мартин, Мартик и котёночек. Он ВЕО – восточноевропейская овчарка.
И наша квартирка для него явно маловата…
Особенно ясно мы это поняли пару месяцев назад, когда нашему котёночку было всего полгодика.
Но об я расскажу в следующем рассказе.
А пока мы думаем: когда привынем и к этому, брать вторую овчарку или переехать?

ПОЕЗД НА МАНГЫШЛАК
…Она подсела к нам где-то после Кульсары. Войдя в купе, огляделась и села напротив меня, держа в руках безголовую куриную тушку, обмотанную замызганным шпагатом.
Поезд Гурьев – Мангышлак был забит до отказа: впихнутые проводниками безбилетники дремали в коридорах, прижавшись лбом к пыльным стеклам. На узких багажных полках под самым потолком спали каменным сном тощие солдатики с хмурыми лицами. Оканчивалось лето 1991.
Я тоже была безбилетником, но с местом – помогло случайное знакомство возле кассы Оренбурга.
– Будет контролер – высажу на первой станции, – дыша луком предупредил круглолицый и жирный проводник, показав мне место между двумя женщинами, сидевшими на нижней полке. Те молча потеснились – такие же «зайцы» как и я…
Мы познакомились и наговорились… Наступал вечер.
…Только что вошедшую женщину все оглядели с любопытством. Она была невысокой, худенькой, лет примерно сорока, с большим орлиным носом и темными запавшими глазами. На ней был домашний халат – при желании его можно было принять за затрапезное платье. Но запыленные домашние тапки, натянутые на светлые шерстяные носки, не оставляли сомнений – женщина отправилась в дорогу в чем была.
Мы молча разглядывали ее, гадая, что с ней произошло. Женщина тоже молчала, не глядя на нас. Она крепко сжимала свою курицу со свисающим шпагатом, на ее правой руке сквозь засохшие грязные потеки чуть виднелось тусклое обручальное кольцо.
Наконец с верхней полки раздалось кряхтение, и толстая кудрявая Райка громко вздохнула.
– Здрасссьте… – свесившись со своего места произнесла она – Докудова едешь? До Мангышлака?
Женщина помолчала, глядя перед собой, и неохотно ответила с сильным кавказским акцентом:
– До Мангышлака… В Шэвчэнко мнэ.
– Живешь там? – продолжила наша соседка
– Родня там… – так же нехотя ответила новая пассажирка
– Ааа… Курицу им везешь? Да? – бесцеремонно продолжила Райка, – а чего ж ты ее не завернула ни во что? Завернуть же надо было, что ты ее тискаешь?
– Нэту у мэня завернуть, – медленно ответила женщина, опустив глаза на курицу, – нэту нычего…
– А как это ты без ничего в дорогу отправилась? – бесхитростно задала Райка вертевшийся у всех на языке вопрос.
Женщина промолчала, глядя в темное уже ночное окно, за которым бежала плоская казахская степь с редкими черными кустарниками.
Мы тоже молчали. Райка, снова закряхтев, улеглась обратно на свою полку.
– Так, наверху сифонит уже, – сказала она, – ночь скоро. Надо окно прикрыть.
Женщина встала со своего места и потянулась к приоткрытому до половины окну.
– Закрою, – сказала она, – я сэйчас…
И начала привязывать свою курицу к ручке окна, из которого действительно тянуло прохладой. Крепко обмотав тушку несколькими витками шпагата под крылья и ножки, она закрепила петлю на ручке и перекинула курицу за окно:
– Пусть висит. Окно совсэм закрыть?
Окно чуть приподняли, чтобы верхним полкам не так сильно дуло. Курица прижималась к стеклу то одним, то другим боком, слегка постукивая в окно. Мы клевали носом.
Хотелось спать, но спать сидя было неудобно. Мы снова затеяли какой-то бессмысленный разговор.
Женщина сидела молча, зажав ладони между колен и слегка покачиваясь взад и вперед. Большой палец одной ее руки безотчетно нажимал на кисть другой, сминая и разглаживая смуглую кожу.
– Так вы откуда? – снова свесилась сверху Райка, обращаясь на этот раз почему-то на «вы», – у вас украли чемодан, да? А я смотрю – вещей нет, в руках курица… Купить вышли, а поезд уехал?
Губы женщины покривились. Она не поднимала сухих глаз на Райку:
– Нэт.
Немного помолчав, сказала: Вам нэ надо. Нэ дай Бог… Нэту у меня никого. К родне еду. Примут. Брат с женой только… нэ знаю, что с ними… в гостях был, может, кто остался… Догадаются, найдут.
Она мешала слова и недоговаривала, но суть мы уловили: ей пришлось разом лишиться семьи и дома. Как, почему? Мы не знали тогда. И уточнять уже не хотелось.
Все ошарашенно молчали. От женщины разило горем, как гарью – как не почувствовали сразу?
– У вас деньги-то есть? – тихонько спросила моя соседка, – еда какая-нибудь? Вы ели?
– Нэт, – повторила женщина свое любимое слово, – нэ могу есть… Нэ надо ничего. Так доеду…
Соседка вздохнула. Мы снова замолчали, думая каждая о своем.
Поезд подъезжал к Бейнеу. Желтый свет фонарей замелькал в черном окне, тормоза зашипели, мы остановились. До Мангышлака оставалась всего ночь.
Вдруг с Райкиной полки раздалось громкое ругательство.
– Ах ты, паршивец мелкий, пошел-пошел отсюда! Чеши давай, пока задницу не надрали! Рожу твою я видела! – продолжала орать Райка, – только сунься в поезд, сдам милиции!
За окном послышался легкий прыжок и топоток легких быстрых ног.
– Они в окна заглядывают, срисовывают, у кого багаж поприличнее, а потом ночью-то и тю-тю вещички! – объяснила она нам.
Поезд дернулся, и станция поплыла за темным окном. К ночи мы ощутимо набрали скорость, и в вагоне здорово похолодало.
– Все, закрываем окно! – распорядилась неугомонная Райка, пытаясь поднять раму со своего места.
– Забэру курицу, – сказала женщина, – быстро едем, боюсь, оторвется.
Она нащупала привязанный шпагат и, потянув его… легко вытащила кончик веревки. Курицы не было.
Не веря себе, она еще раз потянула. Пошарила рукой за окном. Постояла, глядя на оборванный шпагат, и вдруг хрипло закричала. Мы замерли. Она не глядя шагнула назад, упав на сиденье, и с размаху ударилась лбом о столик. Плечи женщины под цветастым халатом заходили, она глубоко всхлипнула и зарыдала.
Несколько раз подряд, поднимая голову, она с силой билась ею о столик, пока соседка не подскочила, прижав ее плечи и тряся:
– Что ты убиваешься?! Что ты убиваешься так, да хрен с ней, с этой курицей! Воды! Принесите воды!
К нам заглядывали коридорные пассажиры, мелькнуло озабоченное жирное лицо проводника в фуражке. Наконец принесли кружку тепловатой воды, зубы женщины застучали об эмалированный край, она отталкивала руку с водой, пытаясь что-то выговорить или отдышаться…
Постепенно все успокаивалось. Женщина прислонилась к стенке, прикрыв глаза. На ее плечи кто-то накинул теплый платок. Столик, залитый водой, вытерли чьим-то носовым платком.
Шпагат отвязали от оконной ручки, и он лежал теперь на отмытом столе – укороченный и потрепанный.
Мы переглядывались, вполголоса выясняя, кто и как мог сорвать с высокого окна надежно привязанную птицу:
– Да могла и сама веревочка перетереться, ее ж ветром трепало!
– Нет… Это точно тот паршивец в Бейнеу! Может, его подсадил кто из взрослых…
– Или кожа лопнула… тушка-то тяжеленькая… была.
– Вот разве можно сейчас за окно выставлять еду, да еще целую курицу! Лучше б она у нее в вагоне протухла, потом в соде отмочила бы…
Я взяла шпагат в руки и медленно пропустила сквозь пальцы. Измочаленный тонкий кончик покачивался над столом: вверх-вниз… вправо-влево…
Райка, так и не слезавшая со своего места, наблюдала за моими манипуляциями. Вдруг она легонько хрюкнула. Я взглянула на нее. Глядя на веревочку в моих руках, она снова издала странный звук. Все посмотрели на Райку. В наступившей тишине следующий всхрюк раздался так громко, что почти уснувшая, как мы думали, женщина приоткрыла глаза и тоже посмотрела на Райку.
Райка, свесилась с полки, пальцем указывая на висевшую у меня в руках веревочку:
– Я ж думала… сейчас курицу вытащит… а она… – Откинувшись обратно на полку, она вдруг начала хохотать, мотая кудрявой головой и приговаривая:
– За веревочку – хвать! А курочка улетелаааа…
Мы с негодованием смотрели на бесстыжую Райку. С опаской повернулись к нашей соседке. Женщина широко открытыми глазами смотрела то на Райку, то на веревочку, которую я уже бросила на стол. Мне хотелось извиниться, но женщина взялась руками за свои спутанные густые волосы, глубоко вздохнула и выдохнула:
– Ах-хах-ха… – и, снова всхлипнув, – хахх-ха-ха…
Это было что-то среднее между рыданием и смехом, но она точно не плакала… она смеялась.
Я взглянула на похрюкивающую Райку, хохочущую женщину, потом на тощую веревочку на столе, вдруг вспомнила:
– Входит и выходит… замечательно выходит!
И, не выдержав, тоже захохотала, окончательно подорвав остатки выдержки остальной части купе:
– Он, наверное, когда увидел курицу, подумал, что ему это снится! – вопила моя соседка
– Так он веревочку-то зубами грыз, не иначе! – орала другая
– Ага, – веселилась я, – а его двое снизу держали, пока он грыз…
И мы снова грохали раскатами смеха, не обращая уже никакого внимания на встревоженные лица коридорных попутчиков, пытающихся понять, что у нас опять произошло.
Успокоившись немного, мы взглянули на веревочку, сиротливо лежащую на столе, и снова забились в истерическом смехе.
Мы не могли остановиться, пока не почувствовали, что почти плачем. Тогда самая тихая и незаметная соседка, сидевшая напротив, достала из своей сумки большую темную бутылку Сангрии и сказала: – А давайте выпьем.
И мы пили. По очереди, из одной общей эмалированной кружки. Сангрия – очень слабое вино, но нам было так хорошо и душевно вместе, как будто мы росли на одной улице и играли в одном дворе.
Да, мы как будто сроднились…
Только никто из нас так и решился спросить у женщины ни ее имя, ни место, из которого она недавно бежала в одном халате…
Да и не пила она с нами… Только слушала, иногда поглядывая на нас и снова замирая, глядя в ночную степь за окном.
Нам нужно было доехать до Мангышлака. А там у всех начнется совсем другая жизнь.

Продолжение следует