Главная страница | Книги о приключениях | Заплечных дел мастер

Заплечных дел мастер
Евгений Мухин
В Ляжье каждый человек, достигший 12 лет, обязан был выбрать своего наставника, чтобы тот обучал его своему мастерству. По окончании обучения ученик должен был стать важным членом общества. Кто-то шел к плотникам, к охотникам, к писцам, к купцам, девушки шли к прачкам, поварихам. Некоторые умудрялись попасть к служащим из городской или княжеской библиотеки. Одним из самых престижных считалось ученичество под руководством кого-то из офицерского состава гарнизона города, после него возмужавшие юноши становились доблестными, ответственными и, конечно же, порядочными защитниками города и окрестных деревень. Но юный Тимош, сын аптекаря выбрал, совершенно неожиданно для родителей и всех знакомых честных людей города, в качестве своего наставника… палача.
Как же вам описать весь масштаб трагедии. В Ляжье, прекрасном во всех (почти) отношениях, городе, самым ненавистным, неприятным для горожан, после придворного ведуна и серийного убийцы, был именно палач.

Евгений Мухин
Заплечных дел мастер

Глава 1
Солнечные лучи, проходя сквозь решетчатое окно, оставляли сетку света на покрытом соломой полу. С улицы уже были слышны голоса торгашей, лавочников, пекаря и прочих честных людей. Где-то издалека доносилось гудение толпы.
Тим проснулся от резкого звука камня, ударившего в перегородку мутного окна его комнаты. В ночной рубахе он отворил створки, свежий ветер залетел, мгновенно сменившись запахом свежеиспеченных булок, затем – грязи и сырости. Яцех и Шимон уже приготовились к очередному залпу, когда услышали скрип подоконника – Тим чуть ли не выпал, перевалившись через окно, чтобы поприветствовать друзей:
– Где ваши манеры, судари? – Протянул Тим на распев. – Кто так будет будущего князя славного Ляжье?
– Насчет князя не знаю, а вот засоню так будем и будем будить дальше, ежели его высокопревосходительство не хочет пропустить столь значимое событие. – Отрапортовал Яцех в насмешливой манере.
– Какое такое событие?
– Казнь Пьянчуги Радека, дубина. – Отрезал Шимон, постучав себя по лбу ладонью. Тут то Тим вспомнил, наконец, чего ждал всю эту неделю. На его легкий возглас и стремительно расширившиеся глаза ребята ответили хохотом, добавив:
– Натягивай свои панталоны и бегом на площадь, там уж люд горой.
Как он мог забыть? Как? Но с досады на себя Тим переключился на быстрый поиск своей одежды. На улице, как он почувствовал было не так уж и жарко, поэтому помимо штанов из грубой серой ткани и почти белой хлопковой рубашки, он быстрым движением сдернул с крючка свою походную куртку.
Спустившись вниз он схватил лежащее на столе яблоко, быстро поцеловал сестренку и выбежал на улицу. Из дома до него донесся лишь голос матери: “Веди себя прилично, Тим”.
Уклонившись от оплеухи Шимона, он бодро заскочил в объятия друзей, отряхнулся и с ухмылкой протараторил:
– Кто последний до угла мистера Сосиски, тот гнилая рыбья башка. – И вся троица бегом направилась в сторону площади, переталкиваясь и хохоча по дороге.
По дороге Тим споткнулся о нечесаную собачку миссис Петри, бедняга завизжала, будто ее резали. Ее испуг сменился злобным рычанием кривых зубов. Тим уже несся вперед, но обернулся и скорчил такую гримасу, что собачка умолкла в секунду и стала искать защиту у ног своей хозяйки.
Ребята добежали как раз к началу речи городского глашатая. Звенящий голос его достигал окружающих домов, уходил вверх по их фасадам и с треском, будто гром и молния, обрушивался на стоящих в задних рядах горожан.
– … виновен в совершении тяжкого преступления против мира и порядка, охраняемого нашим светлейшим князем Владиславом из дома Пандаров, а также против спокойствия и благодатной жизни честнейших жителей великого города Ляжье. За проявленное неуважение к члену дома Пандаров, любимейшему внуку нашего славного господина, Радек, по прозванию Пьянчуга, приговаривается к высшей мере наказания – к казни через отсечение головы. Приговор будет приведен в исполнение не-мед-лен-но-о-о. – Протянул краснеющий глашатай. – Такова воля его светлейшего высокопревосходительства князя Владислава Пандара, нашего всесправедливейшего и милосердного защитника.
Радека, стоявшего до этого момента на самом краю эшафота со связанными сзади руками и мешком на голове, привели к бурой от старой крови, проливавшейся на нее не одну сотню раз, плахе. Стражник стянул мешок, глазеющим горожанам открылся лик злостного преступника: тусклое лицо его покрывали многочисленные рытвины, глаза, впалые и бледно-серые, долго не могли привыкнуть к яркому дневному свету, сальные соломенные волосы спадали на опущенные худые плечи.
Тим не могу понять по лицу Радека, страшно ему или нет, готов он к смерти или же только делает вид полного безразличия и отторжения происходящего.
Но когда стражники опустили тело его на плаху, Радек начал шептать что-то себе под нос: молитву или проклятие – этого никто разобрать не смог, несмотря на то, что толпа затихла. Площадь, гудевшая еще минуту назад, словно улей взбесившихся пчел, теперь будто онемела.
И в этот самый момент Тим увидел его, палача, главного человека на происходящем празднике смерти. Он был выше любого другого человека, даже стражники выглядели на его фоне низкорослыми. Черный кожаный фартук его отливал на солнце странным сиянием, будто его перед этим натерли воском, руки, одетые в грубые серые перчатки, держали огромный широкий меч. Он мог бы послужить зубочисткой для великанов, – подумал не то в ужасе, не то в благоговении Тим. Рубаха, белая когда-то, судя по спине, была ярким алеющим пятном в серо-черном его облачении. Весь вид, в том числе серое, покрытое жесткой рыжей бородой лицо, говорили о стальном стержне внутри этого получеловека, полузверя.
Ни чуть не мешкая, палач замахнулся. Лезвие сверкнуло над головами. На секунду город замер. Еще мгновение. Одним ударом палач снес голову Радека с его плеч, из тела потекли буйные потоки крови, заливавшие доски эшафота. Голова укатилась было в бок, но капитан стражи, тучный и желтеющий, поднял ее за волосы. Как только его рука взмыла ввысь, толпа заревела. Ор продолжался от силы пару минут, прервал его громогласный глашатай:
– Все расходитесь по делам, представление окончено! – Горожане, вылив все животное на брусчатку, двинулись к свои лавкам, мастерским, и прочим местам обитания, словно ничего и не было, словно перед ними только что не отсекли голову человеку, которого они все прекрасно знали не первый десяток лет.
Яцех, будучи всегда самым голодным в компании, предложил захватить с собой по одной кровяной сосиске в той самой лавке на углу площади. Прозвище “мистер Сосиска” друзья придумали давным давно, на самом деле, мясника звали Мешко Толстый, почему толстый, Тим не знал, ведь он был худым и загорелым, как его сосиски.
Скинувшись по две серебряные ляги, друзья приобрели самые сочные и упитанные товары лавочника. Яцех всю дорогу только и воспевал свою добычу, называя ее самой красивой и вкусной сосиской в городе. Шимон шагал, молча уплетая свое лакомство, кровь и жир стекали по его рукам.
Тиму от этого вида стало не по себе, поэтому он быстро отдал свою порцию друзьям – те чуть ли не разорвали друг друга на части за самые лакомые части сосиски.
Шли они к Мокрым воротам, единственному выходу из южной части города. Шимон после казни предложил пойти на речку, посмотреть на многочисленных лягушек. Может быть, им удастся поймать жирную жабу.
Мокрые ворота представляли собой арку, высотой с двух взрослых людей, деревянные стены которой были увенчаны сыростью. Ворота эти нередко затапливались, когда Ляга разливалась настолько, что подступала к городским стенам. Жителям прилежащих домов приходилось не раз спасать Ляжье от природной стихии, вооружившись лишь ведрам и черпаками.
Перейдя по деревянному мосту через реку, друзья направились по течению в сторону первых морских ворот – еще одной арке в стене, только она, как и ее арка-близнец, находилась прямо над водой, служа входом в город для речных и малых морских галер.
В месте, где река подходила вплотную к этим воротам, была небольшая затопь, в которой, как утверждал Шимон, было целое войско различных лягушей, жаб и производных от них.
Несмотря на энтузиазм друзей, Тим находил ловлю жаб не столь привлекательным занятием в данный момент. Сидя у реки, он всматривался в мерное течение мутных вод, и всё думал и думал. Затем он встал, оглянулся по сторонам и быстрыми шагами вышел из камышей, где ребята устроили жабьи капканы. Он поднялся на холм, с которого они и спустились, его взору открылись небольшие, покосые домики крестьян, живших по левому берегу Ляги. Их поля, а по совместительству, их трудовое и кормчее место расположились частью недалеко от дороги, частью – у большой заводи дальше против течения реки, у самых стен Южной высокой башни.
Тим видел, как дорога, истерзанная многочисленными дождями и побитая колесами телег, уходила дальше меж домов крестьян к самому основанию леса. У его границы она становилась все уже и уже, пока не превращалась окончательно в тропу. В конце концов она упиралась в небольшую лачугу, темную и скрытую от посторонних глаз за листвой окружавших ее с трех сторон деревьев.
Тут к нему подбежал Яцех:
– Тим, смотри какую жабу поймал Шимон! – мальчик вытянул жабу к самому лицу друга, та была покрыта желтой плесенью, кожа ее отливала голубизной дневного неба. Жаба громко квакнула и сумела спрыгнуть в кусты. Яцех, попытался было ее поймать, но та ускакала в глубь приречных зарослей, поквакивая с некой усмешкой. Растроенный своей потерей Яцех подошел к Тиму, который все это время не обращал на жабу никакого внимания.
– Что случилось, Тим? Ты после площади сам не свой. Испугался, что Радек и до тебя доберется?
Тим, все еще смотрящий в сторону леса, ответил ему вопросом:
– В том доме кто-то живет?
– В той лачуге-то, что у самого леса? Да, там живет палач. – Сказал быстро Яцех, не совсем понимая, что происходит с его другом и зачем ему понадобилась эта старая, почти что заросшая травой лачуга.
Тим, распрощавшись с друзьями, поплелся в сторону дома. У него не выходило из головы то, что он лицезрел. Лицо казненного, отсеченную голову, а в особенности вид палача. Раньше он не был на казнях. Мать запрещала ему ходить на сие действо, да и казни были не так часты в Ляжье. Последняя была десять лун назад, ее Тим благополучно проспал, а предшествующую ей он не помнил.
Неподдельный интерес к процессу законного убийства обернулся смятением. Он думал о казненном Радеке, о княжиче, которому преступник совершил что-то плохое, о толпе, которая привела его в ужас. Раньше люди казались ему вечно поглощенными в свои заботы и хлопоты, крики бывали нередкостью в таком большом городе, как Ляжье, но чтобы все вели себя так, как сегодня – это казалось неестественным в мыслях юного Тима. Но больше всего он думал о нем, о вершителе судеб, о хозяине огромного меча, о плаче.


Глава 2
Божена играла со своим деревянным дракончиком, когда ее брат вернулся домой. Обед уже был на столе. Каша из смеси круп с небольшим кусочком сала, плавившемся от жара блюда. Тим, не сказав ни слова, уселся рядом с сестрой и зачерпал в себя почти весь горшочек, добив своего голодного внутреннего зверя мягким и тающим во рту кусочком. Мать, крупная в бедрах и груди, стояла к нему спиной, спрашивала что-то. Что – Тим не слышал. Он был в мыслях об утренней казни.
Очистив горшок он встал из-за стола и направился наверх в свою комнату. Проходя мимо кабинета отца, он заглянул в приоткрытую дверь. Как всегда, Тадеуш трудился над своими склянками и банками с раннего утра, он даже забыл про обед. Мать принесет ему уже остывший горшочек, тот, по своему обыкновению, начнет бурчать про то, что она мешает ему работать, и вообще сколько можно носить ему еду в кабинет, как она не поймет, что это не место для приема пищи.
Но в этот раз Тим, погрузившись в свои размышления, не пошел в комнату. Он вернулся за отцовской порцией обеда, тихонько, поскрипывая дверью и шурша соломой, зашел в его сакральное убежище.
Отец за поставленный к нему на стол горячий обед хотел было ругнуться на жену, но обнаружил вместо нее своего сына. Глаза его, так похожие на глаза матери, выражали сейчас несвойственное юному Тиму крайнее беспокойство.
Тадеуш, содержавший аптеку, если быть точнее – аптекарский кабинет на втором этаже своего дома, слыл в городе и округе честным и рассудительным человеком. Что правда, то правда.
Однажды, будучи несмышленым шестилеткой, Тим увидел на площади, как Фабиан-актер разыгрывал небольшую, но как всегда занимательную сценку в своем кукольном театре. Рыцарь, ведомый левой рукой своего мастера, на деревянном коне, в красных лакированных доспехах сражался с большим трехголовым чудищем, которого рассказчик обозвал “драконом”. Дракон этот, по его словам, извергал зеленое пламя и вылупился в далеких землях из облученного магией яйца. После этой фразы стоявший рядом взрослый высокий мужик, икнув, назвал актера “помойным шутом”, а его представление не более, чем глупой сказкой. “Магии нет нигде, даже у князя в сортире”, – сказал он.
После этого вечером Тим поднялся к своему отцу и спросил о той самой магии, которой, вроде бы, нет, и которая всё же есть. Отец был для него самым мудрым и всезнающим человеком, но даже он был озадачен этим вопросом.
– Сложный вопрос… Одни говорят, что магия когда-то была и обязательно вернется в наш мир, другие – что ее никогда не существовало и она – всего-навсего россказни глупцов.
– Некоторые торговцы, путешествующие по континенту, рассказывали мне, – продолжил отец свои размышления, – что случалось им встречать лихих людей с острова Силевсин, которые видели страшных созданий и не менее страшных их покровителей-волшебников из далеких земель. Кто-то утверждает, что ведьмы на Ноге все еще пользуются некими отварами из трав и рогов убитых ими молодых оленей. Если так, то и я, своего рода, волшебник, – Тадеуш засмеялся собственному умозаключению.
– Ура, ура, папа – волшебник, – воскликнул маленький Тим, обнимая своего старика. Прижавшись крепко к теплому и сильному отцу, он вдруг увидел зеленое свечение на черном вечернем небе, видимое гораздо лучше, чем при солнечном свете.
– А в той штуке может быть магия? – пальцем он указал на окно.
– В Шторме? – Отец задумался. – Знаешь, Тим, если эта штуковина смогла разрушить столько домов честных людей возле Железных гор и опустошила поля на востоке, то я думаю, что она обладает силой, способной и восстановить их, и вернуть все обратно к жизни. Не знаю, как и когда, но уверен, что это произойдет.
После этого отец предложил Тиму ложку сиропа, который он давал на неделе покрывшемуся красными пятнами сыну торговца сладостями. “Если тогда я спас мальчика этим “зельем”, то тебя, здорового, я сделаю только сильнее!” – проговорил смеющийся отец. Счастью Тима не было предела. Сироп был горьковат поначалу, но после пары мгновений стал прогревать все тело изнутри. Тим ощутил прилив сил и даже почувствовал, что одежда стала ему мала. На радостях он чмокнул старика в щеку и побежал к матери, утверждая, что теперь-то он может пойти один с друзьями на речку, чтобы половить лягушек. Мать долго потом припоминала это отцу.
Сейчас Тим чувствовал себя тем шестилетним мальчиком, пришедшим к отцу за советом. Только теперь он спрашивал не о сказочной магии, а о реальной, той, что сотворилась сегодня на казни.
– Что-то случилось, сынок? – Тадеуш пытался по лицу прочитать, что тревожит разум сына, оно было сосредоточенным и потерянным одновременно, глаза перебегали от горячей каши к стеклянным разноцветным пузырькам в его секретере.
– Ты опять забыл про обед. – Мальчик неловко потряс головой в сторону горшочка. Но не это сейчас больше всего волновало маленького Тима.
– Тимош, – только отец звал Тима его полным именем, т.к. считал, что ему, как сыну аптекаря, необходимо вести себя серьезно, подобающе статусу его отца, – я знаю, что не каша беспокоит тебя, выкладывай.
– Мы с пацанами видели казнь и… и палача. Пап, расскажи мне про него. – Тихо и робко произнес Тим. Он знал, что отец не одобрит его поход на казнь, но понимал, что необходимо расспросить отца.
– Значит, ты все-таки ослушался мать. – произнес он с легким огорчением. – В твои годы я был таким же. Знаю, это трудно представить, но я был еще той занозой твоих дедушки с бабушкой. Ладно, не говори только матери, она расстроится, хорошо? – Сын кивнул.
– Что ты хочешь знать про палача?
Тим думал пару минут, переминаясь с ноги на ногу, будто бы виновный в чем-то. Он многое хотел узнать, но прежде всего спросил самое очевидное:
– Зачем он это делает, делает это с людьми?
– Сынок, они же преступники… – Не успел Тадеуш договорить, сын прервал его:
– Нет, я про то… зачем это делать ЕМУ? Почему он делает ТАКОЕ со спокойным лицом?
– Видишь ли, Тим, это его работа. Он всего-то чиновник, один из тех честных людей, что служат на благо нашего города. Возможно он и испытывал какие-либо чувства, волнения по поводу своей работы, но оставил их давным-давно в прошлом. Этот человек не первый десяток лет занимается своим делом, хорошо, что у нас есть такие люди. Не все способны решиться на вступление в должность городского палача.
– Я, вообще-то, даже не припомню, как его зовут. – Добавил отец после недолгой паузы.
– А кто может помнить?
Тадеуш понял взгляд своего сына и знал, что он означает: Тим, его юный Тим, не остановится ни перед чем, если захочет достичь того, что волнует его сердце. Этим он весь в отца.
– Миссис Петри может вспомнить, она живет здесь дольше всех, кого я знаю. Но помни…
– Мать не должна узнать! – Закончил фразу Тим, зная, что отец всегда просит “не тревожить ее хрупкое сердце”.


Глава 3
Миссис Петри жила сразу за Ратушей, ее вычурный, весь в изгибах и узорах, дом был одним из старейших в городе. Тиму не хотелось вновь идти через площадь. Хоть и палач был интересен, следы от его работы, оставшиеся бурым пятном на эшафоте, вызывали лишь дрожь в коленях и холод по спине. Короткий путь до дома миссис Петри лежал сквозь соседние дома и через Крепостную дорогу. Тим пытаясь, не задеть веревки с белоснежным бельем семьи Мейерсов, прошмыгнул меж домов и оказался за обителью Бурмистра. Северо-восточная сторона Ратуши была ее лицом, – фасад, обращенный к крепости Князя был куда краше, чем его теневая копия, нависающая над городской площадью. Никто не знал, радовал эта деталь самого достопочтенного правителя, но всё же, члены Магистрата каждый год настаивали на обновлении “лица”. Заметной для всех и важной для церемонитета городских празднеств деталью была “триумфальная” арка, выделанная в центре здания. Через нее Князь и его ближайшие советники, Бурмистр и Магистры, въезжали под ликования толпы каждый раз, когда того требовала честь, тщеславие или важность момента. Дорога, проходящая сквозь Ратушу, вела от площади по широкому, подобающее статусу владельца, мосту прямиком к крепостным стенам. Тим пересек её с великим трепетом, т.к. согласно обычаю, она редко использовалась даже честнейшими из честных людей, а он даже еще не был простым честным человеком.
И все же по Крепостной дороге ходили люди, прежде всего, магистры – на прием к Князю, слуги, а также самые достойные и величественные, если не по статусу, то по возрасту, жители Ляжье. Миссис Петри была одной из них. Как уже говорил Тиму его отец, никто не знал точный возраст этой медлительной, сморщенной благородной леди. Она жила одна в своем огромном, по меркам Ляжье, трехэтажном доме, состоящем из пяти комнат и подвала. Балкон “леди” Петри выходил на полянку, усеянную цветами разных оттенков желтого, красного и синего. Изящные их лепестки трепетали под легкими дуновениями ветра, плетущегося со стороны реки. Там и нашел Тим мерно качающуюся в кресле миссис Петри. Она тихо напевала себе под нос, глаза ее, прикрытые под лучами послеполуденного солнца, блуждали где-то в глубинах памяти. Руки, источенные временем, легкими движениями поглаживали сморщенный шерстяной комок. Комок тихонько похрапывал.
Тим, не желая тревожить спящую хозяйку, попытался было присесть на деревянные ступени резного крыльца, но скрип, раздавшийся под его ногами, разбудил похрапывающий комок шерсти. Собачка быстро спрыгнула с колен хозяйки, обернутых в шерстяной плед, и с хриплым лаем побежала в сторону нарушителя спокойствия. Тим, отступил назад, нога его соскользнула с помятой годами доски, и он рухнул на землю. Очнувшаяся то ли от крика собачки, то ли от глухого звука падения миссис Петри позвала питомца ласковым, чуть скрипучим голосом. Собачка, сомкнула челюсти, принюхалась к незнакомцу и быстрыми маленькими шажками убежала в ноги к хозяйки. Чуть не съеденный маленьким чудовищем Тим шустро поднялся на ноги, отряхнулся и вновь ступил на скрипучую лестницу.
– Добрый день, миссис Петри! Славная у вас собачка! – Тим старался вспомнить все приемы обходительности с дамами, которые напрасно пыталась привить ему мать.
– А? Здравствуй… Мила то? Она та еще ворчунья, прям как ее старуха. – Мила, спрятавшаяся под длинной юбкой хозяйки, выказала явное неодобрение незнакомцу в виде безупречно кривого оскала. Тим незаметно скорчил рожицу, да такую страшную, что собачка, пискнув, в миг передумала огрызаться на пришедшего. Лицо старушки, как и прежде, обратилось к теплому солнцу, морщинки около губ растянулись в улыбке.
Тим простоял пару минут, наблюдая за тихим существованием леди Петри. Седые локоны ее выглядывали из-под вязаной шапочки и трепетали, поддуваемые прохладой северного ветра. Балкон вновь погрузился в тишину. И лишь скрип кресла-качалки нарушал ее раз за разом.
– Ну, юноша, ты задашь волнующий тебя вопрос или будешь так и стоять, словно столб подле тебя? – глаза старушки были закрыты, но голос зазвучал из сморщенного маленького рта с неприятным холодком.
– Я… я знаю, что Вы знакомы со многими жителями города, я всего лишь хотел бы спросить у Вас про одного человека… знаете что-нибудь о палаче?
Миссис Петри по прежнему глядела куда-то внутрь себя, словно наслаждаясь моментом. Причмокнув слегка челюстью, она раскрыла глаза, костлявой рукой схватила Тима и усадила на стульчик возле себя.
– Почему же ты сам не спросишь нашего милого Рольфа? – “Рольф, значит”. Тим не стал признаваться в своем неестественном трепете перед “милым” палачом, лишь потупил взгляд.
– Кажется, ты был сегодня на площади? Что ж, видимо, зрелище пришлось тебе по вкусу… хе-хе. Ладно, юноша, я расскажу тебе, что знаю.
Прокашлявшись сполна, миссис Петри начала свой рассказ:
– Помню было в то лето грандиозное празднование. Повсюду были развешаны эти дурацкие яркие флажки. Детишки, чуть помладше тебя, носились на улицах туда-сюда, бедные мамки только и успевали за ними. Праздновали тогда рождение наследника. Как же его… этого вечно хмурого Урса, второго сына светлейшего и так далее – сам знаешь как там – Владислава. Главное торжество уже подошло к концу, насколько я помню, но всякие гуляки и все эти радующиеся попусту честные людишки заполняли городскую площадь. Шум-гам стоял всю неделю. Конечно, многие поднимали чарки в таверне у милой Кати.
Был там и наш старый палач. Пьянчуга знатный. Только и делал, что закладывал за воротник. Пытались его образумить наши магистры, мол “ты же все-таки службу несешь, волю князя исполняешь”. Но он продолжал гробить себя. Вот в последний день торжества он сидел у Кати и наглотался сильнее прежнего. Не помню, кто начал первый, но по итогу доблестный палач оказался на полу таверны с пробитым виском. Говорили ж ему, я сама даже говорила, будучи тогда членом Магистрата: “Не пей ты на людях, запрещено вашей братии с честными людьми сношаться”. Он меня не слушал. Никто меня тогда не слушал. Сейчас то вон погляди – “Леди Петри, вы так прекрасны сегодня”, “Миссис Петри, так жаль Вашего супруга”, – подхалимы да и только, зато слушаются как миленькие, – ухмылка появилась и исчезла с лица старушки с быстротой молнии. Она уставилась на Тима, словно искала подсказки в его чертах.
– Так о чем это я… Ах, да, палач. остались мы без палача, короче говоря. Желающих на должность не нашлось, даже среди тех, кого обвинили в лиходействах супротив порядка на праздничной неделе. Так и жили без палача семь или восемь лун, до Дня Мастера. Тебе же скоро тоже на него идти? – Вновь вперила она в Тима свой взор. – Все вы, юноши и девы, полные надежд и мечтаний о доблестной и успешной жизни честного человека, сколько из вас добьются хоть чего-то в этом сером городе? – Ее руки-костяшки затряслись и сжали кресло в некоем припадке.
– Рольф был не таким. Он был особенным мальчиком. Бедным, но особенным. Родителей его я знала еще по своим молодым годам. Бедные они стихли за несколько дней от жабьей лихорадки. Мальчик после этого замкнулся в себе. А после того, как его отдали на попечение родной тетке, он вообще перестал разговаривать с кем-либо. Злобные мальчишки из Притопья так и обозвали его “Немым”. Ну и пускай думают теперь, что он нем, хоть не лезут к нему с глупыми вопросами. Хотя к нему теперь мало кто вообще подходит.
От своей тетки он частенько сбегал по левому берегу Медоносной, прямиком к Заречью, сидел там часами с лягушками и смотрел, как течет река. Я видела его с этого берега, такого одинокого, но отнюдь не печального. Нет, мой мальчик, он был рад лишь компании зеленых лягушек. Другие дети ловили жаб, но он наблюдал, может, даже разговаривал с ними. Но никто не скажет тебе, о чем он думал, даже те самые жабы. В тот год ему случилось как раз двенадцать лет, поэтому его пытались заставить прийти сделать Выбор. Ответом его на оплеухи тетки и убеждения старосты Притопья был лишь очередной побег к реке. Староста тогда был злобный, пришел к нам и, сотрясая своими подбородками, убеждал нас в “необходимости принятия срочных мер к тунеядцу и лихому детине”. Бурмистр тогда, самый душный из толстосумов, был чертовски занят какой-то белибердой и наотмашь решил отправить Рольфа служить палачом. Мальчик был не готов к этому. Поверь мне, никто не бывает готов. Но “мудрейшему” Бурмистру решение показалось самым верным – городу нужен был новый палач, а Рольф, по его мнению, подходил на эту должность лучше всякого лихого преступника. Ему дали древесину и материалов для лачуги, которую он выстроил как раз на том берегу, на краю Заречья. С тех пор и живет там со своими лягушками. И главное для князя и города – он не отсвечивает в людных местах, тем более пьяным в таверне. Я, кстати, вообще не видела, чтобы он пил хоть что-то.
К тому времени в городской темнице накопилось приличное количество лиходеев, приговор у которых был один – казнь. Князю неважно было, что один из них украл две не совсем спелые репки с телеги толстухи-Берты, а другой издевался над дворнягами прямо перед окнами Ратуши, – все они заслужили смерти в наказание и назидание другим. Рольф, приняв весть о назначении его на ответственную должность из уст посыльного, а также увидев заверенную князем бумагу, со всей серьезностью отнесся к новоиспеченным своим обязанностям. Я видела, как он точил свой меч каждый день, вычищал свой фартук и перчатки. Надо заметить, что первые казненные им мучались сильнее всяких, все же мальчик не имел опыта никакого насилия, если не считать побои его тетки.
Сейчас он стал настоящим мастером своего дела, руки не дрожат, как прежде, меч его движется уверенно и быстро. Но, кажется мне, что внутри он все тот же бедный мальчик…
Голос ее затих, Тим, сидевший рядом с ней, смотрел на рассказчицу, взгляд его выражал глубокую заинтересованность и не меньший трепет. Он не понял, сколько они просидели в таком положении. Миссис Петри покачнулась и, опершись на руку своего юного слушателя, встала с кресла: “Милый, отведи старуху наверх, прошу тебя, а то лестница стала невыносимым испытанием для моих древних костей”.
Дом старой леди был полон всевозможных артефактов. Мебель, утварь и даже ткани, свисающие с окон навевали мысли о далеких временах, когда город представлял собой лишь поселение из пяти-шести домов. Самым ярким и чистым местом был шкаф, из его глубин ярким пламенем выходил свет от многочисленных кубков и медалей. Как объяснила сама миссис Петри, каждый почетный гражданин города имеет у себя такой же набор наград. Слева направо стояли золотые и серебряные кубки разной величины и формы, выгравированные надписи гласили: “За Великий Труд и вклад в процветание Города”, “За мудрость и поддержку”, “За самую красивую гортензию, 155 год от З.М.” На нижних полках древесные подставки презентовали скоп медалей из разнообразных металлов: “Почетный гражданин Города Ляжье”, “Почетный титул Бурмистра Города”, “Почетный Магистр Города”, – казалось их леди-владелица собрала все возможные титулы и звания за свою долгую жизнь.
Скрипучая лестница вела на второй этаж. Сопровождая миссис Петри наверх, Тим разглядывал чучела различных животных и птиц, свисавших с высоких стен и потолка. От каждого из них веяло дикостью природы, первозданностью леса и свирепостью его обитателей, а также смертью. На втором этаже было три комнаты: уборная по левому краю коридора и две спальни – по правому. Старушка, совершив героический подъем на свой второй этаж при помощи Тима, запыхалась, дыхание ее стало чрезмерно тяжелым и отрывистым, грудь ее, точно меха, сжималась и разжималась, выбрасывая в окружающий воздух накопившуюся за время работы пыль.
Кряхтя и содрогаясь всем телом, леди Петри улеглась в свою высокую постель. Тим подал ей глиняный кувшинчик с настоем из трав из стоящего недалеко от входа серванта. “Ступай, милок, дай старухе отдохнуть. Воспоминания могут расстроить душу и тело, ты и не заметишь”, – Тим, поблагодарив за уделенное ему время, раскланялся и выбежал на свежий воздух. Солнце уже скрылось за высокими городскими стенами, лишь последние его лучи освещали небо над уже засыпающем Ляжье.