Услышать сердце
Услышать сердце
Алексей Волков
Modern prose (flauberium)
В один из майских дней он неожиданно понимает, что не только не хочет, но и не может больше совершать привычный для воскресных дней ритуал: ехать в магазин, делать покупки, тащить на свой этаж, раскладывать по полкам холодильника… И эта мелкая «невмогота» вдруг заставляет его пересмотреть всю свою жизнь. Он расстается с женой – надоела бессмысленность брака. Прощается с первой любовью – юность не воскресить. Порывает с друзьями – эти взрослые дядьки чужды и враждебны. Он подвергает ревизии самого себя – и не может понять, кто он… В поисках экзистенциальных ответов отправляется в Крым. И получает… новый вопрос.
Герои этой книги находятся в точке, когда необходим новый выбор, выбор, чтобы жизнь перестала быть похожей на трамвайную колею.
Алексей Волков
Услышать сердце
Бывшие
Глава первая
Саня проснулся и вместе с головной болью ощутил сильную, почти мучительную эрекцию. Потом он почувствовал запах дома. Этот запах, который невозможно было ничем вывести и вместе с тем невозможно было как-то определить одним словом – Саня не мог к нему привыкнуть, принюхаться. Даже сейчас, с сильного похмелья, выкурив бесчисленное количество сигарет накануне, он не мог не ощутить эту отвратительную вонь. Он оглядел комнату, полностью освещенную светом из окна в рассохшихся деревянных рамах с облупившейся, завернувшейся и вспученной краской. Когда-то она была белой, сейчас стала желтовато-серой. Услышал птиц за окном и понял, что проснулся не так уж поздно. По его ощущениям было не более десяти утра. Около одиннадцати птицы петь переставали, и тогда более отчетливо солировал шум проезжающих поездов. Он оглядел комнату, увидел, что Маша спит на диване, накрывшись кучей какого-то тряпья, и хрипло позвал: «Мааш…» Та не ответила и не пошевелилась. «Суки ебаные, блядь, дармоеды…» – обругал про себя Саня всех обитателей дома, но особенно это относилось к Маше. Сейчас она его раздражала сильнее остальных. Он хотел, чтобы она встала, подошла к нему, сделала бы по-быстрому минет. Ну хотя бы потрахалась, а впрочем, трахаться ему было сейчас лень. Вместо этого Маша лежала бесполезным мешком под своими тряпками, а значит, ее придется будить. А значит, пока она будет ныть и мычать спросонья, эрекция пропадет и вот того самого утреннего кайфового слива не получится. «Тварь, блядь!» – подумал Саня. От откинул одеяло, встал с низкого самодельного двуспального топчана из толстых досок, служившего ему кроватью, и эрекция тотчас же пропала. Впрочем, злился он не только из-за того, что не удалось потрахаться с утра. Ему до чертиков не хотелось ехать устраиваться на работу.
А между тем ехать было необходимо. Деньги закончились еще вчера, когда он купил очередную бутылку водки, осталась только самая малость – на проезд и на сигареты, так что на запивку и пиво он уже занимал у Вики. Он знал, что Вика не отличалась крохоборством, что она не будет заморачиваться на такие мелочи, но помнил и о вспыльчивом нраве этого «трансформера», как называл про себя соседку. Так что ехать было нужно. «Ехать нужно…» – повторил про себя Саня, оглядел комнату, хотя со вчерашнего дня она не поменялась, и уставился в окно, частично занавешенное рваным хозяйским тюлем, тоже желто-коричневым от времени, где прямо в стекла лепились кусты то ли черемухи, то ли жасмина, Саня не разбирался. Одним словом, росли какие-то кусты, которые только что отцвели, сбросили огромные белые шапки, а заодно перестали наполнять дом удушливым сладким ароматом, который, пожалуй, был еще хуже, чем неизменная домашняя вонь. Стоя босиком на отполированном тысячами ступней и подошв дощатом полу, с которого практически полностью сошла темно-кирпичного цвета краска, Саня развернулся и еще раз оглядел комнату. На пробуждение Маши он теперь не надеялся, к тому же пора было браться за дела – найти мобильник, одеться, позавтракать, если повезет, хотя вот как раз на это надеяться вряд ли стоило. Комната была довольно просторной, проходной, то есть входной двери не имела, переходила сразу в коридор, из которого, опять же без всяких дверей, можно было выйти в прихожую, на кухню или пройти в ванную, где также был туалет. Стены были оклеены какими-то древними желтыми обоями с множеством разводов.
Сверху обои почти все отклеились, по стенам были потеки – следы то ли протечек кровли, то ли соседи сверху топили. На цепочке с потолка свисала советская люстра в три плафона в виде каких-то жутких цветков.
Половина комнаты была застелена ковром, вытертым практически так же, как и пол, истончившимся, частично вросшим в него. У стены стоял пухлый диван с торчащими местами нитками обивки. Напротив дивана был журнальный столик из ДСП, который Маша приперла с помойки. Одной ножки у столика не было, и ее заменяла банка из-под краски, найденная, кажется, в ванной. На столике стояли ноутбук, довольно приличные колонки, переполненная окурками пепельница, валялись пивные крышки, почерневшая фольга, трубочки для курения гашиша, какие-то журналы. Вдоль стены, напротив окна, плотно составленные вместе, стояли два стула. Кажется, такие стулья раньше называли венскими, Саня не мог точно вспомнить. Сидеть на них было нельзя, они тут же грозили сложиться, чинить их никто не собирался, а выбрасывать хозяйскую мебель запрещалось. Да и не мешали они никому. Рядом со стульями стоял старый шифоньер. В угол была задвинута древняя тумбочка с двумя ящиками, а на ней – пузатый телевизор, который ни разу никто не пытался включить. Одна дверь в комнате все-таки была. Она вела в другую комнату, поменьше, где жили Вика и Серега.
Саня поискал глазами джинсы. Они лежали на полу, возле топчана, вместе с футболкой. Он помнил, что собеседование предстоит непростое, а значит, одеться нужно соответственно. Как ни странно, разговор с Лешей Крутицким, то ли галерейщиком, то ли продюсером, то ли промоутером – черт его разберет, – Саня помнил достаточно отчетливо. Хотя в тот вечер выпил немало, а главное – намешал. Вследствие этого все, что было потом, помнил уже фрагментами. Впрочем, это как раз было малоинтересно. Обычный вечер в клубе «Край», что там может быть нового? Клуб этот находился в Москве, на Спартаковской площади, был создан из бывшего бомбоубежища, что всячески подчеркивалось владельцами. Там всегда было уютно и тепло, музыка играла не очень громко, а главное – можно было встретиться с интересными и полезными людьми. Так говорили завсегдатаи клуба, которые приходили туда пообщаться по работе, отдохнуть, выпить, подцепить девчонку – в общем, совместить приятное с полезным. Саня ходил туда исключительно бухать и смотреть кино. В клубе был зал, где показывали новые авангардные работы. Помещение для просмотра было оформлено как зал суда. Имелась даже клетка для подсудимых, разумеется, всегда пустовавшая, если не считать трех манекенов с мешками на головах, имитирующих висельников.
Так называемую богемную тусовку Саня презирал. Здесь каждый мнил себя по меньшей мере Дали, хотя среди художников хорошим тоном было именно Дали ругать, мол, «его и художником назвать нельзя». Саня ненавидел подобные рассуждения. Дали умел рисовать. Этого уже вполне достаточно чтобы называться художником, полагал Саня. А в сочетании с тем, что Дали насоздавал, да еще какой интерес привлек к своим работам… «Тупые бездари! Ебучие ублюдки. Выто что создали? Вас-то кто знает? Кто вашу мазню хоть раз купил? Гении непризнанные, блядь», – думал он про коллег по цеху. Да и не коллеги они ему были. А впрочем, его работы тоже никто покупать не спешил, и Саня зарабатывал последние два года случайными заказами – расписывал мелкие клубы, выполнял небольшие дизайнерские проекты для рекламных газетенок, благо ноутбук пока тянул софт, один раз даже оформлял свадьбу. А вот кино любил, был знаком с многими режиссерами и актерами, частенько выпивал с ними, и если к художникам он относился с презрением, смешанным с брезгливостью, то авангардных киношников действительно любил. Понятное дело, что фильмы в большинстве своем были полным дерьмом. Но некоторые поражали Саню тем, что при минимальных технических средствах смотрелись они не хуже европейского авангардного кино.
В тот вечер, четыре дня назад, после просмотра очередного фильма, когда даже самая искушенная публика ожидаемо стала покидать кинозал и потянулась на танцпол и в бар, при выходе с сеанса его поймал Крутицкий. Одет он был, как всегда, в новое. Поговаривали, что никто ни разу не видел Крутицкого в одной и той же одежде. Саня знал его секрет: Леша вращался много где, в том числе и на Мосфильме, поэтому мог одолжить на вечер хоть костюм мушкетера, хоть робу разнорабочего. В тот день Леша появился в желтой тройке и с тросточкой. Саню каждый раз передергивало от позерства Крутицкого, его дешевых понтов, рассказов про какие-то вернисажи, на которых тот, скорее всего, не был, про жизнь обитателей Рублевки, с которыми он тоже, пожалуй, никак не мог быть знаком. Но как раз в тот вечер все это Сане пришлось выслушать. Причин было две. Первая, и самая весомая: Крутицкий был в хорошем настроении и угощал. Выпить на халяву Саня любил и никогда не упускал случая, даже если компания была самая мерзкая. Вторая, в которой Саня малодушно сам себе не признавался, заключалась в том, что Крутицкий мог дать наводку на какую-нибудь работу. К слову сказать, ту самую свадьбу Сане подбросил именно он, Крутицкий, как бы невзначай обмолвившись, что вот, дескать, какие-то чудаки надумали жениться и хотят украсить зал в вампирском стиле. Да, мол, пошлятина жуткая, но если заинтересуешься… Однако напрямую спрашивать о работе Крутицкого было нельзя. Если кто-то обращался к нему с прямым вопросом: «Есть ли какая работа на примете?», а уж тем более если начинал жаловаться на безденежье или жизненные трудности, Крутицкий напускал на себя скучающий вид и начинал рассуждать о том, что деньги вообще не главное, а работой по идее можно назвать что угодно. Саня вспомнил случай, когда вот так же в «Краю» к Крутицкому обратился один паренек в косухе и со значком анархии на цепочке. Парень спросил, нет ли у Леши какой работы, говорил, что мол, вообще он барабанщик, но сейчас взялся бы за что угодно, так как с финансами швах. Крутицкий долго философствовал о тщете бытия и закончил свои речи такими словами: «И вообще… Как там у вашего кумира… Только на душе шрамы в три ряда от такой простой работы жить. Так что работа есть всегда. У всех и у каждого. Так-то». При этом он небрежно поигрывал значком анархии на шее парнишки. В этот момент Саня отчетливо представлял, как втыкает пидору вилку в глаз и проворачивает ее. Его тошнило от этого надутого ничтожества, от его плоских шуточек, вечной ироничной полуулыбки, скучающего вида, но главное – от того, что все это было фальшиво от начала до конца. И при этом с Крутицким общались. За глаза гадости, конечно, говорили. Но не больше, чем о ком-нибудь другом. Саня не мог понять, отчего так. Размышляя о том, как бы лучше вывести предстоящий разговор на тему работы, Саня с поддельным интересом высушивал рассказ Леши про какую-то Леночку, которая возомнила себя звездой и не приехала на съемки любительского фильма в промзону, что ей бы вообще режиссеру руки целовать за то, что тот на нее внимание обратил, что она не понимает, как работает система, что такое вообще арт-тусовка, и что, находясь на таком уровне, никак нельзя позволять себе капризничать, ведь авангардное сообщество – вещь в себе, на каналы сбыта выходят единицы, да и большинству они даже не нужны, эти самые каналы, вот в чем штука-то, и ни в коем случае не стоит за это кого-то там осуждать, напротив, речь тут скорее идет о своего рода подвижничестве…
Они сидели в баре, пили водку, которую Крутицкий заказывал у бармена не иначе как: «Милейший, повторите нам, будьте любезны». Бармен наливал, и они продолжали беседу, вернее, Крутицкий продолжал монолог, в который Саня изредка вставлял замечания или междометия, чтобы у Леши не сложилось впечатление, будто рассказ его неинтересен. Бар был оформлен под уголок полярников. На бетонных стенах, крашенных серой краской, висели унты, какая-то огромная шапка, на стене была карта Северного полюса с обозначениями мест зимовок. На деревянных полках за спиной бармена среди прочего антиквариата стояли транзисторный приемник, примус, мятый жестяной чайник, а вся стена была оклеена пожелтевшими газетами с заголовками об экспедициях на полюс холода и фотографиями героев-полярников. На потолке висела, покачиваясь, довольно крупная модель аэроплана. Публика вокруг сидела пестрая – художники, музыканты, поэты, артисты, режиссеры и просто знакомые знакомых, пришедшие посмотреть кино или просто выпить в кругу своих – кто у стойки бара, кто на диванчиках с небольшими столиками, – сидели, курили, выпивали, смеялись, благо музыка здесь никогда не играла громко. Эта часть клуба была предназначена для задушевного разговора под рюмочку-другую.
– Дааа, не все еще врубились в суть прогресса, – ответил Саня цитатой, которая в данном случае могла означать вообще что угодно, предоставляя Крутицкому самому решать, какого собеседник мнения по теме беседы.
Вообще разговоры с Крутицким всегда были своего рода ребусом или скорее карточной игрой, вроде преферанса, но в котором никогда нельзя быть точно уверенным в правилах. Неизвестно, понравилась ли Крутицкому цитата, или подействовала выпитая водка, или же он просто был сегодня в необычайно хорошем настроении, но он театрально расхохотался, откинувшись на стойку, и даже хлопнул Саню по плечу как старого приятеля. Саню начало мутить.
– Именно! Именно! – крикнул Крутицкий, широко улыбаясь и показывая на Саню пальцем. – Именно это я и пытаюсь донести до масс. Но массы, – тут он обвел рукой вокруг, как бы обращаясь к невидимому залу, чем привлек-таки к себе внимание двух-трех сидящих на диванах, – массы глухи к слову разума, да-с! Сей факт неопровержим и вечен.
– Аминь, – мрачно подытожил Саня, собираясь уже было пойти отлить, а заодно и отдохнуть от такого блестящего собеседника.
Но тут как раз Крутицкий сам неожиданно завел речь о работе.
– Кстати, – сказал он, – ты ж у нас художник?
– Да вроде с утра был, – ответил Саня.
– Ну да, ну да, и в отличие от большинства даже с образованием.
– Что есть, то есть, – кривлялся Саня, кивая головой, как китайский болванчик. – Суриковский изволил оканчивать.
– Оооо, – затрубил Крутицкий, воздев руки, – ну тогда пардону просим. Ничего что мы тута рядом посидим с такими-то господами? Хахаха!
Отсмеявшись, он поправил галстук, откашлялся и начал говорить с большими паузами, то и дело закусывая губу, закатывая глаза в потолок – в общем, всеми способами пытался обозначить, что дело весьма серьезное и даже деликатное:
– Слуушай… Тут, в общем, есть один заказец… Если ты сейчас не занят, конечно… Заказец, пони-машь, интереесный, но, сука, сложный. Одним словом, нужно расписать стену в актовом зале церковноприходской школы.
Тут Саня не выдержал и сам захохотал, но вполне искренне. Хохотал и Крутицкий, и на этот раз уж без притворства.
– Ну, экзотика, конечно… – сказал Саня, все еще смеясь. – А чем она, собственно, сложная? Ну, я в том смысле, что я ж художник, могу что хочешь нарисовать. Или они там прямо иконы по всем канонам писать собрались? Так вынужден их разочаровать, такой заказ они просто не потянут. Нет, я понимаю, что попы ребята не бедные, но никто таких бабок какой-то там вонючей школе не даст. Не тот уровень.
– Да нее, – отмахнулся Крутицкий. – Никаких фресок там, конечно, писать не надо, но стена там большая, а главное… Главное – не стена, а сам заказчик.
– То есть поп, – кивнул головой Саня.
– Да, – признался Крутицкий и тоже мотнул головой, отчего даже отклеилась и упала ему на лоб прядь залаченных волос. Поправив прическу, он продолжал: – Понимаешь, он уж больно переборчив. Забраковал уже троих. Нечестивые в сердцах своих! О как! – Крутицкий поднял вверх палец.
«Вот ведь оно как обернулось, – с усмешкой подумал Саня. – Оказалось, что это не ты мне, а я тебе нужен. Ха! Смешно… Крепко, видать, тебя этот поп за яйца взял. Или денег много обещал за поиск исполнителя. Хотя… Это как раз вряд ли. Слишком много расходов. А попы, как известно, народ жадный. Как же ты с ним подвязан, тварь? Эх, узнать бы. Много бы отдал за это. Уж больно интересно. Ну давай-давай… Умасливай меня теперь, гнида. Сука, хуйнуть бы тебя разок об стойку твоим сытым ебальничком. Мразота, блядь!»
– Ты вот что… – продолжал Крутицкий. – В джинсах туда не ходи. Найди что-то поприличнее. Ну и это… Помнишь, у тебя такая кофта есть… Типа как рубище. Блаженны нищие духом, ха-ха-ха… Ооой, не могу. Ну так вот, надень хоть ее. И крест, крест обязательно! – Он опять поднял палец вверх.
– Ладно, соображу что-нибудь. Ехать-то куда?
– В Хотьково, под Сергиев Посад.
– Нормально. Моя ветка как раз. По прямой остановок семь, что ли. Ну а когда?
– Слууушай… – Крутицкий почесал подбородок. – Давай через два-три дня. Раньше не надо. Просто приезжай днем, часиков в двенадцать. Ну, подождать придется, может быть. У них там занятия же. Кружки и секции, как говорится.
– Метание кадила? – криво усмехнулся Саня.
– Да-да. Что-то типа того. Ну и давай там, держись поскромнее, очи долу, так и так, раб божий прибыл для исполнения великой миссии…
– Ладно, соображу как-нибудь. Денег сколько? – спросил Саня напрямую, окончательно осмелев.
– А вот про деньги сам с ним будешь толковать, я не в курсе. Он какую-то лажу гонит, что, типа, дело божье, тоси-боси…
– Эээ… нет. В пизду! – Саня выставил вперед ладонь. – За такую работу я, во-первых, попрошу предоплату, ну, хотя бы чтоб краски купить. И ценник будет нешуточный, пусть на халяву даже не рассчитывает. А во-вторых…
Крутицкий наклонил голову набок и скривился:
– Да нормально все будет, не гони. Есть там бабло. Ты, главное, кастинг пройди.
– Ну, что ж… – Саня красноречиво показал на пустую рюмку. – Тогда за успех!
– Уважаемый! По-вто-ри-те нам, сильвупле.
Это был тот самый вечер, остаток которого Саня не запомнил. Крутицкий куда-то растворился, потом был танцпол, где Саня лапал какую-то готического вида девчонку, еще с кем-то пил из горла вино, кто-то кричал «Да здравствует Пол Пот!», подставив раскрасневшуюся рожу под мелькание стробоскопа, кого-то в итоге вывели проветриться, и утро Саня встретил на своем топчане, в порванной футболке и в джинсах. Остальные два дня он много пил, предвкушая скорый аванс, напившись, трахал Машу, но как и в каких позах – толком вспомнить не мог. Иногда не дотрахивал и засыпал, не кончив. А сегодня нужно было ехать устраиваться на работу…
Он доковылял до ванной, открыл обшарпанную дверь, тоскливо посмотрел на газовую колонку и понял, что, если ждать, пока нагреется вода, приедет он на место только к середине дня или ближе к вечеру. В голове стучалось привычное похмелье, голова болела ровно, но боль не была нестерпимой. Хуже было, что лечебную бутылку пива ему сегодня выпить не удастся. По крайней мере, до того, как он пройдет или провалит собеседование. У Маши где-то были таблетки, но будить ее сейчас и требовать их – дело бесполезное, только время потратит. Поэтому Саня кое-как почистил зубы, даже не включив в ванной свет, с ненавистью сплюнул в раковину, прополоскал рот холодной водой с железистой вонью и пошел обыскивать холодильник. На полку Сереги он не заглядывал. Там аккуратно по контейнерам была разложена его еда. «Спортсмен, сука, дебил, – подумал Саня. – Ну чисто ебнутый же, ну наглухо отбитый…» В дверце обнаружилась колбаса, а на столе, среди крошек, сигаретного пепла, немытых чашек с остатками кофе и колбасных очисток, лежал тронутый плесенью батон. Саня отломил горбушку, брезгливо осмотрел ее, счистил ногтями зеленое пятнышко и зажевал вместе с колбасой. Ножа он не нашел, кусал прямо от колбасного батона. Чистой чашки тоже не нашлось, поэтому он запил холодной кипяченой водой из чайника и, жуя на ходу, отправился подбирать одежду.
Саня подошёл к шифоньеру, открыл скрипучую дверцу и стал рыться в куче своей одежды. «Рубище» обнаружилось под грудой прочих кофт, свитеров, футболок и толстовок. Штаны он выбрал льняные, нейтрального бежевого цвета. Креста у него не было, но этот вопрос он уже продумал – купит на привокзальной площади в ларьке прессы, там чего только не бывает. Закончив со сборами, Саня подхватил свой тощий рюкзак из обрезков кожзама, проверил деньги в бумажнике, налил на кухне в пластиковую бутылку воды из чайника и вышел из дома. Как только он оказался за порогом, день брызнул ему в глаза ярким светом, и Саня пожалел, что не взял темные очки. В доме было постоянно темновато, даже если за окном было яркое солнце, как сейчас. Вечером, когда зажигалки электричество, полумрак тоже не рассеивался. Даже если все лампы горели исправно. Даже несмотря на то, что потолки были невысокие. Дом как будто сам собой поглощал свет. Углы были вечно тёмными. Пятно света кое-как выхватывало середину комнаты или кухни, но все остальное тонуло в пыльном мраке.
Эту квартиру Саня снял случайно, познакомившись с хозяином в электричке из Москвы. Саня был тогда прилично пьян, ехал с дня рождения знакомого художника, которого презирал и считал даже хуже чем бездарностью – посредственностью. Старичок сидел напротив с совершенно прямой спиной, шамкал что-то про себя, как будто вёл разговор с кем-то видимым только ему. Когда поезд останавливался, становилось слышно, как старичок повторяет одну и ту же присказку: «Вот так… так… Вот так… так…» При этом старичок светло и глупо улыбался, глядя в пространство. Саня поглядывал на него с пьяным глумливым превосходством, пил из горла пиво в полуторалитровой бутылке и периодически отрыгивал.
– Где живешь-то? – обратился к нему старичок.
– Чёёё? – прищурил пьяные глаза Саня.
– Да квартиру сдать хочу… Не дорого. Всего десь тыш.
– Аа… Ну сдавай, – ответил Саня равнодушно и сделал ещё глоток пива.
– Так я может тебе сдам.
– У меня есть.
– Где?
– Ну, в Софрино. Слышь, старый, чё те надо? Тебя ебет вообще, где я, что я?
– Так у меня всяко дешевле будет. И до Москвы ближе, – продолжал старичок как ни в чем не бывало, будто они уже давно обсуждали вопрос съёма жилья.
– Слышь, чудик! Ты с чего взял, что мне квартира нужна?
– Ну, не нужна – так и не надо, – отвечал старичок, светло улыбаясь. – А то вон следующая как раз Пушкино. Вышел бы со мной, поглядел бы. А нет, так и что ж… Десь тыш… всего ничего. Всего ничего. Вот так… так… Так и идёт… Так и идёт…
Собеседник был явно с приветом. Но Саня, вместо того чтобы отмахнуться, вдруг задумался, а не выйти ли действительно со старичком на следующей. К тому же ему давно хотелось помочиться, и до Софрино он боялся не доехать. Справлять нужду между вагонами было неудобно, да и на патруль можно было нарваться, бывают такие совпадения. Поэтому он принял странное предложение незнакомого старичка сойти в Пушкино и пойти смотреть квартиру в первом часу ночи. Они вышли на платформу. Майский вечер после дождя окунул Саню в прохладную сырость. Он поежился и накинул капюшон балахона, сунул руки в карманы, а бутылку взял под мышку и, чуть ссутулившись, проследовал за старичком вниз по лесенке с выбитой бетонной крошкой ступеней. Сойдя с лесенки, он свернул с асфальтированной дорожки и отлил в заросли крапивы. Старичок терпеливо ждал, стоял в белом свете станционного фонаря, смотрел куда-то в темноту, улыбаясь все той же бессмысленной светлой улыбкой. Они прошли мимо автобусного круга, свернули в какой-то проулок, где с одной стороны были задворки торговых рядов с разбитыми паллетами, пустыми бутылками, остатками размокшей картонной тары и прочим мусором, а с другой – забор с колючей проволокой поверх него. Старичок шёл, уверенно ступая в грязь толстыми подошвами своих ботинок, нимало не смущаясь тем, что его плотные брюки в ёлочку становились все грязнее. Пиджак на нем был от другого костюма, чёрный, с засаленными рукавами, а рубашка тёплая, байковая, в красную клетку. На плече у старичка был коричневый ученический ранец с надписью «Спорт». Он шёл впереди знакомой дорогой, не оглядываясь на Саню, временами что-то бормотал, иногда запрокидывал голову в небо, помахивал свободной рукой и, наверное, не переставал улыбаться своей идиотской улыбкой. Они несколько раз сворачивали, вышли уже на окраину посёлка, и Саня было подумал, что дело может окончиться ночёвкой на улице. С какой радости он вообще поперся с этим полоумным дедом смотреть какую-то квартиру? Сейчас окажется, что никакой квартиры нет, на электричку он не успеет – и что? На автовокзале спать на скамейке?
– Слышь, старый, – окликнул Саня деда. – Ты куда ведешь-то? Где твоя квартира?
– А уже пришли, пришли… – запел дед.
Саня понял, что дело плохо, поскольку поблизости никакого жилья заметно не было. Они шли мимо двухэтажных выселенных домов, похожих на старые дачи. В некоторых были даже веранды. Ни одно окно не светились, стекла были пыльные, входные двери подъездов без ручек, давно и наглухо забитые. Однако дед свернул к одному из этих домов, прошёл мимо подъезда, обогнул ветхое строение и по заросшей травой, едва набитой тропинке вывел Саню к следующему дому, почти такому же – в два этажа, с совершенно темными окнами…
– Вот и дошли, дошли, – тонко-скрипуче пел дед, роясь в сумке.
Он достал ключ, отпер дверь подъезда, и они вошли внутрь. Дед привычным движением поднял вверх правую руку и щёлкнул выключателем. Подъезд осветился тусклой лампочкой. Перед ними была узкая лестница в три ступени, вход в квартиру с лестничной площадки. Ещё был второй этаж. Дом был совершенно глух и мёртв. В застоявшемся воздухе пахло сырой старой штукатуркой, плесенью. Дед поднялся по ступенькам, стуча своими толстыми подошвами, и отпер деревянную дверь квартиры. Вошёл, включил свет. Саня стоял у открытой подъездной двери, наблюдал как пространство перед ним постепенно освещается тусклыми лампами – сперва подъезд, потом чрево квартиры. Дед же между тем уже исчез в прихожей и, видимо, прошел дальше в комнату. Саня поднялся в квартиру. Уже в прихожей стало ясно, что в квартире не живут много лет. Нижняя часть овального зеркала в прихожей откололась и исчезла, демонстрируя рассохшееся деревянное основание. Крючки для одежды были пусты. Цвет обоев было сложно угадать, так как местами никаких обоев не было и торчали потрескавшиеся шматы штукатурки, а где они обвалились – тонкий деревянный штукатурный каркас ромбиками. Остатки обоев были засалены тысячами прикосновений, и сквозь тёмный цвет поступали какие-то завитки узоров. Пол был весь дощатый, со слезшей краской в тех местах, где больше ходили. Плинтусы были частично выломаны, и в этих местах у стен зияли отверстые щели. А дед уже гремел чем-то в ванной, и когда Саня заглянул туда, увидел в руках у старика спички. Перед ним была газовая колонка, которую дед и собирался разжечь.
– Ну вот и лааадушки, вот и хорошо… Вот так колонку растопишь, водичка горячая будет… – пищал старик. – А ты, пожалуй, прям тут и оставайся, – продолжал хозяин, показывая на низкий топчан в большой комнате. – А за деньгами я скоро зайду…
Вот те раз… Вот оно как… Не было ни рубля, да вдруг алтын. Вот так… так…
– Так, погоди, – перебил это надтреснутое пение Саня. – Тебя как звать хоть? Да и телефонами надо обменяться для начала.
– Нету у меня телефона, сыночек, не понимаю я в них. А звать как? Зови «отец». Держи-тка ключики. – И старик отдал Сане два ключа на чёрном обувном шнурке – один от подъезда, другой от квартиры.
Не говоря больше ни слова и не прощаясь, старик вышел в подъезд, что-то подвывая себе под нос. Шаги его подошв постучали в подъезде и смолкли, как только он вышел на улицу. Саня сделал большой глоток из бутылки, отметив про себя, что от произошедшего начал немного трезветь. Слабо дернулась было у него мысль метнуться обратно на станцию, доехать до Софрино, а уж наутро обдумать все основательно. Но суетиться ему не хотелось. К тому же пиво, которым он с таким удовольствием лакировал выпитый на дне рождения виски, было взять больше негде, и он просто молча лёг на синеватую вытертую обивку топчана без всякого белья. Уснул он мгновенно. А через несколько дней, когда Саня перевез вещи с квартиры в Софрино, «отец» действительно явился к нему утром и взял оговоренные десять тысяч.
Саня вышел во двор, закурил сигарету и пошел по проторенной тропинке к станции. Птицы уже смолкли, и кругом стояла оглушающая нехорошая тишина. В этом районе, где стояли выселенные бараки, не было ни души. Даже бездомные собаки не забредали сюда, поскольку поживиться здесь было нечем. Бараков разной степени сохранности здесь всего было пять. Два из них почти полностью завалились на бок. Стены перекосились, оконные рамы грозили вывалиться, крыша рухнула внутрь. Три других дома были чуть в лучшем состоянии, включая и тот, в котором жил Саня.
Как и все остальные, этот дом был двухэтажным, но дверь верхней квартиры была заколочена давным-давно. При желании, наверное, ее можно было взломать, но ни у кого такого желания не возникало. Не было и необходимых инструментов. Вся территория, на которой стояли эти пять домов, находилась в низинке, и вокруг домов были заросли крапивы, репейника, лопухов, конского щавеля, высокой некошеной травы… На дорогу выводила тропа. С другой стороны к домам был автомобильный подъезд, но сейчас там была брошенная стройка, вся заросшая сорняками и кустами. Строительство не велось уже несколько лет, и бетонные плиты, завезенные для выкладки фундамента, тонули в свежей зелени рябин, кленов, орешника. Саня вышел по тропе на дорогу. Машины по ней не ездили никогда, так как дорога заканчивалась тупиком, упираясь в стройку. Он прошел до автобусного круга, где, как обычно, было пыльно, немногочисленные в этот час пассажиры ждали автобусов, прячась от солнца под крышами ржавых остановок. День был будний, все давно разъехались по рабочим местам, поэтому на остановках сидели в основном пенсионеры и алкоголики в надежде перехватить мелочи у прохожих. Киоск с прессой у станции был заново выкрашен, но сверху на нем была ржавая металлическая полоса, на которой еще можно было прочесть надпись: «Звукозапись».
В таких киосках в начале 90-х продавали кассеты и принимали заказы на запись групп из каталога, который, как правило, висел сбоку. Саня был тогда еще школьником, и в их городе такого не было, но ему рассказывали, что в Москве, конечно «очень за дорого», можно заказать любую группу, хоть даже «Металлику», и запишут. Когда он подошел к ларьку, он увидел, помимо прессы, ассортимент всякой ерунды – заколки, ручки, блокнотики, наклейки с волшебными феями и… крестик. Крестик оказался в единственном экземпляре, деревянный, на черном шнурке. Стоил он недорого, всего пятьдесят рублей, и Саня обрадовался, что не придется искать крестик в Хотьково, тем более что с похмелья он может и забыть об этом. Ему еще меньше захотелось куда-то ехать, когда взгляд его упал на стеклянный павильон с пивом и прочими напитками. «Черт бы побрал этого попа, – подумал он. – Еще и заебистый какой-то, троих уже прогнал. Не прокататься бы впустую. Денег нет совсем. Что делать, не понятно… Вика в долг не даст, у дурачка этого, бойца сраного, тоже нет, это понятно… Как же достало это все…» Повесив крестик на шею, Саня зашагал к билетной кассе, купил билет до Хотькова и вышел на платформу. Здесь народу было тоже немного. Сидела какая-то бабка с набитыми тряпьем пакетами, перевязанными поверх ручек сальными веревочками, паренек в очках и наушниках, по виду студент, неотрывно смотрел в телефон, богомольная мамаша в сером сарафане и платке что-то выговаривала ребенку в шортиках и тенниске, на скамейке, поджав ноги, спал бомж в женском пальто и огромных дутых сапогах «Аляска». Становилось жарко. Голова не проходила, несколько глотков воды из рюкзака не помогли, на душе у Сани было тоскливо и гадко. Сейчас он почему-то отчетливо понял, что едет напрасно. Ничего не получится. Не будет никакой работы. И, скорее всего, этого хрена даже на месте не окажется. «Нашел тоже кому довериться – Крутицкому, – подумал он. – Трепло еще то. Да, бывало, конечно, что выстреливали его наводки по работе. Но и лажи было сколько! А тут еще ехать не пойми куда, не в Москву, а в область, в Хотьково это, там искать еще…» Крутицкий, надо сказать, довольно подробно рассказал, как проехать до места и как найти эту самую школу. Выходило, что располагалась она в здании бывшей школы общеобразовательной, теперь отошедшей церкви.
Электричка подошла, Саня зашел в вагон, сел на свободное место и задремал. Очнулся он ближе к Хотьково. Хлебнул еще воды из бутылки, поглядел в окно. Электричка проезжала по мосту над какой-то рекой. Река была извилистая, с крутыми берегами, по которым были разбросаны дачные участки. Мост грохотал под тяжестью состава, пролеты с нечитаемыми граффити мелькали мимо, и вскоре поезд стал замедлять ход. Механический голос, искаженный хриплым динамиком, объявил станцию, когда состав почти остановился. Саня встал, вышел в тамбур, двери открылись, и он сошел на платформу. Стало еще жарче, и он отер пот со лба, окончательно понимая, что никакого успеха сегодняшнее мероприятие не принесет. Он просто вернется обратно, возьмет три бутылки пива, выпьет их и ляжет спать – так он решил. А там будь что будет. В конце концов, хватит Маше прохлаждаться. У нее ж вроде там ученики есть? Вот и пускай делится, в общий котел, так сказать. А то устроилась, скрипачка, блин… Но обманывать себя он не умел. Он отлично понимал, что никаких учеников у Маши нет, а если и были, от нее давно отказались;
что из нее преподаватель как из него балерина, что ей все до лампочки, кроме своего терменвокса, которого у нее тоже нет. Саня представил ее тоскливую физиономию, и ему захотелось в нее плюнуть.
Между тем ноги сами вынесли его на станционную площадь, где он сел на автобус номер 5 и проехал три остановки, как и говорил Крутицкий. Автобус повез его по старой части города с купеческой и мещанской застройкой. По обеим сторонам пыльной улицы за невысокими заборчиками сквозь кусты черемухи и рябины глядели приветливые старые домики в один или два этажа, с наличниками на окнах и неизменными чердачками, жилыми или нежилыми, с окнами и без них. Большинство были деревянными, но попадались и кирпичные. Некоторые вросли в землю почти по самые окна. Домики были разными – иные постоянно поновлялись, другие были брошены и заколочены, на некоторых Саня с отвращением обнаружил современный сайдинг. Он представил, как, должно быть, гордились хозяева столь удачным решением, и презрительно усмехнулся. Он вышел на остановке и пошел вверх по улице, как и описывал дорогу Крутицкий. Через некоторое время справа появилась добротная непрозрачная металлическая ограда, а надпись на калитке гласила: «Православная общеобразовательная школа при храме Успения Богородицы». Саня позвонил в домофон, а про себя отметил, что Крутицкий уже дал ему не верную информацию. Никакая это не приходская, а самая настоящая школа, только с православным уклоном. «Черт его знает, что они там хотят наворотить в этом актовом зале, – думал он. – Расписать стену… Хорошенькое дельце. Как бы не получилось, что ищут маляра по дешевке, вот умора будет. Ну, если это так, набью тебе морду, дружочек дорогой».
– Вы к кому? – раздался мужской голос из домофона.
– Я это… – Саня затянулся, добивая бычок, и бросил его в пыль. – Добрый день. Я художник. Александр. Пришел по поводу работы…
– Какой такой работы? Не знаю ничего. Хватит хулиганить!
– Минуточку! Мне сказали, что нужно расписать стену, и это совершенно точно!
– Да? А кто вам сказал?
«Тьфу, черт, – подумал Саня. – Стоит ли упоминать вообще Крутицкого?»
– Я специально приехал, мне назначено, – сказал он совсем уж нелепую фразу, но она, как ни странно, подействовала, замок щелкнул, и Саня поспешил толкнуть тяжелую дверь калитки.
Перед ним было совершенно стандартное школьное здание из силикатного кирпича в два этажа, какие обыкновенно строили в области. Двор перед крыльцом был тщательно выметен, некоторые окна были открыты, входные двери были явно новыми, добротными, с тяжелыми ручками. Саня медленно пошел к крыльцу, когда дверь открылась и на него выскочил заспанный пожилой охранник в синей рубашке и черных брюках. В руке страж сжимал радиотелефон.
– Так, так, так, минуточку… Минуточку… Я должен сообщить. А вы пока документы приготовьте.
Саня снял рюкзак, извлек из внутреннего кармана на молнии потрепанный паспорт, протянул охраннику, а тот, набрав номер, внимательно слушал.
Когда ответили, суетливо затараторил:
– Отец Арсений! Прошу прощения… Тут… Пришел художник. Говорит, что художник. Что-то рисовать надо? Если нет, так я это… А, все, все! Веду, веду! – Взбежал на ступеньки и стал делать суетливые жесты рукой Сане, мол, проходи скорее.
В вестибюле были турникет и стойка охраны со столом. Здесь охранник переписал Санины данные и велел ожидать на скамеечке. Саня от нечего делать ходил по пустому гулкому вестибюлю, разглядывал Доски почета, где вместо пионеров-героев, как в его детстве, пока их не заменили другой агитацией, висели фотографии деятелей церкви с пространными описаниями их подвигов. Были еще десять заповедей в отдельной золотой рамке, какие-то стенгазеты, расписания занятий кружков и факультативов. Наконец Саня услышал шаги по лестнице, и к нему вышел, судя по всему, работодатель. Он был в простой черной рясе, с большим крестом на выпирающем животе, толстым лоснящимся лицом с мясистым носом и довольно жидкой длинной бородой.
– Здравствуйте, – сказал работодатель каким-то неприятным тоном полицейского или инспектора. – А мы вас давно ждем. Что же вы?
Саня не нашелся что ответить, но настроение его ухудшилось еще сильнее; ему захотелось уйти прямо сейчас, скорее добраться до ближайшего магазина, сбить похмелье пивом и еще сутки ни с кем не разговаривать.
Не дождавшись ответа, работодатель продолжал:
– Меня зовут отец Арсений. Вы, как я понимаю, Александр. – Он повернулся и направился к лестнице. – Прошу вас, осмотрите зал, там и продолжим нашу беседу.
И Отец Арсений направился к лестнице, а Саня был вынужден проследовать за ним.
– Ну так, стало быть, художник?
Саня молчал.
– Хороший, надеюсь, художник, ибо работа вам предстоит большая, закончить нужно к началу учебного года, даже чуть раньше. Очень надеюсь, что вы кое-что понимаете в церковной живописи.
– Иконологию изучал, но иконы писать не приходилось.
Священник остановился и обернулся к нему.
– И-ко-ны, – сказал он по слогам, сделал паузу и поморщился, – вас никто и не просит писать. Тем более что на стенах их не пишут. Странно, что вам это неизвестно, если вы изучали… как вы выразились… одним словом, если вы учились. Необходимо написать сюжет. Картину, если угодно. Сделать роспись стены. Что ж вы все такие непонятливые…
Они поднялись на второй этаж, прошли по гулкому коридору с закрытыми белыми дверями классных помещений, и священник открыл двустворчатые двери, ведущие в актовый зал. Зал был довольно большой, какой бывает обычно в городских пятиэтажных школах. Перед ними, в конце зала, была сцена и за ней рампа. У окон рядом со сценой стоял черный рояль, стульев в помещении не было, паркет был совершенно новый, а стены крашены в кремовый цвет. В зале было по два больших окна с каждой стороны, и между ними висели какие-то огромные продолговатые иконы. Саня огляделся вокруг. Стена была как раз напротив сцены. Площадь работы колоссальная. Теперь уже ему стало интересно, что же отец Арсений задумал там изобразить.
– Нуте-с вот. – Тот сделал величественный жест в сторону стены. – Ваш фронт работ. Видите ли, наглядность для чад и отроков является едва ли не более важным фактором, чем слово пастыря, если вы, конечно, понимаете, о чем я говорю. Извольте изобразить мне вот что… – Тут его тон стал повелительным, а речь ускорилась, стала отрывистой. – Слева, вот примерно вот здесь, до этого предела, вы изображаете ад. То есть то, что ждет грешников и ослушников. Кипящие котлы, адские муки – словом, преисподняя. Справа – Врата небесные. Как суть входа в жизнь вечную. А посреди я мыслю ангела, ведущего к этим вратам за руку отрока. Прошу вас не мельчить. Фигуры, как и черты лиц, должны совершенно свободно смотреться с самой дальней точки наблюдения, то есть, как вы понимаете, с зоны сцены. Вот, собственно, такой заказ. – С этими словами он сложил руки на животе и уставился на Саню, ожидая вопросов.
«Мент, – сразу подумал Саня. – Или из спецслужб, к бабке не ходи. Зона сцены у него, понимаешь. Ну Крутицкий! Ну паскуда! Ах ты ж, тварь!» – ругал Саня своего знакомого, но всерьез он сейчас злиться не мог. Ситуация была настолько комичной, глупой, нелепой, а Крутицкий выставил себя в таком идиотском виде, что Саня едва сдерживал улыбку. Конечно, Крутицкий не был бы Крутицким, если бы не заставил с Саню отчасти сыграть в этой комедии. Хочешь не хочешь, а крест-то он его купить все же убедил. Равно как и одеться в «рубище». Но вот песня про трех художников, которым переборчивый поп уже якобы успел отказать! Это уж прошу покорно… Получалось, что либо Крутицкий всерьез рассчитывал, что Саня вцепится в эту работу, боясь отказа, либо…
Либо Леша, как всегда, устроил интригу на пустом месте, даже без явной выгоды для себя, просто из озорства. Впрочем, Сане сейчас предстояла самая ответственная часть переговоров – торговля. Было совершенно очевидно, что, даже если эти мифические трое художников и существовали, сбежали они отсюда сами. Причем прокляли Крутицкого на чем свет стоит, в чем Саня был совершенно уверен. Взяться писать такой сюжет в одиночку за три неполных месяца, не зная, понравится ли он заказчику, мог либо безумец, либо человек, ничего не смыслящий в живописи. А Саня в живописи понимал очень хорошо. Как и в том, насколько это трудоемкая работа. Впрочем, он уже смекнул, где можно будет схалтурить, но существенно от этого задача не менялась.
«Ну что ж, святой отец. Теперь моя очередь тебе яйца крутить», – подумал Саня, почесал подбородок и начал рассуждать, неспешно прохаживаясь параллельно стене, придирчиво осматривая поверхность и трогая ее рукой то там, то здесь. Про себя отметил, что стена крашена недавно, и крашена очень качественно, а значит, подготовка поверхности не потребуется.
– Значит так. Чтоб вы понимали. Работа огромная. Работа сложная. Стоить это будет дорого, это я вам говорю сразу. Если в цене не сойдемся, то ищите себе другого художника, мне это неинтересно. Сколько, кстати, вы рассчитываете заплатить?
– Ну, мы полагали, что тысяч сто будет достаточно, – несколько опешил от Саниного тона священник.
– Я понимаю, – терпеливо начал Саня тоном профессионала, говорящего с ребенком. – Я все прекрасно понимаю. Бюджет ограничен, сроки сжатые… Но давайте будем реалистами. За такие деньги вы можете нанять маляра, более-менее умеющего рисовать, и заказать эту работу ему. Прибавьте сверху ящик водки, он будет счастлив. Но результат вас не устроит, поверьте мне. Значит, смотрите. Триста тысяч. И сотню я возьму сразу, в качестве предоплаты.
– Ну, знаете! – всплеснул руками заказчик так, что рукава рясы подлетели. – Вы тоже умерьте аппетиты. Таких денег у нас нет!
– Значит, у вас нет и росписи, – спокойно ответил Саня. – Вы погодите, не перебивайте. Вы ж еще не дослушали. Так, о чем я? А, так вот. Прежде чем приступить к работе, мне потребуются большие ватмановские листы, на которых я графически вам изображу эскизы будущей работы. Без обид, святой отец, я люблю обсуждать предметно. Вы должны увидеть, за что платите. Могу хоть сейчас набросать. Понравится – сработаемся. Не устроит – я поехал.
После этих слов отец Арсений шумно втянул ноздрями воздух, поджал губы, но тут же выдохнул, склонил голову и сказал каким-то совершенно обыкновенным светским тоном:
– Ну давайте, покажите, что умеете.
– Да, конечно, без проблем. Если есть формат А-ноль, было бы идеально. Ну, это такие, самые большие листы. Если нет, любой крупный лист подойдет.
Они прошли в кабинет рисования, отец Арсений отыскал карандаш, достал крупный лист, один из тех, на которых, скорее всего, делали стенгазеты, и Саня вмиг нарисовал эскиз будущей росписи. Понимая, что в изобразительном искусстве у заказчика познания нулевые и что еще не известно, какой именно он себе представляет эту роспись, Саня сделал эскиз предельно неподробным, не раз подчеркнув, что это лишь общий вид и деталей здесь быть не может в принципе. Заказчик слушал невнимательно, видимо соображая, откуда бы выкроить денег. Но было видно, что, с одной стороны, Саня произвел на него впечатление своей скоростью рисования, а с другой – было ясно, что найти художника подешевле будет сложно. Вернее, найти-то можно, но уж больно отцу Арсению понравилась Санина техника. А Саня знал, чем зацепить заказчика. Он намеренно не стал детализировать лица мальчика и ангела, изобразил их максимально схематично. У заказчиков часто в голове имеется своя собственная картина с лицами, поворотами головы, с тем, что должно читаться во взглядах. Проблема только в том, что художник не телепат и никак не может увидеть этот образ в голове заказчика. В результате художник создает один эскиз за другим, заказчик начинает терять терпение, потом сердится на непонятливость художника, а главное – на попытки выдать эскизы, которые бы удовлетворили заказчика, уходит уйма времени с совершенно не гарантированным результатом. Вот поэтому Саня и не стал изображать лица в деталях. «В крайнем случае, – подумал он, – если заартачится жирный боров, брошу роспись и уйду. Деньги все равно кое-какие получу, да и хрен с ним, пусть сам дописывает». Вместо лиц Саня уделил большое внимание одежде ангела и мальчика, решетке райских ворот, облакам. Его худая загорелая рука с карандашом летала над ватманом, как по волшебству создавая красивый ниспадающий хитон ангела, рубашечку мальчика, детские ручки… Пальцы растушевывали тени, лист терял скучную белизну, и фигуры проявлялись на нем будто сами собой. Как настоящие смотрелись облака, камни под ногами идущих были будто срисованы с натуры. Отец Арсений не смог скрыть восхищения.
– Ах ты ж… Умеете, – весомо сказал он, когда работа была окончена. – Что ж… Убедили.
Он взял ватман, еще раз внимательно его осмотрел, будто боялся, что рисунок сейчас исчезнет, аккуратно свернул лист и поставил между окном и учительским столом. Наступал самый главный момент – момент оплаты. Саня не торопил заказчика, понимая, как неохота тому расставаться с деньгами, стоял, опустив голову, послушно ожидая, когда Отец Арсений заговорит сам.
– Что ж, – сказал тот. – Пройдемте тогда в кабинет, заключим договор. – И указал пухлой ладонью на дверь.
Они спустились на первый этаж, где в конце вестибюля, справа от входа, находилась дверь с надписью «Канцелярия», а когда вошли в нее, отец Арсений попросил Саню обождать минуточку, а сам отпер солидную дверь, обитую черной кожей, и скрылся за ней надолго. В канцелярии кроме Сани сидела за столом с компьютером женщина совершенно неопределимого возраста в платке и в очках. Она поздоровалась с вошедшими тихим, бесцветным голосом и наклоном головы, тут же уткнулась обратно в монитор и застучала по клавиатуре. Саня сидел на удобном стуле у стола, как будто пришел к этой женщине на прием. От нечего делать стал рассматривать стены помещения. Помимо ожидаемой иконки с лампадкой в углу, на стене обнаружилось генеалогическое древо Иисуса Христа, которое Саня начал бессмысленно читать.
Многие имена были ему знакомы – это были персонажи Ветхого Завета, но вот откуда взялись остальные, он и предположить не мог. Пока Саня предавался размышлениям о канонических источниках и апокрифах, черная дверь открылась и к нему вышел отец Арсений с бумагами в руках и кожаной сумкой, называемой в народе барсеткой.
– Ну-с, молодой человек, – начал заказчик, положив листки на стол, – ознакомьтесь с договором, внесите свои паспортные данные и извольте подписать, если согласны.
Саня отметил, что за время отсутствия к заказчику вернулся его властный и несколько покровительственный тон. Он бегло просмотрел договор. Это была стандартная форма, где в пункте об оказании услуг было указано: «Выполнить роспись стены актового зала согласно пожеланиям Заказчика». Оговоренная ранее сумма не изменилась и была указана как цифрами, так и прописью. Саня внес свои данные, но, прежде чем подписывать, поднял глаза на отца Арсения, который все это время возвышался над ним и сказал каким-то сладким тонким голосом:
– Аванс. Позволите получить?
Отец Арсений открыл барсетку и молча выложил пачку тысячных в банковской упаковке. Саня немедленно придвинул пачку к себе, вскрыл и принялся пересчитывать.
– Да ну что вы считаете, ей-богу! Все ровно! – возмущенно всплеснул руками отец Арсений.
– Нет уж, нет уж. Позвольте, – тем же тоном ответил Саня. – Свой глазок смотрок. – Пересчитав пачку и убедившись, что в его руках действительно оказалась сумма в сто тысяч, он убрал деньги во внутренний карман рюкзака на молнии, встал и, глядя в недовольное лицо отца Арсения, сказал: – А вот теперь самое важное. Материалы! Как только купите все, что нужно, могу приступать.
– Позвольте! – уже закричал отец Арсений. – Я вам еще и краски купить должен? Вы что себе думаете? Вы что о себе возомнили? Вы художник или кто?
– Я, святой отец, именно что художник, – вкрадчиво и спокойно ответил Саня. – Если точнее, то живописец. И вот поэтому мне нужны материалы для выполнения заказа. И не только краски. А еще и кисти, малярный скотч, полиэтиленовая пленка, чтоб паркет вам не уделать, разной высоты стремянки…
– Но мы об этом не договаривались! Нет, так дело не пойдет, – гудел отец Арсений.
– Я вас уверяю, что только так дело всегда и делается.
Женщина без возраста перестала печатать и уставилась на отца Арсения в ужасе.
– Нет! Нет! – кричал заказчик. – Я не собираюсь вам покупать краски, кисти, что там вам еще надо. Сами купите, не переломитесь! Тем более, аванс я вам уже выдал, ну! В чем дело? Вы что, играть со мной вздумали? Так я сейчас милицию вызову, и дело с концом!
– Вы, конечно, можете вызвать полицию, да хоть все РОВД. Но денег я вам не отдам, и данный договор – это доказательство…
– Договор еще не подписан! – закричал отец Арсений. – Это просто бумажка! Вы у меня обманом получили деньги! Наглец!
– Уверяю вас, – все тем же елейным голосом продолжал Саня, – что в данном случае факт мошенничества установить будет очень сложно. К тому же вы понимаете, что никакого мошенничества на самом деле нет. Ведь вы это понимаете? Вам просто материалы покупать не хочется. А ведь у меня даже машины нет. На чем я это все привезу, как вы считаете? Ведь мы не мультфильм делаем, когда сел за компьютер, тяп-ляп – и готово. Мы стену хотим расписать. Ну так позвольте мне делать мою работу. Тем более что все эти вещи не так уж и дорого стоят. Писать я буду, конечно, акриловыми красками. Хотел бы вас нагреть – писал бы маслом, потребовал бы еще поверхность подготовить. Поверхность там вполне приличная, не заляпанная, обезжиривать не надо, краски лягут хорошо. Святой отец, что вы, в самом деле? Я ведь помочь хочу, а не обмануть вас.
Отец Арсений попыхтел еще, говорил что-то про честность и про то, что настают последние времена, раз такие наглецы ходят по земле Русской, жаловался на скудность церковных средств, но в итоге выдал Сане лист бумаги, на котором тот набросал подробный список того, что требовалось, с указанием точных наименований каждой краски и кистей. На это ушло минут двадцать, поскольку Саня периодически сверялся с Интернетом по своему древнему смартфону, чтобы указать точное наименование товаров. Эта точность как-то смягчила отца Арсения, ведь, если бы Саня был мошенником, стоило бы так усложнять процесс? В итоге Саня попросил купить или предоставить ему несколько стремянок разной высоты, малярный скотч, полиэтиленовую пленку, несколько видов и цветов акриловых красок, кисти, пульверизатор и лак для закрепления, чтобы стену можно было мыть. С лаком работа продержится много лет, объяснил он.
Пока отец Арсений соображал, кого бы отправить на рынок и в магазины, какую для этого взять машину, Саня сказал, что к работе приступит через неделю, когда все материалы уже будут точно готовы. После этого Саня внес в договор свои данные и номер телефона и поставил лихую подпись в графе «Исполнитель». На том они и расстались: Саня почти счастливый, а отец Арсений – в растерянности, сомнениях и крайнем раздражении.
Пройдя через двор и выйдя за калитку школы, Саня остановился, глубоко вздохнул и шумно выдохнул, сорвал с шеи деревянный крестик, кинул его в придорожную канаву, в покрытый бурой пылью бурьян. С ненавистью плюнул. Все же поиздевался над ним Крутицкий, что уж говорить. Но, с другой стороны, у него теперь были приличные деньги. А если будет работать, будут и еще. Пока шли препирательства с заказчиком, Саня в уме прикидывал, как бы еще можно было схалтурить во время работы. По его расчетам и опыту выходило, что работу можно было бы вполне спокойно выполнить за месяц, если работать каждый день часов по десять. Но так работать Саня не собирался, поэтому пока что можно было чувствовать себя вполне спокойно и даже взять еще какую-то халтурку, если подвернется. К остановке он шел, улыбаясь. В принципе, пока ехал сюда в старом ПАЗике, дорогу он запомнил, она была несложной, и можно было бы пройтись пешком, но жара стояла уже невыносимая, и ему хотелось поскорее добраться до магазина, сбить наконец-то пивом похмелье и закупиться. Настроение у него было просто отличное, и он пошел к остановке, представляя, как будет писать эту работу. Обычная в таких случаях злоба и ненависть к заказчику, заставляющему его заниматься совершенной ерундой, сейчас улеглась – все же оплата была приличная. Поглядев вдаль улицы, откуда должен был прийти автобус, и увидев, что ни одного человека возле покосившегося знака остановки не было, он передумал ждать и пошел пешком. Он шел по пустой извилистой улочке старого городка, солнце палило, ему было жарко, иногда за заборами взлаивали собаки, кроссовки давно покрылись тонким слоем серой пыли. Встречных прохожих ему как-то не попадалось, городок будто вымер. Впрочем, из-за некоторых заборов слышались голоса и откуда-то издали ревела пилорама. На станции он немедленно зашел в магазин «Продукты 24», где взял четыре банки пива, и, выйдя на улицу, открыл и жадно стал пить большими глотками. Пиво было из холодильника, но не холодное, так, чуть ниже комнатной температуры. «И тут повезло», – подумал Саня. Похмеляться он любил именно таким пивом, не холодным. Поезд подошел быстро, и он поехал обратно в Пушкино.
Выйдя с платформы на станционную площадь, он пошел не к дому через задворки и пустыри, а направился прямиком на рынок, который был совсем недалеко, рядом с автобусным кругом. Здесь он первым делом зашел в павильон «Любимые напитки» – самую крупную алкогольную точку, где ни разу не нарывался на паленую водку и потому доверял ей. Купил три бутылки водки, пару баллонов пива в полтора литра, большую бутылку колы и блок сигарет. Для Маши взял бутылку дешевого белого вина. Все это он положил в рюкзак и с тоской подумал, что ведь надо теперь покупать продукты, а потом еще и тащить это домой. Но продукты купить было необходимо. Во-первых, дома их уже практически не было – вчера подъели последние пельмени. Во-вторых, уже вторую неделю питались они на деньги Вики. Все, за исключением Сереги, который питался отдельно от общего стола, на свои, и только тем, что покупал сам. Так у них было принято – покупает продукты тот, у кого сейчас лучше с деньгами. Несмотря на то что у Вики деньги были всегда, учитывая более-менее регулярные доходы, сейчас продукты должен был купить Саня, раз уж у него ситуация выправилась. Скрыть это было невозможно, ведь пить-то он на что-то будет, и пить Саня собирался всерьез, а злить Вику было себе дороже. Да и проку от нее было достаточно. Она никогда не попрекала других обитателей дома безденежьем, терпеливо ждала, пока те найдут работу, к тому же еще и неплохо, а главное, регулярно готовила.
После пива у него разыгрался аппетит, поэтому он купил шаурму и, откусывая на ходу, отправился в мясные ряды. В большом, еще советской постройки мясном павильоне пахло свежеразделанными тушами, слышался глухой стук мясницкого топора по колоде, на прилавках лежали утки, гуси, молочные поросята, стояли мясные головы, отдельно продавались ножки с копытцами для холодца. Продавцы, видя, что он что-то ищет, наперебой предлагали ему свой товар, но Саня даже не поворачивал голову в их сторону. Он шел дальше, туда, где в стеклянных ларях лежало уже разделанное мясо. Здесь он купил четыре кило вырезки, зашел в ряды с птицей и взял пару целых куриц, фарша, вышел на улицу и в овощных рядах купил пять кило картошки, кило моркови, свеклу… На этом его фантазия работать перестала, к тому же пакеты становились все тяжелее, а до дома было не так чтоб уж близко. «Остальное пусть сами покупают», – подумал он.
Выйдя с рынка, Саня свернул на газон, поставил пакеты на землю, открыл вторую бутылку пива, с наслаждением глотнул, закурил сигарету. Пиво уже прогнало похмелье, и теперь начиналась та самая стадия, которою Саня очень ценил, – медленное, плавное опьянение, которое можно было длить как любовную прелюдию, прежде чем приступить к водке. Он не спеша курил и пил пиво, смотрел на немногочисленных прохожих, на садящихся и выходящих из автобусов, пыльную привокзальную площадь, через которую сейчас тащился какой-то очередной бомж в стоптанных войлочных ботинках и штанах с пятнами высохшей мочи, и отчего-то вспомнил про свои картины. Он когда-то писал. И даже теперь, когда он давно понял, что никому это не нужно, никто это никогда не купит, не решался выбросить их. Так и возил с собой с квартиры на квартиру. Часть их где-то потерялась, пока он переезжал пьяным, что-то он кому-то подарил – опять же по пьяни. Но некоторые еще оставались.
Маша, помнится, попросила его как-то показать ей эти картины, и он показал. Она долго смотрела на каждую и потом сказала:
– Это очень хорошие работы. Это искусство. Ты – мастер.
На что Саня, забрасывая холсты за шкаф, со злостью ответил:
– Ну что ты! Вот Шилов – это да. Это искусство. Вот он – мастер. У него вон даже галерея напротив Кремля. А это так, дерьмо.
Ему представилось, как он будет расписывать эту стену в школе, как отец Арсений будет вносить очень важные и своевременные замечания, как нужно будет что-то отвечать, и на душе стало тоскливо. Но когда банка пива опустела, воспоминания о картинах прошли как-то сами собой. Грядущая работа уже не представлялась такой мучительной, а главное, стало казаться, что выполнить ее легко. Впрочем, она и не была сложной, скорее дело было в площади для росписи.
Он выбросил бычок в жухлую травку газона, смял и бросил на землю пустую банку, взял пакеты и двинулся в сторону дома.
Глава вторая
Этим утром Маша сквозь тяжелый липкий сон слышала, как он встал со своего топчана. Слышала, как он пошел в ванну, чистил зубы, что-то бормотал на кухне, открывал холодильник, наверное, что-то ел. Она слышала, как он вышел из дома, но не знала, куда он пошел. Она знала, что он вернется вечером или ночью, может, под утро – злой, пьяный или с похмелья. Ей не хотелось его видеть, не хотелось, чтобы он знал, что она проснулась. Она и не проснулась толком. После того как он ушел, вязкий сон затянул ее, и она открыла глаза потом, когда никого в доме уже не было. Она встала, зная, что одна, не стесняясь наготы, пошла в ванную, почистила зубы, умылась и посмотрела в зеркало с выцветшей амальгамой, похожей на пятна плесени. Отражение было мутное. Она не любила смотреть на себя, особенно теперь, когда за несколько недель здорово похудела и приобрела, как Саня выражался, готический вид. На нее смотрело усталое лицо молодой женщины с совершенно черными волосами, прямым носом, большими глазами и пухлыми губами. Она никогда не считала себя особенно красивой, но всегда пользовалась мужским вниманием, так что, получается, была по меньшей мере привлекательна. Хотя, вполне возможно, дело было в ее фигуре и большой груди, она не могла бы сказать точно. Она разожгла колонку, газ, как всегда, недовольно гавкнул и вспыхнул, и, пока грелась вода, пошла на кухню посмотреть, не осталось ли кофе. Кофе был в шкафу, на месте, растворимый Нескафе, отдававший жженой резиной. Но другого она требовать не могла – и так жила за чужой счет. Она вскипятила чайник, насыпала в надтреснутую чашку кофе, залила кипятком, поставила на стол остывать. Посмотрела в пыльное окно кухни. Все то же. Тот же двор, те же кусты, высокая трава, какие-то синеватые полевые или лесные цветы… День был яркий, солнечный, но сквозь стекло свет становился пыльно-желтым, как старая газета. Выходить на улицу ей не хотелось, но выйти все равно придется. Это можно сделать и позже. Есть тоже не хотелось, вчерашние пельмени, которыми потчевал ее Саня, до сих пор стояли комом в горле. Это была невероятная гадость, полностью соевая, с огромным количеством сливочного масла, которое он с пьяным возгласом «Кашу маслом не испортишь» ухнул ей в тарелку. Но отказываться было… неудобно? Пожалуй, ей было все равно. Она съела все, что было в тарелке, стараясь захватить поменьше масла, и пошла спать. Саня еще сидел на кухне, о чем-то спорил с Викой, предлагал ей «бухнуть нормально», из колонок, кажется, играл альбом Чарльза Мэнсона, первый и единственный, выпущенный на студии. Саня говорил про какую-то работу. Ах, ну да… Работа… Вот куда он с утра отправился. Ну что ж, может, и повезет. Она думала: «Надо бы все-таки попросить у него денег. Ужасно неудобно, но так дальше продолжаться не может. Я чувствую, что скоро просто лишусь сил. Этот дом, он как будто высасывает из меня жизнь. Ах, женские бредни. Ну конечно… Бредни… Может, и так. Но я действительно с каждым днем слабею. Мне нужно вырваться отсюда. Нужно в Москву, в Москву. Надо попробовать опять начать играть. Обязательно нужно. Ах как я играла…» Тут она почувствовала, что потекли слезы. Нет, она не плакала, слезы просто лились сами собой. Ей не было горько или обидно. Она знала, что скоро это само пройдет. Она села за стол, взяла чашку, подула на черную жижу. Сделала глоток. Почти обожглась. Но пить можно. Капля упала в горячий горький кофе. Вылила в раковину, сполоснула чашку. Так же, обливаясь слезами, пошла в ванную. Залезла под душ, взяла остаточки геля, помылась. Достала пену для бритья, прошлась везде бритвой. Опять отметила про себя, что вернулось ощущение, будто она – это не она. Будто она где-то не здесь, дает указания своему телу, что делать, и оно делает. А где же тогда она сама? Странное чувство, неприятное, наверное. Она не могла определить его точно. Просто оно было, и все.
Вытершись полотенцем, она прошла в комнату. Из окна лился все тот же пыльный газетный свет, как и в кухне. Наверное, было очень тепло, раз ее не начало знобить после ванной, ведь холод она терпеть не могла. Но жарко не было. На улице стоит знойный день, это она знала, видела по ярким солнечным бликам на листьях кустов, хоть и приглушенным пылью стекла. Вот только как бы ни было жарко на улице, в доме вечно царила стылость. Маша надела свежую футболку, трусики и джинсы. Старую футболку отнесла в ванную стираться. Лифчик она надевать не стала, но не для того, чтобы кого-то соблазнить, а просто в последнее время ей каждое действие давалось с трудом. Это была не лень, а что-то другое, она знала. Но вот что это и откуда, понять не могла. Почему так? Почему ей все трудно и ничего не хочется? Даже злиться на Саню сил не было, а он подчас будто специально ее изводил. А может, и правда специально. «Да и черт с ним, – подумала она. – Что он есть, что нет его». Она прошла в прихожую, надела шлепанцы и вышла на улицу. Здесь было гораздо теплее, чем в доме. Прямые солнечные лучи не попадали во двор, заросший деревьями и кустами, но воздух был уже хорошо прогрет, и везде, куда ни глянь, зелень. И тишина. Маша постояла у подъездной двери. Что-то она забыла… Ах да, деньги, конечно. Вернулась, нашарила среди своего нижнего белья в шкафу пятьсот рублей, которые выпросила у Вики. Положила в карман джинсов. Вышла из дома и, уже не останавливаясь, пошла по тропе к дороге. А оттуда на станцию. Здесь она зашла в магазин «24», другой вывески он не имел. Стала смотреть, не поменялся ли ассортимент. Не поменялся. Маша взяла две бутылки белого вина по 140 рублей, заплатила еще пять за пакет и пошла домой. Возле магазина к ней пытались пристать какие-то два алкаша со своим вечным: «Сударыня, не составите ли компанию? У нас, если чё, есть», но она что-то тихо пробормотала, опустила голову и побрела восвояси.
Придя домой, она поставила одну бутылку в холодильник, вторую взяла с собой, вышла из подъезда, села на лавочку у столика во дворе, открыла вино и стала пить из горлышка. Вино было тошнотворное, но хотя бы не сладкое. Она подумала, что красные вина по такой цене, наверное, пить невозможно вовсе. Мыслей не было, но и слез не было. Стояла почти полная тишина, и она слышала собственные глотки. «Я попрошу у него сегодня денег, – решила она, когда бутылка опустела наполовину. – Мне нужно в Москву. Мне нужно играть. Ах, если бы вернуть термен… Это было бы уже полдела. Да что ж теперь…» Она сделала еще глоток. Она вспоминала, как стояла на сцене и как смотрела в темный зал, где в слепящем свете жарких юпитеров ей были видны только первые три ряда в танцевальном партере. Как от взмаха ее руки термен пел то пронзительно, то нежно, а порой томно, лукаво, игриво и даже устрашающе. Она могла заставить его говорить как угодно. Она владела им и владела этим залом. Бас-гитарист подстраивался под ее мелодию, клавишник вторил гармониям, которые задавала она. Вокалиста в их группе не было – термен бы затмил любого. Ах как их встречали! Ах как их не хотели отпускать со сцены! Куда все это делось теперь? Как это все ушло, растворилось, а потом постепенно стало казаться нереальным, чем-то приснившимся жаркой летней ночью под утро? Интерес к их проекту угас так же быстро, как и появился. А ведь два альбома, которые они успели записать и выпустить на свои деньги, так и не покрыв расходы на студию, это было только начало. У нее было еще столько идей! Пожалуй, что и вокал можно было бы подключить, Вика, кажется, обещала свести ее с какой-то вокалисткой меццо-сопрано… Ах что теперь говорить! Группы больше нет. Термена тоже. Она сидит в этом дворе совершенно одна и не знает, как ей теперь быть.
Внезапно ей захотелось что-нибудь сыграть. Хотелось музыки, хотя бы скрипки, несмотря на то что скрипку она не любила. Она поставила бутылку на стол, встала, зашла в подъезд, потом в незапертую квартиру, на кухне взяла с холодильника футляр и достала из него скрипку. Вышла на улицу, занесла смычок и стала играть Dignare с вариациями. Звуки, поначалу несмелые, вскоре окрепли и оформились. Водя смычком, Маша замечала, что перебарщивает с акцентами, что за такое прочтение в Гнесинке бы руки оторвали. Плевать ей теперь на Гнесинку. Кто ей теперь будет пенять недопустимостью интерпретации партитуры?
Саня заслышал скрипку, когда уже свернул с дороги на их тропинку, ведущую к дому. Он шел медленно, проклиная тяжелые пакеты, режущие пальцы, злился на Машу, которая сидела и прохлаждалась, пока он тут тащит продукты. Однако вариации знакомого произведения заинтересовали его, и ему стало интересно послушать. Было совершенно очевидно, что Маша уже выпила и теперь сидит, упиваясь жалостью к самой себе. Эта мысль одновременно разозлила и насмешила Саню. Он уже дошел до двора и остановился, поставив пакеты на землю. Маша не видела его, стояла лицом к дому. Скрипка играла транскрипцию вокальной партии, и там, где вокал обрывался для взятия дыхания, обрывалась и скрипка, поскольку аккомпанемента не было. От этого музыка будто не могла взлететь, как птица с подбитым крылом, звук захлебывался, но через полтакта выплывал вновь. Саня слушал, презрительно скривившись, а когда ему надоело, заорал хриплым голосом последние строчки кантаты:
– Спееераавимус интэээ! – И пьяно захохотал: – Машкааа! Кого хороним, бля? Я сегодня богач, отставить нытье!
Музыка оборвалась, Маша повернулась к нему, положила инструмент и смычок на стол и пошла помогать Сане с пакетами. Подойдя, она тихо сказала:
– Привет. Что, удача с работой?
– Потом, потом, все потом, – ответил он.
Маша взяла один пакет, Саня – другой, и пока она шла к дому, он успел смачно шлепнуть ее по заднице. Она никак не отреагировала. Дома она стала раскладывать пакеты на кухне, а Саня немедленно полез в ванну.
– Ууух, ну и жара, скажу тебе, – крикнул он, пуская душ. – Взмок, как сука, пока тащил… Капец. – И чуть позже: – Мааш! Ну заходи, чё… Отмечать начинаем!
Маша бросила разбирать сумки, сполоснула руки в раковине и пошла в ванную. Саня стоял голый, заканчивал вытираться. Маша вошла, буднично сняла футболку, стащила джинсы, опустилась на пол перед Саней и стала сосать его полувставший член, который быстро затвердел, а Саня положил ей руку на затылок и стал ритмично двигать ее головой.
– Ах ты, сучка, вот так, вот так, – приговаривал он.
Маша умела делать минет хорошо, а живя с Саней, поняла, что лучше самой заглотнуть поглубже, чем мучиться рвотными спазмами. Саня же в это время думал, кончить ли ему прямо сейчас, не растягивая удовольствие, или все же потрахать Машу. Он знал, что Маша, мягко говоря, не испытывает к нему нежных чувств и секс с ним – своего рода плата за жилье и еду. Но ему доставляло несказанное удовольствие, когда удавалось заставить Машу кончить. Подумав об этом, он решил так и сделать, вытащил у нее изо рта член, поставил ее раком возле ванны и стал водить головкой члена по половым губам. Слегка раскрыв губы, он увлажнил головку и начал постепенно вводить ее. Маша не издавала ни звука. Когда член вошел полностью, он левой рукой взял Машу за волосы, а правой сильно сжал ее ягодицу. Он стал с сопением вгонять член в нее, представляя как ее по очереди трахают пять кентавров. Это была его любимая фантазия. Маша сохраняла молчание, но по ощущениям он знал, что ей хорошо, что она сейчас возбуждена и тоже, скорее всего, представляет себе какую-то мерзость. Она стала тихонько подвывать и вдруг, впившись в ванну пальцами, резко выгнулась и протяжно вскричала:
– Аххх-ааа!
После чего тело ее обмякло, ноги задрожали, а Саня вытащил член и стал поливать ее спину каплями спермы.
– Аааа, ништяк ваще! – прорычал он и тут же залез в ванну мыться, не обращая на Машу никакого внимания.
Она опустилась на коврик в ванной, села скрестив ноги и опустив голову, ждала, пока Саня вымоется. Когда он вылез, она дождалась, пока он выйдет из ванной, и полезла в душ сама. Маша представляла себе не кентавров. Всякой раз, когда Саня ее трахал, она вспоминала мужчину из своего прошлого. Того, с кем ей было, наверное, лучше, чем со всеми другими. Того, кто стал для нее открывателем нового мира, мира, растворенного в обыденной жизни, невидимого для обывателей, недоступного и неприкосновенного для них. Мира, про который глупые старухи шептались у подъездов, а бульварные газетенки писали заголовки один страшнее другого. Мира, который на самом деле оказался совершенно не страшным, но таким желанным, красивым, долгожданным для нее. Каким стал и этот мужчина – дерзкий, красивый, сильный, бесстрашный. Таким она его видела. Может быть, отчасти он и был таким. Когда он ее брал – властно и спокойно, нежно и уверенно, – она вся трепетала, растворялась в его руках. И потом… Она даже плохо помнила, что бывало потом. Каждый раз это был полет, восторг, это было так волшебно. И теперь всякий раз во время близости с мужчиной в памяти ее, помимо воли, всплывали эти бережно сохраненные воспоминания. Поначалу от них становилось только хуже, потому что с тем мужчиной вряд ли кто мог сравниться. Но Маша научилась их отгонять, переключаться на настоящее. «В конце концов, – думала она, – не так уж у меня много удовольствий. Даже, наверное, совсем никаких. Так не лучше ли отдаться моменту?» И вот уже она попадала в ритм Сани, и пьяный дурман в голове уносил ее куда-то прочь. «Пусть так, пусть так, – думала она. – Пусть сейчас будет хорошо, даже вот с этим, не все ли мне теперь равно».
Вымывшись, Маша вытерлась влажным полотенцем, натянула на мокрые ноги джинсы, надела футболку и тут вспомнила, что оставила скрипку на улице. Она сходила за инструментом, принесла его и бутылку вина в дом, убрала скрипку в футляр на кухне и положила на холодильник. Саня уже сидел за столом, все еще голый, но уже с рюмкой водки в руке.
– Ну, Машка, за новую работу! – сказал он и протянул ей рюмку, чтобы чокнуться.
Она аккуратно чокнулась с ним бутылкой, сделала большой глоток, села за стол на табурет и спросила:
– Ну и что за работа?
Саня выпил рюмку, запил колой, сразу же налил вторую.
– Ой, Машка, не поверишь! – сказал он, морщась. – Заказчик – поп! – Он откинулся на стуле и захохотал. – Прикинь! Прям вот поп! Который с кадилом. А работа – в церковной школе надо стенку в актовом зале расписать. Ерунда на самом деле. Справлюсь. И не такое расписывали. Я с него даже аванс выбил, прикинь?
– Поздравляю, – тихо сказала Маша. – Сань… дай мне денег. Мне очень надо.
– Иии, ни-ни-ни, – замахал руками Саня. – Даж не проси, – сказал он, откусывая от куска копченой колбасы и заедая хлебом. – Ты ж пропьешь все. На хера тебе деньги? Я ж тебе даю периодически. На вино, на сигареты. Чё мало, что ли? Устройся на работу, и будут у тя деньги.
– Сань, я играть хочу, – тихо сказала она. – Играть хочу. Мне очень нужно, пожалуйста. Я отдам, как заработаю.
– А при чем тут играть и деньги? Какая связь? Не вижу связи никакой. – Он махнул еще рюмку и взревел: – Ээээх, крепка ты, советская власть!
– Я уже все обдумала. Смотри. Мне надо походить по тусовкам. Поговорить с людьми. А это клубы. Какие-никакие расходы. Хотя бы на вход. Ну, может, где зацеплюсь. Ну мне надо, Сань! Очень надо!
– Да харэ клянчить, блин! Я чё, против, что ли? Ходи, мути, тусэ-мусэ. Ну начни уроки давать, в чем проблема? И будут деньги, хоть на клубы, хоть на что. У тя чё, аллергия на работу?
– Нет сейчас учеников, Сань. Смотрела, искала. Ну хочешь сам проверь. Нет спроса.
– Ну, – Саня поднял рюмку и выпучил на Машу глаза, – на нет и суда нет. – И выпил.
Маша сделала большой глоток из бутылки. Посмотрела на Саню немигающими пьянеющими глазами. Он посмотрел на нее, не находя что сказать.
– Может, водки лучше? – спросил он.
– Нет, спасибо, – все так же тихо ответила она. – Я вина выпью.
– Смотри только не отрубайся сразу. Ты мне еще понадобишься, – засмеялся он.
– А когда тебе это мешало? – ответила Маша.
Она открыла ноутбук на столе, пошевелила мышкой, экран ожил, и Маша открыла плейлист. Заиграл Marilyn Manson, альбом Mechanical Animals. Маша не то чтобы очень любила Мэнсона, но это был единственный исполнитель, по которому они с Саней сходились. Саня налил еще рюмку.
Глава третья
Для Вики и Сереги это утро началось раньше всех. Они проснулись по будильнику, одновременно встали, застелили кровати и по очереди пошли умываться. Если бы кто-то увидел их выходящих из комнаты тем утром, то, скорее всего, подумал бы, что они брат и сестра. А может быть, муж и жена – одним словом, спортивная семья. Было в них что-то очень близкое. Можно было бы даже сказать, что Вика была женской версией Сереги, чуть меньшей силы, чуть меньшей мускулистости, но идеальной для него парой. Такие люди понимают друг друга с полуслова, действуют как единый организм, без лишних слов и препирательств. Иначе и невозможно, когда люди заняты общим делом, требующим совместных усилий.
Серега вышел из ванной чисто выбритым, умытым, но еще не вполне проснувшимся.
– Перчатки, лапы, бинты не забудь, – тихо сказал он Вике, выходившей из кухни.
– Само собой, – ответила та. – С вечера в рюкзак кинула.
Пока Вика мылась, Серега уже зажег газ и стал готовить на двоих порцию овсянки, варить яйца, поджаривать в тостере ломтики зернового хлеба. На нем были синие спортивные шорты, двигался он легко и плавно, и все его тело было как будто каучуковым, состояло из одних мышц. Сейчас, когда он, плавно перетекая на кухне, ставил на стол тарелки, наливал в небольшие чашки слабый кофе, докидывал в каждую тарелку ложку протеина, можно было четко увидеть трапецию, верхние, средние и нижние грудные, все шесть кубиков пресса, плечевые – ровные шары, рассеченные ближе к бицепсу, как на картинке в учебнике анатомии, сами бицепсы не большие, но идеально прорисованные, венозные, трицепсы – жилистые тросы. Спина была визуально расширена из-за чрезвычайно развитых широчайших и сильно выделявшихся дельтоидов. Ноги его были не раскачены, но квадрицепсы буквально нависали над коленными чашечками, бицепсы бедра – мощные короткие столбы под мелкими ягодицами, икры были будто имплантированы под кожу, смотрелись как нечто инородное на тонких от природы лодыжках.
Вика вышла из ванной, одетая в спортивные штаны и свободную футболку – одежду взяла с собой в ванную сразу, чтобы не бегать обратно в комнату – сразу одеться, – и начать завтракать. Она была коротко стрижена, почти наголо, лицо ее с торчащими ушами, небольшим носом и тонкими губами было скорее мужским, чем женским, и все же что-то женское улавливалось в ее облике. То ли колючий взгляд ее серых глаз, то ли слишком угловатые, какие-то подростковые движения, то ли слишком худые ноги – что-то все время выдавало в ней прежнюю Вику. Грудь у нее и раньше была маленькая, а теперь совершенно исчезла, стала плоской. Отсутствие нормального питания и движений сильно изменили ее тело – плечи узкие, руки худые, жилистые, но торс ее смотрелся скорее единой массой, без прорисовки отдельных мышц, как у Сереги. Кисти рук были совсем небольшие, но видно было, что пальцы сильные, цепкие, тренированные.
И все же некоторое изящество оставалось в этих пальцах. Такие руки бывают у ювелиров, огранщиков, иногда у музыкантов. Живот у нее был впалый, пресс выделялся, но, конечно, не так, как у Сереги. Ягодицы были практически плоскими, а ноги костлявые, с торчащими коленными чашечками и выпирающими суставами ступней. Но все это было заметно, если кто-нибудь захотел приглядеться к Вике повнимательнее.
Двум другим обитателям дома это было делать совершенно ни к чему, они были заняты своей жизнью и ничего вокруг не замечали. Вика тоже старалась их не замечать. Незнакомые люди, как правило, видели в этой девушке спортивного парня, только немного угловатого, с нервными движениями. Черт их разберет этих спортсменов, так ведь? Обколются допингами своими… Лучше подальше от них держаться. Так все окружающие и поступали. И Вику это совершенно устраивало. Весь ее внешний вид, недобрый взгляд исподлобья, полное отсутствие мимики лица не способствовали контактам в обществе. Даже развязные гопники, болтающиеся по вечерам на станционной площади, избегали стрелять у Вики сигаретку, когда она возвращалась домой из Москвы со спортивной сумкой через плечо. Было в ее облике что-то такое, что отталкивало даже самых пьяных и наглых. Такая долго препираться или мямлить не будет. Пырнет ножичком – и пойдет себе спокойно дальше. Нож Вика с собой действительно носила. На поясе, на ремне, у нее был так называемый тычковый нож в пластиковых ножнах. Оружие страшно опасное, а если ударить в шею, то просто смертельное. Но при этом его никак нельзя было квалифицировать как холодное оружие. Да, сейчас никто бы не смог узнать в Вике ту девушку, что училась на параллельном курсе с Машей, но не на скрипача, а на пианиста. Никто бы не мог угадать уже в ее чертах ту любимицу профессора Зуева, того самого, от которого выбегали с экзаменов в слезах. Это ей он однажды сказал:
– Пальцы сильные. Далеко пойдешь, если лениться не будешь. Я такие пальцы только у Рихтера видел, пожалуй.
Она и пошла, но никто бы тогда не мог предположить, куда приведет дорога. И меньше всех она сама. После окончания Гнесинки она даже немного выступала. Пригласили в Колонный зал, на конкурс молодых исполнителей. Готовилась как сумасшедшая, мать очень переживала, что дело кончится нервным срывом. Поджав губы, нахмурив брови, буквально сутками играла, забыв про пищу и сон. Дали второе место. Она не расстроилась, знала, что таким юным и совершенно еще не известным первых не дают. Но поняла, что ее оценили. Это было тогда главным. Вика узнала себе цену, и иногда ей самой становилось страшно от того, какая огромная работа ей предстоит. «Хорошо темперированный клавир» могла сыграть весь наизусть, с закрытыми глазами, на четверть такта быстрее, чем было принято. Так она чувствовала. Так понимала Баха. Ее доводили до трясучки претенциозные исполнения, интерпретации произведений. Для нее было очевидно, что клавир – это математика. Это прежде всего виртуозность. Что слушатель получает наслаждение от клавира не потому, что пианист раскрывает какие-то там образы.
– Нет там никаких образов! Это не «Времена года»! – с жаром доказывала она матери. – Это торжество чистой гармонии, но без соплей, понимаешь? Да как же тебе объяснить-то? Это совсем про другое, это про просвещение, про научные достижения, про освобождение от мрака Средневековья. Ну, как хорошо записанная математическим языком теория. Формулы, понимаешь ты? Формулы!
Мать не могла понять, о чем Вика толкует. Ее радовало, что у дочки все получается, и значит, не упустила она ребенка – вовремя отдала в музыкальную школу, вовремя поняла, что ей нужно.
Нелегко ей далось воспитание дочери. В начале девяностых, когда родилась Вика, она с мужем поднимала бизнес. Гоняли грузы из Владивостока и Польши. Муж отвечал за поиск партнеров и доставку, она – за реализацию по Москве и области. Везли все – японские игрушки, компьютеры, электронные игры, вызывавшие у детей буквально истерический восторг (ну еще бы, это вам не волк с яйцами!), шмотки, бытовую химию, сигареты, алкоголь… Потом муж открыл банк. Небольшой, но стабильный. Долго она не могла привыкнуть к этой новой роли – жена банкира. Но в жизни все оказалось совсем не как в кино. Не было шикарных лимузинов и приемов в вечерних платьях и фраках, не было и загородной резиденции. Хапнули несколько квартир в Москве, две успешно перепродали, другие сдавали. Даже в отпуск вдвоем ни разу не съездили после того, как начали бизнесом заниматься. Все суета, суета… А однажды утром муж просто не проснулся. Она помнила, как пыталась разбудить его и как поняла, что проснулась с мертвым. Ей хотелось кричать, было страшно и больно, хотелось кому-то позвонить, но пришлось овладеть собой, чтобы не напугать ребенка, спящего в другой комнате, зайти к соседке и попросить ее проводить дочку в садик.
Труднее всего было ответить на вопрос Вики: «А почему папа с нами не завтракает?» Ответить спокойно и не разрыдаться.
– Папе сегодня можно поспать подольше, у него выходной.
И только после того, как за девочкой закрылась дверь, она спокойно вызвала «скорую» и сообщила о смерти мужа. Ну а потом… Потом снова был бизнес. И успехи дочери на музыкальном поприще. Способности у Вики обнаружились рано, еще в элитном детском саду, куда ее устроила мать. Воспитательница сказала, у девочки есть талант и его непременно нужно развивать. А для этого нужны деньги. Деньги у матери были. После смерти мужа на себе она поставила крест, не хотелось ничего – ни в отпуск поехать, ни развлечься. Она как будто высохла изнутри. А вот сделать из Вики великую пианистку, а не банкиршу хотелось. Не хотела мать, чтобы дочь повторила ее судьбу. Хотела, чтобы Вику не коснулась грязь и подлость мира финансов, хотела, чтобы доченька была ангелом на сцене. И играла бы ангельскую музыку. Сама-то мать даже в консерватории ни разу не бывала, да и в классической музыке не понимала ничего. Но сама идея, сам образ Вики, выходящей на сцену в концертном платье – непременно в белом, – стал для нее смыслом жизни.
Дочь не противилась желаниям матери сделать из нее суперпианистку, хотя слава как таковая ее не привлекала. Ее завораживал сам процесс игры на инструменте, разбора новых произведений, очаровывал момент перехода от несвязного треньканья к плавному музицированию. И еще ей всегда хотелось понять, для чего создавалось произведение, что чувствовал композитор, чем хотел поделиться с потомками, о чем рассказать в музыке, самом абстрактном искусстве на свете. И потому играла Вика страстно, лихо, мастерски, не механически повторяла записанное в партитуре, а как будто разговаривала со слушателями, передавая им то, чем хотел поделиться давно ушедший человек, обессмертивший себя в музыке. Так она и выросла за роялем. Друзей как таковых у нее не было, да оно и понятно – вундеркинды лишены детства, обычная история. Постоянные репетиции, выступления, поездки на конкурсы и снова репетиции по много часов в день. Каждый день. Вика не тосковала по играм и дружбе. Играть на рояле ей было куда интереснее, чем играть с подругами. Ну а потом она выросла и уже не представляла себе иной жизни.
Вот только смущало мать то, что Вика в ее возрасте до сих пор не интересовалась противоположным полом. Мать тактично спрашивала, нравится ли ей кто-то из мальчиков, есть ли кто на примете, и сама понимала, что со взрослой девушкой, уже не школьницей и даже не уже студенткой, такие разговоры вести глупо. Но Вика не видела в этих вопросах ничего странного, поскольку с детства привыкла делиться с матерью всем, что было на душе. Отвечала честно, что пока никакие мальчики ее не интересуют, что с ней все нормально, просто сейчас для нее самое главное – музыка. Мать успокаивалась, понимала, что сама в свое время перегнула палку, пытаясь вырастить из дочери вундеркинда, и вот вам результат – играет как заведенная, занимается буквально до изнеможения. Ну а мальчики… Это дело нехитрое, появится кто-то. Появился Костик. Флейтист. И жизнь посыпалась. Вика влюбилась в него сразу же, как только увидела на репетиции. Играли Рахманинова, у Вики даже не была ведущая партия – элегия была больше для флейты, в ней вся суть была. Но вот тогда впервые в жизни, после того как суетливый и вечно восторженный концертмейстер, обожавший Рахманинова, сгорая от нетерпения, затараторил: «Ну-ка попробуем, попробуем. Костик, вы уж постарайтесь. Вика, не сочтите за труд, подыграйте нам. Да, да… Вот-с, ноты. Прошу вас. М-да. Пожалуйста… Иии…», тогда она впервые не смога сыграть. Несколько раз путала клавиши. В ноты не смотрела – только на него. А потом она не слышала даже, что говорил этот толстый лысый дядька. Так, кричал что-то, ругался, пыхтел как паровоз. Костик был смущен, заступился за коллегу. Вика и не помнила точно, что Костик сказал. Помнила голос. Нежный, почти детский… Да и сам он был похож на ангелочка – кудрявые светлые волосики, синие глазки, длинные реснички, сам весь гибкий, почти что хрупкий, пальчики детские, с прозрачными ноготочками. Вика так его сразу про себя и прозвала: Ангелочек.
Не имея никакого опыта общения с мальчиками, Вика сама подошла к Костику после репетиции, спросила, не хочет ли он пойти в кафешку выпить кофе. А вечером она уже была в его объятиях и даже почти не волновалась, хоть все это было впервые в жизни. Вика была так счастлива, что все это случилось именно с ним, с Ангелочком, что простила ему даже бестактное замечание по поводу ее плоской груди. Вообще особого энтузиазма с его стороны Вика не заметила. Но что она может понимать в мужчинах, если она и целовалась сегодня впервые в жизни, не говоря уж о…
А через неделю по дороге через сквер на репетицию она увидела в сквере на лавочке Костика с другой. И та, другая, смеялась, запрокинув лицо и открыв рот, а он что-то шептал ей на ушко и своей ангельской ручкой сжимал ее бедро. Вика быстро пробежала мимо, не стала устраивать сцену. Да и не могла она ничего устроить, не знала, как это делается, как полагается себя вести в таких ситуациях. А потом, поймав его в коридоре, тихо спросила, глядя в глаза:
– Как же это? Ты с ней… на скамейке… Я видела! Что же это?
А Костик рассмеялся и ответил, даже не смутившись, даже не пытаясь отпираться, что это ничего такого, что он вообще за свободные отношения, да и вообще не понимает, чего это Вика себе напридумывала.
– Напридумывала. Напридумывала, – шепотом повторяла она, застыв в коридоре.
Играть она больше не могла. Сбивалась с ритма, путала клавиши. Это началось на следующий день. И больше не прекращалось. На первый раз концертмейстер просто отправил ее с репетиции домой, сказал, чтоб в таком состоянии она больше не смела появляться. Она пришла домой не сразу, долго ходила по городу, чтобы не волновать мать ранним появлением, если та будет дома. Но на другой день все повторилось, и она пришла домой и рассказала матери, что больше не может играть.
– Боже мой! Как не можешь! Что случилось? – затараторила мать.
Вика спокойно ответила:
– Я больше не хочу жить. – И замолчала.
Не помогали ни крик, ни истерика, ни угрозы, ни оскорбления. Она не отвечала. Обратились к психологу, потом к психиатру. Тому удалось кое-как разговорить Вику, хотя бы выяснить обстоятельства, ставшие триггером депрессивного расстройства. Но вылечить не удалось. Самое страшное было в том, что Вика практически перестала есть. Психиатр всерьез говорил о принудительном кормлении.
А потом была больница. Видя, что дочь дошла практически до анорексии – о репетициях и выступлениях речи не было уже давно, – мать решила, что психотерапией здесь не обойтись, и получила от врача «путевку» в острое отделение. Психиатр в диспансере давно настаивал на госпитализации, как мог, успокоил мать, что это решение самое лучшее. Вику одели, посадили в машину и отвезли в больницу. Она не возражала. Уже давно практически перестала говорить. Месяц в остром, среди привязанных к кроватям орущих старух, буйных алкоголичек, рецидивисток в расплывшихся синих наколках, решивших «соскочить по дурке», постоянный запах мочи, кала и лекарств, палаты без дверей, решетки на окнах… Потом еще три месяца в санаторном отделении. Там можно было гулять раз в день по территории, но под присмотром сестры. Разрешалось читать, даже была небольшая библиотека. В комнате отдыха постоянно работал телевизор. Вика не читала, не смотрела телевизор, ни с кем не разговаривала, гулять ее выгоняла сестра. Она каждый раз сидела в палате, надеясь, что про нее забудут, но сестра ни разу не забыла. Вика не сопротивлялась.
Выходила в больничный двор, где ей теперь было знакомо каждое дерево, каждая трещина в плитах бетонного забора. Сидела на лавочке. После выписки ходила в районный диспансер на прием все к тому же психиатру, что отправил ее в больницу. Беседы их сводились к тому, что врач спрашивал, как действуют лекарства, не чувствует ли Вика улучшений, как она питается, нормальный ли сон, нет ли у нее «нехороших мыслей, так сказать». Улучшений Вика не чувствовала, но когда перестала принимать лекарства, восстановилось зрение, а врачу она говорила, что ей становится лучше, и очень благодарила. Питалась исправно, но без желания – все же пытка от приема пищи не сравнится с пыткой принудительным кормлением, так что она решила пойти на компромисс. Ложилась по больничной привычке в десять вечера, спала без сновидений, мыслей у нее никаких не было.
Перестав пить лекарства, Вика приняла решение справиться с жизнью сама. От огромного количества таблеток у нее постоянно расплывалось перед глазами и кружилась голова. Это был единственный эффект, который давали таблетки: ей становилось все хуже, она начала превращаться в инвалида. И пока еще не совсем уничтожили ее мозг, она решила: хватит. Мать за приемом лекарств следила, но обмануть ее было несложно – в санаторном отделении Вика научилась прятать таблетки за десной, а потом выплевывать.
Больные таким образом собирали так называемые корректоры. Прочие психотропные препараты просто выплевывали, а вот корректоры очень ценились. Их откладывали и потом принимали по несколько штук сразу перед отбоем. От этого ловили нехилые приходы. Вика свои корректоры отдавала просто так, за что соседка по палате называла ее матерью Терезой.
Недели через две после того, как сама себе отменила лекарства, Вика начала более-менее соображать. Утром просыпалась рано, как привыкла в больнице, и до того, как встать с постели, мастурбировала. Это действие стало для нее почти ритуальным, потому что она стала замечать, что после разрядки прибавляется сил, которых ей так не хватало. Потом мать гнала ее в ванну чистить зубы и мыться. Накидывала халат на костлявые плечи, шла сама в ванную, уже без помощи матери, как раньше. Постепенно вернулось ощущение своего тела, пришли силы. Однажды утром, когда мать была на работе, Вика вошла в ванную, посмотрелась в зеркало, взяла бритвенную машинку и сбрила наголо прическу каре, которую ей старательно делала мать. Потом она зашла к матери в комнату, набрала код на сейфе – подсмотрела его случайно еще давно. Помнится, подивилась тогда наивности матери: год рождения дочери? Серьезно? Открыла тяжелую дверцу, взяла три толстые пачки денег, написала записку: «Мама, я ушла. Прости за деньги. Мне нужно как-то жить. Здесь я больше оставаться не могу. В полицию не заявляй, меня не ищи. Буду писать сообщения, чтобы ты знала, что со мной все в порядке. Еще раз прошу, прости меня за кражу. Твоя дочь не состоялась. Но это только моя вина. Вика».
В тот же день она сняла квартиру без всякого договора, ответила на многочисленные истерические сообщения от матери, что с ней все в порядке, но где она – не скажет, домой не вернется. Лекарства? Она их уже давно не принимает и, как ни странно, жива и даже не в депрессии. Она стала ходить по клубам и находила случайных партнеров на ночь. Мужчины вызывали у нее отвращение, и она спала с ними просто для того, чтобы почувствовать, что кому-то нужна. Но один партнер показался ей интересным. Ему нравилось, когда Вика лупила его плетью. Дома у него была огромная коллекция разнообразных предметов для BDSM, были даже колодки. С ним она впервые попробовала страпон, и оргазм, который она тогда получила, запомнился ей. Это была не просто разрядка, как по утрам в постели. Она получала удовольствием от процесса и финала. Мазохист любил не только физические, но и словесные унижения. Поначалу Вике было сложно перейти грань и выражаться грязными словами, площадным матом. Но, единожды попробовав, видя, какую восторженную реакцию это вызывает у партнера, она стала находить в этом удовольствие, чуть ли не столь же сильное, сколько в самом соитии. Каждый раз, используя витиеватую матерную конструкцию, от которой бы зарделись портовые грузчики, добавляя после нее хороший удар плетью, она чувствовала, как прибывает в ней жизнь, как хочется ей удовольствия. Такой теперь ее жизнь и будет, решила она. Без счастья, кончено. Но будет удовольствие.
Вскоре она бросила этого никчемного мазохиста, зарегистрировалась на сайте интим-услуг, сделала впечатляющие фотки и стала работать доминантной проституткой. Оказалось, что подобных этому мазохисту мужчин довольно много. И за свои прихоти они готовы платить приличные деньги. Никаких прежних друзей и знакомых в ее жизни больше не было. Только с Машей она иногда переписывалась через мессенджер, но так ни разу и не встретилась. У Маши своих проблем было полно, а Вика была занята, строила новую жизнь, работала и ходила в спортзал. Она стала замечать, что, чем больше устает в спортзале, тем больше у нее появляется сил потом. От прежних «зависаний» и прострации не осталось и следа. Иногда они с Машей обменивались сообщениями, шутили, кидали друг другу смешные картинки. Вика радовалась Машиному успеху с группой, обещала даже прийти на концерт послушать термен в Машиных руках. Куда там! Клиенты, клубы, а еще выспаться надо успеть, да и спортзал не забросить. Маша не обижалась, она все понимала. Когда у Маши началась черная полоса, распалась группа, не стало концертов, Вика совершенно искренне ей сочувствовала. Она знала, что такое крушение, могла найти нужные слова. Маша была благодарна. Так они и жили, постоянно общаясь, но не видя друг друга. Когда Вика узнала, что Маша нашла практически бесплатное жилье, сама запросто напросилась третьей. Теперь она стала смелее. Четко формулировала свои желания. Новая жизнь стерла для нее многие барьеры. Одним из таких барьеров была ложная застенчивость и деликатность. Больше всего она боялась, что вернется в прежнее состояние апатии и разбитости, ощущение, что тело ее подобно медузе на песке, и нет сил что-нибудь сделать, даже саму себя обслуживать. Маша была не против соседства с Викой, а Саня даже обрадовался, узнав, кем Вика работает. Деньги-то у нее, значит, водятся… Такого жильца иметь полезно – всегда поможет продержаться до следующего заказа.
– Давай-давай пусть заезжает, – сказал он Маше. – Тащи свою страпонессу.
Но Вика пришла не одна, а с партнером по тренировкам – Серегой. Саня было скривился и даже отпустил злую шутку про теремок, но, узнав, что Серега выступает на подпольных боях, а стало быть, тоже не без копейки за душой, милостиво согласился. К тому же аренда теперь распределялась на всех, пускай и не ровно, причем большую часть согласилась платить Вика, и как ни крути, а жилье Сане доставалось практически даром. Он решил, что кругом сплошные плюсы, и успокоился.
Через два дня после того, как съехались и наладили общий быт, устроили новоселье – собрались все вчетвером на кухне. Маша наготовила, Саня принес бухло, Вика с Серегой тоже поучаствовали – вложились деньгами. Странные это были посиделки – Серега все время молчал, пил чай, ел мало. Вика пригубила вина, поковыряла в тарелке и тоже сидела больше для приличия. Зато Саня с Машей себя не ограничивали. Серега и Вика не могли поддержать беседу, вечер не клеился. Сереге рассуждения о живописи и музыке были малоинтересны, перебивать и переводить разговор на что-то другое он не считал нужным, да и вообще было видно, что он не в своей тарелке. Для Вики Машины разговоры о терменвоксе и о том, как она на нем играла, были лишним напоминанием о собственном музыкальном прошлом, вернее, о том, как все закончилось. Она не любила вспоминать. И напоминаний не любила. К концу вечера Саня улегся спать прямо на угловом диванчике за столом в кухне, Вика ушла в комнату и закрыла дверь, а Маша все что-то говорила Сереге про музыку, и он слышал из вежливости, молча кивал. Потом ее вытошнило в раковину, Серега отвел, практически донес ее до диванчика, стал укрывать пледом. Она смотрела на него бессмысленно – одним глазом, второй закрыт спутавшимися волосами, косметика размазана…
– Помоги мне, – сказала она то ли ему, то ли думая, что рядом кто-то другой, к кому были адресованы эти слова. – Помоги…
– Что сделать? Воды? Сейчас принесу. Ты пей больше воды. Пусть лучше все выйдет, – ответил Серега.
– Терменвокс купи, – пробормотала Маша и отключилась.
Серега перевернул ее на бок, чтоб ненароком не захлебнулась рвотой, и ушел в комнату к Вике.
Друзья сели к столу и стали молча и неспешно поглощать овсянку вприкуску с хрустящими тостами. Отпивали кофе, мазали тосты плавленым сыром. Окончив завтрак, они встали из-за стола, Серега пошел за небольшим рюкзачком в комнату, где еще раз проверил, все ли собрано, не забыли ли воду, а Вика вымыла посуду. После этого они вышли в прихожую, обулись в кроссовки и вышли из дома. Вика нацепила на плечи легкий спортивный рюкзак, в котором были боксерская лапа для отработки ударов, две пары тренировочных гибридных перчаток, кистевые бинты и две пластиковые бутылки воды. Как только они вышли из подъезда, сразу перешли на легкий бег трусцой, и так они добрались до самой окраины поселка. Отсюда с дороги был съезд в проселок, а дальше – лес, а скорее запущенный парк с множеством тропинок. Туда они и направились, постепенно увеличивая темп бега. Сегодня им предстояло пробежать пять километров, а потом они планировали отработку техники и небольшой спарринг. До леса было аккурат два с половиной километра. Ну, чуть меньше, не принципиально. Они бежали по лесной тропинке мимо старых кострищ и бревен, на которых сидели любители шашлыков. Каждое такое место было превращено в настоящую свалку. Пивные банки, бутылки, упаковки от сосисок, пластиковые стаканчики, останки старых проржавевших мангалов – все это валялось на вытоптанной дочерна земле, на которой не могла, не успевала вырасти лесная трава. Им нужно было добраться до своей любимой полянки, до которой шашлычники попросту ленились дойти, а потому не смогли ее загадить, – полянки, которая располагалась ближе к концу парка. За ней уже начинались поля, но в поле сейчас выросла высокая трава, грунт был неровный, а главное, жара сегодня была нестерпимая, и спарринговаться под прямым палящим солнцем совсем не хотелось. Добравшись до места, они выбрали ту часть, где было побольше тени, остановились, восстановили дыхание. Вика сбросила на траву рюкзак и принялась доставать содержимое. Молча, почти одновременно, отпили по глотку воды из бутылок, тщательно прополоскали рот и только потом проглотили. Потом Вика надела лапы для отработки ударов, Серега забинтовал кисти и, когда Вика зафиксировала лапы в районе груди и головы, начал отрабатывать удары. Он работал двойками и одиночными, уворачивался от внезапных проносов лапой по голове, блокировал ногу Вики или просто отскакивал, когда та неожиданно наносила удар голенью повыше колена – так называемый лоу-кик, способный запросто «отсушить» ногу или даже свалить противника. Сил у Вики было много, резкости тоже хватало, а по ее глазам совершенно невозможно было прочесть, когда и куда она собирается нанести удар. Сереге это очень нравилось. Он ценил эти тренировки, считал Вику практически идеальным спарринг-партнером.
Вика то и дело комментировала удары короткими замечаниями:
– Сильнее! Не чувствую! Вкладывайся! Быстрее!
Вика не была профессиональным бойцом. Серега только недавно начал учить ее основам смешанных единоборств. Но понять и оценить удар и технику она уже могла, замечания давала по делу, и Серега это видел, понимал и слушался товарища.
Потом они немного отдохнули, перебросились парой фраз, но не разговаривали, берегли дыхание. Наступало время спарринга. Серега помог Вике правильно забинтовать кисти, надеть перчатки, и они начали спарринг. Вике разрешалось наносить любые удары – руками и ногами – в полную силу. Серега в основном уворачивался и блокировал, а если отвечал, то в четверть силы, скорее просто обозначал удар. Такой спарринг для Сереги был сложным, поскольку Вика за последнее время сильно продвинулась и гоняла Серегу по полянке всерьез. С другой стороны, Серега должен был контролировать силу ударов, чтобы не отправить Вику в нокаут или, чего доброго, не сломать ей ребра. Ноги у него были тренированные, мощные. Часто он выигрывал бои только за счет лоу-киков – противники просто больше не могли твердо стоять в ринге, и дальше добить было делом техники. Но сейчас ему нужно было контролировать удары ногами, ни в коем случае не бить с проносом.
Добрых двадцать минут в бешеном темпе Вика гоняла товарища, пока наконец тот не отпихнул ее ногой в живот так, что Вика повалилась навзничь. Это был именно толчок – Сереге требовалось пару секунд, чтобы восстановить дыхание. Но, поднявшись, Вика прошипела, задыхаясь:
– Все… Хорош… Перерыв…
– Аагаа… сдаешься! – выдохнул товарищ, тяжело дыша. – Да мне тоже хана на самом деле… Загоняла… Научил же на свою голову… Двойки-то как мощно лупишь… Уу… Уфф…
– Спасибо, дружище, – выдохнула Вика, садясь на траву.
После этого опять перешли к отработке ударов по лапе. Затем немного отдохнули, сделали пару глотков и трусцой побежали обратно к дому. Добравшись до двора, где как раз в это время Маша играла на скрипке, в подъезд заходить не стали, а отошли к соседнему дому, где висели турник и большой боксерский мешок под навесом с шиферной крышей. Серега подпрыгнул, ухватился за перекладину, несколько раз подтянулся, пару раз подтянул к перекладине ноги, полностью сложившись, и сказал Вике: «Готов», оставшись висеть на турнике. После этого Вика подошла к товарищу и стала наносить ему в живот серии ударов. По два, по три, по четыре, с небольшими паузами между сериями, чтобы Серега успел чуть вздохнуть и расслабить пресс. На пятой серии Серега сказал: «Хорош» – и спрыгнул с турника.
– Уух, ну поработали сегодня, конечно, – заключил Серега.
– Даа, на славу. Я вымоталась, честно говоря.
– Выносливость сразу не приходит. Сила быстро растет, выносливость медленно, – успокоил друга Серега. – Ничего. Прогресс есть. Мне вот сейчас главное к бою подготовиться. Ща отдохну немного, подержишь мне мешок, ладно? Ногами еще поработаю.
– Не вопрос, подержу. Слушай… А тебе зачем столько выступать? Ну реально, каждую неделю бой, это ж безумие. Не отдыхаешь…
– Мне деньги нужны, – коротко отрезал Серега.
– Слушай, ну я одолжу тебе, сколько тебе там надо. Постепенно отдавать будешь, какие вопросы?
– Нее, Вик. Не пойдет. Мне много надо.
– Долги? – серьезно и коротко спросила Вика.
– Нет у меня никаких долгов. Сказал же, просто нужно. И как можно быстрее.
– Ладно, не хочешь – не говори. Просто на что? Вот что интересно. Точно не влип ты в историю какую-то?
– Клянусь, – очень серьезно ответил Серега, глядя Вике в глаза. – Клянусь, что нет. Мне не для себя. Нужно одному человеку помочь. И все, не спрашивай меня об этом больше.
– Добро. Ну что, давай работай по мешку.
Вика обняла мешок, чтобы его не раскачивало, подставив одну его сторону под удары Сереги, а тот снял кроссовки, носки и встал в свободную стойку. Серега наносил удары последовательно – лоу-кик, по корпусу сбоку и в голову – четко подъемом ноги. Удары получались хлесткие, мощные, Вику аж покачивало вместе с мешком. Пот лился с Сереги градом, но казалось, что он совершенно не устал. Он и не чувствовал усталости, хотя понимал, что тренировка была мощной, объемной. Но к середине он, что называется, вработался и сейчас был готов хоть две таких же тренировки провести. Это ощущение было обманчивым, он знал об этом и не собирался истощать возможности организма. Поменяв ногу и отработав такую же серию по другой стороне мешка, он поблагодарил друга за помощь, подхватил кроссовки с носками и босиком пошел вместе с Викой домой. Больше всего хотелось в душ, потом досыта попить, и можно было обедать.
Уже войдя в подъезд они учуяли аппетитный запах жареной курицы, перебивавший даже неизменную подъездную вонь. А еще была слышна музыка, и довольно громкая – верный знак того, что Саня забухал. Если его не одергивали, музыку он включал очень громко, а напившись, иногда начинал подпевать. Маша одернуть его не могла, значит, придется Вике. Серега в препирательствах никогда не участвовал. Он молча брал свои продукты из холодильника, разогревал в микроволновке и шел к себе в комнату есть. Посуду за собой тоже всегда мыл сам и ни к какой другой утвари в доме не прикасался. В общем, полезный дурачок, как называл его Саня. Войдя в прихожую, они смогли разобрать слова песни, которая звучала с кухни через колонки. Базарный женский голос задорно выкрикивал слова:
Следачок, следачок крутит-вертит как волчок,
Все пугает шконочкой, шмонает под юбчоночкой.
Издевается, упырь, над молодой девчоночкой.
Чухает следак мне: «Признавайся, девочка».
Я в слезах ему в ответ от стыда горю…
За столом, опершись на него локтями, в одних трусах сидел Саня, в сигаретном дыму, расталкивал тарелки с объедками и очистками, расчищал место, чтобы получше уместить локти. Его загорелое лицо было бледноватым – верный признак, что бухнул он уже хорошо. Со своими бессмысленными глазами, жестким ежиком на голове и худыми руками он сейчас напоминал зэка, только что откинувшегося с зоны. Маша стояла у плиты, где в духовке готовилась курица, а она, чтобы не терять времени, жарила котлеты. Серега сразу же пошел в ванную мыться, а Вика, сняв в прихожей кроссовки, вошла на кухню и громко потребовала:
– Выключи это говно!
– Оох ты ебать-колотить, спортсмены пожаловали! – заорал Саня, который, судя по всему, был уже совершенно невменяем. – Физкульт-привет! – И он изобразил левой рукой пионерский салют.
– Я сказала, выключи эту хуйню!
– Понял, понял, – поднял вверх обе ладони Саня и потянулся к ноутбуку. – Против Joy Division ничего не имеете?
– Да насрать вообще, – ответила Вика.
Саня переключил музыку, и резкие ноты пластиковой аранжировки сменились знакомым альбомом Unknown Pleasures.
– Ну, не скажи, Вика! Это эпохальный альбом. Я б даже сказал, шедевральный. После всего этого сраного арт-рока простые парни с рабочих окраин утерли нос всем этим пижонам и эстетам в стильных рубашечках. Потому что играли музыку собственно без музыки. Но зато умели сказать главное. Это не музыка ради музыки, не какой-то там арт. Это самое настоящее, что вообще тогда могли сделать.
– Я счастлива. Я в душ, – сказала Вика, увидев, что Серега уже вышел и теперь шел к холодильнику за своей едой.
– Вы ничего не понимаете! – орал Саня. – Это манифест бунта… Пульс поколения, в конце концов.
Не обращая на него никакого внимания, Серега спокойно открыл холодильник, достал из контейнера отварные куриные грудки без соли, из другого взял рис, положил на тарелку, поставил в микроволновку на две минуты.
– Вот кто сейчас так сыграет, – орал Саня неизвестно кому, поскольку Вика уже ушла в ванную. – Да никто не сыграет! Правда, Машка? Ты что скажешь?
Маша выключила конфорку под сковородой с котлетами, проверила, готова ли картошка, слила воду в раковину, вытерла руки засаленным полотенцем неопределимого цвета, села к столу, закурила сигарету, глотнула из бутылки вина.
– Мне всегда его очень жалко. Я слышу, как он умирает, – сказала она, глядя в окно.
– Кого? – вытаращился на нее Саня.
– Кертиса.
– Иэн Кертис умер у тебя на глазах! – заорал Саня. – Да похуй ваще, все там будем.
– Конечно, – спокойно ответила Маша. – Только его помнить будут еще сто лет, а тебя никогда.
– И это говорит мне признанный деятель культуры! Божечки-кошечки, куда ж деваться-то? Ты когда на работу устроишься, скажи мне!
– Не волнуйся, – ответила Маша. – Я скоро уйду. Ты просто ничего написать уже не сможешь. Поэтому и злишься. А я на термене хоть сейчас сыграю. И это будет настоящая музыка. К термену ведь не просто так нельзя прикасаться. На нем играют не руками. На нем играют душой.
– Очнись, ебта! – заорал Саня. – Я в ближайшее время стену распишу! Стену!
– Конечно распишешь, – спокойно сказала Маша. – Стену расписать ты сможешь.
Микроволновка звякнула, Серега открыл дверцу, взял тарелку, достал из кухонного ящика вилку и ушел к себе.
Маша допила вино и пошла в большую комнату. Там она легла на диван и накрыла голову подушкой. Вика вышла из ванной, прошла на кухню, положила себе две котлеты и картошки и села к столу есть. Запивала минеральной водой. Быстро закончив трапезу, она удалилась в комнату вслед за Серегой. Там она включила рабочий телефон, который был указан на сайте интим-услуг, чтобы иметь возможность принимать звонки от клиентов, и устало рухнула на кровать. Для Вики сегодняшняя нагрузка была, пожалуй, еще тяжеловата. Серега уже лежал на своей кровати в домашних шортах. Лицо было совершенно спокойным, глаза закрыты, одна рука на животе, другая – вдоль тела. Грудь с идеально прорисованными мышцами, как будто кираса легионера, мерно поднималась и опускалась. Вечером ему предстояли легкая пробежка и потом работа со своим весом, общая физподготовка. Сейчас он спал глубоким заслуженным сном.
Глава четвертая
Оставшись на кухне один, Саня на некоторое время впал в пьяный ступор. Говорить было не с кем, да и не о чем, все разошлись. Он переключил музыку, устав от однообразия Joy Division, и поставил The Cure, альбом Pornography. Знакомая волна звука и растянутая партия гитары, будто магнитофон чуть потягивал пленку, расслабляла и уводила куда-то в прошлое, когда он впервые услышал этот альбом. Помнится, он тогда с пацанами сидел на какой-то квартире и нюхал бензин. Кажется, это было у Славика… Или нет… Да квартиры же в городе были у всех одинаковые – ковер на стене, телевизор, унитаз с металлическим бачком сверху и цепочкой для слива, крошечные ванные комнаты, тесные кухни… Это у тех, кто в отдельных квартирах жил, не в барачных коммуналках на окраине. А за окном был один и тот же пейзаж, один на всех – либо двор с вечно сидящими у подъезда бабками, либо улица, летом пыльная, зимой белая, по которой даже машины ездили редко.
Тишь да гладь. Почему тогда поставили в магнитофон именно эту кассету? Да просто валялись кучей на столе, стоял двухкассетник – кстати, признак достатка, – вот и воткнули. Кто-то еще, помнится, сказал, что кассета хреновая, пленку тянет, ролики забились. Никто не ответил, всем было до фонаря, все уже ловили глюки.
Вспомнил, как писал дипломную работу. Он видел работы выпускников, и его тогда очень раздражало, что студенты хитрили – специально писали в стиле 70-х, такими, как бы приглушенными цветами. Писали что угодно – батальные сцены, купальщиков, даже какую-то религиозную тематику, исторических персонажей, и все это было так приглушенно-стильно. Он понимал, зачем это делалось: цвета передать сложно. Непросто написать в реалистической манере человеческое тело. Или даже мертвую природу. Еще сложнее – светотень. А эта советская стилистика все сглаживала, нивелировала, да еще добавляла работе эдакого шарма, стиля, концептуальности. Мол, ничего не поделаешь, придется ставить «отлично», ведь перед вами новый Петров-Водкин, Серебрякова, Дейнека… Нужное подчеркнуть!
Он писал букет лилий в лунном свете, стоящий на подоконнике в старом графине. Однокурсники крутили пальцем у виска:
– Ну ты даешь! Да ведь это же адская работа. Грани графина нужно выписывать, а если ошибешься – все по новой, записать не удастся. Со светом этим лунным тоже не понятно как быть. Да и самое главное! Неужели ты не понимаешь, что прежде всего ждут изображения персонажей. То есть людей! А ты натюрморт собрался им показывать. Безумец…
Саня только усмехался и говорил:
– Ничего-ничего… Хотят орясину – я им покрупнее напишу, чтоб даже слепые увидели.
Узнав о его решении, руководитель отказался защищать работу. Он хорошо относился к Сане, но участвовать в явном провале и позориться совсем не хотел. Объяснил Сане все как есть, что, мол, дело табак, попросил еще раз пересмотреть выбор работы. Саня отказался. Он помнил тот разговор с руководителем в коридоре института, у двери кафедры.
Профессор развел руками и сказал, поджимая губы:
– Ну вот что. Учитывая вашу блестящую учебу и способности, могу обещать только одно. Оппонента вам подберу сам. Больше ничем помочь не могу. Глупо, Александр. Глупо! Пфф… натюрморт… На диплом…
Развернулся и ушел, чуть сутуля спину. Саня тогда испытал почти раскаяние за свой выбор – так старик был горько обижен. Но решения не поменял. Знал, что сможет написать хорошо. Знал, что получится. Но еще больше ему не хотелось встраиваться в эту тупую массу студентов-отличников, которые поняли правила игры и, мило улыбаясь, пишут откровенную халтуру, скрывая за концепцией лень или даже неспособность к живописи. Была бы его воля, отчислил бы половину курса без права восстановиться.
Комиссия спорила долго. Были и возражения по поводу размеров работы, что, дескать, натюрморт такого размера – это ерунда, не пишут такие натюрморты, что холст подходит для батальной сцены, а занят всего лишь букетом. Кто-то напирал на то, что игра светотени все же нивелирует недостатки выбора холста, и, в конце концов, не по размеру же мы будем оценивать картины, господа-товарищи! Прения прекратил оппонент, заявивший, что давно не видел такой работы со светом и что в свою коллекцию он эту работу, пожалуй что, взял бы. Хотя и крупновата, что есть, то есть. Сане со скрипом поставили «отлично» и посоветовали впредь, если он собирается оставаться в институте, таких работ не писать. Саня оставаться не собирался. Он почувствовал свою силу и всерьез думал зарабатывать живописью. Сколько было замыслов, сколько интересных идей. Некоторые он потом частично осуществил. Кому он только не предлагал свои работы – сочетание предельного, анатомического реализма и авангарда. Чего стоило одно только «Распятие» – женщина на кресте со вспоротым животом, от которого трубки кишечника переходили в провода клавиатур, на которых печатали офисные клерки. Идея оригинальностью не блистала, но дело-то было не в ней, а в реалистичности изображения каждой фигуры. Понимая, что нужен какой-то заработок, Саня работал грузчиком в сетевом магазине. На еду ему тратиться не приходилось, в зоне приемки всегда валялись горы просрочки, которую можно было есть без риска отравиться. Тогда он с удивлением обнаружил, что творог некоторых производителей может лежать даже вне холодильника значительно дольше срока годности, указанного на упаковке, и ничего с ним не сделается – месяц прошел, а он все как новенький. Другое дело, что вкуса такая пища не имела, но всегда было чем набить живот. А ночами в своей крохотной съемной однушке в области он писал. Писал вдохновенно и страстно. Работы копились, множились, но никто не хотел их покупать. Что-то брали на выставки, в галерею современного искусства на Якиманке.
Саня, затаив дыхание, ходил по галерее часами, наблюдал за реакцией на его работы. Люди подходили, цокали языком, кто-то восхищался, кто-то плевался.
В общем, реакция была. Спроса не было. В галерее можно было приобрести любую понравившуюся работу, об этом гласило объявление при входе, да все и так это знали. Его работы не покупал никто. Период выставки заканчивался, он приезжал в галерею, вызывал такси и вез картины обратно на съемную квартиру. За пьянку уволили с работы, но его это не расстроило. Пожалуй, он ждал этого – видеть все эти рожи было просто невыносимо. Стал брать случайные заказы и как-то жил, перебивался. Как прежде, ругался с хозяином квартиры за испачканный краской пол, переезжал, обживался на новом месте, потом на другом… Писать ему больше не хотелось.
На фоне всех этих воспоминаний слушать песню A Strange Day стало невыносимо, и он налил еще рюмку, добавил в большой стакан колы для запивки, открыл папку «Кунсткамера», перетащил в плеер композиции и запустил воспроизведение рандомно. Резкая однотонная синтезаторная мелодия повалила из колонок.
Саня ухмыльнулся, оскалив зубы, поднял рюмку и прорычал:
– Ну чё, бля… За русскую культуру! Не чокаясь!
Выпил и стал смаковать третью стадию опьянения, как он ее условно называл, когда после второй, оглушающей, ты еще немного посидел, и водка малость попустила, а ты накидываешь сверху – и хорошо!
Прыг-скок мандавошка, пусть почешется немножко
И подхватит сразу вшивую заразу.
Будет знать, как нос совать, честных девок оскорблять.
Он поднялся, закурил сигарету, жадно втянул дым, выпустил носом, поглядел в мутное окно. Отодвинул стол, от чего зазвенели стаканы и чашки, двинулся в большую комнату, подошел к Маше, стал будить ее.
– Слышь, – тряс он ее за бедро, – давай по-быстрому.
Неизвестно, спала Маша или нет. Она убрала подушку с головы, молча сняла футболку и стянула джинсы и трусики, встала коленями на диван, руками оперлась о шаткую спинку. Саня снял трусы, стал шлепать вялым членом Маше по ягодицам, мять рукой ее грудь. Через некоторое время член отвердел, хотя и не полностью, и Саня попытался ввести его в совершенно сухое влагалище. Член не шел и стал немного опадать. Маша смочила слюной пальцы, провела по внутренним половым губам, смочила еще и еще провела. Теперь член вошел свободно, и Саня задвигался, стараясь при этом, чтобы не скрипел диван: этот звук его раздражал и от него пропадала эрекция. Маша не издавала ни звука. Ее черные волосы упали на одну сторону, глаза смотрели в стену.
Почти дойдя до кульминации, Саня прохрипел:
– Давай в ротик, хорошая моя.
Маша спокойно развернулась, села на диван, взяла в рот член и сделала несколько поступательных движений. Саня кончил, держа ее левой рукой за волосы. Маша тут же встала, пошла в ванную, выплюнула сперму в раковину, смыла водой. Прошла на кухню, открыла холодильник, достала третью, последнюю бутылку вина:
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71134894?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Алексей Волков
Modern prose (flauberium)
В один из майских дней он неожиданно понимает, что не только не хочет, но и не может больше совершать привычный для воскресных дней ритуал: ехать в магазин, делать покупки, тащить на свой этаж, раскладывать по полкам холодильника… И эта мелкая «невмогота» вдруг заставляет его пересмотреть всю свою жизнь. Он расстается с женой – надоела бессмысленность брака. Прощается с первой любовью – юность не воскресить. Порывает с друзьями – эти взрослые дядьки чужды и враждебны. Он подвергает ревизии самого себя – и не может понять, кто он… В поисках экзистенциальных ответов отправляется в Крым. И получает… новый вопрос.
Герои этой книги находятся в точке, когда необходим новый выбор, выбор, чтобы жизнь перестала быть похожей на трамвайную колею.
Алексей Волков
Услышать сердце
Бывшие
Глава первая
Саня проснулся и вместе с головной болью ощутил сильную, почти мучительную эрекцию. Потом он почувствовал запах дома. Этот запах, который невозможно было ничем вывести и вместе с тем невозможно было как-то определить одним словом – Саня не мог к нему привыкнуть, принюхаться. Даже сейчас, с сильного похмелья, выкурив бесчисленное количество сигарет накануне, он не мог не ощутить эту отвратительную вонь. Он оглядел комнату, полностью освещенную светом из окна в рассохшихся деревянных рамах с облупившейся, завернувшейся и вспученной краской. Когда-то она была белой, сейчас стала желтовато-серой. Услышал птиц за окном и понял, что проснулся не так уж поздно. По его ощущениям было не более десяти утра. Около одиннадцати птицы петь переставали, и тогда более отчетливо солировал шум проезжающих поездов. Он оглядел комнату, увидел, что Маша спит на диване, накрывшись кучей какого-то тряпья, и хрипло позвал: «Мааш…» Та не ответила и не пошевелилась. «Суки ебаные, блядь, дармоеды…» – обругал про себя Саня всех обитателей дома, но особенно это относилось к Маше. Сейчас она его раздражала сильнее остальных. Он хотел, чтобы она встала, подошла к нему, сделала бы по-быстрому минет. Ну хотя бы потрахалась, а впрочем, трахаться ему было сейчас лень. Вместо этого Маша лежала бесполезным мешком под своими тряпками, а значит, ее придется будить. А значит, пока она будет ныть и мычать спросонья, эрекция пропадет и вот того самого утреннего кайфового слива не получится. «Тварь, блядь!» – подумал Саня. От откинул одеяло, встал с низкого самодельного двуспального топчана из толстых досок, служившего ему кроватью, и эрекция тотчас же пропала. Впрочем, злился он не только из-за того, что не удалось потрахаться с утра. Ему до чертиков не хотелось ехать устраиваться на работу.
А между тем ехать было необходимо. Деньги закончились еще вчера, когда он купил очередную бутылку водки, осталась только самая малость – на проезд и на сигареты, так что на запивку и пиво он уже занимал у Вики. Он знал, что Вика не отличалась крохоборством, что она не будет заморачиваться на такие мелочи, но помнил и о вспыльчивом нраве этого «трансформера», как называл про себя соседку. Так что ехать было нужно. «Ехать нужно…» – повторил про себя Саня, оглядел комнату, хотя со вчерашнего дня она не поменялась, и уставился в окно, частично занавешенное рваным хозяйским тюлем, тоже желто-коричневым от времени, где прямо в стекла лепились кусты то ли черемухи, то ли жасмина, Саня не разбирался. Одним словом, росли какие-то кусты, которые только что отцвели, сбросили огромные белые шапки, а заодно перестали наполнять дом удушливым сладким ароматом, который, пожалуй, был еще хуже, чем неизменная домашняя вонь. Стоя босиком на отполированном тысячами ступней и подошв дощатом полу, с которого практически полностью сошла темно-кирпичного цвета краска, Саня развернулся и еще раз оглядел комнату. На пробуждение Маши он теперь не надеялся, к тому же пора было браться за дела – найти мобильник, одеться, позавтракать, если повезет, хотя вот как раз на это надеяться вряд ли стоило. Комната была довольно просторной, проходной, то есть входной двери не имела, переходила сразу в коридор, из которого, опять же без всяких дверей, можно было выйти в прихожую, на кухню или пройти в ванную, где также был туалет. Стены были оклеены какими-то древними желтыми обоями с множеством разводов.
Сверху обои почти все отклеились, по стенам были потеки – следы то ли протечек кровли, то ли соседи сверху топили. На цепочке с потолка свисала советская люстра в три плафона в виде каких-то жутких цветков.
Половина комнаты была застелена ковром, вытертым практически так же, как и пол, истончившимся, частично вросшим в него. У стены стоял пухлый диван с торчащими местами нитками обивки. Напротив дивана был журнальный столик из ДСП, который Маша приперла с помойки. Одной ножки у столика не было, и ее заменяла банка из-под краски, найденная, кажется, в ванной. На столике стояли ноутбук, довольно приличные колонки, переполненная окурками пепельница, валялись пивные крышки, почерневшая фольга, трубочки для курения гашиша, какие-то журналы. Вдоль стены, напротив окна, плотно составленные вместе, стояли два стула. Кажется, такие стулья раньше называли венскими, Саня не мог точно вспомнить. Сидеть на них было нельзя, они тут же грозили сложиться, чинить их никто не собирался, а выбрасывать хозяйскую мебель запрещалось. Да и не мешали они никому. Рядом со стульями стоял старый шифоньер. В угол была задвинута древняя тумбочка с двумя ящиками, а на ней – пузатый телевизор, который ни разу никто не пытался включить. Одна дверь в комнате все-таки была. Она вела в другую комнату, поменьше, где жили Вика и Серега.
Саня поискал глазами джинсы. Они лежали на полу, возле топчана, вместе с футболкой. Он помнил, что собеседование предстоит непростое, а значит, одеться нужно соответственно. Как ни странно, разговор с Лешей Крутицким, то ли галерейщиком, то ли продюсером, то ли промоутером – черт его разберет, – Саня помнил достаточно отчетливо. Хотя в тот вечер выпил немало, а главное – намешал. Вследствие этого все, что было потом, помнил уже фрагментами. Впрочем, это как раз было малоинтересно. Обычный вечер в клубе «Край», что там может быть нового? Клуб этот находился в Москве, на Спартаковской площади, был создан из бывшего бомбоубежища, что всячески подчеркивалось владельцами. Там всегда было уютно и тепло, музыка играла не очень громко, а главное – можно было встретиться с интересными и полезными людьми. Так говорили завсегдатаи клуба, которые приходили туда пообщаться по работе, отдохнуть, выпить, подцепить девчонку – в общем, совместить приятное с полезным. Саня ходил туда исключительно бухать и смотреть кино. В клубе был зал, где показывали новые авангардные работы. Помещение для просмотра было оформлено как зал суда. Имелась даже клетка для подсудимых, разумеется, всегда пустовавшая, если не считать трех манекенов с мешками на головах, имитирующих висельников.
Так называемую богемную тусовку Саня презирал. Здесь каждый мнил себя по меньшей мере Дали, хотя среди художников хорошим тоном было именно Дали ругать, мол, «его и художником назвать нельзя». Саня ненавидел подобные рассуждения. Дали умел рисовать. Этого уже вполне достаточно чтобы называться художником, полагал Саня. А в сочетании с тем, что Дали насоздавал, да еще какой интерес привлек к своим работам… «Тупые бездари! Ебучие ублюдки. Выто что создали? Вас-то кто знает? Кто вашу мазню хоть раз купил? Гении непризнанные, блядь», – думал он про коллег по цеху. Да и не коллеги они ему были. А впрочем, его работы тоже никто покупать не спешил, и Саня зарабатывал последние два года случайными заказами – расписывал мелкие клубы, выполнял небольшие дизайнерские проекты для рекламных газетенок, благо ноутбук пока тянул софт, один раз даже оформлял свадьбу. А вот кино любил, был знаком с многими режиссерами и актерами, частенько выпивал с ними, и если к художникам он относился с презрением, смешанным с брезгливостью, то авангардных киношников действительно любил. Понятное дело, что фильмы в большинстве своем были полным дерьмом. Но некоторые поражали Саню тем, что при минимальных технических средствах смотрелись они не хуже европейского авангардного кино.
В тот вечер, четыре дня назад, после просмотра очередного фильма, когда даже самая искушенная публика ожидаемо стала покидать кинозал и потянулась на танцпол и в бар, при выходе с сеанса его поймал Крутицкий. Одет он был, как всегда, в новое. Поговаривали, что никто ни разу не видел Крутицкого в одной и той же одежде. Саня знал его секрет: Леша вращался много где, в том числе и на Мосфильме, поэтому мог одолжить на вечер хоть костюм мушкетера, хоть робу разнорабочего. В тот день Леша появился в желтой тройке и с тросточкой. Саню каждый раз передергивало от позерства Крутицкого, его дешевых понтов, рассказов про какие-то вернисажи, на которых тот, скорее всего, не был, про жизнь обитателей Рублевки, с которыми он тоже, пожалуй, никак не мог быть знаком. Но как раз в тот вечер все это Сане пришлось выслушать. Причин было две. Первая, и самая весомая: Крутицкий был в хорошем настроении и угощал. Выпить на халяву Саня любил и никогда не упускал случая, даже если компания была самая мерзкая. Вторая, в которой Саня малодушно сам себе не признавался, заключалась в том, что Крутицкий мог дать наводку на какую-нибудь работу. К слову сказать, ту самую свадьбу Сане подбросил именно он, Крутицкий, как бы невзначай обмолвившись, что вот, дескать, какие-то чудаки надумали жениться и хотят украсить зал в вампирском стиле. Да, мол, пошлятина жуткая, но если заинтересуешься… Однако напрямую спрашивать о работе Крутицкого было нельзя. Если кто-то обращался к нему с прямым вопросом: «Есть ли какая работа на примете?», а уж тем более если начинал жаловаться на безденежье или жизненные трудности, Крутицкий напускал на себя скучающий вид и начинал рассуждать о том, что деньги вообще не главное, а работой по идее можно назвать что угодно. Саня вспомнил случай, когда вот так же в «Краю» к Крутицкому обратился один паренек в косухе и со значком анархии на цепочке. Парень спросил, нет ли у Леши какой работы, говорил, что мол, вообще он барабанщик, но сейчас взялся бы за что угодно, так как с финансами швах. Крутицкий долго философствовал о тщете бытия и закончил свои речи такими словами: «И вообще… Как там у вашего кумира… Только на душе шрамы в три ряда от такой простой работы жить. Так что работа есть всегда. У всех и у каждого. Так-то». При этом он небрежно поигрывал значком анархии на шее парнишки. В этот момент Саня отчетливо представлял, как втыкает пидору вилку в глаз и проворачивает ее. Его тошнило от этого надутого ничтожества, от его плоских шуточек, вечной ироничной полуулыбки, скучающего вида, но главное – от того, что все это было фальшиво от начала до конца. И при этом с Крутицким общались. За глаза гадости, конечно, говорили. Но не больше, чем о ком-нибудь другом. Саня не мог понять, отчего так. Размышляя о том, как бы лучше вывести предстоящий разговор на тему работы, Саня с поддельным интересом высушивал рассказ Леши про какую-то Леночку, которая возомнила себя звездой и не приехала на съемки любительского фильма в промзону, что ей бы вообще режиссеру руки целовать за то, что тот на нее внимание обратил, что она не понимает, как работает система, что такое вообще арт-тусовка, и что, находясь на таком уровне, никак нельзя позволять себе капризничать, ведь авангардное сообщество – вещь в себе, на каналы сбыта выходят единицы, да и большинству они даже не нужны, эти самые каналы, вот в чем штука-то, и ни в коем случае не стоит за это кого-то там осуждать, напротив, речь тут скорее идет о своего рода подвижничестве…
Они сидели в баре, пили водку, которую Крутицкий заказывал у бармена не иначе как: «Милейший, повторите нам, будьте любезны». Бармен наливал, и они продолжали беседу, вернее, Крутицкий продолжал монолог, в который Саня изредка вставлял замечания или междометия, чтобы у Леши не сложилось впечатление, будто рассказ его неинтересен. Бар был оформлен под уголок полярников. На бетонных стенах, крашенных серой краской, висели унты, какая-то огромная шапка, на стене была карта Северного полюса с обозначениями мест зимовок. На деревянных полках за спиной бармена среди прочего антиквариата стояли транзисторный приемник, примус, мятый жестяной чайник, а вся стена была оклеена пожелтевшими газетами с заголовками об экспедициях на полюс холода и фотографиями героев-полярников. На потолке висела, покачиваясь, довольно крупная модель аэроплана. Публика вокруг сидела пестрая – художники, музыканты, поэты, артисты, режиссеры и просто знакомые знакомых, пришедшие посмотреть кино или просто выпить в кругу своих – кто у стойки бара, кто на диванчиках с небольшими столиками, – сидели, курили, выпивали, смеялись, благо музыка здесь никогда не играла громко. Эта часть клуба была предназначена для задушевного разговора под рюмочку-другую.
– Дааа, не все еще врубились в суть прогресса, – ответил Саня цитатой, которая в данном случае могла означать вообще что угодно, предоставляя Крутицкому самому решать, какого собеседник мнения по теме беседы.
Вообще разговоры с Крутицким всегда были своего рода ребусом или скорее карточной игрой, вроде преферанса, но в котором никогда нельзя быть точно уверенным в правилах. Неизвестно, понравилась ли Крутицкому цитата, или подействовала выпитая водка, или же он просто был сегодня в необычайно хорошем настроении, но он театрально расхохотался, откинувшись на стойку, и даже хлопнул Саню по плечу как старого приятеля. Саню начало мутить.
– Именно! Именно! – крикнул Крутицкий, широко улыбаясь и показывая на Саню пальцем. – Именно это я и пытаюсь донести до масс. Но массы, – тут он обвел рукой вокруг, как бы обращаясь к невидимому залу, чем привлек-таки к себе внимание двух-трех сидящих на диванах, – массы глухи к слову разума, да-с! Сей факт неопровержим и вечен.
– Аминь, – мрачно подытожил Саня, собираясь уже было пойти отлить, а заодно и отдохнуть от такого блестящего собеседника.
Но тут как раз Крутицкий сам неожиданно завел речь о работе.
– Кстати, – сказал он, – ты ж у нас художник?
– Да вроде с утра был, – ответил Саня.
– Ну да, ну да, и в отличие от большинства даже с образованием.
– Что есть, то есть, – кривлялся Саня, кивая головой, как китайский болванчик. – Суриковский изволил оканчивать.
– Оооо, – затрубил Крутицкий, воздев руки, – ну тогда пардону просим. Ничего что мы тута рядом посидим с такими-то господами? Хахаха!
Отсмеявшись, он поправил галстук, откашлялся и начал говорить с большими паузами, то и дело закусывая губу, закатывая глаза в потолок – в общем, всеми способами пытался обозначить, что дело весьма серьезное и даже деликатное:
– Слуушай… Тут, в общем, есть один заказец… Если ты сейчас не занят, конечно… Заказец, пони-машь, интереесный, но, сука, сложный. Одним словом, нужно расписать стену в актовом зале церковноприходской школы.
Тут Саня не выдержал и сам захохотал, но вполне искренне. Хохотал и Крутицкий, и на этот раз уж без притворства.
– Ну, экзотика, конечно… – сказал Саня, все еще смеясь. – А чем она, собственно, сложная? Ну, я в том смысле, что я ж художник, могу что хочешь нарисовать. Или они там прямо иконы по всем канонам писать собрались? Так вынужден их разочаровать, такой заказ они просто не потянут. Нет, я понимаю, что попы ребята не бедные, но никто таких бабок какой-то там вонючей школе не даст. Не тот уровень.
– Да нее, – отмахнулся Крутицкий. – Никаких фресок там, конечно, писать не надо, но стена там большая, а главное… Главное – не стена, а сам заказчик.
– То есть поп, – кивнул головой Саня.
– Да, – признался Крутицкий и тоже мотнул головой, отчего даже отклеилась и упала ему на лоб прядь залаченных волос. Поправив прическу, он продолжал: – Понимаешь, он уж больно переборчив. Забраковал уже троих. Нечестивые в сердцах своих! О как! – Крутицкий поднял вверх палец.
«Вот ведь оно как обернулось, – с усмешкой подумал Саня. – Оказалось, что это не ты мне, а я тебе нужен. Ха! Смешно… Крепко, видать, тебя этот поп за яйца взял. Или денег много обещал за поиск исполнителя. Хотя… Это как раз вряд ли. Слишком много расходов. А попы, как известно, народ жадный. Как же ты с ним подвязан, тварь? Эх, узнать бы. Много бы отдал за это. Уж больно интересно. Ну давай-давай… Умасливай меня теперь, гнида. Сука, хуйнуть бы тебя разок об стойку твоим сытым ебальничком. Мразота, блядь!»
– Ты вот что… – продолжал Крутицкий. – В джинсах туда не ходи. Найди что-то поприличнее. Ну и это… Помнишь, у тебя такая кофта есть… Типа как рубище. Блаженны нищие духом, ха-ха-ха… Ооой, не могу. Ну так вот, надень хоть ее. И крест, крест обязательно! – Он опять поднял палец вверх.
– Ладно, соображу что-нибудь. Ехать-то куда?
– В Хотьково, под Сергиев Посад.
– Нормально. Моя ветка как раз. По прямой остановок семь, что ли. Ну а когда?
– Слууушай… – Крутицкий почесал подбородок. – Давай через два-три дня. Раньше не надо. Просто приезжай днем, часиков в двенадцать. Ну, подождать придется, может быть. У них там занятия же. Кружки и секции, как говорится.
– Метание кадила? – криво усмехнулся Саня.
– Да-да. Что-то типа того. Ну и давай там, держись поскромнее, очи долу, так и так, раб божий прибыл для исполнения великой миссии…
– Ладно, соображу как-нибудь. Денег сколько? – спросил Саня напрямую, окончательно осмелев.
– А вот про деньги сам с ним будешь толковать, я не в курсе. Он какую-то лажу гонит, что, типа, дело божье, тоси-боси…
– Эээ… нет. В пизду! – Саня выставил вперед ладонь. – За такую работу я, во-первых, попрошу предоплату, ну, хотя бы чтоб краски купить. И ценник будет нешуточный, пусть на халяву даже не рассчитывает. А во-вторых…
Крутицкий наклонил голову набок и скривился:
– Да нормально все будет, не гони. Есть там бабло. Ты, главное, кастинг пройди.
– Ну, что ж… – Саня красноречиво показал на пустую рюмку. – Тогда за успех!
– Уважаемый! По-вто-ри-те нам, сильвупле.
Это был тот самый вечер, остаток которого Саня не запомнил. Крутицкий куда-то растворился, потом был танцпол, где Саня лапал какую-то готического вида девчонку, еще с кем-то пил из горла вино, кто-то кричал «Да здравствует Пол Пот!», подставив раскрасневшуюся рожу под мелькание стробоскопа, кого-то в итоге вывели проветриться, и утро Саня встретил на своем топчане, в порванной футболке и в джинсах. Остальные два дня он много пил, предвкушая скорый аванс, напившись, трахал Машу, но как и в каких позах – толком вспомнить не мог. Иногда не дотрахивал и засыпал, не кончив. А сегодня нужно было ехать устраиваться на работу…
Он доковылял до ванной, открыл обшарпанную дверь, тоскливо посмотрел на газовую колонку и понял, что, если ждать, пока нагреется вода, приедет он на место только к середине дня или ближе к вечеру. В голове стучалось привычное похмелье, голова болела ровно, но боль не была нестерпимой. Хуже было, что лечебную бутылку пива ему сегодня выпить не удастся. По крайней мере, до того, как он пройдет или провалит собеседование. У Маши где-то были таблетки, но будить ее сейчас и требовать их – дело бесполезное, только время потратит. Поэтому Саня кое-как почистил зубы, даже не включив в ванной свет, с ненавистью сплюнул в раковину, прополоскал рот холодной водой с железистой вонью и пошел обыскивать холодильник. На полку Сереги он не заглядывал. Там аккуратно по контейнерам была разложена его еда. «Спортсмен, сука, дебил, – подумал Саня. – Ну чисто ебнутый же, ну наглухо отбитый…» В дверце обнаружилась колбаса, а на столе, среди крошек, сигаретного пепла, немытых чашек с остатками кофе и колбасных очисток, лежал тронутый плесенью батон. Саня отломил горбушку, брезгливо осмотрел ее, счистил ногтями зеленое пятнышко и зажевал вместе с колбасой. Ножа он не нашел, кусал прямо от колбасного батона. Чистой чашки тоже не нашлось, поэтому он запил холодной кипяченой водой из чайника и, жуя на ходу, отправился подбирать одежду.
Саня подошёл к шифоньеру, открыл скрипучую дверцу и стал рыться в куче своей одежды. «Рубище» обнаружилось под грудой прочих кофт, свитеров, футболок и толстовок. Штаны он выбрал льняные, нейтрального бежевого цвета. Креста у него не было, но этот вопрос он уже продумал – купит на привокзальной площади в ларьке прессы, там чего только не бывает. Закончив со сборами, Саня подхватил свой тощий рюкзак из обрезков кожзама, проверил деньги в бумажнике, налил на кухне в пластиковую бутылку воды из чайника и вышел из дома. Как только он оказался за порогом, день брызнул ему в глаза ярким светом, и Саня пожалел, что не взял темные очки. В доме было постоянно темновато, даже если за окном было яркое солнце, как сейчас. Вечером, когда зажигалки электричество, полумрак тоже не рассеивался. Даже если все лампы горели исправно. Даже несмотря на то, что потолки были невысокие. Дом как будто сам собой поглощал свет. Углы были вечно тёмными. Пятно света кое-как выхватывало середину комнаты или кухни, но все остальное тонуло в пыльном мраке.
Эту квартиру Саня снял случайно, познакомившись с хозяином в электричке из Москвы. Саня был тогда прилично пьян, ехал с дня рождения знакомого художника, которого презирал и считал даже хуже чем бездарностью – посредственностью. Старичок сидел напротив с совершенно прямой спиной, шамкал что-то про себя, как будто вёл разговор с кем-то видимым только ему. Когда поезд останавливался, становилось слышно, как старичок повторяет одну и ту же присказку: «Вот так… так… Вот так… так…» При этом старичок светло и глупо улыбался, глядя в пространство. Саня поглядывал на него с пьяным глумливым превосходством, пил из горла пиво в полуторалитровой бутылке и периодически отрыгивал.
– Где живешь-то? – обратился к нему старичок.
– Чёёё? – прищурил пьяные глаза Саня.
– Да квартиру сдать хочу… Не дорого. Всего десь тыш.
– Аа… Ну сдавай, – ответил Саня равнодушно и сделал ещё глоток пива.
– Так я может тебе сдам.
– У меня есть.
– Где?
– Ну, в Софрино. Слышь, старый, чё те надо? Тебя ебет вообще, где я, что я?
– Так у меня всяко дешевле будет. И до Москвы ближе, – продолжал старичок как ни в чем не бывало, будто они уже давно обсуждали вопрос съёма жилья.
– Слышь, чудик! Ты с чего взял, что мне квартира нужна?
– Ну, не нужна – так и не надо, – отвечал старичок, светло улыбаясь. – А то вон следующая как раз Пушкино. Вышел бы со мной, поглядел бы. А нет, так и что ж… Десь тыш… всего ничего. Всего ничего. Вот так… так… Так и идёт… Так и идёт…
Собеседник был явно с приветом. Но Саня, вместо того чтобы отмахнуться, вдруг задумался, а не выйти ли действительно со старичком на следующей. К тому же ему давно хотелось помочиться, и до Софрино он боялся не доехать. Справлять нужду между вагонами было неудобно, да и на патруль можно было нарваться, бывают такие совпадения. Поэтому он принял странное предложение незнакомого старичка сойти в Пушкино и пойти смотреть квартиру в первом часу ночи. Они вышли на платформу. Майский вечер после дождя окунул Саню в прохладную сырость. Он поежился и накинул капюшон балахона, сунул руки в карманы, а бутылку взял под мышку и, чуть ссутулившись, проследовал за старичком вниз по лесенке с выбитой бетонной крошкой ступеней. Сойдя с лесенки, он свернул с асфальтированной дорожки и отлил в заросли крапивы. Старичок терпеливо ждал, стоял в белом свете станционного фонаря, смотрел куда-то в темноту, улыбаясь все той же бессмысленной светлой улыбкой. Они прошли мимо автобусного круга, свернули в какой-то проулок, где с одной стороны были задворки торговых рядов с разбитыми паллетами, пустыми бутылками, остатками размокшей картонной тары и прочим мусором, а с другой – забор с колючей проволокой поверх него. Старичок шёл, уверенно ступая в грязь толстыми подошвами своих ботинок, нимало не смущаясь тем, что его плотные брюки в ёлочку становились все грязнее. Пиджак на нем был от другого костюма, чёрный, с засаленными рукавами, а рубашка тёплая, байковая, в красную клетку. На плече у старичка был коричневый ученический ранец с надписью «Спорт». Он шёл впереди знакомой дорогой, не оглядываясь на Саню, временами что-то бормотал, иногда запрокидывал голову в небо, помахивал свободной рукой и, наверное, не переставал улыбаться своей идиотской улыбкой. Они несколько раз сворачивали, вышли уже на окраину посёлка, и Саня было подумал, что дело может окончиться ночёвкой на улице. С какой радости он вообще поперся с этим полоумным дедом смотреть какую-то квартиру? Сейчас окажется, что никакой квартиры нет, на электричку он не успеет – и что? На автовокзале спать на скамейке?
– Слышь, старый, – окликнул Саня деда. – Ты куда ведешь-то? Где твоя квартира?
– А уже пришли, пришли… – запел дед.
Саня понял, что дело плохо, поскольку поблизости никакого жилья заметно не было. Они шли мимо двухэтажных выселенных домов, похожих на старые дачи. В некоторых были даже веранды. Ни одно окно не светились, стекла были пыльные, входные двери подъездов без ручек, давно и наглухо забитые. Однако дед свернул к одному из этих домов, прошёл мимо подъезда, обогнул ветхое строение и по заросшей травой, едва набитой тропинке вывел Саню к следующему дому, почти такому же – в два этажа, с совершенно темными окнами…
– Вот и дошли, дошли, – тонко-скрипуче пел дед, роясь в сумке.
Он достал ключ, отпер дверь подъезда, и они вошли внутрь. Дед привычным движением поднял вверх правую руку и щёлкнул выключателем. Подъезд осветился тусклой лампочкой. Перед ними была узкая лестница в три ступени, вход в квартиру с лестничной площадки. Ещё был второй этаж. Дом был совершенно глух и мёртв. В застоявшемся воздухе пахло сырой старой штукатуркой, плесенью. Дед поднялся по ступенькам, стуча своими толстыми подошвами, и отпер деревянную дверь квартиры. Вошёл, включил свет. Саня стоял у открытой подъездной двери, наблюдал как пространство перед ним постепенно освещается тусклыми лампами – сперва подъезд, потом чрево квартиры. Дед же между тем уже исчез в прихожей и, видимо, прошел дальше в комнату. Саня поднялся в квартиру. Уже в прихожей стало ясно, что в квартире не живут много лет. Нижняя часть овального зеркала в прихожей откололась и исчезла, демонстрируя рассохшееся деревянное основание. Крючки для одежды были пусты. Цвет обоев было сложно угадать, так как местами никаких обоев не было и торчали потрескавшиеся шматы штукатурки, а где они обвалились – тонкий деревянный штукатурный каркас ромбиками. Остатки обоев были засалены тысячами прикосновений, и сквозь тёмный цвет поступали какие-то завитки узоров. Пол был весь дощатый, со слезшей краской в тех местах, где больше ходили. Плинтусы были частично выломаны, и в этих местах у стен зияли отверстые щели. А дед уже гремел чем-то в ванной, и когда Саня заглянул туда, увидел в руках у старика спички. Перед ним была газовая колонка, которую дед и собирался разжечь.
– Ну вот и лааадушки, вот и хорошо… Вот так колонку растопишь, водичка горячая будет… – пищал старик. – А ты, пожалуй, прям тут и оставайся, – продолжал хозяин, показывая на низкий топчан в большой комнате. – А за деньгами я скоро зайду…
Вот те раз… Вот оно как… Не было ни рубля, да вдруг алтын. Вот так… так…
– Так, погоди, – перебил это надтреснутое пение Саня. – Тебя как звать хоть? Да и телефонами надо обменяться для начала.
– Нету у меня телефона, сыночек, не понимаю я в них. А звать как? Зови «отец». Держи-тка ключики. – И старик отдал Сане два ключа на чёрном обувном шнурке – один от подъезда, другой от квартиры.
Не говоря больше ни слова и не прощаясь, старик вышел в подъезд, что-то подвывая себе под нос. Шаги его подошв постучали в подъезде и смолкли, как только он вышел на улицу. Саня сделал большой глоток из бутылки, отметив про себя, что от произошедшего начал немного трезветь. Слабо дернулась было у него мысль метнуться обратно на станцию, доехать до Софрино, а уж наутро обдумать все основательно. Но суетиться ему не хотелось. К тому же пиво, которым он с таким удовольствием лакировал выпитый на дне рождения виски, было взять больше негде, и он просто молча лёг на синеватую вытертую обивку топчана без всякого белья. Уснул он мгновенно. А через несколько дней, когда Саня перевез вещи с квартиры в Софрино, «отец» действительно явился к нему утром и взял оговоренные десять тысяч.
Саня вышел во двор, закурил сигарету и пошел по проторенной тропинке к станции. Птицы уже смолкли, и кругом стояла оглушающая нехорошая тишина. В этом районе, где стояли выселенные бараки, не было ни души. Даже бездомные собаки не забредали сюда, поскольку поживиться здесь было нечем. Бараков разной степени сохранности здесь всего было пять. Два из них почти полностью завалились на бок. Стены перекосились, оконные рамы грозили вывалиться, крыша рухнула внутрь. Три других дома были чуть в лучшем состоянии, включая и тот, в котором жил Саня.
Как и все остальные, этот дом был двухэтажным, но дверь верхней квартиры была заколочена давным-давно. При желании, наверное, ее можно было взломать, но ни у кого такого желания не возникало. Не было и необходимых инструментов. Вся территория, на которой стояли эти пять домов, находилась в низинке, и вокруг домов были заросли крапивы, репейника, лопухов, конского щавеля, высокой некошеной травы… На дорогу выводила тропа. С другой стороны к домам был автомобильный подъезд, но сейчас там была брошенная стройка, вся заросшая сорняками и кустами. Строительство не велось уже несколько лет, и бетонные плиты, завезенные для выкладки фундамента, тонули в свежей зелени рябин, кленов, орешника. Саня вышел по тропе на дорогу. Машины по ней не ездили никогда, так как дорога заканчивалась тупиком, упираясь в стройку. Он прошел до автобусного круга, где, как обычно, было пыльно, немногочисленные в этот час пассажиры ждали автобусов, прячась от солнца под крышами ржавых остановок. День был будний, все давно разъехались по рабочим местам, поэтому на остановках сидели в основном пенсионеры и алкоголики в надежде перехватить мелочи у прохожих. Киоск с прессой у станции был заново выкрашен, но сверху на нем была ржавая металлическая полоса, на которой еще можно было прочесть надпись: «Звукозапись».
В таких киосках в начале 90-х продавали кассеты и принимали заказы на запись групп из каталога, который, как правило, висел сбоку. Саня был тогда еще школьником, и в их городе такого не было, но ему рассказывали, что в Москве, конечно «очень за дорого», можно заказать любую группу, хоть даже «Металлику», и запишут. Когда он подошел к ларьку, он увидел, помимо прессы, ассортимент всякой ерунды – заколки, ручки, блокнотики, наклейки с волшебными феями и… крестик. Крестик оказался в единственном экземпляре, деревянный, на черном шнурке. Стоил он недорого, всего пятьдесят рублей, и Саня обрадовался, что не придется искать крестик в Хотьково, тем более что с похмелья он может и забыть об этом. Ему еще меньше захотелось куда-то ехать, когда взгляд его упал на стеклянный павильон с пивом и прочими напитками. «Черт бы побрал этого попа, – подумал он. – Еще и заебистый какой-то, троих уже прогнал. Не прокататься бы впустую. Денег нет совсем. Что делать, не понятно… Вика в долг не даст, у дурачка этого, бойца сраного, тоже нет, это понятно… Как же достало это все…» Повесив крестик на шею, Саня зашагал к билетной кассе, купил билет до Хотькова и вышел на платформу. Здесь народу было тоже немного. Сидела какая-то бабка с набитыми тряпьем пакетами, перевязанными поверх ручек сальными веревочками, паренек в очках и наушниках, по виду студент, неотрывно смотрел в телефон, богомольная мамаша в сером сарафане и платке что-то выговаривала ребенку в шортиках и тенниске, на скамейке, поджав ноги, спал бомж в женском пальто и огромных дутых сапогах «Аляска». Становилось жарко. Голова не проходила, несколько глотков воды из рюкзака не помогли, на душе у Сани было тоскливо и гадко. Сейчас он почему-то отчетливо понял, что едет напрасно. Ничего не получится. Не будет никакой работы. И, скорее всего, этого хрена даже на месте не окажется. «Нашел тоже кому довериться – Крутицкому, – подумал он. – Трепло еще то. Да, бывало, конечно, что выстреливали его наводки по работе. Но и лажи было сколько! А тут еще ехать не пойми куда, не в Москву, а в область, в Хотьково это, там искать еще…» Крутицкий, надо сказать, довольно подробно рассказал, как проехать до места и как найти эту самую школу. Выходило, что располагалась она в здании бывшей школы общеобразовательной, теперь отошедшей церкви.
Электричка подошла, Саня зашел в вагон, сел на свободное место и задремал. Очнулся он ближе к Хотьково. Хлебнул еще воды из бутылки, поглядел в окно. Электричка проезжала по мосту над какой-то рекой. Река была извилистая, с крутыми берегами, по которым были разбросаны дачные участки. Мост грохотал под тяжестью состава, пролеты с нечитаемыми граффити мелькали мимо, и вскоре поезд стал замедлять ход. Механический голос, искаженный хриплым динамиком, объявил станцию, когда состав почти остановился. Саня встал, вышел в тамбур, двери открылись, и он сошел на платформу. Стало еще жарче, и он отер пот со лба, окончательно понимая, что никакого успеха сегодняшнее мероприятие не принесет. Он просто вернется обратно, возьмет три бутылки пива, выпьет их и ляжет спать – так он решил. А там будь что будет. В конце концов, хватит Маше прохлаждаться. У нее ж вроде там ученики есть? Вот и пускай делится, в общий котел, так сказать. А то устроилась, скрипачка, блин… Но обманывать себя он не умел. Он отлично понимал, что никаких учеников у Маши нет, а если и были, от нее давно отказались;
что из нее преподаватель как из него балерина, что ей все до лампочки, кроме своего терменвокса, которого у нее тоже нет. Саня представил ее тоскливую физиономию, и ему захотелось в нее плюнуть.
Между тем ноги сами вынесли его на станционную площадь, где он сел на автобус номер 5 и проехал три остановки, как и говорил Крутицкий. Автобус повез его по старой части города с купеческой и мещанской застройкой. По обеим сторонам пыльной улицы за невысокими заборчиками сквозь кусты черемухи и рябины глядели приветливые старые домики в один или два этажа, с наличниками на окнах и неизменными чердачками, жилыми или нежилыми, с окнами и без них. Большинство были деревянными, но попадались и кирпичные. Некоторые вросли в землю почти по самые окна. Домики были разными – иные постоянно поновлялись, другие были брошены и заколочены, на некоторых Саня с отвращением обнаружил современный сайдинг. Он представил, как, должно быть, гордились хозяева столь удачным решением, и презрительно усмехнулся. Он вышел на остановке и пошел вверх по улице, как и описывал дорогу Крутицкий. Через некоторое время справа появилась добротная непрозрачная металлическая ограда, а надпись на калитке гласила: «Православная общеобразовательная школа при храме Успения Богородицы». Саня позвонил в домофон, а про себя отметил, что Крутицкий уже дал ему не верную информацию. Никакая это не приходская, а самая настоящая школа, только с православным уклоном. «Черт его знает, что они там хотят наворотить в этом актовом зале, – думал он. – Расписать стену… Хорошенькое дельце. Как бы не получилось, что ищут маляра по дешевке, вот умора будет. Ну, если это так, набью тебе морду, дружочек дорогой».
– Вы к кому? – раздался мужской голос из домофона.
– Я это… – Саня затянулся, добивая бычок, и бросил его в пыль. – Добрый день. Я художник. Александр. Пришел по поводу работы…
– Какой такой работы? Не знаю ничего. Хватит хулиганить!
– Минуточку! Мне сказали, что нужно расписать стену, и это совершенно точно!
– Да? А кто вам сказал?
«Тьфу, черт, – подумал Саня. – Стоит ли упоминать вообще Крутицкого?»
– Я специально приехал, мне назначено, – сказал он совсем уж нелепую фразу, но она, как ни странно, подействовала, замок щелкнул, и Саня поспешил толкнуть тяжелую дверь калитки.
Перед ним было совершенно стандартное школьное здание из силикатного кирпича в два этажа, какие обыкновенно строили в области. Двор перед крыльцом был тщательно выметен, некоторые окна были открыты, входные двери были явно новыми, добротными, с тяжелыми ручками. Саня медленно пошел к крыльцу, когда дверь открылась и на него выскочил заспанный пожилой охранник в синей рубашке и черных брюках. В руке страж сжимал радиотелефон.
– Так, так, так, минуточку… Минуточку… Я должен сообщить. А вы пока документы приготовьте.
Саня снял рюкзак, извлек из внутреннего кармана на молнии потрепанный паспорт, протянул охраннику, а тот, набрав номер, внимательно слушал.
Когда ответили, суетливо затараторил:
– Отец Арсений! Прошу прощения… Тут… Пришел художник. Говорит, что художник. Что-то рисовать надо? Если нет, так я это… А, все, все! Веду, веду! – Взбежал на ступеньки и стал делать суетливые жесты рукой Сане, мол, проходи скорее.
В вестибюле были турникет и стойка охраны со столом. Здесь охранник переписал Санины данные и велел ожидать на скамеечке. Саня от нечего делать ходил по пустому гулкому вестибюлю, разглядывал Доски почета, где вместо пионеров-героев, как в его детстве, пока их не заменили другой агитацией, висели фотографии деятелей церкви с пространными описаниями их подвигов. Были еще десять заповедей в отдельной золотой рамке, какие-то стенгазеты, расписания занятий кружков и факультативов. Наконец Саня услышал шаги по лестнице, и к нему вышел, судя по всему, работодатель. Он был в простой черной рясе, с большим крестом на выпирающем животе, толстым лоснящимся лицом с мясистым носом и довольно жидкой длинной бородой.
– Здравствуйте, – сказал работодатель каким-то неприятным тоном полицейского или инспектора. – А мы вас давно ждем. Что же вы?
Саня не нашелся что ответить, но настроение его ухудшилось еще сильнее; ему захотелось уйти прямо сейчас, скорее добраться до ближайшего магазина, сбить похмелье пивом и еще сутки ни с кем не разговаривать.
Не дождавшись ответа, работодатель продолжал:
– Меня зовут отец Арсений. Вы, как я понимаю, Александр. – Он повернулся и направился к лестнице. – Прошу вас, осмотрите зал, там и продолжим нашу беседу.
И Отец Арсений направился к лестнице, а Саня был вынужден проследовать за ним.
– Ну так, стало быть, художник?
Саня молчал.
– Хороший, надеюсь, художник, ибо работа вам предстоит большая, закончить нужно к началу учебного года, даже чуть раньше. Очень надеюсь, что вы кое-что понимаете в церковной живописи.
– Иконологию изучал, но иконы писать не приходилось.
Священник остановился и обернулся к нему.
– И-ко-ны, – сказал он по слогам, сделал паузу и поморщился, – вас никто и не просит писать. Тем более что на стенах их не пишут. Странно, что вам это неизвестно, если вы изучали… как вы выразились… одним словом, если вы учились. Необходимо написать сюжет. Картину, если угодно. Сделать роспись стены. Что ж вы все такие непонятливые…
Они поднялись на второй этаж, прошли по гулкому коридору с закрытыми белыми дверями классных помещений, и священник открыл двустворчатые двери, ведущие в актовый зал. Зал был довольно большой, какой бывает обычно в городских пятиэтажных школах. Перед ними, в конце зала, была сцена и за ней рампа. У окон рядом со сценой стоял черный рояль, стульев в помещении не было, паркет был совершенно новый, а стены крашены в кремовый цвет. В зале было по два больших окна с каждой стороны, и между ними висели какие-то огромные продолговатые иконы. Саня огляделся вокруг. Стена была как раз напротив сцены. Площадь работы колоссальная. Теперь уже ему стало интересно, что же отец Арсений задумал там изобразить.
– Нуте-с вот. – Тот сделал величественный жест в сторону стены. – Ваш фронт работ. Видите ли, наглядность для чад и отроков является едва ли не более важным фактором, чем слово пастыря, если вы, конечно, понимаете, о чем я говорю. Извольте изобразить мне вот что… – Тут его тон стал повелительным, а речь ускорилась, стала отрывистой. – Слева, вот примерно вот здесь, до этого предела, вы изображаете ад. То есть то, что ждет грешников и ослушников. Кипящие котлы, адские муки – словом, преисподняя. Справа – Врата небесные. Как суть входа в жизнь вечную. А посреди я мыслю ангела, ведущего к этим вратам за руку отрока. Прошу вас не мельчить. Фигуры, как и черты лиц, должны совершенно свободно смотреться с самой дальней точки наблюдения, то есть, как вы понимаете, с зоны сцены. Вот, собственно, такой заказ. – С этими словами он сложил руки на животе и уставился на Саню, ожидая вопросов.
«Мент, – сразу подумал Саня. – Или из спецслужб, к бабке не ходи. Зона сцены у него, понимаешь. Ну Крутицкий! Ну паскуда! Ах ты ж, тварь!» – ругал Саня своего знакомого, но всерьез он сейчас злиться не мог. Ситуация была настолько комичной, глупой, нелепой, а Крутицкий выставил себя в таком идиотском виде, что Саня едва сдерживал улыбку. Конечно, Крутицкий не был бы Крутицким, если бы не заставил с Саню отчасти сыграть в этой комедии. Хочешь не хочешь, а крест-то он его купить все же убедил. Равно как и одеться в «рубище». Но вот песня про трех художников, которым переборчивый поп уже якобы успел отказать! Это уж прошу покорно… Получалось, что либо Крутицкий всерьез рассчитывал, что Саня вцепится в эту работу, боясь отказа, либо…
Либо Леша, как всегда, устроил интригу на пустом месте, даже без явной выгоды для себя, просто из озорства. Впрочем, Сане сейчас предстояла самая ответственная часть переговоров – торговля. Было совершенно очевидно, что, даже если эти мифические трое художников и существовали, сбежали они отсюда сами. Причем прокляли Крутицкого на чем свет стоит, в чем Саня был совершенно уверен. Взяться писать такой сюжет в одиночку за три неполных месяца, не зная, понравится ли он заказчику, мог либо безумец, либо человек, ничего не смыслящий в живописи. А Саня в живописи понимал очень хорошо. Как и в том, насколько это трудоемкая работа. Впрочем, он уже смекнул, где можно будет схалтурить, но существенно от этого задача не менялась.
«Ну что ж, святой отец. Теперь моя очередь тебе яйца крутить», – подумал Саня, почесал подбородок и начал рассуждать, неспешно прохаживаясь параллельно стене, придирчиво осматривая поверхность и трогая ее рукой то там, то здесь. Про себя отметил, что стена крашена недавно, и крашена очень качественно, а значит, подготовка поверхности не потребуется.
– Значит так. Чтоб вы понимали. Работа огромная. Работа сложная. Стоить это будет дорого, это я вам говорю сразу. Если в цене не сойдемся, то ищите себе другого художника, мне это неинтересно. Сколько, кстати, вы рассчитываете заплатить?
– Ну, мы полагали, что тысяч сто будет достаточно, – несколько опешил от Саниного тона священник.
– Я понимаю, – терпеливо начал Саня тоном профессионала, говорящего с ребенком. – Я все прекрасно понимаю. Бюджет ограничен, сроки сжатые… Но давайте будем реалистами. За такие деньги вы можете нанять маляра, более-менее умеющего рисовать, и заказать эту работу ему. Прибавьте сверху ящик водки, он будет счастлив. Но результат вас не устроит, поверьте мне. Значит, смотрите. Триста тысяч. И сотню я возьму сразу, в качестве предоплаты.
– Ну, знаете! – всплеснул руками заказчик так, что рукава рясы подлетели. – Вы тоже умерьте аппетиты. Таких денег у нас нет!
– Значит, у вас нет и росписи, – спокойно ответил Саня. – Вы погодите, не перебивайте. Вы ж еще не дослушали. Так, о чем я? А, так вот. Прежде чем приступить к работе, мне потребуются большие ватмановские листы, на которых я графически вам изображу эскизы будущей работы. Без обид, святой отец, я люблю обсуждать предметно. Вы должны увидеть, за что платите. Могу хоть сейчас набросать. Понравится – сработаемся. Не устроит – я поехал.
После этих слов отец Арсений шумно втянул ноздрями воздух, поджал губы, но тут же выдохнул, склонил голову и сказал каким-то совершенно обыкновенным светским тоном:
– Ну давайте, покажите, что умеете.
– Да, конечно, без проблем. Если есть формат А-ноль, было бы идеально. Ну, это такие, самые большие листы. Если нет, любой крупный лист подойдет.
Они прошли в кабинет рисования, отец Арсений отыскал карандаш, достал крупный лист, один из тех, на которых, скорее всего, делали стенгазеты, и Саня вмиг нарисовал эскиз будущей росписи. Понимая, что в изобразительном искусстве у заказчика познания нулевые и что еще не известно, какой именно он себе представляет эту роспись, Саня сделал эскиз предельно неподробным, не раз подчеркнув, что это лишь общий вид и деталей здесь быть не может в принципе. Заказчик слушал невнимательно, видимо соображая, откуда бы выкроить денег. Но было видно, что, с одной стороны, Саня произвел на него впечатление своей скоростью рисования, а с другой – было ясно, что найти художника подешевле будет сложно. Вернее, найти-то можно, но уж больно отцу Арсению понравилась Санина техника. А Саня знал, чем зацепить заказчика. Он намеренно не стал детализировать лица мальчика и ангела, изобразил их максимально схематично. У заказчиков часто в голове имеется своя собственная картина с лицами, поворотами головы, с тем, что должно читаться во взглядах. Проблема только в том, что художник не телепат и никак не может увидеть этот образ в голове заказчика. В результате художник создает один эскиз за другим, заказчик начинает терять терпение, потом сердится на непонятливость художника, а главное – на попытки выдать эскизы, которые бы удовлетворили заказчика, уходит уйма времени с совершенно не гарантированным результатом. Вот поэтому Саня и не стал изображать лица в деталях. «В крайнем случае, – подумал он, – если заартачится жирный боров, брошу роспись и уйду. Деньги все равно кое-какие получу, да и хрен с ним, пусть сам дописывает». Вместо лиц Саня уделил большое внимание одежде ангела и мальчика, решетке райских ворот, облакам. Его худая загорелая рука с карандашом летала над ватманом, как по волшебству создавая красивый ниспадающий хитон ангела, рубашечку мальчика, детские ручки… Пальцы растушевывали тени, лист терял скучную белизну, и фигуры проявлялись на нем будто сами собой. Как настоящие смотрелись облака, камни под ногами идущих были будто срисованы с натуры. Отец Арсений не смог скрыть восхищения.
– Ах ты ж… Умеете, – весомо сказал он, когда работа была окончена. – Что ж… Убедили.
Он взял ватман, еще раз внимательно его осмотрел, будто боялся, что рисунок сейчас исчезнет, аккуратно свернул лист и поставил между окном и учительским столом. Наступал самый главный момент – момент оплаты. Саня не торопил заказчика, понимая, как неохота тому расставаться с деньгами, стоял, опустив голову, послушно ожидая, когда Отец Арсений заговорит сам.
– Что ж, – сказал тот. – Пройдемте тогда в кабинет, заключим договор. – И указал пухлой ладонью на дверь.
Они спустились на первый этаж, где в конце вестибюля, справа от входа, находилась дверь с надписью «Канцелярия», а когда вошли в нее, отец Арсений попросил Саню обождать минуточку, а сам отпер солидную дверь, обитую черной кожей, и скрылся за ней надолго. В канцелярии кроме Сани сидела за столом с компьютером женщина совершенно неопределимого возраста в платке и в очках. Она поздоровалась с вошедшими тихим, бесцветным голосом и наклоном головы, тут же уткнулась обратно в монитор и застучала по клавиатуре. Саня сидел на удобном стуле у стола, как будто пришел к этой женщине на прием. От нечего делать стал рассматривать стены помещения. Помимо ожидаемой иконки с лампадкой в углу, на стене обнаружилось генеалогическое древо Иисуса Христа, которое Саня начал бессмысленно читать.
Многие имена были ему знакомы – это были персонажи Ветхого Завета, но вот откуда взялись остальные, он и предположить не мог. Пока Саня предавался размышлениям о канонических источниках и апокрифах, черная дверь открылась и к нему вышел отец Арсений с бумагами в руках и кожаной сумкой, называемой в народе барсеткой.
– Ну-с, молодой человек, – начал заказчик, положив листки на стол, – ознакомьтесь с договором, внесите свои паспортные данные и извольте подписать, если согласны.
Саня отметил, что за время отсутствия к заказчику вернулся его властный и несколько покровительственный тон. Он бегло просмотрел договор. Это была стандартная форма, где в пункте об оказании услуг было указано: «Выполнить роспись стены актового зала согласно пожеланиям Заказчика». Оговоренная ранее сумма не изменилась и была указана как цифрами, так и прописью. Саня внес свои данные, но, прежде чем подписывать, поднял глаза на отца Арсения, который все это время возвышался над ним и сказал каким-то сладким тонким голосом:
– Аванс. Позволите получить?
Отец Арсений открыл барсетку и молча выложил пачку тысячных в банковской упаковке. Саня немедленно придвинул пачку к себе, вскрыл и принялся пересчитывать.
– Да ну что вы считаете, ей-богу! Все ровно! – возмущенно всплеснул руками отец Арсений.
– Нет уж, нет уж. Позвольте, – тем же тоном ответил Саня. – Свой глазок смотрок. – Пересчитав пачку и убедившись, что в его руках действительно оказалась сумма в сто тысяч, он убрал деньги во внутренний карман рюкзака на молнии, встал и, глядя в недовольное лицо отца Арсения, сказал: – А вот теперь самое важное. Материалы! Как только купите все, что нужно, могу приступать.
– Позвольте! – уже закричал отец Арсений. – Я вам еще и краски купить должен? Вы что себе думаете? Вы что о себе возомнили? Вы художник или кто?
– Я, святой отец, именно что художник, – вкрадчиво и спокойно ответил Саня. – Если точнее, то живописец. И вот поэтому мне нужны материалы для выполнения заказа. И не только краски. А еще и кисти, малярный скотч, полиэтиленовая пленка, чтоб паркет вам не уделать, разной высоты стремянки…
– Но мы об этом не договаривались! Нет, так дело не пойдет, – гудел отец Арсений.
– Я вас уверяю, что только так дело всегда и делается.
Женщина без возраста перестала печатать и уставилась на отца Арсения в ужасе.
– Нет! Нет! – кричал заказчик. – Я не собираюсь вам покупать краски, кисти, что там вам еще надо. Сами купите, не переломитесь! Тем более, аванс я вам уже выдал, ну! В чем дело? Вы что, играть со мной вздумали? Так я сейчас милицию вызову, и дело с концом!
– Вы, конечно, можете вызвать полицию, да хоть все РОВД. Но денег я вам не отдам, и данный договор – это доказательство…
– Договор еще не подписан! – закричал отец Арсений. – Это просто бумажка! Вы у меня обманом получили деньги! Наглец!
– Уверяю вас, – все тем же елейным голосом продолжал Саня, – что в данном случае факт мошенничества установить будет очень сложно. К тому же вы понимаете, что никакого мошенничества на самом деле нет. Ведь вы это понимаете? Вам просто материалы покупать не хочется. А ведь у меня даже машины нет. На чем я это все привезу, как вы считаете? Ведь мы не мультфильм делаем, когда сел за компьютер, тяп-ляп – и готово. Мы стену хотим расписать. Ну так позвольте мне делать мою работу. Тем более что все эти вещи не так уж и дорого стоят. Писать я буду, конечно, акриловыми красками. Хотел бы вас нагреть – писал бы маслом, потребовал бы еще поверхность подготовить. Поверхность там вполне приличная, не заляпанная, обезжиривать не надо, краски лягут хорошо. Святой отец, что вы, в самом деле? Я ведь помочь хочу, а не обмануть вас.
Отец Арсений попыхтел еще, говорил что-то про честность и про то, что настают последние времена, раз такие наглецы ходят по земле Русской, жаловался на скудность церковных средств, но в итоге выдал Сане лист бумаги, на котором тот набросал подробный список того, что требовалось, с указанием точных наименований каждой краски и кистей. На это ушло минут двадцать, поскольку Саня периодически сверялся с Интернетом по своему древнему смартфону, чтобы указать точное наименование товаров. Эта точность как-то смягчила отца Арсения, ведь, если бы Саня был мошенником, стоило бы так усложнять процесс? В итоге Саня попросил купить или предоставить ему несколько стремянок разной высоты, малярный скотч, полиэтиленовую пленку, несколько видов и цветов акриловых красок, кисти, пульверизатор и лак для закрепления, чтобы стену можно было мыть. С лаком работа продержится много лет, объяснил он.
Пока отец Арсений соображал, кого бы отправить на рынок и в магазины, какую для этого взять машину, Саня сказал, что к работе приступит через неделю, когда все материалы уже будут точно готовы. После этого Саня внес в договор свои данные и номер телефона и поставил лихую подпись в графе «Исполнитель». На том они и расстались: Саня почти счастливый, а отец Арсений – в растерянности, сомнениях и крайнем раздражении.
Пройдя через двор и выйдя за калитку школы, Саня остановился, глубоко вздохнул и шумно выдохнул, сорвал с шеи деревянный крестик, кинул его в придорожную канаву, в покрытый бурой пылью бурьян. С ненавистью плюнул. Все же поиздевался над ним Крутицкий, что уж говорить. Но, с другой стороны, у него теперь были приличные деньги. А если будет работать, будут и еще. Пока шли препирательства с заказчиком, Саня в уме прикидывал, как бы еще можно было схалтурить во время работы. По его расчетам и опыту выходило, что работу можно было бы вполне спокойно выполнить за месяц, если работать каждый день часов по десять. Но так работать Саня не собирался, поэтому пока что можно было чувствовать себя вполне спокойно и даже взять еще какую-то халтурку, если подвернется. К остановке он шел, улыбаясь. В принципе, пока ехал сюда в старом ПАЗике, дорогу он запомнил, она была несложной, и можно было бы пройтись пешком, но жара стояла уже невыносимая, и ему хотелось поскорее добраться до магазина, сбить наконец-то пивом похмелье и закупиться. Настроение у него было просто отличное, и он пошел к остановке, представляя, как будет писать эту работу. Обычная в таких случаях злоба и ненависть к заказчику, заставляющему его заниматься совершенной ерундой, сейчас улеглась – все же оплата была приличная. Поглядев вдаль улицы, откуда должен был прийти автобус, и увидев, что ни одного человека возле покосившегося знака остановки не было, он передумал ждать и пошел пешком. Он шел по пустой извилистой улочке старого городка, солнце палило, ему было жарко, иногда за заборами взлаивали собаки, кроссовки давно покрылись тонким слоем серой пыли. Встречных прохожих ему как-то не попадалось, городок будто вымер. Впрочем, из-за некоторых заборов слышались голоса и откуда-то издали ревела пилорама. На станции он немедленно зашел в магазин «Продукты 24», где взял четыре банки пива, и, выйдя на улицу, открыл и жадно стал пить большими глотками. Пиво было из холодильника, но не холодное, так, чуть ниже комнатной температуры. «И тут повезло», – подумал Саня. Похмеляться он любил именно таким пивом, не холодным. Поезд подошел быстро, и он поехал обратно в Пушкино.
Выйдя с платформы на станционную площадь, он пошел не к дому через задворки и пустыри, а направился прямиком на рынок, который был совсем недалеко, рядом с автобусным кругом. Здесь он первым делом зашел в павильон «Любимые напитки» – самую крупную алкогольную точку, где ни разу не нарывался на паленую водку и потому доверял ей. Купил три бутылки водки, пару баллонов пива в полтора литра, большую бутылку колы и блок сигарет. Для Маши взял бутылку дешевого белого вина. Все это он положил в рюкзак и с тоской подумал, что ведь надо теперь покупать продукты, а потом еще и тащить это домой. Но продукты купить было необходимо. Во-первых, дома их уже практически не было – вчера подъели последние пельмени. Во-вторых, уже вторую неделю питались они на деньги Вики. Все, за исключением Сереги, который питался отдельно от общего стола, на свои, и только тем, что покупал сам. Так у них было принято – покупает продукты тот, у кого сейчас лучше с деньгами. Несмотря на то что у Вики деньги были всегда, учитывая более-менее регулярные доходы, сейчас продукты должен был купить Саня, раз уж у него ситуация выправилась. Скрыть это было невозможно, ведь пить-то он на что-то будет, и пить Саня собирался всерьез, а злить Вику было себе дороже. Да и проку от нее было достаточно. Она никогда не попрекала других обитателей дома безденежьем, терпеливо ждала, пока те найдут работу, к тому же еще и неплохо, а главное, регулярно готовила.
После пива у него разыгрался аппетит, поэтому он купил шаурму и, откусывая на ходу, отправился в мясные ряды. В большом, еще советской постройки мясном павильоне пахло свежеразделанными тушами, слышался глухой стук мясницкого топора по колоде, на прилавках лежали утки, гуси, молочные поросята, стояли мясные головы, отдельно продавались ножки с копытцами для холодца. Продавцы, видя, что он что-то ищет, наперебой предлагали ему свой товар, но Саня даже не поворачивал голову в их сторону. Он шел дальше, туда, где в стеклянных ларях лежало уже разделанное мясо. Здесь он купил четыре кило вырезки, зашел в ряды с птицей и взял пару целых куриц, фарша, вышел на улицу и в овощных рядах купил пять кило картошки, кило моркови, свеклу… На этом его фантазия работать перестала, к тому же пакеты становились все тяжелее, а до дома было не так чтоб уж близко. «Остальное пусть сами покупают», – подумал он.
Выйдя с рынка, Саня свернул на газон, поставил пакеты на землю, открыл вторую бутылку пива, с наслаждением глотнул, закурил сигарету. Пиво уже прогнало похмелье, и теперь начиналась та самая стадия, которою Саня очень ценил, – медленное, плавное опьянение, которое можно было длить как любовную прелюдию, прежде чем приступить к водке. Он не спеша курил и пил пиво, смотрел на немногочисленных прохожих, на садящихся и выходящих из автобусов, пыльную привокзальную площадь, через которую сейчас тащился какой-то очередной бомж в стоптанных войлочных ботинках и штанах с пятнами высохшей мочи, и отчего-то вспомнил про свои картины. Он когда-то писал. И даже теперь, когда он давно понял, что никому это не нужно, никто это никогда не купит, не решался выбросить их. Так и возил с собой с квартиры на квартиру. Часть их где-то потерялась, пока он переезжал пьяным, что-то он кому-то подарил – опять же по пьяни. Но некоторые еще оставались.
Маша, помнится, попросила его как-то показать ей эти картины, и он показал. Она долго смотрела на каждую и потом сказала:
– Это очень хорошие работы. Это искусство. Ты – мастер.
На что Саня, забрасывая холсты за шкаф, со злостью ответил:
– Ну что ты! Вот Шилов – это да. Это искусство. Вот он – мастер. У него вон даже галерея напротив Кремля. А это так, дерьмо.
Ему представилось, как он будет расписывать эту стену в школе, как отец Арсений будет вносить очень важные и своевременные замечания, как нужно будет что-то отвечать, и на душе стало тоскливо. Но когда банка пива опустела, воспоминания о картинах прошли как-то сами собой. Грядущая работа уже не представлялась такой мучительной, а главное, стало казаться, что выполнить ее легко. Впрочем, она и не была сложной, скорее дело было в площади для росписи.
Он выбросил бычок в жухлую травку газона, смял и бросил на землю пустую банку, взял пакеты и двинулся в сторону дома.
Глава вторая
Этим утром Маша сквозь тяжелый липкий сон слышала, как он встал со своего топчана. Слышала, как он пошел в ванну, чистил зубы, что-то бормотал на кухне, открывал холодильник, наверное, что-то ел. Она слышала, как он вышел из дома, но не знала, куда он пошел. Она знала, что он вернется вечером или ночью, может, под утро – злой, пьяный или с похмелья. Ей не хотелось его видеть, не хотелось, чтобы он знал, что она проснулась. Она и не проснулась толком. После того как он ушел, вязкий сон затянул ее, и она открыла глаза потом, когда никого в доме уже не было. Она встала, зная, что одна, не стесняясь наготы, пошла в ванную, почистила зубы, умылась и посмотрела в зеркало с выцветшей амальгамой, похожей на пятна плесени. Отражение было мутное. Она не любила смотреть на себя, особенно теперь, когда за несколько недель здорово похудела и приобрела, как Саня выражался, готический вид. На нее смотрело усталое лицо молодой женщины с совершенно черными волосами, прямым носом, большими глазами и пухлыми губами. Она никогда не считала себя особенно красивой, но всегда пользовалась мужским вниманием, так что, получается, была по меньшей мере привлекательна. Хотя, вполне возможно, дело было в ее фигуре и большой груди, она не могла бы сказать точно. Она разожгла колонку, газ, как всегда, недовольно гавкнул и вспыхнул, и, пока грелась вода, пошла на кухню посмотреть, не осталось ли кофе. Кофе был в шкафу, на месте, растворимый Нескафе, отдававший жженой резиной. Но другого она требовать не могла – и так жила за чужой счет. Она вскипятила чайник, насыпала в надтреснутую чашку кофе, залила кипятком, поставила на стол остывать. Посмотрела в пыльное окно кухни. Все то же. Тот же двор, те же кусты, высокая трава, какие-то синеватые полевые или лесные цветы… День был яркий, солнечный, но сквозь стекло свет становился пыльно-желтым, как старая газета. Выходить на улицу ей не хотелось, но выйти все равно придется. Это можно сделать и позже. Есть тоже не хотелось, вчерашние пельмени, которыми потчевал ее Саня, до сих пор стояли комом в горле. Это была невероятная гадость, полностью соевая, с огромным количеством сливочного масла, которое он с пьяным возгласом «Кашу маслом не испортишь» ухнул ей в тарелку. Но отказываться было… неудобно? Пожалуй, ей было все равно. Она съела все, что было в тарелке, стараясь захватить поменьше масла, и пошла спать. Саня еще сидел на кухне, о чем-то спорил с Викой, предлагал ей «бухнуть нормально», из колонок, кажется, играл альбом Чарльза Мэнсона, первый и единственный, выпущенный на студии. Саня говорил про какую-то работу. Ах, ну да… Работа… Вот куда он с утра отправился. Ну что ж, может, и повезет. Она думала: «Надо бы все-таки попросить у него денег. Ужасно неудобно, но так дальше продолжаться не может. Я чувствую, что скоро просто лишусь сил. Этот дом, он как будто высасывает из меня жизнь. Ах, женские бредни. Ну конечно… Бредни… Может, и так. Но я действительно с каждым днем слабею. Мне нужно вырваться отсюда. Нужно в Москву, в Москву. Надо попробовать опять начать играть. Обязательно нужно. Ах как я играла…» Тут она почувствовала, что потекли слезы. Нет, она не плакала, слезы просто лились сами собой. Ей не было горько или обидно. Она знала, что скоро это само пройдет. Она села за стол, взяла чашку, подула на черную жижу. Сделала глоток. Почти обожглась. Но пить можно. Капля упала в горячий горький кофе. Вылила в раковину, сполоснула чашку. Так же, обливаясь слезами, пошла в ванную. Залезла под душ, взяла остаточки геля, помылась. Достала пену для бритья, прошлась везде бритвой. Опять отметила про себя, что вернулось ощущение, будто она – это не она. Будто она где-то не здесь, дает указания своему телу, что делать, и оно делает. А где же тогда она сама? Странное чувство, неприятное, наверное. Она не могла определить его точно. Просто оно было, и все.
Вытершись полотенцем, она прошла в комнату. Из окна лился все тот же пыльный газетный свет, как и в кухне. Наверное, было очень тепло, раз ее не начало знобить после ванной, ведь холод она терпеть не могла. Но жарко не было. На улице стоит знойный день, это она знала, видела по ярким солнечным бликам на листьях кустов, хоть и приглушенным пылью стекла. Вот только как бы ни было жарко на улице, в доме вечно царила стылость. Маша надела свежую футболку, трусики и джинсы. Старую футболку отнесла в ванную стираться. Лифчик она надевать не стала, но не для того, чтобы кого-то соблазнить, а просто в последнее время ей каждое действие давалось с трудом. Это была не лень, а что-то другое, она знала. Но вот что это и откуда, понять не могла. Почему так? Почему ей все трудно и ничего не хочется? Даже злиться на Саню сил не было, а он подчас будто специально ее изводил. А может, и правда специально. «Да и черт с ним, – подумала она. – Что он есть, что нет его». Она прошла в прихожую, надела шлепанцы и вышла на улицу. Здесь было гораздо теплее, чем в доме. Прямые солнечные лучи не попадали во двор, заросший деревьями и кустами, но воздух был уже хорошо прогрет, и везде, куда ни глянь, зелень. И тишина. Маша постояла у подъездной двери. Что-то она забыла… Ах да, деньги, конечно. Вернулась, нашарила среди своего нижнего белья в шкафу пятьсот рублей, которые выпросила у Вики. Положила в карман джинсов. Вышла из дома и, уже не останавливаясь, пошла по тропе к дороге. А оттуда на станцию. Здесь она зашла в магазин «24», другой вывески он не имел. Стала смотреть, не поменялся ли ассортимент. Не поменялся. Маша взяла две бутылки белого вина по 140 рублей, заплатила еще пять за пакет и пошла домой. Возле магазина к ней пытались пристать какие-то два алкаша со своим вечным: «Сударыня, не составите ли компанию? У нас, если чё, есть», но она что-то тихо пробормотала, опустила голову и побрела восвояси.
Придя домой, она поставила одну бутылку в холодильник, вторую взяла с собой, вышла из подъезда, села на лавочку у столика во дворе, открыла вино и стала пить из горлышка. Вино было тошнотворное, но хотя бы не сладкое. Она подумала, что красные вина по такой цене, наверное, пить невозможно вовсе. Мыслей не было, но и слез не было. Стояла почти полная тишина, и она слышала собственные глотки. «Я попрошу у него сегодня денег, – решила она, когда бутылка опустела наполовину. – Мне нужно в Москву. Мне нужно играть. Ах, если бы вернуть термен… Это было бы уже полдела. Да что ж теперь…» Она сделала еще глоток. Она вспоминала, как стояла на сцене и как смотрела в темный зал, где в слепящем свете жарких юпитеров ей были видны только первые три ряда в танцевальном партере. Как от взмаха ее руки термен пел то пронзительно, то нежно, а порой томно, лукаво, игриво и даже устрашающе. Она могла заставить его говорить как угодно. Она владела им и владела этим залом. Бас-гитарист подстраивался под ее мелодию, клавишник вторил гармониям, которые задавала она. Вокалиста в их группе не было – термен бы затмил любого. Ах как их встречали! Ах как их не хотели отпускать со сцены! Куда все это делось теперь? Как это все ушло, растворилось, а потом постепенно стало казаться нереальным, чем-то приснившимся жаркой летней ночью под утро? Интерес к их проекту угас так же быстро, как и появился. А ведь два альбома, которые они успели записать и выпустить на свои деньги, так и не покрыв расходы на студию, это было только начало. У нее было еще столько идей! Пожалуй, что и вокал можно было бы подключить, Вика, кажется, обещала свести ее с какой-то вокалисткой меццо-сопрано… Ах что теперь говорить! Группы больше нет. Термена тоже. Она сидит в этом дворе совершенно одна и не знает, как ей теперь быть.
Внезапно ей захотелось что-нибудь сыграть. Хотелось музыки, хотя бы скрипки, несмотря на то что скрипку она не любила. Она поставила бутылку на стол, встала, зашла в подъезд, потом в незапертую квартиру, на кухне взяла с холодильника футляр и достала из него скрипку. Вышла на улицу, занесла смычок и стала играть Dignare с вариациями. Звуки, поначалу несмелые, вскоре окрепли и оформились. Водя смычком, Маша замечала, что перебарщивает с акцентами, что за такое прочтение в Гнесинке бы руки оторвали. Плевать ей теперь на Гнесинку. Кто ей теперь будет пенять недопустимостью интерпретации партитуры?
Саня заслышал скрипку, когда уже свернул с дороги на их тропинку, ведущую к дому. Он шел медленно, проклиная тяжелые пакеты, режущие пальцы, злился на Машу, которая сидела и прохлаждалась, пока он тут тащит продукты. Однако вариации знакомого произведения заинтересовали его, и ему стало интересно послушать. Было совершенно очевидно, что Маша уже выпила и теперь сидит, упиваясь жалостью к самой себе. Эта мысль одновременно разозлила и насмешила Саню. Он уже дошел до двора и остановился, поставив пакеты на землю. Маша не видела его, стояла лицом к дому. Скрипка играла транскрипцию вокальной партии, и там, где вокал обрывался для взятия дыхания, обрывалась и скрипка, поскольку аккомпанемента не было. От этого музыка будто не могла взлететь, как птица с подбитым крылом, звук захлебывался, но через полтакта выплывал вновь. Саня слушал, презрительно скривившись, а когда ему надоело, заорал хриплым голосом последние строчки кантаты:
– Спееераавимус интэээ! – И пьяно захохотал: – Машкааа! Кого хороним, бля? Я сегодня богач, отставить нытье!
Музыка оборвалась, Маша повернулась к нему, положила инструмент и смычок на стол и пошла помогать Сане с пакетами. Подойдя, она тихо сказала:
– Привет. Что, удача с работой?
– Потом, потом, все потом, – ответил он.
Маша взяла один пакет, Саня – другой, и пока она шла к дому, он успел смачно шлепнуть ее по заднице. Она никак не отреагировала. Дома она стала раскладывать пакеты на кухне, а Саня немедленно полез в ванну.
– Ууух, ну и жара, скажу тебе, – крикнул он, пуская душ. – Взмок, как сука, пока тащил… Капец. – И чуть позже: – Мааш! Ну заходи, чё… Отмечать начинаем!
Маша бросила разбирать сумки, сполоснула руки в раковине и пошла в ванную. Саня стоял голый, заканчивал вытираться. Маша вошла, буднично сняла футболку, стащила джинсы, опустилась на пол перед Саней и стала сосать его полувставший член, который быстро затвердел, а Саня положил ей руку на затылок и стал ритмично двигать ее головой.
– Ах ты, сучка, вот так, вот так, – приговаривал он.
Маша умела делать минет хорошо, а живя с Саней, поняла, что лучше самой заглотнуть поглубже, чем мучиться рвотными спазмами. Саня же в это время думал, кончить ли ему прямо сейчас, не растягивая удовольствие, или все же потрахать Машу. Он знал, что Маша, мягко говоря, не испытывает к нему нежных чувств и секс с ним – своего рода плата за жилье и еду. Но ему доставляло несказанное удовольствие, когда удавалось заставить Машу кончить. Подумав об этом, он решил так и сделать, вытащил у нее изо рта член, поставил ее раком возле ванны и стал водить головкой члена по половым губам. Слегка раскрыв губы, он увлажнил головку и начал постепенно вводить ее. Маша не издавала ни звука. Когда член вошел полностью, он левой рукой взял Машу за волосы, а правой сильно сжал ее ягодицу. Он стал с сопением вгонять член в нее, представляя как ее по очереди трахают пять кентавров. Это была его любимая фантазия. Маша сохраняла молчание, но по ощущениям он знал, что ей хорошо, что она сейчас возбуждена и тоже, скорее всего, представляет себе какую-то мерзость. Она стала тихонько подвывать и вдруг, впившись в ванну пальцами, резко выгнулась и протяжно вскричала:
– Аххх-ааа!
После чего тело ее обмякло, ноги задрожали, а Саня вытащил член и стал поливать ее спину каплями спермы.
– Аааа, ништяк ваще! – прорычал он и тут же залез в ванну мыться, не обращая на Машу никакого внимания.
Она опустилась на коврик в ванной, села скрестив ноги и опустив голову, ждала, пока Саня вымоется. Когда он вылез, она дождалась, пока он выйдет из ванной, и полезла в душ сама. Маша представляла себе не кентавров. Всякой раз, когда Саня ее трахал, она вспоминала мужчину из своего прошлого. Того, с кем ей было, наверное, лучше, чем со всеми другими. Того, кто стал для нее открывателем нового мира, мира, растворенного в обыденной жизни, невидимого для обывателей, недоступного и неприкосновенного для них. Мира, про который глупые старухи шептались у подъездов, а бульварные газетенки писали заголовки один страшнее другого. Мира, который на самом деле оказался совершенно не страшным, но таким желанным, красивым, долгожданным для нее. Каким стал и этот мужчина – дерзкий, красивый, сильный, бесстрашный. Таким она его видела. Может быть, отчасти он и был таким. Когда он ее брал – властно и спокойно, нежно и уверенно, – она вся трепетала, растворялась в его руках. И потом… Она даже плохо помнила, что бывало потом. Каждый раз это был полет, восторг, это было так волшебно. И теперь всякий раз во время близости с мужчиной в памяти ее, помимо воли, всплывали эти бережно сохраненные воспоминания. Поначалу от них становилось только хуже, потому что с тем мужчиной вряд ли кто мог сравниться. Но Маша научилась их отгонять, переключаться на настоящее. «В конце концов, – думала она, – не так уж у меня много удовольствий. Даже, наверное, совсем никаких. Так не лучше ли отдаться моменту?» И вот уже она попадала в ритм Сани, и пьяный дурман в голове уносил ее куда-то прочь. «Пусть так, пусть так, – думала она. – Пусть сейчас будет хорошо, даже вот с этим, не все ли мне теперь равно».
Вымывшись, Маша вытерлась влажным полотенцем, натянула на мокрые ноги джинсы, надела футболку и тут вспомнила, что оставила скрипку на улице. Она сходила за инструментом, принесла его и бутылку вина в дом, убрала скрипку в футляр на кухне и положила на холодильник. Саня уже сидел за столом, все еще голый, но уже с рюмкой водки в руке.
– Ну, Машка, за новую работу! – сказал он и протянул ей рюмку, чтобы чокнуться.
Она аккуратно чокнулась с ним бутылкой, сделала большой глоток, села за стол на табурет и спросила:
– Ну и что за работа?
Саня выпил рюмку, запил колой, сразу же налил вторую.
– Ой, Машка, не поверишь! – сказал он, морщась. – Заказчик – поп! – Он откинулся на стуле и захохотал. – Прикинь! Прям вот поп! Который с кадилом. А работа – в церковной школе надо стенку в актовом зале расписать. Ерунда на самом деле. Справлюсь. И не такое расписывали. Я с него даже аванс выбил, прикинь?
– Поздравляю, – тихо сказала Маша. – Сань… дай мне денег. Мне очень надо.
– Иии, ни-ни-ни, – замахал руками Саня. – Даж не проси, – сказал он, откусывая от куска копченой колбасы и заедая хлебом. – Ты ж пропьешь все. На хера тебе деньги? Я ж тебе даю периодически. На вино, на сигареты. Чё мало, что ли? Устройся на работу, и будут у тя деньги.
– Сань, я играть хочу, – тихо сказала она. – Играть хочу. Мне очень нужно, пожалуйста. Я отдам, как заработаю.
– А при чем тут играть и деньги? Какая связь? Не вижу связи никакой. – Он махнул еще рюмку и взревел: – Ээээх, крепка ты, советская власть!
– Я уже все обдумала. Смотри. Мне надо походить по тусовкам. Поговорить с людьми. А это клубы. Какие-никакие расходы. Хотя бы на вход. Ну, может, где зацеплюсь. Ну мне надо, Сань! Очень надо!
– Да харэ клянчить, блин! Я чё, против, что ли? Ходи, мути, тусэ-мусэ. Ну начни уроки давать, в чем проблема? И будут деньги, хоть на клубы, хоть на что. У тя чё, аллергия на работу?
– Нет сейчас учеников, Сань. Смотрела, искала. Ну хочешь сам проверь. Нет спроса.
– Ну, – Саня поднял рюмку и выпучил на Машу глаза, – на нет и суда нет. – И выпил.
Маша сделала большой глоток из бутылки. Посмотрела на Саню немигающими пьянеющими глазами. Он посмотрел на нее, не находя что сказать.
– Может, водки лучше? – спросил он.
– Нет, спасибо, – все так же тихо ответила она. – Я вина выпью.
– Смотри только не отрубайся сразу. Ты мне еще понадобишься, – засмеялся он.
– А когда тебе это мешало? – ответила Маша.
Она открыла ноутбук на столе, пошевелила мышкой, экран ожил, и Маша открыла плейлист. Заиграл Marilyn Manson, альбом Mechanical Animals. Маша не то чтобы очень любила Мэнсона, но это был единственный исполнитель, по которому они с Саней сходились. Саня налил еще рюмку.
Глава третья
Для Вики и Сереги это утро началось раньше всех. Они проснулись по будильнику, одновременно встали, застелили кровати и по очереди пошли умываться. Если бы кто-то увидел их выходящих из комнаты тем утром, то, скорее всего, подумал бы, что они брат и сестра. А может быть, муж и жена – одним словом, спортивная семья. Было в них что-то очень близкое. Можно было бы даже сказать, что Вика была женской версией Сереги, чуть меньшей силы, чуть меньшей мускулистости, но идеальной для него парой. Такие люди понимают друг друга с полуслова, действуют как единый организм, без лишних слов и препирательств. Иначе и невозможно, когда люди заняты общим делом, требующим совместных усилий.
Серега вышел из ванной чисто выбритым, умытым, но еще не вполне проснувшимся.
– Перчатки, лапы, бинты не забудь, – тихо сказал он Вике, выходившей из кухни.
– Само собой, – ответила та. – С вечера в рюкзак кинула.
Пока Вика мылась, Серега уже зажег газ и стал готовить на двоих порцию овсянки, варить яйца, поджаривать в тостере ломтики зернового хлеба. На нем были синие спортивные шорты, двигался он легко и плавно, и все его тело было как будто каучуковым, состояло из одних мышц. Сейчас, когда он, плавно перетекая на кухне, ставил на стол тарелки, наливал в небольшие чашки слабый кофе, докидывал в каждую тарелку ложку протеина, можно было четко увидеть трапецию, верхние, средние и нижние грудные, все шесть кубиков пресса, плечевые – ровные шары, рассеченные ближе к бицепсу, как на картинке в учебнике анатомии, сами бицепсы не большие, но идеально прорисованные, венозные, трицепсы – жилистые тросы. Спина была визуально расширена из-за чрезвычайно развитых широчайших и сильно выделявшихся дельтоидов. Ноги его были не раскачены, но квадрицепсы буквально нависали над коленными чашечками, бицепсы бедра – мощные короткие столбы под мелкими ягодицами, икры были будто имплантированы под кожу, смотрелись как нечто инородное на тонких от природы лодыжках.
Вика вышла из ванной, одетая в спортивные штаны и свободную футболку – одежду взяла с собой в ванную сразу, чтобы не бегать обратно в комнату – сразу одеться, – и начать завтракать. Она была коротко стрижена, почти наголо, лицо ее с торчащими ушами, небольшим носом и тонкими губами было скорее мужским, чем женским, и все же что-то женское улавливалось в ее облике. То ли колючий взгляд ее серых глаз, то ли слишком угловатые, какие-то подростковые движения, то ли слишком худые ноги – что-то все время выдавало в ней прежнюю Вику. Грудь у нее и раньше была маленькая, а теперь совершенно исчезла, стала плоской. Отсутствие нормального питания и движений сильно изменили ее тело – плечи узкие, руки худые, жилистые, но торс ее смотрелся скорее единой массой, без прорисовки отдельных мышц, как у Сереги. Кисти рук были совсем небольшие, но видно было, что пальцы сильные, цепкие, тренированные.
И все же некоторое изящество оставалось в этих пальцах. Такие руки бывают у ювелиров, огранщиков, иногда у музыкантов. Живот у нее был впалый, пресс выделялся, но, конечно, не так, как у Сереги. Ягодицы были практически плоскими, а ноги костлявые, с торчащими коленными чашечками и выпирающими суставами ступней. Но все это было заметно, если кто-нибудь захотел приглядеться к Вике повнимательнее.
Двум другим обитателям дома это было делать совершенно ни к чему, они были заняты своей жизнью и ничего вокруг не замечали. Вика тоже старалась их не замечать. Незнакомые люди, как правило, видели в этой девушке спортивного парня, только немного угловатого, с нервными движениями. Черт их разберет этих спортсменов, так ведь? Обколются допингами своими… Лучше подальше от них держаться. Так все окружающие и поступали. И Вику это совершенно устраивало. Весь ее внешний вид, недобрый взгляд исподлобья, полное отсутствие мимики лица не способствовали контактам в обществе. Даже развязные гопники, болтающиеся по вечерам на станционной площади, избегали стрелять у Вики сигаретку, когда она возвращалась домой из Москвы со спортивной сумкой через плечо. Было в ее облике что-то такое, что отталкивало даже самых пьяных и наглых. Такая долго препираться или мямлить не будет. Пырнет ножичком – и пойдет себе спокойно дальше. Нож Вика с собой действительно носила. На поясе, на ремне, у нее был так называемый тычковый нож в пластиковых ножнах. Оружие страшно опасное, а если ударить в шею, то просто смертельное. Но при этом его никак нельзя было квалифицировать как холодное оружие. Да, сейчас никто бы не смог узнать в Вике ту девушку, что училась на параллельном курсе с Машей, но не на скрипача, а на пианиста. Никто бы не мог угадать уже в ее чертах ту любимицу профессора Зуева, того самого, от которого выбегали с экзаменов в слезах. Это ей он однажды сказал:
– Пальцы сильные. Далеко пойдешь, если лениться не будешь. Я такие пальцы только у Рихтера видел, пожалуй.
Она и пошла, но никто бы тогда не мог предположить, куда приведет дорога. И меньше всех она сама. После окончания Гнесинки она даже немного выступала. Пригласили в Колонный зал, на конкурс молодых исполнителей. Готовилась как сумасшедшая, мать очень переживала, что дело кончится нервным срывом. Поджав губы, нахмурив брови, буквально сутками играла, забыв про пищу и сон. Дали второе место. Она не расстроилась, знала, что таким юным и совершенно еще не известным первых не дают. Но поняла, что ее оценили. Это было тогда главным. Вика узнала себе цену, и иногда ей самой становилось страшно от того, какая огромная работа ей предстоит. «Хорошо темперированный клавир» могла сыграть весь наизусть, с закрытыми глазами, на четверть такта быстрее, чем было принято. Так она чувствовала. Так понимала Баха. Ее доводили до трясучки претенциозные исполнения, интерпретации произведений. Для нее было очевидно, что клавир – это математика. Это прежде всего виртуозность. Что слушатель получает наслаждение от клавира не потому, что пианист раскрывает какие-то там образы.
– Нет там никаких образов! Это не «Времена года»! – с жаром доказывала она матери. – Это торжество чистой гармонии, но без соплей, понимаешь? Да как же тебе объяснить-то? Это совсем про другое, это про просвещение, про научные достижения, про освобождение от мрака Средневековья. Ну, как хорошо записанная математическим языком теория. Формулы, понимаешь ты? Формулы!
Мать не могла понять, о чем Вика толкует. Ее радовало, что у дочки все получается, и значит, не упустила она ребенка – вовремя отдала в музыкальную школу, вовремя поняла, что ей нужно.
Нелегко ей далось воспитание дочери. В начале девяностых, когда родилась Вика, она с мужем поднимала бизнес. Гоняли грузы из Владивостока и Польши. Муж отвечал за поиск партнеров и доставку, она – за реализацию по Москве и области. Везли все – японские игрушки, компьютеры, электронные игры, вызывавшие у детей буквально истерический восторг (ну еще бы, это вам не волк с яйцами!), шмотки, бытовую химию, сигареты, алкоголь… Потом муж открыл банк. Небольшой, но стабильный. Долго она не могла привыкнуть к этой новой роли – жена банкира. Но в жизни все оказалось совсем не как в кино. Не было шикарных лимузинов и приемов в вечерних платьях и фраках, не было и загородной резиденции. Хапнули несколько квартир в Москве, две успешно перепродали, другие сдавали. Даже в отпуск вдвоем ни разу не съездили после того, как начали бизнесом заниматься. Все суета, суета… А однажды утром муж просто не проснулся. Она помнила, как пыталась разбудить его и как поняла, что проснулась с мертвым. Ей хотелось кричать, было страшно и больно, хотелось кому-то позвонить, но пришлось овладеть собой, чтобы не напугать ребенка, спящего в другой комнате, зайти к соседке и попросить ее проводить дочку в садик.
Труднее всего было ответить на вопрос Вики: «А почему папа с нами не завтракает?» Ответить спокойно и не разрыдаться.
– Папе сегодня можно поспать подольше, у него выходной.
И только после того, как за девочкой закрылась дверь, она спокойно вызвала «скорую» и сообщила о смерти мужа. Ну а потом… Потом снова был бизнес. И успехи дочери на музыкальном поприще. Способности у Вики обнаружились рано, еще в элитном детском саду, куда ее устроила мать. Воспитательница сказала, у девочки есть талант и его непременно нужно развивать. А для этого нужны деньги. Деньги у матери были. После смерти мужа на себе она поставила крест, не хотелось ничего – ни в отпуск поехать, ни развлечься. Она как будто высохла изнутри. А вот сделать из Вики великую пианистку, а не банкиршу хотелось. Не хотела мать, чтобы дочь повторила ее судьбу. Хотела, чтобы Вику не коснулась грязь и подлость мира финансов, хотела, чтобы доченька была ангелом на сцене. И играла бы ангельскую музыку. Сама-то мать даже в консерватории ни разу не бывала, да и в классической музыке не понимала ничего. Но сама идея, сам образ Вики, выходящей на сцену в концертном платье – непременно в белом, – стал для нее смыслом жизни.
Дочь не противилась желаниям матери сделать из нее суперпианистку, хотя слава как таковая ее не привлекала. Ее завораживал сам процесс игры на инструменте, разбора новых произведений, очаровывал момент перехода от несвязного треньканья к плавному музицированию. И еще ей всегда хотелось понять, для чего создавалось произведение, что чувствовал композитор, чем хотел поделиться с потомками, о чем рассказать в музыке, самом абстрактном искусстве на свете. И потому играла Вика страстно, лихо, мастерски, не механически повторяла записанное в партитуре, а как будто разговаривала со слушателями, передавая им то, чем хотел поделиться давно ушедший человек, обессмертивший себя в музыке. Так она и выросла за роялем. Друзей как таковых у нее не было, да оно и понятно – вундеркинды лишены детства, обычная история. Постоянные репетиции, выступления, поездки на конкурсы и снова репетиции по много часов в день. Каждый день. Вика не тосковала по играм и дружбе. Играть на рояле ей было куда интереснее, чем играть с подругами. Ну а потом она выросла и уже не представляла себе иной жизни.
Вот только смущало мать то, что Вика в ее возрасте до сих пор не интересовалась противоположным полом. Мать тактично спрашивала, нравится ли ей кто-то из мальчиков, есть ли кто на примете, и сама понимала, что со взрослой девушкой, уже не школьницей и даже не уже студенткой, такие разговоры вести глупо. Но Вика не видела в этих вопросах ничего странного, поскольку с детства привыкла делиться с матерью всем, что было на душе. Отвечала честно, что пока никакие мальчики ее не интересуют, что с ней все нормально, просто сейчас для нее самое главное – музыка. Мать успокаивалась, понимала, что сама в свое время перегнула палку, пытаясь вырастить из дочери вундеркинда, и вот вам результат – играет как заведенная, занимается буквально до изнеможения. Ну а мальчики… Это дело нехитрое, появится кто-то. Появился Костик. Флейтист. И жизнь посыпалась. Вика влюбилась в него сразу же, как только увидела на репетиции. Играли Рахманинова, у Вики даже не была ведущая партия – элегия была больше для флейты, в ней вся суть была. Но вот тогда впервые в жизни, после того как суетливый и вечно восторженный концертмейстер, обожавший Рахманинова, сгорая от нетерпения, затараторил: «Ну-ка попробуем, попробуем. Костик, вы уж постарайтесь. Вика, не сочтите за труд, подыграйте нам. Да, да… Вот-с, ноты. Прошу вас. М-да. Пожалуйста… Иии…», тогда она впервые не смога сыграть. Несколько раз путала клавиши. В ноты не смотрела – только на него. А потом она не слышала даже, что говорил этот толстый лысый дядька. Так, кричал что-то, ругался, пыхтел как паровоз. Костик был смущен, заступился за коллегу. Вика и не помнила точно, что Костик сказал. Помнила голос. Нежный, почти детский… Да и сам он был похож на ангелочка – кудрявые светлые волосики, синие глазки, длинные реснички, сам весь гибкий, почти что хрупкий, пальчики детские, с прозрачными ноготочками. Вика так его сразу про себя и прозвала: Ангелочек.
Не имея никакого опыта общения с мальчиками, Вика сама подошла к Костику после репетиции, спросила, не хочет ли он пойти в кафешку выпить кофе. А вечером она уже была в его объятиях и даже почти не волновалась, хоть все это было впервые в жизни. Вика была так счастлива, что все это случилось именно с ним, с Ангелочком, что простила ему даже бестактное замечание по поводу ее плоской груди. Вообще особого энтузиазма с его стороны Вика не заметила. Но что она может понимать в мужчинах, если она и целовалась сегодня впервые в жизни, не говоря уж о…
А через неделю по дороге через сквер на репетицию она увидела в сквере на лавочке Костика с другой. И та, другая, смеялась, запрокинув лицо и открыв рот, а он что-то шептал ей на ушко и своей ангельской ручкой сжимал ее бедро. Вика быстро пробежала мимо, не стала устраивать сцену. Да и не могла она ничего устроить, не знала, как это делается, как полагается себя вести в таких ситуациях. А потом, поймав его в коридоре, тихо спросила, глядя в глаза:
– Как же это? Ты с ней… на скамейке… Я видела! Что же это?
А Костик рассмеялся и ответил, даже не смутившись, даже не пытаясь отпираться, что это ничего такого, что он вообще за свободные отношения, да и вообще не понимает, чего это Вика себе напридумывала.
– Напридумывала. Напридумывала, – шепотом повторяла она, застыв в коридоре.
Играть она больше не могла. Сбивалась с ритма, путала клавиши. Это началось на следующий день. И больше не прекращалось. На первый раз концертмейстер просто отправил ее с репетиции домой, сказал, чтоб в таком состоянии она больше не смела появляться. Она пришла домой не сразу, долго ходила по городу, чтобы не волновать мать ранним появлением, если та будет дома. Но на другой день все повторилось, и она пришла домой и рассказала матери, что больше не может играть.
– Боже мой! Как не можешь! Что случилось? – затараторила мать.
Вика спокойно ответила:
– Я больше не хочу жить. – И замолчала.
Не помогали ни крик, ни истерика, ни угрозы, ни оскорбления. Она не отвечала. Обратились к психологу, потом к психиатру. Тому удалось кое-как разговорить Вику, хотя бы выяснить обстоятельства, ставшие триггером депрессивного расстройства. Но вылечить не удалось. Самое страшное было в том, что Вика практически перестала есть. Психиатр всерьез говорил о принудительном кормлении.
А потом была больница. Видя, что дочь дошла практически до анорексии – о репетициях и выступлениях речи не было уже давно, – мать решила, что психотерапией здесь не обойтись, и получила от врача «путевку» в острое отделение. Психиатр в диспансере давно настаивал на госпитализации, как мог, успокоил мать, что это решение самое лучшее. Вику одели, посадили в машину и отвезли в больницу. Она не возражала. Уже давно практически перестала говорить. Месяц в остром, среди привязанных к кроватям орущих старух, буйных алкоголичек, рецидивисток в расплывшихся синих наколках, решивших «соскочить по дурке», постоянный запах мочи, кала и лекарств, палаты без дверей, решетки на окнах… Потом еще три месяца в санаторном отделении. Там можно было гулять раз в день по территории, но под присмотром сестры. Разрешалось читать, даже была небольшая библиотека. В комнате отдыха постоянно работал телевизор. Вика не читала, не смотрела телевизор, ни с кем не разговаривала, гулять ее выгоняла сестра. Она каждый раз сидела в палате, надеясь, что про нее забудут, но сестра ни разу не забыла. Вика не сопротивлялась.
Выходила в больничный двор, где ей теперь было знакомо каждое дерево, каждая трещина в плитах бетонного забора. Сидела на лавочке. После выписки ходила в районный диспансер на прием все к тому же психиатру, что отправил ее в больницу. Беседы их сводились к тому, что врач спрашивал, как действуют лекарства, не чувствует ли Вика улучшений, как она питается, нормальный ли сон, нет ли у нее «нехороших мыслей, так сказать». Улучшений Вика не чувствовала, но когда перестала принимать лекарства, восстановилось зрение, а врачу она говорила, что ей становится лучше, и очень благодарила. Питалась исправно, но без желания – все же пытка от приема пищи не сравнится с пыткой принудительным кормлением, так что она решила пойти на компромисс. Ложилась по больничной привычке в десять вечера, спала без сновидений, мыслей у нее никаких не было.
Перестав пить лекарства, Вика приняла решение справиться с жизнью сама. От огромного количества таблеток у нее постоянно расплывалось перед глазами и кружилась голова. Это был единственный эффект, который давали таблетки: ей становилось все хуже, она начала превращаться в инвалида. И пока еще не совсем уничтожили ее мозг, она решила: хватит. Мать за приемом лекарств следила, но обмануть ее было несложно – в санаторном отделении Вика научилась прятать таблетки за десной, а потом выплевывать.
Больные таким образом собирали так называемые корректоры. Прочие психотропные препараты просто выплевывали, а вот корректоры очень ценились. Их откладывали и потом принимали по несколько штук сразу перед отбоем. От этого ловили нехилые приходы. Вика свои корректоры отдавала просто так, за что соседка по палате называла ее матерью Терезой.
Недели через две после того, как сама себе отменила лекарства, Вика начала более-менее соображать. Утром просыпалась рано, как привыкла в больнице, и до того, как встать с постели, мастурбировала. Это действие стало для нее почти ритуальным, потому что она стала замечать, что после разрядки прибавляется сил, которых ей так не хватало. Потом мать гнала ее в ванну чистить зубы и мыться. Накидывала халат на костлявые плечи, шла сама в ванную, уже без помощи матери, как раньше. Постепенно вернулось ощущение своего тела, пришли силы. Однажды утром, когда мать была на работе, Вика вошла в ванную, посмотрелась в зеркало, взяла бритвенную машинку и сбрила наголо прическу каре, которую ей старательно делала мать. Потом она зашла к матери в комнату, набрала код на сейфе – подсмотрела его случайно еще давно. Помнится, подивилась тогда наивности матери: год рождения дочери? Серьезно? Открыла тяжелую дверцу, взяла три толстые пачки денег, написала записку: «Мама, я ушла. Прости за деньги. Мне нужно как-то жить. Здесь я больше оставаться не могу. В полицию не заявляй, меня не ищи. Буду писать сообщения, чтобы ты знала, что со мной все в порядке. Еще раз прошу, прости меня за кражу. Твоя дочь не состоялась. Но это только моя вина. Вика».
В тот же день она сняла квартиру без всякого договора, ответила на многочисленные истерические сообщения от матери, что с ней все в порядке, но где она – не скажет, домой не вернется. Лекарства? Она их уже давно не принимает и, как ни странно, жива и даже не в депрессии. Она стала ходить по клубам и находила случайных партнеров на ночь. Мужчины вызывали у нее отвращение, и она спала с ними просто для того, чтобы почувствовать, что кому-то нужна. Но один партнер показался ей интересным. Ему нравилось, когда Вика лупила его плетью. Дома у него была огромная коллекция разнообразных предметов для BDSM, были даже колодки. С ним она впервые попробовала страпон, и оргазм, который она тогда получила, запомнился ей. Это была не просто разрядка, как по утрам в постели. Она получала удовольствием от процесса и финала. Мазохист любил не только физические, но и словесные унижения. Поначалу Вике было сложно перейти грань и выражаться грязными словами, площадным матом. Но, единожды попробовав, видя, какую восторженную реакцию это вызывает у партнера, она стала находить в этом удовольствие, чуть ли не столь же сильное, сколько в самом соитии. Каждый раз, используя витиеватую матерную конструкцию, от которой бы зарделись портовые грузчики, добавляя после нее хороший удар плетью, она чувствовала, как прибывает в ней жизнь, как хочется ей удовольствия. Такой теперь ее жизнь и будет, решила она. Без счастья, кончено. Но будет удовольствие.
Вскоре она бросила этого никчемного мазохиста, зарегистрировалась на сайте интим-услуг, сделала впечатляющие фотки и стала работать доминантной проституткой. Оказалось, что подобных этому мазохисту мужчин довольно много. И за свои прихоти они готовы платить приличные деньги. Никаких прежних друзей и знакомых в ее жизни больше не было. Только с Машей она иногда переписывалась через мессенджер, но так ни разу и не встретилась. У Маши своих проблем было полно, а Вика была занята, строила новую жизнь, работала и ходила в спортзал. Она стала замечать, что, чем больше устает в спортзале, тем больше у нее появляется сил потом. От прежних «зависаний» и прострации не осталось и следа. Иногда они с Машей обменивались сообщениями, шутили, кидали друг другу смешные картинки. Вика радовалась Машиному успеху с группой, обещала даже прийти на концерт послушать термен в Машиных руках. Куда там! Клиенты, клубы, а еще выспаться надо успеть, да и спортзал не забросить. Маша не обижалась, она все понимала. Когда у Маши началась черная полоса, распалась группа, не стало концертов, Вика совершенно искренне ей сочувствовала. Она знала, что такое крушение, могла найти нужные слова. Маша была благодарна. Так они и жили, постоянно общаясь, но не видя друг друга. Когда Вика узнала, что Маша нашла практически бесплатное жилье, сама запросто напросилась третьей. Теперь она стала смелее. Четко формулировала свои желания. Новая жизнь стерла для нее многие барьеры. Одним из таких барьеров была ложная застенчивость и деликатность. Больше всего она боялась, что вернется в прежнее состояние апатии и разбитости, ощущение, что тело ее подобно медузе на песке, и нет сил что-нибудь сделать, даже саму себя обслуживать. Маша была не против соседства с Викой, а Саня даже обрадовался, узнав, кем Вика работает. Деньги-то у нее, значит, водятся… Такого жильца иметь полезно – всегда поможет продержаться до следующего заказа.
– Давай-давай пусть заезжает, – сказал он Маше. – Тащи свою страпонессу.
Но Вика пришла не одна, а с партнером по тренировкам – Серегой. Саня было скривился и даже отпустил злую шутку про теремок, но, узнав, что Серега выступает на подпольных боях, а стало быть, тоже не без копейки за душой, милостиво согласился. К тому же аренда теперь распределялась на всех, пускай и не ровно, причем большую часть согласилась платить Вика, и как ни крути, а жилье Сане доставалось практически даром. Он решил, что кругом сплошные плюсы, и успокоился.
Через два дня после того, как съехались и наладили общий быт, устроили новоселье – собрались все вчетвером на кухне. Маша наготовила, Саня принес бухло, Вика с Серегой тоже поучаствовали – вложились деньгами. Странные это были посиделки – Серега все время молчал, пил чай, ел мало. Вика пригубила вина, поковыряла в тарелке и тоже сидела больше для приличия. Зато Саня с Машей себя не ограничивали. Серега и Вика не могли поддержать беседу, вечер не клеился. Сереге рассуждения о живописи и музыке были малоинтересны, перебивать и переводить разговор на что-то другое он не считал нужным, да и вообще было видно, что он не в своей тарелке. Для Вики Машины разговоры о терменвоксе и о том, как она на нем играла, были лишним напоминанием о собственном музыкальном прошлом, вернее, о том, как все закончилось. Она не любила вспоминать. И напоминаний не любила. К концу вечера Саня улегся спать прямо на угловом диванчике за столом в кухне, Вика ушла в комнату и закрыла дверь, а Маша все что-то говорила Сереге про музыку, и он слышал из вежливости, молча кивал. Потом ее вытошнило в раковину, Серега отвел, практически донес ее до диванчика, стал укрывать пледом. Она смотрела на него бессмысленно – одним глазом, второй закрыт спутавшимися волосами, косметика размазана…
– Помоги мне, – сказала она то ли ему, то ли думая, что рядом кто-то другой, к кому были адресованы эти слова. – Помоги…
– Что сделать? Воды? Сейчас принесу. Ты пей больше воды. Пусть лучше все выйдет, – ответил Серега.
– Терменвокс купи, – пробормотала Маша и отключилась.
Серега перевернул ее на бок, чтоб ненароком не захлебнулась рвотой, и ушел в комнату к Вике.
Друзья сели к столу и стали молча и неспешно поглощать овсянку вприкуску с хрустящими тостами. Отпивали кофе, мазали тосты плавленым сыром. Окончив завтрак, они встали из-за стола, Серега пошел за небольшим рюкзачком в комнату, где еще раз проверил, все ли собрано, не забыли ли воду, а Вика вымыла посуду. После этого они вышли в прихожую, обулись в кроссовки и вышли из дома. Вика нацепила на плечи легкий спортивный рюкзак, в котором были боксерская лапа для отработки ударов, две пары тренировочных гибридных перчаток, кистевые бинты и две пластиковые бутылки воды. Как только они вышли из подъезда, сразу перешли на легкий бег трусцой, и так они добрались до самой окраины поселка. Отсюда с дороги был съезд в проселок, а дальше – лес, а скорее запущенный парк с множеством тропинок. Туда они и направились, постепенно увеличивая темп бега. Сегодня им предстояло пробежать пять километров, а потом они планировали отработку техники и небольшой спарринг. До леса было аккурат два с половиной километра. Ну, чуть меньше, не принципиально. Они бежали по лесной тропинке мимо старых кострищ и бревен, на которых сидели любители шашлыков. Каждое такое место было превращено в настоящую свалку. Пивные банки, бутылки, упаковки от сосисок, пластиковые стаканчики, останки старых проржавевших мангалов – все это валялось на вытоптанной дочерна земле, на которой не могла, не успевала вырасти лесная трава. Им нужно было добраться до своей любимой полянки, до которой шашлычники попросту ленились дойти, а потому не смогли ее загадить, – полянки, которая располагалась ближе к концу парка. За ней уже начинались поля, но в поле сейчас выросла высокая трава, грунт был неровный, а главное, жара сегодня была нестерпимая, и спарринговаться под прямым палящим солнцем совсем не хотелось. Добравшись до места, они выбрали ту часть, где было побольше тени, остановились, восстановили дыхание. Вика сбросила на траву рюкзак и принялась доставать содержимое. Молча, почти одновременно, отпили по глотку воды из бутылок, тщательно прополоскали рот и только потом проглотили. Потом Вика надела лапы для отработки ударов, Серега забинтовал кисти и, когда Вика зафиксировала лапы в районе груди и головы, начал отрабатывать удары. Он работал двойками и одиночными, уворачивался от внезапных проносов лапой по голове, блокировал ногу Вики или просто отскакивал, когда та неожиданно наносила удар голенью повыше колена – так называемый лоу-кик, способный запросто «отсушить» ногу или даже свалить противника. Сил у Вики было много, резкости тоже хватало, а по ее глазам совершенно невозможно было прочесть, когда и куда она собирается нанести удар. Сереге это очень нравилось. Он ценил эти тренировки, считал Вику практически идеальным спарринг-партнером.
Вика то и дело комментировала удары короткими замечаниями:
– Сильнее! Не чувствую! Вкладывайся! Быстрее!
Вика не была профессиональным бойцом. Серега только недавно начал учить ее основам смешанных единоборств. Но понять и оценить удар и технику она уже могла, замечания давала по делу, и Серега это видел, понимал и слушался товарища.
Потом они немного отдохнули, перебросились парой фраз, но не разговаривали, берегли дыхание. Наступало время спарринга. Серега помог Вике правильно забинтовать кисти, надеть перчатки, и они начали спарринг. Вике разрешалось наносить любые удары – руками и ногами – в полную силу. Серега в основном уворачивался и блокировал, а если отвечал, то в четверть силы, скорее просто обозначал удар. Такой спарринг для Сереги был сложным, поскольку Вика за последнее время сильно продвинулась и гоняла Серегу по полянке всерьез. С другой стороны, Серега должен был контролировать силу ударов, чтобы не отправить Вику в нокаут или, чего доброго, не сломать ей ребра. Ноги у него были тренированные, мощные. Часто он выигрывал бои только за счет лоу-киков – противники просто больше не могли твердо стоять в ринге, и дальше добить было делом техники. Но сейчас ему нужно было контролировать удары ногами, ни в коем случае не бить с проносом.
Добрых двадцать минут в бешеном темпе Вика гоняла товарища, пока наконец тот не отпихнул ее ногой в живот так, что Вика повалилась навзничь. Это был именно толчок – Сереге требовалось пару секунд, чтобы восстановить дыхание. Но, поднявшись, Вика прошипела, задыхаясь:
– Все… Хорош… Перерыв…
– Аагаа… сдаешься! – выдохнул товарищ, тяжело дыша. – Да мне тоже хана на самом деле… Загоняла… Научил же на свою голову… Двойки-то как мощно лупишь… Уу… Уфф…
– Спасибо, дружище, – выдохнула Вика, садясь на траву.
После этого опять перешли к отработке ударов по лапе. Затем немного отдохнули, сделали пару глотков и трусцой побежали обратно к дому. Добравшись до двора, где как раз в это время Маша играла на скрипке, в подъезд заходить не стали, а отошли к соседнему дому, где висели турник и большой боксерский мешок под навесом с шиферной крышей. Серега подпрыгнул, ухватился за перекладину, несколько раз подтянулся, пару раз подтянул к перекладине ноги, полностью сложившись, и сказал Вике: «Готов», оставшись висеть на турнике. После этого Вика подошла к товарищу и стала наносить ему в живот серии ударов. По два, по три, по четыре, с небольшими паузами между сериями, чтобы Серега успел чуть вздохнуть и расслабить пресс. На пятой серии Серега сказал: «Хорош» – и спрыгнул с турника.
– Уух, ну поработали сегодня, конечно, – заключил Серега.
– Даа, на славу. Я вымоталась, честно говоря.
– Выносливость сразу не приходит. Сила быстро растет, выносливость медленно, – успокоил друга Серега. – Ничего. Прогресс есть. Мне вот сейчас главное к бою подготовиться. Ща отдохну немного, подержишь мне мешок, ладно? Ногами еще поработаю.
– Не вопрос, подержу. Слушай… А тебе зачем столько выступать? Ну реально, каждую неделю бой, это ж безумие. Не отдыхаешь…
– Мне деньги нужны, – коротко отрезал Серега.
– Слушай, ну я одолжу тебе, сколько тебе там надо. Постепенно отдавать будешь, какие вопросы?
– Нее, Вик. Не пойдет. Мне много надо.
– Долги? – серьезно и коротко спросила Вика.
– Нет у меня никаких долгов. Сказал же, просто нужно. И как можно быстрее.
– Ладно, не хочешь – не говори. Просто на что? Вот что интересно. Точно не влип ты в историю какую-то?
– Клянусь, – очень серьезно ответил Серега, глядя Вике в глаза. – Клянусь, что нет. Мне не для себя. Нужно одному человеку помочь. И все, не спрашивай меня об этом больше.
– Добро. Ну что, давай работай по мешку.
Вика обняла мешок, чтобы его не раскачивало, подставив одну его сторону под удары Сереги, а тот снял кроссовки, носки и встал в свободную стойку. Серега наносил удары последовательно – лоу-кик, по корпусу сбоку и в голову – четко подъемом ноги. Удары получались хлесткие, мощные, Вику аж покачивало вместе с мешком. Пот лился с Сереги градом, но казалось, что он совершенно не устал. Он и не чувствовал усталости, хотя понимал, что тренировка была мощной, объемной. Но к середине он, что называется, вработался и сейчас был готов хоть две таких же тренировки провести. Это ощущение было обманчивым, он знал об этом и не собирался истощать возможности организма. Поменяв ногу и отработав такую же серию по другой стороне мешка, он поблагодарил друга за помощь, подхватил кроссовки с носками и босиком пошел вместе с Викой домой. Больше всего хотелось в душ, потом досыта попить, и можно было обедать.
Уже войдя в подъезд они учуяли аппетитный запах жареной курицы, перебивавший даже неизменную подъездную вонь. А еще была слышна музыка, и довольно громкая – верный знак того, что Саня забухал. Если его не одергивали, музыку он включал очень громко, а напившись, иногда начинал подпевать. Маша одернуть его не могла, значит, придется Вике. Серега в препирательствах никогда не участвовал. Он молча брал свои продукты из холодильника, разогревал в микроволновке и шел к себе в комнату есть. Посуду за собой тоже всегда мыл сам и ни к какой другой утвари в доме не прикасался. В общем, полезный дурачок, как называл его Саня. Войдя в прихожую, они смогли разобрать слова песни, которая звучала с кухни через колонки. Базарный женский голос задорно выкрикивал слова:
Следачок, следачок крутит-вертит как волчок,
Все пугает шконочкой, шмонает под юбчоночкой.
Издевается, упырь, над молодой девчоночкой.
Чухает следак мне: «Признавайся, девочка».
Я в слезах ему в ответ от стыда горю…
За столом, опершись на него локтями, в одних трусах сидел Саня, в сигаретном дыму, расталкивал тарелки с объедками и очистками, расчищал место, чтобы получше уместить локти. Его загорелое лицо было бледноватым – верный признак, что бухнул он уже хорошо. Со своими бессмысленными глазами, жестким ежиком на голове и худыми руками он сейчас напоминал зэка, только что откинувшегося с зоны. Маша стояла у плиты, где в духовке готовилась курица, а она, чтобы не терять времени, жарила котлеты. Серега сразу же пошел в ванную мыться, а Вика, сняв в прихожей кроссовки, вошла на кухню и громко потребовала:
– Выключи это говно!
– Оох ты ебать-колотить, спортсмены пожаловали! – заорал Саня, который, судя по всему, был уже совершенно невменяем. – Физкульт-привет! – И он изобразил левой рукой пионерский салют.
– Я сказала, выключи эту хуйню!
– Понял, понял, – поднял вверх обе ладони Саня и потянулся к ноутбуку. – Против Joy Division ничего не имеете?
– Да насрать вообще, – ответила Вика.
Саня переключил музыку, и резкие ноты пластиковой аранжировки сменились знакомым альбомом Unknown Pleasures.
– Ну, не скажи, Вика! Это эпохальный альбом. Я б даже сказал, шедевральный. После всего этого сраного арт-рока простые парни с рабочих окраин утерли нос всем этим пижонам и эстетам в стильных рубашечках. Потому что играли музыку собственно без музыки. Но зато умели сказать главное. Это не музыка ради музыки, не какой-то там арт. Это самое настоящее, что вообще тогда могли сделать.
– Я счастлива. Я в душ, – сказала Вика, увидев, что Серега уже вышел и теперь шел к холодильнику за своей едой.
– Вы ничего не понимаете! – орал Саня. – Это манифест бунта… Пульс поколения, в конце концов.
Не обращая на него никакого внимания, Серега спокойно открыл холодильник, достал из контейнера отварные куриные грудки без соли, из другого взял рис, положил на тарелку, поставил в микроволновку на две минуты.
– Вот кто сейчас так сыграет, – орал Саня неизвестно кому, поскольку Вика уже ушла в ванную. – Да никто не сыграет! Правда, Машка? Ты что скажешь?
Маша выключила конфорку под сковородой с котлетами, проверила, готова ли картошка, слила воду в раковину, вытерла руки засаленным полотенцем неопределимого цвета, села к столу, закурила сигарету, глотнула из бутылки вина.
– Мне всегда его очень жалко. Я слышу, как он умирает, – сказала она, глядя в окно.
– Кого? – вытаращился на нее Саня.
– Кертиса.
– Иэн Кертис умер у тебя на глазах! – заорал Саня. – Да похуй ваще, все там будем.
– Конечно, – спокойно ответила Маша. – Только его помнить будут еще сто лет, а тебя никогда.
– И это говорит мне признанный деятель культуры! Божечки-кошечки, куда ж деваться-то? Ты когда на работу устроишься, скажи мне!
– Не волнуйся, – ответила Маша. – Я скоро уйду. Ты просто ничего написать уже не сможешь. Поэтому и злишься. А я на термене хоть сейчас сыграю. И это будет настоящая музыка. К термену ведь не просто так нельзя прикасаться. На нем играют не руками. На нем играют душой.
– Очнись, ебта! – заорал Саня. – Я в ближайшее время стену распишу! Стену!
– Конечно распишешь, – спокойно сказала Маша. – Стену расписать ты сможешь.
Микроволновка звякнула, Серега открыл дверцу, взял тарелку, достал из кухонного ящика вилку и ушел к себе.
Маша допила вино и пошла в большую комнату. Там она легла на диван и накрыла голову подушкой. Вика вышла из ванной, прошла на кухню, положила себе две котлеты и картошки и села к столу есть. Запивала минеральной водой. Быстро закончив трапезу, она удалилась в комнату вслед за Серегой. Там она включила рабочий телефон, который был указан на сайте интим-услуг, чтобы иметь возможность принимать звонки от клиентов, и устало рухнула на кровать. Для Вики сегодняшняя нагрузка была, пожалуй, еще тяжеловата. Серега уже лежал на своей кровати в домашних шортах. Лицо было совершенно спокойным, глаза закрыты, одна рука на животе, другая – вдоль тела. Грудь с идеально прорисованными мышцами, как будто кираса легионера, мерно поднималась и опускалась. Вечером ему предстояли легкая пробежка и потом работа со своим весом, общая физподготовка. Сейчас он спал глубоким заслуженным сном.
Глава четвертая
Оставшись на кухне один, Саня на некоторое время впал в пьяный ступор. Говорить было не с кем, да и не о чем, все разошлись. Он переключил музыку, устав от однообразия Joy Division, и поставил The Cure, альбом Pornography. Знакомая волна звука и растянутая партия гитары, будто магнитофон чуть потягивал пленку, расслабляла и уводила куда-то в прошлое, когда он впервые услышал этот альбом. Помнится, он тогда с пацанами сидел на какой-то квартире и нюхал бензин. Кажется, это было у Славика… Или нет… Да квартиры же в городе были у всех одинаковые – ковер на стене, телевизор, унитаз с металлическим бачком сверху и цепочкой для слива, крошечные ванные комнаты, тесные кухни… Это у тех, кто в отдельных квартирах жил, не в барачных коммуналках на окраине. А за окном был один и тот же пейзаж, один на всех – либо двор с вечно сидящими у подъезда бабками, либо улица, летом пыльная, зимой белая, по которой даже машины ездили редко.
Тишь да гладь. Почему тогда поставили в магнитофон именно эту кассету? Да просто валялись кучей на столе, стоял двухкассетник – кстати, признак достатка, – вот и воткнули. Кто-то еще, помнится, сказал, что кассета хреновая, пленку тянет, ролики забились. Никто не ответил, всем было до фонаря, все уже ловили глюки.
Вспомнил, как писал дипломную работу. Он видел работы выпускников, и его тогда очень раздражало, что студенты хитрили – специально писали в стиле 70-х, такими, как бы приглушенными цветами. Писали что угодно – батальные сцены, купальщиков, даже какую-то религиозную тематику, исторических персонажей, и все это было так приглушенно-стильно. Он понимал, зачем это делалось: цвета передать сложно. Непросто написать в реалистической манере человеческое тело. Или даже мертвую природу. Еще сложнее – светотень. А эта советская стилистика все сглаживала, нивелировала, да еще добавляла работе эдакого шарма, стиля, концептуальности. Мол, ничего не поделаешь, придется ставить «отлично», ведь перед вами новый Петров-Водкин, Серебрякова, Дейнека… Нужное подчеркнуть!
Он писал букет лилий в лунном свете, стоящий на подоконнике в старом графине. Однокурсники крутили пальцем у виска:
– Ну ты даешь! Да ведь это же адская работа. Грани графина нужно выписывать, а если ошибешься – все по новой, записать не удастся. Со светом этим лунным тоже не понятно как быть. Да и самое главное! Неужели ты не понимаешь, что прежде всего ждут изображения персонажей. То есть людей! А ты натюрморт собрался им показывать. Безумец…
Саня только усмехался и говорил:
– Ничего-ничего… Хотят орясину – я им покрупнее напишу, чтоб даже слепые увидели.
Узнав о его решении, руководитель отказался защищать работу. Он хорошо относился к Сане, но участвовать в явном провале и позориться совсем не хотел. Объяснил Сане все как есть, что, мол, дело табак, попросил еще раз пересмотреть выбор работы. Саня отказался. Он помнил тот разговор с руководителем в коридоре института, у двери кафедры.
Профессор развел руками и сказал, поджимая губы:
– Ну вот что. Учитывая вашу блестящую учебу и способности, могу обещать только одно. Оппонента вам подберу сам. Больше ничем помочь не могу. Глупо, Александр. Глупо! Пфф… натюрморт… На диплом…
Развернулся и ушел, чуть сутуля спину. Саня тогда испытал почти раскаяние за свой выбор – так старик был горько обижен. Но решения не поменял. Знал, что сможет написать хорошо. Знал, что получится. Но еще больше ему не хотелось встраиваться в эту тупую массу студентов-отличников, которые поняли правила игры и, мило улыбаясь, пишут откровенную халтуру, скрывая за концепцией лень или даже неспособность к живописи. Была бы его воля, отчислил бы половину курса без права восстановиться.
Комиссия спорила долго. Были и возражения по поводу размеров работы, что, дескать, натюрморт такого размера – это ерунда, не пишут такие натюрморты, что холст подходит для батальной сцены, а занят всего лишь букетом. Кто-то напирал на то, что игра светотени все же нивелирует недостатки выбора холста, и, в конце концов, не по размеру же мы будем оценивать картины, господа-товарищи! Прения прекратил оппонент, заявивший, что давно не видел такой работы со светом и что в свою коллекцию он эту работу, пожалуй что, взял бы. Хотя и крупновата, что есть, то есть. Сане со скрипом поставили «отлично» и посоветовали впредь, если он собирается оставаться в институте, таких работ не писать. Саня оставаться не собирался. Он почувствовал свою силу и всерьез думал зарабатывать живописью. Сколько было замыслов, сколько интересных идей. Некоторые он потом частично осуществил. Кому он только не предлагал свои работы – сочетание предельного, анатомического реализма и авангарда. Чего стоило одно только «Распятие» – женщина на кресте со вспоротым животом, от которого трубки кишечника переходили в провода клавиатур, на которых печатали офисные клерки. Идея оригинальностью не блистала, но дело-то было не в ней, а в реалистичности изображения каждой фигуры. Понимая, что нужен какой-то заработок, Саня работал грузчиком в сетевом магазине. На еду ему тратиться не приходилось, в зоне приемки всегда валялись горы просрочки, которую можно было есть без риска отравиться. Тогда он с удивлением обнаружил, что творог некоторых производителей может лежать даже вне холодильника значительно дольше срока годности, указанного на упаковке, и ничего с ним не сделается – месяц прошел, а он все как новенький. Другое дело, что вкуса такая пища не имела, но всегда было чем набить живот. А ночами в своей крохотной съемной однушке в области он писал. Писал вдохновенно и страстно. Работы копились, множились, но никто не хотел их покупать. Что-то брали на выставки, в галерею современного искусства на Якиманке.
Саня, затаив дыхание, ходил по галерее часами, наблюдал за реакцией на его работы. Люди подходили, цокали языком, кто-то восхищался, кто-то плевался.
В общем, реакция была. Спроса не было. В галерее можно было приобрести любую понравившуюся работу, об этом гласило объявление при входе, да все и так это знали. Его работы не покупал никто. Период выставки заканчивался, он приезжал в галерею, вызывал такси и вез картины обратно на съемную квартиру. За пьянку уволили с работы, но его это не расстроило. Пожалуй, он ждал этого – видеть все эти рожи было просто невыносимо. Стал брать случайные заказы и как-то жил, перебивался. Как прежде, ругался с хозяином квартиры за испачканный краской пол, переезжал, обживался на новом месте, потом на другом… Писать ему больше не хотелось.
На фоне всех этих воспоминаний слушать песню A Strange Day стало невыносимо, и он налил еще рюмку, добавил в большой стакан колы для запивки, открыл папку «Кунсткамера», перетащил в плеер композиции и запустил воспроизведение рандомно. Резкая однотонная синтезаторная мелодия повалила из колонок.
Саня ухмыльнулся, оскалив зубы, поднял рюмку и прорычал:
– Ну чё, бля… За русскую культуру! Не чокаясь!
Выпил и стал смаковать третью стадию опьянения, как он ее условно называл, когда после второй, оглушающей, ты еще немного посидел, и водка малость попустила, а ты накидываешь сверху – и хорошо!
Прыг-скок мандавошка, пусть почешется немножко
И подхватит сразу вшивую заразу.
Будет знать, как нос совать, честных девок оскорблять.
Он поднялся, закурил сигарету, жадно втянул дым, выпустил носом, поглядел в мутное окно. Отодвинул стол, от чего зазвенели стаканы и чашки, двинулся в большую комнату, подошел к Маше, стал будить ее.
– Слышь, – тряс он ее за бедро, – давай по-быстрому.
Неизвестно, спала Маша или нет. Она убрала подушку с головы, молча сняла футболку и стянула джинсы и трусики, встала коленями на диван, руками оперлась о шаткую спинку. Саня снял трусы, стал шлепать вялым членом Маше по ягодицам, мять рукой ее грудь. Через некоторое время член отвердел, хотя и не полностью, и Саня попытался ввести его в совершенно сухое влагалище. Член не шел и стал немного опадать. Маша смочила слюной пальцы, провела по внутренним половым губам, смочила еще и еще провела. Теперь член вошел свободно, и Саня задвигался, стараясь при этом, чтобы не скрипел диван: этот звук его раздражал и от него пропадала эрекция. Маша не издавала ни звука. Ее черные волосы упали на одну сторону, глаза смотрели в стену.
Почти дойдя до кульминации, Саня прохрипел:
– Давай в ротик, хорошая моя.
Маша спокойно развернулась, села на диван, взяла в рот член и сделала несколько поступательных движений. Саня кончил, держа ее левой рукой за волосы. Маша тут же встала, пошла в ванную, выплюнула сперму в раковину, смыла водой. Прошла на кухню, открыла холодильник, достала третью, последнюю бутылку вина:
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71134894?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Алексей Волков
Тип: электронная книга
Жанр: Современная русская литература
Язык: на русском языке
Издательство: Флобериум
Дата публикации: 24.09.2024
Отзывы: Пока нет Добавить отзыв
О книге: В один из майских дней он неожиданно понимает, что не только не хочет, но и не может больше совершать привычный для воскресных дней ритуал: ехать в магазин, делать покупки, тащить на свой этаж, раскладывать по полкам холодильника… И эта мелкая «невмогота» вдруг заставляет его пересмотреть всю свою жизнь. Он расстается с женой – надоела бессмысленность брака. Прощается с первой любовью – юность не воскресить. Порывает с друзьями – эти взрослые дядьки чужды и враждебны. Он подвергает ревизии самого себя – и не может понять, кто он… В поисках экзистенциальных ответов отправляется в Крым. И получает… новый вопрос.