Главная страница | Русская классика | Иван Крылов – Superstar. Феномен русского баснописца

Иван Крылов – Superstar. Феномен русского баснописца
Екатерина Эдуардовна Лямина
Наталья Владимировна Самовер
Научная библиотека
Что представляет собой феномен Ивана Крылова? Как формировался его прижизненный и посмертный культ, и почему сегодня он остается тем же «дедушкой», что и полтора века назад? Каким образом он добился такого статуса, популярности, коммерческого успеха своих басен? Почему именно ему первым из русских поэтов был сооружен памятник в столице? В поисках ответов на эти вопросы авторы книги значительно расширяют круг источников (в том числе архивных и визуальных) и критически переосмысливают уже известные литературные связи Крылова. Это позволяет Е. Ляминой и Н. Самовер проанализировать факты его биографии в широком общественном, культурном и идеологическом контексте эпохи, реконструировать коммерческие, литературные и поведенческие стратегии поэта, а также проследить процесс формирования его публичного облика и литературной репутации. Екатерина Лямина – филолог, автор многих исследований по истории русской литературы первой половины XIX в. Наталья Самовер – историк, автор работ в области русской литературы и интеллектуальной истории первой половины XIX в. и истории советского общества.

Екатерина Лямина, Наталья Самовер
Иван Крылов – Superstar. Феномен русского баснописца

УДК 821.161.1(092)Крылов И.А.
ББК 83.3(2=411.2)52-8Крылов И.А.
Л97
НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ
Научное приложение. Вып. CCLXXI
Екатерина Лямина, Наталья Самовер
Иван Крылов – Superstar. Феномен русского баснописца / Екатерина Лямина, Наталья Самовер. – М.: Новое литературное обозрение, 2024.
Что представляет собой феномен Ивана Крылова? Как формировался его прижизненный и посмертный культ, и почему сегодня он остается тем же «дедушкой», что и полтора века назад? Каким образом он добился такого статуса, популярности, коммерческого успеха своих басен? Почему именно ему первым из русских поэтов был сооружен памятник в столице? В поисках ответов на эти вопросы авторы книги значительно расширяют круг источников (в том числе архивных и визуальных) и критически переосмысливают уже известные литературные связи Крылова. Это позволяет Е. Ляминой и Н. Самовер проанализировать факты его биографии в широком общественном, культурном и идеологическом контексте эпохи, реконструировать коммерческие, литературные и поведенческие стратегии поэта, а также проследить процесс формирования его публичного облика и литературной репутации. Екатерина Лямина – филолог, автор многих исследований по истории русской литературы первой половины XIX в. Наталья Самовер – историк, автор работ в области русской литературы и интеллектуальной истории первой половины XIX в. и истории советского общества.
На обложке: Медаль в память 50-летия литературной деятельности И. А. Крылова. П. П. Уткин. 1838 г.

ISBN 978-5-4448-2479-5

© Е. Лямина, Н. Самовер, 2024
© А. Хайрушева, дизайн обложки, 2024
© OOO «Новое литературное обозрение», 2024

Введение
Хозяин наконец попросил его пожаловать к ужину. «Поросенок под хреном для вас приготовлен, Иван Андреевич», – заметил он хлопотливо и как бы исполняя неизбежный долг. Крылов посмотрел на него не то приветливо, не то насмешливо… «Так-таки непременно поросенок?» – казалось, внутренно промолвил он – грузно встал и, грузно шаркая ногами, пошел занять свое место за столом.
    И. С. Тургенев. Литературные воспоминания
Начальным импульсом к этой работе стал дискомфорт, своего рода «интеллектуальный сквозняк». По аналогии с обычным сквозняком: окна закрыты, в комнате вроде бы тепло, но откуда-то все-таки дует – он ощущается в самой бесспорности и понятности Крылова. Почему, собственно говоря, для русской культуры эта фигура столь бесспорна? И почему на это не повлияли многочисленные политические катаклизмы XX века? Почему холостяк и одиночка Крылов – «дедушка» с 1838 года и по сей день, и перемен тут не предвидится? Как он, патентованный ироник и скептик, относился к переименованию в «дедушку» и вообще к присвоенному ему при жизни статусу национального достояния?
Словом, стоило перед этой понятностью остановиться в задумчивости, как она пошла трещинами, и из них роем вылетели самые разные вопросы.
Особенно рельефно они выглядят на фоне методологических прорывов в гуманитарных науках, в том числе в истории литературы, свидетелями которых мы стали в последние три десятка лет. За это короткое, по историческим меркам, время вышло множество замечательных работ, обновились подходы к классикам и неклассикам, к литературному канону и пантеону, к становлению литературных репутаций, к поэтике, статусу и судьбе отдельных текстов, к взаимодействию истории, идеологии, политики и собственно литературы. Но весь этот методологический инструментарий к Крылову почти не применялся, хотя он и несомненный классик, и поэт с отнюдь не тривиальной литературной биографией, и еще многое, многое другое. Скажем больше: Крылов как будто стал невидимкой. Даже погружаясь в сюжеты, теснейшим образом с ним связанные – профессионализацию литературы, становление и динамику канона, литературные полемики, – ученые словно смотрят сквозь него. Это не сознательное игнорирование; исследовательская мысль, преследуя свои задачи, просто огибает Крылова как громоздкую мебель, случайно оказавшуюся на пути. Поневоле вспоминается хрестоматийное «Слона-то я и не приметил».
Объяснение этой обескураживающей странности как будто бы лежит на поверхности.
Для русской интеллектуальной традиции и, в частности, литературоведения, в основных чертах сложившихся во второй половине XIX – начале XX века, и признаком жизни вообще, и маркером художественного качества является изменение, развитие и в особенности – конфликт. Методологически такая позиция находится в бергсонианском поле: для автора «Творящей эволюции» характерна идея вечного развития как сверхценности и единственного значимого содержания культурного процесса.
«Мятущийся», насыщенный, по Шкловскому, «энергией заблуждения» писатель априори интересен исследователю: во-первых, он заметным образом реагирует на происходящие вокруг него процессы, а во-вторых, является их активным участником или даже сам их формирует. В такой иерархии Лесков, скажем, котируется ниже и виден куда хуже[1 - На это недвусмысленно указывает цитата из Игоря Северянина, ставшая названием новейшей биографии – Кучерская М. Лесков: Прозёванный гений. М., 2021.], чем Лев Толстой, чью биографию современный исследователь характерным образом начинает с такого постулата: «Эта мучительная борьба [за свободу быть собой] будет пронизывать всю его жизнь вплоть до самых последних мгновений»[2 - Зорин А. Жизнь Льва Толстого: опыт прочтения. М., 2020. С. 11.].
Между тем «настоящего» Крылова, то есть Крылова-баснописца, во всем – и во внешнем облике (пожилой человек «осанистой наружности»), и как автора (прежде всего баснописец) – отличает стабильность, едва ли не статуарность. Достигнув в басне как моножанре того, что большинству современников, да и последующим поколениям представлялось совершенством, он практически исчерпал ее потенциал. В литературной борьбе и полемиках он перестал принимать сколько-нибудь заметное участие лет за двадцать до смерти. При этом слава Крылова возрастала одновременно с падением его творческой активности. Десять лет – с 1830 по 1840 год – корпус его басен переиздавался без особенных изменений; после 1841?го новые басни перестали появляться даже в альманахах, и лишь последнее авторское издание 1843 года напомнило публике о том, что «русский Лафонтен» еще жив.
Когда писатель молчит и мало проявляет себя публично, исследователю почти нечем поживиться. И, видимо, именно поэтому Крылов становится невидим для оптики, настроенной прежде всего на поиск конфликтов, явных признаков эволюции или «созвучности» той или иной эпохе. Если он и попадает в поле зрения, то воспринимается или как инертный фон, или как белый шум, который в силу бессодержательности не подлежит анализу.
И тем не менее, и мы надеемся это показать, Крылов до самой смерти и первое время после оставался очень значимой фигурой литературного и еще более – общественного поля. Феномен Крылова, парадоксальный для традиционного литературоведения, имел сложную, далеко не только литературную природу и с каждым годом все менее зависел от физического бытия баснописца. Недаром его похороны не стали частным событием, а превратились в апофеоз той концепции национальной культуры, которая ассоциируется с именами министра Уварова и императора Николая I.
Казалось бы, обретенный при жизни статус классика гарантировал Крылову внимание ученых, но на деле вместо изучения его наследия произошло лишь закрепление официозного нарратива. Первое полное собрание сочинений было подготовлено П. А. Плетневым уже через полтора года после смерти поэта, к середине 1846-го, и вышло в 1847 году[3 - Полное собрание сочинений И. Крылова, с биографиею его, написанною П. А. Плетневым: В 3 т. СПб., 1847 (цензурное разрешение всем трем томам – 31 мая 1846 года).]. С точки зрения текстологии, это не было научное издание, но открывавший его очерк Плетнева «Жизнь и сочинения Ивана Андреевича Крылова» оказал огромное влияние на все дальнейшие исследования, в особенности биографические.
Плетнев был не только критиком и признанным историком литературы, но и ректором Санкт-Петербургского университета, то есть государственным чиновником высокого ранга. Как подчиненный C. С. Уварова он был вполне лоялен тому курсу, который проводил министр, а во время работы над очерком принимал деятельное участие в задуманном Уваровым небывалом коммеморативном проекте – сооружении памятника Крылову, первого монумента в честь поэта в столице. Собственно, аналогом этого монумента и призвана была стать его работа.
Плетнев построил свой очерк вокруг народности баснописца, понимаемой именно в уваровском вкусе: как всесословность, общепонятность и едва ли не мистическая слиянность с самим духом русского языка, что и служит залогом бессмертия. Эта стройная концепция, практически не поддающаяся проблематизации, образует основу для биографии, представляющей Крылова в свете не столько фактов, сколько анекдотов. Как известно, поэт, в чьей жизни было немало темных и даже сомнительных в моральном отношении страниц, не любил распространяться о себе и оставил своим биографам больше недоумений, чем уверенности, – отсюда и традиционная «анекдотичность» его жизнеописаний.
Обширная прижизненная крыловиана в изобилии поставляла Плетневу материал, и он откровенно признавался своему приятелю Я. К. Гроту:

о Крылове всякий бы, кто хоть несколько знал его, написал интересный рассказ. Это было лицо в высшей степени по всему, как говорится, рельефное. Жуковский, Баратынский и подобные им люди слишком выглажены, слишком обточены, слишком налакированы. Их жизнь и отношения совпадают в общую форму с жизнию и отношениями всех. Притом же Крылов жил и умер без роду и племени. Нечего церемониться, какой бы смешной случай ни пришлось рассказать. Попробуй это сделать с Карамзиным, например. Претензий не оберешься[4 - ПГП. Т. 3. С. 400 (письмо от 16 марта 1849 года; список используемых сокращений см. на с. 730–731). Между тем недовольные были: незаконнорожденная дочь Крылова А. П. Савельева, с семьей которой он прожил последние годы, почти четверть века спустя в разговоре с Л. Н. Трефолевым опровергала плетневскую версию смерти баснописца, утверждая, что причиной тому «были вовсе не роковые рябчики, а вообще старость» (КВС. С. 286).].
Вступительная статья, написанная Плетневым для однотомника басен, вышедшего в том же 1847 году, гораздо короче, но строится на тех же концептах: Крылов – гениальный русский самоучка, природным талантом «победивший все затруднения»; человек, который после бурной молодости вел самую тихую и скромную жизнь, не помышляя о славе, но ценимый всеми современниками и, что было «самой утешительной наградой», «высокими особами императорского дома»; неопрятный, ленивый, однако не жалевший сил, чтобы тщательно отделывать свои тексты; писатель, который «мыслил и действовал самобытно» и в итоге стал тем, чьими наставлениями «поучаются люди всех сословий, всех возрастов <…> ученики и наставники, люди на первых местах в государстве и не выходящие из семейного круга»[5 - Плетнев П. А. Жизнь Ивана Андреевича Крылова // Басни И. А. Крылова: В IX книгах. СПб., 1847. С. XII, XVIII, XIX, XXII, II.].
То, что плетневские тексты надолго стали библией крылововедения, имело вполне прозаическую причину. Без малого тридцать лет права на издание Крылова принадлежали Юлию Юнгмейстеру и Эдуарду Веймару – тем самым, которые в 1847 году выпустили первое полное собрание его сочинений и первое посмертное собрание басен со вступительными статьями Плетнева. За эти годы оба биографических очерка, многократно переизданные[6 - Во второй раз полное собрание сочинений Крылова было выпущено в 1859 году. Для него Плетнев дополнил свой очерк рассказом о сооружении памятника в Летнем саду. Что касается однотомника басен, то это было одно самых ходовых изданий Юнгмейстера – Веймара. В последний раз он вышел под их маркой в 1873 году (13?е издание). Очевидно, после этого права были перепроданы. В 1875–1879 годах полное собрание басен издавалось А. М. Котоминым под редакцией В. Ф. Кеневича, а затем вплоть до 1894 года, когда закончился срок действия авторского права, П. А. Егоровым. Чаще всего в этих изданиях воспроизводилась вступительная статья Плетнева.], едва ли не срослись с крыловскими текстами, сами став каноническими. Их влияние на несколько поколений читателей и исследователей можно сравнить с процессом импринтинга, то есть запечатления некоторых представлений, принимаемых как данность и в дальнейшем не подлежащих критическому осмыслению.
Официозность культа Крылова ясно ощущалась современниками. Естественной реакцией на него стало появление гротескно-пародийных «баснописцев» Козьмы Пруткова[7 - Насколько нам известно, специальных работ о связях басен Козьмы Пруткова с крыловскими не существует. Замечательно, однако, что появлению самой этой литературной фигуры предшествовали три басни – «Незабудки и запятки», «Кондуктор и Тарантул», «Цапля и беговые дрожки», – появившиеся в ноябрьской книжке «Современника» за 1851 год. Написавший их Александр Жемчужников (вторую и третью – в соавторстве с братом Алексеем) позднее в биографии Пруткова подчеркивал, что, склонившись «заняться сочинением басен», он «тотчас же возревновал славе И. А. Крылова, тем более что И. А. Крылов тоже состоял в государственной службе и тоже был кавалером ордена св. Станислава 1?й степени» (Козьма Прутков. Полн. собр. соч. / Вступ. ст., подгот. текста и примеч. Б. Я. Бухштаба. М.; Л., 1965. С. 335). Аллюзии на плетневские жизнеописания Крылова тут не случайны: они вышучивают риторику, уже навязшую в зубах. Ср. также позднейшее замечание Алексея Жемчужникова: «Хотя каждый из нас имел свой особый политический характер, но всех нас соединила плотно одна общая нам черта: полное отсутствие „казенности“ в нас самих и, вследствие этого, большая чуткость ко всему казенному» (цит. по: Там же. С. 393). Укажем в этой связи на двустишие «С чела все рвут священный лавр венца, / С груди – звезду святого Станислава» (из мистерии «Сродство мировых сил»), обыгрывающее реалии крыловского юбилея – лавровый венок и орден.] и капитана Лебядкина.
Обновления взгляда можно было бы ожидать от полного собрания сочинений Крылова, над которым работал В. Ф. Кеневич – первый настоящий исследователь его жизни и текстов. В той же степени, в какой Плетнев был «человеком Уварова», Кеневича можно назвать «человеком Ростовцева». С 1852 года он преподавал в военно-учебных заведениях, подведомственных Я. И. Ростовцеву, и как педагог был проводником тех образовательных идей, которые, по мнению современников, сделали генерал-майора Ростовцева своего рода альтернативным министром народного просвещения, действовавшим одновременно с Уваровым. Ростовцев был не только другом и душеприказчиком Крылова, но и безусловным почитателем его текстов и личности. При нем изучение басен Крылова стало одним из столпов образования и воспитания кадет[8 - О личном влиянии Ростовцева на преподавание литературы учащимся его ведомства см.: Вдовин А. В. От «Полной русской хрестоматии» к первой программе по литературе: становление стандартов литературного образования в России и педагогические проекты А. Д. Галахова 1840–1850?х годов // Институты литературы в Российской империи: Коллект. монография / Сост. и отв. ред. А. В. Вдовин, К. Ю. Зубков. М., 2023. С. 317–348.]. Без сомнения, именно он познакомил молодого историка литературы со своим подчиненным К. С. Савельевым, зятем и наследником Крылова, владельцем его архива.
Кеневич начал работу с рукописями баснописца, видимо, в 1850?х годах, и уже в 1868?м, когда праздновалось столетие, выпустил примечания ко всему корпусу басен – первый в истории русской литературы монографический комментарий, снабженный и текстологическими справками[9 - Кеневич В. Ф. Библиографические и исторические примечания к басням Крылова. СПб., 1868. Уже через год издание разошлось, и «Примечания…» были перепечатаны в составе «крыловского» «Сборника статей, читанных в Отделении русского языка и словесности Императорской Академии наук» (Т. 6. СПб., 1869. С. 1–290, 2?й пагинации). В 1878 году они вышли вторым изданием, под одной обложкой с важными документами официального и личного происхождения – «Материалами к биографии Крылова», впервые также напечатанными Кеневичем в академическом сборнике 1869 года.]. Он же в 1871 году напечатал «шутотрагедию» «Подщипа» («Трумф»), до того широко известную в списках[10 - РС. 1871. Вып. 2. С. 161–200.].
Проживи Кеневич дольше, ему, скорее всего, удалось бы выпустить в свет то собрание сочинений Крылова, над которым он работал в 1870?е годы[11 - См. письмо академика Я. К. Грота к Савельеву от 16 сентября 1875 года с упоминанием о «предпринятом ныне, под редакциею В. Ф. Кеневича, издании полного собрания сочинений Крылова», которое «обратило на себя сочувственное внимание императорской Академии наук», и просьбой предоставить в распоряжение Академии «драгоценную коллекцию рукописей знаменитого баснописца» (ОР РНБ. Ф. 227. № 78. Л. 1–1 об.). Савельев отозвался на это предложение и в 1876 году безвозмездно передал Академии крыловские бумаги через посредство Кеневича, который, сделав «точнейшую опись всех листов», доставил их хранителю отдела рукописей Библиотеки Академии наук А. А. Кунику (ОР РНБ. Ф. 1000. № 1093. Л. 1; письмо Кеневича к Савельеву от конца ноября – начала декабря 1876 года). В настоящее время эти бумаги Крылова находятся в Рукописном отделе ИРЛИ (Пушкинский Дом), фонд 142.]. Если судить по «Библиографическим и историческим примечаниям к басням…», оно должно было основываться на научных принципах и ставило бы в отношении биографии поэта и его текстов те вопросы, от которых Плетнев был очень далек. Однако смерть прервала эту работу[12 - В 1879 году. Архив Кеневича, по всей видимости, не сохранился.], и даже «Примечания…» Кеневича после 1878 года не переиздавались, хотя все последующие исследователи опирались на них как на классический труд.
Таким образом, во второй половине XIX века плетневский нарратив господствовал, новых текстов после издания «Трумфа» долго не выявлялось, и стало казаться, что о Крылове не только все уже известно, но и все сказано.
Одновременно происходило активнейшее внедрение его басен в педагогическую практику. Министерство народного просвещения тысячами закупало эти книги для своих нужд, школьные хрестоматии доносили крыловские тексты буквально до каждого ребенка, посещающего хоть какое-то учебное заведение. Именно с тех пор берет начало представление о «дедушке Крылове» как о преимущественно детском писателе и некоем специальном детском моралисте, знакомство с текстами которого является необходимым элементом воспитательного процесса. Такая дидактическая инструментализация, разумеется, тоже не способствовала поддержанию серьезного научного интереса к Крылову.
Следующее собрание сочинений, подготовленное В. В. Каллашем, вышло в 1904–1905 годах. Раскритиковав плетневский трехтомник как далеко не полный, подготовленный непрофессионально и давно устаревший, ученый заявил, что его издание «впервые даст возможность русскому обществу познакомиться с настоящим Крыловым»[13 - Каллаш Вл. Предисловие // Полное собрание сочинений И. А. Крылова [В 4 т.] / Ред., вступ. статьи и примечания В. В. Каллаша. Т. 1. СПб., [1904]. С. XIII. Материалы, обнаруженные по завершении работы над собранием, включены в две примыкающие к нему брошюры: Каллаш В. В. Из неизданных сочинений И. А. Крылова. I–II. СПб., 1904; III. СПб., 1905. О методах работы ученого и его взглядах на фигуру Крылова см.: Говенько Т. О роли А. Н. Веселовского в подготовке В. В. Каллашом «Полного собрания сочинений И. А. Крылова» (1904–1905) // Русская словесность. 2019. № 4. С. 27–31.]. В самом деле, оно претендовало и на полноту (четыре тома, охватывающие все выявленное к тому времени наследие, включая письма), и на первые подступы к установлению авторитетных источников текстов, и на пересмотр привычной репрезентации поэта. Каллаш интерпретировал «настоящего Крылова» в индивидуалистическом ключе, видя в его биографии драму могучего таланта, не имевшего возможности реализоваться в полной мере. В соответствии с духом нового, предреволюционного времени из нее исчезли реверансы в сторону императорской фамилии; Каллаш обошелся без идиллического любования народностью и даже демонстративно отказался от неизбежного мема «дедушка Крылов». В его очерке первая половина жизни баснописца – цепь лишений и разочарований, во второй он прячет за баснями «безысходный скептицизм и эгоизм», а его «громадная интеллектуальная сила» опускается, «не найдя себе поддержки и возбуждения в окружающей среде»[14 - Биографический очерк // Полное собрание сочинений И. А. Крылова / Ред., вступ. статьи и примечания В. В. Каллаша. Т. 1. С. LXIII.].
Собрание сочинений под редакцией Каллаша с его проблематизированным взглядом на Крылова выдержало два переиздания – в 1914–1915 и в 1918 годах, однако переломить инерцию плетневского нарратива не удалось. Он благополучно пережил даже революционные потрясения: просто в советские времена в биографии и творчестве баснописца стали усиленно педалироваться демократическое происхождение, социальная сатира и антикрепостнические убеждения.
Секрет нерушимости такого дискурса, как ни странно, заключается в его неоднородности. Работая в 1845–1846 годах над вступительной статьей к собранию сочинений, Плетнев, чуткий к современным веяниям, внес в благостную «уваровскую» картину бытия великого русского баснописца неожиданно резкое осуждение его бездеятельности, доходящей до морального квиетизма:

В своем праздном благоразумии, в своей безжизненной мудрости он похоронил, может быть, нескольких Крыловых, для которых в России много еще праздных мест. Странное явление: с одной стороны, гений, по следам которого уже идти почти некуда, с другой – недвижный ум, шагу не переступающий за свой порог[15 - Плетнев П. А. Жизнь и сочинения Ивана Андреевича Крылова // Полное собрание сочинений И. Крылова, с биографиею его, написанною П. А. Плетневым. Т. 1. СПб., 1847. C. II–III.].
Впечатление, произведенное этим обличением на литературную молодежь конца 1840?х годов, было столь велико, что, как мы полагаем, стало триггером для замысла романа «Обломов»[16 - Об этом см. в главе 5.]. Между тем, занимаясь в 1856 году, уже в совершенно новой общественной атмосфере, подготовкой второго издания своего трехтомника, Плетнев, сохранив все прежнее, столь же неожиданно добавил к очерку новый фрагмент – теперь героизирующий баснописца как «мирного воина общего добра и просвещения»[17 - Плетнев П. А. Жизнь и сочинения Ивана Андреевича Крылова // Полное собрание сочинений И. Крылова, с биографиею его, написанною П. А. Плетневым [В 3 т.]. Т. I. СПб., 1859. С. CXIX.].
Напластования смыслов, казалось бы, прямо противоречащих друг другу, придали канонической биографии Крылова незапланированную поливалентность. Выстроенный Плетневым нарратив оказался в целом приемлемым для всех и в любых ситуациях, независимо от того, какой на дворе порядок – монархический или советский. Он допускал любые трактовки – от умиления до возмущения. Локомотивом, увлекающим эту дребезжащую старинную конструкцию в будущее, оказалась идея крыловской народности – впервые сформулированная Булгариным, подхваченная Уваровым, возведенная на пьедестал Плетневым, дополнительно освященная авторитетом Гоголя и Белинского.
Необходимо отметить, однако, что предпринятая Каллашем попытка проблематизации принесла свои плоды. Его соображения явно отзываются в том, что и как писал в середине 1920?х годов Л. С. Выготский. Хотя этого ученого, в свете создававшейся им эстетической теории, больше интересовала басня, ее природа, психологические и педагогические проекции, он тем не менее поставил ряд важных вопросов относительно парадокса, который представляет собой каноническая репутация Крылова:

Не кажется ли удивительным тот факт, что Крылов, как это засвидетельствовано не однажды, питал искреннее отвращение к самой природе басни, что его жизнь представляла собой все то, что можно выдумать противоположного житейской мудрости и добродетели среднего человека. Это был исключительный во всех отношениях человек – и в своих страстях, и в своей лени, и в своем скепсисе, и не странно ли, что он сделался всеобщим дедушкой, по выражению Айхенвальда, безраздельно завладел детской комнатой и так удивительно пришелся всем по вкусу и по плечу, как воплощенная практическая мудрость[18 - Выготский Л. С. Психология искусства. М., 1986. С. 173. Формулу Ю. И. Айхенвальда Выготский приводит с легкой неточностью; должно быть: «Крылов всем – дедушка» (Айхенвальд Ю. Силуэты русских писателей. Вып. I. М., 1914. С. 8).].
Сами же басни он интерпретировал как преодоление того отвращения, которое Крылов испытывал к басне прозаической, во вкусе Лессинга, с «тесным горизонтом», и реализацию его врожденной страсти к драматургии. Этот внутренний трагизм, «второй план, который присутствует в каждой его басне, углубляет, заостряет и придает истинное поэтическое действие его рассказу», Выготский изящно и проницательно назвал «тонким ядом»[19 - Там же. С. 174. Выражение «тонкий яд» почерпнуто из басни самого Крылова «Сочинитель и Разбойник», где оно характеризует прославленного автора, проповедовавшего разрушительные для общества идеи.], имея в виду скептическую двусмысленность любого текста и высказывания Крылова, ощутимую, но крайне плохо поддающуюся описанию.
«Психология искусства» была издана только в 1965 году, через тридцать лет после смерти автора, и осталась неизвестной его современникам, В противном случае к ней мог бы апеллировать другой ученый, который в середине 1930?х годов предпринял энергичную попытку шагнуть за пределы обветшавшего нарратива[20 - Поразительно – но и показательно в связи с «невидимостью» Крылова, – что значимого интереса к нему не выказал никто из ученых ОПОЯЗа, хотя и его тексты, и перипетии его жизни и карьеры представляют собой богатейший материал, который буквально взывает к интерпретации в координатах «литературной эволюции», «литературного факта», «литературного быта», «приема» и т. д.]. Речь идет о Г. А. Гуковском, тогда возглавлявшем в Пушкинском Доме группу по изучению литературы XVIII века. В 1935 году в серии «Библиотека поэта», пытавшейся сочетать высокие научные стандарты с доступностью широкой аудитории, вышел двухтомник Крылова, к которому 33-летний ученый написал поистине новаторскую статью[21 - Гуковский Гр. Иван Андреевич Крылов // Крылов И. А. Полное собрание стихотворений. Т. 1. Басни / Ред. и коммент. Б. И. Коплана, статьи Г. Гуковского, Б. Коплана и В. Гофмана. Л., 1935 («Библиотека поэта». Большая серия). С. 5–76. Дата под текстом – 1934. В ранней монографии Гуковского «Русская поэзия XVIII века» (Л., 1927) Крылов не упомянут.]. Он первым указал на то, что «официализированный» Крылов играл роль своего рода идеологической «скрепы» николаевского царствования:

…именно Крылов был использован для демонстрации правительственных тенденций, демократических навыворот. Он был истолкован как выразитель народного духа, простой, мол, русский человек, конечно, мол, с лукавцей, с юмором, – но в сущности и добродушный, и сметливый, и меткий на острое слово, и, главное, накрепко верноподданный. <…>
Николай I все более втягивал его славу в орбиту своего влияния. Стилизация российского мужичка-полубуржуа «дедушки Крылова» стала казенным штампом. Ряд анекдотов, рисующих Крылова как кондового националиста в духе уваровской формулы устоев российского государства, приобрел характер официальной биографии Крылова. Нечего и говорить, что эта легендарная биография совершенно не соответствовала действительной жизни Крылова.
Николай I объявил Крылова покорнейшим и благонамереннейшим писателем так же, как он объявил Чаадаева сумасшедшим[22 - Гуковский Гр. Иван Андреевич Крылов. С. 69–70.].
Теперь Крылов оказывается фигурой, в высшей степени актуальной для нового советского дискурса. Ожидаемую альтернативу набору старинных идеологем Гуковский находит в эпизодах скрытой и явной (классовой) борьбы самого поэта и вокруг него. Крылов 1937 года разительно отличается от Крылова 1847-го. В юности он, нищий разночинец, обреченный на унизительное продвижение по социальной лестнице, противопоставляет себя литераторам-дворянам, хотя и многому у них учится. В зрелые годы рисует в баснях убийственные картины русской жизни, «страшные обвинительные акты» – «действительно простонародным, хотя не избегающим и „высоких“ элементов» языком, который звучал «грубоватым и отчетливо плебейским диссонансом». И всегда безошибочно чувствует социальную и мировоззренческую пропасть между собой и даже расположенным к нему «пушкинским кругом», не говоря уже о врагах и недоброжелателях, к числу которых ученый относил и Карамзина, и Шишкова, и Вяземского[23 - Там же. С. 66, 67.].
На естественно возникающий вопрос о том, в какие формы саморепрезентации все это выливалось, Гуковский отвечает тезисом о закрытости Крылова, сознательной уклончивости его поведения и любых высказываний во второй – и главный, ибо связанный с баснями – период жизни. Любопытно, что эти идеи восходят к мемориальному очерку антагониста Плетнева – Булгарина[24 - «<…> душу <…> он умел прикрывать от неуместного любопытства какою-то апологическою оболочкою, как раковиною, защищавшею его от житейских смут и бурь»; «Поутру он принимал всех, и со всеми обходился одинаково ласково, с человеком ему преданным и приятным и с тем, который не имел права на его благосклонность или был несносен» (Булгарин. Взгляд. № 8. С. 30; № 9. С. 35).]. Подхвачены они были Каллашем, писавшим:

На него сыплются чины, ордена, пенсии, пожалования, академические лавры – он все принимает с ленивой и тонкой усмешкой, ловко устраивает свои отношения и отшучивается, никого не допуская в свой внутренний мир[25 - Биографический очерк // Полное собрание сочинений И. А. Крылова. Т. 1. С. LXIV.].
Гуковский, в сущности, лишь риторически трансформирует формулы своих предшественников, окружая их терминами «классовая позиция», «подлинный радикализм», «мелкобуржуазный бунтарь, не нашедший своей среды» и т. д. А в конце статьи практически повторяет Каллаша:

Теперь, во второй половине своей жизни, он исповедует философию маленьких людей, боящихся нового и предпочитающих держаться того, что уже есть <…> правило крайнего индивидуализма, переродившегося в эгоизм как систему взглядов <…> он отвечал на умиления, заигрывания и восторги царской семьи все большим опусканием, разрастанием своего цинизма; он ходил грязный, нечесаный, небритый – широкая, мол, натура. А может быть, он в глубине души смеялся над дворцовой кликой, умилявшейся тем, что он безобразничал у них на глазах[26 - Гуковский Гр. Иван Андреевич Крылов. С. 63, 69.].
К сожалению, несомненная глубина наблюдений Гуковского – в этой статье и в другой, написанной в 1935 году к отдельному изданию «Басен» в малой серии «Библиотеки поэта»[27 - Гуковский Г. Крылов // Крылов И. А. Басни / Статья, ред. и примеч. Б. Коплана. Л., 1935. С. 5–43.], – потерялась на фоне идеологически заостренных формулировок, а после ареста и гибели ученого в 1950?м эти его работы не переиздавались и мало цитировались. Тем не менее свежесть его взгляда стимулировала появление в предвоенные годы нескольких важных работ ленинградских филологов – самого Гуковского, его ученика И. З. Сермана, А. В. Десницкого[28 - См.: Гуковский Г. А. Заметки о Крылове // XVIII век. Сб. 2. М.; Л., 1940. С. 142–165; Серман И. З. Басни Крылова и общественное движение его времени // Ученые записки Ленинградского университета. 1939. № 33. Вып. 2. С. 94–109; Десницкий А. В. Этюды о творчестве Крылова // Ученые записки Ленинградского педагогического института… 1936. Т. II. Вып. 1. С 179–217.].
Тот же импульс – впрочем, уже угасающий – дал себя знать и в последнем на нынешний день полном собрании сочинений Крылова[29 - Крылов И. А. Сочинения / Под ред. Демьяна Бедного. Т. I–III. М.: ГИХЛ, 1945–1946.].
Оно стало частью большого коммеморативного проекта, оформленного Постановлением Совета народных комиссаров СССР от 15 июля 1944 года № 879 «О мероприятиях по увековечению памяти И. А. Крылова в связи со столетием со дня его смерти». Этот документ предписывал выпустить первый том к 21 ноября 1944 года, то есть ко дню столетия (по новому стилю), и его действительно сдали в печать 3 ноября, так что можно себе представить темп, в котором шла работа. Полное собрание сочинений Крылова издавалось под эгидой не Академии наук, а всего лишь Государственного издательства художественной литературы, так что о сколько-нибудь фундированной научной подготовке в таких условиях не могло идти и речи. Анонимная вступительная заметка в начале первого тома вообще не содержит характеристик ни Крылова (за исключением заимствованного из постановления «великий русский писатель-баснописец»), ни итогов его изучения и ограничивается самой краткой историей предшествующих изданий и характеристикой предлагаемого собрания с точки зрения состава и текстологии. Собственно, повод и время выхода этого издания говорили сами за себя: юбилей, пусть даже такой странный, как столетие со дня смерти, пришелся на военное время, и русский баснописец, автор патриотических сочинений времен Отечественной войны 1812 года, снова был мобилизован на защиту теперь уже советской Родины. Напомним, однако, что фоном для крыловского юбилея и собрания его сочинений была мрачная история подготовки юбилейного академического собрания сочинений Пушкина, которое вследствие политического давления выходило вовсе без комментариев[30 - См. об этом: Домгерр Л. Л. Из истории советского академического издания полного собрания сочинений Пушкина 1937–1949 гг. (Материалы и комментарии) // Записки Русской Академической группы в США. 1987. Т. XX. С. 295–299; Рак В. Д. О кризисе академического пушкиноведения и подметках великих пушкинистов // Рак В. Д. Пушкин, Достоевский и другие (Вопросы текстологии, материалы к комментариям): Сб. статей. СПб., 2003. С. 7–9.]. Порукой идеологической безупречности издания Крылова служило имя его номинального редактора – нового советского баснописца Демьяна Бедного, невольно повторившего то, как за столетие до него сам Крылов своим именем защитил от тогдашних «компетентных органов» журнал «Библиотека для чтения». Фактически же подготовкой издания руководили московские литературоведы Д. Д. Благой, Н. Л. Бродский и Н. Л. Степанов.
Из трех томов этого собрания наиболее качественно был подготовлен третий (и самый важный – включающий басни), ушедший в производство через полтора года после постановления. Он снабжен не только текстологическими справками, но и вариантами, а кроме того, представляет стихотворения (примечания к ним написаны Гуковским) и, впервые в близком к исчерпывающему объеме, письма и деловые бумаги (подготовлены и прокомментированы сотрудником Публичной библиотеки С. М. Бабинцевым).
Несколько отклоняясь в сторону, стоит заметить, что на протяжении восьмидесяти лет, истекших с 1944 года, вопрос о новом собрании сочинений Крылова, которое соответствовало бы современным научным стандартам, вообще не возникал, в том числе и в связи с 250-летием со дня его рождения (2019). Выходившие в издательстве «Художественная литература» двухтомные «Сочинения»[31 - Издание 1969 года подготовил Н. Л. Степанов, издание 1984 года – С. А. Фомичев.] не включают письма Крылова (и уж тем более к нему), выборочно представляют драматургию и стихотворные тексты за пределами басенного корпуса, снабжены самым кратким комментарием и практически не касаются текстологии, то есть не являются ни полным, ни академическим собранием. Приходится констатировать, что один из самых известных и, добавим, самых любимых литературных классиков был издан под грифом Академии наук всего один раз – в 1956 году, когда в серии «Литературные памятники» вышел фундаментальный том «Басен», подготовленный А. П. Могилянским[32 - Крылов И. А. Басни / Изд. подгот. А. П. Могилянский. М.; Л., 1956. По основательности с этим изданием сопоставим однотомник «Стихотворения» (вступительная статья, подготовка текстов и примечания – также А. П. Могилянского), вышедший в большой серии «Библиотеки поэта» в 1954 году, как второе по счету издание Крылова под этой маркой.]. О каких-либо изданиях-«спутниках» нечего и говорить: не существует ни компендиума «Крылов в современной ему русской и европейской печати» (хотя материалы для него начал собирать еще С. Д. Полторацкий в 1820?е годы), ни даже подступов к биографическому словарю «Крылов и его окружение». Особняком в этой поразительно скудной эдиционной картине стоит выпущенный Л. Н. Киселевой уже в новом тысячелетии том драматических сочинений[33 - Крылов И. А. Полное собрание драматических сочинений / Сост., вступ. ст., коммент. Л. Н. Киселевой. СПб., 2001.]. Он выгодно отличается постановкой исследовательской задачи – проблематизировать место драматургии в литературной биографии Крылова, а также полнотой, проработкой текстологии и развернутым комментарием.
Что касается частных крыловских штудий после 1945 года и вплоть до наших дней, то они являют иное, более разнообразное, но столь же странное зрелище. Среди них есть выдающиеся биографические работы, основанные на вновь выявленных документах или новой интерпретации известных, в том числе о Крылове-издателе и Крылове – сотруднике Публичной библиотеки[34 - См.: Овчинников Р. В. В поисках автора «весьма замечательной статьи» (Об атрибуции одного из источников пушкинской «Истории Пугачева») // История СССР. 1979. № 4. С. 173–179; Бабинцев С. М. И. А. Крылов. Очерк его издательской и библиотечной деятельности. М., 1955; Полонская И. М. К биографии И. А. Крылова (библиографические и архивные изыскания) // Труды Государственной библиотеки СССР им. Ленина. Т. II. М., 1958. С. 70–93; Голубева О. Д. Хранители мудрости. М., 1988. С. 128–148.]. Есть труды о поэтике, языке и генезисе – сатирической прозы[35 - Кочеткова Н. Д. Сатирическая проза Крылова // Иван Андреевич Крылов. Проблемы творчества / Под ред. И. З. Сермана. Л., 1975. С. 53–112; Разумовская М. В. «Почта духов» И. А. Крылова и романы маркиза д’Аржана // РЛ. 1978. № 1. С. 103–115.], драматургии в целом и «Трумфа» в частности[36 - Всеволодский[-Гернгросс] В. Крылов и театр // И. А. Крылов. Исследования и материалы. М., 1947. С. 224–239; Киселева Л. Н. Некоторые особенности поэтики Крылова-драматурга (взаимоотношения с литературной традицией) // Классицизм и модернизм: Сб. статей. Тарту, 1994. С. 55–83; Лотман Ю. М. Речевая маска Слюняя // Вторичные моделирующие системы. Тарту, 1979. С. 88–90.], басен[37 - Виноградов В. В. Язык и стиль басен Крылова // Известия Академии наук СССР. Отделение литературы и языка. 1945. Т. 4. Вып. 1. С. 24–52; Серман И. З. Крылов-баснописец // Иван Андреевич Крылов. Проблемы творчества. С. 221–279; Степанов В. П. Эволюция и теория басни в 1790–1810?х годах // Там же. С. 196–220; Петровский Ф. А. Крылов и античная басня // Язык и стиль античных писателей. Л., 1966. С. 144–154.], в том числе об отражении в них некоторых политических коллизий и реалий[38 - Дурылин С. Крылов и Отечественная война 1812 года // И. А. Крылов. Исследования и материалы. С. 149–186; Брискман М. А. К истолкованию басен Крылова о войне 1812 года // Труды Ленинградского библиотечного института им. Н. К. Крупской. Т. II. 1957. С. 147–161.]. Основательно изучено место Крылова в литературных обществах и салонах конца XVIII – первой четверти XIX века[39 - Альтшуллер М. Г. Крылов в литературных объединениях 1800–1810?х годов // Иван Андреевич Крылов. Проблемы творчества. С. 154–195; Киселева Л. Н. Журнал «Зритель» и две концепции патриотизма в русской литературе 1800?х гг. // Проблемы типологии русской литературы: Труды по русской и славянской филологии: Литературоведение. Тарту, 1985. С. 3–20 (= Ученые записки Тартуского гос. университета. Вып. 645); Альтшуллер М. Г. Беседа любителей русского слова: У истоков русского славянофильства. 2?е изд. М., 2007. С. 214–250.].
Однако все эти достойные исследования в некотором смысле повисают в пустоте, лишенные опоры на обобщающий большой нарратив сопоставимого с ними научного качества. Авторы целого ряда биографий Крылова, вышедших более чем за полвека[40 - Таковы биографии, выпущенные в серии «Жизнь замечательных людей», – Н. Л. Степанова (два издания: 1963, 1969) и в особенности Е. Н. Цимбаевой (2014), а также книга И. В. Сергеева («Крылов». М., 1955).], все еще пытаются контаминировать обломки старых формул и барахтаются в массе анекдотов, еще и еще раз безуспешно пытаясь соединить все это в более-менее непротиворечивое целое.
Из усталости и недоумения рождается и симптоматичный, при всей курьезности, тренд последних двух десятилетий, где ключевой для традиционной оценки Крылова концепт «народность», в советскую эпоху понимавшийся как демократизм и виртуозное владение русским поэтическим языком, переосмысляется как духовная связь с традиционной культурой. Отсюда попытки интерпретировать «странности» Крылова через понятие юродства[41 - Коровин В. И. Жизнь и литературная судьба Ивана Крылова. М., 2024. С. 480–481. Исследователь придерживался этой же точки зрения и в предшествующей версии своего труда – «Поэт и мудрец: Книга об Иване Крылове» (М., 1996).], а там оказывается недалеко и до ультраконсервативных толкований его как «христианского мудреца» и «мирского старца»[42 - См. сборник «И. А. Крылов и православие» (М., 2006) и статьи В. Воропаева и А. Фурсова в посвященном 250-летию Крылова номере журнала «Русская словесность» (2019. № 4).]. Это, очевидным образом, финальная точка в деградации догмы, тупик.
Между тем выход существует. Он был найден и указан достаточно давно: в конце 1970?х – начале 1980?х годов пунктирную линию от Каллаша через Выготского и Гуковского провели А. М. Гордин и его сыновья. Речь идет об эссе М. А. и Я. А. Гординых «Загадка Ивана Андреевича Крылова» (1979)[43 - Сибирь. 1979. № 4. С. 70–83. См. также: Гордин М. А., Гордин Я. А. Театр Ивана Крылова. Л., 1983 и беллетризованную биографию: Гордин М. А. Жизнь Ивана Крылова. М., 1985.], в особенности же о подготовленном А. М. и М. А. Гордиными сборнике «Крылов в воспоминаниях современников» (1982), и о вступительной статье к нему – «Крылов: реальность и легенда»[44 - Концептуальный импульс этих работ оказался столь значителен, что в рецензиях на них обсуждались вопросы не только крыловской биографии, но и куда более общие – писательские мифологии, методология исследований поведения и т. д. См.: Тартаковский А. Легенда и реальный облик писателя // ВЛ. 1983. № 10. С. 240–247; Проскурина В. Театральный мир баснописца // ВЛ. 1984. № 7. С. 215–220; внутренний отзыв В. Э. Вацуро на рукопись КВС см.: В. Э. Вацуро: Материалы к биографии. М., 2005. С. 340–345.]. Собранные под одной обложкой свидетельства тех, кто лично знал Крылова или наблюдал его (в том числе мемуары одиознейших для советского литературоведения Булгарина и Греча, которые исследователям удалось републиковать), наконец-то сделали возможным осмысление личности, биографии и творчества Крылова как целостного феномена, возникшего и развивавшегося в богатейшем историческом контексте. Впервые удалось убедительно соединить две части его биографии, проследив единую художественную и идейную логику, связывающую Крылова «добасенного» и «басенного» периодов. Для Гординых, смотревших из глубины казавшихся нескончаемыми сумерек советского общества, Крылов – фигура едва ли не трагическая, идеалист, переживший крах надежд и иллюзий эпохи Просвещения и ставший ироником не вследствие конформизма, а от отчаяния. Именно Гордины, вопреки цензуре, сумели если не прямо поставить, то внятно обозначить вопросы об идеологической подоплеке культа Крылова, возникшего еще при его жизни. Они первыми отдали себе отчет в существовании «крыловского мифа» и предложили искать ключ к его «загадкам» и «парадоксам» в художественной, театральной логике. После их работ наивная вера в анекдотическую версию биографии баснописца окончательно стала нонсенсом, однако ее деконструкция все еще требует значительных усилий.
Вступая на путь, проложенный Гордиными, мы предлагаем опираться прежде всего на фронтальную контекстуализацию – рассматривать факты биографии Крылова в спектре соположенных контекстов. Имеются в виду не только естественные для него литература и театр, но и, не в меньшей степени, сферы власти, идеологии и политики, повседневности, коммерции, представлений о публичном и публичных фигурах, о различных модусах бытового поведения. Для реконструкции этих контекстов мы существенно расширили круг источников, в том числе архивных и визуальных, заново осмыслили некоторые связи Крылова (например, с А. Н. Олениным, коллегами по библиотеке, Ростовцевым), выявили и интерпретировали множество конкретных микросюжетов. Это позволило дать связное описание стратегий Крылова – коммерческих, литературных, поведенческих, а также стратегий создания и трансляции собственной мифологии.
Не менее значимая задача – исследование публичного облика Крылова, как при его жизни, так и после смерти – решается в этой книге при помощи нескольких оптик. Мы разделяем представления о том, что поле литературы с интенциями и действиями его акторов в России 1820–1840?х годов было частью публичной сферы[45 - О возможностях такого подхода см.: Вдовин А. В., Зубков К. Ю. «Не литература сама по себе, а ее социальное бытование»: институты литературы в Российской империи // Институты литературы в Российской империи: Коллективная монография. М., 2023. С. 7–34, а также статьи, написанные для этого труда А. А. Костиным и А. С. Бодровой.]. Именно в этом направлении развивалось самосознание литературного сообщества. Крылов, не только национальный классик, но и европейская знаменитость[46 - О паттернах формирования разных типов известности см. прежде всего: Lilti A. Figures publiques, l’invention de la cеlеbritе, 1750–1850. P., 2014 (рус. перевод – СПб., 2018).], был фигурой, вокруг которой не могла не развернуться борьба – поистине драматическая и ставшая одной из сквозных тем книги.
Мы рассматриваем несколько узловых событий. Во-первых, это история с крыловским юбилеем 2 февраля 1838 года – конфликт конкурирующих режимов публичности, общественного и официозного, персонификациями которых выступают профессиональный писатель и журналист Греч и министр Уваров[47 - Ср. замечание современных исследователей о том, что локальные режимы публичности составляют «важную часть исторического и политического контекста, в котором мы можем лучше понимать как значение, так и значимость конкретных публичных высказываний» (Атнашев Т., Вайзер Т., Велижев М. Двести лет опыта: от буржуазной публичной сферы к российским режимам публичности // Несовершенная публичная сфера: История режимов публичности в России. М., 2021. С. 8).]. Во-вторых, это на редкость выразительный сюжет с похоронами Крылова 13 ноября 1844 года, превращенными в манифестацию официальной народности, где всю подготовку с материальной и символической стороны обеспечивали высшие администраторы империи – Ростовцев, глава III отделения А. Ф. Орлов и Уваров, причем каждый обсуждал свои шаги с императором. Как и юбилей, это событие оставило глубокий след в сознании современников, вызвав разнообразнейшие реакции – от простодушного восторга до изощренной сатиры. В-третьих, это панорама сражений 1845–1846 годов, развернувшихся между журналистами и писателями разных убеждений и партий, за посмертное присвоение Крылова и его авторитета. Здесь, как и в других главах книги, одними из главных действующих лиц оказываются Булгарин и Вяземский, соперничество между которыми происходит на фоне формирования канонических представлений о литературной иерархии и «пушкинском круге» писателей. И наконец, мы обращаем внимание на то, как в оценках памятника Крылову сталкиваются уже не две, а три стороны – уходящий официоз, запоздалая идеализация и новая, снижающая его образ ирония.
На наш взгляд, практически равный вес Крылова в литературе и идеологии стал причиной того, что такие важные и сейчас кажущиеся существовавшими всегда институты литературы, как писательский юбилей и писательские похороны, возникли в России именно в связи с ним.
Еще одну тематическую линию составляет история того, что Гуковский в свое время именовал «официализацией», а мы называем «огосударствлением» Крылова, – эпопея прижизненной апроприации государством его творчества, литературной репутации, а заодно и личности. Здесь в соотнесенности рассмотрены «вещественнейшие», как выражался начальник Крылова Оленин, награждения – пенсионы, добавочное жалование, ордена и т. д., и то, что можно отнести к наградам символическим, – подарки от императрицы Александры Федоровны, уже упомянутый юбилей, отчеканенная в связи с ним памятная медаль, Крыловская стипендия и другое. Особенно любопытен сюжет с сооружением памятника в Летнем саду. В истории этого государственного коммеморативного проекта отразились блеск и нищета уваровской концепции народности, проявились многие административные механизмы, действие которых не изменилось и по сей день.
Еще один предмет нашего пристального внимания лежит в поле интеллектуальной истории. Это риторика и формулы, при помощи которых писали о Крылове и объясняли его официальные лица, с одной стороны, и лица частные – с другой. Поразительно, но эти модусы в данном случае с трудом поддаются разграничению. При жизни Крылов был консенсусной фигурой, значимость которой равно признавали и в одинаковых выражениях оценивали совершенно разные общественные силы. Точкой их соприкосновения служил концепт «русскости», никак не определяемый, но, безусловно, внятный каждому из прибегавших к нему.
Один пример. А. Я. Булгаков, крупный московский чиновник, скорее всего лично знакомый с Крыловым, в своих частных записках рассуждает о нем буквально теми же словами, которыми сообщали о его смерти императору Уваров и Орлов:

9?го ноября скончался в Петербурге (я выпускаю слова «российский знаменитый писатель») Крылов! Имя его, отчество, басни известны целой России. <…> все было в нем Русское патентовое [sic!]: чувства, мысли, мнения, привычки, образ жизни, слог, разговор! <…> В стихах, которые князь Вяземский сочинил, когда праздновали 50-летний литературный юбилей Крылова, он назвал его дедушкою Крыловым, и название сие осталось при нем как бы имя, при крещении данное, всякий желал сродниться с добрым Крыловым, всякий желал величать дедушкою того, который во всяком человеке признавал брата. <…> Баснями своими Крылов сделал себе бессмертное имя: они остроумны, замысловаты, отличаются прелестною простотою и преисполнены Русской соли, гораздо для нас драгоценнейшей, нежели аттическая! Крылов <нрзб.> умеет шевелить Русскую душу и сердце. <…> когда он даже переводил Эзопа и Лафонтена, то все-таки действие происходит как-то в России, и все звери, даже львы, слоны, кажутся как-то русскими и говорят нашим языком. Слог Крылова всякому доступен, понятен: ученому, безграмотному, <нрзб.> нищему, солдату, ребенку, одним словом, всем сословиям, возрастам и <нрзб.> лишь бы был он Русским, ибо как можно перевесть или растолковать иностранцу Демьянову уху? <…>[48 - РГАЛИ. Ф. 79. Оп. 1. № 13 («Современные происшествия и воспоминания мои». Ч. XI. 1843–1846 гг.). Л. 56 – 56 об.]
Второе имя баснописца, «дедушка Крылов», родилось из поздравительных куплетов, которые стали выражением единодушного патриотического восторга по поводу первого государственного чествования русского поэта. Однако любой восторг при попытке искусственно его раздуть приобретает оттенок фальши. Именно поэтому те из современников, кто действительно ценил Крылова (Булгарин, Ростовцев, Жуковский и др.), избегали называть его «дедушкой», а сам он в предсмертные часы предпринял исполненную высокой поэзии попытку уйти из-под власти этого навязчивого мема.
Кстати, о поэзии. Читатель, несомненно, заметит, что собственно текстов Крылова, и в стихах, и в прозе, мы касаемся довольно мало. Для решения наших задач большее значение имеет не его литературная продукция[49 - Вероятно, к этому случаю применимы идеи Жизель Сапиро об относительной независимости автора и его произведений, см.: Sapiro G. Peut-on dissocier l’Cuvre de l’auteur? P., 2020.], а все то, что формировало его публичный облик, включая истории о нем, возникновению большинства которых он сам способствовал. Учитывая, что Крылов практически не оставил классических эго-документов, такие опосредованные высказывания о себе имеют огромную ценность.
«Вот он!» – этим возгласом гоголевского Вия мы, пожалуй, могли бы резюмировать свою работу. Наши усилия были направлены к тому, чтобы сделать Крылова видимым[50 - Эту задачу мы понимаем в духе французского историка искусства Жоржа Диди-Юбермана – как необходимость для исследователя увидеть и подвергнуть анализу «слабые места», образующиеся там, где нечто не представлено, но должно быть представлено, или представлено как бы на ином языке, который нужно выучить и понять. См. его статью Rendre sensible [сделать ощутимым = включить в сферу чувств] в сборнике «Что такое народ?» (Qu’est-ce qu’un peuple? P., 2013. P. 77–114), а также главку S’approcher, documenter, rendre sensible в книге: Didi-Huberman G. Peuples en larmes, peuples en armes. L’oeil de l’histoire, 6. P., 2016, замечательном разборе фильма С. Эйзенштейна «Броненосец „Потемкин“».]. Будем надеяться, что хотя бы в первом приближении это удалось.
*
Мы искренне признательны всем коллегам, помогавшим нам в ходе работы над этой книгой[51 - Две ее главы публиковались в виде отдельных статей. Гл. 1 – Беспечен как Лафонтен: Заработки, доходы и жизненные стратегии И. А. Крылова // Семиотика поведения и литературные стратегии: Лотмановские чтения – XXII (= Monumenta Humanitatis: Чтения ИВГИ – ИВКА – ЦТСФ. Вып. 3). М., 2017. С. 64–128. Гл. 2 – а) Крылов и многие другие: Генезис и значение первого литературного юбилея в России // НЛО. 2017. № 145. С. 158–177 (имеется англ. перевод: Krylov and Many Others: The Genesis and Meaning of Russia’s First Literary Jubilee // Studies in Russian Literature. 2020. Vol. 56: 3–4. P. 135–156); б) Крыловский юбилей 1838 г. как культурный и идеологический феномен // Транснациональное в русской культуре: Сб. статей (= Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia XV). М., 2018. С. 6–83. При включении в книгу эти тексты были переработаны.]. Многие ключевые идеи, возникавшие сюжеты, яркие, странные, поначалу необъяснимые детали нам на протяжении нескольких лет удалось затронуть в докладах и потом с немалой пользой обсудить и уточнить как в аудиториях, так и в кулуарах таких ученых собраний, как Лотмановские и Гаспаровские чтения в ИВГИ, Лотмановский семинар в Тарту, конференция «История и ее образы» (Европейский университет в Санкт-Петербурге, Факультет истории искусств; ноябрь 2018), конференция «Институты литературы и государственная власть в России XIX века» (ИРЛИ РАН (Пушкинский Дом), октябрь 2020). Для нас было очень ценно обсуждение доклада об «анекдотической личности» Крылова, сделанного весной 2018 года в рамках научного семинара А. Л. Зорина «Интеллектуальная история» в Московской высшей школе социальных и экономических наук. Благодарим А. С. Бодрову, А. В. Вдовина, И. Ю. Виницкого, К. Ю. Ерусалимского, С. Н. Зенкина, М. А. Кучерскую, Л. Н. Киселеву, А. А. Кобринского, Р. Г. Лейбова, О. А. Лекманова, М. Л. Майофис, В. А. Мильчину, М. С. Неклюдову, А. С. Немзера, Н. В. Осипову, А. Л. Осповата, Т. И. Смолярову, А. А. Чабан, задававших нам стимулирующие вопросы, обращавших наше внимание на важные ракурсы и параллели. Многие смыслы и акценты прояснились в беседах с М. Б. Велижевым, К. А. Осповатом, Дамиано Ребеккини, А. И. Рейтблатом, П. Ф. Успенским, О. В. Эдельман.
Коллеги терпеливо разговаривали с нами о всевозможных идеях и предметах, составляющих колоссальный «околокрыловский» контекст, наводили по нашим просьбам справки, сами предлагали уточнения, снабжали выписками и фотографиями страниц книг и рукописей – бесценная помощь, особенно в период карантина 2020 года и сопутствовавшего ему закрытия библиотек и архивов. Мы признательны А. И. Алексееву, Д. О. Алешину, Я. Э. Ахапкиной, А. Ю. Балакину, С. Н. Гуськову, А. А. Исэрову, Е. В. Кардаш, С. Я. Карпу, Светлане Киршбаум, Алле Койтен, А. В. Кокорину, А. А. Кононову, Е. В. Кочневой, К. А. Левинсону, А. Л. Лифшицу, Н. В. Логдачевой, И. Г. Матвеевой, Нике Мосесян, Руслану Накипову, Н. Н. Невзоровой, В. С. Парсамову, Б. А. Равдину, Елене Рыбаковой, Я. В. Слепкову, А. Ю. Соловьеву, Н. М. Сперанской, Т. Н. Степанищевой, Н. Л. Щербак. Особая благодарность – М. А. Чукчеевой, взявшей на себя труд прочесть рукопись главы о памятнике в Летнем саду и высказать ряд важных замечаний, скульптору Дмитрию Тугаринову за возможность увидеть реликвию – посмертную маску Крылова – и его работы, посвященные баснописцу. И, конечно, Соне Коломийцевой, которая буквально выросла рядом с этим довольно специфическим «дедушкой», Зое Игнатьевне Вишневской и Лидии Николаевне Самовер за неизменную поддержку.
Еще некоторые благодарности читатель найдет в сносках при конкретных фрагментах исследования.
Для нас было не только лестно, но и вдохновляюще, что на первый, самый предварительный наш подход к крыловским штудиям живо отозвался И. З. Серман[52 - Серман И. З. Загадка Крылова // РЛ. 2006. № 4. С. 165.].

Глава 1
Картежник, баснописец, классик

…уж брать, так брать,
А то и когти что? марать.
    Басня «Воронёнок»
Многие годы жизнеописания Крылова начинались с чуда – необъяснимого зарождения любви к театру и поэзии в душе мальчика, в силу обстоятельств обреченного на прозябание в бедности и безвестности. Чудо служило отправной точкой для метафизической концепции всей его жизни, сформулированной, в частности, Я. К. Гротом:

Талант, драгоценнейший дар природы, есть печать высшего отличия человека в толпе обыкновенных смертных. Самый блестящий пример тому – Крылов. При рождении он не получил от судьбы ничего, кроме таланта; в жизни не приобрел ни богатства, ни высокого сана. Но его почтили царь, и народ, и весь образованный мир. Счастие, которого он, по-видимому, не искал, само отличило его[53 - Грот Я. К. Литературная жизнь Крылова // Сб. 1869. С. 1 (1?й пагинации).].
Такая – ультраромантическая – интерпретация жизненного пути поэта как избранника судеб восходит к автобиографическому нарративу самого Крылова в зрелые годы. Описывая обстановку своего детства, он намеренно сгущал краски.
Однако с исследовательской точки зрения задаваться вопросом о механике чуда бессмысленно. Плодотворнее иная постановка задачи: комплексный анализ жизненных стратегий, в разные периоды рационально избираемых Крыловым, – служебных, карьерных и, в особенности, стратегий «монетизации» его дарований[54 - Близкий подход представлен в статье: Korchmina E., Zorin A. Karamzin and Money // Cahiers du monde russe. 2018. Vol. 59. № 1. P. 117–140.].

1
Карьера Крылова-отца. – Тверь второй половины 1770?х годов
Происхождение Иван?а Крылова обычно описывается формулой «из штаб-офицерских детей»[55 - Сб. 1869. С. 275.], которая означает, что он был сыном человека, выслужившего потомственное дворянство. Его отец Андрей Прохорович, неимущий и неродовитый обер-офицерский сын, обученный лишь читать и писать, в 1752 году в возрасте четырнадцати лет вступил рядовым в Оренбургский драгунский полк. Следующие двадцать два года он прослужит в разных крепостях Оренбургской губернии. Не имея ни связей, ни влиятельных покровителей, без поддержки которых в то время невозможно было сделать карьеру, он получил первый офицерский чин, а с ним и дворянство, только в 1764 году. А не позднее 1765 года Андрей Крылов женился на Марии Алексеевне N – видимо, местной уроженке[56 - Такие выводы следуют из наблюдений В. Г. Демакова, обнаружившего в метрических книгах церквей Каракульской и Звериноголовской крепостей, где тогда располагались части Оренбургского драгунского полка, подтверждение того, что в июне 1765 года Мария Алексеевна уже была женой А. П. Крылова, а в 1767 году ее мать Матрена Иванова проживала там же, где семья Крыловых. См.: Демаков В. Г. К вопросу о месте и дате рождения И. А. Крылова // Природное и культурное наследие Урала: Материалы XV Всерос. научно-практич. конф. Челябинск, 2024. С. 128–136. После выхода А. П. Крылова в отставку она последует за дочерью, зятем и внуком в Тверь.]. Ей было около пятнадцати лет, она происходила из небогатой семьи, однако владела грамотой.
Будущий баснописец, как гласили прижизненные биографии, появился на свет 2 февраля 1768 года в Москве. Сам он не опровергал, но и не подтверждал эту версию, хотя, несомненно, сознавал, что она как минимум не вполне точна. Согласно новейшему исследованию, он родился не раньше 2 января 1769 года, когда Оренбургский драгунский полк, где служил его отец, выступил из Троицкой крепости (ныне город Троицк Челябинской области), направляясь через Оренбург и Самару в Астрахань[57 - О маршруте движения полка см.: Бабинцев С. М. Новые материалы о Крылове. Где родился И. А. Крылов? // РЛ. 1960. № 3. С. 197.]. Путь занял пять с половиной месяцев. Если верна дата 2 февраля (а проверить ее на сегодня не представляется возможным), то местом рождения сына подпоручика Крылова мог стать Оренбург или одна из почтовых станций и небольших крепостей, существовавших в тех местах.
Благоприобретенное дворянство позволило Крыловым владеть дворовыми[58 - Упоминание о некоей Марфушке, которая в конце 1801 или начале 1802 года, возможно, получила от Крылова вольную, есть в письме его брата Льва. Из его слов вытекает, что Крылов, очевидно, не имея возможности содержать свою дворовую, позволил ей жить самостоятельно, но не снабдил ее паспортом, и она долгое время подвергалась опасности быть принятой за беглую. Никакого дохода своему господину она, скорее всего, не приносила; более того, сам Крылов в конце концов «наградил» ее «за все претерпение» (см.: Сб. 1869. С. 327).], но недвижимыми имениями, главной опорой дворянской жизни, они не располагал?и. Основной источник средств для семьи составляло жалованье Андрея Прохоровича, который в 1772?м, на двадцатом году службы, достиг всего лишь капитанского чина.
Возможность наконец проявить себя Крылов-старший получил в пугачевщину. Его жена и сын оказались в осажденном восставшими Оренбурге, который страдал от голода и подвергался обстрелам[59 - Согласно преданию, по пути из Яицкого городка в Оренбург они наткнулись на пугачевцев, и матери пришлось прятать Ивана в корчаге – большом глиняном горшке (Лобанов. С. 2; приводимая этим автором дата – 1772 – неверна: восстание началось в сентябре следующего года, а Оренбург был в осаде с 5 октября 1773 до 23 марта 1774-го). Более чем через полвека Пушкин записал рассказ Крылова: «На их двор упало несколько ядер, он помнит голод и то, что за куль муки было заплачено его матерью (и то тихонько) 25 р.!» (Пушкин. Полн. собр. соч.: В 17 т. М.; Л., 1937–1959. Т. IX. Кн. 2. С. 492).], а сам он ожидал нападения в стратегически важном пункте – Яицком городке. Будучи вторым лицом после коменданта, подполковника И. Д. Симонова, капитан Крылов сыграл ключевую роль в обороне этой маленькой крепости, которая длилась с 30 декабря 1773 по 16 апреля 1774 года. После снятия осады он во главе отряда ловил разбежавшихся пугачевцев, а затем участвовал в работе Яицкой секретной комиссии, которая вела над ними следствие.
Начальство, впрочем, его не замечало: за оборону Яицкого городка императрица наградила Симонова, а не Крылова. Однако он все-таки нашел себе «милостивца» в лице легендарного антагониста Пугачева, бывшего старшины Яицкого казачьего войска, а с 1774 года войскового атамана Мартемьяна Бородина, который ранее тоже состоял при Симонове. Через Бородина он подал прошение начальнику Оренбургской секретной комиссии П. С. Потемкину, пытаясь обратить его внимание на свои заслуги. Тщетно. Ничего не добившись, оскорбленный Андрей Прохорович в марте 1775 года подает в отставку «для определения к статским делам»; к тому же в мае умирает Бородин. Напоследок Крылов решился еще раз, теперь уже напрямую, писать к Потемкину, напоминая ему о себе и почтительно именуя «меценатом». Но было поздно: хотя Потемкин и направил в Военную коллегию отношение с похвальным отзывом, там, учитывая, что Крылов уже не состоял в военной службе, не сочли возможным его награждать[60 - Об этом см.: Сб. 1869. С. 291–294.].
И все же отставка оказалась верным шагом. По общему правилу, при переходе с во?енной на статскую службу А. П. Крылов получил следующий чин – из капитанов стал коллежским асессором, то есть достиг VIII класса, но главное – ему досталось хорошее место. Благодаря тому, что в это время формировался административный штат только что созданного Тверского наместничества, он смог перебраться в Тверь и в 1776 году стать председателем 2?го (гражданского) департамента губернского магистрата – судебной инстанции, ведавшей незначительными делами лиц недворянского звания. Эта должность предполагала чин более высокого – VII класса[61 - Подробнее см.: Иванов Ю. К биографии Крылова // ВЛ. 1969. № 12.]; соответственно, и жалованье было выше, чем то, на которое он мог бы рассчитывать п?о своему чину коллежского асессора. Теперь его верный доход составлял 360 рублей в год.
Таким образом, карьера Крылова-старшего совершила резкий поворот к лучшему. Вероятно, этим он был обязан еще одному участнику подавления Пугачевского бунта – Т. И. Тутолмину, с 31 августа 1776 года правителю наместничества при наместнике Я. Е. Сиверсе.
Повезло и его сыну. Ивану Крылову было около семи лет, когда из далекой, полуазиатской Оренбургской губернии он попал в город, лежащий на большом тракте между Петербургом и Москвой. Здесь не раз останавливалась проездом сама Екатерина II. Она любила Тверь и сделала ее своего рода экспериментальной площадкой, где реализовывались идеальные представления эпохи Просвещения о городской цивилизации. После страшного пожара 1763 года город отстраивался по высочайше утвержденному регулярному плану, приобретая европейский облик, на что из казны были отпущены огромные средства. Отсюда началась реализация Губернской реформы. Обширному Тверскому наместничеству, учрежденному 25 ноября 1775 года, надлежало стать образцом по части административного устройства, а сама Тверь получила как бы полустоличный статус.
Весьма возможно, что Андрей Прохорович смотрел на пребывание в этом городе не как на венец своей карьеры, а как на ее очередную – и не последнюю – ступень. Не случайно младшему сыну, рожденному уже в Твери, он дает аристократическое имя Лев[62 - Возможно, крестным отцом младенца стал сослуживец А. П. Крылова, прокурор губернского магистрата Лев Федорович Кайсаров.], за которым маячит надежда на будущее – большое, славное и, скорее всего, столичное. Казалось, что до этого будущего семье оставался только шаг.
Тверское дворянство было многочисленно и тесно связано с Петербургом; в городе действовало несколько учебных заведений для разных сословий. Скажем, духовная семинария располагала библиотекой, где имелись, в частности, переводы сочинений Монтескье, Фенелона, книги по русской и европейской истории. В учебной программе важное место занимала поэзия; преподаватели и семинаристы сочиняли оды, хвалебные стихи и канты по случаю тех или иных событий в жизни города и своей alma mater, а сборники этих произведений в 1770?х годах печатались в новиковской типографии в Москве. Действовал при семинарии и школьный театр, популярный среди горожан, где давались драматические представления («разговоры», «диспуты») нравоучительного и сатирического содержания[63 - Подробнее о месте Тверской семинарии в культурной жизни города 1770?х годов см.: Колосов В. И. История Тверской духовной семинарии. Ко дню 150-летнего юбилея семинарии. Тверь, 1889; Он же. Семинарские лицедейства. Тверь, 1888; Привалова Е. П. О забытом сборнике Тверской семинарии // XVIII век. Сб. 5. М.; Л., 1962.].
В высшем тверском обществе также не брезговали театральными затеями. К примеру, в домашнем представлении комедии Вольтера «Нескромный» (возможно, в русском переводе), состоявшемся 1 ноября 1776 года, среди актеров-любителей было несколько крупных чиновников – коллег Андрея Прохоровича[64 - См.: Ленчиненко М. В. Дворянские домашние спектакли в Твери // Страницы музыкальной истории Верхневолжья. Вып. 2. Музыка Тверского края. По материалам музыкально-краеведческих чтений 2007–2008. Тверь, 2009. С. 25–43.]. В числе приглашенных зрителей, весьма вероятно, находилось и семейство Крыловых, так что эта «благородная комедия» могла стать первым театральным впечатлением Ивана.
Не чужда была Тверь и литературе. Когда в 1777 году Н. И. Новиков приступил к изданию серьезного морально-философского журнала «Утренний свет», в Твери у него сразу же нашлись читатели. Прямой связью тут служило семейство Муравьевых: сын, молодой поэт Михаил Никитич, приятельствовал с Новиковым в Петербурге, а отец Никита Артамонович, третий человек в наместничестве, председатель Казенной палаты и «поручик» (помощник) правителя Тутолмина, помогал вербовать в Твери подписчиков[65 - Об этом см.: Кулакова Л. И. Н. И. Новиков в письмах М. Н. Муравьева // XVIII век. Сб. 11: Н. И. Новиков и общественно-литературное движение его времени. Л., 1976. С. 18–19.]. Охотно читали в городе и начавший выходить в 1778 году журнал «Санкт-Петербургский вестник», в литературном отделе которого сотрудничали лучшие поэты того времени – Державин, Капнист, Хемницер, Княжнин.
Словом, будущего баснописца, как давно признано его биографами, окружало отнюдь не «темное царство»[66 - По-видимому, первым на то, что культура тогдашней Твери могла оказать немалое влияние на юного Крылова, в 1895 году обратил внимание А. К. Жизневский, председатель Тверской губернской ученой архивной комиссии (см.: Жизневский. С. 8). См. также работы А. В. Десницкого, чьи выводы, впрочем, представляются спорными: И. А. Крылов – автор «Кофейницы» и театральная жизнь в Твери 70?х и 80?х годов XVIII века // Ученые записки Ленинградского пед. института им. Герцена. 1955. Т. 120. С. 135–150; Где учился И. А. Крылов // Там же. 1966. Т. 309. С. 107–119.]. Без преувеличения можно сказать, что из Твери был виден Петербург; там весьма естественным было зарождение дерзкой мечты о карьере в столице, причем о карьере необычной – не служебной, а литературной.
Впрочем, даже для амбициозного юноши это был далеко не очевидный выбор. Изначально Ивану Крылову была предначертана совсем другая стезя. По его собственному утверждению, он был записан в службу еще при жизни отца, в 1777 году – подканцеляристом в Калязинский нижний земской суд[67 - Источники сведений – челобитная Ивана Крылова об определении в Санкт-Петербургскую казенную палату от 4 сентября 1783 года и его просьба об увольнении оттуда от 9 декабря 1786?го (Сб. 1869. С. 346, 348). Следует отметить, что хронология службы Крылова до поступления в 1812 году в Публичную библиотеку не совсем ясна; существующие данные в ряде случаев серьезно противоречат друг другу. В особенности это касается ранних лет, когда Крылов служил еще в неклассных чинах – подканцеляриста и канцеляриста.]. Андрей Прохорович, сам поднявшийся из рядовых, таким способом, очевидно, пытался заложить основы будущей карьеры сына. Отдав многие годы военной службе, он в итоге столкнулся с обидами и несправедливостью; неудивительно, что будущее Ивана он связывал со статским поприщем. Восьмилетний мальчик, разумеется, Твери не покидал, но его небольшое жалованье все-таки служило подспорьем семье.
А между тем он как сын одного из видных чиновников имел возможность наблюдать разнообразные праздники и церемонии, которые любили устраивать и наместник Сиверс, и правитель наместничества Тутолмин. Впоследствии, сам занимая посты наместника в других местах, Тутолмин прославится поистине царской пышностью и тем, что окружит себя чем-то вроде двора из местных чиновников[68 - О нем см.: Лонский [Приклонский С. А.] Державин в Петрозаводске // Русская мысль. 1883. № 10. С. 182–185.]. В Твери он, очевидно, вел не менее роскошный образ жизни. В результате даже крупные пожалования от щедрот императрицы не могли покрыть его долгов, и уже в 1781 году Сиверс констатирует, что «расстройство дел» Тутолмина «заставляет его желать другого места, не столь видного и дорогого, как Тверь»[69 - Письмо к Екатерине II от 9 апреля 1781 года цит. по: Жизнь Державина по его сочинениям и письмам … описанная Я. Гротом. СПб., 1880. С. 365–366. Первая публикация письма по-немецки: Blum K. L. Ein russischer Staatsmann. Des Grafen Jakob Johann Sievers Denkwu?rdigkeiten zur Geschichte Russlands. Bd. 2. Leipzig; Heidelberg, 1857. S. 378.].
В орбиту этого великолепного вельможи был вовлечен и А. П. Крылов с семейством, причем вес?ьма плотно. Его служба протекала под пристальным надзором Тутолмина, который тщательно, не брезгуя вникать в подробности, следил за деятельностью судебных учреждений[70 - См.: Шитков А. В. Благородство в генеральском мундире. Тимофей и Алексей Тутолмины. Старица, 2008. С. 22–24, 32–38.]. По всей видимости, правитель наместничества был доволен коллежским асессором Крыловым, свидетельством чему – особая милость к его сыну. Иван, по его позднейшим воспоминаниям, имел возможность пользоваться уроками гувернера-француза, жившего в доме Тутолмина[71 - ?Звездочка. С. 37.]; сын правителя был ему почти ровесником.

2
Покровители юноши Крылова. – Ролевые модели. – Шнор и Брейткопф
Неожиданная смерть далеко не ?старого, сорокалетнего отца 17 марта 1778 года стала переломным событием в судьбе будущего поэта. Если семья и имела какие-то далеко идущие планы, то они пошли прахом. С потерей жалованья Андрея Прохоровича исчез даже тот невеликий достаток, которым жена и дети пользовались при нем. Ивану, между тем, шел только десятый год, а его брату Льву – третий. Прошение вдовы на высочайшее имя о назначении пенсии за мужа удовлетворено не было[72 - Текст см.: Сб. 1869. С. 294–295 (по черновику, сохранившемуся в бумагах Крылова). По содержанию датируется 1778 годом.], и старший сын поневоле оказался кормильцем[73 - Кочующая из одной биографии Крылова в другую легенда о том, что его мать вынуждена была для заработка читать каноны и Псалтирь по умершим в богатых дворянских и купеческих домах, имеет позднее происхождение и ничем не подтверждена. Впервые она была зафиксирована как «предание» в 1872 году в «Истории русской литературы в очерках и биографиях» П. Н. Полевого.]. Уже через три месяца, 15 июня, мальчик, числившийся подканцеляристом в Калязине, был принят на ту же должность во 2?й департамент Тверского губернского магистрата, который ранее возглавлял его отец[74 - Сб. 1869. С. 275.]. Для начальства, то есть Тутолмина (Сиверс в эти месяцы отсутствовал), это был действенный способ поддержать бедствующее семейство – никакой системы пенсионного обеспечения, тем более для вдов чиновников, напомним, еще не существовало. Точный размер жалованья Ивана неизвестен[75 - «На канцелярских служителей и расход» губернскому магистрату выделялась общая сумма 1448 рублей в год (Примерный штат Тверской губернии, состоящей из 11 уездов…. [М.,] 1775. С. 4).], но в то время заработок подканцеляриста мог составлять до 100 рублей в год.
В этот ли момент или чуть позже, однако номинальная служба Крылова-младшего все-таки превратилась в реальную, и это явно шло вразрез с его интересами и устремлениями. В передаче Ф. В. Булгарина сохранился рассказ баснописца о том, что «повытчик его» (непосредственный начальник, чиновник, ведавший делопроизводством) «был человек грубый и сердитый, и не только журил его за пустые и бесполезные занятия, т. е. за чтение, но, застав за книгою, иногда бивал его по голове и по плечам, а сверх того жаловался отцу»[76 - Булгарин. Взгляд. № 8. С. 31.]. Не все детали здесь точны. Разумеется, при жизни Андрея Прохоровича Иван в своем калязинском «повытье» не появлялся, да и поднять руку на сына председателя губернского магистрата никто бы не посмел; но осиротевшему мальчику действительно могло каким-то образом доставаться от сердитого начальника.
К счастью, у Ивана имелись покровители. Он был вхож в дом не только Тутолмина, но и советника наместнического правления Н. П. Львова – бывшего казанского губернского прокурора, еще одного человека, чья биография была связана с пугачевщиной. Согласно довольно путаным воспоминаниям его внучатой племянницы Е. Н. Львовой[77 - КВС. С. 41–42, 372. Имени Н. П. Львова мемуаристка не называет, путая его с братом Петром Петровичем – тогда городничим в Торжке. Из детей П. П. Львова по возрасту к Крылову был ближе всех Федор, с которым Крылов мог встречаться в Твери в доме его дяди.], юный Крылов и там пользовался какими-то домашними уроками. Средний сын Львова Александр был на два года старше, что позволяло им учиться вместе. Связь с этим семейством отразилась и в позднейшем юмористическом рассказе самого баснописца о том, как его неуклюжесть однажды привела в отчаяние учителя танцев, занимавшегося с детьми советника[78 - КВС. С. 141. Автор этих воспоминаний В. А. Оленина, опиравшаяся на рассказы самого Крылова, пишет также, что в дом ко Львовым (по ошибке она называет его хозяином уже упомянутого Федора Петровича Львова, который в то время был подростком, как и Крылов) мальчик попал благодаря дружбе его матери с этим семейством.]. Возможно, именно у Львовых он приобщился и к музыке, получив первые навыки игры на скрипке.
Однако смерть отца принесла мальчику не только сиротство, бедность и зависимость от чужих щедрот. Как ни странно, она дала ему свободу выбора. Можно не сомневаться, что, будь Крылов-старший жив, он распорядился бы судьбой сына по своему разумению, и уделом Ивана надолго, если не навсегда, стала бы канцелярская служба. Теперь же, подрастая, он мог сам строить планы на дальнейшую жизнь. И здесь вдохновляющим оказался, по-видимому, пример нескольких необычных для провинциальной элиты людей, занятых не только службой.
Прежде всего назовем М. И. Веревкина. Крылова-старшего он мог знать еще со времен пугачевщины. Заведуя походной канцелярией генерал-аншефа П. И. Панина, который в августе 1774 года возглавил правительственные войска, Веревкин занимался составлением «генерального обо всем бунте описания»[79 - Из письма другого приближенного Панина – оренбургского чиновника, историка и географа П. И. Рычкова к историку Г. Ф. Миллеру от 20 ноября 1774 года (см.: Пекарский П. П. Жизнь и литературная переписка Петра Ивановича Рычкова. СПб., 1867. С. 148). Названный труд Веревкина не известен.] и едва ли прошел мимо такого яркого эпизода, как успешная оборона Яицкого городка.
Уступая А. П. Крылову в выслуге лет, Веревкин сильно опередил его в чинах. Его формулярный список включал и должность асессора только что созданного Московского университета, и директорство в им же основанной Казанской гимназии, где одним из учеников был Державин. Ненадолго появившись в Твери в 1776 году, он вновь приехал туда в 1778?м, в год смерти Андрея Прохоровича, и занял должность председателя палаты гражданского суда. Вскоре из коллежских советников он был произведен в статские, став особой V класса.
При впечатляющей карьере Веревкин славился и как человек светский, артистичный рассказчик, производивший большое впечатление на слушателей[80 - Об этом см.: Вяземский П. А. Полн. собр. соч. Т. VIII (Старая записная книжка). СПб., 1883. С. 8.], среди которых мог находиться и подросток Иван Крылов. Но главное – он, единственный в тогдашней Твери, был настоящим и даже известным автором: статья о нем, пусть совсем короткая, имелась уже в новиковском «Опыте исторического словаря о российских писателях» (1772). Комедия Веревкина «Так и должно» шла на профессиональной сцене, включая придворную, и именно он сочинил пьесы, представление которых стало важной частью торжеств при открытии сначала Тверского, а затем Новгородского наместничеств, в январе и декабре 1776 года соответственно.
При этом, в отличие от большинства даже более именитых сочинителей, Веревкин мог похвастаться особым вниманием и материальной поддержкой самой императрицы. Свыше десяти лет, не состоя ни в какой службе, он занимался только переводами, получая за это 750 рублей в год из средств Кабинета. Мало того: все, что он переводил, печаталось на счет Екатерины II в его пользу. В 1776 году Веревкин был официально определен к статским делам, но выплата дополнительного «литературного» пособия продолжилась, хотя его и уменьшили до 450 рублей – что, заметим, значительно превышало официальный доход А. П. Крылова.
Веревкин прожил в Твери недолго: в сентябре 1781 года он вышел в отставку и покинул город. Все сказанное, однако, позволяет предполагать, что именно он стал той ролевой моделью, на которую в той или иной мере ориентировался Иван Крылов.
Еще одним человеком, чья деятельность могла оказать влияние на формирование интересов юноши, был В. А. Приклонский – директор Дворянского училища, открытого в Твери в июне 1779 года при деятельном участии правителя наместничества. Любитель литературы, чьи прозаические переводы публиковались на страницах «Утреннего света», он в первую очередь был энтузиастом педагогики и много занимался нравственным и культурным развитием своих воспитанников.
22 ноября того же 1779 года Приклонский сообщал своему шурину Я. И. Булгакову важную для всего тверского общества новость:

Вчерась открылся у нас в училище театр, и я получил себе публичную благодарность как от начальника, так и от всея публики, коея было (разумея все благородных) 130 персон. Дети мои, без хвастовства сказать, играли очень хорошо, и что удивительнее, что все актеры мои такие, которые от роду ни театра не видывали, ни комедии не читывали. Между актерами был сын губернаторский и Лисанька[81 - Цит. по: Рак В. Д. Переводчик В. А. Приклонский (Материалы к истории тверского «культурного гнезда» в 1770–1780?е гг.) // XVIII век. Сб. 13: Проблемы историзма в русской литературе конца XVIII – начала XIX в. Л., 1981. С. 259.].
Лисанька – это девятилетняя дочь самого Приклонского Елизавета, а «сын губернаторский» – не кто иной, как Алексей Тутолмин[82 - В дальнейшем он остался увлеченным актером-любителем; см.: Морозова Н. П. Тутолмин Алексей Тимофеевич // Русские писатели. 1800–1917: Биографический словарь. Т. 6. М., 2019. С. 336.], вместе с которым какое-то время слушал уроки Иван Крылов. Выходил ли на сцену сам Иван, неизвестно (сведений о его учебе в Дворянском училище нет), но в этом театре он даже как зритель мог получить некоторое понятие о драматургии и театральном искусстве. В отличие от архаичных действ в семинарии, здесь давали пьесы известных современных авторов. Первой стала переделанная «на русские нравы» знаменитая в то время комедия Г. Э. Лессинга «Минна фон Барнхельм, или Солдатское счастье»[83 - В собрании Санкт-Петербургской государственной театральной библиотеки имеется рукописная книга, озаглавленная «Комедия Солдатское щастье из сочинений гдна Лессинга, переделаная в Тверском дворянском училище <…> Представлена была питомцами Тверского дворянского училища в первый раз в Твери ноября 24 дня 1779 года». Текст комедии сокращен и изменен по сравнению с вышедшим в том же году новиковским изданием: «Солдатское щастье, комедия в пяти действиях г. Лессинга. Преложил с немецкаго на российские нравы. И. З. [Иван С. Захаров?]».].
С Приклонским как директором Дворянского училища оказалось связано еще одно важное начинание – попытка развить в Твери издательское дело и книжную торговлю.

Вчерась получили мы из Сената указ о заведении при училище типографии, на обыкновенных правах, но не зависящей ни от кого, т. е. ни от Университета, ни от Академии. Сказывают, что наместник берет в содержатели оныя Шнора, —
писал он Булгакову 8 ноября 1779 года[84 - Цит. по: Рак В. Д. Переводчик В. А. Приклонский (Материалы к истории тверского «культурного гнезда» в 1770–1780?е гг.). С. 259.].
Речь идет о сенатском указе от 3 октября того же года, из которого следовало, что Сиверс выступил с инициативой открытия в Твери вольной (то есть частной) типографии:

<…> он, г. Сиверс, заведение сие почитает за весьма полезное как для казны, в рассуждении обнародования указов, так и для публики и вновь заведенного в Твери благородного училища и для имеющихся в том наместничестве 5-ти разных семинарий, в недавном времени заводимых[85 - ПСЗРИ. Собр. 1?е. Т. 20. № 14927. С. 872.].
Иоганн Карл Шнор, к которому обратился наместник, незадолго до этого, в 1776 году, в партнерстве с И. Я. Вейтбрехтом основал и успешно эксплуатировал типографию в Петербурге. Он выдвинул ряд условий: власти будут платить ему за печатание указов; ему будет позволено «печатать и продавать календари»[86 - Тем самым Шнор покушался на монопольное право Академии наук издавать такие востребованные и прибыльные книги, как месяцесловы. Вскоре эта монополия будет официально подтверждена сенатским указом от 20 февраля 1780 года «О воспрещении всем типографиям печатать месяцесловы и другие книги, печатаемые в Академии наук».], «русские книги» и «Тверской вестник наподобие Рижского Интелигенца»[87 - Intelligenzblatt («Листок объявлений») – распространенное в германских государствах название деловых газет, публиковавших официальную информацию, распоряжения городских властей, объявления о торгах, аукционах, арендах, курсы акций, новости торговли и судоходства, списки вновь прибывших и выезжающих лиц (преимущественно коммерсантов) и т. п. В Риге газеты с таким названием не было. С 1762 года там выходил аналогичный по содержанию еженедельник Rigischer Anzeigen («Рижские объявления»).], то есть региональную газету (первую в России!). Кроме того, он хотел завести книжную лавку для продажи изданий на разных языках. Однако экспансия в провинцию была делом рискованным: в Твери не было ни оборудования, ни материалов, ни опытных работников. И типографщик потребовал государственной поддержки – 1500 рублей беспроцентной ссуды на пять лет и бесплатное помещение в городе на тот же срок.
В истории тверского просвещения собственная типография и книжная лавка должны были открыть новую страницу. Местные переводчики, проповедники, писатели и стихотворцы получили бы возможность издавать свои произведения; газета проникала бы как в дворянские, так и в купеческие дома, а за ней последовала бы словесность – так количество читателей выросло бы не в одной Тверской, но и в прилегающих губерниях. Со временем можно было бы задуматься и о журнале, подобном, например, «Санкт-Петербургскому вестнику», который издавался иждивением книгопродавца Вейтбрехта и печатался в их общей со Шнором типографии. Правительственные указы, новости, «разные мелкие сочинения для полезного и приятного чтения», стихи, критика и рецензии на новые книги – все, чем наполнялся «Санкт-Петербургский вестник», было бы востребовано и в Твери. Газете и журналу понадобились бы постоянные сотрудники, типографии – корректоры… Тверь получила бы шанс превратиться в один из центров развития литературы, а просвещенные тверитяне – возможность найти приложение своим талантам. Среди них, весьма возможно, был бы Иван Крылов.
Впрочем, Приклонский радовался преждевременно: всему этому не суждено было сбыться[88 - Первая в России провинциальная газета «Тамбовские известия» появится только в 1788 году по инициативе и под покровительством губернатора Г. Р. Державина. Чуть раньше, в 1786 году, в Ярославле начнет издаваться первый провинциальный журнал – «Уединенный пошехонец», поддержку которому окажет, в частности, архиепископ Арсений (Верещагин), который в 1775–1783 годах занимал Тверскую кафедру.]. Сенат, дозволив создание в Твери вольной типографии, в ссуде отказал. Однако сенатская «привилегия» даже в таком виде выглядела заманчиво. Шнор попытался ассоциироваться с другим петербургским коллегой – начинающим типографщиком Бернгардом Теодором Брейткопфом, сыном известнейшего европейского нотоиздателя. Расчет тут был на финансовую поддержку Брейткопфа-старшего. Сам же этот альянс строился, скорее всего, не без ведома Сиверса, который лично знал молодого Брейткопфа и сдавал ему в аренду свою бумажную фабрику. Однако дела у того шли не блестяще – и хотя Шнор выкупил его долги, в марте 1782 года сын по совету отца все-таки прервал эти деловые отношения[89 - Об этом см.: Hase O. von. Breitkopf und H?rtel. Bd. 1: 1542 bis 1827. Leipzig, 1917. S. 125–126.]. Заводить же типографию в Твери на свой страх и риск Шнор не решился.

3
Переезд в Петербург. – Новые покровители. – Первый опус
В середине 1781 года наместником вместо Сиверса стал Я. А. Брюс, но до Твери он добрался нескоро. Всю первую половину 1782 года его замещал П. С. Потемкин, тот самый «меценат», который в свое время хлопотал за А. П. Крылова перед Военной коллегией. У вдовы и детей, таким образом, появился в Твери еще один «милостивец», однако их будущее от этого не стало выглядеть менее удручающим. Ивана в лучшем случае ожидала судьба мелкого чиновника, Льву предстояло расти в бедности. И Мария Алексеевна отважилась на решительный шаг – бросить незавидную службу старшего сына и искать счастья в Петербурге.
Пойти на это можно было лишь в надежде на нового, теперь уже столичного покровителя. Им стал бригадир С. И. Маврин, знавший и ценивший А. П. Крылова по секретной комиссии по расследованию действий пугачевцев, которая работала в Яицком городке во второй половине 1774 года[90 - О Маврине и его отношениях с А. П. Крыловым см.: Овчинников Р. В. Следствие и суд над Е. И. Пугачевым и его сподвижниками: Источниковедческое исследование. М., 1995. С. 8, 22, 25; Овчинников Р. В., Большаков Л. Н. Оренбургская пушкинская энциклопедия. Оренбург, 1997. С. 216–218.]. В мае 1782 года Маврин занял должность вице-губернатора и председателя Санкт-Петербургской губернской казенной палаты. А 27 июля того же года тринадцатилетний подканцелярист Иван Крылов, испросив в своем присутствии отпуск на двадцать девять дней, отправился в Петербург.
Из отпуска он не вернулся: фактически это был побег со службы. Но пока правителем наместничества оставался Тутолмин, начальство смотрело на происходящее сквозь пальцы. Ивана хватились только спустя девять месяцев, в начале апреля 1783 года, когда Тутолмин уже был назначен губернатором в Екатеринослав. Беглецу грозило принудительное возвращение в Тверь[91 - См. рапорт с места службы Крылова в Тверское наместническое правление (11 апреля 1783 года) и запрос оттуда в Санкт-Петербургское губернское правление о сыске и присылке Крылова в Тверь (24 июля того же года) – Сб. 1869. С. 274.] и взыскание, от чего он был избавлен, по-видимому, благодаря заступничеству Маврина. Историю с самовольным отъездом удалось замять, и настолько успешно, что указом Тверского наместнического правления от 23 августа Иван Крылов был даже награжден «за беспорочную службу» чином канцеляриста[92 - Сб. 1869. С. 275.]. В сентябре того же 1783 года он был официально определен в возглавляемую Мавриным Санкт-Петербургскую казенную палату и уже в ноябре на новом месте получил свой первый классный чин – причем не XIV, а сразу XIII класса, став провинциальным секретарем.
Весьма скромное для столицы жалованье – 90 рублей ассигнациями в год[93 - Там же. С. 348–349. Утверждение П. А. Плетнева, что жалованье юного Крылова составляло 25 рублей в год (КВС. С. 213), очевидно, основано на ошибке. Примерно такова была сумма, которую Крылов получал «в треть». Далее, за исключением особо оговоренных случаев, все денежные суммы приводятся в ассигнациях.] – первый точно известный нам денежный доход будущего баснописца. При этом на его попечении находились мать и брат; не забудем, что петербургская жизнь была дороже тверской, так что молодому человеку волей-неволей пришлось думать о дополнительном заработке. Его источником могло бы стать, например, переписывание чужих рукописей или нот, но он выбрал другой путь, куда более рискованный, зато в случае успеха суливший и деньги, и славу.
Первая попытка Крылова заработать на своем сочинении традиционно датируется 1784 годом[94 - Л. Н. Киселева относит работу над «Кофейницей» к 1782–1784 годам, отмечая ее сходство с такими образцами русской комедии и комической оперы, с которыми юный автор мог познакомиться только после переезда в Петербург (см.: Крылов И. А. Полное собрание драматических сочинений / Сост., вступ. ст., коммент. Л. Н. Киселевой. СПб., 2001. С. 589–590).]. Эту историю излагают два автора – М. Е. Лобанов, хорошо знавший обоих ее действующих лиц, и Е. А. Карлгоф, которая расспрашивала уже пожилого баснописца. Их версии в целом совпадают: юный Крылов, написав комическую оперу «Кофейница», явился к уже известному нам Брейткопфу, издателю и композитору-любителю, с просьбой положить ее на музыку, то есть пригласил его в соавторы. Брейткопф же почему-то решил выкупить рукопись никому не известного сочинителя и предложил за нее 60 рублей, но Крылов предпочел взять плату книгами – произведениями Мольера, Расина и Буало на ту же сумму. Хода «Кофейнице» щедрый издатель, однако, так и не дал. Много лет спустя, в 1810?х годах, когда они оказались коллегами по Публичной библиотеке, Брейткопф вернул баснописцу его рукопись[95 - См.: Лобанов. С. 5–6; Звездочка. С. 41–42. О возвращении рукописи рассказывает только Лобанов.].
Многое в этом рассказе вызывает сомнения – и неимоверный гонорар, составлявший две трети годового жалованья молодого автора, и его стоический отказ от денег ради книг, и рафинированный подбор французских классиков. Удивляет и проницательность Брейткопфа, сразу распознавшего будущий великий талант, и то, что позднее он так легко расстался с рукописью, которую в свое время приобрел и которая теперь, когда Крылов прославился, уже представляла коллекционную ценность.
Учитывая, что баснописцу было свойственно использовать рассказы о своем прошлом как инструмент формирования персонального мифа, заметим, что в реальности все могло происходить совсем иначе. Получил ли пятнадцатилетний сочинитель вообще хоть что-нибудь за свой труд? Неизвестно. Возможно, он просто оставил «Кофейницу» издателю под обещание превратить ее в оперу и ушел несолоно хлебавши. В этом случае возвращение рукописи выглядит как запоздалая попытка Брейткопфа загладить нанесенную им обиду. Крылов же, самолюбивый и амбициозный, историю своей юношеской неудачи превращает в рассказ о феноменальном успехе, который якобы сопутствовал ему с первых же шагов на литературном поприще.
Несомненно здесь одно – у Брейткопфа Крылов действительно побывал. Но почему из всех петербургских композиторов он выбрал именно его? Похоже, что двери этого дома открылись перед юношей по чьей-то рекомендации. Тут стоит вспомнить о Шноре и его намерениях завести, в партнерстве с Брейткопфом, типографию в Твери. Шнор в наибольшей степени подходит на роль человека, который оказал Крылову услугу из услуг – стал для него связующим звеном между тверским обществом, где его знали, и неведомым культурным миром столицы. В таком случае он должен был числить Шнора среди первейших своих благодетелей. Косвенное подтверждение этому можно усмотреть в факте, до сих пор не получавшем интерпретации: шестьдесят лет спустя Крылов подарит книгу своих басен некоему Петру Андреевичу Шнору (вероятно, родственнику издателя), а вскоре этот человек будет и в числе приглашенных на похороны баснописца[96 - Н. П. Смирнов-Сокольский описывает экземпляр этой книги с автографом: «Петру Андреевичу Шнору. Сочинитель – И. Крылов», куда вклеено приглашение на похороны (Смирнов-Сокольский Н. Моя библиотека. Т. 1. М., 1969. С. 330).].

4
Театр и знакомство с Дмитревским. – Соймонов. – Конфликт с Княжниным. – Фиаско
Что касается служебных перспектив, которые ?открывались перед молодым Крыловым в Петербурге, то их трудно было назвать радужными. Маврин уже в декабре 1783 года покинул свой пост, перейдя в Военную коллегию. Возможно, он и в новом качестве продолжал поддерживать семейство Крыловых: во всяком случае, в 1786 году младший из братьев, десятилетний Лев, оказался записан фурьером в лейб-гвардии Измайловский полк[97 - Еще весной 1786 года, согласно исповедной ведомости Троицкого собора Измайловского полка, Лев числился «артиллерии сержантом», то есть формально состоял в бессрочном отпуску (ЦГИА СПб. Ф. 19. Оп. 112. № 334-3. Л. 341; см.: Бабинцев С. О годе рождения Крылова. С. 185).]. Ивану же, оставшемуся в Казенной палате, предстояли годы унылых, однообразных занятий и мучительно медленного продвижения по службе при заведомо скудном жалованье – в точности как в Твери.
Совсем другое будущее сулил ему театр, «средоточие литературной жизни» тех лет[98 - Киселева Л. Н. Загадки драматургии Крылова // Крылов И. А. Полное собрание драматических сочинений. С. IV.]. На этом поприще он мог рассчитывать на быстрый и яркий взлет, а гонорары плодовитого драматурга, чьи произведения с успехом шли на сцене, существенно превышали жалованье мелкого чиновника. Неудача с комической оперой не обескуражила молодого человека, и он принялся за более масштабное сочинение.
В канонической версии биографии Крылова – она, напомним, базируется на его собственных рассказах, записанных современниками, – фигурирует трагедия в стихах «Клеопатра». В 1785 или 1786 году он якобы явился с нею к знаменитому актеру и театральному деятелю И. А. Дмитревскому – так же, как до этого являлся с «Кофейницей» к Брейткопфу. Эта вторая попытка литературного дебюта оказалась едва ли не более неудачной, чем первая: сведущий в драматургии Дмитревский «Клеопатру» отверг. Однако в процессе ее досконального разбора критик и автор сдружились, чему не помешала 35-летняя разница в возрасте. Провал, следовательно, вновь оборачивается признанием, которое еще неумелый сочинитель получает как бы авансом[99 - Звездочка. С. 42–43.].
Оставляя в стороне крайне запутанную историю самой «Клеопатры»[100 - О ней см.: Бабинцев С. М. И. А. Крылов. Новые материалы. (Из архивных разысканий.) // РЛ. 1969. № 3. С. 114–116. Судить о том, что представляла собой эта трагедия, по одному названию затруднительно.], отметим, что во второй половине 1780?х годов между Крыловым и Дмитревским действительно сложились дружеские отношения, которые затем переросли в коммерческое партнерство. Дмитревский ввел молодого человека в театральный мир Петербурга – но кто ввел его к самому Дмитревскому[101 - С. Н. Глинка в мемуарах называет покровителем Крылова драматурга Я. Б. Княжнина, который «дал ему приют в своем доме и первый открыл ему поприще тогдашней словесности» (Глинка С. Н. Записки. СПб., 1895. С. 87). Плетнев, развивая эту мысль, уже прямо пишет, что «Княжнин доставил Крылову знакомство с Дмитревским» (КВС. С. 211). Однако иных свидетельств, подтверждающих эту версию, нет. Она явно восходит к самому Княжнину, наставнику Глинки в Сухопутном кадетском корпусе в те годы, когда между ним и Крыловым возник острый конфликт (о нем см. ниже). Достоверность этого рассказа, больше похожего на сетования обиженного человека, ставят под сомнение А. М. и М. А. Гордины (КВС. С. 427).]? Крыловский миф изображает их знакомство как инициативу дерзкого и уверенного в себе юноши, однако и тут свою роль мог сыграть посредник – возможно, тот же типографщик Шнор. Во всяком случае, в 1783 году именно у него вышло первое издание комедии Фонвизина «Недоросль», премьера которой состоялась в бенефис Дмитревского 14 сентября 1782-го.
Театральные знакомства оказались для Ивана Крылова полезными еще в одном отношении – позволили ему найти себе уже не просто высокопоставленного покровителя, а настоящего патрона. Им стал П. А. Соймонов, член Комитета для управления зрелищами и музыкой. В его ведении находились придворные театры, именно в это время ставшие доступными широкой публике. Кроме того, он как статс-секретарь императрицы управлял Экспедицией по Колывано-Воскресенским горным заводам Кабинета ее величества. С этим явно связан переход Крылова весной 1787 года на службу в Горную экспедицию[102 - Модзалевский Б. Л. И. А. Крылов. Новые данные для его биографии // РС. 1898. № 1. С. 153.]. Ни в чине, ни, скорее всего, в жалованье он не выигрывал, но к тому времени служба уже и не рассматривалась им в качестве основного занятия. Театральное дело в Петербурге переживало подъем, требовались новые пьесы, новые авторы, и Соймонов поощрял драматические опыты подчиненных – в сущности, своих клиентов. Годом позже под его начало поступит еще один молодой драматург, Александр Клушин[103 - К этому времени Клушин уже приобрел в театральном мире некоторую известность как переводчик комедии Ж. Патра? «Рассудительный дурак, или Англичанин», которая в 1787 году была с успехом поставлена на московской сцене.], ближайший друг Крылова этих лет: он займет место в Комиссии о дорогах в государстве, членом которой также был Соймонов.
Однако работа для театра у Крылова не задалась. Так, за выполненный по поручению патрона перевод французской комической оперы L’ Infante de Zamora (либретто Н.?Э. Фрамери на музыку Дж. Паизиелло) он рассчитывал получить 250 рублей[104 - Такую сумму Крылов называет в письме к Соймонову (начало февраля 1789 года): Крылов. Соч. Т. III. С. 339. Об «Инфанте…» см.: Бабинцев С. М. И. А. Крылов. Новые материалы. (Из архивных разысканий.). С. 111–112.], но единственным вознаграждением стал бесплатный доступ в театр. Перевод же сцены не увидел, как и оригинальная комическая опера Крылова «Бешеная семья», к которой уже была сочинена музыка[105 - Ее написал придворный камер-музыкант Отто Тевес. См.: Бабинцев С. Новые материалы о Крылове. К истории текста пьесы И. А. Крылова «Бешеная семья» // РЛ. 1960. № 3. С. 198.].
В попытке избавиться от складывающейся на глазах репутации неудачника юноша идет ва-банк – пытается обратить на себя внимание, атакуя общепризнанный литературный авторитет. В конце 1787 – начале 1788 года он пишет комедию «Проказники», где жестоко высмеивает знаменитого драматурга Я. Б. Княжнина. В такой стратегии не было ничего необычного; начинающие авторы и до, и после Крылова применяли ее, сражаясь за место под солнцем[106 - Сходную гипотезу высказывал М. А. Гордин (работа осталась неопубликованной; об этом см.: Киселева Л. Н. Загадки драматургии Крылова. С. XII). О технике и прагматике такой борьбы см.: Гринберг М. С., Успенский Б. А. Литературная война Тредиаковского и Сумарокова в 1740?х – начале 1750?х гг. // Успенский Б. А. Вокруг Тредиаковского. Труды по истории русского языка и русской культуры. М., 2008; Живов В. М. Первые русские литературные биографии как социальное явление: Тредиаковский, Ломоносов, Сумароков // НЛО. № 25 (1997). С. 39–40.]. Ту же логику литературной борьбы видят здесь М. А. и Я. А. Гордины, интерпретируя «Проказников» в контексте затяжного конфликта между К?няжниным и его друзьями, с одной стороны, и писателями круга Н. П. Николева – с другой[107 - Гордин М. А., Гордин Я. А. Театр Ивана Крылова. Л., 1983. С. 47–58. Укажем и на другие трактовки этого конфликта. Г. А. Гуковский интерпретировал его как литературную проекцию «социальной ненависти» (см.: Гуковский Г. А. Заметки о Крылове // XVIII век. Сб. 2. Л., 1940. С. 149–153). В. А. Западов, без достаточных оснований, считал печатные нападки Крылова на сочинения Княжнина политическим доносительством (см.: Западов В. А. Княжнин Яков Борисович // Словарь русских писателей XVIII века. Вып. 2. СПб., 1999. С. 79). Л. Н. Киселева полагает, что Крылов, возможно, задетый каким-то критическим отзывом Княжнина, «мстил <…> за собственные неудачи».]. Специфика этой эскапады, однако, состояла в том, что в комедии была чувствительно задета семейная жизнь Княжнина и особенно его супруга.
«Проказники» едва не стали первым успехом Крылова. Он, вероятно, рассчитывал, что события будут развиваться по канонам литературной войны: публика узнает, в кого метит комедия, и станет со смехом обсуждать выходку молодого автора, со стороны Княжнина последует ответ в виде эпиграммы, сатиры или даже целой комедии, направленной против обидчика; все это сделает имя Ивана Крылова известным, и сам он как публичный оппонент Княжнина наконец займет достойное место в петербургском литературном сообществе. Комедия уже была одобрена к постановке на императорской сцене, однако Княжнин отреагировал совершенно иначе – переведя конфликт из литературной плоскости в административную. Он пожаловался Соймонову, и тот не только запретил «Проказников», но и по-начальнически наказал Крылова, лишив его недавно полученной маленькой привилегии.
Достоинство молодого человека было уязвлено: за ним не признали прав писателя и обошлись с ним как с проштрафившимся мелким чиновником. Служить под началом Соймонова стало невыносимо; в мае 1788 года Крылов подал прошение об отставке из Горной экспедиции – и был еще раз наказан все в той же административной логике. Его не только не произвели в чин губернского секретаря (XII класс), на который он имел право по выслуге лет, но и внесли в аттестат, выданный при увольнении, нарочито туманную формулировку:

Кабинета его императорского величества из горной экспедиции бывшему во оной провинциальному секретарю Ивану Крылову в том, что он, Крылов, в сию экспедицию в число канцелярских служителей [sic!] вступил 1?го числа мая 1787 года, а сего месяца 6?го числа по прошению его за болезнию от дел уволен[108 - См.: Модзалевский Б. Л. И. А. Крылов. Новые данные для его биографии. С. 153.].
Крылов, напомним, определился к Соймонову вовсе не канцелярским служителем, а провинциальным секретарем, то есть уже в классном чине, полученном в ноябре 1783 года. Из текста аттестата же напрашивается вывод, что чин получен только при отставке. Это лишало строптивого юношу четырех с половиной лет выслуги. С таким аттестатом на новом месте службы ему пришлось бы начинать все сначала.
Таким образом, он был возвращен в то же состояние социального ничтожества, из которого только начал выбираться. Его ответом стали крайне дерзкие памфлеты в форме писем к Княжнину и Соймонову, написанные во второй половине 1788 – начале 1789 года[109 - См.: Крылов. Соч. Т. III. С. 331–342.]. В них он намекал даже на готовность отстаивать свою честь с оружием в руках, как подобает дворянину. Вряд ли они были доставлены адресатам, зато читались в обществе.
В сущности, в том, как с ним поступили, по русским меркам не было ничего особенно унизительного, но Крылов резко поднимает ставки. Он разыгрывает свою ситуацию в декорациях истории оскорбления, которое в 1726 году шевалье Ги-Огюст де Роган-Шабо нанес 32-летнему Вольтеру – тогда уже известному писателю. Конфликт начался с того, что на пренебрежительный вопрос Рогана: «Что это за юнец тут ораторствует?» – Вольтер ответил: «Тот, кто не влачит тяжесть великого имени, но заставляет уважать то имя, которое носит»[110 - La vie de Voltaire. Par M *** [Th.-I. Duvernet]. Gen?ve, 1786. P. 59–60.]. Спесивый аристократ, обидевшись, приказал слугам отколотить автора «Генриады» палками, как какого-то простолюдина. На это показательное унижение Вольтер ответил вызовом на дуэль, но Роган не дал ему возможности восстановить свою честь. Вместо поединка он добился, чтобы его противника заключили в Бастилию. Все закончилось скорым освобождением писателя и его отъездом в Англию, но именно эта история стала импульсом к превращению Вольтера в самого яркого критика сословного неравенства, чьи памфлеты в предреволюционной Европе стали символом борьбы за человеческое достоинство.
Рассказ о столкновении с шевалье де Роганом был опубликован в 1786 году в книге аббата Дюверне «Жизнь Вольтера», вышедшей в Женеве. Можно не сомневаться, что вскоре ее читали в Петербурге, и особенно в кругу русских поклонников Вольтера, если не как мыслителя, то как писателя. К ним принадлежал, в частности, и Княжнин, переводчик «Генриады». Письма-памфлеты Крылова были рассчитаны на внимание людей, которые в неравной борьбе двадцатилетнего штаб-офицерского сына и начинающего драматурга с сильными мира сего должны были увидеть отблеск великого конфликта, составлявшего нерв эпохи[111 - Ср. наблюдения Г. А. Гуковского (к сожалению, до сих пор не получившие развернутого исследовательского продолжения): «Вольтер оказал значительное влияние на сатирическую прозу Крылова. Ядовитый вольтеровский сарказм, беглые краткие характеристики людей, быстро сменяющиеся сатирические темы-образы, уничтожающая ирония, блестящее остроумие изложения, самый стиль легкий, точный, эпиграмматически отточенный, – всему этому искусству политического и социального памфлета Крылов научился прежде всего у Вольтера» (Гуковский Г. Очерки по истории русской литературы и общественной мысли XVIII века. Л., 1938. С. 104; см. также: Кочеткова Н. Д. Сатирическая проза Крылова // Иван Андреевич Крылов: Проблемы творчества / Под ред. И. З. Сермана. Л., 1975. С. 99–100).].
Судя по тому, что эти тексты распространялись в списках, у Крылова нашлись сочувствующие, однако на его судьбу это никак не повлияло. Сильные, одним щелчком сбросив его вниз по служебной лестнице, больше не обращали на него внимания.
Иван Крылов разом потерял все: и патрона, и выслугу, и небольшой, но верный заработок чиновника, и всякую надежду на карьеру драматурга. Между тем примерно в это время умерла его мать[112 - В литературе о Крылове датой смерти его матери называется то 1787, то 1788 год.]; Лев, еще подросток, не мог содержать себя сам, так что заботы о нем легли на старшего брата. В итоге вся эта история оказалась для Крылова настолько травматичной, что даже много лет спустя, рассказывая ее, он подправлял сюжет так, чтобы предстать жертвой чужой несправедливости. В его освещении «Проказники» оказывались местью талантливого юноши за ранее нанесенное ему оскорбление, причем в роли обидчика выступал даже не сам Княжнин, а его жена – что задним числом должно было оправдывать нападки на нее[113 - Укажем на факт, ускользавший в контексте этого сюжета от внимания исследователей. Впоследствии люди из ближайшего круга Княжниных – их старший сын Александр и двоюродный брат Княжниной П. И. Сумароков – не только не видели в Крылове врага, но и находились с ним в добрых отношениях (см.: КВС. С. 126; Крылов. Соч. Т. III. С. 345). Будучи литераторами, оба, очевидно, разделяли представления о конвенциональном характере литературных отношений и признавали нарушение этих конвенций со стороны противников Крылова.].
Наиболее полно эту версию излагает Н. И. Греч. Мастерски выстроенный диалог и афористичность финальной реплики наводят на мысль о том, что сам баснописец пересказал ему весь давнишний эпизод уже в виде готового анекдота:

«Что вы получили, – спросила однажды эта барыня у Крылова, – за ваши переводы?» – «Мне дали свободный вход в партер». – «А сколько раз вы пользовались этим правом?» – «Да раз пять». – «Дешево же! Нашелся писатель за пять рублей!»[114 - ??[Греч Н. И.] Газетные заметки // СПч. 1857. № 147 (8 июля). С. 691. Партер, то есть свободное пространство за креслами, откуда публика смотрела спектакль стоя, был излюбленным местом молодых светских театралов. Вход в партер столичного театра в то время стоил один рубль.]
Молодой человек, судя по формулировке «за болезнию», планировал не просто уйти от Соймонова в другое ведомство, а – по крайней мере на какое-то время – вообще отказаться от службы, продолжая заниматься литературой[115 - Профессии литератора – то есть возможности жить на литературные заработки – в описываемое время еще фактически не существовало. См., в частности: Рейтблат А. И. Литературный гонорар в России XIX – начала XX в. (к постановке проблемы) // Книжное дело в России во второй половине XIX – начале XX в.: Сб. научных трудов. Вып. 3. Л., 1988. С. 127–143; Marker G. Publishing, Printing, and the Origins of the Intellectual Life in Russia, 1700–1800. Princeton, 1985. P. 233–236.]. Это был весьма смелый, если не безрассудный шаг, учитывая, что для него оставались открытыми лишь те сферы, куда не распространялось влияние его врагов. Конечно, его мог вдохновлять пример Н. И. Новикова: тот тоже оставил службу и, посвятив себя журналистской и издательской деятельности, прославился и совершил на этом поле настоящую революцию. Однако Новиков вышел в отставку двадцати пяти лет в чине поручика, вполне достойном для дворянина; к тому же его состояния в принципе хватало для того, чтобы, не служа, жить безбедно. Возможности девятнадцатилетнего отставного провинциального секретаря Ивана Крылова были несопоставимо скромнее, а значит, и риск – больше.

5
Рахманинов и его типография. – Карты. – Первые опыты журнального дела
Отвергая традиционные для дворянина его времени жизненные сценарии, основанные на с?лужбе и/или вельможном покровительстве, молодой Крылов уже в это время нащупывает иную стратегию, конечная цель которой – обретение независимости. Ее описание, с поправкой на особенности поэтического высказывания, находим в написанном чуть позднее послании «К другу моему А. И. К<лушину>»:
Чинов я пышных не искал;
И счастья в том не полагал,
Чтоб в низком важничать народе, —
В прихожих ползать не ходил.
Мне чин один лишь лестен был,
Который я ношу в природе, —
Чин человека; – в нем лишь быть
Я ставил должностью, забавой;
Его достойно сохранить
Считал одной неложной славой[116 - Крылов. Соч. Т. III. С. 250. Послание было напечатано в журнале «Санкт-Петербургский Меркурий» (1793. Ч. III. Июнь). Остроумная формулировка «чин человека» в интересующий нас период не зафиксирована ни в оригинальных, ни в переводных текстах на русском языке, в том числе в политических и философских сочинениях (за консультацию благодарим С. В. Польского), и принадлежит, по-видимому, Крылову. Сам концепт к этому времени уже утвердился, см., например, в «Оде на день рождения … Михайла Матвеевича Хераскова» (1779) Е. И. Кострова: «Ты – человек, и сим ты именем гордись; <…> Доволен буди им, собой его возвысь» и в стихотворении Державина «На рождение в Севере порфирородного отрока» (1779). В дальнейшем в русской поэзии он будет использоваться преимущественно для размышлений о монархе и его миссии, ср. хрестоматийное «Да на чреде высокой не забудет / Святейшего из званий – человек» (Жуковский, «Государыне великой княгине Александре Федоровне на рождение в. кн. Александра Николаевича», 1818).].
По-видимому, через посредство Дмитревского Крылов сближается с И. Г. Рахманиновым[117 - Подробнее о нем см.: Полонская 1; Мартынов Б. Ф. Журналист и издатель И. Г. Рахманинов. Тамбов, 1962.]. Гвардейский офицер, секунд-ротмистр Конного полка, состоятельный и увлеченный идеями Просвещения, в особенности философией Вольтера, он был центром небольшого кружка писателей и переводчиков. К ним присоединился и Клушин, также почитатель Вольтера. В 1788 году Рахманинов завел собственную типографию[118 - Первой книгой, вышедшей в типографии Рахманинова, стала переведенная Дмитревским драма А. Ле Блана «Альберт Первый, или Торжествующая добродетель» (Полонская 1. С. 98).], развернул целую издательскую программу и начал выпускать еженедельный журнал «Утренние часы». В мае там наконец появилась первая публикация Крылова – подборка из трех басен («Стыдливый игрок», «Судьба игроков» и «Павлин и Соловей»).
Судя по направлению его сатиры, юноша к этому времени свел знакомство отнюдь не только с писателями и актерами. В умелых руках неплохим источником дохода служили карты. Будут годы, когда Крылову придется жить одной игрой, но покамест его карьера на этом поприще только начиналась. Состоятельных партнеров он мог находить среди офицеров-измайловцев, сослуживцев брата Льва, и конногвардейцев, сослуживцев Рахманинова[119 - О «гвардейских» знакомствах Крылова см.: Гордин А. М., Гордин М. А. Крылов: реальность и легенда // КВС. С. 18.]; многие офицеры обоих полков принадлежали к богатейшим аристократическим семействам. Впрочем, в наибольшей степени его занимала все-таки литература.
28 ноября 1788 года в «Санкт-Петербургских ведомостях» выходит объявление о подписке на некое «ежемесячное издание» сатирического характера под названием «Почта духов». Анонимность диктовалась как законами жанра, так и тем, что имя Ивана Крылова на тот момент ничего не говорило публике. Подписчиков у «Почты духов» ожидаемо набралось немного, всего 79 человек – наименьшее количество среди изданий 1780?х – начала 1790?х годов[120 - Самарин А. Ю. Читатель в России во второй половине XVIII века. М., 2000. С. 220.], и вырученная сумма не дотягивала до 400 рублей (по 5 рублей с подписчика). «Почта духов» печаталась у Рахманинова и, скорее всего, на его счет[121 - Косвенным подтверждением того, что Крылов не вкладывал в это издание собственных средств, служит тот факт, что позднее не он, а именно Рахманинов переуступит право на переиздание «Почты духов» московским книгопродавцам (см.: Полонская 2. С. 73).]. С учетом типографских расходов и того, что тираж, в расчете на розничную продажу, превышал количество выписанных экземпляров, можно не сомневаться, что журнал был либо бесприбыльным, либо, что вероятнее, убыточным. Впрочем, для Рахманинова, который не ставил перед собой коммерческих целей, это значения не имело. Когда он в конце 1788 года примерно на полгода уехал из столицы, многие технические хлопоты, очевидно, легли на самого автора[122 - См.: Полонская 1. С. 120.], и это послужило для него школой издательского и типографского дела.
Начав выходить, как и планировалось, в январе 1789 года, «Почта духов» печаталась с большими задержками. По расчетам И. М. Полонской, девятый, сентябрьский номер за 1789 год должен был увидеть свет в конце мая – июне 1790-го[123 - Полонская 2. С. 70.], однако этому помешали драматические события, связанные с выходом в мае радищевского «Путешествия из Петербурга в Москву» и политическим преследованием автора и книгопродавцев. Для Рахманинова, лично знакомого с Радищевым, это стало сигналом опасности; он начал сворачивать деятельность в Петербурге и к 1791 году полностью перевез типографию в свое тамбовское имение Казинку. Как следствие, уже в августе 1790 года Крылову пришлось печатать свою «Оду … на заключение мира России со Швециею» у Шнора.
Вынужденное прекращение сотрудничества с Рахманиновым, который нес практически все расходы по общей деятельности, подтолкнуло Крылова и его друзей к тому, чтобы самостоятельно выйти на коммерческое поле. В конце 1791 года он вместе с Клушиным, Дмитревским и П. А. Плавильщиковым, еще одним известным актером и драматургом, становится пайщиком товарищества, имеющего целью содержать типографию, книжную лавку и выпускать журнал.

6
Товарищество на паях. – Коммерческие неудачи. – Крылов покидает Петербург
«Законы, на которых основано заведение типографии и книжной лавки»[124 - Быстров И. Типография Крылова с товарищами [sic!] // СПч. 1847. № 289 (22 декабря). С. 1155–1556 (далее «Законы…» и приходная книга общества на 1792 год цитируются по этой публикации). «Типография Крылова с товарищи» в конце концов оказалась в единоличном владении Василия Плавильщикова – младшего брата одного из основателей (об этом см. ниже). В 1823 году все его дело и имущество, в том числе документы товарищества, по завещанию перешли к А. Ф. Смирдину, а библиотека Смирдина, в свою очередь, в 1847 году была куплена его приказчиком П. И. Крашенинниковым. Очевидно, тогда в руки нового владельца попал и архив, с которым смог ознакомиться И. П. Быстров, сотрудничавший с Крашенинниковым при составлении «Третьего прибавления к „Росписи российским книгам для чтения из библиотеки Петра Крашенинникова“». Как коллега Крылова по Публичной библиотеке и автор воспоминаний о баснописце он хорошо понимал ценность этих документов. Публикация сохранила их, оригиналы до наших дней не дошли.], подписанные 8 декабр?я 1791 года, были одновременно и уставом общества, и договором между пайщиками. Каждый из них обязывался внести в капитал предприятия по 250 рублей. В заведенной тогда же «Книге приходной на 1792 год» значилось:

В декабре [1791 года] под числом 15?м Иван Дмитревской положил двести пятьдесят рублей; под числом 20?м Петр Плавильщиков положил двести пятьдесят рублей; Иван Крылов положил пятьдесят рублей; 1792 год, генварь, число 1?е, Александр Клушин положил двадцать пять рублей; число 27?е, Иван Крылов положил двести рублей; февраля 16-го, Александр Клушин положил сорок рублей.
Дмитревский и Плавильщиков были достаточно состоятельны, чтобы без особенных затруднений сделать необходимый взнос. Первый еще в 1787 году вышел в отставку и жил на солидный пенсион в 2000 рублей в год. Второй по должности инспектора русской труппы получал 1200 рублей, пользуясь казенной квартирой с дровами (то есть отоплением); к этому надо добавить бенефисы, которые полагались ему как актеру, и авторское вознаграждение за пьесы. Скажем, 4 ноября 1791 года ему были выплачены 300 рублей за трагедию «Рюрик» (поставленную под названием «Всеслав»)[125 - См.: Архив Дирекции императорских театров. Вып. 1. Отд. III. СПб., 1892. С. 35–36.].
Что касается двух других пайщиков, то им внести свои доли оказалось труднее. Крылов, уже более трех лет находясь в отставке, не имел постоянного дохода, и можно только догадываться, как в его распоряжении оказалась сумма, почти в три раза превышавшая то годовое жалованье, которое он некогда получал.
Но если Крылов, хоть и в два приема, все-таки справился с 250-рублевым взносом, то Клушин, скорее всего, так и не смог полностью выплатить свой пай. Принадлежа к древнему, но обедневшему роду, он располагал очень незначительными средствами: его жалованье в Комиссии о дорогах составляло 300 рублей в год[126 - См.: Прошение литератора Клушина // XVIII век. Сб. 3. М.; Л., 1958. С. 517.]. О том, что Клушин в это время серьезно нуждался в деньгах, говорит тот факт, что в 1791 году он и его брат даже продали свои доли в родовой вотчине[127 - См.: Степанов В. П. Клушин Александр Иванович // Словарь русских писателей XVIII века. Вып. 2. СПб., 1999. С. 62. Мать Клушина (во втором браке Булгакова) владела лишь 10 душами крепостных и явно не могла помогать сыну.].
Судя по «Законам…», само товарищество, созданное четырьмя пайщиками, оставалось безымянным, однако на него можно распространить название учрежденного ими предприятия – «Типография И. Крылова с товарищи»[128 - Часто приводящийся в научной литературе вариант названия – «Типография Крылова с товарыщи» – зафиксирован лишь однажды, на титульном листе первой части журнала «Зритель».]. Выдвижение на первый план имени самого молодого (двадцатидвухлетнего) и нечиновного из четверки, вероятнее всего, связано с тем, что Крылову как человеку энергичному, знакомому с типографским производством и, главное, не обремененному службой, предстояло управлять общим делом.
Коммерческая сторона деятельности товарищества была продумана детально. Кроме денежного пая, члены вносили и такой нематериальный, но весьма значимый капитал, как литературный труд. Они обязывались печатать свои сочинения только в собственной типографии и продавать только в собственной лавке. При этом типографские услуги пайщики-авторы должны были оплачивать на общих основаниях. Еще одним важным ресурсом был авторитет, которым обладали в театральной среде Дмитревский и Плавильщиков. Несомненно, благодаря им типография сразу стала получать заказы Театральной дирекции на печатание афиш[129 - Афиши того времени – небольшие печатные листки с объявлением о предстоящих концертах, спектаклях и других зрелищах. Они не расклеивались, а по подписке раздавались в театральной конторе.], что приносило стабильный доход.
Что касается книжной лавки, то она в соответствии с «Законами…» обладала частичной самостоятельностью; предполагалось, что наряду с продукцией собственной типографии она будет торговать и чужими изданиями. В Петербурге того времени, где существовало несколько десятков книжных лавок[130 - На конец 1791 – начало 1792 года их было более тридцати (Зайцева А. А. Книжная торговля в Санкт-Петербурге во второй половине XVIII в. СПб., 2005. С. 315–323, 329–334).], ей предстояло выдерживать нешуточную конкуренцию.
Планировалось, что типография и лавка образуют «два капитала, один другого подкрепляющие». 80% доходов лавки надлежало передавать в доход товарищества, при этом она сама должна была зарабатывать на содержание сидельца, а книги других типографий получать путем обмена, что дополнительно расширяло сбыт продукции «Крылова с товарищи».
В юридическом отношении содержание частной типографии не представляло для пайщиков проблемы. Двое из них, состоявшие в «актерском звании», относились к городскому сословию почетных (именитых) граждан, а двое других были дворянами. И тем и другим закон разрешал владеть производственными предприятиями, в том числе типографиями. Сложнее обстояло дело с лавкой. Установив в «Законах…», что она существует «на основании городского права», пайщики обязаны были учитывать ограничения, наложенные законодательством на торговые заведения, в частности то, что содержание лавок вне собственных домов позволялось только купечеству. Между тем никто из пайщиков не владел в столице недвижимостью и купцов среди них не было, так что само существование их книжной лавки, располагавшейся в арендованном помещении, оказывалось не вполне законно[131 - Ср. с положением Новикова, который в 1789 году, по окончании срока аренды московской Университетской типографии, был вынужден ради продолжения налаженной торговли в бывшей Университетской книжной лавке прибегнуть к помощи гильдейских купцов Н. Н. Кольчугина и И. И. Переплетчикова, которые, фактически будучи его приказчиками, выступили в качестве ее номинальных владельцев (об этом см.: Мартынов И. Ф. Книгоиздатель Николай Новиков. М., 1981. С. 111, 132).].
Это затруднение удалось преодолеть, выписав в Петербург младшего брата одного из пайщиков. 3 августа 1792 года двадцатичетырехлетний сын московского купца Василий Плавильщиков записался в столице в третью гильдию[132 - Зайцева А. А. Книжная торговля в Санкт-Петербурге во второй половине XVIII в. С. 328.], что давало ему право заниматься «мелочной», то есть розничной торговлей. В ноябре он уже принимал активное участие в организационных и хозяйственных делах типографии и книжной лавки[133 - См.: Полонская 2. С. 77.]. При этом «Книга приходная на 1792 год» не содержит информации о его вступлении в число пайщиков; это, по-видимому, произошло позднее.
Масштабы предприятия были невелики. Для сравнения: товарищество «Типографическая компания», созданное Н. И. Новиковым и его единомышленниками в 1784 году, имело первоначальный капитал в размере 57 500 рублей, причем взносы пайщиков составляли от 3 до 10 тысяч[134 - Мартынов И. Ф. Книгоиздатель Николай Новиков. С. 56.].
Львиная доля расходов первого года пришлась, вероятно, на приобретение оборудования и материалов. Возможно, некоторую помощь здесь оказал опытный Рахманинов: о том, что он «содействовал нам к заведению типографии», Крылов позднее упоминал в разговоре с его племянником С. П. Жихаревым[135 - Жихарев С. П. Записки современника. М.; Л., 1955. С. 356 (запись от 9 февраля 1807 года).]. Однако о прямой передаче типографии Рахманинова товариществу говорить нет оснований: по авторитетному утверждению И. М. Полонской, «в этих двух типографиях не было ни одного общего шрифта»[136 - Полонская 1. С. 161.]. «Содействие» могло выразиться, в частности, в том, что «по наследству» от Рахманинова перешли некоторые деловые связи и потенциальные заказчики[137 - Так, напечатанную «Типографией Крылова с товарищи» в 1792 году книгу «Забава в уединении, или Собрание достопамятных происшествий…» перевел с французского сослуживец Рахманинова по лейб-гвардии Конному полку вахмистр Михаил Превлоцкий.].
Типография и книжная лавка расположились в цокольном этаже недавно отстроенного огромного дома И. И. Бецкого на Миллионной улице. Там же на счет товарищества были арендованы и жилые комнаты. Очевидно, что ни Плавильщикову, располагавшему казенной квартирой, ни пожилому, семейному Дмитревскому они не были нужны; в них были заинтересованы наименее обеспеченные пайщики – неразлучные друзья Крылов и Клушин. «Члены, живущие там, пользуясь квартирою, больше и заняты присмотром и ведением книг по типографии», – говорилось в «Законах…».
Основной груз обязанностей, включая хозяйственные записи, принял на себя Крылов. Именно его рукой заполнена «Книга приходная на 1792 год». Ее освидетельствование другими пайщиками прекратилось в августе того же года, что говорит, видимо, о том, что счетоводству своего товарища они вполне доверяли.
Для функционирования типографии и книжной лавки требовались не только помещение и оборудование, но и персонал, в том числе фактор (руководитель технической части), корректор, квалифицированные рабочие – наборщик и печатник, а также сиделец в лавке. Ограниченность средств заставляла пайщиков экономить, и работу, не требующую профессиональных навыков, они брали на себя. Пункт 2 «Законов…» гласил:

Каждый должен стараться, по возможности, исполнять все то, что может относиться к должности фактора, корректора и тому подобных, и все таковые труды разделить между собою, и если бы случилось кому что-то сделать и за другого, в том никакого расчета не делать, ибо сие общество основывается на законах истинного дружества.
Эта формулировка привела историка книги и книжного дела И. Е. Баренбаума к выводу о том, что «Крылов с товарищи» – «не коммерческое предприятие, а своеобразная трудовая артель, идейно-дружеское объединение в духе тех, что организовывал Новиков»[138 - Баренбаум И. Е. Книжный Петербург. Три века истории: Очерки издательского дела и книжной торговли. СПб., 2003. С. 78.]. Между тем «Законы…» не оставляют сомнений, что товарищество мыслилось именно как коммерческое, хотя это не исключает, конечно, дружескую основу объединения.
Записи о приходе новой типографии за последнюю декаду января 1792 года свидетельствуют: ее первой продукцией стали афиши для трех спектаклей, что принесло 21 рубль. Еще одним источником выручки послужило печатание билетов для Кронштадтского клуба – офицерского собрания, особенно активно действовавшего в зимние месяцы[139 - См.: Тимофеевский Ф. А. Краткий исторический очерк двухсотлетия города Кронштадта. Кронштадт, 1913. С. 195.]. Книжная лавка в первый месяц своего существования прихода не имела.
В течение года товарищество развернуло и издательскую деятельность. Первое объявление о продаже книг, вышедших из «Типографии Крылова с товарищи», появилось в «Санкт-Петербургских ведомостях» 1 июня 1792 года. Среди ее продукции были не только сочинения для театра, в том числе написанные или переведенные самими пайщиками, но и книги, отвечавшие интересам сравнительно широкой публики и потому сулившие быстрый сбыт и прибыль. Так, в 1792 году увидели свет тексты комических опер «Диянино древо, или Торжествующая любовь» и «Редкая вещь»[140 - На русской сцене в обеих операх была занята певица Елизавета Уранова, скандал вокруг свадьбы которой с актером Силой Сандуновым интриговал петербургскую публику в течение всего 1790 и первой половины 1791 года (подробно см.: Зорин А. Л. Появление героя: Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX в. М., 2016. С. 85–102). Эти обстоятельства могли определить решение пайщиков напечатать тексты опер. О форме бытования пьес см.: Рейтблат А. И. Письменная литература в России в XIX веке, ее социокультурные функции и читатели // Reading in Russia / Practices of Reading and Literary Communication, 1760–1930 / Ed. by D. Rebecchini and R. Vassena. Milano, 2014. P. 89.] Л. Да Понте в переводе Дмитревского, комедия Плавильщикова «Бобыль», перевод мелодрамы Ж.?Ж. Руссо «Пигмалион», а также первая часть романа Ж.?Б. Луве де Кувре «Приключения шевалье де Фобласа» (в переводе А. И. Леванды при участии Крылова[141 - Об участии Крылова в переводе «Фобласа» см.: Бабинцев С. М. И. А. Крылов. Новые материалы (Из архивных разысканий). С. 112–114.]) и справочник Н. П. Осипова «Любопытный домоводец, или Собрание разных опытов и открытий, относящихся к хозяйству городскому и деревенскому». Кроме того, с февраля 1792 года товарищество выпускало ежемесячный журнал «Зритель», собравший 170 подписчиков в обеих столицах и провинциальных городах[142 - Для сравнения: популярнейший «Московский журнал» Карамзина в том же году имел 290 подписчиков. См.: Самарин А. Ю. Читатель в России во второй половине XVIII века. С. 221.].
Согласно «Книге приходной на 1792 год», общий приход к 1 декабря 1792 года составил 2734 рубля 95 копеек. Около трети этой суммы принесла подписка на «Зритель»[143 - Подписка на обычной бумаге стоила 5 рублей, на белой – 6 (без пересылки). При 170 подписчиках сумма выручки составляла минимум 850 рублей.], остальное сложилось из типографских работ и продажи книг и журналов в розницу. К сожалению, подсчитать размеры чистой прибыли по итогам года невозможно: нет сведений о расходах на аренду помещений в доме Бецкого, закупку оборудования, бумаги и других материалов, оплату труда наемных работников. Учитывая, что по «Законам…» товарищества выплате пайщикам подлежало 90% полученной прибыли и лишь 10% оставались «для подкрепления заведения», не исключено, что вложения окупились уже в первый год. Деятельности «Крылова с товарищи» на этом этапе не помешали ни подозрительность правительства в отношении книгоиздателей и книгопродавцев, которая привела к аресту Новикова в апреле 1792 года, ни даже обыск, устроенный в их типографии в мае[144 - Подробнее см.: Рождественский Н. В. Крылов и его товарищи по типографии и журналу в 1792 году. М., 1899. С. 8–12.].
Если финансовый результат первого года обнадеживал, то уже следующий год показал, что не только развивать достигнутый успех, но даже просто поддерживать все затеянные предприятия нелегко. Если в 1792 году под маркой «Типографии Крылова с товарищи» было выпущено девять наименований книг, то в 1793?м – только шесть, включая продолжение «Приключений шевалье де Фобласа».
С начала 1793 года журнал «Зритель» изменил название на «Санкт-Петербургский Меркурий». В этом можно увидеть как попытку издателей, Крылова и Клушина, привлечь публику новинкой, так и некое проявление осторожности. Отказываясь от названия, которое вызывало ассоциации с английской сатирической прессой (The Spectator Дж. Аддисона и Р. Стила) и журналами Новикова («Трутень», «Пустомеля», «Живописец», «Кошелек»), они соотносили свое издание с солидным, в первую очередь литературным журналом Mercure de France. Сатирической прозы в «Санкт-Петербургском Меркурии» действительно стало меньше. При этом и число подписчиков сократилось, по сравнению со «Зрителем», почти на четверть, составив 134 человека. Издатели, несмотря на падение курса ассигнационного рубля[145 - С 1791 по 1794 год стоимость ассигнаций относительно серебряного рубля снизилась с 81,3 до 68,5 копейки, то есть более чем на 15%. Здесь и далее сведения о курсе ассигнационного рубля приводятся по кн.: Никольский П. А. Бумажные деньги в России. Казань, 1892. С. 194–195.] и общую дороговизну, сохранили для подписчиков прежнюю цену журнала – 5 рублей без пересылки, но так удалось выручить только 670 рублей, то есть на 180 рублей меньше, чем годом ранее за «Зритель».
В июле 1793 года Плавильщиков-старший покинул Петербург, решив продолжать карьеру в Москве. Хотя его отъезд не обязательно был сопряжен с изъятием пая – «Законы…» предусматривали в таких случаях передачу управления доверенному лицу (им мог стать Василий Плавильщиков), – структура товарищества и его деятельность начали постепенно меняться.
Вопреки «Законам…», печатание журнала, а также некоторых сочинений пайщиков пришлось перенести в другую типографию. 1 июня между издателями «Санкт-Петербургского Меркурия» и Академией наук была заключена сделка, весьма выгодная для первых[146 - Подробнее об этом сотрудничестве см.: Семенников В. П. Материалы для истории русской литературы и для словаря писателей эпохи Екатерины II // Русский библиофил. 1914. № 6.]. Академия обязывалась напечатать в своей типографии за казенный счет пять номеров журнала за 1793 год (с августовского по декабрьский). В обмен на это товарищество предоставило для публикации в продолжающемся сборнике «Российский Феатр» семь драматических произведений Крылова и Клушина, ранее не печатавшихся, включая пресловутых «Проказников»[147 - Сочинения Крылова смогли увидеть свет благодаря тому, что в 1791 году Княжнин скончался, а Соймонов оставил должность директора Императорских театров. В т. XXXIX «Российского Феатра» (1793) напечатаны «Филомела», «Бешеная семья», а также комедия «Опасная шутка» – совместное сочинение Крылова и Клушина при участии Дмитревского (об авторстве см.: Степанов В. П. Клушин Александр Иванович. С. 64). В т. XL (1793) – «Проказники» и комедия Клушина «Смех и горе», в т. XLI (1794) – еще одна крыловская комедия, «Сочинитель в прихожей». «Алхимист» Клушина опубликован не был ввиду прекращения издания «Российского Феатра».]. Клушинские комедии, впрочем, с успехом шли на сцене, так что их публикация в принципе могла бы представлять для товарищества коммерческий интерес, но верх взяли другие соображения.
Тираж пяти номеров «Санкт-Петербургского Меркурия» должен был составить 584 экземпляра (чуть меньше, чем стандартный «полузавод» – 600 экземпляров), включая четыре на высококачественной голландской бумаге – скорее всего, для самих пайщиков товарищества. Издатели «Меркурия», со своей стороны, обязывались получить цензурное разрешение и держать вторую корректуру.
Решающую роль в выработке условий сотрудничества сыграла президент Академии наук Е. Р. Дашкова. Ее пространной резолюцией и руководствовалась канцелярия Академии в своих отношениях с Крыловым и Клушиным.
Все это, однако, лишь отсрочило конец «Санкт-Петербургского Меркурия». В советской исследовательской традиции было принято связывать угасание журнальной активности товарищества и последующий отъезд Клушина и Крылова из Петербурга со скандалом вокруг публикации тираноборческой трагедии Княжнина «Вадим Новгородский». В декабре 1793 года отдельное издание «Вадима», вышедшее в июне, было сожжено, и текст трагедии вырезан из XXXIX тома «Российского Феатра», причем частично пострадала и напечатанная там же ранняя трагедия Крылова «Филомела»[148 - Подробную хронологию событий см.: Веселова А. Ю., Гуськов Н. А. Комедии Я. Б. Княжнина // Княжнин Я. Б. Комедии и комические оперы. СПб., 2003. С. XV–XVII.], а в начале следующего года Дашкова была отстранена от академических дел. Однако никаких документальных подтверждений того, что случайное соседство с «Вадимом» ставилось Крылову в вину, не существует. Подозрения вряд ли могли коснуться издателей «Меркурия» еще и потому, что намеки на неблагонадежность «Вадима» впервые прозвучали именно в клушинской рецензии, опубликованной еще в августе, в третьем номере журнала.
Таким образом, нет оснований считать, что упадок «Санкт-Петербургского Меркурия» имел прямые политические причины. Академическая типография благополучно продолжала выполнять свои обязательства перед его издателями до апреля 1794 года, когда был выпущен последний, декабрьский номер за минувший год[149 - См.: Бабинцев. С. 25.]. И все же в лице Дашковой товарищество потеряло поддержку, которая помогала справиться с трудностями, нараставшими в течение 1793 года. Типография получала мало заказов, текущие номера журнала наполнялись явно с большим трудом, что вызывало систематические задержки. Кроме того, товарищество, судя по всему, столкнулось с недостатком оборотных средств. Отведенных на это десяти процентов прибыли не хватало для поддержания деятельности всех предприятий.
При таких обстоятельствах Крылов и Клушин не решились объявлять об издании журнала на следующий, 1794 год. Осенью 1793?го Клушин, игравший в «Меркурии» роль ведущего автора, подал прошение об отпуске на пять лет с жалованьем «для продолжения обучения в Геттингенском университете»[150 - Прошение литератора Клушина // XVIII век. Сб. 3. С. 517.]. Его отъезд был намечен на февраль 1794 года. В связи с этим он дал Василию Плавильщикову доверенность на получение в Академической типографии двух последних номеров журнала[151 - См.: Полонская 2. С. 81.]. Ему же, вероятно, Клушин поручил и управление своим паем.
Тем не менее вывод И. М. Полонской: «К середине 1793 г. Крылов, Клушин, Плавильщиков и Дмитревский приняли <…> решение о ликвидации литературно-издательского объединения»[152 - Там же. С. 79.] – представляется слишком радикальным. Прекращение журнала само по себе еще не означало ликвидации всего товарищества. Однако дальнейшее открытое участие в его деятельности Крылова как «титульного» пайщика в самом начале 1794 года действительно стало рискованным. В январе была опечатана типография Рахманинова в Казинке и начато следствие по поводу выпуска им неподцензурных изданий, в том числе полного собрания сочинений Вольтера в русском переводе. Практически весь предшествующий год Рахманинов провел в Петербурге[153 - Полонская 1. С. 168–169.], несомненно, общаясь с Крыловым, а в Казинке приступили к печатанию второго издания «Почты духов». Тираж этой книги был изъят полицией вместе с сочинениями Вольтера. Тесные контакты с Рахманиновым грозили обернуться неприятностями политического характера и для самого Крылова, и для типографии товарищества, в названии которой фигурировало его имя. Очевидно, следствием этого и стал отъезд Крылова из столицы[154 - Документов, позволяющих точно определить дату отъезда Крылова из Петербурга, не существует. Распространенное мнение о том, что он выехал еще в середине 1793 года, основывается на весьма нечетких в этом пункте «Записках» И. И. Мартынова (см.: Памятники новой русской истории. Т. 2. СПб., 1872. С. 88 (2?й пагинации)), а также на недоказанной гипотезе о том, что основной причиной бегства Клушина и Крылова стала история с «Вадимом Новгородским».], в связи с чем завершение «Санкт-Петербургского Меркурия» легло на одного из сотрудников журнала, переводчика И. И. Мартынова.
Позднее Крылов избегал разговоров о своих юношеских неудачах. Почти сорок лет спустя, в 1831 году, на вопрос, отчего он так сетовал на фортуну в стихотворении «К счастию», напечатанном в последнем номере «Меркурия», он отвечал намеренно невнятно:

Ах, мой милый, со мною был случай, о котором теперь смешно говорить; но тогда… я скорбел и не раз плакал, как дитя… Журналу не повезло; полиция, и еще одно обстоятельство… да кто не был молод и не делал на своем веку проказ…[155 - КВС. С. 236–237.]
Переломный момент зафиксирован той же Полонской: «С 21 марта 1794 г. в стандартной форме книгопродавческих объявлений от типографии „Крылов с товарищи“ <…> исчезает упоминание о Крылове»[156 - Полонская 2. С. 79.].
Деятельность товарищества, впрочем, не прекратилась. Если за первые месяцы 1794?го под прежней маркой вышло две книги, то за оставшуюся часть года – десять. На их титульных листах нет указания на место печатания, но по шрифтам эти издания определяются как продукция бывшей «Типографии Крылова с товарищи»[157 - См.: Там же. С. 85, 93.]. Их выпустил Плавильщиков-младший, никуда из Петербурга не уезжавший[158 - Пожилой Дмитревский и ранее не принимал непосредственного участия в управлении типографией и других предприятиях товарищества, ограничиваясь передачей ему своих сочинений для издания.]. Как принято считать, «Типография Крылова с товарищи» весной 1794 года была «передана» ему[159 - См., в частности: Полонская 2. С. 84.], что, однако, оставляет в стороне важный вопрос о собственности и о дальнейшем существовании паевого товарищества.
Между тем как раз с апреля 1794 года в газетных объявлениях возникает типография с уникальным описательным наименованием – «в новом доме его высокопревосходительства Ивана Ивановича Бецкого, что у Летнего сада». Это, несомненно, бывшая «Типография Крылова с товарищи», которая находилась на прежнем месте, но утратила и имя «титульного» пайщика, и марку как таковую. Будь Василий Плавильщиков к этому времени единственным ее владельцем, она называлась бы «типографией Плавильщикова» (что и произошло позднее), однако в течение следующих двух с половиной лет она функционировала как безымянная. Это, видимо, и является косвенным доказательством того, что прежние собственники оставались в своих правах, но по разным причинам не хотели связывать с типографией свои имена.
Покидая Петербург в первой половине 1794 года, Крылов, скорее всего, тоже доверил Плавильщикову управление своей долей. Так можно было рассчитывать на получение дохода, впрочем, вряд ли значительного. Тем не менее он не стал искать новой службы, а решил переждать сложные времена в провинции.

7
Игрок. – Клиент князя Голицына. – Правитель канцелярии. – От карт к литературе
Информации о том, где и как Крылов провел следующие два-три года, крайне мало. Известно лишь, что ?ем?у предоставляли кров богатые знакомцы, которых, в свою очередь, связывали друг с другом приятельские отношения. Из Петербурга он выехал предположительно вместе с капитан-поручиком Преображенского полка В. Е. Татищевым, направлявшимся в Клинский уезд Московской губернии для вступления во владение великолепной усадьбой Болдино, которая досталась ему по семейному разделу[160 - Новиков С., Балабанова Ю. Болдино – подмосковный дворец в стиле барокко… // Мир искусств: Вестник международного института антиквариата. 2015. № 2 (10). С. 38–53.]. Там Крылов прожил несколько месяцев, а в следующем, 1795 году пользовался гостеприимством супругов И. И. и Е. И. Бенкендорф[161 - Иван Иванович Бенкендорф (1763–1841) с 1784 года был женат на Елизавете Франц, приемной (или внебрачной) дочери генерал-аншефа А. И. Глебова; на рубеже 1780?х и 1790?х годов он служил в Петербурге в чине поручика гвардии (Бороздин К. М. Опыт исторического родословия дворян и графов Бенкендорфов. СПб., 1841. С. 5). Тогда, по-видимому, Крылов и познакомился с ним и его женой.] в Москве и подмосковном имении Виноградово.
К этому же году относится список обративших на себя внимание градоначальства московских карточных игроков, где фигурирует некий «подпоручик Иван Крылов»[162 - В списке фигурирует и приятель Крылова Василий Татищев, в доме которого происходили игорные сборища. См.: Мальшинский А. П. Московские игроки // Исторический вестник. 1891. Т. XLV. С. 117.]. Хотя чин подпоручика по Табели о рангах действительно соответствовал чину провинциального секретаря, в котором Крылов состоял в то время, его использование нехарактерно для человека, никогда не служившего по военной части. Это не позволяет с полной уверенностью отождествлять московского игрока с будущим баснописцем, но, видимо, тогда для него и начался период, о котором его приятель Н. И. Гнедич позднее выразится так: «Лет двадцать Крылов ездил на промыслы картежные»[163 - КВС. С. 245 (дневниковая запись М. П. Погодина о беседе с Гнедичем 23 октября 1831 г.).].
В августе 1795 года пятеро наиболее скомпрометировавших себя игроков были по высочайшему распоряжению высланы из Москвы в отдаленные губернии под надзор. Остальные никак не пострадали, но, возможно, отъезд Крылова из Первопрестольной был связан с этим демонстративным разгоном игрецкого сообщества[164 - Так, И. И. Бантыш-Каменский в мае 1795 г. наблюдал, как игроков, не исключая и дам, поочередно привозили к московскому главнокомандующему М. М. Измайлову для беседы, а уже в июне констатировал, что «академики картежные, видя крепкий за собою присмотр, многие по деревням скрылись» (Московские письма в последние годы екатерининского царствования. От И. И. Бантыша-Каменского к князю Александру Борисовичу Куракину. 1794 и 1795 годы // РА. 1876. № 12. С. 409–410).]. В письме к Елизавете Бенкендорф от 26 ноября 1795 года он, жалуясь на «старые и еще вновь приключившиеся <…> несчастья и потери», резюмирует: «До сих пор все предприятия мои опровергались, и, кажется, счастье старалось на всяком моем шагу запнуть меня»[165 - Крылов. Соч. Т. III. С. 343.]. В течение следующего года местопребывание Крылова неизвестно; жил он, по-видимому, в основном карточной игрой.
По версии М. А. и Я. А. Гординых, весной 1797 года, в дни коронации Павла I, он поднес новому самодержцу свою «Клеопатру» и удостоился весьма милостивого приема[166 - См.: КВС. С. 437.]. Рукопись крыловской трагедии действительно имелась в библиотеке Павла, позднее уничтоженной пожаром, однако все остальное не выдерживает критики.
Гипотеза Гординых основывается на не вполне корректном прочтении конспективной дневниковой записи Погодина о беседе с Крыловым от 27 октября 1831 года, где речь шла, в частности, о Дмитревском. Скорее всего, именно он, а вовсе не Крылов, обозначен инициалами «И. А.» в диалоге с Павлом I: «У Крылова. О прост<оте> Дмитрев<ского> (Павел встрет<ил> и сказ<ал> Здр<авствуй,> И<ван> А<фанасьевич>. Здр<авствуйте и> вы). – Он подав<ал> ему трагед<ию> Клеопатра»[167 - ОР РГБ. Ф. 231/I. Карт. 32. № 1. Л. 68; ср. КВС. С. 245.]. Ответная реплика без этикетного «ваше императорское величество» была бы уместна лишь в диалоге равных, в обращении же к царю ее можно извинить только «простотой» пожилого актера. Представить на его месте Крылова невозможно. Дмитревский был на двадцать лет старше Павла, император знал его еще с тех пор, как в раннем отрочестве начал посещать театр; это делает правдоподобным обращение к нему по имени-отчеству. Крылов же, напротив, был на пятнадцать лет моложе, находился в мелком чине и не имел доступа ко двору – все это практически исключает личное знакомство. «Клеопатра» (очевидно, ее новая, улучшенная версия) могла попасть в библиотеку Павла именно через Дмитревского, причем в любое время. В приведенном диалоге нет ничего, что позволяло бы связать его с коронацией.
Предположение о том, что Крылов еще в екатерининские времена принадлежал к «партии наследника» и потому был лично известен великому князю, превращает бездомного, неимущего, преследуемого неудачами молодого литератора в политического оппозиционера, который при смене царствования мог рассчитывать на карьерный взлет. В действительности же в жизни Крылова с восшествием на престол Павла не изменилось ровным счетом ничего. Новый император освободил от наказания тех, кто при Екатерине пострадал от политических обвинений, включая Новикова, Радищева и Рахманинова. При этом он не только сохранил, но и усилил строгости в области цензуры и книгопечатания, введенные в последние екатерининские годы, в том числе подтвердил запрет 16 сентября 1796 года на деятельность вольных типографий. Дух нового царствования, определившийся уже в первые дни, не сулил Крылову как писателю-сатирику ничего хорошего, и он почел за благо не возвращаться к прежней деятельности.
О том, где он находился в первой половине 1797 года, данных нет, и только в августе он обнаруживается в Петербурге[168 - 25 августа Крылов сообщил в столичную полицию о том, что тремя днями ранее «нечаянным образом» утратил важный документ – аттестат о службе в Горной экспедиции (Модзалевский Б. Л. И. А. Крылов. Новые данные для его биографии. С. 153).]. Его приезд мог быть связан с необходимостью завершить коммерческие дела. В истории типографии, когда-то носившей его имя, начался новый период. Управлявшему ей Василию Плавильщикову пришлось пойти на хитрость: в конце 1796 года он заключил с Санкт-Петербургским губернским правлением договор, согласно которому типография, фактически оставаясь частной, официально именовалась «Типографией Губернского правления»[169 - Подробнее см.: Степанов С. В. Книгоиздательская деятельность Санкт-Петербургской губернской типографии // Труды Санкт-Петербургского государственного университета культуры и искусств. Т. 201. Книжное дело: вчера, сегодня, завтра. Ч. 1. СПб., 2013. С. 46–47. Фактически Губернское правление сдавало в аренду свою марку с тем, чтобы арендатор брал на себя обязательства по печатанию казенных бланков, объявлений и т. п.; ему также не возбранялся выпуск книг и другой полиграфической продукции по его усмотрению. Этим бывшая «Типография Крылова с товарищи», возможно, была обязана постоянному читателю ее изданий И. А. Алексееву, который в 1793–1796 годах занимал должность вице-губернатора, а с 1797?го – гражданского губернатора Санкт-Петербургской губернии. Его имя находим среди подписчиков «Зрителя», «Санкт-Петербургского Меркурия», а ранее – книг и журналов Рахманинова, включая «Почту духов» (Самарин А. Ю. Читатель в России во второй половине XVIII века. С. 223).]. Предприятие к этому времени значительно усовершенствовалось, обзаведясь девятнадцатью новыми шрифтами, в том числе иностранными[170 - См.: Полонская 2. С. 82.]. Немалые вложения в развитие дела почти наверняка произвел сам Плавильщиков, и это дало ему права старшего компаньона. Доли остальных неизбежно уменьшились, дальнейшее владение паями для них теряло смысл. Возможно, именно летом 1797 года продал ему свой пай и Крылов[171 - Структура собственности типографии Губернского правления неизвестна, но по прошествии нескольких лет долю в ней из первоначальных пайщиков сохранял только И. А. Дмитревский. Во всяком случае, в одном из книгопродавческих объявлений некто Дмитревский назван содержателем этой типографии (см.: СПбВ. 1801. № 8. С. 282).].
Теперь в Петербурге его ничто не удерживало. В своем желании оказаться подальше от этого опасного места Крылов был не одинок. Тогда же в столице проездом побывал другой бывший член товарищества – Клушин. Смерть Екатерины застала его живущим в Ревеле. Не получив от нового императора разрешения выехать за границу, он решил не возвращаться на службу и направлялся в провинцию – в Орел, где его на несколько лет приютит брат. Крылову же, в отличие от него, податься было некуда.
К счастью, он нашел себе патрона. 48-летний князь Сергей Федорович Голицын – на тот момент командир Преображенского полка, генерал от инфантерии, снискавший славу в недавних русско-турецких войнах, богач, женатый на племяннице Потемкина. Человек военный до мозга костей, но просвещенный, он, что немаловажно, обладал «неимоверным <…> благородством души» и спокойной, «веселой, ласково-покровительственной» манерой обращения[172 - ??Вигель Ф. Ф. Записки. М., 2003. С. 116, 114.]. Он был на двадцать лет старше Крылова, и в социальном отношении их разделяла едва ли не бездна, однако ум, вкус и специфический демократизм большого барина позволили Голицыну оценить молодого человека.
Их знакомство состоялось, вероятно, еще в екатерининские времена. Посредником мог выступить кто-то из гвардейских приятелей Крылова, например преображенец Татищев или А. М. Тургенев – конногвардеец, младший сослуживец Рахманинова и друг Василия Плавильщикова.
Н. М. Еропкина, со второй половины 1830?х годов жившая в доме Тургенева в качестве гувернантки и знавшая Крылова как его старого приятеля, рассказывала об этом так:

В молодости Александр Михайлович Тургенев помог Крылову определиться учителем в семью кн. Голицына. Крылов до получения этого места бедствовал, и оказанная протекция явилась своего рода благодеянием <…> Вероятно поэтому Крылов <…> говорил иногда: «Благодетель мой Александр Михайлович»[173 - КВС. С. 270. Представить Крылова Голицыну мог также их общий знакомый Г. Р. Державин.].
Дом Голицыных действительно был полон детей, у которых имелись свои наставники, Крылов же до поры оставался лишь гостем. В домочадца он превратился в результате неожиданных перемен в жизни князя. 10 августа 1797 года император, недовольный выучкой полка, отстранил Голицына от командования и отправил в отставку. Вскоре опальный князь с многочисленным семейством покинул Петербург, увозя с собой Крылова.
С осени 1797 года будущий баснописец сопутствовал Голицыну везде – в Москве, в саратовском поместье Зубриловка, в краткосрочной поездке в Петербург на рубеже 1798 и 1799 годов, в имении Казацкое Киевской губернии, которое превратилось для князя в место ссылки.
В эти годы Крылов, по-видимому, находился в полной материальной зависимости от своего патрона. Одной из считаных возможностей добыть какие-то средства для него стала постановка в Москве в начале 1800 года переведенной им комической оперы «Сонный порошок»[174 - Осенью 1797 года Крылов, нуждаясь в деньгах, взялся за переделку оперы-буфф La villanella rapita Ф. Бьянки, которая 14 сентября была представлена итальянской труппой в Петергофе, на придворном театре (см.: Ливанова Т. Русская музыкальная культура XVIII века в ее связях с литературой, театром и бытом: Исследования и материалы. Т. 2. М., 1953. С. 436). Под названием «Сонный порошок, или Похищенная крестьянка» эта опера была в сентябре 1798 года подана в цензуру в Москве. Содействие в ее постановке могли оказать подвизавшиеся на тамошней сцене старинные приятели Крылова – Плавильщиков и чета Сандуновых. Премьера состоялась 9 февраля 1800 года (в бенефис Елизаветы Сандуновой). 8 февраля того же года в Петербурге была поставлена другая комическая опера, написанная Крыловым еще в 1788 году, – «Американцы» (музыка Е. И. Фомина). Это сочинение было существенно переделано Клушиным, который в июле 1799 года занял в столице должность цензора русских пьес. После постановки он напечатал текст у В. А. Плавильщикова в «Типографии Губернского правления», заявив в предисловии, что «кроме стихов, в ней не осталось ни строки, принадлежащей г. Крылову» (цит. по: Крылов И. А. Полное собрание драматических сочинений. С. 465). Между тем стихотворные вставки составляют не менее трети от всего текста. Была ли выплачена Крылову соответствующая часть авторского вознаграждения за «Американцев», неизвестно, однако отношения между приятелями с этого времени охладели.]. Получение гонорара даже позволило ему около Рождества 1799 года послать брату 100 рублей[175 - КВС. С. 334. Лев Крылов в январе 1797 года перешел из гвардии в армию; принимал участие в ряде кампаний; с 1818?го – командир Винницкой инвалидной команды.]. Но это был едва ли не единственный заработок за несколько лет.
Тем не менее между положением Крылова в домах Татищева и Бенкендорфов, с одной стороны, и Голицына – с другой были существенные различия. В первом случае он жил на хлебах у хозяев, не имея шансов как-либо отблагодарить их за гостеприимство. Несмотря на приятельские отношения, это должно было его тяготить. Бенкендорфы тогда не имели детей, Татищев вообще не был женат – соответственно, Крылов не мог проявить себя даже на педагогическом поприще. У Голицына же ему представилась такая возможность, что и позволило задержаться в этом доме надолго. По свидетельству Ф. Ф. Вигеля, который в начале 1799 года сам оказался в Казацком в качестве воспитанника Голицыных, Крылов занимался с детьми русским языком.
Биографы нередко оценивают его положение при Голицыне как приниженное. Основанием для такой интерпретации служит, в частности, рассуждение П. А. Вяземского:

В доме князя Сергея Федоровича Голицына, барина умного, но все-таки барина, и к тому же, по жене, племянника князя Потемкина, Крылов, по тогдашним понятиям, не мог пользоваться правом личного человеческого равенства с членами аристократического семейства. Он не был в семействе, а был при семействе. Он был учитель, чиновник, клиент, но в этой среде не был свой брат, хотя, может быть, и, вероятно, так и было, пользовался благоволением, а пожалуй, и некоторым сочувствием хозяев[176 - КВС. С. 175.].
Однако Вяземский не наблюдал все это непосредственно – Вигель же как очевидец утверждает, что Крылов находился в доме как «приятный собеседник и весьма умный человек», то есть скорее компаньон. Перечисляя обитателей Казацкого, он отделяет Крылова от тех, кто был специально нанят для образования детей, – от гувернера и учителя математики, относя его к «почетным членам» усадебного общества наряду с литератором П. И. Сумароковым, женатым на двоюродной сестре хозяина.
По словам Вигеля, Крылов предложил князю заниматься с его сыновьями «от скуки». Но едва ли эта причина была основной. Воспитание детей Голицына было поручено французам – между тем молодые русские дворяне, не знающие родного языка и презирающие отечество, были, напомним, излюбленной мишенью крыловской сатиры[177 - Ср. также рассуждения о значимости воспитания и образования, соответствующих русскому национальному характеру, в статьях П. А. Плавильщикова в их с Крыловым общем журнале 1792 года (Киселева Л. Н. Журнал «Зритель» и две концепции патриотизма в русской литературе 1800?х гг. // Ученые записки Тартуского государственного университета. Вып. 645 (Проблемы типологии русской литературы). Тарту, 1985. С. 7–10).]. Весьма вероятно поэтому, что свою деятельность в семье патрона он рассматривал как некоторую миссию. Не случайно «он не довольствовался одним русским языком, а к наставлениям своим примешивал много нравственных поучений и объяснений разных предметов из других наук»[178 - Вигель Ф. Ф. Записки. С. 129. Эти занятия продолжались до начала 1800 года, когда молодые Голицыны были отправлены для продолжения образования в Петербург.].
О том, что Голицыны (во всяком случае – молодое поколение) принимали его всерьез, свидетельствует история нашумевшей дуэли между А. П. Кушелевым и Н. Н. Бахметевым в 1803 году, где одним из секундантов был двадцатилетний сын князя Сергей. Крылов, по-видимому, сыграл в организации поединка известную роль; во всяком случае, его участие запомнилось другому секунданту – И. А. Яковлеву[179 - См.: Герцен А. И. Былое и думы // Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. Т. 8. М., 1956. С. 88 (автор ошибочно называет Крылова секундантом). Подробнее об этом поединке см.: Гордин Я. А. Дуэли и дуэлянты. СПб., 2002. С. 61–65.]. Фигурантами дела об этой дуэли были представители генералитета и знатных фамилий; присутствие рядом с ними Крылова объяснимо лишь безусловным доверием и уважением к нему со стороны С. С. Голицына.
Известное замечание Вигеля об «умном, искусном, смелом раболепстве» Крылова с хозяевами Казацкого[180 - Вигель Ф. Ф. Записки. С. 128.] указывает скорее на мастерскую театрализацию бытового поведения, к которой Крылов часто и охотно прибегал[181 - Ср. мини-спекталь, разыгранный Крыловым в имении Татищева, когда он? явился перед хозяином и его гостями в образе «дикаря» (КВС. С. 145–146). Подробнее см. в главе 3.]. В доме Голицыных лицедейство было одним из любимых развлечений[182 - Об этом см.: Гордин М., Гордин Я. Театр Ивана Крылова. С. 102, 107–108.], и здесь он находился в своей стихии. Для усадебного театра в Казацком он сочинил одноактную комедию «Пирог»[183 - 20 июля 1802 года она была поставлена на петербургской сцене. Получил ли Крылов авторское вознаграждение, неизвестно.] и свой шедевр – «шутотрагедию» «Трумф (Подщипа)», в которой сам исполнил заглавную роль.
Юношеская гордость и амбиции, казалось, канули в Лету, и Крылов нашел себе патрона – почти идеального. Конечно, Голицын, с удовольствием эксплуатируя его комическое дарование, не позволял забывать о том, что он всего лишь клиент, всецело зависящий от щедрот своего покровителя. Тем не менее это было лучшее, на что Крылов в тот момент мог рассчитывать, и потому он готов был всюду следовать за князем, даже в случае его возвращения на службу. Когда в конце 1798 – начале 1799 года Голицын, которого Павел ненадолго извлек из отставки, получил назначение командиром корпуса и прибыл в Петербург, Крылов тоже начал собирать свои документы. 4 января 1799 года Берг-коллегия выдала ему копию потерянного аттестата о службе в Горной экспедиции[184 - Модзалевский Б. Л. И. А. Крылов. Новые данные для его биографии. С. 153.]. Формально он мог претендовать лишь на какую-нибудь незначительную должность, доступную мелкому штатскому чиновнику, фактически же рассчитывал занять при князе положение «частного секретаря»[185 - Вигель Ф. Ф. Записки. С. 127.], то есть неофициального помощника, в отличие от адъютантов, которые полагались генералу для ведения служебных дел. Однако очередной приступ царского гнева разрушил эти планы и заставил Голицыных, а с ними и Крылова снова выехать из столицы.
Опала закончилась с воцарением Александра I. Возвратив князя из ссылки, молодой император в июне 1801 года назначил его лифляндским, эстляндским и курляндским военным губернатором. Крылов последовал за ним в Ригу. Чтобы освободить для него место, Голицын уволил прежнего «секретаря по части гражданских дел», то есть правителя генерал-губернаторской канцелярии, Ивана Нагеля, а 2 октября обратился в Сенат с ходатайством о том, чтобы не только принять отставного провинциального секретаря Крылова «паки в службу» и назначить на эту вакансию, но и произвести в титулярные советники.
Судя по адрес-календарям тех лет, в остзейских губерниях провинциальный секретарь мог претендовать лишь на очень скромное место где-нибудь в уезде. Даже самый последний из чиновников губернского уровня имел более высокий чин, а уволенный правитель канцелярии был коллежским асессором (VIII класс). Крылову же, чтобы превратиться хотя бы в титулярного советника (IX класс), нужно было перепрыгнуть целых две ступени Табели о рангах, преодоление которых обычным порядком заняло бы девять лет действительной службы. Сенат 11 октября согласился определить его к должности, а в «награждении чином» отказал на том основании, что он «в настоящем [чине] положенных лет не выслужил»[186 - Модзалевский Б. Л. И. А. Крылов. Новые данные для его биографии. С. 152–154.]. Свою роль тут явно сыграла «мина замедленного действия» – аттестат о службе в Горной экспедиции, некогда выданный Соймоновым. Из него сенатские чиновники сделали вывод, что Крылов был произведен в провинциальные секретари только в 1788 году. Доказывание реальных обстоятельств заняло почти год, и лишь 31 декабря следующего, 1802 года он наконец получит выслуженный давным-давно чин губернского секретаря.
По милости патрона Крылову досталась высокая должность, но без жалованья. По штату генерал-губернатору на тот момент вообще не полагался секретарь по гражданским делам, и потому предшественник поэта довольствовался выплатой «корабельного дохода» – малой части сборов с судов, заходящих в рижский порт, которая по традиции полагалась некоторым русским чиновникам[187 - Latvijas Nacionalais arhivs. Latvijas Valsts vestures arhivs. F. 1. Apr. 2. № 835. Lp. 1, 2. Жалованье секретарю генерал-губернатора начнет выплачиваться только в 1802 году, когда Крылов уже покинет эту должность. Приносим искреннюю благодарность Б. А. Равдину за возможность ознакомиться с этим и другими источниками из Латвийского государственного исторического архива.]. Очевидно, средства, которыми Крылов располагал при начале службы в Риге, были скромны: в конце 1801 года он смог послать брату всего 50 рублей.
Но чуда не произошло: правителем канцелярии генерал-губернатора Крылов пробыл от силы несколько месяцев. Как позднее рассказывала М. П. Сумарокова, родственница Голицыных, воспитывавшаяся в их доме,

когда обнаружилась его неспособность к такой должности <…> на место его был назначен <…> бывший при князе сведущий чиновник Сергеев, а Крылов еще несколько времени оставался в доме только как собеседник[188 - Сб. 1869. С. 37.].
А. С. Сергеев, человек в полковничьем чине, куда более соответствующем месту, возглавлял канцелярию Голицына уже в мае 1802 года, когда Ригу посетил Александр I[189 - Материалы для хроники Риги с 1797 по 1810 г., собранные рижским бургомистром Бульмерингом // Сборник материалов и статей по истории Прибалтийского края. Т. I. Рига, 1876. С. 394.].
Отставка не была должным образом оформлена, и Крылов продолжал числиться в службе[190 - Это межеумочное состояние, зафиксированное в позднейших формулярных списках, продлится до осени 1808 года, когда Крылов будет номинально определен в Монетный департамент. Однако в итоговом аттестате о его службе (1841) неожиданно появится запись о том, что 26 сентября 1803 года он был уволен с должности секретаря (правителя канцелярии) генерал-губернатора «для определения к другим делам» (Дело о службе. Л. 126). Дата этого вымышленного события была взята из шутливого «аттестата», которым Голицын снабдил Крылова при отъезде из Риги (см. ниже). Заметим, что намерение «определиться к другим делам» подразумевает продолжение службы. По-видимому, эта формулировка была внесена в аттестат уже прославленного поэта для того, чтобы как-то замаскировать непонятный многолетний разрыв в его служебном стаже.]. Как отмечалось выше, в конце того же 1802 года он даже получит следующий чин. А между тем, освободившись от канцелярии, он жил в Риге в свое удовольствие[191 - Немногие имеющиеся сведения об этом периоде жизни Крылова собраны в статье: Инфантьев Б. Т. И. А. Крылов в Риге // Межнациональные литературные связи: Межведомственный сб. науч. трудов / Под ред. С. Ивановой. Рига, 1979. С. 62–69.]. Голицын, по-видимому, представил его императору в числе своих домочадцев, причем с довольно иронической характеристикой. Ответная реплика Александра дошла до нас в позднейшем пересказе Плетнева:

Государь тогда произнес многозначительные слова: «Мне не жаль денег, которые проигрывает Крылов; а жаль будет, если он проиграет талант свой»[192 - Плетнев. С. XXXIX.].
Лобанов, впрочем, рисует его вполне удачливым игроком:

…жизнь в Риге нашего Ивана Андреевича была периодом его забав всякого рода и разгульной жизни. Тогда преимущественно любил он сидеть на пирах и играть в карты и, по собственному его рассказу, был в значительном (до 70 000 руб.) выигрыше[193 - Лобанов. С. 30. М. П. Сумароковой, жившей в те годы в доме Голицыных, запомнилась другая сумма – 30 тыс. рублей (Сб. 1869. С. 38).].
Оставим эту сумму на совести баснописца, но нельзя не признать, что в городе было достаточно богачей, среди которых человек, близкий к генерал-губернатору, легко мог находить карточных партнеров.
Благополучное существование Крылова в Риге закончилось осенью 1803 года, когда что-то заставило его покинуть столицу Лифляндии. Скорее всего, он сделал это по требованию Голицына, поскольку недовольство рижского общества тем, что любимец генерал-губернатора ведет слишком крупную игру, не могло не сказываться на репутации самого князя и на отношении к русской администрации вообще[194 - О сложных отношениях русской администрации с магистратом Риги в то время см.: Материалы для хроники Риги с 1797 по 1810 г., собранные рижским бургомистром Бульмерингом. С. 391–395.].
Голицын, в отличие от Соймонова, не стал прямо вредить своему протеже, но все-таки его проучил. На прощание он выдал Крылову вместо обычного аттестата о службе странный документ, описывающий его чиновничьи добродетели в выражениях до такой степени лестных, что это невольно наводит на мысль о весьма едкой иронии:

Отдавая справедливость прилежанию и трудам служившего при мне секретарем губернского секретаря Крылова, сопрягающего с расторопностию, с каковою он выполнил все на него возложенные дела, как хорошее познание должности, так и отличное поведение, долгом почитаю засвидетельствовать сим, что достоинства его заслуживают внимания. Рига. Сентября 26?го дня 1803 года[195 - Показательно, что позднее, когда Крылов устроился на новую службу, этот документ так и остался у него на руках и вместе с другими личными бумагами был опубликован после его смерти В. Ф. Кеневичем, см.: Сб. 1869. С. 299.].
После отъезда из Риги отношения с Голицыным, некогда столь тесные, сошли на нет. Сумарокова, по-прежнему жившая в этом доме, отмечала, что у своего прежнего патрона Крылов более не появлялся. Его не было даже на многолюдном праздновании серебряной свадьбы князя и княгини 5 июля 1805 года[196 - Там же. С. 37–38.].
Из Лифляндии он направился в Петербург, но пробыл там очень недолго. 12 октября 1803 года произошла упомянутая выше дуэль Кушелева и Бахметева, и он, вероятно, предпочел покинуть столицу в связи с участием в этой скандальной истории. Еще одна причина могла крыться опять-таки в картах – на сей раз в серьезном проигрыше. Иначе трудно объяснить, почему, имея средства, Крылов не поселился если не в Петербурге, то хотя бы в Москве, где непременно свел бы знакомство с литераторами и людьми театра. Между тем в источниках, происходящих из этой среды, упоминания о нем не встречаются вплоть до осени 1805 года[197 - 17 ноября в Московский цензурный комитет подана первая часть журнала «Московский зритель» на 1806 год с двумя баснями Крылова, посвященными 10-летней Софье Ивановне Бенкендорф, дочери его давнишних покровителей. При публикации была допущена опечатка: «Две басни: Для С. К [sic!]. Бкндрфвой» (Московский зритель. 1806. Ч. 1. Январь. С. 73).].
Крылов снова оказался в том положении, в котором пребывал до того, как его приютил Голицын, и карты опять стали для него единственным источником дохода. Об этом втором «темном» периоде его жизни нет решительно никаких сведений: ни где он находился в течение двух лет, ни с кем общался, неизвестно. Однако позднее в Петербурге он приятельствовал с довольно неожиданным персонажем – откупщиком С. М. Мартыновым, который некогда нажил большое состояние игрой[198 - Подробнее о нем см.: Мачульский Е. К истории лермонтовского «Маскарада» // Московский журнал. 2004. № 10. С. 13–18.]. Позволим себе предположить, что их знакомство восходит как раз к эпохе, когда оба подвизались на одном поприще в провинции. Мартынов был на десять лет моложе, но свою впечатляющую карьеру начал рано и вполне мог быть для Крылова вдохновляющим примером, а в свое время, возможно, и товарищем по картежному промыслу.
Но каковы бы ни были его успехи в качестве игрока, в эти годы Крылов, по-видимому, возвращается к старой мечте – сделаться знаменитым писателем и издателем. Атмосфера нового царствования: ослабление цензуры, возвращение опальных, снятие запрета на деятельность вольных типографий – вселяла надежды, однако опыт говорил ему, что для жизни в столице и будущих проектов понадобятся немалые деньги. Их-то Крылов и добывал за карточными столами. Характерно, что, уже заняв одно из виднейших мест в литературно-театральном кругу столицы, он еще долго будет «подрабатывать» таким способом, но исключительно вне Петербурга.
Образ Крылова – баснописца, моралиста и завсегдатая аристократических салонов – настолько не вязался с образом картежного хищника, промышляющего по ярмаркам, что на этой почве возник анекдот. М. П. Погодин запишет его со слов Гнедича 23 октября 1831 года:

– Чей это портрет? – Крылова. – Какого Крылова? – Да это первый наш литератор, Иван Андреевич. – Что вы! Он, кажется, пишет только мелом на зеленом столе[199 - КВС. С. 245.].
Комический эффект здесь рождается из абсурдности: в то время всякому образованному человеку уже было известно, что Иван Андреевич Крылов – не кто иной как «первый наш литератор», и только немногие представляли себе иную сторону его личности.
По-видимому, именно в те годы, когда он пользовался милостями Голицына, его воззрения на литературу и собственные стратегии на этом поле претерпели серьезную трансформацию[200 - Об особой значимости этого периода см.: Киселева Л. «Домашние» пьесы И. А. Крылова // Сборник статей к 70-летию проф. Ю. М. Лотмана. Тарту, 1992. С. 155–162.]. Результатом этого скрытого от посторонних глаз процесса стало внезапное, поражавшее многих современников появление в середине 1800?х годов практически нового драматурга и поэта, мало чем напоминавшего прежнего Ивана Крылова. В 1805 году он работает над комедией «Модная лавка» и пишет басни «Дуб и Трость», «Разборчивая Невеста», «Старик и трое Молодых» – первые образцы того жанра, который со временем станет основой его благополучия и славы.

8
Возвращение в столицу. – Типография Императорского театра
С начала 1806 года Крылов поселяется в Петербурге. На тот момент он уже, очевидно, располагал средствами, позволявшими вести образ жизни comme il faut. Пер?вый известный его адрес – съемная квартира в большом доходном доме Гонаропуло (Попова) у Синего моста, где его соседом был глава Театральной дирекции князь А. А. Шаховской[201 - Жихарев С. П. Записки современника. С. 509 (запись от 6 мая 1807 года).]. Приятельским отношениям с ним Крылов был обязан стремительным возвращением в театральный мир.
Постановки в июле 1806 года «Модной лавки», а в декабре – комической оперы «Илья Богатырь», написанной по заказу Театральной дирекции, несомненно, принесли ему не только славу, но и некоторый доход, однако это были лишь разовые заработки. Деньги, между тем, быстро обесценивались[202 - Подробнее о состоянии финансовой системы в это время см.: Ламанский Е. И. Исторический очерк денежного обращения в России с 1650 по 1817 г. // Сборник статистических сведений о России… Кн. 2. СПб., 1854.], и Крылов вложил средства, которыми пока располагал, в дело. Так поступали расчетливые игроки, желавшие сохранить и преумножить свой выигрыш, в частности Мартынов, который в результате превратился в крупного откупщика. Крылов же рискнул вернуться к коммерческому опыту 1790?х годов и вошел в число пайщиков новой типографии.
Об этой компании сохранилось меньше сведений, чем о «Типографии Крылова с товарищи». Положение старшего партнера в ней занимал А. Н. Оленин – статс-секретарь Александра I, человек высокообразованный и в то время достаточно богатый. Он предоставил для типографии помещение в своем доме на набережной Фонтанки, у Обухова моста. Вторым партнером стал Крылов, третьим – В. Ф. Рыкалов[203 - Перечисление пайщиков «по мере положенного капитала» (по состоянию на март 1811 года) см.: Бабинцев. С. 35.], один из ведущих столичных актеров, который, по некоторым сведениям, владел бумажной фабрикой, что приходилось весьма кстати для общего предприятия[204 - О типографии Оленина, Крылова и Рыкалова см.: Полонская 2, а также: Королев Д. Г. Очерки из истории издания и распространения театральной книги в России XIX – начала XX веков. СПб., 1999. С. 29–30.]. Номинальным содержателем был А. И. Ермолаев – палеограф, рисовальщик, знаток древностей, многолетний помощник и домочадец Оленина[205 - Подробнее о Ермолаеве см.: Тимофеев Л. В. Экспедиция К. М. Бороздина (1809–1810) в письмах А. И. Ермолаева и других документах // Памятники культуры: Новые открытия. 2004. М., Наука. 2006. С. 50–53; Файбисович. С. 393–397; Голубева О. Д. Хранители мудрости. М., 1988. С. 261–262.].
Книжную лавку пайщики заводить не стали. Первоначально они еще продавали при типографии книги, выпущенные другими издателями, но далее сосредоточились на собственной продукции.
Предприятие получило название «Типография Императорского театра». Между тем в Петербурге уже существовала принадлежавшая Василию Плавильщикову Театральная типография – бывшая «Типография Крылова с товарищи», которая с 1797 года именовалась «Типографией Губернского правления», а в 1804?м снова сменила название вследствие заключения контракта с Театральной дирекцией. За ней было закреплено право печатания от имени Дирекции афиш и театральных билетов – так называемая афишная монополия (привилегия), сулившая верный доход от казенных заказов[206 - Об афишной монополии см.: Лапина К. В. Театральная афиша в России: опыт истории от возникновения до 20?х годов XX века. Дисс. … канд. искусствоведения. М., 2008. С. 67–68.]. Однако с начала 1807 года, еще до истечения договора с Плавильщиковым, Дирекция передала предприятию Оленина, Крылова и Рыкалова и эту монополию, и право использовать название Императорского театра[207 - После прекращения контракта с Дирекцией Театральная типография была вынуждена еще раз изменить название. В 1807 году она успела выпустить несколько книг под прежней маркой, а затем стала именоваться просто по фамилии владельца – типографией В. А. Плавильщикова.]. 26 октября 1806 года Ермолаев подписал соответствующий контракт со стороны типографии; поручителем перед Дирекцией выступил Оленин[208 - Полонская 2. С. 86, 87.].
Размежевание с Плавильщиковым произошло, по-видимому, мирно. Любопытно, что уже весной 1807 года в Типографии Императорского театра увидела свет трагедия В. А. Озерова «Димитрий Донской». Книга была напечатана шрифтами Театральной типографии; лишь на титульном листе, набранном другим шрифтом, стояло указание на Типографию Императорского театра[209 - Там же.]. По-видимому, Оленин, Крылов и Рыкалов для своего издательского дебюта выкупили у Плавильщикова практически готовую книгу.
Фактическим управляющим Типографией Императорского театра с самого ее открытия стал энергичный и предприимчивый Рыкалов. Так, именно с ним в марте 1807 года вел переговоры С. П. Жихарев, желавший напечатать свою поэму «Октябрьская ночь, или Барды». Он записал разговор, свидетельствовавший как о профессионализме Рыкалова, так и о том, что типография поначалу была несколько стеснена в средствах:

Договорившись в цене за набор, печать и бумагу, я отдал ему свой манускрипт и просил поручить корректуру хорошему корректору. «Вот этим я уже не могу служить вам, – сказал мне Василий Федотович, – корректор у меня для первых оттисков есть, но хорошим его назвать не могу: последнюю корректуру потрудитесь держать сами; хорошие корректоры у нас в Петербурге – редкость». Это меня удивило; я объяснил Рыкалову, что у нас, в Москве, во всех типографиях есть корректоры отличные <…> «Дело другое, – продолжал Рыкалов, – в Москве университет и множество студентов и грамотных людей, не имеющих занятий: они рады работать почти за ничто. <…> здесь, батюшка, грамотными людьми без денег не очень разживешься, и кто будет считать на дешевизну труда другого, тот очень ошибется в своих расчетах»[210 - Жихарев С. П. Записки современника. С. 400 (запись от 5 марта 1807 года).].
В издательской деятельности Типографии Императорского театра важное место занимали книги, соответствовавшие интересам ее владельцев. Это были прежде всего театральные новинки, в том числе драматургия Шаховского, Озерова, М. В. Крюковского, Н. И. Ильина, а также сочинения по русской истории и антиковедению. При этом собственные произведения, в отличие от «Типографии Крылова с товарищи», пайщики могли печатать там, где им было угодно. Так, Крылов в начале 1807 года выпустил первое издание «Модной лавки» у Плавильщикова, а «Урок дочкам» через несколько месяцев – у себя в Типографии Императорского театра. Издания его басен в течение всех тех лет, что он был совладельцем этой типографии, выходили в других местах.
Впрочем, в 1808 году басни Крылова неоднократно появлялись на страницах «Драматического вестника» – журнального проекта, который пайщики пытались развивать на базе своей типографии подобно журналам, некогда издававшимся Крыловым с товарищами. Несмотря на блистательный состав авторов (Шаховской, Крылов, Оленин, Державин, Дмитревский, Гнедич, С. Н. Марин и др.) и наличие прибавлений более широкой тематики, издание просуществовало менее года; вместо 104 номеров (по два номера в неделю) вышло только 93, причем со значительной задержкой. Подписная цена составляла 12 рублей в год; количество подписчиков неизвестно, но вряд ли оно было велико. Журнал, скорее всего, не только не принес дохода, но даже не окупился, что и стало одной из причин его прекращения – наряду с нехваткой материалов и эстетическими разногласиями между сотрудниками[211 - Последние номера за 1808 год увидели свет в апреле 1809-го. Подробнее см.: Бабинцев С. М. «Драматический вестник» (к 150-летию первого русского театрального журнала) // Книга. Исследования и материалы. Сб. 1. М., 1959; Королев Д. Г. Очерки из истории издания и распространения театральной книги в России XIX – начала XX веков. С. 60–65.].
Финансовая документация типографии не сохранилась, но исследователи сходятся в том, что предприятие оказалось в целом успешным. Основу его благополучия составляла афишная монополия. В 1811 году Рыкалов, официальный содержатель типографии с 1809 года, предложил идею платной подписки на афиши[212 - Платная подписка подразумевала доставку афиш прямо на дом подписчикам специальными курьерами.] и по соглашению с Театральной дирекцией взял эту подписку на откуп, еще увеличив прибыль[213 - Подробнее об этом см.: Лапина К. В. Театральная афиша в России: опыт истории от возникновения до 20?х годов XX века. С. 69–70.].
Процветание типографии подорвала война 1812 года: с отъездом французской труппы из Петербурга и отменой многих спектаклей доходы от печатания афиш упали. Это привело к возникновению долга перед Дирекцией в сумме 4132 рубля, выплаты которого после смерти Рыкалова в начале 1813 года требовали от Оленина и Крылова. В сентябре 1817 года была даже предпринята попытка принудительного взыскания, итог которой подводил петербургский обер-полицмейстер И. С. Горголи в рапорте военному генерал-губернатору С. К. Вязмитинову:

…г. Оленин в поданном объяснении прописывает, что он претензию сию принимает на свой счет, якобы до Крылова нисколько она не принадлежит, относительно же платежа оных денег отозвался неимением, почему объявлено ему было об описи имения его, но он и на сие отозвался, что такового не имеет, а хотя и есть дом и в нем движимое имение, но оные принадлежат жене его, а поэтому означенные деньги предоставляет вычесть из получаемого им по службе жалованья[214 - ГАРФ. Ф. 1165. Оп. 1. № 334. Л. 4 – 4 об. Вычеты из жалованья Оленина начались с февраля 1818 года (РГИА. Ф. 497. Оп. 1. № 102. Л. 103 – 103 об.).].
Следующий период в истории Типографии Императорского театра связан с А. Ф. Похорским[215 - Александр Федорович Похорский (1780–1829) происходил из «приказнослужительских детей»; вероятно, родственник известного московского священника, историка Д. В. Похорского. На типографском поприще подвизался на протяжении всей жизни. С предприятием Оленина, Крылова и Рыкалова стал сотрудничать не позже 1809 года, поначалу занимал там должность фактора. В дальнейшем, наряду с типографией Императорского театра в Петербурге, содержал аналогичную типографию в Москве. Сведения о службе Похорского собраны в деле о его увольнении из Дирекции императорских театров в 1829 году: РГИА. Ф. 497. Оп. 1. № 3727.], который сделался ее содержателем по кончине Рыкалова. Под его руководством типография успешно функционировала вплоть до конца 1825 года, когда в ней было пять или шесть печатных станов и трудилось не менее 25 рабочих[216 - Захаров В. В. Сведения о некоторых петербургских типографиях (1810–1830?е годы) // Книга. Исследования и материалы. Сб. 26. М., 1973. С. 73–77. О деятельности Типографии Императорского театра при Похорском подробнее см.: Королев Д. Г. Очерки из истории издания и распространения театральной книги в России XIX – начала XX веков. С. 30–31.].
Имя Оленина встречается в связанных с типографией документах вплоть до 1818 года. Затем, оказавшись на грани разорения[217 - Об этом см.: Файбисович. С. 422–425.], он, по-видимому, продал свою долю Похорскому. Чтобы полностью сосредоточить собственность в своих руках, тот мог выкупить и крыловский пай, причем расплатиться не деньгами, а натурой – выпустив в 1816 и 1819 годах за свой счет два издания басен.

9
Оленин – новый патрон. – Как улучшить карьеру, не служа. – «Басни Ивана Крылова». – Императорская Публичная библиотека
Коммерческое партнерство, возникшее в первый же год жизни Крылова в Петербурге, убедительнее всего свидетельств?ует о доверии, которое питал к нему Оленин. Даже репутация игрока ничему не мешала. Крылов быстро вошел в ближайший оленинский круг[218 - Подробнее об отношениях Крылова с Олениным и его семейством см.: Файбисович. С. 249–250 passim.], и это открыло перед ним новую жизненную перспективу.
В их отношениях реализовался тот же сценарий дружбы-покровительства, что и некогда с Голицыным: Крылов становился другом дома, сближаясь не только с самим хозяином, но и с другими членами семьи. Оленины, как и Голицыны, жили на широкую ногу: у них всегда было многолюдно, дом наполняли дети и воспитанники, приживалы, домочадцы и гости. В обеих семьях любили веселиться, практиковали домашние спектакли, в которых блистал Крылов; у Олениных особенно привечали литераторов, ученых и художников. Оба культивировали патриотический настрой, близкий Крылову, и, что еще важнее, обладали широкими возможностями для оказания протекции. Оленин фактически гарантировал, что, захоти Крылов служить, его обязанности не будут ни утомительными, ни унизительными.
Но прежде всего он взялся за хотя бы номинальное приведение чиновного статуса и служебной карьеры поэта в пристойный вид.
В формулярах Крылова говорится, что 6 октября 1808 года он якобы поступил в санкт-петербургский Монетный департамент, где прослужил два года. Однако в адрес-календарях на 1809 и 1810 годы среди чиновников этого департамента его нет. Похоже, все ограничилось строчкой в формулярном списке, а в действительности баснописец в службу не определялся. Во всяком случае, к концу 1809?го относится свидетельство о том, что он как ни в чем не бывало продолжал совершать «карточные путешествия» в провинцию[219 - См.: КВС. С. 313 (письмо Гнедича К. Н. Батюшкову от 6 декабря 1809 года).]. Монетным департаментом в то время управлял А. М. Полторацкий, брат жены Оленина и литератор-любитель. Он, скорее всего, и поспособствовал протеже своего зятя.
Не служа, Крылов не получал и жалованья, но деньги определенно не были целью манипуляций с формулярным списком. Целью был чин. 31 декабря 1808 года он был произведен в титулярные советники, минуя чин коллежского секретаря, то есть перескочив через ступеньку Табели о рангах. Статс-секретарю Оленину, таким образом, с легкостью удалось то, чего в свое время тщетно добивался генерал-губернатор Голицын. Здесь кстати пришлось, что, уезжая из Риги, Крылов не озаботился тем, чтобы подать в отставку. С момента его производства в губернские секретари прошло шесть лет – два полных срока, необходимых для выслуги следующего чина, и производство в титулярные советники выглядело относительно правдоподобно. «Нарисованный» чин позволял сорокалетнему Крылову хотя бы отчасти наверстать отставание в карьере. С поддержкой Полторацкого и Оленина можно было уже в конце 1811 года рассчитывать и на следующий чин – коллежского асессора.
Однако в эту удачно налаженную механику вмешались непредвиденные обстоятельства. 23 сентября 1810 года главным начальником Монетного департамента при управляющем Полторацком был назначен энергичный и требовательный А. Ф. Дерябин[220 - Маньковский Г. И. А. Ф. Дерябин о преобразовании горной промышленности России // Труды института истории естествознания и техники. Т. 25: История горной техники и металлургии. М., 1959. С. 46.]. Продолжать фиктивную службу у него на глазах стало невозможно, и уже 30 сентября Крылов был «по прошению» уволен.
Это смешало карты его покровителю Оленину. Если бы отставка из департамента произошла раньше, он, вероятно, постарался бы предусмотреть для Крылова место в Императорской Публичной библиотеке, реорганизацией которой в это время занимался. Будучи с 1809 года помощником директора библиотеки А. С. Строганова, он, по сути, руководил этим учреждением. Однако к моменту увольнения Крылова из Монетного департамента штат был уже сверстан. 14 октября 1810 года последовало его высочайшее утверждение, и места для Крылова там не оказалось.
Вряд ли это сильно его огорчило. Он был как никогда поглощен литературным трудом: к концу октября 1808 года было подано в цензуру, а в феврале 1809?го вышло в свет первое отдельное издание басен. Небольшая книжка состояла наполовину из текстов, в разные годы опубликованных в журналах, наполовину – из совершенно новых. Крылов без опасений напечатал 1200 экземпляров за свой счет, поскольку уже успел убедиться, что его миниатюры принимаются слушателями и читателями на ура. «Басни Ивана Крылова» действительно стали сенсацией; в «Вестнике Европы» на них большой восторженной статьей отозвался Жуковский[221 - Вестник Европы. 1809. № 9. С. 35–67.]. Осенью 1811 года, развивая успех, автор почти одновременно напечатает эту книжечку «вторым тиснением» и выпустит «сиквел» – «Новые басни Ивана Крылова».
С этого времени басенное творчество становится его визитной карточкой – и одновременно средством заработка, что в его положении было далеко не лишним. Жизнь в Петербурге в конце 1800?х годов дорожала стремительнее, чем когда-либо: с 1806 по 1808 год ассигнационный рубль, основное платежное средство, упал на 27%, за год с 1808 по 1809 – сразу на 17%, а за следующий год – еще более чем на 25%. При этом коммерчески успешные издания, в отличие от карт, давали доход не только верный, но и респектабельный.
Но чем больше возрастала известность Крылова, тем заметнее становились последствия многолетнего пренебрежения карьерой. Исправить это могла только служба, и ждать удобного случая пришлось недолго. В конце сентября 1811 года Оленин после смерти Строганова занял пост директора Публичной библиотеки и, едва там открылась хорошая вакансия, немедленно предложил ее Крылову.
7 января 1812 года Иван Крылов был назначен помощником библиотекаря с годовым окладом 900 рублей[222 - Дело о службе. Л. 32.]. А уже 23 февраля Александр I утвердил новый устав – «Начертание подробных правил для управления Императорскою Публичною Библиотекою», где впервые были определены квалификационные требования к библиотекарям и их помощникам, предписывавшие, чтобы кандидаты на эти должности

были свободного состояния, имели нужные сведения в библиографии, знали иностранные, предпочтительно же греческий и латинский, а иные отчасти и восточные языки, и притом были бы известны по их добропорядочному поведению, отличной к сему служению охоте и твердым правилам честности и бескорыстия[223 - ПСЗРИ. Собр. 1?е. Т. 32. СПб., 1830. № 25069. С. 265.].
Вступи «Начертание…» в силу чуть раньше, это бы осложнило, а то и вовсе преградило Крылову путь в библиотеку. Но на тот момент выбор сотрудников зависел исключительно от личной воли директора. В представлении министру просвещения А. К. Разумовскому Оленин счел нужным сообщить только, что титулярный советник Крылов «известными талантами и отличными в Российской словесности познаниями может быть весьма полезным для Библиотеки»[224 - Дело о службе. Л. 1 об. (дата – 2 января 1812 года).]. Его литературная репутация, следовательно, уже котировалась наравне с деловыми качествами.
Строганов и Оленин еще при разработке штата в 1810 году сознавали, что при галопирующей инфляции сотрудникам наверняка не будет хватать жалованья. Планировалось даже официально разрешить им совмещать службу в библиотеке и в других местах[225 - См. доклад Строганова с проектом Положения об учреждении Императорской библиотеки, поданный императору 17 августа 1810 г. (ОАД РНБ. Ф. 1. Оп. 1. 1810. № 59. Л. 7).], и хотя в итоге это в устав не вошло, дирекция смотрела на подобные маневры снисходительно. Скажем, Гнедич, в 1811 году заняв должность помощника библиотекаря, еще много лет продолжал служить в Департаменте народного просвещения. Понимая, что Крылов такой лазейкой пользоваться не станет, Оленин нашел другой способ его поддержать. Уже через месяц после определения в библиотеку, 10 февраля 1812 года, ему из средств Кабинета назначается пенсион, в полтора раза превосходящий его жалованье, – 1500 рублей в год[226 - Дело «о производстве пенсиона титулярному советнику Крылову» (1812) см.: РГИА. Ф. 468. Оп. 33. № 354.].
Из всех форм поощрения для литераторов: объявление высочайшего благоволения, награждение дорогим перстнем, издание сочинений за казенный счет, пожалование пенсиона – последняя была самой почетной. Момент, когда Крылов стараниями Оленина удостоился этого отличия, стал отправной точкой процесса, который уже в середине 1830?х годов приведет его к совершенно эксклюзивному статусу.
Скорее всего, в это время он расстается с карточной игрой: служба сделала невозможными разъезды по провинциальным ярмаркам, которые он практиковал еще недавно. Кроме того, автору дидактических сочинений отнюдь не пристала репутация игрока.
Публичная библиотека оказалась для Крылова уникальным шансом, позволившим сочетать занятия литературой с социально нормативной карьерой – чинами, орденами, знаками беспорочной службы и т. п. Именно поэтому он, никогда не задерживавшийся на одном месте дольше трех лет, там провел без малого двадцать девять[227 - Труды Крылова: комплектование и страхование фондов, разработка системы расстановки и каталогизации книг, составление каталогов, правил обслуживания читателей и др. – освещены в: Бабинцев. С. 40–90. См. также: Голубева О. Д. Хранители мудрости. С. 128–148; Голубева О. Д. И. А. Крылов. СПб., 1997. С. 60–93; Сухоруков Л. Поэт и библиограф: Каталоги русских книг Императорской Публичной библиотеки, составленные Иваном Андреевичем Крыловым // Наше наследие. № 129–130. 2019. С. 90–99. Кроме того, Крылов состоял членом Хозяйственного комитета, который занимался, в частности, организацией торгов для приобретения расходных материалов и сдачей в аренду книгопродавцам торговых помещений, принадлежащих библиотеке.].

10
Обретение респектабельности. – Домашняя экономия
Материальные выгоды своей новой службы Крылов ощутил не сразу. «Квартирные» деньги в сумме 250 рублей, назначенные ему при поступлении в библиотеку, фактически стали выплачиваться только в начале 1?814 года[228 - ОАД РНБ. Ф. 1. Оп. 2. 1814 год. № 118. Л. 2, 4. «Квартирные» выплачивались Крылову в течение года: по 20 руб. ежемесячно и 30 руб. за декабрь (см.: ОАД РНБ. Ф. 1. Оп. 2. 1816 год. № 170. Л. 11 об.).], и тогда он наконец избавился от очень существенных расходов на найм жилья. А переломным стал 1816 год. Если в феврале, посылая брату 200 рублей, он пишет, что «находится в хлопотах и нуждается», то в конце марта, отправляя еще 150 рублей, сообщает, что «надеется поправить свои обстоятельства», и даже спрашивает, какая сумма нужна для того, чтобы вывести Льва Андреевича из бедственного положения[229 - КВС. С. 337–338.]. И в самом деле, 23 марта он получает должность библиотекаря, заведующего Русским отделением, с соответствующим повышением жалованья до 1200 рублей в год, а в июне[230 - РГИА. Ф. 733. Оп. 15. № 44. Л. 1 (отношение Оленина Разумовскому от 24 июня 1816 года).] переезжает в дом Публичной библиотеки на Большой Садовой, где ему была предоставлена казенная квартира с дровами. Той же весной в книжные лавки поступило и хорошо раскупалось первое полное собрание его басен.
В 1817 году Крылов становится членом Английского клуба, поскольку теперь может позволить себе ежегодный взнос, который тогда составлял 110 рублей[231 - По правилам, кандидат, желающий стать членом клуба, становился на очередь, ожидая вакансии. Это позволяет предполагать, что Крылов высказал такое намерение ранее 1817 года. К сожалению, неизвестно, кем именно он был рекомендован к избранию (его постоянный покровитель А. Н. Оленин в клубе тогда не состоял). Успешная баллотировка свидетельствовала, что баснописец обладал репутацией, позволявшей быть принятым в этот избранный круг. Крылов до самой смерти проводил в Английском клубе несколько вечеров в неделю. Сведения о размере членского взноса в разные годы см.: Завьялова Л. В. Петербургский Английский клуб. 1770–1918: Очерки истории. СПб., 2008. С. 30.]. В дальнейшем он неизменно вел жизнь человека «хорошего тона». Он был желанным гостем в аристократических гостиных и на званых обедах, посещал концерты и театр. Одежду и белье заказывал из хороших тканей, в которых знал толк[232 - КВС. С. 147.]. Выкуривал в день от 35 до 50 «сигарок»[233 - Лобанов. С. 59.], что стоило дороже, чем курить трубку; любил кофе и был не прочь полакомиться устрицами. Бывали у него и крупные траты – как правило, при получении каких-то значительных выплат. Однажды он купил дорогую и модную мебель, ковры, фарфор, хрусталь и столовое серебро[234 - Все это он приобрел, по-видимому, летом или в начале осени 1823 года. Тогда в жилом доме библиотеки шел ремонт (ОАД РНБ. Ф. 1. Оп. 2. 1823 год. № 419. Л. 4 об., 5), а сам Крылов, незадолго до этого перенесший «удар», жил в Павловске, пользуясь гостеприимством вдовствующей императрицы. Полное обновление его жилища, включая появление откуда ни возьмись дорогой мебели, в памяти современников трансформировалось в легенду о том, что это был якобы подарок от женской части семейства Олениных. Однако, по свидетельству Лобанова, баснописец показывал ему свою расходную книжку, хвастаясь, что новая обстановка обошлась ему более чем в 10 тысяч рублей (Лобанов. С. 59).]. В другой раз приобрел картины и гравюры; впрочем, последними владел недолго и кому-то их «сбыл»[235 - Там же. Три картины, принадлежавшие Крылову, перешли по наследству к семье его внебрачной дочери, и в 1883–1884 годах его внучка Н. К. Сназина вела с П. М. Третьяковым переговоры об их продаже (ее письма см.: Отдел рукописей ГТГ. Ф. 1. № 3295, 3296). Одна – портрет Крылова работы Р. М. Волкова – была куплена и ныне находится в коллекции Государственной Третьяковской галереи. О двух других Сназина писала: «Иван Андреевич приобрел их от Кипренского. Картины старинные, очень хорошей кисти и сохранились хорошо. Одна из них изображает морской вид, а другая пейзаж» (цит. по: Орест Кипренский. Переписка, документы, свидетельства современников. СПб., 1994. С. 561). По этому описанию идентифицировать полотна невозможно. У Крылова, который хорошо знал Кипренского как завсегдатая дома Олениных, они, вероятно, оказались в связи с отъездом художника за границу в мае 1816 года.]. Наконец, еще одна роскошная причуда – множество тропических растений в кадках, которыми он заставил свои комнаты, – закончилась гибелью этого «эдема», быстро наскучившего хозяину[236 - Лобанов. С. 60. Подобные комнатные «эдемы» с растениями в кадках и живыми птицами иногда можно было встретить в домах провинциальных помещиков. Так, в 1770?х годах «птичья горница» с «рощей» была устроена в имении Суворова Ундол (Рыбкин Н. А. Краткий очерк жизни в вотчинах и хозяйственной деятельности генералиссимуса А. В. Суворова-Рымникского по вновь открытым источникам. М., 1874. С. 58, 63, 80), а в 1820?х годах маленький Яков Полонский видел «целую рощу померанцев, лимонов и лавров» в рязанском доме бабушки (Полонский Я. П. Сочинения: В 2 т. Т. 2. М., 1986. С. 369). Крылов в своем скромном быту на казенной квартире разыгрывает иронический парафраз этой барской затеи.].


Ил. 1. Жилая комната-кабинет Крылова. Гравюра К. О. Брожа по рис. А. Ф. Эйхена конца 1830?х гг. (?).


Ил. 2. Оленин П. А. (?) Незаконченный портрет Крылова в домашней обстановке. Не ранее 1815–1821 гг.

Но то были случаи исключительные и именно поэтому оставшиеся в памяти современников. Повседневный же его обиход был экономным едва ли не до скупости. Дома он довольствовался самой незатейливой пищей и никого не приглашал к обеду; нанимал дешевую прислугу из простых женщин, не умевших толком поддерживать в доме чистоту и порядок; из трех его комнат одна не была обставлена и пустовала[237 - Описания квартиры Крылова см.: КВС. С. 200–201, 222.]. Он нередко ходил пешком, чтобы не платить извозчикам, а собственным экипажем и лошадьми обзавелся лишь когда этого потребовало его здоровье. Даже книги он, писатель, покупал редко, в свое удовольствие пользуясь фондами библиотеки, а письменного стола не имел вовсе.

Сколько же авторы дарят книг своих по-пустому вельможам, знакомцам и даже друзьям, – комически сетовал он. – Вот Ж<уковский> раздарил свои сочинения всем девочкам при дворе, ведь, я чаю, тысяч на шесть. – Я ему говорил: «К чему это? Хотят читать, купят сами. Другое дело подарить мне: и я сам отдарю, а кроме того, знаешь, что не завожу у себя библиотеки: любить тебя люблю, а покупать книг твоих не стану»[238 - Дневниковая запись К. С. Сербиновича второй половины 1820?х годов цит. по: Голубева О. Д. Хранители мудрости. М., 1988. С. 139. В РГБ хранится экземпляр «Басен Ивана Крылова в трех частях» (1815–1816) с дарственной надписью автора Жуковскому.].
Обретя службу, которой он дорожил, только в сорок три года, а казенную квартиру и прибавку жалованья – и того позже, в сорок семь, Крылов, несомненно, сразу принялся копить на старость или на случай болезни. Ему было чего опасаться: отец умер сорокалетним, и примерно в том же возрасте не стало матери, брат в письмах постоянно жаловался на разные недомогания и скончался, не дожив до сорока восьми лет. Крылов не мог быть уверен в том, что здоровье позволит ему прослужить долго; между тем любая немощь, которая вынудила бы его до поры выйти в отставку, всерьез угрожала его хрупкому благополучию.
О его бережливости свидетельствуют и ведение подробных расходных книжек, и то, что он избегал участия в публичной благотворительности. «Не делавший умышленно зла, честный в высокой степени, не чуждый даже тайных благодеяний и, в полном смысле слова, добрый человек», Крылов жил «только по расчетам холодного ума», утверждает Лобанов. И продолжает:

Его не так-то легко было подвинуть на одолжение или на помощь ближнему. Он всячески отклонялся от соучастия в судьбе того или другого. Всем желал счастия и добра, но в нем не было горячих порывов, чтобы доставить их своему ближнему[239 - Лобанов. С. 58. Ср. с суждением о благотворительности, высказанным в споре с Жуковским в 1840 году: «Крылов утверждал, что подаяние не есть знак сострадания, а просто дело эгоизма» (КВС. С. 256).].
«Тайные благодеяния», видимо, распространялись лишь на людей, лично ему дорогих. Так, при жизни баснописца мало кто знал, что своему брату, полунищему армейскому офицеру, он посылал деньги много лет, вплоть до его смерти в 1824 году. Семейству Анны Оом (урожденной Фурман), бывшей воспитанницы Олениных, подарил мебель красного дерева взамен испорченной наводнением[240 - КВС. С. 159. Позволим себе предположить, что Крылов не покупал для Оомов новую мебель, а просто отдал им часть обстановки своей квартиры. Возможно, именно поэтому опустела одна их трех его комнат.]; в 1835 году в числе других коллег и знакомых Гнедича пожертвовал некоторую сумму для сооружения памятника на его могиле[241 - См.: Георгиевский. С. 135–137.]. Крылов поддерживал и семью внебрачной дочери, однако это была одна из самых «засекреченных» статей его расходов.

11
Превращение в баснописца. – Личный бренд. – От «кабинетских» изданий к коммерческим
Более двадцати лет, с ранней юности, главным предметом стремлений Ивана Крылова была карьера драматурга, и вот во второй половине 1800?х годов к нему наконец-то пришел триумфальный успех. «Модная лавка» только в Петербурге выдержала за первый год рекордные восемнадцать представлений, «Илья Богатырь» и «Урок дочкам» также оказались популярны. Одновременно он сочинял басни, и в таком сосуществовании жанров не было ничего необычного до тех пор, пока Крылов считался драматургом par excellence. Но после премьеры «Урока», состоявшейся 18 июня 1807 года, он вопреки ожиданиям не взялся за новую работу для театра, а начатая еще до «Модной лавки» комедия «Лентяй» так и осталась незаконченной. Зато басни продолжали появляться одна за другой, причем сразу такие, которым предстояло стать классическими: «Пустынник и Медведь», «Ларчик», «Ворона и Лисица», «Парнас», «Волк и Ягненок», «Стрекоза и Муравей» и др.[242 - Согласно подсчетам А. П. Могилянского, за 1807–1808 годы Крылов написал около двадцати басен (Басни. С. 587).] Выход в феврале 1809 года их отдельного издания окончательно превратил Крылова-драматурга в Крылова-баснописца.
Но в 1807–1808 годах он действительно стоял перед выбором. Проще всего было двигаться по наезженной колее, однако, продолжая писать для театра, он при всем своем таланте оказался бы лишь одной из звезд в целой плеяде одаренных комедиографов, включая Шаховского, Плавильщикова, Ильина, Ф. Ф. Кокошкина и др. В то же время редкостный успех его басен открывал перед ним возможность создать уникальную литературную нишу и тут же ее занять. Это было рискованное решение, но Крылов поставил на него – и выиграл.
Сделанный им выбор имел и рыночную проекцию. Басни превратились в ходкий товар, задачу продвижения которого автор решал блестяще. Публикуя их в журналах, артистически читая в столичных гостиных, он готовил почву для успешных продаж своих будущих книг.
Незаурядная деловая хватка Крылова выросла, видимо, из его коммерческого опыта и общения с предпринимателями, такими как Шнор, Василий Плавильщиков и Рыкалов. По сути, он первым из русских писателей создал успешный личный бренд. До «Басен Ивана Крылова» (1809) басни в России еще никогда не выходили отдельным изданием со столь лапидарным названием и четкой привязкой к имени автора[243 - Сборники, выпущенные И. И. Хемницером (1779; переиздания – 1782, 1799) и И. И. Дмитриевым (1798), имели название «Басни и сказки». Отдельные издания притч («Притчи Александра Сумарокова», ч. 1–3, СПб., 1762, 1769; «Притчи из лучших сочинителей российскими стихами гр. Хвостова», СПб., 1802) представляют другой извод жанра. Вскоре этот тип названия был подхвачен подражателями: «Басни Масловича» (Харьков, 1814), «Басни Александра Агафи» (Астрахань, 1814), «Басни В. Васильева» (М., 1817) и позднее «Басни крестьянина Егора Алипанова» (СПб., 1832).]. Так, И. И. Дмитриев, готовя свои? «Сочинения и переводы» в трех частях (М., 1803, 1805), не стал сводить басни в единый корпус, а распределил их по разным частям. На таком фоне компактное собрание двадцати трех басен Крылова выглядело особенно энергично и свежо.
Этот успех задел и обеспокоил Дмитриева, которому в описываемое время безраздельно принадлежал титул «русского Лафонтена»[244 - Об этом см.: Степанов В. П. Эволюция и теория басни в 1790–1810?х годах // Иван Андреевич Крылов. Проблемы творчества / Под ред. И. З. Сермана. Л., 1975. С. 202–203; Кочеткова Н. Д. «Русский Лафонтен» (к литературной репутации Дмитриева) // Иван Иванович Дмитриев (1760–1837). Жизнь. Творчество. Круг общения / Ред. А. А. Костин, Н. Д. Кочеткова. СПб., 2010. С. 7–18.]. На следующий же год, в 1810?м, он не только выпускает собственные басни под аналогичным названием, но и перечисляет на титульном листе все свои ученые регалии:

Басни Ивана Дмитриева, Императорской Российской академии действительного, Императорских университетов: Московского и Харьковского, Императорского Общества испытателей природы и С. Петербургского общества любителей наук, словесности и художеств почетного члена.
Красивый том в полтораста страниц с изящной гравюрой на авантитуле подчеркнуто контрастировал с тонкой, скромно изданной крыловской книжкой. Особую солидность ему придавали сразу два посвящения – императрице Елизавете Алексеевне и императрице-матери Марии Федоровне. Крылов же на ту пору не был вхож ко двору и не состоял ни в одном ученом или литературном обществе. Однако эти усилия Дмитриева не могли изменить ситуацию радикально: он практически перестал сочинять басни, между тем как его соперник только разворачивал свою деятельность.


Ил. 3–4. Титульные листы «Басен Ивана Крылова» (1809) и «Басен Ивана Дмитриева» (1810).

Уже в 1812 году Крылов счел, что пришло время свести написанные им к тому времени басни в единое собрание, подобное сверхпопулярным Fables de La Fontaine. Это была недвусмысленная заявка на статус классика, и соответствующий вес ей должна была придать государственная поддержка.
В конце ноября – начале декабря, на фоне ежедневных сообщений о беспорядочном бегстве французских войск и очередных победах русского оружия, Оленин ходатайствовал перед императором о печатании «нового и тщательного» издания басен Крылова «на счет Кабинета его величества в пользу сочинителя». Книга была задумана роскошной, а тираж – бо?льшим, чем обычно. В этот момент патриотическая «русская партия», частью которой был сам Оленин, находилась на пике своего влияния, и даже император, практически не читавший по-русски, уже слышал имя самого талантливого из ее поэтов, так что высочайшее соизволение не заставило себя ждать. Александр, как позднее вспоминал Оленин, «примолвил», что всегда готов «Крылову вспомоществовать, если он только будет продолжать хорошо писать»[245 - Сб. 1869. С. 304.]. Уже 6 декабря Оленин сообщил его волю министру финансов, и к 3 марта 1813 года Кабинет одобрил предварительную смету[246 - Дело о службе. Л. 7, 13.].
И в следующие тридцать лет издания басен Крылова будут финансироваться либо Кабинетом, либо частными издателями[247 - О последнем, итоговом издании, предпринятом самим Крыловым в 1843 году, см. ниже.]. Здесь стоит вспомнить М. И. Веревкина – самого яркого литератора из крыловского детства. Он тоже получал солидный пенсион из средств Кабинета, а все им написанное печаталось в его пользу на личные средства императрицы. Однако стоило измениться настроению Екатерины, как Веревкин лишился своей привилегии, а с ней и возможности зарабатывать литературным трудом. Положение Крылова было иным: царская милость, явленная через посредство Кабинета, чем дальше, тем более уравновешивалась готовностью публики платить за его книги.
Согласно условиям своего «гранта», баснописец должен был стараться елико возможно сократить расходы – и действительно сумел сэкономить символические десять рублей. В итоге две тысячи экземпляров стоили казне 4090 рублей, из которых 2380 было потрачено на рисование, гравирование и печать иллюстраций, выполнявшихся под руководством Оленина[248 - См.: РГИА. Ф. 468. Оп. 32. № 148.]. Сколько заработает автор, зависело от того, по какой цене он сумеет сбыть тираж книготорговцам.
Отношения с ними складывались отнюдь не гладко. Поскольку подготовка роскошного издания затянулась, летом 1814 года петербургские купцы братья Глазуновы решили заработать на продаже комплекта из двух крыловских книг, вышедших еще в 1811?м. Пытаясь выдать «Новые басни» и «второе тиснение» басен 1809 года, видимо, в свое время закупленные ими впрок, за якобы новое издание, они поместили в «Санкт-Петербургских ведомостях» объявление о продаже «Новых басен г. Крылова в 2 частях»[249 - СПбВ. 1814. № 42 (26 мая). С. 440.]. Успех Крылова настолько разогрел спрос публики на любые басни, что в том же рекламном объявлении возникла еще одна несуществующая книга – «Басни И. И. Дмитриева». Под этим названием фигурировали свежеотпечатанные «Сочинения Дмитриева», куда помимо басен вошли самые разные тексты. Кто из баснописцев был популярнее у читателей, нетрудно судить по сопоставлению цен. Три томика Дмитриева «на лучшей бумаге и с виньетами» продавались всего за 3 рубля 50 копеек, а за две незатейливые крыловские книжечки Глазуновы просили целых 10 рублей – вдвое дороже, чем они стоили еще совсем недавно. Возмущенный Крылов немедленно опубликовал обращение к публике, где назвал происходящее «подлогом» со стороны «корыстолюбивых продавцов» и подчеркнул, что «непомерная цена наложена без ведома сочинителя»[250 - Сын Отечества. 1814. № 24. С. 206 (цензурное разрешение – 11 июня). После этого объявление Глазуновых в печати больше не появлялось.].
Первые две части «Басен Ивана Крылова в трех частях» с посвящением императору появятся только в декабре 1815 года, третья – в январе 1816-го. Полным комплектом гравированных иллюстраций был снабжен отнюдь не весь тираж; в большинстве экземпляров имелся только фронтиспис. Соответственно, и цена варьировалась от двадцати пяти до восьми рублей. В издание вошло семьдесят басен, но пока оно готовилось, Крылов написал еще сорок четыре. Их он держал под спудом, выжидая удачного момента для публикации. И уже 5 апреля 1816 года свет увидели «Новые басни И. А. Крылова», выпущенные к Пасхе «иждивением содержателя Театральной типографии А. Похорского». На титульных листах двух небольших книжечек стояло: «Часть четвертая» и «Часть пятая», в знак того, что перед читателем – продолжение «Басен в трех частях». По объему они были почти вдвое меньше «кабинетского» издания, но ажиотаж, царивший вокруг басен Крылова, позволил выставить на них высокую цену – 8 рублей 50 копеек[251 - См. Сопиков В. С. Опыт российской библиографии / Ред., примеч., дополнения и указатель В. Н. Рогожина. Ч. V. СПб., 1906. С. 98. № 12832, 12833.].
К некоторым экземплярам части четвертой был приложен срочно изготовленный портрет автора. Лучший русский гравер Н. И. Уткин выполнил его с оригинала лучшего же рисовальщика О. А. Кипренского (оба художника были у Оленина домашними людьми). Судя по дате «13 марта 1816», выставленной Кипренским, мысль о портрете возникла уже после того, как текст обеих частей прошел цензуру[252 - См.: Басни. С. 294.]. При общей скромности издания портрет ярко высветил тот культурный статус, которого достиг к этому времени Крылов.
История следующего полного собрания басен демонстрирует еще более изощренную коммерческую стратегию. В марте 1819 года, вновь «иждивением содержателя Театральной типографии Александра Похорского», вышли «Басни И. А. Крылова в шести частях». Очевидно, предыдущие издания к этому времени разошлись, публика требовала нового и получила его за месяц до Пасхи – как раз ко времени покупки подарков. Обращает на себя внимание беспрецедентный для поэтических сборников тираж – 6000 экземпляров, втрое (!) больше «кабинетского». В обновленный корпус вошло 139 басен. К пяти частям, которые уже были знакомы читателям, Крылов добавил совершенно новую шестую.
Подготовкой этого издания он занялся еще в 1818 году. Тексты подавались в цензуру в два приема: первые пять частей получили одобрение 8 октября 1818 года, а шестая – 8 марта 1819-го. Из типографии книга была выпущена 11 марта[253 - Там же.], то есть между цензурным разрешением последней части и выходом в свет прошло всего три дня. Очевидно, что произвести все издательские процедуры за такой срок попросту невозможно, а значит, пока цензор читал рукопись, книга, не дожидаясь формального разрешения, уже вовсю печаталась.
Возможно, в этот момент на события, связанные с Крыловым, начинает оказывать влияние еще одна важная фигура – С. С. Уваров, тогда попечитель Петербургского учебного округа. Если переиздание первых пяти частей дозволял строгий цензор И. О. Тимковский, то шестая часть, состоявшая из еще не печатавшихся басен, досталась внештатному сотруднику Цензурного комитета, профессору Петербургского университета Я. В. Толмачеву. То, что он рассматривал новую порцию басен не слишком тщательно, могло объясняться как раз влиянием Уварова, которому по должности подчинялись и университет, и столичный цензурный комитет.
Человек оленинского круга, Уваров с марта 1812 года числился помощником директора Публичной библиотеки с полномочиями замещать его во время отсутствия. Крылова он, разумеется, хорошо знал – как знал и о тех усилиях, которые Оленин прилагал для его «продвижения». Неудивительно, что и Уваров, со своей стороны, сделал то, что от него зависело, чтобы дать очередному изданию басен зеленый свет.
Однако сбыть шесть тысяч экземпляров было не самой тривиальной задачей. Требовалась эффективная реклама, и на третий день после выхода книги в Приложении к «Санкт-Петербургским ведомостям» появилось пространное уведомление, торжественно напечатанное на отдельном листе. Из него потрясенная публика узнала, что ее любимец прекращает писать басни, и нынешнее издание – последнее:

Автор, желая сим новым и последним изданием заключить достославное поприще свое в сем роде поэзии, собрал все свои басни, со времени последнего издания им сочиненные, как манускриптами у него находящиеся, так и в разных повременных листках отпечатанные[254 - СПбВ. 1819. № 21 (14 марта); повтор в № 25 (28 марта).].
Эта классическая уловка должна была заставить активнее раскупать книгу. Через неделю в рекламную кампанию включился со своим «Сыном Отечества» Греч, коллега Крылова по Публичной библиотеке и поклонник его таланта. Извещая читателей о выходе «Басен И. А. Крылова в шести частях» и цитируя пассаж о «последнем издании», он писал:

Хотя мы не слишком верим стихотворцам, когда они закаиваются писать, но, зная, что г. Крылов шутит только в баснях, в самом деле испугались этого объявления. Именем всех любителей отечественной словесности просим любезного поэта отменить это намерение (если он в самом деле имел оное)[255 - Сын Отечества. 1816. № XII (22 марта). С. 278.].

Ил. 5. Рекламное объявление о выходе «Басен И. А. Крылова в шести частях». Санкт-Петербургские ведомости. 1819. № 21 (14 марта).

Похорский, со своей стороны, расхваливал дешевизну издания. Отмечая, что предыдущее стоило слишком дорого «для многих бездостаточных людей среднего состояния», он в том же уведомлении сообщал:

<…> чтобы сделать издание сие не только приятным, но и полезным для всякого класса людей и возраста, а наипаче для русского юношества <…> дабы всякий мог воспользоваться превосходнейшими сими творениями любимейшего нашего российского Лафонтена <…> издатель положил за все шесть частей <…> самую умеренную цену, а именно по десяти рублей за экземпляр на белой бумаге в бумажном переплете[256 - СПбВ. 1819. № 21 (14 марта).].
Так впервые были прямо названы две социальные группы: «юношество» и «люди среднего состояния», то есть не дворяне, а купцы, зажиточные мещане, разночинцы, – которые в самом скором будущем составят костяк читательской аудитории Крылова. И те и другие предъявляли запрос на литературу одновременно назидательную и развлекательную, способную послужить для читателя-неофита мостом в модерность. На эту публику и был рассчитан увеличенный тираж.
Весьма нетривиальным ходом стало пожертвование Похорским целых 500 экземпляров «Басен» для нужд учебных заведений империи. Книги поступили в Департамент народного просвещения в ноябре 1819 года и были разосланы по университетам, гимназиям и уездным училищам в следующем, 1820?м[257 - Дело «О рассылке в университеты, гимназии и уездные училища присланных в дар титуляр. совет. Похорским 500 экземпляров Басней Крылова и 50 экземпляров сочинений Озерова» было уничтожено по истечении срока хранения. Сведения о нем приводятся по описи дел Хозяйственного отделения Департамента народного просвещения (РГИА. Ф. 733. Оп. 102. Л. 61).]. Разветвленная государственная система сама доставила сочинения Крылова даже в такие отдаленные уголки, куда литературные новинки обычным путем добирались годами. Скорее всего, эта остроумная операция предварительно обсуждалась в оленинском кругу с участием Уварова. Издателю проявленная щедрость сулила продолжение сотрудничества с учебным ведомством – уже на коммерческой основе, а книга басен Крылова скоро станет одной из самых распространенных наград для учащихся «за прилежание и благонравие»[258 - Такая надпись вытиснена золотом на подарочном экземпляре, в свое время врученном воспитаннику Земледельческого училища (ныне – в собрании Литературно-мемориального музея Ф. М. Достоевского; номер в Госкаталоге – 34980045). За консультацию благодарим главного хранителя музея О. С. Полетаеву.].
Судя по чрезвычайной редкости экземпляров изданий 1815, 1816 и 1819 годов, в особенности дешевых, они разлетелись как горячие пирожки и должны были принести автору достаточно крупный заработок. Применение этим деньгам Крылов, по-видимому, искал в течение нескольких лет. В 1821 году он предложил Гнедичу вместе отправиться за границу, но поездка не состоялась. А весной 1823 года ухудшение здоровья заставило его задуматься о смерти. Н. М. Карамзин, навестивший его в середине апреля, писал: «Вчера посещал я нашего фабулиста Крылова, у которого покривился рот от легкого удара: сидит один на софе с своею славою, в ожидании, что будет как был, или совсем не будет»[259 - Письма Карамзина к Алексею Федоровичу Малиновскому и письма Грибоедова к Степану Никитичу Бегичеву. М., 1860. С. 69.]. Такое настроение, возможно, способствовало тому, что баснописец решил поскорее потратить свои накопления и неожиданно роскошно обставил квартиру – первый и последний раз в жизни.
Но в 1819 году Крылов был полон сил и, разумеется, не только не завершил литературную карьеру, но, напротив, вскоре занялся подготовкой нового издания. В следующие пять лет он, держа публику в напряжении, гораздо реже баловал ее новыми публикациями в периодике и начал борьбу с перепечатками. В сентябре 1821 года он обратился в Санкт-Петербургский цензурный комитет с просьбой запретить составителям разного рода антологий и сборников использовать его басни. Такие действия «могут лишить меня плода от моей собственности», – писал он[260 - Крылов. Соч. Т. III. С. 367, 585. Цензурное ведомство приняло эту просьбу к сведению, но не сочло нужным ее удовлетворить. О тогдашней ситуации с соблюдением авторского права см.: Рейтблат А. И. Материалы к истории авторского права в России в первой трети XIX в. // Книга. Исследования и материалы. Сб. 65. М., 1993. С. 137–144.].
«Басни Ивана Крылова в семи книгах» снова «продюсировал» Оленин. Рассматривая творчество своего подчиненного (а точнее, уже друга) как дело государственной важности, он вновь добился издания за счет Кабинета в пользу автора. На это он весной 1824 года исходатайствовал 10 тысяч рублей[261 - Сб. 1869. С. 304 (всеподданнейший доклад Оленина от 16 апреля 1824 г.).]. Значительная часть суммы, как и в прошлый раз, предназначалась для изготовления иллюстраций, по одной к каждой из семи книг, и гравированного титульного листа; оставшегося хватало на небольшой тираж. То, что книга окажется дорогой, Оленина вряд ли смущало; в его понимании, это был прежде всего престижный проект.
Оленин и Крылов, скорее всего, хотели успеть к Рождеству 1824 года. Осенью в типографии Департамента народного просвещения началось печатание книги, но в эти планы вмешалось стихийное бедствие – наводнение 7 ноября.
Через несколько дней А. Е. Измайлов, описывая потери и разрушения столицы, упомянул и о типографии, где «„Северные цветы“ так же размокли, <…> как и новые басни Крылова»[262 - Цит. по: Левкович Я. Л. Литературная и общественная жизнь пушкинской поры в письмах А. Е. Измайлова к П. Л. Яковлеву // Пушкин: Исследования и материалы. Т. VIII. Л., 1978. С. 163 (письмо от 11 ноября).]. Помимо альманаха Дельвига, там пострадал и тираж «Русской старины» А. О. Корниловича[263 - 11 ноября О. М. Сомов писал К. Ф. Рылееву: «Бедный наш Корнилович пострадал с своей „Стариной“, печатаемой у Гюета, зато и „Северные Цветы“ подмокли в луковицах и, вероятно, нескоро расцветут» (Сочинения и переписка Кондратия Федоровича Рылеева / Под ред. П. А. Ефремова. СПб., 1874. С. 308). Гюэ (Huet) – многолетний фактор, то есть технический директор типографии Департамента народного просвещения, француз по происхождению. К осени 1824 года он уже покинул свое место (см.: РГИА. Ф. 733. Оп. 102. № 215. Л. 1), но заказчики по привычке ассоциировали типографию с его именем.], а что касается крыловского издания, то для него все это едва не закончилось фатально. Часть отпечатанных листов, а также, видимо, медные доски с уже награвированными иллюстрациями пришли в негодность. Сами рисунки пережили потоп, но дорогое гравирование нужно было начинать заново. Между тем деньги, отпущенные из Кабинета, были истрачены.
Положение спас книгопродавец И. В. Слёнин. Он тоже понес убытки, но коммерческая привлекательность басен Крылова была так велика, что он решился заново профинансировать издание и выплатить автору гонорар.
10 января 1825 года «Северная пчела» оповестила читателей:

<…> Иван Васильевич Слёнин, старающийся всегда соглашать коммерческие выгоды с пользою общею и честию русской литературы, приобрел новое издание Басен знаменитого нашего Баснописца Ивана Андреевича Крылова при самом начале печатания за 19000 рублей. Сверх назначенных к сему изданию 7 картинок И. В. Слёнин вознамерился украсить оное портретом любимого публикою Автора. Картинки и портрет гравируются под надзором одного известного любителя и знатока художеств. <…> Г. Слёнин надеется выдать сии Басни в марте месяце текущего года[264 - СПч. 1825. № 5 (10 января). Л. 2 об.].
Эти расчеты не оправдались. Что помешало издателю выпустить книгу в намеченный срок, неизвестно, но Оленин воспользовался возникшей паузой, чтобы восстановить некоторые элементы своего первоначального замысла. Хотя к тому моменту о погибшем «кабинетском» издании напоминали только иллюстрации, он все-таки испросил дозволения украсить книгу посвящением императору. В конце августа 1825 года через Аракчеева ему было передано высочайшее согласие[265 - ОР РНБ. Ф. 542. № 107. Л. 1 – 1 об.], и в дополнение к простому наборному титульному листу был изготовлен еще один – гравированный, с изображением крылатого гения, склонившегося перед двуглавым орлом с вензелем Александра I.
Однако в остальном издание в руках Слёнина получило чисто коммерческий характер. Об этом свидетельствует в первую очередь заглавие, развернутое и броское:

БАСНИ
Ивана Крылова
В семи книгах
Новое, исправленное и пополненное издание
Покупателей должен был привлечь и новый портрет автора – гравюра И. П. Фридрица по рисунку П. А. Оленина, где Крылов представлен сидящим в задумчивости, опершись на два тома с надписями на корешках «АE?????» и «LA FONTAINE», – как русский баснописец, равный своим великим предшественникам. Но главное, Слёнин решительно увеличил тираж до 10 тысяч экземпляров; из них лишь несколько сотен самых дорогих имели полный набор иллюстраций и титульных листов, к большинству прилагался только портрет[266 - Смирнов-Сокольский Ник. Рассказы о книгах. М., 1959. С. 246.].
Это издание открывает собой новый этап литературного позиционирования Крылова. Прямо соотнося себя с Лафонтеном и его собранием басен в двенадцати книгах, он переходит к делению на книги вместо частей. В оглавление он вводит звездочки для обозначения переводов и подражаний, и сразу становится видно, что его собственных, оригинальных произведений – абсолютное большинство, 131 текст из 165[267 - На это сразу же обратила внимание «Северная пчела»: «…одно число оригинальных басень кроме других поэтических достоинств, отличающих талант его от всех писателей басень, и наших, и иноземных, дает ему неоспоримое право на титло первого русского баснописца» (СПч. 1826. № 41 (6 апреля). Л. 1 об.).]. Впервые появляется и «Алфавит басням», своего рода предметный указатель, подобающий книге классика. В дальнейшем и звездочки, и «Алфавит» станут неотъемлемой частью большинства прижизненных изданий.


Ил. 6. Крылов с книгами Эзопа и Лафонтена. Гравюра И. П. Фридрица с оригинала П. А. Оленина. 1825.

Внесение разного рода изменений замедлило выход книги. Но судя по тому, что на цельногравированном титуле значится «1825», Слёнин намеревался выпустить ее до конца года – вероятнее всего, к Рождеству, в самое выгодное для книжной торговли время. Однако и эти планы разбились о непредвиденное препятствие, на сей раз политического свойства.
Когда тираж, по-видимому, был уже отпечатан, в Петербург пришла весть о смерти Александра I. Между тем на «Баснях в семи частях» красовалось благодарное посвящение ему, не слишком уместное на фоне междуцарствия и последующих событий. Выпускать ли книгу в таком виде, переделывать ли, меняя формулировку посвящения, или вовсе изъять все элементы, указывающие на покойного государя, – на любой из этих шагов требовалась санкция нового императора. Получить ее мог только Оленин, но Николаю I долгое время было не до подобных мелочей. Обсудить с ним этот вопрос, вероятно, удалось лишь после похорон Александра 13 марта 1826 года, и 20 марта издание, без каких-либо изменений, наконец увидело свет. Время было удачное – три недели до Пасхи. Роскошные экземпляры продавались по двадцать и даже тридцать рублей, обычные – по двенадцать[268 - СПч. 1826. № 41 (6 апреля). Л. 1.].
Видимо, вскоре произошло событие, оказавшее решающее влияние на будущую судьбу Крылова, – аудиенция у молодого императора. Поводом послужило, очевидно, поднесение книги, а выхлопотал ее, скорее всего, тот же Оленин, озабоченный тем, чтобы как можно скорее ввести своего протеже в милость и установить его отношения с новым двором. В мае Булгарину уже было известно, что государь оказал баснописцу «ласковый прием», и он отмечал, что это повлияло на настроения литераторов и публики[269 - См.: Видок Фиглярин: Письма и агентурные записки Ф. В. Булгарина в III отделение / Изд. подготовил А. И. Рейтблат. М., 1998. С. 47.].
Официально об аудиенции не сообщалось, однако подтверждение исключительного царского благоволения – косвенное, но вполне убедительное – не заставило себя ждать. 29 апреля в самом, казалось бы, неожиданном месте – на первой полосе Journal de Saint-Pеtersbourg, официоза российского Министерства иностранных дел, появилась анонимная статья о новом издании басен[270 - Journal de Saint-Pеtersbourg. 1826. № 52 (29 avril / 11 mai). P. 205–206.]. Начав с похвал виньеткам, шрифту, бумаге, иллюстрациям и портрету, «поражающему своим сходством», ее автор переходил к тезисам, которые могли быть прочитаны как в чисто литературной, так и в идеологической перспективе. Крыловым, пишет он, восхищаются не только на родине; он давно пользуется европейской известностью. Но, сравнивая его с Лафонтеном как безусловным эталоном жанра, подчеркивается далее, следует смотреть на них как на равных, причем

уроки, которые извлекает из своих апологов Лафонтен, в своей всеобщности объемлют все эпохи и страны, тогда как нравственные формулы Крылова более применимы к тем краям, где он появился на свет.
Journal de Saint-Pеtersbourg читали как за пределами России, так и внутри страны. Но если заграничную аудиторию сообщение о том, что где-то далеко живет второй Лафонтен, пишущий на непонятном для нее языке, вряд ли могло сильно заинтересовать, то русские видели здесь и утверждение национального достоинства через культуру, и ясный намек на то, каким будет направление нового царствования.
Пройдет два с половиной месяца, и в высочайшем манифесте от 13 июля будет выражена уверенность в том, что в России «любовь к монархам и преданность к престолу основаны на природных свойствах народа», а залогом сохранения и укрепления этих свойств является «нравственное воспитание детей», очищенное от чужеземного влияния – тезисы, в высшей степени созвучные многолетним настроениям Крылова. А в следующих словах – объяснение того, почему он сам и его басни займут исключительное место в культурном и идеологическом ландшафте следующих двадцати лет:

Не от дерзостных мечтаний, всегда разрушительных, но свыше усовершаются постепенно отечественные установления, дополняются недостатки, исправляются злоупотребления. В сем порядке постепенного усовершения всякое скромное желание к лучшему, всякая мысль к утверждению силы законов, к расширению истинного просвещения и промышленности, достигая к Нам путем законным, для всех отверстым, всегда будут приняты Нами с благоволением <…>[271 - Манифест «О совершении приговора над Государственными преступниками» (ПСЗРИ. Собр. 2?е. Т. 1. № 465. С. 773–774).]
Впервые этим ветром на Крылова повеяло именно со страниц Journal de Saint-Pеtersbourg. От Министерства иностранных дел газету в то время курировал Д. П. Северин – бывший арзамасец, сделавший с тех пор дипломатическую карьеру и хорошо знавший баснописца. Он в качестве цензора подписывал номера в печать, однако статья принадлежала, скорее всего, не его перу. Во всяком случае, в этом был уверен П. А. Вяземский, который, прочитав ее в Москве, сердито вопрошал А. И. Тургенева: «Кто пишет эти рецензии? Как Северин допустил хвалить Крылова так безусловно и исключительно?»[272 - Архив братьев Тургеневых. Вып. 6. Переписка Александра Ивановича Тургенева с кн. Петром Андреевичем Вяземским. 1814–1833 годы / Под ред. и с примеч. Н. К. Кульмана. Т. 1. Пг., 1921. С. 26 (письмо от 8 мая). О многолетних попытках Вяземского настаивать на превосходстве И. И. Дмитриева как баснописца над Крыловым см. ниже.] Об авторе этого материала можно лишь догадываться, но он явно был близок оленинскому кругу, где, собственно, и вызрела та патриотическая концепция, которая теперь получила полуофициальную апробацию. Изложить ее для Journal de Saint-Pеtersbourg мог и сам Оленин, и Лобанов, и, конечно же, Уваров[273 - 8 июля в той же газете появится написанный Уваровым мемориальный очерк A la mеmoire de l’Impеratrice Elisabeth.].
Издание 1825 года оказалось последним, к которому хоть какое-то отношение имел Кабинет, но Крылов более и не нуждался в государственных субсидиях. Сотрудничать с ним для издателей стало уже не только выгодно, но и престижно. Совершенно логичным следующим шагом станет знаменитый контракт с А. Ф. Смирдиным, подписанный 20 апреля 1830 года[274 - Точную дату приводит В. С. Порошин в рецензии на посмертное Полное собрание сочинений Крылова (СПбВ. 1847. № 114 (24 мая). С. 526). В описи несохранившегося архива Смирдина, в частности, упомянуто «условие на 40 т. экз. басен» (ОР РНБ. Ф. 696. № 66. Л. 23; сообщено А. С. Бодровой).]. За 40 тысяч рублей баснописец уступит исключительные права на выпуск полного корпуса басен (теперь уже в восьми книгах) в течение десяти лет общим тиражом 40 тысяч экземпляров.
В отечественной практике эта сделка была беспрецедентной по сочетанию трех факторов – суммы гонорара, срока контракта, планируемого тиража. Нечто похожее имело место давно, в 1818 году, когда братья Иван и Яков Слёнины за 50 тысяч рублей в рассрочку на пять лет выкупили у Карамзина право выпустить вторым изданием «Историю государства Российского»[275 - См.: Письма Н. М. Карамзина к князю П. А. Вяземскому. 1810–1826. СПб., 1897. С. 51 (письмо от 29 апреля 1818 года).].
Поэты же не были избалованы крупными гонорарами; платить им хорошие деньги стал только Смирдин. Показательно, что в том же апреле 1830 года он заключил контракт с Пушкиным, обязавшись в течение четырех лет выплачивать ему ежемесячно по 600 рублей ассигнациями за право переиздавать его сочинения[276 - Сидоров И. С. На литературном рынке (1833 год) // Сидоров И. С. В поле пушкинского притяжения. М., 2023. С. 35.]. Но если годовой доход Пушкина таким образом оказывался больше, то общая сумма и срок контракта были в пользу баснописца. Чутье подсказывало издателю, что басни Крылова уже превратились в классическую книгу, которая всегда будет пользоваться спросом[277 - Уже во второй половине 1830 года Смирдин предложил Департаменту народного просвещения скидку при покупке у него большого числа экземпляров «Басен». К началу следующего года на соответствующий запрос Департамента отозвались Ришельевский лицей в Одессе и дирекции тобольских и томских училищ, которые в общей сложности пожелали приобрести 110 экземпляров (РГИА. Ф. 733. Оп. 104. № 47).].
В литературной среде крыловский контракт стал символом коммерческого успеха. Уже через несколько месяцев московский издатель Н. С. Степанов, явно подражая Смирдину, также за 40 тысяч, но только на два года приобрел у М. Н. Загоскина еще не оконченный роман «Рославлев, или Русские в 1812 году». Таких денег у Степанова не было, и, чтобы рассчитаться с автором, он, в свою очередь, запродал еще не вышедшую книгу торговцам, готовым платить вперед[278 - См.: Аксаков С. Т. Биография Михаила Николаевича Загоскина // Москвитянин. 1853. № 1. Отд. I. С. 143. Об исторических романах как коммерческом продукте см.: Rebecchini D. Il business della storia. Il 1812 e il romanzo russo della prima met? dell Ottocento fra ideologia e mercato. Salerno, 2016. P. 105–150.]. И даже в 1842 году Гоголь, редактируя «Ревизора», заставит Хлестакова вдохновенно врать, что Смирдин дает ему 40 тысяч за то, что он «поправляет статьи» для его журнала[279 - Действие 3, явл. 6. См.: Гоголь Н. В. Полн. собр. соч.: В 23 т. Т. 4. М., 2003. С. 44, 804–805.].
Как именно Смирдин выплачивал Крылову деньги, единовременно или частями, к сожалению, неизвестно; в любом случае, эта сделка принесла поэту крупнейший в жизни литературный заработок и свидетельствовала об уверенности обеих сторон – и автора, и издателя – в том, что спрос на басни Крылова и впредь останется высоким[280 - Характерно, что уже в конце 1831 года персонаж повести Е. В. Аладьина «Брак по смерти», провинциальный чиновник, радуется тому, что Смирдин выпустил дешевые издания «Истории» Карамзина и басен Крылова: «Куплю-с, непременно куплю-с! Зимою по вечерам стану читать их жене и детям; ведь мы тоже люди грамотные-с» (Повести Егора Аладьина. Ч. 2. СПб., 1833. С. 131; цензурное разрешение 11 декабря 1831 года).].
Таким образом поэт, которому перевалило за шестьдесят, в самом деле завершал свою литературную деятельность. Он напишет еще только десять басен, причем последнюю – за десять лет до смерти, в 1834 году. Рассматривая басни как некий аналог имения, он достиг такого равновесия, когда они сами по себе, без дополнительных усилий, приносили достаточный доход. Этим «имением» Крылов управлял как рачительный хозяин, уже к 1832 году, по подсчетам Лобанова, составив «изданиями своих басен до 100 000 рублей»[281 - КВС. С. 90.].
Однако с середины 1830?х годов литературные заработки в его бюджете оттесняются на второй план государственными выплатами.

12
Беспечен как Лафонтен. – Уваров и начало огосударствления. – Баснописец его величества
В 1820 году Оленин смог добиться удвоения пенсиона, назначенного баснописцу в 1812?м. Сделать это было непросто. Как директор библиотеки он мог официально ходатайствовать перед министром А. Н. Голицыным лишь о награждении своих подчиненных чинами и орденами. 3 марта он подписал коллективное представление на отличившихся сотрудников, в котором дал Крылову весьма нестандартную служебную характеристику:

Коллежский асессор Крылов, столь известный приятными, а сверх того и полезными своими баснями, вопреки природной наклонности к беспечной жизни, уже несколько лет, к удивлению всех, ревностно и неутомимо отправляя свою должность по Императорской Публичной библиотеке, занимался ныне с отличным рвением и успехом составлением каталогов Русских книг. Сверх того он трудился для Библиотеки, сочиняя поучительные и прекрасные Апологи в стихах для чтения в публичных ее собраниях. Сии достойные его творения всегда были принимаемы публикою с отличным удовольствием, в чем Ваше Сиятельство сами изволили участвовать. А при том он еще содействовал и умножению собственных доходов библиотеки, будучи одним из членов составленного мною на сей предмет частного комитета[282 - Об участии Крылова в работе так называемого «домашнего хозяйственного комитета» см.: Бабинцев. С. 48.] <…>
За все эти заслуги баснописец представлялся к ордену св. Владимира 4?й степени, но Оленин считал нужным выхлопотать ему и «вещественнейшее» награждение,

уважая отличный стихотворческий его талант, которым пользуются с равною выгодою и дети, и юноши, и взрослые, и престарелые; уважая равным образом его добродушие, соединенное с отменною остротою ума, а притом зная тесные его обстоятельства[283 - РГИА. Ф. 733. Оп. 15. № 74. Л. 4 – 4 об.].
Именно эти качества Крылова, не имеющие к службе никакого отношения, директор библиотеки считал важнейшими и заслуживающими поддержки со стороны верховной власти. Заметим, что здесь пока еще вперемешку с другими аргументами возникает первый набросок формулировки, постулирующей универсальную ценность крыловского творчества.
Однако пока еще это было не для всех очевидно, и Оленин вдогонку за официальным представлением послал министру личное письмо, посвященное исключительно Крылову. Там он ссылался в качестве прецедента на аналогичные милости, оказанные другим неимущим литераторам – А. П. Буниной и В. А. Жуковскому[284 - Поэтессе Буниной, постоянно нуждавшейся в деньгах, в том числе для лечения, пенсионы назначались несколько раз; последний, в сентябре 1816 года, – в размере 4 тысяч рублей в год (см.: Амелин М., Нестеренко М. «Девица Анна Бунина»: Хроника жизни и творчества // Бунина А. Неопытная муза: Собрание стихотворений. М., 2016. С. 40). Жуковскому такой же пенсион был пожалован 30 декабря того же года, не только как знак высочайшего одобрения его творчества, но и «для доставления нужной при его занятиях независимости состояния» (цит. по: Остафьевский архив князей Вяземских. Т. I. СПб., 1899. С. 67).], и приводил дополнительные резоны:

Иван Андреевич Крылов, смело в том вас могу уверить, сиятельнейший князь, по долговременному опыту, есть самый честный, добрый и благомыслящий человек. <…> по беспечности, принадлежащей особенно поэтам его именно рода, он беден как Лафонтен <…> И наш собственный Иван, будучи в этом самом положении, содержит еще брата своего родного, подобного ему бедняка![285 - РГИА. Ф. 733. Оп. 15. № 74. Л. 5об., 16 – 16 об. «Наш собственный Иван» – игра с именами национальных баснописцев: Жан Лафонтен – Иван Крылов.]
Ходатайство увенчалось успехом. Уже 27 марта 1820 года последовал императорский указ Кабинету от об увеличении ежегодного пособия Крылову с 1500 до 3000 рублей, который, впрочем, не содержал упоминаний о литературных заслугах. Формально это было поощрение «в воздаяние засвидетельствованной начальством усердной и похвальной службы»[286 - Сб. 1869. С. 303.].
На этом рост постоянных доходов Крылов надолго прекратился. Предпринятая Олениным в январе 1827 года попытка обеспечить всем сотрудникам библиотеки, прослужившим в ней не менее пятнадцати лет, дополнительный пенсион в размере жалованья не увенчалась успехом[287 - См.: РГИА. Ф. 733. Оп. 15. № 74. Л. 30.].
Между тем Крылову, находившемуся уже в солидном возрасте, в конце 1820?х годов пришлось иметь дело с очень крупными поступлениями в Русское отделение библиотеки. В декабре 1827 года у Смирдина было закуплено 2285 томов, в следующем году известный библиофил купец Е. В. Косицкий пожертвовал 641 книгу, а в марте 1829?го у Смирдина было приобретено еще 955 томов. Принимать, систематизировать, вносить в каталог и расставлять по полкам это богатство должны были два человека – библиотекарь и его помощник, однако помощника, предусмотренного по штату, у Крылова не было с тех пор, как весной 1825 года с этой должности был уволен А. А. Дельвиг. До октября 1827?го ему помогал один из писцов библиотеки, а затем баснописец остался с колоссальной массой книг один на один[288 - О штате Русского отделения см.: Бабинцев. С. 42–44. О названных книжных поступлениях: Императорская Публичная библиотека за 100 лет, 1814–1914. СПб., 1914. С. 100; Бабинцев. С. 51–53.].
27 февраля 1829 года Крылов пожаловался Оленину, что «при всем усердии» не в состоянии выполнить все, что от него требуется, «тем более, что с беспрестанным получением новых книг и труд в исправлении службы возрастает»[289 - Цит. по: Бабинцев. С. 44.]. В помощники себе он выбрал тридцатилетнего И. П. Быстрова, который и был немедленно принят в библиотеку в качестве писца. Скоро он превратится в «подбиблиотекаря» и возьмет на себя основной объем работы по Русскому отделению. Двадцать лет спустя Быстров запишет свои первые впечатления от общения с баснописцем:

Когда я поступил в Библиотеку (6 марта 1829), то Ив. Андр. постоянно являлся к должности в 11-ть часов, садился на громаду книг (это ему служило месяца два вместо стула) и беспрестанно курил сигары. Ровно в 2 часа уходил домой.
Здоровье Крылова пошатнулось после перенесенного в 1823 года «удара», и наконец ему, видимо, стало трудно подолгу дышать книжной пылью. «Уберите, мой милый, груду эту… вот что я сижу… Хоть в два ряда на полки поставьте…»[290 - Цит. по: Сухоруков Л. Поэт и библиограф. Каталоги русских книг Императорской Публичной библиотеки, составленные Иваном Андреевичем Крыловым. С. 92.] – таково было первое задание, которое он дал Быстрову.
На этом фоне в общественном статусе Крылова происходили качественные изменения; в 1830 году в результате ряда символических актов он из простого смертного, пусть и знаменитого литератора, превратился в живого классика. В апреле заключен десятилетний контракт со Смирдиным, и когда в августе первые книги, изданные в рамках этого небывалого культурного проекта, увидели свет, одна из них была поднесена императрице (судя по великолепию переплета, не автором, а издателем)[291 - См. в Музее книги РГБ (МКIV-59975) подносной экземпляр уменьшенного формата с экслибрисом Александры Федоровны.]. А в декабре баснописец был пожалован в статские советники (чин V класса), «в изъятие из правил», требовавших обязательного университетского образования. Официальным основанием послужило его членство в Российской академии и то, что он

давно уже известен любителям отечественной словесности, в особенности же своими баснями, снискавшими ему отличную славу не только в России, но и в чужих краях[292 - Представление Оленина к производству Крылова в чин от 28 мая 1830 года см.: Сб. 1869. С. 42–43. Ранее аналогичным образом чин статского советника получили Гнедич (1828) и Греч (1829). К тому времени Крылов уже стал фигурой европейского масштаба: по количеству и качеству переводов на иностранные языки с ним не мог сравниться ни один из русских поэтов. См. об этом: Бычков А. Ф. О баснях Крылова в переводах на иностранные языки // Сб. 1869. С. 82–93, 100–102; Cross A. Anglo-Russica. Aspects of Cultural Relations between Great Britain and Russia. Oxford; Providence, 1993. P. 180–186; Добрицын А. Басни Крылова: переложения с французского и на французский // Россия и Франция: XVIII–XX вв.: Лотмановские чтения. М., 2013. С. 125–132.].
Тогда же император Николай I подарил двенадцатилетнему наследнику престола на новый 1831 год бюст Крылова[293 - См. об этом: СПч. 1831. № 98 (5 мая). Л. 1 об.] – копию работы С. И. Гальберга, созданной в 1830 году (видимо, по заказу Оленина). Современники нашли этот портрет чрезвычайно похожим, при этом благодаря антикизации русский баснописец прямо уподоблялся классическим авторам древности. Примечательно, что в учебной комнате наследника изображение Крылова соседствовало с бюстом Петра Великого.


Ил. 7. Бюст И. А. Крылова работы С. И. Гальберга. 1830. Отлив сер. XIX века.


Ил. 8. Бюст Крылова на портрете М. Н. Загоскина работы В. А. Тропинина. Конец 1830?х – начало 1840?х годов. Фрагмент.

Такое конвертирование литературной репутации в государственные заслуги было настолько ново и необычно, что потребовалось еще несколько лет для того, чтобы за символическим признанием последовали соответствующие меры финансового характера. Этого неустанно добивался Оленин.
В сентябре 1831 года произошло долгожданное общее повышение окладов сотрудников библиотеки. Жалованье Крылова возросло до 2700 рублей в год[294 - См.: ПСЗРИ. Собр. 2?е. Т. 6. Ч. 2. СПб., 1832. № 4794. Приложения. С. 1.], но менее чем через три месяца Оленин запросил для него еще две тысячи. Понимая, что это может выглядеть чрезмерным, он писал министру финансов Е. Ф. Канкрину неофициально и заранее оговаривался: «Если мое ходатайство не успеет, то прошу его считать comme non avenu»[295 - Недействительным (франц.). Не успеет – не возымеет успеха.].

В надежде благосклонного внимания к судьбе человека, к которому государь император изволит особенно благоволить и которого ваше сиятельство отлично уважаете, я решился (будучи уверен, что он сам просить не будет) сказать вам, милостивый государь, несколько слов в пользу его, а с тем вместе в пользу общую!
Этот человек есть Иван Андреевич Крылов. В нынешнем году давнишний его недуг (удручение мокротою) по немолодым его летам приметно усиливается, так, что причиняет ему сильную одышку. Отсюда ходьба пешком становится для него затруднительною; а состояние беспечного по природе поэта весьма недостаточно, чтобы содержать и самый незатейливый экипаж. Вследствие сего всемилостивейшее ему пожалование вприбавок к окладу и пенсии до двух тысяч рублей в год от щедрот монарших для найма коляски, фаетона или по крайней мере дрожек могло бы продлить дни человека, известного во всей Европе принесением столь необыкновенной и достойной славы Русской словесности[296 - ОР РНБ. Ф. 542. № 100. Л. 1 – 1 об. (письмо от 3 декабря 1831 г.).].
Заметим, что, выпрашивая дополнительные деньги, Оленин вынес за скобки всем известную выгодную сделку со Смирдиным. Его письмо сосредоточено на отношениях между баснописцем и государством. В ход идет не только старый, проверенный аргумент о некоей природной беспечности поэта, не только соображения здоровья, но и недавно сформулированные новые резоны – Крылову особенно благоволит государь, слава Крылова есть слава России. Красноречие директора библиотеки не возымело успеха, дополнительных выплат его подопечный не получил, но в тот момент в движение уже пришли масштабные процессы, менявшие идеологический ландшафт эпохи.
Во второй половине царствования Александра I попытка идеологического конструирования, в основе которой лежал метафизический наднациональный легитимизм, зашла в тупик. Потрясение 14 декабря вывело на первый план принципиально новую политическую задачу – охватить общими идеологическими представлениями максимально широкие слои населения, прежде всего грамотного. Наконец, обострение противостояния с Западом в 1830–1831 годах впервые после войны 1812 года предъявило запрос на идеологию, которая бы четко обособляла Россию и убедительно обосновывала ее превосходство.
Между тем еще на рубеже 1800–1810?х годов в ходе идейных и эстетических поисков оленинского круга[297 - Подробнее об этом см.: Файбисович. С. 236 и след.] были намечены контуры концепции национального характера, художественным воплощением которой стали басни Крылова. Однако в эпоху официального мистицизма этот идейный комплекс оставался невостребованным. Характерно, что весной 1824 года, испрашивая у Александра I солидную сумму на издание басен, Оленин подчеркивал лишь, что Крылов

был всегда тверд в образе своих мыслей о необходимости и пользе чистой нравственности и отвращении <…> от вольнодумства, что доказывается всеми его баснями и негодованием, за то ему изъявленным в недавнем времени «Парижским журналом»[298 - Сб. 1869. С. 304 (докладная записка от 16 апреля 1824 года). Оленин имеет в виду отзыв французского литератора П. Ф. Баур-Лормиана на Anthologie russe Э. Дюпре де Сен-Мора в Journal de Paris от 2 января 1824 года. В басне Крылова «Сочинитель и Разбойник» (1817), входящей в эту антологию, критик усмотрел нападки на Вольтера. Сам поэт, узнав о политической оценке его текста, поспешил сообщить об этом Ю. А. Нелединскому-Мелецкому – доверенному приближенному императрицы Марии Федоровны (см.: Хроника недавней старины: Из архива князя Оболенского-Нелединского-Мелецкого. СПб., 1876. С. 253). Готовя в это время собрание басен в семи книгах, о котором идет речь в представлении Оленина, К?рылов, по-видимому, специально поставил на первые места в ряде книг басни, которые можно было понять и как антилиберальное высказывание, в том числе «Сочинителя и Разбойника».].
В начале же 1830?х годов, когда во главу угла выдвинулась прагматика национального характера и потребность в социальной дидактике, крыловские басни стали подлинной находкой. К тому времени они в ходе литературных дискуссий уже были признаны эталоном народности[299 - См., например: Дрыжакова Е. Н. Вяземский и Пушкин в споре о Крылове // Пушкин и его современники. Вып. 5 (44) / Под ред. Е. О. Ларионовой и О. С. Муравьевой. СПб., 2009. С. 285–307.]. Идея искоренения зол и недостатков путем исправления нравов вполне могла послужить патриархальной альтернативой вредоносному революционному духу, а творчество Крылова – инструментом для воспитания и наставления в консервативном духе всего народа, от дворянских отпрысков до грамотных простолюдинов. Сам же баснописец неожиданно оказался фигурой, идеально подходящей для огосударствления – уникального для XIX века феномена прижизненной апроприации государством творчества, литературной репутации, а заодно и личности писателя[300 - Ближайший аналог такого явления обнаруживается в государственной политике СССР в отношении литературы в 1930?х годах. При построении советского литературного пантеона огосударствлению подверглись как писатели прошлого вроде Радищева и Пушкина, так и современники – Маяковский и в особенности Горький. Замечательно, что Крылов занял в этом пантеоне место не менее почетное, чем то, которое принадлежало ему в дореволюционной культуре.].
С этого времени все награждения Крылова производились исключительно на основании литературных заслуг. Главным его покровителем, более могущественным, чем Оленин, становится новый министр народного просвещения Уваров. Конструирование на государственном уровне культа Крылова как уникального всесословного поэта, живого олицетворения нации он сделал одним из важных элементов обширной программы культурно-идеологического строительства. И уже в первый год своего министерства Уваров с легкостью решил ту задачу, перед которой в свое время остановился Канкрин.
25 февраля 1834 года Оленин направил министру письмо, по содержанию почти не отличающееся от аналогичного ходатайства трехлетней давности. Однако теперь патрон Крылова не сомневался в успехе. Он писал:

Вы знаете, почтеннейший Сергий Семенович, что беспечность составляет отличительную черту всех великих баснописцев, начиная от Эзопа до Лафонтена. К сей категории принадлежит, по всем правам, Иван Андреевич Крылов! Не заботясь о будущем, не запасался капиталом. Между тем настигают его и старость, и дряхлость. Но как все его теперь доходы основаны на одной Царской милости, т. е. на жаловании и пенсионе <…>, то он и не может содержать летом коляски, а зимою возка и пару лошадей; экипажи, требуемые ростом его и тучностью! В сем тягостном для него положении одна только царская милость может облегчить его судьбу! Всемилостивейшее пожалование столовых денег даст ему возможность содержать необходимый теперь для него экипаж. Тогда знаменитый Русской Баснописец, прославляя милость и щедроту Русского Царя, стал бы ожидать спокойно волю Божию![301 - РГИА. Ф. 733. Оп. 15. № 25. Л. 36–36 об.]
Высочайшее повеление о назначении баснописцу «сверх получаемых окладов» «добавочных» в сумме 3000 рублей было дано уже на следующий день, 26 февраля. А 9 марта, после переписки с Министерством финансов, Уваров уведомил об этом Крылова собственноручным и очень любезным письмом[302 - Там же. Л. 41.]. Гарантированный доход поэта в итоге достиг 8700 рублей ассигнациями в год – с этой цифрой не мог сравниться никакой литературный гонорар. Как будто фортуна, которая в молодости то и дело норовила «запнуть» Крылова, решила наконец вознаградить его за все.
Установление персонального добавочного оклада шло вразрез со штатом Публичной библиотеки, который не предусматривал для должности библиотекаря никаких особых выплат – ни повышенного жалованья, ни «столовых денег». В отличие от пенсиона, получаемого из Кабинета, эти дополнительные 3000 рублей, превышавшие его основное служебное жалованье, выплачивались Крылову напрямую из государственного казначейства, то есть тем же порядком, как финансировалась Библиотека в целом. Фактически пожалование второго оклада «за отличные услуги, оказанные отечественной словесности»[303 - Там же.] означало превращение формулы «знаменитый русский баснописец» в квазислужебный статус, а самого Крылова – в признанное национальное достояние. С 1838 года оно получит наименование «дедушка Крылов»[304 - Эта формула впервые прозвучала в приветственных куплетах П. А. Вяземского, исполненных 2 февраля 1838 года на торжественном обеде по случаю 50-летия литературной деятельности баснописца. О празднике подробно рассказывается в следующей главе.].

13
Материальная сторона «огосударствленности». – «Патриотическое» издание 1834 года – Защитник «Библиотеки для чтения»
Новые государственные выплаты пришлись весьма кстати. К моменту, когда Оленин писал Уварову, Крылов уже успел обзавестись собственным выездом. Согласно домовой книге Публичной библиотеки, кучер Парфентий Семенов появился у него еще в декабре 1833 года[305 - ОАД РНБ. Ф. 1. Оп. 2. 1833 год. № 866а. Л. 17.], а значит, баснописец имел и коней, и экипаж. Позднее, в начале 1840?х годов, ему, по свидетельству Плетнева, принадлежала «пара прекрасных лошадей и самая модная откидная английская карета»[306 - КВС. С. 206.]. Появление такой роскоши в скромном быту Крылова, разумеется, влекло за собой значительные дополнительные расходы.
Но особенную нужду в деньгах он должен был испытывать именно в начале 1834 года, выдавая замуж внебрачную дочь Александру Иванову. 11 февраля она обвенчалась с К. С. Савельевым, писарем в унтер-офицерском чине при Штабе военно-учебных заведений[307 - ЦГИА СПб. Ф. 293. Оп. 2. № 132. Л. 279.]. Жених, получавший мизерное жалованье, был не в состоянии принести в этот союз ничего необходимого для семейной жизни; надежда была на приданое невесты.
Впрочем, дочь свою Крылов официально не признавал и отношения с ней не афишировал, а вот к необходимости содержать экипаж продолжал апеллировать и после назначения ему «добавочных» 3000 рублей – теперь в отношениях с издателем. В апреле того же 1834 года он настаивал, чтобы Смирдин выплатил ему повышенный гонорар за три новые басни, отданные в альманах «Новоселье» и только что начавший выходить журнал «Библиотека для чтения»[308 - Крестьянин и Собака // Новоселье. Ч. 2. СПб., 1834. С. 473–474; Разбойник и Извозчик // БдЧ. 1834. Т. III. Кн. 5. Отд. I. С. 235; Лев и Мышь // Там же. С. 236. Вторая часть альманаха «Новоселье» была разрешена к печати 18 апреля и вышла в свет между 19 и 21 апреля; пятая книжка «Библиотеки для чтения» разрешена 30 апреля, вышла 5 мая 1834 года.]. 12 апреля А. В. Никитенко возмущался:

У него был договор со Смирдиным, в силу которого тот платил ему за каждую басню по 300 рублей: теперь он требует с него по 500 рублей, говоря, что собирается купить карету и ему нужны деньги![309 - ?Никитенко А. В. Дневник: В 3 т. [Л.,] 1955. Т. 1. С. 142.]
Упомянутый договор был, по-видимому, аналогичен действовавшему в то время соглашению между Смирдиным и Пушкиным, по условиям которого поэту платили по червонцу за стихотворную строчку. Басни «Крестьянин и Собака», «Разбойник и Извозчик» и «Лев и Мышь» состоят из 30, 26 и 33 строк соответственно – так что баснописец, считая по «пушкинским» расценкам, получил бы за каждую около 300 рублей. Понимая, что Смирдин не станет торговаться, если речь идет о присутствии Крылова среди авторов нового журнала, он оценил себя в полтора с лишним раза дороже Пушкина[310 - Этот гонорар упоминает и А. Ф. Воейков (под псевдонимом А. Кораблинский) в своем фельетоне «Литератор»: «Г. Смирдин платит по 500 рублей за басню Ивану Андреевичу Крылову, но это потому, что он Крылов; по червонцу за стих Александру Сергеевичу Пушкину, но он променивает золото на золото» (ЛПРИ. 1834. № 70 (1 сентября). С. 555).]. В качестве одного из аргументов для убеждения издателя он, скорее всего, использовал тот факт, что эти три басни были только что через Уварова поднесены Николаю I[311 - Всеподданнейшую записку Уварова от 6 апреля 1834 года, к которой прилагались упомянутые басни, см.: РГИА. Ф. 735. Оп. 1. № 487. Л. 131. 11 апреля Уваров передал Крылову «высочайшую признательность» (Сб. 1869. С. 306). При этом в отношении министра двора П. М. Волконского Уварову от того же 11 апреля сообщалось, что «рукописный экземпляр оных басен по воле его величества препровожден <…> для хранения в Эрмитажную библиотеку» (РГИА. Ф. 735. Оп. 1. № 487. Л. 132). Фактически баснописец подарил (едва ли не пожаловал!) императору список своих басен как некую культурную ценность, и именно в таком качестве рукопись была принята. Ныне она находится в фонде Библиотеки Зимнего дворца (ГАРФ. Ф. 728. Оп. 1. № 2320).]. Само же поднесение призвано было служить знаком благодарности за назначение добавочного оклада. Так очевидная для всего литературного сообщества «огосударствленность» Крылова немедленно стала важным элементом его коммерческой стратегии.
2 мая «Северная пчела» сообщила о поступлении в продажу нового издания басен – солидного двухтомника «в четвертку», снабженного 93 оригинальными иллюстрациями. Их автором был талантливый художник-любитель А. П. Сапожников, статский генерал, начальник чертежной при генерал-фельдцейхмейстере великом князе Михаиле Павловиче. До той поры ни один из русских литераторов, живых или умерших, не удостаивался столь богато иллюстрированного издания. Ближайшим образцом, с которым оно соперничало, были монументальные четыре тома басен Лафонтена с 276 гравюрами по рисункам Ж.?Б. Удри, вышедшие в Париже в 1755–1759 годах. Тираж книги составил 2000 экземпляров – столько могли выдержать медные доски, с которых печатались иллюстрации.
Издание 1834 года выделялось не одним художественным оформлением. По данным В. С. Порошина, оно было выпущено не в рамках легендарного 40-тысячного контракта, а «вследствие особой сделки» между Крыловым и Смирдиным[312 - Порошин В. С. Полное собрание сочинений И. Крылова с биографиею его, написанною П. А. Плетневым // СПбВ. 1847. № 114 (24 мая). С. 526.]. Как сообщал конференц-секретарь Академии художеств В. И. Григорович, баснописец, познакомившись с рисунками Сапожникова, задумал иллюстрированное издание, а Смирдин подхватил его идею[313 - Григорович В. И. Картинки к басням Крылова, сочиненные г. Сапожниковым // БдЧ. 1834. Т. III. Кн. 5. Отдел III. С. 177.]. Авторская воля видна и в обновленном заглавии (короткое «Басни Ивана Крылова» вместо привычного «Басни Ивана Крылова в осьми книгах»), и в «решительной ломке» устоявшегося порядка текстов[314 - Басни. С. 311–312.]. В частности, вместо традиционной «Вороны и Лисицы» (переделки из Лафонтена) собрание открывается «Васильком» – оригинальной басней, аллегорически изображающей монаршую милость к поэту. Соответственно, первой картинкой в книге стала иллюстрация к «Васильку». На ней легко узнавался сам баснописец – пожилой, седовласый и тучный, во время прогулки по парку присевший отдохнуть под бюстом своей августейшей благодетельницы, покойной императрицы Марии Федоровны[315 - Сапожников изобразил здесь известный бюст Марии Федоровны работы Л.?М. Гишара. Попутно укажем на курьезный пример политической цензуры, которой подверглась эта классическая иллюстрация. При ее воспроизведении в издании 1935 года «Басни Ивана Крылова» (М.: Детгиз) бюст императрицы исчез, а вместо него на пьедестале за спиной поэта возникла ваза, кокетливо увитая цветочными гирляндами, в духе графики Серебряного века.].


Ил. 9. Крылов в Собственном садике императрицы Марии Федоровны. Сапожников А. П. Иллюстрация к басне «Василек». 1834.

Эта гравюра как своего рода визуальный эпиграф неслучайно заменила портрет автора, который в «изящных» изданиях было принято размещать на фронтисписе. Издание в целом представляло собой апофеоз Крылова-классика, из живого человека превращенного в персонажа культурного мифа о нем самом.


Ил. 10. Неизвестный художник. Собственный садик императрицы Марии Федоровны в Павловске. 1820?е. Фрагмент. Музей-заповедник «Павловск».

Приветствуя выход этой необычной книги, «Северная пчела» писала:

Можем сказать, что наш Поэт нашел достойного себя Артиста. Изобретение, расположение, исполнение и выражение этих рисунков превосходны! <…> Издатель не мог иллюминовать их для публики; от этого книга вздорожала бы непомерно: за раскраску каждого рисунка требовали по рублю.
Мы уверены, что все читатели и любители превосходного таланта И. А. Крылова (а кто в России его не чтит и не любит?) поблагодарят почтенного А. П. Сапожникова за его прекрасный труд и вниманием своим вознаградят А. Ф. Смирдина за значительные издержки, коих стоило исполнение сего издания[316 - СПч. 1834. № 97 (2 мая). С. 385.].
Действительно, распродать такую дорогую книгу было непросто. Двухтомник с нераскрашенными «черными» гравюрами можно было купить в лавке Смирдина за 25 рублей. Позднее все-таки появились и экземпляры с иллюстрациями, раскрашенными акварелью, за 175 рублей, но такая цена делала их почти недоступными. Издание нуждалось в рекламе, и в майском номере принадлежащей Смирдину «Библиотеки для чтения» вышла статья Григоровича, где в виде cameo помещен короткий комментарий самого баснописца:

Автор Басень желал сам сделать подобное издание, принимал и меры; но необъятность издержек* остановила его намерение. Ныне осуществилась мысль автора трудами г. Сапожникова.
_______________
* По малому у нас числу хороших граверов, почтенный Иван Андреевич хотел поручить выгравировать картинки на стали ко всем своим Басням в Англии и напечатать там и самый текст. С него спросили миллион рублей![317 - Григорович В. И. Картинки к басням Крылова, сочиненные г. Сапожниковым. С. 178.]
О том, что перед нами один из типичных фарсовых рассказов Крылова[318 - Подробнее о фарсовом поведении баснописца и его фарсовых рассказах см. в главе 3.], говорит, в первую очередь, неимоверная сумма, якобы запрошенная за работу корыстолюбивыми англичанами[319 - В оленинском кругу была, несомненно, памятна история с попыткой Державина в первой половине 1800?х годов заказать в Англии гравирование иллюстраций к своим сочинениям. Тогда заграничные мастера также заломили за свою работу астрономическую цену, да еще и, по словам Державина, «из зависти к славе российской» уничтожили одну из картинок, изображавшую триумф русского оружия (см.: Сочинения Державина с объяснительными примечаниями Я. Грота. Т. VI. СПб., 1871. С. 139, 148–149; Объяснения на сочинения Державина… СПб., 1834. С. 53).]. Планировать выпуск собственного издания баснописец, связанный десятилетним контрактом, тоже никак не мог. Между тем в контексте статьи эта шутка звучит похвалой изданию Смирдина. Чисто русское, выпущенное безо всякого участия иностранцев, оно по своим художественным качествам и совершенству исполнения оказывается ни в чем не уступающим знаменитым британским кипсекам[320 - Соперничество тех или иных отечественных изделий с прославленными английскими и торжество доморощенного мастерства над заморским – один из характерных идеологических топосов николаевского времени. Много позже он будет иронически обыгран в «сказе» Н. С. Лескова «Левша» (1881).]. И даже анекдотический миллион здесь выглядит оценкой не столько услуг английских мастеров, сколько истинного достоинства сочинений русского баснописца.
Однако в литературных кругах не могли не замечать и контекста, в котором возникла шутка Крылова.
Одновременно с выходом смирдинского издания А. П. Башуцкий готовил к выпуску третью часть «Панорамы Санкт-Петербурга» – едва ли не самого амбициозного книжного проекта тех лет. Главным его украшением должны были послужить двенадцать отдельных тетрадей с видами и планами города. Гравирование их на стали Башуцкий еще в 1832 году заказал в Германии, но в начале 1834-го, недовольный темпами и качеством работы, передал заказ в Англию. «Условия, сделанные с английскими граверами, были почти те же [что и с немецкими. – Е. Л., Н. С.], но цена работы их гораздо выше», – писал он позднее[321 - Башуцкий А. П. Панорама Санкт-Петербурга. Кн. III. СПб., 1834. С. IV.]. В подготовку своего издания Башуцкий вложил большие деньги и рассчитывал на успешные продажи и прибыль; в этом отношении его весьма вдохновили первые образчики работы англичан, доставленные в Петербург «тотчас по открытии навигации», то есть в апреле 1834 года. Не ошибемся, предположив, что наполеоновские планы Башуцкого и его «Панорама» были предметом разговоров в момент выхода крыловского двухтомника[322 - Предприятие Башуцкого ожидаемого успеха не имело. 21 октября 1834 года английское судно Ann Gales, которое везло из Лондона в Петербург готовый тираж гравюр для «Панорамы Санкт-Петербурга», оригинальные рисунки и стальные доски для печати, потерпело крушение у острова Тексел в Северном море (Там же. С. V; Ship News // Morning Post. 1834. Oct. 28. [P. 4]). Это нанесло сокрушительный удар по планам издателя. Третья часть «Панорамы Санкт-Петербурга» выйдет только в начале 1835 года, а большая часть запланированных приложений так и не увидит света.].
Два роскошных издания, работа над которыми велась одновременно, два «патриотических проекта», посвященные один вершинному достижению отечественной литературы, другой – величию имперской столицы, различались лишь подходом к оформлению. Башуцкий делает ставку на самую модную и современную технологию – гравюру на стали, позволявшую, в частности, выпускать увеличенные тиражи иллюстраций, и на лучших в мире (и самых дорогих) английских граверов. Крылов же в характерной лукаво-простодушной манере посмеивается над ним: и он-де обращался к хваленым англичанам, причем заказ его был во столько же раз сложнее заказа Башуцкого, во сколько раз большую плату они заломили. Положись он на иностранцев, книга не увидела бы света, но, к счастью, русский художник Сапожников не нуждался в чужой помощи и сам награвировал свои рисунки. Так в иронической миниатюре Крылов обыгрывал собственную патентованную «русскость» – важнейший компонент его бренда, как литературного, так и коммерческого[323 - Популярность английских гравюр на стали оказалась так велика, что спустя год в рекламе очередного смирдинского издания басен, украшенного портретом Крылова с пастели П. А. Оленина, подчеркивалось, что он «прекрасно гравирован в Лондоне» (БдЧ. 1836. № 1. Отд. VI. С. 31). Между тем стоило взять книгу в руки, чтобы увидеть на портрете надпись кириллицей: «Оленинъ – Гобертъ». Гравюра была выполнена Джоном Гобертом (Gaubert), «печатником при Академии художеств», многие годы работавшим в России. Он, в частности, гравировал по заказу Башуцкого некоторые виды для «Панорамы Санкт-Петербурга», после того как основная часть иллюстраций погибла при транспортировке из Англии.].
Эксклюзивные отношения между Крыловым и Смирдиным, самым авторитетным русским литератором и самым авторитетным издателем, привели к тому, что с начала 1835 года баснописец стал официальным редактором «Библиотеки для чтения».
Все началось с громкого скандала из?за публикации в декабрьском номере журнала за 1834 год стихотворения М. Д. Деларю «Красавице» (вольного перевода из Гюго). Цензор А. В. Никитенко, пропустивший «кощунственный» текст, был помещен на гауптвахту, поэт отставлен от службы. Крылов, что с ним в те годы бывало редко, не дистанцировался от происходящего: в личной беседе выразив сочувствие Никитенко[324 - ?Никитенко А. В. Дневник: В 3 т. Т. 1. С. 166 (запись от 9 января 1835 года).], он в свете блистал едкой устной эпиграммой на Деларю («Мой друг, когда бы был ты бог…»[325 - Крылов. Соч. Т. III. С. 316.]). Тень нависла и над издателем: петербургский митрополит обратился к императору, «прося защитить православие от нападений Деларю и Смирдина»[326 - Пушкин. Полн. собр. соч.: В 17 т. М.; Л., 1937–1959. Т. XII. С. 335.]. И буквально в те же дни проштрафился тогдашний редактор журнала Греч. 19 декабря в «Северной пчеле», которую он также редактировал, появилась рецензия на постановку оперы Дж. Мейербера «Роберт Дьявол», где упоминалось об изменениях в оригинальном либретто. Они, как выяснилось, были сделаны по распоряжению Николая I, и «его величество велел сказать ему за это, что еще один такой случай – и Греч будет выслан из столицы»[327 - Никитенко А. В. Дневник. Т. 1. С. 166.].
Все это в совокупности грозило «Библиотеке для чтения» участью «Московского телеграфа», запрещенного не далее как в апреле 1834 года. Спасая свой журнал, Смирдин принял решение пригласить на место Греча человека, само имя которого должно было успокоить правительство. Выбор неслучайно пал на Крылова; главную роль здесь сыграли не столько слава и опыт, сколько безупречная политическая репутация «огосударствленного» баснописца.
Вскоре, нанеся новому редактору визит, цензор Никитенко в недоумении и даже негодовании записал:

Он жалуется на торговое направление нынешней литературы, хотя сам взял со Смирдина за редакцию «Библиотеки для чтения» девять тысяч рублей[328 - Для сравнения: директор «Библиотеки для чтения» О. И. Сенковский, фактически выполнявший и обязанности редактора, получал от Смирдина жалованье в размере 15 тыс. руб. в год.]. Правда, он не торгует своим талантом, ибо можно быть уверенным, что он ничего не будет делать для журнала. Однако он пускает в ход свою славу: Смирдин дает ему деньги за одно его имя[329 - Никитенко А. В. Дневник. Т. 1. С. 167 (запись от 9 января 1835 года).].
Столь выгодные для Крылова отношения закончились менее чем через полгода. Свою миссию он выполнил[330 - В первые же дни редакторства Крылова вокруг «Библиотеки…» едва не разразился новый скандал, на сей раз связанный с публикацией в январском номере за 1835 год стихотворения поэта-дилетанта М. А. Маркова «Русский Царь», где Николай I именовался «поборником грядущих зол». Двусмысленное выражение не заметил Никитенко, только что вышедший с гауптвахты после эксцесса со стихами Деларю. Тем, что журнал и цензор снова серьезно провинились, рассчитывал воспользоваться Булгарин, который, по утверждению Никитенко, уже «собрался с доносом» в III отделение. Это грозило «Библиотеке для чтения» едва ли не фатальной опасностью, но дело неожиданно легко удалось замять. Благодаря вмешательству Уварова во всем тираже, который еще не был разослан подписчикам, вместо крамольной страницы появилась новая, где «поборника» заменили на «рушителя» (см.: БдЧ. 1835. Т. 8. Отд. «Русская словесность». С. 5; Никитенко А. В. Дневник. Т. 1. С. 165–166). Хотя Крылов в этой истории не играл активной роли, можно уверенно предполагать, что само его имя послужило журналу достаточной защитой. Ни Булгарин, ни Уваров не решились раздувать скандал, понимая, что это ударит по нему как редактору «Библиотеки…».], однако малозаметное сообщение, помещенное в октябрьском номере журнала, намекает на некий конфликт с реальным редактором О. И. Сенковским. За комплиментарной формой явственно различима насмешка:

<…> мы совсем забыли одно обстоятельство, о котором давно следовало известить наших читателей: еще с мая месяца «Библиотека для чтения» лишилась лестного руководства, которое принял было на себя знаменитый наш поэт И. А. Крылов. Преклонность лет не дозволила ему продолжать мучительных занятий редактора[331 - БдЧ. 1835. Т. 12. С. 58 (6?й пагинации). Спустя год Сенковский ядовито уточнял: «С самого начала существования этого журнала, как то почти всем известно, настоящим его редактором был всегда сам О. И. Сенковский <…> Те, которые носили звание редакторов „Библиотеки для чтения“ <…> слишком благородны, чтобы требовать для себя похвалы за достоинства, в которых они не имели никакого участия. Весь круг их редакторского действия ограничивался чтением третьей, последней корректуры уже готовых, оттиснутых листов, набранных в типографии по рукописям, которые никогда не сообщались им предварительно» (Там же. 1836. Т. 17. С. 23–24 (6?й пагинации)). Здесь, помимо Крылова, имеются в виду и его предшественник Греч, и сменивший баснописца Е. Ф. Корш.].
Крылов не остался в долгу, отозвавшись в обществе о Сенковском: «Умный! Да ум-то у него дурацкий»[332 - КВС. С. 300.].

14
Отставка с пенсией «не в пример другим»
В конце 1840 года Крылов ощутил, что хлопотливая должность библиотекаря стала ему не по силам, и принял решение выйти в отставку. В материальном смысле оно было непростым: мало того, что он лишался жалованья, ему предстояло также покинуть казенную квартиру с конюшней, сараями, погребом и дровами, которой он пользовался с 1816 года. По расчету дирекции, так он экономил в год 857 рублей 14 2/7 копейки серебром (3 тысячи рублей ассигнациями)[333 - С 1 января 1840 года в результате денежной реформы все официальные расчеты были переведены на серебро.]. Теряя эту льготу, Крылов оказывался перед необходимостью нанимать и содержать аналогичное жилье, которое позволяло бы разместить и экипаж, и лошадей, и прислугу. Пенсион от Кабинета давал ему 857 рублей 76 копеек серебром – сумму, практически совпадающую с предстоявшими расходами на квартиру. На жизнь оставалась пенсия за выслугу лет – не более 1086 рублей 37 копеек серебром в год, да и то если бы ее исчисляли с учетом как жалованья по штату, так и «прибавочных».
Это заставило Крылова просить о дополнительном вспомоществовании. Он собственноручно подготовил для Оленина проект докладной записки об исходатайствовании ему в качестве пенсии полной суммы его содержания по библиотеке, включая не одно жалованье, но и «прибавочные», и стоимость квартиры, – в совокупности около 2600 рублей серебром в год[334 - ОР РНБ. Ф. 542. № 510.].
Такое желание существенно противоречило «Уставу о пенсиях и единовременных пособиях» 1827 года. В соответствии с ним, назначение пенсий особым порядком – по личному усмотрению императора – предусматривалось только для «лиц, высшие звания отправляющих», включая министров и членов Государственного совета (§12). Остальные должны были следовать букве закона. Во-первых, на пенсию мог рассчитывать только чиновник, служивший беспорочно. Усилиями Оленина и не без натяжек Крылов получил соответствующий Знак отличия за ХХХ лет в 1839 году; таким образом, ко времени отставки продолжительность его беспорочной службы составляла тридцать один с небольшим год. Во-вторых, чиновнику, прослужившему более тридцати, но менее тридцати пяти лет, полагалось выплачивать в виде пенсии только две трети его жалования (§39). Вместе с тем §28 Устава гласил:

Само собою, впрочем, разумеется, что определение пенсий за особенные и отличные заслуги не ограничивается настоящими правилами и зависит от особенного высочайшего благоусмотрения[335 - ПСЗРИ. Собр. 2?е. Т. 2. СПб., 1827. № 1592. С. 1034, 1036, 1037. К примеру, в 1840 году профессору Академии художеств А. Е. Егорову при отставке в качестве пенсиона был назначен полный оклад его прежнего жалованья (Отчет Императорской Академии художеств за 1839–1840 академический год. [Б.м.] 1840. С. 11).].
Крылов и его высокопоставленные ходатаи имели основания рассчитывать на то, что для баснописца будет сделано именно такое исключение.
29 декабря 1840 года Оленин направил министру соответствующее представление, немного уточнив расчеты. Сумма, о которой он просил, составила 2485 рублей 71 3/7 копейки:

Сими денежными окладами и пособиями, г. Крылов живет не нуждаясь и даже имеет экипаж, что, к нещастию, по слабости ног его сделался ему необходимым. Г<осподин> Крылов был бы совершенно счастлив, если б помянутая сумма <…> была бы ему исходатайствована у Государя Императора в пожизненный пенсион, ибо сия именно составляет содержание его в Библиотеке, и тогда бы он, присовокупя к сему пенсию получаемую им из Кабинета, мог спокойно и беззаботно дожить остальные дни свои, которых вероятно на удел ему остается уже не много. – Вот что мне объяснил знаменитый наш Баснописец Иван Андреевич Крылов! Я не буду обременять Ваше Высокопревосходительство многословным ходатайством, скажу только, что здоровье г. Крылова очень расстроено и требует совершенного спокойствия. Он достоин особенного уважения за отличные его труды, известные всей почти Европе! Участь его зависит от благосклонного внимания Вашего Высокопревосходительства[336 - Сб. 1869. С. 43–44.].
Свой доклад Уваров подал императору 14 февраля. Он счел нужным отметить, что Крылов, за исключением времени, проведенного в отставке, прослужил 42 года 10 месяцев, из них 29 лет – в Публичной библиотеке. Министр писал:

Принимая в уважение долговременную службу статского советника Крылова, преклонные лета его и расстроенное здоровье, а также отличные заслуги, оказанные им отечественной словесности, осмеливаюсь повергнуть на всемилостивейшее внимание Вашего Императорского Величества ходатайство директора Публичной библиотеки о производстве Крылову при отставке в пенсию из Государственного Казначейства по 2486 р. 79 к. серебром в год, сверх получаемой им из Кабинета пенсии[337 - РГИА. Ф. 733. Оп. 15. № 25. Л. 51. Финальная сумма несколько изменилась по сравнению с расчетом Оленина вследствие округления долей копеек.].
На следующий день, 15 февраля 1841 года, Николай I наложил на доклад резолюцию: «Согласен не в пример другим». 1 марта Крылов был уволен от службы.

15
Пенсионная идиллия. – Последнее издание
Начался последний период жизни Крылова, продлившийся менее четырех лет. Подобно многим состоятельным отставникам, он перебрался в более спокойную часть города – на Васильевский остров, в дом купца Н. И. Блинова на 1?й линии (ныне дом 8). Одновременно закончилось его одинокое существование: он поселился вместе с семьей дочери, которую, впрочем, именовал крестницей. Крылова не смущало ни то, что ее муж был всего лишь унтер-офицером[338 - К. С. Савельев будет произведен в гражданский чин XIII класса только в ноябре 1843 года. Тогда же он займет должность аудитора при Штабе Главного начальника военно-учебных заведений (Государственный архив Тверской области. Ф. 645. Оп. 1. № 3600. Л. 4 об.).], ни то, что подобное «третьесословное» окружение могло шокировать его знакомых[339 - См. письмо Лобанова к Варваре Олениной от 25 апреля 1845 года. Написанное вскоре после смерти Крылова, оно полно нескрываемого презрения к его дочери и зятю: Смирнов-Сокольский Ник. Рассказы о книгах. С. 273–274 (дата уточнена по автографу: ОР РНБ. Ф. 542. № 882. Л. 1 об. – 2 об.).]. Для пятерых детей Савельевых[340 - 26 декабря 1834 года родилась Надежда, 10 ноября 1836-го – Александр, 26 апреля 1840-го – Владимир, 18 февраля 1842-го – Елизавета и 14 февраля 1843 года – Иван. Копии свидетельств о рождении см.: Государственный архив Тверской области. Ф. 645. Оп. 1. № 3600. Л. 15–19. В пересказе известны воспоминания Александра о том, как Крылов возился с внуками, см.: КВС. С. 285.] он стал дедушкой безо всяких кавычек.
Столь многочисленному семейству требовалась достаточно просторная квартира. Нет сомнений, что оплачивал ее Крылов: годовое жалованье его зятя в то время составляло 120 рублей ассигнациями[341 - Утвержденный 29 февраля 1832 года штат Штаба управления Главного начальника Пажеского, всех сухопутных кадетских корпусов и Дворянского полка см.: ПСЗРИ. Собр. 2?е. Т. 7. СПб., 1832. № 5198. Штаты и табели. С. 33.], то есть менее 35 рублей серебром. По словам Плетнева, который общался с баснописцем в эти годы, тот «нашел забаву, обучая детей грамоте и прослушивая их уроки музыки»[342 - Плетнев. С. LXXXVII.]. Очевидно, что деньги на приглашение учителя и покупку музыкальных инструментов тоже давал он. При этом личный бюджет он вел отдельно от семьи Савельевых. Скрупулезно учитывая ежедневный расход свечей и сигар[343 - Расходная книжка Крылова, относящаяся к 1840–1844 годам, описана в: Жизневский. С. 9–12.], Крылов по-прежнему не скупился на немалый членский взнос в Английский клуб.
От привычки проводить там время он не отказался[344 - В начале 1840?х годов «общие обеденные столы», где «кушанье приготовляется и сервируется большею частию на английский манер», устраивались по понедельникам, средам, четвергам и субботам. В клубе также можно было почитать русскую и иностранную периодику (Пушкарев И. И. Путеводитель по Санкт-Петербургу и окрестностям. СПб., 1843. С. 460).], хотя отсутствие постоянного моста через Неву делало сообщение между Васильевским островом и Адмиралтейской стороной затруднительным по осени и весной. Время от времени он бывал в театре, на концертах, в некоторых близких ему домах – у Оленина, графини С. В. Строгановой, А. О. Смирновой[345 - У Смирновых он побывал вскоре после их приезда в Петербург из?за границы, в октябре или первых числах ноября 1844 года. После обеда ему были представлены дети и состоялся уже обязательный к тому времени ритуал чтения басен. «Я видела его незадолго до смерти, когда мы возвратились из Рима, – вспоминала старшая дочь Смирновой Ольга, которой в тот момент было десять лет. – Он произвел на меня сильное впечатление своим видом, тучностью и показался мне ужасно старым и смешным. Он заставил меня продекламировать басню „Стрекоза и Муравей“. Я хорошо помню, как он для нашего назидания читал басни „Демьянова уха“, „Кот Васька“» (цит. по: Записки А. О. Смирновой: Николай I и «Мертвые души». – Болезнь и смерть Крылова. – Самарин о Белинском, Станкевиче, Герцене и славянофилах // Северный вестник. 1895. № 11. С. 113; примеч. О. Н. Смирновой. «Кот Васька» – басня «Кот и Повар»).], поддерживал отношения с кое-какими старинными приятелями, в том числе с М. С. Щулепниковым, некогда его товарищем по «Беседе любителей русского слова», и С. М. Мартыновым. Дарственная надпись на последнем издании его басен: «Милым мальчикам Трубачеевым от сочинителя И. Крылова» – говорит о знакомстве с семьей А. Г. Трубачеева, полицмейстера 3?го отделения петербургской полиции, в ведении которого находились Васильевская, Петербургская и Выборгская части города (в первой Крылов жил, а во вторую планировал переселиться)[346 - Опубликовано (с ошибками): Лидин В. Г. Друзья мои – книги. Заметки книголюба. М., 1966. С. 34, 36. Уточнено по рукописи: РГАЛИ. Ф. 3102. Оп. 2. № 278. Фактически в семье Трубачеевых был только один сын, Владимир (1838–1915), и три дочери. В начале 1840?х годов они квартировали на 1?й линии Васильевского острова в доме М. Х. Лейшке – соседнем с домом Блинова, где жил Крылов. С пожаром в доме Лейшке 31 октября 1842 года связан рассказ о хладнокровии баснописца, который, оценив опасность, не стал покидать свое жилище (см.: КВС. С. 232; Трубачеев В. А. Записки старого кадета. Пг., 1915. С. 5). А. Г. Трубачеев, пользовавшийся репутацией «очень любезного и обязательного господина», поддерживал знакомства с литераторами и театральными деятелями (см. Зотов В. Р. Петербург в сороковых годах // Исторический вестник. 1890. № 4. С. 305) и дружил с Ростовцевым, что также сближало его с Крыловым. Впрочем, его детей баснописец знал, видимо, только понаслышке. Полковник Трубачеев был заядлым картежником и вел крупную игру. В 1847 году по делу о проигрыше чиновником И. Г. Клевенским казенных денег он будет подвергнут аресту, штрафу и переведен на гражданскую службу в провинцию (об этом см.: Абакумов О. Ю. Третье отделение на страже нравственности и благочиния. Жандармы в борьбе со взятками и пороком. 1826–1866 гг. М., 2017. С. 174–175).]. Его самого навещали литераторы и сослуживцы по Публичной библиотеке.
Однако друзей становилось все меньше. В августе 1842 года умер Щулепников, в апреле 1843-го – Оленин. На его похоронах обычно сдержанный Крылов был, как запомнилось Ф. Г. Солнцеву, «в отчаянии»[347 - Солнцев Ф. Г. Моя жизнь и художественно-археологические труды // РС. 1876. № 6. С. 285.]. Его кончина «произвела на Ивана Андреевича Крылова подавляющее впечатление. Он не раз высказывал тяжесть своего одиночества», – свидетельствовала позднее невестка Оленина[348 - Цит. по: Жизневский. С. 15.]. Тем теснее стали в последние годы жизни его отношения с Я. И. Ростовцевым. Знакомы они были давно; кроме личной приязни их связывало то, что Ростовцев, возглавлявший Штаб военно-учебных заведений, был начальником и покровителем зятя Крылова. Теперь сорокалетний генерал-майор едва ли не по-родственному опекал баснописца. Он жил в здании Первого кадетского корпуса, окнами на 1?ю линию; скорее всего, это и определило выбор Крыловым квартиры напротив.
На отношение к баснописцу двора отставка никак не повлияла. На Святой неделе он являлся во дворец с поздравлением и получал в ответ подарок. Стоило ему в 1844 году нарушить заведенный ритм, Александра Федоровна забеспокоилась. А. И. Философов, воспитатель ее младших сыновей, писал Крылову: «Отложенное вам яйцо ждет вас с первого дня Пасхи», – и прибавлял: императрица «желает, чтобы вы за ним приехали, естьли только силы ваши вам это дозволят»[349 - Цит. по: Сб. 1869. С. 320. При публикации текста В. Ф. Кеневичем была допущена ошибка: «5 августа» вместо «5 апреля» (в 1844 году Пасха приходилась на 26 марта).].
Здоровье все чаще подводило Крылова, однако он все-таки взялся за новое издание. Дело было верное. Контракт со Смирдиным истек весной 1840-го, и уже в следующем году, по свидетельству П. П. Каменского, басен нельзя было найти в продаже[350 - Портретная и биографическая галерея словесности, наук, художеств и искусств в России. [Тетр.] II. СПб., 1841. С. 6. О том же двумя годами позднее писал Ф. В. Булгарин: «В последнее время Басни И. А. Крылова были редки и продавались высокою ценою в книжных лавках» (СПч. 1843. № 285 (18 декабря). С. 1137).]. Поэт предпочел не заключать договор с очередным издателем, а сделать все самостоятельно, как в далеком 1809?м. К прежним восьми книгам он добавил еще одиннадцать басен, написанных с 1832 по 1834 год, – так возникло итоговое девятикнижие.
К его услугам, благодаря знакомству с Ростовцевым, была Типография военно-учебных заведений, но для оплаты выставленного счета ему все-таки пришлось снять со своего банковского вклада значительную сумму – 2963 рублей 25 копеек серебром[351 - Жизневский. С. 11. Государственный коммерческий банк, где Крылов хранил свои деньги, начал операции в январе 1818 года и в течение многих лет принимал вклады под 5% годовых (см.: Левичева И. Н. Особенности становления банковской системы России во второй половине XIX века // Вестник Банка России. 2003. № 54 (706). С. 35). Когда именно баснописец открыл там счет, неизвестно. Заметим, что с 1835 года одним из директоров этого банка был старший брат Ростовцева Василий.].
«Басни И. А. Крылова. В девяти книгах» вышли в свет 8 декабря 1843 года[352 - См.: Басни. С. 296. Рекламное объявление о поступлении этой книги в магазины – СПч. 1843. № 282 (15 декабря). С. 1128 (цена полтора рубля). Распространенное, в том числе в научной литературе, утверждение, что тираж этого издания до кончины Крылова не продавался, неверно.], снова в преддверии Рождества. Тираж был рекордным – 12 000 экземпляров. Вероятно, примерно половину у баснописца сразу выкупили книгопродавцы[353 - По-видимому, Смирдину, дела которого в то время были уже расстроены, Крылов по старой памяти отпустил книги для его лавки с оплатой после реализации. Так можно интерпретировать один из пунктов описи несохранившегося архива Смирдина, где речь идет о выплате наследнику баснописца Савельеву 1428 рублей 57 копеек по заемному письму «в число долга Крылову» (ОР РНБ. Ф. 696. № 66. Л. 30 об.; указано А. C. Бодровой).], а остальное он придержал, выжидая, когда рынок опять потребует басен Крылова и книги можно будет реализовать по хорошей цене. После кончины поэта в ноябре 1844 года не менее 800 экземпляров были, по его предсмертному поручению, разосланы вместе с приглашением на погребение[354 - СПч. 1844. № 258 (11 ноября). С. 1030. Мемориальные экземпляры продолжали расходиться и после похорон: в 1847 году Плетнев писал, что прощальный подарок Крылова получили в общей сложности «более тысячи особ» (Плетнев. С. LXLII). Продажная цена всех этих книг составила бы не менее 1500 рублей.]. При этом в июле следующего года в наличии все еще имелось до 4 тысяч экземпляров[355 - Эту цифру Ростовцев сообщал в ответ на запрос директора Департамента народного просвещения П. И. Гаевского, который по распоряжению Уварова производил закупку «Басен И. А. Крылова» для рассылки по учебным заведениям (РГИА. Ф. 733. Оп. 105. № 128. Л. 1; письмо от 4 июля 1845 года). Министерство в итоге приобрело у наследника баснописца 1500 экземпляров.].
Тем временем имя «дедушки Крылова» гремело независимо от него самого, а его тексты с каждым годом все явственнее превращались из украшения «большой» литературы в дидактический материал[356 - Педагогическому применению басен Крылова во второй половине XIX – первой трети XX века посвящено ценное исследование: Сенькина А. А. Крылов в школьном чтении // Конструируя детское. Филология, история, антропология. М.; СПб., 2011 (Труды семинара «Культура детства: нормы, ценности, практики». Вып. 9). С. 132–149.].
Еще со времен «Учебной книги российской словесности» Греча, выходившей в 1819–1822 годах, десятки басен Крылова включались в русские школьные хрестоматии[357 - См.: Вдовин А., Лейбов Р. Хрестоматийные тексты: Русская поэзия и школьная практика XIX столетия // Хрестоматийная тексты: Русская педагогическая практика XIX в. и поэтический канон // (=Acta Slavica Estonica IV) / Ред. тома А. Вдовин, Р. Лейбов. Тарту, 2013. С. 13, 14, 17, 22, 35, 26; а также базу данных: http://www.ruthenia.ru/canon.]. Баснописец не препятствовал этому, но по мере того, как росли тиражи учебной литературы, число его маленьких читателей неуклонно стремилось к тому, чтобы превысить число взрослых. Теперь же на арену выходила совсем новая категория, предъявлявшая спрос на басни Крылова, – крестьянские дети. Для них в начале 1840?х годов создавались специальные книги для чтения.
В феврале 1844 года во втором выпуске сборника «Сельское чтение» (цензурное разрешение от 15 января) вышла статья В. Ф. Одоевского «Кто такой дедушка Крылов?» с портретом баснописца. Из нее читатели, грамотные крестьяне и дети, посещающие сельские училища, узнавали, что это «уж человек пожилой и к тому очень умный» и что он

уж пятьдесят лет слишком книжки пишет и честный люд доброму поучает <…> умную шутку сшутить, чтобы людей доброму научить, не всякий умеет; на то Бог дает особое дарованье; вот таким-то дарованьем Бог дедушку Крылова благословил. Дедушка все поучает притчами: то о коне речь заведет, то об мухе, то невесть о чем, а ты смекай, что все то говорится об людях и о том, что промежду людей бывает[358 - Сельское чтение, книжка вторая, изданная князем В. Ф. Одоевским и А. П. Заблоцким. СПб., 1844. С. 175–176 (цензурное разрешение от 15 января 1844 года). Второе издание вышло в 1846 году.].
Далее следовали пересказы и полные тексты трех «притч»: «Крестьянин в беде», «Совет Мышей» и «Лягушка и Вол». Здесь, правда, приключился конфуз: вместо крыловского «Совета Мышей» Одоевский пересказал, видимо, гораздо лучше ему известную басню Лафонтена Conseil tenu par les rats, совершенно другого содержания[359 - Этот выпуск «Сельского чтения» удостоился похвал таких разных рецензентов, как Белинский (ОЗ. 1844. № 3. Отд. VI. Библиографическая хроника. С. 28) и Булгарин (СПч. 1844. № 39 (19 февраля). С. 154), но оплошности не заметил никто. Не отрефлектирована она и в специальной монографии (Никодимова А. «Сельское чтение» Владимира Одоевского. Тверь, 2018).].
«Сельское чтение» распространялось в первую очередь по училищам, которые в это время массово создавались в селениях государственных крестьян под эгидой Министерства государственных имуществ[360 - Так, в 1843 году было учреждено 1009 новых приходских училищ, а общее число учащихся в них превысило 27 тысяч человек (Извлечение из Отчета министра государственных имуществ за 1843 год. СПб., 1844. С. 35).]. Давал ли Крылов разрешение на перепечатку его сочинений издателям, Одоевскому и А. П. Заблоцкому-Десятовскому, видел ли он вышедшую книгу, мы не знаем. Но эта публикация в любом случае не только не могла повредить продаже «Басен в девяти книгах», но и служила к его вящей славе, увеличивая число будущих покупателей.

16
Дом у Тучкова моста. – «Умно и расчетливо»
В отставке Крылов всерьез занялся обустройством своей жизни. Он стремился не просто к покою и комфорту, но и к тому, чтобы приобрести собственный дом. Его выбор остановился на владении наследников протоиерея Каменского во 2?м квартале Петербургской части по Малой Никольской улице под № 487, напротив Князь-Владимирского собора, недалеко от Тучкова моста.
В начале 1840?х годов эта отдаленная часть столицы была населена в основном бедными дворянами и чиновниками, а также мещанами и купцами 3?й гильдии; они владели преимущественно мелкими участками и деревянными домами средней стоимостью около тысячи рублей серебром[361 - О составе домовладельцев в 1833 году см.: Таблицы к статистическим сведениям о Санкт-Петербурге. СПб., 1836 (таблица 17). О стоимости домов на этот же год: Статистические сведения о Санкт-Петербурге. Изданы при Министерстве внутренних дел. СПб., 1836. С. 103. Выразительную характеристику этого района дает И. И. Пушкарев: «В образе жизни, даже в самых нравах, привычках, увеселениях обитатели Петербургской, Выборгской частей сохраняют провинциальную незатейливость, добродушие, простоту в наружном обращении и гостеприимство – резкие противуположности с характером жителей в центре столицы» (Пушкарев И. Описание Санкт-Петербурга и уездных городов С.-Петербургской губернии, Ч. 1. СПБ., 1839. С. 77). Согласно этому же источнику, при каждом третьем доме Петербургской части имелся сад (С. 76).]. Крылов приобрел там одно из лучших домовладений – обширную усадьбу, где помимо каменного дома имелись флигели, служебные постройки и сад. Покупка обошлась ему в 17 914 рублей 27 4/7 копейки серебром[362 - Жизневский. С. 10. В книге В. Привалова «Улицы Петроградской стороны. Дома и люди» (М., 2013) приведена дата совершения сделки – 7 сентября 1844 года, к сожалению, без ссылки на источник (С. 211).] – более половины его накоплений.
Вскоре началась перестройка и отделка заново дома и флигелей. Услуги архитектора Георга Буятти, только начинавшего карьеру в Петербурге[363 - О Буятти см.: Кондаков С. Н. Юбилейный справочник Императорской Академии художеств. 1764–1914. Т. 2. СПб., 1915. С. 300. Подписанный им чертеж фасада главного дома усадьбы и флигелей см.: ЦГИА СПб. Ф. 513. Оп. 102. № 8651. Л. 4.], вероятно, стоили относительно недорого, но все остальное требовало значительных расходов. По словам самого Крылова, его выручил некий купец, который из почтения к знаменитому русскому баснописцу сам взялся за ремонт и перестройку дома, используя лучшие материалы и выставляя за все работы «половинные» цены[364 - См.: КВС. С. 265.]. Скорее всего, речь идет о Василии Михайловиче Калгине – на тот момент самом богатом и известном жителе Петербургской стороны. Сорокасемилетний Калгин, биржевой маклер, торговавший льном и пенькой, был одним из наиболее уважаемых купцов города, не случайно он наряду с Крыловым запечатлен в коллективном портрете столичной элиты на картине Г. Г. Чернецо?ва «Парад на Царицыном лугу» (1837). Кроме всего прочего, он был крупным домовладельцем и, прибегая к современному термину, девелопером, построившим несколько доходных домов в разных частях города. В одном из них, расположенном на углу Малой Никольской и Большого проспекта Петербургской стороны, он содержал больницу для бедных, которую заново отделал и оборудовал в мае 1843 года[365 - О больнице Калгина см.: Журнал Министерства внутренних дел. 1843. Ч. 2. С. 422–426.]. Сам он жил поблизости, на набережной реки Ждановки[366 - Нистрем К. М. Адрес-календарь санктпетербургских жителей, составленный по официальным документам и сведениям К. Нистремом. Т. 3. Календарь частных лиц. СПб., 1844. С. 90.]. Возможно, именно Калгин, узнав, что в нескольких шагах от его больницы продается дом, обратил на него внимание Крылова. Ему не составило бы труда и привлечь надежного строительного подрядчика из тех, с кем он сам сотрудничал, и убедить его дать баснописцу хорошие скидки, и лично контролировать ход работ. Связующим звеном между ними, скорее всего, послужил Ростовцев, сам происходивший из купеческого сословия и имевший обширные связи в коммерческих кругах[367 - Показательно, что при преобразовании больницы Калгина в военную богадельню в 1855 году ее главным попечителем будет назначен именно Ростовцев (ПСЗРИ. Собр. 2?е. Т. 30. СПб. 1856. № 29477. С. 465).]. О том, насколько Крылов доверял Калгину, говорит тот факт, что этот человек станет одним из свидетелей при составлении его завещания.


Ил. 11. Чернецов Г. Г. Парад по случаю окончания военных действий в Царстве Польском 6?го октября 1831 года на Царицыном лугу в Петербурге. 1833–1837. Фрагмент. В центре смотрит на зрителя В. М. Калгин.

Масштаб предпринятых работ впечатляет. Южная граница домовладения вдоль Малой Никольской улицы получала единое архитектурное оформление благодаря сооружению двух каменных ворот с калитками, примыкающих к главному дому, а сам дом – новый элегантный фасад с портиком из шести пилястр ионического ордера, увенчанным балюстрадой, и балкон с ажурной решеткой в бельэтаже. Крупное трехэтажное здание, размером с жилой дом Публичной библиотеки (по одиннадцать окон в каждом этаже по уличному фасаду), было непомерно велико для размещения одной семьи и, по-видимому, с самого начала рассматривалось как доходное владение. Два входа с улицы, которые можно видеть на этом чертеже, позволяют предположить, что оно отделывалось в расчете на сдачу внаем. Предыдущий владелец этой усадьбы, бывший настоятель Князь-Владимирского собора М. Б. Каменский, умерший в 1824?м, с 1805 года содержал там пансион для мальчиков, позднее переименованный в частный институт[368 - Историко-статистические сведения о Санкт-Петербургской епархии. Вып. 5. СПб., 1876. С. 39 (2?й пагинации).]. Не исключено, что и Крылов имел в виду подобное использование. Во всяком случае, его зять и наследник Савельев в 1848 году на десять лет сдал главный дом и флигель в аренду Кузнецовскому женскому училищу[369 - Привалов В. Улицы Петроградской стороны: дома и люди. С. 85–86. С того времени это владение неизменно занимали учебные заведения; сейчас в сильно перестроенном доме по современному адресу ул. Блохина, 31 находится средняя школа № 77 с углубленным изучением химии.]. Соседний участок еще с 1820?х годов занимало женское Училище взаимного обучения по ланкастерской системе[370 - Там же. С. 86.]; впоследствии оба владения будут объединены для размещения женского училища св. Елены, причем дом Крылова будет перестроен до неузнаваемости.


Ил. 12. Буятти Г. И. Проект фасада дома Крылова. 1844.


Ил. 13. Викерс А. Г. Вид на Князь-Владимирский собор с Малой Невы. 1833.


Ил. 14. План владения К. С. Савельева, наследника Крылова. 1851. С – главный дом. Косой штриховкой обозначены строения, возведенные уже после смерти баснописца.

Одновременно с реконструкцией главного дома Крылов за ним, на месте старых служб, строил два двухэтажных полукаменных флигеля. В одном из них он, очевидно, планировал поселиться сам. «Из этого дома вид обширный и прекрасный. Он рассказывал мне, что прямо из кабинета его будет балкон и крыльцо, ведущее в сад», – вспоминал Лобанов[371 - КВС. С. 89.]. Здесь явно смешаны характеристики нескольких строений крыловской усадьбы. «Обширный и прекрасный» вид на Князь-Владимирский собор и Малую Неву, по-видимому, открывался с балкона и верхних этажей главного дома, тогда как наличие прямого выхода в сад из будущего кабинета баснописца указывает на флигель.
Почти рустикальные черты этой усадьбы (простор и тишина городской окраины, окна в сад, возможность при желании даже держать корову) заставляют вспомнить некоторые крыловские «причуды» времен службы в библиотеке: «эдем» из тропических растений, неожиданно наполнивший его комнаты и столь же быстро исчезнувший, любовь к голубям, которым он позволял свободно залетать в свои окна, прирученного воробья[372 - КВС. С. 68–69, 74, 201.] – все эти несколько ироничные знаки близости к природе, столь желанной, но недостижимой в тогдашних условиях его жизни. И флигель, укрытый от суеты в сердцевине маленького городского поместья, приобретает символическое значение вожделенной тихой гавани, идеального пристанища старого поэта.
Однако Крылов не был бы Крыловым, если бы не совместил идиллию с прагматическим расчетом. Даже перевалив за семьдесят лет, он не утратил коммерческой хватки и выбрал сдачу недвижимости внаем как наиболее надежный вид ренты. И не ошибся – эти доходы еще долгое время обеспечивали безбедное существование его наследников.
Сам он увидеть воплощение своей мечты не успел. Проболев лишь несколько дней, он скончался 9 ноября 1844 года на съемной квартире в доме Блинова. Из оформленного через пять месяцев акта о введении К. С. Савельева в наследование явствует, что после баснописца, помимо движимого имущества стоимостью около 5000 рублей и усадьбы, остался еще капитал – 13 000 рублей серебром[373 - ОР РНБ. Ф. 397. № 51. Л. 3 (духовное завещание Крылова и акт о введении в наследование). Завещание впервые опубликовано Н. П. Смирновым-Сокольским с ошибкой в фамилии Калгина (Необыкновенные книги // Литературное наследство. Т. 58. М., 1952. С. 1004–1005).]. Особую часть достояния Крылова представляли его произведения; авторские права на них он также завещал мужу дочери[374 - В соответствии с §136 Цензурного устава 1828 года законные наследники сочинителя пользовались «исключительным правом издания и продажи его произведений <…> в продолжение 25 лет со дня его смерти» (ПСЗРИ. Собр. 2?е. Т. 3. СПб., 1830. № 1979. С. 475).].
Сознавая свой исключительный статус, он был практически уверен в том, что семье в связи с его смертью не придется входить ни в какие расходы. Действительно, ему были устроены исключительно пышные государственные похороны, настолько поразившие современников, что его смерть на несколько дней стала предметом разговоров в гостиных.
Резюме этих толков приводит в мемуарной заметке М. А. Корф:

Сначала говорили, что он оставил большой каменный дом и до 200 тысяч рублей денег. Но после оказалось, что у него не было ни того, ни другого, и в его квартире нашлось всего 400 рублей ассигнациями. Он получал от государя пожизненную пенсию в 12 тысяч рублей ассигнациями и этим одним и жил[375 - КВС. С. 251 (заметка Корфа основана на его дневниковых записях).].
Недоверие к рассказам о богатстве баснописца здесь в высшей степени показательно. Так подлинного Ивана Андреевича Крылова вытесняет условная фигура «беспечного» баснописца, русская инкарнация le bonhomme La Fontaine[376 - Это клише, сложившееся во французской культуре уже к середине XVIII века и закрепленное трудами по истории литературы, в последней четверти столетия было усвоено и в России. О его формировании и последующем развенчании ?см., в частности: Fumaroli M. Le Po?te et le Roi: Jean de La Fontaine et son si?cle. P., 1997. P. 9–47.], французского классика. Даже многие из тех, кто знал Крылова лично, приняли это упрощение. Но не Вяземский.

Крылов, – напишет он в 1876 году, – был вовсе не беззаботливый, рассеянный и до ребячества простосердечный Лафонтен, каким слывет он у нас. Он был несколько, с позволения сказать, неряшлив; но во всем и всегда был он, что называется, себе на уме. И прекрасно делал, потому что он был чрезвычайно умен. Всю жизнь свою, а впоследствии и дарование свое обделал он умно и расчетливо[377 - КВС. С. 174 (приписка к статье 1823 года «Известие о жизни и стихотворениях И. И. Дмитриева»).].

*
В своем стремлении идти вразрез с конвенциональными представлениями о социальной успешности Крылов много раз оказывался в положении крайне затруднительном, если не безвыходном – практически на дне, в полукриминальной и совершенно криминальной среде. «Темные годы», содержание которых он тщательно скрывал, и годы, когда в Петербурге он был известным поэтом, а в провинции – безжалостным игроком, в общей сложности составляют пятую часть его жизни. Ничего подобного нет в биографии ни одного из отечественных писателей первого ряда, тем более классиков. Не менее удивительно и то, что Крылову удалось выбраться оттуда, где до и после него погибло множество талантливых людей, и во второй половине жизни не только возвратиться к литературе, но и наконец добиться и славы, и материальной независимости, и всеобщего уважения.
О последнем вскоре после его смерти с нескрываемым удивлением писал Корф:

В Крылове никто не думал о том, да едва ли многим было известно, что он действительный статский советник, со вторым «Станиславом» (по-тогдашнему со звездою), что он числится где-то в службе, что он некогда был столоначальником в Казенной палате, а потом библиотекарем в Публичной библиотеке. Все видели и знали в нем только литератора, но этого только литератора уважали и чтили не менее знатного вельможи. Крылов был принят и взыскан в самом высшем обществе, и все сановники протягивали ему руку не с видом уничижительного снисхождения, а как бы люди, чего-нибудь в нем искавшие, хоть бы маленького отблеска его славы[378 - КВС. С. 249. Корф, несмотря на редкую проницательность, все же автоматически «нормализует» биографию Крылова, повышая его из статского советника до действительного статского (генеральский чин) и называя столоначальником в Казенной палате, хотя в реальности будущий баснописец занимал там мельчайшую, совершенно незначительную должность.].
Рисуя Крылова как нечто невиданное – государственного человека от литературы, – Корф интуитивно приходит к огосударствлению как основанию того исключительного социокультурного статуса, которого баснописец достиг в последнее десятилетие своей жизни. Этот процесс обернулся для своего невольного бенефициара ощутимыми материальными выгодами, нелишними на старости его лет. И он же радикально и беспощадно исказил представления о Крылове как современников, еще при его жизни, так и потомков. В декорациях официозного культа великий поэт с неизбежностью превращается в героя русского консерватизма – дедушку Крылова.

Глава 2
Grossvater. Крыловский юбилей и его контексты

…мы устроим для вас свой особенный праздник, без кровопролития и, следственно, без обеда; но на сем празднике избранные умнейшие звери будут говорить с вами и между собою если не такими стихами, как ваши, то по крайней мере хорошими <…> между тем на хорах из ветвей соловьи, в свою очередь, будут воспевать своего любимого певца, а ослов (и это всего труднее) мы заставим молчать.
    Шуточный поздравительный адрес Крылову от зверей и птиц
Пятидесятилетие литературной деятельности Крылова, торжественно отпразднованное в Петербурге 2 февраля 1838 года, – один из самых ярких эпизодов биографии поэта.
Для современников крыловский юбилей стал сенсацией. Благодаря этому он хорошо обеспечен источниками: мы располагаем рядом его описаний, мемуарных свидетельств и иных откликов, а также немалым объемом официальной переписки. Без упоминания этого торжества не обходится ни одна биография баснописца, однако в качестве научной проблемы оно интереса не вызывало – за единственным, до недавнего времени, исключением. Во вступительной статье к двухтомнику Крылова в «Библиотеке поэта», вышедшему в 1935 году, Г. А. Гуковский безошибочно охарактеризовал идеологическую природу этого действа и указал на точки внутреннего напряжения. В его анализе не было и тени традиционного умиления. «Юбилей окончательно превратил Крылова в живую царскую регалию», – жестко резюмировал он. Заметим, что размашистость и газетное ерничество стиля этой статьи оставляют ощущение некоторой нарочитости, а картина чествования «официализированного» Крылова, в котором «писатели обязаны были восторженно участвовать», неявка на которое «расценивалось как стачка и бунт» и вокруг которого «поднялись интриги, пакости, чуть не доносы», не могла не вызывать у внимательного читателя ассоциаций с реалиями 1930?х годов[379 - Гуковский Гр. Иван Андреевич Крылов // Крылов И. А. Полное собрание стихотворений. Т. 1. Басни / Ред. и коммент. Б. И. Коплана. Л., 1935. С. 71.].
Работа Гуковского осталась, в общем, не оцененной по достоинству и после выхода в свет не переиздавалась. Отзвуки ее (но без ссылки) можно заметить лишь во вступительной статье А. М. и М. А. Гординых к сборнику «И. А. Крылов в воспоминаниях современников» (1982), однако и там крыловскому юбилею уделено совсем немного места.
В последние десятилетия в рамках изучения исторической памяти выделилась в самостоятельную тему история юбилейной культуры. Впрочем, интерес ученых обращен в основном на государственные и исторические юбилеи[380 - См., например, сборник статей: Das historische Jubil?um / Hrsg. W. M?ller, W. Fl?gel, I. Loosen, U. Rosseaux. Berlin, 2003.], на юбилеи институций[381 - Укажем на серию работ О. В. Морозова о юбилеях немецких и российских университетов, в частности: Morozov O. University Jubilees: A New Research Area in the History of Universities // Kasvatus ja Aika. 2015. № 3.] и в куда меньшей степени – на юбилеи частные[382 - См.: ?K?hle-Hezinger Ch. Dinge, Orte, Zeiten: Private Jubil?en // Jubil?um, Jubil?um… Zur Geschichte ?ffentlicher und privater Erinnerung / ?Hrsg. P. M?nch. Essen, 2005. S. 209–222.]. На сегодняшний день имеется целый ряд работ о юбилеях в России XIX века[383 - См. работы К. Н. Цимбаева, в особенности статью «Реконструкция прошлого и конструирование будущего в России XIX века: опыт использования исторических юбилеев в политических целях» (Историческая культура императорской России. Формирование представлений о прошлом. М., 2012. С. 330–345). О литературных юбилеях см.: Вдовин А. В. Годовщина смерти литератора как праздник: становление традиции в России (1850–1900?е гг.) // Festkultur in der russischen Literatur (18. bis 21. Jahrhundert) – Культура праздника в русской литературе XVIII–XXI вв. / Hrsg. A. Graf. M?nchen, 2010. S. 81–93. Ряд интересных наблюдений содержится в научно-популярной заметке Вас. Аржанова (В. И. Беликова) «Празднуем рождение или смерть? Что мы понимаем под юбилеем» (Учительская газета. 2011. № 12. 22 марта).], но, как ни странно, чествование Крылова обойдено вниманием даже в тех из них, где более всего можно было бы этого ожидать[384 - Мельгунов Б. В. О первых юбилеях русских писателей (И. С. Тургенев, Островский, Н. А. Некрасов) // РЛ. 2001. № 4. Лишь бегло упомянут крыловский юбилей в монографии Маркуса Левитта Russian Literary Politics and Pushkin Celebration of 1880 (Cornell University Press, 1989; рус. перевод – Левитт М. Литература и политика. Пушкинский праздник 1880 г. СПб., 1994). Ученого, впрочем, интересует другой тип юбилея – торжества по случаю круглой даты со дня рождения или смерти классика. Эту традицию он справедливо возводит к «Великому юбилею» Шекспира 1769 года.].
Нам известна единственная статья, целиком посвященная этому событию, однако и она касается только одного из его многочисленных аспектов – книг, которые были частью оформления залы в доме Дворянского собрания[385 - Тимофеева Л. А. «Юбилейные книги» Крылова // Печать и слово Санкт-Петербурга: (Петербургские чтения – 2016): В 2 ч. СПб., 2017. Ч. 1. С. 36–43.]. В замечательной работе С. Г. Леонтьевой, М. Л. Лурье и А. А. Сенькиной торжество 2 февраля рассматривается как совокупность обстоятельств, при которых возникло и мгновенно стало популярным прозвище «дедушка Крылов». Исследователи подробно анализируют его семантику, типологию, прагматику, а также сопоставляют с другим широко известным именованием – «дедушка Ленин»[386 - См.: Леонтьева С. Г., Лурье М. Л., Сенькина А. А. «Два великих дедушки» // «От… и до…»: юбилейный альманах в честь Е. В. Душечкиной и А. Ф. Белоусова / Сост. С. Г. Леонтьева, К. А. Маслинский. СПб., 2006. С. 9–35.], но сам юбилей при такой постановке проблемы предсказуемо отодвигается в тень.
Мы, со своей стороны, полагаем, что чествование баснописца не только выявило все механизмы его огосударствления, но и сыграло важную роль в становлении самосознания литературного сообщества в целом и оказалось одной из вех на пути русской литературы к модерности. Уже в последней четверти XIX века юбилей, некогда событие экстраординарное, станет привычным атрибутом литературной жизни, а затем рутинизируется настолько, что сегодня требуется специальное исследовательское усилие, чтобы выявить уникальность первого – крыловского – юбилея. Для этого необходимо не только реконструировать детали самого праздника, но и очертить общую типологию подобных торжеств, проанализировать ближайшую предысторию, особенности организации, идеологический и общественный контексты, резонанс в литературных и более широких кругах и даже отдаленное «эхо» в виде неожиданного «антиюбилея».

1
Предыстория: праздники в честь Багратиона, Голицына, Брюллова, Глинки. – Специфика праздничной культуры Петербурга
К 1830?м годам русская культура обладала обширной традицией официальных массовых празднеств – церковных, а также приуроченных к династическим событиям и военным победам. Особенно богата ими была жизнь Санкт-Петербурга[387 - Например: церемония водосвятия на Крещение («Иордань»), совершавшаяся на Неве в присутствии императорской фамилии; летний Петергофский праздник в честь именин императрицы Марии Федоровны, а после ее смерти, с 1830 года – в честь дня рождения императрицы Александры Федоровны; открытие Александровской колонны 30 августа 1834 года; торжественные встречи войск, возвращающихся из похода; парады, устраиваемые по разным поводам, и др. Подробнее о праздниках и публичных церемониях в Петербурге XIX века см.: Уортман Р. Сценарии власти. Мифы и церемонии русской монархии. Т. 1. М., 2002; Келлер Е. Э. Праздничная культура Петербурга: Очерки истории. СПб., 2001.].
Москва, вторая и менее официозная столица,? знала примеры иных праздников, связанных с чествованием частных лиц. Весной 1806 года там с необычайной торжественностью принимали генерал-лейтенанта П. И. Багратиона. 3 марта Английским клубом в его честь был дан парадный обед на 350 персон[388 - Описание этого праздника см., например: Жихарев С. П. Записки современника. М.; Л., 1955. С. 195–198.]. «Есть у нас Багратионы, / Будут все враги у ног!» – пелось в приветственных куплетах на стихи П. И. Голенищева-Кутузова. Во многих домах устраивались балы и театрализованные представления. Поистине триумфальный прием был оказан Багратиону 7 марта у князя В. А. Хованского, где в отличие от клуба присутствовали дамы. Там также пелись хвалебные стихи, а девицы, «одетые в цвета его [Багратиона. – Е. Л., Н. С.] мундира», поднесли гостю лавровый венок, который он возложил к подножию статуи Суворова[389 - Письма Я. И. Булгакова из Москвы в Неаполь к сыну его Александру Яковлевичу. 1806 // РА. 1898. Вып. 6. С. 291.].
Чествование героя трагических сражений при Шенграбене и Аустерлице стало не только манифестацией патриотических чувств московской аристократии, но и косвенным выражением ее недовольства бесславными для России итогами борьбы с Наполеоном. Праздники прошли в закрытых пространствах клуба и частного дома, но их многолюдность и резонанс[390 - Об этом см.: Анисимов Е. Багратион. М., 2009. С. 221–222.] давали верховной власти понять, что за внешней лояльностью скрываются такие общественные настроения, с которыми ей следует считаться.
Прошло более четверти века, прежде чем подобное яркое событие повторилось. 12 апреля 1833 года в том же Английском клубе состоялся торжественный обед в честь военного генерал-губернатора князя Д. В. Голицына. В великолепно убранной зале в присутствии 320 гостей были исполнены хвалебные куплеты; подробное описание торжества поместила газета «Молва»[391 - Московские записки // Молва. 1833. № 44 (13 апреля). С. 173–176.]. Праздник стал выражением признательности всех сословий генерал-губернатору за восстановление Москвы после пожара 1812 года, однако формальным поводом послужило избрание Голицына почетным старшиной клуба[392 - См.: Извлечение из журналов гг. старшин Московского Английского клуба со дня открытия оного, то есть с 1802?го года, обстоятельств почему-либо достопамятных // РА. 1889. Кн. 2. Вып. 5. С. 95. Еще один торжественный обед в честь Голицына будет дан клубом 14 ноября 1836 года по случаю его возвращения в Москву из?за границы (Там же. С. 96).].
Северной столице московский размах был чужд. Характерно, что месяцем раньше, 16 марта 1833 года петербургский Английский клуб также давал обед более чем на 250 персон в честь генерал-фельдмаршала И. Ф. Паскевича-Эриванского, наместника Царства Польского, любимца императора. Однако программа торжества ограничилась исполнением патриотической солдатской песни, а его освещение в печати – небольшой хроникальной заметкой в «Северной пчеле»[393 - СПч. 1833. № 69 (28 марта). С. 273–274.].
Между тем в Москве спустя год состоялось новое, еще более пышное чествование Голицына. На сей раз Московское купеческое общество поднесло генерал-губернатору его мраморный бюст на роскошном постаменте, выполненный знаменитым скульптором И. П. Витали. Парадный обед на 150 кувертов был дан по этому поводу в Купеческом собрании 20 мая 1834 года[394 - История Московского Купеческого общества. 1863–1913. Т. 2. Вып. 1. М., 1916. С. 398–404, а также: Описание торжества, бывшего в сей столице по случаю открытия бюста его сиятельства г-на московского военного генерал-губернатора Дмитрия Владимировича Голицына, устроенного с высочайшего соизволения усердием московского купечества // Московские ведомости. 1834. № 42 (26 мая). С. 1989–1992.]. Так купечество старой столицы благодарило Голицына за его хладнокровие и разумные распоряжения во время холерной эпидемии 1830 года. Столь длительная подготовка оказалась следствием общественного характера празднества. Средства для необычного подарка собирались по подписке, высочайшее разрешение на которую было получено только в 1832 году[395 - Поднесение такого «памятника» «начальствующему лицу» от подведомственного ему населения было разрешено императором в виде особого исключения. Соответствующий сенатский указ от 9 марта 1832 года см.: ПСЗРИ. Собр. 2?е. Т. 7. СПб., 1833. № 5223. С. 135–136. Особый извод описываемой традиции связан с подносными кубками. Они вручались подчиненными «благодетельным начальникам», как гражданским, так и военным, по случаю важных событий в ведомстве или при выходе в отставку. На сбор средств для изготовления таких кубков также требовалось высочайшее разрешение, причем давалось оно не всегда, хотя само явление отнюдь не имело массового характера. Поднесение кубка сопровождалось торжественным обедом, исполнением поздравительных куплетов или стихотворения. Так, в 1809 году золотой кубок был преподнесен П. С. Валуеву, начальнику Кремлевской экспедиции и Оружейной палаты, в 1818?м – командиру Измайловского полка М. Е. Храповицкому, в 1826?м – командиру Северского конно-егерского полка С. Р. Лепарскому, в 1839?м – директору императорских театров А. М. Гедеонову. Ср. с немецкой юбилейной традицией (ее мы коснемся ниже), где фигурировали подарки в виде драгоценных ваз.].
Следующее чествование частного лица не заставило себя ждать. В начале 1836 года в настоящий общественный триумф вылилось возвращение в Россию К. П. Брюллова – первого русского художника, снискавшего европейскую славу. В крупнейших городах его встречали большими приемами, устроенными по подписке: 2 января в Одессе, в клубе, и 28 января в Москве, в зале Художественного класса. Оба эти события, на которых присутствовали аристократия, меценаты и сановники, литераторы и светские люди, подробно освещались в городских газетах[396 - См.: Одесский вестник. 1836. № 2 (4 января). Стлб. 13–16; Московские ведомости. 1836. № 11 (5 февраля). С. 229–230.]. Если в Одессе на празднике председательствовал генерал-губернатор граф М. С. Воронцов, то в Москве чествование носило всецело общественный характер.
Невероятный восторг собравшихся вызвали куплеты, написанные московскими поэтами и положенные на музыку А. Н. Верстовским:
Там, где парил Орел Двуглавый,
Шумели Силы знамена, —
Звезда прекрасной новой славы
Твоей рукою зажжена!
Искусства мирные трофеи
Ты внес в отеческую сень —
И был Последний день Помпеи
Для Русской кисти первый день![397 - Там же. С. 229. Приведены первые две из четырех строф.]




Ил. 15–17. Изображение торжества в зале Купеческого собрания по случаю приношения московским купечеством бюста его сиятельству г. Московскому генерал-губернатору 20 мая 1834 года. Литография Ф. Бартольди по рис. К. К. Гампельна. 1834.

Характерно, что триумф отечественного искусства пока описывается по лекалам военного триумфа, хорошо разработанным и знакомым аудитории. Поэтика же «новой славы» – славы национальной культуры – еще находится в стадии формирования. Логичным образом Большая золотая медаль Парижского салона 1834 года превращается в «мирные трофеи», а получивший ее художник – в олицетворение России, во второй раз завоевавшей Париж. Укажем и на очевидную для всех присутствовавших параллель: директор Московского художественного класса и один из главных организаторов праздника отставной генерал-майор М. Ф. Орлов как раз и был человеком, который принимал капитуляцию Парижа в 1814 году. Все это придало празднику политический оттенок, превратив его в патриотическую манифестацию.
«При каждой строфе раздавалось продолжительное рукоплескание, и общий звук наших восторгов ура! оглашало залу собрания», – писали «Московские ведомости». При этом абсолютное большинство участников праздника не видели самой картины: «Последний день Помпеи» был еще два года назад доставлен морем прямо в Петербург. Энтузиазм относился исключительно к репутации художника.
Брюллов держал путь в столицу, и можно было ожидать, что его чествование в Академии художеств станет апофеозом русского искусства. Однако академический праздник 11 июня 1836 года оказался сугубо корпоративным: открытая подписка для сбора средств не объявлялась. В сущности, это был аналог парадных обедов Английского клуба. Но если в клуб допускались и гости, то в залах Академии присутствовали только ее члены, учащиеся и служащие, а из посторонних – лишь Жуковский и Крылов как почетные вольные общники. Ни вельможи, ни светские люди приглашены не были. Даже сочинение и исполнение «стансов» на этот случай было доверено певцам и музыкантам-любителям из числа членов и учеников Академии[398 - Подробный «порядок приема» Брюллова в Академии см.: К. П. Брюллов в письмах, документах и воспоминаниях современников / Сост. Н. Г. Машковцев. М., 1961. С. 137–138.]. Несмотря на торжественность празднества, «какому не было еще примера в летописях С.-Петербургской Академии Художеств»[399 - Цит. по: Там же. С. 137.], столичные газеты и журналы о нем не сообщали[400 - Единственное исключение – запоздалые десять строк в «Художественной газете», начавшей выходить в сентябре того же года (1836. № 1. С. 16; раздел «Смесь»). Обещание издателя, Н. В. Кукольника, более подробно осветить «обстоятельства, сопровождавшие праздник русских художников», исполнено не было.].
Несколько месяцев спустя, в конце того же 1836 года, праздник в честь композитора М. И. Глинки, чья «Жизнь за царя» стала первой национальной оперой европейского уровня[401 - Такое понимание заслуг Глинки отразилось в двустишии, приписываемом Кукольнику и якобы сочиненном непосредственно после премьеры: «С ним музыки русской зарделась заря, / Забыт он не будет, как „Жизнь за царя“» (подробнее см.: Штейнпресс Б. С. Глинка, Верстовский и другие // М. И. Глинка. Исследования и материалы. М.; Л., 1950. С. 125–126). О контексте, в котором эта опера стала национальной, см.: Киселева Л. Жизнь за царя (Слово – музыка – идеология в русском театре 1830?х годов) // Россия / Russia. Вып. 3 (11): Культурные практики в идеологической перспективе: Россия, XVIII – начало XX века / Сост. Н. Н. Мазур. М., 1999. С. 173–185.], прошел столь же незаметно для широкой публики, несмотря на успех премьеры и ее высочайшее одобрение. Русские музыканты не имели корпоративной институции, подобной Академии художеств, поэтому чествование Глинки состоялось в частном доме, в дружеском кругу. 13 декабря на обеде у А. В. Всеволожского по традиции, установившейся для подобных торжеств, композитора приветствовали сочиненными в его честь куплетами. В данном случае это был канон на музыку В. Ф. Одоевского «Пой в восторге, русский хор…», слова для которого написали Мих. Ю. Виельгорский, П. А. Вяземский, Жуковский и Пушкин. Спустя два дня текст и ноты были напечатаны отдельной тетрадью – тем дело и ограничилось.
Очевидно, что в Петербурге разрозненные попытки чествования частных лиц даже за достижения явно патриотического характера не получали той поддержки властей, которая превратила бы их в общественно значимые события. В официальной праздничной культуре, сосредоточенной на прославлении деяний самодержца, просто-напросто отсутствовал формат для публичного признания частных заслуг. Однако в начале 1830?х годов в России стала укореняться заимствованная традиция, позволявшая отчасти решить эту проблему.

2
Jubil?um – пятидесятилетие служебной деятельности. – Чествование доктора Лодера. – Юбилеи профессора Загорского и доктора Рюля
22 марта 1833 года И. Г. Вейссе, бывшему директору Петришуле, Главного немецкого училища в Петербурге, исполнилось 80 лет. По этому случаю многочисленные ученики и друзья поднесли ему почетную серебряную медаль с латинской надписью, изготовленную на собранные ими по подписке средства[402 - См.: Дьяков М. Е. Медали Российской Империи. Ч. 4. 1825–1855. М., 2006. С. 68 (№ 504).]. При всей значимости этого события не только для петербургских немцев, но и для более широких кругов столичного общества русскоязычная пресса его проигнорировала. Общественное чествование в связи с круглыми датами со дня рождения в России распространится еще не скоро, а пока смыслообразующее значение имел иной критерий – срок пребывания на службе. В 1839 году М. А. Корф заметит:

С некоторых пор у нас вводится обычай, давно уже существующий в Германии и вообще за границею, праздновать 50-летние юбилеи заслуженных и почему-либо приобретших общую известность лиц[403 - Корф М. А. Дневники 1838 и 1839 гг. М., 2010. С. 250 (запись от 22 января 1839 года).В России слово «юбилей» известно со второй половины XVIII века, но так именовались лишь знаменательные даты в жизни царствующего дома и высочайше опекаемых заведений. Ср. пролог М. М. Хераскова «Счастливая Россия, или Двадцатипятилетний юбилей» (1787), посвященный годовщине восшествия на престол Екатерины II, и описание праздника в честь 25-летия начальствования императрицы Марии Федоровны над Воспитательным обществом благородных девиц, озаглавленное «Достопамятный юбилей» (ОЗ. 1821. Ч. 8. № 20. С. 443–453).].
Стоит уточнить, что названный обычай был распространен в основном в Германии. Торжественного чествования по поводу пятидесятилетия службы (Jubil?um) удостаивались государственные деятели, военные, духовные лица, а также врачи. Важным условием было пребывание юбиляра по-прежнему у дел, а не на покое, в связи с чем подобные праздники оказывались довольно редки. Один из самых известных – торжество по случаю пятидесятилетия службы Гёте при веймарском дворе, устроенное 7 ноября 1825 года. Атрибутами юбилеев были поздравительные куплеты или стихотворное приветствие, иногда печатавшиеся отдельным изданием, разнообразные подарки и, в некоторых случаях, памятная медаль[404 - См., например, медали в честь 50-летних юбилеев пастора Г. Петри (1748), Гёте (1825), зоолога и антрополога И. Ф. Блуменбаха (1825), врача Х. В. Гуфеланда (1833), генерала К. Ф. Х. фон Лоттума (1834) и др.]. Инициаторами подобных праздников могли выступать профессиональные корпорации, университеты, группа частных лиц или верховная власть, но в любом случае подчеркивалось, что многолетняя деятельность юбиляра имела общественно полезный характер.
В Россию традицию профессиональных юбилеев принесли именно выходцы из Германии. Первый известный нам праздник такого рода состоялся в Москве 6 сентября 1827 года: отмечали пятидесятилетие медицинской деятельности 74-летнего выдающегося ученого, лейб-медика, профессора Ю. Х. Лодера – человека весьма популярного не только в медицинских кругах, но и в светском обществе.
Торжество, подготовленное специальным комитетом, состоявшим из именитых коллег Лодера, прошло по всем канонам профессиональных юбилеев – привычным для Германии, но совершенно новым для России. Редактор «Московского вестника» М. П. Погодин, рассказывая о нем в своем журнале, отмечал:

Никогда еще не было в Москве и, кажется, в России ученого праздника столь блестящего, столь примечательного во всех отношениях: с одной стороны, мы видели здесь мужа, который в продолжение целого полувека ревностно, неутомимою деятельностию подвизаясь на славном поприще наук, оказал незабвенные услуги ученому свету и снискал европейскую славу; с другой – собрание знаменитых и достойных граждан, которые изъявляли ему торжественно глубокое почтение и благодарность в сей важный для него день[405 - М. П. [Погодин М. П.] Пятидесятилетний юбилей г. доктора медицины, действительного статского советника и разных орденов кавалера, Христиана Ивановича Лодера // Московский вестник. 1827. Ч. V. № 18. С. 226.].
Сценарий юбилея Лодера заслуживает подробного описания, так как по той же схеме будут организованы и последующие аналогичные праздники.
День начался с визита членов комитета на дом к юбиляру с поздравлениями и приглашением прибыть на обед, устроенный в его честь. Сам прием состоялся у частного лица, князя Н. Б. Юсупова. В два часа пополудни, когда туда с почетом доставили Лодера, его уже ожидали хозяин, организаторы и именитые гости – генерал-губернатор Голицын, И. И. Дмитриев «и прочие ревнители просвещения», то есть отнюдь не одни медики.
Пышность праздника была достойна юсуповского дома. Лишь только Лодер «вступил на лестницу, как раздалась музыка, коею возвещено было в зале его прибытие», – пишет Погодин[406 - Там же. С. 227.]. За этим последовали приветственные речи на четырех языках: по-немецки, по латыни, по-русски[407 - См.: Слово об истинной славе врача, произнесенное 6?го сентября 1827 года в день празднества 50-летнего юбилея г. лейб-медика и д. ст. сов. и кавалера Христиана Ивановича Лодера д<октором> м<едицины> Маркусом. М., 1836 [sic!]. С. 11.] и по-французски, и снова музыка – старинный гимн, во времена юности Лодера исполнявшийся в его alma mater, Геттингенском университете. Чтобы разыскать его ноты, организаторы приложили немало усилий. Юбиляру передали поздравительные адреса от этого университета и других учебных заведений, от Общества рижских и Общества петербургских врачей, от крупнейших иностранных ученых. Кульминацией торжественной части праздника стало вручение письма короля Фридриха Вильгельма III и пожалованного им ордена Красного Орла II класса – знака благодарности за давние заслуги Лодера на прусской службе.
Торжество продолжилось обедом на 120 персон, причем стол и весь зал были украшены не только цветами, но и лаврами. Последние, вероятно, намекали на то, что в прошлом юбиляр снискал славу в качестве военного врача. Тут Лодеру были поднесены подарки – золотая табакерка и серебряный кубок, изготовленные на средства, которые собрали его друзья и московские коллеги. Последовали бурные овации, и взволнованный юбиляр произнес ответную речь.
Окончание обеда оказалось веселым. Декан медицинского факультета Московского университета М. Я. Мудров «воспел золотую свадьбу Лодера с Медициною в кратких стихах, кои рассмешили все собрание и доставили большое удовольствие» виновнику торжества:
Спасибо скажем и себе, друзья,
Сыграли честно свадьбу золотую,
Как Юстус Лодер с Медициною
Вступил в благословенный брак[408 - Стихи доктора Матвея Яковлевича Мудрова, читанные в день юбилея доктора Лодера // РА. 1903. № 3. С. 435. Возможно, это автоперевод латинского стихотворения.].
Праздник продолжался до девяти часов вечера, а когда его участники встали из?за стола, их ожидал финальный сюрприз в духе юсуповских театральных затей – в соседнем зале они увидели «большую прозрачную картину, представляющую храм Эскулапов с латинскою надписью»[409 - М. П. [Погодин М. П.] Пятидесятилетний юбилей… Лодера // Московский вестник. 1827. Ч. V. № 18. С. 230. «Прозрачная картина» – изображение на тонком холсте или промасленной бумаге, за которым помещаются источники света.].
Погодин, сам, по-видимому, присутствовавший на юбилее, заканчивает свой отчет на энтузиастической ноте:

Дай бог нашим врачам и вообще всем нашим ученым доживать до таких юбилеев! дай Бог им заслуживать такие знаки всеобщего добровольного уважения!
Нам остается теперь от лица всей публики засвидетельствовать всеобщую благодарность тем друзьям Лодера, кои первые возымели мысль почтить его таким праздником и доставили случай москвитянам видеть зрелище истинно европейское[410 - М. П. [Погодин М. П.] Пятидесятилетний юбилей… Лодера // Московский вестник. 1827. Ч. V. № 18. С. 230 (курсив автора).].
Описание праздника 6 сентября не случайно появилось именно в «Московском вестнике». Чуть ранее, в июле, там было напечатано сообщение о подписке на акции коммерческого предприятия Лодера – Заведения искусственных минеральных вод на Остоженке, а в следующем году, после его открытия, – статья, рекламирующая новое заведение[411 - О заведении для составления вод минеральных в Москве // Московский вестник. 1827. Ч. IV. № 14. С. 220–224; [Яковлев П. Л.] Московские минеральные воды // Московский вестник. 1828. Ч. X. № 14. С. 187–196.]. Между тем другие московские журналисты юбилея Лодера не заметили. Он так и остался немецкой причудой, никого не вдохновив на подражание.
Идея общественных чествований в России приживалась с трудом, поскольку здесь еще с 1790?х годов практиковалось пожалование за большую выслугу лет государственных наград. Нижние чины могли рассчитывать на Анненскую медаль, офицеры – на орден св. Георгия 4?й степени, чиновники – на орден св. Владимира 4?й степени. Все это, разумеется, по усмотрению начальства. А в том же 1827 году учрежден специальный Знак отличия беспорочной службы[412 - В 1828 г. для дам, служивших в благотворительных заведениях ведомства императрицы Марии, был учрежден Мариинский знак беспорочной службы 1?й и 2?й степеней.], как для военных, так и для статских, начиная с выслуги в 15 лет и далее каждые пять лет. Известны случаи награждения таким знаком за 50, 60 и даже 70 лет службы, однако сакраментальная «юбилейная» дата – пятидесятилетие – в этому ряду никак не выделялась, и никаким специальным чествованием пожалование таких наград не сопровождалось.
Мысль отпраздновать юбилей служебной деятельности в том смысле, как он понимался в Германии, закономерно пришла в голову служащим Министерства иностранных дел. 21 мая 1833 года чиновники Азиатского департамента, испросив высочайшее разрешение, отметили пятидесятилетие службы своего неизменного директора К. К. Родофиникина. Однако это еще не был настоящий юбилейный праздник. Чествование носило непубличный характер и состояло в том, что подчиненные преподнесли юбиляру «богатую серебряную на малахитовом пьедестале вазу с надписью „Доброму начальнику“»[413 - См.: Яковлев М. Константин Константинович Родофиникин // СПбВ. 1838. № 187 (20 августа). С. 860.].
Следующий шаг был сделан три года спустя. Продолжая приведенную выше запись, Корф отмечает:

<…> чуть ли не первый пример, по крайней мере на нашей памяти, публичного празднества такого рода, сделавшегося официальным через участие (разумеется, милостями, а не лично), которое принял в нем Государь, был юбилей профессора Загорского <…>. После праздновали уже таким же образом юбилей доктора Рюля[414 - Корф М. А. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 250 (курсив автора).].
О юбилее Лодера он не знал или забыл[415 - Этот праздник сохранялся преимущественно в памяти медицинского сообщества. О нем упоминали некрологи Лодера (см., например: СПбВ. 1832. № 185 (6 августа). С. 774). А в 1836 году в анатомическом театре Московского университета, сооруженном по инициативе Лодера, будет торжественно открыт его мраморный бюст работы Витали. Тогда же в университетской типографии напечатают произнесенную на юбилее речь доктора М. А. Маркуса.], но в главном не ошибся: именно в середине 1830?х годов в России наконец-то начала формироваться собственная традиция профессиональных юбилеев.
2 ноября 1836 года в Петербурге, в зале Дворянского собрания, располагавшегося в доме Энгельгардта на Невском проспекте, был дан праздник в честь пятидесятилетия врачебной службы П. А. Загорского – выдающегося анатома и физиолога, педагога, воспитавшего сотни русских врачей, члена Императорской академии наук и Российской академии[416 - Подробное описание торжества см.: Пятидесятилетие заслуженного профессора, академика, действительного статского советника и кавалера Петра Андреевича Загорского (СПб., 1838). В этой брошюре юбилей Загорского назван «первым у нас праздником в таком роде» (С. 3).]. В парадном обеде приняло участие более 160 человек. Помимо многочисленных коллег и учеников юбиляра, присутствовали несколько членов обеих Академий, в том числе Пушкин, а также Крылов и ряд литераторов, которые вскоре будут причастны уже к его юбилею – Н. В. Кукольник, М. Е. Лобанов, П. А. Плетнев и другие. А 16 июля 1837 года в зале Заведения искусственных минеральных вод в Новой деревне состоялся второй подобный праздник. Врачебное сообщество отметило юбилей лейб-медика И. Ф. Рюля, служившего в учреждениях ведомства императрицы Марии и особенно много сделавшего для помощи душевнобольным.
Оба праздника были тщательно подготовлены специальными комитетами. Заранее организованные сборы средств по подписке[417 - Так, согласно названной брошюре, в подписке на праздник в честь Загорского приняли участие 1190 человек – в абсолютном большинстве врачи, в том числе практиковавшие в провинции.] позволили не только устроить торжественные обеды и изготовить ценные подарки, но и заказать на Санкт-Петербургском монетном дворе памятные медали[418 - Памятные медали в честь П. А. Загорского и И. Ф. Рюля см.: Дьяков М. Е. Медали Российской Империи. Ч. 4. 1825–1855. М., 2006. С. 90 (№ 532), 94 (№ 538).]. В обоих случаях чествование происходило по тому же сценарию, что и юбилей Лодера: были и утренний визит членов комитета с поздравлениями от ученых институций, и вручение высочайше пожалованных наград[419 - Загорскому была пожалована украшенная бриллиантами табакерка с вензелем императора, Рюлю – орден Белого Орла.], и многолюдные обеды с музыкой и спичами. Юбиляру преподносилась медаль и подарок – серебряная ваза с памятной надписью, а он благодарил собравшихся прочувствованной речью. После первого тоста в честь императора исполнялся государственный гимн «Боже, царя храни», совсем недавно вошедший в патриотический обиход, а завершалось застолье тостом за процветание врачебной корпорации.
На сей раз чествования докторов привлекли к себе повышенное внимание как любопытная культурная новинка. О юбилее «ученой и полезной службы» Загорского поведал своим читателям не только специализированный еженедельник «Друг здравия», но и модная «Библиотека для чтения»[420 - Друг здравия. 1836. № 42. С. 336 (здесь юбилей Загорского назван «праздником, навсегда замечательным в летописях русских врачей»); БдЧ. 1836. Т. 19. Отд. 6. С. 74–76.]. Подробное описание юбилея Рюля поместила, даже опережая «Друга здравия», популярнейшая «Северная пчела»[421 - А. Н. [Никитин А. Н.] Письмо к приятелю в деревню о праздновании пятидесятилетнего юбилея г-на тайного советника лейб-медика И. Ф. Рюля // СПч. 1837. № 166 (27 июля). С. 663–664; то же, с сокращениями – Друг здравия. 1837. № 31. С. 240. См. также рецензию Никитина на брошюру, посвященную юбилею Загорского (СПч. 1838. № 45 (25 февраля). С. 179). Чуть раньше, 24 января того же 1838 года, в Гатчине праздновалось 50-летие службы главного доктора Гатчинского воспитательного дома И. С. Бока. Из-за скромного служебного положения доктора Бока это торжество, подготовленное по всем канонам традиционного немецкого юбилея, не было отмечено таким вниманием со стороны публики и начальства, как праздники в честь Загорского и Рюля. Друзья, коллеги и ученики поднесли юбиляру серебряную вазу, но ни наград, ни каких-либо иных официальных знаков отличия он не удостоился. Отчет об этом празднике, также написанный Никитиным, см.: СПч. 1838. № 39 (18 февраля). С. 153.].
Традиция публичного празднования профессиональных юбилеев неслучайно проникла в Россию через врачебное сообщество. Таинственная сложность медицинской профессии, пограничной между ремеслом и искусством, и представление о ее высокой значимости еще со времен Средневековья способствовали формированию у врачей отчетливого самосознания, основанного на принадлежности к особой корпорации. Вместе с профессиональной культурой, включавшей понятие о репутации и уважение к заслугам коллег, это самосознание было усвоено и русскими медиками: среди них было много людей, получивших образование в европейских университетах, и учеников иностранных профессоров, преподававших в России[422 - Одним из проводников европейских традиций врачебной корпорации в России служило Немецкое врачебное общество, основанное в Петербурге в 1819 году. О нем см.: Шрадер Т. А. Немецкое врачебное общество в Санкт-Петербурге в XIX веке // И. Ф. Буш и развитие медицины в XVIII–XIX веках: Материалы симпозиума. Санкт-Петербург, 28 февраля 2001 г. / Под ред. А. А. Вихмана. СПб., 2002. С. 115–121.].
В отличие от остальных профессиональных групп, существовавших на тот момент (военных, художников, музыкантов и других), медицинское сообщество уже представляло собой корпорацию европейского типа. С начала XIX века оно наращивало внутренние структуры (Санкт-Петербургское фармацевтическое общество, Общество русских врачей в Петербурге и проч.) и демонстрировало завидную профессиональную самоорганизацию. Неудивительно, что «докторские» юбилеи имели столь громкий резонанс и во всем – от подготовки до деталей празднования – стали образцом для подражания.
Вслед за врачами на этот путь вступили литераторы. Формирование самосознания литературного сообщества в России еще ожидает своего исследователя[423 - Наиболее близко к этой проблеме подошли Т. С. Гриц, В. В. Тренин и М. М. Никитин в книге «Словесность и коммерция (Книжная лавка А. Ф. Смирдина)» (М., 1929) и, много позже, А. И. Рейтблат в статье «Русская литература как социальный институт» (Рейтблат А. И. Писать поперек: Статьи по биографике, социологии и истории литературы. М., 2014. С. 11–32). В последней работе, однако, рост профессионального самосознания русских писателей отмечается только в пореформенное время.], но несомненно, что крыловский юбилей стал для этого процесса важнейшей вехой.

3
Литературные обеды. – Рождение «сос?ловия литераторов»
К середине 1820?х годов в русском литературном быту возникло такое явление, как литературный обед[424 - Материал о позднейшем бытовании этого явления подобран в статье: Olaszek B. Литературные обеды в культурном пространстве Петербурга второй половины XIX в. // Festkultur in der russischen Literatur (18. bis 21. Jahrhundert) – Культура праздника в русской литературе XVIII–XXI вв. S. 71–79).]. От частного дружеского застолья его отличала фигура организатора – человека, который мог собрать под одной крышей максимально широкий круг литераторов, невзирая на их отношения друг с другом. Такие обеды предполагали немалое число участников и превращались в своего рода «перемирия» между представителями разных лагерей и партий. Первый подобный обед был дан авторам альманаха «Полярная звезда» его издателями А. А. Бестужевым и К. Ф. Рылеевым 20 января 1824 года[425 - Скорее всего, обед был устроен на просторной служебной квартире Рылеева в доме Российско-Американской компании, где в 1824–1825 годах вместе с ним жили братья Александр и Михаил Бестужевы (см.: Сиротин А. Б. Памятные места декабристов в Санкт-Петербурге: Справочный указатель // 14 декабря 1825 года: Источники. Исследования. Историография. Библиография. Вып. VII. 1825–2005 / Сост. П. В. Ильин. СПб., 2005. С. 95). Менее вероятно, что это происходило на казенной квартире Бестужева при Корпусе инженеров путей сообщения (Там же. С. 117) или в доме его матери, где он, по некоторым сведениям, проживал в описываемый период (Шубин В. Ф. Поэты пушкинского Петербурга. Л., 1985. С. 314).]. На нем присутствовали «все почти литераторы», в том числе Крылов[426 - Памятная книжка А. А. Бестужева 1824 г. // Памяти декабристов. Вып. 1. Л., 1926. С. 61. В «Полярной звезде» на 1823 год была напечатана басня Крылова «Крестьянин и Овца», на 1825?й – басни «Ворона» и «Мельник».]. «Вид был прелюбезный, – сообщал Бестужев Вяземскому 28 января, – многие враги сидели мирно об руку, и литературная ненависть не мешалась в личную»[427 - Литературное наследство. Т. 60. Кн. 1. М.; Л., 1958. С. 214.]. Действительно, «Полярная звезда» сумела объединить под своей обложкой едва ли не всех известных писателей, от Грибоедова и Пушкина до Шаховского и Булгарина, и это сделало обед 20 января событием общелитературного масштаба.
В середине мая 1826 года соиздатель «Северной пчелы» Н. И. Греч устроил у себя на квартире обед в честь прибывшего в Петербург французского литератора Франсуа Ансело. Вскоре он был описан в «Пчеле» как важное событие культурной жизни, а сам герой торжества позднее посвятил ему письмо VIII своей книги «Шесть месяцев в России»[428 - Ансело Ф. Шесть месяцев в России / Вступ. ст., сост., пер. с фр. и коммент. Н. М. Сперанской. М., 2001. С. 41–43.].
Ансело, библиотекарь Людовика XVIII, приехал в Россию в качестве секретаря маршала О. Ф. Мармона, по повелению короля направлявшегося на коронацию Николая I. В глазах русских литераторов он был едва ли не полномочным послом французской культуры – соответственно, приобретал особую значимость и обед в его честь.
Помимо Греча и его друга и компаньона Булгарина в обеде приняли участие литераторы и любители литературы (как русские, так и французы) – всего около тридцати человек: «поэты, ученые и грамматисты», в том числе Крылов (его Ансело в своем описании обеда упоминает первым, отмечая его европейскую известность), Лобанов, А. Е. Измайлов, О. М. Сомов, художник-медальер Ф. П. Толстой. В качестве оммажа гостю был поднят тост «за процветание французской литературы, старшей сестры русской словесности, и за здравие представителя ее на берегах Невы господина Ансело»[429 - СПч. 1826. № 60 (20 мая). Л. 2 об.]; в заключение он прочел фрагменты своей новой комедии.
Между тем и отечественной литературе на обеде было уделено немалое внимание. Это сказалось уже в формулировке первого тоста – в честь государя, «который, облагодетельствовав Карамзина, почтив вниманием своим Крылова, Жуковского, ободрил, почтил и оживил русскую словесность»[430 - Там же. В том же номере газеты было помещено сообщение о беспрецедентном пенсионе Карамзину (50 тыс. рублей). Под высочайшим вниманием к Жуковскому подразумевается назначение его 12 июля 1825 года наставником великого князя Александра Николаевича, вскоре ставшего наследником престола. Под милостью, оказанной Крылову, имеется в виду недавняя аудиенция у нового императора (точная дата неизвестна). «Ласковый прием И. А. Крылова государем императором произвел благоприятнейшее впечатление в умах литераторов и публики, нежели какое-нибудь важное пожертвование в пользу наук и учебных заведений», – сообщал Булгарин в записке «О цензуре в России и о книгопечатании вообще», поданной начальнику Главного штаба в середине мая 1826 года (Видок Фиглярин: Письма и агентурные записки Ф. В. Булгарина в III отделение / Изд. подгот. А. И. Рейтблат. М., 1998. С. 47). В советской историографии эта беседа часто и без достаточных оснований интерпретировалась как «допрос» в связи с тем, что 14 декабря баснописца видели на Сенатской площади (см., например: Смирнов-Сокольский Ник. Рассказы о книгах. М., 1959. С. 251).]. Провозглашались, видимо, и тосты за отдельных литераторов, из которых Ансело запомнился один – за здоровье отсутствующего Жуковского (он тогда путешествовал по Европе).
Обед в честь Ансело пришелся на время, насыщенное драматическими событиями. Выразительную зарисовку тогдашних настроений несколько позже сделал Булгарин:

После несчастного происшествия 14 декабря, в котором замешаны были некоторые люди, занимавшиеся словесностию, петербургские литераторы не только перестали собираться в дружеские круги, как то было прежде, но и не стали ходить в привилегированные литературные общества <…> Литераторы даже избегали быть вместе и только встречаясь, мимоходом изъявляли сожаление об упадке словесности[431 - Видок Фиглярин: Письма и агентурные записки Ф. В. Булгарина в III отделение. С. 205. Фрагмент записки «О начале собраний литературных», адресованной директору канцелярии III Отделения М. Я. фон Фоку (сентябрь 1827 г.).].
В столь нервной атмосфере милости, оказанные некоторым писателям, включая Крылова, интерпретировались как знак того, что монарший гнев, поразив виновных, минует сообщество в целом.
Возрождение литературной жизни в Петербурге началось только во второй половине 1827 года. Поскольку «привилегированные», то есть официально этаблированные, литературные общества прекратили свое существование, это могло происходить лишь в приватном пространстве. Наблюдавший за процессом Булгарин сообщал в III отделение, что 28 августа, когда издатель «Отечественных записок» П. П. Свиньин решился устроить большой обед по случаю приезда в Петербург звезды московской журналистики Н. А. Полевого, «давно не бывшие вместе литераторы сошлись как давнишние знакомые, но с некоторою недоверчивостию и боязнию». Это, однако, не помешало им строить планы регулярных собраний в частных гостиных – так велика была потребность в общении[432 - Характерно, что еще один обед литераторов, пусть не столь многолюдный, состоялся уже через два дня, 31 августа. Это было новоселье соиздателя «Северных цветов» О. М. Сомова. Собравшиеся ликовали по поводу того, что пушкинские «Стансы» («В надежде славы и добра…») только что были разрешены к печати самим императором, принявшим на себя обязанности цензора (Там же. С. 205–206). Чтобы оценить, как много это значило в их глазах, достаточно вспомнить, что хозяин дома не так давно подвергался аресту по делу декабристов. А 21 ноября группа литераторов (в том числе Пушкин и Дельвиг) и артистов обедала у Булгарина (см.: Литературное наследство. Т. 58. М., 1952. С. 256; запись в дневнике К. С. Сербиновича).]. И уже следующий большой литературный обед оказался отмечен более оптимистичным умонастроением.
6 декабря того же года Греч собрал у себя гостей по случаю выхода из печати его фундаментальных трудов – «Практической русской грамматики» и первого тома «Пространной русской грамматики». Как подчеркивал сам автор,

богатый, звучный, многообразный русский язык, занимающий одно из первых мест в числе всех известных древних и новых языков, изобилуя многими превосходными творениями в стихах и в прозе, долгое время не имел приличной степени его совершенства собственной Грамматики[433 - Пространная русская грамматика, изданная Николаем Гречем. Т. 1. СПб., 1827. С. 40.].
«Грамматика» Греча пришла на смену «Российской грамматике» Ломоносова, не соответствовавшей требованиям лингвистики XIX века и не отражавшей современное состояние языка. Теперь русский язык как предмет научного изучения был поставлен наравне с основными европейскими языками. «По моему мнению, труд его [Греча] подлежит суду не какого-нибудь ученого Ареопага, но всего Русского народа», – с энтузиазмом писал Булгарин[434 - Булгарин Ф. Предисловие // Пространная русская грамматика, изданная Николаем Гречем. С. III.].
Разделить радость по поводу нового отечественного достижения собралось 62 человека: «все литераторы, поэты, ученые и отличные любители словесности»[435 - Цит. по: Видок Фиглярин. С. 230.] – как бы расширенная версия обеда в честь Ансело. Куплетами и тостами приветствовали не только виновника торжества, но и важный шаг к утверждению достоинства национальной культуры, сделанный всей корпорацией. Так день рождения «Грамматики» Греча превратился в первый литературный праздник в России[436 - Отчет о празднике, представленный Булгариным в III отделение, выдержан в ультралоялистских тонах и нацелен преимущественно на то, чтобы развеять остатки подозрений относительно верноподданности литературного сообщества. Об обеде у Греча см. также в письме Лобанова (9 декабря 1827 года): Круглый А. О. М. Е. Лобанов и его отношения к Гнедичу и Загоскину // Исторический вестник. 1880. Т. II. № 8. С. 678. О Грече-лингвисте см.: Бабаева Е. Э. Греч Николай Иванович // Русский язык: Энциклопедия. М., 2020. С. 126–127.].
По мере того как в европейском контексте русская литература переставала считать себя «младшей сестрой», литераторы все отчетливее сознавали свое цеховое единство и миссию. Пройдет четыре года, и еще один праздник продемонстрирует, как стремительно развивается самосознание «словесников».
Речь идет о большом обеде, устроенном издателем А. Ф. Смирдиным 19 февраля 1832 года в связи с переездом его книжной лавки и библиотеки в новое роскошное помещение на Невском проспекте, в доме лютеранской церкви св. Петра. Там, в будущем читальном зале, собрались писатели, журналисты, художники-иллюстраторы и цензоры – всего более пятидесяти человек. Почетное место за столом было отведено Крылову как признанному дуайену литературного цеха.
Новоселье Смирдина, в отличие от предыдущих подобных обедов, было описано в столичных газетах как общественно значимое событие. Анонимный автор «Русского инвалида» назвал его «небывалым на Руси пиршеством»[437 - РИ. 1832. № 46 (22 февраля). С. 183. Скорее всего, заметку написал издатель газеты А. Ф. Воейков.]. «Единственное и первое в России празднество»; «веселость, откровенность, остроумие и какое-то безусловное братство одушевляли сие торжество», – вторил Греч, сам принимавший в организации деятельное участие[438 - Греч Н. Письмо к В. А. Ушакову // СПч. 1832. № 45 (26 февраля). Л. 1 об. – 2.].
По значению этот праздник вышел далеко за пределы своей ближайшей цели – продвижения коммерческого предприятия Смирдина. По сути, сообщество литераторов чествовало самое себя и отечественную литературу. Об этом говорит порядок здравиц. Уже в первом тосте, традиционно поднятом за государя, подчеркивалось, что он, даровав России новый цензурный устав, стал «воскресителем русской словесности»[439 - Имеется в виду цензурный устав 1828 года, более разумный и гибкий, чем «чугунный» 1826-го. Ср. с вариантом того же тоста: «Здравие государя императора, сочинителя прекрасной книги „Устав цензуры“» (КВС. С. 91).]. Далее шел тост «за здоровье почтенного хозяина»; затем пили персонально за наиболее выдающихся писателей-современников, включая отсутствующих, по старшинству, в том числе за И. И. Дмитриева и Крылова. Тот, со своей стороны, предложил «почтить память отшедших к покою писателей», в основном живших в XVIII веке, начиная с Кантемира, а также выпить за «здравие московских литераторов». Последние бокалы были подняты «за здравие всех нынешних писателей <…> читателей и покупателей»[440 - Греч Н. Письмо к В. А. Ушакову. Л. 1 об. – 2. Иной порядок тостов – в процитированной заметке «Русского инвалида». Заметим, что «перемирие» между представителями враждующих литературных лагерей за столом у Смирдина было довольно условным. Так, Пушкин не удержался от полушутливого выпада против Булгарина и Греча, сравнив сидевшего между ними цензора В. Н. Семенова с Христом, распятым меж двух разбойников (Рассказы о Пушкине // РС. 1870. С. 570–571).].


Ил. 18. Брюллов А. П. Обед в лавке Смирдина. Подготовительный рисунок. 1832. Фрагмент. На переднем плане за столом Крылов, напротив него Греч (в очках).


Ил. 19. Крылов и Греч (с бокалом), в глубине слева направо: Смирдин, Хвостов и Пушкин. Фрагмент оригинального рисунка А. П. Брюллова для виньетки к первой части альманаха «Новоселье». 1833.

Так очерчивалось единое пространство российской словесности, в которое включались и давно почившие предшественники, и все ныне живущие писатели, и монарх как покровитель литературы, и рядовые ее потребители. Неслучайна «гордость при виде русских книг, до 16 000 творений заключающих»[441 - Согласно «Второму прибавлению к росписи российским книгам для чтения из библиотеки Александра Смирдина», изданному в 1832 году (цензурное разрешение – 5 апреля), фактически в библиотеке насчитывалось на тот момент чуть более 12 тысяч наименований разных изданий.], которую, по словам «Русского инвалида», испытывали гости в помещении библиотеки Смирдина.
Во время обеда мысль об историческом единстве русской литературы выразил старейший из присутствовавших поэтов, 75-летний Д. И. Хвостов. Он приветствовал хозяина небольшим стихотворением «На новоселье А. Ф. Смирдина»:
Угодник русских муз! свой празднуй юбилей;
Гостям шампанское для новоселья лей.
Ты нам Державина, Карамзина из гроба
К бессмертной жизни вновь, усердствуя, воззвал
Для лавра нового, восторга и похвал.
Они Отечество достойно славят оба!
Но ты к паренью путь открыл свободный им:
Мы нашим внучатам твой труд передадим[442 - Дамский журнал. 1832. Ч. XXXVII. № 11. С. 168. «Все гости были писатели, в том числе Жуковский, Пушкин, Крылов, – сообщал Хвостов издателю журнала П. И. Шаликову, посылая ему для публикации свое стихотворение. – Стихи мои приняты со всею братскою похвалою и в ту же минуту, во время обеда, напечатаны у хозяина в типографии» (Там же). Впоследствии текст Хвостова воспроизвел Смирдин в своей преамбуле к альманаху «Новоселье» (СПб., 1833. С. VI).].
Употребление в этом контексте слова «юбилей» выглядит несколько курьезно: юбилеем новоселье лавки Смирдина определенно не было. Хвостов явно толкует это понятие расширительно – как редкий, особо значимый праздник[443 - Спустя год, 19 февраля 1833 года, Смирдин соберет у себя в лавке своих прежних гостей по случаю выхода задуманного в прошлом году альманаха «Новоселье» (см.: Письмо П. А. Плетнева к В. А. Жуковскому // РА. 1875. № 8. С. 467). Традиции литературных обедов у Смирдина, впрочем, не сложилось.].
А еще через год Булгарин провозгласит возникновение в России «сословия литераторов», существующего «независимо от других сословий» и посвятившего себя «исключительно обрабатыванию одной отрасли»[444 - Булгарин Ф. Об общеполезном предприятии книгопродавца А. Ф. Смирдина (Окончание.) // СПч. 1833. № 300 (30 декабря). С. 1187.]. «Сословиям» такого рода присуще сознание группового единства, важности общего дела, уважение к своему прошлому и к профессиональным авторитетам. Таким авторитетом практически для всех русских литераторов, к какому бы лагерю они ни принадлежали, еще с середины 1820?х годов был Крылов. Неслучайно его юбилей стал первым публичным празднеством нового «сословия» и одновременно актом официального признания литературы как реальной общественной силы.

4
Обед у Воейкова. – Идея отпраздновать день рождения? Крылова
Организатором юбилейного торжества в честь Крылова могла бы выступить Российская академия, членом которой баснописец был с 1811 года. Еще в 1823 году она присудила ему Большую золотую медаль, а в марте 1837?го приняла решение заказать на свой счет его портрет и «поставить в зале собрания»[445 - См.: Бабинцев С. М. И. А. Крылов в Российской Академии // Вопросы изучения русской литературы XI–XX веков. М.; Л., 1958. С. 69.]. Однако Академия никогда не отмечала юбилеи своих членов, а действующих литературных обществ в столице на тот момент, как мы уже констатировали, не было. Петербургский Английский клуб, в который Крылов вступил в 1817 году, имел традицию устройства больших торжественных обедов (как «годичных», так и по случаю важнейших государственных празднеств)[446 - Завьялова Л. В. Петербургский Английский клуб. 1770–1918: Очерки истории. СПб., 2008. С. 23, 25–26, 31.], но и там не было принято чествовать отдельных членов. В отсутствие институций, способных взять на себя такую инициативу, замысел почтить Крылова особым праздником возник в частном кругу. Это произошло в начале ноября 1837 года.
Импульсом, по всей вероятности, послужил еще один крупный литературный обед, данный Воейковым и его коммерческим партнером, купцом 1?й гильдии В. Г. Жуковым, 6 ноября 1837 года по случаю открытия ими собственной типографии. Приглашены были практически все петербургские литераторы, за исключением Греча, Булгарина и О. И. Сенковского – личных врагов Воейкова. Среди гостей был и Крылов, занимавший за столом почетное место – так же, как на новоселье лавки Смирдина и, вероятно, ранее на чествовании Ансело.
Литературная борьба к этому времени достигла такого накала, что примирения «партий», хотя бы временного, на обеде не произошло. «Литературные аристократы» и их антагонисты, представители «литературной промышленности», держались подчеркнуто обособленно, что отмечают сразу несколько мемуаристов[447 - ?Записки И. П. Сахарова // РА. 1873. № 6. Стлб. 942; Панаев И. И. Литературные воспоминания. М., 1988. С. 109.]. Натянутые отношения между гостями дали о себе знать в неожиданно возникшей «борьбе тостов»: в ответ на произнесенный А. В. Никитенко тост за Иоганна Гутенберга, изобретателя книгопечатания, Кукольник, Полевой, И. П. Сахаров и другие потребовали пить за русского первопечатника Ивана Федорова. Вскоре, когда большинство «аристократов» уже покинули собрание, начался, по красноречивым описаниям И. И. Панаева и того же Сахарова, разгул, сопровождавшийся аффектированными демонстрациями «русскости» вплоть до пляски вприсядку.
По меркам других литературных обедов, затея Воейкова окончилась провалом. Его обед, устроенный, в отличие от рафинированного праздника у Смирдина, в нарочито трактирном стиле, свелся к заурядной попойке[448 - Краткое сопоставление обедов дано в историко-краеведческой работе: Сидоренко Л. Два обеда // СПбВ. 2012. № 46 (30 ноября). С. 5. Беллетризованное описание вечера у Воейкова см.: Панаев И. И. Литературные воспоминания. С. 108–110. Никитенко, шокированный произошедшим, детально описал его в дневнике, с досадой заметив: «В результате у меня пропали галоши, и мне обменили шубу» (Никитенко А. В. Дневник: В 3 т. [Л.,] 1955. Т. 1. С. 201–202, запись от 7 ноября 1837 года).]. Однако заслуживает внимания всплеск патриотических чувств, его завершивший. Так гротескно проявил себя один из системообразующих для литературного сообщества процессов – поиск адекватных форм выражения национального.
Уже на следующий день, 7 ноября, беллетрист и переводчик В. И. Карлгоф принимал обычных посетителей своего салона: Е. Ф. Розена, Кукольника, Карла Брюллова и других, а также Крылова. Сам хозяин и большинство гостей побывали у Воейкова и, несомненно, находились под свежим впечатлением. Хотя атмосфера семейного обеда в присутствии хозяйки дома радикально отличалась от царившей накануне, не будет натяжкой предположить, что вопрос о национальном духе отечественной словесности и здесь волновал собравшихся. Но теперь центром внимания стал Крылов.
За четыре с небольшим месяца до описываемых событий в московском журнале «Живописное обозрение» была опубликована биографическая заметка о нем, где говорилось:

Имя Ивана Андреевича Крылова знакомо каждому грамотному русскому. Кто не знает нашего неподражаемого баснописца, нашего Лафонтена, философа народного? Кто не прочтет нам наизусть хоть нескольких басен его? Кто не говорит, часто сам не замечая того, выражениями басен Крылова?.. Эти выражения сделались народными пословицами и, заключая в себе умную правду, в самом деле заменяют для народа нравственную философию. Надобно прибавить, что едва ли кто из русских писателей пользовался такою славою, как И. А. Крылов[449 - [Полевой Н. А.] Иван Андреевич Крылов // Живописное обозрение достопамятных предметов наук, искусств, художеств… 1837. Ч. 3. С. 22.].
Такой каскад восторженных характеристик давно уже не казался чем-то необычным, это была неотъемлемая часть представлений о Крылове как классике[450 - Почти одновременно Полевой, как поводом воспользовавшись очередным изданием басен Хемницера, написал о Крылове еще раз, подчеркивая: «Он первый создал Русский аполог, первый умел „повести побасенку“ на Русский лад, Русским словом, Русским умом, Русским говором, сделал его для нас родным, как Русская песня. Заговорит Крылов – мы видим умного Русака, который все смекнул, все знает, только иного не хочет сказать и вместо ответа значительно почесывает голову. „Да это наш!“ – восклицаем мы издали, увидев такого человека» (БдЧ. 1837. Т. 24. Сентябрь – октябрь. Отд. V. С. 40).].
Написавший эти строки Николай Полевой вечером 7 ноября был среди гостей Карлгофа. Он мог напомнить присутствующим о том, что приближается день рождения Крылова: в его заметке утверждалось, что баснописец родился 2 февраля 1768 года[451 - Вопрос о точной дате рождения Крылова (как о годе, так и о дне) до сих пор остается предметом дискуссий из?за отсутствия метрической записи и противоречивости других источников. Примечательно, что в сообщении о праздновании юбилея, помещенном в газете «Русский инвалид», говорилось о «72?м дне рождения» баснописца (РИ. 1838. № 31 (4 февраля). С. 122), что соответствовало сведениям, внесенным в «Именной список чиновников» Публичной библиотеки за 1837 и 1838 годы. Подробнее об этой проблеме см.: Бабинцев С. О годе рождения И. А. Крылова // РЛ. 1959. № 3. С. 183–186.], из чего следовало, что вскоре ему исполнится 70 лет.
Жена Карлгофа, Елизавета Алексеевна, вспоминала:

Посреди оживленного застольного разговора муж мой взял Крылова за руку и сказал, что имеет до него просьбу. Тот отвечал, что непременно исполнит ее, если это только в его воле. «Так вы будете у нас обедать второго февраля?» Крылов немного задумался, наконец смекнул, в чем дело, поблагодарил моего мужа и обещал быть у нас 2 февраля. Мы тут же пригласили на этот день всех присутствующих[452 - [Драшусова Е. А.]. Жизнь прожить – не поле перейти. Записки неизвестной // РВ. 1881. № 10. С. 723. О высокой степени достоверности этих мемуаров, в основе которых лежат дневниковые записи автора, см.: Ильин-Томич А. А. Драшусова Елизавета Алексеевна // Русские писатели 1800–1917: Биографический словарь. Т. 2. М., 1992. С. 181–182. Овдовев, Елизавета Карлгоф вышла замуж за литератора А. Н. Драшусова.].
Таким образом, первоначально замышлялся обычный званый обед. В семействе Карлгофов подобные события не были редкостью. Согласно мемуарам хозяйки дома, 28 января 1836 года в честь прибытия в Петербург Д. В. Давыдова они собрали у себя всю «литературную аристократию», в том числе Крылова. Впрочем, никакого специального чествования знаменитого гостя в тот вечер не происходило: за столом «много толковали о мнимом открытии обитаемости Луны», беседовали о литературе и читали стихи – однако вовсе не Давыдова[453 - [Драшусова Е. А.]. Жизнь прожить – не поле перейти. Записки неизвестной // РВ. 1881. № 9. С. 151–152.]. Еще один подобный обед был дан примерно через год, в начале Великого поста 1837-го, по случаю переезда в столицу состоятельного и просвещенного москвича Ю. Н. Бартенева, и был замечателен присутствием на нем «литераторов всех партий»[454 - Там же. № 10. С. 714.]. Прием в честь Крылова, несомненно, стал бы украшением литературного салона Карлгофов; были все основания рассчитывать, что именитый поэт не отвергнет приглашение, поскольку дом Олениных в это время закрылся для гостей из?за тяжелой болезни хозяйки[455 - Е. М. Оленина скончалась 3 июля 1838 года, через пять месяцев после юбилея Крылова.].
Как видим, в предыстории знаменитого юбилея ключевую роль сыграло уникальное стечение обстоятельств.

5
Ближайший контекст юбилея: политический и литературный. – Перехват инициативы

В январе мы начали уже помышлять об обеде, который хотели дать у себя в день рождения Ивана Андреевича <…> Мы часто говорили с мужем об этом обеде, начали даже делать список тех, кого хотели приг ласить, —
вспоминала Е. А. Карлгоф[456 - [Драшусова Е. А.]. Жизнь прожить – не поле перейти. Записки неизвестной // РВ. 1881. № 10. C. 727.]. Но этим планам не суждено было реализоваться.
17 декабря 1837 года дотла сгорел Зимний дворец, и на следующие несколько месяцев это событие стало определяющим для общественных настроений в Петербурге. В годовом отчете III отделения подчеркивалось: невиданное бедствие

послужило новым доказательством того сердечного участия, которое народ всегда принимает и в радостях, и в печалях венценосцев своих. <…> Горесть сия глубоко и искренно разделялась всеми сословиями жителей. <…> На другой же день купечество здешнее и некоторые дворяне просили принять пожертвования их на постройку дворца[457 - Россия под надзором: Отчеты III Отделения. 1827–1869 / Сост. М. В. Сидорова, Е. И. Щербакова. М., 2006. С. 156–157.].
Через несколько дней, на Рождество, столица увидела, по выражению «Северной пчелы», «русское торжество воспоминания об отражении неприятельского нашествия в 1812 году»[458 - СПч. 1837. № 294 (28 декабря). С. 1173.]. По случаю исполнившегося в этот день 25-летия изгнания наполеоновских войск из России в спасенном от огня Эрмитаже был в присутствии императорской фамилии отслужен молебен, и в то же самое время перед Казанским собором под гром пушечного салюта были открыты памятники Кутузову и Барклаю де Толли. А 29 декабря по Невскому проспекту мимо них промаршировали войска гвардейского корпуса под предводительством самого государя, и «ура победное и торжественное» дважды «поколебало воздух»[459 - СПч. 1838. № 1 (1 января). С. 1.].
Все это окрасило рубеж 1837–1838 годов в экстатически яркие официозно-патриотические тона.
На таком фоне власть продемонстрировала резкое недоверие к литературному сообществу. Вследствие ограничений на упоминание пожара в печати журналисты и писатели оказались практически лишены возможности выразить свою общественную позицию – в отличие от купечества, дворянства и простого народа, которым проявлять верноподданнические чувства не возбранялось[460 - Подробнее см.: Майофис М. Чему способствовал пожар? «Антикризисная» российская публицистика 1837–1838 годов как предмет истории эмоций // НЛО. 2009. № 100. С. 156–183.]. Обида, очевидно, усилила стремление литераторов к официальному признанию их «сословия» и его собственной, весьма значимой для государства миссии. И здесь идеальным объектом, вокруг которого литературное сообщество могло сплотиться, оказалась фигура Крылова.
Не последнюю роль в том, что возникла сама возможность подобной консолидации, сыграло отсутствие Пушкина. С его гибелью нарождающаяся корпорация лишилась альтернативного «центра силы», олицетворявшего индивидуалистическое начало в литературе, подчеркнутое «самостоянье» писателя, в том числе по отношению к власти. «Пушкин соединял в себе два единых существа: он был великий поэт и великий либерал», – эта формулировка из отчета III отделения за 1837 год[461 - Россия под надзором. С. 165.] отразила представление о двойственности Пушкина, особенно заметной в сравнении с единоцельностью Крылова. Живое воплощение лояльности и патриархальной народности, он после смерти Пушкина остался единственным безусловным авторитетом.
Еще одним фактором, сформировавшим контекст крыловского юбилея, стала кончина в Москве 3 октября 1837 года И. И. Дмитриева. Давно отошедший от активной деятельности поэт до последних дней воспринимался литературным сообществом как патриарх русской словесности. «Рождению литературы нашей нет и столетия, – писал в те дни С. П. Шевырев, – если бы Дмитриев прожил еще два года, то мог бы праздновать в 1839 году[462 - «Известно, что первая ода Ломоносова на взятие Хотина, от которой мы можем вести эру нашей словесности, относится к 1739 году» (примеч. Шевырева).] юбилей русской поэзии как старший ее представитель»[463 - Шевырев С. П. Иван Иванович Дмитриев // Московские ведомости. 1837. № 83 (16 октября). С. 610.]. Эта смерть подвела черту под старинным спором о сравнительных достоинствах обоих баснописцев, и соответствующий статус естественным образом перешел к Крылову.
Неслучайно Жуковский в приветственной речи на крыловском празднике соединит в пантеоне российской словесности самого юбиляра с символическими фигурами Дмитриева и Пушкина:

Выражая пред вами те чувства, которые все находящиеся здесь со мною разделяют, не могу не подумать с глубокою скорбию, что на празднике нашем недостает двух, которых присутствие было бы его украшением и которых потеря еще так свежа в нашем сердце. <…> Воспоминание о Дмитриеве и Пушкине само собою сливается с отечественным праздником Крылова[464 - Приветствия. С. 2 (первой пагинации). Здесь и далее страницы указываются по экземпляру Российской государственной библиотеки.].
Очевидно, что замысел Карлгофов устарел, не успев родиться. Усложняющимся на глазах представлениям литературного сообщества о себе и о месте в нем Крылова обед в частном доме уже не соответствовал. И здесь инициативу перехватили чуткие ко всем новым веяниям литераторы круга «Северной пчелы».
Они задумали отпраздновать не день рождения, а профессиональный юбилей Крылова – пятидесятилетие его литературной деятельности. Главную роль в формировании этого замысла сыграл, по-видимому, Греч. О планах Карлгофов он мог узнать через Полевого – тогда негласного редактора «Пчелы», которую Греч издавал вместе с Булгариным. Из обсуждения этих намерений, очевидно, и родилась идея юбилея. По горячим следам событий Греч утверждал, что она была высказана Кукольником 19 января «в дружеской беседе литераторов и художников»[465 - [Греч Н. И.] Почему Греч и Булгарин не были на празднестве И. А. Крылова // РС. 1905. № 4. С. 201. Булгарин и годы спустя продолжал утверждать, что мысль о юбилее изначально «вспорхнула» «в пиитической голове Н. В. Кукольника» (Булгарин. Взгляд. № 9. С. 35). Очевидно, такова была версия событий, согласованная им с Гречем в ситуации, когда они оказались вынуждены оправдываться в III отделении (об этом см. далее).], но позднее называл автором этой идеи себя.
Последнее более вероятно. К тому времени Греч обладал большим опытом организации такого рода торжеств. Он принимал у себя Ансело, давал обед в связи с выходом «Грамматики» и участвовал в подготовке смирдинского новоселья. Не исключено, что он был причастен и к чествованию Вейссе, поскольку преподавал в Петришуле в годы его директорства. Он и сам побывал в роли чествуемого – по случаю его приезда в Москву в начале июня 1833 года крупнейший московский книгопродавец и издатель А. С. Ширяев дал торжественный обед, репортаж о котором вскоре появился в «Северной пчеле»[466 - СПч. 1833. № 129 (12 июня). С. 515. Сам Греч коротко упоминает об этом обеде в письме к Булгарину от 10 июня (см.: Переписка Н. И. Греча и Ф. В. Булгарина // Рейтблат А. И. Фаддей Булгарин: идеолог, журналист, консультант секретной полиции. М., 2016. С. 359).].
Сама мысль интерпретировать литературное творчество как профессиональную деятельность и, соответственно, применить к нему обычай юбилейных торжеств была новаторской[467 - После чествования Крылова крупный чиновник, будущий министр народного просвещения Авр. С. Норов писал в Москву А. Я. Булгакову: «Это был праздник подлинно национальный; многие иностранцы, бывшие ему свидетелями, признавались, что ни в какой иной стране не сумели бы так искусно ободрить восхищение славой столь заслуженной» (ОР РГБ. Ф. 41. Карт. 113. № 35. Л. 11 об.; письмо от 7 февраля 1838 года; ориг. по-франц.).]. Не только Россия, но и Европа писательских юбилеев еще не знала. Напомним, что даже Гёте в 1825 году чествовали в связи с пятидесятилетием его службы великому герцогу Веймарскому, хотя он появился в Веймаре уже знаменитым писателем.
Характерно, что эта идея родилась не в кругу «литературных аристократов», к которому баснописец был традиционно близок, а у литераторов «торгового», то есть сугубо профессионального направления. Переход от домашнего формата празднования к публичному означал легитимацию всего литературного «сословия» как профессиональной корпорации, а самой литературы – как общественного служения.
Греча, весьма вероятно, вдохновила высказанная Шевыревым умозрительная идея столетнего «юбилея русской поэзии». И здесь как нельзя более кстати пришелся Крылов. Такую возможность нельзя было упустить, даже если бы для этого потребовались кое-какие натяжки.
Если день и год рождения Крылова ранее хотя бы упоминались в печати, то вопрос о начале его литературной деятельности оставался совершенно неисследованным, и потому дата, от которой отсчитывалось 50 лет, была выбрана, в общем, наугад.
«В начале 1838 года Крылов в разговорах как-то вспомнил, что за пятьдесят лет пред сим, именно в феврале 1788 года, он напечатал первую свою статью в „Почте духов“», – пояснит семь лет спустя Булгарин[468 - Булгарин. Взгляд. № 9. С. 35. Сейчас первой публикацией Крылова считается басня «Стыдливый игрок», напечатанная действительно в 1788 году, но в «Утренних часах», и не в феврале, а в мае.]. С «Почтой духов» связывал первые шаги Крылова в литературе и С. Н. Глинка[469 - См.: КВС. С. 191.]. При этом, как несложно было при желании установить, крыловский журнал начал выходить вовсе не в феврале 1788 года, а в январе 1789-го.
Имелась и другая версия вступления Крылова на поприще литературы. Года за два до юбилея Лобанов обнаружил публикацию его юношеской трагедии «Филомела», которая считалась утраченной, и датировал ее создание 1786 годом[470 - Лобанов. С. 4, 9. По его словам, это открытие было сделано «лет за пять» до того, как Крылов вышел в отставку (1 марта 1841 года).]. Плетнев в биографии Крылова, вышедшей в 1847?м, прямо связал это библиографическое открытие с юбилеем (спутав, впрочем, дату написания трагедии с датой ее напечатания):

Хотя еще с лишком за год перед тем совершилось пятидесятилетие со времени появления его «Филомелы» в печати, но вспомнили о том только по случаю приближавшегося дня его рождения[471 - КВС. С. 224–225.].
В итоге неуверенность организаторов ощущалась даже в официальном наименовании праздника в честь Крылова, – «день его рождения и совершившегося пятидесятилетия его литературной деятельности» (курсив наш. – Е. Л., Н. С.). Невнятность повода, однако, не помешала воспользоваться им в полной мере.
Не менее важна была и другая – полемическая – подоплека этого замысла.
Еще в конце ноября 1837 года Булгарин в статье «Кончина И. И. Дмитриева», в очередной раз напомнив о давнишней распре между поклонниками двух баснописцев, агрессивно подчеркнул превосходство Крылова, «несравненного» в своей народности[472 - Ф. Б. [Булгарин Ф. В.] Кончина И. И. Дмитриева // СПч. 1837. № 268 (25 ноября). С. 1072.]. Это был проверенный способ подразнить его вечного оппонента Вяземского, некогда опрометчиво поставившего Дмитриева выше. Теперь, когда Крылов прочно занял первую строку литературной табели о рангах, Булгарин мог рассматривать его юбилей как возможность «запатентовать» собственную правоту.
Общеизвестная индифферентность Крылова, его подчеркнутое дистанцирование от любых конфликтов позволяли надеяться, что он примет предложенную игру, от кого бы она ни исходила. Куда труднее было предвидеть, что за право реализовать этот смелый замысел немедленно разгорится нешуточная борьба.

6
Идея Греча. – Бенкендорф против Уварова. – Второй перехват инициативы. – Новый организационный комитет
Пока автор первоначальной идеи Карлгоф вместе с женой безмятежно готовились к своему обеду[473 - [Драшусова Е. А.]. Жизнь прожить – не поле перейти. Записки неизвестной // РВ. 1881. № 10. С. 727. В рамках одного проекта Карлгоф и издатели «Северной пчелы» были несовместимы: он в это время как раз переходил из военной службы в Министерство народного просвещения, а Греч и Булгарин издавна находились в глухой оппозиции министру Уварову. То, что Греч в своих оправданиях называет Карлгофа в числе участников задуманного им комитета, объясняется, очевидно, его стремлением сгладить «антиуваровский» характер своей инициативы.], Греч и еще несколько его приятелей, включая Булгарина, приступили к собственным действиям. Взяв за образец «докторские» юбилеи, они наметили состав организационного комитета. Помимо самого Греча, туда планировалось включить самых влиятельных друзей баснописца – Оленина, Жуковского и Мих. Ю. Виельгорского, а также Брюллова. Первого, очевидно, как начальника Крылова по службе; второго как самую авторитетную после юбиляра фигуру литературного Петербурга; третьего как лицо, имевшее немалый вес при дворе, и вдобавок композитора. Последнее означало намерение украсить торжество куплетами, а участие Брюллова подразумевало специальное художественное оформление. Нехарактерная для чопорных юбилеев врачей, эта артистическая составляющая была позаимствована от праздников в честь самого Брюллова и Глинки.
Первым делом «надлежало испросить соизволение начальства»[474 - [Греч Н. И.] Почему Греч и Булгарин не были… С. 201.]. Высочайшее разрешение на корпоративные юбилеи получали и медики, причем через «профильное» для них Министерство внутренних дел. Кому же следовало заниматься юбилеем литератора?
Непосредственное отношение к словесности имело Министерство народного просвещения, ведавшее цензурой, однако Греч с товарищами решили прибегнуть не к Уварову, а к главе III отделения, благо с этим ведомством у членов кружка сложились тесные контакты[475 - Очерк истории отношений самого Греча с III отделением см.: Рейтблат А. И. Наблюдательный Наблюдатель: Н. И. Греч и III отделение // Литературный факт. 2018. № 10. С. 113–117.]:

Что было ближе, как обратиться к находившемуся тут же старшему адъютанту Корпуса жандармов г. Владиславлеву, который охотно принял на себя довести о том до сведения графа А. Х. Бенкендорфа чрез начальника его штаба [Л. В. Дубельта][476 - [Греч Н. И.] Почему Греч и Булгарин не были… С. 201.].
Выбор между Уваровым и Бенкендорфом в высшей степени симптоматичен. Издатели «Северной пчелы» не случайно находились в натянутых отношениях с «профильным» министром. Профессиональные журналисты, выпускавшие самую популярную газету своего времени и еще несколько изданий, Греч и Булгарин живейшим образом ощущали, как сильно цензурные придирки, угрозы и неожиданные начальственные головомойки вредят их коммерческой деятельности. В поисках защиты от гнета Уварова и его цензуры они обращали свой взор к Бенкендорфу – и неизбежно оказывались между молотом и наковальней. Вражда двух могущественных сановников то затухала, то разгоралась с новой силой, и полем их столкновения нередко становилась журналистика.
В данном случае Греч и Булгарин адресовались к Бенкендорфу в расчете на то, что III отделение просто санкционирует задуманный ими праздник, не вмешиваясь в его организацию и содержание. Им представлялось корпоративное торжество, аналогичное «докторским» юбилеям, – следующий после новоселья Смирдина шаг в становлении самостоятельного «сословия литераторов». Но не тут-то было.
По-видимому, 23 января Бенкендорф доложил о необычной инициативе Николаю I. Во всяком случае, этим числом датирована докладная записка, подготовленная в III отделении. Приведем ее полностью.

3?го февраля текущего 1838 года совершается семидесятилетие жизни знаменитого нашего баснописца Ивана Андреевича Крылова и пятидесятилетие трудов его литературных, посвященных водворению нравственности, благих начал семейственной и гражданской жизни. В течение пятидесяти лет осчастливленный постоянным расположением монархов и всего августейшего императорского дома, осыпанный всеми знаками истинного уважения и благодарности от русской публики, знаменитый писатель испытал все роды славы, столь справедливо заслуженной; остается увенчать путь полезных трудов баснописца торжественным изъявлением общего уважения и благодарности от лица занимающихся литературою, искусствами и художествами, для которых И. А. Крылов оказал истинно полезные и важные услуги. Да позволено им будет по примеру врачей, торжествовавших юбилей маститых своих собратов, поднести знаменитому баснописцу золотую медаль с приличными аллегорическими изображениями литературных его подвигов, надписями и портретом его; серебряную вазу с означением числа и случая и эти знаки душевного уважения и признательности литераторов и художников для большей торжественности поднести за особым обеденным столом в день рождения И. А. Крылова 3?го февраля 1838 в присутствии приглашенных важнейших государственных сановников, литераторов и художников.
Для устройства сего торжества предполагается создать комитет из действительного тайного советника А. Н. Оленина, тайного советника С. С. Уварова, графа М. Ю. Виельгорского, В. А. Жуковского, П. А. Плетнева, П. А. Вяземского, графа Ф. П. Толстого, К. П. Брюллова, М. И. Глинка [sic!], Н. И. Греча и Д. И. Языкова[477 - ГАРФ. Ф. 109. Оп. 68. 2?я экспедиция. № 40. Л. 1 – 2 об.].
Здесь прежде всего обращает на себя внимание дата намеченного торжества – 3 февраля. Инициаторам юбилея, в особенности Гречу как автору первой биобиблиографической заметки о баснописце[478 - Опыт краткой истории русской литературы. СПб., 1822. С. 302–303.], без сомнения, было хорошо известно, что днем рождения Крылова считается 2 февраля. Однако во всех бумагах из дела III отделения фигурирует 3 февраля. Возможно, это была ошибка, по недосмотру кочевавшая из документа в документ; возможно, дату осознанно пытались перенести[479 - 2 февраля – неприсутственный день по случаю Сретения, одного из двунадесятых праздников. Возможно, светское торжество в такой день первоначально показалось организаторам неуместным.]. Как бы то ни было, в итоге праздник состоялся именно 2 февраля, как планировалось еще Карлгофами.
Докладная записка отражает и план юбилея в том виде, в каком он вышел из рук Греча и его приятелей, и изменения, внесенные в III отделении. Только там могла возникнуть идея привлечения к участию в празднестве «важнейших государственных сановников». Тем самым ему придавалась отчетливо официозная окраска; по сути, он превращался в государственное чествование «огосударствленного» баснописца.
На это указывают и перемены в составе комитета, куда были дополнительно включены лица, представлявшие «профильные» ведомства, а именно Уваров (министр народного просвещения), Толстой (вице-президент Академии художеств и известный медальер, автор работ, посвященных победам русского оружия), Языков (непременный секретарь Российской академии, в связи с тяжелой болезнью президента А. С. Шишкова исполнявший представительские функции). Помимо них, в комитет были введены: Глинка (как корифей русской музыки), Плетнев, занимавший кафедру отечественной словесности Санкт-Петербургского университета, и Вяземский, сочетавший с литературной известностью высокий чин и должностное положение (статский советник, вице-директор Департамента внешней торговли Министерства финансов). Вспомнив о том, что еще один член комитета, Брюллов, обладал в русской живописи тем же статусом, что Глинка в музыке, констатируем, что готовился не просто праздник, а триумф национального значения.
При этом бросаются в глаза признаки неопытности организаторов. За полторы недели до намеченного торжества они заявляют о желании по примеру врачей поднести юбиляру именную медаль и вазу, хотя не только не существовало самих этих предметов, но и сбор средств, необходимых для их изготовления, не начинался, а разрешение на соответствующую подписку не испрашивалось.
24 января, на следующий день после доклада императору, Бенкендорф подготовил письмо, которым уведомлял о происходящем Уварова:

Милостивый государь Сергей Семенович!
Дошло до сведения государя императора, что общество здешних литераторов и художников по случаю совершения 3?го будущего февраля семидесятилетия знаменитому нашему баснописцу Крылову и пятидесятилетия литературным его трудам намеревается праздновать сей день и за особенным обеденным столом, к которому будут приглашены знатнейшие государственные сановники, поднести ему золотую медаль и серебряную вазу.
Его императорское величество, совершенно одобряя таковое изъявление уважения и благодарности сему знаменитому писателю и желая равномерно оказать ему знак всемилостивейшего своего внимания, повелел мне сообщить вашему превосходительству, дабы вы представили его величеству о награждении г. Крылова к означенному дню орденом.
Сим, исполняя высочайшую волю, имею честь быть с совершенным почтением и преданностию <…>
гр. Бенкендорф[480 - РГИА. Ф. 733. Оп. 23. № 106. Л. 3 – 3 об. (письмо было отправлено адресату 25 января).].
Глава III отделения недвусмысленно, хотя и в корректной форме дает понять, что именно он обладает прерогативой обсуждать с государем важные вопросы, касающиеся литераторов и литературы. Самому же Уварову достается роль исполнителя высочайшего распоряжения, которое и «спускается» ему через Бенкендорфа. При этом выражение «дошло до сведения государя императора» содержит намек на то, что министр народного просвещения не исполняет должным образом свои обязанности, вследствие чего о патриотической инициативе, возникшей в подведомственной ему сфере, вынужден докладывать глава III отделения. Все эти колкости должны рассматриваться в контексте длительного и острого соперничества между Бенкендорфом и Уваровым[481 - Эта вражда обострилась в конце 1836 – первой половине 1837 года в ходе дела о «Философическом письме»; подробнее см.: Велижев М. Б. Петр Яковлевич Чаадаев // Чаадаев П. Я. Избранные труды / Сост., автор вступ. ст. и коммент. М. Б. Велижев. М., 2010. С. 28–33. Об управленческих практиках Николая I, сознательно «культивировавшего институциональную конкуренцию, которая принимала острые формы», – Велижев М. Чаадаевское дело: Идеология, риторика и государственная власть в николаевской России. М., 2022. С. 215–228.].
Письмо, без сомнения, взбесило министра. Уклониться от реализации плана, уже получившего высочайшее одобрение, он не мог, однако, не пожелав смириться с отведенной ему чисто технической ролью, незамедлительно предпринял усилия для того, чтобы взять процесс подготовки юбилея под свой контроль.
Сохранив официозно-патриотический характер празднества, приданный III отделением, Уваров изменил состав комитета. Прежде всего он мстительно вычеркнул оттуда Греча, явно считая его виновником своего унижения. Далее, стремясь создать такой комитет, который за оставшуюся неделю сумеет справиться с массой задач, он избавился от бесполезных, сугубо декоративных фигур и добавил тех, от кого можно было ожидать активных действий. В состав «уваровского» комитета по подготовке юбилея вошли Оленин, В. Ф. Одоевский, Вяземский и Плетнев; им активно помогали Жуковский и Виельгорский. Кроме того, Уваров официально назначил в комитет Карлгофа, который на днях должен был занять при министре должность чиновника для особых поручений.
Новый состав организаторов сразу принялся за работу, и это придало Уварову уверенности. 27 января он направляет Бенкендорфу весьма язвительное письмо:

Милостивый государь граф Александр Христофорович.
На отношение вашего сиятельства от 25?го сего генваря № 285 о праздновании пятидесятилетнего литературного юбилея почтенного нашего Крылова имею честь вас, милостивый государь, уведомить, что по взятым мною справкам открывается, что мысль об этом празднестве родилась на частном обеде у полковника Карлгофа, где г. Кукольник предложил обратить этот день в торжественное собрание здешних литераторов, но что никаких распоряжений к сему не было сделано; еще менее имеется в виду серебряная ваза и золотая медаль, о которых упоминается в отношении вашего сиятельства, и что наконец, сколько я мог узнать, 3 февраля есть просто день рождения Крылова, а не пятидесятилетний его литературный юбилей.
Не желая, однако же, чтобы высокая и благодетельная мысль государя императора, изъявляющего таким образом свое особое покровительство российской словесности, могла быть оставленною без исполнения, я, с своей стороны, принимаю ныне надлежащие меры к тому, чтоб по подписке дан был обед Крылову 3?го февраля в зале Благородного собрания.
О всех сих обстоятельствах будет мною доведено до сведения его императорского величества. Считаю между тем долгом предуведомить о сем и ваше сиятельство[482 - ГАРФ. Ф. 109. Оп. 68. 2?я экспедиция. № 40. Л. 4 – 4 об.].
Отныне, подчеркивает Уваров, он будет действовать самостоятельно, не нуждаясь в помощи шефа жандармов.
К этому моменту была окончательно сформирована и официозная концепция юбилея Крылова как торжественной демонстрации «особого покровительства российской словесности», оказываемого верховной властью. Отсвет этого «особого покровительства», что немаловажно, падал и на самого Уварова как министра народного просвещения. Со своей стороны, он постарался елико возможно акцентировать свою роль посредника между литературой и властью. За считаные дни, остававшиеся до праздника, он успел составить рескрипт о награждении Крылова орденом св. Станислава 2?й степени, продумать порядок его торжественного вручения, при содействии статс-секретаря А. С. Танеева получить подпись императора на грамоте с текстом рескрипта и, наконец, взять из Капитула сами орденские знаки[483 - РГИА. Ф. 735. Оп. 11. № 24. Ч. 1. Л. 83 об., 185-в об.; Ф. 733. Оп. 23. № 106. Л. 10–11.].
29 января одновременно с грамотой Уваров подал Николаю I всеподданнейшую записку, в которой выдвигал свою версию событий, сильно отличающуюся от изложенной Бенкендорфом. Из этого документа государь должен был узнать, что шеф жандармов в силу небрежности и некомпетентности вовлек его в сомнительное предприятие, однако благодаря его, Уварова, вмешательству ситуация будет спасена.

Граф Бенкендорф сообщил мне высочайшее Вашего Императорского Величества повеление о представлении статского советника Крылова к знаку отличия к 3?му будущего февраля, в который день совершится его пятидесятилетний литературный юбилей.
По собранным мною сведениям, оказывается, что мысль о праздновании Крылова [sic!] родилась частно между некоторыми литераторами, но что к сему досель никаких мер не было принято, что, сколько я мог узнать, ни вазы серебряной, ниже медали золотой никем к этому дню не заготовлено, и что наконец 2?го февраля (не 3-го) минет Крылову 70 лет, а первому его напечатанному произведению 52 года.
Получив 25?го сего месяца высочайшее повеление чрез графа Бенкендорфа, я озаботился устроить обед, который будет дан 2?го февраля Крылову по подписке в зале Благородного собрания. Распорядителями назначены под председательством действительного тайного советника Оленина князь Вяземский, князь Одоевский, действительные статские советники: Плетнев и Карлгоф.
Статский советник Крылов имеет орден св. Владимира 3?й степени. В порядке постепенности ему следует орден св. Станислава 2?й степени.
Вследствие сего, поднося Вашему Величеству проект грамоты на сказанный орден, имею счастие присовокупить, что в случае утверждения оной я считал бы, с своей стороны, распорядиться так, что, приняв участие в обеденном столе, коим полагается почтить нашего знаменитого поэта, в самое время собрания лично вручить ему от имени Вашего Величества знаки орденские и грамоту. Я смею думать, что этим лестным и неожиданным знаком Монаршего внимания довершится радость почтенного старца и возвысится его торжество.
На грамоте полагаю выставить число 2?е февраля, всеподданнейше испрашивая на все это всемилостивейшее разрешение Вашего Императорского Величества[484 - РГИА. Ф. 733. Оп. 23. № 106. Л. 7 – 8 об.].
Николай наложил на уваровскую записку короткую резолюцию «Согласен», и с этого момента подготовка к празднованию невиданного юбилея вступила в финальную, самую напряженную стадию. Однако ни суета, ни ответственность, ни пристальное внимание начальства не могли заставить членов комитета забыть о том, что 29 января – особый день. Вяземский писал об этом А. Я. Булгакову:

Сегодня годовщина смерти Пушкина. Мы сейчас от панихиды, и бедный отец его был с нами. Между тем сегодня день рождения Жуковского, который нездоров. Между тем ко 2?му февраля готовим пиршество Крылову для празднования рождения его и совершившегося пятидесятилетия его литературного поприща. Государь также заочно участвует в этом празднестве. Бездна хлопот нам, учредителям. Поздно схватились за дело, а нужно, чтобы поспело.
Вот наша радость и горе, смерть и жизнь сливаются в одну струю, и все уплывает, и все мы уплывем. Обнимаю[485 - РГАЛИ. Ф. 79. Оп. 1. № 39. Л. 50.].
О том, какую деятельность развил в это время комитет, вспоминала Е. А. Карлгоф:

Господа эти каждый день собирались у Оленина; князь Одоевский и мой муж приняли на себя все хлопоты и находились целые дни в разъездах. Я принимала живое участие во всех этих приготовлениях, помогала уговариваться с поваром, с кондитером, сообща сочиняли меню обеда. Разумеется, была стерляжья уха под именем Демьяновой Ухи и все, что можно было придумать тонкого, роскошного и вместе соответствующего гастрономическим вкусам Крылова[486 - [Драшусова Е. А.] Жизнь прожить – не поле перейти. Записки неизвестной // РВ. 1881. № 10. С. 727.].
Из сохранившейся переписки и других бумаг членов комитета[487 - См. письма к Одоевскому: Оленина (ОР РНБ. Ф. 539. Оп. 2. № 830), Карлгофа (Там же. № 570), Вяземского (Отчет Императорской Публичной библиотеки за 1895 год. СПб., 1898. С. 86). Промежуточные варианты «Порядка празднества в честь пятидесятилетних трудов Ивана Андреевича Крылова на поприще русской словесности» – ОР РНБ. Ф. 539. Оп. 1. № 5. Л. 7–12.] следует, что они распределили между собой сферы ответственности. Так, Оленин принял на себя составление общего сценария торжества; в его доме происходили совещания комитета и обсуждались тексты речей. Одоевский договаривался с капельмейстером Гвардейского корпуса Ф. Б. Гаазе об исполнении военным духовым оркестром и «певчими» подобранных им музыкальных отрывков[488 - Одоевский с восхищением отзывался о том, как мастерски Гаазе аранжировал для духового оркестра самые сложные произведения (см.: Одоевский В. Ф. Музыкально-литературное наследие. М., 1956. С. 193). В частности, на крыловском празднике прозвучала в его переложении «Патетическая» соната Бетховена. Капельмейстер запросил для оркестрантов «около 200 руб., певчие особенно» (ОР РНБ. Ф. 539. Оп. 2. № 570. Л. 2 – 3 об.).], занимался поиском нот и отвечал за печатание необходимых материалов в Гуттенберговой типографии, содержателем которой был его свояк Б. А. Враский. Вяземский и Виельгорский сочиняли приветственные куплеты – первый слова, второй музыку. Меню обеда оформил Брюллов, но, вероятнее всего, не Карл, а его брат Александр – архитектор, художник и книжный иллюстратор, автор виньетки к альманаху «Новоселье»[489 - Мнение об авторстве Карла Брюллова, кочующее из работы в работу, ничем не подтверждено. В пользу его брата Александра говорит сходство лица Крылова на этой виньетке с его изображением на подготовительном рисунке для «Новоселья» (атрибуцию см.: Назарова Г. И. «Новоселье» Александра Брюллова // Временник Пушкинской комиссии. 1969. Вып. 7. Л., 1971. С. 73–78). Кроме того, А. П. Брюллов как иллюстратор был гораздо теснее связан с литературным сообществом. Академик (с 1831 года) Академии художеств, он также был близок к кругу Оленина: в первой половине 1830?х он портретировал его самого и членов его семьи и, вероятнее всего, был знаком с Крыловым лично.].


Ил. 20. Меню юбилейного обеда. Виньетка А. П. Брюллова (?). 1838.


Ил. 21. Крылов на рисунке А. П. Брюллова, изображающем обед в лавке Смирдина. 1832. Фрагмент; см. ил. 17.


Ил. 22. Крылов, опирающийся на льва. Фрагмент меню.

Комитет, судя по всему, не испытывал денежных затруднений. «Что до расходов – мы не скупимся», – заверял Одоевский Гаазе 1 февраля, настаивая на еще одной репетиции непосредственно в день праздника[490 - ОР РНБ. Ф. 539. Оп. 2. № 116. Л. 1 – 1 об. (оригинал по-французски).]. Вероятнее всего, некоторая экстренная сумма была выделена Уваровым и распоряжался ею Карлгоф как чиновник особых поручений.
При этом важнейшей задачей членов комитета было распространение билетов, чем занимались в особенности Одоевский[491 - См. письма к нему с препровождением денег за билеты, в частности, от С. А. Кокошкина, петербургского обер-полицеймейстера, от высокопоставленных чиновников А. Г. Политковского и Н. М. Смирнова (ОР РНБ. Ф. 539. Оп. 2. № 607, 884, 999).] и Жуковский. «Билет на праздник стоил, помнится мне, 30 рублей ассигнациями, но желавших было так много, что невозможно было всех удовлетворить. Число билетов было ограничено и предоставлено преимущественно литераторам и артистам», – писала Е. А. Карлгоф[492 - [Драшусова Е. А.] Жизнь прожить – не поле перейти. Записки неизвестной // РВ. 1881. № 10. С. 727–728.].
Истинные же авторы идеи юбилея в это время пребывали в полной растерянности. По словам Греча, когда Кукольник узнал (очевидно, от знакомых в III отделении), что их инициатива одобрена государем, они со дня на день ожидали соответствующего официального уведомления. Но вместо этого обнаружили, что их замысел присвоен Уваровым, а подготовкой юбилея Крылова вовсю занимаются другие люди.

7
Праздник 2 февраля 1838 года: гости, речи и лавровые венки
Как вспоминала Е. А. Карл?гоф, организовать крыловский юбилей «успели в четыре дня»[493 - Звездочка. С. 52.]. Из-за спешки многое делалось на живую нитку, в отличие от тщательно подготовленных праздников в честь медиков. Так, вместо неторопливого сбора средств в разных городах, который позволил бы аккумулировать значительную сумму[494 - Так, по подписке к юбилею П. А. Загорского русскими медиками было собрано более 28 тысяч рублей. Этой суммы хватило не только на организацию праздника, подарок юбиляру и памятные медали, включая одну золотую, но и на учреждение именной премии, издание научного труда, посвященного Загорскому, и на вклад во «вдовий капитал». См.: Пятидесятилетие заслуженного профессора… С. 5.], подписные листы были разосланы «ко всем литераторам, находящимся в Петербурге», лишь за несколько дней до праздника[495 - ЛПРИ. 1838. № 7 (12 февраля). С. 140.]. Сколько денег было собрано таким образом, неизвестно[496 - Участники обеда платили за билет по 50 рублей; см., например, записку министра финансов Е. Ф. Канкрина Вяземскому от 31 января с препровождением этой суммы: РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1 № 1900. Л. 1.], но ни о дорогой вазе, ни о медали не могло быть и речи.
В то же время юбилей Крылова разительно отличался от предшествующих праздников такого рода тем, что организаторы составили и ко дню праздника напечатали брошюру – «Приветствия, говоренные Ивану Андреевичу Крылову в день его рождения и совершившегося пятидесятилетия его литературной деятельности, на обеде 2 февраля 1838 года в зале Благородного Собрания». Само по себе издание подобных книжечек было принято в практике юбилеев, но обычно они выходили post factum и содержали описание уже состоявшихся праздников. Брошюра же, посвященная юбилею Крылова, получила цензурное разрешение непосредственно в день торжества; таким образом, включенные в нее полные тексты приветствий были разрешены к печати еще до произнесения[497 - В дальнейшем все они, включая речь Жуковского со скорбным напоминанием о смерти Пушкина, без каких-либо изменений использовались во всех появившихся в печати описаниях праздника. Это ставит под сомнение восходящую к мемуарам Греча версию о конфликте Жуковского с Уваровым, якобы пытавшимся изъять имя Пушкина из газетных публикаций (Греч Н. И. Юбилей Крылова // Греч Н. И. Записки о моей жизни / Под ред. и с коммент. [Р. В.] Иванова-Разумника и Д. М. Пинеса. М.; Л., 1930. С. 629).].
Гости, видимо, получали по экземпляру этой брошюры, где, помимо текстов основных речей и тостов, содержался общий сценарий праздника, а также перечень музыкальных произведений, которые должны были его сопровождать[498 - Судя по тому, что каждый текст в брошюре имеет особую пагинацию, они печатались буквально «с колес», немедленно по поступлении в типографию (см. помету «Набирать поскорее» на автографе куплетов Вяземского «На радость полувековую…» – ОР РНБ. Ф. 539. Оп. 2. № 1490. Л. 1), а некоторые даже приходилось срочно перепечатывать (Там же. № 830. Л. 2). Брошюровка также производилась в спешке. Вследствие этого последовательность текстов в двух известных нам экземплярах брошюры (в Музее книги РГБ и в РНБ) разнится.]. Оленин в шутку называл брошюру «нашим libretto»[499 - ОР РНБ. Ф. 539. Оп. 2. № 830. Л. 2, 4.] за сходство с летучими листками, предназначенными для зрителей и участников театрализованных увеселений.
Уникальной особенностью этого издания, отличающей его от других подобных брошюр, стало отсутствие в нем биографии юбиляра. Зато участники обеда находили у своих приборов изящное меню с виньеткой, включающей портрет баснописца в окружении зверей и птиц – персонажей его сочинений. Это курьезное замещение неслучайно: в глазах современников легендарный аппетит баснописца был одной из его визитных карточек. Характерно, что обед, состоявший из блюд французской кухни, открывался русскими кушаньями, шутливо названными «Демьянова уха» и «Крыловская кулебяка и пирожки».
Некоторый крыловский колорит был придан и музыкальному сопровождению. Наряду с отрывками из Моцарта, Бетховена, Глинки прозвучал хор из оперы К. А. Кавоса «Илья Богатырь» на стихи самого юбиляра (1806), в свое время признанный одним из самых удачных воплощений патриотической темы в русском музыкальном театре[500 - Замечания о подборе музыкальных отрывков, их соответствии вкусам Крылова и исполнении см.: Ямпольский И. Крылов и музыка. 1769–1869. М., 1970. С. 44–47.].
К пяти часам вечера 2 февраля в парадную залу Дворянского собрания прибыло свыше 200 человек[501 - См.: РИ. 1838. № 31 (4 февраля). С. 122; ЛПРИ. 1838. № 6 (5 февраля). С. 113. В это число, видимо, включены только гости-мужчины, заплатившие за билеты и находившиеся за столами. В репортаже «Северной пчелы» (1838. № 32 (8 февраля). С. 125) упомянуты 300 гостей – возможно, ради эффекта.], большей частью литераторы и светские любители словесности. При этом всем чиновникам, включая юбиляра, было рекомендовано явиться в вицмундирах[502 - См. письмо Оленина Крылову (1 февраля 1838 года) от имени организаторов юбилея с приглашением на праздник: Сб. 1869. С. 308.] – явный признак официозности торжества. И неслучайно, что неразбериха, в результате которой отдельные значительные лица, в том числе А. Ф. Орлов, не получили билетов, через несколько дней станет причиной нервного разбирательства внутри группы организаторов[503 - Переписку Оленина и Жуковского об этом от 9 февраля 1838 года см.: Голубева О. Д. И. А. Крылов. СПб., 1997. С. 103–104.].
Весьма необычным для подобных праздников оказалось присутствие дам. Из особ женского пола приглашения присутствовать на крыловском празднике удостоились прежде всего супруги организаторов, а также, вероятно, дамы из близких Крылову семейств[504 - Среди них, возможно, была и 23-летняя Мария Федоровна Львова (впоследствии в замужестве Ростовская, детская писательница). В ее восторженном стихотворении, обращенном к Крылову («любимому из любимых»), написанном явно под впечатлением юбилея, упоминаются детали праздника – «лавры мира», которые «свились в венец» над «златой лирой» поэта, а также «бюст отличного ваянья» (ОР РНБ. Ф. 542. № 914. Л. 6 – 6 об.; в рукописном сборнике стихов Львовой за этим текстом следует пояснительная приписка, датированная 19 ноября 1839 года).]. «Я была на хорах, где находились еще несколько дам и между ними графиня Уварова, княгиня Одоевская, княгиня Вяземская. Нас очень хорошо угощали, приносили бокалы с шампанским»[505 - [Драшусова Е. А.] Жизнь прожить – не поле перейти. Записки неизвестной // РВ. 1881. № 10. С. 729. Женщин, так же наблюдающих за праздником с хор, можно увидеть и на гравюре К. К. Гампельна «Изображение торжества в зале Купеческого собрания по случаю приношения московским купечеством бюста его сиятельству г. московскому военному генерал-губернатору 20 мая 1834 г.» (ее воспроизведение см. выше, на с. 170–171).], – вспоминала Карлгоф. В отличие от гостей-мужчин, купивших билеты, они не пользовались правом сидеть за общим столом, однако не были и сторонними наблюдательницами. В сценарии торжества им, по-видимому, отводилась важная роль – представительствовать от имени широкой читающей публики и в особенности матерей, пекущихся о воспитании своих чад.
В соответствии с церемониалом, выработанным для «докторских» юбилеев, самого виновника торжества с почетом доставили на праздник два члена организационного комитета: Плетнев и Карлгоф.

В пять часов прибыл г. министр народного просвещения, в кругу всех посетителей прочитал <…> высочайшую грамоту на пожалование Ивана Андреевича кавалером ордена Святого Станислава 2?й степени и возложил на него знаки сего ордена, —
сообщала «Северная пчела». Предшествующий юбилей лейб-медика Рюля также сопровождался пожалованием юбиляру ордена (Белого орла), однако благоволение к Крылову было подчеркнуто тем, что награждение сопровождалось рескриптом и совершилось на глазах у всех собравшихся. Уварову, без сомнения, принадлежала и формулировка рескрипта: за

отличные успехи, коими сопровождались ваши долговременные труды на поприще отечественной словесности, и благородное, истинно русское чувство, которое всегда выражалось в произведениях ваших, сделавшихся народными в России[506 - Цит. по: СПч. 1838. № 32 (8 февраля). С. 125. В официальном органе министерства (Журнал Министерства народного просвещения. Ч. 17. 1838. № 3. Отд. Высочайшие повеления. С. XLI–XLII) текст рескрипта приведен с незначительными отличиями от газетной публикации. Согласно статуту ордена св. Станислава (1829), он жаловался, в частности, за такие заслуги, как «сочинение и обнародование творений, признанных общеполезными».].

Ил. 23. Верне О. Николай I с сыновьями Николаем и Михаилом. 1836.

За этим последовал еще один короткий, но исключительно значимый эпизод, не замеченный большинством гостей. Только в 1847 году о нем рассказал Плетнев:

Украсив звездою грудь поэта, министр пригласил его в особенную залу, куда их императорские высочества великие князья Николай Николаевич и Михаил Николаевич изволили прибыть для поздравления Крылова[507 - Плетнев. С. LXXVII. О визите младших Николаевичей на юбилей Плетнев упоминает и в другой версии биографии Крылова, вышедшей в том же году и рассчитанной в большей степени на детскую аудиторию (Жизнь Ивана Андреевича Крылова // Басни И. А. Крылова. В IX книгах. С биографиею, написанною П. А. Плетневым. СПб., 1847. С. XXV).].
Братья шести и пяти лет? от роду поздравили юбиляра в качестве представителей детской чита?тельской аудитории. Это был неформальный и негласный вклад императорской фамилии в чествование поэта[508 - Подобных трогательных проявлений личного внимания удостаивались лишь очень немногие знатнейшие особы, чаще пожилые. Ср., например, визит Александры Федоровны к старухе Н. К. Загряжской с выражением соболезнования по случаю кончины ее зятя В. П. Кочубея (1834), а также то, как Николай I не отходил от постели больного А. Х. Бенкендорфа (1837).]. Все происходило в отдельной комнате, в самом узком кругу, чтобы не смущать умы чрезмерны?ми милостями к человеку из литературного сообщества. В результате посещение великими князьями юбилея Крылова не отразилось ни в одном печатном описании, включая то, которое по горячим следам написал сам Плетнев[509 - Современник. 1838. Т. 9. С. 57–70.], и не попало ни в одни известные на сегодня мемуары. Но слух о подобных намерениях Никола?я все-таки носился в обществе.

Император, как рассказывают, говорил, что сожалеет о том, что не послал одного из своих младших детей на этот праздник, чтобы тот прочел Крылову одну из его басен, которые их столько забавляют, —
через несколько дней п?осле юбилея писал Александру Булгакову ученый и литератор Авр. С. Норов, человек достаточно осведомленный[510 - ОР РГБ. Ф. 41. Карт. 113. № 35. Л. 11 об. – 12 (письмо от 7 февраля 1838 г.; ориг. по-франц.).]. О том, что эта особенная, практически семейная почесть все-таки была оказана баснописцу, знали единицы. Тем не менее, когда Плетнев решился поведать о ней, цензура не вымарала его рассказ; не опровергала его и императорская фамилия, которой издатели поднесли только что вышедшую книгу, а значит, он был молчаливо признан достоверным.
Обед в честь 50-летия литературной деятельности Крылова получил значение торжества, которое Жуковский в своей речи не случайно назвал «праздником национальным».

Когда бы можно было пригласить на него всю Россию, она приняла бы в нем участие с тем самым чувством, которое всех нас в эту минуту оживляет, и вы от нас немногих услышите голос всех своих современников, —
в этих словах, обращенных к юбиляру, нация – совокупность ныне живущих россиян. Однако в финале речи она предстает уже как вневременная общность, для которой крыловские

поэтические уроки мудрости <…> никогда не потеряют <…> своей силы и свежести: ибо они обратились в народные пословицы; а народные пословицы живут с народами и их переживают[511 - Приветствия. С. 1–3 (1?й пагинации).].
Публичное чествование Крылова стало знаковым событием для литературной корпорации. Оно впервые в России подняло писателя до уровня государственного или военного деятеля. Об этом говорило присутствие в числе гостей не только министра народного просвещения, но и председателя Государственного совета, военного министра, министра финансов, министра внутренних дел, министра государственных имуществ, главы III отделения, предводителя дворянства Санкт-Петербургской губернии, многих высокопоставленных придворных и военных, включая генералов-литераторов Д. В. Давыдова, И. Н. Скобелева и А. И. Михайловского-Данилевского и даже дряхлого президента Российской академии адмирала Шишкова[512 - «Знаменитый старец А. С. Шишков блеснул на минуту в этом собрании и приветствовал знаменитого баснописца с высокомонаршею милостью» (РИ. 1838. № 31 (4 февраля). С. 123).]. Сын одного из организаторов праздника Иосиф Виельгорский, воспитанный при дворе, чутко фиксирует сходство с придворным церемониалом:

Крылова принимали как Государя. Все перед ним расступалось. Каждый подходил к нему с приветствием, многие ему представлялись, и каждый был рад быть в эту минуту с ним знакомым[513 - Цит. по: Лямина Е. Э., Самовер Н. В. «Бедный Жозеф»: Жизнь и смерть Иосифа Виельгорского. Опыт биографии человека 1830?х годов. М., 1999. С. 242–243.].
«Я был тронут до слез; праздник чудесный и весьма примечательный», – продолжал свое описание Виельгорский, вслед за соседом по столу В. Ф. Ленцем называя происходящее «первым публичным обедом в Петербурге»[514 - Лямина Е. Э., Самовер Н. В. «Бедный Жозеф». С. 243 (выделено Виельгорским).]. Ленц, недавно вернувшийся из поездки по Европе, за обедом рассказывал о public dinners in London[515 - О «публичных обедах в Лондоне» (англ.). – Там же.]. На такое сравнение его, по-видимому, натолкнули и сам характер праздника как чествования выдающегося соотечественника, и тот факт, что участие в торжестве предполагало денежный взнос (как это было принято для британских банкетов, чаще всего имевших благотворительную цель), и, наконец, присутствие дам[516 - Сатирическое изображение такого благотворительного обеда см. в раннем очерке Ч. Диккенса Public dinners («Банкеты»), впервые опубликованном в 1835 году и вошедшем в его популярный сборник «Очерки Боза» (1836). Аналогичная форма «обеда по подписке» использовалась в Великобритании и для общественных чествований отдельных лиц, причем наряду с термином public dinner встречалось французское название banquet.]. Впрочем, официозный характер крыловского юбилея не позволяет полностью уподобить его public dinner.
При этом торжество, благодаря участию в организационном комитете Оленина, имело и некоторое сходство с чествованием Брюллова в Академии художеств. Тогда обеденный стол был накрыт напротив знаменитой картины Брюллова, а на крыловском празднике ту же символическую роль выполняли книги:

Помещение гостей так было устроено, что они отовсюду могли видеть общего любимца. Против него, на другой стороне залы, поставлен был стол, прекрасно освещенный и убранный цветами, где стоял в лавровом венке бюст его и лежали разные издания всех сочинений Крылова, какие только могли собрать тогда[517 - Плетнев. С. LXXVII. Об изданиях, представленных на этой «выставке», см. в статье Л. А. Тимофеевой. Ср. с описаниями Лобанова (Лобанов. С. 79) и Карлгоф ([Драшусова Е. А.] Жизнь прожить – не поле перейти. Записки неизвестной // РВ. 1881. № 10. С. 728).].
Лавровый венок, в тот вечер заменивший собой ценный подарок юбиляру, стал самым эффектным атрибутом праздника. «Сказали Крылову, что дамы желают пить его здоровье, он вышел на средину зала; мы все встали, от души его приветствовали и бросили лавровый венок», – так запечатлелась эта театральная мизансцена в памяти Е. А. Карлгоф[518 - Там же. С. 729.]. «Он с чувством благодарил дам за их трогательное внимание к нему», – дополняет ее рассказ Плетнев[519 - КВС. С. 229.].
М. А. Чернышева справедливо усматривает здесь прямую отсылку к знаменитому апофеозу Вольтера в Комеди Франсез 30 марта 1778 года[520 - Чернышева М. А. Западноевропейские прототипы ранней иконографии И. А. Крылова // Вестник СПбГУ. Искусствоведение. 2022. Т. 12. Вып. 1. С. 190. Об апофеозе Вольтера как событии, изменившем европейское восприятие феномена славы, см.: Marx W. Le couronnement de Voltaire ou Pеtrarque perverti // Histoire, еconomie et sociеtе. 2001. № 2. P. 199–210.]. Тогда классика, сидевшего в ложе, торжественно увенчали лаврами, а на сцену был вынесен его бюст, также украшенный лавровым венком. Самому Крылову и большинству присутствующих было, несомненно, известно и о ежегодных чествованиях Мольера, которые с 1821 года происходили в том же театре. В 1837?м свидетелем такого апофеоза стал Гоголь:

Я был не так давно в Thе?tre Fran?ais, где торжествовали день рождения Мольера. <…> В этом было что-то трогательное. По окончании пиэсы поднялся занавес: явился бюст Мольера. Все актеры этого театра попарно под музыку подходили венчать бюст. Куча венков вознеслась на голове его[521 - Гоголь Н. В. Переписка: В 2 т. Т. 1. М., 1988. С. 94 (письмо к Н. Я. Прокоповичу, 25 января н. ст. 1837 года).].
В очередной раз такое представление состоялось в день рождения Мольера 15 января по новому стилю (3 января по старому) 1838 года, то есть совсем незадолго до того, как начал работу организационный комитет крыловского юбилея. Его описание можно было прочесть во французской прессе[522 - Так, Le Constitutionnel (1838. № 20 (20 janvier). P. 1) опубликовала весьма эмоциональную статью, касавшуюся этой традиционной церемонии.]. Организаторы таким образом воздали должное и театральным заслугам юбиляра, напоминая, что Крылов отнюдь не только баснописец[523 - Напомним о тогдашней практике бросания венков на сцену в знак восхищения и благодарности артистам.].
Русской традиции увенчания лаврами литератора, к тому же живого, еще не существовало. Единственный подобный случай (наверняка памятный самому Крылову и Оленину) произошел 23 сентября 1815 года на вечере в доме петербургского гражданского губернатора М. М. Бакунина после премьеры комедии А. А. Шаховского «Урок кокеткам, или Липецкие воды». Литераторы круга «Беседы любителей русского слова» с преувеличенным энтузиазмом чествовали драматурга, а в несколько курьезной роли Музы или Славы, награждающей победителя, выступила уже немолодая хозяйка дома. Это из ряда вон выходящее событие вызвало острую реакцию противоположного литературного лагеря и стало отправной точкой для создания «Арзамаса»[524 - Об этом см.: Вацуро В. Э. Бунина или Бакунина? // Вацуро В. Э. Записки комментатора. СПб., 1994. С. 71–75.].
Тем более значимо появление венков на юбилее Крылова. Сценарий праздника, несомненно согласованный с Уваровым, не предполагал ни торжественного поднесения баснописцу венка, ни тем более увенчания его лаврами; в присутствии высших государственных сановников, на фоне награждения орденом и милостивым рескриптом это выглядело бы двусмысленно. Вероятно, поэтому столь важный символический акт организаторы передоверили дамам, формально вынеся его за рамки сценария. Несмотря на искусственную «случайность» этого жеста, венок, без сомнения, был воспринят всеми присутствующими как знак «классического» достоинства юбиляра. Именно на это указывает Лобанов:

Трогательно было смотреть на него, когда он, по окончании обеда, в другой зале сидел за маленьким столом и в одной руке держал свою любимицу – сигару, а другою рукою скромно накрыл свой лавровый венок. Молодые литераторы окружали седого, маститого, увенчанного славою писателя и начали просить, чтобы он каждому из них дал на память по листочку из его лаврового венка. Крылов с радушною улыбкою начал обрывать свой венок и раздавать листки просителям[525 - Лобанов. С. 82. Ср. благодарственную записку В. И. Григоровича к Крылову от 3 февраля 1838 года: «<…> если бы вы видели радость, изображавшуюся на лицах детей моих, когда я вручил им на память лавровые листочки, быть может, неловко у вас выпрошенные» (Сб. 1869. С. 310). Как бесценный дар принял такой листок из рук кого-то из участников праздника И. И. Лажечников, проживавший в своем тверском имении (Там же. С. 311). Еще несколько листков баснописец впоследствии отправил по почте тем своим знакомым, кто выразил желание их получить, – в частности, бывшему сослуживцу по Публичной библиотеке М. Н. Загоскину в Москву (Там же).].
Символичность ситуации: патриарх литературы, принимая знак высшего отличия, благословляет идущих ему на смену и приобщает их к своей славе, – привлекла внимание младшего литературного поколения. 26-летний Е. П. Гребенка, к этому времени уже известный своими баснями («Малороссийскими присказками»), на следующий день после торжества написал стихотворение «Лавровый листок»:
<…> Все мы шумно пировали
На волшебном пире том
И поэта увенчали
Свежим лавровым венком. <…>
Мы смотрели с умиленьем
На поэта-старика;
Жрец прекрасный вдохновенья,
Он нам дал благословенье:
Лист лавровый от венка. <…>
А о празднике народном,
Бескорыстном, благородном
Поздним внукам расскажу,
И листок венка Крылова
Для потомка молодова
Как святыню покажу[526 - С датой «3 февраля 1838» оно было напечатано: ЛПРИ. 1838. № 7 (12 февраля). С. 126.].
А на самом празднике представительство от лица «младших делателей» на поприще литературы было доверено 34-летнему В. Ф. Одоевскому, который произнес приветственную речь, и 30-летнему В. Г. Бенедиктову, сочинившему стихотворение «Пир 2 февраля 1838 г.».
Не сожмут сердец морозы:
В нас горят к нему сердца.
Он пред нами – сыпьтесь, розы,
Лейтесь, радостные слезы,
На листы его венца![527 - Приветствия. С. 2 (4?й пагинации).]
Эти стихи прочел один из самых высокопоставленных гостей – министр внутренних дел граф Д. Н. Блудов, товарищ Крылова по Российской академии. Выбор Бенедиктова в качестве автора главного поэтического поздравления объяснялся никак не недостатком поэтов среди друзей Крылова[528 - Текст приветственных куплетов «На радость полувековую…» воспринимался не как стихотворение, а в рамках другого жанра – вокального.]. Вероятнее всего, он был привлечен к подготовке юбилея своим покровителем Карлгофом как яркая фигура нового поколения, для которого одним из эстетических столпов было творчество Крылова. Окончательное же решение о включении его стихов в программу принимал Вяземский, распорядитель литературной части, – об этом свидетельствует письмо к нему Бенедиктова от 31 января[529 - См.: Васильев Н. Л., Жаткин Д. Н. Из переписки В. Г. Бенедиктова с П. А. Вяземским // Литературный факт. 2019. № 2 (12). С. 249.].

8
Музыка и поэзия на юбилее. – Рождение «дедушки Крылова»
Истинной кульминацией торжества стало исполне?ние лучшим басом петербургской сцены О. А. Петровым в сопровождении хора гвардейских певчих и военного духового оркестра куплетов на музыку Виельгорского и стихи Вяземского – «На радость полувековую…». Текст состоит из шести строф с двумя вариантами рефрена, звонкий четырехстопный хорей которого:
Длись счастливою судьбою,
Нить любезных нам годов!
Здравствуй с милою женою,
Здравствуй, дедушка Крылов! <…>
Длись судьбами всеблагими,
Нить любезных нам годов!
Здравствуй с детками своими,
Здравствуй, дедушка Крылов![530 - Приветствия. С. 1–2 (3?й пагинации). Под женой юбиляра подразумевается муза: реальный Крылов никогда женат не был.] —
вызывал в памяти державинское «Гром победы, раздавайся» на музыку О. И. Козловского. Еще недавно этот полонез служил неофициальным гимном Российской империи:
Гром победы, раздавайся!
Веселися, храбрый Росс!
Звучной славой украшайся:
Магомета ты потрес!
Славься сим, Екатерина,
Славься, нежная к нам мать![531 - Державин Г. Р. Сочинения с объяснительными примечаниями Я. Грота. Т. I. СПб., 1864. С. 396.]
Со временем «Гром победы» превратился в традиционную ритмическую основу для сочинений, воспевающих воинскую доблесть[532 - Подробнее об этом см.: Рыжкова Н. А. Музыкальная летопись Отечественной войны 1812 года // Искусство музыки: Теория и история. 2012. № 5. С. 30–31.]. Он слышится в куплетах, которыми в 1806 году в Москве приветствовали Багратиона. Известно, что на ту же музыку в 1812?м исполнялся «польский» (полонез) Н. П. Николева «На победы светлейшего князя Михайла Ларионовича Голенищева-Кутузова Смоленского, спасителя Отечества». И хотя от куплетов, пропетых на крыловском празднике, сохранился только текст, можно предположить, что и музыка к ним прямо цитировала «Гром победы». Тот же ритмический рисунок использовал Бенедиктов; его – возможно, неосознанно – повторил и Гребенка в стихах, передающих впечатления от праздника.
Восторг был всеобщим.

Когда приходило «Здравствуй, дедушка Крылов», громкие восклицания, ура, шум ножей, рукоплескания приветствовали знаменитого баснописца. Куплеты заставили повторить четыре раза», —
записал Иосиф Виельгорский[533 - Цит. по: Лямина Е. Э., Самовер Н. В. «Бедный Жозеф». С. 243.]. Не запомнить многократно повторенный припев было невозможно. По свидетельству Е. А. Карлгоф, по окончании обеда

никому не хотелось уехать, все желали как можно долее продлить радостный день, и долго еще толпились гости в залах Благородного собрания. Стихи Вяземского имели успех необыкновенный, и, когда мы садились в карету, то слышали, как на улице пели:
Здравствуй с милою женою,
Здравствуй, дедушка Крылов![534 - [Драшусова Е. А.] Жизнь прожить – не поле перейти. Записки неизвестной // РВ. 1881. № 10. С. 729. Позднее она сравнивала настроение участников крыловского праздника со знаменитым триумфом, которым завершилась последняя лекция публичного курса Т. Н. Грановского об истории Средних веков, прочитанного в Москве в 1844 году. «Кроме юбилея Крылова я никогда не видала в России такого одушевления, такого восторга», – писала она (Драшусова Е. А. Воспоминания (1842–1847) / Публ., предисл. и примеч. С. Бойко // Российский архив. Т. XIII. М., 2004. С. 197).]
Так Вяземский подарил баснописцу новое имя, закрепившееся за ним, по-видимому, навечно.
Величание юбиляра «дедушкой» очевидным образом связано не только с возрастом, но и с исключительной стабильностью его внешнего облика[535 - Судя по портретам Крылова, самым заметным изменением в его внешности с 1810?х годов стала седина.]. Мало кто мог вспомнить Крылова молодым; для современников он давно превратился в подобие живого монумента, в обломок некоего давно минувшего «золотого века». Характерно, что еще в 1830 году Жуковский, описывая его внешность, употреблял слово «старинный», а Погодин в 1839?м, словно забывая о реальной биографии баснописца, назовет его «почти ровесником» русской литературы[536 - См.: Киреевский И. В. Полн. собр. соч. М., 1861. Т. 1. С. 25 (отзыв Жуковского о Крылове в передаче Киреевского); КВС. С. 246.].
Корни такого именования, впрочем, следует искать не во внешности Крылова, а в литературной и идеологической сфере. Выражения типа «старик Гомер», «старик Ломоносов», «старик Державин», проникшие из французского литературного и театрального обихода, обычно указывали на признанных классиков, причем покойных[537 - Словарь Французской академии фиксирует такое значение слова vieux («используется для выражения почтения, внушаемого именем знаменитого и прославленного человека, давно покойного») только в 1835 году, но в обиход оно, очевидно, вошло раньше.]. Крылов же был классиком живым, и обратиться к нему таким образом было невозможно. На противоположном оценочном полюсе находился антиклассик, карикатурный «старовер» Седой Дед – памятный Вяземскому центральный персонаж «пиитического ада Арзамаса»[538 - Подробнее о Шишкове как Седом Деде см. в работах О. А. Проскурина: 1) Новый Арзамас – Новый Иерусалим: Литературная игра в культурно-историческом контексте // НЛО. 1996. № 19. С. 87–92; 2) Бедная певица: Литературные подтексты арзамасской речи С. С. Уварова // Проскурин О. Литературные скандалы пушкинской эпохи. М., 2000. С. 157–186. Развивая арзамасскую традицию, Пушкин в 1824 году в частном письме шутил: «На каком основании начал свои действия дедушка Шишков?» (Пушкин А. С. Письма. Т. I. М.; Л., 1926. С. 83).]. Его старость в глазах младшего поколения литераторов равнялась отчужденности от современной литературы. Крылова же чествовали как величайшего из ныне живущих русских поэтов, мудреца и одну из ключевых фигур актуального консервативного дискурса. Патриархальное «дедушка», в отличие от высокого «старец», нейтрального «старик» и иронического «дед», окрашивало образ национального классика неожиданной теплотой.
Вместе с тем придуманное Вяземским словосочетание было нехарактерно для простонародной традиции именования старших, где обычно использовалось личное имя, отчество или прозвище: «дедушка Егор», «дед Илья», «дедушка Трофимыч» (ср. более позднее «дед(ушка) Мазай»). В выражении «дедушка Крылов» одновременно подчеркнута и принадлежность поэта к высокой культуре, и его «русскость». Это было безошибочное попадание в художественный нерв официальной народности. В результате новое имя баснописца, возникшее, казалось бы, случайно, ad hoc, получило огромный резонанс и немедленно «завирусилось»[539 - Свою роль в распространении этого прозвища сыграло клише, связанное с референтной Крылову литературной фигурой, – le bonhomme La Fontaine («старина/добряк Лафонтен»). В обоих случаях части прозвища срослись в практически неразрывное целое (ср. время от времени встречающееся написание «дедушка-Крылов», которое возникло еще при жизни баснописца, – например, в рецензии В. С. Межевича на возобновленную «Модную лавку», см.: Репертуар и пантеон. Театральное обозрение. 1844. Т. 6. Кн. 6. Отд. «Театральная летопись». С. 130–131).].
Для осмысления литературного юбилея Вяземский предсказуемо прибегает к метафоре золотой свадьбы[540 - В 1825 году Булгарин в заметке, посвященной двум юбилеям – Гёте и И. Ф. Блуменбаха – пишет, что оба они праздновали «так называемую в Германии золотую свадьбу ученой славы» (СПч. 1825. № 144 (1 декабря). Л. 1). Ср. мотив соединения браком врача и медицины в стихотворении на юбилее Лодера 1827 года, где Вяземский, с высокой вероятностью, был в числе гостей.] – пятидесятилетнего союза поэта и музы. Моделью для поздравления, по-видимому, послужил гросфатер (от Grossvater, «дедушка») – широко известная немецкая песенка, под которую традиционно танцевали на свадьбах и прочих домашних торжествах. В оригинале дедушка и бабушка с умилением взирают на юных внуков – продолжателей рода; эту идиллическую картинку Вяземский проецирует на литературное сообщество. Вечно раздираемое враждой (которой не чуждался и автор куплетов), оно под его пером превращается в единую семью, чествующую своего патриарха, а литераторы и любители словесности оказываются друг другу «сватьями»[541 - «На этой свадьбе все мы сватья» (из куплетов Вяземского). См. в Словаре В. И. Даля: «Родители молодых и их родственники друг друга взаимно зовут „сватами“, „сватьями“».].
Нарекая Крылова «дедушкой» от имени участников праздника, а затем расширяя понятие «мы» до всех носителей русского языка и утверждая, что вслед за современниками и внуки «затвердят» его басни, Вяземский достраивает этот образ до архетипической полновесности. Таким образом он выводит его далеко за пределы литературы, где «дедушка» – всего лишь традиционная маска умудренного опытом рассказчика или наставника[542 - См., например, переводы Жуковского из Гебеля («Овсяный кисель», «Тленность» – 1816), идиллию Ф. Н. Глинки «Гроза» (не позднее 1826), «Разговоры старца с юною девицею» А. С. Шишкова (1835). Дедушка-рассказчик фигурирует и в первом издании «Сказок дедушки Иринея» В. Ф. Одоевского (1838), но не в текстах, а только в названии (сборник вышел после крыловского юбилея; цензурное разрешение 18 ноября 1838 года). По басням Крылова и вовсе нельзя судить о возрасте рассказчика – ясно только, что это человек, обладающий жизненным опытом.], в пространство метафизики национального. И никого уже не удивляет переадресация маститому поэту триумфального имперского гимна, ведь именно в единстве патриархальной семейственности и военной доблести виделась сила государства.
В конструкте «дедушка Крылов» акцентирована функция пращура как хранителя принципов и устоев рода, исходной и в то же время замыкающей фигуры традиционного социума. Образ «дедушки» в такой интерпретации придавал завершенность свойственной николаевскому времени концепции самодержавия, которая строилась по модели «государь – отец, подданные – дети». «Дедушка Крылов» возник вследствие уже упомянутого процесса огосударствления реальной личности баснописца, то есть обретения культурой николаевской эпохи вещественного символа искомой народности, понимаемой как укорененность в толще времен[543 - Автор единственной специальной работы о юбилейных куплетах рассматривает их исключительно в свете литературных отношений и литературного быта, не касаясь идеологической составляющей (см.: Ивинский Д. П. Из комментария к стихам кн. П. А. Вяземского на юбилей И. А. Крылова // Литературоведческий журнал. № 46. 2019. С. 130–147).].
Впрочем, все это так и осталось бы сухим, мертворожденным конструктом, если бы не спасительная ирония, вложенная Вяземским в новый «титул» баснописца. Здесь пригодилось арзамасское умение вышучивать все напыщенное. Не удивительно, что придуманное им прозвище немедленно вернулось к нему самому. Уже 23 февраля его московский приятель Булгаков начинает письмо к нему с приветствия: «Здравствуй, дедушка Вяземский!», а себя именует «молодым, ветреным дедушкой Булгаковым»[544 - РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1. № 1503. Л. 9.]. Булгакову в тот момент шел пятьдесят седьмой год, его адресату – сорок шестой, у обоих действительно уже были внучки, но наименование друг друга «дедушками» на некоторое время стало своего рода паролем для этого содружества немолодых мужчин. Так, в 1840?м А. И. Тургенев писал тому же Булгакову, что ездил в Царское Село «с дедушками Крыловым и Вяземским»[545 - КВС. С. 311 (письмо от 26 июня 1840 года).].
Но самый неожиданный отзвук юбилейных куплетов прозвучит десять лет спустя. М. И. Калинин, бывший учитель из Пермской губернии, ввел в свой очерк об этом крае сцену, произошедшую, по его утверждению, когда он, недавний петербургский студент, ехал к месту своей службы. Это было вскоре после крыловского юбилея. В сорока верстах от Чердыни он знакомится со стариком, бывшим ямщиком, который, пока не ослеп, увлекался чтением и особенно полюбил Крылова. «Почти все басни затвердив наизусть», он не раз горячо спорил с чердынским священником, смевшим утверждать, что творчество русского баснописца «подражательно». Своего собеседника молодой человек почтительно именует дедушкой и, видя его любовь к Крылову, рассказывает ему о юбилейном празднике. Услышав стихи Вяземского, пишет Калинин, «поклонник Крылова зарыдал от умиления и раз пять повторил с особенною энергиею: здравствуй, дедушка Крылов!..»[546 - Калинин М. Чердынь. Статья первая // Иллюстрация. 1848. № 10 (13 марта). С. 156. М. И. Калинин – в 1839–1842 годах учитель русского языка в Чердынском уездном училище.]
Трудно судить о достоверности этой сцены, но образ грамотного простолюдина, несомненно, придает колорит очерку, посвященному описанию столь глухого, поистине медвежьего угла. Имя Крылова здесь выступает едва ли не шиболетом, паролем между сословиями. Учителю и ямщику оно позволяет найти общий язык и тему для беседы, а «дедушка», рыдая над стихами о «дедушке», отчасти проецирует на себя славу великого баснописца.

9
Молчание юбиляра. – Скандальные обертоны праздника. – Нервозность Уварова. – Недовольство друзей vs. ликование Вязем?ского
Многое в церемониале сближало крыловское торжество с праздниками в честь заслуженных врачей, а великолепия и официального почета там было гораздо больше, однако в глаза бросается важное отличие – Крылов в основном молчал. Потом он в свойственной ему иронической манере жаловался, что не смог как следует поесть, потому что «все время кланяться и благодарить приходилось»[547 - КВС. С. 277.]. Действительно, баснописец приветливо кивал «на все стороны» при исполнении куплетов, улыбался дамам[548 - Звездочка. С. 58–59. М. Ф. Львова писала в упомянутом выше стихотворении: «Теперь его златая лира / Молчит в шуму людских страстей. <…> / Она как будто отдыхает, / Застенчиво хвалам внимает, / Улыбкой платит им порой, / Приятным взором награждает, / И только шуткою одной / Благодарит – и отвечает» (ОР РНБ. Ф. 542. № 914. Л. 6 об.)], прослезился, слушая обращенные к нему спичи и дифирамбы, но никакой ответной речи так и не произнес[549 - Ср. ответное слово Рюля: «…выражение его благодарности было сильно: казалось, что почтенный старец хотел вдруг высказать все, что чувствовало благородное его сердце. Нельзя забыть, чем он кончил свою речь. „Желаю, – сказал он, – чтобы Всевышний судил каждому из любезных моих товарищей дождаться подобной радости на вечере жизни“» (цит. по: А. Н. [Никитин А. Н.] Письмо к приятелю в деревню о праздновании пятидесятилетнего юбилея г-на тайного советника лейб-медика И. Ф. Рюля. С. 664).].
Крылов присутствовал на празднике Загорского и наблюдал чествование Брюллова в Академии художеств, то есть имел представление о том, как проходят подобные торжества. Однако появление утром 2 февраля письма от Греча должно было его насторожить. Поздравляя баснописца, Греч извинялся, что в связи с «расстройством здоровья, причиненным жестоким огорчением», не сможет присутствовать «на обеде, который дают вам ваши благодарные читатели»[550 - Сб. 1869. С. 309.].
Тревога поэта еще усилилась после визита Булгарина, который приехал сообщить, что организаторы юбилея оскорбили Греча, отняв у него идею, и потому оба они, не желая терпеть унижение, вынуждены отказаться от участия[551 - [Греч Н. И.] Почему Греч и Булгарин не были… С. 202.]. Осознание того, что через несколько часов ему предстоит стать центром весьма необычного культурного события с заведомо скандальным оттенком, Крылова отнюдь не обрадовало. Плетневу запомнились его слова, произнесенные при отбытии на праздник:

Знаете что <…> я не умею сказать, как благодарен за все моим друзьям, и, конечно, мне еще веселее их быть сегодня вместе с ними, боюсь только, не придумали бы вы чего лишнего: ведь я то же, что иной моряк, с которым оттого только и беды не случалось, что он не хаживал далеко в море[552 - КВС. С. 225.].
Опасения подтвердились, едва он вошел в обеденную залу. Собрание практически всех государственных сановников уподобило происходящее придворной церемонии, центром которой мог быть только государь; лавровый венок дополнительно придал всему действу сходство с коронацией. Столь явное насыщение литературного юбилея политической образностью поставило виновника торжества в затруднительное положение и, в сущности, лишило его возможности говорить. Перед подобным собранием он не мог бы произнести благодарственную речь, адресованную коллегам по цеху, как делали на своих юбилеях врачи. Еще менее уместным было бы его обращение к министрам и членам Государственного совета, не говоря уже о нации в целом, хотя в речах на обеде многие говорили о национальном значении юбилея баснописца. В такой ситуации Крылову оставалось только молчать.
В этом ярко выразилось отчуждение самого юбиляра от праздника, устроенного в его честь. Сидя напротив своего мраморного бюста, словно напротив прижизненного памятника, «он перенесся заживо в потомство и видел предназначенное ему место в веках»[553 - Булгарин. Взгляд. № 9. С. 35.]. На собственном юбилее живой Крылов, пожалуй, играл роль не большую, чем этот бюст[554 - О смерти в парадоксальной связке с его высшим торжеством говорил и сам Крылов. Если верить воспоминаниям Булгарина, на следующий день после юбилея он имел разговор с баснописцем, и тот заметил: «Не думал и не гадал я, когда написал первые мои басни, чтоб они повели меня так высоко!.. Если это слава… то, воля твоя… а она очень приятна… Никогда не испытывал я подобного чувства, как вчера… Мне даже хотелось умереть…» (Там же).]. Он и его творчество оказались лишь поводом для «великолепного патриотического обеда»[555 - РИ. 1838. № 31 (4 февраля). С. 122.], истинный смысл которого состоял в постулировании единства между властью и словесностью. «В лице Крылова государь наградил всю русскую литературу», – этот вывод, сделанный через несколько дней «Северной пчелой»[556 - СПч. 1838. № 32 (8 февраля). С. 125.], очевидно, и следует считать наилучшим резюме юбилея.
Воспоминания подавляющего большинства современников рисуют вполне благостную картину праздника. Однако он завершился эксцессом, который свидетельствовал о создавшемся в ходе подготовки огромном напряжении.

Когда встали из?за стола, подвыпивший действительный статский советник Карлгоф подошел к сотруднику нашему Полевому и сказал ему: «Явился, подлец, когда приказали». Полевой, бесчиновный литератор, проглотил обиду, не сказав ни слова[557 - Греч Н. И. Юбилей Крылова. С. 627.], —
такое описание происшествия оставил Греч, узнавший о нем, скорее всего, от самого Полевого. Оскорбление редактора «Северной пчелы» он, несомненно, принял и на свой счет. Брат Полевого Ксенофонт в своих воспоминаниях утверждал, что Карлгоф пытался даже броситься на своего врага, но его удержали другие участники праздника[558 - Записки Ксенофонта Алексеевича Полевого. СПб., 1888. С. 414.].
Для Карлгофа это был особенный день: заботливая жена записала, что он впервые надел фрак, то есть из военной службы перешел в статскую[559 - [Драшусова Е. А.] Жизнь прожить – не поле перейти. Записки неизвестной // РВ. 1881. № 10. С. 728.]. Участие в подготовке юбилея стало его дебютом как чиновника по особым поручениям. В организационном комитете он как лицо, приближенное к министру, скорее всего, играл роль личного представителя Уварова и более детально, чем его сочлены, был осведомлен о перипетиях борьбы вокруг праздника.
Смена места службы заставила Карлгофа пересмотреть и некоторые личные отношения. Еще недавно он дружески принимал Полевого, но теперь приязнь сменилась враждебностью – ведь именно так относился к журналисту Уваров, его новый патрон. Для него Полевой был неблагонадежным литератором, чья репутация не соответствовала высокому патриотическому настрою торжества, к тому же ближайшим сотрудником фрондеров Греча и Булгарина[560 - После закрытия в 1834 году «Московского телеграфа» Полевой подвергался преследованиям Уварова до тех пор, пока Греч и Булгарин не приютили его в Петербурге. Присоединившись к ним, он перешел под покровительство Бенкендорфа – сильного врага своего гонителя. Об этих коллизиях см.: Велижев М. Чаадаевское дело: Идеология, риторика и государственная власть в николаевской России. С. 353, 355.]. Присутствие Полевого на юбилейном обеде не могло не напомнить Карлгофу и о том, как зарождался и как был украден его замысел.
Но едва ли не больше всех в тот день волновался Уваров. Вернувшись домой, он немедленно составил всеподданнейшее донесение с кратким отчетом о юбилейном обеде. В его изображении все прошло в высшей степени благопристойно:

Праздник, данный в честь Крылову, имел полный успех. Когда по прибытии моем я от имени Вашего Императорского Величества вручил ему грамоту и орденские знаки, то почтенный старец по прочтении оной был тронут до слез, и все присутствующие разделили его восторг. За обедом, в коем участвовали 205 человек, замысловатые куплеты князя Вяземского, при сем подносимые, сопровождаемые прелестною музыкою графа Виельгорского, произвели общее восхищение. Тосты были питы в надлежащем порядке и с приличными приветствиями. Наконец, что более всего заслуживает внимания, это многочисленное разнородное общество не выступило ни на шаг из границ благовоспитанного порядка и, невзирая на то, что каждый из участвующих был подписчиком наравне с другими, замечательны были уважение к старшим и вместе с порывами необыкновенного энтузиазма общее до конца благоустройство.
О сих обстоятельствах считаю должным довести всеподданнейше до сведения Вашего Величества.
    Сергей Уваров[561 - РГИА. Ф. 1409. Оп. 2. № 6202. Л. 1 – 1 об. В подтверждение своих слов министр приложил к записке печатный экземпляр куплетов и список тостов; на записке канцелярская помета: «Государь император изволил рассматривать в Санкт-Петербурге 3 февраля 1838 года».].
Нервозность министра весьма выразительна – не только в свете его конфликта с Бенкендорфом, но и, не в меньшей степени, при сопоставлении с европейским, в особенности французским контекстом. Уварову, несомненно, была памятна «банкетная кампания» в честь оппозиционных депутатов, предшествовавшая Июльской революции. А ко второй половине 1830?х годов политические банкеты во Франции окончательно стали формой выражения левых взглядов, иногда весьма радикальных, и надежным средством мобилизации общественного мнения[562 - О том, как это происходило, в том числе о значении тостов и практике их произнесения, подробно рассказано в монографии Венсана Робера «Время банкетов: Политика и символика одного поколения (1818–1848)» (М., 2019; пер. с франц. В. А. Мильчиной).]. Хотя политическая культура николаевской России была, казалось бы, от этого предельно далека, Уваров видел в русских литераторах среду ненадежную, легко перенимающую опасные западные веяния. Неудивительно поэтому, что малейший намек на корпоративную солидарность и независимость оценок, пусть даже в чисто литературной сфере, воспринимался им как предвестник политической бури, подобной той, что во Франции привела к революции. С этим, по-видимому, и связаны его повторяющиеся с навязчивостью заклинаний уверения в ультралояльности прошедшего торжества.
Между тем оппозиция крыловскому празднику все-таки существовала. В ближайшем дружеском кругу баснописца на официозный юбилей, организованный наспех, с вымышленным семидесятилетием и яростной подковерной борьбой, отреагировали грустной иронией. Свидетельство тому – процитированный в качестве эпиграфа к этой главе юмористический адрес, копия которого сохранилась среди бумаг Олениных[563 - См.: ОР РНБ. Ф. 542. № 509. Адрес впервые был напечатан В. Ф. Кеневичем по ныне утраченному оригиналу (Сб. 1869. С. 310–311). Отмечая, что это «письмо» написано женской рукой, исследователь констатировал, что авторство текста он определить не смог. «Одно только узнали мы наверное, что оно вышло не из семейства А. Н. Оленина», – писал он. О существовании копии в архиве Олениных ему, очевидно, не было известно.]. В нем Лев и Орел от имени других зверей и птиц – героев басен Крылова приветствуют своего создателя, «узнав, что ныне другими животными (то есть людьми) празднуется в 69?й раз» день его рождения. Вскользь заметив таким образом, что им, в отличие от организаторов юбилея, известен истинный возраст баснописца[564 - Судя по всему, члены комитета сознавали фиктивный характер «70-летия». Характерно, что Вяземский в 1845 году, работая над статьей о Крылове, будет задаваться вопросами: «Сколько ему было лет? Где родился?» (РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1. № 658а. Л. 16). Версия о том, что Крылов родился в 1769 году, восходит к его близким. Она подтверждается челобитной матери и письмом брата Льва (Сб. 1869. С. 295, 336). Эта дата противоречит и официальным биографиям, и формулярным спискам, а значит, только сам Крылов мог сообщить ее своим ближайшим друзьям.], они обещают когда-нибудь устроить для него настоящий, веселый и непринужденный праздник, не похожий на тот, что был дан людьми. Этот воображаемый юбилей должен обойтись

без кровопролития и, следственно, без обеда; но на сем празднике избранные умнейшие звери будут говорить с вами и между собою если и не такими стихами, как ваши, то по крайней мере хорошими <…> между тем, на хорах из ветвей соловьи в свою очередь будут воспевать своего любимого певца, а ослов (и это всего труднее) мы заставим молчать.
Наиболее вероятно (вопреки мнению В. Ф. Кеневича, публикатора этого текста), что авторами адреса все-таки были члены семьи Оленина и его домочадцы. Он отсылает, с одной стороны, к реалиям празднества 2 февраля (зал с хо?рами, помпезный обед, «кровопролитие» как метафора резких стычек), с другой – к текстам Крылова и, видимо, к шуточному обиходу этого круга, где, в частности, было принято отмечать день рождения хозяйки театрализованными забавами. Оленин, на которого Уваров возложил обязанности председателя организационного комитета, исполнил все, что от него требовалось, но характерно, что, открывая торжество в Дворянском собрании, он промолчал о пресловутом 70-летии со дня рождения и упомянул только о 50-летии литературной деятельности Крылова. Весьма скептически оценили «звери» и стихи, звучавшие на юбилее. В литературных кругах, и уж тем более в доме Оленина не забыли, как в свое время Вяземский ставил Крылова-баснописца ниже своего кумира Дмитриева; недаром и пятнадцать лет спустя злые языки применяли к этой коллизии крыловскую басню «Осел и Соловей», отождествляя Вяземского с Ослом[565 - Прямой реакцией на статью «Известие о жизни и стихотворениях И. И. Дмитриева» считается басня «Прихожанин» (1823), тогда как басня «Осел и Соловей», напечатанная еще в 1811 году, к Вяземскому отношения не имеет (см.: Сб. 1869. С. 78). Однако она так прочно ассоциировалась с Вяземским, что в 1837 году была пересказана в посвященной Крылову главке книги Генриха Кёнига Literarische Bilder aus Russland (Stuttgart, 1837. S. 88) с указанием на Дмитриева и «одного преданного сему последнему критика».].
Сам же князь был чрезвычайно доволен и вдохновлен успехом праздника. На следующий день в письме к Булгакову он разливался бу?квально соловьем:

Крыловское празднество нам очень хорошо удалось материально и спиритуально в обоих смыслах вина и ума. Все остались сыты и довольны, а Крылов по уши сыт. Перед обедом Уваров привез ему второго Станислава и весьма лестный рескрипт. Более двухсот человек сидело за столом: вся почетная литература и чиновность: граф Новосильцев, Канкрин, Чернышев, Бенкендорф + + + Мои куплеты и музыка Вьельгорского очень понравились; их три раза повторили и пили за здоровье автора и композитора. В довершение празднества и торжества Греч и Булгарин отказались участвовать, признаваясь таким образом, что между порядочными людьми им не место[566 - РГАЛИ. Ф. 79. Оп. 1. № 32. Л. 152 – 152 об. К письму были приложены тексты речей и куплетов с просьбой показать все это Баратынскому. Тот, со своей стороны, живо интересовался юбилеем и просил своего приятеля и родственника Н. В. Путяту: «Пришлите мне куплеты Вяземского, петые на празднике, данном Крылову» (Летопись жизни и творчества Е. А. Боратынского / Сост. А. М. Песков. М., 1998. С. 344).].

10
Освещение в прессе. – Демарш Греча. – Травля
Юбилей Крылова получил невиданно широкое отражение в печати. Отчеты о нем помести?ли все ведущие русские газеты, выходившие в столице: «Русский инвалид» (4 и 5 февраля. № 31 и 32) и еженедельные «Литературные прибавления» к нему (5 февраля. № 6), «Санкт-Петербургские ведомости» (5 февраля. № 29), «Северная пчела» (8 февраля. № 32)[567 - Отчет, представлявший собой перелицовку материала «Санкт-Петербургских ведомостей», напечатали также «Московские ведомости», снабдив его заголовком «Праздник русской словесности» (1838. № 13 (12 февраля). С. 103–104).]. Крохотную заметку напечатала «Художественная газета» Кукольника, посулив читателям в скором будущем «особую статью об этом важном празднестве» с приложением гравюры с некоего нового портрета Крылова, нарисованного карандашом с натуры «одним из отличнейших наших художников» (№ 3 за 15 февраля, цензурное разрешение от 23 февраля [sic!]). Спустя некоторое время к ним присоединились журналы: «Сын Отечества и Северный архив» (1838. Т. 2. № 3; цензурное разрешение от 15 марта), «Современник» (1838. Т. 9. цензурное разрешение от 29 марта, статья П. А. Плетнева) и «Журнал Министерства народного просвещения» (1838. Ч. 17. № 2; статья Б. М. Федорова).
На освещение этого события было обращено особое внимание Уварова: все материалы просматривались им лично[568 - Факсимиле соответствующего предписания для цензоров от 3 февраля 1838 года см.: Иван Андреевич Крылов в портретах, иллюстрациях, документах / Сост. А. М. Гордин. М.; Л., 1966. С. 146. Собственноручная правка министра и его помета «Печатать. Уваров» имеются на автографе статьи А. А. Краевского «Пятидесятилетний юбилей И. А. Крылова» (ОР РНБ. Ф. 391. № 904. Л. 1–2). Статья вышла в «Литературных прибавлениях…» (1838. № 6 (5 февраля). С. 118; без подписи).]. Заботясь о создании максимально благоприятной картины курируемого им юбилея, он вместе с тем счел необходимым воспользоваться возможностями своего положения и свести кое-какие счеты.
Напомним, что Греч пытался организовать праздник в обход Уварова, чем спровоцировал обострение его отношений с Бенкендорфом. Со своей стороны, исключив Греча из списка организаторов, Уваров, видимо, ожидал, что тот просто смирится. Тем сильнее вывело его из себя поведение журналиста в последние дни перед празднеством.
29 января Греч получил от Жуковского письмо с поручением пригласить на «литтературный пир» знакомых ему писателей[569 - Текст письма см.: Сборник Пушкинского Дома на 1923 год. Пг., 1922. С. 113–114. Из тона письма следует, что Жуковский не знал о том, что инициатива юбилея в действительности принадлежала Гречу.] – очевидно, сотрудников «Северной пчелы» и «Сына Отечества». К этому прилагались подписной лист и тридцать билетов. На Греча, таким образом, возлагалась немалая ответственность – обеспечить присутствие на празднике примерно десятой части гостей. «Это меня взбесило, – вспоминал позднее Греч. – Устранили учредителей юбилея от участия в нем и еще дразнят»[570 - Греч Н. И. Юбилей Крылова. С. 625.]. Неудивительно, что в тот же день он ответил Жуковскому подчеркнуто вежливым, но явно недружелюбным письмом:

Милостивый государь
Василий Андреевич!
Ваше Превосходительство почтили меня письмом от нынешнего числа с приложением подписного листа на обед, который дают И. А. Крылову, и 30 билетов. Не имея случая раздать сии билеты и находясь в невозможности, к крайнему моему сожалению, участвовать в сем празднестве, принимаю смелость препроводить к Вам обратно и лист, и билеты, с выражением искреннего почтения и совершенной преданности, с коими имею честь пребыть
    Милостивый государь
    Вашего превосходительства
    всепокорнейшим слугою
    Н. Греч[571 - ОР РНБ. Ф. 539. № 1595 (копия – об обстоятельствах ее появления см. ниже).].
Вернув все билеты, Греч тем самым дал понять, что и он сам, и Булгарин отказываются принимать участие в празднике. Разумеется, это не был выпад в адрес Крылова; оскорбленные журналисты метили в Уварова, похитившего их идею.
В его руках бывшая общественная инициатива неизбежно приобрела официозный характер. Речь уже не шла о единодушии литературной корпорации, чествующей своего патриарха. Теперь торжество было призвано являть сплоченность другого рода – в лояльности прежде всего самому министру. Присутствие на празднике всех без исключения «словесников» демонстрировало бы эту управляемую квазикорпоративность, но демарш самых известных столичных журналистов угрожал столь эффектному замыслу.
Высокие ставки игры – на предстоящее событие было обращено внимание самого государя – вынудили Уварова скрепя сердце обратиться к Бенкендорфу с просьбой найти управу на смутьянов. Но даже категорическое требование шефа жандармов, переданное Гречу и Булгарину через Дубельта[572 - Встречающиеся в исследовательской литературе утверждения о том, что Николай I лично требовал присутствия всех литераторов на крыловском обеде, основываются на записке Греча, в которой говорилось: «Накануне празднества Булгарин вызвал Греча из Михайловского театра и объявил ему о сообщении воли государевой [зачеркнуто: объявил ему, что генерал Дубельт приезжал к нему и объявил волю государя], чтобы все литераторы участвовали в завтрашнем празднике» ([Греч Н. И.] Почему Греч и Булгарин не были… С. 202). Следует иметь в виду, что записка носит оправдательный характер и Греч в ней склонен преувеличивать давление, которому подвергался.], не смогло ничего изменить. В итоге оба все-таки отсутствовали на празднике, и это, разумеется, не осталось незамеченным.
Анализ публикаций, связанных с юбилеем, свидетельствует об исключительном положении, предоставленном газете Воейкова «Русский инвалид». Она первой поместила отчет о торжестве. Были в полном объеме перепечатаны все речи и стихотворения, прозвучавшие на празднике (то есть все, что входило в брошюру «Приветствия, говоренные…», вплоть до перечня музыкальных пьес), и еще несколько материалов: пространная «Запоздалая речь Русских Инвалидов И. А. Крылову», сочиненная Скобелевым (под псевдонимом «Русский Инвалид», с датой «3 февраля 1838 г.»), поздравительные стихи Р. М. Зотова «Нашему поэту-ветерану Ивану Андреевичу Крылову. При праздновании 50-тилетия его славы» и заметка сотрудника Публичной библиотеки И. П. Быстрова об истории басни «Волк на псарне»[573 - РИ. 5 февраля. № 32 (1838). С. 127–128. Стихи Зотова были приведены в газете по отдельному изданию-листку, изящно отпечатанному в типографии Смирдина. Оно получило цензурное разрешение в день праздника, и, по-видимому, раздавалось гостям на обеде. Такой листок приплетен к брошюрам «Приветствия, говоренные…» из собрания РНБ и из библиотеки Жуковского, хранящейся в Томском университете.]. Еженедельным «Литературным прибавлениям к „Русскому инвалиду“» досталось право перепечатки стихотворений Вяземского и Бенедиктова и публикации «Лаврового листка» Гребенки – но не текстов приветственных речей. Попытка издателя «Прибавлений…» А. А. Краевского воспроизвести их в составе своего отчета натолкнулась на прямой запрет Уварова[574 - Беловая рукопись отчета заканчивается словами о приводимых ниже «речах и стихах, сочиненных для сего незабвенного праздника». Эта концовка была вычеркнута Уваровым (см. ОР РНБ. Ф. 391. № 904. Л. 2). В ходе цензурования этого материала у Жуковского по какой-то причине сложилось впечатление, что в его приветствие Крылову были внесены изменения, и он пришел в негодование. Одоевский «под диктовкой» поэта писал Краевскому: «Если есть <…> хоть малейшая перемена, то он требует, чтобы речь его отнюдь не была напечатана». Краевский отвечал: «Министр не позволил печатать ни одного приветствия. Я перепечатываю только стихи, помещенные в нынешнем [от 4 февраля] нумере „Инвалида“. <…> Это я узнал сейчас только от Никитенка, которому С. С. Уваров переслал нашу статью» (ОР РНБ. Ф. 539. Оп. 2. № 641. Л. 40, 39 об.). Выражение «наша статья» позволяет предположить, что отчет для «Литературных прибавлений» был коллективным произведением.].
Статья о юбилее, написанная Гречем[575 - [Греч Н. И.] Почему Греч и Булгарин не были… С. 203.] со слов кого-то из присутствовавших (скорее всего, Полевого), смогла увидеть свет в «Северной пчеле» лишь на шестой день после праздника – 8 февраля. К ней прилагались стихи Вяземского, но ни речей, ни других приветствий, ни иных дополнительных материалов, за исключением рескрипта, газета не поместила. Нехарактерные для «Пчелы» медлительность и скудость в освещении столь важного события, по-видимому, объяснялись тем, что министр-цензор намеренно задерживал ее материалы.
Более того, Уваров способствовал возникновению публичного скандала. Просматривая статью Воейкова, предназначенную для «Русского инвалида», он не стал вычеркивать оттуда следующий пассаж: «Из известных писателей не участвовали в сем празднике Ф. В. Булгарин, Н. И. Греч и О. И. Сеньковский [sic!]». Сенковский и в самом деле не был на обеде, но воспользовался этим один Воейков, его личный враг. Нарочитая полонизация фамилии здесь не случайна: этот выпад звучал как прямое обвинение в попытке создания литературной фронды, причем с прозрачным намеком на нерусское происхождение всех троих «отщепенцев»[576 - Красочный рассказ Панаева о том, как Воейков за свою «смелую выходку» был якобы на три дня помещен на гауптвахту (Панаев И. И. Литературные воспоминания. С. 114–115), не подтверждается другими источниками и, учитывая, что Воейков действовал с санкции Уварова, явно недостоверен. В нем, по-видимому, преломился реальный эпизод 1830 года, когда Воейков оказался на гауптвахте вместе с Булгариным и Гречем в наказание за участие в печатной полемике по поводу романа М. Н. Загоскина «Юрий Милославский».].
В освещении крыловского юбилея приняла участие и немецкоязычная St. Petersburgische Zeitung. Хотя газета, в которой сотрудничали петербургские немцы-литераторы, несомненно, имела возможность подготовить и поместить оригинальный материал об этом событии, она ограничилась практически дословным переводом отчета «Русского инвалида», включая ошибку в возрасте юбиляра (72 года) и выпад против троицы отсутствовавших[577 - St. Petersburgische Zeitung. 1838. № 29 (5/17. Februar). S. 124 (с указанием на источник: «Р. И.»). В № 31 (8/20 февраля) был помещен перевод рескрипта Крылову (S. 133). На этом фоне любопытна позиция, занятая официальной газетой Царства Польского, выходившей в Петербурге. Краткое сообщение о юбилейном празднике в честь Крылова появилось там 11 февраля (Tygodnik Petersburski. 1838. № 13 (11/23 lutego). S. 67). Оно представляло собой сокращенный пересказ того же материала из «Русского инвалида» (с повторением ошибочного указания на возраст баснописца – 72 года), но без финального упрека в адрес Булгарина, Греча и Сенковского. Учитывая, что двое из них были поляками, это выглядело как жест солидарности со стороны издателя газеты О. А. Пржецлавского.]. Напомним, что St. Petersburgische Zeitung, издаваемая Академией наук, находилась в орбите непосредственного влияния Уварова как ее президента.
Издатели «Пчелы» смогли ответить на обвинения только 8 февраля. В том же номере, где была опубликована статья о юбилее, появилась за подписью Греча следующая заметка:

В № 31?м «Русского инвалида», при описании торжества юбилея И. А. Крылова, имя товарища моего, Ф. В. Булгарина, и мое помещены в числе имен тех литераторов, которые не участвовали в торжестве. Это требует пояснения. Накануне торжества поручили мы А. Ф. Смирдину доставить нам билеты и отдали ему следующие за то деньги. На другой день г. Смирдин объявил нам, что все билеты уже розданы. Ф. В. Булгарин поехал к И. А. Крылову, чтоб объявить ему о том и поздравить его лично; я же, принужденный нездоровьем сидеть дома, исполнил этот приятный долг письменно. Мы участвовали в торжестве сердцем и душою[578 - СПч. 1838. № 32 (8 февраля). С. 127.].
Несмотря на примирительный тон «Пчелы», скандал разрастался. 12 февраля «Литературные прибавления к „Русскому инвалиду“» поместили следующее «Объяснение», составленное, по-видимому, Вяземским[579 - Написанный рукой Вяземского текст приложен к его письму Одоевскому (не позднее 11 февраля): ОР РНБ. Ф. 391. № 905. Л. 3.]:

Для устранения от себя нарекания в произвольной раздаче билетов на обед, данный 2 февраля в честь И. А. Крылова, или в умышленном исключении из этого празднества кого-либо из литераторов, желавших в нем участвовать, учредители его просили нас дать следующее пояснение на пояснение г. Греча, напечатанное в «Северной пчеле» (№ 32, 8 февраля):
«За несколько дней до праздника и тотчас по составлении подписных листов для внесения имен желавших в нем участвовать, учредители сообщили при письме одного из них таковый лист г. Гречу с 30?ю билетами, предоставляя их в его распоряжение. Г. Греч возвратил немедленно список и 30 билетов при письме, в котором изъяснял, что „не имея случая раздать билеты и находясь в невозможности участвовать в празднестве, он препроводил обратно и лист, и билеты“. Письмо сие от 29 января, а обед был дан 2 февраля. В то же время разосланы были подписные листы ко всем литераторам, находящимся в Петербурге. – При сем учредители празднества, для исправления ошибки, вкравшейся в 31 № «Русского инвалида», вменяют себе в обязанность объявить, что если г. Сенковский и не был на помянутом обеде, то взял билет на оный[580 - В ситуации вокруг юбилея Сенковский занял особую позицию. Питая к Крылову неприязнь (об этом см. в главе 1), он не только не присутствовал на празднике, но и ни строчкой не упомянул о нем в популярнейшем журнале «Библиотека для чтения», редактором которого он был. Это особенно заметно на фоне того, что в 1836 году «Библиотека…» подробно описала юбилей доктора Загорского, а в 1838?м поместила рецензию на освещающую этот юбилей брошюру «Пятидесятилетие заслуженного профессора…». Провокационную выходку Воейкова Сенковский также оставил без ответа; оправданием ему, как видим, послужила покупка билета, а последовавшее вскоре принудительное прекращение полемики позволило ему остаться в стороне от конфликта.] и, следовательно, именем своим в нем участвовал».
Первоначальный вариант «Объяснения», сохранившийся среди бумаг Краевского, существенно отличался от печатного:

Учредители праздника в честь И. А. Крылова уведомили нас, что, прочитав известие, напечатанное в 32 № «Северной Пчелы» и 31 № «Русского Инвалида», они считают долгом пред публикою объявить, что подписные листы для внесения имен желавших участвовать в сем празднике, равно и билеты для входа в залу собрания были сообщены всем гг. литераторам, находящимся в Петербурге, а в том числе г. Гречу и г. Булгарину, за три дня до праздника. Г. Сенковский хотя и не был на сем обеде, но взял билет на оный и, следовательно, именем своим в нем участвовал[581 - ОР РНБ. Ф. 391. № 906.].
Этот текст был передан Краевскому с просьбой «принять по сему благоприличные меры», то есть представить его на рассмотрение министру[582 - Записка Одоевского к Краевскому (без даты) – ОР РНБ. Ф. 391. № 907. Л. 1.]. По всей видимости, именно вследствие вмешательства Уварова упоминание о Булгарине вообще исчезло, и «Объяснение» сосредоточилось на «разоблачении» Греча. В ход пошло его письмо Жуковскому от 29 января, причем цитата была искажена – опущено вежливое выражение сожаления, отчего слова журналиста стали звучать особенно вызывающе.
Заметим, что письмо не могло быть обнародовано без согласия адресата, но столь грубое попрание элементарной этики тенью ложилось на его репутацию. Заставить Жуковского на это пойти было под силу только лично Уварову. Министр истребовал письмо Греча в подлиннике – это следует из пометы на копии, оставшейся в бумагах Одоевского[583 - ОР РНБ. Ф. 539. № 1595 – заверенная Жуковским копия рукой Одоевского, с пометой последнего: «Подлинное отправлено к Сергею Семеновичу Уварову».], а затем состоялся его разговор с Жуковским.
Какие аргументы пошли тогда в ход, можно только догадываться. Вероятно, Уваров пообещал поэту, что его имя не будет фигурировать в газетной публикации. Но главное – нужно было перевести дело из сферы личных отношений, где подобное обращение с частным письмом было решительно недопустимо, в сферу публичных интересов, где Греч представал в роли public enemy, для наказания которого все средства хороши. То, что Жуковского в конце концов удалось убедить, многое говорит о восприятии крыловского юбилея его организаторами, в особенности Уваровым, куратором со стороны государства.
Теперь ничто не мешало доработать «Объяснение», включив в него цитату из письма Греча. «Жуковский уже объяснился по этому [поводу] с министром, и препятствия не будет», – с облегчением сообщал Вяземский Одоевскому. Готовый текст следовало незамедлительно представить министру на окончательное одобрение: «Так сказал Уваров Жуковскому»[584 - ОР РНБ. Ф. 391. № 905. Л. 1, 2.].
Азартный Вяземский рассчитывал нанести противнику чувствительный удар, напечатав «Объяснение» организаторов сразу в «Литературных прибавлениях…» и в самом «Русском инвалиде». «Нужно бы послать к Воейкову список, чтобы он также напечатал в субботнем листке Инвалида», – поторапливал он Одоевского в той же записке[585 - Там же. Л. 1.]. Однако в субботу 12 февраля публикация появилась только у Краевского. «Инвалид» в этот день вообще не вышел, что случалось довольно редко. Возможно, Воейков, зная о том, откуда взялась в «Объяснении» цитата из Греча, предпочел не публиковать его, чтобы лишний раз не раздражать Жуковского, своего давнего покровителя.
На этом печатное выяснение отношений было прекращено – и, вероятно, не по воле его участников. Хотя Греч, а с ним и Булгарин, по-видимому, всерьез рассчитывали на поддержку Бенкендорфа, для III отделения в тот момент куда важнее было замять скандал. В связи с этим Греча вызвали к Дубельту, где ему пришлось давать письменные объяснения[586 - См.: [Греч Н. И.] Почему Греч и Булгарин не были… С. 201–203.]. Одновременно, по соглашению Бенкендорфа с Уваровым[587 - В мемуарах Греч бегло упоминает о переписке, которая по этому поводу возникла между III отделением и Уваровым (см.: Греч Н. И. Юбилей Крылова. С. 628).], было свернуто освещение крыловского юбилея в газетах. Вероятно, именно поэтому не увидели света две подробные статьи, анонсированные одна «Литературными прибавлениями»[588 - Об этой статье, по-видимому, идет речь в письме Одоевского к Краевскому, написанном не позднее 10–11 февраля (ОР РНБ. Ф. 391. № 907. Л. 1). Ее автором он называет Вяземского, которому и просит сообщить, «в каком виде» статья будет получена от министра-цензора.], вторая – «Художественной газетой».
Вслед за тем острота ситуации быстро сошла на нет. Свидетельством этого стало появление в мартовском номере журнала «Сын Отечества», официальными редакторами которого были Греч и Булгарин, хроникальной заметки о 2 февраля. Ее автор (возможно, Полевой, который в это время редактировал журнал) ухитрился не упомянуть ни одного из организаторов праздника. Зато он подобострастно привел полный текст речи Уварова, в которой тот всячески подчеркивал собственную значимость, называя себя «орудием всемилостивейшего внимания государя императора к нашему незабвенному [sic!] Крылову» и «представителем его державного благоволения» к русской словесности[589 - Летопись событий за февраль 1838 года // Сын Отечества и Северный архив. 1838. Т. 2. № 3. С. 58 (5?й пагинации).].
А между тем крыловским праздником как культурным событием, редким даже для Европы, заинтересовалась иностранная пресса. 5 марта по новому стилю в ведущей французской газете Journal des dеbats появилась краткая заметка:

Многочисленные ученые и художники, числом около двухсот, дали 14 февраля в Санкт-Петербурге блистательный праздник в честь 72?го дня рождения знаменитого русского баснописца Крылова. Министр народного просвещения, г. Уваров, который присутствовал на этом празднике вместе со многими другими министрами, от лица императора вручил поэту крест Станислава[590 - Journal des dеbats politiques et littеraires. 1838. 5 mars. [Fol. 1v°].].
Источником, судя по «72?му дню рождения», послужила статья в одном из петербургских иноязычных изданий, – St. Peterburgische Zeitung или Tygodnik Petersburski, которые, как уже отмечалось, воспроизвели заметку «Русского инвалида», где фигурировала именно эта цифра. Поскольку французская культура на тот момент еще не знала традиции юбилейных чествований, сотрудник Journal des dеbats опустил упоминание о 50-летии литературной деятельности как нечто не совсем очевидное для читателей.
Замечательно, что официоз российского министерства иностранных дел, Journal de Saint-Pеtersbourg, отозвался на торжество 2 февраля даже позже, чем Journal des dеbats. Короткая заметка, в которой сообщалось о праздновании двух 50-летних годовщин профессиональной деятельности – гатчинского доктора Бока и Крылова, появилась только 6 марта (22 февраля по старому стилю). Дату ни одного, ни другого юбилея газета не назвала, но все равно умудрилась перепутать их последовательность: юбилей Бока в Гатчине назван «недавно состоявшимся трогательным праздником», а крыловский – «не менее трогательным праздником, свидетелем которого наша столица стала несколькими днями ранее»[591 - Journal de Saint-Pеtersbourg. 1838. № 23 (22 fevrier / 6 mars). P. 89.]. Очевидно, что с точки зрения внешнеполитического ведомства чествование русского баснописца еще не представлялось чем-то значимым для зарубежной аудитории. Запоздалое и малосодержательное сообщение появилось в Journal de Saint-Pеtersbourg, вероятно, лишь по указанию кого-то из влиятельных лиц, кто лучше чувствовал внутриполитическую конъюнктуру и мог оценить государственное значение этого события. Характерно, что похороны Крылова через шесть лет это издание будет освещать уже гораздо активнее.
А тем временем главная газета Германии, аугсбургская Allgemeine Zeitung, из номера в номер печатала материалы о крыловском юбилее от своего постоянного корреспондента в русской столице Леонгарда фон Будберга. 27 февраля по новому стилю вышла датированная 14 февраля (то есть непосредственно днем праздника по старому стилю) подробная заметка, где рассказывалось о том, как Петербург отмечал 50-летие литературной деятельности и 70-летие со дня рождения «знаменитого нашего баснописца». Характеризуя юбиляра, журналист посчитал нужным сообщить, что тот в свое время получил от книгоиздателя Смирдина 40 тысяч рублей. Вслед за этим, 5 марта, был напечатан текст рескрипта Крылову, а 6-го – еще одна заметка с пространными цитатами из речей Уварова и Жуковского[592 - Allgemeine Zeitung. 1838. № 58 (27. Februar). S. 463–464; № 64 (5. M?rz). S. 511; № 65 (6. M?rz). S. 518–519. Статьи атрибутированы Будбергу на основании данных архива газеты и ее издателя, хранящегося в Deutsches Literaturarchiv Marbach (за справку благодарим Биргит Сленска и Светлану Киршбаум). Подробно о Л. фон Будберге см.: Go?edeke K. Grundriss zur Geschichte der deutschen Dichtung. Band XV. Dresden, 1929. S. 93–94; Got?tzmann C., H?rner P. Lexikon der deutschsprachigen Literatur des Baltikums und St. Petersburgs. Band 1. Berlin; New York, 2007. S. 309–310.].
Этими публикациями сюжет о юбилее русского баснописца, казалось, был исчерпан. Однако через два месяца газета неожиданно возвратилась к нему во второй части статьи Генриха Кёнига «Литературные известия из России», помещенной в одном из приложений[593 - Litterarische Mittheilungen aus Russland. II. Jubelfeier. Krise. Erwartungen // Ausserordentliche Beilage zur Allgemeinen Zeitung. № 236–237. 1838. 4. Mai. S. 942–943. О русских источниках Кёнига см.: Zi?egengeist G. Aus Heinrich Koenigs ungedruckter Korrespondenz mit Cotta und Brokhaus ?ber die «Literarischer Bilder aus Russland» (1837–1839) // Zeitschrift f?r Slawistik. Bd. 34 (1989). № 1. S. 19–20, 28.].
Кёниг получил известность в России после того, как в 1837 году опубликовал в Штутгарте книгу Literarische Bilder aus Russland. В ней, опираясь на мнения своего консультанта, московского литератора Н. А. Мельгунова, он крайне резко отзывался о журналистской деятельности «триумвирата» – Греча, Булгарина и Сенковского. В рамках последовавшего за этим обмена полемическими выпадами[594 - Об этом см.: Harer K. Из литературно-политической полемики конца 1830?х годов: Неопубликованная статья С. П. Шевырева и Н. А. Мельгунова против «Северной пчелы» // Vademecum: К 65-летию Лазаря Флейшмана / Сост. и ред. А. Устинова. М., 2010. С. 31–33; Евсеева М. К. Мельгунов Николай Александрович // Русские писатели 1800–1917: Биографический словарь. Т. 3. М., 1994. С. 573, 576; Кузовкина Т. Феномен Булгарина: Проблема литературной тактики. Тарту, 2007. С. 99–110.] Кёниг счел нужным обратиться к юбилею Крылова и воскресить как будто бы забытые уже упреки не явившимся на торжество. С симпатией, хотя и не вполне т?очно описав чествование «бессмертного баснописца», немецкий публицист далее замечал, что на торжестве

не видно было только знаменитого увядшего трилистника: Греча, Булгарина и Сенковского. Эти господа – следуя, видимо, безошибочному инстинкту – исключили себя из общего праздника.
Удар, нанесенный через иностранную прессу, настолько уязвил Булгарина и Греча, что последний и десятилетия спустя сетовал в мемуарах на «превратное <…> обидное и огорчительное» изложение в Allgemeine Zeitung «начала и обстоятельств» юбилея[595 - Греч Н. И. Юбилей Крылова. С. 624.]

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71227696?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes

1
На это недвусмысленно указывает цитата из Игоря Северянина, ставшая названием новейшей биографии – Кучерская М. Лесков: Прозёванный гений. М., 2021.

2
Зорин А. Жизнь Льва Толстого: опыт прочтения. М., 2020. С. 11.

3
Полное собрание сочинений И. Крылова, с биографиею его, написанною П. А. Плетневым: В 3 т. СПб., 1847 (цензурное разрешение всем трем томам – 31 мая 1846 года).

4
ПГП. Т. 3. С. 400 (письмо от 16 марта 1849 года; список используемых сокращений см. на с. 730–731). Между тем недовольные были: незаконнорожденная дочь Крылова А. П. Савельева, с семьей которой он прожил последние годы, почти четверть века спустя в разговоре с Л. Н. Трефолевым опровергала плетневскую версию смерти баснописца, утверждая, что причиной тому «были вовсе не роковые рябчики, а вообще старость» (КВС. С. 286).

5
Плетнев П. А. Жизнь Ивана Андреевича Крылова // Басни И. А. Крылова: В IX книгах. СПб., 1847. С. XII, XVIII, XIX, XXII, II.

6
Во второй раз полное собрание сочинений Крылова было выпущено в 1859 году. Для него Плетнев дополнил свой очерк рассказом о сооружении памятника в Летнем саду. Что касается однотомника басен, то это было одно самых ходовых изданий Юнгмейстера – Веймара. В последний раз он вышел под их маркой в 1873 году (13?е издание). Очевидно, после этого права были перепроданы. В 1875–1879 годах полное собрание басен издавалось А. М. Котоминым под редакцией В. Ф. Кеневича, а затем вплоть до 1894 года, когда закончился срок действия авторского права, П. А. Егоровым. Чаще всего в этих изданиях воспроизводилась вступительная статья Плетнева.

7
Насколько нам известно, специальных работ о связях басен Козьмы Пруткова с крыловскими не существует. Замечательно, однако, что появлению самой этой литературной фигуры предшествовали три басни – «Незабудки и запятки», «Кондуктор и Тарантул», «Цапля и беговые дрожки», – появившиеся в ноябрьской книжке «Современника» за 1851 год. Написавший их Александр Жемчужников (вторую и третью – в соавторстве с братом Алексеем) позднее в биографии Пруткова подчеркивал, что, склонившись «заняться сочинением басен», он «тотчас же возревновал славе И. А. Крылова, тем более что И. А. Крылов тоже состоял в государственной службе и тоже был кавалером ордена св. Станислава 1?й степени» (Козьма Прутков. Полн. собр. соч. / Вступ. ст., подгот. текста и примеч. Б. Я. Бухштаба. М.; Л., 1965. С. 335). Аллюзии на плетневские жизнеописания Крылова тут не случайны: они вышучивают риторику, уже навязшую в зубах. Ср. также позднейшее замечание Алексея Жемчужникова: «Хотя каждый из нас имел свой особый политический характер, но всех нас соединила плотно одна общая нам черта: полное отсутствие „казенности“ в нас самих и, вследствие этого, большая чуткость ко всему казенному» (цит. по: Там же. С. 393). Укажем в этой связи на двустишие «С чела все рвут священный лавр венца, / С груди – звезду святого Станислава» (из мистерии «Сродство мировых сил»), обыгрывающее реалии крыловского юбилея – лавровый венок и орден.

8
О личном влиянии Ростовцева на преподавание литературы учащимся его ведомства см.: Вдовин А. В. От «Полной русской хрестоматии» к первой программе по литературе: становление стандартов литературного образования в России и педагогические проекты А. Д. Галахова 1840–1850?х годов // Институты литературы в Российской империи: Коллект. монография / Сост. и отв. ред. А. В. Вдовин, К. Ю. Зубков. М., 2023. С. 317–348.

9
Кеневич В. Ф. Библиографические и исторические примечания к басням Крылова. СПб., 1868. Уже через год издание разошлось, и «Примечания…» были перепечатаны в составе «крыловского» «Сборника статей, читанных в Отделении русского языка и словесности Императорской Академии наук» (Т. 6. СПб., 1869. С. 1–290, 2?й пагинации). В 1878 году они вышли вторым изданием, под одной обложкой с важными документами официального и личного происхождения – «Материалами к биографии Крылова», впервые также напечатанными Кеневичем в академическом сборнике 1869 года.

10
РС. 1871. Вып. 2. С. 161–200.

11
См. письмо академика Я. К. Грота к Савельеву от 16 сентября 1875 года с упоминанием о «предпринятом ныне, под редакциею В. Ф. Кеневича, издании полного собрания сочинений Крылова», которое «обратило на себя сочувственное внимание императорской Академии наук», и просьбой предоставить в распоряжение Академии «драгоценную коллекцию рукописей знаменитого баснописца» (ОР РНБ. Ф. 227. № 78. Л. 1–1 об.). Савельев отозвался на это предложение и в 1876 году безвозмездно передал Академии крыловские бумаги через посредство Кеневича, который, сделав «точнейшую опись всех листов», доставил их хранителю отдела рукописей Библиотеки Академии наук А. А. Кунику (ОР РНБ. Ф. 1000. № 1093. Л. 1; письмо Кеневича к Савельеву от конца ноября – начала декабря 1876 года). В настоящее время эти бумаги Крылова находятся в Рукописном отделе ИРЛИ (Пушкинский Дом), фонд 142.

12
В 1879 году. Архив Кеневича, по всей видимости, не сохранился.

13
Каллаш Вл. Предисловие // Полное собрание сочинений И. А. Крылова [В 4 т.] / Ред., вступ. статьи и примечания В. В. Каллаша. Т. 1. СПб., [1904]. С. XIII. Материалы, обнаруженные по завершении работы над собранием, включены в две примыкающие к нему брошюры: Каллаш В. В. Из неизданных сочинений И. А. Крылова. I–II. СПб., 1904; III. СПб., 1905. О методах работы ученого и его взглядах на фигуру Крылова см.: Говенько Т. О роли А. Н. Веселовского в подготовке В. В. Каллашом «Полного собрания сочинений И. А. Крылова» (1904–1905) // Русская словесность. 2019. № 4. С. 27–31.

14
Биографический очерк // Полное собрание сочинений И. А. Крылова / Ред., вступ. статьи и примечания В. В. Каллаша. Т. 1. С. LXIII.

15
Плетнев П. А. Жизнь и сочинения Ивана Андреевича Крылова // Полное собрание сочинений И. Крылова, с биографиею его, написанною П. А. Плетневым. Т. 1. СПб., 1847. C. II–III.

16
Об этом см. в главе 5.

17
Плетнев П. А. Жизнь и сочинения Ивана Андреевича Крылова // Полное собрание сочинений И. Крылова, с биографиею его, написанною П. А. Плетневым [В 3 т.]. Т. I. СПб., 1859. С. CXIX.

18
Выготский Л. С. Психология искусства. М., 1986. С. 173. Формулу Ю. И. Айхенвальда Выготский приводит с легкой неточностью; должно быть: «Крылов всем – дедушка» (Айхенвальд Ю. Силуэты русских писателей. Вып. I. М., 1914. С. 8).

19
Там же. С. 174. Выражение «тонкий яд» почерпнуто из басни самого Крылова «Сочинитель и Разбойник», где оно характеризует прославленного автора, проповедовавшего разрушительные для общества идеи.

20
Поразительно – но и показательно в связи с «невидимостью» Крылова, – что значимого интереса к нему не выказал никто из ученых ОПОЯЗа, хотя и его тексты, и перипетии его жизни и карьеры представляют собой богатейший материал, который буквально взывает к интерпретации в координатах «литературной эволюции», «литературного факта», «литературного быта», «приема» и т. д.

21
Гуковский Гр. Иван Андреевич Крылов // Крылов И. А. Полное собрание стихотворений. Т. 1. Басни / Ред. и коммент. Б. И. Коплана, статьи Г. Гуковского, Б. Коплана и В. Гофмана. Л., 1935 («Библиотека поэта». Большая серия). С. 5–76. Дата под текстом – 1934. В ранней монографии Гуковского «Русская поэзия XVIII века» (Л., 1927) Крылов не упомянут.

22
Гуковский Гр. Иван Андреевич Крылов. С. 69–70.

23
Там же. С. 66, 67.

24
«<…> душу <…> он умел прикрывать от неуместного любопытства какою-то апологическою оболочкою, как раковиною, защищавшею его от житейских смут и бурь»; «Поутру он принимал всех, и со всеми обходился одинаково ласково, с человеком ему преданным и приятным и с тем, который не имел права на его благосклонность или был несносен» (Булгарин. Взгляд. № 8. С. 30; № 9. С. 35).

25
Биографический очерк // Полное собрание сочинений И. А. Крылова. Т. 1. С. LXIV.

26
Гуковский Гр. Иван Андреевич Крылов. С. 63, 69.

27
Гуковский Г. Крылов // Крылов И. А. Басни / Статья, ред. и примеч. Б. Коплана. Л., 1935. С. 5–43.

28
См.: Гуковский Г. А. Заметки о Крылове // XVIII век. Сб. 2. М.; Л., 1940. С. 142–165; Серман И. З. Басни Крылова и общественное движение его времени // Ученые записки Ленинградского университета. 1939. № 33. Вып. 2. С. 94–109; Десницкий А. В. Этюды о творчестве Крылова // Ученые записки Ленинградского педагогического института… 1936. Т. II. Вып. 1. С 179–217.

29
Крылов И. А. Сочинения / Под ред. Демьяна Бедного. Т. I–III. М.: ГИХЛ, 1945–1946.

30
См. об этом: Домгерр Л. Л. Из истории советского академического издания полного собрания сочинений Пушкина 1937–1949 гг. (Материалы и комментарии) // Записки Русской Академической группы в США. 1987. Т. XX. С. 295–299; Рак В. Д. О кризисе академического пушкиноведения и подметках великих пушкинистов // Рак В. Д. Пушкин, Достоевский и другие (Вопросы текстологии, материалы к комментариям): Сб. статей. СПб., 2003. С. 7–9.

31
Издание 1969 года подготовил Н. Л. Степанов, издание 1984 года – С. А. Фомичев.

32
Крылов И. А. Басни / Изд. подгот. А. П. Могилянский. М.; Л., 1956. По основательности с этим изданием сопоставим однотомник «Стихотворения» (вступительная статья, подготовка текстов и примечания – также А. П. Могилянского), вышедший в большой серии «Библиотеки поэта» в 1954 году, как второе по счету издание Крылова под этой маркой.

33
Крылов И. А. Полное собрание драматических сочинений / Сост., вступ. ст., коммент. Л. Н. Киселевой. СПб., 2001.

34
См.: Овчинников Р. В. В поисках автора «весьма замечательной статьи» (Об атрибуции одного из источников пушкинской «Истории Пугачева») // История СССР. 1979. № 4. С. 173–179; Бабинцев С. М. И. А. Крылов. Очерк его издательской и библиотечной деятельности. М., 1955; Полонская И. М. К биографии И. А. Крылова (библиографические и архивные изыскания) // Труды Государственной библиотеки СССР им. Ленина. Т. II. М., 1958. С. 70–93; Голубева О. Д. Хранители мудрости. М., 1988. С. 128–148.

35
Кочеткова Н. Д. Сатирическая проза Крылова // Иван Андреевич Крылов. Проблемы творчества / Под ред. И. З. Сермана. Л., 1975. С. 53–112; Разумовская М. В. «Почта духов» И. А. Крылова и романы маркиза д’Аржана // РЛ. 1978. № 1. С. 103–115.

36
Всеволодский[-Гернгросс] В. Крылов и театр // И. А. Крылов. Исследования и материалы. М., 1947. С. 224–239; Киселева Л. Н. Некоторые особенности поэтики Крылова-драматурга (взаимоотношения с литературной традицией) // Классицизм и модернизм: Сб. статей. Тарту, 1994. С. 55–83; Лотман Ю. М. Речевая маска Слюняя // Вторичные моделирующие системы. Тарту, 1979. С. 88–90.

37
Виноградов В. В. Язык и стиль басен Крылова // Известия Академии наук СССР. Отделение литературы и языка. 1945. Т. 4. Вып. 1. С. 24–52; Серман И. З. Крылов-баснописец // Иван Андреевич Крылов. Проблемы творчества. С. 221–279; Степанов В. П. Эволюция и теория басни в 1790–1810?х годах // Там же. С. 196–220; Петровский Ф. А. Крылов и античная басня // Язык и стиль античных писателей. Л., 1966. С. 144–154.

38
Дурылин С. Крылов и Отечественная война 1812 года // И. А. Крылов. Исследования и материалы. С. 149–186; Брискман М. А. К истолкованию басен Крылова о войне 1812 года // Труды Ленинградского библиотечного института им. Н. К. Крупской. Т. II. 1957. С. 147–161.

39
Альтшуллер М. Г. Крылов в литературных объединениях 1800–1810?х годов // Иван Андреевич Крылов. Проблемы творчества. С. 154–195; Киселева Л. Н. Журнал «Зритель» и две концепции патриотизма в русской литературе 1800?х гг. // Проблемы типологии русской литературы: Труды по русской и славянской филологии: Литературоведение. Тарту, 1985. С. 3–20 (= Ученые записки Тартуского гос. университета. Вып. 645); Альтшуллер М. Г. Беседа любителей русского слова: У истоков русского славянофильства. 2?е изд. М., 2007. С. 214–250.

40
Таковы биографии, выпущенные в серии «Жизнь замечательных людей», – Н. Л. Степанова (два издания: 1963, 1969) и в особенности Е. Н. Цимбаевой (2014), а также книга И. В. Сергеева («Крылов». М., 1955).

41
Коровин В. И. Жизнь и литературная судьба Ивана Крылова. М., 2024. С. 480–481. Исследователь придерживался этой же точки зрения и в предшествующей версии своего труда – «Поэт и мудрец: Книга об Иване Крылове» (М., 1996).

42
См. сборник «И. А. Крылов и православие» (М., 2006) и статьи В. Воропаева и А. Фурсова в посвященном 250-летию Крылова номере журнала «Русская словесность» (2019. № 4).

43
Сибирь. 1979. № 4. С. 70–83. См. также: Гордин М. А., Гордин Я. А. Театр Ивана Крылова. Л., 1983 и беллетризованную биографию: Гордин М. А. Жизнь Ивана Крылова. М., 1985.

44
Концептуальный импульс этих работ оказался столь значителен, что в рецензиях на них обсуждались вопросы не только крыловской биографии, но и куда более общие – писательские мифологии, методология исследований поведения и т. д. См.: Тартаковский А. Легенда и реальный облик писателя // ВЛ. 1983. № 10. С. 240–247; Проскурина В. Театральный мир баснописца // ВЛ. 1984. № 7. С. 215–220; внутренний отзыв В. Э. Вацуро на рукопись КВС см.: В. Э. Вацуро: Материалы к биографии. М., 2005. С. 340–345.

45
О возможностях такого подхода см.: Вдовин А. В., Зубков К. Ю. «Не литература сама по себе, а ее социальное бытование»: институты литературы в Российской империи // Институты литературы в Российской империи: Коллективная монография. М., 2023. С. 7–34, а также статьи, написанные для этого труда А. А. Костиным и А. С. Бодровой.

46
О паттернах формирования разных типов известности см. прежде всего: Lilti A. Figures publiques, l’invention de la cеlеbritе, 1750–1850. P., 2014 (рус. перевод – СПб., 2018).

47
Ср. замечание современных исследователей о том, что локальные режимы публичности составляют «важную часть исторического и политического контекста, в котором мы можем лучше понимать как значение, так и значимость конкретных публичных высказываний» (Атнашев Т., Вайзер Т., Велижев М. Двести лет опыта: от буржуазной публичной сферы к российским режимам публичности // Несовершенная публичная сфера: История режимов публичности в России. М., 2021. С. 8).

48
РГАЛИ. Ф. 79. Оп. 1. № 13 («Современные происшествия и воспоминания мои». Ч. XI. 1843–1846 гг.). Л. 56 – 56 об.

49
Вероятно, к этому случаю применимы идеи Жизель Сапиро об относительной независимости автора и его произведений, см.: Sapiro G. Peut-on dissocier l’Cuvre de l’auteur? P., 2020.

50
Эту задачу мы понимаем в духе французского историка искусства Жоржа Диди-Юбермана – как необходимость для исследователя увидеть и подвергнуть анализу «слабые места», образующиеся там, где нечто не представлено, но должно быть представлено, или представлено как бы на ином языке, который нужно выучить и понять. См. его статью Rendre sensible [сделать ощутимым = включить в сферу чувств] в сборнике «Что такое народ?» (Qu’est-ce qu’un peuple? P., 2013. P. 77–114), а также главку S’approcher, documenter, rendre sensible в книге: Didi-Huberman G. Peuples en larmes, peuples en armes. L’oeil de l’histoire, 6. P., 2016, замечательном разборе фильма С. Эйзенштейна «Броненосец „Потемкин“».

51
Две ее главы публиковались в виде отдельных статей. Гл. 1 – Беспечен как Лафонтен: Заработки, доходы и жизненные стратегии И. А. Крылова // Семиотика поведения и литературные стратегии: Лотмановские чтения – XXII (= Monumenta Humanitatis: Чтения ИВГИ – ИВКА – ЦТСФ. Вып. 3). М., 2017. С. 64–128. Гл. 2 – а) Крылов и многие другие: Генезис и значение первого литературного юбилея в России // НЛО. 2017. № 145. С. 158–177 (имеется англ. перевод: Krylov and Many Others: The Genesis and Meaning of Russia’s First Literary Jubilee // Studies in Russian Literature. 2020. Vol. 56: 3–4. P. 135–156); б) Крыловский юбилей 1838 г. как культурный и идеологический феномен // Транснациональное в русской культуре: Сб. статей (= Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia XV). М., 2018. С. 6–83. При включении в книгу эти тексты были переработаны.

52
Серман И. З. Загадка Крылова // РЛ. 2006. № 4. С. 165.

53
Грот Я. К. Литературная жизнь Крылова // Сб. 1869. С. 1 (1?й пагинации).

54
Близкий подход представлен в статье: Korchmina E., Zorin A. Karamzin and Money // Cahiers du monde russe. 2018. Vol. 59. № 1. P. 117–140.

55
Сб. 1869. С. 275.

56
Такие выводы следуют из наблюдений В. Г. Демакова, обнаружившего в метрических книгах церквей Каракульской и Звериноголовской крепостей, где тогда располагались части Оренбургского драгунского полка, подтверждение того, что в июне 1765 года Мария Алексеевна уже была женой А. П. Крылова, а в 1767 году ее мать Матрена Иванова проживала там же, где семья Крыловых. См.: Демаков В. Г. К вопросу о месте и дате рождения И. А. Крылова // Природное и культурное наследие Урала: Материалы XV Всерос. научно-практич. конф. Челябинск, 2024. С. 128–136. После выхода А. П. Крылова в отставку она последует за дочерью, зятем и внуком в Тверь.

57
О маршруте движения полка см.: Бабинцев С. М. Новые материалы о Крылове. Где родился И. А. Крылов? // РЛ. 1960. № 3. С. 197.

58
Упоминание о некоей Марфушке, которая в конце 1801 или начале 1802 года, возможно, получила от Крылова вольную, есть в письме его брата Льва. Из его слов вытекает, что Крылов, очевидно, не имея возможности содержать свою дворовую, позволил ей жить самостоятельно, но не снабдил ее паспортом, и она долгое время подвергалась опасности быть принятой за беглую. Никакого дохода своему господину она, скорее всего, не приносила; более того, сам Крылов в конце концов «наградил» ее «за все претерпение» (см.: Сб. 1869. С. 327).

59
Согласно преданию, по пути из Яицкого городка в Оренбург они наткнулись на пугачевцев, и матери пришлось прятать Ивана в корчаге – большом глиняном горшке (Лобанов. С. 2; приводимая этим автором дата – 1772 – неверна: восстание началось в сентябре следующего года, а Оренбург был в осаде с 5 октября 1773 до 23 марта 1774-го). Более чем через полвека Пушкин записал рассказ Крылова: «На их двор упало несколько ядер, он помнит голод и то, что за куль муки было заплачено его матерью (и то тихонько) 25 р.!» (Пушкин. Полн. собр. соч.: В 17 т. М.; Л., 1937–1959. Т. IX. Кн. 2. С. 492).

60
Об этом см.: Сб. 1869. С. 291–294.

61
Подробнее см.: Иванов Ю. К биографии Крылова // ВЛ. 1969. № 12.

62
Возможно, крестным отцом младенца стал сослуживец А. П. Крылова, прокурор губернского магистрата Лев Федорович Кайсаров.

63
Подробнее о месте Тверской семинарии в культурной жизни города 1770?х годов см.: Колосов В. И. История Тверской духовной семинарии. Ко дню 150-летнего юбилея семинарии. Тверь, 1889; Он же. Семинарские лицедейства. Тверь, 1888; Привалова Е. П. О забытом сборнике Тверской семинарии // XVIII век. Сб. 5. М.; Л., 1962.

64
См.: Ленчиненко М. В. Дворянские домашние спектакли в Твери // Страницы музыкальной истории Верхневолжья. Вып. 2. Музыка Тверского края. По материалам музыкально-краеведческих чтений 2007–2008. Тверь, 2009. С. 25–43.

65
Об этом см.: Кулакова Л. И. Н. И. Новиков в письмах М. Н. Муравьева // XVIII век. Сб. 11: Н. И. Новиков и общественно-литературное движение его времени. Л., 1976. С. 18–19.

66
По-видимому, первым на то, что культура тогдашней Твери могла оказать немалое влияние на юного Крылова, в 1895 году обратил внимание А. К. Жизневский, председатель Тверской губернской ученой архивной комиссии (см.: Жизневский. С. 8). См. также работы А. В. Десницкого, чьи выводы, впрочем, представляются спорными: И. А. Крылов – автор «Кофейницы» и театральная жизнь в Твери 70?х и 80?х годов XVIII века // Ученые записки Ленинградского пед. института им. Герцена. 1955. Т. 120. С. 135–150; Где учился И. А. Крылов // Там же. 1966. Т. 309. С. 107–119.

67
Источники сведений – челобитная Ивана Крылова об определении в Санкт-Петербургскую казенную палату от 4 сентября 1783 года и его просьба об увольнении оттуда от 9 декабря 1786?го (Сб. 1869. С. 346, 348). Следует отметить, что хронология службы Крылова до поступления в 1812 году в Публичную библиотеку не совсем ясна; существующие данные в ряде случаев серьезно противоречат друг другу. В особенности это касается ранних лет, когда Крылов служил еще в неклассных чинах – подканцеляриста и канцеляриста.

68
О нем см.: Лонский [Приклонский С. А.] Державин в Петрозаводске // Русская мысль. 1883. № 10. С. 182–185.

69
Письмо к Екатерине II от 9 апреля 1781 года цит. по: Жизнь Державина по его сочинениям и письмам … описанная Я. Гротом. СПб., 1880. С. 365–366. Первая публикация письма по-немецки: Blum K. L. Ein russischer Staatsmann. Des Grafen Jakob Johann Sievers Denkwu?rdigkeiten zur Geschichte Russlands. Bd. 2. Leipzig; Heidelberg, 1857. S. 378.

70
См.: Шитков А. В. Благородство в генеральском мундире. Тимофей и Алексей Тутолмины. Старица, 2008. С. 22–24, 32–38.

71
?Звездочка. С. 37.

72
Текст см.: Сб. 1869. С. 294–295 (по черновику, сохранившемуся в бумагах Крылова). По содержанию датируется 1778 годом.

73
Кочующая из одной биографии Крылова в другую легенда о том, что его мать вынуждена была для заработка читать каноны и Псалтирь по умершим в богатых дворянских и купеческих домах, имеет позднее происхождение и ничем не подтверждена. Впервые она была зафиксирована как «предание» в 1872 году в «Истории русской литературы в очерках и биографиях» П. Н. Полевого.

74
Сб. 1869. С. 275.

75
«На канцелярских служителей и расход» губернскому магистрату выделялась общая сумма 1448 рублей в год (Примерный штат Тверской губернии, состоящей из 11 уездов…. [М.,] 1775. С. 4).

76
Булгарин. Взгляд. № 8. С. 31.

77
КВС. С. 41–42, 372. Имени Н. П. Львова мемуаристка не называет, путая его с братом Петром Петровичем – тогда городничим в Торжке. Из детей П. П. Львова по возрасту к Крылову был ближе всех Федор, с которым Крылов мог встречаться в Твери в доме его дяди.

78
КВС. С. 141. Автор этих воспоминаний В. А. Оленина, опиравшаяся на рассказы самого Крылова, пишет также, что в дом ко Львовым (по ошибке она называет его хозяином уже упомянутого Федора Петровича Львова, который в то время был подростком, как и Крылов) мальчик попал благодаря дружбе его матери с этим семейством.

79
Из письма другого приближенного Панина – оренбургского чиновника, историка и географа П. И. Рычкова к историку Г. Ф. Миллеру от 20 ноября 1774 года (см.: Пекарский П. П. Жизнь и литературная переписка Петра Ивановича Рычкова. СПб., 1867. С. 148). Названный труд Веревкина не известен.

80
Об этом см.: Вяземский П. А. Полн. собр. соч. Т. VIII (Старая записная книжка). СПб., 1883. С. 8.

81
Цит. по: Рак В. Д. Переводчик В. А. Приклонский (Материалы к истории тверского «культурного гнезда» в 1770–1780?е гг.) // XVIII век. Сб. 13: Проблемы историзма в русской литературе конца XVIII – начала XIX в. Л., 1981. С. 259.

82
В дальнейшем он остался увлеченным актером-любителем; см.: Морозова Н. П. Тутолмин Алексей Тимофеевич // Русские писатели. 1800–1917: Биографический словарь. Т. 6. М., 2019. С. 336.

83
В собрании Санкт-Петербургской государственной театральной библиотеки имеется рукописная книга, озаглавленная «Комедия Солдатское щастье из сочинений гдна Лессинга, переделаная в Тверском дворянском училище <…> Представлена была питомцами Тверского дворянского училища в первый раз в Твери ноября 24 дня 1779 года». Текст комедии сокращен и изменен по сравнению с вышедшим в том же году новиковским изданием: «Солдатское щастье, комедия в пяти действиях г. Лессинга. Преложил с немецкаго на российские нравы. И. З. [Иван С. Захаров?]».

84
Цит. по: Рак В. Д. Переводчик В. А. Приклонский (Материалы к истории тверского «культурного гнезда» в 1770–1780?е гг.). С. 259.

85
ПСЗРИ. Собр. 1?е. Т. 20. № 14927. С. 872.

86
Тем самым Шнор покушался на монопольное право Академии наук издавать такие востребованные и прибыльные книги, как месяцесловы. Вскоре эта монополия будет официально подтверждена сенатским указом от 20 февраля 1780 года «О воспрещении всем типографиям печатать месяцесловы и другие книги, печатаемые в Академии наук».

87
Intelligenzblatt («Листок объявлений») – распространенное в германских государствах название деловых газет, публиковавших официальную информацию, распоряжения городских властей, объявления о торгах, аукционах, арендах, курсы акций, новости торговли и судоходства, списки вновь прибывших и выезжающих лиц (преимущественно коммерсантов) и т. п. В Риге газеты с таким названием не было. С 1762 года там выходил аналогичный по содержанию еженедельник Rigischer Anzeigen («Рижские объявления»).

88
Первая в России провинциальная газета «Тамбовские известия» появится только в 1788 году по инициативе и под покровительством губернатора Г. Р. Державина. Чуть раньше, в 1786 году, в Ярославле начнет издаваться первый провинциальный журнал – «Уединенный пошехонец», поддержку которому окажет, в частности, архиепископ Арсений (Верещагин), который в 1775–1783 годах занимал Тверскую кафедру.

89
Об этом см.: Hase O. von. Breitkopf und H?rtel. Bd. 1: 1542 bis 1827. Leipzig, 1917. S. 125–126.

90
О Маврине и его отношениях с А. П. Крыловым см.: Овчинников Р. В. Следствие и суд над Е. И. Пугачевым и его сподвижниками: Источниковедческое исследование. М., 1995. С. 8, 22, 25; Овчинников Р. В., Большаков Л. Н. Оренбургская пушкинская энциклопедия. Оренбург, 1997. С. 216–218.

91
См. рапорт с места службы Крылова в Тверское наместническое правление (11 апреля 1783 года) и запрос оттуда в Санкт-Петербургское губернское правление о сыске и присылке Крылова в Тверь (24 июля того же года) – Сб. 1869. С. 274.

92
Сб. 1869. С. 275.

93
Там же. С. 348–349. Утверждение П. А. Плетнева, что жалованье юного Крылова составляло 25 рублей в год (КВС. С. 213), очевидно, основано на ошибке. Примерно такова была сумма, которую Крылов получал «в треть». Далее, за исключением особо оговоренных случаев, все денежные суммы приводятся в ассигнациях.

94
Л. Н. Киселева относит работу над «Кофейницей» к 1782–1784 годам, отмечая ее сходство с такими образцами русской комедии и комической оперы, с которыми юный автор мог познакомиться только после переезда в Петербург (см.: Крылов И. А. Полное собрание драматических сочинений / Сост., вступ. ст., коммент. Л. Н. Киселевой. СПб., 2001. С. 589–590).

95
См.: Лобанов. С. 5–6; Звездочка. С. 41–42. О возвращении рукописи рассказывает только Лобанов.

96
Н. П. Смирнов-Сокольский описывает экземпляр этой книги с автографом: «Петру Андреевичу Шнору. Сочинитель – И. Крылов», куда вклеено приглашение на похороны (Смирнов-Сокольский Н. Моя библиотека. Т. 1. М., 1969. С. 330).

97
Еще весной 1786 года, согласно исповедной ведомости Троицкого собора Измайловского полка, Лев числился «артиллерии сержантом», то есть формально состоял в бессрочном отпуску (ЦГИА СПб. Ф. 19. Оп. 112. № 334-3. Л. 341; см.: Бабинцев С. О годе рождения Крылова. С. 185).

98
Киселева Л. Н. Загадки драматургии Крылова // Крылов И. А. Полное собрание драматических сочинений. С. IV.

99
Звездочка. С. 42–43.

100
О ней см.: Бабинцев С. М. И. А. Крылов. Новые материалы. (Из архивных разысканий.) // РЛ. 1969. № 3. С. 114–116. Судить о том, что представляла собой эта трагедия, по одному названию затруднительно.

101
С. Н. Глинка в мемуарах называет покровителем Крылова драматурга Я. Б. Княжнина, который «дал ему приют в своем доме и первый открыл ему поприще тогдашней словесности» (Глинка С. Н. Записки. СПб., 1895. С. 87). Плетнев, развивая эту мысль, уже прямо пишет, что «Княжнин доставил Крылову знакомство с Дмитревским» (КВС. С. 211). Однако иных свидетельств, подтверждающих эту версию, нет. Она явно восходит к самому Княжнину, наставнику Глинки в Сухопутном кадетском корпусе в те годы, когда между ним и Крыловым возник острый конфликт (о нем см. ниже). Достоверность этого рассказа, больше похожего на сетования обиженного человека, ставят под сомнение А. М. и М. А. Гордины (КВС. С. 427).

102
Модзалевский Б. Л. И. А. Крылов. Новые данные для его биографии // РС. 1898. № 1. С. 153.

103
К этому времени Клушин уже приобрел в театральном мире некоторую известность как переводчик комедии Ж. Патра? «Рассудительный дурак, или Англичанин», которая в 1787 году была с успехом поставлена на московской сцене.

104
Такую сумму Крылов называет в письме к Соймонову (начало февраля 1789 года): Крылов. Соч. Т. III. С. 339. Об «Инфанте…» см.: Бабинцев С. М. И. А. Крылов. Новые материалы. (Из архивных разысканий.). С. 111–112.

105
Ее написал придворный камер-музыкант Отто Тевес. См.: Бабинцев С. Новые материалы о Крылове. К истории текста пьесы И. А. Крылова «Бешеная семья» // РЛ. 1960. № 3. С. 198.

106
Сходную гипотезу высказывал М. А. Гордин (работа осталась неопубликованной; об этом см.: Киселева Л. Н. Загадки драматургии Крылова. С. XII). О технике и прагматике такой борьбы см.: Гринберг М. С., Успенский Б. А. Литературная война Тредиаковского и Сумарокова в 1740?х – начале 1750?х гг. // Успенский Б. А. Вокруг Тредиаковского. Труды по истории русского языка и русской культуры. М., 2008; Живов В. М. Первые русские литературные биографии как социальное явление: Тредиаковский, Ломоносов, Сумароков // НЛО. № 25 (1997). С. 39–40.

107
Гордин М. А., Гордин Я. А. Театр Ивана Крылова. Л., 1983. С. 47–58. Укажем и на другие трактовки этого конфликта. Г. А. Гуковский интерпретировал его как литературную проекцию «социальной ненависти» (см.: Гуковский Г. А. Заметки о Крылове // XVIII век. Сб. 2. Л., 1940. С. 149–153). В. А. Западов, без достаточных оснований, считал печатные нападки Крылова на сочинения Княжнина политическим доносительством (см.: Западов В. А. Княжнин Яков Борисович // Словарь русских писателей XVIII века. Вып. 2. СПб., 1999. С. 79). Л. Н. Киселева полагает, что Крылов, возможно, задетый каким-то критическим отзывом Княжнина, «мстил <…> за собственные неудачи».

108
См.: Модзалевский Б. Л. И. А. Крылов. Новые данные для его биографии. С. 153.

109
См.: Крылов. Соч. Т. III. С. 331–342.

110
La vie de Voltaire. Par M *** [Th.-I. Duvernet]. Gen?ve, 1786. P. 59–60.

111
Ср. наблюдения Г. А. Гуковского (к сожалению, до сих пор не получившие развернутого исследовательского продолжения): «Вольтер оказал значительное влияние на сатирическую прозу Крылова. Ядовитый вольтеровский сарказм, беглые краткие характеристики людей, быстро сменяющиеся сатирические темы-образы, уничтожающая ирония, блестящее остроумие изложения, самый стиль легкий, точный, эпиграмматически отточенный, – всему этому искусству политического и социального памфлета Крылов научился прежде всего у Вольтера» (Гуковский Г. Очерки по истории русской литературы и общественной мысли XVIII века. Л., 1938. С. 104; см. также: Кочеткова Н. Д. Сатирическая проза Крылова // Иван Андреевич Крылов: Проблемы творчества / Под ред. И. З. Сермана. Л., 1975. С. 99–100).

112
В литературе о Крылове датой смерти его матери называется то 1787, то 1788 год.

113
Укажем на факт, ускользавший в контексте этого сюжета от внимания исследователей. Впоследствии люди из ближайшего круга Княжниных – их старший сын Александр и двоюродный брат Княжниной П. И. Сумароков – не только не видели в Крылове врага, но и находились с ним в добрых отношениях (см.: КВС. С. 126; Крылов. Соч. Т. III. С. 345). Будучи литераторами, оба, очевидно, разделяли представления о конвенциональном характере литературных отношений и признавали нарушение этих конвенций со стороны противников Крылова.

114
??[Греч Н. И.] Газетные заметки // СПч. 1857. № 147 (8 июля). С. 691. Партер, то есть свободное пространство за креслами, откуда публика смотрела спектакль стоя, был излюбленным местом молодых светских театралов. Вход в партер столичного театра в то время стоил один рубль.

115
Профессии литератора – то есть возможности жить на литературные заработки – в описываемое время еще фактически не существовало. См., в частности: Рейтблат А. И. Литературный гонорар в России XIX – начала XX в. (к постановке проблемы) // Книжное дело в России во второй половине XIX – начале XX в.: Сб. научных трудов. Вып. 3. Л., 1988. С. 127–143; Marker G. Publishing, Printing, and the Origins of the Intellectual Life in Russia, 1700–1800. Princeton, 1985. P. 233–236.

116
Крылов. Соч. Т. III. С. 250. Послание было напечатано в журнале «Санкт-Петербургский Меркурий» (1793. Ч. III. Июнь). Остроумная формулировка «чин человека» в интересующий нас период не зафиксирована ни в оригинальных, ни в переводных текстах на русском языке, в том числе в политических и философских сочинениях (за консультацию благодарим С. В. Польского), и принадлежит, по-видимому, Крылову. Сам концепт к этому времени уже утвердился, см., например, в «Оде на день рождения … Михайла Матвеевича Хераскова» (1779) Е. И. Кострова: «Ты – человек, и сим ты именем гордись; <…> Доволен буди им, собой его возвысь» и в стихотворении Державина «На рождение в Севере порфирородного отрока» (1779). В дальнейшем в русской поэзии он будет использоваться преимущественно для размышлений о монархе и его миссии, ср. хрестоматийное «Да на чреде высокой не забудет / Святейшего из званий – человек» (Жуковский, «Государыне великой княгине Александре Федоровне на рождение в. кн. Александра Николаевича», 1818).

117
Подробнее о нем см.: Полонская 1; Мартынов Б. Ф. Журналист и издатель И. Г. Рахманинов. Тамбов, 1962.

118
Первой книгой, вышедшей в типографии Рахманинова, стала переведенная Дмитревским драма А. Ле Блана «Альберт Первый, или Торжествующая добродетель» (Полонская 1. С. 98).

119
О «гвардейских» знакомствах Крылова см.: Гордин А. М., Гордин М. А. Крылов: реальность и легенда // КВС. С. 18.

120
Самарин А. Ю. Читатель в России во второй половине XVIII века. М., 2000. С. 220.

121
Косвенным подтверждением того, что Крылов не вкладывал в это издание собственных средств, служит тот факт, что позднее не он, а именно Рахманинов переуступит право на переиздание «Почты духов» московским книгопродавцам (см.: Полонская 2. С. 73).

122
См.: Полонская 1. С. 120.

123
Полонская 2. С. 70.

124
Быстров И. Типография Крылова с товарищами [sic!] // СПч. 1847. № 289 (22 декабря). С. 1155–1556 (далее «Законы…» и приходная книга общества на 1792 год цитируются по этой публикации). «Типография Крылова с товарищи» в конце концов оказалась в единоличном владении Василия Плавильщикова – младшего брата одного из основателей (об этом см. ниже). В 1823 году все его дело и имущество, в том числе документы товарищества, по завещанию перешли к А. Ф. Смирдину, а библиотека Смирдина, в свою очередь, в 1847 году была куплена его приказчиком П. И. Крашенинниковым. Очевидно, тогда в руки нового владельца попал и архив, с которым смог ознакомиться И. П. Быстров, сотрудничавший с Крашенинниковым при составлении «Третьего прибавления к „Росписи российским книгам для чтения из библиотеки Петра Крашенинникова“». Как коллега Крылова по Публичной библиотеке и автор воспоминаний о баснописце он хорошо понимал ценность этих документов. Публикация сохранила их, оригиналы до наших дней не дошли.

125
См.: Архив Дирекции императорских театров. Вып. 1. Отд. III. СПб., 1892. С. 35–36.

126
См.: Прошение литератора Клушина // XVIII век. Сб. 3. М.; Л., 1958. С. 517.

127
См.: Степанов В. П. Клушин Александр Иванович // Словарь русских писателей XVIII века. Вып. 2. СПб., 1999. С. 62. Мать Клушина (во втором браке Булгакова) владела лишь 10 душами крепостных и явно не могла помогать сыну.

128
Часто приводящийся в научной литературе вариант названия – «Типография Крылова с товарыщи» – зафиксирован лишь однажды, на титульном листе первой части журнала «Зритель».

129
Афиши того времени – небольшие печатные листки с объявлением о предстоящих концертах, спектаклях и других зрелищах. Они не расклеивались, а по подписке раздавались в театральной конторе.

130
На конец 1791 – начало 1792 года их было более тридцати (Зайцева А. А. Книжная торговля в Санкт-Петербурге во второй половине XVIII в. СПб., 2005. С. 315–323, 329–334).

131
Ср. с положением Новикова, который в 1789 году, по окончании срока аренды московской Университетской типографии, был вынужден ради продолжения налаженной торговли в бывшей Университетской книжной лавке прибегнуть к помощи гильдейских купцов Н. Н. Кольчугина и И. И. Переплетчикова, которые, фактически будучи его приказчиками, выступили в качестве ее номинальных владельцев (об этом см.: Мартынов И. Ф. Книгоиздатель Николай Новиков. М., 1981. С. 111, 132).

132
Зайцева А. А. Книжная торговля в Санкт-Петербурге во второй половине XVIII в. С. 328.

133
См.: Полонская 2. С. 77.

134
Мартынов И. Ф. Книгоиздатель Николай Новиков. С. 56.

135
Жихарев С. П. Записки современника. М.; Л., 1955. С. 356 (запись от 9 февраля 1807 года).

136
Полонская 1. С. 161.

137
Так, напечатанную «Типографией Крылова с товарищи» в 1792 году книгу «Забава в уединении, или Собрание достопамятных происшествий…» перевел с французского сослуживец Рахманинова по лейб-гвардии Конному полку вахмистр Михаил Превлоцкий.

138
Баренбаум И. Е. Книжный Петербург. Три века истории: Очерки издательского дела и книжной торговли. СПб., 2003. С. 78.

139
См.: Тимофеевский Ф. А. Краткий исторический очерк двухсотлетия города Кронштадта. Кронштадт, 1913. С. 195.

140
На русской сцене в обеих операх была занята певица Елизавета Уранова, скандал вокруг свадьбы которой с актером Силой Сандуновым интриговал петербургскую публику в течение всего 1790 и первой половины 1791 года (подробно см.: Зорин А. Л. Появление героя: Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX в. М., 2016. С. 85–102). Эти обстоятельства могли определить решение пайщиков напечатать тексты опер. О форме бытования пьес см.: Рейтблат А. И. Письменная литература в России в XIX веке, ее социокультурные функции и читатели // Reading in Russia / Practices of Reading and Literary Communication, 1760–1930 / Ed. by D. Rebecchini and R. Vassena. Milano, 2014. P. 89.

141
Об участии Крылова в переводе «Фобласа» см.: Бабинцев С. М. И. А. Крылов. Новые материалы (Из архивных разысканий). С. 112–114.

142
Для сравнения: популярнейший «Московский журнал» Карамзина в том же году имел 290 подписчиков. См.: Самарин А. Ю. Читатель в России во второй половине XVIII века. С. 221.

143
Подписка на обычной бумаге стоила 5 рублей, на белой – 6 (без пересылки). При 170 подписчиках сумма выручки составляла минимум 850 рублей.

144
Подробнее см.: Рождественский Н. В. Крылов и его товарищи по типографии и журналу в 1792 году. М., 1899. С. 8–12.

145
С 1791 по 1794 год стоимость ассигнаций относительно серебряного рубля снизилась с 81,3 до 68,5 копейки, то есть более чем на 15%. Здесь и далее сведения о курсе ассигнационного рубля приводятся по кн.: Никольский П. А. Бумажные деньги в России. Казань, 1892. С. 194–195.

146
Подробнее об этом сотрудничестве см.: Семенников В. П. Материалы для истории русской литературы и для словаря писателей эпохи Екатерины II // Русский библиофил. 1914. № 6.

147
Сочинения Крылова смогли увидеть свет благодаря тому, что в 1791 году Княжнин скончался, а Соймонов оставил должность директора Императорских театров. В т. XXXIX «Российского Феатра» (1793) напечатаны «Филомела», «Бешеная семья», а также комедия «Опасная шутка» – совместное сочинение Крылова и Клушина при участии Дмитревского (об авторстве см.: Степанов В. П. Клушин Александр Иванович. С. 64). В т. XL (1793) – «Проказники» и комедия Клушина «Смех и горе», в т. XLI (1794) – еще одна крыловская комедия, «Сочинитель в прихожей». «Алхимист» Клушина опубликован не был ввиду прекращения издания «Российского Феатра».

148
Подробную хронологию событий см.: Веселова А. Ю., Гуськов Н. А. Комедии Я. Б. Княжнина // Княжнин Я. Б. Комедии и комические оперы. СПб., 2003. С. XV–XVII.

149
См.: Бабинцев. С. 25.

150
Прошение литератора Клушина // XVIII век. Сб. 3. С. 517.

151
См.: Полонская 2. С. 81.

152
Там же. С. 79.

153
Полонская 1. С. 168–169.

154
Документов, позволяющих точно определить дату отъезда Крылова из Петербурга, не существует. Распространенное мнение о том, что он выехал еще в середине 1793 года, основывается на весьма нечетких в этом пункте «Записках» И. И. Мартынова (см.: Памятники новой русской истории. Т. 2. СПб., 1872. С. 88 (2?й пагинации)), а также на недоказанной гипотезе о том, что основной причиной бегства Клушина и Крылова стала история с «Вадимом Новгородским».

155
КВС. С. 236–237.

156
Полонская 2. С. 79.

157
См.: Там же. С. 85, 93.

158
Пожилой Дмитревский и ранее не принимал непосредственного участия в управлении типографией и других предприятиях товарищества, ограничиваясь передачей ему своих сочинений для издания.

159
См., в частности: Полонская 2. С. 84.

160
Новиков С., Балабанова Ю. Болдино – подмосковный дворец в стиле барокко… // Мир искусств: Вестник международного института антиквариата. 2015. № 2 (10). С. 38–53.

161
Иван Иванович Бенкендорф (1763–1841) с 1784 года был женат на Елизавете Франц, приемной (или внебрачной) дочери генерал-аншефа А. И. Глебова; на рубеже 1780?х и 1790?х годов он служил в Петербурге в чине поручика гвардии (Бороздин К. М. Опыт исторического родословия дворян и графов Бенкендорфов. СПб., 1841. С. 5). Тогда, по-видимому, Крылов и познакомился с ним и его женой.

162
В списке фигурирует и приятель Крылова Василий Татищев, в доме которого происходили игорные сборища. См.: Мальшинский А. П. Московские игроки // Исторический вестник. 1891. Т. XLV. С. 117.

163
КВС. С. 245 (дневниковая запись М. П. Погодина о беседе с Гнедичем 23 октября 1831 г.).

164
Так, И. И. Бантыш-Каменский в мае 1795 г. наблюдал, как игроков, не исключая и дам, поочередно привозили к московскому главнокомандующему М. М. Измайлову для беседы, а уже в июне констатировал, что «академики картежные, видя крепкий за собою присмотр, многие по деревням скрылись» (Московские письма в последние годы екатерининского царствования. От И. И. Бантыша-Каменского к князю Александру Борисовичу Куракину. 1794 и 1795 годы // РА. 1876. № 12. С. 409–410).

165
Крылов. Соч. Т. III. С. 343.

166
См.: КВС. С. 437.

167
ОР РГБ. Ф. 231/I. Карт. 32. № 1. Л. 68; ср. КВС. С. 245.

168
25 августа Крылов сообщил в столичную полицию о том, что тремя днями ранее «нечаянным образом» утратил важный документ – аттестат о службе в Горной экспедиции (Модзалевский Б. Л. И. А. Крылов. Новые данные для его биографии. С. 153).

169
Подробнее см.: Степанов С. В. Книгоиздательская деятельность Санкт-Петербургской губернской типографии // Труды Санкт-Петербургского государственного университета культуры и искусств. Т. 201. Книжное дело: вчера, сегодня, завтра. Ч. 1. СПб., 2013. С. 46–47. Фактически Губернское правление сдавало в аренду свою марку с тем, чтобы арендатор брал на себя обязательства по печатанию казенных бланков, объявлений и т. п.; ему также не возбранялся выпуск книг и другой полиграфической продукции по его усмотрению. Этим бывшая «Типография Крылова с товарищи», возможно, была обязана постоянному читателю ее изданий И. А. Алексееву, который в 1793–1796 годах занимал должность вице-губернатора, а с 1797?го – гражданского губернатора Санкт-Петербургской губернии. Его имя находим среди подписчиков «Зрителя», «Санкт-Петербургского Меркурия», а ранее – книг и журналов Рахманинова, включая «Почту духов» (Самарин А. Ю. Читатель в России во второй половине XVIII века. С. 223).

170
См.: Полонская 2. С. 82.

171
Структура собственности типографии Губернского правления неизвестна, но по прошествии нескольких лет долю в ней из первоначальных пайщиков сохранял только И. А. Дмитревский. Во всяком случае, в одном из книгопродавческих объявлений некто Дмитревский назван содержателем этой типографии (см.: СПбВ. 1801. № 8. С. 282).

172
??Вигель Ф. Ф. Записки. М., 2003. С. 116, 114.

173
КВС. С. 270. Представить Крылова Голицыну мог также их общий знакомый Г. Р. Державин.

174
Осенью 1797 года Крылов, нуждаясь в деньгах, взялся за переделку оперы-буфф La villanella rapita Ф. Бьянки, которая 14 сентября была представлена итальянской труппой в Петергофе, на придворном театре (см.: Ливанова Т. Русская музыкальная культура XVIII века в ее связях с литературой, театром и бытом: Исследования и материалы. Т. 2. М., 1953. С. 436). Под названием «Сонный порошок, или Похищенная крестьянка» эта опера была в сентябре 1798 года подана в цензуру в Москве. Содействие в ее постановке могли оказать подвизавшиеся на тамошней сцене старинные приятели Крылова – Плавильщиков и чета Сандуновых. Премьера состоялась 9 февраля 1800 года (в бенефис Елизаветы Сандуновой). 8 февраля того же года в Петербурге была поставлена другая комическая опера, написанная Крыловым еще в 1788 году, – «Американцы» (музыка Е. И. Фомина). Это сочинение было существенно переделано Клушиным, который в июле 1799 года занял в столице должность цензора русских пьес. После постановки он напечатал текст у В. А. Плавильщикова в «Типографии Губернского правления», заявив в предисловии, что «кроме стихов, в ней не осталось ни строки, принадлежащей г. Крылову» (цит. по: Крылов И. А. Полное собрание драматических сочинений. С. 465). Между тем стихотворные вставки составляют не менее трети от всего текста. Была ли выплачена Крылову соответствующая часть авторского вознаграждения за «Американцев», неизвестно, однако отношения между приятелями с этого времени охладели.

175
КВС. С. 334. Лев Крылов в январе 1797 года перешел из гвардии в армию; принимал участие в ряде кампаний; с 1818?го – командир Винницкой инвалидной команды.

176
КВС. С. 175.

177
Ср. также рассуждения о значимости воспитания и образования, соответствующих русскому национальному характеру, в статьях П. А. Плавильщикова в их с Крыловым общем журнале 1792 года (Киселева Л. Н. Журнал «Зритель» и две концепции патриотизма в русской литературе 1800?х гг. // Ученые записки Тартуского государственного университета. Вып. 645 (Проблемы типологии русской литературы). Тарту, 1985. С. 7–10).

178
Вигель Ф. Ф. Записки. С. 129. Эти занятия продолжались до начала 1800 года, когда молодые Голицыны были отправлены для продолжения образования в Петербург.

179
См.: Герцен А. И. Былое и думы // Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. Т. 8. М., 1956. С. 88 (автор ошибочно называет Крылова секундантом). Подробнее об этом поединке см.: Гордин Я. А. Дуэли и дуэлянты. СПб., 2002. С. 61–65.

180
Вигель Ф. Ф. Записки. С. 128.

181
Ср. мини-спекталь, разыгранный Крыловым в имении Татищева, когда он? явился перед хозяином и его гостями в образе «дикаря» (КВС. С. 145–146). Подробнее см. в главе 3.

182
Об этом см.: Гордин М., Гордин Я. Театр Ивана Крылова. С. 102, 107–108.

183
20 июля 1802 года она была поставлена на петербургской сцене. Получил ли Крылов авторское вознаграждение, неизвестно.

184
Модзалевский Б. Л. И. А. Крылов. Новые данные для его биографии. С. 153.

185
Вигель Ф. Ф. Записки. С. 127.

186
Модзалевский Б. Л. И. А. Крылов. Новые данные для его биографии. С. 152–154.

187
Latvijas Nacionalais arhivs. Latvijas Valsts vestures arhivs. F. 1. Apr. 2. № 835. Lp. 1, 2. Жалованье секретарю генерал-губернатора начнет выплачиваться только в 1802 году, когда Крылов уже покинет эту должность. Приносим искреннюю благодарность Б. А. Равдину за возможность ознакомиться с этим и другими источниками из Латвийского государственного исторического архива.

188
Сб. 1869. С. 37.

189
Материалы для хроники Риги с 1797 по 1810 г., собранные рижским бургомистром Бульмерингом // Сборник материалов и статей по истории Прибалтийского края. Т. I. Рига, 1876. С. 394.

190
Это межеумочное состояние, зафиксированное в позднейших формулярных списках, продлится до осени 1808 года, когда Крылов будет номинально определен в Монетный департамент. Однако в итоговом аттестате о его службе (1841) неожиданно появится запись о том, что 26 сентября 1803 года он был уволен с должности секретаря (правителя канцелярии) генерал-губернатора «для определения к другим делам» (Дело о службе. Л. 126). Дата этого вымышленного события была взята из шутливого «аттестата», которым Голицын снабдил Крылова при отъезде из Риги (см. ниже). Заметим, что намерение «определиться к другим делам» подразумевает продолжение службы. По-видимому, эта формулировка была внесена в аттестат уже прославленного поэта для того, чтобы как-то замаскировать непонятный многолетний разрыв в его служебном стаже.

191
Немногие имеющиеся сведения об этом периоде жизни Крылова собраны в статье: Инфантьев Б. Т. И. А. Крылов в Риге // Межнациональные литературные связи: Межведомственный сб. науч. трудов / Под ред. С. Ивановой. Рига, 1979. С. 62–69.

192
Плетнев. С. XXXIX.

193
Лобанов. С. 30. М. П. Сумароковой, жившей в те годы в доме Голицыных, запомнилась другая сумма – 30 тыс. рублей (Сб. 1869. С. 38).

194
О сложных отношениях русской администрации с магистратом Риги в то время см.: Материалы для хроники Риги с 1797 по 1810 г., собранные рижским бургомистром Бульмерингом. С. 391–395.

195
Показательно, что позднее, когда Крылов устроился на новую службу, этот документ так и остался у него на руках и вместе с другими личными бумагами был опубликован после его смерти В. Ф. Кеневичем, см.: Сб. 1869. С. 299.

196
Там же. С. 37–38.

197
17 ноября в Московский цензурный комитет подана первая часть журнала «Московский зритель» на 1806 год с двумя баснями Крылова, посвященными 10-летней Софье Ивановне Бенкендорф, дочери его давнишних покровителей. При публикации была допущена опечатка: «Две басни: Для С. К [sic!]. Бкндрфвой» (Московский зритель. 1806. Ч. 1. Январь. С. 73).

198
Подробнее о нем см.: Мачульский Е. К истории лермонтовского «Маскарада» // Московский журнал. 2004. № 10. С. 13–18.

199
КВС. С. 245.

200
Об особой значимости этого периода см.: Киселева Л. «Домашние» пьесы И. А. Крылова // Сборник статей к 70-летию проф. Ю. М. Лотмана. Тарту, 1992. С. 155–162.

201
Жихарев С. П. Записки современника. С. 509 (запись от 6 мая 1807 года).

202
Подробнее о состоянии финансовой системы в это время см.: Ламанский Е. И. Исторический очерк денежного обращения в России с 1650 по 1817 г. // Сборник статистических сведений о России… Кн. 2. СПб., 1854.

203
Перечисление пайщиков «по мере положенного капитала» (по состоянию на март 1811 года) см.: Бабинцев. С. 35.

204
О типографии Оленина, Крылова и Рыкалова см.: Полонская 2, а также: Королев Д. Г. Очерки из истории издания и распространения театральной книги в России XIX – начала XX веков. СПб., 1999. С. 29–30.

205
Подробнее о Ермолаеве см.: Тимофеев Л. В. Экспедиция К. М. Бороздина (1809–1810) в письмах А. И. Ермолаева и других документах // Памятники культуры: Новые открытия. 2004. М., Наука. 2006. С. 50–53; Файбисович. С. 393–397; Голубева О. Д. Хранители мудрости. М., 1988. С. 261–262.

206
Об афишной монополии см.: Лапина К. В. Театральная афиша в России: опыт истории от возникновения до 20?х годов XX века. Дисс. … канд. искусствоведения. М., 2008. С. 67–68.

207
После прекращения контракта с Дирекцией Театральная типография была вынуждена еще раз изменить название. В 1807 году она успела выпустить несколько книг под прежней маркой, а затем стала именоваться просто по фамилии владельца – типографией В. А. Плавильщикова.

208
Полонская 2. С. 86, 87.

209
Там же.

210
Жихарев С. П. Записки современника. С. 400 (запись от 5 марта 1807 года).

211
Последние номера за 1808 год увидели свет в апреле 1809-го. Подробнее см.: Бабинцев С. М. «Драматический вестник» (к 150-летию первого русского театрального журнала) // Книга. Исследования и материалы. Сб. 1. М., 1959; Королев Д. Г. Очерки из истории издания и распространения театральной книги в России XIX – начала XX веков. С. 60–65.

212
Платная подписка подразумевала доставку афиш прямо на дом подписчикам специальными курьерами.

213
Подробнее об этом см.: Лапина К. В. Театральная афиша в России: опыт истории от возникновения до 20?х годов XX века. С. 69–70.

214
ГАРФ. Ф. 1165. Оп. 1. № 334. Л. 4 – 4 об. Вычеты из жалованья Оленина начались с февраля 1818 года (РГИА. Ф. 497. Оп. 1. № 102. Л. 103 – 103 об.).

215
Александр Федорович Похорский (1780–1829) происходил из «приказнослужительских детей»; вероятно, родственник известного московского священника, историка Д. В. Похорского. На типографском поприще подвизался на протяжении всей жизни. С предприятием Оленина, Крылова и Рыкалова стал сотрудничать не позже 1809 года, поначалу занимал там должность фактора. В дальнейшем, наряду с типографией Императорского театра в Петербурге, содержал аналогичную типографию в Москве. Сведения о службе Похорского собраны в деле о его увольнении из Дирекции императорских театров в 1829 году: РГИА. Ф. 497. Оп. 1. № 3727.

216
Захаров В. В. Сведения о некоторых петербургских типографиях (1810–1830?е годы) // Книга. Исследования и материалы. Сб. 26. М., 1973. С. 73–77. О деятельности Типографии Императорского театра при Похорском подробнее см.: Королев Д. Г. Очерки из истории издания и распространения театральной книги в России XIX – начала XX веков. С. 30–31.

217
Об этом см.: Файбисович. С. 422–425.

218
Подробнее об отношениях Крылова с Олениным и его семейством см.: Файбисович. С. 249–250 passim.

219
См.: КВС. С. 313 (письмо Гнедича К. Н. Батюшкову от 6 декабря 1809 года).

220
Маньковский Г. И. А. Ф. Дерябин о преобразовании горной промышленности России // Труды института истории естествознания и техники. Т. 25: История горной техники и металлургии. М., 1959. С. 46.

221
Вестник Европы. 1809. № 9. С. 35–67.

222
Дело о службе. Л. 32.

223
ПСЗРИ. Собр. 1?е. Т. 32. СПб., 1830. № 25069. С. 265.

224
Дело о службе. Л. 1 об. (дата – 2 января 1812 года).

225
См. доклад Строганова с проектом Положения об учреждении Императорской библиотеки, поданный императору 17 августа 1810 г. (ОАД РНБ. Ф. 1. Оп. 1. 1810. № 59. Л. 7).

226
Дело «о производстве пенсиона титулярному советнику Крылову» (1812) см.: РГИА. Ф. 468. Оп. 33. № 354.

227
Труды Крылова: комплектование и страхование фондов, разработка системы расстановки и каталогизации книг, составление каталогов, правил обслуживания читателей и др. – освещены в: Бабинцев. С. 40–90. См. также: Голубева О. Д. Хранители мудрости. С. 128–148; Голубева О. Д. И. А. Крылов. СПб., 1997. С. 60–93; Сухоруков Л. Поэт и библиограф: Каталоги русских книг Императорской Публичной библиотеки, составленные Иваном Андреевичем Крыловым // Наше наследие. № 129–130. 2019. С. 90–99. Кроме того, Крылов состоял членом Хозяйственного комитета, который занимался, в частности, организацией торгов для приобретения расходных материалов и сдачей в аренду книгопродавцам торговых помещений, принадлежащих библиотеке.

228
ОАД РНБ. Ф. 1. Оп. 2. 1814 год. № 118. Л. 2, 4. «Квартирные» выплачивались Крылову в течение года: по 20 руб. ежемесячно и 30 руб. за декабрь (см.: ОАД РНБ. Ф. 1. Оп. 2. 1816 год. № 170. Л. 11 об.).

229
КВС. С. 337–338.

230
РГИА. Ф. 733. Оп. 15. № 44. Л. 1 (отношение Оленина Разумовскому от 24 июня 1816 года).

231
По правилам, кандидат, желающий стать членом клуба, становился на очередь, ожидая вакансии. Это позволяет предполагать, что Крылов высказал такое намерение ранее 1817 года. К сожалению, неизвестно, кем именно он был рекомендован к избранию (его постоянный покровитель А. Н. Оленин в клубе тогда не состоял). Успешная баллотировка свидетельствовала, что баснописец обладал репутацией, позволявшей быть принятым в этот избранный круг. Крылов до самой смерти проводил в Английском клубе несколько вечеров в неделю. Сведения о размере членского взноса в разные годы см.: Завьялова Л. В. Петербургский Английский клуб. 1770–1918: Очерки истории. СПб., 2008. С. 30.

232
КВС. С. 147.

233
Лобанов. С. 59.

234
Все это он приобрел, по-видимому, летом или в начале осени 1823 года. Тогда в жилом доме библиотеки шел ремонт (ОАД РНБ. Ф. 1. Оп. 2. 1823 год. № 419. Л. 4 об., 5), а сам Крылов, незадолго до этого перенесший «удар», жил в Павловске, пользуясь гостеприимством вдовствующей императрицы. Полное обновление его жилища, включая появление откуда ни возьмись дорогой мебели, в памяти современников трансформировалось в легенду о том, что это был якобы подарок от женской части семейства Олениных. Однако, по свидетельству Лобанова, баснописец показывал ему свою расходную книжку, хвастаясь, что новая обстановка обошлась ему более чем в 10 тысяч рублей (Лобанов. С. 59).

235
Там же. Три картины, принадлежавшие Крылову, перешли по наследству к семье его внебрачной дочери, и в 1883–1884 годах его внучка Н. К. Сназина вела с П. М. Третьяковым переговоры об их продаже (ее письма см.: Отдел рукописей ГТГ. Ф. 1. № 3295, 3296). Одна – портрет Крылова работы Р. М. Волкова – была куплена и ныне находится в коллекции Государственной Третьяковской галереи. О двух других Сназина писала: «Иван Андреевич приобрел их от Кипренского. Картины старинные, очень хорошей кисти и сохранились хорошо. Одна из них изображает морской вид, а другая пейзаж» (цит. по: Орест Кипренский. Переписка, документы, свидетельства современников. СПб., 1994. С. 561). По этому описанию идентифицировать полотна невозможно. У Крылова, который хорошо знал Кипренского как завсегдатая дома Олениных, они, вероятно, оказались в связи с отъездом художника за границу в мае 1816 года.

236
Лобанов. С. 60. Подобные комнатные «эдемы» с растениями в кадках и живыми птицами иногда можно было встретить в домах провинциальных помещиков. Так, в 1770?х годах «птичья горница» с «рощей» была устроена в имении Суворова Ундол (Рыбкин Н. А. Краткий очерк жизни в вотчинах и хозяйственной деятельности генералиссимуса А. В. Суворова-Рымникского по вновь открытым источникам. М., 1874. С. 58, 63, 80), а в 1820?х годах маленький Яков Полонский видел «целую рощу померанцев, лимонов и лавров» в рязанском доме бабушки (Полонский Я. П. Сочинения: В 2 т. Т. 2. М., 1986. С. 369). Крылов в своем скромном быту на казенной квартире разыгрывает иронический парафраз этой барской затеи.

237
Описания квартиры Крылова см.: КВС. С. 200–201, 222.

238
Дневниковая запись К. С. Сербиновича второй половины 1820?х годов цит. по: Голубева О. Д. Хранители мудрости. М., 1988. С. 139. В РГБ хранится экземпляр «Басен Ивана Крылова в трех частях» (1815–1816) с дарственной надписью автора Жуковскому.

239
Лобанов. С. 58. Ср. с суждением о благотворительности, высказанным в споре с Жуковским в 1840 году: «Крылов утверждал, что подаяние не есть знак сострадания, а просто дело эгоизма» (КВС. С. 256).

240
КВС. С. 159. Позволим себе предположить, что Крылов не покупал для Оомов новую мебель, а просто отдал им часть обстановки своей квартиры. Возможно, именно поэтому опустела одна их трех его комнат.

241
См.: Георгиевский. С. 135–137.

242
Согласно подсчетам А. П. Могилянского, за 1807–1808 годы Крылов написал около двадцати басен (Басни. С. 587).

243
Сборники, выпущенные И. И. Хемницером (1779; переиздания – 1782, 1799) и И. И. Дмитриевым (1798), имели название «Басни и сказки». Отдельные издания притч («Притчи Александра Сумарокова», ч. 1–3, СПб., 1762, 1769; «Притчи из лучших сочинителей российскими стихами гр. Хвостова», СПб., 1802) представляют другой извод жанра. Вскоре этот тип названия был подхвачен подражателями: «Басни Масловича» (Харьков, 1814), «Басни Александра Агафи» (Астрахань, 1814), «Басни В. Васильева» (М., 1817) и позднее «Басни крестьянина Егора Алипанова» (СПб., 1832).

244
Об этом см.: Степанов В. П. Эволюция и теория басни в 1790–1810?х годах // Иван Андреевич Крылов. Проблемы творчества / Под ред. И. З. Сермана. Л., 1975. С. 202–203; Кочеткова Н. Д. «Русский Лафонтен» (к литературной репутации Дмитриева) // Иван Иванович Дмитриев (1760–1837). Жизнь. Творчество. Круг общения / Ред. А. А. Костин, Н. Д. Кочеткова. СПб., 2010. С. 7–18.

245
Сб. 1869. С. 304.

246
Дело о службе. Л. 7, 13.

247
О последнем, итоговом издании, предпринятом самим Крыловым в 1843 году, см. ниже.

248
См.: РГИА. Ф. 468. Оп. 32. № 148.

249
СПбВ. 1814. № 42 (26 мая). С. 440.

250
Сын Отечества. 1814. № 24. С. 206 (цензурное разрешение – 11 июня). После этого объявление Глазуновых в печати больше не появлялось.

251
См. Сопиков В. С. Опыт российской библиографии / Ред., примеч., дополнения и указатель В. Н. Рогожина. Ч. V. СПб., 1906. С. 98. № 12832, 12833.

252
См.: Басни. С. 294.

253
Там же.

254
СПбВ. 1819. № 21 (14 марта); повтор в № 25 (28 марта).

255
Сын Отечества. 1816. № XII (22 марта). С. 278.

256
СПбВ. 1819. № 21 (14 марта).

257
Дело «О рассылке в университеты, гимназии и уездные училища присланных в дар титуляр. совет. Похорским 500 экземпляров Басней Крылова и 50 экземпляров сочинений Озерова» было уничтожено по истечении срока хранения. Сведения о нем приводятся по описи дел Хозяйственного отделения Департамента народного просвещения (РГИА. Ф. 733. Оп. 102. Л. 61).

258
Такая надпись вытиснена золотом на подарочном экземпляре, в свое время врученном воспитаннику Земледельческого училища (ныне – в собрании Литературно-мемориального музея Ф. М. Достоевского; номер в Госкаталоге – 34980045). За консультацию благодарим главного хранителя музея О. С. Полетаеву.

259
Письма Карамзина к Алексею Федоровичу Малиновскому и письма Грибоедова к Степану Никитичу Бегичеву. М., 1860. С. 69.

260
Крылов. Соч. Т. III. С. 367, 585. Цензурное ведомство приняло эту просьбу к сведению, но не сочло нужным ее удовлетворить. О тогдашней ситуации с соблюдением авторского права см.: Рейтблат А. И. Материалы к истории авторского права в России в первой трети XIX в. // Книга. Исследования и материалы. Сб. 65. М., 1993. С. 137–144.

261
Сб. 1869. С. 304 (всеподданнейший доклад Оленина от 16 апреля 1824 г.).

262
Цит. по: Левкович Я. Л. Литературная и общественная жизнь пушкинской поры в письмах А. Е. Измайлова к П. Л. Яковлеву // Пушкин: Исследования и материалы. Т. VIII. Л., 1978. С. 163 (письмо от 11 ноября).

263
11 ноября О. М. Сомов писал К. Ф. Рылееву: «Бедный наш Корнилович пострадал с своей „Стариной“, печатаемой у Гюета, зато и „Северные Цветы“ подмокли в луковицах и, вероятно, нескоро расцветут» (Сочинения и переписка Кондратия Федоровича Рылеева / Под ред. П. А. Ефремова. СПб., 1874. С. 308). Гюэ (Huet) – многолетний фактор, то есть технический директор типографии Департамента народного просвещения, француз по происхождению. К осени 1824 года он уже покинул свое место (см.: РГИА. Ф. 733. Оп. 102. № 215. Л. 1), но заказчики по привычке ассоциировали типографию с его именем.

264
СПч. 1825. № 5 (10 января). Л. 2 об.

265
ОР РНБ. Ф. 542. № 107. Л. 1 – 1 об.

266
Смирнов-Сокольский Ник. Рассказы о книгах. М., 1959. С. 246.

267
На это сразу же обратила внимание «Северная пчела»: «…одно число оригинальных басень кроме других поэтических достоинств, отличающих талант его от всех писателей басень, и наших, и иноземных, дает ему неоспоримое право на титло первого русского баснописца» (СПч. 1826. № 41 (6 апреля). Л. 1 об.).

268
СПч. 1826. № 41 (6 апреля). Л. 1.

269
См.: Видок Фиглярин: Письма и агентурные записки Ф. В. Булгарина в III отделение / Изд. подготовил А. И. Рейтблат. М., 1998. С. 47.

270
Journal de Saint-Pеtersbourg. 1826. № 52 (29 avril / 11 mai). P. 205–206.

271
Манифест «О совершении приговора над Государственными преступниками» (ПСЗРИ. Собр. 2?е. Т. 1. № 465. С. 773–774).

272
Архив братьев Тургеневых. Вып. 6. Переписка Александра Ивановича Тургенева с кн. Петром Андреевичем Вяземским. 1814–1833 годы / Под ред. и с примеч. Н. К. Кульмана. Т. 1. Пг., 1921. С. 26 (письмо от 8 мая). О многолетних попытках Вяземского настаивать на превосходстве И. И. Дмитриева как баснописца над Крыловым см. ниже.

273
8 июля в той же газете появится написанный Уваровым мемориальный очерк A la mеmoire de l’Impеratrice Elisabeth.

274
Точную дату приводит В. С. Порошин в рецензии на посмертное Полное собрание сочинений Крылова (СПбВ. 1847. № 114 (24 мая). С. 526). В описи несохранившегося архива Смирдина, в частности, упомянуто «условие на 40 т. экз. басен» (ОР РНБ. Ф. 696. № 66. Л. 23; сообщено А. С. Бодровой).

275
См.: Письма Н. М. Карамзина к князю П. А. Вяземскому. 1810–1826. СПб., 1897. С. 51 (письмо от 29 апреля 1818 года).

276
Сидоров И. С. На литературном рынке (1833 год) // Сидоров И. С. В поле пушкинского притяжения. М., 2023. С. 35.

277
Уже во второй половине 1830 года Смирдин предложил Департаменту народного просвещения скидку при покупке у него большого числа экземпляров «Басен». К началу следующего года на соответствующий запрос Департамента отозвались Ришельевский лицей в Одессе и дирекции тобольских и томских училищ, которые в общей сложности пожелали приобрести 110 экземпляров (РГИА. Ф. 733. Оп. 104. № 47).

278
См.: Аксаков С. Т. Биография Михаила Николаевича Загоскина // Москвитянин. 1853. № 1. Отд. I. С. 143. Об исторических романах как коммерческом продукте см.: Rebecchini D. Il business della storia. Il 1812 e il romanzo russo della prima met? dell Ottocento fra ideologia e mercato. Salerno, 2016. P. 105–150.

279
Действие 3, явл. 6. См.: Гоголь Н. В. Полн. собр. соч.: В 23 т. Т. 4. М., 2003. С. 44, 804–805.

280
Характерно, что уже в конце 1831 года персонаж повести Е. В. Аладьина «Брак по смерти», провинциальный чиновник, радуется тому, что Смирдин выпустил дешевые издания «Истории» Карамзина и басен Крылова: «Куплю-с, непременно куплю-с! Зимою по вечерам стану читать их жене и детям; ведь мы тоже люди грамотные-с» (Повести Егора Аладьина. Ч. 2. СПб., 1833. С. 131; цензурное разрешение 11 декабря 1831 года).

281
КВС. С. 90.

282
Об участии Крылова в работе так называемого «домашнего хозяйственного комитета» см.: Бабинцев. С. 48.

283
РГИА. Ф. 733. Оп. 15. № 74. Л. 4 – 4 об.

284
Поэтессе Буниной, постоянно нуждавшейся в деньгах, в том числе для лечения, пенсионы назначались несколько раз; последний, в сентябре 1816 года, – в размере 4 тысяч рублей в год (см.: Амелин М., Нестеренко М. «Девица Анна Бунина»: Хроника жизни и творчества // Бунина А. Неопытная муза: Собрание стихотворений. М., 2016. С. 40). Жуковскому такой же пенсион был пожалован 30 декабря того же года, не только как знак высочайшего одобрения его творчества, но и «для доставления нужной при его занятиях независимости состояния» (цит. по: Остафьевский архив князей Вяземских. Т. I. СПб., 1899. С. 67).

285
РГИА. Ф. 733. Оп. 15. № 74. Л. 5об., 16 – 16 об. «Наш собственный Иван» – игра с именами национальных баснописцев: Жан Лафонтен – Иван Крылов.

286
Сб. 1869. С. 303.

287
См.: РГИА. Ф. 733. Оп. 15. № 74. Л. 30.

288
О штате Русского отделения см.: Бабинцев. С. 42–44. О названных книжных поступлениях: Императорская Публичная библиотека за 100 лет, 1814–1914. СПб., 1914. С. 100; Бабинцев. С. 51–53.

289
Цит. по: Бабинцев. С. 44.

290
Цит. по: Сухоруков Л. Поэт и библиограф. Каталоги русских книг Императорской Публичной библиотеки, составленные Иваном Андреевичем Крыловым. С. 92.

291
См. в Музее книги РГБ (МКIV-59975) подносной экземпляр уменьшенного формата с экслибрисом Александры Федоровны.

292
Представление Оленина к производству Крылова в чин от 28 мая 1830 года см.: Сб. 1869. С. 42–43. Ранее аналогичным образом чин статского советника получили Гнедич (1828) и Греч (1829). К тому времени Крылов уже стал фигурой европейского масштаба: по количеству и качеству переводов на иностранные языки с ним не мог сравниться ни один из русских поэтов. См. об этом: Бычков А. Ф. О баснях Крылова в переводах на иностранные языки // Сб. 1869. С. 82–93, 100–102; Cross A. Anglo-Russica. Aspects of Cultural Relations between Great Britain and Russia. Oxford; Providence, 1993. P. 180–186; Добрицын А. Басни Крылова: переложения с французского и на французский // Россия и Франция: XVIII–XX вв.: Лотмановские чтения. М., 2013. С. 125–132.

293
См. об этом: СПч. 1831. № 98 (5 мая). Л. 1 об.

294
См.: ПСЗРИ. Собр. 2?е. Т. 6. Ч. 2. СПб., 1832. № 4794. Приложения. С. 1.

295
Недействительным (франц.). Не успеет – не возымеет успеха.

296
ОР РНБ. Ф. 542. № 100. Л. 1 – 1 об. (письмо от 3 декабря 1831 г.).

297
Подробнее об этом см.: Файбисович. С. 236 и след.

298
Сб. 1869. С. 304 (докладная записка от 16 апреля 1824 года). Оленин имеет в виду отзыв французского литератора П. Ф. Баур-Лормиана на Anthologie russe Э. Дюпре де Сен-Мора в Journal de Paris от 2 января 1824 года. В басне Крылова «Сочинитель и Разбойник» (1817), входящей в эту антологию, критик усмотрел нападки на Вольтера. Сам поэт, узнав о политической оценке его текста, поспешил сообщить об этом Ю. А. Нелединскому-Мелецкому – доверенному приближенному императрицы Марии Федоровны (см.: Хроника недавней старины: Из архива князя Оболенского-Нелединского-Мелецкого. СПб., 1876. С. 253). Готовя в это время собрание басен в семи книгах, о котором идет речь в представлении Оленина, К?рылов, по-видимому, специально поставил на первые места в ряде книг басни, которые можно было понять и как антилиберальное высказывание, в том числе «Сочинителя и Разбойника».

299
См., например: Дрыжакова Е. Н. Вяземский и Пушкин в споре о Крылове // Пушкин и его современники. Вып. 5 (44) / Под ред. Е. О. Ларионовой и О. С. Муравьевой. СПб., 2009. С. 285–307.

300
Ближайший аналог такого явления обнаруживается в государственной политике СССР в отношении литературы в 1930?х годах. При построении советского литературного пантеона огосударствлению подверглись как писатели прошлого вроде Радищева и Пушкина, так и современники – Маяковский и в особенности Горький. Замечательно, что Крылов занял в этом пантеоне место не менее почетное, чем то, которое принадлежало ему в дореволюционной культуре.

301
РГИА. Ф. 733. Оп. 15. № 25. Л. 36–36 об.

302
Там же. Л. 41.

303
Там же.

304
Эта формула впервые прозвучала в приветственных куплетах П. А. Вяземского, исполненных 2 февраля 1838 года на торжественном обеде по случаю 50-летия литературной деятельности баснописца. О празднике подробно рассказывается в следующей главе.

305
ОАД РНБ. Ф. 1. Оп. 2. 1833 год. № 866а. Л. 17.

306
КВС. С. 206.

307
ЦГИА СПб. Ф. 293. Оп. 2. № 132. Л. 279.

308
Крестьянин и Собака // Новоселье. Ч. 2. СПб., 1834. С. 473–474; Разбойник и Извозчик // БдЧ. 1834. Т. III. Кн. 5. Отд. I. С. 235; Лев и Мышь // Там же. С. 236. Вторая часть альманаха «Новоселье» была разрешена к печати 18 апреля и вышла в свет между 19 и 21 апреля; пятая книжка «Библиотеки для чтения» разрешена 30 апреля, вышла 5 мая 1834 года.

309
?Никитенко А. В. Дневник: В 3 т. [Л.,] 1955. Т. 1. С. 142.

310
Этот гонорар упоминает и А. Ф. Воейков (под псевдонимом А. Кораблинский) в своем фельетоне «Литератор»: «Г. Смирдин платит по 500 рублей за басню Ивану Андреевичу Крылову, но это потому, что он Крылов; по червонцу за стих Александру Сергеевичу Пушкину, но он променивает золото на золото» (ЛПРИ. 1834. № 70 (1 сентября). С. 555).

311
Всеподданнейшую записку Уварова от 6 апреля 1834 года, к которой прилагались упомянутые басни, см.: РГИА. Ф. 735. Оп. 1. № 487. Л. 131. 11 апреля Уваров передал Крылову «высочайшую признательность» (Сб. 1869. С. 306). При этом в отношении министра двора П. М. Волконского Уварову от того же 11 апреля сообщалось, что «рукописный экземпляр оных басен по воле его величества препровожден <…> для хранения в Эрмитажную библиотеку» (РГИА. Ф. 735. Оп. 1. № 487. Л. 132). Фактически баснописец подарил (едва ли не пожаловал!) императору список своих басен как некую культурную ценность, и именно в таком качестве рукопись была принята. Ныне она находится в фонде Библиотеки Зимнего дворца (ГАРФ. Ф. 728. Оп. 1. № 2320).

312
Порошин В. С. Полное собрание сочинений И. Крылова с биографиею его, написанною П. А. Плетневым // СПбВ. 1847. № 114 (24 мая). С. 526.

313
Григорович В. И. Картинки к басням Крылова, сочиненные г. Сапожниковым // БдЧ. 1834. Т. III. Кн. 5. Отдел III. С. 177.

314
Басни. С. 311–312.

315
Сапожников изобразил здесь известный бюст Марии Федоровны работы Л.?М. Гишара. Попутно укажем на курьезный пример политической цензуры, которой подверглась эта классическая иллюстрация. При ее воспроизведении в издании 1935 года «Басни Ивана Крылова» (М.: Детгиз) бюст императрицы исчез, а вместо него на пьедестале за спиной поэта возникла ваза, кокетливо увитая цветочными гирляндами, в духе графики Серебряного века.

316
СПч. 1834. № 97 (2 мая). С. 385.

317
Григорович В. И. Картинки к басням Крылова, сочиненные г. Сапожниковым. С. 178.

318
Подробнее о фарсовом поведении баснописца и его фарсовых рассказах см. в главе 3.

319
В оленинском кругу была, несомненно, памятна история с попыткой Державина в первой половине 1800?х годов заказать в Англии гравирование иллюстраций к своим сочинениям. Тогда заграничные мастера также заломили за свою работу астрономическую цену, да еще и, по словам Державина, «из зависти к славе российской» уничтожили одну из картинок, изображавшую триумф русского оружия (см.: Сочинения Державина с объяснительными примечаниями Я. Грота. Т. VI. СПб., 1871. С. 139, 148–149; Объяснения на сочинения Державина… СПб., 1834. С. 53).

320
Соперничество тех или иных отечественных изделий с прославленными английскими и торжество доморощенного мастерства над заморским – один из характерных идеологических топосов николаевского времени. Много позже он будет иронически обыгран в «сказе» Н. С. Лескова «Левша» (1881).

321
Башуцкий А. П. Панорама Санкт-Петербурга. Кн. III. СПб., 1834. С. IV.

322
Предприятие Башуцкого ожидаемого успеха не имело. 21 октября 1834 года английское судно Ann Gales, которое везло из Лондона в Петербург готовый тираж гравюр для «Панорамы Санкт-Петербурга», оригинальные рисунки и стальные доски для печати, потерпело крушение у острова Тексел в Северном море (Там же. С. V; Ship News // Morning Post. 1834. Oct. 28. [P. 4]). Это нанесло сокрушительный удар по планам издателя. Третья часть «Панорамы Санкт-Петербурга» выйдет только в начале 1835 года, а большая часть запланированных приложений так и не увидит света.

323
Популярность английских гравюр на стали оказалась так велика, что спустя год в рекламе очередного смирдинского издания басен, украшенного портретом Крылова с пастели П. А. Оленина, подчеркивалось, что он «прекрасно гравирован в Лондоне» (БдЧ. 1836. № 1. Отд. VI. С. 31). Между тем стоило взять книгу в руки, чтобы увидеть на портрете надпись кириллицей: «Оленинъ – Гобертъ». Гравюра была выполнена Джоном Гобертом (Gaubert), «печатником при Академии художеств», многие годы работавшим в России. Он, в частности, гравировал по заказу Башуцкого некоторые виды для «Панорамы Санкт-Петербурга», после того как основная часть иллюстраций погибла при транспортировке из Англии.

324
?Никитенко А. В. Дневник: В 3 т. Т. 1. С. 166 (запись от 9 января 1835 года).

325
Крылов. Соч. Т. III. С. 316.

326
Пушкин. Полн. собр. соч.: В 17 т. М.; Л., 1937–1959. Т. XII. С. 335.

327
Никитенко А. В. Дневник. Т. 1. С. 166.

328
Для сравнения: директор «Библиотеки для чтения» О. И. Сенковский, фактически выполнявший и обязанности редактора, получал от Смирдина жалованье в размере 15 тыс. руб. в год.

329
Никитенко А. В. Дневник. Т. 1. С. 167 (запись от 9 января 1835 года).

330
В первые же дни редакторства Крылова вокруг «Библиотеки…» едва не разразился новый скандал, на сей раз связанный с публикацией в январском номере за 1835 год стихотворения поэта-дилетанта М. А. Маркова «Русский Царь», где Николай I именовался «поборником грядущих зол». Двусмысленное выражение не заметил Никитенко, только что вышедший с гауптвахты после эксцесса со стихами Деларю. Тем, что журнал и цензор снова серьезно провинились, рассчитывал воспользоваться Булгарин, который, по утверждению Никитенко, уже «собрался с доносом» в III отделение. Это грозило «Библиотеке для чтения» едва ли не фатальной опасностью, но дело неожиданно легко удалось замять. Благодаря вмешательству Уварова во всем тираже, который еще не был разослан подписчикам, вместо крамольной страницы появилась новая, где «поборника» заменили на «рушителя» (см.: БдЧ. 1835. Т. 8. Отд. «Русская словесность». С. 5; Никитенко А. В. Дневник. Т. 1. С. 165–166). Хотя Крылов в этой истории не играл активной роли, можно уверенно предполагать, что само его имя послужило журналу достаточной защитой. Ни Булгарин, ни Уваров не решились раздувать скандал, понимая, что это ударит по нему как редактору «Библиотеки…».

331
БдЧ. 1835. Т. 12. С. 58 (6?й пагинации). Спустя год Сенковский ядовито уточнял: «С самого начала существования этого журнала, как то почти всем известно, настоящим его редактором был всегда сам О. И. Сенковский <…> Те, которые носили звание редакторов „Библиотеки для чтения“ <…> слишком благородны, чтобы требовать для себя похвалы за достоинства, в которых они не имели никакого участия. Весь круг их редакторского действия ограничивался чтением третьей, последней корректуры уже готовых, оттиснутых листов, набранных в типографии по рукописям, которые никогда не сообщались им предварительно» (Там же. 1836. Т. 17. С. 23–24 (6?й пагинации)). Здесь, помимо Крылова, имеются в виду и его предшественник Греч, и сменивший баснописца Е. Ф. Корш.

332
КВС. С. 300.

333
С 1 января 1840 года в результате денежной реформы все официальные расчеты были переведены на серебро.

334
ОР РНБ. Ф. 542. № 510.

335
ПСЗРИ. Собр. 2?е. Т. 2. СПб., 1827. № 1592. С. 1034, 1036, 1037. К примеру, в 1840 году профессору Академии художеств А. Е. Егорову при отставке в качестве пенсиона был назначен полный оклад его прежнего жалованья (Отчет Императорской Академии художеств за 1839–1840 академический год. [Б.м.] 1840. С. 11).

336
Сб. 1869. С. 43–44.

337
РГИА. Ф. 733. Оп. 15. № 25. Л. 51. Финальная сумма несколько изменилась по сравнению с расчетом Оленина вследствие округления долей копеек.

338
К. С. Савельев будет произведен в гражданский чин XIII класса только в ноябре 1843 года. Тогда же он займет должность аудитора при Штабе Главного начальника военно-учебных заведений (Государственный архив Тверской области. Ф. 645. Оп. 1. № 3600. Л. 4 об.).

339
См. письмо Лобанова к Варваре Олениной от 25 апреля 1845 года. Написанное вскоре после смерти Крылова, оно полно нескрываемого презрения к его дочери и зятю: Смирнов-Сокольский Ник. Рассказы о книгах. С. 273–274 (дата уточнена по автографу: ОР РНБ. Ф. 542. № 882. Л. 1 об. – 2 об.).

340
26 декабря 1834 года родилась Надежда, 10 ноября 1836-го – Александр, 26 апреля 1840-го – Владимир, 18 февраля 1842-го – Елизавета и 14 февраля 1843 года – Иван. Копии свидетельств о рождении см.: Государственный архив Тверской области. Ф. 645. Оп. 1. № 3600. Л. 15–19. В пересказе известны воспоминания Александра о том, как Крылов возился с внуками, см.: КВС. С. 285.

341
Утвержденный 29 февраля 1832 года штат Штаба управления Главного начальника Пажеского, всех сухопутных кадетских корпусов и Дворянского полка см.: ПСЗРИ. Собр. 2?е. Т. 7. СПб., 1832. № 5198. Штаты и табели. С. 33.

342
Плетнев. С. LXXXVII.

343
Расходная книжка Крылова, относящаяся к 1840–1844 годам, описана в: Жизневский. С. 9–12.

344
В начале 1840?х годов «общие обеденные столы», где «кушанье приготовляется и сервируется большею частию на английский манер», устраивались по понедельникам, средам, четвергам и субботам. В клубе также можно было почитать русскую и иностранную периодику (Пушкарев И. И. Путеводитель по Санкт-Петербургу и окрестностям. СПб., 1843. С. 460).

345
У Смирновых он побывал вскоре после их приезда в Петербург из?за границы, в октябре или первых числах ноября 1844 года. После обеда ему были представлены дети и состоялся уже обязательный к тому времени ритуал чтения басен. «Я видела его незадолго до смерти, когда мы возвратились из Рима, – вспоминала старшая дочь Смирновой Ольга, которой в тот момент было десять лет. – Он произвел на меня сильное впечатление своим видом, тучностью и показался мне ужасно старым и смешным. Он заставил меня продекламировать басню „Стрекоза и Муравей“. Я хорошо помню, как он для нашего назидания читал басни „Демьянова уха“, „Кот Васька“» (цит. по: Записки А. О. Смирновой: Николай I и «Мертвые души». – Болезнь и смерть Крылова. – Самарин о Белинском, Станкевиче, Герцене и славянофилах // Северный вестник. 1895. № 11. С. 113; примеч. О. Н. Смирновой. «Кот Васька» – басня «Кот и Повар»).

346
Опубликовано (с ошибками): Лидин В. Г. Друзья мои – книги. Заметки книголюба. М., 1966. С. 34, 36. Уточнено по рукописи: РГАЛИ. Ф. 3102. Оп. 2. № 278. Фактически в семье Трубачеевых был только один сын, Владимир (1838–1915), и три дочери. В начале 1840?х годов они квартировали на 1?й линии Васильевского острова в доме М. Х. Лейшке – соседнем с домом Блинова, где жил Крылов. С пожаром в доме Лейшке 31 октября 1842 года связан рассказ о хладнокровии баснописца, который, оценив опасность, не стал покидать свое жилище (см.: КВС. С. 232; Трубачеев В. А. Записки старого кадета. Пг., 1915. С. 5). А. Г. Трубачеев, пользовавшийся репутацией «очень любезного и обязательного господина», поддерживал знакомства с литераторами и театральными деятелями (см. Зотов В. Р. Петербург в сороковых годах // Исторический вестник. 1890. № 4. С. 305) и дружил с Ростовцевым, что также сближало его с Крыловым. Впрочем, его детей баснописец знал, видимо, только понаслышке. Полковник Трубачеев был заядлым картежником и вел крупную игру. В 1847 году по делу о проигрыше чиновником И. Г. Клевенским казенных денег он будет подвергнут аресту, штрафу и переведен на гражданскую службу в провинцию (об этом см.: Абакумов О. Ю. Третье отделение на страже нравственности и благочиния. Жандармы в борьбе со взятками и пороком. 1826–1866 гг. М., 2017. С. 174–175).

347
Солнцев Ф. Г. Моя жизнь и художественно-археологические труды // РС. 1876. № 6. С. 285.

348
Цит. по: Жизневский. С. 15.

349
Цит. по: Сб. 1869. С. 320. При публикации текста В. Ф. Кеневичем была допущена ошибка: «5 августа» вместо «5 апреля» (в 1844 году Пасха приходилась на 26 марта).

350
Портретная и биографическая галерея словесности, наук, художеств и искусств в России. [Тетр.] II. СПб., 1841. С. 6. О том же двумя годами позднее писал Ф. В. Булгарин: «В последнее время Басни И. А. Крылова были редки и продавались высокою ценою в книжных лавках» (СПч. 1843. № 285 (18 декабря). С. 1137).

351
Жизневский. С. 11. Государственный коммерческий банк, где Крылов хранил свои деньги, начал операции в январе 1818 года и в течение многих лет принимал вклады под 5% годовых (см.: Левичева И. Н. Особенности становления банковской системы России во второй половине XIX века // Вестник Банка России. 2003. № 54 (706). С. 35). Когда именно баснописец открыл там счет, неизвестно. Заметим, что с 1835 года одним из директоров этого банка был старший брат Ростовцева Василий.

352
См.: Басни. С. 296. Рекламное объявление о поступлении этой книги в магазины – СПч. 1843. № 282 (15 декабря). С. 1128 (цена полтора рубля). Распространенное, в том числе в научной литературе, утверждение, что тираж этого издания до кончины Крылова не продавался, неверно.

353
По-видимому, Смирдину, дела которого в то время были уже расстроены, Крылов по старой памяти отпустил книги для его лавки с оплатой после реализации. Так можно интерпретировать один из пунктов описи несохранившегося архива Смирдина, где речь идет о выплате наследнику баснописца Савельеву 1428 рублей 57 копеек по заемному письму «в число долга Крылову» (ОР РНБ. Ф. 696. № 66. Л. 30 об.; указано А. C. Бодровой).

354
СПч. 1844. № 258 (11 ноября). С. 1030. Мемориальные экземпляры продолжали расходиться и после похорон: в 1847 году Плетнев писал, что прощальный подарок Крылова получили в общей сложности «более тысячи особ» (Плетнев. С. LXLII). Продажная цена всех этих книг составила бы не менее 1500 рублей.

355
Эту цифру Ростовцев сообщал в ответ на запрос директора Департамента народного просвещения П. И. Гаевского, который по распоряжению Уварова производил закупку «Басен И. А. Крылова» для рассылки по учебным заведениям (РГИА. Ф. 733. Оп. 105. № 128. Л. 1; письмо от 4 июля 1845 года). Министерство в итоге приобрело у наследника баснописца 1500 экземпляров.

356
Педагогическому применению басен Крылова во второй половине XIX – первой трети XX века посвящено ценное исследование: Сенькина А. А. Крылов в школьном чтении // Конструируя детское. Филология, история, антропология. М.; СПб., 2011 (Труды семинара «Культура детства: нормы, ценности, практики». Вып. 9). С. 132–149.

357
См.: Вдовин А., Лейбов Р. Хрестоматийные тексты: Русская поэзия и школьная практика XIX столетия // Хрестоматийная тексты: Русская педагогическая практика XIX в. и поэтический канон // (=Acta Slavica Estonica IV) / Ред. тома А. Вдовин, Р. Лейбов. Тарту, 2013. С. 13, 14, 17, 22, 35, 26; а также базу данных: http://www.ruthenia.ru/canon.

358
Сельское чтение, книжка вторая, изданная князем В. Ф. Одоевским и А. П. Заблоцким. СПб., 1844. С. 175–176 (цензурное разрешение от 15 января 1844 года). Второе издание вышло в 1846 году.

359
Этот выпуск «Сельского чтения» удостоился похвал таких разных рецензентов, как Белинский (ОЗ. 1844. № 3. Отд. VI. Библиографическая хроника. С. 28) и Булгарин (СПч. 1844. № 39 (19 февраля). С. 154), но оплошности не заметил никто. Не отрефлектирована она и в специальной монографии (Никодимова А. «Сельское чтение» Владимира Одоевского. Тверь, 2018).

360
Так, в 1843 году было учреждено 1009 новых приходских училищ, а общее число учащихся в них превысило 27 тысяч человек (Извлечение из Отчета министра государственных имуществ за 1843 год. СПб., 1844. С. 35).

361
О составе домовладельцев в 1833 году см.: Таблицы к статистическим сведениям о Санкт-Петербурге. СПб., 1836 (таблица 17). О стоимости домов на этот же год: Статистические сведения о Санкт-Петербурге. Изданы при Министерстве внутренних дел. СПб., 1836. С. 103. Выразительную характеристику этого района дает И. И. Пушкарев: «В образе жизни, даже в самых нравах, привычках, увеселениях обитатели Петербургской, Выборгской частей сохраняют провинциальную незатейливость, добродушие, простоту в наружном обращении и гостеприимство – резкие противуположности с характером жителей в центре столицы» (Пушкарев И. Описание Санкт-Петербурга и уездных городов С.-Петербургской губернии, Ч. 1. СПБ., 1839. С. 77). Согласно этому же источнику, при каждом третьем доме Петербургской части имелся сад (С. 76).

362
Жизневский. С. 10. В книге В. Привалова «Улицы Петроградской стороны. Дома и люди» (М., 2013) приведена дата совершения сделки – 7 сентября 1844 года, к сожалению, без ссылки на источник (С. 211).

363
О Буятти см.: Кондаков С. Н. Юбилейный справочник Императорской Академии художеств. 1764–1914. Т. 2. СПб., 1915. С. 300. Подписанный им чертеж фасада главного дома усадьбы и флигелей см.: ЦГИА СПб. Ф. 513. Оп. 102. № 8651. Л. 4.

364
См.: КВС. С. 265.

365
О больнице Калгина см.: Журнал Министерства внутренних дел. 1843. Ч. 2. С. 422–426.

366
Нистрем К. М. Адрес-календарь санктпетербургских жителей, составленный по официальным документам и сведениям К. Нистремом. Т. 3. Календарь частных лиц. СПб., 1844. С. 90.

367
Показательно, что при преобразовании больницы Калгина в военную богадельню в 1855 году ее главным попечителем будет назначен именно Ростовцев (ПСЗРИ. Собр. 2?е. Т. 30. СПб. 1856. № 29477. С. 465).

368
Историко-статистические сведения о Санкт-Петербургской епархии. Вып. 5. СПб., 1876. С. 39 (2?й пагинации).

369
Привалов В. Улицы Петроградской стороны: дома и люди. С. 85–86. С того времени это владение неизменно занимали учебные заведения; сейчас в сильно перестроенном доме по современному адресу ул. Блохина, 31 находится средняя школа № 77 с углубленным изучением химии.

370
Там же. С. 86.

371
КВС. С. 89.

372
КВС. С. 68–69, 74, 201.

373
ОР РНБ. Ф. 397. № 51. Л. 3 (духовное завещание Крылова и акт о введении в наследование). Завещание впервые опубликовано Н. П. Смирновым-Сокольским с ошибкой в фамилии Калгина (Необыкновенные книги // Литературное наследство. Т. 58. М., 1952. С. 1004–1005).

374
В соответствии с §136 Цензурного устава 1828 года законные наследники сочинителя пользовались «исключительным правом издания и продажи его произведений <…> в продолжение 25 лет со дня его смерти» (ПСЗРИ. Собр. 2?е. Т. 3. СПб., 1830. № 1979. С. 475).

375
КВС. С. 251 (заметка Корфа основана на его дневниковых записях).

376
Это клише, сложившееся во французской культуре уже к середине XVIII века и закрепленное трудами по истории литературы, в последней четверти столетия было усвоено и в России. О его формировании и последующем развенчании ?см., в частности: Fumaroli M. Le Po?te et le Roi: Jean de La Fontaine et son si?cle. P., 1997. P. 9–47.

377
КВС. С. 174 (приписка к статье 1823 года «Известие о жизни и стихотворениях И. И. Дмитриева»).

378
КВС. С. 249. Корф, несмотря на редкую проницательность, все же автоматически «нормализует» биографию Крылова, повышая его из статского советника до действительного статского (генеральский чин) и называя столоначальником в Казенной палате, хотя в реальности будущий баснописец занимал там мельчайшую, совершенно незначительную должность.

379
Гуковский Гр. Иван Андреевич Крылов // Крылов И. А. Полное собрание стихотворений. Т. 1. Басни / Ред. и коммент. Б. И. Коплана. Л., 1935. С. 71.

380
См., например, сборник статей: Das historische Jubil?um / Hrsg. W. M?ller, W. Fl?gel, I. Loosen, U. Rosseaux. Berlin, 2003.

381
Укажем на серию работ О. В. Морозова о юбилеях немецких и российских университетов, в частности: Morozov O. University Jubilees: A New Research Area in the History of Universities // Kasvatus ja Aika. 2015. № 3.

382
См.: ?K?hle-Hezinger Ch. Dinge, Orte, Zeiten: Private Jubil?en // Jubil?um, Jubil?um… Zur Geschichte ?ffentlicher und privater Erinnerung / ?Hrsg. P. M?nch. Essen, 2005. S. 209–222.

383
См. работы К. Н. Цимбаева, в особенности статью «Реконструкция прошлого и конструирование будущего в России XIX века: опыт использования исторических юбилеев в политических целях» (Историческая культура императорской России. Формирование представлений о прошлом. М., 2012. С. 330–345). О литературных юбилеях см.: Вдовин А. В. Годовщина смерти литератора как праздник: становление традиции в России (1850–1900?е гг.) // Festkultur in der russischen Literatur (18. bis 21. Jahrhundert) – Культура праздника в русской литературе XVIII–XXI вв. / Hrsg. A. Graf. M?nchen, 2010. S. 81–93. Ряд интересных наблюдений содержится в научно-популярной заметке Вас. Аржанова (В. И. Беликова) «Празднуем рождение или смерть? Что мы понимаем под юбилеем» (Учительская газета. 2011. № 12. 22 марта).

384
Мельгунов Б. В. О первых юбилеях русских писателей (И. С. Тургенев, Островский, Н. А. Некрасов) // РЛ. 2001. № 4. Лишь бегло упомянут крыловский юбилей в монографии Маркуса Левитта Russian Literary Politics and Pushkin Celebration of 1880 (Cornell University Press, 1989; рус. перевод – Левитт М. Литература и политика. Пушкинский праздник 1880 г. СПб., 1994). Ученого, впрочем, интересует другой тип юбилея – торжества по случаю круглой даты со дня рождения или смерти классика. Эту традицию он справедливо возводит к «Великому юбилею» Шекспира 1769 года.

385
Тимофеева Л. А. «Юбилейные книги» Крылова // Печать и слово Санкт-Петербурга: (Петербургские чтения – 2016): В 2 ч. СПб., 2017. Ч. 1. С. 36–43.

386
См.: Леонтьева С. Г., Лурье М. Л., Сенькина А. А. «Два великих дедушки» // «От… и до…»: юбилейный альманах в честь Е. В. Душечкиной и А. Ф. Белоусова / Сост. С. Г. Леонтьева, К. А. Маслинский. СПб., 2006. С. 9–35.

387
Например: церемония водосвятия на Крещение («Иордань»), совершавшаяся на Неве в присутствии императорской фамилии; летний Петергофский праздник в честь именин императрицы Марии Федоровны, а после ее смерти, с 1830 года – в честь дня рождения императрицы Александры Федоровны; открытие Александровской колонны 30 августа 1834 года; торжественные встречи войск, возвращающихся из похода; парады, устраиваемые по разным поводам, и др. Подробнее о праздниках и публичных церемониях в Петербурге XIX века см.: Уортман Р. Сценарии власти. Мифы и церемонии русской монархии. Т. 1. М., 2002; Келлер Е. Э. Праздничная культура Петербурга: Очерки истории. СПб., 2001.

388
Описание этого праздника см., например: Жихарев С. П. Записки современника. М.; Л., 1955. С. 195–198.

389
Письма Я. И. Булгакова из Москвы в Неаполь к сыну его Александру Яковлевичу. 1806 // РА. 1898. Вып. 6. С. 291.

390
Об этом см.: Анисимов Е. Багратион. М., 2009. С. 221–222.

391
Московские записки // Молва. 1833. № 44 (13 апреля). С. 173–176.

392
См.: Извлечение из журналов гг. старшин Московского Английского клуба со дня открытия оного, то есть с 1802?го года, обстоятельств почему-либо достопамятных // РА. 1889. Кн. 2. Вып. 5. С. 95. Еще один торжественный обед в честь Голицына будет дан клубом 14 ноября 1836 года по случаю его возвращения в Москву из?за границы (Там же. С. 96).

393
СПч. 1833. № 69 (28 марта). С. 273–274.

394
История Московского Купеческого общества. 1863–1913. Т. 2. Вып. 1. М., 1916. С. 398–404, а также: Описание торжества, бывшего в сей столице по случаю открытия бюста его сиятельства г-на московского военного генерал-губернатора Дмитрия Владимировича Голицына, устроенного с высочайшего соизволения усердием московского купечества // Московские ведомости. 1834. № 42 (26 мая). С. 1989–1992.

395
Поднесение такого «памятника» «начальствующему лицу» от подведомственного ему населения было разрешено императором в виде особого исключения. Соответствующий сенатский указ от 9 марта 1832 года см.: ПСЗРИ. Собр. 2?е. Т. 7. СПб., 1833. № 5223. С. 135–136. Особый извод описываемой традиции связан с подносными кубками. Они вручались подчиненными «благодетельным начальникам», как гражданским, так и военным, по случаю важных событий в ведомстве или при выходе в отставку. На сбор средств для изготовления таких кубков также требовалось высочайшее разрешение, причем давалось оно не всегда, хотя само явление отнюдь не имело массового характера. Поднесение кубка сопровождалось торжественным обедом, исполнением поздравительных куплетов или стихотворения. Так, в 1809 году золотой кубок был преподнесен П. С. Валуеву, начальнику Кремлевской экспедиции и Оружейной палаты, в 1818?м – командиру Измайловского полка М. Е. Храповицкому, в 1826?м – командиру Северского конно-егерского полка С. Р. Лепарскому, в 1839?м – директору императорских театров А. М. Гедеонову. Ср. с немецкой юбилейной традицией (ее мы коснемся ниже), где фигурировали подарки в виде драгоценных ваз.

396
См.: Одесский вестник. 1836. № 2 (4 января). Стлб. 13–16; Московские ведомости. 1836. № 11 (5 февраля). С. 229–230.

397
Там же. С. 229. Приведены первые две из четырех строф.

398
Подробный «порядок приема» Брюллова в Академии см.: К. П. Брюллов в письмах, документах и воспоминаниях современников / Сост. Н. Г. Машковцев. М., 1961. С. 137–138.

399
Цит. по: Там же. С. 137.

400
Единственное исключение – запоздалые десять строк в «Художественной газете», начавшей выходить в сентябре того же года (1836. № 1. С. 16; раздел «Смесь»). Обещание издателя, Н. В. Кукольника, более подробно осветить «обстоятельства, сопровождавшие праздник русских художников», исполнено не было.

401
Такое понимание заслуг Глинки отразилось в двустишии, приписываемом Кукольнику и якобы сочиненном непосредственно после премьеры: «С ним музыки русской зарделась заря, / Забыт он не будет, как „Жизнь за царя“» (подробнее см.: Штейнпресс Б. С. Глинка, Верстовский и другие // М. И. Глинка. Исследования и материалы. М.; Л., 1950. С. 125–126). О контексте, в котором эта опера стала национальной, см.: Киселева Л. Жизнь за царя (Слово – музыка – идеология в русском театре 1830?х годов) // Россия / Russia. Вып. 3 (11): Культурные практики в идеологической перспективе: Россия, XVIII – начало XX века / Сост. Н. Н. Мазур. М., 1999. С. 173–185.

402
См.: Дьяков М. Е. Медали Российской Империи. Ч. 4. 1825–1855. М., 2006. С. 68 (№ 504).

403
Корф М. А. Дневники 1838 и 1839 гг. М., 2010. С. 250 (запись от 22 января 1839 года).
В России слово «юбилей» известно со второй половины XVIII века, но так именовались лишь знаменательные даты в жизни царствующего дома и высочайше опекаемых заведений. Ср. пролог М. М. Хераскова «Счастливая Россия, или Двадцатипятилетний юбилей» (1787), посвященный годовщине восшествия на престол Екатерины II, и описание праздника в честь 25-летия начальствования императрицы Марии Федоровны над Воспитательным обществом благородных девиц, озаглавленное «Достопамятный юбилей» (ОЗ. 1821. Ч. 8. № 20. С. 443–453).

404
См., например, медали в честь 50-летних юбилеев пастора Г. Петри (1748), Гёте (1825), зоолога и антрополога И. Ф. Блуменбаха (1825), врача Х. В. Гуфеланда (1833), генерала К. Ф. Х. фон Лоттума (1834) и др.

405
М. П. [Погодин М. П.] Пятидесятилетний юбилей г. доктора медицины, действительного статского советника и разных орденов кавалера, Христиана Ивановича Лодера // Московский вестник. 1827. Ч. V. № 18. С. 226.

406
Там же. С. 227.

407
См.: Слово об истинной славе врача, произнесенное 6?го сентября 1827 года в день празднества 50-летнего юбилея г. лейб-медика и д. ст. сов. и кавалера Христиана Ивановича Лодера д<октором> м<едицины> Маркусом. М., 1836 [sic!]. С. 11.

408
Стихи доктора Матвея Яковлевича Мудрова, читанные в день юбилея доктора Лодера // РА. 1903. № 3. С. 435. Возможно, это автоперевод латинского стихотворения.

409
М. П. [Погодин М. П.] Пятидесятилетний юбилей… Лодера // Московский вестник. 1827. Ч. V. № 18. С. 230. «Прозрачная картина» – изображение на тонком холсте или промасленной бумаге, за которым помещаются источники света.

410
М. П. [Погодин М. П.] Пятидесятилетний юбилей… Лодера // Московский вестник. 1827. Ч. V. № 18. С. 230 (курсив автора).

411
О заведении для составления вод минеральных в Москве // Московский вестник. 1827. Ч. IV. № 14. С. 220–224; [Яковлев П. Л.] Московские минеральные воды // Московский вестник. 1828. Ч. X. № 14. С. 187–196.

412
В 1828 г. для дам, служивших в благотворительных заведениях ведомства императрицы Марии, был учрежден Мариинский знак беспорочной службы 1?й и 2?й степеней.

413
См.: Яковлев М. Константин Константинович Родофиникин // СПбВ. 1838. № 187 (20 августа). С. 860.

414
Корф М. А. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 250 (курсив автора).

415
Этот праздник сохранялся преимущественно в памяти медицинского сообщества. О нем упоминали некрологи Лодера (см., например: СПбВ. 1832. № 185 (6 августа). С. 774). А в 1836 году в анатомическом театре Московского университета, сооруженном по инициативе Лодера, будет торжественно открыт его мраморный бюст работы Витали. Тогда же в университетской типографии напечатают произнесенную на юбилее речь доктора М. А. Маркуса.

416
Подробное описание торжества см.: Пятидесятилетие заслуженного профессора, академика, действительного статского советника и кавалера Петра Андреевича Загорского (СПб., 1838). В этой брошюре юбилей Загорского назван «первым у нас праздником в таком роде» (С. 3).

417
Так, согласно названной брошюре, в подписке на праздник в честь Загорского приняли участие 1190 человек – в абсолютном большинстве врачи, в том числе практиковавшие в провинции.

418
Памятные медали в честь П. А. Загорского и И. Ф. Рюля см.: Дьяков М. Е. Медали Российской Империи. Ч. 4. 1825–1855. М., 2006. С. 90 (№ 532), 94 (№ 538).

419
Загорскому была пожалована украшенная бриллиантами табакерка с вензелем императора, Рюлю – орден Белого Орла.

420
Друг здравия. 1836. № 42. С. 336 (здесь юбилей Загорского назван «праздником, навсегда замечательным в летописях русских врачей»); БдЧ. 1836. Т. 19. Отд. 6. С. 74–76.

421
А. Н. [Никитин А. Н.] Письмо к приятелю в деревню о праздновании пятидесятилетнего юбилея г-на тайного советника лейб-медика И. Ф. Рюля // СПч. 1837. № 166 (27 июля). С. 663–664; то же, с сокращениями – Друг здравия. 1837. № 31. С. 240. См. также рецензию Никитина на брошюру, посвященную юбилею Загорского (СПч. 1838. № 45 (25 февраля). С. 179). Чуть раньше, 24 января того же 1838 года, в Гатчине праздновалось 50-летие службы главного доктора Гатчинского воспитательного дома И. С. Бока. Из-за скромного служебного положения доктора Бока это торжество, подготовленное по всем канонам традиционного немецкого юбилея, не было отмечено таким вниманием со стороны публики и начальства, как праздники в честь Загорского и Рюля. Друзья, коллеги и ученики поднесли юбиляру серебряную вазу, но ни наград, ни каких-либо иных официальных знаков отличия он не удостоился. Отчет об этом празднике, также написанный Никитиным, см.: СПч. 1838. № 39 (18 февраля). С. 153.

422
Одним из проводников европейских традиций врачебной корпорации в России служило Немецкое врачебное общество, основанное в Петербурге в 1819 году. О нем см.: Шрадер Т. А. Немецкое врачебное общество в Санкт-Петербурге в XIX веке // И. Ф. Буш и развитие медицины в XVIII–XIX веках: Материалы симпозиума. Санкт-Петербург, 28 февраля 2001 г. / Под ред. А. А. Вихмана. СПб., 2002. С. 115–121.

423
Наиболее близко к этой проблеме подошли Т. С. Гриц, В. В. Тренин и М. М. Никитин в книге «Словесность и коммерция (Книжная лавка А. Ф. Смирдина)» (М., 1929) и, много позже, А. И. Рейтблат в статье «Русская литература как социальный институт» (Рейтблат А. И. Писать поперек: Статьи по биографике, социологии и истории литературы. М., 2014. С. 11–32). В последней работе, однако, рост профессионального самосознания русских писателей отмечается только в пореформенное время.

424
Материал о позднейшем бытовании этого явления подобран в статье: Olaszek B. Литературные обеды в культурном пространстве Петербурга второй половины XIX в. // Festkultur in der russischen Literatur (18. bis 21. Jahrhundert) – Культура праздника в русской литературе XVIII–XXI вв. S. 71–79).

425
Скорее всего, обед был устроен на просторной служебной квартире Рылеева в доме Российско-Американской компании, где в 1824–1825 годах вместе с ним жили братья Александр и Михаил Бестужевы (см.: Сиротин А. Б. Памятные места декабристов в Санкт-Петербурге: Справочный указатель // 14 декабря 1825 года: Источники. Исследования. Историография. Библиография. Вып. VII. 1825–2005 / Сост. П. В. Ильин. СПб., 2005. С. 95). Менее вероятно, что это происходило на казенной квартире Бестужева при Корпусе инженеров путей сообщения (Там же. С. 117) или в доме его матери, где он, по некоторым сведениям, проживал в описываемый период (Шубин В. Ф. Поэты пушкинского Петербурга. Л., 1985. С. 314).

426
Памятная книжка А. А. Бестужева 1824 г. // Памяти декабристов. Вып. 1. Л., 1926. С. 61. В «Полярной звезде» на 1823 год была напечатана басня Крылова «Крестьянин и Овца», на 1825?й – басни «Ворона» и «Мельник».

427
Литературное наследство. Т. 60. Кн. 1. М.; Л., 1958. С. 214.

428
Ансело Ф. Шесть месяцев в России / Вступ. ст., сост., пер. с фр. и коммент. Н. М. Сперанской. М., 2001. С. 41–43.

429
СПч. 1826. № 60 (20 мая). Л. 2 об.

430
Там же. В том же номере газеты было помещено сообщение о беспрецедентном пенсионе Карамзину (50 тыс. рублей). Под высочайшим вниманием к Жуковскому подразумевается назначение его 12 июля 1825 года наставником великого князя Александра Николаевича, вскоре ставшего наследником престола. Под милостью, оказанной Крылову, имеется в виду недавняя аудиенция у нового императора (точная дата неизвестна). «Ласковый прием И. А. Крылова государем императором произвел благоприятнейшее впечатление в умах литераторов и публики, нежели какое-нибудь важное пожертвование в пользу наук и учебных заведений», – сообщал Булгарин в записке «О цензуре в России и о книгопечатании вообще», поданной начальнику Главного штаба в середине мая 1826 года (Видок Фиглярин: Письма и агентурные записки Ф. В. Булгарина в III отделение / Изд. подгот. А. И. Рейтблат. М., 1998. С. 47). В советской историографии эта беседа часто и без достаточных оснований интерпретировалась как «допрос» в связи с тем, что 14 декабря баснописца видели на Сенатской площади (см., например: Смирнов-Сокольский Ник. Рассказы о книгах. М., 1959. С. 251).

431
Видок Фиглярин: Письма и агентурные записки Ф. В. Булгарина в III отделение. С. 205. Фрагмент записки «О начале собраний литературных», адресованной директору канцелярии III Отделения М. Я. фон Фоку (сентябрь 1827 г.).

432
Характерно, что еще один обед литераторов, пусть не столь многолюдный, состоялся уже через два дня, 31 августа. Это было новоселье соиздателя «Северных цветов» О. М. Сомова. Собравшиеся ликовали по поводу того, что пушкинские «Стансы» («В надежде славы и добра…») только что были разрешены к печати самим императором, принявшим на себя обязанности цензора (Там же. С. 205–206). Чтобы оценить, как много это значило в их глазах, достаточно вспомнить, что хозяин дома не так давно подвергался аресту по делу декабристов. А 21 ноября группа литераторов (в том числе Пушкин и Дельвиг) и артистов обедала у Булгарина (см.: Литературное наследство. Т. 58. М., 1952. С. 256; запись в дневнике К. С. Сербиновича).

433
Пространная русская грамматика, изданная Николаем Гречем. Т. 1. СПб., 1827. С. 40.

434
Булгарин Ф. Предисловие // Пространная русская грамматика, изданная Николаем Гречем. С. III.

435
Цит. по: Видок Фиглярин. С. 230.

436
Отчет о празднике, представленный Булгариным в III отделение, выдержан в ультралоялистских тонах и нацелен преимущественно на то, чтобы развеять остатки подозрений относительно верноподданности литературного сообщества. Об обеде у Греча см. также в письме Лобанова (9 декабря 1827 года): Круглый А. О. М. Е. Лобанов и его отношения к Гнедичу и Загоскину // Исторический вестник. 1880. Т. II. № 8. С. 678. О Грече-лингвисте см.: Бабаева Е. Э. Греч Николай Иванович // Русский язык: Энциклопедия. М., 2020. С. 126–127.

437
РИ. 1832. № 46 (22 февраля). С. 183. Скорее всего, заметку написал издатель газеты А. Ф. Воейков.

438
Греч Н. Письмо к В. А. Ушакову // СПч. 1832. № 45 (26 февраля). Л. 1 об. – 2.

439
Имеется в виду цензурный устав 1828 года, более разумный и гибкий, чем «чугунный» 1826-го. Ср. с вариантом того же тоста: «Здравие государя императора, сочинителя прекрасной книги „Устав цензуры“» (КВС. С. 91).

440
Греч Н. Письмо к В. А. Ушакову. Л. 1 об. – 2. Иной порядок тостов – в процитированной заметке «Русского инвалида». Заметим, что «перемирие» между представителями враждующих литературных лагерей за столом у Смирдина было довольно условным. Так, Пушкин не удержался от полушутливого выпада против Булгарина и Греча, сравнив сидевшего между ними цензора В. Н. Семенова с Христом, распятым меж двух разбойников (Рассказы о Пушкине // РС. 1870. С. 570–571).

441
Согласно «Второму прибавлению к росписи российским книгам для чтения из библиотеки Александра Смирдина», изданному в 1832 году (цензурное разрешение – 5 апреля), фактически в библиотеке насчитывалось на тот момент чуть более 12 тысяч наименований разных изданий.

442
Дамский журнал. 1832. Ч. XXXVII. № 11. С. 168. «Все гости были писатели, в том числе Жуковский, Пушкин, Крылов, – сообщал Хвостов издателю журнала П. И. Шаликову, посылая ему для публикации свое стихотворение. – Стихи мои приняты со всею братскою похвалою и в ту же минуту, во время обеда, напечатаны у хозяина в типографии» (Там же). Впоследствии текст Хвостова воспроизвел Смирдин в своей преамбуле к альманаху «Новоселье» (СПб., 1833. С. VI).

443
Спустя год, 19 февраля 1833 года, Смирдин соберет у себя в лавке своих прежних гостей по случаю выхода задуманного в прошлом году альманаха «Новоселье» (см.: Письмо П. А. Плетнева к В. А. Жуковскому // РА. 1875. № 8. С. 467). Традиции литературных обедов у Смирдина, впрочем, не сложилось.

444
Булгарин Ф. Об общеполезном предприятии книгопродавца А. Ф. Смирдина (Окончание.) // СПч. 1833. № 300 (30 декабря). С. 1187.

445
См.: Бабинцев С. М. И. А. Крылов в Российской Академии // Вопросы изучения русской литературы XI–XX веков. М.; Л., 1958. С. 69.

446
Завьялова Л. В. Петербургский Английский клуб. 1770–1918: Очерки истории. СПб., 2008. С. 23, 25–26, 31.

447
?Записки И. П. Сахарова // РА. 1873. № 6. Стлб. 942; Панаев И. И. Литературные воспоминания. М., 1988. С. 109.

448
Краткое сопоставление обедов дано в историко-краеведческой работе: Сидоренко Л. Два обеда // СПбВ. 2012. № 46 (30 ноября). С. 5. Беллетризованное описание вечера у Воейкова см.: Панаев И. И. Литературные воспоминания. С. 108–110. Никитенко, шокированный произошедшим, детально описал его в дневнике, с досадой заметив: «В результате у меня пропали галоши, и мне обменили шубу» (Никитенко А. В. Дневник: В 3 т. [Л.,] 1955. Т. 1. С. 201–202, запись от 7 ноября 1837 года).

449
[Полевой Н. А.] Иван Андреевич Крылов // Живописное обозрение достопамятных предметов наук, искусств, художеств… 1837. Ч. 3. С. 22.

450
Почти одновременно Полевой, как поводом воспользовавшись очередным изданием басен Хемницера, написал о Крылове еще раз, подчеркивая: «Он первый создал Русский аполог, первый умел „повести побасенку“ на Русский лад, Русским словом, Русским умом, Русским говором, сделал его для нас родным, как Русская песня. Заговорит Крылов – мы видим умного Русака, который все смекнул, все знает, только иного не хочет сказать и вместо ответа значительно почесывает голову. „Да это наш!“ – восклицаем мы издали, увидев такого человека» (БдЧ. 1837. Т. 24. Сентябрь – октябрь. Отд. V. С. 40).

451
Вопрос о точной дате рождения Крылова (как о годе, так и о дне) до сих пор остается предметом дискуссий из?за отсутствия метрической записи и противоречивости других источников. Примечательно, что в сообщении о праздновании юбилея, помещенном в газете «Русский инвалид», говорилось о «72?м дне рождения» баснописца (РИ. 1838. № 31 (4 февраля). С. 122), что соответствовало сведениям, внесенным в «Именной список чиновников» Публичной библиотеки за 1837 и 1838 годы. Подробнее об этой проблеме см.: Бабинцев С. О годе рождения И. А. Крылова // РЛ. 1959. № 3. С. 183–186.

452
[Драшусова Е. А.]. Жизнь прожить – не поле перейти. Записки неизвестной // РВ. 1881. № 10. С. 723. О высокой степени достоверности этих мемуаров, в основе которых лежат дневниковые записи автора, см.: Ильин-Томич А. А. Драшусова Елизавета Алексеевна // Русские писатели 1800–1917: Биографический словарь. Т. 2. М., 1992. С. 181–182. Овдовев, Елизавета Карлгоф вышла замуж за литератора А. Н. Драшусова.

453
[Драшусова Е. А.]. Жизнь прожить – не поле перейти. Записки неизвестной // РВ. 1881. № 9. С. 151–152.

454
Там же. № 10. С. 714.

455
Е. М. Оленина скончалась 3 июля 1838 года, через пять месяцев после юбилея Крылова.

456
[Драшусова Е. А.]. Жизнь прожить – не поле перейти. Записки неизвестной // РВ. 1881. № 10. C. 727.

457
Россия под надзором: Отчеты III Отделения. 1827–1869 / Сост. М. В. Сидорова, Е. И. Щербакова. М., 2006. С. 156–157.

458
СПч. 1837. № 294 (28 декабря). С. 1173.

459
СПч. 1838. № 1 (1 января). С. 1.

460
Подробнее см.: Майофис М. Чему способствовал пожар? «Антикризисная» российская публицистика 1837–1838 годов как предмет истории эмоций // НЛО. 2009. № 100. С. 156–183.

461
Россия под надзором. С. 165.

462
«Известно, что первая ода Ломоносова на взятие Хотина, от которой мы можем вести эру нашей словесности, относится к 1739 году» (примеч. Шевырева).

463
Шевырев С. П. Иван Иванович Дмитриев // Московские ведомости. 1837. № 83 (16 октября). С. 610.

464
Приветствия. С. 2 (первой пагинации). Здесь и далее страницы указываются по экземпляру Российской государственной библиотеки.

465
[Греч Н. И.] Почему Греч и Булгарин не были на празднестве И. А. Крылова // РС. 1905. № 4. С. 201. Булгарин и годы спустя продолжал утверждать, что мысль о юбилее изначально «вспорхнула» «в пиитической голове Н. В. Кукольника» (Булгарин. Взгляд. № 9. С. 35). Очевидно, такова была версия событий, согласованная им с Гречем в ситуации, когда они оказались вынуждены оправдываться в III отделении (об этом см. далее).

466
СПч. 1833. № 129 (12 июня). С. 515. Сам Греч коротко упоминает об этом обеде в письме к Булгарину от 10 июня (см.: Переписка Н. И. Греча и Ф. В. Булгарина // Рейтблат А. И. Фаддей Булгарин: идеолог, журналист, консультант секретной полиции. М., 2016. С. 359).

467
После чествования Крылова крупный чиновник, будущий министр народного просвещения Авр. С. Норов писал в Москву А. Я. Булгакову: «Это был праздник подлинно национальный; многие иностранцы, бывшие ему свидетелями, признавались, что ни в какой иной стране не сумели бы так искусно ободрить восхищение славой столь заслуженной» (ОР РГБ. Ф. 41. Карт. 113. № 35. Л. 11 об.; письмо от 7 февраля 1838 года; ориг. по-франц.).

468
Булгарин. Взгляд. № 9. С. 35. Сейчас первой публикацией Крылова считается басня «Стыдливый игрок», напечатанная действительно в 1788 году, но в «Утренних часах», и не в феврале, а в мае.

469
См.: КВС. С. 191.

470
Лобанов. С. 4, 9. По его словам, это открытие было сделано «лет за пять» до того, как Крылов вышел в отставку (1 марта 1841 года).

471
КВС. С. 224–225.

472
Ф. Б. [Булгарин Ф. В.] Кончина И. И. Дмитриева // СПч. 1837. № 268 (25 ноября). С. 1072.

473
[Драшусова Е. А.]. Жизнь прожить – не поле перейти. Записки неизвестной // РВ. 1881. № 10. С. 727. В рамках одного проекта Карлгоф и издатели «Северной пчелы» были несовместимы: он в это время как раз переходил из военной службы в Министерство народного просвещения, а Греч и Булгарин издавна находились в глухой оппозиции министру Уварову. То, что Греч в своих оправданиях называет Карлгофа в числе участников задуманного им комитета, объясняется, очевидно, его стремлением сгладить «антиуваровский» характер своей инициативы.

474
[Греч Н. И.] Почему Греч и Булгарин не были… С. 201.

475
Очерк истории отношений самого Греча с III отделением см.: Рейтблат А. И. Наблюдательный Наблюдатель: Н. И. Греч и III отделение // Литературный факт. 2018. № 10. С. 113–117.

476
[Греч Н. И.] Почему Греч и Булгарин не были… С. 201.

477
ГАРФ. Ф. 109. Оп. 68. 2?я экспедиция. № 40. Л. 1 – 2 об.

478
Опыт краткой истории русской литературы. СПб., 1822. С. 302–303.

479
2 февраля – неприсутственный день по случаю Сретения, одного из двунадесятых праздников. Возможно, светское торжество в такой день первоначально показалось организаторам неуместным.

480
РГИА. Ф. 733. Оп. 23. № 106. Л. 3 – 3 об. (письмо было отправлено адресату 25 января).

481
Эта вражда обострилась в конце 1836 – первой половине 1837 года в ходе дела о «Философическом письме»; подробнее см.: Велижев М. Б. Петр Яковлевич Чаадаев // Чаадаев П. Я. Избранные труды / Сост., автор вступ. ст. и коммент. М. Б. Велижев. М., 2010. С. 28–33. Об управленческих практиках Николая I, сознательно «культивировавшего институциональную конкуренцию, которая принимала острые формы», – Велижев М. Чаадаевское дело: Идеология, риторика и государственная власть в николаевской России. М., 2022. С. 215–228.

482
ГАРФ. Ф. 109. Оп. 68. 2?я экспедиция. № 40. Л. 4 – 4 об.

483
РГИА. Ф. 735. Оп. 11. № 24. Ч. 1. Л. 83 об., 185-в об.; Ф. 733. Оп. 23. № 106. Л. 10–11.

484
РГИА. Ф. 733. Оп. 23. № 106. Л. 7 – 8 об.

485
РГАЛИ. Ф. 79. Оп. 1. № 39. Л. 50.

486
[Драшусова Е. А.] Жизнь прожить – не поле перейти. Записки неизвестной // РВ. 1881. № 10. С. 727.

487
См. письма к Одоевскому: Оленина (ОР РНБ. Ф. 539. Оп. 2. № 830), Карлгофа (Там же. № 570), Вяземского (Отчет Императорской Публичной библиотеки за 1895 год. СПб., 1898. С. 86). Промежуточные варианты «Порядка празднества в честь пятидесятилетних трудов Ивана Андреевича Крылова на поприще русской словесности» – ОР РНБ. Ф. 539. Оп. 1. № 5. Л. 7–12.

488
Одоевский с восхищением отзывался о том, как мастерски Гаазе аранжировал для духового оркестра самые сложные произведения (см.: Одоевский В. Ф. Музыкально-литературное наследие. М., 1956. С. 193). В частности, на крыловском празднике прозвучала в его переложении «Патетическая» соната Бетховена. Капельмейстер запросил для оркестрантов «около 200 руб., певчие особенно» (ОР РНБ. Ф. 539. Оп. 2. № 570. Л. 2 – 3 об.).

489
Мнение об авторстве Карла Брюллова, кочующее из работы в работу, ничем не подтверждено. В пользу его брата Александра говорит сходство лица Крылова на этой виньетке с его изображением на подготовительном рисунке для «Новоселья» (атрибуцию см.: Назарова Г. И. «Новоселье» Александра Брюллова // Временник Пушкинской комиссии. 1969. Вып. 7. Л., 1971. С. 73–78). Кроме того, А. П. Брюллов как иллюстратор был гораздо теснее связан с литературным сообществом. Академик (с 1831 года) Академии художеств, он также был близок к кругу Оленина: в первой половине 1830?х он портретировал его самого и членов его семьи и, вероятнее всего, был знаком с Крыловым лично.

490
ОР РНБ. Ф. 539. Оп. 2. № 116. Л. 1 – 1 об. (оригинал по-французски).

491
См. письма к нему с препровождением денег за билеты, в частности, от С. А. Кокошкина, петербургского обер-полицеймейстера, от высокопоставленных чиновников А. Г. Политковского и Н. М. Смирнова (ОР РНБ. Ф. 539. Оп. 2. № 607, 884, 999).

492
[Драшусова Е. А.] Жизнь прожить – не поле перейти. Записки неизвестной // РВ. 1881. № 10. С. 727–728.

493
Звездочка. С. 52.

494
Так, по подписке к юбилею П. А. Загорского русскими медиками было собрано более 28 тысяч рублей. Этой суммы хватило не только на организацию праздника, подарок юбиляру и памятные медали, включая одну золотую, но и на учреждение именной премии, издание научного труда, посвященного Загорскому, и на вклад во «вдовий капитал». См.: Пятидесятилетие заслуженного профессора… С. 5.

495
ЛПРИ. 1838. № 7 (12 февраля). С. 140.

496
Участники обеда платили за билет по 50 рублей; см., например, записку министра финансов Е. Ф. Канкрина Вяземскому от 31 января с препровождением этой суммы: РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1 № 1900. Л. 1.

497
В дальнейшем все они, включая речь Жуковского со скорбным напоминанием о смерти Пушкина, без каких-либо изменений использовались во всех появившихся в печати описаниях праздника. Это ставит под сомнение восходящую к мемуарам Греча версию о конфликте Жуковского с Уваровым, якобы пытавшимся изъять имя Пушкина из газетных публикаций (Греч Н. И. Юбилей Крылова // Греч Н. И. Записки о моей жизни / Под ред. и с коммент. [Р. В.] Иванова-Разумника и Д. М. Пинеса. М.; Л., 1930. С. 629).

498
Судя по тому, что каждый текст в брошюре имеет особую пагинацию, они печатались буквально «с колес», немедленно по поступлении в типографию (см. помету «Набирать поскорее» на автографе куплетов Вяземского «На радость полувековую…» – ОР РНБ. Ф. 539. Оп. 2. № 1490. Л. 1), а некоторые даже приходилось срочно перепечатывать (Там же. № 830. Л. 2). Брошюровка также производилась в спешке. Вследствие этого последовательность текстов в двух известных нам экземплярах брошюры (в Музее книги РГБ и в РНБ) разнится.

499
ОР РНБ. Ф. 539. Оп. 2. № 830. Л. 2, 4.

500
Замечания о подборе музыкальных отрывков, их соответствии вкусам Крылова и исполнении см.: Ямпольский И. Крылов и музыка. 1769–1869. М., 1970. С. 44–47.

501
См.: РИ. 1838. № 31 (4 февраля). С. 122; ЛПРИ. 1838. № 6 (5 февраля). С. 113. В это число, видимо, включены только гости-мужчины, заплатившие за билеты и находившиеся за столами. В репортаже «Северной пчелы» (1838. № 32 (8 февраля). С. 125) упомянуты 300 гостей – возможно, ради эффекта.

502
См. письмо Оленина Крылову (1 февраля 1838 года) от имени организаторов юбилея с приглашением на праздник: Сб. 1869. С. 308.

503
Переписку Оленина и Жуковского об этом от 9 февраля 1838 года см.: Голубева О. Д. И. А. Крылов. СПб., 1997. С. 103–104.

504
Среди них, возможно, была и 23-летняя Мария Федоровна Львова (впоследствии в замужестве Ростовская, детская писательница). В ее восторженном стихотворении, обращенном к Крылову («любимому из любимых»), написанном явно под впечатлением юбилея, упоминаются детали праздника – «лавры мира», которые «свились в венец» над «златой лирой» поэта, а также «бюст отличного ваянья» (ОР РНБ. Ф. 542. № 914. Л. 6 – 6 об.; в рукописном сборнике стихов Львовой за этим текстом следует пояснительная приписка, датированная 19 ноября 1839 года).

505
[Драшусова Е. А.] Жизнь прожить – не поле перейти. Записки неизвестной // РВ. 1881. № 10. С. 729. Женщин, так же наблюдающих за праздником с хор, можно увидеть и на гравюре К. К. Гампельна «Изображение торжества в зале Купеческого собрания по случаю приношения московским купечеством бюста его сиятельству г. московскому военному генерал-губернатору 20 мая 1834 г.» (ее воспроизведение см. выше, на с. 170–171).

506
Цит. по: СПч. 1838. № 32 (8 февраля). С. 125. В официальном органе министерства (Журнал Министерства народного просвещения. Ч. 17. 1838. № 3. Отд. Высочайшие повеления. С. XLI–XLII) текст рескрипта приведен с незначительными отличиями от газетной публикации. Согласно статуту ордена св. Станислава (1829), он жаловался, в частности, за такие заслуги, как «сочинение и обнародование творений, признанных общеполезными».

507
Плетнев. С. LXXVII. О визите младших Николаевичей на юбилей Плетнев упоминает и в другой версии биографии Крылова, вышедшей в том же году и рассчитанной в большей степени на детскую аудиторию (Жизнь Ивана Андреевича Крылова // Басни И. А. Крылова. В IX книгах. С биографиею, написанною П. А. Плетневым. СПб., 1847. С. XXV).

508
Подобных трогательных проявлений личного внимания удостаивались лишь очень немногие знатнейшие особы, чаще пожилые. Ср., например, визит Александры Федоровны к старухе Н. К. Загряжской с выражением соболезнования по случаю кончины ее зятя В. П. Кочубея (1834), а также то, как Николай I не отходил от постели больного А. Х. Бенкендорфа (1837).

509
Современник. 1838. Т. 9. С. 57–70.

510
ОР РГБ. Ф. 41. Карт. 113. № 35. Л. 11 об. – 12 (письмо от 7 февраля 1838 г.; ориг. по-франц.).

511
Приветствия. С. 1–3 (1?й пагинации).

512
«Знаменитый старец А. С. Шишков блеснул на минуту в этом собрании и приветствовал знаменитого баснописца с высокомонаршею милостью» (РИ. 1838. № 31 (4 февраля). С. 123).

513
Цит. по: Лямина Е. Э., Самовер Н. В. «Бедный Жозеф»: Жизнь и смерть Иосифа Виельгорского. Опыт биографии человека 1830?х годов. М., 1999. С. 242–243.

514
Лямина Е. Э., Самовер Н. В. «Бедный Жозеф». С. 243 (выделено Виельгорским).

515
О «публичных обедах в Лондоне» (англ.). – Там же.

516
Сатирическое изображение такого благотворительного обеда см. в раннем очерке Ч. Диккенса Public dinners («Банкеты»), впервые опубликованном в 1835 году и вошедшем в его популярный сборник «Очерки Боза» (1836). Аналогичная форма «обеда по подписке» использовалась в Великобритании и для общественных чествований отдельных лиц, причем наряду с термином public dinner встречалось французское название banquet.

517
Плетнев. С. LXXVII. Об изданиях, представленных на этой «выставке», см. в статье Л. А. Тимофеевой. Ср. с описаниями Лобанова (Лобанов. С. 79) и Карлгоф ([Драшусова Е. А.] Жизнь прожить – не поле перейти. Записки неизвестной // РВ. 1881. № 10. С. 728).

518
Там же. С. 729.

519
КВС. С. 229.

520
Чернышева М. А. Западноевропейские прототипы ранней иконографии И. А. Крылова // Вестник СПбГУ. Искусствоведение. 2022. Т. 12. Вып. 1. С. 190. Об апофеозе Вольтера как событии, изменившем европейское восприятие феномена славы, см.: Marx W. Le couronnement de Voltaire ou Pеtrarque perverti // Histoire, еconomie et sociеtе. 2001. № 2. P. 199–210.

521
Гоголь Н. В. Переписка: В 2 т. Т. 1. М., 1988. С. 94 (письмо к Н. Я. Прокоповичу, 25 января н. ст. 1837 года).

522
Так, Le Constitutionnel (1838. № 20 (20 janvier). P. 1) опубликовала весьма эмоциональную статью, касавшуюся этой традиционной церемонии.

523
Напомним о тогдашней практике бросания венков на сцену в знак восхищения и благодарности артистам.

524
Об этом см.: Вацуро В. Э. Бунина или Бакунина? // Вацуро В. Э. Записки комментатора. СПб., 1994. С. 71–75.

525
Лобанов. С. 82. Ср. благодарственную записку В. И. Григоровича к Крылову от 3 февраля 1838 года: «<…> если бы вы видели радость, изображавшуюся на лицах детей моих, когда я вручил им на память лавровые листочки, быть может, неловко у вас выпрошенные» (Сб. 1869. С. 310). Как бесценный дар принял такой листок из рук кого-то из участников праздника И. И. Лажечников, проживавший в своем тверском имении (Там же. С. 311). Еще несколько листков баснописец впоследствии отправил по почте тем своим знакомым, кто выразил желание их получить, – в частности, бывшему сослуживцу по Публичной библиотеке М. Н. Загоскину в Москву (Там же).

526
С датой «3 февраля 1838» оно было напечатано: ЛПРИ. 1838. № 7 (12 февраля). С. 126.

527
Приветствия. С. 2 (4?й пагинации).

528
Текст приветственных куплетов «На радость полувековую…» воспринимался не как стихотворение, а в рамках другого жанра – вокального.

529
См.: Васильев Н. Л., Жаткин Д. Н. Из переписки В. Г. Бенедиктова с П. А. Вяземским // Литературный факт. 2019. № 2 (12). С. 249.

530
Приветствия. С. 1–2 (3?й пагинации). Под женой юбиляра подразумевается муза: реальный Крылов никогда женат не был.

531
Державин Г. Р. Сочинения с объяснительными примечаниями Я. Грота. Т. I. СПб., 1864. С. 396.

532
Подробнее об этом см.: Рыжкова Н. А. Музыкальная летопись Отечественной войны 1812 года // Искусство музыки: Теория и история. 2012. № 5. С. 30–31.

533
Цит. по: Лямина Е. Э., Самовер Н. В. «Бедный Жозеф». С. 243.

534
[Драшусова Е. А.] Жизнь прожить – не поле перейти. Записки неизвестной // РВ. 1881. № 10. С. 729. Позднее она сравнивала настроение участников крыловского праздника со знаменитым триумфом, которым завершилась последняя лекция публичного курса Т. Н. Грановского об истории Средних веков, прочитанного в Москве в 1844 году. «Кроме юбилея Крылова я никогда не видала в России такого одушевления, такого восторга», – писала она (Драшусова Е. А. Воспоминания (1842–1847) / Публ., предисл. и примеч. С. Бойко // Российский архив. Т. XIII. М., 2004. С. 197).

535
Судя по портретам Крылова, самым заметным изменением в его внешности с 1810?х годов стала седина.

536
См.: Киреевский И. В. Полн. собр. соч. М., 1861. Т. 1. С. 25 (отзыв Жуковского о Крылове в передаче Киреевского); КВС. С. 246.

537
Словарь Французской академии фиксирует такое значение слова vieux («используется для выражения почтения, внушаемого именем знаменитого и прославленного человека, давно покойного») только в 1835 году, но в обиход оно, очевидно, вошло раньше.

538
Подробнее о Шишкове как Седом Деде см. в работах О. А. Проскурина: 1) Новый Арзамас – Новый Иерусалим: Литературная игра в культурно-историческом контексте // НЛО. 1996. № 19. С. 87–92; 2) Бедная певица: Литературные подтексты арзамасской речи С. С. Уварова // Проскурин О. Литературные скандалы пушкинской эпохи. М., 2000. С. 157–186. Развивая арзамасскую традицию, Пушкин в 1824 году в частном письме шутил: «На каком основании начал свои действия дедушка Шишков?» (Пушкин А. С. Письма. Т. I. М.; Л., 1926. С. 83).

539
Свою роль в распространении этого прозвища сыграло клише, связанное с референтной Крылову литературной фигурой, – le bonhomme La Fontaine («старина/добряк Лафонтен»). В обоих случаях части прозвища срослись в практически неразрывное целое (ср. время от времени встречающееся написание «дедушка-Крылов», которое возникло еще при жизни баснописца, – например, в рецензии В. С. Межевича на возобновленную «Модную лавку», см.: Репертуар и пантеон. Театральное обозрение. 1844. Т. 6. Кн. 6. Отд. «Театральная летопись». С. 130–131).

540
В 1825 году Булгарин в заметке, посвященной двум юбилеям – Гёте и И. Ф. Блуменбаха – пишет, что оба они праздновали «так называемую в Германии золотую свадьбу ученой славы» (СПч. 1825. № 144 (1 декабря). Л. 1). Ср. мотив соединения браком врача и медицины в стихотворении на юбилее Лодера 1827 года, где Вяземский, с высокой вероятностью, был в числе гостей.

541
«На этой свадьбе все мы сватья» (из куплетов Вяземского). См. в Словаре В. И. Даля: «Родители молодых и их родственники друг друга взаимно зовут „сватами“, „сватьями“».

542
См., например, переводы Жуковского из Гебеля («Овсяный кисель», «Тленность» – 1816), идиллию Ф. Н. Глинки «Гроза» (не позднее 1826), «Разговоры старца с юною девицею» А. С. Шишкова (1835). Дедушка-рассказчик фигурирует и в первом издании «Сказок дедушки Иринея» В. Ф. Одоевского (1838), но не в текстах, а только в названии (сборник вышел после крыловского юбилея; цензурное разрешение 18 ноября 1838 года). По басням Крылова и вовсе нельзя судить о возрасте рассказчика – ясно только, что это человек, обладающий жизненным опытом.

543
Автор единственной специальной работы о юбилейных куплетах рассматривает их исключительно в свете литературных отношений и литературного быта, не касаясь идеологической составляющей (см.: Ивинский Д. П. Из комментария к стихам кн. П. А. Вяземского на юбилей И. А. Крылова // Литературоведческий журнал. № 46. 2019. С. 130–147).

544
РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1. № 1503. Л. 9.

545
КВС. С. 311 (письмо от 26 июня 1840 года).

546
Калинин М. Чердынь. Статья первая // Иллюстрация. 1848. № 10 (13 марта). С. 156. М. И. Калинин – в 1839–1842 годах учитель русского языка в Чердынском уездном училище.

547
КВС. С. 277.

548
Звездочка. С. 58–59. М. Ф. Львова писала в упомянутом выше стихотворении: «Теперь его златая лира / Молчит в шуму людских страстей. <…> / Она как будто отдыхает, / Застенчиво хвалам внимает, / Улыбкой платит им порой, / Приятным взором награждает, / И только шуткою одной / Благодарит – и отвечает» (ОР РНБ. Ф. 542. № 914. Л. 6 об.)

549
Ср. ответное слово Рюля: «…выражение его благодарности было сильно: казалось, что почтенный старец хотел вдруг высказать все, что чувствовало благородное его сердце. Нельзя забыть, чем он кончил свою речь. „Желаю, – сказал он, – чтобы Всевышний судил каждому из любезных моих товарищей дождаться подобной радости на вечере жизни“» (цит. по: А. Н. [Никитин А. Н.] Письмо к приятелю в деревню о праздновании пятидесятилетнего юбилея г-на тайного советника лейб-медика И. Ф. Рюля. С. 664).

550
Сб. 1869. С. 309.

551
[Греч Н. И.] Почему Греч и Булгарин не были… С. 202.

552
КВС. С. 225.

553
Булгарин. Взгляд. № 9. С. 35.

554
О смерти в парадоксальной связке с его высшим торжеством говорил и сам Крылов. Если верить воспоминаниям Булгарина, на следующий день после юбилея он имел разговор с баснописцем, и тот заметил: «Не думал и не гадал я, когда написал первые мои басни, чтоб они повели меня так высоко!.. Если это слава… то, воля твоя… а она очень приятна… Никогда не испытывал я подобного чувства, как вчера… Мне даже хотелось умереть…» (Там же).

555
РИ. 1838. № 31 (4 февраля). С. 122.

556
СПч. 1838. № 32 (8 февраля). С. 125.

557
Греч Н. И. Юбилей Крылова. С. 627.

558
Записки Ксенофонта Алексеевича Полевого. СПб., 1888. С. 414.

559
[Драшусова Е. А.] Жизнь прожить – не поле перейти. Записки неизвестной // РВ. 1881. № 10. С. 728.

560
После закрытия в 1834 году «Московского телеграфа» Полевой подвергался преследованиям Уварова до тех пор, пока Греч и Булгарин не приютили его в Петербурге. Присоединившись к ним, он перешел под покровительство Бенкендорфа – сильного врага своего гонителя. Об этих коллизиях см.: Велижев М. Чаадаевское дело: Идеология, риторика и государственная власть в николаевской России. С. 353, 355.

561
РГИА. Ф. 1409. Оп. 2. № 6202. Л. 1 – 1 об. В подтверждение своих слов министр приложил к записке печатный экземпляр куплетов и список тостов; на записке канцелярская помета: «Государь император изволил рассматривать в Санкт-Петербурге 3 февраля 1838 года».

562
О том, как это происходило, в том числе о значении тостов и практике их произнесения, подробно рассказано в монографии Венсана Робера «Время банкетов: Политика и символика одного поколения (1818–1848)» (М., 2019; пер. с франц. В. А. Мильчиной).

563
См.: ОР РНБ. Ф. 542. № 509. Адрес впервые был напечатан В. Ф. Кеневичем по ныне утраченному оригиналу (Сб. 1869. С. 310–311). Отмечая, что это «письмо» написано женской рукой, исследователь констатировал, что авторство текста он определить не смог. «Одно только узнали мы наверное, что оно вышло не из семейства А. Н. Оленина», – писал он. О существовании копии в архиве Олениных ему, очевидно, не было известно.

564
Судя по всему, члены комитета сознавали фиктивный характер «70-летия». Характерно, что Вяземский в 1845 году, работая над статьей о Крылове, будет задаваться вопросами: «Сколько ему было лет? Где родился?» (РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1. № 658а. Л. 16). Версия о том, что Крылов родился в 1769 году, восходит к его близким. Она подтверждается челобитной матери и письмом брата Льва (Сб. 1869. С. 295, 336). Эта дата противоречит и официальным биографиям, и формулярным спискам, а значит, только сам Крылов мог сообщить ее своим ближайшим друзьям.

565
Прямой реакцией на статью «Известие о жизни и стихотворениях И. И. Дмитриева» считается басня «Прихожанин» (1823), тогда как басня «Осел и Соловей», напечатанная еще в 1811 году, к Вяземскому отношения не имеет (см.: Сб. 1869. С. 78). Однако она так прочно ассоциировалась с Вяземским, что в 1837 году была пересказана в посвященной Крылову главке книги Генриха Кёнига Literarische Bilder aus Russland (Stuttgart, 1837. S. 88) с указанием на Дмитриева и «одного преданного сему последнему критика».

566
РГАЛИ. Ф. 79. Оп. 1. № 32. Л. 152 – 152 об. К письму были приложены тексты речей и куплетов с просьбой показать все это Баратынскому. Тот, со своей стороны, живо интересовался юбилеем и просил своего приятеля и родственника Н. В. Путяту: «Пришлите мне куплеты Вяземского, петые на празднике, данном Крылову» (Летопись жизни и творчества Е. А. Боратынского / Сост. А. М. Песков. М., 1998. С. 344).

567
Отчет, представлявший собой перелицовку материала «Санкт-Петербургских ведомостей», напечатали также «Московские ведомости», снабдив его заголовком «Праздник русской словесности» (1838. № 13 (12 февраля). С. 103–104).

568
Факсимиле соответствующего предписания для цензоров от 3 февраля 1838 года см.: Иван Андреевич Крылов в портретах, иллюстрациях, документах / Сост. А. М. Гордин. М.; Л., 1966. С. 146. Собственноручная правка министра и его помета «Печатать. Уваров» имеются на автографе статьи А. А. Краевского «Пятидесятилетний юбилей И. А. Крылова» (ОР РНБ. Ф. 391. № 904. Л. 1–2). Статья вышла в «Литературных прибавлениях…» (1838. № 6 (5 февраля). С. 118; без подписи).

569
Текст письма см.: Сборник Пушкинского Дома на 1923 год. Пг., 1922. С. 113–114. Из тона письма следует, что Жуковский не знал о том, что инициатива юбилея в действительности принадлежала Гречу.

570
Греч Н. И. Юбилей Крылова. С. 625.

571
ОР РНБ. Ф. 539. № 1595 (копия – об обстоятельствах ее появления см. ниже).

572
Встречающиеся в исследовательской литературе утверждения о том, что Николай I лично требовал присутствия всех литераторов на крыловском обеде, основываются на записке Греча, в которой говорилось: «Накануне празднества Булгарин вызвал Греча из Михайловского театра и объявил ему о сообщении воли государевой [зачеркнуто: объявил ему, что генерал Дубельт приезжал к нему и объявил волю государя], чтобы все литераторы участвовали в завтрашнем празднике» ([Греч Н. И.] Почему Греч и Булгарин не были… С. 202). Следует иметь в виду, что записка носит оправдательный характер и Греч в ней склонен преувеличивать давление, которому подвергался.

573
РИ. 5 февраля. № 32 (1838). С. 127–128. Стихи Зотова были приведены в газете по отдельному изданию-листку, изящно отпечатанному в типографии Смирдина. Оно получило цензурное разрешение в день праздника, и, по-видимому, раздавалось гостям на обеде. Такой листок приплетен к брошюрам «Приветствия, говоренные…» из собрания РНБ и из библиотеки Жуковского, хранящейся в Томском университете.

574
Беловая рукопись отчета заканчивается словами о приводимых ниже «речах и стихах, сочиненных для сего незабвенного праздника». Эта концовка была вычеркнута Уваровым (см. ОР РНБ. Ф. 391. № 904. Л. 2). В ходе цензурования этого материала у Жуковского по какой-то причине сложилось впечатление, что в его приветствие Крылову были внесены изменения, и он пришел в негодование. Одоевский «под диктовкой» поэта писал Краевскому: «Если есть <…> хоть малейшая перемена, то он требует, чтобы речь его отнюдь не была напечатана». Краевский отвечал: «Министр не позволил печатать ни одного приветствия. Я перепечатываю только стихи, помещенные в нынешнем [от 4 февраля] нумере „Инвалида“. <…> Это я узнал сейчас только от Никитенка, которому С. С. Уваров переслал нашу статью» (ОР РНБ. Ф. 539. Оп. 2. № 641. Л. 40, 39 об.). Выражение «наша статья» позволяет предположить, что отчет для «Литературных прибавлений» был коллективным произведением.

575
[Греч Н. И.] Почему Греч и Булгарин не были… С. 203.

576
Красочный рассказ Панаева о том, как Воейков за свою «смелую выходку» был якобы на три дня помещен на гауптвахту (Панаев И. И. Литературные воспоминания. С. 114–115), не подтверждается другими источниками и, учитывая, что Воейков действовал с санкции Уварова, явно недостоверен. В нем, по-видимому, преломился реальный эпизод 1830 года, когда Воейков оказался на гауптвахте вместе с Булгариным и Гречем в наказание за участие в печатной полемике по поводу романа М. Н. Загоскина «Юрий Милославский».

577
St. Petersburgische Zeitung. 1838. № 29 (5/17. Februar). S. 124 (с указанием на источник: «Р. И.»). В № 31 (8/20 февраля) был помещен перевод рескрипта Крылову (S. 133). На этом фоне любопытна позиция, занятая официальной газетой Царства Польского, выходившей в Петербурге. Краткое сообщение о юбилейном празднике в честь Крылова появилось там 11 февраля (Tygodnik Petersburski. 1838. № 13 (11/23 lutego). S. 67). Оно представляло собой сокращенный пересказ того же материала из «Русского инвалида» (с повторением ошибочного указания на возраст баснописца – 72 года), но без финального упрека в адрес Булгарина, Греча и Сенковского. Учитывая, что двое из них были поляками, это выглядело как жест солидарности со стороны издателя газеты О. А. Пржецлавского.

578
СПч. 1838. № 32 (8 февраля). С. 127.

579
Написанный рукой Вяземского текст приложен к его письму Одоевскому (не позднее 11 февраля): ОР РНБ. Ф. 391. № 905. Л. 3.

580
В ситуации вокруг юбилея Сенковский занял особую позицию. Питая к Крылову неприязнь (об этом см. в главе 1), он не только не присутствовал на празднике, но и ни строчкой не упомянул о нем в популярнейшем журнале «Библиотека для чтения», редактором которого он был. Это особенно заметно на фоне того, что в 1836 году «Библиотека…» подробно описала юбилей доктора Загорского, а в 1838?м поместила рецензию на освещающую этот юбилей брошюру «Пятидесятилетие заслуженного профессора…». Провокационную выходку Воейкова Сенковский также оставил без ответа; оправданием ему, как видим, послужила покупка билета, а последовавшее вскоре принудительное прекращение полемики позволило ему остаться в стороне от конфликта.

581
ОР РНБ. Ф. 391. № 906.

582
Записка Одоевского к Краевскому (без даты) – ОР РНБ. Ф. 391. № 907. Л. 1.

583
ОР РНБ. Ф. 539. № 1595 – заверенная Жуковским копия рукой Одоевского, с пометой последнего: «Подлинное отправлено к Сергею Семеновичу Уварову».

584
ОР РНБ. Ф. 391. № 905. Л. 1, 2.

585
Там же. Л. 1.

586
См.: [Греч Н. И.] Почему Греч и Булгарин не были… С. 201–203.

587
В мемуарах Греч бегло упоминает о переписке, которая по этому поводу возникла между III отделением и Уваровым (см.: Греч Н. И. Юбилей Крылова. С. 628).

588
Об этой статье, по-видимому, идет речь в письме Одоевского к Краевскому, написанном не позднее 10–11 февраля (ОР РНБ. Ф. 391. № 907. Л. 1). Ее автором он называет Вяземского, которому и просит сообщить, «в каком виде» статья будет получена от министра-цензора.

589
Летопись событий за февраль 1838 года // Сын Отечества и Северный архив. 1838. Т. 2. № 3. С. 58 (5?й пагинации).

590
Journal des dеbats politiques et littеraires. 1838. 5 mars. [Fol. 1v°].

591
Journal de Saint-Pеtersbourg. 1838. № 23 (22 fevrier / 6 mars). P. 89.

592
Allgemeine Zeitung. 1838. № 58 (27. Februar). S. 463–464; № 64 (5. M?rz). S. 511; № 65 (6. M?rz). S. 518–519. Статьи атрибутированы Будбергу на основании данных архива газеты и ее издателя, хранящегося в Deutsches Literaturarchiv Marbach (за справку благодарим Биргит Сленска и Светлану Киршбаум). Подробно о Л. фон Будберге см.: Go?edeke K. Grundriss zur Geschichte der deutschen Dichtung. Band XV. Dresden, 1929. S. 93–94; Got?tzmann C., H?rner P. Lexikon der deutschsprachigen Literatur des Baltikums und St. Petersburgs. Band 1. Berlin; New York, 2007. S. 309–310.

593
Litterarische Mittheilungen aus Russland. II. Jubelfeier. Krise. Erwartungen // Ausserordentliche Beilage zur Allgemeinen Zeitung. № 236–237. 1838. 4. Mai. S. 942–943. О русских источниках Кёнига см.: Zi?egengeist G. Aus Heinrich Koenigs ungedruckter Korrespondenz mit Cotta und Brokhaus ?ber die «Literarischer Bilder aus Russland» (1837–1839) // Zeitschrift f?r Slawistik. Bd. 34 (1989). № 1. S. 19–20, 28.

594
Об этом см.: Harer K. Из литературно-политической полемики конца 1830?х годов: Неопубликованная статья С. П. Шевырева и Н. А. Мельгунова против «Северной пчелы» // Vademecum: К 65-летию Лазаря Флейшмана / Сост. и ред. А. Устинова. М., 2010. С. 31–33; Евсеева М. К. Мельгунов Николай Александрович // Русские писатели 1800–1917: Биографический словарь. Т. 3. М., 1994. С. 573, 576; Кузовкина Т. Феномен Булгарина: Проблема литературной тактики. Тарту, 2007. С. 99–110.

595
Греч Н. И. Юбилей Крылова. С. 624.