Подлинная история Ильи Муромца, богатыря и патриота
Подлинная история Ильи Муромца, богатыря и патриота
Алексей Юрьевич Винокуров
Modern Prose (Flauberium)
Из всех русских богатырей Илья Муромец, пожалуй, самый популярный. Однако подлинные обстоятельства его жизни скрыты в силу того хотя бы, что нас и его разделяют многие века. Скудные же сведения, которые можно получить из сказаний и былин, часто звучат фантастически и уж никак не могут развеять мрак неизвестности вокруг его биографии.
Перед вами – попытка художественным образом восстановить и переосмыслить наиболее важные и яркие эпизоды из жизни Ильи Муромца. Вероятно, кому-то они покажутся не слишком серьезными, но, как доподлинно свидетельствуют ученые, в древнерусские времена смеха и шуток было гораздо больше, чем сейчас.
Алексей Винокуров
Подлинная история Ильи Муромца, богатыря и патриота
Часть первая
К тридцати годам Илья-сидень не обзавелся ни домом, ни семьей, ни женой с детишками. Были у него только старики-родители, Ефросинья и Иван, Тимофеев сын, по прозвищу Бык. Целыми днями Илья лежал на печи и глядел в грязный, закопченный потолок. Изба топилась по-черному, и на потолке можно было рисовать узоры – но охотников рисовать что-то не находилось.
Мать не верила в болезнь сына и бранила Илью на чем свет стоит – пыталась пробудить в нем совесть.
– Все люди, как люди, один он лежит на печи. Пошел бы, сделал хоть чего, родителям помог. А то ишь, лежит, боров!
Илья отмалчивался, проглатывал несправедливость.
Особенно тяжко приходилось во время сева и жатвы. Отец с матерью приходили уставшие, еле добредали до полатей и сразу валились спать. Но, и засыпая, мать в полусне бранила Илью:
– Не хочет ничего делать, боров жирный! Рожала, думала, помощник будет, кормилец, а он лежит. Ни рук, ни ног – какая теперь от тебя польза?
Илья молчал, ничего не говорил. Молчал и отец. Когда узнал, что сын его болен, горе придавило его, стал молчалив, ни с кем не разговаривал. Много разных бабок водил к Илье, из ближних сел и из дальних. Бабки удивлялись здоровому виду Ильи и тому, что он при таком виде – калека, шептали над ним молитвы, брызгали водой, плевали в углы.
– Заплевали всю избу, а толку нет, – ворчала мать, провожая бабок, уносящих в платках кур и яйца.
На тридцатилетие отец справил Илье новую красную рубашку. Илья сидел на печи в рубашке, причесанный, красивый, мать кормила его с ложечки.
– Эх, найти бы ему девку хорошую, чтобы обихаживала его, – говорила мать, подбирая краюхой остатки щей, – мы-то ведь с тобой, старый, скоро умрем. Да только кому он такой нужен?
Весной Ивана придавило бревном. Хоронили его всем селом, даже Илью вынесли посмотреть в последний раз на отца. Лежал он в просторной деревянной домовине, строгий, торжественный, будто говорил оставшимся: «Ужо вам! У меня не забалуешь!» Чудилось Илье, что сквозь прикрытые веки глядел он в небо – что там, как отнеслись к его смерти, правильно ли поняли? С неба не было никаких знаков, только тучка набежала, и дождь заморосил.
– В дождь хоронить – добрая примета, – тихо сказал бондарь Егорий старосте. Тот кивнул в ответ.
Илья сидел как каменный, только капли текли по лицу, и невозможно было разобрать – то ли это слезы, то ли дождь лицо намочил.
Поп еще махнул кадилом, забормотал молитву, и гроб с телом стали опускать в землю…
Мать не выдержала горя, слегла. Еле хватало сил встать с постели, обиходить Илью, о себе уже не думала. Крепкое когда-то хозяйство пришло в упадок. В хлеву визжали голодные свинята, кричала недоеная корова – уж и не знали, что делать с животиной. Однако добрые люди не оставили сирот своим попечением: кто куренка утащит, кто жердь из забора вынет, кто поросенка незаметно уволочет. Так потихоньку вопрос со скотиной и решился.
Несколько раз заходил поп, отец Василий, смотрел на разорение, вздыхал, вел беседы с матерью. С Ильей не разговаривал, только осенял крестом и руку давал целовать.
Ночью Илья слышал, как мать плакала. С горящим лицом он лежал на печи, не в силах вымолвить слова, в отчаянии глядел на белеющие в темноте руки. В голове крутилось глупое присловье: «Эх вы, ноги мои нехожалые, эх вы, руки мои – недержалые!»
К осени матери полегчало, стала ходить – сначала по избе, потом по двору, делать кой-какую работу. Живность, которую не стащили, вся перемерла, выжил только одичавший пес Мурза, который в соответствии с татарским своим именем приспособился в виде возмездия таскать кур из соседних дворов.
Чтобы прокормить себя и сына, мать пошла работать на монастырь, стоявший рядом с селом. На день она оставляла рядом с Ильей миску каши и кувшин воды. Илья подползал к миске и ел с нее, захватывая кашу губами. Так же пил и из кувшина.
Как-то он сделал неудачное движение, кувшин не удержался и полетел с печи на пол, Илья, испугавшись, кинулся за ним. Уже падая, понял, что летит лицом прямо в пол. Из последних сил рванулся и внезапно почувствовал острую боль – упал на руку.
Мать нашла его на полу. Рядом с ним валялся пустой кувшин, вода из него растеклась лужей, замочила штаны. Мать с помощью соседей взвалила Илью обратно на печь, ругая на чем свет стоит, но он был как-то особенно тих и задумчив и даже, показалось ей, на лице его появился какой-то радостный свет.
Ночью он не спал и думал о том, как же рука его могла оказаться между головой и полом, и ничего другого не смог придумать, кроме как то, что он сам сумел двинуть ею. При мысли об этом горячая волна залила его лицо, и весь он исполнился такой бурной, бешеной радости, что сам испугался. Всю оставшуюся ночь он молился Богу, чего не случалось с ним, наверное, уже лет десять. Не то чтобы он снова уверовал, а просто хотелось ему с кем-то поделиться своей радостью.
На следующий день он с нетерпением ждал, пока мать уйдет в монастырь. Потом лег на спине прямо, вытянулся, зажмурился. Вдохнул воздуху побольше и приказал руке «Подымись!»
Рука лежала, как мертвая.
– Подымись! – повторил Илья. В голосе его была угроза.
Рука опять лежала.
– Подымись! – в полный голос крикнул Илья. – А ну, подымись! Велю!
Через полчаса он был весь в поту, а рука так и лежала – не шевелясь.
– Ничего, – прошептал Илья, морщась. – А мы другую попробуем…
Пришедшая мать застала его, как он, закатив глаза, бормотал вне себя: «Подымись! Подымись!» Она окликнула его – он не ответил. Толкнула его – лежал, не шевелясь, и только шептал в беспамятстве: «Подымись!» С трудом отлили его водой, но и после этого до конца в себя он не пришел, лежал лицом в стену, как бы повредившись в уме.
Мать испугалась.
– Ой, господи, это что же? Раньше только не двигался, а теперь и не слышит, и не говорит…
Позвала знахарку. Знахарка глядела на него, мяла щеки, дула в уши.
– Голос есть, – сказала она. – И ухи слышит. Нет никакой болезни. Корми лучше.
– Да уж я кормлю-кормлю, куда уж лучше-то, – посетовала мать.
– Жирнее корми, гуще, – строго велела знахарка, и ушла прочь.
Мать стала ходить в лес за грибами, жарить их. Но Илья ел вяло, и все как будто о чем-то думал.
– Все думает, и думает, и слова не скажет, – жаловалась мать соседкам. – А чего ему думать? Был бы он князь или вот хоть монах. А то обыкновенный хрестьянин.
– Тоскует, видно, – сочувствовали соседки, и бежали домой – кормить скотину.
– А мне и кормить некого, – говорила мать со вздохом, – вся скотина перемерла, один только Мурза и остался.
«Что же, – думал Илья, – неужто я вовсе не хозяин своим рукам? Без меня она двинуться может, а со мной – не хочет? Как такое случилось?»
Через неделю он окликнул из окна пробегавшего мимо мальчишку и попросил принести ему веревок и чурбачок потяжелее. Мальчишка принес. В дом он вошел, пугливо озираясь и обнюхиваясь – лежащий на печи здоровый калека был ему страшен. Но Илья говорил с ним ласково, угостил грибами и кашей, и тот осмелел.
Илья попросил мальчонку привязать веревки одним концом к чурбаку, подложить его ему, Илье, под голову, другой конец перекинуть через балку и привязать к рукам.
Мальчонка оказался смышленый, сделал все правильно. Илья отпустил мальчика, попросив прийти к вечеру, а за то обещал накормить его еще кашей.
Теперь у Ильи появились тяжи. Опускаешь голову – руки вверх веревками тянет, поднимаешь – руки вниз падают. Так он и опускал-поднимал целыми днями. Передыхал только, когда шея совсем отламываться начинала.
Мальчишка бегал к нему каждый день утром и вечером, снимал-одевал тяжи. Илья кормил его за это кашей, учил грамоте, которой сам научился в детстве от церковного дьячка.
Так прошла осень, зима. Весной в село ворвалась татарва, била все, грабила, насиловала девок и молодок. Двое узкоглазых в шапках с лисьими хвостами заглянули и к ним в избу, но, увидев нищую обстановку, старуху и сына-калеку на печи, ушли, ничего не говоря.
На третий день хоронили убитых. Было их трое: поп Василий, местный кузнец и его жена. Кузнец вступился за свою молодую жену, убил двух татарчат, но его зарубили кривыми мечами и под горячую руку еще и попа. Молодая жена лежала рядом с кузнецом – наложила на себя руки после смерти мужа. Илья глядел на три черных гроба, кулаки его сжимались, лицо костенело.
– Вишь ты, попа убили, нехристи, – тихо говорил бондарь старосте. – Верно сказано: Бог-то Бог, да и сам будь неплох.
Староста согласно кивал головой.
Отпевал покойных незнакомый монах из ближнего монастыря. Похоронил их на кладбище, за вербами, установили кресты, отслужили молебен, стали жить дальше – что поделаешь, горе горем, а жить надо. Один Илья не мог жить, как прежде, ночью снились ему кошмары: снились врывающиеся в село хрипящие татарские кони, снились горящие стрелы, падающие на избы, кривые мечи, обагренные кровью, снились летящие по воздуху гробы, а в них – мертвые лица убитых.
Днем уже был не нужен ему мальчонка, он сам мог поднимать и опускать ноги и руки, с каждым днем наполнялись они новой, неизведанной до сего времени силой. Мать, впрочем, ничего не замечала, а Илья сам пока помалкивал. «Не время еще, – думал он. – Нужно потерпеть. Терпеливых Бог любит».
О Боге он опять думал не по религиозности, а больше по привычке, по воспитанию. Люди его времени о Боге думали серьезно, а точнее, как будто еще дышали его присутствием, словно только вчера он вознесся на небеса. Ну, а не вчера, так на их еще памяти, или на памяти их отцов.
В конце лета прошел по деревне слух, что в их монастырь издалека пришел какой-то святой старец. Старец, по общему мнению, был страшно могуч и чудотворен. В монастыре старец был проездом. Куда? Никто этого не знал, даже монахи. Более того, никто не знал, откуда старец взялся. Но, как водится на Руси, к старцам претензий не было, никто не требовал с них документов. Более того, любой проходимец мог прикинуться старцем – докажи только свою чудотворность, или, на худой конец, святость – и ты уже старец, и можешь всюду ходить без документов. В те годы много мазуриков и просто разбойников изображало из себя старцев, но кредит доверия к старчеству еще не был подорван.
Вот и этого старца приняли с распростертыми объятиями. Разместили его в монастыре в лучшей келье, окружили почетом. Сразу к нему потекли люди с дарами и болезнями. Старец даров не брал, но и болезни тоже не исцелял, чем еще больше повысил свой авторитет. «Не затем я сюда приехал! – объявил он ошеломленной братии. – Не тело, но дух ваш нудит об исцелении».
Мать Ильи, Ефросинья, встрепенувшаяся было бежать к святому и просить об исцелении для сына, снова упала духом.
– Прогневили мы Бога, – говорила она Илье, приходя по вечерам домой. – В кои-то веки привалило нам чудотворца – и тот не хочет исцелить.
Илья только улыбался, тайком ощупывая ноющие после тяжей руки и ноги.
– Что это ты улыбаешься? – с подозрением говорила мать. – Плакать надо, а не улыбаться. Чудотворец – и тот вон за тебя не взялся.
– Может, он и не чудотворец вовсе, – говорил Илья.
– А кто ж еще? – недоумевала мать. – Смотри Илюшка, против Бога не иди.
Неожиданно во дворе забрехал Мурза.
– Кого еще нечистая несет? – заворчала мать.
– Кыш, бесенок, – послышался со двора хрипловатый голос. Илья выглянул в окно и сквозь мутный бычий пузырь увидел старика в черной рясе, который отгонял палкой наскакивавшего Мурзу. Наконец старик, видно, вышел из терпения и огрел пса клюкой по голове. Мурза заскулил и на четырех лапах поскакал прочь.
Мать выбежала наружу и заохала:
– Батюшки! Отец Никодим! Илюша, кого нам Бог послал! Это ж отец Никодим!
– Благослови Господи, – сказал, входя в избу, высокий старец с маленькой козлиной бородой. – Шел мимо, уморился. Жара.
– Молочка вот испейте, – засуетилась Ефросинья.
– Водицы, – прервал ее старец. – Водицы дай, матушка.
Ефросинья засуетилась, побежала к колодцу за свежей водой. За ней увязался присмиревший Мурза, решивший, видно, не покушаться больше на авторитет православия.
Старец посмотрел на Илью острым взглядом.
– Все лежишь?
– Лежу, – улыбнулся Илья.
– Лежать, оно, конечно, хорошо, – согласился старец. – Умом обрастаешь, жиром. Но только лежать – закиснешь.
Он подошел к Илье, неожиданно взял его за руку, перевернул ладонью вверх и, увидев мозоли от тяжей, кивнул довольно. Илья застыдился, спрятал руку…
– Вставать-то когда думаешь?
– Не знаю, – отвечал Илья.
– Пора вставать, – настойчиво повторил старичок.
– Не могу пока, – признался Илья. – Рано мне.
– Рано? – нахмурился старец. – А ты откуда знаешь? Ты кто такой, что все сроки тебе ведомы – Христос? Бог-отец? Или, может, Пресвятая Богородица?
Илья испугался и не знал, что сказать, поскольку был он ни то, ни другое, ни третье.
– То-то и оно, – сурово заметил отец Никодим. – Сейчас, может, и рано вставать, да завтра поздно будет.
Вошла, сгибаясь под тяжестью ведер, Ефросинья. Поставила ведра на земляной пол, ковшом черпанула воды, поднесла старцу. Но тот не взял.
– Что это, – сказал он сурово, – хозяин лежит на печи, а мать-старуха с ведрами корячится? Пускай он встанет и подаст гостю воды, как положено.
– Больной он, батюшка, – испугалась мать. – Тридцать лет и три года лежит на печи, ни разу не вставал. Уж и знахарки его пользовали, и святой водой отпаивали – не движет ни рукой, ни ногой.
– Ни рукой, ни ногой, говоришь? – грозно спросил старец, и, повернувшись к Илье, велел ему:
– А ну, встань!
Илья, подпираясь руками, сел на печи, свесил ноги вниз. Мать ахнула, закрыла рот платком, только большими блестящими глазами следила за каждым его движением.
– Сходи на пол! – велел старец.
Илья посмотрел вниз и страшную почувствовал истому и слабость во всем теле. Его обуревал страх, не было сил двинуть даже пальцем, не то, что встать.
– Не могу я, – прошептал он, опуская буйную голову. – Сил нет.
– Велю – встань! – загремел старец, и Илье почудилось, что он оглох от этого голоса, и как-то даже растворился в нем. И вот, оглохнув, не помня себя, встал он на дрожащие ноги.
– Иди! – гремело ему с небес, и горели перед ним черные, как огонь, глаза старца.
Он сделал шаг, другой. Вскрикнув, без памяти упала на пол его мать-старуха…
Старец дал Илье настои из трав, велел пить их месяц, а сам исчез.
Попивши настоев месяц и окончательно после этого вставши на ноги, Илья обнаружил силу необыкновенную. В два дня он отлупил всех окрестных парней, починил избу и хлев, натаскал дров на три года – весь двор был полон этими дровами, вонь стояла, как в лесу. Играючи, Илья перетаскивал цельные сосновые бревна.
– В отца пошел, в Ивана, – радовалась Ефросинья. – Тот тоже, бывало, как разойдется – удержу ему нет.
На радостях она даже не попрекала Илью, что столько лет притворялся. В старца она не слишком-то верила – гипнотизер, а не чудотворец.
Глядя на сына, Ефросинья все мечтала, как они теперь разбогатеют благодаря его силе.
– Поросят заведем, корову, поле втрое против прежнего будем вспахивать. Жену тебе возьмем, вон у Алешки-рябого дочка на выданье, и работящая такая. Холстину будет ткать, рубашки шить, я поеду в слободу, продавать стану. Детишки пойдут, тоже к делу приспособим…
Илья слушал мать, улыбался, в спор не вступал. Детишки – так детишки. Сам он жениться не собирался, а если матери хочется детишек – так это без него.
Однако человек предполагает, а Бог располагает. Как-то раз вышло ему на речку пойти купаться, и по дороге встретилась ему девица с ведрами. Девица ему понравилась – и ведра симпатичные, и сама ничего себе, скромная.
– Как зовут тебя, красна девица?
– А вот это не твово ума дело, – отрезала девица.
«Бойкая! – понял Илья Муромец. – Так это даже и лучше».
Он увязался за ней и несколько времени шел следом, не зная, с чего начать разговор – даже в ведра заглянул, как бы между прочим, но ничего там не увидел, одна вода булькала.
– Тебя, случайно, не Мария зовут? – наконец молвил он.
Та поглядела на него с интересом.
– Откуда знаешь? Ты вроде не из нашего села.
– Волхвовать умею, – пошутил Илья. – Куда идешь одна, такая красивая?
Мария озорно тряхнула волосами.
– А что, нравлюсь?
– Нравишься, – сказал Илья.
– Ну, а если нравлюсь – женись!
– Вон ты какая, – сказал Илья. – Я к тебе по-хорошему, а ты сразу – женись.
– Ну, а чего ж? Чай, от тебя не убудет?
– Я еще парень молодой, рано мне жениться. Погулять еще хочу.
– Ну, гуляй, гуляй. Смотри, догуляешься.
И пошла дальше. Посмотрел Илья ей вслед: талия тонкая, бедра широкие, волосы густые. И идет хорошо. Иная, как корова ходит, а эта ничего, ровно ноги кладет – ать-два, ать-два. Чем не жена богатырю? Как говорится, лучше синица в руках…
– Бог с тобой! – крикнул Илья ей вслед. – Уговорила, женюсь.
Через неделю свадьбу сыграли. Свадьба была веселая, два села собрались в надежде поесть на дармовщинку. Подруги невесты осыпали молодых хмелем, пели песни сомнительного содержания. Одна из подруг, улучив момент, в сенях даже пыталась поприжать Илью к стене, но тот оказался на высоте и вывернулся.
Приезжий поп зачитал по бумажке о добродетелях жениха и красоте невесты, повенчал и заторопился за стол – есть поросенка.
– Куда так спешишь, отче? – недружелюбно спросила его мать Ильи Муромца. – Боишься, что не хватит?
– Может и не хватить, – отвечал поп. – Поросенок один, а вас, дармоедов, много.
Оскорбленная Ефросинья Александровна ушла в дальний угол и пила там горькую, пока ее не вытащили гости и не заставили плясать со старостой.
– Да не буду я с ним плясать, – кокетничала она. – Он старый хрен.
– Не старый, не старый, – кричали гости. – Пляши!
Ефросинья и староста заскакали друг вокруг друга, выделывая руками и ногами всевозможнейшие кренделя. Следом за ними пустились в пляс и остальные. Илья глядел на все это безобразие помутившимся от самогона взором – все казалось ему гадким и противным. Он повернулся к невесте – та как раз скакала в ритме танца, была распарена и дышала тяжело.
– Вот жизнь у нас на Руси, – сказал он неизвестно почему. – От попойки до похмелья. От похмелья до новой попойки. Даже работаем, словно во хмелю.
– Жизнь как жизнь, – сказала невеста. – Все так живут.
И пошла скакать дальше.
– Так жить нельзя, – говорил между тем Илья, привалившись к столу и глядя хмельными глазами в пространство. – Негоже так жить. Надо чего-то делать, надо Русь спасать – иначе упьется до зеленых чертей, татарва ее одолеет.
Он хватил еще хмельного меду, окосел, вскинулся над столом, замахал руками беспорядочно:
– Эй, русичи, кончай пить, пошли бить бусурманов!
Что было потом, он помнил плохо. Помнил, что куда-то бежал, что перед ним бежали остальные гости, что поймал какого-то быка и ломал его рога, а рога не ломались и бык ревел жалобно. В конце концов, намучившись, дал быку пинка и пошел домой.
Потом уже выяснилось, что пьяный Илья Муромец наставил гостям синяков и тяжелых увечий причинил во множестве. Тем не менее, мысль о спасении Руси его не оставляла.
Наутро он проснулся в одной постели с молодой женой и обнаружил себя уже мужем. Тут его взяла такая страшная тоска, что он неделю скрывался в лесах и пил беспробудно, а потом вышел из дому и пошел, куда глаза глядят. Целый день, наверное, шел, сам не зная, куда.
Наконец повстречался ему крестьянин в лаптях, идет, пыль поднимает, сзади него жеребенок трусит. Уж на что крестьянин ледащий да вонючий: и лапти у него порваны, и порты в лохмотьях – а у жеребенка и того хуже. Ноги кривые, голенастые, сам паршивый и на паука немного смахивает. Взглянул на него Илья – и дрогнуло богатырское сердце от жалости. Окликнул крестьянина.
– Эй ты, калека, почем своего паука продаешь?
– Сам ты паук! – обиделся крестьянин. – Лошадь справный, сивой масти. Вырастет – конь из него будет, жеребят мне принесет.
– Каких жеребят, это ж тебе не кобыла! – удивился Илья.
Но мужик стоял на своем: справный конь – да и все тут! Илье, наконец, надоело его слушать.
– Почем продаешь?
Мужик хотел за жеребенка гривенник.
– Очумел? Ему в базарный день красная цена – ломаный грош! Гляди, масть какая неинтересная – серо-буро-малиновая. И морда поганая, вся в плешинах. Кто на такой морде ездить захочет? Срам один, а не конь! Слышишь, чего тебе русский богатырь говорит!
Но мужик не уступал.
– Мое мнение такое – конь хороший, и масть у него благородная. А насчет морды, так ведь с лица воды не пить. А коли кто не хочет покупать за гривенник, тот пусть идет на базар и там за полтинник покупает.
– Ладно, черт с тобой, – не вытерпел Илья. – Бери алтын и давай лошадь, а не то я его так заберу.
Мужик возражать не посмел и жеребенка отдал, только потом, отойдя подальше, стал всячески поносить Илью и купно с ним всех русских богатырей. И всей благодарности его было только то, что он бросался в богатыря камнями и окостенелым навозом – хотел ввести в убыток. Однако Илья на это уже внимания не обращал – дело было сделано.
Он взнуздал жеребенка и приладился сесть к нему на хребет – для пробы. Но жеребенок, не дожидаясь этого, издал лошадиный звук и упал на брюхо. Илья несколько раз пытался на него сесть, но все без толку. Илья садится – жеребенок падает.
– Ишь, какой характер озорной, – наконец проворчал Илья, и повел его дальше в поводу, как корову. Так и пошли они вместе: Илья песни поет, жеребенок паршою исходит. Обоим весело.
Солнце потихоньку садится, а Илья все идет, шутки пошучивает:
– Ну что, конь, надругаюсь я над тобой, сдам татарам на котлеты!
А жеребенок ничего не говорит, только ржет чрезвычайным голосом.
Шли они так не один день, по дороге питались, чем Бог пошлет. Много сел разных, людей повидали. Наконец пришли в холмистую местность. Стоит там завалящая деревенька в пять дворов – и вокруг ничего, кроме леса. Пока добирались до нее, солнце село. Время к ночи, вокруг темно стало, волки завыли, луна взошла, осветила здешнее кладбище. А кладбище большое, не в пример деревне, чудится Илье, будто там целый город похоронен. Под луной могильные кресты светятся нехорошим светом, черные тени вокруг сгущаются, пляшут.
Боязно стало Илье на это глядеть, и он ну стучаться в ближайший дом. А там все тихо – затаились и не открывают. А из лесу между тем вроде кто-то выходить начал… Поднатужился богатырь и вышиб дверь к чертовой матери. За дверью оказался неизвестный старичок. Сидит на лавке, как поганка, только глазами лупает, да икает от страха. Но, увидев Илью, очень обрадовался.
– Здравствуй, богатырь, – говорит, – не знаю твоего роду-племени. Хорошо, что ты пришел – а я думал, это волки.
– Ах ты, сукин сын, – говорит ему Илья. – Что же ты дверь-то не открываешь, или совсем оглох?
А старичок ему бодрый попался.
– Сам ты сукин сын, – говорит. – Откуда же я знал, что это ты? Думал, волки.
– Ах ты, козья голова! – нервничает Илья. – Да разве волки по-человечьи разговаривают? Вот я тебя сейчас дубиной перешибу, старый хрен, дармоед!
Старик тоже в долгу не остается:
– Сам хрен, сам дармоед!
В общем, слово за слово – разговорились.
– Место тут безлюдное, кроме нас, никого больше нет, – толковал старичок. – Один только Святогор-богатырь по нашим горам ходит – и больше никого.
– Что это за Святогор такой?
– Святогор – богатырь известный. Такой могучий, что не держит его мать сыра земля, вот он по горам и шастает. Ты лучше с ним не связывайся, езжай своей дорогой.
– Это почему с ним не связываться? – удивился Илья.
– Уж больно он лют, все под землю проваливается.
– Да что из этого?!
Но старичок, знай, свое твердит – под землю, да под землю. Плюнул Илья, лег спать. Утром поднялся, взял своего Сивку под уздцы и двинул сквозь лес.
– Раз он такой могучий, этот Святогор, – пес с ним, – решил про себя. – Пойдем стороной, ни с кем разговаривать не будем.
Они с Сивкой пошли самыми нехожеными тропами, через болота и трясины – чтобы не искушать Бога и со Святогором не встречаться. Наконец забрели в такие топи, что уж и не знают сами, как выбраться. Огляделся по сторонам Илья Муромец – и ужаснулся. Кругом дремучий лес, болота булькают, все заросло тростником, только что русалки из-под земли не выныривают.
Вдруг откуда-то доносится крик не крик, а вроде хлюпанье. У Ильи сердце ушло в пятки: какой еще там дикий зверь куролесит? Сивка же его от страха прямо присел на задние ноги и только головой мотает, ни на что не смотрит. А хлюпанье вроде как не умолкает, а все растет и ширится.
Перекрестясь, осторожненько пошел Илья на звуки, жеребенка своего за уздечку тащит. Смотрит – болото, а в нем увяз огромный бородатый старик. Над водой только плечи и голова, все остальное уже утонуло безвозвратно. А старик, видно, упорный, не сдается, бултыхается.
– Ну, Господи Исусе-Христе, явись, спаси меня! – кричит хрипло. – А вот я тебе ужо поставлю пудовую свечу, не пожалею.
Илья Муромец некоторое время полюбовался на такую волю к жизни, потом нагнул к утопающему толстую ветку. Старик за ветку ухватился и быстро, как обезьяна, вылез по ней наружу. Уселся на дереве и сидит, обсыхает, Бога благодарит.
– Как зовут тебя, дедушка? – обратился к нему Илья.
– Святогором-богатырем люди кличут, – словоохотливо отвечал дед, отчищая грязь со штанов. – А чаще просто лешим.
– Ну, леший – это я понимаю, а какие же в тебе есть богатырские свойства? – удивился Илья.
– Разве сам не видишь? – обиделся Святогор. – Тяжел я, как бык, земля сырая меня не держит, проваливается подо мной.
– А ты бы по болотам не ходил, вот и не проваливался бы тогда.
– А ты что за птица меня учить? – рассердился дед. – Здесь мои отцы и деды проваливались, и я буду проваливаться. Такая моя служба, такой долг перед Русью-матушкой.
– Что за долг?
– Охраняю я тут границы от разбойничков, лихих людей, от кочевников всяких и от прочих ворогов.
– Какие же тут границы посреди Руси? – удивился Илья.
– Границы не там проходят, где государство кончается. Граница там проходит, где терпение кончается. Мое терпение вот здесь кончилось.
– Как же ты один со всеми ворогами справляешься?
– Обыкновенно. Наймешься, бывало, к ним вожатым, через леса провести, через болота, да в тех же болотах их и утопишь.
– И что же, ни разу тебя не разгадали?
– Как не разгадали? Всегда разгадывают, да уж поздно бывает. Когда по уши в болоте сидишь, много ли пользы от разгадки?
– И осечек не бывает?
– Отчего не бывают? В нашем деле без осечки не обойтись. Вот, например, давеча встретил подозрительных людей. Кто такие – не говорят, куда едут – неизвестно. Как водится, стал я их провожать. Ну, хорошо, проводил до Русалочьей топи, все чин по чину. А как стали они утопать, я их и спросил: кто мол, будете, по кому заупокойную заказать? Тут-то и выяснилось, что это посольство князя Владимира, в Хазарский каганат шли.
– Здравствуйте, – говорю я им. – Что же вы раньше не назвались?
А они говорят, что посольство их секретное. А я им и говорю, что у князя Владимира ни от меня, ни от дедов моих и прадедов испокон веку никаких секретов не водилось.
– Ну, и что же они?
– Утопли – чего же еще. В нашем деле без ошибки нельзя. Лес рубят – щепки летят.
Тут, наконец, он дочистился и повел Илью к своему дому.
– Ты не думай, – говорил он, – я бы и без тебя вылез, не в первый раз. Просто мне интересно было, сколько я в болоте продержусь.
«А старичок с гонором, – про себя думал Илья. – Свою политику имеет, приврать любит». Но вслух этого не сказал, только уздечку намотал на руку, чтобы его сивка как-нибудь в болоте не остался – как-никак, деньги плачены, алтын.
Дед, однако, идет уверенно, сразу видно, что местный. Илья решил его еще на разговор подбить.
– Не скушно ли тебе здесь, дедушка?
– Когда народу много – не скушно. Бывает, каждый день кого-нибудь топишь – тут уж не соскучишься. А бывает, конечно, народу нет. Ну, тогда пойдешь в деревню куда-нибудь, подебоширишь – и вроде на сердце легче становится. А то на русалочью топь пойдешь, русалку поймаешь – тоже весело.
– Что же ты с ними делаешь, с русалками?
– Да уж известно что, не уху же из них варить! – и Святогор захохотал.
– Не противно тебе? Ведь нечисть они, погубишь христианскую душу.
– Ну, кто нечисть, а кто не нечисть – это еще неизвестно. Нормальные женщины, только у воды живут. Я одну даже в жены думал взять – уж больно мне приглянулась, да она сама не захотела.
– А хвост?
– Какой хвост?
– Хвост ведь у них рыбий.
– Сам ты рыбий хвост! Нет у них никакого хвоста, и не было никогда. Клевета это все, это бабы из деревни придумали – обидно им, что мужики их к русалкам бегают. Некоторые там с ними и остаются – и ничего, живут. Таких водяными кличут.
– Так ведь это же дьявольщина, дедушка!
– Какая дьявольщина?
– Русалки – это же утопленницы! Народ говорит, что покойницы это.
– Ну, ты хватил! – сказал Святогор неодобрительно. – Может, конечно, они и не очень горячие, но до покойниц-то им далеко. А народу ты не верь. Он, народ наш, врать шибко гораздый. Наш народишко вообще негодящий, это я тебе точно говорю, даром, что христиане. По мне даже жиды – и те лучше. Те хоть свою выгоду блюдут, а наш – не поймешь чего, ни рыба, ни мясо.
– Зачем ты, дедушка, русский народ ругаешь?
– А затем, что хвалить его не за что. Блудит, пьянствует, сквернословит…
– Так ведь это не народ виноват. Время такое, а дурные люди везде есть.
– Время у нас в России всегда такое, – ворчит старик. – А насчет дурных людей я тебе вот что скажу. По-твоему что выходит: люди у нас дурные, а народ – хороший? Из кого же тогда народ состоит?
Илья задумался. Вроде и прав был Святогор, как-то не сходились концы с концами.
– То-то же, зелен ты еще со мной спорить, – наставительно заметил Святогор.
– Все равно, что толку народ ругать – он же лучше от этого не станет. Народ спасать надо, от пьянства, от сквернословия, от татарвы всякой.
– Ну-ну, – проворчал Святогор. – Давай, спасай свой народ. А у меня специальность другая. Моя специальность – топить всяких негодников.
Тут он оскользнулся и снова ухнул в трясину. Илья схватил его за плечи и потянул наверх. Святогор, вытаскиваемый из болота, бранился и брызгал грязной водой. Теперь, дважды искупанный в трясине, он был похож вовсе на какое-то пугало. Илья только головой покачал, на него глядя.
– Ты, дедушка Святогор, возьми вот к ногам дощечки приставь и ходи с ними по болотам – вот и проваливаться не будешь.
– Это почему же я с дощечками проваливаться не буду? Что же я – Исус Христос?
– Дощечки на топь будут опираться – вот и не утонешь.
– Молод ты еще меня, старика учить! – рассердился Святогор. – Тут мои отцы и деды тонули и проваливались, а я, значит, проваливаться не буду! Как я людям в глаза смотреть стану, какой я после этого богатырь?
Так, в приятных разговорах, дошли они до Святогорова жилья. Дом у того был большой, крепкий. Убранство в доме простое, холостяцкое – горшки с прошлогодней кашей, паутина на стенах, да закаменевшая от грязи одежда.
– Я человек простой – где штаны сниму, там их и оставлю, – объяснил Святогор, когда Илья в очередной раз споткнулся и чуть не свернул себе шею.
Поели они, выпили вина, Святогор захмелел и сделался добрым. Илья решил этим воспользоваться.
– А что, Святогор Святогорович, не стать ли нам побратимами? Ты – сильномогучий богатырь, и я тоже.
– А какая мне от этого польза? – спросил Святогор. – Меня все знают, а ты что за фрукт?
– Я тебе жизнь спас.
– Вот об этом лучше не вспоминай. Как говорится, кто старое помянет, тому глаз вон. Давай-ка лучше поедим…
– Да ведь ели уже…
– А ты что мой кус считаешь?
Рассердился Святогор, насупился, смотрит на Илью косо. Замолчал Илья, понял, что лучше со стариком не связываться. Стал есть Святогор один, Илью уж больше не приглашает. Ел, ел, никак остановиться не может. Уже стемнело за окнами, а Святогор все ест. Заскучал Илья, выскользнул потихоньку из дому, стал искать своего Сивку. Хвать-похвать – нету Сивки. Зашел в хлев, а там тоже никакого Сивки нет, сидит на цепи один бурый медведь, облизывается.
– Сожрали моего Сивку! – ахнул Илья. – Живьем сожрали.
Рассвирепел он, выломал из тына жердь – и ну охаживать медведя, в ребра ему тыкать. Разорался медведь, встал на дыбки, передними ногами на Илью машет – хочет укусить, да цепь не пускает. А Илья его – по черепу, по зубам, по хребтине, по ребрам, опять по черепу – побеждает русский богатырь! Видит медведь, дело плохо, сейчас забьет его Илья – сел на задние лапы, и стал передними служить, как собака. Но Илья не унимается – жалко ему жеребенка. Забил бы он медведя до полусмерти, но тут вдруг кто-то его самого по мозгам треснул. Тяжело треснул, от души.
«Еще медведь!» – ахнул Илья про себя. Повернулся, а там Святогор: в руках – дрын, в глазах – строгость.
– Ты что же моего Мишку бьешь? – спрашивает он сурово. И еще раз – хресть богатыря по черепу.
– А почто он моего Сивку съел? – оправдывается Илья.
– Кому твой Сивка нужен, он с той стороны дома стоит!
Обошли они дом, и действительно, с той стороны дома Сивка на привязи пасется. Живой, невредимый, только вроде как еще более паршивый.
– Да, – говорит Илья, – ошибка вышла, признаю.
– Да мне-то что от того, что ты признаешь! – говорит Святогор. – Ты умей ошибку исправить!
– Как же ее исправить?
– А уж не знаю, как. Только, пока не исправишь, назад не возвращайся. И Сивка твой у меня пока побудет.
С этими словами прогнал Святогор Илью со двора. А на улице уже ночь, вокруг – Русь, куда идти – непонятно. Поплелся он со двора в лес, а чтоб не так страшно было, запел богатырскую песню – в уме, чтобы волки не сбежались. Далеко решил не отходить, выбрал дерево повыше и полез на него. Долез до середины, свил себе гнездо в ветвях и устроился там – птичка, а не богатырь.
Сидит Илья, думает горькую думу, о том, как через посредство разных ненормальных стариков страдают русские богатыри, и не следовало ли бы истребить указанных стариков в корне, чтобы не смущали людей своими глупостями. Так за этими мыслями он и задремал.
Посреди ночи словно зазвенело в воздухе, словно свет какой полился во все стороны. Илья навострил уши, стал оглядываться, и видит – собрались на поляне русалки в цветочных венках и хороводы водят, будущих утопленников приманивают. Сами русалки голые, глаза у них большие, черные, волосы длинные – ничего не скажешь, симпатичные женщины. Трудно устоять русскому богатырю против такого соблазна, но у Ильи дома Богом данная жена, мать, пес Мурза, хозяйство большое – зачем ему эти бесовские прелести?
Повернулся он на бок в своем гнезде и захрапел богатырским храпом. Поняли тут русалки, что провалилось их предприятие, посрывали с себя венки, да и разбежались в голом виде по лесу – пустились, наверное, во все тяжкие. Всю ночь Илья проспал беспробудным сном, а наутро кто-то стал его за дерево трясти.
Проснулся Илья, закричал изо всей мочи:
– Эй, добрый человек, не тряси дерево! А не то я, могучий русский богатырь, упаду тебе на голову – будет из тебя лепешка.
А снизу ему и говорят:
– Ой ты, гой еси, могучий добрый молодец! Ты вот тут спишь-храпишь, а того не знаешь, что Русь спасать надо.
– Подожди, досплю – и пойду Русь спасать! – сквозь сон отвечает Илья, думая, что это с ним так шутят.
Но собеседник его не отстает, снова дерево трясет.
– Русь, – говорит, – тебя дожидаться не станет: сгинет по обыкновению – и все дела. Сейчас же иди освобождать ее от врагов. Татарва и половцы обступили Чернигов, не сегодня-завтра падет город.
Услышал это Илья – не до шуток ему стало. Полез он поскорее с дерева вниз, но подломилась под ним ветка, полетел богатырь вниз. Летит и думает себе: «Ну, смерть моя пришла! Сейчас так меня вдарит о землю, что с покойным родителем разговаривать придется».
Только успел подумать – глядь, а земля уже близко. Стал он читать «Отче наш», едва дочитал до конца – вдарило его о землю.
От удара проснулся Илья, видит: лежит он на полу в избе у Святогора – во сне с лавки свалился. Значит, приснилось ему все, причудилось? Не может такого быть. Огляделся он по сторонам, видит, точно, лежит он не в лесу, а у Святогора в избе. Что, выходит, и медведя не было? И русалок тоже? А Чернигов как же? Обступили его враги, или же еще нет? А, может, то был вещий сон? Решил он на всякий случай до Чернигова добраться и посмотреть, что там такое происходит.
Поднялся Илья с пола, поел вчерашней каши из горшка и вышел на двор – Святогора искать. Но Святогора нигде нет, только Сивка пасется у тына. Пожал плечами русский богатырь, стал развязывать Сивку. И тут увидел записку на березовой коре, а в записке сказано, что его, Святогора, нет дома – ушел за русалками охотиться. Усмехнулся Илья, покачал головой.
– Вот, брат, как оно в жизни бывает, – сказал он своему Сивке. – Одни землю родную спасают, а других хлебом не корми – дай за русалками побегать. Уж и не знаю, что там дальше со Святой Русью будет при таком безобразии!
Глядит – и жеребенок его сомнения разделяет, ржет осуждающе. Тем не менее, поблагодарил Илья отсутствующего хозяина, поклонился дому, да и пошел на все четыре стороны. Идет, торопится, позади него Сивка трусит на манер собачонки, даже вроде как взбрехивает на встречных-поперечных – тоже Русь спасать желает.
Долго ли, коротко – дошли до ближайшей к Чернигову деревеньки. А рядом с Черниговым, верно, стоят вражьи полчища. Собрал Илья всех селян на лесной опушке, стал требовать отчета:
– Каково, по вашему мнению, положение вещей?
Молчит народ, глазами лупает. И то сказать – не до положения вещей ему, напуган, навидался за последние годы всяких страхов и от своих, и от чужих.
– Напали лютые вороги на нашу Русь-матушку, – продолжает Илья.
Народ по-прежнему молчит, ежится. Илья думает: может, не расслышали с первого раза. Повысил голос.
– Напали, говорю, вороги на Русь-матушку – так или не так?
Молчит народ. Напали – так напали, что тут скажешь?
– Что делать будем?
Молчит народ, и только по глазам видно, про себя думает: а что хошь, то и делай! Рассердился Илья, стал их укорять:
– Что же вы молчите – вы же народ! Где же ваша народная мудрость?
Молчит народ, не желает зря свою мудрость показывать. Оно и верно – покажешь раз, а потом всю жизнь ею попрекать будут.
– Ополчение надо собирать! – говорит русский богатырь.
Тут народ, наконец, очнулся, загомонил. Особенно бабы усердствуют, волнуются.
– Куда ж ополчение? Повыбьют мужиков-то! – кричит одна, с ближнего краю.
– То-то и оно, что повыбьют! А яровые кто будет сеять? – надрывается другая.
– Да хрен с ними, с яровыми-то! – вступает третья. – Озимые, озимые кто пожнет, я тебя спрашиваю?
Шумят крестьяне, ничего не разобрать, только и слышно: яровые-озимые, озимые да яровые. Любит народ русский поговорить на сельскохозяйственные темы – этого у него не отнимешь.
– Какие еще яровые? – опешил Илья. – До яровых ли сейчас, когда земля наша стонет под чужеземным игом?
Тут выходит один мужичок, бородатее прочих и, поклонившись, говорит такую приблизительно речь.
– Ты, сильномогучий богатырь, как себе сам хочешь, а нас не трогай. Сейчас Русь-матушка стонет под чужеземным игом, прогоним их, будет стонать под нашим, княжеским. Ей, кормилице, никакой разницы, а нам – тем более.
– Да вы что? – сидючи на печи, много слышал Илья о загадочной русской душе, но такого все равно не ожидал. – Вы серьезно это, или шутки шутите?
– Не до шуток нам, мил человек, – отвечает бородач. – Ты иди-ка себе подобру-поздорову сам знаешь куда, а мы как жили, так и жить будем. Не для того мы тут плодились-множились, чтобы потом нас любой-каждый в искушение вводил. Врагов у России много, а мы одни.
Оглядел Илья толпу.
– Ну что – все так думают?
Примолкли селяне, стыдно им стало. Бородача обратно в толпу затащили, тумаков ему надавали – не будь слишком умным, не позорь звание русского мужика!
Плюнул Илья с досады и прочь пошел. Шел, ломился через лес, Сивку за собой волок – и не заметил, как наткнулся на половецкий дозор. Сразу и не понял, что случилось, только чует – что-то вроде как изменилось вокруг. Глянул – засада. Сивка его заржал и стал пятиться – половцы кругом.
– Рус, сдавайся! – кричат половцы.
Огляделся Илья по сторонам и видит: вокруг толпой стоят маленькие узкоглазые воины, мечами ему грозят, бросают в него, как макаки, камнями. Человек десять даже прицелилось в него из луков. Один камень попал в щеку, расцарапал ее до крови. Нахмурился Илья.
– Ну, ладно, – крикнул угрожающе. – Черт с вами, сдаюсь!
Половцы обрадовались страшно, окружили его со всех сторон, повели в лагерь – знакомиться с ханом и пить кумыс.
В ханском шатре сидел крепкий мужичок в собольих одеждах, чесал вшей. По-русски, впрочем, разговаривал довольно прилично. Пригласил сесть, налил кумысу, стал расспрашивать о самочувствии – словом, встретил богатыря, как родного.
Илья тоже вел себя вежливо, пил кумыс маленькими глотками, на вопросы отвечал уклончиво, а старался сам разузнать побольше. Хан жаловался на притеснения со стороны монголов, которые якобы сгоняют половцев с их исконных земель, и половцы из-за этого вынуждены воевать с русскими князьями, которых искренне уважают.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71162011?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Алексей Юрьевич Винокуров
Modern Prose (Flauberium)
Из всех русских богатырей Илья Муромец, пожалуй, самый популярный. Однако подлинные обстоятельства его жизни скрыты в силу того хотя бы, что нас и его разделяют многие века. Скудные же сведения, которые можно получить из сказаний и былин, часто звучат фантастически и уж никак не могут развеять мрак неизвестности вокруг его биографии.
Перед вами – попытка художественным образом восстановить и переосмыслить наиболее важные и яркие эпизоды из жизни Ильи Муромца. Вероятно, кому-то они покажутся не слишком серьезными, но, как доподлинно свидетельствуют ученые, в древнерусские времена смеха и шуток было гораздо больше, чем сейчас.
Алексей Винокуров
Подлинная история Ильи Муромца, богатыря и патриота
Часть первая
К тридцати годам Илья-сидень не обзавелся ни домом, ни семьей, ни женой с детишками. Были у него только старики-родители, Ефросинья и Иван, Тимофеев сын, по прозвищу Бык. Целыми днями Илья лежал на печи и глядел в грязный, закопченный потолок. Изба топилась по-черному, и на потолке можно было рисовать узоры – но охотников рисовать что-то не находилось.
Мать не верила в болезнь сына и бранила Илью на чем свет стоит – пыталась пробудить в нем совесть.
– Все люди, как люди, один он лежит на печи. Пошел бы, сделал хоть чего, родителям помог. А то ишь, лежит, боров!
Илья отмалчивался, проглатывал несправедливость.
Особенно тяжко приходилось во время сева и жатвы. Отец с матерью приходили уставшие, еле добредали до полатей и сразу валились спать. Но, и засыпая, мать в полусне бранила Илью:
– Не хочет ничего делать, боров жирный! Рожала, думала, помощник будет, кормилец, а он лежит. Ни рук, ни ног – какая теперь от тебя польза?
Илья молчал, ничего не говорил. Молчал и отец. Когда узнал, что сын его болен, горе придавило его, стал молчалив, ни с кем не разговаривал. Много разных бабок водил к Илье, из ближних сел и из дальних. Бабки удивлялись здоровому виду Ильи и тому, что он при таком виде – калека, шептали над ним молитвы, брызгали водой, плевали в углы.
– Заплевали всю избу, а толку нет, – ворчала мать, провожая бабок, уносящих в платках кур и яйца.
На тридцатилетие отец справил Илье новую красную рубашку. Илья сидел на печи в рубашке, причесанный, красивый, мать кормила его с ложечки.
– Эх, найти бы ему девку хорошую, чтобы обихаживала его, – говорила мать, подбирая краюхой остатки щей, – мы-то ведь с тобой, старый, скоро умрем. Да только кому он такой нужен?
Весной Ивана придавило бревном. Хоронили его всем селом, даже Илью вынесли посмотреть в последний раз на отца. Лежал он в просторной деревянной домовине, строгий, торжественный, будто говорил оставшимся: «Ужо вам! У меня не забалуешь!» Чудилось Илье, что сквозь прикрытые веки глядел он в небо – что там, как отнеслись к его смерти, правильно ли поняли? С неба не было никаких знаков, только тучка набежала, и дождь заморосил.
– В дождь хоронить – добрая примета, – тихо сказал бондарь Егорий старосте. Тот кивнул в ответ.
Илья сидел как каменный, только капли текли по лицу, и невозможно было разобрать – то ли это слезы, то ли дождь лицо намочил.
Поп еще махнул кадилом, забормотал молитву, и гроб с телом стали опускать в землю…
Мать не выдержала горя, слегла. Еле хватало сил встать с постели, обиходить Илью, о себе уже не думала. Крепкое когда-то хозяйство пришло в упадок. В хлеву визжали голодные свинята, кричала недоеная корова – уж и не знали, что делать с животиной. Однако добрые люди не оставили сирот своим попечением: кто куренка утащит, кто жердь из забора вынет, кто поросенка незаметно уволочет. Так потихоньку вопрос со скотиной и решился.
Несколько раз заходил поп, отец Василий, смотрел на разорение, вздыхал, вел беседы с матерью. С Ильей не разговаривал, только осенял крестом и руку давал целовать.
Ночью Илья слышал, как мать плакала. С горящим лицом он лежал на печи, не в силах вымолвить слова, в отчаянии глядел на белеющие в темноте руки. В голове крутилось глупое присловье: «Эх вы, ноги мои нехожалые, эх вы, руки мои – недержалые!»
К осени матери полегчало, стала ходить – сначала по избе, потом по двору, делать кой-какую работу. Живность, которую не стащили, вся перемерла, выжил только одичавший пес Мурза, который в соответствии с татарским своим именем приспособился в виде возмездия таскать кур из соседних дворов.
Чтобы прокормить себя и сына, мать пошла работать на монастырь, стоявший рядом с селом. На день она оставляла рядом с Ильей миску каши и кувшин воды. Илья подползал к миске и ел с нее, захватывая кашу губами. Так же пил и из кувшина.
Как-то он сделал неудачное движение, кувшин не удержался и полетел с печи на пол, Илья, испугавшись, кинулся за ним. Уже падая, понял, что летит лицом прямо в пол. Из последних сил рванулся и внезапно почувствовал острую боль – упал на руку.
Мать нашла его на полу. Рядом с ним валялся пустой кувшин, вода из него растеклась лужей, замочила штаны. Мать с помощью соседей взвалила Илью обратно на печь, ругая на чем свет стоит, но он был как-то особенно тих и задумчив и даже, показалось ей, на лице его появился какой-то радостный свет.
Ночью он не спал и думал о том, как же рука его могла оказаться между головой и полом, и ничего другого не смог придумать, кроме как то, что он сам сумел двинуть ею. При мысли об этом горячая волна залила его лицо, и весь он исполнился такой бурной, бешеной радости, что сам испугался. Всю оставшуюся ночь он молился Богу, чего не случалось с ним, наверное, уже лет десять. Не то чтобы он снова уверовал, а просто хотелось ему с кем-то поделиться своей радостью.
На следующий день он с нетерпением ждал, пока мать уйдет в монастырь. Потом лег на спине прямо, вытянулся, зажмурился. Вдохнул воздуху побольше и приказал руке «Подымись!»
Рука лежала, как мертвая.
– Подымись! – повторил Илья. В голосе его была угроза.
Рука опять лежала.
– Подымись! – в полный голос крикнул Илья. – А ну, подымись! Велю!
Через полчаса он был весь в поту, а рука так и лежала – не шевелясь.
– Ничего, – прошептал Илья, морщась. – А мы другую попробуем…
Пришедшая мать застала его, как он, закатив глаза, бормотал вне себя: «Подымись! Подымись!» Она окликнула его – он не ответил. Толкнула его – лежал, не шевелясь, и только шептал в беспамятстве: «Подымись!» С трудом отлили его водой, но и после этого до конца в себя он не пришел, лежал лицом в стену, как бы повредившись в уме.
Мать испугалась.
– Ой, господи, это что же? Раньше только не двигался, а теперь и не слышит, и не говорит…
Позвала знахарку. Знахарка глядела на него, мяла щеки, дула в уши.
– Голос есть, – сказала она. – И ухи слышит. Нет никакой болезни. Корми лучше.
– Да уж я кормлю-кормлю, куда уж лучше-то, – посетовала мать.
– Жирнее корми, гуще, – строго велела знахарка, и ушла прочь.
Мать стала ходить в лес за грибами, жарить их. Но Илья ел вяло, и все как будто о чем-то думал.
– Все думает, и думает, и слова не скажет, – жаловалась мать соседкам. – А чего ему думать? Был бы он князь или вот хоть монах. А то обыкновенный хрестьянин.
– Тоскует, видно, – сочувствовали соседки, и бежали домой – кормить скотину.
– А мне и кормить некого, – говорила мать со вздохом, – вся скотина перемерла, один только Мурза и остался.
«Что же, – думал Илья, – неужто я вовсе не хозяин своим рукам? Без меня она двинуться может, а со мной – не хочет? Как такое случилось?»
Через неделю он окликнул из окна пробегавшего мимо мальчишку и попросил принести ему веревок и чурбачок потяжелее. Мальчишка принес. В дом он вошел, пугливо озираясь и обнюхиваясь – лежащий на печи здоровый калека был ему страшен. Но Илья говорил с ним ласково, угостил грибами и кашей, и тот осмелел.
Илья попросил мальчонку привязать веревки одним концом к чурбаку, подложить его ему, Илье, под голову, другой конец перекинуть через балку и привязать к рукам.
Мальчонка оказался смышленый, сделал все правильно. Илья отпустил мальчика, попросив прийти к вечеру, а за то обещал накормить его еще кашей.
Теперь у Ильи появились тяжи. Опускаешь голову – руки вверх веревками тянет, поднимаешь – руки вниз падают. Так он и опускал-поднимал целыми днями. Передыхал только, когда шея совсем отламываться начинала.
Мальчишка бегал к нему каждый день утром и вечером, снимал-одевал тяжи. Илья кормил его за это кашей, учил грамоте, которой сам научился в детстве от церковного дьячка.
Так прошла осень, зима. Весной в село ворвалась татарва, била все, грабила, насиловала девок и молодок. Двое узкоглазых в шапках с лисьими хвостами заглянули и к ним в избу, но, увидев нищую обстановку, старуху и сына-калеку на печи, ушли, ничего не говоря.
На третий день хоронили убитых. Было их трое: поп Василий, местный кузнец и его жена. Кузнец вступился за свою молодую жену, убил двух татарчат, но его зарубили кривыми мечами и под горячую руку еще и попа. Молодая жена лежала рядом с кузнецом – наложила на себя руки после смерти мужа. Илья глядел на три черных гроба, кулаки его сжимались, лицо костенело.
– Вишь ты, попа убили, нехристи, – тихо говорил бондарь старосте. – Верно сказано: Бог-то Бог, да и сам будь неплох.
Староста согласно кивал головой.
Отпевал покойных незнакомый монах из ближнего монастыря. Похоронил их на кладбище, за вербами, установили кресты, отслужили молебен, стали жить дальше – что поделаешь, горе горем, а жить надо. Один Илья не мог жить, как прежде, ночью снились ему кошмары: снились врывающиеся в село хрипящие татарские кони, снились горящие стрелы, падающие на избы, кривые мечи, обагренные кровью, снились летящие по воздуху гробы, а в них – мертвые лица убитых.
Днем уже был не нужен ему мальчонка, он сам мог поднимать и опускать ноги и руки, с каждым днем наполнялись они новой, неизведанной до сего времени силой. Мать, впрочем, ничего не замечала, а Илья сам пока помалкивал. «Не время еще, – думал он. – Нужно потерпеть. Терпеливых Бог любит».
О Боге он опять думал не по религиозности, а больше по привычке, по воспитанию. Люди его времени о Боге думали серьезно, а точнее, как будто еще дышали его присутствием, словно только вчера он вознесся на небеса. Ну, а не вчера, так на их еще памяти, или на памяти их отцов.
В конце лета прошел по деревне слух, что в их монастырь издалека пришел какой-то святой старец. Старец, по общему мнению, был страшно могуч и чудотворен. В монастыре старец был проездом. Куда? Никто этого не знал, даже монахи. Более того, никто не знал, откуда старец взялся. Но, как водится на Руси, к старцам претензий не было, никто не требовал с них документов. Более того, любой проходимец мог прикинуться старцем – докажи только свою чудотворность, или, на худой конец, святость – и ты уже старец, и можешь всюду ходить без документов. В те годы много мазуриков и просто разбойников изображало из себя старцев, но кредит доверия к старчеству еще не был подорван.
Вот и этого старца приняли с распростертыми объятиями. Разместили его в монастыре в лучшей келье, окружили почетом. Сразу к нему потекли люди с дарами и болезнями. Старец даров не брал, но и болезни тоже не исцелял, чем еще больше повысил свой авторитет. «Не затем я сюда приехал! – объявил он ошеломленной братии. – Не тело, но дух ваш нудит об исцелении».
Мать Ильи, Ефросинья, встрепенувшаяся было бежать к святому и просить об исцелении для сына, снова упала духом.
– Прогневили мы Бога, – говорила она Илье, приходя по вечерам домой. – В кои-то веки привалило нам чудотворца – и тот не хочет исцелить.
Илья только улыбался, тайком ощупывая ноющие после тяжей руки и ноги.
– Что это ты улыбаешься? – с подозрением говорила мать. – Плакать надо, а не улыбаться. Чудотворец – и тот вон за тебя не взялся.
– Может, он и не чудотворец вовсе, – говорил Илья.
– А кто ж еще? – недоумевала мать. – Смотри Илюшка, против Бога не иди.
Неожиданно во дворе забрехал Мурза.
– Кого еще нечистая несет? – заворчала мать.
– Кыш, бесенок, – послышался со двора хрипловатый голос. Илья выглянул в окно и сквозь мутный бычий пузырь увидел старика в черной рясе, который отгонял палкой наскакивавшего Мурзу. Наконец старик, видно, вышел из терпения и огрел пса клюкой по голове. Мурза заскулил и на четырех лапах поскакал прочь.
Мать выбежала наружу и заохала:
– Батюшки! Отец Никодим! Илюша, кого нам Бог послал! Это ж отец Никодим!
– Благослови Господи, – сказал, входя в избу, высокий старец с маленькой козлиной бородой. – Шел мимо, уморился. Жара.
– Молочка вот испейте, – засуетилась Ефросинья.
– Водицы, – прервал ее старец. – Водицы дай, матушка.
Ефросинья засуетилась, побежала к колодцу за свежей водой. За ней увязался присмиревший Мурза, решивший, видно, не покушаться больше на авторитет православия.
Старец посмотрел на Илью острым взглядом.
– Все лежишь?
– Лежу, – улыбнулся Илья.
– Лежать, оно, конечно, хорошо, – согласился старец. – Умом обрастаешь, жиром. Но только лежать – закиснешь.
Он подошел к Илье, неожиданно взял его за руку, перевернул ладонью вверх и, увидев мозоли от тяжей, кивнул довольно. Илья застыдился, спрятал руку…
– Вставать-то когда думаешь?
– Не знаю, – отвечал Илья.
– Пора вставать, – настойчиво повторил старичок.
– Не могу пока, – признался Илья. – Рано мне.
– Рано? – нахмурился старец. – А ты откуда знаешь? Ты кто такой, что все сроки тебе ведомы – Христос? Бог-отец? Или, может, Пресвятая Богородица?
Илья испугался и не знал, что сказать, поскольку был он ни то, ни другое, ни третье.
– То-то и оно, – сурово заметил отец Никодим. – Сейчас, может, и рано вставать, да завтра поздно будет.
Вошла, сгибаясь под тяжестью ведер, Ефросинья. Поставила ведра на земляной пол, ковшом черпанула воды, поднесла старцу. Но тот не взял.
– Что это, – сказал он сурово, – хозяин лежит на печи, а мать-старуха с ведрами корячится? Пускай он встанет и подаст гостю воды, как положено.
– Больной он, батюшка, – испугалась мать. – Тридцать лет и три года лежит на печи, ни разу не вставал. Уж и знахарки его пользовали, и святой водой отпаивали – не движет ни рукой, ни ногой.
– Ни рукой, ни ногой, говоришь? – грозно спросил старец, и, повернувшись к Илье, велел ему:
– А ну, встань!
Илья, подпираясь руками, сел на печи, свесил ноги вниз. Мать ахнула, закрыла рот платком, только большими блестящими глазами следила за каждым его движением.
– Сходи на пол! – велел старец.
Илья посмотрел вниз и страшную почувствовал истому и слабость во всем теле. Его обуревал страх, не было сил двинуть даже пальцем, не то, что встать.
– Не могу я, – прошептал он, опуская буйную голову. – Сил нет.
– Велю – встань! – загремел старец, и Илье почудилось, что он оглох от этого голоса, и как-то даже растворился в нем. И вот, оглохнув, не помня себя, встал он на дрожащие ноги.
– Иди! – гремело ему с небес, и горели перед ним черные, как огонь, глаза старца.
Он сделал шаг, другой. Вскрикнув, без памяти упала на пол его мать-старуха…
Старец дал Илье настои из трав, велел пить их месяц, а сам исчез.
Попивши настоев месяц и окончательно после этого вставши на ноги, Илья обнаружил силу необыкновенную. В два дня он отлупил всех окрестных парней, починил избу и хлев, натаскал дров на три года – весь двор был полон этими дровами, вонь стояла, как в лесу. Играючи, Илья перетаскивал цельные сосновые бревна.
– В отца пошел, в Ивана, – радовалась Ефросинья. – Тот тоже, бывало, как разойдется – удержу ему нет.
На радостях она даже не попрекала Илью, что столько лет притворялся. В старца она не слишком-то верила – гипнотизер, а не чудотворец.
Глядя на сына, Ефросинья все мечтала, как они теперь разбогатеют благодаря его силе.
– Поросят заведем, корову, поле втрое против прежнего будем вспахивать. Жену тебе возьмем, вон у Алешки-рябого дочка на выданье, и работящая такая. Холстину будет ткать, рубашки шить, я поеду в слободу, продавать стану. Детишки пойдут, тоже к делу приспособим…
Илья слушал мать, улыбался, в спор не вступал. Детишки – так детишки. Сам он жениться не собирался, а если матери хочется детишек – так это без него.
Однако человек предполагает, а Бог располагает. Как-то раз вышло ему на речку пойти купаться, и по дороге встретилась ему девица с ведрами. Девица ему понравилась – и ведра симпатичные, и сама ничего себе, скромная.
– Как зовут тебя, красна девица?
– А вот это не твово ума дело, – отрезала девица.
«Бойкая! – понял Илья Муромец. – Так это даже и лучше».
Он увязался за ней и несколько времени шел следом, не зная, с чего начать разговор – даже в ведра заглянул, как бы между прочим, но ничего там не увидел, одна вода булькала.
– Тебя, случайно, не Мария зовут? – наконец молвил он.
Та поглядела на него с интересом.
– Откуда знаешь? Ты вроде не из нашего села.
– Волхвовать умею, – пошутил Илья. – Куда идешь одна, такая красивая?
Мария озорно тряхнула волосами.
– А что, нравлюсь?
– Нравишься, – сказал Илья.
– Ну, а если нравлюсь – женись!
– Вон ты какая, – сказал Илья. – Я к тебе по-хорошему, а ты сразу – женись.
– Ну, а чего ж? Чай, от тебя не убудет?
– Я еще парень молодой, рано мне жениться. Погулять еще хочу.
– Ну, гуляй, гуляй. Смотри, догуляешься.
И пошла дальше. Посмотрел Илья ей вслед: талия тонкая, бедра широкие, волосы густые. И идет хорошо. Иная, как корова ходит, а эта ничего, ровно ноги кладет – ать-два, ать-два. Чем не жена богатырю? Как говорится, лучше синица в руках…
– Бог с тобой! – крикнул Илья ей вслед. – Уговорила, женюсь.
Через неделю свадьбу сыграли. Свадьба была веселая, два села собрались в надежде поесть на дармовщинку. Подруги невесты осыпали молодых хмелем, пели песни сомнительного содержания. Одна из подруг, улучив момент, в сенях даже пыталась поприжать Илью к стене, но тот оказался на высоте и вывернулся.
Приезжий поп зачитал по бумажке о добродетелях жениха и красоте невесты, повенчал и заторопился за стол – есть поросенка.
– Куда так спешишь, отче? – недружелюбно спросила его мать Ильи Муромца. – Боишься, что не хватит?
– Может и не хватить, – отвечал поп. – Поросенок один, а вас, дармоедов, много.
Оскорбленная Ефросинья Александровна ушла в дальний угол и пила там горькую, пока ее не вытащили гости и не заставили плясать со старостой.
– Да не буду я с ним плясать, – кокетничала она. – Он старый хрен.
– Не старый, не старый, – кричали гости. – Пляши!
Ефросинья и староста заскакали друг вокруг друга, выделывая руками и ногами всевозможнейшие кренделя. Следом за ними пустились в пляс и остальные. Илья глядел на все это безобразие помутившимся от самогона взором – все казалось ему гадким и противным. Он повернулся к невесте – та как раз скакала в ритме танца, была распарена и дышала тяжело.
– Вот жизнь у нас на Руси, – сказал он неизвестно почему. – От попойки до похмелья. От похмелья до новой попойки. Даже работаем, словно во хмелю.
– Жизнь как жизнь, – сказала невеста. – Все так живут.
И пошла скакать дальше.
– Так жить нельзя, – говорил между тем Илья, привалившись к столу и глядя хмельными глазами в пространство. – Негоже так жить. Надо чего-то делать, надо Русь спасать – иначе упьется до зеленых чертей, татарва ее одолеет.
Он хватил еще хмельного меду, окосел, вскинулся над столом, замахал руками беспорядочно:
– Эй, русичи, кончай пить, пошли бить бусурманов!
Что было потом, он помнил плохо. Помнил, что куда-то бежал, что перед ним бежали остальные гости, что поймал какого-то быка и ломал его рога, а рога не ломались и бык ревел жалобно. В конце концов, намучившись, дал быку пинка и пошел домой.
Потом уже выяснилось, что пьяный Илья Муромец наставил гостям синяков и тяжелых увечий причинил во множестве. Тем не менее, мысль о спасении Руси его не оставляла.
Наутро он проснулся в одной постели с молодой женой и обнаружил себя уже мужем. Тут его взяла такая страшная тоска, что он неделю скрывался в лесах и пил беспробудно, а потом вышел из дому и пошел, куда глаза глядят. Целый день, наверное, шел, сам не зная, куда.
Наконец повстречался ему крестьянин в лаптях, идет, пыль поднимает, сзади него жеребенок трусит. Уж на что крестьянин ледащий да вонючий: и лапти у него порваны, и порты в лохмотьях – а у жеребенка и того хуже. Ноги кривые, голенастые, сам паршивый и на паука немного смахивает. Взглянул на него Илья – и дрогнуло богатырское сердце от жалости. Окликнул крестьянина.
– Эй ты, калека, почем своего паука продаешь?
– Сам ты паук! – обиделся крестьянин. – Лошадь справный, сивой масти. Вырастет – конь из него будет, жеребят мне принесет.
– Каких жеребят, это ж тебе не кобыла! – удивился Илья.
Но мужик стоял на своем: справный конь – да и все тут! Илье, наконец, надоело его слушать.
– Почем продаешь?
Мужик хотел за жеребенка гривенник.
– Очумел? Ему в базарный день красная цена – ломаный грош! Гляди, масть какая неинтересная – серо-буро-малиновая. И морда поганая, вся в плешинах. Кто на такой морде ездить захочет? Срам один, а не конь! Слышишь, чего тебе русский богатырь говорит!
Но мужик не уступал.
– Мое мнение такое – конь хороший, и масть у него благородная. А насчет морды, так ведь с лица воды не пить. А коли кто не хочет покупать за гривенник, тот пусть идет на базар и там за полтинник покупает.
– Ладно, черт с тобой, – не вытерпел Илья. – Бери алтын и давай лошадь, а не то я его так заберу.
Мужик возражать не посмел и жеребенка отдал, только потом, отойдя подальше, стал всячески поносить Илью и купно с ним всех русских богатырей. И всей благодарности его было только то, что он бросался в богатыря камнями и окостенелым навозом – хотел ввести в убыток. Однако Илья на это уже внимания не обращал – дело было сделано.
Он взнуздал жеребенка и приладился сесть к нему на хребет – для пробы. Но жеребенок, не дожидаясь этого, издал лошадиный звук и упал на брюхо. Илья несколько раз пытался на него сесть, но все без толку. Илья садится – жеребенок падает.
– Ишь, какой характер озорной, – наконец проворчал Илья, и повел его дальше в поводу, как корову. Так и пошли они вместе: Илья песни поет, жеребенок паршою исходит. Обоим весело.
Солнце потихоньку садится, а Илья все идет, шутки пошучивает:
– Ну что, конь, надругаюсь я над тобой, сдам татарам на котлеты!
А жеребенок ничего не говорит, только ржет чрезвычайным голосом.
Шли они так не один день, по дороге питались, чем Бог пошлет. Много сел разных, людей повидали. Наконец пришли в холмистую местность. Стоит там завалящая деревенька в пять дворов – и вокруг ничего, кроме леса. Пока добирались до нее, солнце село. Время к ночи, вокруг темно стало, волки завыли, луна взошла, осветила здешнее кладбище. А кладбище большое, не в пример деревне, чудится Илье, будто там целый город похоронен. Под луной могильные кресты светятся нехорошим светом, черные тени вокруг сгущаются, пляшут.
Боязно стало Илье на это глядеть, и он ну стучаться в ближайший дом. А там все тихо – затаились и не открывают. А из лесу между тем вроде кто-то выходить начал… Поднатужился богатырь и вышиб дверь к чертовой матери. За дверью оказался неизвестный старичок. Сидит на лавке, как поганка, только глазами лупает, да икает от страха. Но, увидев Илью, очень обрадовался.
– Здравствуй, богатырь, – говорит, – не знаю твоего роду-племени. Хорошо, что ты пришел – а я думал, это волки.
– Ах ты, сукин сын, – говорит ему Илья. – Что же ты дверь-то не открываешь, или совсем оглох?
А старичок ему бодрый попался.
– Сам ты сукин сын, – говорит. – Откуда же я знал, что это ты? Думал, волки.
– Ах ты, козья голова! – нервничает Илья. – Да разве волки по-человечьи разговаривают? Вот я тебя сейчас дубиной перешибу, старый хрен, дармоед!
Старик тоже в долгу не остается:
– Сам хрен, сам дармоед!
В общем, слово за слово – разговорились.
– Место тут безлюдное, кроме нас, никого больше нет, – толковал старичок. – Один только Святогор-богатырь по нашим горам ходит – и больше никого.
– Что это за Святогор такой?
– Святогор – богатырь известный. Такой могучий, что не держит его мать сыра земля, вот он по горам и шастает. Ты лучше с ним не связывайся, езжай своей дорогой.
– Это почему с ним не связываться? – удивился Илья.
– Уж больно он лют, все под землю проваливается.
– Да что из этого?!
Но старичок, знай, свое твердит – под землю, да под землю. Плюнул Илья, лег спать. Утром поднялся, взял своего Сивку под уздцы и двинул сквозь лес.
– Раз он такой могучий, этот Святогор, – пес с ним, – решил про себя. – Пойдем стороной, ни с кем разговаривать не будем.
Они с Сивкой пошли самыми нехожеными тропами, через болота и трясины – чтобы не искушать Бога и со Святогором не встречаться. Наконец забрели в такие топи, что уж и не знают сами, как выбраться. Огляделся по сторонам Илья Муромец – и ужаснулся. Кругом дремучий лес, болота булькают, все заросло тростником, только что русалки из-под земли не выныривают.
Вдруг откуда-то доносится крик не крик, а вроде хлюпанье. У Ильи сердце ушло в пятки: какой еще там дикий зверь куролесит? Сивка же его от страха прямо присел на задние ноги и только головой мотает, ни на что не смотрит. А хлюпанье вроде как не умолкает, а все растет и ширится.
Перекрестясь, осторожненько пошел Илья на звуки, жеребенка своего за уздечку тащит. Смотрит – болото, а в нем увяз огромный бородатый старик. Над водой только плечи и голова, все остальное уже утонуло безвозвратно. А старик, видно, упорный, не сдается, бултыхается.
– Ну, Господи Исусе-Христе, явись, спаси меня! – кричит хрипло. – А вот я тебе ужо поставлю пудовую свечу, не пожалею.
Илья Муромец некоторое время полюбовался на такую волю к жизни, потом нагнул к утопающему толстую ветку. Старик за ветку ухватился и быстро, как обезьяна, вылез по ней наружу. Уселся на дереве и сидит, обсыхает, Бога благодарит.
– Как зовут тебя, дедушка? – обратился к нему Илья.
– Святогором-богатырем люди кличут, – словоохотливо отвечал дед, отчищая грязь со штанов. – А чаще просто лешим.
– Ну, леший – это я понимаю, а какие же в тебе есть богатырские свойства? – удивился Илья.
– Разве сам не видишь? – обиделся Святогор. – Тяжел я, как бык, земля сырая меня не держит, проваливается подо мной.
– А ты бы по болотам не ходил, вот и не проваливался бы тогда.
– А ты что за птица меня учить? – рассердился дед. – Здесь мои отцы и деды проваливались, и я буду проваливаться. Такая моя служба, такой долг перед Русью-матушкой.
– Что за долг?
– Охраняю я тут границы от разбойничков, лихих людей, от кочевников всяких и от прочих ворогов.
– Какие же тут границы посреди Руси? – удивился Илья.
– Границы не там проходят, где государство кончается. Граница там проходит, где терпение кончается. Мое терпение вот здесь кончилось.
– Как же ты один со всеми ворогами справляешься?
– Обыкновенно. Наймешься, бывало, к ним вожатым, через леса провести, через болота, да в тех же болотах их и утопишь.
– И что же, ни разу тебя не разгадали?
– Как не разгадали? Всегда разгадывают, да уж поздно бывает. Когда по уши в болоте сидишь, много ли пользы от разгадки?
– И осечек не бывает?
– Отчего не бывают? В нашем деле без осечки не обойтись. Вот, например, давеча встретил подозрительных людей. Кто такие – не говорят, куда едут – неизвестно. Как водится, стал я их провожать. Ну, хорошо, проводил до Русалочьей топи, все чин по чину. А как стали они утопать, я их и спросил: кто мол, будете, по кому заупокойную заказать? Тут-то и выяснилось, что это посольство князя Владимира, в Хазарский каганат шли.
– Здравствуйте, – говорю я им. – Что же вы раньше не назвались?
А они говорят, что посольство их секретное. А я им и говорю, что у князя Владимира ни от меня, ни от дедов моих и прадедов испокон веку никаких секретов не водилось.
– Ну, и что же они?
– Утопли – чего же еще. В нашем деле без ошибки нельзя. Лес рубят – щепки летят.
Тут, наконец, он дочистился и повел Илью к своему дому.
– Ты не думай, – говорил он, – я бы и без тебя вылез, не в первый раз. Просто мне интересно было, сколько я в болоте продержусь.
«А старичок с гонором, – про себя думал Илья. – Свою политику имеет, приврать любит». Но вслух этого не сказал, только уздечку намотал на руку, чтобы его сивка как-нибудь в болоте не остался – как-никак, деньги плачены, алтын.
Дед, однако, идет уверенно, сразу видно, что местный. Илья решил его еще на разговор подбить.
– Не скушно ли тебе здесь, дедушка?
– Когда народу много – не скушно. Бывает, каждый день кого-нибудь топишь – тут уж не соскучишься. А бывает, конечно, народу нет. Ну, тогда пойдешь в деревню куда-нибудь, подебоширишь – и вроде на сердце легче становится. А то на русалочью топь пойдешь, русалку поймаешь – тоже весело.
– Что же ты с ними делаешь, с русалками?
– Да уж известно что, не уху же из них варить! – и Святогор захохотал.
– Не противно тебе? Ведь нечисть они, погубишь христианскую душу.
– Ну, кто нечисть, а кто не нечисть – это еще неизвестно. Нормальные женщины, только у воды живут. Я одну даже в жены думал взять – уж больно мне приглянулась, да она сама не захотела.
– А хвост?
– Какой хвост?
– Хвост ведь у них рыбий.
– Сам ты рыбий хвост! Нет у них никакого хвоста, и не было никогда. Клевета это все, это бабы из деревни придумали – обидно им, что мужики их к русалкам бегают. Некоторые там с ними и остаются – и ничего, живут. Таких водяными кличут.
– Так ведь это же дьявольщина, дедушка!
– Какая дьявольщина?
– Русалки – это же утопленницы! Народ говорит, что покойницы это.
– Ну, ты хватил! – сказал Святогор неодобрительно. – Может, конечно, они и не очень горячие, но до покойниц-то им далеко. А народу ты не верь. Он, народ наш, врать шибко гораздый. Наш народишко вообще негодящий, это я тебе точно говорю, даром, что христиане. По мне даже жиды – и те лучше. Те хоть свою выгоду блюдут, а наш – не поймешь чего, ни рыба, ни мясо.
– Зачем ты, дедушка, русский народ ругаешь?
– А затем, что хвалить его не за что. Блудит, пьянствует, сквернословит…
– Так ведь это не народ виноват. Время такое, а дурные люди везде есть.
– Время у нас в России всегда такое, – ворчит старик. – А насчет дурных людей я тебе вот что скажу. По-твоему что выходит: люди у нас дурные, а народ – хороший? Из кого же тогда народ состоит?
Илья задумался. Вроде и прав был Святогор, как-то не сходились концы с концами.
– То-то же, зелен ты еще со мной спорить, – наставительно заметил Святогор.
– Все равно, что толку народ ругать – он же лучше от этого не станет. Народ спасать надо, от пьянства, от сквернословия, от татарвы всякой.
– Ну-ну, – проворчал Святогор. – Давай, спасай свой народ. А у меня специальность другая. Моя специальность – топить всяких негодников.
Тут он оскользнулся и снова ухнул в трясину. Илья схватил его за плечи и потянул наверх. Святогор, вытаскиваемый из болота, бранился и брызгал грязной водой. Теперь, дважды искупанный в трясине, он был похож вовсе на какое-то пугало. Илья только головой покачал, на него глядя.
– Ты, дедушка Святогор, возьми вот к ногам дощечки приставь и ходи с ними по болотам – вот и проваливаться не будешь.
– Это почему же я с дощечками проваливаться не буду? Что же я – Исус Христос?
– Дощечки на топь будут опираться – вот и не утонешь.
– Молод ты еще меня, старика учить! – рассердился Святогор. – Тут мои отцы и деды тонули и проваливались, а я, значит, проваливаться не буду! Как я людям в глаза смотреть стану, какой я после этого богатырь?
Так, в приятных разговорах, дошли они до Святогорова жилья. Дом у того был большой, крепкий. Убранство в доме простое, холостяцкое – горшки с прошлогодней кашей, паутина на стенах, да закаменевшая от грязи одежда.
– Я человек простой – где штаны сниму, там их и оставлю, – объяснил Святогор, когда Илья в очередной раз споткнулся и чуть не свернул себе шею.
Поели они, выпили вина, Святогор захмелел и сделался добрым. Илья решил этим воспользоваться.
– А что, Святогор Святогорович, не стать ли нам побратимами? Ты – сильномогучий богатырь, и я тоже.
– А какая мне от этого польза? – спросил Святогор. – Меня все знают, а ты что за фрукт?
– Я тебе жизнь спас.
– Вот об этом лучше не вспоминай. Как говорится, кто старое помянет, тому глаз вон. Давай-ка лучше поедим…
– Да ведь ели уже…
– А ты что мой кус считаешь?
Рассердился Святогор, насупился, смотрит на Илью косо. Замолчал Илья, понял, что лучше со стариком не связываться. Стал есть Святогор один, Илью уж больше не приглашает. Ел, ел, никак остановиться не может. Уже стемнело за окнами, а Святогор все ест. Заскучал Илья, выскользнул потихоньку из дому, стал искать своего Сивку. Хвать-похвать – нету Сивки. Зашел в хлев, а там тоже никакого Сивки нет, сидит на цепи один бурый медведь, облизывается.
– Сожрали моего Сивку! – ахнул Илья. – Живьем сожрали.
Рассвирепел он, выломал из тына жердь – и ну охаживать медведя, в ребра ему тыкать. Разорался медведь, встал на дыбки, передними ногами на Илью машет – хочет укусить, да цепь не пускает. А Илья его – по черепу, по зубам, по хребтине, по ребрам, опять по черепу – побеждает русский богатырь! Видит медведь, дело плохо, сейчас забьет его Илья – сел на задние лапы, и стал передними служить, как собака. Но Илья не унимается – жалко ему жеребенка. Забил бы он медведя до полусмерти, но тут вдруг кто-то его самого по мозгам треснул. Тяжело треснул, от души.
«Еще медведь!» – ахнул Илья про себя. Повернулся, а там Святогор: в руках – дрын, в глазах – строгость.
– Ты что же моего Мишку бьешь? – спрашивает он сурово. И еще раз – хресть богатыря по черепу.
– А почто он моего Сивку съел? – оправдывается Илья.
– Кому твой Сивка нужен, он с той стороны дома стоит!
Обошли они дом, и действительно, с той стороны дома Сивка на привязи пасется. Живой, невредимый, только вроде как еще более паршивый.
– Да, – говорит Илья, – ошибка вышла, признаю.
– Да мне-то что от того, что ты признаешь! – говорит Святогор. – Ты умей ошибку исправить!
– Как же ее исправить?
– А уж не знаю, как. Только, пока не исправишь, назад не возвращайся. И Сивка твой у меня пока побудет.
С этими словами прогнал Святогор Илью со двора. А на улице уже ночь, вокруг – Русь, куда идти – непонятно. Поплелся он со двора в лес, а чтоб не так страшно было, запел богатырскую песню – в уме, чтобы волки не сбежались. Далеко решил не отходить, выбрал дерево повыше и полез на него. Долез до середины, свил себе гнездо в ветвях и устроился там – птичка, а не богатырь.
Сидит Илья, думает горькую думу, о том, как через посредство разных ненормальных стариков страдают русские богатыри, и не следовало ли бы истребить указанных стариков в корне, чтобы не смущали людей своими глупостями. Так за этими мыслями он и задремал.
Посреди ночи словно зазвенело в воздухе, словно свет какой полился во все стороны. Илья навострил уши, стал оглядываться, и видит – собрались на поляне русалки в цветочных венках и хороводы водят, будущих утопленников приманивают. Сами русалки голые, глаза у них большие, черные, волосы длинные – ничего не скажешь, симпатичные женщины. Трудно устоять русскому богатырю против такого соблазна, но у Ильи дома Богом данная жена, мать, пес Мурза, хозяйство большое – зачем ему эти бесовские прелести?
Повернулся он на бок в своем гнезде и захрапел богатырским храпом. Поняли тут русалки, что провалилось их предприятие, посрывали с себя венки, да и разбежались в голом виде по лесу – пустились, наверное, во все тяжкие. Всю ночь Илья проспал беспробудным сном, а наутро кто-то стал его за дерево трясти.
Проснулся Илья, закричал изо всей мочи:
– Эй, добрый человек, не тряси дерево! А не то я, могучий русский богатырь, упаду тебе на голову – будет из тебя лепешка.
А снизу ему и говорят:
– Ой ты, гой еси, могучий добрый молодец! Ты вот тут спишь-храпишь, а того не знаешь, что Русь спасать надо.
– Подожди, досплю – и пойду Русь спасать! – сквозь сон отвечает Илья, думая, что это с ним так шутят.
Но собеседник его не отстает, снова дерево трясет.
– Русь, – говорит, – тебя дожидаться не станет: сгинет по обыкновению – и все дела. Сейчас же иди освобождать ее от врагов. Татарва и половцы обступили Чернигов, не сегодня-завтра падет город.
Услышал это Илья – не до шуток ему стало. Полез он поскорее с дерева вниз, но подломилась под ним ветка, полетел богатырь вниз. Летит и думает себе: «Ну, смерть моя пришла! Сейчас так меня вдарит о землю, что с покойным родителем разговаривать придется».
Только успел подумать – глядь, а земля уже близко. Стал он читать «Отче наш», едва дочитал до конца – вдарило его о землю.
От удара проснулся Илья, видит: лежит он на полу в избе у Святогора – во сне с лавки свалился. Значит, приснилось ему все, причудилось? Не может такого быть. Огляделся он по сторонам, видит, точно, лежит он не в лесу, а у Святогора в избе. Что, выходит, и медведя не было? И русалок тоже? А Чернигов как же? Обступили его враги, или же еще нет? А, может, то был вещий сон? Решил он на всякий случай до Чернигова добраться и посмотреть, что там такое происходит.
Поднялся Илья с пола, поел вчерашней каши из горшка и вышел на двор – Святогора искать. Но Святогора нигде нет, только Сивка пасется у тына. Пожал плечами русский богатырь, стал развязывать Сивку. И тут увидел записку на березовой коре, а в записке сказано, что его, Святогора, нет дома – ушел за русалками охотиться. Усмехнулся Илья, покачал головой.
– Вот, брат, как оно в жизни бывает, – сказал он своему Сивке. – Одни землю родную спасают, а других хлебом не корми – дай за русалками побегать. Уж и не знаю, что там дальше со Святой Русью будет при таком безобразии!
Глядит – и жеребенок его сомнения разделяет, ржет осуждающе. Тем не менее, поблагодарил Илья отсутствующего хозяина, поклонился дому, да и пошел на все четыре стороны. Идет, торопится, позади него Сивка трусит на манер собачонки, даже вроде как взбрехивает на встречных-поперечных – тоже Русь спасать желает.
Долго ли, коротко – дошли до ближайшей к Чернигову деревеньки. А рядом с Черниговым, верно, стоят вражьи полчища. Собрал Илья всех селян на лесной опушке, стал требовать отчета:
– Каково, по вашему мнению, положение вещей?
Молчит народ, глазами лупает. И то сказать – не до положения вещей ему, напуган, навидался за последние годы всяких страхов и от своих, и от чужих.
– Напали лютые вороги на нашу Русь-матушку, – продолжает Илья.
Народ по-прежнему молчит, ежится. Илья думает: может, не расслышали с первого раза. Повысил голос.
– Напали, говорю, вороги на Русь-матушку – так или не так?
Молчит народ. Напали – так напали, что тут скажешь?
– Что делать будем?
Молчит народ, и только по глазам видно, про себя думает: а что хошь, то и делай! Рассердился Илья, стал их укорять:
– Что же вы молчите – вы же народ! Где же ваша народная мудрость?
Молчит народ, не желает зря свою мудрость показывать. Оно и верно – покажешь раз, а потом всю жизнь ею попрекать будут.
– Ополчение надо собирать! – говорит русский богатырь.
Тут народ, наконец, очнулся, загомонил. Особенно бабы усердствуют, волнуются.
– Куда ж ополчение? Повыбьют мужиков-то! – кричит одна, с ближнего краю.
– То-то и оно, что повыбьют! А яровые кто будет сеять? – надрывается другая.
– Да хрен с ними, с яровыми-то! – вступает третья. – Озимые, озимые кто пожнет, я тебя спрашиваю?
Шумят крестьяне, ничего не разобрать, только и слышно: яровые-озимые, озимые да яровые. Любит народ русский поговорить на сельскохозяйственные темы – этого у него не отнимешь.
– Какие еще яровые? – опешил Илья. – До яровых ли сейчас, когда земля наша стонет под чужеземным игом?
Тут выходит один мужичок, бородатее прочих и, поклонившись, говорит такую приблизительно речь.
– Ты, сильномогучий богатырь, как себе сам хочешь, а нас не трогай. Сейчас Русь-матушка стонет под чужеземным игом, прогоним их, будет стонать под нашим, княжеским. Ей, кормилице, никакой разницы, а нам – тем более.
– Да вы что? – сидючи на печи, много слышал Илья о загадочной русской душе, но такого все равно не ожидал. – Вы серьезно это, или шутки шутите?
– Не до шуток нам, мил человек, – отвечает бородач. – Ты иди-ка себе подобру-поздорову сам знаешь куда, а мы как жили, так и жить будем. Не для того мы тут плодились-множились, чтобы потом нас любой-каждый в искушение вводил. Врагов у России много, а мы одни.
Оглядел Илья толпу.
– Ну что – все так думают?
Примолкли селяне, стыдно им стало. Бородача обратно в толпу затащили, тумаков ему надавали – не будь слишком умным, не позорь звание русского мужика!
Плюнул Илья с досады и прочь пошел. Шел, ломился через лес, Сивку за собой волок – и не заметил, как наткнулся на половецкий дозор. Сразу и не понял, что случилось, только чует – что-то вроде как изменилось вокруг. Глянул – засада. Сивка его заржал и стал пятиться – половцы кругом.
– Рус, сдавайся! – кричат половцы.
Огляделся Илья по сторонам и видит: вокруг толпой стоят маленькие узкоглазые воины, мечами ему грозят, бросают в него, как макаки, камнями. Человек десять даже прицелилось в него из луков. Один камень попал в щеку, расцарапал ее до крови. Нахмурился Илья.
– Ну, ладно, – крикнул угрожающе. – Черт с вами, сдаюсь!
Половцы обрадовались страшно, окружили его со всех сторон, повели в лагерь – знакомиться с ханом и пить кумыс.
В ханском шатре сидел крепкий мужичок в собольих одеждах, чесал вшей. По-русски, впрочем, разговаривал довольно прилично. Пригласил сесть, налил кумысу, стал расспрашивать о самочувствии – словом, встретил богатыря, как родного.
Илья тоже вел себя вежливо, пил кумыс маленькими глотками, на вопросы отвечал уклончиво, а старался сам разузнать побольше. Хан жаловался на притеснения со стороны монголов, которые якобы сгоняют половцев с их исконных земель, и половцы из-за этого вынуждены воевать с русскими князьями, которых искренне уважают.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71162011?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Алексей Винокуров
Тип: электронная книга
Жанр: Современная русская литература
Язык: на русском языке
Издательство: Алексей Винокуров
Дата публикации: 29.09.2024
Отзывы: Пока нет Добавить отзыв
О книге: Из всех русских богатырей Илья Муромец, пожалуй, самый популярный. Однако подлинные обстоятельства его жизни скрыты в силу того хотя бы, что нас и его разделяют многие века. Скудные же сведения, которые можно получить из сказаний и былин, часто звучат фантастически и уж никак не могут развеять мрак неизвестности вокруг его биографии.