Главная страница | Современные любовные романы | Любовь перевернет страницу

Любовь перевернет страницу
Дарья Эхха
Начинающий писатель неожиданно расстается с женой и неожиданно уезжает в солнечный Израиль. Однако разве такие вещи в жизни случаются неожиданно? Как в книге, одно предложение связано с другим, и в жизни все события переплетены. Все на своем месте, на своей странице.

Дарья Эхха
Любовь перевернет страницу
Посвящается всем, кто любит.

Глава 1
– Мне кажется, я влюбилась в Германа. Прости, Ян, – сказала Вера, моя жена.
Ее теплый голос ветром подхватил листы, исписанные нашими же руками за годы долгой совместной жизни. Они шумно упали на пол, перемешались между собой. Затем все стихло. Эта внезапная тишина сдавила мои барабанные перепонки, и я робко облизнул пересохшие губы.
Так оборвался мой привычный мир – всего пара слов, но и их было достаточно. Я вслушался в сказанную Верой фразу, отчетливо зазвучавшую на этот раз уже у меня в голове, пытаясь разобрать ее смысл. Вера и правда произнесла это, или мне послышалось?
Это как, когда глубоко в руку вонзаются острые осколки семейной хрустальной вазы, доставшейся от людей, чьи лица ты видел только на выцветших фотографиях – даже боли, пронизывающей пальцы, не достаточно, чтобы поверить, что древнего свидетеля твоей родословной уже никогда не собрать воедино. Это как, когда падая в глубокий колодец морозным уже потемневшим днем, всматриваешься в круг света, кажущийся яркой вспышкой по сравнению с мраком внизу – изо всех сил тянешься к нему, всем телом стремишься в противоположную падению сторону, пытаясь побороть известные законы физики, но только попросту сжимаешь воздух успевшими оледенеть то ли от холода, то ли от страха, ладонями. Это как, когда… Нет, наверное, хуже.
Так оборвался мой привычный мир. Очередная страница была исписана лишь наполовину, мои кисти дрогнули, потому что жизнь, как мне тогда показалось, у меня закончилась в тот обычный первый июньский субботний день – в двадцать семь лет, в небольшой квартире, не в самом престижном районе потеплевшего Санкт-Петербурга, когда моя жена, самый близкий человек в мире и по совместительству единственный друг, неожиданно призналась мне в том, что испытывает чувства к другому мужчине. Та страница проскользнула в темную узкую щель, в которую ни моя рука, ни рука Веры не смогли бы пролезть, я все еще сжимал карандаш, но что толку – писать больше было не на чем.
Я сидел на новом желтом диване, оттопыренные ножки которого еще пахли свежей сосной, укрывшись с головой одеялом. Передо мной дергался курсор – я уставился на яркий монитор ноутбука. На его клавиши мне с трудом в то утро удавалось нажимать, чтобы продолжить писать детский рассказ, уже давно скучавший на полках моего воображения.
Чуть тронутый черными символами белый лист расплылся – слезы заспешили по моим щекам. Я зажмурился и задержал дыхание – мое сердце и так стучало слишком громко, выдавая Вере мое присутствие – бум, бум, бум – а мне так хотелось просто исчезнуть из реальности, в который я оказался.
Пару дней назад мы с Верой по-крупному поругались и почти перестали разговаривать друг с другом. Вера – человек спокойный и рассудительный, я же – напротив, вспыльчивый и очень импульсивный. В силу своего не умеющего держать себя в руках характера, с трудом выдержав испытание молчанием в несколько дней, я вырвал из блокнота клочок бумаги и накатал скорым почерком своей жене длиннющее письмо. В этом порыве слов, смешанном с чередой разыгравшихся чувств, я рассказал, как мне обидно, что
Вера особенно смотрит на Германа, как мне неприятно, когда она смеется над его шутками, как мне странно, что она ранними утрами перед работой перебрасывается с ним желтым мячом на теннисном корте и поздними вечерами склоняется над плотными листами совместных рабочих проектов.
С Германом, напарником Веры по работе, я познакомился около пяти месяцев назад, однако знал его весьма поверхностно. Первая наша встреча произошла на корпоративном вечере компании Веры, на котором собрались и «дорогие половинки» сотрудников. Вторая – на мирном митинге на одной из главных площадей Петербурга против агрессивных шагов моей страны за пределы своей границы, предпринятых одним холодным февральским днем.
В третий раз мы мимолетно увиделись на тайной ночной встрече, посвященной расклейке агитационных объявлений, посвященных замедлению все тех же агрессивных шагов, по облупившимся столбам города. Наша четвертая встреча была затяжной – Герман любезно пригласил пару коллег, мою Веру, ну и меня заодно, на выходные в Москву, в город, который он хорошо знал, потому что там прошли его детство и юность. А последняя, пятая по счету, встреча, посвященная предстоящему отъезду Германа к своей невесте в страну зеленых холмов и чистых озер и представляющая собой небольшую коктейльную вечеринку, прошла у него в квартире, притаившейся на одной из тихих улиц недалеко от широкой центральной набережной.
На всех наших с Германом встречах мы оба старались вести себя дружелюбно по отношению друг к другу. Несмотря на это, я с трудом подбирал слова, когда разговаривал с ним, я перебирал в голове темы для разговоров, которые могли бы быть интересны такому деловому человеку, как он. Я молчал, когда не был уверен в том, что буду правильно услышан. В общем, я старался произвести на него впечатление хорошего парня. Возможно, мне это удавалось, но все же я читал в его скользящем поверх меня взгляде – Герману я не очень-то нравился.
Отношения с мужчинами у меня с самого детства складывались не самым лучшим образом. Сверстники в школе ехидно подшучивали на тем, что я походил на девчонку: рост с момента полового созревания метр шестьдесят и ни миллиметром выше, округлое лицо с выступающими теплыми щеками, на которых вечно выскакивали ямочки, стоило мне слегка приподнять уголки губ, длинные крученые ресницы, вызывавшие умиленный восторг одноклассниц, маленькие уши, вспыхивавшие от легкого волнения, тонко очерченные губы, которые для окружающих выглядели так, словно были накрашены темно-красной помадой, когда я по своей частой дурной привычке облизывал их.
Мне всегда казалось, что я не нравлюсь мужчинам, что я скорее накатываю на них волну приподнятого настроения. Зато женщины обращали на меня обостренное внимание – однажды одна дама сказала мне, что я напоминаю ей «милого щеночка». Да и сама Вера в юности часто забавлялась тем, что предлагала нам «поменяться местами» – мне отрастить длинные волосы, а ей коротко подстричься:
– Оденемся одинаково, возьмемся за руки – и выиграем приз ну самой милой парочки
во вселенной! Никто и не догадается, кто из нас мальчик, а кто девочка! Вот они удивятся, когда правду узнают!
– Кончай чепуху нести! – уязвленно бурчал я в ответ. – У меня, знаешь ли, и видные
доказательства своего пола есть…
– О-о-о, наш Ян уже совсем большой мальчик, а уши-то, уши опять покраснели! Рано тебе все же на такие темы разговаривать.
Вера хохотала, и взрывные нотки ее смеха пронизывали мое мальчишеское сердце: перед ее искренностью и прямолинейностью, ее дерзкой уверенностью и взрослым, несвойственным шестнадцатилетней девочке, осознанием себя как личности в каждом жесте, слове, действии я не мог устоять. С того самого первого взгляда, брошенного на Веру, еще когда в ответ на: «Сколько тебе лет, Ян?», я мог загнуть не больше десяти пальцев, меня тянуло к этой девочке и отталкивало от нее одновременно, пугало и восхищало ее
присутствие, привлекало и сковывало ее особое ко мне отношение, о котором она никогда не стеснялась мне рассказать.
Вера призналась мне в любви первой, когда ей было тринадцать, а мне десять, хотя я, как и все остальные, знал о ее чувствах ко мне задолго до произнесенных вслух слов. Как только ей исполнилось восемнадцать, она сама предложила нам стать «парочкой», и мы начали встречаться. Тогда я еще ничего не знал о любви и с трудом мог промямлить родителям хотя бы: «Мне кое-кто нравится». Будучи же двадцатишестилетней привлекательной и успешной молодой женщиной, Вера впервые хвастливо замахала паспортом, на одну из страниц которого впечатали мое имя.
В первый день после свадьбы я сказал Вере:
– Ну вот и все, теперь ты стала моей… – и, краснея, добавил, – женой.
– Я уже давно твоя, глупый! – ответила она, – а жена, невеста или подруга – какая
разница – просто набор букв.
Она подошла ко мне так близко, что мы коснулись друг друга животами, и приложила ладони к моему лицу:
– Как только я тебя увидела, сразу поняла, что эти милые щечки никому не отдам!
Теплота рук близкого человека надолго отпечатывается в памяти, но не на памяти разума, а расположенной где-то в самой груди. Неважно, сколько времени пройдет – она изнутри греет так, словно тебя коснулись вот всего секунду назад. Руки Веры всегда были ощутимыми, даже когда вокруг внезапно леденел воздух.
Внезапно температура воздуха заметно снизилась и в тот летний день. Мое укрытие из пухового одеяла напоминало иглу – холод пробирался внутрь, неясно было, что происходило снаружи. Я съежился, плечи слегка затряслись. Закрыв глаза, я представил руки Веры. В груди кольнуло, вдох дался с трудом, и тут мне стало жарко. Только я вытер о штаны вспотевшие кисти, как они снова увлажнились – большие соленые капли падали на неясно выраженные линии ладоней, стекали по пальцам.
Вера приглушенно вздохнула, и я вздрогнул. По полу зашаркали домашние тапки, а через секунду щелкнул замок двери – я остался в комнате один. Осела тревожная тишина, словно в целом мире не существовало никого, кроме меня.
Минут через десять мне удалось очнуться – наконец дыхание восстановилось, и я прислушался к стуку сердца – его жизнедеятельность перестала так бросаться в глаза, а в моем случае – в уши. Оно затихло, и я испугался: а не остановилось ли оно вовсе. Но вместо того чтобы положить руки на грудь, я вдруг схватился за голову. Пальцы сжали волосы и потянули их так сильно, что корни у самой кожи головы приподнялись со жгучей болью. Я поморщился, издав невнятный стон. Этот звук раскатистым эхом ударялся о свежевыкрашенные в зеленый обои, о недавно подаренное мне Верой цифровое пианино, о книги моих любимых писателей, беспорядочно разбросанных на полу, пока его не спугнул громкий и неожиданный для меня хлопок закрывшейся входной двери. Порывистым махом я сдернул с себя одеяло и, спотыкаясь о книги, побежал к кухонному окну. Вытянувшись все телом до боли в мышцах живота, я выглянул на улицу. Прямо подо мной гулко ударился о железную дверь подъезда крепкий замок, и я увидел знакомый черный спортивный костюм и ярко-желтые кроссовки – слегка размытым пятном они отдалялись от нашего с Верой дома.
Моей жене давался почти любой спорт, особенно сильна она была в беге. Пробежке Вера уделяла три или четыре раза в неделю, и я всегда удивлялся: как это ей никогда не надоедает снова и снова выходить на одну и ту же улицу, пересекать одни и те же перекрестки. Ее дух соперничества и врожденное упрямство часто играли решающую роль в одержанных ею или ее командой победах. И мне нравилось читать волевые черты ее характера в том, как она замахивалась для удара, перебрасывала через сетку мяч или вдруг резко срывалась с места, уклоняясь от своего спортивного противника. Тогда, вытянувшись у окна, я особенно хорошо вдруг припомнил это в Вере, и оттого ее поникшая голова и неровная походка вызвали на моем лице мгновенную болезненную гримасу.
В горле пересохло, дыхание снова застряло в груди. Я отошел от окна, склонился над раковиной и торопливо открыл кран. Холодная струя воды освежила лицо, на мгновение я забылся и, широко разинув рот, сделал пару жадных глотков. Тут же я осознал свой поступок: мой желудок уже не раз показывал свою слабость, а непригодная для питья вода из-под крана ему бы точно не пришлась по вкусу. Я высунул язык и напряг брюшную полость, пытаясь выплюнуть уже проглоченную жидкость, но этим только вызвал у себя рвотный рефлекс.
«Жалкий…» – пронеслось в голове, и я вдруг увидел себя словно со стороны. С подбородка стекали капли, я тряхнул головой, закрыл кран и бессильно упал на пол.
Намокшие концы волос щекотали лоб, и мои руки сами собой потянулись к лицу. Я принялся отчаянно тереть верхнюю ее часть, пока боль трущейся друг о друга кожи не обожгла меня так сильно, что невозможно было уже и пошевелиться.
Там, сидя на холодном кафельном полу, я окончательно убедился, что в те моменты, когда думаешь: хуже уже быть не может, и ты, кажется, достиг самого своего дна, случается что-то настолько страшное, что первоначальные твои мысли даже и припомнить неловко.
Говорят, что понимаешь ценность того, что имеешь только тогда, когда теряешь это. А как насчет такого: вес того, что имеешь ощутимо давит глубоко внутри, принося приятную усталость, и вдруг ты теряешь это?
Я несколько раз всхлипнул и ужаснулся хлесткости изданных звуков: по-прежнему было тихо, если прислушаться, можно было услышать, как колыхался воздух от моего собственного дыхания. В окно заглядывали утренние солнечные лучи, они тянулись ко мне, но их старания были напрасны: я продолжал сидеть в знобящей тревожной тени. Рывком я поднялся. Ноги онемели, колени покалывало. Проковыляв в комнату, я наспех надел первое, что попалось под руку – вязанный серый свитер и черные джинсы, кое-как пригладил все еще влажные волосы и выскочил из дома.
Шел я быстро, втянув голову в плечи. Привычный путь затмевался темными пятнами перед глазами, и я и не заметил, как оказался на ступенях здания метрополитена – жаркий воздух дыхнул на меня из приоткрывшихся дверей. Скользя вниз по эскалатору, я смотрел перед собой, но все еще ничего не видел.
«Мне кажется, я влюблена в Германа…» – снова и снова, снова и снова слышал я эти слова. Они стучали в висках, щелкали на языке, кололи в груди.
– Как же так вышло? – спросил я себя, шевеля губами, но ответа не нашел. Вместо ответа, я все думал: могло ли все это происходить не со мной, не по-настоящему? Но резкое покалывание в груди усиливалось с каждым сделанным шагом: боль была слишком уж ощутимой для сна.
Написанное после нашей с Верой ссоры письмо я оставил на кухонном столе и вышел на вечернюю прогулку. Домой я вернулся поздно. Моя жена вышла мне навстречу, и по ее глазам я понял, что письмо она прочла.
– Прости, Ян. Наверное, я и правда в последние дни вела себя странно, – сдавленно сказала она. – Может, ты и прав: я часто задерживаюсь, связалась с какой-то мало знакомой компанией… Работаю с ними всего шесть месяцев, а о тебе совсем позабыла. Ты у меня тут совсем один, пишешь свои рассказы, скучаешь… Но, знаешь, я поняла, что мне лучше в твоем мире.
Она перевела дух, а затем добавила:
– Помиримся?
Я прикусил нижнюю губу, но ничего не смог ответить.
Скрепя колесами подкатил поезд. Я поморщил нос, вспоминая свое молчание.
Накиданные на белый лист слова в том дурацком письме, вызвали у меня тяжесть в желудке. Я всегда была таким: чувства опережали разум, а громкие фразы вырывались вперед, в самое начало повествования, разрывая его складность и стройность. Кажется, я написал Вере что-то о том, что мой мир перестал быть ей нужным. Кажется, я упомянул, что
Герман и другие коллеги моей жены – те люди, которые занимали все ее время, мысли и планы. Иногда мой длинный язык немел, и я не мог вымолвить ни слова, а руки лишались всех сил, стоило мне сесть перед начатым новым произведением и коснуться подушечками пальцев клавиатуры. Однако тогда и язык, и руки охотно и слаженно взялись за дело и, ни секунды не сомневаясь, вытянули из меня мои в не силах больше сдерживаться эмоции и оформили их рваными буквами.
Это был вторник, а через пару дней наступила та суббота.
Вечер накануне был последним рабочим днем Германа. Вера и другие работники договорились заскочить в модное кафе рядом с их офисом после работы – проводить напарника и пожелать ему хорошей дороги.
Я ждал Веру дома, наблюдая, как меркнет в комнате дневной свет. Стрелки часов показывали, что до нового дня оставалось уже полтора часа. Я заволновался.
На кухне робко потрескивал холодильник, меня клонило в сон. Тогда я взял телефон и наскоро набрал сообщение:
«Ты где? Уже поздно».
«Скоро буду. Заехала к брату: попросил помочь. Ложись без меня», – мгновенно пришел ответ.
Внезапно истошно завыла сигнализация припаркованной под окнами машины. Я взглянул в сторону окна. Ветки высокого вишневого дерева слегка покачивались, блеклый свет фонарей выглядывал из-за них и подрагивал. Я не знал, как помириться с Верой – все наши нечастые ссоры обычно начинались и заканчивались сами собой. Если подумать, Вера – не из тех людей, кто много говорил об испытываемых чувствах. Она всегда открыто говорила о том, как относится к другим, как сильно любила меня, но дверь к своим собственным переживания она держала закрытой. Мне с детства было любопытно: как такому яркому и жизнерадостному человеку, как она, удавалось так легко прятать внутри себя сдавливающую тоску, сковывающее сожаление. Вот я – совсем другое дело: у меня все всегда было написано на лице, я часто говорил, прежде чем думал и беспорядочно разбрасывался по шкале от «само спокойствие» до «уберите от меня все острые предметы – я себя не контролирую». Да, в тот вечер я не знал, как помириться с Верой, но при мысли о ней во мне отзывалась добродушная улыбка. Я пролистывал страницы прошлого и перечитывал наши с Верой юношеские истории – беззаботные дни, маленькие секреты, минуты радости и грусти. Ближе Веры у меня никого не было, и где бы она ни находилась, если это расстояние превышало длину нашей с ней однокомнатной квартиры, я скучал по ней.
Умывшись, я улегся в кровать, но спать мне к тому моменту расхотелось. Тогда я взял с прикроватного столика планшет и откинул его твердую кожаную обложку. Экран вспыхнул перед глазами. Это был мессенджер, которым Вера любила пользоваться в последнее время. Я потянулся к иконке в виде тонкого перевернутого набок креста, но мое внимание подхватили всплывающие друг за другом строчки. «… мне хочется еще что-то сказать, но я не знаю, что», – написала моя Вера.
«Мне тоже. Я могу начать», – ответил собеседник.
Я перевел взгляд на верхнюю строку экрана и, прочтя пестрящее там «Герман», дернулся – по моему телу пробежала волна колкого электрического тока.
«Буду у тебя через пять минут», – мгновенно ответила Вера.
«Уже жду тебя внизу», – поступил ответ.
Я отбросил планшет в сторону и схватился за свой телефон. Открыв страницу с геолокацией, я посмотрел на синюю точку, подсказывающую мне в любой момент, где именно в этом объемном мире находилась моя жена, если в руках она держала свой телефон. Я присмотрелся, чтобы прочесть названия строго очерченных линий, но прежде чем глаза увидели тонкие буквы, я уже неслышно произнес их: точка пульсировала на той улице, где я в последний раз видел Германа – там, где он жил.
Щеки у меня зачесались, я по привычке облизнул губы. Они слегка отдавали мятной пастой, тут же высохли.
Не помню, было тогда жарко или холодно. Наверное, я оказался в полосе вне физического пространства, где привычно ощущения притуплялись – я не замечал ни температуры воздуха, ни температуры собственного тела. Мышцы сдавило так, что я почувствовал, как мой живот касается внутренней стороны поясницы. Я отправил сообщение
Вере: «Ты впервые солгала мне. Я прочел твои сообщения Герману».
Я встал с кровати и подошел к дивану. Упал на него всем телом, и это было
последнее, на что хватило моих сил. Все потемнело. А когда утром я открыл глаза и приподнял голову, я обнаружил на кровати свою спящую жену, не зная, что уже тогда потерял ее.
Яркие лучи вонзались в гладкую поверхность реки. Я, щурясь, сидел на ступеньках, спускавшихся от уже успевшей позеленеть травы к качающейся на ветру воде, уперевшись руками в колени. Моя голова давила на кисти, затекшие от неподвижности моей позы. Со стороны могло показаться – поза задумавшегося о высоком, но на деле – поза того, кто хотел как можно сильнее слиться с пейзажем вокруг. Я пытался слиться с серым шершавым камнем, щедро нагретым солнцем. Время для меня остановилось, постепенно тускнели звуки вокруг.
«Должно быть, Вера уже вернулась с пробежки», – сказал я себе. Эта мысль оживила меня: я достал из кармана телефон и снова открыл страницу, показывающую геолокацию.
Вера была дома.
Это был первый день лета, первый выходной, и парк наполнился желающими прикоснуться к природе петербуржцами. Дети волочили за собой велосипеды и самокаты, быстро семеня ногами по песчаным дорожкам. Их родители шли рядом, громко наказывая им не спешить. Я же сидел рядом с невысоким кустом шиповника и, кажется, был единственным таким в том парке – одиноким, тихим. Я задавался вопросом: что именно со мной произошло?
Обычая ссора, обычное поведение неразумных супругов. Вроде все, как у многих. Но как же тогда все пришло к тому, что Вера сказала мне, что влюблена в другого?
«Мне кажется…» – произнесла она в начале своей фразы. Подул резвый ветер, и волосы на лбу закололи глаза. Слезы вот-вот готовы были вырваться, и, чтобы не расплакаться, я громко зашмыгал носом – вдох, выдох.
Прошли минуты. Я бросил равнодушный взгляд на экран телефона. Точка сместилась. Местоположение: аэропорт. Руки мои не колеблясь набрали номер Веры, я и вздрогнул от дробного эха телефонных гудков.
– Алло? – услышал я жену где-то вдали.
– Ты в аэропорту? – спросил я надломившимся голосом.
– Да.
Я закрыл глаза и уткнулся лбом в колени. Мы оба выдержали паузу.
– Куда ты летишь?
– В Москву. Останусь там на выходные.
– Зачем?
Ответ и так был мне известен, но я не верил, что услышу его от моей Веры, если спрошу. Я отчаянно ждал того, что она посмеется, скажет, что все происходящее – шутка, и что слова ее рассеют дым, предвещавший разворачивающуюся в моей душе катастрофу.
Мимо пронесся мальчишка. Расставив в стороны руки, он выписывал на земле широкие полукруги и громко гудел. Этот звук больно ударил меня по ушам, я положил руку на грудь и потряс головой.
– Герман улетает в понедельник. Я должна увидеться с ним и поговорить…
– Значит, это все?
Мальчишка снова пролетел мимо меня, а затем быстро умчался. Его голос поддел воздух плещущейся воды, расходящиеся друг от друга волны ударились о каменные стены.
– Значит, это все? – повторил я.
– Думаю, да, – голос Веры совсем стих. – Прости, Ян.
Какая-то неизведанная мощная сила придавила меня к камню. И если я еще и не слился с его серостью, то в тот момент был максимально близок к этому. Моя грудная клетка сжалась, сдавила легкие. Казалось, я потерял голос – не мог напрячь голосовые связки, чтобы ответить, хотя подходящие слова все-равно не приходили на ум. Они ударялись о голову и разбивались на ничего не значащие звуки, звуки, перерастающие в безмолвный крик. Я вскочил, сжал кулак и, собравшись с силами, сказал:
– Не улетай.
– Прости, Ян. Не могу.
– Постой… я сейчас же вернусь домой, и мы все обсудим. Вера?
– Правда, не знаю, как все это между нами вышло. Но я не могу не полететь сейчас к нему.
Зрение потеряло свою остроту. Ничего не видя перед собой, я сосредоточился на подрагивающем голосе моей жены.
– Давай просто поговорим?
– Не могу. Мой вылет – через десять минут. Посадка уже заканчивается.
– Вера, постой! – крикнул я.
Над залитой солнцем рекой вспорхнули птицы. Шелест намокших перьев слился с негромким колыханием ветра в деревьях на другом берегу. Я почесал сморщенный лоб. В телефоне послышались короткие всхлипывания.
– Я должна идти. Поговорим, когда вернусь.
– Постой, Вера… – в запыленном отчаянием облаке слов, я искал главные. – Мы больше не любим друг друга?
– Не знаю… Я правда не знаю.
Показалось, что весь кислород куда-то исчез. Я открыл рот, чтобы взять побольше воздуха, но не мог решиться даже на короткий вдох.
– У меня сильные чувства к Герману. Я сама поняла это только вчера. Помнишь, я просила тебя помириться? Я сказала, что мне дорог твой мир, но ты не слышал меня. Если бы мы тогда просто поговорили.
– Я не знал, что сказать…
– Ну а Герман вот знал!
Голос Веры наэлектризовался. Она громко сглотнула.
– Пожалуйста, не улетай, – сказал я. – Мы же – самые близкие друг другу люди. Мы сможем все это разрешить!
– Не могу, Ян. Правда не могу.
Вера плакала, плакал и я. Слезы, громко вырывающиеся из самой глубины души, стекали по нашим лицам на разных концах провода в своем собственном ритме. Я вслушивался в звуки, влетавшие в горячее от телефона ухо, и с каждым новым слезным звуком Веры сильнее прижимал кулак к груди. Мир вокруг перестал замечать иные признаки жизни – все сосредоточилось на одном слуховом восприятии.
– Давай просто встретимся, – сказал я тихо, – давай просто поговорим вдвоем, словно никого больше не существует. Мы же – семья. Просто дай нам шанс.
– Прости, Ян, мне нужно идти.
– Не улетай, Вера. Не бросай нас сейчас…
– Я не могу. Я должна уехать и подумать обо всем.
– А как же я?.. Как же мы?
– Я не брошу тебя, не переживай. Пока ты не начнешь зарабатывать на своем писательстве, я буду помогать тебе. Я что-нибудь придумаю. Но сейчас, я должна идти.
Она запиналась, спотыкалась на каждом начатом слоге.
До меня не сразу дошел смысл ее последних слов. Я окончательно перестал понимать, что на самом деле происходило со мной в те минуты. Голова окунулась в горячий пар, и теперь уж и звуки размывались: то приглушенно позвякивали, то прерывисто вибрировали на кончиках ушей.
Я продолжал молить Веру не уезжать. Я говорил о том, что смогу помочь ей во всем разобраться, что любовь и влюбленность – ведь разные чувства. Я уже не мог контролировать слова, и им пришлось самим связываться в простые предложения, разделяющиеся моими хриплыми рыданиями. Но Вера все только повторяла: «Прости, Ян».
Она повесила трубку, я остался стоять посреди несущегося своим чередом лета, которого когда-то так волнующе ждал.
Домой я поехал тем же маршрутом, на метро. Вокруг все было по-прежнему. Люди спешили по эскалаторам, кто – вверх, кто – вниз, громко и монотонно объявлялись названия станций, ритмично постукивало железо. Я облокотился на дверь вагона и осмотрелся: да, все было как обычно. Я тоже внешне ничем не выделялся среди других людей – просто человек, движущийся в темпе скорого подземного поезда. Но чем спокойнее я стоял, тем острее чувствовалась граница между тем, что было внешне, и что – внутри.
Меня сносило с ног мощное цунами. Не жалея ничего на своем пути, оно разрушало здания, возведенные поочередно за двадцать семь лет моей жизни, покрывало водой намеченные на моем будущем дороги, окончательно убедив меня в том, насколько хрупок и беспомощен иногда человек.
Я всмотрелся в лица стоящих и сидящих рядом – спокойные, сдержанные, и мне подумалось, что спокойствие и сдержанность, возможно, были лишь маской – каждый из них мог переживать внутри себя свое собственное стихийное бедствие. Совсем как я тогда. Я не мог молчать, но и кричать не было сил. Мне было тяжело дышать, но легкие как исправный заведенный механизм наполнялись воздухом и выталкивали его из себя. Мой организм перешел в режим чрезвычайной ситуации и как-то работал сам собой. Как-то, а я лишь тонул в собственном крушении, терзающем меня от боли, которая ощущалась буквально каждой клеткой тела. Раз в минуту или две широкий кулак изнутри ударял в ребра. Гортань сдавливали холодные спазмы. Еще удар, думал я – и наступит конец, но я продолжал жить.
Вернувшись домой, я бессильно плюхнулся на кровать. Часы уже отбили шесть вечера. Я не ел, не пил с самого утра. Но это не волновало меня. С тех пор как я утром
перешагнул порог своей квартиры, меня перестали волновать эти привычные действия, я словно бы позабыл, каково это – быть нормальным разумным человеком. Так я пролежал до двух часов ночи. Глаза щипало, а мышцы лица сводило судорогой.
Приподнявшись, я достал из кармана телефон, позвонил Вере. Гудки равнодушно коснулись уха.
– Еще не спишь? – спросила моя жена негромко.
Я не успел ответить ни слова и снова заплакал. «Ну откуда, откуда у взрослого мужчины может быть столько слез?» – звенело в голове.
– Не плачь, Ян. Я тоже ничего не понимаю. Но я скоро буду дома, и мы с тобой сможем обо всем поговорить.
Услышав это, я приподнялся на локтях:
– Скажи, ты вернешься? Нет… Мы сможем все вернуть?
– Ну конечно, я вернусь! Билеты у меня уже куплены. Просто дождись меня.
Постарайся отвлечься, поспать.
– Вера, почему ты не сказала мне раньше? Почему не сказала, что чувствуешь, что что-то не так?
Она помедлила с ответом:
– Сама не знаю. Все просто обрушилось на меня вдруг. Наверное, что-то случилось между нами в начале этой зимы. Кажется, я сама запуталась…
– Знаешь, сегодня я ехал домой и думал: как люди возвращаются к нормальной жизни после пережитого цунами?
– О чем ты?
– Знаешь, иногда смотришь на человека и думаешь, что понимаешь о нем почти все.
Но ведь неясным остается самое главное из того, что надо бы знать о другом – то, что на самом деле происходит внутри него. А ведь он зачастую и сам не может объяснить себе происходящее в собственной душе.
Я облизнул губы и встал с кровати.
– Но после цунами обязательно приходят те, кто всеми силами восстанавливает место катастрофы, кто лечит раненых, кто записывает имена пропавших… Я бы хотел, чтобы мы снова стали спасателями друг для друга.
– Я тоже, – сказала Вера шепотом.
Эти два коротких слова придали мне сил, и я почувствовал ровный пол под ногами.
Пальцы упирались в половицы, покачивающиеся от моих спонтанных мышечных сокращений. На них лился зыбкий ночной свет.
– Ночуешь у него?
– Нет, конечно, в отеле. Здесь было так тихо, когда я заселилась, будто я – единственный их посетитель. Но как только я легла, в соседнем номере стало происходить что-то странное.
– Странное?
– Я даже подумала, что там снимают фильм для взрослых.
– Жуть какая! Что за отель ты нашла?
Мы оба рассмеялись. Тихий смех Веры пронесся по комнате, и я понял, что это именно тот звук, который я бы хотел слышать дома.
– Пора спать. Давай до моего возвращения созваниваться не будем? – сказала Вера, зевая. Голос ее снова был знакомым, мне стало тепло. Я отчетливо представил, как она сонно разлеглась на всю кровать.
– Накручиваешь волосы на палец? – спросил я.
– Откуда ты знаешь?
– А сейчас ты нахмурилась?
– Эй! Ты что, подглядываешь за мной?
Я рассеянно улыбнулся, а Вера сказала:
– Давай созваниваться не будем. Постарайся просто ни о чем не думать. Я скоро приеду.
Следующие два дня я провел как в бреду. Я не мылся и продолжал голодать. Спал в перерывах между рыданиями, но даже во сне мне снилось, как моя жена снова и снова говорила мне: «Прости, Ян…» Мы с Верой не созванивались, как и договорились, я ждал ее приезда, догадываясь о том, что меня ждет – мессенджер на планшете все еще был открыт, я поддался трусливой слабости и продолжил читать сообщения.
Они желали друг другу спокойной ночи, нежно писали о том, что скучают, отправляли друг другу трогательные картинки. Смыл этих действий смутно касался моего сознания, но всячески увиливал от напрашивающихся выводов. Я говорил себе, что двое любящих людей всегда смогут найти решение, на каком бы темном пути они однажды вдруг не оказались. «Силуэт близкого человека не затмит даже самая кромешная тьма», – словно мантру повторял я себе, переворачиваясь с боку на бок. Я верил, что двое любящих людей, проживших касаясь плечами друг друга дольше, чем они жили порознь, с самого детства, если и испытывают трудности в отношениях, то очень серьезные, очень глубокие, но трудности эти всегда преодолимы. Я верил, что двое любящих людей связаны нитью, что за годы только крепчает. Наступает момент, когда эту нить уже не оборвать – становится подобна металлическому пруту. Я верил во все это, но страх пересиливал веру. Да и само слово «вера» казалось мне тогда какой-то горькой насмешкой судьбы.
Понедельник дался мне труднее воскресенья. Раньше чем успело взойти солнце, я сполз с кровати и бесцельно прошелся по квартире. Потом снова залез под одеяло. Только к вечеру я привел себя в порядок. Все ощущалось слишком остро: капли горячо хлестали меня по опухшим щекам, я сделал похолоднее, язык заколола вода, показавшаяся ледяной.
Я с нетерпением ждал возвращения своей жены, и мне казалось, что стоит ей появиться дома – тянущиеся друг за другом минуты остановятся. Должно быть, мне хотелось, чтобы время остановилось, а еще мне хотелось, чтобы Вера своими руками дернула за болтающийся передо мной шнурок, до которого я все никак не мог дотянуться, сколько ни пытался: чтобы ушла боль, чтобы снова стало светло.
Заскрежетал проворачивающийся в замке ключ, он больно резанул меня под ребрами. Схватившись за нижнюю часть тела, я выбежал в прихожую, проскальзывая по холодному кафелю. Открылась дверь, и показалась Вера.
Она зашла в квартиру и, слегка склонив голову вправо, посмотрела на меня. Пожав плечами, сказала:
– Привет, Ян.
Я выхватил из ее рук сумку и поставил ее на пол. Вера стянула летний плащ, бросила его на вешалку и прошла на кухню. Я – за ней. Она села за обеденный стол, я – тоже.
Передо мной вспыхнуло размытое лицо женщины, когда-то назвавшей меня «милым щенком».
– Похудел, кажется? Ты вообще ел?
Я опустил голову и уставился на пальцы ног. Ну точно – щенок.
– Тебя как всегда нельзя оставить без присмотра, – продолжила Вера. – Ну что ты за человек? Как ребенок, нет, даже хуже, как какой-то… беззащитный зверек.
Ее слова маленьким молотком ударили по каждому моему позвонку. Я поерзал по полу ногами, робко поднял голову:
– Как перелет? Устала?
– Устала. На работе сегодня был завал. Они там без меня вообще, похоже, ничего сделать не могут.
Я посмотрел на Веру в упор. Вера посмотрела на меня, и в ее глазах я заметил беспокойство. Она сложила руки крест-накрест, ее губы чуть подрагивали.
– Расскажи мне, – произнес я и снова опустил голову.
До меня донесся негромкий вздох.
– Да что тут рассказывать? Я думаю, что я испытываю очень сильные чувства к Герману. Не знаю, как так вышло.
– Но ведь твоя влюбленность может пройти, если ее не поддерживать?
– Нет, Ян. Ты не понимаешь…
Я был полностью согласен с ней – я с трудом понимал, как наша с Верой история дошла до того душащего меня понедельника. Хотелось вырвать ту страницу и сжечь, не оставив ничего кроме легкого дыма, растворяющегося в нагретом моим сбивчивым дыханием воздухе.
– Так бывает. Наверное… – промямлил я, – мы ведь с тобой давно вместе. Трудности – неизбежны. Но Герман уехал, и ты можешь забыть его. Может быть, ты сможешь снова влюбиться в меня.
– Нет, – простонала Вера в ответ, – мы ведь вместе работаем, мы общаемся каждый день. Пойми.
– Но мы ведь мы тоже общаемся каждый день. И ведь мы – семья. Мы можем разобраться во всем? Можем дать друг другу еще один шанс, вернуть нас…
– Нет, Ян, не можем.
Я скользнул взглядом вверх и увидел, как блестят щеки Веры. От этого внутри все сжалось, и я и не заметил, как сам начал плакать.
– Мы же не сдадимся вот так? Мы же – семья. Мы однажды так сильно полюбили друг друга, сможем еще раз. Я сделаю, что хочешь…
– Сейчас я хочу только взять билет и улететь к нему.
Плечи мои потянулись к полу. Я прикусил верхнюю губу.
– Но ведь вы знакомы всего полгода?
– Знаю. Но мы стали очень близки. Мне кажется, мы с ним очень похожи, у нас общие цели, общие интересы…
– Но с тобой мы тоже очень похожи!
– Знаю, я знаю, – Вера через стол потянулась ладонями к моему лицу. Я
почувствовал отдаленное тепло, как от костра, который лишь бегло касается кожи, когда холодный порывистый ветер наклоняет пламя в твою сторону.
Поднявшись, она подошла ко мне и опустилась на колени:
– Прости меня.
– Не надо извиняться. Просто дай нам шанс. Давай вместе исправим все. Мы ведь – семья, правда? Давай бороться за нас…
– Не могу, Ян.
От уверенности, прозвучавшей в Вере, я застыл.
– Что… Что мы будем делать? – спросил я, заламывая руки.
– Пока не знаю. Он ведь тоже несвободен. Ему тоже надо разобраться в том, как нам быть дальше. Знаешь, он уже был однажды женат, семь лет брака и вот – развод. Пока он не знает, стоит ли снова бросать свою семью.
– Он не знает. Но ты свою уже решила бросить…
Тяжелые ветки, склоненные ветром, потянулись к окну. Вера поморщилась и простонала:
– Я еще ее не бросила. Мне нужно время, чтобы разобраться в себе.
После гнетущей паузы она добавила:
– И, наверное, нам нужно пожить пару недель отдельно.
Моя жена еще что-то произнесла, но ее фразы не достигли меня. Они замерли в воздухе невидимым полотном между нами. Родную мою Веру я пытался разглядеть сквозь него. Она была рядом, но я не мог коснуться нее. Важные чувства, которые я старательно облекал в слова, ударялись об эту легкую преграду и возвращались ко мне обратно. Мы впервые не могли услышать друг друга, и потому ко мне все ближе подкрадывалась мысль, что я не смогу вернуться туда, где мы с Верой были прежними собой.
На следующий день Вера рано уехала на работу, а я снова остался один в нашей квартире. Бродя из угла в угол, я спотыкался взглядом о наши семейные мелочи: фотографии со свадьбы друзей, прикованные магнитом на холодильник, глиняные тарелки на полке, которые мы слепили на одном из первых свиданий, когда были еще детьми, брошенный на окне полуисписанный блокнот, хранивший названия мест, которые мы мечтали посетить.
Говорят, что душевное и физическое состояния тесно связаны. После ухода Веры меня пробила дрожь в руках и ногах. В тот момент я стоял в коридоре, а сил добраться до кровати у меня уже не было. Тогда я лег на пол и прижался щекой к полу. Свет экрана телефона врезался в глаза, я наскоро набрал сообщение одним пальцем: «Вера влюбилась в другого» и отправил его сестре.

Глава 2
– Я просто в шоке! – выпалила Тома. – Собирай вещи, переночуешь у меня.
– Ты же живешь у предков, – выдавил я из себя, сомнительно смотря на сестру: может, не стоило ей рассказывать?
Тома родилась на четыре года раньше меня. Она всегда была для меня настоящей старшей сестрой – при мне не унывала, присматривала за мной и отчитывала за каждый мой неверный шаг. Когда в детстве я отпрашивался у родителей на вечерние встречи с приятелями, в мою сторону направлялся один и тот же вопрос:
– Тамара пойдет с тобой?
– Пойдет. Ненадолго, – неохотно отвечал я.
– Домой – только вместе с ней. Слушайся сестру, Ян!
Так было всегда. Тогда я был мальчишкой, на которого давил груз ожиданий родителей – они хотели, чтобы я вырос сильным мужчиной. Но рос я медленно, сил у меня было немного, поэтому я нередко запирался в своей комнате, чтобы просто остаться наедине с собой – с единственным, кто ничего от себя не ждал. Сидя в закрытой на замок комнате я наслаждался своей скромной свободой. Свободы стало больше, после того как я встретил Веру. Когда она стояла рядом со мной, я мог лететь ввысь даже на еще не уверенных, не окрепших крыльях блуждающего по миру подростка.
Моя сестра Тома тоже не могла дать мне ощущение свободы, но с ней было легло.
Особенно легко с ней было быть младшим братом, и когда нить ожидания моих родителей натягивалась так туго, что казалось вот-вот лопнет, я упивался моментами, когда нужно было просто плестись следом за фигурой моей Томы. Она взяла меня под свой контроль, когда сама была еще ребенком, и ответственно боролась за мою спокойную жизнь. Я нередко ощущал в ней то гордое чувство, пылко охватывающее мою сестру, когда она успешно справлялась со своей задачей быть для меня старшей. Вскоре в нашей семье появился еще один ребенок – я впервые увидел Аню двенадцатилетним. Мы с Томой как могли помогали родителям с непоседливой сестрой – маленькая Аня никому не давала передохнуть. Но даже тогда для Томы я оставался самым младшим в семье.
Как и жаждали того мои родители, я стал мужчиной, но с Томой я все еще позволял себе быть незрелым мальчишкой. Мы виделись не так часто, как раньше, и нельзя было сказать, что были уж очень близки, и все же спина Томы мне по-прежнему казалась надежной, за ее спиной хотелось прятаться.
– Я просто в шоке! – повторила Тома, смотря на меня округленными глазами. – Никогда бы не подумала, что она на такое способна.
– Не делай поспешных выводов, – замахал я руками. – Все очень запутанно, она сама ничего не понимает.
– Не понимает… Все запутанно… Сколько еще ты будешь это повторять мне тут!
Тома запрокинула голову назад и прищурилась:
– Ты что, вообще не злишься?
Я бросил на сестру удивленный взгляд: отчего она спрашивает меня об этом?
– Я просто хочу, чтобы она вернулась. Вот и все. Какая тут может быть злость…
– Забудь об этом. Ты должен понять, что есть вещи, которые прощать нельзя!
– Об этом легко говорить, наблюдая со стороны. Но, оказавшись внутри самой ситуации, такие фразы теряют свою громкость, Тома.
– И слышать этого не желаю! – Тома вскочила со стула так резко, что чуть не грохнулась. – Я ее точно не прощу никогда! Все, для меня этот человек – предатель. И если ты не будешь злиться, я разозлюсь за тебя!
Никогда бы не подумал, что услышу от сестры подобные слова. Никогда бы не подумал, слова эти будут обращены к моей Вере. Я понимал, что Тома пыталась защищать меня, и от того, что она – на моей стороне, мне должно было быть приятно. Но странным образом все, что раньше приносило различные оттенки чувств, теперь же ощущалось блекло. Я устало посмотрел на сестру и неуверенно улыбнулся. В душе моей скрежетал страх: что делать дальше, как дальше жить? Тяжелыми ватными тучами эти вопросы висели над моей головой. Стоило мне подумать о чем-то отвлеченном – что съесть, куда я положил носки, которые только что держал в руках, чей номер разрывает мой сотовый телефон – они наливались все больше, и я уже слышал сердитые раскаты грома. Все, что я делал – думал о Вере, а остальное фоном мелькало передо мной. Нет, я и правда не злился. Я лишь сильнее осознавал, как сильно любил свою жену. Все, что я тогда чувствовал – изнуряющую боль. Оказалось, что моя жизнь мне не принадлежала – она зависела от Веры. Оказалось, что мою жизнь легко было столкнуть с рельсов, по которым она ритмично мчалась. Я много раз представлял себе свое будущее, но ни в одном из его вариантом я не видел себя без
Веры. Как ребенок, который вдруг остался без любимой игрушки, я смотрел на пустые ладони, не понимая, что ими делать дальше.
– Собирай вещи, говорю. Тем более, она сама предложила пожить отдельно. Я тебя здесь не оставлю. Ты даже похудел за эти дни… Так и вообще исчезнешь.
– Не поеду я к родителям. Я еще не готов им ничего сказать. Да и что говорить – лишь зря тревожить.
– Послушай, Ян. Не хочу напоминать тебе, но ситуация у тебя непростая – ты безработный писатель, который не написал еще ни одной серьезной книги. Квартира у вас одна на двоих, машина – тоже.
– О чем ты вообще? – простонал я.
– Зная тебя, ты уже через месяц останешься не то что без крыши над головой, она с тебя и последние штаны снимет!
Я склонил голову набок и затряс ею.
– Да что ты вообще несешь?! Мы с Верой знаем друг друга всю жизнь, и она никогда не пойдет на такое! И при чем тут вообще квартира?..
– При том, что дележка квартиры – занятие премерзкое.
– О чем ты, Тома? Ничего мы делить не собираемся. И потом, мы никогда до такого не дойдем… Вера и я – у нас совсем не такие отношения.
Тома подняла правую бровь и заводила ногами по полу:
– Это я уже заметила.
– Хватит, я серьезно.
– Я тоже серьезно. Пора тебе посмотреть правде в глаза, Ян. Дойдет до развода – придется делить. Подумай, где жить будешь. И на что. А если у тебя нет ответа – слушай меня и родителей, мы тебя в обиду не дадим.
Я издал жалкий стон. Наш разговор повернул совсем не туда, куда было нужно. Я понимал, что не смогу объяснить сестре всего, что чувствовал. Я не знал, каким путем идти дальше, но был уверен, что обойду указатель «Развод» любым способом. Возможно, тогда я все еще верил, что что бы ни произошло, у нас с Верой найдутся силы выпутаться, и как бы далеко не было спрятано решение, мы сможем его отыскать. Наша с Верой ссора казалась мне запутанной, как и наши несшиеся сквозь года чувства. Но моей сестрой история читалась яснее – предательство, развод, конец. Глядя на спокойную Тому, у меня складывалось впечатление, что она уже построила в своей голове четкий план действий. Я позавидовал ее уверенности и готовности вот так просто принимать изменения жизни.
И все же пока мы с Верой не могли подобрать точное слово для того, что проходило в душе каждого из нас, рано было действовать, рано было загадывать, рано было искать объяснения, как бы отчаянно я в них ни нуждался. Неопределенность сверлила изнутри, и я готовился к тому, что с болью придется пожить еще какое-то время до тех пор, пока мы с Верой не поймем, как нам быть дальше. Мир без Веры мне был не нужен, но я не мог сказать это сестре. Тома выглядела уверенной, но я приметил, как она пару раз потянулась руками к шее, нервно почесалась, вместо вилки она ухватилась за ложку. Чем-то Тома была похожа на Веру – та же категоричность и твердая убежденность в себе – качества, которые восхищали меня, но почти отсутствовали во мне. Возможно, сестра ждала, что я сорвусь с места, побросаю вещи в чемодан и скажу: «Да пошло оно! Я и сам прекрасно проживу!», но я не мог так сделать – Вера была дорога мне, как никто другой. «Вчера, сегодня и завтра…» – прошептал я, и никакой поступок не мог перекричать эти мои слова.
Под гнетом моей сестры, я все же решил, что пару дней поживу у родителей – Тома намеревалась следить за мной, чтобы я не умер. Да и мне не хотелось вытеснять Веру из дома.
Я кое-как запихнул вещи в сумку. Честно, мне было безразлично, что брать с собой.
Дни обещали быть тяжелыми, а в такие моменты мне было все равно, что есть, уж не говоря о том, во что себя одевать.
– Я поживу с родителями пару недель, – сказал я Вере по телефону. – Ты побудь дома, приходи в себя. Только…
– Да?
– Только не бросай меня сейчас, ладно? Если тебя что-то беспокоит, сразу же позвони. Если тебе тяжело или грустно – неважно по какой причине – просто поделись этим со мной, как раньше. Хорошо?
Я припомнил вопрос сестры: злость – точно не то чувство, что наполняло меня. Вере тоже было непросто, мне хотелось помочь ей. Но я был, возможно, единственным, чью помощь она не могла в тот момент принять.
Когда мы с Томой вошли в квартиру родителей, я ощутил режущую боль в висках.
Усталость последних дней сосредоточилась на этой рези.
– А где Вера? – спросила мама, выглядывая в коридор.
По дороге я готовился к ее расспросам, но как только прозвучал прямой вопрос, все мои заготовленные ответы растаяли в потоке моего затуманенного головной болью разума.
– Я сегодня один. Останусь на ночь. Вернее, останусь на пару дней.
– А что случилось? – спросила мама серьезно.
Я помотал головой.
– Поссорились?
– Ну да, немного, – ответил я быстро и засеменил в свою детскую комнату.
Мама поспешила за мной:
– Как поссорились? – в ее словах было столько удивления, как будто это не она первая догадалась обо всем. – Сильно?
– Говорю же, немного.
– Врешь. Что стряслось?
Я сел на кровать. Потом встал, подошел к комоду и выдвинул верхний ящик. Там все еще лежала моя старая домашняя одежда, которую мама хранила на случай, если я приеду в гости. Я много раз предлагал избавиться от нее, будучи убежденным, что вряд ли когда-нибудь еще раз заночую у родителей.
– Расскажи. Я должна понимать, что случилось. Вы так поссорились, что ты сбежал из дома?
Я с грохотом захлопнул ящик. Чтобы выдержать мамино упорство, всегда нужно было иметь много сил, а чтобы выдержать череду прямых вопросов о ссоре с Верой, нужно было обладать нечеловеческими ресурсами.
– Никуда я не сбежал. Просто поживем отдельно какое-то время.
– Почему? Что стряслось?
– Мам, давай потом поговорим, я не хочу сейчас ничего рассказывать.
Я пошел за сумкой в коридор, мама – за мной.
– Нет. Ты расскажи мне все. Я должна знать.
– Дай мне прийти в себя, пожалуйста.
Мама схватила меня за локоть и пронзила пытливым взглядом, в висках резануло острее.
– Что случилось? Ты должен мне рассказать, Ян.
В иной ситуации я бы, может быть, еще какое-то время смог сдерживать оборону против мощного натиска, но слишком уже раскалывалась голова, слишком тянуло за душу.
– Вера встретила другого мужчину. Сказала, что влюбилась. Еще ничего непонятно, поэтому я не могу ничего больше рассказать. Просто поживу здесь какое-то время, а потом мы с ней во всем разберемся. Только не переживай, ладно?
Я освободил себя от маминой хватки и поднял с пола сумку, а затем, не смотря на маму, снова направился к себе в комнату. Боковым зрением я увидел выглядывающую из кухни Тому – как пантера, притаившаяся в лесу, она была готова к спасательному прыжку в мою сторону, если бы между мамой и мной разразился скандал.
– И кто это? – мама последовала за мной.
– Коллега по работе.
– Ты с ним знаком?
– Немного.
Я принялся выкладывать скомканные в сумке вещи на кровать.
– И что теперь? Вера предложила развестись?
– Мам, нет. Еще ничего не понятно, просто у нее сильные чувства к этому мужчине. Я знал это и сам, мы вместе были в Москве.
– И ты тогда увидел, что между ними что-то есть?
– Наверное. Нет… Не знаю. В любом случае, надо просто подождать.
Мама вдруг притихла.
– Да нет, Ян, тут уже нечего ждать. Я же знаю, как это бывает.
Я аккуратно складывал разбросанные вещи, стараясь чем-то занять свои руки. «Лишь бы время бежало как можно быстрее», – вертелось у меня на языке.
– Так, это – в комод, это – мне понадобится сегодня, – бубнил я себе под нос.
– И что думаешь? – спросила мама, следя за каждым моим движением.
– Я же уже сказал тебе: мы проведем пару дней отдельно друг от друга…
– Нет, я не об этом. Ты расстроен?
Я застыл с пижамными штанами в руках. Мама подошла ко мне и потянулись к моей шее. Чтобы обнять меня, ей пришлось скруглить книзу плечи и слегка согнуться в коленях.
– Расстроен? Я просто хочу, чтобы она вернулась.
Мой ответ оборвался коротким всхлипыванием, я уже и не думал сдерживаться – все равно бы не вышло – снова расплакался. В комнату заглянула Тома:
– Есть хочется – жутко! Идем выпьем вместе чай.
Я отстранился от мамы, но она сильнее прижала меня к себе.
– Мы с папой любим тебя, Ян. Мы будем на твоей стороне, так что живи здесь столько, сколько надо.
– Спасибо, мам, – сказал я, с трудом пропихивая руку между нами, чтобы вытереть потекший нос.
Шумно шмыгнув, я добавил:
– Идем на кухню, Тома ждет.

Глава 3
– Вставай, Ян. Завтрак уже готов, – голос мамы ворвался в мое сонное сознание так же неожиданно, как и сама мама влетела в мою комнату.
Я натянул на голову одеяло. Мама подошла к окну и увлеклась стоящими в горшках растениями. Она еще что-то сказала, но под плотной тканью я плохо слышал ее слова, да и одной ногой я все еще был где-то по ту сторону реальности. Мамина привычка без стука
врываться утром в комнату с годами не изменилась – сколько мы с сестрой ее не переучивали, сколько бы не ругались – казалось, по утрам наша мама просто не видела эти межкомнатные преграды в виде дверей.
– Ян? Встаешь?
– Сейчас, – протянул я неохотно.
– Давай, мы с Томой ждем тебя.
Она вышла из комнаты, я потянулся. Той ночью я снова видел Веру. Я жил у родителей уже четыре дня, и каждый вечер перед сном все думал о том, что скоро мне придется вернуться домой. Я хотел этого – так тянулось мое сердце в нашу маленькую квартиру, но при этом очень боялся. В те дни мой разум буквально растягивался – хотелось одного и одновременно совсем иного. Это ощущение казалось странным: в итоге, я не мог решить, что именно мне было нужно, и лишь рассеянно наблюдал за тем, как сквозь меня утекало время, как жизнь сама вела меня по своему беспрерывному течению. Уходящее безвозвратно время навевало грусть, хотелось бежать, бежать, скорее что-то делать. С другой стороны, отыгранные часы успокаивали – когда плохо, когда страшно, что станет еще хуже, когда не готов к следующему шагу в неизвестность, с облегчением думаешь о пустом и ровно прожитом дне.
Каждую ночь я видел Веру. Веру, которая говорила мне, что больше не любит меня. Веру, которая искала в моем кошельке фото Германа. Веру, которая весело махала мне рукой, прощаясь навсегда.
В моей комнате все напоминало о детстве, которое неразрывно было связано с моей женой. Сложно сосчитать, сколько ночей мы провели в укрытии тех стен. На полках стояли наши фото, в ящиках стола все еще хранились наши детские записки друг другу. Постельное белье, в которое я зарылся, было когда-то куплено Верой на одну из наших годовщин, а тряпичной ангелок, висевший прям на люстре надо мной, мы много лет назад ради шутки сшили с Верой из ее старого нижнего белья.
– Ян, мы должны придумать ему имя. Скажи, что тебе приходит на ум? – спросила меня Вера, поднеся игрушку к моему лицу так близко, что мой нос и то, где должен был находиться нос пока еще безымянного существа, коснулись друг друга.
– Мистер… Трусель?
Вера захохотала.
– Отлично! Так его и назовем. Мистер Трусель… Может, напишешь что-нибудь про него?
Тогда я еще не знал, что я – писатель, но забавы ради сочинял истории и показывал их Вере. Она гордилась мною:
– Ну у тебя и фантазия! – говорила она, когда студенческий билет натянул наши карманы. – Нет, тебе точно надо бросать универ. Ну какой из тебя инженер, тебе бы – в творчество! Вот я – другое дело… О, придумала. Я буду бизнес-леди, а ты – вольным художником. Все финансовые дела – на мне, а дети и дом – на тебе. Согласен?
Ну как я мог устоять перед ее решимостью и энергичностью? Я готов был согласиться на что угодно, лишь бы все оставалось таким же, как и было. Лишь бы мы с Верой оставались все теми же нами.
Смотря на мистера Труселя, я слышал звонкий смех жены. Тогда она была так близко, казалось, этого не изменить. Я вытянул руку вперед и потянулся к висящей игрушке, сжал кулак и медленно опустил его. Вытянувшись на кровати, словно лежал на больничной койке, я закрыл глаза и задержал дыхание – смог бы я вот так оборвать свою жизнь, просто перестав дышать? Меня хватило секунд на пятнадцать, затем я жадно и громко вдохнул.
Наконец, я встал. Ноги были ватными, и я засомневался, выдержат ли они мой вес.
Ладони похлопали лицо – вчера перед сном я плакал и тер его, кожу все еще жгло.
К завтраку я вышел готовым: надел чистую одежду, нацепил на себя улыбку.
– Доброе утро! – сказал я громко, почесывая затылок.
Мама варила кофе у плиты. Кофемашины она не любила и для приготовления утреннего напитка использовала турку. Тома сидела за обеденным столом.
– У тебя сегодня бодрый вид, – сказала она, жуя хрустящий тост.
Я кивнул в ответ и уселся рядом с ней. Жизнь с родителями и сестрой была островком, где я пережидал затяжной ливень, но от ветра и холода он не защищал. Уже на второй день мы с мамой переругались: она снова расспрашивала о Вере и о том, что произошло между нами, резко высказывалась против того, что я все свое время проводил дома и «играл в писателя», она сетовала на то, что у меня не было хорошей работы, заработанных денег, на то, что я полностью зависел от своей жены.
– Ты решил, что будешь делать дальше? – спросила мама вдруг, словно услышав мои мысли. Она налила мне кофе и громко поставила чашку передо мной.
– Ты про что-то конкретное или так вообще, про будущее?
Мама закатила глаза:
– Я о том, что тебе надо устроиться на работу. Ты уже думал о том, что делать?
– Мам, он пишет книгу, – вступилась за меня Тома, – дай ему время. Хотя, конечно, ситуация странная, тебе ведь даже еду не на что купить… Но не переживай, я уже сказала, что не дам тебе умереть вот так – я хочу, чтобы мой брат стал известным писателем. Я буду таскаться за тобой и пугать твоих поклонников, а они гадать: кто это рядом с тобой – девушка или просто подруга?
– Хватит болтать, я серьезно, – мама села рядом с нами.
– А что? Представь, встаешь ты с утра, включаешь новости, а там: популярный писатель Ян Сарангов уже не в первый раз замечен в компании одной и той же очаровательной дамы. – Тома скорчила гримасу и наигранно повысила голос. – Фанаты негодуют: «Такая милашка не может принадлежать никому, наш писатель Ян – всеобщее достояние!»
– Что ты несешь?! – отмахнулся я, еле сдерживая улыбку. – Так говорят только об актерах или певцах, писатели никого не интересуют – они всегда прячутся за спинами своих персонажей. И вообще, что еще за «милашка»?
– Ну ты же у нас милашка! – Тома потянулась к моим щекам, но я, памятуя вчерашний приступ льющихся стеной слез, отклонился от сестры.
– Тебе все же стоило родиться женщиной. Я бы точно в тебя влюбилась! Мам, вы с папой вечно бранили Яна, хотели, чтобы он рос как настоящий мужчина, но ругать его надо было за то, что он вообще не в своем теле родился!
Тома деловито завертела ложкой перед моим носом. Я выхватил ее из рук сестры и опустил в свою чашку:
– Да хватит уже! Тебя сегодня что-то прорвало… Кстати, как там Полина?
– Нормально. В Израиле сейчас жара, не то, что у нас. Так как после получения паспорта она продолжала жить в России, у нее отобрали какие-то там льготы и чуть ли не само гражданство. Теперь же она бегает по всей стране и восстанавливает свои права.
– А бабушка как?
– А бабушка чудит, не дает Поле передохнуть.
Ложка застучала по краям моей чашки. Моя сестра посмотрела на дребезжащий предмет и задумчиво замолчала.
– Ну зато у нее нет времени скучать там без тебя, ведь так? Одной переехать в чужую страну, наверное, непросто…
– Ну Израиль ей – не чужая ей страна… Просто она никогда там не жила, – Тома опустила голову и потерла ладони. – Лучше одиночество там, где хорошо и спокойно жить, чем быть окруженными людьми, которые бояться быть свободными, не дают свободы другим, оглядываются назад, отгораживаются от мира, да еще и нападают на него.
Она подняла голову, и наши взгляды встретились. Существует такой вид молчания, что яснее многих слов. Чистыми кристаллами оно ложится на чувства, томящиеся в душе, и отбрасывает еле заметные, но понятные блики.
Мама вмешалась:
– Давайте вернемся к тому, что в наших силах: Ян, что будешь делать с работой?
Тома закинула ноги на стул и громко возмутилась:
– Мам, ну сказали же уже тебе: пусть книгу напишет, а там посмотрим.
– Но ведь можно и работать параллельно. Может, тебе статьи писать или языки преподавать?
– Может быть, – ответил я, вытащил ложку из чашки и облизнул ее. – Я хочу пару дней ни о чем не думать.
Мама трагически вздохнула:
– Ты ни о чем не думаешь уже несколько лет! И вот до чего все дошло.
– Мама, не начинай, – простонала Тома.
– А что, правда ведь? Из дома почти не выходит, все говорит, что пишет рассказы, а что за рассказы – никто не знает. Ян, мы дали тебе такое образование, у тебя такие способности, а ты сел на шею девице, которая сама-то дома почти не появляется!
На подоконник тяжело водрузится голубь. Он заглянул к нам на кухню, повертел головой, вспорхнул и улетел.
– Мам, знаю, что ты переживаешь. Но давай держать себя в руках. Никто на шее ни у кого не сидит. Ты знаешь Веру так же хорошо, как и меня, такой уж она человек: трудолюбивая и целеустремленная.
– Да вот, как оказалось, никто и не знал, что она за человек. Сейчас она показала, что из себя представляет на самом деле.
– Неправда. Не говори так. Все ошибаются, и все теряются…
– Знаешь, Ян. Если человек – предатель, то это уже навсегда. В нем либо есть это, либо нет.
– Мам, ну хватит, прошу… – я отодвинул от себя чашку. Стало жарко, пот выступил на лбу. Я потряс головой и концы волос слегка заколыхались.
Тома притихла. Кажется, она тоже почувствовала, как поползла вверх температура.
– Нет, не хватит, Ян. Не хватит! Я рассказала на работе о том, что случилось, – девчонки потеряли дар речи.
Тут до меня донесся сухой треск стекла – градусник раскалился.
– Зачем ты рассказала? – спросил я тихо. Сбавить громкость моего голоса было нелегко – слова ударились в гортань, внутри все задрожало.
– Они – мои друзья. Мне хотелось поделиться.
– Но ты же знаешь, как я реагирую на такое. Зачем ты рассказала?
– Потому что хотела, чтобы меня поддержали, Ян. Тебе не понять. Я – мать, у меня из-за тебя давление скачет. Я места себе не нахожу, уснуть не могу… Я переживаю за тебя!
В такие моменты хочется поговорить с понимающими тебя людьми.
– Говоришь так, будто это тебе здесь хуже всего…
– Да, представь себе: я страдаю, может, даже больше, чем ты сам!
Острые осколки резко разлетелись и вонзились в мою кожу. Я запустил руки в волосы, но это легкое прикосновение только усилило колющие ощущения.
– Да что ты несешь, мам?
Тома встала со стула и замахала руками:
– Хватит вам уже, успокойтесь оба.
Мама тоже вскочила со стула:
– Тома, посмотри, как он себя ведет! Я не в том возрасте, чтобы спокойно переносить все эти его выходки! Ян, ты живешь как отшельник, тратишь свою молодость впустую, ни с кем не общаешься! Ты – мой единственный сын, я волнуюсь за тебя.
– Волнуйся, хорошо, но рассказывать-то обо мне всем подряд зачем?
– Не всем подряд, а моим подругам! Значит ли для тебя что-либо это слово?
– Могла бы сначала спросить мое мнение на этот счет.
– А что такого я сделала?! Это нормально, знаешь ли, что люди делятся своими чувствами! Ты же писателем собрался стать, не понимаешь, что ли?
Тут со стула вскочил я. Вдох, выдох, вдох, выдох – но было уже слишком поздно.
Подобные обманные маневры работают, когда ситуацию еще держишь под контролем. Я же передал пульт управления собой, своим эмоциям, еще тогда, когда услышал, как разбегаются по стеклу трещины.
– При чем тут вообще это? Мне иногда кажется, мама, что мы говорим на разных языках. Я прошу тебя перестать давить на меня, но ты прикладываешь все больше усилий.
Я прошу тебя не говорить резко о Вере, но ты продолжаешь это делать.
– И правильно делаю! Когда на работе я рассказала о ней, знаешь, что мне ответили?
– Не знаю и не хочу знать.
– Ну конечно, все, что касается матери, тебя не интересует! Тебе все равно на мое мнение, на мое здоровье, на мои чувства. Видимо, только когда я умру, ты начнешь ценить меня.
– А тебе сейчас не все равно, что чувствую я, мам?
Я схватился за грудь и сжал взмокшую футболку так, что ворот натянулся на шее.
– Если я не говорю, это не значит, что я ничего не чувствую. Я был таким всегда: словами я управляю лучше на бумаге. Я не из тех людей, кто запросто открывается.
– Вот именно! Ты вообще никогда не открываешься. Молчишь, молчишь, все из тебя вытягивать надо, словно клещами, потихоньку.
– Потихоньку? Это точно не про тебя, ты – как бульдозер. Тебя ничто не остановит, пока не добьешься своего!
– А как иначе, если ты ничего матери не рассказываешь?!
– Ну если не хочу я рассказывать – что с того?
– А то, что все дети как дети – делятся с мамами своими переживаниями. За советами идут…
– Ну не таким я ребенком был! Пора бы уже смириться с этим…
– А тебе пора было бы смириться тогда с тем, что я все же хочу, чтобы ты делился со мной. Вот не зря от тебя Вера ушла, ты – просто эгоист!
Моя сестра стукнула кулаком по столу – чашки на нем подпрыгнули, мы с мамой одновременно вздрогнули и обернулись.
– Хватит уже вам. Снова разорались тут, вы хоть день можете мирно прожить? – сказала она, схватила меня за руку и потащила в свою комнату.
Комната Томы отличалась от комнат обычных девчонок. Хотя, кого я обманываю: что я знал о комнатах обычных девчонок? Все свое детство и молодость я гостил только у Томы и Веры. И все же. Личное пространство Томы производило впечатление: у нее всегда было чисто и прибрано, все лежало строго на своих местах, коробки и папки были аккуратно подписаны. В детстве я любил допоздна засиживаться у сестры, наслаждаясь успокаивающими глаз организованностью и слаженностью, особенно когда за стеной в моей комнате царил бардак. А бардак в моей комнате был вечным. Я помню ту крупную оплеуху, которую сестра дала мне, за почерневшую кожуру банана, покоившуюся на моем рабочем столе примерно неделю. А однажды Тома ворвалась в мою комнату со словами: «Я забираю твой шкаф!» и своими девчачьими руками изо всех сил потянула тяжелый комод по скрипящему полу.
– Что ты удумала? – спросил я, высунувшись из-за высокой горы тетрадей, учебников и бумажек на столе.
– Тебе все равно он не нужен, вся твою одежда валяется на полу, кровати, лежит на окне. Зачем тебе комод, если ты им не пользуешься?
Я хотел возразить сестре, привстал, но тут же поскользнулся и снова плюхнулся на стул. Под ноги попался школьный пиджак. Тогда я пообещал Томе в тот же вечер сделать глобальную уборку в комнате, и она, поверив мне, оставила мою мебель в покое. Не помню, выполнил ли я свое обещание, но завалы в моей комнате не прекратились.
Тома жила у родителей временно, всего несколько месяцев, с тех пор как уехала в Израиль Полина – ее самый близкий человек. Полина родилась в Петербурге, где они и познакомились с сестрой. Ее семейное древо корнями упиралось в Израиль, но впервые она побывала в этой стране, когда заболела ее мама. Гражданство всем выдали быстро, быстро в Израиле приступили и к лечению, но болезнь оказалась проворнее – мама умерла.
Полина вернулась в Россию, оставив на своей новой родине бабушку и залитую солнцем могилу, украшенную любимыми цветами женщины, покинувший своих мать и дочь – красными розами.
Прошло время, на улицы заглянула весна, а с ней нагрянули и изменения в России, которые коснулись не только ее жителей, но и людей за границами. Полина собрала чемодан и уехала к бабушке – туда, где от морского воздуха, наполняющего легкие, свободнее дышалось. Тома училась в колледже, поэтому осталась в нашем городе.
Последний год ее обучения обещал ей очередной красный диплом, на этот раз – педагога.
Эта профессия подходила моей чересчур ответственной сестре, и она с нетерпением ждала ее получения, но не только, чтобы приступить к работе, которую жаждала ее душа, но и чтобы скорее отправиться навстречу к Поле.
Я влетел в нисколько не изменившуюся комнату, но ничего не видел перед собой – серебряные вспышки мелькали перед глазами. Языки пламени полыхали по моему лицу – кожа покраснела рваными пятнами.
– Ну и что вы там устроили? – сестра строго посмотрела на меня.
– Пора возвращаться домой, иначе мы просто убьем друг друга.
– Куда это ты собрался? Я не отпущу тебя во вражеский стан.
– Тома, пожалуйста, ты только не начинай, ладно? Вера – родной мне человек, почему все так быстро забыли об этом?
Я услышал, как она преувеличено шумно выпустила воздух из легких в ответ.
– Не понимаю я тебя. То ли ты – дурак, то ли просто прикидываешься… Посмотри правде в глаза.
– Но ведь мы с ней все еще можем быть вместе? Может, это просто ошибка какая-то?
Заляпанная страница, которую нужно просто перевернуть?
Тома покачала головой, смотря на меня с жалостью.
– Не знаю, Ян. Мне кажется, что нет. Ты каждый день ноешь о том, что она даже на твои сообщения не отвечает.
– Она отвечает, просто медленно. У нее много работы.
– Да что ты… А вот судя по ее милым перепискам с этим Германом, о работе она как раз не думает вообще. И, кстати, как долго ты еще будешь подглядывать за ними? Это просто бред какой-то, не считаешь?
Тело мое обмякло, я опустился на пол и подогнул под себя ступни.
– Знаю, что не должен этого делать.
– Ну и не делай. И так понятно, что она тебе врет. Доказательства мелькают прямо пред глазами. Зачем себя мучить?
– Я не мучаю себя. Я хочу понять ее, – ответил я, подворачивая и разматывая низ своей футболки. – Но ты права. Надо перестать читать их переписку. А еще надо извиниться перед Верой…
Тома сердито фыркнула:
– Даже и не думай! Суешь ей в лицо их любовную беседу и спрашиваешь: «Это что вообще такое?!» Пусть объяснит, почему это она тебе в уши льет, что вам надо пожить отдельно, подумать… Почему она говорит, что она одна, как и ты, а сама уже одной ногой в самолете, который везет ее к нему. И ведь красивое название придумали – командировка…
Во рту я почувствовал горький привкус недопитого кофе. Слова Томы усилили его.
Наше с Верой общение в последние дни свернулось в бесформенный клубок – на мои звонки она отвечала редко, на сообщения тоже. Я все спрашивал: как она чувствует себя, чем я могу помочь, можем ли мы снова услышать голоса друг друга. Но Вера отмахивалась. Она говорила, что тишина – единственное, что ей было нужно. Но ее тишина пронизывалась громкими обещаниями Германа, освещалась его ответной влюбленностью в мою жену. Вера врала мне.
Иногда мне казалось, что я продолжал блуждать во сне. Иногда я просыпался среди ночи, утирал лоб и ощупывал пустую кровать, спрашивая себя: не кошмаром ли было все произошедшее? Темнота, что спускалась на спящий город, таилась и в моем сердце – спутывала страницы, шелестела, и под утро я терялся: что было правдой, а что – смутным видением? Удары в грудной клетке набирали уверенность, я окончательно просыпался и возвращался в свой новый мир, мир, в котором все перевернулось – конец стал началом, верх – низом, в мир, где я ворочался на холодной простыне в слезах, без моей Веры и без моей веры в то, что я вообще когда-нибудь снова смогу спать спокойно.
– Эй, ты вообще слушаешь меня? Прием! – Тома замахала руками пред самым моим лицом и наклонилась так, что почти коснулась моего носа.
– Не придвигайся ко мне так близко, – ответил я, отталкиваясь от нее.
– А знаешь что? Тебе надо развеяться…
– Предлагаешь пойти прогуляться?
– Нет. Предлагаю собрать чемодан и смотаться.
Я недоверчиво посмотрел на сестру:
– Чего?
– Надо бы тебе уехать куда-нибудь.
Я всегда тайно считал, что безнадежным для реалий повседневности в нашей семье был я, и радовался тому, что Тома миновала этого отклонения. Но в тот момент по мне пробежала тревожная дрожь: мог ли заразить Тому?
– Но сейчас не особо много открытых направлений, да и рейсов из нашей страны прямых нет, да и цены… Да у меня и денег-то нет.
– Ага, теперь ты признаешь, что быть на содержании у Веры – не самая лучшая идея? – нос Томы снова приблизился.
– Помолчи, – я легонько щелкнул сестру по лбу.
– Но вообще-то есть одно место, где нас с тобой очень-очень хотят видеть.
Она подмигнула, и я напрягся. «Чтобы она не сказала дальше, затея окажется сумасбродной, а может, даже опасной для жизни», – отозвалось внутри.
– Точно! – Тома вскочила и расставила руки и ноги в стороны, словно готовясь ко взлету, ну а я тем временем приготовился к распятию. – Давай вдвоем… рванем к Поле в
Израиль!
Грозовые раскаты пронеслись сквозь натянутые пальцы рук и ног моей сестры, взлетели к потолку и обрушились мне на голову со всей силы, а из меня лишь выдавилось недоуменное:
– А?
Я запрокинул голову, чтобы рассмотреть лицо Томы. Свет от люстры отражался в ее зрачках как разлетевшиеся на ветру искры костра.
– Я уже поговорила с Полей, она ждет нас. Она даже одолжила раскладушку у знакомой. Спать придется в одной комнате: мы с Полей на кровати, ты – на раскладушке рядом. Но ничего, потерпишь ведь?
– Ты сейчас шутишь, да?
– Твоя сестра еще никогда не была так серьезна. Поедем на месяц или лучше – на два. Море, солнце, евреи – тебе понравится, и ты позабудешь самого себя. Может, и книгу там свою допишешь?
Она приподнялась на носки и театрально «стекла» вниз, положив ладонь на лоб:
– Герою разбивают сердце, и ему ничего не остается, как купить билет в один конец, отправиться к морю и… утопиться!
– Не слишком уж затратная смерть выходит?
– Зато много драмы и захватывающих за душу пейзажей. Есть где разгуляться воображению.
Я откинулся назад и вытянутся на полу. Тома повторила за мной. Мы соприкоснусь ступнями и принялись бороться ими.
– Мы можем улететь уже на следующей неделе.
– У меня нет денег, надо поговорить с Верой.
– Поля купит нам билеты. Потом как-нибудь отдашь. Ну а если Вера не против оплатить, то ладно, возражать не буду и я.
Тома ослабила давление, а я, наоборот, толкнул ноги вперед. Колени сестры подогнулись.
– Вот я все ругаю тебя, ругаю, а сама в такой же ситуации – без Полины ничего не могу сделать.
– Но ты ведь сейчас учишься. Причина твоей безработицы хотя бы уважительная, – я почесал шею и отвел взгляд в сторону.
– Рада, что ты чувствуешь разницу между нами, – она закатила глаза, – хоть иногда мой брат способен мыслить как обычный человек из обычного мира.
Сомневаюсь, что в те дни я вообще способен был мыслить, но не я не стал волновать сестру этим пронесшимся мимолетным подозрением.
– Какой бы заманчивой ни была твоя идея, я не могу поехать за счет Поли.
– Ой, да брось. Говорю же, потом отдашь!
– Это не та сумма, которую можно взять в долг и до бесконечности тянуть с отдачей.
– А разве ты не планируешь стать популярным успешным писателем?
– Нет, не планирую. Если моя книга принесет хоть одному человеку хоть каплю радости – для меня, как для автора, этого будет достаточно.
Тома пнула меня ногой. Лицо ее стало серьезным.
– Послушай, Ян. Тебе надо уехать от всего этого, развеяться, погреть кости. Но я хочу, чтобы за время этой поездки ты сделал выводы. И я хочу, чтобы выводы эти были правильными. Используй время с умом. Я не знаю, что ждет тебя впереди, но признай: тебе надо измениться. Все в твоей жизни слишком уж давно идет по касательной.
– Я знаю это и сам, – промямлил я, схватив себя за носки.
– Если знаешь, то хорошо. Ты сидел дома так долго, ты уходил в себя, почти ни с кем не общался. Где все твои друзья? Где Вера? Где вообще твоя жизнь? – Тома деланно озиралась по сторонам. – То, что произошло с Верой, может, и трудно пережить, но пережить придется. Пусть этот конец станет для тебя новым началом. Получается так, что кто-то словно бы нажал кнопку «пуск» и придал тебе ускорение – используй этот толчок. Перестань красться по окраинам, наберись смелости, уверенности в себе и шагни в центр своего круга – заживи так, как и должен жить мой талантливый брат.
– Эй, откуда это у тебя такие мысли? – спросил я.– Когда это ты научилась так мудрено говорить, разве мастер слова тут не я?
– Только на бумаге, ты сам это говорил.
Тома подползла ко мне и обняла.
– Ты меня задушишь…
– Не задушу – будешь жить по крайней мере до тех пор, пока не станешь популярным писателем. Понял?
– Не знаю… Жизнь без Веры…
Я замолчал и опустил взгляд, но из меня буквально вырвалось пронзительное: «Ау!»
Тома сильно ущипнула меня за щеку.
– Жизнь без Веры, жизнь без Веры, – передразнила она меня. – Найдешь себе другую Веру, получше. Ты же у нас такой милый!
Слова сестры прожгли меня, и я поморщился. Небо заволокло тучами, наши тени удлинились.
– Я вряд ли смогу жить без нее. И не найду я себе никого.
– Ну если так говорить, то, конечно, не найдешь. Хочешь так жить – пожалуйста, дело твое. Но еще раз повторю, в Израиле обдумай все хорошенько! Ты туда не развлекаться едешь, а становиться новым собой.
Она поднялась и командным тоном спросила:
– Согласен или нет?
– На что?
Тогда она наклонилась и снова схватила меня за щеку. Я завопил:
– Пусти, пусти, согласен я!
– Точно? Согласен поехать в Израиль?
– Да, да!
– Согласен быть другим собой?
– Да согласен я, сказал же!
– Согласен забыть о Вере и жить ради себя?
Кривясь, я промолчал, а Тома сильнее сжала пальцы.
– Согласен или нет? – повторила она свой вопрос.
– Согласен! – крикнул я, не в силах больше выносить ее натиска.
Тогда она отпустила меня, а я добавил:
– На последнее – согласен, но не очень.
Комната наполнилась напевами сестры. Тома охала, что пора выбирать билеты, жаловалась, что вместе с нами к израильскому берегу прибудут и медузы.
Моя сестра старалась быть веселой ради меня. В ее душе и правда теплели огоньки надежды на то, что все у меня сложится хорошо: что у меня будет семья, что я напишу достойные книги.
Но иногда верить в другого легче, чем верить в самого себя. Моя жена по-прежнему была моей единственной. Не мог я разлюбить ее так быстро, так просто. Сердце мое тянулось к ней, и чем дальше отбрасывали меня ее ложь, равнодушие и молчание, тем сильнее мне хотелось снова обнять ее, оказаться в прошлом, где этот простой жест был таким естественным, таким моим.
Мне было сложно верить в себя. Когда теряешь близкого человека, все что угодно приходит на ум, но только не: «Я найду другого». И чем больше проходит времени с момента расставания, тем ярче вспыхивают совместные воспоминания. Надеяться, что кто-то займет то значимое место, что кто-то так же возьмет за руку – разве это возможно? Когда самый близкий человек оставляет тебя позади, невольно задаешься вопросом: а стоишь ли вообще чего-то? Отдаваясь другому, никогда не знаешь, что приумножишь, а что предстоит потерять, а главное – когда. Быть может, я слишком широко открылся моей Вере. Быть может, она увидела те затемненные уголки, что я и сам обнаружил не так давно, и это спугнуло ее. Ну а я лишь верил в нее – ведь проще поверить в другого, чем в себя – в то, что ее любовь, в которой она признавалась мне еще в детстве, и правда неземная, вечная и только моя. Я думал, что чем темнее ночь, тем ближе мы встанем рядом друг с другом, а потому не боясь шагнул туда, куда свет никогда и не проникал. Но я ошибся.
У меня не было жизни без Веры, и я разрывался от мысли, что Вера легко могла жить без меня.
Бывает любовь, как лед. Проходит время, и она истончается до хрупкой корочки. А потом – удар, и тысячи сверкающих льдинок испаряются на глазах. А бывает любовь, как дерево. Проходит время, она крепчает. А потом – удар, но плотный ствол не прогибается.
Но неизменно то, что любви нужна команда из двух игроков. Какими бы не были запутанными правила, как бы не бы долог путь к победе, пока команда движется к одной цели – все складно. Когда же остаешься на поле один, шансы дойти до цели рассеиваются, а игра наносит раны и травмы, которые с трудом можно залечить. Тогда озираешься по сторонам, всматриваешься в разметку под ногами, служившую ориентиром когда-то, но видишь лишь перекрестные белые полосы – пустое обрамление любви, которой уже давно дали финальный свисток.
Я лежал на спине, бродя рассеянным взглядом по белоснежному потолку, когда в дверь моего не менее рассеянного сознания постучали.
– Не спишь? – спросила Анна и вошла в комнату.
Она запрыгнула ко мне на кровать и прилегла рядом.
– Ты так поздно возвращаешься домой. Неужели весь день учишься?
– А чем еще можно заниматься в школе? – спросила она в ответ и уверенно захлопала глазами.
– Ну не знаю… Общаться со сверстниками? Может быть, переглядываться на уроках с тем, кто тебе нравится?
– На уроках я переглядываюсь только со своей тетрадью, – она привстала и строго посмотрела на меня. – Как ты?
Я перевел взгляд на все тот же потолок, думая, что ответить.
– Как считаешь, возможно, что Вера вернется ко мне?
Анна пожала плечами, а я настоял:
– Ну что ты думаешь об этом?
– Ян, – протянула она. – Мне пятнадцать. Я ничего не знаю о любви!
Тогда я положил руку ей на голову и притянул к себе. Так ли уж моей младшей сестре было неведомо это чувство любви – я не знал. Рождаемся ли мы, уже умея любить, или
учимся делать это, как учимся ходить и говорить – я всегда искал правду. Думаю, в каждого из нас закладывается определенный потенциал при появлении на свет, и в течение жизни каждый из нас развивает эти навыки. В школе нам ставят оценки, в университетах дипломы, которые мы держим в руках, окрашивают в разные цвета – с малых лет наши знания проверяют, как и способность мыслить, рассуждать. Ну а способность любить проверяется нами самими и теми, кому эту Любовь мы предназначаем.
В комнату, кротко постучавшись, ворвалась Тома.
– Поля на проводе, скажи ей шалом! – Она плюхнулась к мне в ноги. В руке у нее был телефон, на экране которого я увидел загорелое лицо Полины.
– Привет! Ну как ты, Ян? – голос Поли исказился и дребезжал помехами длинного канала связи, соединяющего точку в России, где сидели мы втроем на кровати, и точку в Израиле, где курила и пила кофе Полина.
– Отлично! – сказал я как можно бодрее.
– Звучит не убедительно, но ладно – ты старался, засчитаем, да? – вклинилась Тома.
– Ну что, готов к поездке? – спросила Полина.
Я промычал в отчет.
– Да ладно тебе, все уже все равно решено. Погостишь, придешь в себя, решишь, что делать дальше. Немного отдыха никому не повредит!
Тома засуетилась, и лицо Полины запрыгало в ее руках.
– Ян составит нам туристический маршрут. Будем исследовать Израиль до тех пор, пока не обойдем каждый его угол.
– Ну я уже предоставляю себе это, – отозвалась Поля. – Может, сразу стоит предупредить кого-нибудь в Израиле, что страну посетит сумасшедшая компания? У нас тут под боком сектор Газа периодически бушует. Но, мне кажется, что в ближайшие месяцы опасаться стоит не террористических атак с их стороны, а того, что могут учудить представители семейства Саранговых.
Я засмеялся:
– Семейство Саранговых? Звучит как научное название каких-то зверьков.
– Поля, готовься встречать нас! – Тома вытянула руки так, чтобы на экране уместились наши лица. – В следующий раз возьмем и Аню.
– Тогда я беру билеты?
– Подожди… – протянул я, не успевая за девочками.
– Ой да ну его! Мне – бери, а он – как хочет. Сколько можно неуверенно мычать? Реши уже что-нибудь!
– Ян, решайтесь, правда, – отозвалась Анна.
Стрелы пытливых глаз Томы, слегка запятнанных зеленым, впились в меня. В моей голове все крутилась мысль: заслуживаю ли я их помощи? Я боялся эгоистично принять ее, но и обесценивать их желание и готовность помочь своей неуверенностью тоже боялся.
Громко набрав воздух в легкие, я наконец сказал:
– Давайте встретимся и вместе прокричим: «Шалом, Израиль»!

Глава 4
Передо мной высилась дверь подъезда нашего с Верой дома, и я потянулся к ее потемневшей ручке, помедлив. Сделав шаг назад, я запрокинул голову. Вишневое дерево ветвями обращалось ко мне. Оно уже успело накинуть на себя легкую шаль молоденьких свежих листьев, еще не тронутых городской пылью, еще не сморщенных охладевшими ночами.
Мы с Верой любили это дерево. К концу лета оно одевалось в бордовые бусины – сочные вишневые ягоды, которые падали на тротуар и припаркованные рядом автомобили.
Подошвы спешащих прохожих раздавливали их, и воздух наполнялся сладким ароматом, напоминавшим о детстве: как будто мама варила вишневое варенье где-то рядом.
Второе сентября моего календаря уже было помечено тонкой красной линией – именно в этот день мы с Томой прилетали из Израиля домой.
«Наверное, снова будет пахнуть вишней», – подумалось мне. Тогда я прикрыл глаза и представил этот запах у самого кончика носа. В волосах играл озорной ветер – июнь развернулся последними своими неделями, но солнце робко делилось теплом.
Вдалеке шуршала по дороге резина колес, из открытого окна гремела посуда, за домом на площадке смеялись дети. Эти беззаботные звуки перекрыл громкий рокот пролетающих над головой вертолетов. Мне стало тревожно. С весны, которая изменила многие жизни жителей России и людей за ее пределами, эти железные крылья, рассекающие воздух, перестали быть для меня романтичным символом свободы, а жгуче напоминали о том, что свободу в наши дни легко потерять.
Когда вертолеты скрылись из виду, рука коснулся двери. Железо впилось в ладонь, и холод рассек пальцы. Я вошел в подъезд и поднялся на второй этаж, а через секунду уже стоял в своей квартире.
Стены глянули на меня отстраненно, рамы картин и фотографий слегка покосились. У меня возникло ощущение, что что-то лежало не на своем месте, а скорее – что что-то отсутствовало.
Меня не было дома всего несколько недель, но я успел и соскучиться, и отвыкнуть. Я прошелся по прохладному полу и вошел в комнату. Аккуратно заправленная кровать, тянулось к полу мягкое покрывало, свечи, опаленные по краям, и мое сонное пианино, покрывшееся легкой пылинкой.
Я вставил вилку в розетку и нажал на большую клавишу инструмента. Кнопки попеременно засветились, но тут же погасли.
– Давно я не испытывал тебя, дружище, – сказал я и надавил на белые клавиши.
Негромкий аккорд вырвался наружу, приветствуя меня. Мысленно я припомнил ноты, ноты, положил обе руки на пианино, и пальцы сами потянулись на нужные места. Заиграла мелодия, которую в последний раз играл я, но совсем другой. Эта перемена в исполнителе отзывалась в каждой взятой ноте. Иначе я расставлял ударения в своем музыкальном рассказе, то замедлял, то ускорял темп. Я дошел до любимого отрывка Веры и мои руки оцепенели. Тишина оборвала звуки.
– А дальше я просто не выучил, – оправдался я.
Врать себе нелегко, но, если знаешь нужные слова, удается. Любую ситуацию можно выставить так, что и не подкопаешься. Простой пример, которому когда-то учила меня Вера:
– Вот желтый фрукт лежит вдалеке, – сказала она, прижавшись ко мне щекой, вытянув руку перед собой и указывая пальцем в воздух. – Я скажу тебе, что это яблоко, и ты поверишь. Ну ведь и правда – яблоко?
Я кивнул, направив взгляд туда, куда указывала моя жена.
– Ну да, похоже, что яблоко.
– Ну вот теперь ты будешь жить и думать, что там лежит именно яблоко. Но давай подойдем поближе, а еще и с другого боку. Видишь теперь, что это – не яблоко вовсе, а лимон?
Вера отдернула руку и вопросительно посмотрела на меня:
– Понимаешь теперь? Так с любой правдой. Иногда заметно совсем не то, что есть на самом деле. Иногда видишь лишь то, что хочешь. Или же то, чего хотят другие.
Тогда я ответил ей, что если бы это действительно было так, мир бы давно рухнул из-за всех этих ложных «яблок» и «лимонов». Я сказал, что ее пример метафоричен, интересен, но далек от того, что мы называем истиной. И еще я добавил, что если бы это и правда работало, об этом бы знали все.
– Если бы об этом знали все, такие люди, как ты, вообще бы не смогли жить, – сказала на это Вера.
Тогда я не придал особого значения ее словам. Но, касаясь пальцами гладкой поверхности клавиш, вдруг понял, что иногда достаточно лишь изменить порядок слов, чтобы детали пазла твоего сознания перетаскивались и, несмотря ни на какую действительность, выстраивались в свою картину.
Вера и правда много врала мне. Она говорила, что «искала и слушала себя», но я уже не знал, что именно значили для нее эти слова.
– Сейчас мне хорошо, – призналась она в телефонном разговоре. – Я работаю, по вечерам бегаю, встречаюсь с коллегами по выходным.
– И ты совсем по мне не тоскуешь?
– Сейчас, кажется, что нет.
«Кажется» – такое маленькое слово, но оно меняло, и я продолжать верить в то, что у нашей семьи еще был шанс.
– Но ведь может так случиться, что ты снова захочешь вернуться ко мне?
– Не знаю, Ян. Я вернусь, если почувствую, что и правда очень скучаю. Я часто думаю о нас, вспоминаю время, проведенное вместе. Было много хорошего, но много и плохого. А сейчас я просто хочу пожить одна. Почувствовать себя свободной.
– Одна? А как же Герман?
– Мы общаемся, как раньше.
– Ты уже решила, что будешь с ним?
Я не дал ей ответить и тут же выпалил:
– А он? Оставит свою невесту ради тебя?
– Я еще ничего не решила. Я просто живу и присматриваюсь к тому, что происходит у меня в душе.
– Вы с ним не вместе, потому что он не предлагает тебе быть с ним?
– Если мы выберем быть вместе, то это решение приму я. Оно ни от кого не зависит. Я тебе уже говорила об этом.
Я сдавленно помолчал, а потом снова подал голос:
– Ты говоришь мне правду?
– Да.
Может быть, и нет смысла задавать такой вопрос человеку, который врет. Но как бы уверенно она не отвечала «да», как бы не разнились ее слова, сказанные мне, и слова, написанные Герману, я продолжал отказываться видеть перед собой тот «лимон». Они мечтали скорее увидеть друг друга, они ждали момента, чтобы обняться. Герман переживал:
«Не знаю, решусь ли я снова оставить близкого человека… Может, ты поживешь со мной и испугаешься: я непростой». А у меня все сжималось внутри: не должна влюбленность двоих людей приносить столько боли другим. И от мысли, что невеста Германа ничего не знала о его внутренних сомнениях и новых чувствах, мне становилось чуть спокойнее.
Вера была центром моего мира. И ради нее я готов был продолжать говорить себе: «Это – яблоко» и не подходить ближе, а сидеть и ждать, что она когда-нибудь вернется ко мне.
Я поднялся и подошел к шкафу. На его боковой полке лежала увесистая стопка глянцевых фотографий, которые Вера распечатала этой зимой. Мы хотели украсить стены нашей комнаты лицами из разных моментов жизни, но не купили рамы и отложили затею до лучших времен. Я взял верхнюю фотографию и прижал ее к груди. Теряешь родное и дорогое болезненно, особенно когда маленькие напоминания то тут, то там выглядывают и дергают тебя за низ штанов. Смотришь на них и снова текут слезы: от радости – как хорошо было, или от тоски – как грустно, этого больше нет.
Я поплелся на кухню и выдвинул один из кухонных ящиков. В руках сверкнули ножницы, к пальцам прилип рулон скотча, и я снова вернулся к шкафу. Растянутый треск липких полос, звон сходящихся и расходящихся железных лезвий и мое громкое пыхтение слились вместе. Затем я сделал несколько шагов назад, чтобы посмотреть на результат своей работы – в хаотичном порядке мы с Верой улыбались и корчили гримасы, касались друг друга. Все эти кадры были сделаны словно вчера, я мог бы даже припомнить звуки и запахи, окружавшие нас тогда.
Вибрирующий звук вытянул меня из событий прошлого. Похлопав себя по карманам, я достал телефон и ответил на звонок:
– Привет, Ян! Уже заканчиваю работу, скоро выезжаю. Все в силе? – спросила Вера.
Ее интонации были приподняты.
– Да, я собираюсь и тоже выезжаю, – ответил я.
– Отлично! Тогда до скорого.
Не дожидаясь гудков, я оборвал звонок. Голос Веры, пронизывающий фотографии, и голос Веры, который я только что услышал, разнились. Меня вдруг охватило желание сорвать все эти доказательства существования нас, разорвать и выбросить. Но за жаркой волной последовала другая – захотелось нежно прижать Веру к себе, и я потянулся руками к ее лицу, застывшему передо мной. Уперевшись лбом в шкаф, я выдохнул, и поверхность между фотографиями увлажнилась от моего неглубокого дыхания.
Затем я направился в ванную, принял холодный душ. Нужно было прийти в себя, собраться. Мы с моей женой должны встретиться в последний раз этим ворвавшимся на страницы нашей книги летом – на следующий день Вера улетала в командировку, а я – в Израиль через два дня.
Для нас предстоящие два месяца должны было стать временем, чтобы понять, чего мы хотели, и могли бы мы снова быть вместе. Версии же моей сестры Томы, Полины и родителей сдвигалась в иную плоскость – они ждали, что я отдохну и заживу по-новому. Сам же я до конца не определил, чего ждал от выпавшего мне времени. Мне просто нужно было сбежать из того места, в котором я больше не был нужен своей жене. Я хотел вырваться из того громкого монолога, беспрерывно звучавшего в моей голове: «Все будет хорошо. Все может быть хорошо. Это еще не конец». Я хотел, чтобы эти слова слились с дыханием моря и утонули в его пенистой воде.
Я вышел из дома раньше, чем положено, потому что находиться наедине с самим собой уже не было сил, и заспешил по улицам, словно бы куда-то опаздывал.
Мне всегда казалось, что дорогу моей жизни слишком уж часто пересекают преграды и трудности – как бытовые, внешние, так и глубокие, внутренние. Я часто вскакивал среди ночи и задавался вопросом: зачем я вообще просыпался? Я искал свой собственный голос, оттачивал почерк, вырабатывал усидчивость. Но повседневные планы, как и личные цели, спутались – в стране наступил хаос, поддернувший хаос и моей души, который я долгие годы старательно утихомиривал. Люди сходили с ума, люди злились и громко говорили, но среди этих звуков не было ни слова здравого смысла, ни слова доброты. Я чувствовал, как тугие решетки клетки, в которой я оказался, сузились. Мечты окружающих рушились, закрывались двери, к которым они стремились. От бессилия и разочарования я спрятался дома – хотелось смириться с происходящими переменами, но все во мне сопротивлялось.
Хотелось ничего не замечать, но кто-то с каждым днем увеличивал оптическую силу, и будущее моей страны становилось яснее. Я ощущал себя одиноким среди большого количества людей и думал, что хуже уже быть не могло. Единственное, в чем я тогда был уверен – в моей жене, каждый день возвращавшейся в нашу небольшую квартиру, остальное мелькало бессмысленной чередой дней.
Вдруг передо мной замелькали яркие полосы. «Салон красоты?» – беззвучно пошевелил я губами. От ультрарозовых оттенков мои глаза напряглись, я промотался и заглянул в широкое окно. Внутри помещения все светилось яркими цветами: стены кричали желтым, плакаты и фото на них переливались, зеркала блестели, от подсвеченных парикмахерских столов к серебряным парикмахерским мойкам бегали люди, чей цвет волос даже описать было сложно.
Я подумал, что это было то, что нужно, и уверенно вошел внутрь.
Усевшись в кресло, я ждал своего мастера. Спонтанные решения, свойственные моему характеру, давали мне возможность почувствовать себя живым. Когда вся жизнь идет по привычному сценарию – встал, умылся, пожил, лег спать – еле заметные безумства, выбивающиеся из рамок повседневности, разгоняют сердце, а иногда и вовсе напоминают, что оно все еще у тебя есть.
– Приветствую!
Я вздрогнул от неожиданности. Девушка лет двадцати пяти стояла за моей спиной. Я уставился на ее отражение в зеркале. Ярко-розовые волосы были заплетены в длинные и
тонкие косички, в ушах, носу и на губе серебрились сережки, а на правой щеке чернел полумесяц. Татуировки спускались и по ее шее, и по рукам – символы и черточки, буквы и цифры. Весь ее образ показался забавным, вызывающим и поистине милым – именно такого человека и хочется встретить на своем пути, когда путь затерялся среди множества других шумных дорог.
– Я – Алина. Приятно познакомиться. Что будем делать сегодня?
Алина запустила пальцы в мои волосы и приподняла их.
– Меня бросила жена. И сегодня у нас последняя встреча. Сделайте мне что-нибудь, что принесет удачу.
Выражение лица Алины медленно изменилось: глаза округлились, а уголки губ поползли вниз. Но она тут же взяла себя в руки и живо ответила:
– О, вы попали туда, куда нужно. Готовы на эксперимент?
Я кивнул.
– Отлично! Положитесь на меня – удача вам гарантирована!
По моим волосам стекала теплая вода, я расслабился, но сказанные так просто слова «меня бросила жена» вызвали во мне тревожный перелив. Я дернулся.
– Не горячо? – спросила Алина.
Я отрицательно покачал головой и закрыл глаза.
Должно быть, фраза прозвучала жалко, я выставил себя жертвой, но не это тогда меня волновало. Никогда раньше я не думал, что именно те три слова могут встать в мое цельное предложение, и никогда раньше я не думал, что скажу такое о самом себе.
В нос ударил сладкий запах шампуня, и я услышал, как тихонько напевает себе под нос склонившаяся надо мной Алина.
Уже через пастора часа я сидел на облупившейся широкой скамейке в центре Петербурга. Вера задерживалась, и я решил ждать ее в одном их тех мест, где в моих запутанных мыслях часто я находил тот свободный конец, за который нужно было тянуть, чтобы размотать клубок. Передо мной изящно изогнулась сакура. Когда-то покинувшая родные края, она теперь росла посреди небольшого сада Петербурга, каждую весну волнуя любителей природы и красоты.
Притягивая хрупкие ветки дерева к лицам, молодые парочки фотографировались на его фоне. Нарядные подружки позировали поочередно, приподнимаясь на носках к порозовевшим кистям. Компании мальчишек ощупывали ствол и поднимали любопытные взгляды. Проходящие мимо замедляли шаг и, поддаваясь всеобщему воодушевлению, улыбались.
Как, должно быть, хорошо было быть тем деревом – одним своим присутствием, своим видом оно давало людям шанс увидеть жизнь иначе – как короткую вспышку, ослепляющую череду наших дней. Когда на ветки нанизывались нежно-розовые лепестки, колышущиеся на петербургском ветру, горожане приходили к дереву, и в их глазах загорались огоньки. Как дети они любовались цветами, запрокинув головы к небу. И даже дождь не мог смыть тягу к совершенству – под раскрытыми зонтами пробегали слова: «Какая красота!»
Как, должно быть, хорошо было быть тем деревом – быть пристанищем для ищущих пусть даже мимолетного покоя среди городской пыли, быть символом сжимающей сердце красоты и оставлять в этом сердце легкий, как и сами лепестки, след, напоминающий о том, что, несмотря ни на что, жизнь все еще продолжается, но все же она не вечна.
Я задумался: какой след я бы мог оставить в сердце моей Веры? Сравнивать меня с воздушными нежными лепестками было нелепым. Грубая подошва, впечатавшаяся так, что след и с приличного расстояния отчетливо заметен – вот, что, наверное, могла бы сказать в те дни моя жена. Многое в нашей совместной жизни я делал неправильно, ошибочно, и не все ошибки, перечеркнутые кричащим красным, можно исправить, не все страницы можно вырвать и переписать заново.
– Вот ты где! – появилась передо мной Вера. – А я тебя и не узнала сразу. Ну ты даешь… Неожиданно!
Я живо поднялся и, вскинув руки, коснулся своих шелковистых после прикосновения мастера волос. Выбеленные, словно припудренные снегом, концы их все еще сильно пахли.
– Говорят: хочешь изменить что-то в жизни – начни с прически. Глупо, да? Но слегка изменить внешность мне показалось хорошей идеей.
– Слегка? Да у тебя половина головы белая! – Вера придвинулась ко мне ближе и понюхала меня. – А тебе идет, это так по-молодежному! Мне нравится.
– С трудом верили, что мне двадцать семь, а теперь, видимо, вообще за подростка сойду. Уже переживаю: пустят ли меня за границу без доверенности от родителей?
Моя жена засмеялась, протянула руку к моим волосам и дотронулась до них. Этот маленький жест, который раньше я принимал как должное, смутил меня. Могло бы так случиться, что я в последний раз чувствовал ее прикосновение к моей голове.
– Тебе правда идет. Никогда бы не подумала, что ты на такое решишься!
Я посмотрел на жену прямо и сказал:
– Ты тоже сегодня другая. Я всегда думал, что тебе будет хорошо с сережками.
Она сказала «спасибо», а меня это сильно укололо. Сколько я знал Веру, она носила украшения только на шее и руках. Той зимой я предложил ей:
– Давай вместе проколем уши и купим одинаковые серьги. Так делают все молодые парочки!
– Ты проколешь уши? Будешь ходить с серьгами? – не поверила мне моя жена.
– А что такого? С тобой же. С такими же, как у тебя. Уверен, что-нибудь небольшое на тебе будет здорово смотреться.
Она не поддалась моим уговорам, сказала, что еще подумает. А потом, сидя на кровати своей комнаты в квартире родителей, где я переживал расставание с Верой, я увидел фотографию, которую она отправила Герману со словами благодарности. Он вручил ей серьги как прощальный подарок перед самым его отъездом, и теперь они украшали мою жену.
Внезапно подул ветер, и поднявшиеся с песчаной земли пылинки, на которой мы вдвоем стояли, замельтешили в воздухе. Вера и я одновременно отвернулись от воздушного потока и прикрыли лицо руками. Я сделал шаг в сторону, и тогда мое плечо коснулось руки жены – я почувствовал ее тепло.
– Ну что, идем? – спросил она, моргая.
– Идем, – ответила я.
Прежде чем нам удалось уединиться в одном из кафе города, мы побродили по улицам. В заведении, где мы запланировали встретиться, громко играла джазовая музыка – это было слишком для обрамления разговора двух расставшийся месяц назад людей, которым предстояло отойти друг от друга еще дальше, на еще более долгий срок. Мы набрели на скромный ресторан, но свободные места были только на террасе; не успели мы сесть, как внезапно полил дождь.
Прикрываясь ладонью от стекающей с волос воды, я свернул на скромную улицу и потянул Веру за собой. Передо мной засветились яркие фонарики. Тогда я поднял голову и увидел стеклянную дверь. Внутри было по-уютному светло, но не ярко, на полках вдоль стен лежали книги и журналы. Я кивнул Вере, а она мне в ответ.
Колокольчик возвестил о нашем приходе. Мы прошли вглубь зала с высокими потолками и плюхнулись в широкие кресла.
– Останемся? – спросил я.
Вера утвердительно хмыкнула. Дымчатый свет ламп отбрасывал на ее лицо нечеткие тени. Нежными волнами они касались ее щек и губ, тянулись к глазам, в которых я узнал прежний озорной блеск – тот, что я видел в ней в дни нашего детства.
Мы разговаривали, и голоса сливались с далеким отзвуком стучащих по стеклу капель. За окном спешили в разные стороны заставшие дождь такие же люди, как мы. Они прятали лица под зонтами, искали укрытие. Их ноги наступали в лужи, становившиеся все глубже, но это не замедляло их шаг, это сильнее подталкивало их вперед.
– На работе изменения. Мне предлагают две должности на выбор. Одна – здесь, другая – в новом заграничном офисе. Герман будет его курировать.
Я вздрогнул. Тени на лице Веры задрожали мелкими импульсами.
– Ты уже выбрала что-то?
Она ответила уверенно, но после паузы:
– Да, останусь здесь. Условия мне нравятся больше, да и переезжать в ту страну я не хочу.
Я уперся взглядом в стол.
– И что, совсем не жалеешь?
– О чем?
– Но ведь там Герман…
– Конечно, и я думала об этом, – произнесла Вера. – Но сейчас я сосредоточена на работе. Я же говорила тебе, что пока просто хочу подумать обо всем. О нас с тобой. О себе. Я не знаю, как все выйдет.
– И ты совсем-совсем ничего не обещала Герману? – должно быть я выглядел глупо, задавая этот вопрос. Не знаю, на что я рассчитывал.
– Нет. Я общаюсь с ним, как обычно, в основном по работе.
Перед глазами всплывали прочитанные мной сообщения. Я вспомнил, что должен был извиниться перед женой за то, что поступил нечестно и недостойно, читая их. Мой язык прошелся по губам.
– Я уезжаю завтра, а ты улетаешь послезавтра, да?
Я растерянно кивнул и тихо спросил:
– Скажи, ты мне правда не врешь?
– Ян, я же тебе отвечала на этот вопрос.
– Ну а Герману ты тоже не врешь?
Вера наклонила голову набок и отвела взгляд.
– Я никому не вру. Я сказала ему, что мы с тобой пока решили положить отдельно, он тоже думает, что ему делать со своей семьей. В командировке мы встретимся и поговорим. А потом я вернусь и…
– Прости, я снова читал твою переписку, – сказал я. Было нелегко признаваться, мне было стыдно. – Я прочитал все до сегодняшнего дня. И получается, что все-таки кому-то из нас ты говоришь неправду.
Вера приоткрыла рот, словно хотела что-то сказать. Я услышал бешеный стук сердца в висках.
– Ты очень расстроил меня этим, Ян. Ты же обещал, что не будешь больше этого делать.
– Я знаю, но я не смог удержаться. Прости.
Я произнес это тихо и не был уверен, что слова достигли моей жены. А потом сказал громче:
– Я не жалею о том, что сделал. Пусть поступок мой низок, но это – единственный способ понять, что между нами происходит на самом деле, ведь ты совсем закрылась от меня.
Вряд ли Вера понимала мое оправдание, но оно многое значило для меня. Пусть меня прожигало чувство вины, пусть било прочитанное, я по-прежнему хотел знать о Вере все.
– Знаешь, – продолжил я, – сейчас ты смотришь на происходящее сквозь жемчужную рассветную дымку. Но то, что ты видишь в Германе – лишь его отражение. Придет время и тебе придется посмотреть ему прямо в глаза. Мне страшно, что тебе станет грустно.
Я сглотнул, и по горлу рассыпались колкие осколки.
– Знаешь, с близкими людьми не стоит поступать так, как поступаете вы. Я думаю, вы не можете по-другому, но все же… Если хотите быть вместе, то почему бы просто не оставить нас: тебя – мне, а ему – свою невесту? Это будет нестерпимо, но правильно…Однажды он уже бросил свою семью и теперь думает сделать это снова. Когда-нибудь его чувства к тебе тоже могут исчезнуть, и что тогда? Он забудет и тебя? Наверное, у меня свое понятие семьи. Это – не только страсть и окрыляющая влюбленность. Семья – это верность и готовность быть рядом даже в самые трудные часы.
Вера смотрела на меня, но молчала.
– Я не могу понять, зачем ты так с нами поступила? Неужели у нас не было ни одного шанса…
Мой голос сорвался, и я замолчал. Слезы было трудно сдержать.
– Не знаю, почему не дала нам шанс, – ответила моя жена. – Не знаю почему…
Кажется, дождь прекратился, стало тихо. Тогда резким движением я провел кулаком по щеке, собрался и сказал:
– Я хочу, чтобы ты поверила, Вера: ни один человек не займет твое место в моем
сердце. Что будет с нами дальше, и как завершится наш рассказ к концу этого лета – не знаю, но никто не сможет встать на ту ступень, на которой стоишь ты. Если я буду нужен тебе, я всегда буду рядом. Просто знай, что у тебя есть такой человек.
Звякнул колокольчик, и через открывшуюся дверь ворвался городской шум. Он подлетел к нашему столику и легонько толкнул меня в спину. Под летним петербургским небом жизнь продолжалась; звуки, запахи и краски напоминали об этом. Но что эти признаки, когда твое собственное сердце замирает в нерешительности: а правда ли это можно назвать жизнью?
Повечерело, и мы с Верой поехали домой. Наша машина катилась по потемневшим дорогам. Дорогие автомобили обгоняли нас, мигали встречные светофоры. Вера рассказывала о делах на работе, я молча слушал.
Когда мы вошли в квартиру, было уже около десяти. Ее самолет вылетал рано, вещи были еще не собраны.
– Надо ложиться спать, – сказал я. – Вставать будет тяжело.
Остановившись у большого зеркала в прихожей, я посмотрел на того, кто показался в нем – все еще не привык к своей новой прическе. Вроде бы изменилось немногое – всего несколько белых капель, но этот цвет что-то высвечивал во мне. Я коснулся прядей. Сзади ко мне подошла Вера.
– Мне правда нравится этот твой новый образ. И почему ты раньше так не делал?
Я неопределенно усмехнулся. Она подошла ближе и тоже коснулась моих волос, а потом скользнула пальцами вниз и защекотала меня:
– Какой же ты все-таки милый, ну просто слов нет! – громко засмеялась она.
– Хватит, щекотно же!
Я уклонялся и одергивал ее руки, но Вера не сдавалась. Тогда я развернулся и резким рывком схватил кисти моей жены, прижав их к своей груди. Мы встали друг напротив друга, тяжело дыша от минувшей битвы. Я всегда был ниже Веры, и как ни старался перерасти ее мне не удавалось. Мой взгляд упирался в ее яркие губы.
Я опустил голову и ослабил хватку. Руки Веры выпали из моих рук.
– Поздно уже, давай ложиться? – повторил я, делая шаг назад.
Но Вера вдруг схватила меня за рукав одной рукой и за подбородок второй. Это случилось быстро – и вот она уже оказалась настолько близко, что черты ее лица размылись. На губах заиграло ее дыхание, и они увлажнились от соприкосновения с ее языком. Я предпринял попытку что-то сказать, но Вера подхватила мои слова, даже не дав им выйти наружу – она придвинулась ко мне ближе и крепко поцеловала меня.
Теплые руки надавили на шею, пробежались по затылку и сильно схватили за волосы. Их сладкий аромат ударил нас по щекам. В голове мелькали мысли: «Она влюблена в другого. Она завтра увидит его. Она скучает по нему». И кто-то тут же подсказывал: «Неправильно, все неправильно». Я приоткрыл глаза, но увидел лишь жар наших тел. Мы упали на мягкие подушки кровати и скинули с себя сковывающую движения одежду. Ночная темнота комнаты окутала нас, подталкивая друг другу ближе, пока расстояние между нами не сократилось до такой степени, что мы уже не ощущали границы собственных физических тел. Мои руки следовали за движениями Веры – линии ее бедер волнами откатывались назад и с шумом хриплых вздохов бросались мне навстречу. Я тонул в той набирающей мощь стихии, пока все мое тело насквозь не пронзили тысячи электрических разрядов. Тогда я бессильно выдохнул и потерся влажным лбом о шею моей Веры.
Она поднялась, включила свет и направилась в ванную, сказав на ходу:
– Принеси мне полотенце.
Я подошел к шкафу, увешанному фотографиями, и медленно открыл его дверцу. Все мое тело подрагивало. Руки потянулись к верхней полке, я достал мягкое полотенце. Еле перебирая ногами, прошел в ванную.
Я постучал, но не дожидался ответа и открыл дверь. Горячий пар туманом застилал обнаженную Веру. Она стояла между раковиной и душевой кабиной и смотрелась в зеркало.
Я протянул ей полотенце и спросил:
– Что это такое было сейчас?
Она в ответ пожала плечами:
– Не знаю, наверное то, чего нам не хватало в последнее время.
Затем она закинула ногу и прыгнула под шумную струю воды. Я попытался понять смысл сказанного. Тогда, увидев мое озадаченное выражение лица, она добавила:
– Я же говорила тебе: я еще сама ни в чем не разобралась.
– Но ты же сказала, что больше не любишь меня?
– Ну да, сейчас кажется, что не люблю…
Короткая улыбка пробежала по ее лицу, и тонкие прозрачные дверцы закрылись.
Вернувшись в комнату, я подобрал разбросанные вещи и кинул из на диван. Лег на кровать и уткнулся носом в подушку. Глаза мои закрылись сами
Оставалось всего пара часов сна до отъезда Веры – немного – но достаточно, чтобы попрощаться. Нужно было что-то сказать, что-то, что запомнилось бы на долгое расставание. Встреча с Германом могла многое изменить, от этих мыслей по моей коже забегали мелкие бусины холодного пота. Хотелось, чтобы та наша ночь была не последней, но это желание блекло от осознания, что завтра Веру вот так же, как я будет ждать другой мужчина.
Я уснул. Как Вера легла в кровать, я не заметил. Не слышал я и того, как ранним утром она проснулась, выпила кофе, собрала вещи и покинула нашу квартиру.
Впервые за последние недели время мне не снились кошмары. В ту ночь я вообще не видел сны и, проснувшись, почувствовал облегчение.

Глава 5
Тома ураганом влетела в квартиру. Сначала, правда, вошел ее чемодан, потом уже – она сама. На руках сестра держала свою собаку – дрожащий от утреннего мельтешения хозяйки черно-белый чихуа-хуа смотрел на меня взглядом, молящим о пощаде. Он летел с нами и, видимо, уже догадывался об этом.
– Ах! Всю ночь не спала… – сказала Тома, опустив собаку на пол. – Надеюсь, у тебя сегодня высплюсь.
Когда она наконец посмотрела на меня, лицо ее округлилось:
– Ты что, покрасился?!
– С чего вдруг у тебя бессонница? – спросил я, закрывая дверь.
– Это так неожиданно, но смотрится отпадно!
Она наклонилась ко мне и потянулась к волосам. Я отпрянул назад.
– Ты еще спрашиваешь про бессонницу? – Тома скорчила недовольную гримасу. – С учебой еле разобралась, хорошо, что можно забыть об этом до лета. Вот ты еще со своими «сюрпризами». А вчера у Марса весь день болел живот – тоже на нервах, видимо, весь в меня.
Я опустился на колени. Собака вприпрыжку подбежала ко мне.
– У тебя болел живот? – спросил я, схватив ее за бока. – Но выглядит он очень даже бодрым.
– Потому что он тебя увидел. Кстати, Вера уже улетела? Как прошел ваш разговор?
Тома нависла надо мной грозной тучей. Я почесал затылок и ответил, несмотря на нее:
– Нормально.
– Нормально?
– Ну да, нормально.
Даже не поднимая взгляда, я чувствовал, как Тома вцепилась в меня глазами. Я заелозил руками по гладкой шерсти пса.
– Что-то сомнительное у тебя «нормально»… Ты высказал ей все, что хотел?
– А я хотел ей что-то высказать?
– Ты меня спрашиваешь? Мне казалось, что ты должен был признаться в том, что читал чужие сообщения. И еще узнать, что она имела в виду под всеми своими милыми словами?
– Ну я почти так и сделал…
Тома опустилась передо мной и закрутила головой, пытаясь заглянуть мне в лицо. Но я увлеченно играл с Марсом, который своими острыми зубами прихватывал мои руки, подпрыгивал, чтобы лизнуть.
– И что она ответила?
– Да ничего конкретного…
Тома схватила мельтешащую собаку и отодвинула ее в сторону. Подушечки тонких лап со свистом понеслись по полу. Марсу этот атакующий прием понравился, он поспешил вернуть на прежнее место и снова оказался между своей хозяйкой и мной.
– Ну а потом-то что? Ночевали здесь вместе? – Тома оглянулась, словно осматривала комнату впервые.
Я закашлял.
– Ну да, это же наш дом. Но рано утром она уехала. Я даже не слышал, как она встала.
Я поднялся и поспешил на кухню.
– Есть хочешь? Я еще не обедал, могу что-нибудь приготовить.
Тома вплыла за мной и, скрестив руки на груди, встала, облокотившись о стену. Я открывал и закрывал полки, то и дело забывая, что именно хотел достать. Взгляд сестры неотрывно следил за каждым моим нелепым движением. Марс вертелся в ногах.
«Веди себя естественно», – повторял я, но только все больше суетился.
– Ну и как поспал? Тебе было хорошо? – спросила Тома.
Последний вопрос обрушился на меня воспоминаниями о вчерашнем вечере. Я с грохотом опустил ладони на кухонный стол и выкрикнул: «Так!»
От неожиданности Тома подскочила на месте:
– Ты чего это орешь?
Я кинул в ее сторону беглый взгляд и засуетился:
– Так… Просто не помню, куда дел нож.
– Да вот же он, перед носом у тебя.
Нож – первое, что пришло мне в голову, наверное, потому, что я на него и смотрел, предательски блестел на заглянувшем в квартиру дневном солнце. Я поднес руку к голове и продемонстрировал Томе воинское приветствие:
– Так точно!
Тома цокнула языком и посмотрела на меня еще подозрительней. «Уж лучше пусть она считаем меня психом, чем узнает правду», – подумал я, принял как можно более непринужденный вид и занялся обедом.
День пролетел неожиданно быстро. Тома возилась с Марсом – у него снова заболел живот. Я собирал чемодан, без конца выкладывая свои вещи и складывая их обратно. Тома все переживала: не будет ли чемодан весить больше, чем положено? Подходит ли наша ручная кладь под установленные параметры? Нормально ли перенесет полет собака?
– Перелет у нас долгий: четыре часа до Турции, пересадка – два с половиной, еще два – до Израиля.
Я кивнул.
– Я взяла нам тканевые маски для лица и компрессионные чулки. Размер выбрала на глаз, надеюсь, тебе подойдут.
Я чуть не подавился, хоть даже ничего в тот момент не ел:
– Компрессионные чего?
– Чулки, чулки. Это – как колготки, которые мы носили в детстве. Здоровым быть хочешь?
Я отрицательно покачал головой.
– Ну вот если хочешь, наденешь под штаны, никто и не заметит. Зато ноги в старости будут, как у супермодели!
– Серьезно, Тома? Всю жизнь тебя знаю, но не устаю удивляться.
Тома сбегала в коридор и вернулась с сумкой в руках. Порывшись там так, словно в ней прятались тысячи крошечных и хрупкий предметов, она достала две плоские картонные упаковки. Одну из них она кинула в меня. Я поймал легкий предмет и вчитался: «Чулки компрессионные. Красота и здоровье ваших ног». Рядом с надписью улыбалась длинноногая блондинка.
– Завтра покажу, как их надевать, – сказала Тома, опустившись на пол перед чемоданом. – Надо проверить, положили ли мы все вещи, которые просила привезти Поля.
Я хотела еще и чайник захватить, кажется, он в моей сумке…
– Чайник? Я Израиле, что проблема с ними?
– Это стеклянный чайник…
Я удивленно расставил руки, как бы спрашивая: «И что?».
– Мы с Полей любили заваривать фруктовый чай. Ягодки в нем красиво плавают. И вообще, его нам подарила подруга Поли, так что он ценный.
– Теперь понятно, – протянул я, подойдя ближе к чемодану. – Мы можем запихнуть его сюда, между одеждой. Так он не разобьется во время перелета.
– Нет, сюда положим подушку. Она объемная, займет все место, чайник уже не влезет, думаю.
Тут я схватился за голову:
– А подушку-то зачем везешь?
– А подушка ортопедическая, предки нам всем дарили на Новый год, помнишь? Поля сказала не везти, сказала, что купит такую же. Но зачем, если уже есть? Куда ее девать-то?
И кстати, взять подушку – в твоих интересах, у Полины проблемы со спальными местами и принадлежностями. Если не хочешь спать на своей кофте, лучше не возникай.
Я притих, но не от страха поспать на кофте, от того, что еле сдерживался, чтобы не рассмеяться. Тома утрамбовывала вещи, чтобы чемодан закрылся, и все охала, как многое она не смогла прихватить.
– Ладно, остальное привезу уже в следующем году, когда поеду к Поле насовсем, – сказав это, Тома встала и потянулась.
– Как думаешь, если командировка пройдет не очень, Вера вернется ко мне?
За моим вопросом последовал тяжелый вздох.
– Где-то я уже это слышала. Не знаю, Ян… Мне кажется, что тут уже все предельно понятно. А тебе лучше подумать не о том, вернется ли она, а о том, вернешься ли ты, если вдруг ее командировка или как там еще это назвать пройдет плохо.
Я прикусил губу, подошел к дивану и обреченно плюхнулся на него.
– Я сам уже ничего не понимаю… Уже снова хочу ее увидеть.
– Ой, не начинай. Устала я от твоего нытья. Возьми себя в руки! Начни ценить себя! Или ты согласен жить с человеком, который тебя предал? Только вот знаешь что: что-то я сильно сомневаюсь, что она прибежит к тебе обратно. Разве что только за документами на квартиру…
– Опять ты за свое… – я схватил диванную подушку и кинул ее в сестру. Она увернулась, и та попала в Марса, стоявшего неподалеку. Пес подскочил и, виляя хвостом, побежал ко мне.
– Прыгай, Марс, – запищал я, хлопая ладонью по мягкой желтой обивке. Марс громко залаял в ответ и встал на задние лапы. Я подхватил его и водрузил себе на грудь.
Тома уселась рядом.
– Завтра уже будем у моря! – сказала она, положив голову мне на плечо.
Ровные квадраты на потолке турецкого аэропорта привлекли мое внимание – я водил по их линиям цепким взглядом. Фоном с небольшими паузами по всем этажам проносился монотонный женский голос: сначала на языке, который я не понимал – на турецком, потом на еще более незнакомом языке – арабском, а затем все повторяли на английском – проносились номера рейсов и названия городов. Париж, Вена, Доха… Я смотрел на проходящих мимо людей и искал среди них тех, кто летел в те края. Мужчины и женщины, дети, собаки и кошки в узких переносках отвечали моему взгляду, но между нами пролегала пропасть других звуков – проворачивались на полу колеса чемоданов, звенели телефоны, ударялись о блюдца кофейные чашки.
Я сидел на железной скамейке и ждал возвращения Томы. Мы уже проделали большую часть пути. Перелет показался мне быстрым, но взлет дался с трудом. Под рев разгоряченного двигателя я следил за белыми свежерасчерченными полосами вдоль трассы и мысленно прощался. С городом, со страной, с моей Верой, с самим собой… Мне казалось, что с этим самолетом поднималась к небу какая-то часть моей прошлой жизни. Тяжелая – как наш забитый до разрешенных двадцати килограммов багаж, важная – как паспорт, который я, вцепившись, не выпускал из рук, далекая – как Луна, к которой, как бы высоко ни поднимался наш самолет, я не мог дотянуться. Та часть моей жизни бежала навстречу плотными потоками воздуха и растворялась в нем, оставляя после себя голубое мерцание.
Набирающий скорость самолет свистел, и я подумал: «Каждый день будет наступать новое завтра, пока мы снова не встретимся через два месяца. Сейчас я прощаюсь с тобой. Но, возможно, когда-нибудь…»
Легкий толчок прервал меня, и самолет взлетел. Его крылья подрагивали на ветру, а под ними расстилался мой родной город, город, в котором вдруг мне стало невыносимо жить. Здания и деревья отдалялись, напоминая игрушечный конструктор из моего детства, в который Тома заставляла меня с ней играть. Помню, мне нужна была определенная деталь, но я долго не мог ее отыскать: приходилось поочередно откладывать в сторону каждую. И мои детские руки находили ее. Терпение и внимание – все, что было нужно, и можно было продолжать игру.
Приковав себя страховочным ремнем, я ощущал пустоту – казалось, что детали, которые я ищу, не существует. И теперь мне нужно было найти ей какую-то замену, чтобы строить свою фигуру и дальше. Ни терпение, ни внимание, сколько ни прикладывай, не уменьшали страх – может быть, впервые придется оставить все незавершенным и самому остановиться.
Иногда говорят: если что-то уже случилось, зачем по этому поводу переживать? Вроде и простые слова, вроде и понятные, но как подчинить себе сердце, которое отчаянно не хочет слушаться? Я старался убедить себя в том, что впереди меня ждало два месяца новой жизни, в течение которых многое могло бы измениться, да и я мог бы стать другим – стать тем, кем гордилась бы Вера. Стать тем, кем гордился бы я сам. Однако упрямое сердце сопротивлялось и иногда так сильно, что я чувствовал неловкость: не мешает ли это сопротивление силам, поднимающим самолет? Не мешает ли это ищущим на табло номера своих рейсов путешественникам?
Об Израиле я мало, что знал. «Вряд ли мне понравится эта страна», – робко сказал я Томе. Меня туда не тянуло. Но по строгим указаниям Томы я выписал все места, которые мне нужно было посетить, выбрал кафе и бары со вкусной едой. Список был большим – хотелось растянуть время, чтобы все успеть. И все же мысленно я снова и снова переворачивал листы календаря вперед, к сентябрю, к его первым дням – когда я снова пересеку границу России, порог своего дома, а также пережитую потаенную боль.
– Пить будешь?
Я вздрогнул от влажного прикосновения к моей щеке и чуть не рухнул со скамейки.
Стоя передо мной, Тома ткнула в меня донышком бутылки воды.
– Спасибо, – ответил я, взяв бутылку из рук сестры и рукавом утерев щеку.
– Не хмурься, морщины будут, – сказала Тома и села рядом. Марс прошмыгнул между ног Томы и встал на задние лапы, просясь на руки.
– Долго тебя не было… Потерялась?
– Проверяла, назначены ли уже ворота для вылета.
– И как?
– Да, тут не далеко, но лучше не задерживаться: перед посадкой в самолет будут проверять сумки и ощупывать нас. Поля сказала, что попросят даже обувь снять.
Тома взяла на руки собаку и откинулась на железную спинку.
– А чего ты удивляешься? – спросила она меня, хотя я молчал. – Безопасность – превыше всего. Мы летим в страну, где тоже неспокойно. Там часто случаются военные конфликты.
Я тоже откинулся назад и поднял глаза к потолку – к тем квадратам, развлекавшим меня секунды назад.
– Теракты – это страшно. А мы еще и будем жить в городе, который почти граничит с сектором Газа. Кстати, ты запомнил его название?
– Ашкелон? – неуверенно ответил я.
– Ян, соберись! Иначе мы из-за тебя до сентября просидим на допросе. Если на паспортном контроле спросят, четко назови адрес, имя и фамилию того, к кому едешь. Если поинтересуются, зачем едешь и на сколько, на какие деньги будешь жить, скажи, что приехал книгу писать. Покажи ваши с Верой фото, веди себя естественно и, умоляю, не кидайся им на дуло автомата со слезным: «Она вернется ко мне?!»
Тома ехидно заулыбалась, косясь на меня.
– Да знаю я, ты мне все это уже не раз рассказывала. Говоришь так, будто мы сами какую-то угрозу представляем: мне нечего скрывать, так что не переживай.
Тут Тома приподнялась и со всей силы хлопнула ладонью по моему колену.
– Там все серьезно, Ян. Облажаешься – просидишь несколько часов у них в комнате. Мы тебя ждать не будем, из Тель-Авива до Ашкелона поедешь сам!
– А кто нас встретит, Поля?
– Да, ну точнее ее привезет водитель, они знают его уже сто лет… Поедем на собственной машине! Поскорее бы…
На лице сестры запрыгала мечтательная дымка. Я улыбнулся: Тома ничуть не изменилась. Она только казалась взрослой, как и всегда. Многое ей приходилось брать на себя как старшей сестре такого непутевого брата, я как. И хоть она и хорошо справлялась со своей ролью, за уверенностью и внутренней силой в ее глазах часто трепыхалась тень чувствительности и робкой беззащитности. Когда я замечал это, мне хотелось пожалеть ее, обнять. Но я сам часто плакал, сам чуть что, тянулся руками к ее шее – я не мог был человеком, рядом с которым она бы перестала бороться, защищаться. И оттого я был рад, когда в нашей семье появилась Полина.
Когда Поля уехала к выжженным холмам, покрытым песком, я сказал сестре, что это к лучшему, что их разлука приведет к новая главе, о которой Тома и Поля так мечтали. Они хотели жить в Израиле, среди его яркого солнца и редких дождей. Однако я понимал, каким неслышным эхом пролетали мои слова для сестры: расставаться с близким человеком тяжело в любом случае – встретитесь вы скоро или уже никогда, расстаетесь хорошо или же с тяжестью на душе.
Когда мы опустошили бутылки воды, я поднялся первым. Тома передала мне поводок собаки, а сама взяла переноску. В руках у каждого было по еще и небольшому чемодану. Мы обогнули ряд кресел и направились к воротам, открывавшим последнюю часть нашей дороги – дороги в Израиль. Длинные арабские платья, короткие футболки и шорты – все смешалось, на полу лежали ожидавшие странники, висели на перилах дети, за стеклянными стенами взлетали самолеты.
Сотрудники нашей авиакомпании уже ждали нас. Они установили четыре стола для осмотра вещей – по паре друг напротив друга. Перед ними выстроились две очереди – из мужчин и женщин, и мы с Томой разделились.
Когда меня пригласили к осмотру, я закинул свой чемодан на стол. Высокий загорелый израильтянин в аккуратно выглаженной форме коснулся его руками в белых перчатках и расстегнул молнию. Наружу смущенно выглянули мои черные кроссовки, теплый клетчатый свитер, зарядные устройства, недочитанная книга. Ничего подозрительного – обычные вещи обычного путешественника, и меня жестом пригласили отойти в сторону, разуться и расставить руки в стороны. По телу, от плеч до пяток, сверху вниз, слегка касаясь, проскользнули чужие руки. Когда досмотр закончился, я забрал чемодан и прошел в зону ожидания.
Подошла очередь моей Томы. Она ловко забросила свой чемодан на стол и гордо продемонстрировала путешествующего с ней питомца. Марс вызвал довольную ухмылку у невысокой девушки, что в свою очередь обрадовало и Тому. Она гордилась тем, какое впечатление производил на прохожих ее шелковистый друг.
– У него редкий окрас, – часто хвасталась Тома. – Черное тельце и белые лапки в крапинку – как у далматина.
Тома любила Марса, словно ребенка, а он ни секунды не мог прожить вдали от нее. Кстати, в Израиле эту парочку ждала не только Поля, но и еще один пес – рыжий Джордж. Удивительно, но эти два совершенно не похожих друг на друга четвероногих подружились и поделили между собой своих хозяек – Марс был привязан к Томе, а Джордж любил Полину.
Вспоминая многочисленные забавные моменты, связанные с питомцами моей сестры, я и не заметил, как преодолел проверку билетов, прошел по качающемуся телескопическому трапу и оказался в салоне самолета.
– Ну что замер, Ян? – спросила меня Тома, подталкивая вперед.
Я почувствовал на себе любопытные взгляды – другие пассажиры уже заняли свои места. Их лица отличались от тех, что я привык видеть в своей стране; из-за череды цепляющихся друг за друга событий, происходящих за последние годы в мире, я давно не пересекал границу России.
Меня всегда удивляло: откуда в нас рождается то интуитивное ощущение другой культуры, которое охватывает, стоит лишь только взглянуть на человека. Это странное трепетное любопытство, пронизывающее меня, когда я видел человека, мысли которого появляются в его голове иначе, слова которого звучат иначе, на которого привычные для меня вещи не давят той же обыденностью, понятностью, чувствовалось каждый раз, когда я встречался взглядом с иностранцем.
Я и сам любил быть иностранцем. Мне нравилось быть тем, о ком никто совсем ничего не знал, мне нравился вопрос «кто ты?», на который можно было бы ответить так, как никогда раньше никому не отвечал. Я собирался быть таким иностранцем в течение оставшихся летних месяцев – для жителей моего временного «дома» и для себя самого. И на вопрос: «Кто ты?» я собирался найти для себя очередной ответ.
Самолет взлетел, и мы снова оказались близко к облакам. Хотелось протянуть руку и поймать одно из них – такое детское желание, которое вряд ли могло бы быть осуществимо, пронзило меня, как и уходящие за горизонт солнечные лучи. Уже смеркалось, и та часть мира, куда я мчался на высокой скорости, погружалась в ночь.
Я закрыл глаза, чтобы самому уснуть, чтобы время пронеслось как можно менее заметно. Я гнал время, как и мысли о Вере. И чем дальше я отказывался от нее, тем больше я думал о другом мире, о другом себе. Я поверил в завтрашнее утро, которое мне хотелось начать заново. Конечно, все это было лишь беззвучными словами, скачущими по белому листу моего сознания – человек не может стать другим за одну ночь, не сможет и за две, за три… Но само желание не быть тем, кем ты привык встречать свои дни, что-то меняет; оно дает возможность остановиться и взглянуть внутрь себя, а потом прислушаться к сердцу, которое кричит, ноет, сражается, но бьется, бьется, бьется…
Бум-бум-бум… Мимо прокатилась тележка с горячей едой. В мой сон ворвался запах кофе, и я открыл глаза. В иллюминаторе чернело небо, а салон нашего самолета освещался приглушенными лампами. Наверное, в местах, над которыми мы пролетали, кто-то, понявший вдруг голову к небу, мог принять нас за подмигивающую сквозь темноту звезду. Я припомнил свои мысли о том, как хорошо было бы быть цветущий деревом, и мне подумалось, что звездой, наверное, тоже было бы быть неплохо – они красивы и вдохновляют своим далеким сиянием. Но звезды всегда одиноки: как и люди они окружены миллионами таких же, как они, бушующих скоплений и стоят поодаль друг от друга.
Я отвернулся от иллюминатора и посмотрел на сестру: Тома крепко спала, размашисто развалившись в кресле. «Тоже как звезда», – подумал я, тихонько откинув пряди волос с ее лба. Сквозь сон она вздохнула, но не проснулась. На коленях сестры, запертый в переноске, сидел Марс. Он тихо посапывал, выставив нос вперед так, что сетчатая стенка его переносного домика натянулась. Я коснулся пальцами этой шершавой черной кожи, чуть влажной и теплой, и Марс сонно чихнул.
Затем я откинул голову и закрыл глаза. Стало темно, но уютно – такое умиротворяющее затишье бывает только перед чем-то новым, чем-то из ряда вон. Может, я и не был готов к этому, но ждал: ведь новые сильные ощущения заглушают уже пережитые, но все еще подающие голос – то цунами, что прошлось по моей душе, не улеглось, оно все еще гремело где-то вдалеке. Разрушения, оставленные им, были значительными, и мне требовалась помощь – соленых волн, ослепляющего жара и грядущих встреч, требующих новых чистых страниц. Не знаю, чем я заслужил ту помощь, но благодарен за нее. Она исцелила меня – того меня, кто тогда, еще ничего не зная о своей судьбе, тихо засыпал в рассекающем воздушное море самолете.
Проснулся я уже от толчка в спину и громкого звука несущихся по шершавой посадочной полосе колес.
– Ну вот мы и на месте! – весело сказала Тома, но не мне, а своему четвероногому любимцу.
Она расстегнула молнию, и Марс, высунув свою морду, жалобно посмотрел на хозяйку.
– Ты у меня – герой-путешественник, – приговаривала Тома деланным голосом. – Ты же еще не знаешь, что скоро увидишься со своим братцем.
– Который час? – спросил я, потягиваясь.
– Двенадцать или что-то около того. Поля сказала, что задерживается, но не думаю, что это проблема. Пока мы получим багаж, пройдем допрос… Как бы ей не пришлось нас ждать. Ты готов?
Я кивнул. Защелкали ремни, пассажиры повскакивали со своих мест. Мы с Томой и Марсом сидели в хвосте, поэтому не торопились. Я почувствовал усталость в теле, и подрыгал ногами. Мою кожу стянуло, и тут я вспомнил, что Тома все-таки заставила меня надеть те самые компрессионные чулки – я не смог противостоять натиску своей сестры и демонстративно напялил их на себя, чтобы не поссориться. От нелепости своего поступка я негромко рассмеялся.
– Ты чего? – спросила Тома, смотря на меня как на умалишенного.
– Да так… – ответил я, пряча лицо за ладонями.
– Возьми себя в руки, Ян. Впереди паспортный контроль!
– Боже, ты все об одном и тоже… – тут уж я потерял контроль и засмеялся так, что глаза заслезились.
Выражение лица моей сестры исказилось. Она не понимала, что происходит, и, кажется, всерьез забеспокоилась о моем здоровье. Придя в себя, я сказал:
– Я что по-твоему преступник? Или тебе кажется, что израильтяне плохо смотрели и
не заметили у меня в рюкзаке пару-тройку ножей, пистолетов и запрещенных веществ?
Сколько можно переживать обо этом?
– Потому что это – серьезный этап, и если вызовешь подозрения – развернут и отправят домой, назад, в Россию! Вот тогда ты вспомнишь меня, но будет уже слишком поздно!
Мы поднялись со своих мест, но Тома все продолжала ворчать. Она суетилась и то и дело проверяла, как там Марс. Ноги под штанами чесались; хотелось снять с себя одежду, лечь поудобнее и снова поспать.
Толпа прилетевших людей плыла по выстланному мягкому ковру. Аэропорт Тель-Авива встретил нас неоднозначностью: простота и размашистость соперничали друг с другом. Высокие белые потолки сглаживали свет.
Я вышел из туалетной комнаты, стряхивая руки от воды.
– Ты видел, да? – спросила Тома, смотря на меня круглыми глазами.
– Видел, что?
– Как что? Ты обратил внимание, какие здесь чистые туалеты?
Я улыбнулся. И сбрызгивая на нее последние невысохшие капли, ответил:
– Ну и бестолковая же у меня сестра!
Тома поморщилась, но не остановилась:
– Это еще что, подожди! Увидишь туалеты у Стены Плача – вообще обалдеешь! Там такой запах, там такая красота, все сверкает… Я правда не знаю, так ли чисто на мужской половине. Но женские туалеты мне нравятся!
Тома остановилась, задумалась и помолчала. Потом она кивнула сама себе и уверенно заявила:
– Пройдешь со мной в женский? С такой девчачьей мордашкой и этой твоей новой прической – никто и не поймет!
Меня вдруг охватило желание взять что-то тяжелое и хорошенько ударить сестру, но она схватила за рукав и потянула вперед:
– Скорее, а то в очереди простоим.
Я поддался ей и мгновенно успокоился.
– Приготовь паспорт, свидетельство о браке. А, и адрес, адрес не забудь, – сказала она мне, когда мы подошли к зоне паспортного контроля.
Тому пригласили, она суетливо побежала вперед. Я наклонил голову, чтобы увидеть лицо сестры. Ей задали вопрос, она ответила, сжимая в руках переноску с собакой, слегка перекатываясь с носков на пятки. Затем она забрала свой паспорт и скрылась за ограждениями.
Я сделал несколько шагом и оказался на том месте, где только что стояла моя сестра. Сотрудница таможенной службы заглянула в протянутый мной документ и пристально посмотрела на меня.
Затем, сказав мне «добро пожаловать» на неожиданном для меня русском языке, прикрыла рукой рот от накатившей волной зевоты и вернула паспорт.
Когда я снова увидел Тому, на ее лице я прочел, кажется, разочарование:
– Ты все?
– Ты же так переживала, что меня продержать всю ночь. Что теперь-то
расстраиваешься?
– Спросили что-нибудь?
– Нет, ничего, – ответил я непринужденно, – пожелали счастливого пути!
– Серьезно? Даже меня спросили: зачем это я приехала и насколько?
Я пожал плечами, стараясь погасить улыбку.
– Как странно… – Тома не могла смириться. – Ну ладно, что делать… Полина нас уже ждет. Идем, идем!
Марс семенил между сестрой и мной. Мы шли быстрым шагом, но вдруг Тома остановилась. Поводок в ее руке натянулся. Мы оба одновременно обернулись: собака отстала, изогнулась и замерла.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71140354?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.