Еврейское счастье
Еврейское счастье
Эдуард Коган
В книге автор пытается донести до читателя своё повествование в комбинированной форме прозы и поэзии, с юмором и задором. Поделиться тем, что жизнь настолько непредсказуемая штука и повороты событий бывают так неожиданны, что их тяжело предвидеть, а тем более столкнуться с подобной действительностью лоб в лоб.
Еврейское счастье
Эдуард Коган
Редактор Кирилл Винокуров
Оформитель Александр Щукин
Макет Виктория Челядинова
Корректор Александра Конькова
Дизайнер обложки Татьяна Гумилевская
© Эдуард Коган, 2024
© Татьяна Гумилевская, дизайн обложки, 2024
ISBN 978-5-0064-5304-3
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
ПРЕДИСЛОВИЕ (ОТ АВТОРА)
За свою жизнь продолжительностью в жизнь до настоящего момента, не имея большой любви к прозе, я целиком, но с огромными перерывами прочёл всего с десяток книг, которые в большей или меньшей мере произвели на меня в разное время моей жизни какое-то впечатление. В связи с тем, что их было небольшое количество, я помню их поимённо: «Волшебник Изумрудного города», «Мальчик со шпагой», «Поднятая целина», «12 стульев», «Испанская баллада», «Собачье сердце» и несколько детективов Чейза.
Не имея понятия не только о написании книг, но и о каком-то систематическом их чтении, выбрав девизом фразу из одного глупого, но смешного анекдота:
«Чукча не читатель, чукча – писатель», подвигнутый несколькими обстоятельствами сразу: во-первых, идеей сестры; во-вторых, сложившимися обстоятельствами; в-третьих, желанием кое-что вспомнить из моей весьма насыщенной, но ещё не очень продолжительной жизни; и, наконец, в-четвёртых, дать возможность людям, принимавшим в то время прямое или косвенное участие в событиях тех лет, улыбнуться или испытать другие чувства, – я принялся за написание этой истории. Имея навыки стихосложения и любовь к поэзии, попытаюсь донести Вам своё повествование в комбинированной форме прозы и поэзии, с юмором и задором.
В нём хочу посвятить читателей в то, что жизнь настолько непредсказуемая штука и повороты событий бывают так неожиданны, что в контексте свершившегося свою причастность к этому тяжело предвидеть, а тем более столкнуться с этой действительностью лоб в лоб.
Итак, 19 апреля одна тысяча девятьсот шестьдесят шестого года в столице Еврейской автономной области, городе Биробиджане, произошло чрезвычайное событие, о котором кроме моих родителей знали только родственники и близкие друзья, остальные граждане были не в курсе. Родился я! В выборе имени мнения родителей разделились между Женей и Эдиком. Решающим оказался голос моей старшей сестры, поддержавшей мамино предложение.
Так я стал Эдиком. К счастью, о выборе фамилии и отчества речи не шло, поэтому назван я был не сразу, но скоро. В те годы не каждый еврей хотел быть евреем (а уж тем более родиться в Биробиджане), будучи напуганным рассказами родителей и живыми примерами. И по настоянию работницы местного ЗАГСа и по, с пониманием встреченному, предложению моей мамы я стал уроженцем столицы Хабаровского края – города Хабаровска. О чём последний до сего дня не догадывается. Виделись мы с ним недолго, воспоминаний того времени друг о друге у нас не сохранилось, всё же прожил я там, безусловно, совместно с родителями, до двух с половиной лет. Мой папа, прошу заметить, что не дядя, будучи лётчиком, перевёлся в другую столицу, но уже Сахалинской области. Недолго думая, с ним переехал и я. О том времени сохранились смутные воспоминания – глыбы снега и бесконечная зима. Потихоньку жизнь моей семьи в Южно-Сахалинске налаживалась. Я подрастал, с отличием выпустился из детского сада «Золотой ключик» и, конечно же, с радушием и любовью был принят в среднюю школу №6, где уже, не без успеха, училась четыре года сестра Марина. Свою первую учительницу вспоминаю до сих пор с неподдельным раздражением и нелюбовью, если не сказать с ненавистью. Имя её не разглашаю, не из-за этических соображений, а из-за такта и нежелания навязать своё мнение.
Но отрывок из стихотворения привожу.
Я грешен! Не люблю учителей.
Я искренне сражался с ними,
И нервов их я не жалел,
Знаком, как видимо, с плохими.
Они казались злом в раю,
Не сдержанны, самодовольны,
Как перед бездной на краю,
Творили то, что было вольно.
Они пороки давних лет,
Они порочны до отказа,
Источник ранних, юных бед,
Чума, холера и проказа…
Эти строки написаны мной уже в зрелом возрасте и обращены в первую очередь к моей первой учительнице. А тогда меня терзала несправедливость, безнаказанность и невозможность доказать свою правоту. Последнее злило больше всего.
Школа не заладилась с первого класса, начались педсоветы, собрания, замечания в дневнике, вырванные листы и кахексия его в конце года.
Вспоминаю сейчас: я был упрям, самолюбив не по-детски, но не раним, и это помогало, хотя и создавало мне одни проблемы. Из-за невозможности вступить в пионеры (смеюсь, но это действительно так) и ежедневных неприятностей, родители перевели меня в тот же Биробиджан, где проживали мои бабушки и дедушка, где я родился и, как впоследствии выяснилось, не женился, а отучился до середины 3-го класса. Там случилась первая любовь. Влюбился, что называется, в первую даму класса. В каждом есть такая. В моём была Лариса. Два раза из-за неё дрался и тем самым, наверное, снискал её расположение. Учил её кататься на велосипеде и был безумно счастлив. Сообщил Марине, что любовь моя красивее и лучше её в сто раз. Я был в этом уверен.
В конце концов, будучи принятым в пионеры, я покинул бабушек и деда. Приехал на Сахалин. Моя родная школа встретила меня не с тем желанием, с которым прощалась. Этому обстоятельству я был необъяснимо рад. За время моего отсутствия в классе появились новые хулиганы, с которыми познакомился и подружился через мордобитие и разбитые носы. Не знаю, как происходит переход школьников из школы в школу сейчас, но очень не рекомендую родителям это делать без крайней необходимости, потому что сегодняшнее время сделало пацанов более безжалостными и жестокими.
В старшей школе, т. е. в 4-м классе, с учительницей мне снова не повезло. Сначала, конечно же, безответно в неё влюбился, переживал, как мог, но, к счастью, со временем понял: они все одинаковые. Я имею в виду учителей. Только последняя меня донимала до 10-го класса. И это было бесконечно. Я, как понимал по возрасту, с ней пытался бороться, но шедевром этой борьбы оказался такой случай.
Слоняясь во дворе с другом Вовкой, я заметил пьяного в хлам супруга мной горячо любимой учительницы, который, не различая окружающих и слабо ориентируясь в пространстве – шаг вперёд два шага назад, прям по Ленину, – пробирался к своему подъезду. Мы кратко посовещались, взяли его под белы ручки и с трудом и усердием впёрли на 4-й этаж и, позвонив в дверь, вручили обалдевшей классной руководительнице. Для пущего удовольствия я сообщил ей, что найден супруг около мусорных баков лежащим и испачканным их содержимым и что, прежде чем разбираться со мной, нужно разобраться у себя дома. Чему, я думаю, она была безмерно рада. Не знаю, какой разговор состоялся между ними, но какое-то время она меня не трогала.
Как выяснил я в последствии, женщины доброе забывают быстро, и она не была исключением, и по окончании моего обучения в школе получил из её рук документ, характеризующий меня как грубого с учителями и одноклассницами мальчика, но очень способного и ленивого, с пожеланиями успешного поступления в вуз и личного счастья. Я ей пожелал того же, за исключением поступления в вуз, и на этом простился. Видеть ее в последующем у меня не было никакого желания, но жизнь интересная штука…
А пока я в девятом классе. Тогда впервые при заполнении анкет возник вопрос выбора стези. Я нисколько не сомневался – в лётное. Пошёл с отцом, консультативно, на врачебную комиссию и был расстроен, если не удручён. Лор-врач нашёл что-то в моём ухе. Рекомендовал, чтобы я отказался от своей идеи и выбрал что-нибудь земное. И в этот же день, по дороге домой, я выбрал: буду врачом.
С преподавателями русского и литературы мне везло больше. Это одни из немногих людей в школе, о которых я говорю и вспоминаю с теплотой.
Я вспоминаю с теплотой,
Лишь только двух учителей:
Лит-ру Шишковой с Куринной,
А остальных бы на Бродвей.
Бродвей, да принял бы он их,
С их неподдельным слабоумьем,
Он сразу стал бы нем и тих
Перед их искренним безумьем.
И хоть они не заставили меня прочитать «Мать», «Войну и мир» и многое другое, но любовь к Пушкину, Лермонтову и Есенину привить сумели. А это уже немало, а быть может, и самое главное. Конечно, с ними тоже возникали какие-то разногласия, особенно по вопросам поведения на уроке. Но на их требование дневника, я отвечал лаконично «Не дам!». И на этом инцидент, как правило, был исчерпан. Урок продолжался, как ни в чём не бывало. Я чувствовал, что это происходило из-за взаимной симпатии и незлобности, спорящих сторон.
В это время я и начал сочинять свои первые стишки. Не могу к ним применить глагол «писать» и существительное «стихи», потому что они были безграмотными, высоко-пошлыми и содержали в себе бессчётное количество нецензурной брани. Почему-то неприличные слова рифмовались значительно легче и доносили мысли и чувства, на мой взгляд, наиболее полно и точно. Мои рукописи во время уроков ходили из рук в руки и пользовались огромной популярностью. Но однажды случилось непредвиденное, когда в очередной раз мой друг Витька (прошу отличать от брата Митьки) передавал мной написанную записку, её выхватила одноклассница. Умолчу её имя, уже по этическим соображениям, во избежание мести моих будущих поклонников. Я и мои друзья попытались отнять записку «взад», но наши попытки оказались тщетны. Не бить же девушку. Не видя в тексте, какой-нибудь художественной ценности, не имея претензий на авторские права и не боясь плагиата, я махнул рукой, не опасаясь за какие-то последствия. Как оказалось, напрасно!
Эта звезда, что характерно, не обременённая интеллектом и послушанием, оскорблённая присутствием своей персоны в повествовании, не придумала ничего более оригинального, как отнести мои вирши директору.
Директор – властная дама, уже даже не бальзаковского возраста, отнеслась к ним с неподдельным интересом и вниманием, что даёт мне право считать её моим первым поклонником. Она внимательно изучила их, наиболее понравившиеся места заучила на память, о чём можно судить по частому цитированию их при разбирательстве или пересказу, близкому к тексту. Учинив внутреннее расследование с привлечением свидетелей и обвиняющей стороны, произведя идентификацию почерка, суд в составе директора школы и классной руководительницы заключил: «Виновен». Безусловно, я клятвенно отказывался от этого шедевра, заверял, что не имею малейшей способности к стихосложению, а так же утверждал, что не понимаю значения всей этой брани. Но после идентификации почерка, отпираться было бессмысленно. Тогда я признал, что всё это мной переписано с какой-то бумажки, найденной в парте и выброшенной в мусорную корзину. Мне и не предполагалось тогда, что будут опрошены все ученики, сидевшие на моём месте, в других классах и просмотрено содержимое всех урн, территориально расположенных вблизи кабинета физики, где и произошло это недоразумение. К моему сожалению, этими учениками оказались девочки, чья репутация не позволяла включить их в список подозреваемых. Методом исключения и при отсутствии первоисточника автором этой баллады был объявлен я. В экстренном порядке в школу была приглашена моя мама, которая, веря, что её сын – «всё равно самый лучший», всегда поддавалась напору учителей и директора. Директор в своём кабинете самолично зачитала этот шедевр целиком, с (отмеченной впоследствии мамой) выразительностью и знанием вопроса. Мама была потрясена, но не только тем, что было написано, а в большей степени тем, с каким самозабвением было прочитано это произведение, практически на одном дыхании, не обращаясь к шпаргалке.
Со мной была проведена беседа о чистоте русского языка и о морально-этических аспектах употребления ненормативной лексики, переходящая в крик, с элементами истерики и рукоприкладством. Папа, как всегда, соблюдал такт и терпение. Он был сдержан всегда. Даже тогда, когда на заре моего раннего образования в начальных классах меня оставляла учительница-мучительница после уроков учиться сидеть до ночи. Тогда, когда я научился сбегать через окно с этих «посиделок». Тогда, когда его вызывали на родительский комитет из-за моего дурного воспитания. И тогда, когда мне пришлось ударить учительницу кулаком в живот из-за нестерпимой боли, которую она причинила мне, выкручивая руки за спину. Когда в первом классе я начал курить, он был спокоен и верил, как казалось мне, моим доводам больше, нежели учительским. За это я ему благодарен, и не только за это.
Надо сказать, что после этого случая брань из моего самодеятельного творчества исчезла навсегда, по сей день.
Вирши я продолжал строчить, избегая матерных слов и словосочетаний, хоть как-нибудь похожих на брань. Годы из памяти стёрли всё, помню только несколько строк того времени. Они посвящены моему военруку Кузьмину В. И., который стаканами пил кровь мою и моих родителей. Об этом чуть позже.
Очарователен он был,
Фамилия его Кузьмин.
Чудесный говор, зычный глас,
О, как глубок его рассказ!
Сужденья правильны и строги,
Он, видно, не видал остроги.
У нас была взаимная нелюбовь.
Военруки, были всегда отставными военными, с присущим им армейским юмором и тупинкой. Я помню троих, они почему-то не держались в нашей школе, возможно, из-за таких «бойцов», как я. В нашей школе их была минимум рота – бойцов, имеется в виду. Как говорится:
Есть бойцы любого сорта,
Обведут любого чёрта.
Сначала был Калентич, потом была начальная военная подготовка (сотворение из комсомольцев достойных защитников партии и коммунизма). Калентич – это не фамилия, а отчество, фамилию, к сожалению, не помню, да, наверное, просто не знал. Внешний вид его вызывал массу противоречивых чувств, от жалости до смеха. Он был незаурядно высок и тощ и всем видом напоминал Дон Кихота, только сражался он не с ветряными мельницами, а за спасение безнадёжно редеющей шевелюры и укрытие возникшей в результате этого бедствия лысины. В целях сокрытия быстро прогрессирующей алопеции и придания причёске объёма и пышности Калентич с одной стороны отпустил локоны и неповторимым движением головы и рук водружал остатки былой роскоши на блестящий купол головы после продолжительного и тщательного причёсывания. Всё последующее время, до сползания прядей в исходную позицию, он посекундно проводил рекогносцировку их места расположения руками, что доставляло ему массу беспокойства.
И вот, в один из дней, когда среди пацанов возник спор о том, кто сумеет помочиться через перегородку в школьном туалете, произошло следующее. Споря до хрипоты, мы зашли в туалет. Спорящие стороны произвели по попытке. И второй из них выполнил это упражнение без каких-либо технических трудностей. Как выяснилось после, за перегородкой усердно гадил военрук (подтереться и надеть штаны за 45 секунд, вероятно по возрасту, у него уже не получалось), поэтому его реакция была отсроченной.
И только победитель возрадовался своему триумфу, как из-за перегородки с неимоверно зверским выражением лица и мокрой, сбившейся в позицию номер один прической выскочил Калентич, извергая ругательства и возмущение в наш адрес. Он схватил обидчика за ухо и потащил в учительскую. Но, доведя его до дверей в это осиное гнездо, понял: признаться стыдно. Отпустил ухо, дал подзатыльник и приступил к укладке.
Возможно, в связи с этим конфузом или, как было принято, по состоянию здоровья, Калентич куда-то пропал. На смену ему пришел добродушный седой отставной, который был загружен своими проблемами и нас не допекал. Пробыл он у нас короткое время и запомнился только тем, что, надиктовывая свои конспекты, прохаживался между рядами в войлочных ботах-«прощайках», которые умудрялся ставить параллельно друг другу, поперёк направления следования, носками внутрь. Уверен, ему завидовал даже мишка косолапый. Мы делали вид, что пишем, а сами смотрели между рядов на боты и ржали до икоты, на что военрук демонстрировал поистине военную выдержку и смекалку (лучше не обострять ситуацию). Но любому терпению наступает конец, и наш Мишка покинул нас, чуть позже олимпийского. Мы грустно пели: «До свиданья, наш старенький Мишка…»
И следом пришёл он (думаете, ленинградский почтальон?), нет, Кузьмин, новый преподаватель НВП.
В день его прибытия в расположение школы №6 и произошла наша историческая встреча (к сожалению, не на Эльбе), а у школьного буфета. Я медленно, но нахально внедрялся в очередь голодных школьников, держа руки в карманах брюк. Там у меня были деньги. И появился он, в штатском коричневого неприличного цвета, точнее цвета хаки, но с другой буквы, костюме. У него были награды, а больше – значки. Он хамовато выдернул меня из очереди и скомандовал: «Руки!» Не догадываясь, кто передо мной, не понимая, чего он хочет, я задал, на мой взгляд, резонный вопрос: «Что, руки?» Имея уважение к людям, воевавшим в Отечественную, гордясь своим дедом, я мысли не имел грубить, но тирада, произнесённая им с угрозами научить меня дисциплине, порядку и вежливому обращению со старшими (а я задал один вопрос!), сделала своё дело.
«Да кто вы такие, откуда взялись?» – процитировал я из Высоцкого. В ответ услышал следующую циничную речь, которую не помню дословно, но общее содержание передать могу. Мол, он – новый учитель НВП, и он хотел бы познакомиться с моим отцом, а солдатам запрещено совать руки в карманы брюк, и для этих целей им их якобы зашивают, и он обещает это сделать мне. Уточнив, как дорого мне обойдётся его рукоделие и сообщив о том, что знакомить его с моим папой у меня нет ни малейшего желания, потому что у папы на работе своих таких же козлов достаточно, объяснив, что я на перемене, а не на его дебильном уроке, который никому не нужен, оставшись без обеда, я оборвал с ним диалог и удалился.
Я предположил, что проблемы с этим воином (видимо, интернационалистом) у меня возникнут, но не думал, что настолько серьёзные. Придя на первый урок НВП, понял, что мой оппонент готов к бою серьёзному и продолжительному. Он уже знал, как зовут и где работают мои отец и мама, сообщил, что будет воспитывать сначала отца через профком и тем самым опосредованно меня. Я же для себя уяснил, что он не просто чудак на букву «м», но и воплощение человеческого безумия.
В профком он, конечно же, написал, пытаясь затеять переписку Энгельса с Каутским, но папа, будучи в то время председателем профкома лётного отряда, последовал наставлению профессора Преображенского и отправил всё это хозяйство в печь. Дома он кратко провёл разъяснительную работу среди личного состава, где личным составом был, как вы догадались, я. Занятия проходили в устной форме и были бесшумными и лаконичными ввиду присутствия на кухне мамы, которая ко времени моего обучения в старших классах имела расшатанную нервную систему и её лабильность. Папа призывал в рекомендательной форме молчать, терпеть и соглашаться, противореча тому, что он заложил в меня генетически и показывал на практике.
Я был упёртый и любил, чтобы последнее слово оставалось за мной, как всякий спорящий.
Этого мой визави не мог знать и об этом мог только догадываться. Я планомерно его допекал. Это получалось ежедневно, изящно и убедительно.
Любимым упражнением Кузьмина было отдание чести старшему по званию. Мы отрабатывали его, имея головной убор на голове или нет, с поднесением руки к виску. Куражились, как могли. Однажды зимой, после команды: «Взвод, для отработки отдания чести стройся на улице в колонну по двое!» – я нахлобучил шапку, как в каком-то старом фильме – Ленин, с висячим ухом, другое было завёрнуто наверх. Твёрдой поступью подойдя к «генералу», я отдал честь левой рукой, поднеся её к выпущенному уху шапки. Кузьмин как-то обмяк: спорить с Ильичём, ему не было резона, видимо, по политическим убеждениям. Я видел, что он надломился, потухший взгляд молил о милости. Этим я удовлетворился, так как не был жестоким и злобным, а ответить обидчику прямо и жёстко у меня получалось. Вообще не люблю, когда пытаются подчинить себе, пользуясь не какими-то человеческими качествами и способностями, а положением. Что ещё не раз приходилось испытывать мне на своей шкуре.
С еврейским вопросом в школе столкнулся в начальных классах. Не помню, как впервые узнал о своём еврейском происхождении, но это обстоятельство ни в коей мере меня не смущало и не расстраивало. Я был евреем и этим гордился, почему – не знаю. Наверное, просто потому, что мои родители были евреями, а они казались мне хорошими людьми. В этом я не сомневался тогда, маленьким мальчиком, и не изменил своё мнение, будучи взрослым дядькой.
В школе постоянно возникали мелкие проблемы на эту тему с учениками и учителями. Я всегда реагировал на эти вещи, но не обидами, а действиями: дрался с пацанами, учителям просто хамил. О своих проблемах родителям не рассказывал, они узнавали о них тогда, когда вмешивалась в них моя руководительница образования – класснуха. Это были взбалмошные, неконтролируемые выступления, на всём протяжении которых и по окончании коих тема доклада так и не раскрывалась, была туманна и расплывчата. Непосвящённые в сюжет люди могли подумать, что это рассказ или политинформация о многонациональной вражде и мести, одобряемой линией партии и лично Леонидом Ильичом Брежневым. Учитывая, то обстоятельство, что на данных политзанятиях отсутствовали представители компартии, она не была репрессирована. Ссылка на Сахалин ей тоже не грозила вследствие того, что происходящие события были и без того на Сахалине.
Девятый класс запомнился почему-то больше. Вероятно, потому, что в отличие от других классов, где я учился без «троек», претензии ко мне были не только по поведению, но и по учёбе. У меня были «тройки». Зато я был в тот период умиротворённым и беспечным, короче – свободным человеком и художником. Где это время? По обыкновению, не напрягался ни в моральном плане, ни в каком-либо другом.
К концу девятого класса дал для себя совершенно чёткую трактовку смелости, которой придерживаюсь до сих пор.
Этому обстоятельству предшествовало два случая. Будучи спортивным пацаном, я всё время занимался каким-нибудь спортом, правда, помалу и несерьёзно. У живущих на Сахалине мальчишек всегда в уважении были зимние виды спорта. Я не помню, как и когда записался в секцию лыжного двоеборья, но какое-то время там занимался. Мы долго тренировались, перед тем как были загнаны на трамплин.
Нас большая группа стояла наверху, мы боялись. Тренер сказал, что, кто пока не готов, может спуститься, мол, в этом ничего особенного нет. Основная группа спустилась. А Брагин, запомнил только его фамилию, взял и прыгнул. За ним – ещё несколько ребят и снизу кричат: прыгай, здорово.
Я стоял наверху, было страшно до паники. Сверху был виден только стол отрыва, а вместо горы приземления была бездна. Место приземления сверху не видно.
Хотелось спуститься и об этом не вспоминать. Но мне было стыдно перед теми, кто прыгнул, перед теми, кто – нет, перед тренером, перед тем, что скажут, перед собой, но не сильно и в последнюю очередь. И я прыгнул. Это был первый случай, когда я задумался о смелости.
Закончилась зима, всё это дело я забросил, подался в парашютную секцию. Молодой лейтенант (не тот, которого одна из наших певиц, просила пригласить её на танец), а настоящий (не полковник), лётчик, вёл в школе эту секцию. Я, поддавшись общему течению, тоже попёрся туда. Не верил себе, что меня когда-нибудь смогут вытолкать из самолёта, но пока казалось это далёким и нереальным. Я с удовольствием втянулся, с интересом укладывал парашют, вывешивался на баскетбольном кольце в стропах, решал ситуационные задачи, изучал парашют Д-6, знал, что он меня не подведёт и принудительно расчекуется. Я даже начал ожидать дня, когда будет назначено время прыжка. Это должно было состояться 16 мая.
Учитывая то обстоятельство, что все мы были несовершеннолетними, малолетками, нужно было иметь письменное разрешение от родителей, на этот прыжок. Мама, уставшая от переживаний за отца с его ежедневными взлётами и посадками, нелётной погодой, задержками рейсов и просто от постоянного его отсутствия, сказала: «Только через мой труп». Но такой жертвы от неё я не хотел и не требовал, просто папа, написал втихаря это разрешение. Был, наверное, горд за смелость своего сына. У сына в это время была масса самых противоречивых желаний. Первое – прыгнуть. Второе – не прыгнуть. Сказать, что родители не дали разрешение. Третье – не прыгнуть. Заболеть, чтобы папа не подумал, что я боюсь.
А я боялся, но мне было стыдно.
Утром в назначенный день я собрался и поплёлся, как на эшафот, к школе, где нас должен был ждать автобус, который доставит к самолёту. По прибытии на место встречи, я увидел только нашего лейтенанта, больше никого не было. Он сказал: «Молодец! Ты хороший парень, но самолёт из-за тебя одного никто не поднимет».
Я пошёл домой, заходя поочерёдно к моим однополчанам-парашютистам. Многие сослались на пункт два или три моих вчерашних желаний, только Вовка сказал: боюсь.
Я тогда признался себе, что я тоже боюсь, но если бы поднялись в небо, то обязательно бы прыгнул, потому что на Земле потом было бы стыдно.
Опираясь на собственный опыт, я предположил, что смелых людей нет, просто у некоторых чувство стыда сильнее чувства страха. Даже сформулировал:
Я смелостью считаю стыд
Для тех, кто честью дорожит.
В более старшем возрасте, когда я узнал о жизни кое-что, наверное себя оправдывая, говорил, что жизнь даётся раз и угробить её по дури – роскошь и большая глупость. Другое дело – в нештатной ситуации. Хотя уверен, что многие в этих экстремальных ситуациях не могут прогнозировать не только поведение других, но зачастую и своё. Поэтому не люблю выражение: «Я за него ручаюсь».
В том же 9-м классе в мой день рождения в составе сборной команды школы по шахматам (я всегда находил себе общественные занятия, которые не требовали физического напряжения) поучаствовал в шахматном турнире среди школ города. Наша команда состояла из троих бездельников – Сашки, Вовки, меня и одной девушки, ученицы 10-го класса, или просто красавицы, Вики. Мальчишки были моими корешами. В шахматы мы играли часто, но в более юном возрасте, даже ходили в шахматную секцию (примерно до 6-го класса) во Дворец пионеров.
О том времени моя сестра вспоминает и сейчас с раздражением, потому что матчи чаще всего проходили у нас дома, сопровождались спорами, иногда переходившими в контактные единоборства. Марину сейчас понять могу. Во-первых, помощи в домашних делах от меня не было, во-вторых, она искренне беспокоилась о моём психическом здоровье, так как всё свободное время мы, как больные, резались в шахматы. Об уроках, конечно же, никто не вспоминал.
Мы имели какие-то взрослые разряды. А Вику взяли в команду, наверно, потому, что в шахматы среди девочек нашей школы никто не играл. Честно говоря, она тоже почти не играла, но была очень красивая, чем повышала нашу боеспособность. И вот, в день моего рождения, утром, родители поздравили меня с 16-летием, вручили в подарок часы «Электроника-5» и с пожеланиями победы отправили на турнир. В дороге я поминутно уточнял время, якобы беспокоясь о своевременном прибытии на матч. За время моего непосещения Дворец пионеров оставался стоять на том же месте и имел тот же казённый вид. Судьями турнира были мои бывшие тренеры, Ли и Русаков, которые как ни странно, ещё меня помнили. Это было положительным обстоятельством в глазах Вики и физрука, который в шахматах понимал ещё меньше Вики, но являлся официальным тренером команды.
Нам предложили разобраться по столам – первый, второй и третий, по уровню подготовленности «спортсменов». И так, Вовка – на третьем, Сашка – на втором, Эдька – на первом. Так решила команда. Вика – на девчачьем. Физрук, Александр Васильевич, был пресс-атташе, который являлся ответственным за связи с общественностью. Спортсмены из других школ (пишутся без кавычек, так как они были спортсменами, действующими членами шахматной секции) были теоретически подкованными и легко отличали дебют от эндшпиля, но в физическом развитии сильно уступали Вовке. В этом мы чувствовали своё превосходство и надеялись, что это обстоятельство склонит, в конце концов, чашу весов в нашу сторону.
В тот день я был просто монстр, из семи партий выиграл пять и две сыграл вничью, поражений нет. Когда я выиграл у чемпиона Сахалинской области и Серёги, за моей спиной встали наши арбитры и настоятельно рекомендовали продолжить тренировки, но я был легкомыслен и ленив.
Серёга сказал, что я ещё не разучился двигать пешки и пожал мне руку. Наш пресс-атташе, не понимая, какая ситуация на доске, приставал к любому освободившемуся «гроссмейстеру», подтаскивая его к нашим столам, и проникновенно спрашивал: «Проигрывает?»
На Сахалине проживает большое количество корейцев (значительно больше, чем еврейцев). К ним я до сих пор отношусь с уважением. Это в своём большинстве порядочные, обязательные, аккуратные люди. Фамилии у них самые разнообразные и могут состоять чуть ли не из любой буквы алфавита, но наиболее частая фамилия – Ким. Это я к тому, что Саня после неудачной партии с корейцем выдал поистине историческую фразу, не шутя, на полном серьёзе: «Как фамилия этого Кима?» Эту «фамилию» мы вспоминаем регулярно.
Ребята и девчата сыграли тоже неплохо и в общекомандном зачёте мы заняли 3-е место, поэтому Вовкины габариты использовать не пришлось. Мы были рады, допинг-контроль прошли все, кроме Василича, но он членом команды не являлся. С тех пор с физподготовкой у меня было отлично.
Так в череде этих приятных и неприятных событий, окончился мой 9-й класс с семью «тройками» и неудовлетворительным поведением. Что сказала мама, объяснять не буду, по-моему, и так понятно.
Наступило лето! В пионерские лагеря я не ездил принципиально. Считал, что мне достаточно муштры и построений в школе и поездка в лагерь будет перебором по этим показателям. Играл с утра до ночи в футбол, с нежеланием помогал папе строить дачу, курил «Беломор» на её чердаке или просто шлялся. Но знал, что это лучше, чем ежедневно ходить в школу или быть в лагере.
30 августа – Сашкин день рождения. Он все десять лет для меня был печальным праздником. Наутро – в школу за расписанием, а через день – на уроки.
С Саней мы познакомились давно, и это правда. Его и мои родители получили квартиры в одном доме, нам было, наверное, по пять. Во дворе дома был срач, как это бывает весной и после сдачи нового дома в эксплуатацию. Эти события на этот раз были совмещены, наверно для пущего впечатления новых счастливых обладателей социалистической собственности. Напротив нашего нового дома, в 20 метрах, располагался детский сад «Золотой ключик», куда в дальнейшем ходили с Шуриком в одну группу, и только на территории садика можно было гулять такой шпане, как мы, чтобы по уши не увязнуть. Не напуганные в то время киднепингом, усыплённые слабым развитием трансплантологии в СССР и отсутствием терроризма, мои родители отпустили гулять меня одного в кирзовых сапогах. Сапоги оставляли в грязи красивые следы и заставляли в связи с этим меня чеканить шаг. Таким образом, дойдя до калитки садика, я был уже чумаз, как свинья. Там какой-то пацан в дурацкой шапке с резинкой ездил на педальной машине, чистый-чистый. Я подошёл, пнул кирзачом автомобиль, попипикал сигналом, но укрывшаяся от моего взора его мама прогнала меня, а ему объяснила, что я нехороший мальчик и дружить со мной не надо.
Я ушёл, ещё попечатал следы и направился домой, на пятый этаж.
Родители толкали мебель из угла в угол, Маринку не помню. Через какое-то время мама сказала, что под нами на четвёртом этаже живёт такой же мальчик, как я, и повела меня с ним знакомить, чтобы мне не было скучно.
Мы спускаемся, заходим в квартиру 27, и кого я вижу: того пацана и его маму. Но с тех пор мы дружим больше 30 лет, не то чтобы общаемся регулярно, нет, просто каждый из нас знает, что у него есть друг. У Сашки – я, а у меня – он.
С Саней у нас всё было общее. Наши родители дружили, покупали нам одинаковую одежду, особенного выбора тогда не было, и мы были почти что близнецами, даже оба были левшами, вместе пошли в 1-й Б, где из меня, настойчиво делали правшу. В этом же 1-м Б вместе начали курить, но после порки вместе бросили, принимались курить и в 3-м Б, но бросили по той же причине, что и первый раз, и через день обоим предстояло идти в десятый.
Отмечая очередной его день рождения, но последний в школе, настроение было скверное, а точнее – его просто не было.
За лето я здорово вытянулся, поэтому стал чрезвычайно строен и худ, как берёза. Никакие усилия в последующем сделать из моего тела что-то похожее на тело Арнольда или хотя бы физкультурника мне не удавались, а потом стали казаться невозможными. Этот факт меня удручал, но девчонки, ради чьего восторга я пытался это сделать, находили во мне что-то другое, непонятно что. Может быть, мои кудри, которые нервировали меня. Насчёт интеллекта и возможности что-то рассказать интересное девушкам меня давно успокоила моя классная руководительница, заметив однажды, что я плохой собеседник из-за того, что мало читаю, а её любимую историю и подавно не знаю. Поэтому на этот счёт иллюзий я не питал и с этим смирился. Как выяснил позже, девушки меньше меня интересуются историей, а нужно им (удивляюсь, что класснуха об этом не догадывалась) совсем другое, и об этом я узнал раньше, чем даже мог предположить.
Он жил далёко от столицы,
На дальних в море островах.
Провинциальные девицы,
Да пьянство в местных кабаках.
Но когда время подоспело,
Он за ученье взялся смело.
Не имея большой любви к Армии, не находя хоть малейшего в ней порядка, осознавая, что «удовлетворительная» учёба и «неудовлетворительное» поведение обязательно приведут меня в казарму, а там я за себя не ручаюсь, задумался о будущем.
…сразу Армия, он в курсе,
Что там не сахар и не мёд,
Что он в кого-нибудь пальнёт
Из-за строптивости с рожденья,
С тех пор и неповиновенья.
Он будет сразу осуждён,
И молодым совсем солдатом —
В дисциплинарный батальон
Считать на пальцах срока даты.
И перспектива, видел бог,
Уже реальна, и помог.
А помог он мне тем, что заставил задуматься об этом. Я понемногу стал исправлять «тройки», нажимать на предметы, которые придётся сдавать на экзаменах в институт: химию, физику, биологию. С сочинительством и русским языком у меня были проблемы, которые правдами и неправдами компенсировались моими учителями, у меня была «четвёрка».
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71040478?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Эдуард Коган
В книге автор пытается донести до читателя своё повествование в комбинированной форме прозы и поэзии, с юмором и задором. Поделиться тем, что жизнь настолько непредсказуемая штука и повороты событий бывают так неожиданны, что их тяжело предвидеть, а тем более столкнуться с подобной действительностью лоб в лоб.
Еврейское счастье
Эдуард Коган
Редактор Кирилл Винокуров
Оформитель Александр Щукин
Макет Виктория Челядинова
Корректор Александра Конькова
Дизайнер обложки Татьяна Гумилевская
© Эдуард Коган, 2024
© Татьяна Гумилевская, дизайн обложки, 2024
ISBN 978-5-0064-5304-3
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
ПРЕДИСЛОВИЕ (ОТ АВТОРА)
За свою жизнь продолжительностью в жизнь до настоящего момента, не имея большой любви к прозе, я целиком, но с огромными перерывами прочёл всего с десяток книг, которые в большей или меньшей мере произвели на меня в разное время моей жизни какое-то впечатление. В связи с тем, что их было небольшое количество, я помню их поимённо: «Волшебник Изумрудного города», «Мальчик со шпагой», «Поднятая целина», «12 стульев», «Испанская баллада», «Собачье сердце» и несколько детективов Чейза.
Не имея понятия не только о написании книг, но и о каком-то систематическом их чтении, выбрав девизом фразу из одного глупого, но смешного анекдота:
«Чукча не читатель, чукча – писатель», подвигнутый несколькими обстоятельствами сразу: во-первых, идеей сестры; во-вторых, сложившимися обстоятельствами; в-третьих, желанием кое-что вспомнить из моей весьма насыщенной, но ещё не очень продолжительной жизни; и, наконец, в-четвёртых, дать возможность людям, принимавшим в то время прямое или косвенное участие в событиях тех лет, улыбнуться или испытать другие чувства, – я принялся за написание этой истории. Имея навыки стихосложения и любовь к поэзии, попытаюсь донести Вам своё повествование в комбинированной форме прозы и поэзии, с юмором и задором.
В нём хочу посвятить читателей в то, что жизнь настолько непредсказуемая штука и повороты событий бывают так неожиданны, что в контексте свершившегося свою причастность к этому тяжело предвидеть, а тем более столкнуться с этой действительностью лоб в лоб.
Итак, 19 апреля одна тысяча девятьсот шестьдесят шестого года в столице Еврейской автономной области, городе Биробиджане, произошло чрезвычайное событие, о котором кроме моих родителей знали только родственники и близкие друзья, остальные граждане были не в курсе. Родился я! В выборе имени мнения родителей разделились между Женей и Эдиком. Решающим оказался голос моей старшей сестры, поддержавшей мамино предложение.
Так я стал Эдиком. К счастью, о выборе фамилии и отчества речи не шло, поэтому назван я был не сразу, но скоро. В те годы не каждый еврей хотел быть евреем (а уж тем более родиться в Биробиджане), будучи напуганным рассказами родителей и живыми примерами. И по настоянию работницы местного ЗАГСа и по, с пониманием встреченному, предложению моей мамы я стал уроженцем столицы Хабаровского края – города Хабаровска. О чём последний до сего дня не догадывается. Виделись мы с ним недолго, воспоминаний того времени друг о друге у нас не сохранилось, всё же прожил я там, безусловно, совместно с родителями, до двух с половиной лет. Мой папа, прошу заметить, что не дядя, будучи лётчиком, перевёлся в другую столицу, но уже Сахалинской области. Недолго думая, с ним переехал и я. О том времени сохранились смутные воспоминания – глыбы снега и бесконечная зима. Потихоньку жизнь моей семьи в Южно-Сахалинске налаживалась. Я подрастал, с отличием выпустился из детского сада «Золотой ключик» и, конечно же, с радушием и любовью был принят в среднюю школу №6, где уже, не без успеха, училась четыре года сестра Марина. Свою первую учительницу вспоминаю до сих пор с неподдельным раздражением и нелюбовью, если не сказать с ненавистью. Имя её не разглашаю, не из-за этических соображений, а из-за такта и нежелания навязать своё мнение.
Но отрывок из стихотворения привожу.
Я грешен! Не люблю учителей.
Я искренне сражался с ними,
И нервов их я не жалел,
Знаком, как видимо, с плохими.
Они казались злом в раю,
Не сдержанны, самодовольны,
Как перед бездной на краю,
Творили то, что было вольно.
Они пороки давних лет,
Они порочны до отказа,
Источник ранних, юных бед,
Чума, холера и проказа…
Эти строки написаны мной уже в зрелом возрасте и обращены в первую очередь к моей первой учительнице. А тогда меня терзала несправедливость, безнаказанность и невозможность доказать свою правоту. Последнее злило больше всего.
Школа не заладилась с первого класса, начались педсоветы, собрания, замечания в дневнике, вырванные листы и кахексия его в конце года.
Вспоминаю сейчас: я был упрям, самолюбив не по-детски, но не раним, и это помогало, хотя и создавало мне одни проблемы. Из-за невозможности вступить в пионеры (смеюсь, но это действительно так) и ежедневных неприятностей, родители перевели меня в тот же Биробиджан, где проживали мои бабушки и дедушка, где я родился и, как впоследствии выяснилось, не женился, а отучился до середины 3-го класса. Там случилась первая любовь. Влюбился, что называется, в первую даму класса. В каждом есть такая. В моём была Лариса. Два раза из-за неё дрался и тем самым, наверное, снискал её расположение. Учил её кататься на велосипеде и был безумно счастлив. Сообщил Марине, что любовь моя красивее и лучше её в сто раз. Я был в этом уверен.
В конце концов, будучи принятым в пионеры, я покинул бабушек и деда. Приехал на Сахалин. Моя родная школа встретила меня не с тем желанием, с которым прощалась. Этому обстоятельству я был необъяснимо рад. За время моего отсутствия в классе появились новые хулиганы, с которыми познакомился и подружился через мордобитие и разбитые носы. Не знаю, как происходит переход школьников из школы в школу сейчас, но очень не рекомендую родителям это делать без крайней необходимости, потому что сегодняшнее время сделало пацанов более безжалостными и жестокими.
В старшей школе, т. е. в 4-м классе, с учительницей мне снова не повезло. Сначала, конечно же, безответно в неё влюбился, переживал, как мог, но, к счастью, со временем понял: они все одинаковые. Я имею в виду учителей. Только последняя меня донимала до 10-го класса. И это было бесконечно. Я, как понимал по возрасту, с ней пытался бороться, но шедевром этой борьбы оказался такой случай.
Слоняясь во дворе с другом Вовкой, я заметил пьяного в хлам супруга мной горячо любимой учительницы, который, не различая окружающих и слабо ориентируясь в пространстве – шаг вперёд два шага назад, прям по Ленину, – пробирался к своему подъезду. Мы кратко посовещались, взяли его под белы ручки и с трудом и усердием впёрли на 4-й этаж и, позвонив в дверь, вручили обалдевшей классной руководительнице. Для пущего удовольствия я сообщил ей, что найден супруг около мусорных баков лежащим и испачканным их содержимым и что, прежде чем разбираться со мной, нужно разобраться у себя дома. Чему, я думаю, она была безмерно рада. Не знаю, какой разговор состоялся между ними, но какое-то время она меня не трогала.
Как выяснил я в последствии, женщины доброе забывают быстро, и она не была исключением, и по окончании моего обучения в школе получил из её рук документ, характеризующий меня как грубого с учителями и одноклассницами мальчика, но очень способного и ленивого, с пожеланиями успешного поступления в вуз и личного счастья. Я ей пожелал того же, за исключением поступления в вуз, и на этом простился. Видеть ее в последующем у меня не было никакого желания, но жизнь интересная штука…
А пока я в девятом классе. Тогда впервые при заполнении анкет возник вопрос выбора стези. Я нисколько не сомневался – в лётное. Пошёл с отцом, консультативно, на врачебную комиссию и был расстроен, если не удручён. Лор-врач нашёл что-то в моём ухе. Рекомендовал, чтобы я отказался от своей идеи и выбрал что-нибудь земное. И в этот же день, по дороге домой, я выбрал: буду врачом.
С преподавателями русского и литературы мне везло больше. Это одни из немногих людей в школе, о которых я говорю и вспоминаю с теплотой.
Я вспоминаю с теплотой,
Лишь только двух учителей:
Лит-ру Шишковой с Куринной,
А остальных бы на Бродвей.
Бродвей, да принял бы он их,
С их неподдельным слабоумьем,
Он сразу стал бы нем и тих
Перед их искренним безумьем.
И хоть они не заставили меня прочитать «Мать», «Войну и мир» и многое другое, но любовь к Пушкину, Лермонтову и Есенину привить сумели. А это уже немало, а быть может, и самое главное. Конечно, с ними тоже возникали какие-то разногласия, особенно по вопросам поведения на уроке. Но на их требование дневника, я отвечал лаконично «Не дам!». И на этом инцидент, как правило, был исчерпан. Урок продолжался, как ни в чём не бывало. Я чувствовал, что это происходило из-за взаимной симпатии и незлобности, спорящих сторон.
В это время я и начал сочинять свои первые стишки. Не могу к ним применить глагол «писать» и существительное «стихи», потому что они были безграмотными, высоко-пошлыми и содержали в себе бессчётное количество нецензурной брани. Почему-то неприличные слова рифмовались значительно легче и доносили мысли и чувства, на мой взгляд, наиболее полно и точно. Мои рукописи во время уроков ходили из рук в руки и пользовались огромной популярностью. Но однажды случилось непредвиденное, когда в очередной раз мой друг Витька (прошу отличать от брата Митьки) передавал мной написанную записку, её выхватила одноклассница. Умолчу её имя, уже по этическим соображениям, во избежание мести моих будущих поклонников. Я и мои друзья попытались отнять записку «взад», но наши попытки оказались тщетны. Не бить же девушку. Не видя в тексте, какой-нибудь художественной ценности, не имея претензий на авторские права и не боясь плагиата, я махнул рукой, не опасаясь за какие-то последствия. Как оказалось, напрасно!
Эта звезда, что характерно, не обременённая интеллектом и послушанием, оскорблённая присутствием своей персоны в повествовании, не придумала ничего более оригинального, как отнести мои вирши директору.
Директор – властная дама, уже даже не бальзаковского возраста, отнеслась к ним с неподдельным интересом и вниманием, что даёт мне право считать её моим первым поклонником. Она внимательно изучила их, наиболее понравившиеся места заучила на память, о чём можно судить по частому цитированию их при разбирательстве или пересказу, близкому к тексту. Учинив внутреннее расследование с привлечением свидетелей и обвиняющей стороны, произведя идентификацию почерка, суд в составе директора школы и классной руководительницы заключил: «Виновен». Безусловно, я клятвенно отказывался от этого шедевра, заверял, что не имею малейшей способности к стихосложению, а так же утверждал, что не понимаю значения всей этой брани. Но после идентификации почерка, отпираться было бессмысленно. Тогда я признал, что всё это мной переписано с какой-то бумажки, найденной в парте и выброшенной в мусорную корзину. Мне и не предполагалось тогда, что будут опрошены все ученики, сидевшие на моём месте, в других классах и просмотрено содержимое всех урн, территориально расположенных вблизи кабинета физики, где и произошло это недоразумение. К моему сожалению, этими учениками оказались девочки, чья репутация не позволяла включить их в список подозреваемых. Методом исключения и при отсутствии первоисточника автором этой баллады был объявлен я. В экстренном порядке в школу была приглашена моя мама, которая, веря, что её сын – «всё равно самый лучший», всегда поддавалась напору учителей и директора. Директор в своём кабинете самолично зачитала этот шедевр целиком, с (отмеченной впоследствии мамой) выразительностью и знанием вопроса. Мама была потрясена, но не только тем, что было написано, а в большей степени тем, с каким самозабвением было прочитано это произведение, практически на одном дыхании, не обращаясь к шпаргалке.
Со мной была проведена беседа о чистоте русского языка и о морально-этических аспектах употребления ненормативной лексики, переходящая в крик, с элементами истерики и рукоприкладством. Папа, как всегда, соблюдал такт и терпение. Он был сдержан всегда. Даже тогда, когда на заре моего раннего образования в начальных классах меня оставляла учительница-мучительница после уроков учиться сидеть до ночи. Тогда, когда я научился сбегать через окно с этих «посиделок». Тогда, когда его вызывали на родительский комитет из-за моего дурного воспитания. И тогда, когда мне пришлось ударить учительницу кулаком в живот из-за нестерпимой боли, которую она причинила мне, выкручивая руки за спину. Когда в первом классе я начал курить, он был спокоен и верил, как казалось мне, моим доводам больше, нежели учительским. За это я ему благодарен, и не только за это.
Надо сказать, что после этого случая брань из моего самодеятельного творчества исчезла навсегда, по сей день.
Вирши я продолжал строчить, избегая матерных слов и словосочетаний, хоть как-нибудь похожих на брань. Годы из памяти стёрли всё, помню только несколько строк того времени. Они посвящены моему военруку Кузьмину В. И., который стаканами пил кровь мою и моих родителей. Об этом чуть позже.
Очарователен он был,
Фамилия его Кузьмин.
Чудесный говор, зычный глас,
О, как глубок его рассказ!
Сужденья правильны и строги,
Он, видно, не видал остроги.
У нас была взаимная нелюбовь.
Военруки, были всегда отставными военными, с присущим им армейским юмором и тупинкой. Я помню троих, они почему-то не держались в нашей школе, возможно, из-за таких «бойцов», как я. В нашей школе их была минимум рота – бойцов, имеется в виду. Как говорится:
Есть бойцы любого сорта,
Обведут любого чёрта.
Сначала был Калентич, потом была начальная военная подготовка (сотворение из комсомольцев достойных защитников партии и коммунизма). Калентич – это не фамилия, а отчество, фамилию, к сожалению, не помню, да, наверное, просто не знал. Внешний вид его вызывал массу противоречивых чувств, от жалости до смеха. Он был незаурядно высок и тощ и всем видом напоминал Дон Кихота, только сражался он не с ветряными мельницами, а за спасение безнадёжно редеющей шевелюры и укрытие возникшей в результате этого бедствия лысины. В целях сокрытия быстро прогрессирующей алопеции и придания причёске объёма и пышности Калентич с одной стороны отпустил локоны и неповторимым движением головы и рук водружал остатки былой роскоши на блестящий купол головы после продолжительного и тщательного причёсывания. Всё последующее время, до сползания прядей в исходную позицию, он посекундно проводил рекогносцировку их места расположения руками, что доставляло ему массу беспокойства.
И вот, в один из дней, когда среди пацанов возник спор о том, кто сумеет помочиться через перегородку в школьном туалете, произошло следующее. Споря до хрипоты, мы зашли в туалет. Спорящие стороны произвели по попытке. И второй из них выполнил это упражнение без каких-либо технических трудностей. Как выяснилось после, за перегородкой усердно гадил военрук (подтереться и надеть штаны за 45 секунд, вероятно по возрасту, у него уже не получалось), поэтому его реакция была отсроченной.
И только победитель возрадовался своему триумфу, как из-за перегородки с неимоверно зверским выражением лица и мокрой, сбившейся в позицию номер один прической выскочил Калентич, извергая ругательства и возмущение в наш адрес. Он схватил обидчика за ухо и потащил в учительскую. Но, доведя его до дверей в это осиное гнездо, понял: признаться стыдно. Отпустил ухо, дал подзатыльник и приступил к укладке.
Возможно, в связи с этим конфузом или, как было принято, по состоянию здоровья, Калентич куда-то пропал. На смену ему пришел добродушный седой отставной, который был загружен своими проблемами и нас не допекал. Пробыл он у нас короткое время и запомнился только тем, что, надиктовывая свои конспекты, прохаживался между рядами в войлочных ботах-«прощайках», которые умудрялся ставить параллельно друг другу, поперёк направления следования, носками внутрь. Уверен, ему завидовал даже мишка косолапый. Мы делали вид, что пишем, а сами смотрели между рядов на боты и ржали до икоты, на что военрук демонстрировал поистине военную выдержку и смекалку (лучше не обострять ситуацию). Но любому терпению наступает конец, и наш Мишка покинул нас, чуть позже олимпийского. Мы грустно пели: «До свиданья, наш старенький Мишка…»
И следом пришёл он (думаете, ленинградский почтальон?), нет, Кузьмин, новый преподаватель НВП.
В день его прибытия в расположение школы №6 и произошла наша историческая встреча (к сожалению, не на Эльбе), а у школьного буфета. Я медленно, но нахально внедрялся в очередь голодных школьников, держа руки в карманах брюк. Там у меня были деньги. И появился он, в штатском коричневого неприличного цвета, точнее цвета хаки, но с другой буквы, костюме. У него были награды, а больше – значки. Он хамовато выдернул меня из очереди и скомандовал: «Руки!» Не догадываясь, кто передо мной, не понимая, чего он хочет, я задал, на мой взгляд, резонный вопрос: «Что, руки?» Имея уважение к людям, воевавшим в Отечественную, гордясь своим дедом, я мысли не имел грубить, но тирада, произнесённая им с угрозами научить меня дисциплине, порядку и вежливому обращению со старшими (а я задал один вопрос!), сделала своё дело.
«Да кто вы такие, откуда взялись?» – процитировал я из Высоцкого. В ответ услышал следующую циничную речь, которую не помню дословно, но общее содержание передать могу. Мол, он – новый учитель НВП, и он хотел бы познакомиться с моим отцом, а солдатам запрещено совать руки в карманы брюк, и для этих целей им их якобы зашивают, и он обещает это сделать мне. Уточнив, как дорого мне обойдётся его рукоделие и сообщив о том, что знакомить его с моим папой у меня нет ни малейшего желания, потому что у папы на работе своих таких же козлов достаточно, объяснив, что я на перемене, а не на его дебильном уроке, который никому не нужен, оставшись без обеда, я оборвал с ним диалог и удалился.
Я предположил, что проблемы с этим воином (видимо, интернационалистом) у меня возникнут, но не думал, что настолько серьёзные. Придя на первый урок НВП, понял, что мой оппонент готов к бою серьёзному и продолжительному. Он уже знал, как зовут и где работают мои отец и мама, сообщил, что будет воспитывать сначала отца через профком и тем самым опосредованно меня. Я же для себя уяснил, что он не просто чудак на букву «м», но и воплощение человеческого безумия.
В профком он, конечно же, написал, пытаясь затеять переписку Энгельса с Каутским, но папа, будучи в то время председателем профкома лётного отряда, последовал наставлению профессора Преображенского и отправил всё это хозяйство в печь. Дома он кратко провёл разъяснительную работу среди личного состава, где личным составом был, как вы догадались, я. Занятия проходили в устной форме и были бесшумными и лаконичными ввиду присутствия на кухне мамы, которая ко времени моего обучения в старших классах имела расшатанную нервную систему и её лабильность. Папа призывал в рекомендательной форме молчать, терпеть и соглашаться, противореча тому, что он заложил в меня генетически и показывал на практике.
Я был упёртый и любил, чтобы последнее слово оставалось за мной, как всякий спорящий.
Этого мой визави не мог знать и об этом мог только догадываться. Я планомерно его допекал. Это получалось ежедневно, изящно и убедительно.
Любимым упражнением Кузьмина было отдание чести старшему по званию. Мы отрабатывали его, имея головной убор на голове или нет, с поднесением руки к виску. Куражились, как могли. Однажды зимой, после команды: «Взвод, для отработки отдания чести стройся на улице в колонну по двое!» – я нахлобучил шапку, как в каком-то старом фильме – Ленин, с висячим ухом, другое было завёрнуто наверх. Твёрдой поступью подойдя к «генералу», я отдал честь левой рукой, поднеся её к выпущенному уху шапки. Кузьмин как-то обмяк: спорить с Ильичём, ему не было резона, видимо, по политическим убеждениям. Я видел, что он надломился, потухший взгляд молил о милости. Этим я удовлетворился, так как не был жестоким и злобным, а ответить обидчику прямо и жёстко у меня получалось. Вообще не люблю, когда пытаются подчинить себе, пользуясь не какими-то человеческими качествами и способностями, а положением. Что ещё не раз приходилось испытывать мне на своей шкуре.
С еврейским вопросом в школе столкнулся в начальных классах. Не помню, как впервые узнал о своём еврейском происхождении, но это обстоятельство ни в коей мере меня не смущало и не расстраивало. Я был евреем и этим гордился, почему – не знаю. Наверное, просто потому, что мои родители были евреями, а они казались мне хорошими людьми. В этом я не сомневался тогда, маленьким мальчиком, и не изменил своё мнение, будучи взрослым дядькой.
В школе постоянно возникали мелкие проблемы на эту тему с учениками и учителями. Я всегда реагировал на эти вещи, но не обидами, а действиями: дрался с пацанами, учителям просто хамил. О своих проблемах родителям не рассказывал, они узнавали о них тогда, когда вмешивалась в них моя руководительница образования – класснуха. Это были взбалмошные, неконтролируемые выступления, на всём протяжении которых и по окончании коих тема доклада так и не раскрывалась, была туманна и расплывчата. Непосвящённые в сюжет люди могли подумать, что это рассказ или политинформация о многонациональной вражде и мести, одобряемой линией партии и лично Леонидом Ильичом Брежневым. Учитывая, то обстоятельство, что на данных политзанятиях отсутствовали представители компартии, она не была репрессирована. Ссылка на Сахалин ей тоже не грозила вследствие того, что происходящие события были и без того на Сахалине.
Девятый класс запомнился почему-то больше. Вероятно, потому, что в отличие от других классов, где я учился без «троек», претензии ко мне были не только по поведению, но и по учёбе. У меня были «тройки». Зато я был в тот период умиротворённым и беспечным, короче – свободным человеком и художником. Где это время? По обыкновению, не напрягался ни в моральном плане, ни в каком-либо другом.
К концу девятого класса дал для себя совершенно чёткую трактовку смелости, которой придерживаюсь до сих пор.
Этому обстоятельству предшествовало два случая. Будучи спортивным пацаном, я всё время занимался каким-нибудь спортом, правда, помалу и несерьёзно. У живущих на Сахалине мальчишек всегда в уважении были зимние виды спорта. Я не помню, как и когда записался в секцию лыжного двоеборья, но какое-то время там занимался. Мы долго тренировались, перед тем как были загнаны на трамплин.
Нас большая группа стояла наверху, мы боялись. Тренер сказал, что, кто пока не готов, может спуститься, мол, в этом ничего особенного нет. Основная группа спустилась. А Брагин, запомнил только его фамилию, взял и прыгнул. За ним – ещё несколько ребят и снизу кричат: прыгай, здорово.
Я стоял наверху, было страшно до паники. Сверху был виден только стол отрыва, а вместо горы приземления была бездна. Место приземления сверху не видно.
Хотелось спуститься и об этом не вспоминать. Но мне было стыдно перед теми, кто прыгнул, перед теми, кто – нет, перед тренером, перед тем, что скажут, перед собой, но не сильно и в последнюю очередь. И я прыгнул. Это был первый случай, когда я задумался о смелости.
Закончилась зима, всё это дело я забросил, подался в парашютную секцию. Молодой лейтенант (не тот, которого одна из наших певиц, просила пригласить её на танец), а настоящий (не полковник), лётчик, вёл в школе эту секцию. Я, поддавшись общему течению, тоже попёрся туда. Не верил себе, что меня когда-нибудь смогут вытолкать из самолёта, но пока казалось это далёким и нереальным. Я с удовольствием втянулся, с интересом укладывал парашют, вывешивался на баскетбольном кольце в стропах, решал ситуационные задачи, изучал парашют Д-6, знал, что он меня не подведёт и принудительно расчекуется. Я даже начал ожидать дня, когда будет назначено время прыжка. Это должно было состояться 16 мая.
Учитывая то обстоятельство, что все мы были несовершеннолетними, малолетками, нужно было иметь письменное разрешение от родителей, на этот прыжок. Мама, уставшая от переживаний за отца с его ежедневными взлётами и посадками, нелётной погодой, задержками рейсов и просто от постоянного его отсутствия, сказала: «Только через мой труп». Но такой жертвы от неё я не хотел и не требовал, просто папа, написал втихаря это разрешение. Был, наверное, горд за смелость своего сына. У сына в это время была масса самых противоречивых желаний. Первое – прыгнуть. Второе – не прыгнуть. Сказать, что родители не дали разрешение. Третье – не прыгнуть. Заболеть, чтобы папа не подумал, что я боюсь.
А я боялся, но мне было стыдно.
Утром в назначенный день я собрался и поплёлся, как на эшафот, к школе, где нас должен был ждать автобус, который доставит к самолёту. По прибытии на место встречи, я увидел только нашего лейтенанта, больше никого не было. Он сказал: «Молодец! Ты хороший парень, но самолёт из-за тебя одного никто не поднимет».
Я пошёл домой, заходя поочерёдно к моим однополчанам-парашютистам. Многие сослались на пункт два или три моих вчерашних желаний, только Вовка сказал: боюсь.
Я тогда признался себе, что я тоже боюсь, но если бы поднялись в небо, то обязательно бы прыгнул, потому что на Земле потом было бы стыдно.
Опираясь на собственный опыт, я предположил, что смелых людей нет, просто у некоторых чувство стыда сильнее чувства страха. Даже сформулировал:
Я смелостью считаю стыд
Для тех, кто честью дорожит.
В более старшем возрасте, когда я узнал о жизни кое-что, наверное себя оправдывая, говорил, что жизнь даётся раз и угробить её по дури – роскошь и большая глупость. Другое дело – в нештатной ситуации. Хотя уверен, что многие в этих экстремальных ситуациях не могут прогнозировать не только поведение других, но зачастую и своё. Поэтому не люблю выражение: «Я за него ручаюсь».
В том же 9-м классе в мой день рождения в составе сборной команды школы по шахматам (я всегда находил себе общественные занятия, которые не требовали физического напряжения) поучаствовал в шахматном турнире среди школ города. Наша команда состояла из троих бездельников – Сашки, Вовки, меня и одной девушки, ученицы 10-го класса, или просто красавицы, Вики. Мальчишки были моими корешами. В шахматы мы играли часто, но в более юном возрасте, даже ходили в шахматную секцию (примерно до 6-го класса) во Дворец пионеров.
О том времени моя сестра вспоминает и сейчас с раздражением, потому что матчи чаще всего проходили у нас дома, сопровождались спорами, иногда переходившими в контактные единоборства. Марину сейчас понять могу. Во-первых, помощи в домашних делах от меня не было, во-вторых, она искренне беспокоилась о моём психическом здоровье, так как всё свободное время мы, как больные, резались в шахматы. Об уроках, конечно же, никто не вспоминал.
Мы имели какие-то взрослые разряды. А Вику взяли в команду, наверно, потому, что в шахматы среди девочек нашей школы никто не играл. Честно говоря, она тоже почти не играла, но была очень красивая, чем повышала нашу боеспособность. И вот, в день моего рождения, утром, родители поздравили меня с 16-летием, вручили в подарок часы «Электроника-5» и с пожеланиями победы отправили на турнир. В дороге я поминутно уточнял время, якобы беспокоясь о своевременном прибытии на матч. За время моего непосещения Дворец пионеров оставался стоять на том же месте и имел тот же казённый вид. Судьями турнира были мои бывшие тренеры, Ли и Русаков, которые как ни странно, ещё меня помнили. Это было положительным обстоятельством в глазах Вики и физрука, который в шахматах понимал ещё меньше Вики, но являлся официальным тренером команды.
Нам предложили разобраться по столам – первый, второй и третий, по уровню подготовленности «спортсменов». И так, Вовка – на третьем, Сашка – на втором, Эдька – на первом. Так решила команда. Вика – на девчачьем. Физрук, Александр Васильевич, был пресс-атташе, который являлся ответственным за связи с общественностью. Спортсмены из других школ (пишутся без кавычек, так как они были спортсменами, действующими членами шахматной секции) были теоретически подкованными и легко отличали дебют от эндшпиля, но в физическом развитии сильно уступали Вовке. В этом мы чувствовали своё превосходство и надеялись, что это обстоятельство склонит, в конце концов, чашу весов в нашу сторону.
В тот день я был просто монстр, из семи партий выиграл пять и две сыграл вничью, поражений нет. Когда я выиграл у чемпиона Сахалинской области и Серёги, за моей спиной встали наши арбитры и настоятельно рекомендовали продолжить тренировки, но я был легкомыслен и ленив.
Серёга сказал, что я ещё не разучился двигать пешки и пожал мне руку. Наш пресс-атташе, не понимая, какая ситуация на доске, приставал к любому освободившемуся «гроссмейстеру», подтаскивая его к нашим столам, и проникновенно спрашивал: «Проигрывает?»
На Сахалине проживает большое количество корейцев (значительно больше, чем еврейцев). К ним я до сих пор отношусь с уважением. Это в своём большинстве порядочные, обязательные, аккуратные люди. Фамилии у них самые разнообразные и могут состоять чуть ли не из любой буквы алфавита, но наиболее частая фамилия – Ким. Это я к тому, что Саня после неудачной партии с корейцем выдал поистине историческую фразу, не шутя, на полном серьёзе: «Как фамилия этого Кима?» Эту «фамилию» мы вспоминаем регулярно.
Ребята и девчата сыграли тоже неплохо и в общекомандном зачёте мы заняли 3-е место, поэтому Вовкины габариты использовать не пришлось. Мы были рады, допинг-контроль прошли все, кроме Василича, но он членом команды не являлся. С тех пор с физподготовкой у меня было отлично.
Так в череде этих приятных и неприятных событий, окончился мой 9-й класс с семью «тройками» и неудовлетворительным поведением. Что сказала мама, объяснять не буду, по-моему, и так понятно.
Наступило лето! В пионерские лагеря я не ездил принципиально. Считал, что мне достаточно муштры и построений в школе и поездка в лагерь будет перебором по этим показателям. Играл с утра до ночи в футбол, с нежеланием помогал папе строить дачу, курил «Беломор» на её чердаке или просто шлялся. Но знал, что это лучше, чем ежедневно ходить в школу или быть в лагере.
30 августа – Сашкин день рождения. Он все десять лет для меня был печальным праздником. Наутро – в школу за расписанием, а через день – на уроки.
С Саней мы познакомились давно, и это правда. Его и мои родители получили квартиры в одном доме, нам было, наверное, по пять. Во дворе дома был срач, как это бывает весной и после сдачи нового дома в эксплуатацию. Эти события на этот раз были совмещены, наверно для пущего впечатления новых счастливых обладателей социалистической собственности. Напротив нашего нового дома, в 20 метрах, располагался детский сад «Золотой ключик», куда в дальнейшем ходили с Шуриком в одну группу, и только на территории садика можно было гулять такой шпане, как мы, чтобы по уши не увязнуть. Не напуганные в то время киднепингом, усыплённые слабым развитием трансплантологии в СССР и отсутствием терроризма, мои родители отпустили гулять меня одного в кирзовых сапогах. Сапоги оставляли в грязи красивые следы и заставляли в связи с этим меня чеканить шаг. Таким образом, дойдя до калитки садика, я был уже чумаз, как свинья. Там какой-то пацан в дурацкой шапке с резинкой ездил на педальной машине, чистый-чистый. Я подошёл, пнул кирзачом автомобиль, попипикал сигналом, но укрывшаяся от моего взора его мама прогнала меня, а ему объяснила, что я нехороший мальчик и дружить со мной не надо.
Я ушёл, ещё попечатал следы и направился домой, на пятый этаж.
Родители толкали мебель из угла в угол, Маринку не помню. Через какое-то время мама сказала, что под нами на четвёртом этаже живёт такой же мальчик, как я, и повела меня с ним знакомить, чтобы мне не было скучно.
Мы спускаемся, заходим в квартиру 27, и кого я вижу: того пацана и его маму. Но с тех пор мы дружим больше 30 лет, не то чтобы общаемся регулярно, нет, просто каждый из нас знает, что у него есть друг. У Сашки – я, а у меня – он.
С Саней у нас всё было общее. Наши родители дружили, покупали нам одинаковую одежду, особенного выбора тогда не было, и мы были почти что близнецами, даже оба были левшами, вместе пошли в 1-й Б, где из меня, настойчиво делали правшу. В этом же 1-м Б вместе начали курить, но после порки вместе бросили, принимались курить и в 3-м Б, но бросили по той же причине, что и первый раз, и через день обоим предстояло идти в десятый.
Отмечая очередной его день рождения, но последний в школе, настроение было скверное, а точнее – его просто не было.
За лето я здорово вытянулся, поэтому стал чрезвычайно строен и худ, как берёза. Никакие усилия в последующем сделать из моего тела что-то похожее на тело Арнольда или хотя бы физкультурника мне не удавались, а потом стали казаться невозможными. Этот факт меня удручал, но девчонки, ради чьего восторга я пытался это сделать, находили во мне что-то другое, непонятно что. Может быть, мои кудри, которые нервировали меня. Насчёт интеллекта и возможности что-то рассказать интересное девушкам меня давно успокоила моя классная руководительница, заметив однажды, что я плохой собеседник из-за того, что мало читаю, а её любимую историю и подавно не знаю. Поэтому на этот счёт иллюзий я не питал и с этим смирился. Как выяснил позже, девушки меньше меня интересуются историей, а нужно им (удивляюсь, что класснуха об этом не догадывалась) совсем другое, и об этом я узнал раньше, чем даже мог предположить.
Он жил далёко от столицы,
На дальних в море островах.
Провинциальные девицы,
Да пьянство в местных кабаках.
Но когда время подоспело,
Он за ученье взялся смело.
Не имея большой любви к Армии, не находя хоть малейшего в ней порядка, осознавая, что «удовлетворительная» учёба и «неудовлетворительное» поведение обязательно приведут меня в казарму, а там я за себя не ручаюсь, задумался о будущем.
…сразу Армия, он в курсе,
Что там не сахар и не мёд,
Что он в кого-нибудь пальнёт
Из-за строптивости с рожденья,
С тех пор и неповиновенья.
Он будет сразу осуждён,
И молодым совсем солдатом —
В дисциплинарный батальон
Считать на пальцах срока даты.
И перспектива, видел бог,
Уже реальна, и помог.
А помог он мне тем, что заставил задуматься об этом. Я понемногу стал исправлять «тройки», нажимать на предметы, которые придётся сдавать на экзаменах в институт: химию, физику, биологию. С сочинительством и русским языком у меня были проблемы, которые правдами и неправдами компенсировались моими учителями, у меня была «четвёрка».
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71040478?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Эдуард Коган
Тип: электронная книга
Жанр: Юмор и сатира
Язык: на русском языке
Издательство: Издательские решения
Дата публикации: 04.09.2024
Отзывы: Пока нет Добавить отзыв
О книге: В книге автор пытается донести до читателя своё повествование в комбинированной форме прозы и поэзии, с юмором и задором. Поделиться тем, что жизнь настолько непредсказуемая штука и повороты событий бывают так неожиданны, что их тяжело предвидеть, а тем более столкнуться с подобной действительностью лоб в лоб.