Главная страница | Современная русская литература | полёт «шмеля»

полёт «шмеля»
Юрий Ерошкин
Адвокат Шмелевский всеми средствами пытался разбогатеть, брался за любые дела, защищал даже отъявленных убийц и насильников. Не сразу, но его мечта о богатстве начала потихоньку сбываться, ему оставалось сделать, казалось,один только шаг…

Юрий Ерошкин
полёт "шмеля"

Полёт «Шмеля»

1
Аркадий Михайлович Шмелевский, многоопытный адвокат, обожал деньги, и они платили ему взаимностью, по сути, никогда не переводившись в его карманах. Аркадий Михайлович брался за любое дело, сулившее ему изрядный барыш, не брезговал защищать матёрых убийц, насильников, педофилов и откровенный бандитов, на иноземный лад именовавшихся с некоторых пор рэкетирами.
На исходе восьмидесятых годов века минувшего, когда в стране сквозь толщу всё запрещающих советских законов стали пробиваться робкие ещё ростки кооперативного движения, эти самые рэкетиры бойко принялись грабить тех, кто осмелился заняться частным бизнесом. Некоторые из рэкетиров вскоре сделались вполне респектабельными бизнесменами и оказанных им услуг Аркадием Михайловичем не забыли.
С совестью Аркадий Михайлович был в ладах, ещё на заре своей адвокатской деятельности сказав себе, что это – его работа, что он обязан защищать тех, кто в защите нуждается. К этому его обязывал и Закон об адвокатуре. Что является основной задачей советской адвокатуры? Оказание юридической помощи гражданам, охрана их законных прав и интересов.
Аркадий Михайлович в соответствии с этим положением Закона и стремился охранять права и интересы своих подзащитных, кем бы они не были. И о своих интересах, конечно, не забывал, точнее, думал о них в первую очередь, заранее прикидывая, какую сумму можно потребовать от того или иного клиента помимо обязательной для оплаты ими услуг юридической консультации.
Всё это было, в общем-то, правильно, однако некоторые коллеги Аркадия Михайловича по адвокатскому цеху придерживались иной точки зрения, ни за какие, порой просто баснословные гонорары, наотрез отказывались защищать отъявленных подонков, которых во времена перестройки и гласности расплодилось изрядное количество.
В «благословенные», как кое-кто стал позже называть годы девяностые и поднялся Аркадий Михайлович, прочно встал на ноги, обзавёлся всем тем, что считал необходимым для добротной жизни. Удовлетворил, казалось бы, все свои потребности, но штука в том, что потребности эти не стояли на месте, они всегда имели тенденцию к росту, и угнаться за ними бывало порой очень непросто.
Адвокатом Аркадий Михайлович сделался волею случая, счастливого для себя.
После окончания юридического факультета МГУ отец Аркаши пристроил сына на оборонное предприятие, где его фронтовой друг занимал должность заместителя директора по науке. Аркаша заартачился было, желая как большинство его сокурсников пойти по прокурорской линии, однако, уяснив, что помимо неплохой заработной платы его ожидали ежемесячные премии, прогрессивки, тринадцатая зарплата и солидная надбавка за секретность, сменил гнев на милость и возблагодарил отца и его фронтового друга. Для молодого специалиста без опыта работы это было более чем шикарные условия. Впрочем, специалистом Аркаше ещё только предстояло стать.
Начальником юридической службы предприятия была Натэлла Георгиевна Месхи, похожая на хищную птицу грузинка с большим носом и чёрными бровями вразлёт, из-под которых она взирала на окружающий мир настороженным взглядом чёрных же глаз. Но, несмотря на свой угрожающий вид, женщина она была доброй и отзывчивой и молодого специалиста опекала с материнской заботой, принимая, разумеется, во внимание, чьим протеже он являлся.
Под руководством Натэллы Георгиевны Аркаша делал первые шаги к тому, чтобы сделаться настоящим специалистом, а не просто человеком, обладавшим дипломом юриста.
Поначалу он учился составлять так называемые дефектные ведомости на некачественные поставки комплектующих со стороны смежников, выставлял претензии, в суд ходил с исками, если нерадивые поставщики отказывались оплатить нанесённые предприятию ущерб в добровольном порядке.
Всё новое, весь необходимый опыт Аркадий усваивал без видимых усилий. Натэлла Георгиевна нарадоваться на могла на своего смышлёного помощника, на все лады расхваливая его перед начальством. Но однажды ей в голову пришла простая мысль: а вдруг этот молодой да ранний, которого она взахлёб расхваливает при каждом удобном случае, подсидит её? Прикусила язычок, стала с Аркадием Михайловичем суше, но – не поздно ли спохватилась?
А у Аркадия и в мыслях не было занять место Натэллы Георгиевны, через пару лет совместной работы с ней ему наскучило всё: и она со своей утомительной опекой, и сама работа, удовлетворения не доставлявшая. Смириться с настоящим положением вещей помогала разве что зарплата и сопутствующие ей выплаты. Но всю жизнь провести в стенах предприятия, выставлять претензии поставщикам, обращаться в суд с исками, корпеть над составлением дефектных ведомостей? Слуга покорный! Это Аркашу нисколько не прельщало, но куда двигаться дальше он пока понятия не имел. Была мыслишка пойти по научной части, тиснуть кандидатскую, а потом может и до докторской добраться – всё лишняя копеечка капать будет. Но по трезвому размышлению оставил это намерение, во всяком случае, пока. Здесь, на предприятии за его возможное кандидатство доплачивать не будут. А тогда зачем делать то, что не сулит никакой прибыли, здраво рассудил Аркадий.
Чтобы развеять охватившую его скуку, он обратил свой взор на тихую, незаметную девушку из планового отдела, Леночку Чимину. На личико она была так себе, взгляд скользнёт и не задержится, но фигуру имела…
Лето стояло жаркое, душное. Леночка, частенько появляясь в институте в лёгкой маечке, плотно облегавшей её полную грудь, производила настоящий фурор. Мужики в курилке замолкали и с напряжённым вниманием смотрели, как она, поигрывая обтянутыми тесной юбочкой бёдрами, поднималась мимо них по лестнице на свой этаж. Среди прочих стоял и Аркаша, смотрел на Леночку и с ума сходил от желания.
Нет, так дальше продолжаться не могло, пора было приступать к решительным действиям, подумал он. Иначе опоздать можно, таких охотников, как он, пруд пруди. Нынче в курилке он лишний раз убедился в этом. Ведь даже этот старый хрен Петрович и тот слюной изошёл, глядя на Леночку жадным взглядом.
После работы Аркаша поджидал Леночку в скверике напротив института. Она, казалось, ни капельки не удивилась, когда он запросто подошёл к ней и заговорил. Шли к метро, шли не спеша, болтали о разных пустяках. Взгляд Аркаши то и дело соскальзывал на роскошную грудь девушки, слегка вздрагивавшую при ходьбе. Леночка вдруг пожаловалась ему, что у неё дома сломался утюг, и она не смогла хорошенько прогладить юбку.
– Вот какую мятую пришлось надевать, – она опустила глаза.
Аркаша с удовольствием последовал её примеру, впрочем, вместо мятой юбки оглядел её стройные, чуть тронутые загаром ноги, красивую линию бёдер.
– Кошмар, верно?
– А? – очнулся Аркаша. – Да, да, конечно, – поспешно согласился он, хотя юбка не казалась ему столь уж мятой.
– А ты утюги чинить умеешь? – чуть погодя спросила Леночка.
– Конечно, умею! – едва не закричал Аркаша. – Могу прямо сейчас взяться! Ко мне вообще все соседи обращаются, если что! – не моргнув глазом, соврал он.
– Как мне повезло оказывается! – засмеялась Леночка
– Так что идём чинить утюг? Я готов! – нетерпеливо произнёс Аркаша.
– Только не сегодня, – к его огорчению сказала Леночка. – Сегодня я занята. Завтра ты можешь?
– После работы я буду ждать тебя в скверике.
Предвкушая скорую встречу, он дал волю своему богатому воображению. Да так расфантазировался, что, вернувшись домой, вынужден был залезть под холодный душ, чтобы усмирить распалившуюся плоть.
Леночка жила в квартире недавно умершей бабушки, куда её предусмотрительные родители успели прописать дочку в качестве опекунши, пока ещё старушка была жива.
– Ну, где твой утюг? – бодренько произнёс Аркаша, едва переступив порог дома.
– Утюг? – с восхитительным удивлением спросила Леночка. – А зачем он тебе сейчас?
О романе Леночки Чиминой и Аркаши Шмелевского в институте никто не знал и даже не догадывался, настолько ловко они скрывали свою тайну. Однако примерно через полгода отношения эти пошли на убыль. Во всяком случае, со стороны Аркаши: прелести Леночки уже не действовали на него так, как в начале их знакомства.
Тщательно продумав пути отхода, чтобы не сильно ранить девушку разрывом, Аркаша наметил день решающего разговора, хорошо подготовился к нему. Но не тут-то было. Условия диктовал не он, а тихая, скромная Леночка, которая прервала красноречивого Аркашу и объявила своим тихим голоском, что у неё будет ребёнок.
– Твой, – добавила, мило улыбнувшись.
И пока Аркаша приходил в себя от услышанного, деловито продолжила:
– Нам нужно как можно скорее подать заявление в ЗАГС, ребёнок должен родиться в законном браке.
Обретя, наконец, дар речи, Аркаша принялся было жарко возражать против женитьбы. Об этом между ними никогда не было уговора, и он ничего не обещал ей никогда. И вообще, он ещё не готов обзаводиться семьёй, у него другие планы.
Леночка, спокойно выслушав разговорившегося жениха, тихонько сказала, что в противном случае она обратиться в партком предприятия: Аркадий Шмелевский был кандидатом в члены КПСС и кандидатский стаж его вскоре истекал. А если его не примут в партию, то о какой карьере может идти речь?
Появление на свет ребёнка не пробудило в Аркадии отцовские чувства. Он смотрел на этот сморщенный красный писклявый комочек и только плечами пожимал. Не то Леночка. Материнство, о котором она мечтала, захватило её сразу, как только она впервые покормила своего сынишку. С головой уйдя в заботу о сыне, она ничего и никого, кроме своего ненаглядного мальчика не замечала. Она умилялась тому, как он морщит свой носик-кнопку, как пускает слюни, как жадно сосёт её полную молока грудь, а, насытившись, смешно отрыгивает и закрывает глазки. Она ревностно относилась к попыткам понянчить внука не только родителями Аркадия, но и своими отцом с матерью тоже. Вдруг ненароком причинят боль её крошке – ведь мальчик такой хрупкий!
Особо не подпускала к ребёнку и Аркадия, хотя тот не слишком-то и настаивал на близком общении с сыном, появление которого рушило все его планы. И под разными предлогами избегала исполнения своих супружеских обязанностей. То она очень устала, то у неё болит голова, а то и вовсе категорично заявляла, что сегодня ей нельзя.
Впрочем, Аркадия это не смущало. После родов Леночка заметно раздобрела, от былой, завораживающей мужчин фигуры её остались одни воспоминания. Аркаша из-за капризов жены монахом жить не собирался, кругом было много молодых женщин и девушек.
Однажды в гости к его родителям пришла школьная подруга матери Роза Семёновна Стук, адвокат, заведующая юридической консультацией в одном из районов Москвы. Так случилось, что именно в этот день Аркаша заскочил к родителям повидаться и познакомился с Розой Семёновной. Она тепло поприветствовала коллегу-юриста, которого последний раз видела ещё в нежном возрасте. Расспросила Аркашу, чем он занимается, какие у него планы на будущее и вдруг предложила: а не хочет ли он попробовать свои силы на адвокатском поприще? В случае положительного ответа обещала похлопотать за него, тем более что в её консультации имеется свободная ставка.
– Надеюсь, с вашего предприятия вам дадут положительную характеристику? – уточнила.
– Вроде бы претензий ко мне не предъявляли, а не так давно меня и в партию приняли.
– Партия это хорошо, конечно, – без особого вдохновения ответила Роза Семёновна. – Однако партийность у нас не обязательна.
О, боги, если бы эти слова он услышал от Розы Семёновны года полтора назад, когда понуро шёл под венец!
Через три месяца, уладив все необходимые формальности, Аркадий Михайлович Шмелевский стал адвокатом.

2
Худой высокий человек, не старый, но с заметной сединой в белобрысой голове, остановился неподалёку от бревенчатого дома, не решаясь, по-видимому, пересечь палисадник и войти в подъезд под железным, слегка покорёженным козырьком. На человеке этом был военного покроя френч со споротыми погонами, отчего узкие полоски на плечах выглядели темнее. Помявшись с минуту, он, опасливо оглянувшись по сторонам, всё-таки направился к подъезду, осторожно приоткрыл скрипучую дверь, державшуюся на ржавых петлях и юркнул в подъезд, прохладный, несмотря на царившую в природе июльскую жару. Прохладу подъезда разрезал до тошноты резкий кошачий запах и кошки, как показалось вошедшему, притаились где-то в темноте под деревянной лестницей, насторожено взирая на пришельца.
Уняв разволновавшееся сердце, он по-военному одёрнул свой френч и, взойдя по ступенькам, повернул к одной из двух дверей, расположенных на этаже справа от входа. Подошёл, ещё раз одёрнул френч, пригладил слегка вспотевшей от волнения пятернёй редкие волосы, осторожно постучал, почему-то вздрогнув от этого стука, и тут же укорил себя за то, что не нужно было приходить сюда.
…Макс фон Штайнер, капитан люфтваффе, попал в плен в 1943 году, когда его мессершмитт был сбит в воздушном бою на подступах к Сталинграду. Он, тяжело раненый в полубессознательном состоянии, успел вывалиться из горящей кабины самолёта, но приземлился на территории, занятой советскими войсками.
Полученные немецким лётчиком раны залатали в полевом госпитале и как только смог он самостоятельно передвигаться, отправили в лагерь для военнопленных. На этом война для Макса фон Штайнера и закончилась.
Условия в лагери были жёсткие, порой даже жестокие. И повинна в этом были не только охрана, люто ненавидевшая проклятых фашистов, но и те условия существования, сложившиеся в среде лагерного контингента. Небольшие пайки почти не утоляли голод, чтобы избежать смерти от истощения тот, у кого оставалось больше сил, нападал на какого-нибудь доходягу, отнимал пайку, а зачастую, если дело было зимой, раздевал донага и оставлял околевать на морозе, тем временем поспешно натягивая на себя обноски обречённого.
Не редко на разносчиков пищи нападали, избивали в кровь, если те сопротивлялись, и всё это – чтобы влить в себя лишнюю миску жиденького супа или пососать беззубым ртом с потрескавшимися дёснами чёрствую корку хлеба.
Чуть лучше было положение тех, кто не принадлежал к «высшей расе» – итальянцев, финнов, румын с хорватами… Теперь они поглядывали с некоторым превосходством на «чистокровных арийцев» и иногда, забавы ряди бросали этим Гансам или Фрицам подмороженный капустный лист или шелуху от картошки.
К концу войны положение военнопленных немного улучшилось, особенно после того, как было принято решение использовать их на работах по восстановлению народного хозяйства, сильно пострадавшего за годы войны. Кормили их теперь лучше и даже выдавали денежное довольствие в размерах, зависящих от армейского звания пленника. Делалось это не потому, что советское правительство сжалилось над своими бывшими врагами. Они нынче являлись рабочей силой, которую, чтобы получить от них надлежащую отдачу, нужно было не держать впроголодь, как прежде в лагерях.
Макс фон Штайнер перенёс холод и голод лагерей, отбивался от тех, кто хотел продлить свою жизнь за счёт его, работал на стройках в разных городах Советского Союза, овладел несколькими рабочими профессиями прежде чем судьба не забросила его в Москву, в один из новых районов города под названием Измайлово. Здесь он строил жилые дома, куда должны были переселиться люди, жившие в бараках или в землянках.
Проходя мимо пахнувших ещё мокрой штукатуркой и краской домов, напоминавших маленькие дворцы с неизменными палисадниками, расположенными за невысокими железными заборчиками, люди завидовали тем, кто в них будет жить. Мечтала поселиться в таком доме и Надя Говорук, молодая женщина, вдова не вдова, но и не мужняя жена.
В 1939 году Надя Малькова, за плечами которой уже была семилетка, поступила в школу рабочей молодёжи, где желающих, в основном девушек, знакомили с азами медицины. Это так увлекло Надю, что она решила после школы обязательно поступать на курсы медсестёр, организованных при Первом Московском медицинском институте что на Пироговке. И поступила.
Учиться ей нравилось, училась она легко, мечтала в будущем поступить в институт и стать врачом, может быть даже хирургом. Но с поступлением в институт пришлось повременить. Однажды на танцах в Парке Горького познакомилась с парнем и влюбилась в него по уши с первого взгляда. Его звали Иван Говорук, он был шестью годами старше Нади и успел уже закончить МИИГАиК – Московский институт инженеров геодезии, аэрофотосъёмки и картографии. Парень он был видный, во всём положительный, основательный ни на какие лёгкие отношения с девушками согласен не был и потому сразу предложил понравившейся ему Наде выйти за него замуж. Себя не помнившая от радости, она тут же дала своё согласия, решив, что институт от неё никуда не убежит.
Однако миловаться влюблённым суждено было не долго, через три месяца после свадьбы началась война, а ещё через полгода Надя получила повестку, в которой значилось, что её муж Иван Степанович Говорук пропал без вести.
Как пропал, где, что это значит – без вести? Но кто ж ответит? Может, в плен угодил, может, снаряд саданул прямым попаданием да разорвал в клочья – какие уж тут вести!
Всю войну Надя ждала Ивана, не верила, не могла представить себе, что его больше нет. А вдруг объявится, вдруг хотя бы весточку пришёл с оказией? Пороги военкомата все оббила, да – зря, ответ был один: пропал без вести.
Военные годы Надя трудилась в госпитально-хирургической клинике при Первом медицинском институте. С какими только страшными ранами, порой не совместимыми с жизнью, не привозили в госпиталь наших бойцов! В грудь, в голову, в живот, с жуткими ожогами, когда человек был похож на обуглившуюся головешку. Один обгоревший танкист, у которого вместо глаз были чёрные впадины, истошно кричал:
– Почему так темно кругом? Почему темно? Включите свет!
И в каждом раненом бойце, неумело, наспех перевязанном какими-то тряпками, Надя пыталась угадать Ивана: а вдруг? Пусть обожжённый, покалеченный, пусть без ноги или руки, но – живой! Она его выходит, вынянчит, лишь бы жив был! Лишь бы свидится довелось! Однако столь желанная Наде встреча так и не случилось за всё военное лихолетье.
К концу войны надежда на то, что может быть теперь Иван весточку о себе подаст, встрепенулась было опять. Может в плену томился горемычный, а теперь, когда гада фашистского добивали в его проклятом логове, Иван и объявится. Но знающие люди украдкой говорили, что путь из немецкого лагеря в советский гораздо ближе, чем до дома…
Когда уж и год послевоенный минул, поняла Надя, что не свидятся они с Иваном на этом свете никогда.
Она по-прежнему трудилась в госпитале и там сошлась с бравым майором, кавалером двух орденов «Красной Звезды» и множества медалей. Молодое, охочее до почти забытой мужской ласки женское тело не выдержало, сдалось под неистовым напором бравого майора, обещавшего к тому же жениться. Конечно, домогаясь женщины, мужчина обещаний надаёт с три короба. Надя не повелась на них, зная им цену. Однако и сопротивляться не стала, мужики нынче после такой страшной войны в большом дефиците были. И на женитьбе не настаивала.
Окончательно излечившись от ран, бравый майор убыл к себе в Саратов, обещая, что как устроится, непременно вызовет и Надю. Устроится-то он, наверно, устроился, но Надю не вызвал. В сумбурном письме извинялся, просил простить, мол, встретил другую. Надя и раньше не питавшая никаких иллюзий на счёт серьёзности их отношений, не расстроилась, не рассердилась на майора, зла на него не затаила. Но и не написала ему, что ждёт ребёнка.
Мальчик родился крепеньким, здоровеньким, Надя назвала его Иваном.
… Робкий стук в дверь едва долетел до слуха Нади, зашивавшей порванный рукав пиджака. Она поднялась с кровати, вышла из комнаты. Она легко догадывалась, кого сейчас увидит на пороге своей комнаты.

3
Худой высокий военнопленный в потемневшем от пота вылинявшем френче со споротыми погонами оступился на краю скользкой после дождя канавки, всплеснул руками, чтобы удержать равновесие и выронил папиросу. Она упала в небольшую лужицу, зашипела и тотчас погасла. И такая боль отразилась на бледном лице его, что проходившая мимо молодая женщина с сумкой в руке приостановилась и с сочувствием посмотрела на неудачника. И тут же достала из кармана мужского пиджака, что был на ней, пачку папирос и протянула военнопленному. Находившийся неподалёку охранник посмотрел на это сквозь пальцы.
– Спасибо, – принимая из рук женщины неожиданный подарок, сказал военнопленный на чистом русском языке.
– Вы русский? – слегка растерялась женщина.
– Немец, – ответил, опуская глаза тот.
Так случай впервые свёл простую русскую женщину Надежду Говорук и субтильного потомка немецких аристократов Макса фон Штайнера.
Была весна 1948 года. Среди немецких военнопленных во всю заговорили о скорой отправке на родину, о том, что многие уже вернулись в Германию. Эти оптимистические настроения разделяли, впрочем, далеко не все. Кто-то прослышал, что военнопленных, а особенно немцев, не отпустят до тех пор, пока они не восстановят всё порушенное ими во время войны. А в такой огромной стране, как Россия на это могли уйти годы и годы!
Некоторые отчаявшиеся вырваться из плена, пускались в бега. Но далеко ли убежишь без знания местности, языка, без еды, соответствующей одежды? Большинство ловили и помещали в специальные лагеря для беглецов, расположенные в Тульской области. Были, конечно, и те, кого изловить не удавалось, хотя число их было мизерное. Но это не значило, что они добрались даже до границ СССР с какой-нибудь Финляндией или Польшей. Особенно если попадался беглый немчик на глаза бывшего фронтовика да ещё под хмельком – пиши, пропало!
Были и такие, кто путём членовредительства пытался добиться отправки домой или, по крайней мере, уклониться от работы. Топор соскользнёт неловко или пила вместо бревна полоснёт по руке. Что ж, бывает, таких горемык лечили. Но прежде зорко проверяли. И если доказывали умышленность этих действий, а не случайность, то отправляли эдаких «гражданских самострелов» по приговору Военного трибунала в исправительно-трудовые колонии лет на пять – вот тебе и скорое возвращение на родину!
Макс фон Штайнер в побег не собирался, решил испить горькую чашу плена до дна. Осознание того, сколько горя его страна причинила русским людям, тяжёлым камнем легла на его ранимую душу. Почему Гитлер называл русских недочеловеками? Почему хотел уничтожить этот народ, не причинивший немцам никакого зла? После того, что гитлеровская армия творила на русской земле им бы нужно нас ненавидеть всё душой! А они…
Вот, например, эта молодая, бедно одетая женщина, пожаловала ему целую пачку папирос «Норд» и улыбнулась сочувственно его неловкости. Сентиментальный капитан люфтваффе позже, когда остался один и слегка дрожащими пальцами доставал из пачки папиросу, даже слезу пустил, вспоминая эту милую добрую женщину.
Другой раз он увидел её возле водонапорной колонки с двумя полными воды вёдрами и попросил позволить ему помочь ей донести их до дома, как бы в благодарность за ту пачку папирос: чем он ещё мог её отблагодарить! Она позволила это ему. А потом, когда он внёс вёдра в её крохотную комнатушку в бревенчатом бараке, одарила его куском сала, ломтём хлеба и несколькими варёными картофелинами. И принимая этот дар, вновь на глаза Макса фон Штайнера навернулась слёза…
Жильё Нади Говорук находилось на той улице, на противоположенном конце которой пленные строили дома. И часто, идя на работу или возвращаясь, Надя встречала этого высокого худого немца в полинявшем френче со споротыми погонами, который в ответ на её дружескую улыбку изящно склонял свою гордую белобрысую голову с заметной сединой, виновато улыбаясь при этом тонкими почти бескровными губами.
Спустя некоторое время Надя, которой Макс вновь помог донести вёдра с водой, пригласила его зайти в дом, где они вскоре сделались любовниками. Всё произошло столь неожиданно, что только спустя некоторое время они задумались о том, что же будет дальше?
Макс испугался, что его обвинят в насилии и упекут в лагерь, если вообще не расстреляют. А Надя корила себя за легкомыслие, за проклятую бабью слабость, что и прежде была её ахиллесовой пятой. Но тот бравый майор был хоть русский…
Укоры совести мучили её, но расстаться с Максом она не могла. Да и он, несмотря на ужасную участь, ожидавшую его, если связь с русской женщиной откроется, не отступил от Нади.
Вспыхнувшая между ними любовь ни о чём знать не хотела. Оба понимали, что будущего у них нет, но вперёд не заглядывали, что будет то и будет. А пока хоть день – да наш!
Срок этой любви оказался не долог. В начале следующего, 1949 года Максу фон Штайнеру объявили, что за примерное поведение и добросовестный труд его, в числе других бывших военнопленных, отправят в ближайшее время на родину. При иных обстоятельствах это долгожданное известие вызвало бы у него восторг. Но теперь всё обстояло несколько иначе. Он тотчас же подумал о разлуке с Надей, о том, что она сказала ему в канун Нового года. У них будет ребёнок…
И радость от скорого возвращения домой смешалась с горьким чувством расставания с полюбившейся ему женщиной, которая ждёт от него ребёнка. И он возможно никогда не увидит его, не узнает даже, кто у него родился, сын или дочка.
Потеряв голову, он просил Надю уехать с ним, не понимая хорошенько, как вообще это можно осуществить. Надя только грустно улыбалась в ответ и гладила его белобрысые с заметной сединой мягкие волосы. Макс записал ей свой берлинский адрес, прося хотя бы отправить ему письмо, когда ребёнок родится. И долго не мог понять, почему даже этого Надя сделать будет не в состоянии.
– Обещаю одно, – сказала она, глядя в сине-голубые, полные печали глаза Макса, – если родится девочка, назову её в честь твоей мамы Мартой, а мальчик будет Максимом…

4
В роли адвоката Аркадий Михайлович Шмелевский освоился быстро. Участвовал поначалу в отлично знакомых ему трудовых спорах, в которых поднаторел ещё в бытность юрисконсультом предприятия, выступал по бракоразводным процессам, исключении имущества из описи…
Но стремился заняться делами уголовного характера, они представляли для него интерес не только и даже не столько с профессиональной точки зрения (в университете он учился на кафедре уголовного права), сколько с финансовой. Клиента для начала можно было запугать грозящими ему санкциями той или иной статьи уголовного кодекса и он, перепугавшись серьёзных для себя последствий, согласен будет заплатить сколь угодно большие деньги, чтобы не угодить за решётку или, по крайней мере, если тюрьма неизбежна, смягчить наказание.
Будучи весьма дотошным юристом, Аркадий Михайлович умел обнаружить некоторые нестыковки или откровенные прорехи в действующим законодательстве и мастерски использовал их, ставя порой в тупик судей и особенно милицейских следователей, умом не блиставших.
В уголовной среде за Аркадием Михайловичем вскоре закрепилась репутация дельного адвоката, к его услугам стали прибегать всё чаще. В этом своеобразном мире он стал известен под кличкой «Шмель».
Однако первое, что он сделал, как только был принят в гильдию адвокатов – подал на развод с осточертевшей ему до зубной боли Леночкой. Та разводиться желания не имела. Всё-таки статус замужней женщины её устраивал больше, чем разведённой. Пусть гуляет сколько угодно и с кем угодно, но официально – он её муж.
От упрямства с разводом Аркадий Михайлович отучил жену быстро, пригрозив, что устроит так, что их не только разведут, но и у неё отберут ребёнка! Это подействовало, сопротивляться разводу Леночка не стала, испугалась. Мало ли что может придумать этот крючкотвор-законник!
– Ты пойми, – миролюбиво говорил Аркадий своей теперь уже бывшей жене, когда они выходили из зала суда. – Мы с тобой птицы разного полёта, вместе нам не взлететь.
– Ты не птица, – усмехнувшись, возразила Леночка, счастливая уже тем, что ребёнок остался с ней, – ты – шмель, а шмели высоко не взлетают.
– Зато жалят больно, если что, – парировал Аркадий.
– И кого ж ты жалить собрался? Уж не меня ли?
– Того, кто встанет на моём пути. И потом, я шмель иного полёта, – самодовольно улыбнулся Аркадий. – Я взлечу так высоко, как пожелаю.
– Смотри крылышки не обожги.
– За меня не волнуйся.
– Была охота.
Впрочем, продолжать этот бессмысленный разговор у Аркадия Михайловича желания не было.
Выйдя из здания суда, он поймал такси и, удобно устроившись на заднем сидении, помахал стоявшей на тротуаре своей бывшей жене, радуясь, что более он её не увидит.
Распорядившись отвезти себя домой – Аркадий Михайлович жил пока на съёмной квартире у Речного вокзала, – он, благодушествуя, предался мечтам о будущей жизни, в которой не будет места всяким там Леночкам. И вдруг почему-то вспомнил одну музыкальную пьеску – может и не пьеску, но он именно так её назвал, – под названием «Полёт шмеля».
Давно, ещё учась в школе, он слышал, как Конкордия Николаевна, учительница пения, объясняла его приятелю и соседу по парте Марику Рубину, мечтавшему стать музыкантом, что самое важное при исполнении этой музыки (пьески?) – её стремительный темп и что такое подвластно исключительно виртуозному музыканту, каким ты, Марик, надеюсь, станешь, закончила пожилая учительница.
Подивившись этому непонятно почему пришедшему в голову воспоминанию, Аркадий Михайлович подумал, что раз блатные окрестили его «Шмелём» и, словно сговорившись с ними, Леночка тоже так его повеличала, то и он должен виртуозно исполнить свою партию, свой полёт и достигнуть… Но вот что он собирался достигнуть в этой жизни, он пока чётко не сформулировал, однако смутные очертания чего-то великого и достойного постепенно вырисовывались в его сознании.
…Аркадий Михайлович обожал выступать в суде, здесь он чувствовал себя, как артист на сцене, к которому приковано внимание публики. И хотя публики этой зачастую было катастрофически мало – семь-восемь рядов деревянных скамеек, находившихся в зале заседаний, и те не всегда были заполнены, – это отнюдь не мешало ему произносить убедительно-красивые речи в защиту своих клиентов. Особенно приятно было щёлкнуть по носу кого-нибудь из своих бывших коллег, юрисконсультов предприятий, заводов и – т.п.
Однажды Аркадию Михайловичу довелось защищать ведущего инженера одного из московских заводов, уволенного по сокращению штатов. Директор этого завода, эдакий удельный князёк, как описал его инженер, вёл себя так, будто завод являлся его наследственной вотчиной, где он, абсолютный хозяин, имеет полное право казнить или миловать любого работника, будто они его крепостные. Увольняя ведущего инженера, место которого ему потребовалось для своего протеже, он не счёл нужным создать хотя бы видимость законности увольнения. Думал, наверно, что его «хотелка» является обязательной не только для суда, но даже для адвоката. И юрисконсульт завода, расфуфыренная, надменная особа средних лет, не сделала труда оформить увольнение в соответствии с действующим КЗоТ: видимо, тоже решила, что одного её присутствия в суде будет довольно, чтобы отказать в иске бывшему ведущему инженеру.
Аркадию Михайловичу достаточно было продемонстрировать в ходе судебного заседания два штатных расписания: одно действующее до увольнения ведущего инженера, другое – после. Они оказались совершенно идентичны.
– Так о каком же увольнении по сокращению штатов может идти речь, если никакого сокращения штатов, как видно из представленных документов, фактически не было? – снисходительно улыбнулся Аркадий Михайлович, глядя на испуганное лицо особы с завода, спешно перебиравшую какие-то бумажки на столе.
Суд восстановил ведущего инженера на работе и обязал завод выплатить ему все причитающиеся за вынужденный прогул суммы.
Такие лёгкие победы приносили Аркадию Михайловичу моральное удовлетворение, но не деньги.
…Этого не молодого мужчину отчасти было жаль даже такому холодному и циничному человеку, каким становился Аркадий Михайлович Шмелевский.
Викентий Павлович Озоликов, мягкий, интеллигентный человек, врач по профессии, сколь мог часто навещал свою престарелую мать, жившую в старинном русском городе Суздале, откуда и сам был родом. Там, в один из своих визитов, он и познакомился с Галиной Сташновой, местной уроженкой, имевшей семилетнюю дочь-инвалида, сызмальства страдавшую дисплазией тазобедренных суставов. К приезжей московской знаменитости и отправилась Галина, узнать, можно ли она, эта самая знаменитость, излечить тяжкую хворь её дочери или же ей на роду написано оставаться калекой? Были и другие соображения, толкнувшие Галину ближе познакомиться с Викентием Павловичем.
Викентий Павлович был офтальмологом и о степени сложности заболевания Глаши ничего сказать по существу, разумеется, не мог. Но посоветовал Галине не отчаиваться и приехать с дочкой в Москву, где он покажет ребёнка соответствующему специалисту, одному из своих хороших друзей.
– Москва-то она, Викентий Павлович, кусается, – раздумчиво ответила Галина. – У нас таких денежек нетути, чтобы по столицам разъезжать да и остановиться там даже на пару дней…
– Ну, это вещь поправимая, – заявил сердобольный доктор, и предложил на это время пожить у него.
Галина, быстро сообразив, какую выгоду можно извлечь из этого предложения, тотчас согласилась, рассыпавшись в благодарностях, и даже слезу пустила. И в первый же день пребывания в квартире Викентия Павловича ловко соблазнила его.
Как порядочный человек, он сделал Галине предложение, от которого она, помявшись для приличия, не отказалась: ей давно хотелось вырваться из провинции и жить в большом городе. А уж в Москве – и подавно!
Викентий Павлович и сам не ожидал, что всё случиться таким образом, что его одинокую холостяцкую жизнь войдёт не только молодая жена – Галина была почти на двадцать лет моложе, – но и приёмная дочь. Поразмыслив, написав письмо матери, чьим мнением дорожил, понял, что поступил правильно, мама его поддержала. Женат, несмотря на свой возраст (шестой десяток подходил к финишу) он не был ни разу, детей тоже не имел. Конечно немного смущала разница в возрасте… Но что ж, бывает и такое.
Эту историю Викентий Павлович рассказал адвокату Шмелевскому будучи уже заключённым Бутырской тюрьмы. То, что происходило после, Аркадий Михайлович знал, возможно, даже лучше своего клиента.
Изначально Викентий Павлович был клиентом Розы Семёновны, однако она слегла с инфарктом, успев перед госпитализацией попросить Аркадия Михайловича взять у неё дело Озоликова и помочь ему, ставшему жертвой преступного оговора, в чём была не только искренне убеждена, но и уже сделала первые шаги к разоблачению этой грязной аферы.
Аркадий Михайлович вступил в дело, когда уже в отношение Озоликова была выбрана весьма жёсткая мера пресечения – заключение под стражу.
Ознакомившись с делом и встретившись с убитым несправедливостью Викентием Павловичем, Аркадий Михайлович согласился с выводами Розы Семёновны в отношении невиновности подзащитного. И хотя имевшиеся факты говорили об обратном, Аркадий Михайлович решил доказать, что в этом гладко выстроенном деле не всё так уж безоблачно, как хотелось бы следователю, тем более Аркадий Михайлович обожал ставить на место этих неумех от юриспруденции.
Галина не сразу пошла на контакт с адвокатом мужа, но тот был очень настойчив и главное каким-то зловещим, как ей показалось, голосом несколько раз произнёс, что эта их встреча в её же интересах. Интуиция подсказала Галине, что звонивший ей человек очень опасен, что он может разрушить все её планы. И потому разумнее было с ним встретиться, выведать, что он знает и чего хочет.
В большой двухкомнатной квартире, расположенной в старом доме неподалёку от метро «Лермонтовская», Галина чувствовала себя уже полной хозяйкой. Она расположилась в высоком, «вольтеровском» кресле рядом с торшером под синим куполом, где, наверно, любил отдыхать настоящий хозяин этой квартиры. Аркадия Михайловича Галина усадила напротив себя на кушетку, впрочем, весьма удобную. Она как бы случайно распахнула полы своего махрового халата, совсем чуть-чуть, так, чтобы видна была ей красивая круглая коленка.
– Ну, так что вы хотели? – спросила она, стараясь выглядеть безмятежно, и улыбнулась полными, густо накрашенными ярко-красной помадой губами. – Я как есть, следователю всё выложила, более мне добавить нечего.
– Галина… извините, не знаю вашего отчества
– Ни к чему мне отчество ещё, – она кокетливо пожала покатыми плечами, и нервная улыбка скользнула по её крашеным губам.
– Хорошо. Итак, Галина. Вы обвинили своего мужа в том, что он совершил развратные действия в отношении вашей дочери, я правильно излагаю?
– Так и есть. А что? Следователь всё записал, протоколы составил и засадил этого изверга за решётку. Всё что в протоколе написано, всё так и было, всё правильно.
– Что написано в протоколе я знаю, я пришёл к вам поговорить о том, чего нет в протоколах.
– Без понятия я к вашим словам, – Галина запахнула халат и как-то вся подобралась, словно ей вдруг сделалось холодно. – Не понимаю я, там всё в протоколах есть… Что вы от меня добиваетесь?
– Всего-навсего правды, так сказать, чистосердечного признания. Конечно, я её и так знаю, но хотелось бы услышать её от вас. Поверьте, это в ваших же интересах.
– Какую ещё такую правду? – с наигранным возмущением сказала Галина. – Я всё сказала следователю, так что нечего тут… – выпрямившись в кресле, она каким-то театральным жестом указала ему правой рукой, унизанной кольцами на дверь. – Уходите немедленно!
Аркадий Михайлович не удержался от смеха.
– Я, конечно, уйду, раз вы настаиваете. Но перед уходом скажу, что предприму, выйдя от вас. У меня имеются собственноручные показания вашего любовника… да, да, будем называть вещи своими именами, Каштанова, кстати, по случайному совпадению фармацевта.
– Он не мог! – воскликнула было Галина, но тут же прикусила язычок и с досады поморщилась: вязла и выдала себя, дура такая!
– Мог, ещё как мог, Галина! – обаятельно улыбнулся Аркадий Михайлович.
Эти показания выбили из фармацевта крепкие ребята из одной подмосковной банды, главарю которой Шмелевский помог избежать большого тюремного срока, слегка подтасовав улики.
– В таких делах, Галина, своя рубашка всегда ближе к телу, как говорится. Так вот он рассказал, что снотворное, которым опоили Викентия Павловича, он достал по вашей просьбе, тем более что без рецепта такое снотворное не отпускают. Но эта немаловажная деталь почему-то ускользнула из поля зрения нашего дорогого следователя. Как и то, что сперма, которой была забрызгана маечка ребёнка, принадлежит ему. Согласитесь, в таком почти полуобморочном сне, в который вы с вашим приятелем ввергли Викентия Павловича, он вряд ли бы смог проявить свои мужские способности. Но об этом следователь почему-то тоже не подумал…
Я для начала подниму вопрос об исследовании спермы, и мы узнаем, кому она принадлежит. Вы, кстати, даже дочь не пощадили, напоив и её снотворным, а после подучили, что ей нужно говорить следователю. Понимаю вас, Галина, вы хотели одним выстрелом так сказать убить двух или сколько там, зайцев. Стать хозяйкой московской квартиры, избавиться от престарелого мужа и, наверно, выйти замуж за своего фармацевта. Но спешу вас разочаровать. Квартира, в которой мы сейчас находимся не кооперативная, а ведомственная. И если Викентия Павловича осудят, то она отойдёт в ведение Министерства здравоохранения, а никак не вам.
(Эти, как и многие другие высказывания Аркадия Михайловича, которые он излагал менторским тоном насмерть перепуганной Галине, не совсем соответствовали действительности, но ей-то откуда об этом знать было?)
– Вас, Галина, – уверенно продолжал Шмелевский, – вместе с вашим любовником-подельником ждёт тюрьма, если вы не одумаетесь, как он, и не дадите мне правдивые показания. Вы обвинили невиновного человека в совершении тяжкого преступления, а это очень серьёзно… Ну вот, а теперь, пожалуй, я пойду…
– Стойте, – слабо вскрикнула Галина. В её лице не было ни кровинки, словно его белилами намазали. – И что же мне теперь делать? Я в тюрьму не хочу, – она поёжилась так, будто ощутила уже затхлый запах тюремной камеры.
– Понимаю и сочувствую, – Аркадий Михайлович, поднявшись было с кушетки, присел на прежнее место. – Всё, о чём я вам только что рассказал известно пока только мне, к следователю я ещё не ходил. Ну, с ним я сам всё улажу. А вы будете делать то, что я вам скажу. Для начала объясните дочке, что теперь ей нужно сказать следователю, что это ей всё только показалась от испуга. Представьте, девочка просыпается, а у кроватки её какие-то чужие дяди толпятся (это были милиционеры, вызванные Галиной на «место преступления») Ну а вы, поверив испуганной дочке, разозлились на мужа, но теперь, когда всё успокоилось, всё разъяснилось, восстанавливаете справедливость в отношении ни в чём не повинного Викентия Павловича.
– А как же маечка… ну, со спермой…
– Это я тоже улажу. И последнее. Через три дня, не позже, вы должны мне передать семьсот рублей как раз для улаживания дела, поняли?
– Сколько? – у Галины глаза на лоб полезли. – Да где ж я возьму такие деньги?
– Ну, это уже ваши проблемы. Не достанете – тюрьма, так и знайте. Поговорите с вашим фармацевтом, ему ведь тоже грозит срок и не малый. Соберёте. А по вручению мне денег, тотчас же уезжайте в Суздаль, предварительно выписавшись из квартиры. И непременно оставьте заявление, что согласны на развод без предъявления к Викентию Павловичу каких-либо материальных и иных претензий. И если хоть что-то вы сделаете не так, помните, вас изобличающие документы находятся у меня, и я могу пустить их в ход в любое время. Вот теперь всё. Вы меня поняли, надеюсь?
Вскоре Викентия Павловича выпустили на свободу, сняв с него все обвинения. А Аркадий Михайлович положил себе в карман изрядную сумму из тех семисот рублей, что вытребовал на улаживание дела. И ещё триста вручил ему Викентий Павлович за услуги по защите его интересов.

5
Роза Семёновна Стук скончалась. Её истрёпанное ещё ленинградской блокадой сердце слишком устало.
Аркадий Михайлович воспринял эту смерть чисто прагматически. Старушку, конечно, было жаль, в должности заведующего юридической консультации она более чем устраивала Шмелевского. А устроит ли его тот, кто сменит Розу Семёновну? И вообще, кто им будет?
Выбор пал на Артура Лазаревича Шапталу, человека настолько безликого, что о нём ничего и сказать нельзя было. Разве что он неплохо разбирался в хозяйственных спорах.
Аркадий Михайлович в приватной беседе с новым начальником выхлопотал себе возможность не торчать в консультации на приёме населения, выслушивая нелепые, а порой и откровенно глупые просьбы. Взамен своей вольницы он гарантировал приносить в общий котёл хорошие деньги. Артур Лазаревич не возражал. На том и порешили.
Однажды поздним сентябрьским вечером, когда Аркадий Михайлович, в последний раз просмотрев материалы дела, по которому ему завтра надлежало выступать в суде, собирался уже на боковую, в дверь позвонили. Настойчиво, нетерпеливо и от нетерпения пришелец даже стал стучать по дверному косяку. Не хватало ещё, что кто-то там за дверью заголосит на весь подъезд, призывая скорее открыть двери, недовольно проворчал себе под нос Аркадий Михайлович, окинув щеколду.
На пороге своей квартиры он увидел тяжело дышавшего, чем-то сильно встревоженного Борю Евтохина по кличке «Коцаный». Тотчас, как только двери открылись, Коцаный ввалился без приглашения в квартиру и, не здороваясь, объявил:
– Шмель, нужна твоя помощь. Срочно…
Немногим позже из протокола осмотра места преступления, с которым Аркадия Михайловича любезно ознакомил опер Саша Поляков, за версту чуявший свою выгоду, Шмелевский, в частности, узнал следующее.
«… рядом с открытой дверью в комнату на полу в луже крови лежит труп хозяина квартиры Серебрякова; стены и стол обрызганы кровью. На трупе имеется восемь колото-резаных ран в области горла, головы и других жизненно важных органов.
На столе стоят две пол-литровых бутылки из-под портвейна «Три семёрки», два стакана, две тарелки с остатками закуски и две вилки. На поверхности стаканов имеются чёткие отпечатки пальцев, на ещё одном стакане, находившемся в мойке на кухне, имелись слабые окрашенные в бурый цвет отпечатки пальцев рук…»
Вот эти-то слабые, окрашенные в бурый цвет отпечатки и напрягли братву, заставили обратиться за помощью к адвокату.
– У тебя водка есть? – спросил-выдохнул Коцаный. Эту кличку свою он получил из-за угреватого лица ещё по малолетке, так она к нему и прилипла, хотя теперь лицо его было вполне чисто.
Аркадий Михайлович, мягко говоря, был не слишком доволен эти неожиданным полуночным визитом, но смирился со своей участью. Адвокат, как врач, востребован в любой час суток. Он принёс бутылку «Московской», налил сразу полстакана, зная, что Коцаный меньшей дозе обидится. Но на сей раз и полстакана ему было мало, он попросил долить до краёв. Значит, дело серьёзное, решил про себя Аркадий Михайлович и присел за стол напротив своего незваного гостя.
Коцаный выпил, усердно задышал хищными ноздрями, одна из которых была слегка порвана в давнишней драке. На закуску – колбасу, сыр, – даже не взглянул.
– Выручай, Шмель, бабла – сколько скажешь, братва не поскупится.
– Подожди о бабле, – остановил его Шмелевский. – Расскажи сначала, что стряслось?
Коцаный налил ещё полстакана, зажал его в крупной, испещрённой наколками руке, помолчал сосредоточено, но пить не стал и даже чуть отодвинул от себя стакан.
– Дело такое. Братва собралась с Ржавого спросить, как с гада, у него уже совсем мозги отмороженными сделались. Хотя сперва хотели ему просто рога посшибать. А тот на братву попёр, как трактор по бездорожью, стал беса гнать, думал на дурняка проскочить. Братва не стерпела, пошли к нему ну и… Нет, ты не думай, Шмель, мы по понятиям поступили, нам ещё менты должны премию выписать, что завалили этого беспредельщика!
– Ну, на эту тему и ними и говори, от меня-то что требуется?
– Понимаешь, Лёха-фонарь лопухнулся. Мутный с похмела был и пока мы разбирались с Ржавым, он на кухне воду дул. И пальцы свои, дурень, на стакане оставил. Вспомнил потом, я вернулся, а там уже менты понаехали…
– Значит и криминалисты работают. Что тут уже сделаешь? Отпечатки уже сняли, конечно.
– У тебя кто-то из оперов в корешах ходит, поговори, бабла дадим, сколько скажешь. Понимаешь, Лёха-фонарь только пару недель как с зоны откинулся, если его теперь закроют, это у него четвёртая ходка будет, а если ему мокруху пришьют то ему вышак светит… А он и к делу-то не причастный. Выручай, Шмель, бабла…
– Погоди с баблом, об этом договоримся, если получиться всё, – Аркадий Михайлович ещё слушая Коцавого, уже понял, о чём его будут просить и как постараться разрулить это дело.
– А кроме Лёхи-фонаря никто не наследил?
– Не, всё по уму сделали. У Ржавого на столе стояла ханка какая-то, закусь – мы к ним не прикасались. Те кенты, с кем Ржавый колотил понты, те пусть отмаз и готовят. Нам бы только чтобы тот стаканчик как-то по-тихому…
Опер Саша Поляков на лету схватил, что от него требовалось, а обещанная сумма приятно согрела душу.
– Если со следователем какие непонятки возникнут, пообещай и ему.
– Нет, Михалыч, с прокурорскими сторговаться тяжело, а с этим Викулиным – глупо и начинать, принципиальный до тошноты. Тут нужно что-то похитрее придумать…
– Ну, Саша, не мне тебя учить, исхитрись, помни о гонораре.
– Помню, Михалыч, постараюсь.
Поляков, опер опытный, отлично знал, за какие ниточки нужно дёргать в том или ином случае. Чтобы исполнить просьбу адвоката, ему потребовалось кое с кем пошептаться с глазу на глаз и пообещать оплатить хлопоты. А с Михалыча потребовать надбавку за вовлечение в дело третьих лиц.
Вся операция, которую Поляков не счёл нужным откладывать в долгий ящик, не заняла и часа времени. Роковой стакан изъяли из вещдоков, стёрли нежелательные отпечатки и на их место замастырили другие. И не абы кого – Поляков пристроил на стакан пальчик одного фуфлыжинка, который давно был ему поперёк горла.
Сделать это было проще простого. У Полякова, как и всякого уважающего себя опера, собаку съевшего в своём деле, имелся отличный контакт с криминалистами. Когда те откатывают на дактокарту пальчики у подозреваемого, такие как Поляков, обязательно откатают один пальчик и для себя. На всякий случай. И такой пальчик можно прилепить куда душа пожелает. В данном случае на стакан, где были пальчики Лёхи-фонаря. Были, да сплыли…
И уже к вечеру Саша сообщил Аркадию Михайловичу, что всё сделано и сколько денег нужно готовить. Аркадий Михайлович связался с Кацавым, передал ему слова Саши Полякова, увеличив заявленную опером сумму на треть.
Следующий день выдался просто сумасшедшим для Аркадия Михайловича. Утром слушалось дело по обвинению гражданина Аврутина Виктора Андреевича в преступлении, предусмотренном ст.102 «б» – умышленном убийстве из хулиганских побуждений.
Аврутин, восемнадцатилетний пацан, убил женщину прямо на улице. За что? А ни за что. Просто девушка Аврутина отказала ему в любви, он озлился на всех баб и, напившись, взял из дома топор, вышел на улицу и убил первую же попавшуюся ему на глаза женщину. Ею оказалась двадцатишестилетняя Татьяна Привалова, спешившая с работы домой, чтобы приготовить ужин мужу и проверить уроки у семилетнего сына…
Отец Аврутина, человек не бедный, при должности, молил Аркадия Михайловича хоть как-то облегчить участь сына. Но что можно было сделать, если сына взяли с поличным: его расправу над беззащитной женщиной видели четыре человека, в том числе одетый в штатское работник районной прокуратуры, который и скрутил подонка.
Аврутину дали тринадцать лет.
Когда ему исполнится тридцать один год, он выйдет на свободу, если, конечно, на зоне с ним ничего не случится. Будет жить. Как – вопрос праздный. А Татьяна Привалова, молодая женщина, жить не будет, Аврутин лишил её жизни. Лишил мужа – жены, сына – матери. Но если муж ещё, возможно, найдёт себе другую женщину, женится, то у сына уже никогда не будет матери…
Грустно и больно. Аркадий Михайлович, если бы даже мог, не стал бы что-то делать для этого негодяя. Но он, к счастью ничего не мог. И даже посул отцом преступника солидной суммы, ничего не менял.
Впрочем, вскоре Аркадий Михайлович перестал терзать себя мыслями о невинно убиенной женщине и о её осиротевшем сыне. Путь его лежал теперь в Бутырскую тюрьму, где ему предстояло вместе с клиентом в порядке ст. 201 УПК РСФСР ознакомиться с материалами законченного следствием дела.
Под вечер, когда уже совсем стемнело, он прибыл в районное отделение милиции к следователю капитану Огуречникову. Был арестован один из клиентов Аркадия Михайловича, домушник Николай Деев по кличке «Коля Золотой ключик».

6
Берлин, где Макс родился и вырос, пришлось покинуть после разделения Германии на Восточную и Западную: владения фон Штайнеров как раз находились в восточной части города. Жить среди коммунистов ни Макс, ни его престарелый отец не пожелали, понимая, чем такое сожительство может обернуться для их рода, от которого только они и остались вдвоём.
Мать Макса скончалась после того, как ещё в начале войны пришло сообщение о смерти её младшего сына где-то на подступах к Москве, а средний сын был убит в битве при Арденнах.
Решение покинуть Берлин далось не просто, Макс до последнего мгновения пытался найти повод задержаться здесь хотя бы ещё на некоторое время, полгода, может год. Ведь свой берлинский адрес он оставил Наде Говорук, которая – он верил в это, – обязательно сообщит, кто у него родился, мальчик или девочка. Но письма всё не было и не было, а оставаться и дальше в ставшем вдруг враждебным милом его сердцу городе становились опасно. Фон Штайнеры перебрались в земли Вестфалии, родные места покойной матери Макса.
Макс скупо рассказывал отцу о своих мытарствах в плену, а о том, что в России он встретил и полюбил русскую женщину, которая ждала от него ребёнка, и словом не обмолвился. Бедное сердце старика не выдержало бы такого удара: мать его внука, продолжателя древнего рода фон Штайнеров – простолюдинка да вдобавок русская!
Макс не был, подобно отцу, снобом и если бы была возможность, женился бы на Наде даже вопреки воле отца. Но то, что это не произойдёт никогда, понимал отлично.
Старый барон желал, чтобы его единственный оставшийся в живых сын, не дал угаснуть их роду. Но где найти теперь достойную их титула девушку? Привычный круг общения за время войны распался, многие прежние знакомые погибли в этой ужасной войне, другие разъехались по иным странам, опасаясь мести русских. От большого состояния фон Штайнеров остались крохи, однако и то, что всё-таки удалось сохранить, позволяло отцу с сыном вести скромную, но приличную жизнь.
Праздно проводить время в ожидании неизвестно чего, Макс не хотел. Поразмыслив и испросив согласия отца, он открыл продюсерскую кампанию, кинематограф он страстно любил ещё с довоенных времён и теперь решил попробовать себя в этом бизнесе.
– Авось получится, – сказал он про себя по-русски, запомнив это выражение со времён плена.
Не сразу, но получилось. Конечно, ни «Золотую пальмовую ветвь» каннского фестиваля, ни номинацию на американский «Оскар» фильмы, которые он продюсировал, не получили и даже не были отобраны на эти престижные кинофорумы. Но это Макса не смущало, наградой для него было уже одно то, что он занимался любимым делом, индустрия кино захватила его полностью.
Кино же предоставило Максу счастливую возможность познакомиться с «Девушкой моей мечты», с обворожительной Марикой Рёкк и несравненной Марлен Дитрих. Когда она пела свою знаменитую «Лили Марлен», Максу казалось, что она поёт эту грустную песню, песню-надежду для истосковавшегося сердца исключительно для него.
Посетив многие кинофестивали, исколесив едва ли не пол-Европы, побывав в Голливуде, он ни на минуту не забывал старый двухэтажный домишко, сложенный из почерневших от времени брёвен, где жила милая русская женщина Надя, его Надя…
Он не раз представлял себе её, идущую за руку с белокурым мальчиком или девочкой по ухабистой дорожке, и сердце сжималось от боли, и комок подступал к горлу. Почему, почему так случилось, что они не могут быть вместе, почему всё так нелепо устроено в этой жизни? Для того чтобы встретить любимого человека, потребовалась страшная, бессмысленная бойня, уничтожившая миллионы и миллионы людей, он должен был попасть в плен, каким-то непонятным для него даже теперь образом выжить в чудовищных условиях лагерей, чтобы затем, словно в награду за перенесённые страдания, увидеть её в простеньком полинялом платье возле той лужицы, в которую он нечаянно уронил папиросу…
Смерть Сталина оставила Макса равнодушным. Скончался один тиран, на его место придёт другой. Что изменится-то? Но не прошло и четырёх лет, как вопреки всему многое изменилось в СССР. Известие о том, что в 1957 году в Москве состоится Международный фестиваль молодёжи и студентов, ошеломило Макса. В закрытый на все замки Советский Союз приедут гости со всего мира? Это шутка такая или русские затеяли какую-то страшную провокацию?
Однако никаких провокаций не случилось, всё прошло хорошо и мирно, о состоявшемся фестивале были восторженные отклики со стороны тех, кто на нём присутствовал. А те, кого там не было, со страниц «свободной демократической прессы» поливали грязью состоявшийся в Москве форум. Разве у русских может получиться что-то хорошее? Ерунда! Это всё показуха, коммунистическая пропаганда!
И уже совершенно неправдоподобно прозвучала вскоре другая новость о том, что в Москве, всего лишь через два года после фестиваля молодёжи и студентов, состоится Международный кинофестиваль!
Макс был растерян, не зная, как ему реагировать на это? Кинофестиваль это так заманчиво, это его жизнь, кроме того, у него вдруг неожиданно появился шанс увидеть, наконец, не только Надю, но и своего ребёнка! О, как рвалась измученная душа его к этим двум самым дорогим ему людям, не считая престарелого отца!
Но страх пересилил это его желание. Ему казалось, что поехать в Россию теперь, это всё равно, что вновь оказаться в плену, в лагере. И хотя он понимал, что нынче наступили иные времена, что никакой плен ему не грозит, ничего не мог с собой поделать, точнее со своим страхом, вгрызшимся в его сердце, словно червь в яблоко.
Отказавшись от этой поездки, он успокаивал себя тем, что поедет в следующий раз: говорили, что Московский фестиваль отныне будет проводиться раз в два года. Вот через два года он успокоиться, и поедет-таки в Россию.
И действительно собрался ехать, но в канун отъезда внезапно скончался отец, остановилось сердце.
А ещё через два года уже самого Макса подстерегала беда, он угодил в автокатастрофу. Впрочем, отделался довольно легко, сломал два ребра, руку и лодыжку. Пришлось с месяц проваляться в больнице и, разумеется, ни о какой поездке в Москву не могло быть и речи. И только в 1965 году он, наконец, оказался в столице СССР, которую покинул более шестнадцати лет назад…

7
Как не таили свою связь Надя Говорук и военнопленный Макс фон Штайнер, для соседей Нади она была секретом полишинеля. И когда у Нади родился ребёнок, за глаза все стали называть его не иначе, как «немчурой».
Из всех соседей самой бдительной оказалась Варвара Стёпина, старая дева, страшная, как война. Её и по молодости мужики за версту обходили, а когда она разменяла пятый десяток, на неё даже самый захудалый мужичок внимания не обращал. Оставшись без мужской ласки, Варвара озлобилась и возненавидела всё и всех. В особенности тех баб, у которых есть или даже были мужья, а пуще всего имевших полюбовников. Таких, как Говорук, например. У той ведь ещё полюбовник-то был немецкого происхождения! Это как же так, русская баба милуется с врагом, пусть и пленным! Одного прижила неизвестно от кого, может тоже от немца, другой в животе бунтует, как же такое стерпеть честному советскому человеку?
Собралась уже просигнализировать куда следует о таком антисоветском факте, да тут некстати этого немчуру восвояси отправили. Судила-рядила, как быть теперь? Немчуры нет теперь, а эта потаскушка Говорук отбрешется ещё чего доброго. Но всё же написала в компетентные органы письмецо, пусть они разберутся с теми, кто с врагом якшался, пока наша страна кровь проливала.
Там, куда Варвара письмецо отправили, что-то не спешили принимать меры по её сигналу. Надя уже благополучно разрешилась мальчиком, прежде чем в инстанциях смекнули, по-видимому, в чём дело.
…Надя сидела на краешке жёсткого стула перед молодым лейтенантом в его небольшом кабинете в здании, что находилось на площади Дзержинского, ни жива, ни мертва. Ежели её сейчас заарестуют, что же с сыновьями будет? У неё ж мал-мала меньше, одному и года нет, другому только третий пошёл недавно.
– Ну что, Говорук, рассказывай, как ты дошла до жизни такой, – спокойно начал лейтенант, закуривая папиросу и с наслаждением затягиваясь.
– До какой такой жизни? – Надя сделала вид, что не понимает, о чём её спрашивают.
– Будешь дурочку строить из себя, отправлю в камеру, – лейтенант вдруг хлопнул ладонью по столу так, что даже пепельница подскочила.
– За что в камеру-то? Я ничего такого не сделала, товарищ лейтенант! – плаксивым голосом отозвалась Надя.
– Тамбовский волк тебе товарищ! – громыхнул чекист. – Для таких, как ты, я гражданин лейтенант. Не делала она ничего. А кто от немца щенка прижил?
– Я щенков не рожаю. И вовсе мой сын не от немца! – Надя решила ни в чём не сознаваться. Макса уже в стране не было. А кто докажет, что она была с ним в близких отношениях? Конечно, они могут ничего и не доказывать, просто упрячут её в тюрьму и всё…
– Ишь ты, а от кого ж твой… – лейтенант, видимо, не нашёл подходящего слова, а вновь называть ребёнка щенком почему-то не стал. – В общем, так, за связь с немцем посидишь несколько лет в лагере, там и вспомнишь, от кого родила.
Такой поворот событий не смутил Надю. Она уже давно представляла себе, что рано или поздно подобный разговор состоится, достаточно было одного взгляда на рожу этой стукачки Варьки Стёпиной. Как попробовать отговориться она решила загодя. И хотя дорожка, на которую она собиралась ступить была скользкой и очень опасной, но другой-то не было. Точнее была – в лагерь.
– Ребёнок мой от советского гражданина, – заявила она и добавила: – Между прочим, офицера и члена партии.
– О как, – недобро ощерился лейтенант. – Ну, об этих словах ты ещё крепко пожалеешь, это я тебе гарантирую. Как фамилия твоего офицера и члена партии, ну, называй, я жду?
– У него вообще-то семья, не надо бы…
– Ты мне дурочку не строй, говори фамилию, сука!
– Он высокий чин… в МГБ… – как бы через силу проговорила тихо Надя, опустив глаза.
– Что-о-о? Ах вот ты куда полезла, гадина! Да я тебя сейчас за клевету… – лейтенант привстал было со своего места и тут же рухнул обратно, сражённый точно пулей названной Надей фамилией.
– Рюмин…
У лейтенанта челюсть отвисла. Некоторое время он растеряно глядел на сидевшую перед ним женщину не в силах сказать и слова. И лишь минуту спустя тихо проговорил, словно уточняя:
– Михаил Дмитриевич?
Надя кивнула. И словно в пропасть провалилась в эту свою страшную ложь, которая была то ли во спасение, то ли навсегда разлучала её с детьми. Но отступать было поздно.
Как-то пару лет назад Рюмин приезжал в их госпиталь, допрашивать какого-то раненого, у палаты которого была выставлена охрана. Не высок ростом, злющий, он орал на всех, всё ему было не так, да не эдак. Построил весь персонал отделения, обещая всех расстрелять, если тот раненый скончается. Потом утихомирился и уехал и больше, слава Богу, в госпитале не появлялся. Позже Надя узнала, кто это был.
Надя молчала. Молчал и обескураженный лейтенант, никак не ожидавший такого поворота событий. Врёт или говорит правду эта Говорук? Как тут проверишь! Не пойдёт же он в кабинет старшего следователя по особо важным делам полковника Рюмина выяснять, так ли это на самом деле? Хорошо, если всё это чушь, а если нет? Если была у него связь с этой Говорук – баба-то она видная, статная. Теперь он, возможно, знает тайну самого Рюмина, да какую тайну! Этого человека, которого в управлении между собой звали не иначе как «кровавый карлик» за страшные методы допросов и в друзьях-то иметь опасно, а уж во врагах…
Покричав ещё для вида, впрочем, не столь грозно, как прежде, лейтенант отпустил Надю, обещая, что они ещё встретятся, что её дело не закрыто.
Но они не встретились, Надю никто более не тревожил и даже Варвара стала с нею полюбезнее, хотя её глаза так и пылали злобой, когда они случайно сталкивались во дворе.
Всего более печалило Надю то, что сыновья её не ладили между собой. У обоих характерец вызревал крутой, оба хотели верховодить и отстаивали это своё право на кулаках. В силу возраста верх брал старший, Иван; Максим таил обиду и при каждом удобном случае вымещал её на брате. То запулит в Ивана камнем исподтишка, то наябедничает про проделки старшего брата матери, то ещё сотворит какую-нибудь гадость. И не болезненные затрещины от Ивана, ни оплеухи оглушительные не останавливали Максима, жажда насолить брату стала едва ли не смыслом его жизни с детских лет.
Иван в долгу тоже не оставался. Разбитая губа или нос, фонарь под глазом, – без этого трудно было представить себе физиономию Максима.
Уже в подростковом возрасте дошёл до Ивана слух, что мать родила Максима от пленного немца, а Надя лишь улыбалась вымученной улыбкой, когда Иван выпытывал у неё, так ли это? Максима с этих пор он стал люто ненавидеть и называл его не иначе как «фашист». А тот, чтобы в долгу не оставаться, окрестил Ивана «русской свиньёй». В результате последовавшей за этой словесной перепалкой драки оба оказались на больничной койке, Максим с черепно-мозговой травмой, Иван с ножевым ранением в бок, которое напуганная до смерти Надя объявила милиционерам несчастным случаем. Мол, поскользнулся сын и нечаянно упал на нож.
Чувствовавшая себя кругом виноватой Надя, не знала, что ей делать с детьми. Иван возненавидел её за то, что она снюхалась с пленным немцем, Максим укорял её, что он, всегда считавший себя русским, вдруг сделался наполовину немцем, «фашистом».
В доме повисла зловещая тишина, между собой никто почти не разговаривал. На попытки Нади наладить с детьми отношения, ни Иван, ни Максим не реагировали, на вопросы матери отвечали односложно – да – нет, а между собой вообще не общались. Старались не замечать друг друга.
Иван презирал «фашиста», Максим ждал случая поквитаться с Иваном за обидное прозвище, называть которого братом отныне зарёкся.
Окончив с грехом пополам семь классов, Иван подался в ремесленное училище. Получив там койку в общежитии, съехал с материнской квартиры, не желая более иметь ничего общего ни с ней, ни тем более с младшим братом. Надя умоляла его остаться, но Иван ничего и слушать не желал, ушёл, нарочито громко хлопнув дверью.
Надя сильно переживала размолвку со старшим сыном, по ночам украдкой плакала, чтобы не потревожить Максима. А тот напротив, вздохнул с облегчением, когда узнал, что Иван больше с ними жить не будет. Впрочем, он и сам мечтал когда-нибудь покинуть этот проклятый дом.
И день такой вскоре настал, хотя отчий дом Максим покинул не по своей воле, за ним пришли из милиции. Как узнала Надя, он с такой же, как он малолетней шпаной, подломил табачную палатку, а потом поучаствовал в избиении мужчины, оказавшегося невольным свидетелем кражи, после чего у лежавшего уже без сознания мужчины, вытащили бумажник и сняли часы.
Определять роль каждого из подростков в этом деле следствие не стало, тем, кто постарше, влепили по три года, младшим – два. Максим получил два и был отправлен в колонию для несовершеннолетних.
…Ему оставалось сидеть ещё два месяца, как в их измайловской квартире появился одетый с иголочки, холёный господин с копной седых, расчёсанных на пробор волос: Макс фон Штайнер.
Он был очень взволнован, отправляясь на встречу с Надей. Ночь накануне, проведённую у старого приятеля, служившего нынче по дипломатическому ведомству, он глаз не сомкнул. О чём только не передумал!
Как встретит его Надя, будет ли рада видеть его? Знает ли ребёнок, кто его отец и как воспримет его появление в их доме? А что если Надя не живёт уже в том районе на окраине Москвы? Где тогда её искать? Возможно она давно замужем, и что он скажет, если двери откроет её муж?
…Макс остановился неподалёку от подъезда так хорошо ему знакомого старого бревенчатого дома. Оставалось только пересечь небольшой палисадничек и войти в подъезд, как это было когда-то давным-давно, кажется даже, что в прошлой жизни. Он долго стоял, не решаясь сделать эти последние шаги. Но всё-таки решился, слишком уж пристально стали поглядывать на него проходившие мимо люди.
Взойдя по выщербленным ступенькам, повернул направо, к одной из двух находящихся на этаже квартир. Постучал.
Надя узнала его сразу и не удивилась его появлению. Она почему-то всегда чувствовала, что они ещё непременно увидятся, вот и увиделись.
Макс был слегка шокирован убогой обстановкой комнаты, которая вроде бы прежде не была такой, однако вида не подал.
Сели за небольшой столик, стоявший посреди комнаты. Узнав, что у него сын, Макс, окрылённый этой радостной вестью, пожелал увидеть его, но Надя охладила его пыл, сказав, что это сейчас никак не возможно, что Максим находится…в колхозе, помогает колхозникам убирать урожай. Не могла же она сказать Максу, где действительно находится его сын!
Макс вызвался было тотчас отправиться в этот колхоз, но с неудовольствием вспомнил, что он, как иностранец, может посетить только Ленинград и Киев, да и то в составе кинематографической делегации ФРГ.
– Надя, ты скажи ему, что я приезжал, что очень хочу его увидеть. Может быть, в другой раз это получится…

8
– Может, чайку ещё? Не торопишься?
– Нет, – пожал плечами Аркадий Михайлович, посмотрев, однако, на часы: планы на сегодняшний вечер у него всё-таки имелись. – Наливай.
Он находился в кабинете своего бывшего однокурсника Анатолия Чебыкина, ныне следователя районного отделения милиции. Зашёл к нему поинтересоваться, как продвигается дело его клиента, а заодно поболтать по душам, вспомнить прошлое.
– Отвечу тебе, как на духу, – ставя перед Шмелевским чашку чая и усаживаясь за стол напротив приятеля, продолжил разговор Чебыкин. – Если бы сейчас вновь появилась возможность выбирать, куда идти после университета, ни за какие коврижки бы в милицию не пошёл. – Рослый, плечистый, розовощёкий с большими залысинами хозяин кабинета тяжко вздохнул и добавил по слогам: – Ни за что.
– А я ведь, если помнишь, отговаривал тебя, – заметил Шмелевский, обхватив ладонями чашку, словно ему было холодно, и он пытался согреться.
– Помню, и жалею, что не послушал тебя. Но ты же знаешь, у нас династия ментовская, отца не хотелось обижать, да и дед тогда был ещё жив.
– Что ж, теперь и сын по твоим стопам пойдёт?
– Ни в коем случае! – замахал руками Чебыкин. – Костьми лягу, а его в милицию не пущу! Знаешь, как говорят, лучше дочь проститутка, чем сын милиционер.
– Ты так говоришь, потому что у тебя два сына? – засмеялся Шмелевский
– Да ну тебя, – усмехнулся и Чебыкин.
– Не понимаю, если тебе здесь всё опостылело – уйди, какие проблемы-то?
– А что я умею, кроме как дела расследовать? Я уж юристом быть перестал. Юрист в моём понимании, когда человек знает цивильное право, а я только УК да УПК знаю и то в тех, рамках, в которых приходится работать. Так что куда мне идти? А как следователь я вроде бы не плох.
– Не скромничай, – вставил Аркадий Михайлович. – Я со многими судьями разговаривал и все в один голос говорят, что если под обвинительным заключением стоит твоя подпись это – знак качества.
– А, – махнул рукой Чебыкин. – Ерунда всё это. Знаешь, в чём наша беда? Мы не занимаемся профилактикой преступлений или их пресечением, а просто расследуем то, что уже свершилось. И самый кайф для начальства, если ты из простого преступления сотворишь тяжкое или особо тяжкое.
– Это как так?
– Да очень просто! Допустим, украл человек рублей на триста, а ты ему накручиваешь до трёх тысяч, а это уже, как ты понимаешь, другая статья, получается хищение в особо крупных размерах. Начальству почёт, какого расхитителя социалистической собственности выявили! А откажешься это делать – все шишки на следователя.
– Ну, погоди. Есть же адвокаты, со мной, например, такие штучки не прокатят.
– Аркаша, не будь наивным, – устало улыбнулся Чебыкин, отхлебнув из чашки. – Ты же прекрасно понимаешь, что наш судебный процесс носит исключительно обвинительный характер. Если человек оказался под судом он непременно сядет! Ну, может быть, скидочку ему на год-другой сделают, если уж дело совсем тухлое. Скажи, много ты знаешь примеров, чтобы обвиняемого отпускали, сняв с него все обвинения по итогам слушания дела? Это тебе не в царское время, когда какую-нибудь Веру Засулич освобождали прямо в зале суда под восторженные рукоплескания публики! А уж если действительно кто-то попался на тяжком преступлении, то начальство, может просто приказать переквалифицировать статью на менее тяжкую. Не бесплатно, конечно, за такие фокусы хорошо отстёгивают заинтересованные лица.
– У тебя такое случалось?
– Было, к сожалению, – вздохнул Чебыкин, нахмурившись. – До сих пор простить себе не могу. И кстати, от начальства тогда никакого сигнала не поступало, проявил, так сказать инициативу, будь она не ладна! Но с тех пор, ни на какие сделки, ни с кем не иду. Потому поныне и хожу в старших лейтенантах.
– А что за дело-то было?
– Мошенничество. Поймали его, а у него трое детей, жена на сносях опять, мать парализована, отец пьёт… В общем букет целый. Жена его ко мне приходит, плачет и конвертик передо мной на стол положила. Я хотел было возмутиться, но тут ко мне зашли, и я быстро убрал конверт в стол. А женщина тем временем проворно поднялась и ушла, выразительно на меня посмотрев. Ну не бежать же за ней по отделению и кричать, что я взяток не беру!

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71067877?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.