Главная страница | Социальная философия | Изоляция

Изоляция
Руслан Мударисов
Эта повесть – монолог, обращённый потенциальному самоубийце и обществу. К идеальному человеку и неидеальным людям.

Руслан Мударисов
Изоляция

Первое. Обязательство.
Я почти не помню тот день, когда стал самостоятельным гражданином. Как только мне исполнилось семнадцать лет, на свой день рождения я получил повестку. Большое, какое-то огромное здание, очереди, духота, вдобавок ко всему я плохо себя чувствовал. Болела голова, потому что не выспался. Вчера я поздно лег спать, потому что празднование моего дня рождения затянулось почти до утра. Со мной был отец. Он волновался от радости, а если быть точнее – он был счастлив.
Тот груз ответственности, который лежал на его плечах, теперь покинул его. С этого дня я сам ответственен за себя. Конечно, я и до этого отвечал за свои поступки, но не один. За мою провинность отвечали бы мы оба. Да, в принципе, и за его грех мне тоже в какой-то мере пришлось бы отвечать. Он был так счастлив, часто дышал, и не мог ни как дождаться, когда это все закончится. Он, совершенно свободный, наконец-то сможет выпить ту маленькую фляжку, которую запас несколько месяцев назад. Пьёт он не часто. Только по праздникам, как он сам говорит. За день до этого он мне заявил: «Сынок, ты уже взрослый, и за свои действия теперь отвечаешь сам, понял?»
Как будто я сам не знаю, что теперь мне грозит.
А в тот самый день вообще учудил: «Я горжусь тобой, сынок! Ты у меня молодец. Я спокоен. Если что со мной случиться, ты не пропадешь, так ведь?»
«Уже готовит почву для какого-то преступления?» – подумал я. Может, он хотел тогда напиться до упаду? Нет, все же про него я ни чего плохого сказать не могу. Он с честью выполнил те обязательства, которыми наделило его общество.
«Наконец–то», – всё время повторял он. Он был горд тем, что справился. Справился со мной, с моим воспитанием.
В тот день он стал совершенно обычным гражданином, и для этого мне всего лишь требовалось прочитать и подписать обязательство. Особого внимания я ему не придал. Да и кто придает? Все знают: обязуюсь быть ответственным и т.д. В случае если я не буду таким, то – наказание. Что там ещё? Всякие умные сложные словечки. Подписал, отпечатки, подписали отец, и ещё какие-то его друзья-поручители, свидетели.
Мне было плохо, хотелось спать. Сон – это моя проблема. Большую часть времени своей жизни я провожу во сне. Мне хочется спать всегда и везде. Я иногда даже думаю, что если меня не будить, то я умру от голода во время сна. Желание спать я получил от мамы. Сколько её помню, она всё время спала.
Возможно, это какая-то патология? Моя мама умерла от опухоли в голове. Меня тоже это ждёт?
Без разницы. Я тогда был пассивен и ко всему относился с презрением. Я не имел ни цели в жизни, ни желания дышать. Как оказалось тогда, не зная сам, я пытался ответить на философский вопрос: «Стоит ли жизнь того, чтобы её прожить?» Вернее ответ маялся у меня в голове, и постоянно натыкаясь на него, мне становилось одиноко. Со смертью мамы умерла всякая надежда. Я просто плыл по течению. Мой папа делал вид, что ничего замечает; хотя всегда пытался как-то поддержать меня. Он пытался сделать жизнь похожей на ту, что была, когда мама ещё жила. Он все время бесполезно улыбался, шутил и хотел казаться мне больше, чем отцом. Он хотел быть мне другом. Отец и друг? Нет, это не возможно. Либо отец, либо друг.
У отца был ровно год, чтобы жениться, и тогда мы бы не покинули нашу квартиру. Но он не смог. Да и я бы ему не позволил. В связи с утратой одного члена семьи, нас попросили освободить место для другой семьи, а самим переехать в квартиру на пятьдесят квадратных метров меньше. Именно тогда, когда мы переехали, когда спали первую ночь в другой квартире, я понял как отцу тяжело. Он плакал рядом, думая, что я сплю. Обычно меня пушкой не разбудишь, но отцовский плач – это другое. На следующую ночь, разложив всё по местам, мы спали каждый в своей комнате. С тех пор я не слышал, плакал ли он ещё. Интересно, каждую ли ночь он так плакал? Но днём он был совершенно другим, постоянно шутил и спрашивал меня про девчонок. Когда он оставался один, его веселое настроение угасало, и начиналось молчание. Я несколько раз подглядывал за ним, когда он был уверен, что меня нет. Он просто молчал. О чем он думал? Наверное, о маме или о смерти.
Скажу вам честно, я на похоронах мамы не горевал. Я не понимал происходящее. Как только я увидел её мертвое лицо, я впал в глубокий сон. Он разделил мою жизнь на жизнь до смерти мамы и жизнь после. В этом сне я находился года два. За это время я не проронил ни слезинки. Разбудило меня заявление, которое я заполнял в школе на получение питания. Увидев графу «мать» я вспомнил о ней. Не то, чтобы я о ней не вспоминал, просто я осознал, что она уже не вернется. Её имя и фамилию я уже никогда не впишу в графу «мать». Раньше я всякий раз отталкивался от мыслей о смерти, о похоронах и об одиночестве, которое все это мне подарило. Но тут почему-то меня пронзила стрела правды, и я проснулся. Мой сон закончился. Придя домой, закрывшись в комнате, я плакал. Я плакал за всё то время, которое не плакал, Плач перешел в истерику. В тот миг мне жутко не хотелось жить. Помню отчетливо: внутри было опустошение, равнодушие и обреченность.

Второе. Встреча.
Новая квартира находилась в другом районе, поэтому мне пришлось менять школу. Меняя школу, я столкнулся с множеством проблем: знакомство с одноклассниками, преподавателями.
Но всё это блекло по сравнению с тем фактом, что именно в этой школе я встретил её. Я и раньше влюблялся, но, как оказалось, этого было не достаточно, чтобы назвать любовью.
Она поглощала меня полностью. Я думал о ней настолько часто, что она мне снилась почти каждую ночь. Я не знал, как её зовут, не знал её привычек, голос, не знал, что она любит, а что нет. Всё, что мне было о ней неизвестно, дорисовывало моё воображение. Она была ангелом. Самым лучшим, самым красивым.
Во второй раз, я увидел её на субботнике, на самом бесполезном занятии в мире. Пытаться найти мусор там, где не сорят, это уж, извините, маразм. Но, знаете, говорят, были и такие, которые находили. Может быть, с собой приносили?
Издалека я смог разглядеть номер её класса на спине. Оказалось, она учится в параллельном.
И всё, всё было стремительно. Но мне этого было достаточно, чтобы полюбить её ещё больше. Лишним было бы узнать, кто она. Зачем? Мой образ, который я любил, очень был мне дорог.
Это была любовь, которая стала для меня трагедией.
Потом, когда случилось так, что мы с ней встречались, она разбила мне сердце, бросила меня. Ну как не бросить такого слюнтяя? Я готов был песни петь ради неё. Как не бросить использованный материал, если он больше не нужен? Просто она не любила меня.
Она говорила про то, что сможет из меня слепить того, кого будет любить. Нет. Я её полюбил с первого же взгляда, и мне не требовалось в ней ничего переделывать. Если ты любишь, значит, ты принимаешь. А если ты не можешь принять кого-то, да так, что тебе нужно его подстроить под себя, разве когда-нибудь это превратиться в любовь?
Говорят, ученные доказали, что любовь – это чувство возникающеё в первые секунды. Получается, что «потом» влюбиться невозможно. Я слышал, что любовь – это одно из трех чувств, что испытывает только человек. Вторым является чувство счастья. А третье – это осознание своей неминуемой гибели, осознание того, что мы все когда-нибудь умрем. Ни одно живое существо в мире, кроме человека, этого не испытывает!

Третье. Поступок.
« Другого выхода не было!» – так я себя обманывал. Хотя я не прав: выход есть всегда. Выход. Не побег, не капитуляция, не предательство, не ложь, а выход! Выход зависит от того, куда ты хочешь попасть, к чему стремишься. Подумайте, каждую секунду гибнет человек. Вы ещё живы? Значит не всё так плохо, как вам кажется. Ну а теперь сделайте так, чтобы ни в коем случае не попасть в эту статистику. Все остальное – мелочи.
Но на тот момент я думал иначе. Весь мир остановился, когда я увидел её с другим. Мне хотелось убить их. Убить их обоих. Мне хотелось унизить их. Я хотел доказать ей, что она сделала неправильный выбор.
Ни слова не сказала. Просто так ушла, и всё. Я такого не заслужил. А может, и заслужил, ведь так любить нельзя. Нельзя умирать, сгорать от любви. А что я мог с собой поделать? Ведь это не контролируется. Если бы мне давалась возможность выбрать другую, то я тут же выбрал бы любую. Любую, только не её!
С другой стороны, зачем мне объяснения? Услышать, что я не такой, что я не достоин, что я – не тот. Нет, всё правильно: не нужно было нам разговаривать.
Почему снова я? Я что, проклятый? В голове крутился водоворот мыслей. Всяких. Это были и жалость, и гнев, и снова жалость. Как я себя жалел! Не было не одного человека несчастнее меня. А ещё сильнее меня съедал интерес. Мне жутко было интересно, кто он. Лучше? Любит ли она его? Этот интерес и заставил меня стоять ночью напротив её дома.
Лил дождь. Я промок до ниточки, но все равно стоял и ждал. Я знал, что они будут проходить именно здесь, я знал, что они гуляют, я знал, что они вдвоём. Вдвоём. Так же, как и я когда-то с ней. Сердце колотилось. Ни в коем случае я не хотел быть замеченным. Это было унизительно, но я не мог иначе. Я стоял напротив её дома у светящего столба. Нашел место, где меня точно никто не увидит. Если идти по дороге, то свет от фонаря, что светил над моей головой, ослеплял, и меня не было видно.
Дождь успокоился, и капли полетели не так быстро. За несколько минут ливня вокруг моего столба образовалась большая лужа, но меня это не особо волновало. Появилась дрожь. Странно, когда лил дождь, её не было, перестал лить – и я тут же замерз. Все-таки дрожал я не оттого, что замерз, а от того, что адреналин бил в голову.
Ещё двадцать минут до одиннадцати. Где они? Ещё двадцать минут и начнется комендантский час, а там, уже тех, кого заметят на улице, ждут неприятности: выяснения, объяснения, штрафы.
Если вы впервые нарушили Великий Кодекс, с вами проведут беседу. Если вы подросток до семнадцати лет, то и с вашими родителями. В основном они ответственны за детей. Они же и понесут наказание в случае какого-нибудь преступления, вместе с ребенком. Да, закон, конечно, в чём-то не логичен, но максимально справедлив. Каково чувствовать груз ответственности за своего ребенка, за его действия, за его поступки? Целых семнадцать лет родители должны жить, словно под колпаком, ежедневно и ежечасно работать. Работать не у себя в конторе, а дома. Воспитание ребенка – это работа, тяжелая и очень, дико ответственная. Именно это и было введено после Великого Референдума. Рождаемость сократилась в разы. Но качество заметно повысилось, потому что по детям судят о родителях. Дети стали вежливыми и законопослушными. Главный лозунг молодёжи: «Не навреди». Вреда сейчас днём с огнём не сыщешь. Все такие правильные, все такие положительные, скучные.
Услышал в дали смех. Это она. Её смех я не спутаю ни с чем. Осталось десять минут до комендантского часа, а мне плевать. Узнают – плевать. Всё моё внимание устремлено только на бегущие силуэты, которые приближаются ко мне. Я слышу: она хохочет. Держатся за руки, им хорошо. Почему им хорошо тогда когда мне плохо? Обязательно ли мне должно быть плохо, чтобы им было хорошо? Цена счастья – это чьё-то несчастье? Блин, глаза налились завистью. Я завидовал ему, ведь я, так же как и он, держал её за руку. Я жаждал его места.
Добежав до входа во двор, они остановились. Она вошла, а он остался снаружи, облокотившийся на дверь. Прощаются. Что-то говорят. Да и пусть говорят. Уже, наверное, одиннадцать. Главное, чтобы не поцеловались. Сколько угодно пусть говорят, хоть до утра, лишь бы она не дала ему свои губы. Я вижу только его спину. Где она? Что же делать? Кинуть в них камень? Или же в сторону, чтобы отвлечь? Шаг вправо – и я уже набрал воды полный кроссовок. Камень? Лужа вокруг, и ничего не видно. Где я найду камень? Мысль прошла, и я снова вглядываюсь туда, куда светит фонарь.
Нет, она не поцеловала его. Может, я не увидел? Нет, именно сейчас я бы принял за поцелуй любое движение, похожее на него. Значит, нет. Как-то отпустило. Такое ощущение, что последние минуты две я вообще не дышал, трудно было отдышаться. Не мог насытиться воздухом после дождя, вкусным, легким. Он, махнув рукой ей вслед, пошел спиной вперед, дойдя до того места, где свет от фонаря освещал сильнее всего, повернулся. Улыбка на его лице вынесла ему вердикт: «Виновен».
Любит ли он её? Не важно. Любит ли она его – вот что важно. Хотя в тот миг и это не было важно. Он быстрым шагом скрылся в темноте. Я, тихо пройдя всю лужу, устремился за ним. Удерживая себя, чтобы не бежать, я дождался когда выйду с освещенной территории, и вслед за ним, я скрылся в темноте.
Он шел быстро, уже добрался до следующего фонарного столба. Увидит ли кто меня? Узнает? Донесет? Не важно. Мне бы догнать его. О последствиях мы подумаем потом. Да и зачем вообще думать? К черту всё! Уже бегу. Может я спортсмен? Пробежка перед сном? Кого я обманываю? Сквозь отдышку я что-то крикнул ему. Вот-вот мы с ним поравняемся. Он обернулся на меня, остановился, затем начал головой мотать то в одну, то в другую сторону, осмотрелся вокруг себя: сзади никого нет. Я один, и он один. И она одна. Нужно решить, настало время. Я, имитируя, что сильно запыхался, остановился перед ним и, бормоча что-то не внятное, пытался обрисовать руками какую-то картину.
«Что случилось?» – спросил он, очень настороженно. А я словно стал немым. С чего начать? Я стал не просто немым, да ещё и слепым, я не видел его лица. Возможно, из-за темноты, а, возможно, из-за того, что я не мог взглянуть ему в глаза. Я боялся, того, что хотел сделать. Мне было жутко страшно. Приподняв правую руку, я начал махать кистью в разные стороны, дав понять моему собеседнику, что со мной всё в порядке.
«Точно? Ты уверен?» – удостоверился он. Я кивнул ему, соглашаясь; а он, посмотрев в ту сторону, откуда я бежал, пожал плечами и пошел дальше. Через несколько шагов парень обернулся и произнёс: « Нужно торопиться. Комендантский час ведь уже». Провожая его взглядом, я никак не мог смириться с осознанием того, что я не смог. Я струсил. Блин, ну хоть пару слов можно было ему сказать. Ни слова. Это позор. Нужно срочно удалиться, чтобы никто не видел моего позора. Как только я перешел на другую сторону улицы, стыд чуть рассеялся. Он почти покинул меня тогда, когда я подумал, что у моего приступа слабости есть только два свидетеля: я и он. Расскажет ли он кому-нибудь? Расскажет ли он ей? Как же не хочется, чтобы она узнала.
Шёл домой, не обходя лужи, прямо по воде. Тротуары проходили мимо. Хуже не могло быть. Внутри хаос.
Несмотря на то, что я шел посреди улицы в запрещенное время, добрался до дому я без проблем. Ноги несли как заведённые. В какой-нибудь другой ситуации, обязательно бы простудился, но я заметил, что именно в стрессовых ситуациях – ни разу.
Лег и сразу уснул, хотя было не до сна.
Проспал до обеда, и спал бы ещё до вечера, вот только нужно было сделать вид, что я ходил в школу. Хотя какой смысл? Отцу сразу же сообщат о моём отсутствии. Пускай сообщают. Пусть всем сообщат, пусть и она узнает. Я без неё умираю. Хочу, чтобы она меня пожалела. Да, я был разбит и жалок как никогда.
Договорившись заранее с другом о встрече в спортивном клубе, побрел туда. Хотел поделиться с ним своим горем. Он не был мне другом настолько, чтобы я был готов делиться с ним всем. Но тут я уже не мог носить всё в себе. После короткого рассказа, в котором я не хотел показать ему всю свою боль и стыд, он сказал мне: «Я знаю, что тебе поможет» – и улыбнулся, хитро моргнув глазом. « Мне ничто не поможет», – сказал я едва слышно. Это сказал я скорее себе, чем ему. Но я знаю, что это ему не помеха. Он, вообще, если что-то решит, то бесполезно отговаривать.
Познакомились мы с ним случайно. Когда мы переехали с отцом в новую квартиру, ключей от входной двери был только один комплект. Видимо те, кто жили до нас, не отдали пока ещё. В общем, отец пообещал сделать мне копию, но в первый день после школы ключей у меня ещё не было. Конечно, можно было не запираться на ключ, везде камеры видеонаблюдения, новые правила и законопослушные граждане, но это – привычка. Кражи всё же случаются. Редко.
Вообще после Великого Референдума количество преступлений сократилось в разы только за первую неделю. Либо сказалась ответственность, либо это какой-то психологический эффект, но после того, как каждый житель прочитал, согласился и подписал обязательство.
Не маловажный фактор был в совершенно новом подходе к решениям очевидных проблем. Раньше были судьи, статьи, адвокаты, да и само наказание было совершенно другим.
Наказание было только одно, это – ограничение свободы. Ограничение того, что итак было ограничено. Странно. А ещё раньше судили определенные люди. Их наделяли полномочиями и платили за это жалование. Работа была у них – судить. В мире, где повсюду говорили про свободу и справедливость, ни того, ни другого не было. Сейчас же всё совсем иначе. Ни у кого нет права судить кого-то. Мы можем решить только одно: наносит ли вред гражданин обществу. Опасен ли он для окружающих? Имеет ли он право находиться тут? Если же ответ «опасен», то общество изолируется от него. Общество освобождает его от ответственности и аннулирует его обязательство. Да, то самое обязательство, которое подписано мной не глядя на следующий же день после моего семнадцатого дня рождения, дает мне право быть членом Общества. Оно наделяет меня обширными правами, обязанностями и тем самым ограничивает мою пресловутую свободу.
Свобода сейчас – это не мечта, а наказание. Если гражданин не принимает правила игры, значит, с ним никто не играет. Значит, все должны быть гарантированно изолированы от человека, который не соблюдает законы. Да и разве можно назвать такого человека – человеком? Тот, кому плевать на тех, кто жил раньше, плевать на тех, кто живет сейчас, и кто будет жить – это морально низкий человек. Таким место на свободе. Быть свободным – это значит потерять контакт с Обществом. Изоляция – это временно. Никогда ни от кого не изолировались пожизненно. Это означало, что любой «изо» мог в любое время получить право быть членом общества и подписать снова обязательство. Вот только ему требовалось выжить и пройти некую процедуру. Процедуру признания. Это процедура признания своих ошибок, процедура раскаяния, процедура подтверждения готовности снова быть человеком, а не изо. Никто не знает, в чём она состоит. Наверное, самое главное – это выжить. Когда нарушитель совершает преступление против Общества, против человечества, то человечество ограждается от него, но не только от него самого, но и от любых его данных. Противозаконно, например, даже вспоминать о нём, публично произносить его имя. Он стёрт из истории человечества, и человечество исчезает в его истории. Общество, аннулируя его обязательство, отпускает его, освобождает.
Изоляция – это некая территория, где Общество может гарантировать отсутствие любого контакта изо с человеком. Там, такие как он, все – изо, и нет ничего человеческого. Они свободны. У них нет законов.
У них есть большая территория, и они вправе быть тем, кем захотят. Согласно правилам, изолированному запрещено оставлять при себе хоть что-то из человеческого. Считается, что это главный, основной акцент.
Ты абсолютно свободен, свободен от человека и от всего, что он сделал и чего добился.
Наверное, глупо при таких гарантиях закрывать дверь, но ведь это – привычка. Да и потом, как я уже сказал, кражи все-таки случались.
Наша новая квартира находилась на пятом этаже. В длинном коридоре стоял специфический запах, противный, у кого-то видимо был маленький ребёнок, который ещё пока не научился ходить в туалет. Пахло так, будто за дверью стоял наполненный мочой детский горшок. Я вышел на общий балкон и там ждал отца с ключами. Ноги устали стоять, и я чуть присел. Солнце светило, и глаза полностью открыть было не возможно. Тут на балконе появился парень. В одной руке – пылесос, в другой – чистый мешок для пыли. Оглядев меня пристальным взглядом, он сказал: «Мама требует менять мешки только на улице». Затем не принуждённо протянул мне руку для рукопожатия и представился. Я ответил ему, оказалось, мы с ним тески. Вот так я и познакомился со своим другом. Он был старше на год и жил с мамой и сестренкой. Мы с ним быстро нашли общий язык после того, как узнали, что, вдобавок, были оба полусиротами. Отца он потерял ещё маленьким.
После того, как его мама снова вышла замуж, они переехали в квартиру побольше в другой район. Там и находился наш спортклуб, в его доме, на крышу которого он меня и послал. Мы часто там сидели, занимались всякой ерундой, именно там я в первый раз попробовал алкоголь и сигареты. Запрещено, но все же так получилось. Поднимаясь по лестнице, я был уверен, что он снова мне даст алкоголь. Этот горький мерзкий вкус. Без разницы. Можно и сигареты. Если мне безразлично то, что отец узнает о прогулах, а он – единственный человек, мнение которого я могу выслушать, не принять, нет, а просто выслушать, значит всё плохо.
Друг догнал меня уже у входа на чердак, охапкой ключей открыл дверь и шепотом сказал: «Ты – первый, я закрою».
Поднявшись на крышу пятиэтажного дома, я как будто получил заряд бодрости. Мне хотелось обойти всю крышу и просмотреть всё и всех внизу. Я подошёл к краю, и ветер начал меня тянуть вниз.
– Да она не стоит того – крикнул друг.
Я улыбнулся и пошел к нему. Он сидел у входа на самодельном кресле, рядом – самодельный стол, на нем – пластиковый стакан, наполовину заполненный красным содержимым.
– Вино? – спросил я.
– Лучше – ответил он. – Давай выпей и расскажи кто он. Может, я его знаю?
После его слов показалось, что температура моёго тела стала стремительно подниматься, и вся вода, что есть в моём организме, начала кипеть, и пары этой влаги начали просачиваться через глаза. Чтобы он не заметил моих слёз, я ринулся к стакану и без промедлений осушил его. Поток сладкой жидкости ударил в голову.
– Что это? Сладкая такая, фу.
– Сейчас полегчает, забудешь всё.
После сладкого вкус превратился в горький. Я поморщился, и внутри меня зажгло. «Чтобы полегчало, нужно покончить с этим», – сказал я сам себе.
– Если что, братан, ты меня не знаешь, я тебя не знаю. – Недоверчиво произнес он, выпил свою порцию и налил мне снова. Глядя на стакан, я представил вкус сладкой гадости, и меня затошнило.
– Не, не буду, а то вырвет.
Со словами: «Никто тебя не заставляет», – он выпил ещё один стакан, потёр руки и, приободрившись, спросил:
– Что делать будем?
– Ничего – ответил я. – Что тут сделаешь? Я ж не волшебник.
Снова вспомнил о ней и снова глаза начали потеть. Жалко себя. Какой же я несчастный! Я самый несчастный человек на всей планете! Быстро повернулся, пока слёзы не полились, и глубоко вздохнул. Друг налил остатки спиртного и тихим голосом предложил мне ещё выпить:
– Тебе это нужно, брат.
– Мне ничего не нужно, – сказал я и пошел в сторону. Он дернулся за мной, опрокинув стол, и начал задерживать меня:
– Да мы разберемся, тебе нужно поговорить с ней. Пошли ко мне, там мама пельмени приготовила, ты что? Может, ещё и с крыши сбросишься? Ты что?
– Легко, прям щас! Ты думаешь, у меня духу не хватит?
– Да хватит у тебя духу, просто зачем? Это же не выход.
– Отставь меня, дай побыть одному, очень прошу. Я не собираюсь умирать, просто хочу подумать в одиночестве, тут.
– Обещаешь? Дай слово, что не наделаешь глупостей? Хорошо?
– Всё будет нормально.
– Окей, ладно. Ты побудь здесь, я сейчас приду, принесу что-нибудь поесть.
Он осторожно отпустил меня и потихоньку удалился, оставив меня один на один с силой притяжения. Подошел к краю крыши, посмотрел вниз, внутри всё сжалось, ноги затряслись. Захотелось сесть, и я сел прямо на краю крыши, свесив ноги вниз. Странное чувство овладело мной. Я – тот, кому всё равно, тот, кто равнодушен ко всему, тот, кто не видит смысла в жизни, боится! Почему? Получается страх перед смертью страшнее безразличия к жизни? Нет, разве я безразличен к жизни? Разве я не имею смысла жить? Безразличие – это когда нет эмоций. Разве у меня их нет? Нет смысла жить? Как так? Смысл-то есть, вот только этот смысл не подходит для меня. Если я не хочу жить, значит, я против жизни. Безразличие же, это когда ты и за и против, когда не важно: живешь ты или нет. Я ненавижу жизнь – вот ответ. Я стал ненавидеть её тогда, когда мамины глаза закрылись навсегда. Я потихоньку, всякими путями шел сюда на крышу, на край, ещё чуть-чуть и – пропасть. Единственное, что могло меня тут задержать – это она и отец. Она, она переписала сценарий моей жизни с трагедии на мелодраму, дав надежду на счастье. А было ли счастье? Что такое счастье? Если и есть счастье, то оно должно быть бесконечным. Разве счастье – то, что закончилось? Нет, это минутная иллюзия. Вся моя жизнь – это глубокий, очень долгий и реалистичный сон. Мне бы проснуться. Вот проснусь я в старой квартире, в своей комнате, и мамин голос позовет меня на завтрак. Вот жизнь, а это – сон, кошмар. Мне бы проснуться. Если прыгну – проснусь?
В моих руках жизнь. Потрясающее чувство. Если я шагну, простит ли отец? Брата своего он не простил. У меня был дядя. Он повесился из-за так и не выясненных обстоятельств. Отец не простит его никогда. Он постоянно твердит про него: «Кому он сделал плохо своим поступком? Никому. Только своей дочери. Оставив дочь без отца, он поступил эгоистично». Называет его слабаком. Я бы его так не назвал, это же сколько силы нужно для самоубийства? Как нужно не любить жизнь, да так, чтобы повеситься? Ненавидеть! Ненавидеть всех. Так ли я ненавижу? Всех ли я ненавижу? Кроме отца, да. Ну и её, конечно же. Стоит ей только сказать, и я прилечу к ней. Слабак. Я не достоин её, я не достоин жить. Даже шаг не могу сделать. Всего лишь шаг. Дядя мой не просто повесился, он сначала вены порезал, лежал в ванной, рассматривая фото дочери. Я был с отцом там и видел окровавленный портрет в ванной. Вся комната была залита кровью. Я видел два электрических шнура, что свисали с потолка в туалете. Два! Один – обрезанный, другой – порванный. После того, как истекать кровью ему надоело, он решил поторопить смерть. Первый шнур, от электрического чайника, не выдержал и порвался. Вторым же он удавился. Однажды, я думаю, отец понял своего брата. Когда умерла мама, он впервые в жизни закурил. Вечером, на балконе он курил с каким-то мужиком. И тот произнес фразу, которую я почему-то запомнил: «У тебя есть сын, ты должен жить ради него». Не думаю, что он пытался повеситься, но, когда умерла мама, мысли такие его посещали. Нет, я в этом почти уверен.
Если шагнуть, то она узнает. Может, пожалеет о том, что сделала? Может, поймет, как мне было плохо? Может, поймёт, как я любил её? Она признает, что ошиблась или нет?
Тут вдруг громкий крик привел меня в чувства:
– Эй ты, ты чего расселся?
Я опустил взгляд и увидел внизу дежурного.
– Гражданин, вы тут что собираетесь делать? Вы знаете, что это противозаконно? Навредить хотите?
– Я просто сижу, – ответил я. – Навредить никому не хочу, и прыгать не собираюсь; да даже если и прыгну, то наврежу только себе. Разве не так?
– Правильно. Только у вас не получится, мало высоты – всего пять этажей. Процент выживания высокий, более половины прыгунов выживают, но при этом большинство остаются инвалидами.
? 
Точно, он совершенно прав. Хотел бы прыгнуть – прыгал бы как минимум с шестнадцатого этажа, чтобы всё по-честному. Тут я услышал какой-то шорох сзади, дернулся от испуга. Чья-то рука резко обхватила меня за грудь и потащила назад. Я, упираясь, попытался освободиться, но опытные руки надежно меня держали. Как оказалось, это второй дежурный. Мог бы и догадаться, ведь они не ходят по одному. Пока один меня отвлекал, другой не допустил якобы возможный суицид. Только вот прыгать я и не собирался. Вернее хотел, но не смог. Не смог. Но тогда, когда они мне закручивали руки, если бы мне удалось от них освободиться, я бы это сделал. Просто на зло им. А нечего меня так крутить. Хотелось прыгнуть. Хотелось. Так вот, кто мне нужен? Свидетели? Или те, кто будут держать меня? O BBC
– Успокоился? – спросил один из них – Отпускать можно?
– Да я спокоен, вы что? Сидел, никого не трогал, а тут вы, ещё и наручники одели, прям как в кино. Я что, преступник? Не собирался я прыгать! Кому я мешал?
– Мы действуем согласно требованиям. Это наши обязанности. Сейчас мы всё поясним.
Дежурный достал сканнер и проверил мои отпечатки. Вглядываясь в дисплей начал читать, обращаясь к напарнику:
– Значит так, матери нет, есть отец. Четыре года как умерла. Последний год в школе. Сегодня прогул. Да это наш клиент, нужно регистрировать. Если сбросится, нам отвечать.
– Да не надо никого регистрировать. Я вам говорю: всё нормально. Я просто сидел.
– Просто не сидят на краю крыши, понятно? Что-нибудь противозаконное принимали? Алкоголь? Наркотики? Лекарства?
Ответив на вопрос отрицательно, я обратился к другому:
– Что я нарушил?
– Нарушили или не нарушили – это не нам уже решать. Хотели прыгать или нет – это тоже не важно.
«Да, мне тоже не важно», – подумал я и произнес:
– Лучше бы я прыгнул, оформлять пришлось бы точно.
Тут я понял наконец-то, что такое равнодушие. Мне не важно, что будет потом. Абсолютно. Я даже захотел сделать ещё сложнее этим патрульным. Максимально всем всё усложнить. Спросят: «Хотел прыгать?» Скажу: «Да».
Спросят ещё раз, скажу: «Нет». Да вообще, мне плевать. Появились какие-то люди. Начали что-то писать, фотографировать, и, как только закончили, они дали знак дежурным, и те приступили дальше к своему патрулированию. Вдруг мне жутко захотелось подежурить. Это же сколько, таких как я, можно встретить за дежурство? У меня есть, чем с ними поделиться. Я бы рассказал, что сам когда-то чуть не прыгнул, а сейчас вот стою целый и невредимый. Мне интересно, как выглядели бы они? Наверное, суицидники все похожи друг на друга. Жаль, конечно, но пока мне не видать дежурства. Жаль. Береты у них красивые: белые, такого же цвета, что и перчатки. Смотрится красиво, особенно ночью. Дежурить должны граждане от двадцати до пятидесяти лет. Неважно твоё место работы, должность, главное – отсутствие медицинских противопоказаний. Дежурство – это ещё одна из обязанностей. Каждый обязан дежурить.
Как только белые береты ушли, ко мне подошёл один из пришедших новеньких, достал фонарик и начал светить мне, то в один глаз, то в другой.
– Нужна кровь, – сказал он, обращаясь к остальным. Подошел второй, молча взял мою кисть и плавно, неторопливо, взял анализ крови.
– Свидетели, ознакомьтесь и распишитесь, пожалуйста, – произнес первый, и люди подошли к нему.
– Тут, за взятие анализа крови, подтвердите, что это – его проба. А тут, за общий осмотр, значит: «Ведет себя спокойно, адекватно, вреда не наносит, сам не пострадал». После этих слов оба свидетеля посмотрели на меня оценивающим взглядом. Я отвернулся. Плевать было, что там писали. Жутко устал. Хотелось спать.
– Скажите, когда меня отпустят? – громко спросил я – И наручники, пожалуйста, снимите, я же адекватно себя веду. Вон и свидетели это подтвердили.
Один из свидетелей посмотрел на меня, будто пожалел о своей подписи. Ответ не заставил себя ждать.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71048356?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.