Главная страница | Современные любовные романы | Ева, верни ребро!

Ева, верни ребро!
Валерий Липневич
Поэтическая повесть Валерия Липневича «Ева, верни ребро!» даёт представление о студенческой жизни уже далёких семидесятых. Не столько о бытовых моментах той жизни, но о её духовной составляющей – что думали, читали, о чём спорили, на что надеялись и, конечно, как влюблялись. Подлинная история двух красивых и одарённых природой людей, ощутивших непреодолимую тягу друг к другу.Повесть привлекает силой и глубиной чувства, неординарностью мышления, ненавязчивым юмором, философичностью. Она не только сохранила, но и обрела новую актуальность на фоне общего понижения культурного уровня во всех сферах нашей жизни. Вошла в одноименный сборник прозы (Мн., Мастацкая лiтаратура. 2013). Переводилась на белорусский («Маладосць» (2011, 9).

Валерий Липневич
Ева, верни ребро!



БАБОЧКА НА ОКНЕ

…ужасает собственная текучесть, которая ставит под сомнение даже само его существование: «Чувствуя, мы улетучиваемся, выдыхаем сами себя». Герой надеется преодолеть текучесть, временность бытия с помощью любви. Однако это дает еще меньше доказательств существования: полнота переживаний так велика, что влюбленные теряют чувство самих себя и длятся в этой иллюзорной вечности – в объятиях друг друга, – как дерево или дом, то есть лишенные специфически человеческого – сознания…
Виктор положил ручку. Глянул на исписанную страницу, испытывая привычное удовольствие оттого, что, наконец, все, что он, торопясь, выбрасывал на маленькие листочки черновиков, никому не понятное, кроме него, расположилось ровными и уверенными строчками на стандартном листе бумаги.
Потряхивая расслабленно опущенными руками, откинулся на спинку стула. Рассеянно обводя взглядом читальный зал, подумал, что в нем поместилась бы баскетбольная площадка и помост для штангистов. Сплошные, опоясывающие окна шли по периметру зала под самым потолком. В них было видно только небо. И в храме духа и в храме тела – ничего мирского и отвлекающего. Конечно, если не считать прихожанок, которые всегда в наличии. Лукаво поглядывают поверх молитвенников. То бишь учебников и конспектов, курсовых и дипломных.
Лицо девушки через стол от него, справа по проходу, кажется ему знакомым. Она почувствовала его взгляд, подняла голову – нет, ошибся. Яркое пятно на окне. Перемещается рывками. Странно, красно-желтая бабочка с черной каемкой. Настойчиво бьется о стекло. Рвется от света знаний просто к свету.
От серого неба над ним – слева, справа, прямо перед глазами, за спиной – пришло к Виктору почти физическое ощущение тяжести. Словно штанга лежит на плечах – дрожат ноги, еще раз присесть… Он взглянул на часы – пора на тренировку. Подумал, что четкий ритм дня стремительно ускоряет жизнь. Библиотека – спортзал – библиотека – бассейн. Дни летят один за одним, гладкие, словно отполированные. Беспомощно скользит по ним память, ей не за что ухватиться. Как в гладких рифмованных строчках, воспринимается только ритм – навязчивый, примитивный, заглушающий смысл, заглушающий жизнь… И куда это рвется глупая бабочка? От тепла и света – в холод и слякоть. Порхала бы спокойно до весны.
На тренировку не хочется. Грохот падающих штанг преследует даже во сне. Он с трудом отрывает вес от помоста, медленно тянет до колен, резко подрывает… Пальцы разжимаются, штанга обрушивается на помост, сбивает столик судьи, катится на зрителей…
Звонить Вере тоже не хочется. Виктор сидит, прикрыв веки, и соединенными указательными пальцами медленно ведет от переносицы к подбородку. Словно уточняя и закрепляя линию профиля. Бабочка неуверенно летит по проходу. Вверх-вниз, вправо-влево. Вперед-назад. Танец полета. В направлении той девушки, что показалась знакомой. Она тоже глядит на бабочку. Их взгляды встретились в воздухе, на этой легкомысленной танцовщице в ярких одеждах, словно выкроенных из осеннего листа.
Ему приятно, что их взгляды встречаются, вот так, не совсем обычно и многозначительно. В отличие от бабочки, она в летних тонах. Этакая изумрудная ящерка. Какое-то очень знакомое лицо. Бабочка зависает над столом, облетает вокруг нее, снова зависает. Убеждается, что это все-таки не зеленая лужайка, и летит обратно. Вверх-вниз, вправо-влево. Пролетая мимо, неожиданно опускается на голубую тетрадку. Осторожно исследует ее глянцевую поверхность. Перебирается на раскрытый томик Рильке. Поднимается по строчкам элегии, как по лесенке. Стихи хороши, но от типографской краски она не в восторге. Взлетает, снова к окну, на скользкое стекло, к серому и такому желанному небу. Наверное, она и не страдает от его серости. Хватает собственных красок.
Что ищет бабочка в библиотеке? Возможно, еще недавно она стояла на выдаче. Юная, тонкая, порывистая. Принимала заказы, приносила и забирала книги. Очаровательно улыбалась. Никогда ничего не читала и думала только о любви. Где и как его встретит, и как счастливо они будут жить. Совсем не так, как папа с мамой. И втюрилась, как последняя дура, в интеллигентного очкарика, который приходил первым и просиживал до закрытия. Такой невинный, простодушный, трогательный и ужасно, ужасно умный. В его книжках встречались знакомые слова, но все равно ничего нельзя было понять. Возле курилки, под лестничной клеткой, он читал ей стихи, тоже очень умные и совсем непонятные…
Оказалось, что у него жена и двое детей, и бросить их он никак не может. Она стала рассеянной, слезливой, постоянно что-то путала, роняла. Как-то попала на глаза большая красивая книжка с бабочкой на суперобложке. Она только на мгновенье задержала взгляд, только успела подумать: хорошо бы… Книга грохнулась на пол. У нее закружилась голова. Опьяняющая легкость. Она вытянула руки, чтобы не упасть. И взлетела. Она парила над склоненными головами, но родной, белобрысой, нигде не было. Увы, он уже прочитал все книжки и даже сдал государственные экзамены, получил красный диплом и принес жене первую получку…
Что ищет бабочка в библиотеке? Что ищешь ты? Просто женщина для тебя слишком просто. Просто женщина, просто жизнь… В бассейне с каждым разом забираешься все выше и за краткое счастье полета платишь ударом головы о воду. В бассейне… Безмерность желаний дает ощущение жизни. Торопиться желать все безмерней, пока живы. Тяжелое серое небо. Он держит его на прямых руках, как штангу, и команды опустить еще не было. И наверное, уже не будет: судьи спят. Как в кошмарном сне – сам себе и судья и зритель. А рекорды не фиксируются и не оплачиваются. Он подозревал это, когда взваливал огромную тяжесть на грудь, на пределе вставал, а потом, чуть подсев, выталкивал на прямые руки.
Виктор вспомнил девушку, что недавно приглянулась ему в бассейне, они сидели рядом на трибуне, ожидая своего сеанса, дышали влажным воздухом, смотрели на плавающих и ныряющих. Сквозь всплески и гулкие крики, он прислушивался к ее разговору с подругой. Доносился только голос, словно просеянный сквозь сито – без шелухи слов, спокойный, целящий. Вязаная безрукавка подчеркивала мягкость движений. Эта девушка создавала атмосферу покоя, утреннего размышления. Потом она передавала ему шнур, закрывающий проход, и он задержал ее руку немного дольше, чем это было нужно. Она взглянула на него – спокойно, дружелюбно. Потом они сдавали пальто. Он стоял сзади. Она подчеркнуто не замечала его взгляда. Проходя мимо, опустила голову.
Потом она стояла с подругой, которая кокетливо разговаривала с тренером. Виктор подошел поближе. Узкие бедра, прямые длинные ноги. Русые волосы собраны в узел. Руки – крест-накрест. Словно обнимает сама себя. Немного сутулится. И вся на углах: плечи, локти, бедра, колени – все торчит испуганно, угрожающе остро. Да, покой нам только снится. Потом они стояли рядом у трамплина. Глядели в глаза, ожидая. Но Виктор медлил. Он не преодолел ступень рассматривания издали, период угадывания, предвкушения. Он неторопливо перебирал возможности, варианты – в общем, собирал нектар с невидимых и несуществующих цветов. И слова не прозвучали. Они еще росли. Хотя, может быть, количество углов сыграло здесь свою роковую роль. В следующий раз ее не было. Точнее, Виктор пропустил тот день, когда она ходила, и ждал целую неделю, торопясь в бассейн, уже в троллейбусе стараясь увидеть зеленое пальто. Ее не было. Спрашивал у тренера: «Подруга той девушки, что разговаривала с вами неделю назад? В синем купальнике? Ну, такая…» ?? Виктор изобразил рукой нечто раскованно-фривольное. Тренер улыбнулся и развел руками.
Микротрагедия – так и не встретились…
Бабочка на окне…
Виктор хватает ручку.
Скорее!
Улетит, утонет, не доныряешься.
Что ищет бабочка зимой
в библиотеке,
поднимаясь ощупью
по раме окна?
Она из красно-желтого листа,
обведенного черным.
Будто в траурной рамке
девичья фотография осени.
Еще обжигает новизной, еще дорого до слез. Потом строки остывают. Но это мгновенье, эта земля на горизонте – только это и остается. Радость – как синяя лужа, что расходится по серому небу. Как команда судьи опустить. Но, еще постояв на одной ноге, ты бросаешь вес на помост. Судья делает замечание. Ты с улыбкой извиняешься и уходишь в аплодисментах. И не чувствуя усталости, легкий, готовый к новым тяжестям, идешь в душ. Смывать грязь победы. Грязны побежденные и победители. Лишь зрители чисты…
Виктор обнаружил, что, задумавшись, он все еще глядит на эту чем-то трогающую его незнакомку. Он рассматривает ее как картину. Ах, ей не нравится! Внутренне улыбаясь, он делает вид, что вспоминает. Но это уже вежливая ложь, повод для того, чтобы подольше посмотреть на красивую девушку.
«С красоты начинается ужас». У Рильке это признание неодолимой силы, склоняющей нас к жизни и любви. Лишь красоте мы повинуемся радостно и добровольно. Ну, конечно, они немного знакомы. Она уронила перчатку в вестибюле, он поднял, сказал что-то удачное. Она рассмеялась. Но тут появилась подруга, деловая такая, и сразу ее куда-то утащила. Можно кивнуть на всякий случай. Но стоит ли переносить из прошлого в настоящее все, что попадается под руку? Неразборчивость простительна, когда мы таскаем из будущего…
Она поднялась. Собирает книги и тетради. Роняет ручку, как-то очень легко наклоняется за ней. Какая она вся ладненькая. Всё в обтяжечку, и раздевать не надо. Виктор глядит, как она проходит между столов. Глядит – словно выкачивает воздух из пространства между ними, ожидая, что ее бросит к нему, – в зону пониженного давления.
Законам физики не подчиняется.
Их глаза встретились. Словно спичка, она чиркнула о его неподвижную шероховатость и на мгновенье вспыхнула-улыбнулась.
На долю секунды он потерял сознание. Кажется, это было именно так: резкий прилив крови, головокружение. И слеза, которую он незаметно размазал по ресницам. И благодарность за улыбку, за импульс человеческого тепла, бескорыстного участия. Как неожиданна была эта улыбка на ее уставшем, бледном лице. Виктор уже знал, что подойдет к ней. Ощутил волнение, приготовился… Но что-то подсказало ему: не сейчас, она еще вернется.
Виктор старался сдержать, спрятать свою радость, утопить ее в трезвости и обыденности. Но она снова и снова, как кусок пенопласта, вырывалась на поверхность и выдавала его беспричинной улыбкой.

ДВОЕ В ПРЕДНОВОГОДНЕМ ТУМАНЕ

Виктор ждет ее уже снаружи, на ступеньках к библиотеке. Он возбужден, как перед выходом на помост, к рекордному весу. Или как перед экзаменом по диамату. Вот она появляется за стеклянной дверью. С усилием толкает ее. Приоткрыв, оглядывается назад, как будто кто-то должен быть сзади. Последние секунды ожидания. Виктор с трудом справляется с волнением. Вот она уже проходит мимо, чуть наклонив голову.
– Простите, – Виктор делает шаг к ней, – но мы когда-то были знакомы.
– Да, – просто сказала она.
– И тогда вас звали Галиной.
– И сейчас также, ничего не изменилось.
– Что вы! Я даже не узнал вас сразу.
– Я заметила, вы так смотрели…
– Сейчас вы подаете себя в другой манере, в другом цвете.
– Старая стала, третий десяток пошел.
– «Женщины сидят или ходят, молодые и старые, молодые красивы, но старые гораздо красивее».
– Нет, я еще не «гораздо».
– И в одежде сейчас преобладает зеленое – цвет жизни, зрелости, мудрости, если хотите. Вы стали как-то – ну я только фантазирую на вашу тему, – стали мягче, внимательнее и, опять же, мудрее. Что, конечно, у женщин прежде всего сказывается на одежде.
– Однако…
– К чему «однако»?
– Так, вообще,– она с любопытством посмотрела на него. Ее сначала задело его «подаете» – не рыба же она заливная, но сдержалась и теперь была довольна, что не вспылила.
– А что – вы не согласны,– продолжал Виктор с энтузиазмом, – если женщина имеет возможность одеваться так, как она хочет, то по стилю ее одежды ЭВМ даст философию ее жизни?
– Сразу и философию…
– А чего тянуть?
– Подозреваю, что вы обойдетесь и без ЭВМ, – улыбнулась она и подумала, что надо позвонить, – они проходили мимо телефонной будки, – и сказать, что не приду.
– Если вы будете достаточно снисходительны, то я бы попробовал.
– Рискните,– улыбнулась она и ободряюще взглянула на него.
– Что же? Струсили?
– Нет-нет. Пауза по техническим причинам.
– А вы что – робот?
– А как вы догадались? Да, последняя модель, на испытании. Если перегорю, – что-то сегодня какие-то напряжения возникают,– то адрес завода-изготовителя вот здесь, – он приложил руку к сердцу.– Там два винтика, ковырнете – и готово. Ну и напишете, как все было.
– Понятно. Хотя раньше, надо признаться, я как-то с роботами не сталкивалась.
– Ну, прямо уж! Оглянитесь по сторонам. Только что не признаются. Просто партия без блока самосознания.
– Вы как-то уж очень строги. Так что там насчет философии?
– Итак, практичность, спортивность вашего стиля одежды предполагает рациональность, целеустремленность, – начал Виктор тоном спортивного комментатора,– в если вспомнить вашу походку, то можно сказать, что девушка вы волевая и энергичная. И ваша мечта, вероятно, сделать карьеру – ну, если вам не нравится это слово, – предупредил он ее реплику,– добиться успеха в области мужской деятельности. То есть умственной.
– А вдруг я мечтаю разгружать вагоны?
– «Сквозь эти женские лопаты, как сквозь шпицрутены иду!» Это, как утверждает поэт, сфера уже чисто женской деятельности. Опоздали. То, что вы носите шубу, а не пальто, которое быстро выходит из моды, также говорит о вашем рационализме и практичности.
– Анализ комплексов тоже будет? ?? спросила она с легкой иронией.
– Не все сразу. Я наблюдал, как вы одевались у зеркала, как старательно повязывали свою косыночку, все любовались ее расцветкой, она так неожиданно перекликается с вашей голубой шапочкой – сами вязали?
– Сама.
– Так вот, ваша косыночка… Она шепнула мне, что вы любите… Даже страшно выговорить…
– Вы не производите впечатление очень пугливого человека…
– У меня обманчивая внешность. Знаете, какие бывают люди?
– Не отвлекайтесь. Что вам сказала моя косыночка?
– Осторожно! – он придержал ее за локоть. – Пусть эта машина проедет. Платить из стипендии за ремонт чьей-то «Волги»…
– Конечно, если она с вами столкнется, то пострадает. А я все-таки живое существо. Не забывайте.
– Возможно,– он наклонился к ней и пристально посмотрел в глаза.
– Не дурачьтесь.
– И не только косыночка, но и сумочка тоже. Они говорят…
– Моя сумка! Она в заговоре с предательницей косынкой! Скажите скорее, что мне выбросить?
– Да, – продолжил Виктор, – главный заговорщик – это вы. И храните вместе с перечисленными страшную тайну. Которую… Вы носили серьги?
– Да. И теперь ношу.
– Которую косыночка, сумка и вот эта дырочка в мочке взяли и выболтали.
– Вы меня почти заинтересовали.
– «Почти!» Ах, так! – Виктор остановился на перекрестке.– Тогда я скажу вам…
– Скажете, если вас не отправят на переплавку. Осторожнее! – она сделала движение к нему.– Машина!
– Галина, вы спасли мне жизнь! – торжественно произнес Виктор. – И в благодарность за это я открою вам ужасную тайну.
– Вы уже спекулируете на своей тайне,– Галина высвободила свою руку в варежке, которой успел завладеть Виктор, и обошла его.
– Я считаю, что есть, на чем спекулировать, – сказал Виктор, идя впритирку за ней, нога в ногу.
– Не хулиганьте, – она остановилась и обернулась к нему.
– Ой! – он сделал вид, что чуть не упал, и зашатался на месте.
Она молча глядела на него. Он почувствовал, что немного переборщил.
– Кстати, это ваша тайна, а не моя.
– Не томите, – серьезно попросила она, – а то я вдруг умру, так и не дождавшись этой тайны. А может, она спасла бы мне жизнь? Да что мы стоим, пойдемте.
– Пойдемте… Вы любите… Ну, помогите же мне!
– Кого?
– Не кого, а что. Вы любите побаловать…
– Кого? ?? улыбнулась она.
– Себя! – сказал он прокурорским голосом.
– Чем? – спросила она настороженно.
– Чувствами, – сказал он серьезно и добавил с подчеркнутым простодушием: – Как мороженым в жаркий день.
– А вы – циник, – сказала она неожиданно холодно и глядя прямо перед собой.
– Я должна позвонить. Вы меня заболтали.
– Медник я… – дурашливо потупился Виктор.
– Опять интригуете.
– Меняю золото на медь…
– Не понимаю.
– Это очень просто: запасы детства и юности – вот наше золото. А жить – это уметь золото разменивать на медь. А то можно и с голодухи помереть.
– Или разориться… Вы уже начали говорить в рифму… Сдача находится не у каждого…
Эта мысль показалась ей интересной и очень близкой.
– Понимаете,– загорелся Виктор, – это все осознается, все это так: жизнь – разменный пункт наших золотых запасов. Но не хочется, понимаете, не хочется испытывать утечку, хочется наоборот, становиться богаче, переливать, что ли, всю эту обыденность, эту медь…
– Ах, вы, алхимик! – ласково взглянула на него Галина. ?? Не переживайте. Вот перестанут вас папа с мамой кормить, научитесь. А на самом деле вы, по-моему, филолог?
– Филолух, – дурашливо потупился Виктор.
– По внешности не скажешь,– она остановилась, посмотрела направо, посмотрела налево.
– Куда вам? – спросил он.
– А вам куда?
– Мне с вами, – сказал он серьезно и заглянул ей в глаза.
Она отвела взгляд и промолчала.
– Как вам Новый год без снега? – сделал он обходный маневр.
– Даже нравится. Несколько необычно. Все в таком тумане, такое смутное, необычное. Вообще-то Новый год я встречаю в лесу. В этом году не получится. Жаль…
– Это стало модно – встречать Новый год в лесу.
– Я встречаю его так с детства… Вы ко мне несерьезно относитесь, – неожиданно заявила Галина.
– Нет ничего серьезнее несерьезности…
Пожалуй, он говорил слишком много, радость, наполнявшая его, торопила и укорачивала фразы. Несколько раз они не поняли друг друга. Оказалось, что уже минут пять они говорили о разных вещах и – что самое интересное – мнение их совпадало. Возможно, для того, чтобы никогда не спорить, надо всегда говорить о разных вещах. Тогда у собеседников не будет общей почвы для спора. Непонимание пошло им только на пользу. Они сначала рассмеялись, а потом поговорили о трудностях общения, о том, что самое тяжелое, – у нее это прозвучало с личным оттенком, – когда тебя не понимают. Когда ждали троллейбус, он предложил пройти пешком.
– Пойдем, – сказала она просто.– Устала сегодня… Вообще устала…
Она сказала это таким тоном, как будто уже лет десять они муж и жена. Это ему не понравилось. Он предпочитал пока оставаться в рамках легкого, ни к чему не обязывающего разговора. Виктор не был готов к переходу в иную тональность. Да и у нее эта интонация вырвалась случайно и повисла в воздухе.
– Оказывается, кроме алкашей, есть еще и олкоши. Правда, трудно догадаться, что здесь покупают обычное молоко? – Виктор кивнул на буквы, оставшиеся на вывеске магазина: ОЛ КО. – Молока вам не нужно?
– Странно, вы так спросили, будто у меня маленький ребенок…
– Это вы так услышали.
Он подумал, что у нее действительно может быть ребенок. Но эта мысль его не затронула. Он не мог представить ее, сегодняшнюю, с ребенком. Для этого ей чего-то не хватало. Вероятно, ребенка. Виктор успокоился, бессознательно полагая, что нечто приходит к нам только тогда, когда мы в состоянии его принять. Хотя, скорее, мы вынуждены принимать то, что готово прийти к нам.
– А в этом доме,– кивнула Галина, – живет сестра Марата Казея. Очень интересная женщина. Если у меня будет сын, я назову его Маратом.
– Каждому человеку нужно давать его собственное имя.
– Я все равно назову Маратом,– упрямо повторила она и неожиданно добавила: – Если будет…
И опять его задела ее интимная, какая-то избыточно доверительная интонация. Было в ней что-то, что могло испортить сегодняшний праздник, и он инстинктивно не замечал этих интонаций, пропуская их, замалчивая.
Некоторое время они шли молча. Молчание не было тягостно. Оно было естественно в долгом разговоре – как привалы в горах, когда, отдохнув, делаешь еще бросок – дальше и вверх. Молчание было похоже на нерешительность у развилки дорог, одна из которых ведет в глубь страны, к ее сердцу, к ее столице, а другая – огибает границы государства и сама является границей. По этой дороге, смущаемые развилками, ведущими к сердцу, медленно шли они, знакомя друг друга с обширностью и богатством владений. Это было похоже на туристскую экскурсию по стране, когда видишь ее из окна поезда или самолета.
– А вас распределение не пугает? ?? легко нарушил он затянувшееся молчание.
– Знаете, – начала она опять с той же тревожащей его интонацией,– раньше я всех шокировала, когда говорила, что хочу работать в районной газете. Теперь, побывав на практике, я уже не рвусь туда. Хотя, конечно, работать везде можно.
– А остаться в столице – у вас никаких шансов?
– Я не ищу их.
– Считаете, что они сами вас найдут?
– Ничего я не считаю, – холодно взглянула она на него.
– Мужа со столичной пропиской тоже не ищете? – продолжал он дразнить ее.
– У половины моих замужних однокурсниц это было определяющим. Я считаю, что это безнравственно, – сказала она твердо.
– Ах, какие мы! – жестковато усмехнулся Виктор. Его жесткость словно уравновешивала ее непростительно-доверительную мягкость, и все оставляла на своих местах.
– Да, такие, – спокойно сказала Галина.– Ну, вот и пришла. Вот мой дом,– ступила она на дорожку к подъезду. – Спасибо за прогулку, – она повернулась к нему лицом. – Вы меня так заговорили, что я забыла позвонить. А теперь уже поздно. До свидания.
– Это все? – деловито уточнил Виктор.
– Да, конечно,– спокойно сказала она.– Сняла варежку и протянула ему узкую ладонь. Он легко пожал ее руку и, не отрывая глаз от ее лица, подумал, что женщина может допустить наши ухаживания до известного предела и вместе с тем показать, что мы отнюдь не неприятны ей. Эта мысль Монтеня его утешила. Немного смущенный своей последней репликой, точнее тоном ответа на нее, простым и ясным, который только подчеркнул всю ее неуместность, Виктор пробормотал обрывок какой-то стандартно-вежливой фразы и, возбужденный, неожиданно-легкий, повернул назад, даже не дождавшись, – это ее чуть обидело,– пока она дойдет до подъезда. Как раз стояло такси. Расставанье с последним рублем его не тревожило. Машина еще усилила это ощущение легкости, сопровождавшей его весь вечер. Как-то очень легко завязался разговор с пожилым водителем. Виктор подумал, что сейчас он мог бы установить контакт с кем угодно, даже с жителями иной галактики.

ПОД КОНВОЕМ РЕАЛЬНОСТИ
… «осторожность жеста людского» на аттических стелах намекает, что во всем есть какой-то предел, какие-то границы существования и проявления. Может быть, не зная границ любви и поэтому преступая их, мы пытаемся преодолеть временность вовсе не любовью? Современное искусство не может, в отличие от греческого, определить границы любви, не может указать «участь людскую на узкой полоске земли плодородной между потоком и камнем», не может, потому что само лишено этой плодородности и мечется между камнем пошлости и потоком иронии, которая, полностью подчиняя художника, разрушает и его личность, и его искусство…
Виктор не сразу понял в чем дело, когда цоканье чьих-то каблучков заставило поднять глаза. Галина была с подругой и двумя парнями.
Что-то сжалось в нем, как всегда сжимается в нас, когда обнаруживаем, что мечта, ушедшая свободной и беспечной, возвращается под конвоем реальности.
Галина показывала в журнале какие-то стихи и, округляя губы, – словно пела, – что-то увлеченно говорила, плавно жестикулируя свободной рукой и резко отбрасывая нависавшие волосы.
Он не успел подумать, чтобы это могло значить – сочетание плавности и резкости, как Галина закрыла журнал и пошла к выходу. Он тоже подхватился, торопливо собирая книги и тетради. Девушка, сидевшая напротив, удивленно взглянула на него. Глядя на Галину, ожидая, что она поздоровается, он проходит мимо них. Пестрая блузка ей очень к лицу. Остановилась, еще что-то доказывает парню и не смотрит по сторонам.
А значит и не видит никого, с кем можно поздороваться. Но что-то проскальзывает в движениях – какая-то скованность, подчеркнутость, разложение на составляющие. Движение, не склеенное одним чувством, – увлеченностью разговором, – словно распадается на жесткие механические отрезки. Виктор подумал, что она все-таки заметила его, но почему-то не взглянула и, словно нарочно, затягивает разговор с парнем. Когда сдавал книги, обернулся, поймал ее взгляд. Она суховато кивнула. Подруга проследила за кивком и что-то спросила. Галина не ответила.
Он снова обогнал их, оделся раньше и стоит смотрит, как они одеваются. Ребята не помогают девушкам. Это его немного успокаивает. Виктор, не отрываясь, пристально следит за Галиной, только за ней, не отвлекаясь на спутников. Но вот один из них, коротко взглянув на Виктора, что-то сказал, поигрывая глазами. Галина промолчала. Виктор подавил в себе раздражение. Да, ему интересно видеть ее с другими, оценивать искренность интонаций и жестов, запоминая неискренние и фальшивые, чтобы знать их в лицо и не пропускать в отношении к себе.
Галина медленно надевает шубу, но вдруг приостанавливается, начинает что-то говорить, вроде бы даже страстно, с запалом. Чувствуется, что ей не хватает рук, которые сзади, в рукавах. В ее движениях та же скованность, то же распадение на составляющие. Нет вдохновения, которое всем этим самим по себе правильным движениям дало бы непринужденность естественности и органичности.
Виктор подумал, что она похожа на розу, лепестки которой вместо того, чтобы просто располагаться на чашечке, оборваны и нанизаны на нитку. Ему кажется, что она все-таки немного напрягается, старается не замечать его, и эти старания что-то обещают, обнадеживают.
Минуя Виктора, их компания молча выходит на улицу. Край ее шубы касается его пальто – коричневое скользит по серому. Это волнует Виктора. Ее профиль мелькает так близко, что, чуть наклонившись, он мог бы поцеловать ее в ямочку на щеке. Галина проходит, наклонив голову, унося тот вчерашний запах и дырочку в мочке.
Он выходит следом. Медленно спускается по ступеням, бесстрастно смотрит, как она уходит куда-то с какими-то чужими людьми. Их длинные тени – от фонарей – покачиваются перед ним на асфальте, словно мнутся в нерешительности, многословно извиняясь, а потом деловито укорачиваются и догоняют хозяев.
Слышно, что они опять о чем-то спорят. Точнее, это Галина их в чем-то убеждает. Какие тупые –? разве с девушками можно спорить. Им нужно говорить только то, что им нравится. Но, возможно, самый действенный вариант – это когда приятное для них приходится отстаивать с ними же в споре. И преодолевая не шуточное сопротивление. В сущности, каждая женщина предпочитает быть изнасилованной. По форме. А высшее насилие со стороны мужчины – это когда женщина сама приползает.
Виктор подумал, что они идут в какую-то предновогоднюю компанию. Ее спутники его уже не беспокоят. Такие ей не должны нравиться: грубоваты. Виктор остановился, постоял, глядя, как они исчезают в тумане, становясь смутными и лохматыми. Галина сделала левой рукой какое-то кошачье, замахивающееся движение. Парень рядом с ней отшатнулся. Они, похоже, расстаются. Виктор заторопился. Да, расходятся, прощаются. Виктор делает еще несколько быстрых шагов и подходит к ним.
– Смена караула,– бодро начинает он.
– Вы меня ждете? – она делает движение к нему, так интимно, что он сразу успокаивается и забывает все свои маленькие обиды.
– Нет, в принципе, но… – говорит он очень неискренне.
– Вы извините, – виновато звучит ее голос, – но мы сейчас торопимся. Мы сегодня уезжаем.
– Галина! – Виктор бросается за ней так стремительно, что прохожие оборачиваются. – Простите! У вас есть телефон?
– Да, есть. Но я не скоро приеду. Мы еще где-нибудь увидимся, – обнадежила она.
– Да, конечно, – подтвердил он бесстрастно.
– Стал как столб посреди дороги!
– Извините… Резко повернувшись, Виктор куда-то заторопился, словно надеясь, что сама торопливость подскажет куда.

А ВОТ И ЦИРЦЕЯ
Высохшая старушка в черном платке и с осадком обиды на лице – как осадок на стенках выкипевшего чайника – молча открыла Виктору дверь и сразу ушла в свою комнату. Виктор несколько раз пробовал с ней заговорить, но ничего не получалось. Она даже на приветствия не отвечала. Считалось, что это дальняя родственница, какая-то осетинская княжна. Сквозь негромкую приятную музыку пробивался оживленный голос Заиры.
– Я уже балдею, такой интересный мужчина… А Верка ему: тра-ля-ля! тра-ля-ля! В общем, все испортила…
– Привет чесной компании! ?? еще не решив, уйдет он сразу или немного посидит, произносит Виктор бодрым голосом. Словно уловив эту нерешительность, Заира взяла его руку и усадила на стул подле Веры.
– Видишь, Верка, я совсем не жадная.– Заира села на тахту рядом с парнем, который сидел, упираясь локтями в колени и закрыв лицо ладонями. Виктор отодвинулся от Веры и расположился посередине между ней и Заирой. Та сразу прокомментировала:
– Ну не хочет, Верка. Ну что я сделаю! Вить, не смотри на меня так строго, я совсем пьяная. Беня, представляешь, я его знаю лет пять и ни разу не видела пьяным. В отличие от некоторых, не будем тыкать пальцами.
– Значит, не знаешь, истина в вине,– парень, похожий на баскетболиста, сказал это так, как будто поделился сокровенным и выношенным. Тот, кого назвали Беней, налил чего-то в стакан и протянул Виктору.
– Я бы с удовольствием, – Виктор развел руками, – здоровье не позволяет, – и улыбнулся.
– Действительно, с таким здоровьем не поспоришь,– заметила Заира. – Представляете, берет он меня под локотки и выжимает как штангу. И я, как эта железная дура, возвышаюсь над всей аудиторией, а в это время входит наш самый дорогой и любимый человек. Я начинаю махать крыльями и сучить лапками, неотвратимо видя, как он наливается праведным гневом. «Что вы себе позволяете по отношению к девушкам?» ?? «По согласию, по согласию!» ?? верещу я как последняя дура и сучу, сучу ножонками. Народ ржет, как табун кобылиц, и наш любимый человек не выдерживает, хлопает дверью.
?? Я пью вино! Но я не раб тщеты! Над чашей помыслы мои чисты! В чем смысл и сила поклоненья чаше? Не поклоняюсь я себе, как ты!
– Браво, Беня! – отозвалась Заира. – Витенька, не бери до головы, ?? притворно посочувствовала Заира, утверждая тем самым несуществующую обиду.
– Беня, ты пьешь, как интеллигент,– продолжала Заира.– А по какому праву? Я думаю, что ты сможешь себе это позволить еще очень нескоро. Видите ли, он тоже смакует! И естественно, тянет поговорить. Но рано, Бенечка, рано. Посмотри на Клаптона. Хлоп стаканчик – и ни звука. Хлаптунишечка мой! – Заира вытянула умильно губы и положила руку ему на плечо. – Клап, Клап!– она потрясла его. Он только мотнул опущенной головой и продолжал смотреть в пол, чуть покачиваясь в такт музыке, которую, пожалуй, он только один и слушал. Заира хлопнула его по плечу, и он вдруг упал поперек тахты, чуть не ударившись головой о стенку, закрытую, к счастью, ковром.
–Ой! – успела испугаться Заира.
?? Ммм…?? только промычал Клаптон. Его ноги в разношенных ботинках чуть оторвались от пола. Потом он попытался сделать какое-то движение головой, даже открыл глаза. Но для того, чтобы вернуться в исходное положение, этого не хватило. И он успокоился.
– Зачем себя томить и утруждать? Зачем себе безмерного желать?– опять к месту процитировал Беня, все так же наклоняя голову и покачиваясь. Казалось, будто он все время что-то бормочет, а эти прорывы к внятности связаны с каким-то ускользающим положением рук, суетящихся над столом, – пепельница, стакан, бутылка.
– Ох, эти физики! Я уже зареклась давать им книги. Представляешь, взял Хайяма, и нет, чтобы как филолог, – прочитать и забыть, – так он вызубрил наполовину. Представляешь? Обалдеть можно. Пока трезвый, одни цитаты,– почти серьезно жаловалась Заира.– И поговорить не с кем…
– Своим подругам тебе уже нечего сказать? – спросила Вера меланхолично.
– Верка, ну какой разговор между бабами? Так, обмен информацией. А душа жаждет искусства, ?? она ударила по последнему слогу, ?? наслаждения…
Ее огромные темные глаза и яркие полные губы, казалось, существуют независимо друг от друга и от самого лица и дрейфуют в нем, как тропические острова в Ледовитом океане. Запрокинув голову, – ее медные волосы вытянулись отвесно и коснулись тахты, – Заира о чем-то задумалась и словно улетела из этой комнаты. И все как-то почувствовали это, показались чужими друг другу – будто кто-то выдернул невидимую нить, соединявшую их, и теперь они рассыпались и лежат как скучные камешки, хотя еще недавно поблескивали в ожерелье.
Беня опять пришел на помощь – наполнил стаканы.
– Да, Верке этого не понять, – вернулась Заира, деловито тряхнув своей гривой, – волосы зазмеились, – и наклонилась к столу, но, не найдя пепельницы, вдавила окурок в тарелку.
– Вить, давай выпьем, – Заира взяла свой стакан,– на брудершафт, а? Давай! Домашнее вино, отец прислал. Изабелла. Ну, давай!
– Заирочка, радость моя, не хоцца, ну, честное пионерское. Должен же быть у меня хоть какой-нибудь недостаток?
– Я же говорила, – Заира кивнула Вере,– у него комплекс полноценности. Плюс бесконечная самоуверенность. Да, Витек, не клевал тебя жареный петух. Вот я болтаю с тобой, и уже не первый год, но до сих пор не знаю, как ты ко мне относишься… Ты добрый? – она пристально взглянула на него.
– Не знаю. Со стороны виднее. Просто, наверное, ты не разбираешься в людях.
– Не хочу и не буду! Еще не хватало! Раз-би-ра-аться! Это так мелко! Что-то от копанья на помойке,– она презрительно повела плечом.– Разглядывать! Раскладывать! Использовать! Пока человек интересен – он со мной. И как видишь, – она улыбнулась и обвела рукой присутствующих, – вокруг меня одни таланты и красавицы. Всегда. И знаешь, – она доверительно наклонилась к нему, – собственная ординарность переносится гораздо легче…
«Пой, птичка, пой, – думал про себя Виктор, – уж своего не упустишь».
– Да, а ведь ты единственный, кто видел все поколения моих посетителей. Всех знал и всех пережил… За это выпьешь?
Виктор с сожалением развел руками.
– Прости, если сможешь. Вообще, я подозреваю, что первым творением господа бога был самогонный аппарат. И естественно, возникла проблема собутыльника.
– Иногда это единственная проблема, – опять многозначительно произнес парень, похожий на баскетболиста, который никак не мог пристроить свои ноги, они постоянно во что-то упирались и кому-то мешали.
– … так появился Адам, – продолжил Виктор. – Хорошенько врезали и взялись за Еву.
Беня расплылся в довольной улыбке и поторопился ее запить.
– Полная победа над розумом! – холодно произнесла Заира.
? На трезвую голову, – продолжал Виктор, – господь придумал бы что-нибудь пооригинальней. Да и Адам не расстался бы с ребром ради такого существа.
– Сомм-мнительно, ?? промычал Клаптон, не открывая глаз.
– Это он сомневается, что на трезвую голову можно вообще что-нибудь придумать,– пояснила Заира.– Нет, каков! Насколько интеллект превышает в нем бренное тело!
– Я хочу пить! – сказала Вера мрачно и королевским жестом, не глядя, протянула стакан Бене. Тот плеснул немного.
– Все умные люди спиваются,– выдал Длинный.
– Тогда и замечаем, как их много, – усмехнулся Виктор.
– Верка исключение, – улыбнулась Заира. – Обидели, обидели мальчика… Витенька, кто она? Я ей, стерве, зенки достану!
Расширив глаза, замерев, вся сочувствие и понимание, она наклонилась к Виктору. Задетый ее проницательностью, возможно случайной, он все же смог улыбнуться. Правда, несколько натянуто.
– Ох, достану! Вот этими вот своими коготками,– продолжила она трагическим шепотом и рассмеялась.– А я знаю, чего Верка напивается: я уже вышла замуж…
– Заира! – Виктор дурашливо схватился за сердце.
– Ты должен пережить это, дорогой. Тем более, что распределение мне не угрожает. И не надо будет никого беспокоить – ни отца, ни маман в Париже. Кстати, она тоже собирается вкусить семейного счастья на склоне лет. А Верку никто не берет. Красавица да разумница – ну кому такие жены нужны?
– Никому, – подтвердил Виктор, глядя на Веру с притворным сочувствием.
Она то блаженно улыбалась, то темнела. То сидела невозмутимая, как античная статуя, и такая же холодно-совершенная.
– Вот, а я завтра в загс иду, с Клаптоном… Беня, сейчас кончится, перевернешь кассету. Будем слушать песню пьяницы весной. Правда, у нас-то иное время года. Хотя какое – не понять.
Виктор, бесстрастно, механически воздевая руки – словно выжимает штангу – подает свою реплику:
– О горе мне, о горе, о соберите пепел всех курильщиков и сыпьте, сыпьте на мою голову…
– Не стоит, – утешает его Вера, – это фиктивный брак.
– Бряк-бряк! – сердито передразнивает ее Заира. – Ну что за манера – все разбалтывать! – вполне серьезно обижается на нее Заира.
– Я думала…
– Тебе думать не надо. Для чего я тебя держу? Чтоб муз-чин привлекала. Муз-чин! А ты сидишь и напиваешься, как последняя пьяница.
– Ничего страшного,– утешает Заиру Виктор.– Брак может быть фиктивным, зато дети – всегда настоящие.
Заира рассмеялась.
– Иногда ты бываешь довольно глубок. Я подумаю над этим. ?? Заира многозначительно улыбнулась Виктору.
Беня переворачивает кассету, и комнату снова заполняет печальная и светлая музыка, к которой в той или иной степени прислушиваются все.
– Странно, но это почему-то не пьяница весной. Чего-то у меня самой – ум за разум уже.
– Будем считать, что это песня трезвенника в осеннюю слякоть,– предложил Виктор.
– Да уж… Кстати, кто у меня брал Высоцкого? Вернуть.
– Понял,– отозвался Длинный.
– Но ты же не любишь босяков, ?? заметила Вера.
– Это мое дело. Вить, Лев тебя искал. Он сейчас такой импозантный, с бородой. И с очередным бзиком. Занят созданием своей эстетики. Все меня Хайдеггером насилует. Я даже кое-что запомнила: невозмутимость по отношению к вещам и причастность тайне – это спасет мир. Любопытно, что люди, которые ни к чему реальному не способны, так и рвутся в спасатели, в спасители. Делом бы занимались.
– А вдруг он гений? – возразила Вера.– Еврейские мальчики, они, знаешь, непредсказуемы.
– С жиру бесится. Вдруг только замуж выходят, да и то… Я думаю, что он даже в диссиденты не вытянет. Его я вижу на десять лет вперед: фига в кармане, куча детей, жена стерва и диссертация по научному коммунизму. Ну и Хайдеггер перед сном. Вить, что там говорил этот урод, ну Лихтенберг твой?
– Ничтожен ум, который не может приспособиться к всеобщей глупости.
– В общем, у нас у всех один недостаток – мы умные люди. И на том стоим. Да, а знаете, я была когда-то даже влюблена в этого бесчувственного человека,– Заира кивнула на Виктора.– Представляете, даже на лекции ходила, чтобы его увидеть. Это было непросто: мелькнет, и нет его. Приходилось на все лекция ходить – чего я только не наслушалась. Зато меня ставили в пример, а на экзамене слова не давали сказать. Да, да, своей повышенной стипендией я обязана тебе, коварный искуситель. Увы, поздние признания безопасны. А теперь я замужняя женщина – ни-ни! О мой дорогой Клаптон! Я буду верна тебе до… сама не знаю до чего.
– До кого, – улыбнулся Виктор.
– Он еще смеется над бедной женщиной, которая лучшие годы отдала безответной страсти! Но теперь я замужняя женщина, у меня есть кому постоять за мою честь!
– Пардон, мадам, – полежать! – опять уточнил Виктор, кивая на Клаптона.
–Ты несносен,– сказала Заира уже обычным и немного уставшим голосом.– Моя маман категорически против моего замужества. Говорит: ни копейки не получишь. Я, мол, должна знать за кого ты выходишь замуж. Он хоть из приличной семьи? А я говорю: «Дорогая мамочка, ты ведь всегда выходила за кого вздумается, я никогда и слова против не сказала». Говорит: прилечу – разберемся! Летит. Уже второй месяц. Хо-хо! Как говорила Эллочка-людоедка.
Заира потянулась к сигаретам, сама прикурила от своей любимой зажигалки –? подарок, память о ком-то ?? и приумолкла. Она глубоко затягивалась и пускала дым колечками, с грустью следя, как они поднимаются, расширяются и исчезают, унося с собой частицы дыхания, частицы жизни.
– И что она видит в этом своем Париже? Работает как лошадь, так же, как и здесь, – нарушила Заира ею же созданное молчание.– Вот если бы я… Хочу в Париж! – Заира энергично взмахнула кулачком. – Клаптон! – она шлепнула его по животу.– Хочу в Париж!
– А? – дернулся Клаптон, обводя всех непонимающими глазами.
– Клаптон, слышь, – качнулся Беня, – оне хотят в Париж!
– А Клаптон в Ригу, – усмехнулся Длинный.
– Предлагаю! – Беня попытался встать, но раздумал.– Тост! – он выбросил руку вверх, но она бессильно упала на стол. Зазвенела посуда.
– Беня! – укоризненно взглянула на него Заира.
– Тост! – упрямо качнулся Беня. – За будущего тестя, который… моего друга… за его южное… горячее… большое… сердце!.. которое… который… перевод… которым… дочери… которая… которому… имеем на столе, что имеем!.. – закончил Беня с пафосом и неверной рукой плеснул в себя из стакана. Тут же налил опять и поставил на прежнее место, рядом с тарелкой, чтобы, не глядя, вовремя схватить его и опрокинуть.
– Хорошо, если у фиктивного зятя есть настоящий тесть,– усмехнулся Виктор.
– Хуже, если у фиктивного тестя настоящий зять, – возразила Заира.– Нет, но какой прогресс! Беня! – Заира умильно посмотрела на него. – Ты ли это? Еще недавно двух слов не мог связать, а теперь… – она с поддельным восхищением смотрела на Беню так, что тот начал смущаться – неподдельно – и поторопился запить смущение. – А теперь количество несвязных слов перевалило за два десятка!
– Но прогресс ли это? – отозвался Виктор.
– Этот вопрос мы еще исследуем. Но уже сегодня лично мне ясно, что, если еще раз – а я на это очень надеюсь – мне доведется выйти замуж, то я выйду только за Беню! Кстати, Виктор, порядочный человек, если девушке нужно выйти замуж, всегда тут как тут. Правда, Клаптон?
– М-м..
– Это мычание у него песней зовется, – пояснила Заира, как экскурсовод.
– … И одновременно означает, что он согласен. В семейной жизни это незаменимо, – произнесла Вера меланхолично.
?? Нечего над чужими мужьями иронизировать! Он мой! Да! – вульгарные интонации Заира пародировала очень удачно и с наслаждением, но, пожалуй, слишком часто.
– Верка, хочешь я от твоего имени сделаю предложение Виктору?
– Сама делай предложение. Вот выпью еще и отобью у тебя Клаптона… Хотя, я ведь тоже замужем, если разобраться…
– Да, Вить, ты ж не в курсе! – оживилась Заира.– Верка, сиди смирно, я сама расскажу. Заходит она в аудиторию, протягивает руку за билетом, а Федя говорит: «Не надо. Вам только один вопросик…» А у нее уже коленки задрожали!
– Ничего у меня не дрожало.
– Должны дрожать. Для рассказа так надо. Федя спрашивает: «Вы бы вышли замуж за Протасова?» – «Нет!» – говорит.– «Идите подумайте, все-таки замужество, дело серьезное…» Вышла. Походила, походила. Опять заходит. «Подумали?» – «Да».– «Ну, так как же?» – «Нет!» – «Идите еще подумайте». А она как уперлась, как разошлась, нет, говорит, ни за что не пойду! В конце концов, Федор Иванович сосватал-таки. Вышла за Протасова.
– Это только ради Федора Ивановича. Тоже, можно сказать, фиктивный брак.
– Во всяком случае, единственная пятерка в группе. Так что ее брак по расчету сразу принес плоды. Я горжусь тобой, Вера! Обязуюсь выдать тебя замуж еще в этой пятилетке!
Вера рассеянно улыбалась. В одной руке у нее был стакан, а в другой сигарета. Казалось, она схватилась за все, за что можно было схватиться. Но глаза –? большие и печальные, как у богородицы –? все еще чего-то ждали.
Виктор подумал, что, если досидит до того, как начнут расходиться, то ему придется провожать Веру.
В прихожей Заира шепнула ему:
– Ну, чего смываешься, проводил бы Верку.
– Не хочется…
– Ну, смотри…
Не дожидаясь, пока Виктор оденется, она вернулась в комнату, сильнее обычного припадая, словно с каким-то вызовом, на больную ногу.
Домой Виктор шел пешком по ярко освещенным праздничным улицам и думал, что завтра надо сдать последний зачет, показаться в спортзале, встретить Новый год. Неважно где. В сущности, Новый год начался для него в тот вечер, когда он провожал Галину из библиотеки.
Мать, как всегда, смотрела лежа в постели какую-то телевизионную муру. Отец уже заснул, повернувшись лицом к стенке, и выставив голые пятки к экрану. Мать тоже дремала, но встать, выключить, уже не хватало сил.
– Выключи, – попросила она Виктора.– Где ты все ходишь …
Столько усталой беспомощности было в ее голосе, обычно требовательном и категоричном, что, пожалуй, впервые за последнее время Виктор почувствовал себя виноватым.
В конце концов, все заканчивается тем, что лежат рядом у телевизора. Хотя и глядят при этом в разные стороны. А этот ящик  ?? как опережающее надгробие. При жизни.
На письменном столе в его комнате лежало письмо от деда. Без мягких знаков, без точек и запятых, написанное твердым почерком упрямого человека.
Засыпая, Виктор подумал, что поедет сразу после экзаменов. И не забыть купить календарь…

УЗОРЫ НА СТЕКЛЕ
Задумавшись, Виктор чуть не проехал свою остановку. Только выскочил – двери сразу закрылись. Опустив сумки на снег, глубоко вдохнул хвойный морозный воздух. Немного постоял, оглядывая заснеженные просторы и зимние дома, ушедшие в себя и только кошачьим хвостами дымков выдававшие присутствие какой-то потаенной и упрямой мужицкой жизни.
Натянул перчатки и, взяв в руки сумки, ступил на тропинку, что вела к лесу. Бодро поскрипывал снежок, солнце иногда проглядывало сквозь облака, словно проверяя – идет ли он туда, куда надо. Иногда неплотные облака раздвигались, как льдины, и открывалась то там, то тут голубая полынья чистого неба.
Все, что занимало его еще в дороге, куда-то ушло, словно вытесненное полем и лесом, небом, молчаливой землей, перемогающей зиму. Все перипетии экзаменов, усталость – все осталось в электричке, которая полетела дальше, а вместе с ним на заснеженный перрон ступила только она – Галина.
Все это время она пряталась в каком-то укромном уголке его сознания и терпеливо ждала, когда же, наконец, они останутся наедине. Виктор мог бы найти ее сразу после последнего экзамена: он запомнил подъезд и то, что окна выходят во двор. Но Виктор хотел разобраться в себе самом: что она ему? Не слишком ли многого он ждет от нее? И может, самое лучшее – вот это ожидание? Да, он будет ждать ее целых две недели, будет каждое утро просыпаться с капелькой счастья в крови, с надеждой, что он ее скоро увидит и тогда все решится само собой – как подскажет ему лес, белое поле, прихотливо изгибающаяся река. А все это время он будет думать о ней, украшать ее – как стекла мороз…

Виктор проснулся, но еще нежится под одеялом. Первое, самое любимое утро в дедовском доме. В городе не хватает этого потолка, медово желтого, с темными пятнами суков. Они как глаза, как память о жизни – далекой, зеленой, смолистой…
Волнистый рисунок остался на досках. Словно фотография течения той реки, что вытекала из глубин по сосновому руслу и впадала в небо, ветвясь, как дельта.
Зеленая вода текла в синее море…
Неужели опять будет лето?..
Он перевернулся на живот. Левой рукой обнял подушку, правой приподнял край накрахмаленной занавески.
Молодая вишня… Зима предложила ей ту же трогательную незащищенность. Но уже в колючем варианте. Хотя от чего могут защитить эти иголочки инея. Слепая доверчивость ее лета сменилась холодной сухостью и утонченностью. Но, опять-таки, первой… И поэтому трогательной.
Жизнь покровительствует новичкам, словно чего-то ожидая от них, на что-то надеясь…
Дед неожиданно распахивает дверь в горницу.
– Вставай! Что это! Всю зиму проспишь! Столько спать! Вставай, слышишь! Помоги шинки повесить!
Шинка – окорок по-белорусски. И по-немецки – шинкен. Белорусское дах значит то же, что и немецкое – крыша. Слова встречаются на перекрестке и не расходятся, им тоже любопытно: как это, под разной одежкой одно и то же? А тут в разных языках – одни и те же слова. Как родственники за границей. Что мягко подсказывает: всюду, при всех внешних различиях, жизнь одна и та же. Да и действительно, какая же жизнь без окороков и крыши над головой.
Не дожидаясь ответа, дед хлопает дверью.
– Чего ты уже рвешься? – слышно, как бабушка урезонивает деда.– Пусть полежит немного.
Виктор сладко потягивается, как кот на печи, и резко вскакивает. Печка чуть теплая. Услышав, что уже встал, заглядывает бабушка.
– Не спеши, дед уже поснедал.
Виктор и не спешит. Просто холодно и он быстро одевается. Бабушка привыкла исполнять все указания деда бегом и ей кажется, что и Виктора можно уличить в этом.
– Сегодня и трогать их не собирались. Я сверху травой посыпала немного, для запаха, – так, нет, говорит – воняет. А какая тут вонь – чабор да зверобой. И давай уже ему – скорей! – на чердак.
– Повесим.
Валенки высохли в щели между стенкой и печкой. В ботинках здесь не походишь. В деревенской хате как-то яснее все завоевания города, особенно зимой.
Виктор входит в кухню.
– Ну, дед, где тут твои шинки?
– Где ж – в корыте. Не видишь. Бери!
– Что «бери»? ?? возмущается бабушка.– Веревку надо.
– А где ж веревка?
– А что ж я знаю? Там, где ты бросил. Ты же хозяин. Должен все подготовить. Все утро в твоих книжках копался, все ему любопытно, а то, что надо, не сделал. А я говорю – не твои это уже книжки. Полистает, полистает – и тихонько отложит.
– Сумку книжек припер, а читать нечего. И что это за Гагель такой?
– Гегель. Философ один, немец.
– И что – заставляют его читать?
– Надо.
– И ты разбираешь что-нибудь?
– Есть немного.
– Ну, когда же шинки вешать будете? Все утро бегал: спит, не с кем вешать! – вмешивается бабушка.
– А где же веревка?
Бабушка, ворча, ?? обо всем подумала, все предусмотрела ?? приносит веревку.
Виктор поднялся на чердак. Вдохнул аромат сена – холодный, отстоявшийся. Видение луга, по которому идут юноша и старик. Солнце осторожно выглядывает из-за кустов и смотрит, как темный след тянется за ними по траве. Остатки тумана расползаются по лощинам. Прохладно серебрятся косы, подремывая на плече. Запах сена, возвращающий лето…
Косил вместе с дедом уже лет с двенадцати. Но угнаться за дедом и сейчас не удавалось. Это была его любимая деревенская работа. Луг он выбривал тщательно, как щетину на собственных щеках. Заставлял и внука косить так же: «Свое косишь, не колхозное!»
– Где ты там? – окликает дед снизу.– Лови!
Виктор поймал конец веревки, к которой привязаны окорока, легко поднял их. Каждый килограммов по двадцать, как блины на штанге. Подождал, пока взберется дед. Быстрота, с которой повесили шинки, немного обидела его. Раз-два – и готово. И говорить не о чем.
Дед потоптался по кухне, полистал календарь.
– Хорошо, что не забыл.
Потом начал одеваться.
– Куда это уже? – неодобрительно интересуется бабушка.
– Схожу на село, посмотрю, что там слышно…
– Давно был?
– Давно недавно, а того, что было, уже нет. Что-то новое уже. Корми внука, а то что-то сильно схудал с лица…
– Дрова ж собирались пилить!
– Успеем…
– Нет покоя человеку, то на печке книжки читает, то на селе лясы точит…
Впустив облако морозного воздуха из сеней, дед выходит. Слышно, как сгоняет кур с крыльца. Бабушка, еще ворча, достает из печи домашнюю колбасу на сковородке, картошку в чугунке, ставит на стол миски с квашеной капустой, солеными огурцами. Приносит из сеней творожный сыр в клинке, молоко, масло. Все свое, не магазинное. Покупают только хлеб и крупы.
Виктор умывается над ведром у порога. Вытирает руки домотканым полотенцем – он еще помнит ткацкий станок в хате – и садится за стол с твердым намерением ничего не оставить от этого натюрморта.
– Яблоки забыла!
Бабушка придирчиво выбирает из кошеля около кровати желтую, дошедшую на чердаке антоновку, краснобокие, как снегири, пеппинки. Да что там выбирать ?? все яблоки один в один, как на продажу. Не один раз поднимается она за зиму на чердак, чтобы вовремя открыть или, наоборот, укрыть потеплее хранящиеся там яблоки. Заставила весь стол и сама стоит у стола, как солдат по стойке смирно. Это она уже при внуке раздухарилась. Наедине с дедом – тише воды ниже травы. Ну, дед тоже понимает – бабе праздник нужен, пусть уже пошебуршится. Но потом все равно накажет. И долго еще будет то суп соленым, то щи не кислые, то картошка сырая, а главное – чай холодный. А не выступай, знай свое место.
Ну, чего она стоит?
Бабушка, будто услышала, присела на другом конце стола, напротив внука. Но та же напряженная поза. Готовность сорваться с места, опередить желание, подать, принять. Школа деда. Это раздражает, как всякое неверное мнение о нас, которое мы не собираемся эксплуатировать. Предполагается, что, как и деду, эти прислуживания могут нравиться и внуку. Однако он за свободу личности и поэтому старается, чтобы ее угадывания были ошибочны. О сладости добровольного рабства он не догадывается. А если она все-таки угадывает и предупреждает желание – бабушка! – то Виктор делает вид, что она ошиблась. Пусть думает, что угадать его желание невозможно, а, значит, и не нужно. Своеобразное общение без слов. Хотя эти неугадывания ее еще больше смущают. Наверное, думает: «Не угодить!»
– Бабушка, я сам достану!
Она так виновато отдергивает руку, что раздражение сменяется жалостью к ней и ощущением собственной грубости и неловкости.
Виктор намазывает масло на черный хлеб, кладет сверху ломоть сыра
– Солнышко вылупилось. Ждало, пока встанешь. Что ж ты—светишь да не греешь… Как это еще зиму переждать. Январь, февраль, марец…
Бабушка загибает пальцы словно только сейчас убеждаясь в огромности и неодолимости зимы. Любая истина которую мы можем доказать на пальцах, наверное, так же впечатляюща и серьезна.
– Скоро уже! – пытается утешить ее внук.
– Где там скоро?!– возмущается бабушка.– Еще так надоест. Травы бы дождаться. Так не хочется помирать этим холодом. И земля твердая. Хоть бы уже здоровье было. А то ни мрёшь, ни живешь… И зачем уже такая жизня…
Бабушка, пригорюнившись, смотрит на Виктора блеклыми, когда-то голубыми глазами. И в них больше сочувствия к нему, молодому, чем зависти. Так или иначе, она уже прожила свою жизнь, а ему еще предстоит эта долгая и утомительная работа. Которая пригибает к земле, обесцвечивает глаза, от которой так болит сердце…
– Наливай, наливай! Раньше хоть молока больше пил. Всё учеба эта… И зачем это голову ломать?
– Почему ломать? Может, строить.
?? Не знаю. Дурной или разумный – все равно помрешь. Еще и над книжками слепиться, работы всей не переделаешь, всех денег не заработаешь, только жениться некогда за этими книжками. А дурные, как поглядишь, так еще и лучше живут, чем разумные…

Виктор надевает на валенки галоши, натягивает старый, в заплатах и свалявшихся косичках длинной шерсти, дедов кожух, под которым он так любил спать в детстве на сеновале. Подпоясывается широким кожаным ремнем ?– еще немецкий, со времен оккупации. Толька городская вязаная шапка маминой работы выдает городского жителя.
?? Не ходи никуда далеко, может, придет скоро, надо ж попилить эти корчи, ?? предупреждает бабушка.
Виктор выходит на крыльцо. Куры опять там, греются на сухих досках. Всё живое тянется к теплу. Блаженно щурясь от белизны и солнца, глубоко вдыхает морозный воздух. Снимает рукой снег с перил и держит на вытянутой ладони высокий и невесомый столбик. Приятно холодит.
Снег выпал ночью, и снежинки легко касаются друг друга, еще различимые и своеобразные. Он подбрасывает, как птицу, снежный холмик на ладони и следит за снежинками, которые медленно, опускаются на землю.
Капелька воды на ладони – как слеза, как память о чьей-то прекрасной, напрасно загубленной жизни.
По мягкому и неглубокому снегу Виктор проходит в сад. Яблони – как молоденькие медсестры. Халаты еще топорщатся и сковывают.
Снег до щиколоток. Подтаял на галошах. И белое отделено от черного серой невзрачной полоской. Как отличить тьму от света, как разделить их, как добыть их из серой краски будней…
Осторожно, сквозь ресницы, Виктор глядит на солнце. Оно как вспышка от взрыва – крестообразное, слепящее. Похоже на дедов георгиевский крест, которым он играл в детстве и где-то потерял.
Виктор опускает голову, щурясь, глядит на снег, на голубые и желтые звезды, что загораются в снежинках. Только шевельнешься, и новые снежинки, строгие и прекрасные, зажигают новые созвездия, все так же сверкая и слепя.
Он поворачивается спиной к солнцу. Жук сидит у стены. Тоже греется. Торжественный в своем неизменном фраке с белой манишкой. Лапки в белых носочках. И белый клок на хвосте – как платочек в верхнем кармане. С любопытством поглядывает на Виктора. Но взгляда не выдерживает, отводит морду в сторону – будто знает что-то, хочет сказать, но боится – не велено. Виктор отводит глаза, и собака снова глядит на него, будто изучает – спокойно, доброжелательно. Вчерашняя шампанская радость, видно, несколько утомила Жука. Вдоволь напрыгался и наласкался. Сегодня он предпочитает дистанцию, позволяющую сберечь остатки собачьего здоровья. Уж не молоденький.
Самолет прокладывает борозду – белую в голубом. На седьмом небе. Шестое вспахали вчера.
Речка, доверчиво прильнувшая к жилью, вдруг метнулась к близкому лесу, петляя, как заяц. Словно испугалась канавы от свинарника.
Горизонт не затерт домами. И в этом круге, который очерчивается взглядом, Виктор совсем один. Как в последнем троллейбусе.
Людей вокруг так много. Где же ты?
Виктор выходит на улицу и по узкой тропинке в глубоком снегу подходит к речке.
Скользкие кладки. Виктор взялся за перила и остановился. Между белыми берегами черная стремительная вода. Кажется, что она дымится не от мороза, а от стремительности, с которой соприкасается с берегами и дном.
Поверхность воды в мгновенных складках-морщинах. Кажется шероховатой на взгляд. Словно кора старой вербы напротив. Отражая друг друга, они множат эти складки-морщины, не вспоминая о первенстве, забываясь в этой работе, как в любви.
Черный камень на дне. Белый гребень мелькает над ним, как гусиное перо на нитке. Хочется связать эту белизну с чернотой камня и, упрощая, понять и объяснить.
Прозрачные кружочки льда на сваях. Они похожи на толстых негритянок в балетных пачках. С берегов лед уже в палец. Попалась, строптивица. Скоро попрощаешься с небом и солнцем. Ухаживать за женщиной нужно учиться у мороза. Начинает с тоненького прозрачного ледка. Но что было украшением, становится кандалами. Но, впрочем, и у него трудности: здесь на перекате вода никогда не замерзает.
Виктор проходит по кладкам, ощущая привычное волнение от этой стремительной, черной воды под ногами. Вот и любимое местечко, где особенно хорошо посиживать летом с удочкой в руках в тени старой вербы. Теперь все голо и открыто. Виктор присаживается на поваленный и полусгнивший ствол.
Просто смотрит на воду, на вербу у водопада. Она тоже в белом. Легко пошевеливается, понемногу роняя иней, словно осторожно уходя от холодной и небезопасной ласки.
Не надо себя насиловать. Просто смотри, впитывай, не торопи слова. Они сами поднимутся из глубины, как эти пузырьки воздуха, увлеченные водой.
Просто смотри, просто живи. И это тоже непросто.
Виктор слепил снежок, бросил в реку. Медленно темнея, снежный ком кружится в водовороте. Река словно медлит, не торопясь признавать родные капельки в красивых и юных снежинках. Но вот торопливое родственное объятье – и растворение, и гибель…
Переход к воде неизбежен.
И стоит ли тратиться на неповторимость, особенность, красоту – на все то, что, ограничивая и сдерживая, делает нас хрупкими и прекрасными?
Природа тратится. Ты – тоже природа.
Сердито шумит водопад. Недоволен бездарной жизнью реки. Водопад – талант, протест против обыденности и лени.
Черные сваи словно впитывают в себя темноту воды. Им терять нечего, черны бесповоротно. Но возвращают воде детскую белизну и пузырчатую радость…
Виктор резко выпрямился. Закружилась голова. Схватился за ветку. Она хрустнула и упала в воду. Медлит у берега – плыть-не-плыть? Верба встревожено осыпает иней. Так кудахчет курица, когда цыпленка берут в руки.
Как ломали в детстве и вербу, и ольху, и черемуху. Чтобы сделать свисток или рогатку, рубили деревце, высекали куст. А сколько переводили на шалаши…
Струя подхватила сломанную ветку и выносит на середину.
Галинка – веточка по-белорусски.
Борозда самолета разбухла и разделила небо на две части. Солнце уже в правой.
Виктор закрыл глаза. Еще громче водопад. Единственный и полномочный представитель тишины. Собрал все звуки, но в тех дозах, которые лечат, а не убивают.
Какое мягкое солнце…
Кто нам сказал, что все исчезает? Птица, которую ты ранил? Кто знает, не остался ли полет? И может быть, стебли объятий переживают нас, свою почву?
Рильке в переводе Цветаевой. Та же несуетность и серьезность плюс женская гибкость и верность. Так верба переводит в дерево каждый изгиб реки – в дерево, что, ветвясь, как дельта, впадает в небо, как в море…
Вчера, когда укладывали вербу на козлы, чтобы распилить, дед сказал, что она выгибается, как река…
Собака. Дерево. Река. Человек.
Слова на разных языках, но все о том же…
Виктор заторопился по тропинке, но поскользнулся и упал боком в снег. Мягко, чисто, хорошо… И вставать не хочется.
Снег лежит, как белые простыни, что постелила девушка, которая никогда не будет твоей…
Ветвится в легких холодное и колючее деревце.
Ольховый листок, угрюмый, темно-коричневый.
Он свернулся, как ёжик.
Он против насилия белизны.
Сухая травинка пробила снег.
Ей кажется, что она обрела бессмертие.
Холод сжимает виски и подбирается к гландам.
Посыпался иней. За воротник.
Холодная капля ползет по спине, напрягает тело.
Словно прижимаешься к женщине, все крепче и ближе.
Чтобы раствориться в ней, как льдина в реке.
Чтобы избавиться от себя, от своей жизни.
И обрести себя, свою жизнь…

СТУЧИСЬ В ПЕРВУЮ ДВЕРЬ
Это была именно та дверь, которую Виктор пропустил, не веря, что счастье так близко, так возможно –? первая дверь сразу, как заходишь в подъезд, направо.
Но предварительно Виктор обзвонил все квартиры, окна которых выходили во двор. И, разумеется, безуспешно. Хотя и не совсем бесполезно ?– немного погасил волнение, разбил ледок внутренней скованности и неуверенности.
– Ах, это вы! – реплика прозвучала как-то дистиллировано, без эмоций, а может, просто спокойно. – Проходите, я сейчас.
Галина прошла на кухню, а он заглянул в комнату и поздоровался с подругой. Та оторвалась от стола заваленного книгами и тетрадями. Родной пейзаж.
– Здравствуйте, снимайте пальто, проходите, ?? равнодушно произнесла она все необходимые слова.
– Нет-нет, я на минутку.
Через застекленную дверь видно, как Галина в джинсах и зеленой кофточке как-то очень ловко двигается по кухне, сосредоточенная и неожиданно привлекательная в окружении обычных и прозаических вещей.
– Ну, вот и все, – она вытерла руки полотенцем и шагнула к нему.
– Что вы здесь стоите? Не понравились этой девушке?
– Я приглашала.
– Видите, у нее ?? алиби. Как всегда. Проходите.
Галина провела его в смежную комнату, села в уголок дивана, показала рукой, что ему можно рядом. Он выбрал стул напротив: чувствовал, что главное – следить за ее лицом и уйти, когда еще не совсем надоест. Было заметно, что она очень устала. Безразличие проступало на лице, обесцвечивало голос, расслабляло, лишало упругости тело.
– Я даже рад, что вы вот такая, подавленная, без этого вида победительницы.
– Да, я очень многим кажусь такой. А вы посвежели…
– Ваш комплимент только подчеркивает мою бестактность. Но комплимент – это почти всегда скольжение по поверхности. За комплиментом, в сущности, равнодушие, и «посвежели» – весьма сомнительный комплимент. Предполагается, что до этого я был протухшим…
– Начинаете вы оригинально,– усмехнулась Галина.– Ну не надо же все принимать буквально. Как, кстати, ваша лапа?
– Какая лапа?
– Тогда вы были похожи на медведя, которому прищемило лапу…
– Обмен любезностями, польщен. Спасибо, этой лапой я уже собираюсь мед доставать.
– А вы оптимист.
– А что остается?
– Это Света заметила, что вы похожи на медведя.
– Галина, ведь в том то и дело, что, чем тоньше человек, тем более тщательной и громоздкой упаковки он требует. Вы что – болели?

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/valeriy-lipnevich-33143638/eva-verni-rebro-71034970/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.