Главная страница | Стихи и поэзия | Светлолунный сад

Светлолунный сад
Каролина Карловна Павлова
Магистраль. Главный тренд
Каролина Павлова прожила почти сто лет – родившись в начале XIX века в семье обрусевшего немца, Павлова стала заметной фигурой в литературе той эпохи. Её постоянными собеседниками были лучшие поэты поколения – Пушкин, Баратынский, Языков, Мицкевич, и она по праву занимала среди них равное положение. Стихи Павловой, печатавшиеся в известных журналах, нужно воспринимать наравне с сочинениями признанных классиков отечественной поэзии. Энергию её стихотворений, обладающих гипнотизирующей интонацией и необычной образностью, можно сравнить с текстами Эмили Дикинсон – младшей американской современницы Павловой, творившей в затворничестве. Павлова, в отличие от Дикинсон, была известна при жизни, но осталась в тени эпохи, лишь изредка появляясь в посвящениях и письмах более прославленных современников. Нет сомнений, что сейчас настало время заново открывать её творчество, и настоящий сборник даёт возможность не только познакомиться со стихотворениями и прозой Павловой, но и узнать больше о её жизни и творчестве из подробного предисловия литературоведа, специалиста по истории русской литературы XVIII—XIX веков Владимира Коровина.

Каролина Павлова
Светлолунный сад

© Коровин В.Л., предисловие, 2024
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Поэзия и жизнь Каролины Павловой

…То дар, живительный, как вера,
Неизъяснимый, как любовь.
    «Е.А. Баратынскому» (1842)
…Носить в душе безумный жар поэта
Себе самим и прочим на беду.
    «Laterna Magica» (1850)
Моя напасть! мое богатство! Мое святое ремесло!
    «Ты, уцелевший в сердце нищем…» (1854)


1
Каролина Карловна Павлова (урожденная Яниш) (1807–1893) – одна из первых в русской литературе женщин, занявших место в одном ряду с лучшими поэтами своего времени[1 - Она единственная из русских женщин-поэтов XIX в., чьи сочинения в XX в. выходили в научно подготовленных изданиях неоднократно. Впервые их собрал и издал В. Я. Брюсов: Павлова К. Собр. соч.: [В 2 т.]. / Ред., [предисл.] и материалы для биографии В. Брюсова. М.: Изд-во К. Ф. Некрасова, 1915. В серии «Библиотека поэта» ее стихотворения выходили дважды: Павлова K. Полн. собр. стихотворений / Вступ. статья Н. Коварского; ред. текста и примеч. Е. Казанович. Л.: Сов. писатель, 1939; Павлова K. Полн. собр. стихотворений / Вступ. статья П. П. Громова; подгот. текста и примеч. Н. М. Гайденкова. М.; Л.: Сов. писатель, 1964. В наст. изд. тексты печатаются по второму из них.], и едва ли не самая первая, чьи стихи стали оценивать с точки зрения поэтического мастерства, а не как факты женского творчества, якобы требующие особого к себе отношения. Она писала не только на русском, но еще на немецком и французском языках. Не только сочиняла, но и переводила (в том числе с русского – на немецкий, с немецкого – на французский), и ее переводы, как правило, были не только точны по смыслу, но и передавали стихотворную форму оригинала (что тогда не считалось обязательным). Уже первые ее русские стихи, появившиеся печати в 1839 г. рядом со стихотворениями М. Ю. Лермонтова, самый известный из русских критиков сразу назвал «прекрасными» и так рекомендовал читателям: «…подивитесь сами этой сжатости, этой мужественной энергии, благородной простоте этих алмазных стихов, алмазных и по крепости и по блеску поэтическому»[2 - Белинский В. Г. Русские журналы [1839] // Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: [В 13 т.]. Т. 3. М.: Изд-во АН СССР, 1953. С. 191. Речь шла о четырех ее стихотворениях, напечатанных в журнале «Отечественные записки» (1839. № 5): «Е. М<илькееву>» (под загл. «Неизвестному поэту»), «Клятва Мойны» (из В. Скотта), «Гленара» (из Т. Кэмпбэлла) и «Пойми любовь!» (из Ф. Рюккерта).].
Павлова считала себя ученицей Е. А. Баратынского, который предметом поэзии сделал мысль, направленную на постижение законов бытия и подавляющую «сердца бесполезный трепет». И ее поэзия тоже более интеллектуальна, чем эмоциональна: чувства в ней не столько выражаются, сколько подвергаются анализу, за которым часто следуют нравоучительные или иные обобщающие выводы.
Осуждает провиденье
Сердце жаркое узнать
Горьких мук благословенье,
Жертв высоких благодать.
Нет! есть сила для полета
В смелом трепете крыла!
Та беспечная дремота
Жизнью духа не была.
Он зрелей теперь для дела,
Он светлей для вольных дум;
Что умом тогда владело,
Тем владеет ныне ум.
    («Была ты с нами неразлучна…», 1842)[3 - Здесь и далее без ссылок цитируются произведения, включенные в наст. изд.]
Евангельский рассказ о хождении Иисуса по водам и апостоле Петре, усомнившемся и едва не утонувшем (Мф 14:25–33), приводит ее к такому заключению:
Не нам до Божьего примера
Достигнуть силою святой!
Не наша уцелеет вера
В грозе, над глубью роковой!
Кто жизни злое испытанье
Могучим духом встретить мог?
Кто жар любви и упованье,
Или хоть грусть в душе сберег?
Все чувства вянут в нас незримо;
Все слезы сохнут, как роса;
Земля и небо идут мимо:
Его лишь вечны словеса.
    («Читала часто с грустью детской…», 1842)
Отталкиваясь от интимных чувств и настроений, выражавшихся в элегической лирике пушкинской поры, от «беспечной дремоты», Павлова устремляется в область общезначимого, к «жизни духа». Своими торжественными интонациями ее стихи в чем-то созвучны поэзии Ф. И. Тютчева, а порой и Г. Р. Державина[4 - Андрей Белый, анализируя ритмику ямбических стихов Павловой, в особенности отметил «тютчевское» и «державинское» влияние (Белый А. Собр. соч. [Т. 5.] Символизм. Книга статей [1910]. М., 2010. С. 266).], о котором напоминают и встречающиеся у нее образцы словесной живописи:
Даль раскинулась пред нами:
Над зелеными горами
Блещут снежных гор хребты;
Полон весь простор окрестный
Торжествующей, чудесной,
Ненаглядной красоты!
Сентис сбросил с плеч туманы,
И венок надел румяный
Он на белую главу;
Над равниной вод сияя,
Смотрит ясно небо мая
Синевою в синеву.
    («Озеро Вален», 1861)
Торжественная и строгая поэзия Павловой многим казалась недостаточно женственной, слишком сдержанной и холодной. Стихи могли нравится или нет, но всеми чувствовалось, что автор не довольствуется местом, отведенным в литературе для пишущих женщин, и предписанным им традицией кругом чувств и дум, преимущественно нежных.
Павлова не пыталась делать вид, что свободна от женских чувств или презирает их, напротив – именно женские мечтания и судьба являются главными предметами изображения в самых крупных ее произведениях – в написанном наполовину в прозе, наполовину в стихах романе-«очерке» «Двойная жизнь» (отд. изд. 1848) и поэме «Кадриль» (полностью опубл. в 1859), составленной из четырех рассказов светских женщин. Изображение женских мечтаний и чувств здесь местами не лишено иронии и сделано с претензией на психологический анализ, но в целом проникнуто авторским сочувствием и сознанием своей сопричастности к ним. Свою миссию Павлова видела в том, чтоб высказать в поэтическом слове то, что переживают женщины, не умеющие писать стихов, дать слово для них – «немых сестер» своей души, для «всех Психей, лишенных крылий» (см. «Посвящение» в «Двойной жизни»).
В лирике Павловой темы любви и женских грез также занимают свое место, но ими не исчерпывается ее душевная жизнь, а тем более «жизнь духа», имеющего, как она твердо веровала, высшее предназначение. Дух способен подчинять своим целям всего человека, ради высшей цели можно и нужно победить свои человеческие (женские) слабости – эта мысль была аксиомой для Павловой, чьей любимой героиней была Жанна д’Арк, какой ее изобразил Ф. Шиллер в трагедии «Орлеанская дева» (“Die Jungfrau von Orleans”, 1801). Эту трагедию, переведенную на русский язык В. А. Жуковским, Павлова еще в юности начала переводить на французский язык. Полностью ее стихотворный перевод вышел отдельным изданием в Париже в 1839 г., а в изданном тогда же сборнике ее французских стихов находилось большое оригинальное стихотворение в трех частях “Jeanne d’Arc” («Жанна д’Арк»), где Павлова от своего имени обращалась к французской героине[5 - Французский оригинал и перевод Вс. Рождественского см.: Павлова K. Полн. собр. стихотворений. М.; Л.: Сов. писатель, 1964. С. 500–503, 536–539. См. также: Буланин Д. М. Жанна д’Арк в России. Исторический образ между литературой и пропагандой. М.; СПб.: Альянс-Архео, 2016. С. 129–137 (гл. 14. Каролина Павлова).].
Как поэзия Павловой (философическая, с образами мировой истории и культуры), так и ее поведение в обществе (где она при любом удобном случае начинала читать стихи, принимая вид серьезный и величественный, подобающий их содержанию) в переписке и мемуарах ее знакомых оценивались иронически, а то и с раздражением, поскольку казались не совсем к лицу женщине. К ней относились иначе, чем, например, к графине Евдокии Петровне Ростопчиной (1811–1858), писательнице замечательной, в чем-то более яркой, но и больше соответствовавшей представлениям ее современников о том, как должна думать и вести себя творчески одаренная женщина.
«Сама госпожа Павлова постоянно думала, что она пишет как русский поэт-мужчина», – не без насмешки вспоминал один из литераторов, но дальше признавался, что думала она так не совсем без оснований: «Во всяком случае, русский стих этой немки был гораздо совершеннее стиха русской барыни Ростопчиной»[6 - Берг Н. В. Посмертные записки // Русская старина. 1891. Февраль. С. 264. Между Ростопчиной и Павловой имели место и соперничество, и полемика (см. в наст. изд. «Графине Р<остопчиной>», 1841; «Мы современницы, графиня…», 1847). Их сравнивали и при жизни, а потом, уже в начале XX века, стали противопоставлять их лирику как непосредственную и «женскую» (Ростопчина) и более рациональную и «мужскую» (Павлова); см.: Ходасевич В. Ф. Графиня Е. П. Ростопчина. Ее жизнь и лирика (1916); «Женские» стихи (1931) // Ходасевич В. Ф. Собр. соч.: В 4 т. Т. 2. М.: Согласие, 1996. С. 17–38, 208–211; Эрнст С. Р. Каролина Павлова и гр. Евдокия Ростопчина // Русский библиофил. 1916. № 6. Октябрь. С. 5–35.].
Если бы мнимая «немка», считавшая, как и «русская барыня» Ростопчина, своим родным городом Москву, прочла эти строки (напечатанные, когда она доживала последние годы в Дрездене), она была бы довольна. Как раз к совершенству в поэтическом искусстве – больше чем к полноте и искренности самовыражения – стремилась Павлова, сочиняя стихи.
Поэзия – одна из сквозных тем в ее творчестве – была и главной страстью ее жизни, хоть она и отдавала себе отчет, что эта страсть бывает губительной или, по крайней мере, отчуждающей одержимого ею от тех, кто ее не испытывает, выглядит в их глазах необъяснимой причудой. Об этом она писала неоднократно – и в иносказательной форме, как в стихотворном рассказе «Рудокоп» (1841), и – гораздо чаще – напрямую, как в очерке «Фантасмагории», опубликованном посмертно (в 1894 г.): «Всякую другую страсть, всякое увлечение можно объяснить; это – нет. Игрок хочет денег; завоеватель – власти и славы; ученый, наконец, ищет полезного открытия. Художник не ищет никакой выгоды, даже и славы не ищет: работал, не спал по ночам, напрягал все силы, изнурялся, дал форму своей мысли, – и доволен; цель достигнута. Какая цель? Что вышло из этой траты покоя и жизни? Одной сказкой стало больше на свете, где их так много».

2
Каролина Карловна Яниш родилась 10 июля (ст. ст.) 1807 г. в Ярославле. Дед ее, получивший русское дворянство в 1805 г.[7 - Роднянская И. Б. Павлова Каролина Карловна // Русские писатели. 1800–1917: Библиографический словарь. Т. 4 (М – П). М., 1999. С. 493–499, здесь с. 493.], видимо, был выходцем из Саксонии. Отец, Карл Иванович Яниш[8 - Рапгоф Б. Е. К. Павлова. Материалы для изучения жизни и творчества. Пг.: Трирема, 1916. С. 3. Здесь уточняется, что имя ее отца – Карл Иванович, а не Карл Андреевич, как ранее указал В. Я. Брюсов в своих «Материалах для биографии Каролины Павловой», напечатанных в подготовленном им издании 1915 г. (см. выше сноску 1).] (ум. 1853), окончил медицинский факультет Лейпцигского университета и имел докторский диплом. Через год после рождения дочери он перебрался с семьей из Ярославля в Москву и получил место профессора химии и физики в Медико-хирургической академии (врачебной практики он, по словам дочери, избегал, «не желая, как он говорил, быть виновным в смерти человека»). Перед вступлением Наполеона в Москву в 1812 г. Яниши бежали в Ярославль, а по возвращении обнаружили, что их дом сгорел, а имение под Смоленском разорено. До начала 1820-х гг. они жили по домам и подмосковным имениям старых русских аристократов, интересно описанных в воспоминаниях нашей героини (среди них – графиня Е. П. Строганова и князь П. И. Одоевский)[9 - Павлова К. Мои воспоминания // Русский архив. 1875. Кн. 3. № 10. С. 222–240 (это ее предпоследняя прижизненная публикация в России). Воспоминания касаются только войны 1812 года и детских лет мемуаристки; начаты в 1868 г., видимо, под впечатлением от чтения «Войны и мира» Л. Н. Толстого. Павлова читала их в 1869 г. А. К. Толстому, который высоко их оценил: «Это не похоже на “Войну и мир”, но освещает тот же предмет с новой стороны» (Толстой А. К. Собр. соч.: В 4. М.: Правда, 1969. Т. 4. С. 364, письмо М. М. Стасюлевичу от 7 окт. 1869 г.).].
Единственный ребенок в семье (младшая сестра умерла в 1816 г.), Каролина была окружена родительской заботой и получила отличное домашнее образование. К 19-ти годам она свободно говорила на нескольких языках и писала стихи. С 1826 г. она – посетительница салона А. П. Елагиной, единокровной сестры В. А. Жуковского и матери братьев Киреевских, а потом и салона княгини З. Н. Волконской, где знакомится, в частности, с Баратынским, который с вниманием отнесся к ее поэтическим опытам и одобрил их, благодаря чему она, по ее словам, «поверила в себя» («Е. А. Баратынскому» [ «Случилося, что в край далекий…»], 1842).
Здесь же состоялось и ее знакомство с польским поэтом Адамом Мицкевичем (1798–1855), который с ноября 1825 г. жил в Москве, числясь на службе (а фактически находясь в ссылке), и удивлял московское общество своими талантами и импровизациями. По ее настоянию он был приглашен к ней в дом учителем польского языка. Между ними возникло взаимное чувство. 10 ноября 1827 г. он сделал ей предложение и получил согласие. Это было «при шуме бала», как потом вспоминала она (в стихотворении «10 ноября 1840»). Родители Каролины и ее богатый дядюшка, от которого они зависели, воспротивились браку с малоимущим и неблагонадежным в глазах властей поэтом. Помолвка расстроилась, но Каролина еще надеялась. Мицкевича перевели в Петербург, потом он вернулся, потом снова уехал. В феврале 1829 г. она написала письмо, вызывая его в Москву и прося решить ее судьбу. В апреле он приехал, предложил вместо брака дружбу, написал ей в альбом стихотворение о перелетных птицах и навсегда уехал из России[10 - См.: Храневич К. Е. Мицкевич и Каролина Яниш // Исторический вестник. 1897. Т. 67. № 3. С. 1080–1086 (изложение по исследованиям польского автора И. Третьяка, изданным в 1884 и 1896 гг.). Ср.: Брюсов В. Я. Указ. соч. С. XII–XVII; Рапгоф Б. Е. Указ. соч. С. 7–11. Стихотворение “Do imionnika panny Jaenisch” переведено Брюсовым: «Перелетные птицы» («Когда пролетных птиц несутся вереницы…»).].
Брошенная невеста пережила не только горе, но и разочарование в своем первом «кумире», и потом в стихах не раз возвращалась к этой своей жизненной драме, пытаясь ее осмыслить:
Кто не стоял, испуганно и немо,
Пред идолом развенчанным своим?..
(«К тебе теперь я думу обращаю…», 1842)
И мне блеснул сквозь лет прожитых тени
Ребяческий, великолепный мир;
Блеснули дни высоких убеждений
И первый мой, нездешний мой кумир.
‹…›
Кто к призраку мне возвратит любовь?..
(«Дума» [ «Вчера листы изорванного тома…»], 1843)
Из-под холодного покрова
Ужель встает немая тень?
Ужели я теперь готова,
Чрез двадцать лет, заплакать снова,
Как в тот весенний, грустный день?
‹…›
Боялась, словно вещи чумной,
Я этой горести безумной
Коснуться сердцем хоть на миг.
    («Среди событий ежечасных…», 1848)
Только к концу жизни она внутренне примирилась со своим «развенчанным идолом». В 1890 г. в ответ на письмо сына Мицкевича Владислава, интересовавшегося подробностями жизни покойного отца, она написала, не вспоминая обиды и даже выразив как будто сохранившееся любовное чувство: «Время – вместо того чтобы ослабить – лишь укрепило мою любовь. ‹…› Он всегда стоит предо мной как бы живой. Для меня он не перестал жить. Я люблю его теперь, не переставала любить его все время. Он мой, как был моим когда-то»[11 - Храневич К. Е. Указ. соч. С. 1086.].
К 1829 г. закончились собрания в салоне Зинаиды Волконской, еще раньше Мицкевича уехавшей из России (тоже навсегда – в Италию, где она примет католичество), но жизнь Каролины Яниш не опустела. Ее успехи в литературе и светской жизни только начинались. Летом того же года она очаровала посетившего Москву Александра Гумбольдта, ученого и путешественника (он доставит тетрадь ее немецких стихотворений к самому И. В. Гёте), и познакомилась с Н. М. Языковым, с которым ее надолго свяжет поэтическая дружба (он адресует ей восемь стихотворений, она ему – четыре).
Князь П. А. Вяземский, вдохновленный вниманием к ней со стороны Гумбольдта, в 1830 г. написал стихи «В альбом к Каролине Карловне Яниш» с похвалами ее уму и учености: «Известны мне ваш ум, его занятья, / Кому открыл разборчиво объятья, / Сей пламенный воспитанник наук, / Согражданин всех муз разноплеменных… / ‹…› / Вы в лучший мир – мир чувства, мир ума – / Проникнули сочувствием свободным, / И стало вам испытанным и сродным, / Что от других таит немая тьма»[12 - Вяземский П. А. Полн. собр. соч.: [В 12 т.] Т. 4. СПб., 1880. С. 90–91.].
Она и сама уже была «согражданин всех муз разноплеменных», признанный пока, правда, лишь лично с нею знакомыми русскими поэтами. Языков в 1831 г. в послании к ней писал, что видит, как на ее голове уже свиваются «два венка, один другого краше» – «Зеленый лавр поэзии чужой / И бриллианты музы вашей!»[13 - Языков Н. М. Полн. собр. стихотворений. М.; Л.: Сов. писатель, 1964. С. 308 («К. К. Яниш» [ «Вы, чьей душе во цвете лучших лет…»]).]
Скоро она решилась выступить в печати, но со стихами не на русском, а на немецком языке.
В 1833 г. в Германии вышел сборник ее стихотворений – «Das Nordlicht. Proben der neuren russischen Literatur» («Северное сияние. Образцы новой русской литературы»)[14 - Das Nordlicht. Proben der neueren russischen Litteratur von Karoline von Jaenisch. Dresden; Leipzig, 1833. III–XV, 256 S.]. Здесь были переводы народных песен, произведений В. А. Жуковского, А. С. Пушкина, А. А. Дельвига, Е. А. Баратынского, Д. В. Веневитинова, Н. М. Языкова и др., а также 10 ее оригинальных стихотворений, написанных на немецком языке. Сборник послужил делу популяризации русской литературы в Германии, где книгу заметили и оценили. Он стал событием и в России, дав повод И. В. Киреевскому выступить с программной статьей о литературном творчестве русских женщин. Насчет самой Яниш, своей давней знакомой, он заметил: «…мне досадно видеть, что русская девушка так хорошо владеет стихом немецким; еще досаднее знать, что она так же хорошо, и, может быть, еще лучше, владеет стихом французским и только на своем отечественном языке не хочет испытать своих сил!»[15 - Киреевский И. В. О русских писательницах // Киреевский И. В. Эстетика и критика. М.: Искусство, 1979. С. 131. Статья вышла под новый 1834 г. в альманахе «Подарок бедным», изданном в Одессе Новороссийским женским обществом призрения бедных.]
С русскими стихами она выступит в 1839 г., но уже не как девица Яниш, а как Каролина Павлова.

3
В 1836 г. умер богатый дядюшка Каролины (препятствовавший ее браку с Мицкевичем). Будучи его главной наследницей, она сделалась богатой невестой и в январе 1837 г. уже вышла замуж. Ее мужем стал Николай Филиппович Павлов (1803–1864), выходец из крестьянского сословия, выпускник Московского университета, в прошлом театральный актер и переводчик, а теперь успешный и многообещающий писатель[16 - Успех Павлову принесла книга «Три повести: Именины. Аукцион. Ятаган» (1835), в ней изображались бесправие людей из низших слоев общества и узаконенный светскими правилами обман в семье. Следующая книга – «Новые повести: Маскарад. Демон. Миллион» (1839). Позднее выступал только как журналист, к художественному творчеству не возвращался.]. Для него это был второй брак. Подозревали, что женится он не без корыстного расчета, но их брак и поначалу, и долго потом выглядел счастливым.
Супруги поселились в новом доме (ныне Рождественский бульвар, д. 14) вместе с родителями Каролины. Она стала хозяйкой литературного салона, который посещали едва ли не все крупные московские литераторы и многие заезжие знаменитости. Муж участвовал в ее светских начинаниях, держась в тени, был первым читателем и критиком ее стихов, о чем она и через десять лет брака заявляла с гордостью, противопоставляя себя Ростопчиной:
…Не требую эмансипаций
И самовольного житья;
‹…›
Люблю Москвы я мир и стужу,
В тиши свершаю скромный труд,
И отдаю я просто мужу
Свои стихи на строгий суд.
    («Мы современницы, графиня…», 1847)
В 1839 г. у них родился сын Ипполит (он тоже станет писателем, хоть не столь известным, как его родители; ум. в 1882 г.). В том же году во Франции вышли сразу две книжки Павловой – сборник переводов из русских поэтов «Прелюдии»[17 - Les Prеludes, par M-me Caroline Pavlof, nеe Jaenesch. Paris, 1839. XII, 98 p.] (здесь были и шесть ее оригинальных французских стихотворений) и перевод трагедии Шиллера «Орлеанская дева» (под заглавием “Jeanne d’Arc”). Тогда же она дебютировала в русской печати – в журнале «Отечественные записки» (см. выше в разделе 1).
1840-е гг. стали периодом наибольшей общественной и литературной активности Павловой. В ее салоне, кроме старых знакомых, появлялись новые литераторы, разделившиеся на западников и славянофилов: первым больше симпатизировал ее муж, ко вторым тяготела она сама (больше всего подружившись с Константином и Иваном Аксаковыми)[18 - Атмосферу ее салона изобразил Л. П. Гроссман в очерке «Вторник у Каролины Павловой» (Одесса, 1919; 2-е изд. М., 1922). С И. В. Киреевским и А. С. Хомяковым, «старшими» славянофилами, Павлова была дружна еще со времен посещения ею салонов А. П. Елагиной и З. Н. Волконской во второй половине 1820-х гг.]. Кроме «Отечественных записок» (А. А. Краевского) ее стихи печатались в журналах «Библиотека для чтения» (О. И. Сенковского), «Москвитянин» (М. П. Погодина), «Современник» (П. А. Плетнева), в альманахах и сборниках.
Переводила она тогда не с русского, а на русский язык, и критика часто отмечала мастерство ее переводов. Кроме вошедших в наст. изд. нужно назвать ее перевод из трагедии Эсхила – «Сцены из “Промефея”» (1847–1849, опубл. 1850), в котором знатоки особенно оценили ее искусство в передаче сложных эпитетов древнегреческого поэта:
И морепробегающие создал
Пловцам я тканикрылые суда[19 - Цит. по изд. 1964 г. (названо в сноске 1), см. с. 461 и 591.].
В ее лирике того времен один из сквозных мотивов – «бой», «борьба» человека с жизнью и самим собой ради сохранения веры в высшую правоту Божественного Провидения, не напрасно проводящего его через испытания.
Гляжу в лицо я жизни строгой
И познаю, что нас она
Недаром вечною тревогой
На бой тяжелый звать вольна;
И что не тщетно сердце любит
Средь горестных ее забот;
И что не всё она погубит,
И что не всё она возьмет.
    («Дума» [ «Когда в раздор с самим собою…»], 1843)
Кроме лирических стихотворений она создает произведения, похожие на баллады. Одно из них так и называется – «Баллада. 1558» (1840). В ней император Карл V, удалившийся монастырь, рассказывает о том, как одержал победу над своими страстями, над жаждою власти, славы и богатства.
«Да, убил я исполина,
Сокрушил в избытке сил!
С трона сбросил властелина,
В гроб живого положил!
Я палач его безвестный,
Искупитель старины;
Как два тигра в клетке тесной,
Мы вдвоем заключены.
Утомимся мы борьбою,
И согнет седой монах
Под ногой своей босою
Императора во прах!»
Исторический сюжет использован ради иносказания о беспрестанно ведущейся в душе человека борьбе высшего и низшего начал и о возможности для высшего победить в этой борьбе (эта мысль адресована каждому читателю, знающему, что такое борьба с самим собой).
Также иносказательны сюжеты других подобных стихотворений Павловой, которые, в отличие от настоящих баллад (вроде баллад Жуковского), принято называть «рассказами в стихах»: «Дочь жида» и «Старуха» (1840), «Огонь» и «Рудокоп» (1841). В последнем иносказание относится к одержимым маниакальною страстью, в том числе, как можно догадаться, к поэту, который в страстном поиске слов и созвучий потерял способность видеть Божий мир и радоваться ему.
Иносказательно и загадочное (как само его название) стихотворение «Сфинкс», впервые опубликованное в 1863 г. в сборнике русских стихотворений Павловой с авторской датой «май 1847»[20 - В изд. 1964 г. оно датировано как написанное в 1831 г., таким образом «Сфинкс» был выделен как первое из известных нам русских стихотворений Павловой (следующие относятся концу 1830-х гг.) и с тех пор печатается как первое во всех сборниках ее стихотворений (в том числе в наст. изд.). На наш взгляд, изложенные в изд. 1964 г. причины для такой датировки не являются до конца убедительными. Среди стихов Павловой 1840-х гг. «Сфинкс» выглядит гораздо органичнее.].
Как в старину, и нам, потомкам поздним,
Он, пагубный, является теперь,
Сфинкс бытия, с одним вопросом грозным,
Полукрасавица и полузверь.
И кто из нас, в себя напрасно веря,
Не разрешил загадки роковой,
Кто духом пал, того ждут когти зверя
Наместо уст богини молодой.
Речь снова идет о борьбе с не предрешенным заранее исходом, о необходимости быть стойкими и не падать духом, причем иносказание относится как к отдельному человеку, так и к «племенам», т. е. народам или, скорее, поколениям:
И путь кругом облит людскою кровью,
Костями вся усеяна страна…
И к сфинксу вновь, с таинственной любовью,
Уже идут другие племена.
Скептический (или, точнее, скорбный, недоверчивый и недоумевающий) взгляд Павловой на историю человечества выразился в большом стихотворении «Разговор в Трианоне», которое она считала лучшим своим произведением (написанное в 1848 г., оно было запрещено цензурой; впервые опубликовано в искаженном виде в Лондоне в 1861 г., в России – уже в подлинном виде – в 1863 г.). Граф Калиостро, известный авантюрист, утверждавший, что родился в древнем Египте, и граф Мирабо, один из начинателей революции 1789 г., разговаривают о грядущем перевороте, чей «грозный плод» уже созрел. Мирабо полон энтузиазма, но последнее слово остается за Калиостро. Он говорит, что народные массы неразумны и жестоки, изменчивы в своих настроениях и неблагодарны, а иллюстрируется это историческими примерами от времен Моисея до Кромвеля. Революция, затеваемая Мирабо, не приведет к свободе, а станет лишь новым звеном в цепи человеческих безумств и злодеяний.
«Разговор в Трианоне» – консервативный и скептический отклик на ожидания перемен от волны революций, прокатившихся по Европе в 1848 г., но интересен он не своей основной политической идеей (в общем-то тривиально-охранительной), а яркостью представленных в нем образов мировой истории, в конечном счете – для самой Павловой – исполненных какого-то тайного смысла, хотя и отвергаемого ее Калиостро и непостижимого для нее самой.
Другая вершина ее творчества – роман «Двойная жизнь» (издан отдельной книгой в 1848 г.). Сама Павлова обозначила его жанр как «очерк». Проза здесь чередуется со стихами. В прозе изображается светское общество Москвы и на примере замужества одной мечтательной и кроткой девушки рассказывается о том, как здесь устраиваются браки: в этом участвуют различные общественные силы, корыстные расчеты, амбиции и взаимоотношения отдельных личностей, учитываются самые разные и тонкие обстоятельства – все что угодно, кроме любви. В стихотворных отрывках, прерывающих этот рассказ, исполненный грустной иронии, девушка спит и слышит чей-то чудесный голос, обращающийся к ней. Он утешает, ободряет и наставляет ее, подготавливая к новой жизни как к школе испытания веры и душевных сил, как к подвигу терпения и познания. В предпоследней (9-й) главе романа он прощается с ней:
«Иди назад к земному краю,
Иди к земному ты венцу…
‹…›
Не вотще рвались так жадно
Бредни сердца к бытию:
Жизнь исполнит беспощадно
Просьбу страстную твою.
‹…›
И свершит судьба в избытке
Над тобою казнь свою:
Но не лечь в жестокой пытке,
Но не пасть тебе в бою.
‹…›
Бытие поймешь земное
Созревающей душой:
Купишь благо дорогое
Дорогою ты ценой.
‹…›
Так иди ж по приговору,
Только верою сильна,
Не надеясь на опору,
Беззащитна и одна…»
«Разговор в Трианоне» подводил к мысли о трагизме и непостижимости истории человечества, «Двойная жизнь» – к мысли о фатальном драматизме женской судьбы, также непостижимом. Для внутреннего принятия того и другого от человека требуются самообладание, терпение, вера.
«Двойная жизнь» заканчивается такими строфами, данными в эпилоге от автора:
Так пусть грозит грядущее утратой
И с каждым днем редеют сердца сны;
Пусть поплачусь я горестною платой
За светлые дары моей весны;
Пусть брошу я, средь жизненного моря,
За кладом клад на бурной глуби дно:
Блажен и тот, кто мог, с грозою споря,
Себе спасти сокровище одно.

4
Брак Павловых разрушился в начале 1850-х гг. Его разрушили вскрывшаяся любовная связь мужа с родственницей жены Е. А. Танненберг (потом она стала его третьей, гражданской женой) и, в особенности, его страсть к карточной игре, начавшей угрожать семейному благосостоянию.
К 1851 г. относится стихотворение Павловой «Портрет», где она с чувством огромного разочарования изобразила своего мужа, а в 1853 г. произошел окончательный разрыв. Он сопровождался скандальными обстоятельствами: в январе 1853 г. отец Каролины написал жалобу московскому генерал-губернатору графу А. А. Закревскому, обвиняя Павлова в игорных махинациях, тот санкционировал его арест и обыск в его кабинете, там нашли запрещенную литературу, и в апреле, после отсидки в долговой тюрьме, Павлов был выслан в Пермь (ссылка продлится только до декабря того же года, освободиться ему помогут друзья)[21 - См.: Зайцева И. А. К истории ареста и ссылки Н. Ф. Павлова. (По архивным источникам) // Новое литературное обозрение. 1994. № 8; Зайцева И. А. Павлов Николай Филиппович // Русские писатели. 1800–1917: Библиографический словарь. Т. 4 (М – П). М., 1999. С. 489–493, здесь с. 491–492.].
В обществе почти единодушно сочувствовали мужу, а виновницей случившегося считали жену. От общественного осуждения в мае 1853 г. Павлова бежала в Петербург, взяв с собой сына и престарелых родителей. Однако там началась эпидемия холеры, и отец, заразившись, умер уже в июне. Напуганная Павлова, поручив похороны посторонним людям, с сыном и матерью бежала из Петербурга в Дерпт (ныне г. Тарту, Эстония).
Вся эта история повредила ее репутации. Злые толки вокруг ее имени еще долго твердились в литературных кругах. В основном они были несправедливые. Известный юрист А. И. Кони, разбиравшийся с этой историей через полвека, приходил к выводу, что действия Павловой, «прибегнувшей к крайним мерам борьбы для защиты достояния сына», были оправданными и обвинять ее не в чем[22 - См.: Кони А. Ф. Каролина Павлова // Кони А. Ф. Собр. соч.: В 8 т. Т. 6. М.; Л.: Юридическая литература, 1968. С. 121–126.].
Как бы то ни было, в 1853 г. закончился самый благополучный период в ее жизни: она навсегда рассталась и с мужем, и с Москвой (еще один раз – с последним коротким визитом – она заедет сюда в 1858 г.).
В Дерпте она находилась до весны 1854 г., пережив здесь новое любовное увлечение и творческий подъем.
Предметом ее увлечения стал Борис Исаакович Утин (1832–1872), студент Дерптского университета, юрист, впоследствии профессор в Санкт-Петербургском университете. С его именем связывают ряд стихотворений Павловой – гипотетически реконструируемый так наз. «утинский цикл» (1854–1855): «Мы странно сошлись. Средь салонного круга…», «Меняясь долгими речами…», «Зачем судьбы причуда…», «Когда один, среди степи Сирийской…», «К***» («Когда шучу я наудачу…»), «Ты силу дай! Устам моим храненье…», «Две кометы», перевод из Дж. Байрона «К… («Хоть гроза неприязни и горя…»), «За тяжкий час, когда я дорогою…», «К…» («Да, я душой теперь здорова…»)[23 - См.: Казанович Е. П. Примечания // Павлова K. Полн. собр. стихотворений. Л.: Сов. писатель, 1939. С. 418. См. также: Громов П. П. Каролина Павлова // Павлова К. Полн. собр. стихотворений. М.; Л.: Сов. писатель, 1964. С. 3–72, здесь с. 54–63; Золотарева О. Г. К вопросу о «несобранных стихотворных циклах» 40–60-х годов («Утинский цикл» К. К. Павловой») // Проблемы метода и жанра. Томск, 1983. С. 226–240; Чертковер Н. Г. «Утинский цикл» К. Павловой // Проблемы русской литературы. Вып. 2. Магнитогорск, 1992. С. 15–24.]. Еще одно стихотворение было найдено и опубликовано в 1982 г. (в наст. изд. оно не вошло, поэтому приводим его полностью):
Пишу не смело я, не часто,
Чернил боюся, как огня,
Литературного балласта
Найдется мало у меня;
Его легко поглотит Лета;
Лежит пока спокойно где-то
Он в ящике на самом дне;
Признаться должно, нет во мне
Отважной удали поэта;
К варьяциям избитых тем
Страшусь я приступать стихами;
Но нынче к вам пишу – вы сами
С улыбкой спросите: зачем?
Не будем требовать мы строго
Причин сему – я к вам пишу
Затем, что тяжкого я много
Давным-давно в душе ношу,
Что вдруг грустней мне стало что-то
И что сильна порой охота
Дать волю думе и стиху;
Затем, что складно иль не складно,
Мне уже нужно, мне отрадно
Вам говорить, как на духу[24 - Зонтиков В. К. «Пишу несмело я, нечасто…» (Стихотворение Каролины Павловой) // Встречи с прошлым. Вып. 4. M.: Сов. Россия, 1982. С. 35–39, здесь с. 39.].
Иногда – без достаточных, на наш взгляд, оснований – к «утинскому циклу» присоединяют и написанное в феврале 1854 г. стихотворение, которое потом станет «визитной карточкой» творчества Павловой, самым известным ее стихотворением. Речь в нем идет о поэзии, ставшей главным содержанием, смыслом и радостью ее жизни:
Ты, уцелевший в сердце нищем,
Привет тебе, мой грустный стих!
Мой светлый луч над пепелищем
Блаженств и радостей моих!
Одно, чего и святотатство
Коснуться в храме не могло;
Моя напасть! мое богатство!
Мое святое ремесло!
Проснись же, смолкнувшее слово!
Раздайся с уст моих опять;
Сойди к избраннице ты снова,
О роковая благодать!
Уйми безумное роптанье.
И обреки всё сердце вновь
На безграничное страданье,
На бесконечную любовь!

5
Весной 1854 г. Павлова покидает Дерпт и переезжает в Петербург. Одна из причин переезда – желание быть рядом с Утиным, уже окончившим университет и ищущим места в столице; однако отношения между ними не получают развития и скоро угасают.
В 1855 г. она переводит поэму Адельберта фон Шамиссо (1781–1838) «Salas у G?mez»[25 - Об этом переводе см.: Попова О. В. [Родикова О. В.], Жаткин Д. Н. К. К. Павлова как интерпретатор поэмы А. Шамиссо «Salas y Gomez» // Вестник Московского гос. обл. ун-та. Сер. «Русская филология». 2011. № 3. С. 117–124.] о человеке, выброшенном кораблекрушением на необитаемой остров, на безжизненную скалу, и неведомо для кого до самой смерти выцарапывавшем на каменных плитах свои мысли и повесть о своей жизни:
На камне я нагом и одиноком
Очнулся, одинокий и нагой…
    («Salas у G?mez»: «Первая плита»)
В Петербурге она провела два года, успев за это время опубликовать ряд переводов (в том числе первое действие стихотворной комедии Мольера «Амфитрион») и написать целый ряд стихотворений. В их числе было еще одно историософское стихотворение – «Праздник Рима» (1854), напечатанное в «Отечественных записках» в 1855 г. Языческий Рим празднует и глумится над христианами, не зная, что Божий суд над ним уже свершился, что где-то в неведомых римлянам далеких краях уже тронулись с места гунны, которым предстоит этот Рим уничтожить. Сходным темам позднее Павлова посвятит еще два стихотворения – «Ужин Поллиона» (1857) и «На освобождение крестьян» (1862).
«Праздник Рима» был написан под впечатлением от поражения России в Крымской войне. В первой журнальной публикации стихотворения после предупреждения Риму (которым оно в позднейшей версии заканчивается, см. в наст. изд.) следовали еще шесть строф с обращением к современным западным державам, считающим себя победителями. В сборнике стихотворений 1863 г. Павлова сняла эти строфы (возможно, как потерявшие, на ее взгляд, актуальность).
Пируйте, гордые державы,
Владыки западной страны:
Увенчаны вы блеском славы,
Богатством вы наделены.
Успешны были ваши брани –
Вы Африканский взяли край.
Шлет Индия свои вам дани,
Свои вам дани шлет Китай.
Шумит разгульная тревога;
Ваш длинный праздник зол и рьян;
На нем грехов свершилось много,
И много пало христиан.
Всегда утеха вам готова,
Вам гибель ближних не урон:
На смерть идущие вам снова
Свои завтра принесут поклон.
Пируйте смело, тешьтесь, Римы!
Зачем скрывать вам свой разврат?
Всемощны вы, вы невредимы,
Вам нет судей, вам нет преград!
И видят лишь хоры небесных светил,
Смотря на безумье заносчивых сил,
На грех, грабежи и пожары,
Каких шлет вам Бог неизвестных Аттил,
Какие тяжелые кары[26 - Цит. по примеч. в изд. 1964 (с. 568–560).].
Весной 1856 г. Павлова отправилась в заграничное путешествие, которое продлится до 1858 г. Побывала в Германии, Швейцарии, Италии, а также в Константинополе. Поэтические впечатления отразились в ряде ее стихотворений, тогда написанных. В конце весны 1858 г. она возвращается в Россию, за два месяца успевает посетить Москву и Петербург, а затем уезжает уже навсегда.
В 1859 г., когда Павлова уже снова была заграницей, в журнале «Русский вестник» печатается ее поэма «Кадриль», над которой она работала начиная с 1840-х гг. После «Двойной жизни» это второе (и последнее) крупное по объему произведение Павловой. В «Кадрили» вновь изображается светское общество: четыре дамы рассказывают друг другу свои сердечные истории. Поэма вышла с посвящением покойному Баратынскому (он умер в 1844 г.), а заканчивалась неожиданной отсылкой к Державину, к его оде «На смерть князя Мещерского» («Глагол времен! металла звон! / Твой страшный глас меня смущает…»):
Графиня судорожно встала,
Рукой дрожащей опахало
Схватила быстро и букет:
«Пора, поедем! я готова».
Все поднялись, раздумья злого
Стряхая неуместный след.
Пронесся легкий шум; и снова
Смолк опустелый кабинет.
Лишь с мраморного пьедестала,
Как неземной и вещий глас,
Раздался резко звон металла
И прогудел двенадцать раз.

6
В 1858 г. Павлова поселилась в Дрездене, где прожила до самого конца своей долгой по тем временам жизни (скончалась в возрасте 86-х лет).
В 1863 г. в России вышел первый (и единственный прижизненный) сборник ее русских стихотворений[27 - Стихотворения К. Павловой. М.: Тип. Л. И. Степановой, 1863. 174, IV с.]. В сборнике было 97 стихотворений, расположенных по годам написания: первое – «Е. М<илькееву>» («Да, возвратись в приют твой скудный…») (1838), последние – относящиеся к 1861 г. «Порт марсельский» (по стихотворной форме и содержанию намеренно напоминающее об одном из последних стихотворений Баратынского «Пироскаф») и «Дорога», прощальное стихотворение:
…Бегут вдоль дороги все ели густыя
Туда, к рубежу,
Откуда я еду, туда, где Россия;
Я вслед им гляжу.
Бегут и, качая вершиною темной,
Бормочут оне
О тяжкой разлуке, о жизни бездомной
В чужой стороне.
К чему же мне слушать, как шепчутся ели,
Все мимо скользя? –
О чем мне напомнить они б ни сумели, –
Вернуться нельзя!
Последние известные нам оригинальные стихотворения Павловой на русском языке относятся к 1862 г., одно из них посвящено поэтическому труду – «Труд ежедневный, труд упорный!..» Она его продолжала: перевела на русский язык драму Ф. Шиллера «Смерть Валленштейна» (полн. изд. 1868), но вообще она вернулась тому, с чего начинался ее творческий путь, – к переводам с русского на немецкий. На этой почве она подружилась с А. К. Толстым, став главным переводчиком и пропагандистом его творчества в Германии. Кроме многих стихотворений и баллад, она перевела его крупные произведения – драматическую поэму «Дон Жуан», трагедии «Смерть Иоанна Грозного» и «Царь Федор Иоаннович». В переводах Павловой эти трагедии представлялись в немецких театрах. Она переводила на немецкий язык и других авторов, постоянно до конца занимаясь литературным трудом. Ее сочинения и переводы на немецком языке были собраны и изданы в трех томах в 1994 г.[28 - Pavlova К. Das deutsche Werk / Hrsg. von Frank Gopfert. Rosenweg: Gopfert, 1994. Bd. 1–3.]
После смерти А. К. Толстого (в 1875 г.) и сына Ипполита[29 - В журнале «Кругозор», издававшемся И. Н. Павловым в 1880 г., состоялась последняя прижизненная публикация ее стихов в России: здесь были перепечатаны (с исправлениями) четыре стихотворения из сборника 1863 г. («Сфинкс», «Зачем судьбы причуда…», «В думе гляжу я на бег корабля…» – № 15; «Когда карателем великим…» – № 20) и впервые опубликован один относящийся к началу 1860-х гг. перевод (в № 20): «Свидетельство дерева» – «восточный рассказ» немецкого поэта Юлиуса Гаммера (1810–1862).] (в 1882 г.) связи Павловой с Россией практически прервались. К концу XIX века для большинства русских читателей она была полузабытой поэтессой давнего времени. Когда Павлова скончалась 14 декабря 1893 г., о ней в России немногие вспоминали. Она лишь немного, каких-то десять лет не дожила до возрождения интереса к ее поэзии, а вернее – до настоящего ее открытия. В начале XX века ее поэзия оказалась востребована, к умножению и распространению ее славы были причастны Брюсов, Блок, Андрей Белый и многие другие, а Марина Цветаева одну из своих поэтических книг назвала словом, взятым из стихотворения Павловой: «Ремесло» (1923).

    В. Л. Коровин

Стихотворения

Сфинкс
Эдипа сфинкс, увы! он пилигрима
И ныне ждет на жизненном пути,
Ему в глаза глядит неумолимо
И никому он не дает пройти.
Как в старину, и нам, потомкам поздним,
Он, пагубный, является теперь,
Сфинкс бытия, с одним вопросом грозным,
Полукрасавица и полузверь.
И кто из нас, в себя напрасно веря,
Не разрешил загадки роковой,
Кто духом пал, того ждут когти зверя
Наместо уст богини молодой.
И путь кругом облит людскою кровью,
Костями вся усеяна страна…
И к сфинксу вновь, с таинственной любовью,
Уже идут другие племена.
    22 апреля 1831

Е. М<Илькееву>
Да, возвратись в приют свой скудный:
Ответ там даст на глас певца
Гранит скалы и дол безлюдный, –
Здесь не откликнутся сердца.
Забудь, что мы тебе сказали,
Покинь, что встретил в первый раз;
Тебя и мы не разгадали,
И ты, пришлец, не понял нас.
В глухую степь, у края света,
Далеко от людских бесед,
Туда забросил бог поэта;
Ему меж нами места нет.
Не гул там разговоров скучных,
Там бури бешеный набег,
И глас лесов седых и звучных,
И шум твоих сибирских рек.
Там под родными небесами,
Не зная нашей суеты,
Забывши нас, забытый нами,
Поэтом сохранишься ты!
    Ноябрь 1838

Сонет

Не дай ты потускнеть душе зеркально чистой
От их дыхания, невинный ангел мой!
Как в детстве, отражай игрой ее сребристой
Все сказки чудные, дар старины святой.
Дивися хитростям русалки голосистой,
Пусть чудится тебе косматый домовой;
Волшебных тех цветов храни венок душистый,
Те суеверия – наряд любви младой.
Верь, дева милая, преданиям старинным,
В сердечной простоте внимай рассказам длинным;
Пусть люди мудрые их слушают шутя,
Но ты пугайся их вечернею порою;
Моей души твоя хотела быть сестрою,
Беспечный же поэт всегда душой дитя.
    <1839>

«Шепот грустный, говор тайный…»
Шепот грустный, говор тайный,
Как в груди проснешься ты
От неясной, от случайной,
От несбыточной мечты?..
И унылый, и мятежный,
Душу всю наполнит он,
Будто гул волны прибрежной,
Будто колокола звон.
И душа трепещет страстно,
Буйно рвется из оков,
Но бесплодно, но напрасно:
Нет ей звуков, нет ей слов.
О, хоть миг ей! миг летучий,
Миг единый, миг святой!
Чтоб окрепнуть немогучей,
Чтобы вымолвить немой!
Есть же светлые пророки,
Вдохновенья торжества,
Песен звучные потоки
И державные слова!..
Шепот грустный, говор тайный,
Как в груди проснешься ты
От неясной, от случайной,
От несбыточной мечты!..
    <1839>

Поэт
Он вселенной гость, ему всюду пир,
Всюду край чудес;
Ему дан в удел весь подлунный мир,
Весь объем небес;
Всё живит его, ему всё кругом
Для мечты магнит:
Зажурчит ручей – вот и в хор с ручьем
Его стих журчит;
Заревет ли лес при борьбе с грозой,
Как сердитый тигр, –
Ему бури вой лишь предмет живой
Сладкозвучных игр.
    1839

Да иль нет

За листком листок срывая
С белой звездочки полей,
Ей шепчу, цветку вверяя,
Что скрываю от людей.
Суеверное мечтанье
Видит в нем себе ответ
На сердечное гаданье –
Будет да мне или нет?
Много в сердце вдруг проснется
Незабвенно-давних грез,
Много из груди польется
Страстных просьб и горьких слез.
Но на детское моленье,
На порывы бурных лет
Сердцу часто провиденье
Молвит милостиво: нет!
Стихнут жажды молодые;
Может быть, зашепчут вновь
И мечтанья неземные,
И надежда, и любовь.
Но на зов видений рая,
Но на сладкий их привет
Сердце, жизнь воспоминая,
Содрогнувшись, молвит: нет!
    Июнь 1839

«Есть любимцы вдохновений…»
Есть любимцы вдохновений,
Есть могучие певцы;
Их победоносен гений,
Им восторги поколений,
Им награды, им венцы.
Но проходит между нами
Не один поэт немой,
С бесполезными мечтами,
С молчаливыми очами,
С сокровенною душой.
Этих манит свет напрасно,
Мысль их девственно дика;
Лишь порой, им неподвластна,
Их слеза заблещет ясно,
Вспыхнет жарко их щека.
Им внушают вдохновенье
Не высокие труды,
Их призванье, их уменье –
Слушать ночью ветра пенье
И влюбляться в луч звезды.
Пусть не их толпа лелеет;
Пусть им только даст она
Уголок, где шум немеет,
Где полудня солнце греет,
Где с небес глядит луна.
Не для пользы же народов
Вся природа расцвела:
Есть алмаз подземных сводов,
Реки есть без пароходов,
Люди есть без ремесла.
    Сентябрь 1839

«Да, много было нас, младенческих подруг…»
Да, много было нас, младенческих подруг;
На детском празднике сойдемся мы, бывало,
И нашей радостью гремела долго зала,
И с звонким хохотом наш расставался круг.
И мы не верили ни грусти, ни бедам,
Навстречу жизни шли толпою светлоокой;
Блистал пред нами мир роскошный и широкой,
И всё, что было в нем, принадлежало нам.
Да, много было нас, – и где тот светлый рой?..
О, каждая из нас узнала жизни бремя,
И небылицею то называет время,
И помнит о себе, как будто о чужой.
    Декабрь 1839

«Нет, не им твой дар священный!..»
Нет, не им твой дар священный!
Нет, не им твой чистый стих!
Нет, ты с песнью вдохновенной
Не пойдешь на рынок их!
Заглушишь ты дум отзывы,
И не дашь безумцам ты
Толковать твои порывы,
Клеветать твои мечты.
То, чем сердце трепетало,
Сбережешь ты от людей;
Не сорвешь ты покрывала
С девственной души своей.
Тайну грустных вдохновений
Не узнают никогда;
Ты, как призрак сновидений,
Пронесешься без следа.
Безглагольна перед светом,
Будешь петь в тиши ночей:
Гость ненужный в мире этом,
Неизвестный соловей.
    <1840>

Монах
Бледноликий
Инок дикий,
Что забылся ты в мечтах?
Что так страстно,
Так напрасно
Смотришь вдаль, седой монах?
Что угрюмой
Ищешь думой?
Чужд весь мир тебе равно;
Что любил ты,
С кем грустил ты, –
Всё погибло уж давно.
Бросил рано
Свет обмана
Ты для мира божьих мест;
Жизни целью
Сделал келью,
Вместо счастья, взял ты крест.
Лет ты много
Прожил строго,
Память в сердце истребя;
Для былого
Нет ни слова,
Нет ни вздоха у тебя.
Или тщетно
Долголетно
Ты смирял душевный пыл?
Иль в святыне
Ты и ныне
Не отрекся, не забыл?
Бледноликий
Инок дикий,
Что забылся ты в мечтах?
Что так страстно,
Так напрасно
Смотришь вдаль, седой монах?
    Январь 1840

Дочь жида
Томно веют сикоморы,
Сад роскошный тих и нем;
Сон сомкнул живые взоры,
Успокоился гарем.
Что, главу склоня так низко,
В зале мраморной одна,
Что сидишь ты, одалиска,
Неподвижна и бледна?
Или слушаешь ты, дева,
Средь заветной тишины
Звуки дальнего напева,
Дальный гул морской волны? –
В область счастья, в область мира,
Красотой своей горда,
Ждет могучего эмира
Дочь единая жида.
Без заботы, без боязни
Здесь забудет, хоть на миг,
И победы он, и казни,
И врагов последний крик.
Много ль сладостных приманок
Для владыки ты найдешь?
Чернооких ли гречанок
Песнь влюбленную споешь?
Или гурией небесной
Перед ним запляшешь ты?
Или сказкою чудесной
Развлечешь его мечты?
«Нет, не песней, нет, не сказкой
Встречу здесь владыку я, –
Но святою, чистой лаской,
Лучше плясок и пенья.
В этот жданный час отрады
Вспомню мать свою я вновь,
Все эмировы награды,
Всю эмирову любовь.
И узнает он немую
Думу тайную мою;
Тихим вздохом очарую,
Взором страстным упою.
И, склонясь с улыбкой нежной
К повелителю лицом,
Жар груди его мятежной
Усмирю моим ножом».
    Январь 1840

Мотылек

Чего твоя хочет причуда?
Куда, мотылек молодой,
Природы блестящее чудо,
Взвился ты к лазури родной?
Не знал своего назначенья,
Был долго ты праха жилец;
Но время второго рожденья
Пришло для тебя наконец.
Упейся же чистым эфиром,
Гуляй же в небесной дали,
Порхай оживленным сапфиром,
Живи, не касаясь земли. –
Не то ли сбылось и с тобою?
Не так ли, художник, и ты
Был скован житейскою мглою,
Был червем земной тесноты?
Средь грустного так же бессилья
Настал час урочный чудес:
Внезапно расширил ты крылья,
Узнал себя сыном небес.
Покинь же земную обитель
И участь прими мотылька;
Свободный, как он, небожитель,
На землю гляди свысока!
    Февраль 1840

«Небо блещет бирюзою…»
Небо блещет бирюзою,
Золотисты облака;
Отчего младой весною
Разлилась в груди тоска?
Оттого ли, что, беспечно
Свежей радостью дыша,
Мир широкий молод вечно,
И стареет лишь душа?
Что всё живо, что всё цело, –
Зелень, песни и цветы,
И лишь сердце не сумело
Сохранить свои мечты?
Оттого ль, что с новой силой
За весной весна придет
И над каждою могилой
Равнодушно расцветет?
    Февраль 1840

Старуха

1
«Не гони неутомимо
По широкой мостовой,
Не скачи так скоро мимо
Ты, мой всадник удалой!
Не гляди ты так спесиво,
Ты не слушай так слегка:
Знаю я, как молчаливо
Дума точит смельчака;
Как просиживает ночи
Он, угрюм, неизлечим;
Как напрасно блещут очи
Всех красавиц перед ним.
Средь веселий залы шумной,
В тишине лесной глуши
Знаю бред его безумный,
Грусть блажной его души.
Усмехайся ты притворно,
Погоняй коня ты вскок;
Не всегда же так проворно
Пронесешься, мой ездок.
Хоть стучат коня копыты, –
Не заглушат слов моих;
Хоть скачи ты, хоть спеши ты, –
Не ускачешь ты от них
И взойдешь в мою лачужку,
Мой красавец, в добрый час;
Ты послушаешь старушку,
Не сведешь с нее ты глаз».
Пыль вдали столбом взвивалась,
Проскакал ездок давно,
И старуха засмеялась
И захлопнула окно.
И как только слышен снова
Звонкий топот бегуна,
Уж красавца молодого
Ждет старуха у окна.
Словно как стрелу вонзает
В глубину сердечных ран,
Взор за юношей бросает,
Как невидимый аркан.
И пришло то время скоро,
Что с утра до тьмы ночной
Ржал у ветхого забора
Быстроногий вороной.
Что творится у старухи
С чернобровым молодцом? –
Уж в народе ходят слухи,
Слухи странные о том.

2
Близ лампады одинокой
Он сидит, нетерпелив,
В сумрак комнаты глубокой
Очи жгучие вперив.
Что младому сердцу снится?
Ждет чего оно теперь?
Дверь, белея, шевелится,
И старуха входит в дверь;
Входит дряхлая, седая,
И садится, и опять,
Обольщая, возмущая,
Начинает речь шептать.
Юной грусти бред мятежный,
Сокровенные мечты
Одевает в образ нежный,
В непорочные черты.
Говорит про деву-чудо,
Так что верится едва,
И берет, бог весть откуда,
Ненаслушные слова:
Как щеки ее душистой
Томно блещет красота,
Как сомкнуты думой чистой
Недоступные уста;
Как очей синеет бездна
Лучезарной темнотой,
Как они сияют звездно
Над мирскою суетой;
Как спокоен взор могучий,
Как кудрей густая мгла
Обвивает черной тучей
Ясность строгого чела;
Как любить ее напрасно,
Как, всесильная, она
Увлекательно прекрасна,
Безнадежно холодна. –
А в покое темно, глухо,
Бьет вдали за часом час;
Соблазнительно старуха
Шепчет, шепчет свой рассказ,
Говорит про деву-чудо,
Так что верится едва,
И берет, бог весть откуда,
Ненаслушные слова.

3
На коне неутомимо
По широкой мостовой
Уж давно не скачет мимо
Наш красавец удалой.
В зимней стуже, в летнем зное
Он и ночью, он и днем
В запертом сидит покое
Со старухою вдвоем.
Неподвижный, весь исчахлый,
Он сидит как сам не свой
И в лицо старухе дряхлой
Смотрит с жадностью немой.
    Февраль 1840

Н. М. Языкову

Ответ
Невероятный и нежданный
Слетел ко мне певца привет,
Как лавра лист благоуханный,
Как южных стран прелестный цвет.
Там вы теперь – туда, бывало,
Просилась подышать и я,
И я мечтою улетала
В те благодатные края.
Но даром не проходит время,
Мне принесло свой плод оно,
И суетных желаний бремя
Я с сердца сбросила давно.
И примирилась я с Москвою,
С отчизной лени и снегов:
Везде есть небо над главою,
Везде есть много чудных снов;
Везде проходят звезды мимо,
Везде напрасно любишь их,
Везде душа неукротимо
В борьбах измучится пустых.
О Риме ныне не тоскуя,
Москве сравненьем не вредя,
Стихи здесь русские пишу я
При шуме русского дождя.
Покинув скромную столицу
Для полугородских полей,
Шлю из Сокольников я в Ниццу
Дань благодарности моей –
Слова сердечного ответа
В родной, далекой стороне
За сладкозвучный дар поэта,
За вспоминанье обо мне.
    Июнь 1840
    Сокольники

Дума
Грустно ветер веет.
Небосклон чернеет,
И луна не смеет
Выглянуть из туч;
И сижу одна я,
Мгла кругом густая,
И не утихая
Дождь шумит, как ключ.
И в душе уныло
Онемела сила,
Грудь тоска стеснила,
И сдается мне,
Будто всё напрасно,
Что мы просим страстно,
Что, мелькая ясно,
Манит нас во сне.
Будто средь волнений
Буйных поколений
Чистых побуждений
Не созреет плод;
Будто всё святое
В сердце молодое,
Как на дно морское,
Даром упадет!
    Август 1840

10 ноября 1840
Среди забот и в людной той пустыне,
Свои мечты покинув и меня,
Успел ли ты былое вспомнить ныне?
Заветного ты не забыл ли дня?
Подумал ли, скажи, ты ныне снова,
Что с верою я детской, в оный час,
Из рук твоих свой жребий взять готова,
Тебе навек без страха обреклась?
Что свят тот миг пред божьим провиденьем,
Когда душа, глубоко полюбя,
С невольным скажет убежденьем
Душе чужой: я верую в тебя!
Что этот луч, ниспосланный из рая, –
Какой судьба дорогой ни веди, –
Как в камне искра спит живая,
В остылой будет спать груди;
Что не погубит горя бремя
В ней этой тайны неземной;
Что не истлеет это семя
И расцветет в стране другой.
Ты вспомнил ли, как я, при шуме бала,
Безмолвно назвалась твоей?
Как больно сердце задрожало,
Как гордо вспыхнул огнь очей?
Взносясь над всей тревогой света,
В тебе, хоть жизнь свое взяла,
Осталась ли минута эта
Средь измененного цела?
    1840

Баллада

1558
Известно, что император Карл V отказался от престола и кончил жизнь свою монахом в монастыре св. Юста, в Испании, в провинции Эстремадура. Последние дни его были ознаменованы глубоким покаянием, которым думал он искупить свое непомерное властолюбие и свою жестокость к Франциску I, к Саксонскому курфюрсту и к другим, томившимся некогда в его темницах. Он даже велел заживо положить себя в гроб и совершить над собою обряд похорон.
«Здравствуй, наш монах печальный!
Мы к тебе идем опять:
Солнце в лес скатилось дальный –
Скучно в поле нам гулять.
Ведь мы дети здесь чужие:
Из родной своей земли
Мы с отцом сюда впервые
Только месяц что пришли.
Мы не свыклись с вашим краем,
И мальчишки тех полей
Говорят нам, что не знаем
Игр испанских мы детей.
Сказку расскажи нам снова
Про бойца-богатыря,
Иль про чародея злого,
Иль про славного царя».
На детей взглянул, тоскуя,
Бледный сын монастыря:
«Да, вам сказку расскажу я
Про великого царя. –
Был царь грозный, был царь славный,
Был владыка многих стран;
Слал он свой закон державный
Чрез широкий океан.
В недрах гор он черпал злато
Властью слова своего;
Солнцу не было заката
Во владениях его.
Вдаль неслись его угрозы,
Страх бросая в шум столиц:
Царские мочили слезы
Жесткий пол его темниц.
И в безумстве дум надменных,
Вырвав жалость из души, –
Брал с сирот и с угнетенных,
Как торгаш, он барыши.
Ненасытный, беспощадный,
В схватке с роком устоя,
Он забыл, в гордыне жадной,
Что над ним был Судия.
И восстал нежданный мститель,
И ворвался злой пришлец
В недоступную обитель,
В раззолоченный дворец.
Мимо зал, где страсти бдели,
Вкрался в царский он покой,
И подполз к его постели,
И впился в него змеей». –
«Кончи же, монах, уж поздно…
Что ж ты голову склонил?
Отчего взглянул так грозно?
Уж не ты ль царя убил?..»
Приподнялся в гневной мочи
Стан высокий чернеца;
Засверкали дики очи
Полумертвого лица:
«Да, убил я исполина,
Сокрушил в избытке сил!
С трона сбросил властелина,
В гроб живого положил!
Я палач его безвестный,
Искупитель старины;
Как два тигра в клетке тесной,
Мы вдвоем заключены.
Утомимся мы борьбою,
И согнет седой монах
Под ногой своей босою
Императора во прах!»
Замолчал рассказчик странный;
Дети робко отошли,
И, мелькнув чрез дол туманный,
Скрылись птичками вдали.
И кругом всё стало пусто, –
И восшедшею луной
Монастырь святого Юста
Озарился под горой.
    <1841>

На 10 ноября
Я помню, сердца глас был звонок,
Я помню, свой восторг оно
Всем поверяло как ребенок;
Теперь не то – тому давно.
Туда, где суетно и шумно,
Я не несу мечту свою,
Перед толпой благоразумно
Свои волнения таю.
Не жду на чувства я отзыва, –
Но и теперь перед тобой
Я не могу сдержать порыва,
Я не хочу молчать душой!
Уж не смущаюсь я без нужды,
Уж странны мне младые сны,
Но всё-таки не вовсе чужды
И, слава богу, не смешны.
Так пусть их встречу я, как прежде.
Так пусть я нынче волю дам
Своей несбыточной надежде,
Своей мечте, своим стихам;
Пусть думой мирной и приветной
Почтут прошедшее они:
Да не пройдет мой день заветный,
Как прочие простые дни;
Пусть вновь мелькнет хоть тень былого,
Пусть, хоть напрасно, в этот миг
С безмолвных уст сорвется слово,
Пусть вновь душа найдет язык!
Она опять замолкнет вскоре, –
И будет в ней под тихой мглой,
Как лучший перл в бездонном море,
Скрываться клад ее немой.
    <1841>

Огонь
Блещет дол оледенелый,
Спят равнины, как гроба;
Средь степи широкой, белой
Одинокая изба.
Ночь светла; мороз трескучий,
С неба звездного луна
Прогнала густые тучи
И гуляет там одна.
И глядит она в светлицу
Всем сиянием лица
На заснувшую девицу,
На невесту молодца.
А внизу еще хозяйка
С сыном в печь кладет дрова:
«Ну, Алеша, помогай-ка!
Завтра праздник Рождества».
И, огонь раздувши, встала:
«Подожди ты здесь меня,
Дела нынче мне немало, –
Да не трогай же огня».
Вышла вон она со свечкой;
Мальчик в сумерках один;
Смотрит, сидя перед печкой:
Брызжут искры из лучин.
И огонь, вначале вялый,
И притворчив, и хитер,
Чуть заметен, змейкой алой
Вдоль полен ползет как вор.
И сверкнул во мраке дыма,
И, свистя, взвился стрелой,
Заиграл неодолимо,
Разозлился как живой.
И глядит дитя на пламень,
И, дивяся, говорит:
«Что ты бьешься там об камень?
Отчего ты так сердит?» –
«Тесен свод, сжимают стены, –
Зашипел в печи ответ, –
Протянуть живые члены
Здесь в хлеву мне места нет.
Душно мне! А погляди-ка,
Я б на воле был каков?» –
И взлетел вдруг пламень дико,
Будто выскочить готов.
«Не пылай ко мне так близко!
Ты меня, злой дух, не тронь!» –
Но глазами василиска
На него глядит огонь:
«Мне ты путь устрой!
Положи мне мост,
Чтоб во весь я свой
Мог подняться рост.
Здесь я мал и слаб,
Сплю в золе как тварь;
Здесь я – подлый раб,
Там я – грозный царь!
Поднимусь могуч,
Полечу ретив,
Разрастусь до туч,
Буду диво див!»
Рыщет в печке, свищет, рдея,
Хлещет он кирпичный свод,
Зашипит шипеньем змея,
Воем волка заревет.
И ребенок, с робким взглядом,
Как испуганный слуга,
Положил поленья рядом
С полу вплоть до очага.
………………….
Ночь ясна; луна-царица
Смотрит с звездного дворца;
Где же мирная светлица?
Где невеста молодца?
Ночь тиха; край опустелый
Хладный саваном покрыт;
И в степи широкой, белой
Столб лишь огненный стоит.
    Июнь 1841
    Гиреево

Рудокоп

1
В подземной тьме, в тиши глубокой,
Уж под ночь рудокоп младой,
В забвеньи думы одинокой,
Сидел пред собранной рудой.
Вдали, гудя сквозь лес дремучий,
Звал всенощной протяжный звон;
Но, наклонясь над темной кучей,
Не слышал благовеста он.
Глядел он в глубь, где клад несметный
Немая покрывала мгла,
Глядел на камень тот бесцветный,
В котором власть земли спала.
А звук носился непонятный
Вдоль переходов рудника,
Жужжал как бы припев невнятный
При тихом стуке молотка.
Но он с заветного металла
Ни глаз, ни мыслей не спускал.
Пусть там, вверху, весна блистала
Цветным ковром на высях скал;
Пусть солнце там, над мертвой бездной,
В лучах купало край земной;
Пусть небосклон тысячезвездный
Сиял бездонной глубиной, –
Одно он думал.
И нежданно,
Как бы в ответ его мечте,
Заговорил вдруг кто-то странно,
Глазами блеща в темноте:
«Да, что на каменном здесь ложе
Лежит в затворе у меня,
Вам неба божьего дороже,
Светлее звезд, нужнее дня.
И что ж сиянье небосклона,
Вся эта пошлая краса
Тому, кто зрит земного лона
Неведанные чудеса?
Кто в жизнь, блестящую под мглою,
В светло-волшебный мир проник?
Кто понял мощною душою
Стихий таинственный язык?
О власти этой, праха чадо,
Ты вопрошаешь глуби дно; –
Не лгут мечты твои, и надо
Для исполненья лишь одно:
Чтоб волей ты неутомимо
Враждебный покорял металл,
Чтоб, как красавицы любимой,
Ты злата хладного искал;
Чтоб неотступный, ежечасный
В тебе был помысел один,
Чтоб не смущали думы ясной
Жена и мать, и брат, и сын.
Чтоб шел ты мимо без вниманья,
Единой страстию дыша;
Чтоб были здесь твои желанья,
Твой мир, твой рай, твоя душа.
И ты поймешь немые силы,
И будет знать твоя рука,
Где вьются золотые жилы
В груди глубокой рудника;
Увидишь ты очами духа
То, что незримо для очей;
Непостижимое для слуха
Услышит слух души твоей.
Взойдешь ты в тайную обитель,
В хранилище даров земных,
И, всех сокровищ повелитель,
Из мрака вызовешь ты их».
……………………
Всё вновь молчало в бездне хладной
А юноша, над щелью скал
Нагнувшись, взор недвижно-жадный
В глубь безответную вперял.
И утром, как толпою шумной
Уж снова копь была полна,
Еще глядел он, как безумный,
В заветный мрак глухого дна.

2
Про рудокопа уж два года
Несется слух во всей стране:
Не знать работникам завода
Такой удачи и во сне.
Руду он словно вызывает
Из скал ударом молотка,
И хоть неопытен, а знает
Он гору лучше старика.
Вернее всякого расчета
Слывет у всех его совет,
И в руднике нейдет работа
В то время, как его там нет.
Живет теперь он при заводе
Не бурщиком уже простым;
Но всё, как будто бы в невзгоде,
Душевной немочью томим.
Женился он, тому давно ли?
Жена прекрасна, молода;
Но, видно, с ним счастливой доли
Ей не дождаться никогда.
К окну лицом склонившись белым,
Всю ночь глядит и ждет она;
А муж, что крот, по суткам целым
Живет в земле, не зная сна.
Про него уже толкует
Давно вполголоса народ,
Что он сквозь камень злато чует
И жил выщупывает ход.
И говорить о том не смели,
Но в копи видели не раз
Пред ним, во мраке темной щели,
Внезапный блеск двух волчьих глаз.
«С ним вечером об эту пору, –
В заводе сказывал старик, –
Тому два дня, пошел я в гору;
Был тих, как гроб, пустой рудник.
Шли оба молча мы чрез шлаки,
Он часто вкруг себя глядел,
Как бы неведомые знаки
На камне отыскать хотел;
И дрогнул вдруг, и с диким взглядом
Повел рукою по скале;
И мне сдалось, что с нами рядом
Тут кто-то двигался во мгле».

3
Дни проходили.
Раз в пучине
Работники, столпясь с утра,
В углу шептали: «В копи ныне
Он не был, не был и вчера.
Он у окна своей светелки
Сидел весь день. Что сталось с ним?»
Вопросы средь толпы и толки
Носились говором глухим.
Но в переходе зашумело, –
Идет: все стихли голоса;
И за привычное он дело,
Как прежде, молча принялся.
Но шел в забвении глубоком,
Глядел на камень он седой
Бессмысленным, недвижным оком,
Как на предмет ему чужой.
И вдруг, в порыве тяжкой скуки,
Сердито он отбросил лом,
Сел на земь и, скрестивши руки,
Поник задумчивым челом.
Остановилася работа;
В него вперяя взор немой,
Стояли все кругом, – а что-то
Ворчало глухо за скалой.

4
Обвив вершины, лес и воды,
Прозрачная синела тень,
Просонки дремлющей природы, –
Уже не ночь, еще не день.
Темно селение стояло;
Лишь только в горнице одной
Свеча, бледнея, догорала
Пред наступающей зарей.
Тиха была светлица эта;
Оклад иконы на стене
Блистал в полсумраке рассвета;
Белела люлька в глубине,
Но там один жилец бессонный
До утра отдыха не знал,
И шаг его неугомонный
Всю ночь там по полу стучал.
Ходил он, бледный и угрюмый,
Не чувствуя движенья ног;
От тяжкой вдруг очнувшись думы,
Взглянул в окно – зардел восток.
День новый новую заботу
Принес – светает на дворе,
Пора вчерашнюю работу
Идти осматривать в горе.
И тихо к люльке подошел он,
И, сумрачным склонясь лицом,
Остановился, грусти полон,
Перед священным детским сном.
Чего ты ждешь? Тьмы покрывало
Уж божий мир стряхнул с чела!
Не для тебя то солнце встало,
Не для тебя земля светла;
Не для тебя улыбка сына
И кров семейного жилья!
Твой дом – та мертвая пучина,
Ее скалы – твоя семья.
Проснется твой младенец милый
Не при тебе, – пора, иди!
Иль сердца труп давно остылый
Затрепетал в твоей груди?
Или, в душе таясь безвестно,
Когда злых сил она полна,
Вдруг всходят, сквозь грехи, чудесно
Твои, о боже, семена?
Он долго возле колыбели
Стоял, – и будто перед ней
Мечты души его яснели,
Смягчался дикий блеск очей.
Знавал он эти сны благие!..
Но время!.. Звонкий час пробил,
И тихою рукой впервые
Младенца он перекрестил!

5
Еще поля кругом молчали,
Утесы спали темным сном,
Не раздавался скрежет стали,
С гранитом не боролся лом;
Еще вся грешная тревога,
Весь алчный шум земной страны
Не нарушали в мире бога
Великолепной тишины.
Шел рудокоп чрез дол росистый,
И, подходя к немым скалам,
Впивал всей грудью ветр душистый,
Земли весенний фимиам.
И сверху взор он бросил ясный
В глухое, смрадное жерло:
Да, он отвергнет дар напрасный,
Покинет мрака ремесло!
Воскреснет вольною душою,
И снова будет мирно спать,
И видеть солнце над собою,
И божьим воздухом дышать.
В последний раз, живых могила,
Проходит он твой темный путь!..
Безумец! будто б то, что было,
Так можем с жизни мы стряхнуть!
В то утро, средь тиши завода,
Вдруг словно гром загрохотал;
И крик пронзительный народа
Взвился кругом: «Обвал! Обвал!»
Над потрясенной глубиною
Сбежались рудокопы вмиг:
Глядят встревоженной толпою –
Широко завален рудник.
И взором бледные мужчины
Сочлися – нет лишь одного:
Не отдал грозный дух пучины
Любимца только своего.
    Июль 1841
    Гиреево

Графине Р<остопчиной>
Как сердцу вашему внушили
К родной Москве такую спесь?
Ее ж любимицей не вы ли
Так мирно расцветали здесь?
Не вас должна б сует гордыня
Вести к хуле своей страны:
Хоть петербургская графиня, –
Вы москвитянкой рождены.
Когда б не в старом граде этом
Впервой на свет взглянули вы,
Быть может, не были б поэтом
Теперь на берегах Невы.
Москвы была то благостыня,
В ней разыгрались ваши сны;
Хоть петербургская графиня, –
Вы москвитянкой рождены.
Ужель Москвы первопрестольной
Вам мертв и скучен дивный вид!
Пред ней, хоть памятью невольной,
Ужель ваш взор не заблестит?
Ужель для сердца там пустыня,
Где мчались дни его весны?
Хоть петербургская графиня, –
Вы москвитянкой рождены.
Иль ваших дум не зажигая,
Любви вам в душу не вселя.
Вас прикрывала сень родная
Семисотлетнего Кремля?
Здесь духа русского святыня,
Живая вера старины;
Здесь, петербургская графиня,
Вы москвитянкой рождены.
    Июль 1841
    Гиреево

«К тебе теперь я думу обращаю…»
К тебе теперь я думу обращаю,
Безгрешную, хоть грустную, – к тебе!
Несусь душой к далекому мне краю
И к отчужденной мне давно судьбе.
Так много лет прошло, – и дни невзгоды,
И радости встречались дни не раз;
Так много лет, – и более, чем годы,
События переменили нас.
Не таковы расстались мы с тобою!
Расстались мы, – ты помнишь ли, поэт? –
А счастья дар предложен был судьбою;
Да, может быть, а может быть – и нет!
Кто ж вас достиг, о светлые виденья!
О гордые, взыскательные сны?
Кто удержал минуту вдохновенья?
И луч зари, и ток морской волны?
Кто не стоял, испуганно и немо,
Пред идолом развенчанным своим?..
    Июнь 1842
    Гиреево

«Была ты с нами неразлучна…»
Была ты с нами неразлучна,
И вкруг тебя, средь тишины,
Вились светло, носились звучно
Младые призраки и сны.
Жила в пределе мирно-тесном
Одна ты с думою своей,
Как бы на острове чудесном,
За темной шириной морей.
Земных желаний ты не знала,
Не знала ты любви земной;
И грохот жизненного вала
Роптал вдали, как гром глухой.
И стала ныне ты не наша!
Восторг погас, порыв утих;
Познанья роковая чаша
Уже коснулась уст твоих.
Забудешь тайну вдохновений
В борьбах земного бытия;
В огне страданий и волнений
Перегорит душа твоя.
–
Нет! не прав ваш ропот тайный!
Не мечтаний сладкий хмель,
Не души покой случайный
Ей назначенная цель.
Пусть пловца окрепнет сила,
Покоряя бурный вал!
Пусть пройдет через горнило
Неочищенный металл!
Осуждает провиденье
Сердце жаркое узнать
Горьких мук благословенье,
Жертв высоких благодать.
Нет! есть сила для полета
В смелом трепете крыла!
Та беспечная дремота
Жизнью духа не была.
Он зрелей теперь для дела,
Он светлей для вольных дум;
Что умом тогда владело,
Тем владеет ныне ум.
    Июнь 1842
    Гиреево

«Читала часто с грустью детской…»
Читала часто с грустью детской
Сказание святое я,
Как ночью в край Геннезарецкой
Неслась апостолов ладья.
И в переливы мглы ненастной
Смотря, они узрели вдруг
Как шел к ним морем образ ясный,
И их сердца стеснил испуг.
И над волной неугомонной
К ним глас божественный проник:
«То я! дерзайте!» – И смущенный
Тогда ответил ученик:
«Коль это ты, мне сердце ныне,
Учитель, ободри в груди:
Вели идти мне по пучине».
И рек господь ему: «Иди!»
И он пошел, – и бездны влага
В сплошной сливалася кристалл,
И тяжесть твердого он шага
На зыбки воды упирал.
Но бурный ветр взорвал пучину;
И в немочи душевных сил
Он, погибая, Девы к сыну
Молящим гласом возопил.
И мы, младые, веры полны,
По морю бытия пойдем;
Но скоро почернеют волны
И дальный загрохочет гром.
И усумнимся мы душою,
И средь грозящей ночи тьмы
К тебе с трепещущей мольбою
Взываем, господи, и мы.
Не нам до божьего примера
Достигнуть силою святой!
Не наша уцелеет вера
В грозе, над глубью роковой!
Кто жизни злое испытанье
Могучим духом встретить мог?
Кто жар любви и упованье,
Или хоть грусть в душе сберег?
Все чувства вянут в нас незримо;
Все слезы сохнут, как роса;
Земля и небо идут мимо:
Его лишь вечны словеса.
    Июнь 1842
    Гиреево

Рассказ
Чрез сад пустой и темный кто-то
Средь летней ночи шел один;
Владела томная дремота
Объемом сумрачных равнин.
Шумел какой-то праздник дальний;
Сквозь мглу аллеи проникал
И звонкий гул музыки бальной,
И яркий луч блестящих зал.
Шел дальше, тихою походкой,
Мечтатель тот, потупя взор;
И вышел вон, где за решеткой
Темнел неведомый простор.
И в мох, под липою ветвистой,
Он лег, задумчив и угрюм;
К нему туда, чрез дол душистый,
Не доходил безумный шум,
Лишь что-то в зелени зыбучей
Вздыхало, будто в грезах сна;
А перед ним над черной тучей
Стояла бледная луна.
Над тучей так она стояла
В былое время, в ночь одну;
Чуть внятно так же звуки бала
Неслись в лесную тишину…
«Ужель так памятно мгновенное?
Увы! ужель вовеки нам
Невозвратимо незабвенное,
Невозвратимо здесь и там?..
Родное, бросив жизнь телесную,
От нас умчится навсегда ль
В неизмеримость неизвестную,
В непроницаемую даль?..
Где вы, далекие, любимые?
Где вас душою отыскать?
Мои мечты неусыпимые
В какой предел мне к вам послать?
Кто даст мне власть, сквозь отдаление
Хоть взор единый пророня,
Теперь узреть вас на мгновение,
Узнать, вы помните ль меня?!.»
Умолк он; и ответ в долине
Послышался средь пустоты:
«Далеких вновь ты хочешь ныне
Увидеть, – их увидишь ты!»
Взглянул, трепеща поневоле,
В объем безлюдной он страны:
Ходил лишь ветер в чистом поле,
Сиял в пространстве свет луны.
И повторил, звуча в пустыне,
Тот голос неземной груди:
«Далеких вновь ты хочешь ныне
Увидеть, – встань же, – и гляди!»
Минуты есть, в которых слово
Не пропадет, как звук, вдали:
Желанья своего слепого
Да убоится ж сын земли!
Пришелец встал. Струею мглистой,
Долины наполняя дно,
Всходил пред ним туман волнистый,
Раскинулся как полотно,
Покрыл, сливаясь серовато,
Весь край широкой пеленой,
И как зловещий звон набата
Слова гудели в тьме ночной.
«Гляди в туман, из дального предела
Зови душой возлюбленных твоих!
Те<х>, чья любовь к тебе не охладела,
Ты в той дали светло увидишь их,
И тускло – тех, кто мыслью равнодушной
Тебя порой припомнят, разлюбя;
И будешь ты искать сквозь мрак воздушный
Напрасно всех, забывших про тебя!»
И замолчал железный голос.
Стоял пришлец в безмолвной мгле,
Как бы готов на бой, и волос
На хладном двигался челе.
Что вспоминал он в думе странной!
Чего боялся в этот миг?
Какой он горести нежданной
Возможность мыслию постиг?..
И вдруг забилось сердце гордо,
И смело вспыхнул взгляд младой;
Глубоко, недвижимо, твердо
Стал он глядеть в туман седой.
И вот, – как призрак сновидений,
В дали, сквозь переливный дым,
Мелькнули три, четыре тени
Неясно, бледно перед ним.
И он глядел, – и в грудь вникало
Тоски жестокой лезвие;
Глядел он в грозное зерцало,
И сердце назвало ее –
Ее, кому с любовной верой
Душа молилася его.
Впилися взоры в сумрак серый,
Впились, – не встретив ничего!
Не раз средь жизненного Мая,
В час испытанья, в час один
Глава покрылась удалая
Печальным бременем седин.
Но чаще – в полной силе века,
В свои цветущие года
Стареет сердце человека
В одно мгновенье – навсегда!
Поник страдалец головою,
Слеза застыла, не скатясь;
С своей последнею мечтою
Простился он в тот горький час.
Поблекло чувство молодое
В ту ночь; что не изведал он?
Иль откровенье роковое,
Или безумный сердца сон.
…………………..
О! смерти в день, в день возрожденья
Согреет ли нам душу вновь,
Следы земного искаженья
Сотрет ли промысла любовь?
Исчезнет ли клеймо страданий,
Жестоких опытов печать?
Там снова радостных незнаний
Святая есть ли благодать?
О, есть ли юность там другая
Для истощенных сердца сил!..
Спадает, горестно блистая,
Слеза на таинство могил.
    Июль 1842
    Гиреево

Донна Инезилья
Он знает то, что я таить должна:
Когда вчера, по улицам Мадрита,
Суровый брат со мною шел сердито, –
Пред пришлецом, мантильею покрыта,
Вздохнула я, немой тоски полна.
Он знает то, что я таить должна:
В ночь лунную, когда из мрака сада
Его ко мне неслася серенада, –
От зоркого его не скрылось взгляда,
Как шевелился занавес окна.
Он знает то, что я таить должна:
Когда, в красе богатого убора,
Вошел он в цирк, с мечом тореадора, –
Он понял луч испуганного взора,
И почему сидела я бледна.
Он знает то, что я таить должна:
Он молча ждет, предвидя день награды,
Чтобы любовь расторгла все преграды,
Как тайный огнь завешенной лампады,
Как сильная, стесненная волна!
    Июль 1842
    Гиреево

Б. А. Баратынскому
Случилося, что в край далекий
Перенесенный юга сын
Цветок увидел одинокий,
Цветок отеческих долин.
И странник вдруг припомнил снова,
Забыв холодную страну,
Предела дального, родного
Благоуханную весну.
Припомнил, может, миг летучий,
Миг благодетельных отрад,
Когда впивал он тот могучий,
Тот животворный аромат.
Так эти, посланные вами,
Сладкоречивые листы
Живили, будто бы вы сами,
Мои заснувшие мечты.
Последней, мимоходной встречи
Припомнила беседу я:
Все вдохновительные речи
Минут тех, полных бытия!
За мыслей мысль неслась, играя,
Слова, катясь, звучали в лад:
Как лед с реки от солнца мая,
Стекал с души весь светский хлад.
Меня вы назвали поэтом,
Мой стих небрежный полюбя,
И я, согрета вашим светом,
Тогда поверила в себя.
Но тяжела святая лира!
Бессмертным пламенем спален,
Надменный дух с высот эфира
Падет, безумный Фаэтон!
Но вы, кому не изменила
Ни прелесть благодатных снов,
Ни поэтическая сила,
Ни ясность дум, ни стройность слов, –
Храните жар богоугодный!
Да цепь всех жизненных забот
Мечты счастливой и свободной,
Мечты поэта не скует!
В музыке звучного размера
Избыток чувств излейте вновь;
То дар, живительный, как вера,
Неизъяснимый, как любовь.
    Июль 1842
    Гиреево

Н. М. Языкову

Ответ на ответ
Приветствована вновь поэтом
Была я, как в моей весне;
И год прошел, – сознаться в этом
И совестно, и грустно мне.
Год – и в бессилии ленивом
Покоилась душа моя,
И на далекий глас отзывом
Здесь не откликнулася я!
Год – и уста мои не знали
Гармонии созвучных слов,
И думы счастья иль печали,
Мелькая мимо, не блистали
Златою ризою стихов.
Кипела чаще даром неба
Младая грудь: была пора,
Нужней насущного мне хлеба
Казалась звучных рифм игра;
В те дни прекрасными строфами
Не раз их прославляли вы,
Когда явились между нами
Впервой, счастливый гость Москвы.
Я помню это новоселье,
Весь этот дружный, юный круг,
Его беспечное веселье,
Неограниченный досуг.
Как много все свершить хотели
В благую эту старину!
Шел каждый, будто к верной цели,
К неосязаемому сну –
И разошлись в дали туманной.
И полдня наступает жар –
И сердца край обетованный
Как легкий разлетелся пар!
Идут дорогою заветной;
Пускай же путники порой
Услышат где-то глас приветный,
«Ау» знакомый за горой!
Не много вас, одноплеменных,
Средь шума алчной суеты,
Жрецов коленопреклоненных
Перед кумиром красоты!
И первый пал! – и в днях расцвета
Уж и другой лечь в гроб успел!..
Да помнит же поэт поэта
В час светлых дум и стройных дел!
Переносяся в край из края,
Чрез горы, бездны, глушь и степь,
Да съединит их песнь живая,
Как электрическая цепь!
    1842
    Гиреево

Дума
Вчера листы изорванного тома
Попались мне, – на них взглянула я;
Забытое шепнуло вдруг знакомо,
И вспомнилась мне вся весна моя.
То были вы, родные небылицы,
Моим мечтам ласкающий ответ;
То были те заветные страницы,
Где детских слез я помню давний след.
И мне блеснул сквозь лет прожитых тени
Ребяческий, великолепный мир;
Блеснули дни высоких убеждений
И первый мой, нездешний мой кумир.
Так, стало быть, и в жизни бестревожной
Должны пройти мы тот же грустный путь,
Бросаем всё, увы, как дар ничтожный,
Что мы как клад в свою вложили грудь!
И я свои покинула химеры,
Иду вперед, гляжу в немую даль;
Но жаль мне той неистощимой веры,
Но мне порой младых восторгов жаль!
Кто оживит в душе былые грезы?
Кто снам моим отдаст их прелесть вновь?
Кто воскресит в них лик маркиза Позы?
Кто к призраку мне возвратит любовь?..
    Июнь 1843

Дума
Хотя усталая, дошла я
До полпути;
И легче, цель уж познавая,
Вперед идти.
Уроки жизни затвердила
Я наизусть;
О том, что было сердцу мило,
Умолкла грусть.
И много чувств прошло, как тени,
Не виден след;
И многих бросила стремлений
Я пустоцвет.
Иду я мирною равниной,
Мой полдень тих.
Остался голос лишь единый
Времен других.
И есть мечта в душе холодной,
Одна досель;
Но думе детской и бесплодной
Предаться мне ль?
Когда свой долг уж ныне ясно
Ум оценил;
Когда мне грех терять напрасно
Остатки сил!
Но этот сон лежал сначала
В груди моей;
Но эта вера просияла
Мне с первых дней.
Стремился взор в толпе коварной
Всегда, везде
К той предугаданной, Полярной,
Святой звезде.
И мнилось, если б невозвратно
И все зашли,
Одна б стояла беззакатно
Над мглой земли.
И хоть ищу с любовью тщетной,
Хоть мрак глубок, –
Сдается мне, что луч заветный
Солгать не мог,
Что он блеснет над тучей черной
Душе в ответ…
И странен этот мне упорный,
Напрасный бред.
    Октябрь 1843

Странник
С вершин пустынных я сошел,
Ложится мрак на лес и дол,
Гляжу на первую звезду;
Далек тот край, куда иду!
Ночь расстилает свой шатер
На мира божьего простор;
Так полон мир! мир так широк, –
А я так мал и одинок!
Белеют хаты средь лугов.
У всякого свой мирный кров,
Но странник с грустию немой
Страну проходит за страной.
На многих тихих долов сень
Спадает ночь, слетает день;
Мне нет угла, мне нет гнезда!
Иду, и шепчет вздох: куда?
Мрачна мне неба синева,
Весна стара, и жизнь мертва,
И их приветы – звук пустой:
Я всем пришлец, я всем чужой!
Где ты, мной жданная одна,
Обетованная страна!
Мой край любви и красоты –
Мир, где цветут мои цветы,
Предел, где сны мои живут,
Где мертвые мои встают,
Где слышится родной язык.
Где всё, чего я не достиг!
Гляжу в грядущую я тьму,
Вопрос один шепчу всему;
«Блаженство там, – звучит ответ, –
Там, где тебя, безумец, нет!»
    Ноябрь 1843

Дума
Когда в раздор с самим собою
Мой ум бессильно погружен,
Когда лежит на нем порою
Уныло-праздный полусон, –
Тогда зашепчет вдруг украдкой,
Тогда звучит в груди моей
Какой-то отзыв грустно-сладкой
Далеких чувств, далеких дней.
Жаль небывалого мне снова,
Простор грядущего мне пуст:
Мелькнет призрак, уронит слово,
И тщетный вздох сорвется с уст.
Но вдруг в час дум, в час грусти лживой,
Взяв право грозное свое,
Души усталой и ленивой
Перстом коснется бытие.
И в тайной силе вечно юный
Ответит дух мой на призыв;
Другие в нем проснутся струны,
Другой воскреснет в нем порыв.
Гляжу в лицо я жизни строгой
И познаю, что нас она
Недаром вечною тревогой
На бой тяжелый звать вольна;
И что не тщетно сердце любит
Средь горестных ее забот;
И что не всё она погубит,
И что не всё она возьмет.
    Ноябрь 1843

Дума
Не раз себя я вопрошаю строго,
И в душу я гляжу самой себе;
Желаний в ней уже завяло много,
И многое уступлено судьбе.
И помню я, дивясь, как в жизни все мы,
Про раннюю, обильную весну,
И день за днем на детские эдемы
Туманную спускает пелену.
Но с каждой мглой неведомая сила
Таинственно встает в груди моей,
Как там блестят небесные светила
Яснее всё, чем ночь кругом темней.
Я верую, что юные надежды
Исполнятся, хоть в образе другом,
Что час придет, где мы откроем вежды,
Что все к мечте нежданно мы дойдем;
Что ложны в нас бессилье и смущенье,
Что даст свой плод нам каждый падший цвет,
Что всем борьбам в душе есть примиренье,
Что каждому вопросу есть ответ.
Май 1844

Н. М. Я<зыкову>
Средь праздного людского шума
Вдруг, как незримый херувим,
Слетает тихо дева-дума
Порой к возлюбленным своим.
И шепчет, оживляя странно
Всё, что давно прошло сполна.
Сошлась не раз я с ней нежданно,
И вот, знакомая, она
В день чудотворца Николая
Опять является ко мне
И, многое напоминая,
Заводит речь о старине –
Как, пешеходцем недостойным
С трудом свершив вы путь святой,
Меня стихом дарили стройным
И ложкою колесовой.
И ваш подарок берегу я,
И помню ваш веселый стих.
Хвала тем дням! Вдали кочуя,
И вы не забывали их.
Сменилось всё; жилец чужбины,
С тех пор поведали вы нам
Ваш переход чрез Апеннины
К италиянским берегам.
Но той страны, где сердце дома,
Неколебимы в нем права:
И вы, услышав: «Ессе Roma!»[30 - Это Рим (лат.).]
Вздохнули, может: «Где Москва?»
И снова к ней с любовью детской
Пришли вы после тяжких лет,
Не тот певец уж молодецкой,
Но всё избранник и поэт;
Но всё на светские волненья
Смотря с душевной высоты;
Но веря в силу вдохновенья
И в святость песни и мечты;
Но снов младых не отвергая,
Но в битве духом устоя.
Так пусть и я уже другая,
Но не отступница и я.
Заговоря о днях рассвета
И нынче вспомнив о былом,
Пусть праздник именин поэта
Сердечным встречу я стихом.
    Май 1844

Дума
Сходилась я и расходилась
Со многими в земном пути;
Не раз мечтами поделилась,
Не раз я молвила: «Прости!»
Но до прощанья рокового
Уже стояла я одна;
И хладное то было слово,
Пустой отзыв пустого сна.
И каждая лишала встреча
Меня призрака моего,
И не звала я издалеча
Назад душою никого.
И не по них мне грустно было,
Мне грустно было по себе,
Что сердца радостная сила
Уступит жизненной судьбе;
Что не нисходит с небосклона
Богиня к жителям земным;
Что все мы, с жаром Иксиона,
Обнимем облако и дым.
Мне было тягостно и грустно,
Что лжет улыбка и слеза,
И то, что слышим мы изустно,
И то, чему глядим в глаза.
И я встречаю, с ним не споря,
Спокойно ныне бытие;
И горестней младого горя
Мне равнодушие мое.
    Июнь 1844

Москва

День тихих грез, день серый и печальный;
На небе туч ненастливая мгла,
И в воздухе звон переливно-дальный,
Московский звон во все колокола.
И, вызванный мечтою самовластной,
Припомнился нежданно в этот час
Мне час другой, – тогда был вечер ясный,
И на коне я по полям неслась.
Быстрей! быстрей! и у стремнины края
Остановив послушного коня,
Взглянула я в простор долин: пылая,
Касалось их уже светило дня.
И город там палатный и соборный,
Раскинувшись широко в ширине,
Блистал внизу, как бы нерукотворный,
И что-то вдруг проснулося во мне.
Москва! Москва! что в звуке этом?
Какой отзыв сердечный в нем?
Зачем так сроден он с поэтом?
Так властен он над мужиком?
Зачем сдается, что пред нами
В тебе вся Русь нас ждет любя?
Зачем блестящими глазами,
Москва, смотрю я на тебя?
Твои дворцы стоят унылы,
Твой блеск угас, твой глас утих,
И нет в тебе ни светской силы,
Ни громких дел, ни благ земных.
Какие ж тайные понятья
Так в сердце русском залегли,
Что простираются объятья,
Когда белеешь ты вдали?
Москва! в дни страха и печали
Храня священную любовь,
Не даром за тебя же дали
Мы нашу жизнь, мы нашу кровь.
Не даром в битве исполинской
Пришел народ сложить главу
И пал в равнине Бородинской,
Сказав: «Помилуй, бог, Москву!»
Благое было это семя,
Оно несет свой пышный цвет,
И сбережет младое племя
Отцовский дар, любви завет.
    1844
    Бутырки

«Преподаватель христианский…»
Преподаватель христианский, –
Он духом тверд, он сердцем чист;
Не злой философ он германский,
Не беззаконный коммунист!
По собственному убежденью
Стоит он скромно выше всех!..
Невыносим его смиренью
Лишь только ближнего успех.
    Около 1845

К ***
В толпе взыскательно холодной
Стоишь ты, как в чужом краю;
Гляжу на твой порыв бесплодный,
На праздную тоску твою.
Владела эта боль и мною
В мои тревожные года;
И ныне, может, я порою
Еще не вовсе ей чужда.
Зачем, среди душевной лени,
Опасной тешиться игрой?
К чему ребяческие пени,
Желанье участи другой?
Молчи, безумная! Напрасно
Не вызывай своей мечты!
Всё, что ты требуешь так страстно,
Со вздохом бросила бы ты.
Не верь сладкоречивой фее,
Чти непонятный произвол!
Кто тщетно ищет, не беднее
Того, быть может, кто нашел.
    Октябрь 1845

Три души
Но грустно думать, что напрасно Была нам молодость дана.
В наш век томительного знанья,
Корыстных дел
Шли три души на испытанья
В земной предел.
И им рекла господня воля:
«В чужбине той
Иная каждой будет доля
И суд иной.
Огнь вдохновения святого
Даю я вам;
Восторгам вашим будет слово
И власть мечтам.
Младую грудь наполню каждой,
В краю земном
Понятьем правды, чистой жаждой,
Живым лучом.
И если дух падет ленивый
В мирском бою, –
Да не винит ваш ропот лживый
Любовь мою».
И на заветное призванье
Тогда сошли
Три женские души в изгнанье
На путь земли.
Одной из них судило провиденье
Впервые там увидеть дольный мир,
Где, воцарясь, земное просвещенье
Устроило свой Валфазарский пир.
Ей пал удел познать неволи светской
Всю лютую и пагубную власть,
Ей с первых лет велели стих свой детской
К ногам толпы смиренной данью класть;
Свои нести моления и пени
В житейский гул, на площадь людных зал,
Потехою служить холодной лени,
Быть жертвою бессмысленных похвал.
И с пошлостью привычной, безотлучной
Сроднилася и ужилась она,
Заветный дар ей стал гремушкой звучной,
Заглохли в ней святые семена.
О днях благих, о прежней ясной думе
Она теперь не помнит и во сне;
И тратит жизнь в безумном светском шуме,
Своей судьбой довольная вполне.
Другую бросил бог далеко
В американские леса;
Велел ей слушать одиноко
Пустынь святые голоса;
Велел бороться ей с нуждою,
Противодействовать судьбе,
Всё отгадать самой собою,
Всё заключить в самой себе.
В груди, испытанной страданьем,
Хранить восторга фимиам;
Быть верной тщетным упованьям
И неисполненным мечтам.
И с данным ей тяжелым благом
Она пошла, как бог судил,
Бесстрашной волью, твердым шагом,
До истощенья юных сил.
И с высоты, как ангел веры,
Сияет в сумраке ночном
Звезда не нашей полусферы
Над гробовым ее крестом.
Третья – благостию бога
Ей указан мирный путь,
Светлых дум ей было много
Вложено в младую грудь.
Сны в ней гордые яснели,
Пелись песни без числа,
И любовь ей с колыбели
Стражей верною была.
Все даны ей упоенья,
Блага все даны сполна,
Жизни внутренней движенья,
Жизни внешней тишина.
И в душе, созрелой ныне,
Грустный слышится вопрос:
В лучшей века половине
Что ей в мире удалось?
Что смогла восторга сила?
Что сказал души язык?
Что любовь ее свершила,
И порыв чего достиг? –
С прошлостью, погибшей даром,
С грозной тайной впереди,
С бесполезным сердца жаром,
С волей праздною в груди,
С грезой тщетной и упорной,
Может, лучше было ей
Обезуметь в жизни вздорной
Иль угаснуть средь степей…
    Ноябрь 1845

Везде и всегда

Где ни бродил с душой унылой,
Как ни текли года, –
Всё думу слал к подруге милой
Везде я и всегда.
Везде влачил я, чужд забавам,
Как цепь, свою мечту:
И в Альбионе величавом,
И в диком Тимбукту,
В Москве, при колокольном звоне
Отчизну вновь узрев,
В иноплеменном Лиссабоне,
Средь португальских дев,
И там, где снится о гяуре
Разбойнику в чалме,
И там, где пляшет в Сингапуре
Индейская альмэ,
И там, где города под лавой
Безмолвствуют дома,
И там, где царствует со славой
Тамеа-меа-ма,
Когда я в вальсе мчался с дамой,
Одетою в атлас,
Когда пред грозным далай-ламой
Стоял я, преклонясь,
Когда летел я в авангарде
На рукопашный бой,
Когда на мрачном Сен-Готарде
Я слушал ветра вой,
Когда я в ложе горе Теклы
Делил, как весь Берлин,
Когда глядел на пламень Геклы,
Задумчив и один,
В странах далеких или близких,
В тревоге тяжких дней,
На берегах миссисипийских,
На высях Пиреней,
На бурном море, без компаса,
В лесу, в ночной поре,
В глухих степях на Чимборасо,
В столице Помаре, –
Где ни бродил с душой унылой,
Как ни текли года, –
Всё думу слал к подруге милой
Везде я и всегда.
    <1846>

«Зовет нас жизнь: идем, мужаясь, все мы…»
Зовет нас жизнь: идем, мужаясь, все мы;
Но в краткий час, где стихнет гром невзгод,
И страсти спят, и споры сердца немы, –
Дохнет душа среди мирских забот,
И вдруг мелькнут далекие эдемы,
И думы власть опять свое берет.
–
Остановясь горы на половине,
Пришлец порой кругом бросает взгляд:
За ним цветы и майский день в долине,
А перед ним – гранит и зимний хлад.
Как он, вперед гляжу я реже ныне,
И более гляжу уже назад.
Там много есть, чего не встретить снова;
Прелестна там и радость и беда;
Там много есть любимого, святого,
Разбитого судьбою навсегда.
Ужели всё душа забыть готова?
Ужели всё проходит без следа?
Ужель вы мне – безжизненные тени,
Вы, взявшие с меня, в моей весне,
Дань жарких слез и горестных борений,
Погибшие! ужель вы чужды мне
И помнитесь, среди сердечной лени,
Лишь изредка и темно, как во сне?
Ты, с коей я простилася, рыдая,
Чей путь избрал безжалостно творец,
Святой любви поборница младая, –
Ты приняла терновый свой венец
И скрыла глушь убийственного края
И подвиг твой, и грустный твой конец.
И там, где ты несла свои страданья,
Где гасла ты в несказанной тоске, –
Уж, может, нет в сердцах воспоминанья,
Нет имени на гробовой доске;
Прошли года – и вижу без вниманья
Твое кольцо я на своей руке.
А как с тобой рассталася тогда я,
Сдавалось мне, что я других сильней,
Что я могу любить, не забывая,
И двадцать лет грустеть, как двадцать дней.
И тень встает передо мной другая
Печальнее, быть может, и твоей!
Безвестная, далекая могила!
И над тобой промчалися лета!
А в снах моих та ж пагубная сила,
В моих борьбах та ж грустная тщета;
И как тебя, дитя, она убила, –
Убьет меня безумная мечта.
В ночной тиши ты кончил жизнь печали;
О смерти той не мне бы забывать!
В ту ночь два-три страдальца окружали
Отжившего изгнанника кровать;
Смолк вздох его, разгаданный едва ли;
А там ждала и родина, и мать.
Ты молод слег под тяжкой дланью рока!
Восторг святой еще в тебе кипел;
В грядущей мгле твой взор искал далеко
Благих путей и долговечных дел;
Созрелых лет жестокого урока

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71208580?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes
Сноски

1
Она единственная из русских женщин-поэтов XIX в., чьи сочинения в XX в. выходили в научно подготовленных изданиях неоднократно. Впервые их собрал и издал В. Я. Брюсов: Павлова К. Собр. соч.: [В 2 т.]. / Ред., [предисл.] и материалы для биографии В. Брюсова. М.: Изд-во К. Ф. Некрасова, 1915. В серии «Библиотека поэта» ее стихотворения выходили дважды: Павлова K. Полн. собр. стихотворений / Вступ. статья Н. Коварского; ред. текста и примеч. Е. Казанович. Л.: Сов. писатель, 1939; Павлова K. Полн. собр. стихотворений / Вступ. статья П. П. Громова; подгот. текста и примеч. Н. М. Гайденкова. М.; Л.: Сов. писатель, 1964. В наст. изд. тексты печатаются по второму из них.

2
Белинский В. Г. Русские журналы [1839] // Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: [В 13 т.]. Т. 3. М.: Изд-во АН СССР, 1953. С. 191. Речь шла о четырех ее стихотворениях, напечатанных в журнале «Отечественные записки» (1839. № 5): «Е. М<илькееву>» (под загл. «Неизвестному поэту»), «Клятва Мойны» (из В. Скотта), «Гленара» (из Т. Кэмпбэлла) и «Пойми любовь!» (из Ф. Рюккерта).

3
Здесь и далее без ссылок цитируются произведения, включенные в наст. изд.

4
Андрей Белый, анализируя ритмику ямбических стихов Павловой, в особенности отметил «тютчевское» и «державинское» влияние (Белый А. Собр. соч. [Т. 5.] Символизм. Книга статей [1910]. М., 2010. С. 266).

5
Французский оригинал и перевод Вс. Рождественского см.: Павлова K. Полн. собр. стихотворений. М.; Л.: Сов. писатель, 1964. С. 500–503, 536–539. См. также: Буланин Д. М. Жанна д’Арк в России. Исторический образ между литературой и пропагандой. М.; СПб.: Альянс-Архео, 2016. С. 129–137 (гл. 14. Каролина Павлова).

6
Берг Н. В. Посмертные записки // Русская старина. 1891. Февраль. С. 264. Между Ростопчиной и Павловой имели место и соперничество, и полемика (см. в наст. изд. «Графине Р<остопчиной>», 1841; «Мы современницы, графиня…», 1847). Их сравнивали и при жизни, а потом, уже в начале XX века, стали противопоставлять их лирику как непосредственную и «женскую» (Ростопчина) и более рациональную и «мужскую» (Павлова); см.: Ходасевич В. Ф. Графиня Е. П. Ростопчина. Ее жизнь и лирика (1916); «Женские» стихи (1931) // Ходасевич В. Ф. Собр. соч.: В 4 т. Т. 2. М.: Согласие, 1996. С. 17–38, 208–211; Эрнст С. Р. Каролина Павлова и гр. Евдокия Ростопчина // Русский библиофил. 1916. № 6. Октябрь. С. 5–35.

7
Роднянская И. Б. Павлова Каролина Карловна // Русские писатели. 1800–1917: Библиографический словарь. Т. 4 (М – П). М., 1999. С. 493–499, здесь с. 493.

8
Рапгоф Б. Е. К. Павлова. Материалы для изучения жизни и творчества. Пг.: Трирема, 1916. С. 3. Здесь уточняется, что имя ее отца – Карл Иванович, а не Карл Андреевич, как ранее указал В. Я. Брюсов в своих «Материалах для биографии Каролины Павловой», напечатанных в подготовленном им издании 1915 г. (см. выше сноску 1).

9
Павлова К. Мои воспоминания // Русский архив. 1875. Кн. 3. № 10. С. 222–240 (это ее предпоследняя прижизненная публикация в России). Воспоминания касаются только войны 1812 года и детских лет мемуаристки; начаты в 1868 г., видимо, под впечатлением от чтения «Войны и мира» Л. Н. Толстого. Павлова читала их в 1869 г. А. К. Толстому, который высоко их оценил: «Это не похоже на “Войну и мир”, но освещает тот же предмет с новой стороны» (Толстой А. К. Собр. соч.: В 4. М.: Правда, 1969. Т. 4. С. 364, письмо М. М. Стасюлевичу от 7 окт. 1869 г.).

10
См.: Храневич К. Е. Мицкевич и Каролина Яниш // Исторический вестник. 1897. Т. 67. № 3. С. 1080–1086 (изложение по исследованиям польского автора И. Третьяка, изданным в 1884 и 1896 гг.). Ср.: Брюсов В. Я. Указ. соч. С. XII–XVII; Рапгоф Б. Е. Указ. соч. С. 7–11. Стихотворение “Do imionnika panny Jaenisch” переведено Брюсовым: «Перелетные птицы» («Когда пролетных птиц несутся вереницы…»).

11
Храневич К. Е. Указ. соч. С. 1086.

12
Вяземский П. А. Полн. собр. соч.: [В 12 т.] Т. 4. СПб., 1880. С. 90–91.

13
Языков Н. М. Полн. собр. стихотворений. М.; Л.: Сов. писатель, 1964. С. 308 («К. К. Яниш» [ «Вы, чьей душе во цвете лучших лет…»]).

14
Das Nordlicht. Proben der neueren russischen Litteratur von Karoline von Jaenisch. Dresden; Leipzig, 1833. III–XV, 256 S.

15
Киреевский И. В. О русских писательницах // Киреевский И. В. Эстетика и критика. М.: Искусство, 1979. С. 131. Статья вышла под новый 1834 г. в альманахе «Подарок бедным», изданном в Одессе Новороссийским женским обществом призрения бедных.

16
Успех Павлову принесла книга «Три повести: Именины. Аукцион. Ятаган» (1835), в ней изображались бесправие людей из низших слоев общества и узаконенный светскими правилами обман в семье. Следующая книга – «Новые повести: Маскарад. Демон. Миллион» (1839). Позднее выступал только как журналист, к художественному творчеству не возвращался.

17
Les Prеludes, par M-me Caroline Pavlof, nеe Jaenesch. Paris, 1839. XII, 98 p.

18
Атмосферу ее салона изобразил Л. П. Гроссман в очерке «Вторник у Каролины Павловой» (Одесса, 1919; 2-е изд. М., 1922). С И. В. Киреевским и А. С. Хомяковым, «старшими» славянофилами, Павлова была дружна еще со времен посещения ею салонов А. П. Елагиной и З. Н. Волконской во второй половине 1820-х гг.

19
Цит. по изд. 1964 г. (названо в сноске 1), см. с. 461 и 591.

20
В изд. 1964 г. оно датировано как написанное в 1831 г., таким образом «Сфинкс» был выделен как первое из известных нам русских стихотворений Павловой (следующие относятся концу 1830-х гг.) и с тех пор печатается как первое во всех сборниках ее стихотворений (в том числе в наст. изд.). На наш взгляд, изложенные в изд. 1964 г. причины для такой датировки не являются до конца убедительными. Среди стихов Павловой 1840-х гг. «Сфинкс» выглядит гораздо органичнее.

21
См.: Зайцева И. А. К истории ареста и ссылки Н. Ф. Павлова. (По архивным источникам) // Новое литературное обозрение. 1994. № 8; Зайцева И. А. Павлов Николай Филиппович // Русские писатели. 1800–1917: Библиографический словарь. Т. 4 (М – П). М., 1999. С. 489–493, здесь с. 491–492.

22
См.: Кони А. Ф. Каролина Павлова // Кони А. Ф. Собр. соч.: В 8 т. Т. 6. М.; Л.: Юридическая литература, 1968. С. 121–126.

23
См.: Казанович Е. П. Примечания // Павлова K. Полн. собр. стихотворений. Л.: Сов. писатель, 1939. С. 418. См. также: Громов П. П. Каролина Павлова // Павлова К. Полн. собр. стихотворений. М.; Л.: Сов. писатель, 1964. С. 3–72, здесь с. 54–63; Золотарева О. Г. К вопросу о «несобранных стихотворных циклах» 40–60-х годов («Утинский цикл» К. К. Павловой») // Проблемы метода и жанра. Томск, 1983. С. 226–240; Чертковер Н. Г. «Утинский цикл» К. Павловой // Проблемы русской литературы. Вып. 2. Магнитогорск, 1992. С. 15–24.

24
Зонтиков В. К. «Пишу несмело я, нечасто…» (Стихотворение Каролины Павловой) // Встречи с прошлым. Вып. 4. M.: Сов. Россия, 1982. С. 35–39, здесь с. 39.

25
Об этом переводе см.: Попова О. В. [Родикова О. В.], Жаткин Д. Н. К. К. Павлова как интерпретатор поэмы А. Шамиссо «Salas y Gomez» // Вестник Московского гос. обл. ун-та. Сер. «Русская филология». 2011. № 3. С. 117–124.

26
Цит. по примеч. в изд. 1964 (с. 568–560).

27
Стихотворения К. Павловой. М.: Тип. Л. И. Степановой, 1863. 174, IV с.

28
Pavlova К. Das deutsche Werk / Hrsg. von Frank Gopfert. Rosenweg: Gopfert, 1994. Bd. 1–3.

29
В журнале «Кругозор», издававшемся И. Н. Павловым в 1880 г., состоялась последняя прижизненная публикация ее стихов в России: здесь были перепечатаны (с исправлениями) четыре стихотворения из сборника 1863 г. («Сфинкс», «Зачем судьбы причуда…», «В думе гляжу я на бег корабля…» – № 15; «Когда карателем великим…» – № 20) и впервые опубликован один относящийся к началу 1860-х гг. перевод (в № 20): «Свидетельство дерева» – «восточный рассказ» немецкого поэта Юлиуса Гаммера (1810–1862).

30
Это Рим (лат.).