Главная страница | Современная русская литература | Переменная звезда

Переменная звезда
Ольга Суханова
В юности Антонина и Алексей расстались из-за ссоры на ровном месте. Прошло шестнадцать лет, все это время они не хотели ничего слышать друг о друге, но вдруг жизнь случайно столкнула их снова. Бывшие жених и невеста вдвоем отправились через всю Россию, чтобы найти следы таинственного старинного украшения – гарнитура «Орион». Но оказалось, что это украшение разыскивают не только они…

Ольга Суханова
Переменная звезда

Глава 1. Разведенка с котом
Теперь можно было замедлиться и перевести дух – на работу она все равно уже опоздала. Выход с Таганской-кольцевой без всякого предупреждения оказался закрыт, и пока Тоня, чертыхаясь про себя, переходила через площадь по верху, ждала на бесчисленных светофорах, а потом вместо того, чтобы не спеша наслаждаться прекрасным майским утром, неслась сломя голову по Нижней Радищевской к библиотеке, маленькие часики на ее руке издевательски пикнули на времени 09:00. До заветной двери было еще не меньше пары минут быстрым шагом, и Тоня уже приготовилась к выволочке от начальства – Петрович умел оказываться в самом неподходящем месте в самый неподходящий миг, так что наверняка крутился сейчас у них в комнате.
Она птицей взлетела на каменные ступени, промчалась по лестнице и, вскинув голову, впорхнула в кабинет. Петровича не было. Методистка Марина что-то бурно рассказывала двум мастерам, которые собирали стеллаж.
– Привет! – Тоня быстро огляделась по сторонам. – Не заходил?
Оба мастера подтянулись и приосанились, сами того не замечая, – так всегда делали все мужчины, когда в поле их зрения оказывалась Тоня Лиханова.
– Нет, – отозвалась Марина. – Вот скажи, Тонька, разве это правильно? Какой же это корпоратив, когда нам одни только траты?
– А что случилось? Петрович уже сказал, где отмечаем?
Николай Петрович, руководитель отдела, каждый год придумывал новые развлечения на профессиональный праздник – день библиотек, двадцать седьмое мая.
Марина кисло улыбнулась:
– Сказал. Он нас всех ведет в Большой театр. На «Травиату».
– Ого!
– Кому «ого», а кому только лишние расходы, – обиделась методистка, не найдя поддержки. – Платье купить, туфли купить. И ночью после спектакля на Сходню я на чем буду добираться? Еще и на такси разорюсь. Корпоратив, тоже мне.
– Да ладно, «Травиата» не такая уж длинная, не до ночи. И в театр сейчас в чем только не ходят. А до Сходни я тебя потом доброшу, мне же все равно в Зеленоград. Там вроде на Петровке есть где встать не очень дорого. Ну, найду.
Марина не унималась:
– Все равно – платье, туфли надо. Буфет. А то быть в Большом и не зайти в буфет?!
– Билеты-то хоть не за свой счет?
– Билеты Петровичу из какой-то брони Минкульта достались, так что не за свой. Еще не хватало.
– Ну и прекрасно.
– А сама в чем пойдешь?
– Покупать специально точно ничего не буду. В платье голубом, наверное, – задумалась Тоня.
– Которое у тебя для мероприятий? Оно ж скорее деловое.
– Оно просто платье-футляр. Классика. Серьги бабушкины надену – и будет почти вечернее, – отмахнулась Тоня и обернулась к мастерам. – Вы второй стеллаж лучше сразу внизу собирайте, а то он в дверь не пролезет. Мариш, а коробки с книгами для скандинавских курсов готовы уже?
– Ты же сама их укладывала и надписывала.
– Точно. Так неслась сюда, что все из головы вылетело. Думала, сейчас опоздаю, и Петрович мне отпуск не подпишет. А когда мы в театр? Прямо двадцать седьмого?
– Ага.
Тоня кивнула и на миг задумалась. Да, голубое платье и бабушкины серьги. То есть прапрапра… Она каждый раз сбивалась, пытаясь выговорить это слово. Да и неважно. Серьги в семье Лихановых переходили по наследству. Сама Тоня надевала их всего два раза – на выпускной в музыкальной школе и на свадьбу. И оба раза никакой удачи они не принесли. На выпускном она поругалась с Лешкой Воронцовым – сильно, до слез. И не помирилась потом. И из армии его не стала дожидаться. А свадьба… Замужество Тоня старалась лишний раз даже не вспоминать.
Но для парадного выхода эти серьги прекрасно подходили, и через неделю она весь вечер невольно ловила на себе взгляды – восхищенные мужские и завистливые женские. Тонины привычные повседневные джинсы, яркие толстовки и кроссовки чаще всего были из «Детского мира», поэтому в праздничном платье и привезенных из Австрии туфельках (а то у нас еще поди найди модельные вечерние туфли на неполный тридцать пятый) она чувствовала себя совсем по-другому. Не мелкой и тощей, а миниатюрной и изящной. Платье и туфельки подчеркивали то, что она обычно скрывала: тонкую талию, хрупкие лодыжки и запястья, узенькие покатые плечи и необыкновенно красивые ключицы. Длинные серьги с крупными прозрачными голубыми камнями сверкали, привлекая внимание к лицу, к высоким, резко обрисованным скулам и большим черным глазам – миндалевидным, немного раскосым. Густые черные волосы, уложенные в простое каре чуть выше плеч, скорее подошли бы смуглянке, но тут природа пошутила: Тоня, несмотря на свои смоляные локоны, черные брови и черные глаза, была белокожей.
Зал заполнялся. Марина устроилась на соседнем кресле, расправила на коленях новое платье, быстро пробежала глазами программку и начала:
– Тонька! Ну почему ты на работу не ходишь в юбках? Такие ноги в джинсах прятать – преступление просто! Да к тебе женихи в очередь выстроятся!
– Спасибо, одного раза хватило. Мариш, ты сама красавица – посмотри, с тебя все глаз не сводят! – Тоня постаралась перевести разговор на другую тему, и тут театр словно подыграл ей: наконец начал медленно гаснуть свет. Строгий голос по-русски и по-английски напомнил зрителям, что надо выключить телефоны, и по притихшему залу поплыли звуки увертюры. Девушка заерзала, пытаясь поуютнее устроиться в неудобном кресле, поймала на себе чей-то укоризненный взгляд и замерла. Занавес открылся, на сцене появился салон Виолетты, а Тоне все казалось, что ее кто-то сверлит глазами.
Всю следующую неделю в выставочном центре библиотеки только и разговоров было, что о походе в театр. Марина разобрала по косточкам все увиденные наряды, но Тонины серьги даже похвалила:
– Я бы такие купила! Ты их не продаешь случайно?
– Ну что ты! Я же говорю, прапра-сколько-то там-бабушкины. Ни за что.
– Вот прямо ни за какие деньги?
– Ни за какие, – Тоня отмахнулась.
Мысленно она уже была не на работе, а в отпуске, и чуть ли не через силу заставляла себя доделать все хвосты. Надо было подобрать книги для выставок, написать посты о каждой предстоящей выставке для сайта библиотеки и для соцсетей, оформить стенды в холле, распределить сотрудников на фестиваль на Красной площади, который уже вот-вот. И решить, кто поедет на книжный салон в Питер, и сделать еще сто тысяч дел. А тут Марина с этими дурацкими расспросами!
– Побегу вниз, – спохватилась вдруг Тоня. – Там стенд должны собирать, надо выставить всех, у кого в июне хоть какая-то круглая дата.
– Много их? На стенд-то хватит?
– Хватит, – Тоня сверилась со списком на своем столе. – Корнелю аж четыреста пятнадцать, Бичер-Стоу – двести десять. Еще Ожешко, Хаггард и чех какой-то. Гремучая смесь.
– Да потом сделаешь.
– Когда потом? Сегодня пятница, а с понедельника я в отпуске, говорила же.
Она спустилась в холл, где возле входа постоянно были тематические стенды по разным случаям, и поймала на себе чей-то взгляд. Тоня осторожно покосилась в сторону, увидела незнакомого мужчину и равнодушно отвернулась – к тому, что на нее засматриваются на улицах, Лиханова привыкла еще в школе. Ни о каких назойливых взглядах ей сейчас думать не хотелось. Хотелось только поскорее доработать этот день, чтобы наконец оказаться в отпуске – не в мечтах, а в реальности. Правда, Тоня так и не придумала пока, что она будет делать. Но главное – отпускные уже перевели, и у нее есть целых три недели. Можно гулять, валяться дома, читать, можно поездить по каким-нибудь красивым подмосковным усадьбам – да мало ли что!
После работы она забрала с перехватывающей парковки у Ховрина машину, влилась в плотную пробку на Ленинградке и стала уже всерьез выбирать, куда поедет. В Коломну, например. Или в Зарайск. Или и туда, и туда, и еще куда-нибудь. Июньский вечер был светлым и теплым, и девушка опустила стекло, чтобы острее почувствовать ласкающий легкий ветерок. Хотя какой уж там ветер на забитой машинами Ленинградке.
После Химок пробка рассосалась. Вся левая полоса была заставлена красными пластиковыми блоками, которые никто так и не убрал после ремонта, и Тоня покатила в средней. Она уже мечтала, что через полчаса вытянется дома на диване с книжкой, но тут здоровенный темный внедорожник сначала пристроился за ней, чуть ли не упираясь мордой в задний бампер, а потом отчаянно заморгал дальним светом и загудел.
– И что тебе? – вслух пробормотала Тоня, бросив взгляд в зеркало.
Джип, яростно сигналя, висел у нее на хвосте. И явно хотел согнать с полосы. Это была потрепанная «Мазда», чуть ли не по самую крышу заляпанная грязью.
– Я исчезнуть должна, чтобы ты проехал?
Больше всего ей хотелось сейчас вдавить газ в пол и умчаться в туманную даль – но на «Калине» от «Мазды» не оторваться. Да и камеры тут везде, сразу прилетит штраф за превышение. Проверено. Вместо этого Тоня, наоборот, чуть тронула педаль тормоза, чтобы сзади вспыхнули стоп-сигналы. Внедорожник возмущенно загудел.
– Да пошел ты! – выругалась девушка.
Полоса справа была почти свободна, и Тоня, конечно, вполне могла бы пропустить джип, раз уж ему так неймется, – но в ней вдруг проснулись вредность и упрямство. Ехала она, как и весь поток, девяносто при разрешенных семидесяти, и не видела никаких причин нахально сигналить и моргать в спину. Так что нечего. Ему надо, пусть он и объезжает. Она еще раз быстро посмотрела во все зеркала, убедилась, что никому не помешает, и убрала ногу с газа. Стрелка медленно поползла влево. Восемьдесят. Семьдесят. Шестьдесят. Тоня уже переключилась на третью, а джип все так же держался сзади, как приклеенный. За «Маздой» начал собираться хвост.
Внедорожник наконец перестроился вправо, поравнялся с «Калиной», резко метнулся влево прямо у нее перед бампером и, похоже, притормозил ручником, но Тоня уже ожидала чего-то в этом духе и была начеку. Удара не произошло. «Мазда» тут же умчалась вперед, девушка выдохнула и вдруг краем глаза заметила в правом зеркале еще одну машину. Это тоже была большая и грязная «Мазда», правда, светлая и с разбитым передним бампером. И этот автомобиль держался в правой полосе, отставая от «Калины» примерно на полкорпуса.
Ровно в слепой зоне.
Как нарочно.
Проверять свою догадку, ускоряться или замедляться Тоня уже не стала. Светлая машина была совсем рядом, в зеркале девушка видела лицо водителя, и оно казалось ей смутно знакомым. От страха, наверное. Сердце колотилось где-то в горле, мокрые ладони едва не проскальзывали по разноцветной кожаной оплетке руля. Значит, джип не случайно хотел турнуть «Калину» с полосы – она перестроилась бы вправо, ровно под светлую машину, которая так старательно едет сбоку. И у которой уже заранее разбита морда.
– Соберись, Антонина! – вслух скомандовала девушка сама себе.
По-хорошему, сейчас стоило бы завернуть на ближайшую заправку, выпить кофе и успокоиться. Но хотелось поскорее оказаться дома. Вот дураки! Ну что можно взять с хозяйки «Калины»? Светлая «Мазда» улетела вперед следом за напарником (напарником ли? Или она сама себя накрутила на ровном месте?), Тоня перестроилась в правую полосу и поехала, глубоко дыша, медленно и аккуратно, как на экзамене. Наконец впереди показался огромный торговый центр, за которым был поворот на Зеленоград, и через пять минут девушка уже выискивала свободное место в тесно забитом дворе своей многоэтажки.
Войдя в квартиру, Тоня опустилась на старую табуретку в коридоре и замерла. Сил переодеться и разобрать сумку с продуктами у нее не было. Кот Нельсон – уличный найденыш с бельмом на правом глазу, за три года превратившийся из полуживого блохастого комочка в огромного пушистого зверя – подошел и стал бодаться.
– Так. Соберись, Антонина! – снова приказала себе Тоня.
Сколько она помнила, эти слова были ее личным боевым кличем. Она поднялась с табуретки, быстро вымыла руки и переоделась в старый спортивный костюм, который уже не первый год донашивала дома. Потом устроилась в кресле, и Нельсон тут же прыгнул ей на колени.
– Все хорошо, – медленно проговорила Тоня вслух. – Я добралась до дома, я в отпуске, все в порядке.
Лицо водителя светлой «Мазды» снова мелькнуло где-то в подсознании, и Тоня не выдержала – напряжение внутри надо было снять. Она повернулась к шкафчику в прихожей, выудила оттуда нераспечатанную бутылку «Ноя» и вдруг засмеялась:
– Прекрасно, Лиханова, просто прекрасно! Сильная независимая женщина за тридцать, разведенная библиотекарша с котом, в драном спортивном костюме, которому место на помойке, и с бутылкой коньяка. И без закуски!
На улице еще не начало темнеть – стояли июньские дни, самые длинные. Тоня потянулась за бокалом – уж если пить семилетний коньяк, то из приличного хрусталя! – но вдруг услышала негромкое пение телефона. На экране высветилось «Эдик», и девушка замерла: звонки младшего брата никогда ни к чему хорошему не приводили. Брать трубку не хотелось, но телефон настырно трезвонил, и Тоня не выдержала.
– Денег не дам, – резко сказала она вместо приветствия.
– Ну Тонечка, ну я же верну, ты же меня знаешь!
– Вот именно.
– Тонечка, миленькая…
– Эд, я библиотекарь, а не миллиардерша.
– Родного брата спасти не хочешь? – заканючил Эдик, и что-то в его голосе насторожило Тоню.
– Что у тебя там опять? – спросила девушка, думая, что надо положить трубку и внести братца в черный список. Раз и навсегда.
– Тонь, мне башку оторвать обещали…
– Горячо поддерживаю.
– Я пятьсот тысяч должен отдать. До следующего воскресенья.
У нее потемнело в глазах.
– А я их где должна взять? Ты что там натворил?!
– Соседей залил, – брат всхлипнул. – А там ремонт дорогой. Они меня всей диаспорой прирежут… всем кишлаком…
– Ничего, кредит возьмешь.
– Мне не дадут, ты же знаешь! У меня и так по другим кредитам просрочки уже давно, а тут еще… – он замолчал. – Тонечка…
– Эд, у меня нет таких денег. И никаких нет, – твердо проговорила Тоня и вдруг, ненавидя себя за это, добавила: – Но я что-нибудь попробую придумать.
Она положила трубку, уже не обращая внимания рыдания брата: знала, что он перестанет завывать, как только поймет, что его никто больше не слушает. Надо было что-то делать. Небольшой банковский вклад у Тони был, но этих ее сбережений не хватило бы и на половину долга Эдика. Продать «Калину»? Да кому она нужна? А если и купят, то за копейки. Жалко. Да и искать покупателя придется долго.
Тоня в отчаянии обводила взглядом свою простенькую квартиру. Ничего подходящего. Несколько редких книг, интересных только сумасшедшим библиофилам. Красивая театральная сумочка с речным жемчугом, довоенная, от бабушки. И бабушкины же серьги.
При мысли о серьгах она встрепенулась. Правда, ей тут же стало стыдно. Как она может всерьез думать о том, чтобы продать семейную реликвию? Мама и бабушка ее бы не поняли. Хотя нет, поняли бы – они обе любили Эдика и всегда все ему прощали. Так что и серьги бы простили. Для любимого-то сыночка и внучка. Тем более что ни мама, ни бабушка их вообще ни разу в жизни не надевали. Бабушка появилась на свет в Харбине и была совсем маленькой, когда ее родители после войны перебрались в СССР вместе с многими другими возвращавшимися. Юность в совхозе на целине под Курганом, замужество, переезд вместе с мужем-москвичом в столицу, техникум, работа на заводе «Серп и Молот», маленькая дочь – Тонина мама… Куда тут надеть длинные вечерние серьги? В цех? В школу на родительское собрание? Да и Тонина мама, родившаяся и всю жизнь прожившая в Москве, ни разу не бывала в таких местах, где сверкающие камни в ушах оказались бы уместны.
Девушка взяла строгий футляр, который с выхода в театр еще не успела убрать на обычное место, в дальний закуток шкафа. Открыла. Старый бархат вытерся на сгибах, но в целом футляр выглядел вполне прилично. Она включила настольную лампу, и бесчисленные грани камней засверкали под электрическим светом. Серьги лежали на темно-синей шелковой подушечке, рядом с ними была пустая выемка. Тоня знала, что когда-то в гарнитур входила еще и брошка, правда, совсем другого цвета. Кажется, красная. Но прапрабабушке в конце гражданской войны пришлось эту брошку продать, и теперь от семейной реликвии Лихановых остались только серьги.
Она бережно взяла одну сережку в руки. Крупный темно-голубой камень был окружен россыпью искрящихся мелких, прозрачных и бесцветных. Сверху и снизу камни обрамляло невесомое серебряное кружево. Серебряное ли? Ну не платина же это? В драгоценностях Тоня совсем не разбиралась, и сколько могут стоить эти старинные сережки, понятия не имела. В семье даже не знали, что это за камень. Точно не сапфир, но что?
Где оценить такую красоту, а главное – где ее потом продать? А вдруг это просто яркие голубые стекляшки, которые ни гроша не стоят? Тоня бросилась к ноутбуку, но тут же заметалась – что открывать? «Авито»? Там легко могут обмануть. Какие-то тематические форумы ювелиров или антикваров? Но ей нужно быстро. И честно. Хотя бы оценить, а дальше будет видно.
Память вдруг подсунула то, что Тоня хотела вычеркнуть раз и навсегда. Лешка Воронцов. Точнее, его дядя, старший брат Лешкиной мамы, Елены Николаевны. Тоня прекрасно помнила строгого, но очень добродушного дядю Гришу, Григория Николаевича, известного художника-ювелира. Помнила и то, сколько разных книг по ювелирному делу было в шкафу у Воронцовых. И то, что Григорий Николаевич со своими работами постоянно участвовал в выставках – не только в России, но и во Франции, Швейцарии, Италии, и даже, кажется, в Индии.
Как же давно все это было. В какой-то другой реальности. Жив ли сейчас Григорий Николаевич? Сколько ему лет? Под семьдесят, наверное. Или даже за. Но Лешка ее точно не обманет. Да и никого другого. Люди не меняются в главном, и если человек в двадцать лет не был мошенником, то и в… Ой, а Лешке-то сколько сейчас должно быть? Тридцать пять? Значит, и в тридцать пять – не стал.
Тоня замерла. Нет. Лешке она не будет звонить. Ни за что и никогда. Да и номера телефона у нее нет. Тогда, в дни их юности, мобильные телефоны уже перестали быть редкостью – и у нее, и у Лешки, конечно, сотовые были. Только номер Воронцова Тоня удалила, чтобы… чтобы…
Да просто удалила, и все. А потом и сама поменяла телефон. От греха подальше.
Ну нет, о звонке Воронцову и речи быть не может.
Но открытый на ноутбуке гугл подстегнул девушку – надо было думать, надо было срочно что-то делать – и Тоня все-таки ввела в строку поиска имя Лешкиного дяди. Через пять минут она уже знала, что Григорий Николаевич Воронцов по-прежнему постоянно публикуется в отраслевых журналах, участвует в выставках и много лет руководит собственной школой ювелирного мастерства «Каменный цветок». На сайте школы была фотография – пожилой мужчина со строгим и в то же время мягким взглядом. Фамильные черты Воронцовых, тонкое и правильное лицо. Лешка, наверное, в свои семьдесят будет таким же породистым. И язык не повернется сказать про него «старый».
И пусть его мобильного номера у Тони сейчас не было, но она прекрасно помнила домашний. Хотя, конечно, за прошедшие пятнадцать лет Лешка мог не раз переехать. Не надо ему звонить, ни в коем случае не надо. Пусть Эдик выкручивается сам. Как хочет.
Темно-голубые камни на бархатной подушечке сверкали. Нельсон, удивленный тем, что хозяйка не берет его на руки, устроился на краю письменного стола – он любил там сидеть, и Тоня даже постелила для кота плед. Прямо на столе.
Ни в коем случае не надо звонить.
Она взглянула на часы в углу монитора. Не было еще и восьми вечера. Вполне приличное время для звонка. Тоня набрала номер и застыла, слушая длинные гудки. Она пообещала себе, что после пятого положит трубку и больше не будет набирать эти цифры.
Хоть бы никто не взял! Нормальные люди не реагируют на звонки с незнакомых номеров.
После четвертого гудка ей ответили.
– Да?
Узнать голос по одному слову было трудно, но Тоне показалось, что у нее вдруг пересохло во рту.
– Добрый вечер, – осторожно проговорила она. – Будьте любезны, а с Алексеем Васильевичем можно поговорить?
– Антонина?
Тон был таким равнодушным, что Тоне показалось, будто ее окатили ледяной водой.
– Да.
– Что у тебя случилось?


Глава 2. Ригель и Беллатрикс
Прежде чем ответить, Тоня про себя досчитала до трех. Так медленно, как только могла. Где-то она слышала, что от этого голос будет звучать ровнее.
– Алексей, я… – она взяла себя в руки, вскинула голову, хотя Воронцов никак не мог этого видеть, и продолжила: – Прости за беспокойство. Я хотела спросить, может ли Григорий Николаевич взглянуть на одно украшение и оценить его? Хотя бы примерно? И сколько это будет стоить?
– Ты продаешь украшения? Что произошло?
Тоня опустила голову. Глупая была идея – позвонить Лешке.
– Ничего. Просто спросила. Извини. Всего тебе…
– Постой.
Она молчала, не отвечая, но и не обрывая разговор.
– Адрес тот же? – ледяным тоном спросил Воронцов.
– Да.
– Код от домофона какой? Или что там у вас внизу теперь?
– Домофон. Диез, номер квартиры, ключ.
– Понял. Телефон – тот, с которого ты звонишь? Запиши мой мобильный, – он невозмутимо продиктовал номер. – Буду через час-полтора.
В ухо понеслись короткие гудки. Тоня растерянно смотрела на телефон. Несколько мгновений она стояла с трубкой в руке, потом, словно очнувшись, заметалась. Она распахнула шкаф и застыла, глядя на полки. Не встречать же Воронцова в этом жутком спортивном костюме? Или остаться так, чтобы было видно, что она в домашнем, и чтобы он точно не возомнил, что Тоня специально переодевалась? Ну нет, костюм уже очень страшный, в таком виде можно показаться разве что Нельсону. Девушка быстро стянула треники и футболку и стала перебирать вешалки. Затрезвонил мобильный, она лихорадочно схватила трубку, но увидела на экране имя брата и сбросила вызов. Только Эдика ей сейчас и не хватало!
Что надеть? В привычных джинсах и какой-нибудь яркой толстовке сейчас слишком жарко – начало июня в этом году выдалось по-настоящему знойным. Летние платья и футболки, неглаженые, ждали своего часа в большом пакете на верхней полке в коридоре. Тоня вскочила на табуретку, с трудом дотянулась до пакета и нашарила там простенький желтый сарафанчик чуть ниже колена, который она надевала летом, чтобы сбегать в магазин или донести ведро до помойки. Пойдет. Она спрыгнула с табуретки, держа в руках сарафан, и через минуту уже торопливо размахивала утюгом, а еще через пять – разглядывала себя в зеркале. Потом наскоро протерла пыль в самых видных местах, поменяла наполнитель в кошачьем лотке, пару раз махнула веником по полу и замерла, услышав звонок домофона.
– Алексей?
– Да.
Пока лифт поднимался на восьмой этаж, Тоня успела провести щеткой по волосам. Потом она услышала, что кабина остановилась, и, не дожидаясь звонка, сама открыла дверь.
– Здравствуй, Антонина, – произнес Воронцов все тем же равнодушным голосом.
Тоня думала, что он, как и многие бывшие спортсмены, набрал вес – но за прошедшие почти пятнадцать лет он, похоже, не располнел ни на грамм. Разве что стал еще немного выше и чуть шире в плечах. Тот же силуэт, та же осанка, по которой она всегда узнавала его на любом расстоянии. Подружки, которых она иногда таскала с собой на соревнования, чтобы поболеть вместе, удивлялись – мол, как ты его отличаешь, они же все одинаковые в этих своих масках и электрокуртках со шнурами? А Тоня не понимала, как можно не узнать. Самый стройный, самый прямой.
– Здравствуй, Алексей, – она отстранилась, пропуская его в квартиру. – Зайдешь?
– С твоего позволения. Что у тебя случилось?
Воронцов стоял в коридоре, не проходя дальше, и ждал ответа, будто от Тониных слов сейчас зависело, развернется он или останется. В этот миг девушка пожалела, что среди ровного ряда ее крошечных кроссовок и балеток на полу не торчат какие-нибудь ботинки размера эдак сорок пятого. А лучше – сорок шестого. Впрочем, гость на обстановку ни малейшего внимания не обращал. На хозяйку он тоже смотрел совершенно безразличным взглядом, и Тоня даже разозлилась на себя за то, что сменила вытянувшееся домашнее трико на этот желтый сарафанчик. Сам Алексей был одет в простые синие джинсы и синюю футболку-поло, которую он, по своей обычной манере, носил с таким видом, словно это сшитый на заказ классический костюм.
– Ничего не случилось. Просто хотела попросить… если можно…
Он холодно усмехнулся:
– То есть пятнадцать лет ты обо мне не вспоминала, а тут вдруг вспомнила, хотя ничего не случилось?
– Я думала просто показать Григорию Николаевичу одно украшение. Если можно. Я заплачу за оценку.
– А потом ты что с этим украшением делать будешь?
Тоня хотела увильнуть от вопроса, но врать Воронцову всегда было бессмысленно.
– Посмотрим. От цены зависит. Может быть, продам. Почему ты спрашиваешь?
Алексей посмотрел на нее в упор – прямой открытый взгляд, спокойные серые глаза – и Тоня, не выдержав, отпустила голову.
– Потому что если ты вдруг после стольких лет позвонила – значит, случилось что-то из ряда вон.
Отпираться было бесполезно.
– Просто срочно понадобились деньги. Бывает.
Из комнаты лениво выглянул Нельсон, снисходительно посмотрел на гостя и стал потягиваться, зевая. Взгляд Воронцова чуть потеплел.
– Пушистый какой! Сибирский?
– Не знаю. На помойке подобрала, родословной при нем не было. Осторожно, он кусается.
– Ладно. Бери свое украшение, поехали.
– Сейчас? – растерялась Тоня. – Поздно же. И вообще… это удобно?
– Дядя Гриша – сова, раньше двух не ложится. И он готов посмотреть, что там у тебя, – Воронцов вынул телефон, ткнул пальцем в экран и перевел взгляд на девушку. – С вашими корпусами без улиц сам черт ногу сломит. Адрес вроде правильно определился.
– Ты такси вызываешь?
– Да, – кивнул он и зачем-то пояснил: – Выпил сегодня, так что к тебе на такси добирался. Годовщина маме.
– Елена Николаевна?! Я не знала… Сочувствую.
Он снова кивнул. Тоня несмело его остановила:
– Не надо такси, у меня машина у подъезда.
По-хорошему, надо было бы снова переодеться: ярко-желтый сарафанчик вполне подходил для дома, но не годился для визита к известному художнику-ювелиру. Но Тоня не хотела задерживать Воронцова, который и так из-за нее сорвался на другой конец Москвы. Она схватила с вешалки малиновую кожаную куртку – на улице уже начало холодать – и быстро надела такие же малиновые, старательно подобранные под куртку балетки. «Буду как попугай – желтая с малиновым, – подумала девушка. – Ничего, для жгучей брюнетки – в самый раз».
– Украшение-то свое не забудь.
– Да.
Тоня взяла бархатный футляр, открыла его и повернула к Воронцову.
– Ты в них на выпускном в музыкалке была, – прищурился он.
– Да. Я думала, мужчины таких вещей не замечают.
– Я все-таки племянник ювелира.
В лифте Тоня опустила голову, чтобы не смотреть на руки Алексея – точеные, мускулистые. Мужчинам с такой формой рук надо запретить короткие рукава. Законодательно. А то бедные женщины не знают, куда деваться. Ничего, сейчас ей придется смотреть на дорогу, а не на всяких там…
Надо было как-то прервать это дурацкое молчание.
– Угадай, какая, – она кивнула на забитый машинами парковочный карман у подъезда.
– Красная?
– Точно. Я ее так и зову – «Калина» красная. Садись.
Тоня открыла навигатор и повернулась к Воронцову:
– Зорге?
– Нет. Мы разъехались, когда мамы не стало. Дядя Гриша теперь на даче, в Жаворонках.
Она не ответила. Поддерживать разговор было тяжело, молчать казалось глупым, расспрашивать Воронцова про семью и работу – еще глупее. Тем более что ей нет никакого дела до его семьи, работы и вообще жизни. Ни малейшего.
Алексея, похоже, тишина ничуть не тревожила, и Тоня заставила себя сосредоточиться на дороге. Пятничным вечером Ленинградка в сторону города была совсем свободна, МКАД тоже – все уже разъехались по дачам. Правда, у съезда на Минское шоссе пришлось немного потолкаться в пробке, но вскоре «Калина» уже подъезжала к ухоженному подмосковному СНТ.
Дачу Тоня хорошо помнила. Двухэтажный бревенчатый дом с большой верандой, куда они с Лешкой прилетали вдвоем на его «ИЖ-Планете», если там никого не было. Или куда все вместе со всей семьей Воронцовых приезжали на солидном «Вольво» Григория Николаевича. И Тоня тоже приезжала с ними, потому что считалась уже почти вошедшей в эту семью. Ждали только, чтобы ей исполнилось восемнадцать, чтобы можно было расписаться. Тоня доучивалась в школе, Лешка заканчивал техникум и осенью собирался в армию, а пока, до призыва, крутил болты в автосервисе – копил на свадьбу.
Здесь, на этой даче, она и стала по-настоящему Лешкиной – только его и больше ничьей. Здесь же она, смеясь от предвкушения, прикладывала лоскутик ткани, купленной на выпускное платье, к рубашке Воронцова. Оттенок совпадал точь-в-точь. Удивительный был цвет, не голубой и не белый, прекрасно подходивший и для мужской рубашки, и для девичьего романтического наряда.
– А туфли и пояс у меня темно-голубые будут. И сережки. И когда ты приедешь, будет видно, что цвет тот же. Успеешь?
– Даже с запасом. Тренировка до двенадцати. Ну, в час буду дома, переоденусь, как раз к трем доеду.
– В три только свидетельства начнут выдавать. Ну и грамоты там всякие. Речи, выступления, родители, учителя. Отчетный концерт, – Тоня закатила глаза. – Потом капустник. Сценки всякие. Кафе не будет, это ж все-таки всего лишь музыкалка. Все в школе накроем, в классе. А потом дискотека до упаду.
К выдаче свидетельств Лешка не появился. Тоня, нарядная, в легком длинном платье – самая красивая из всех девочек – старалась не оборачиваться каждую минуту на дверь актового зала, но ее волнение все равно заметили.
– Своего светленького красавчика ждешь, как его там?.. – наклонилась к Тоне Леночка Курагина, сверкая слишком откровенным декольте. – Что он тут забыл?
Тоня не ответила. Она украдкой посмотрела на телефон, не вынимая его из сумочки, но пропущенных звонков или новых смс не было. Свидетельства вручили, начался школьный концерт, а Лешка все не появлялся. Что могло произойти? Внезапно заболел, застрял в лифте, что-то случилось дома? Но тогда позвонил бы. Или написал. Или Елена Николаевна бы написала. Или Григорий Николаевич. Или хотя бы Анна Степановна, Лешкина бабушка – писать смс она не умела, но позвонить вполне могла.
Задержался где-то из-за транспорта? Краем уха Тоня слышала, что сегодня почти не ходят электрички – но мало ли! Есть автобусы, есть маршрутки.
Леночка еще пару раз попыталась что-то спросить, а потом отсела в сторону и зашушукалась с подружками.
Через полчаса вся музыкальная школа знала, что Лиханову бросил парень.
Тоня помнила, что больше всего ей в тот вечер хотелось уйти с выпускного. Сбежать. Свидетельство она получила, на концерте выступила, что еще? Но тогда все шептались бы. Особенно Леночка. И Тоня решила остаться до конца. Сверкала улыбкой, флиртовала со своими тремя верными поклонниками, не простояла у стены ни одного танца. Еще и выбирала, с кем будет, а с кем нет.
Лешка пришел совсем к вечеру, и никакой бело-голубой рубашки на нем не было. Обычные старые джинсы и вытянутая футболка. Пыльные кроссовки, здоровенная спортивная сумка на плече. Тоня не сразу его заметила: она, окруженная своими тремя рыцарями, ворковала наперебой то с одним, то с другим, изо всех сил стараясь улыбаться. И это у нее получалось. Вдруг у всех троих, словно по команде, вытянулись лица. Парни, разом подобравшись, повернулись ко входу, Тоня тоже взглянула туда – и увидела в дверном проеме высокую стройную фигуру Воронцова.
Она заставила себя не броситься со всех ног, а подойти к нему плавно, не торопясь, чуть вскинув голову. Трое верных рыцарей болтались где-то за спиной, Тоня чувствовала, что они готовы слиться в любой миг.
– Добрался? – выгнув бровь, улыбнулась она.
– Ага. Пешком от спорткомплекса ЦСКА до Химок шел, только там в автобус вбиться получилось.
– Позвонить, конечно, нельзя было?
Лешка чуть нахмурился. Тоня видела, что он очень устал и явно ждал не такой встречи, но остановиться уже не могла.
– Тонь, ты вообще знаешь, что в Москве творится? – через силу улыбнулся он.
– А что?
– Авария крупная. Почти во всем городе света нет. В области, говорят, тоже. Поезда в метро стоят, народ оттуда выбраться не может. Интернет везде отрубился, связи нет. Трамваи и троллейбусы тоже стоят.
– Еще скажи, что автобусы не ходят.
– Именно. Светофоры не работают. Такси меньше чем за тысячу даже не сажают. Ты на телефон свой посмотри, сеть есть?
Она вынула из голубой сумочки мобильный. Сети и правда не было. А она и внимания не обратила.
– Ну ладно. Я даже готова тебя простить…
– Да не за что меня прощать, Тонька. Я вообще-то мехом наизнанку вывернулся, добираясь сюда. Думал, ты оценишь.
– Еще как оценила. Спасибо за испорченный вечер.
– Тонь, хватит, а?
– Вот именно, Леш. Хватит. Устал? Так отдыхай, не держу тебя больше.
Серые глаза смотрели на нее растерянно, но твердо.
– Мне правда не за что извиняться.
Тоне вдруг захотелось увести его в класс, где были накрыты сдвинутые столы и где оставалась еще куча бутербродов и пирожков. Он же голодный. А лучше всего – увести домой, от музыкалки до ее дома десять минут пешком. Переночевал бы на раскладушке. И теперь-то она могла уйти из зала спокойно и даже гордо – ни Леночка, ни ее подружки никаких слухов бы распускать не стали. Но обида за испорченный выпускной оказалась такой сильной, что девушка ничего не могла с собой поделать.
– Ну, раз не за что извиняться – значит, и говорить не о чем, – бросила Тоня и, развернувшись, направилась к троим кавалерам.
Точно зная, что Воронцов не станет ее останавливать, не окликнет.
Точно зная, что и она сама не обернется.
Голос навигатора вернул ее к реальности, оборвав воспоминания. «Через четыреста метров съезд, поверните направо».
– Осторожнее, там яма, – предупредил Алексей.
Это были первые его слова за всю поездку.
Тоня аккуратно встала у знакомого участка. Калитка была новой, забор – тоже. В доме горел свет.
– Дядя Гриша ждет, я ему написал.
– Сколько оценка будет стоить? Хотя бы примерно? – осторожно спросила она.
– Ну хватит уже. Идем.
Она вздернула подбородок, хотя на самом деле ей сейчас хотелось сжаться в комочек. Перед старшим Воронцовым Тоня всегда робела. Впрочем, как и перед Еленой Николаевной, и перед Анной Степановной. Алексей, не оборачиваясь, пошел по плиточной дорожке к дому. Тоня, обычно бойкая, неуверенно двинулась за ним и замерла у него за спиной, когда он, не постучавшись, открыл дверь.
– Антонина! – обернулся он. – Ты где?
– Тут, – она собралась с силами и вошла на террасу.
Старший Воронцов стоял у стола. Тоня в один миг узнала Григория Николаевича: он постарел и сильно сдал, но черты и фамильная воронцовская осанка были все те же.
Она растерялась, не зная, что говорить и как с ним держаться, но хозяин пришел гостье на помощь:
– Тонечка! Вы совершенно не изменились!
Он всегда, с самого знакомства, называл ее только на «вы». Даже когда Тоне было пятнадцать. Девушка осмелела:
– Григорий Николаевич, здравствуйте! Я тоже вас узнала бы, сразу узнала бы.
– Как вы могли отрезать такие косы? – ахнул он, глядя на ее модное каре. – Ох, молодежь!
Алексей, не вступая в беседу, стоял у двери. Тоня снова растерялась, но, похоже, старший Воронцов не собирался вообще никак касаться прошлого, – и она ему была за это очень благодарна.
– Антонина хотела показать тебе одно украшение, – произнес наконец Алексей.
– Да, ты же написал. Посмотрю, конечно. Но давайте сначала кофе. Тонечка любит, я помню, – улыбнулся Григорий Николаевич, и она кивнула.
– Вам помочь?
– Нет-нет, Тонечка, что вы! Леша все знает, он принесет. Садитесь, – старший Воронцов кивком указал на овальный стол, накрытый яркой клеенкой.
Стол этот Тоня тоже помнила. Она опустилась на плетеную табуретку, обернулась к Григорию Николаевичу. Ее всегда пугало и восхищало это свойство всех Воронцовых: сохранять хладнокровие, что бы ни случилось. Даже если вокруг тебя рушится мир.
Особенно если вокруг тебя рушится мир.
Алексей молча поставил на стол кофейник, сахарницу, маленький кувшинчик со сливками и две кофейные чашки с блюдцами.
– А ты – чай? – спросил Григорий Николаевич.
– Как обычно.
Он взял с полки большую чайную чашку, на которой была нарисована лошадка-качалка. Тоня сразу узнала ее и вспомнила, что он любит эту чашку чуть ли не с детского садика.
Старший Воронцов, как и положено приличному хозяину дома, начал ни к чему не обязывающую светскую беседу:
– Быстро вы. Леша, кажется, только-только мне написал – а вы уже на пороге.
– Дороги пустые, – пожал плечами Алексей.
Тоня молчала. Кофе у Григория Николаевича был идеальный – крепкий, ароматный, горячий, в правильных крошечных чашечках.
– Может быть, к делу? – спокойно спросил младший Воронцов. – Поздно, и Антонине долго обратно добираться.
– Тебя потом отвезти? – обернулась к нему Тоня, искренне надеясь, что он откажется. Находиться с ним вдвоем в машине было невыносимо.
– Нет, я тут заночую.
Григорий Николаевич неторопливо надел очки и взглянул на племянника.
– Сначала кофе. Леша, ты прекрасно знаешь, что я работаю не за обеденным столом, а только в кабинете. Хотя, – чуть смягчился он, – взглянуть можно. Что там у вас, Тонечка?
Она вынула из сумочки бархатный футляр и протянула ювелиру. Тот бережно раскрыл коробочку, взглянул на серьги и замолчал. Лицо Григория Николаевича, всегда безупречно владевшего собой, вдруг стало таким растерянным, что Тоня тут же поняла – ее семейная реликвия не стоит ни гроша, и Воронцову неловко ей объявить об этом.
– Леш, а достань коньячку, – произнес вдруг он. Потом снова замолчал, глядя на серьги, и наконец повернулся к гостье. – Тонечка, вы говорите, фамильные?
– Да, – кивнула девушка. – От прапрапра… – она сбилась и замолчала.
– Ваши предки случайно не из Забайкалья?
Тоня заморгала.
– Почему вы спрашиваете? – удивилась она, но, не дождавшись ответа, продолжила. – Я очень мало про них знаю. Они жили в Нерчинске. После гражданской войны бежали в Маньчжурию, после Великой Отечественной – вернулись в СССР, но уже не в Даурию, а на целину.
Григорий Николаевич снова перевел взгляд на сверкающие темно-голубые камни в футляре.
– Это он.
– Кто «он»? – не поняла Тоня.
– Гарнитур «Орион». Точнее, его часть. Две сережки, две голубые звезды – Ригель и Беллатрикс. И еще есть Бетельгейзе.
– Была еще брошка. Я ее никогда не видела, но слышала, что была. Правда, другого цвета.
– Красного, – кивнул Григорий Николаевич. – Ригель и Беллатрикс – голубые звезды. Бетельгейзе – красная. Красная переменная звезда.
– Да, красного. Была. Не знаю, где теперь.
– Не знаете?
– Прапрабабушка в двадцатых ее продала и на эти деньги добралась до Харбина. С грудным сыном, моим прадедом. И со своей старой прабабкой, в честь которой потом назвали меня, – она несмело улыбнулась.
– Вот как?
– Да. Только она, прапрапрапра… – Тоня запуталась, – она была Антонида.
– Как у Глинки?
– Именно.
Алексей по-прежнему молчал. Григорий Николаевич уже овладел собой, лицо его снова стало невозмутимым. Но Тоня успела заметить его растерянный взгляд, когда он только открыл футляр.
– Вы сказали, это «Орион», – начала она. – Это какие-то известные серьги? Дорогие? Это сапфиры?
– Нет, Тонечка. Обычная шпинель, правда, превосходного качества. Серебро, шпинель, мелкие бриллианты.
– Значит, не очень дорогие?
Старший Воронцов снял очки.
– Как вам сказать, Тонечка…
– Как есть. Сколько могут стоить эти серьги?
– Без третьей звезды, то есть без броши – совсем немного, – медленно проговорил ювелир. – Работа хорошая, уверенная, но не больше. Не уникальная и даже не особо тонкая. Вещица, конечно, старинная, но изделий девятнадцатого века сохранилось достаточно, так что…
Тоня опустила голову. Брошки у нее все равно нет, нечего и переживать. Но вопрос вырвался против ее воли:
– А с ней сколько стоили бы? С этой, как ее…
– Бетельгейзе, – повторил Григорий Николаевич. – Альфа Ориона, красная переменная звезда. Сложно сказать. Полный гарнитур может, по большому счету, почти ничего не стоить – как и ваши серьги по отдельности. А может оказаться бесценным.
– В каком смысле бесценным? – растерялась Тоня.
– В самом прямом.


Глава 3. Тайна забайкальского мастера
Алексей, который до этого мгновения то ли делал вид, что разговор его не интересует, то ли и в самом деле не вслушивался, вдруг поднял голову. Он хотел что-то сказать, но тут у Тони в сумке запел телефон. Она извинилась и бросила быстрый взгляд на экран. Звонил брат. Девушка заметалась: было поздно, значит, что-то опять случилось. Хотя куда еще. Взять трубку? Неловко, она в чужом доме, и Григорий Николаевич и так тратит на нее свое время. Не брать? Она уже не взяла один раз. А Эдик мертвого достанет, он умеет.
Григорий Николаевич, поняв ее сомнения, кивком показал, что не возражает, и девушка вынула телефон.
– Только быстро, Эдик, – резко произнесла она. – Я не дома, мне неудобно говорить.
Услышав имя, Алексей не сдержал кривую усмешку. Или не счел нужным сдерживать: Тониного брата он еще пятнадцать лет назад, с самого момента знакомства, считал ленивым никчемным оболтусом и не скрывал этого. И был совершенно прав.
Тон у Эдика был подозрительно веселый и расслабленный.
– Тонька, не переживай, все решилось!
– Каким образом, интересно? – спросила она, стараясь, чтобы голос казался ледяным.
Брат замялся.
– Эд?
– Короче, это не я, тут выяснилось. У меня все сухо, а это общий стояк в подъезде рванул.
– А сразу проверить нельзя было? Эдик, ты меня…
Тоня не стала дожидаться ответа, оборвала разговор и смущенно подняла взгляд.
– Простите.
Оба Воронцова вежливо промолчали. Она повернулась к ювелиру.
– Григорий Николаевич, мне очень неловко, что я вас побеспокоила… Но у меня, кажется, теперь нет никаких причин продавать серьги. Спасибо большое.
– Но кофе-то вы допьете, надеюсь?
– С удовольствием. Простите. И… могу я спросить?.. Вы, получается, что-то знаете про них? – она кивком указала на сверкающие в футляре камни.
Старший Воронцов перевел взгляд с гостьи на племянника.
– Как я понимаю, время у нас есть? Впереди выходные и на работу никому рано не вставать, ты остаешься на ночь, а Тонечка на своей машине и к расписанию транспорта не привязана?
Алексей кивнул, Тоня тоже осторожно качнула головой, соглашаясь. Григорий Николаевич снова надел очки и придвинул поближе раскрытый бархатный футляр.
– Леша, хоть и далек от этого, знает, что область моих интересов – русское ювелирное искусство девятнадцатого века. Это сейчас у нас и интернет, и поисковики, а раньше-то ничего подобного не было. Вы оба, наверное, и не представляете, как это – нет интернета.
– Очень даже представляю, – улыбнулась Тоня. – В детстве-то не было. Я помню.
– В то время любая работа, любой подбор данных – это был поход в библиотеку. И поиск книг в каталоге. Не кликом мышки, а перерыванием кучи карточек. Еще и далеко не все выдавали на руки, часто только в читальном зале можно было посмотреть. Как бы вам объяснить…
Тоня снова улыбнулась, уже чуть смелее:
– Не надо объяснять, я же в библиотеке работаю.
– Правда? Да, вы всегда были книжной барышней. Ну, тогда поймете, – Григорий Николаевич потянулся к стоявшей на столе гейзерной кофеварке и вылил в свою чашечку остатки остывшего кофе. – Я готовил материал для «Русского ювелира», он тогда только-только начал издаваться. Может, пара номеров успела выйти, не помню. Мне заказали большую статью об искусстве Восточной Сибири. В девятнадцатом веке столицей ювелирного дела за Уралом был Иркутск, там были целые семьи мастеров – работали с церковной утварью, делали оклады для икон. В поисках материала для статьи я отправился туда – порыться в библиотеках, в архивах, поработать в краеведческом и в художественном музее.
– Прямо в Иркутск? – удивилась Тоня.
– Да. Журнал оплатил эту поездку, и статья, без ложной скромности скажу, получилась превосходная. Но и сил я на нее потратил немало – информацию о многих мастерах и их работах пришлось выискивать по крупицам. В одном из архивов я наткнулся на любопытную рукопись – наброски то ли романа, то ли повести. В редком дневниковом жанре, языком явно девятнадцатого века, но уже в новой орфографии. Рукопись оказалась неполной, без начала и без конца. Кто-то ее обработал уже в наши дни: похоже, это был третий, а то и вовсе четвертый экземпляр, напечатанный на пишущей машинке через далеко не новую копирку. То ли по недосмотру сотрудников, то ли еще по каким-то причинам рукопись никак не была оформлена. Уточнять, что это за документ, было некогда – я торопился закончить статью. Но кое-что в этом дневнике меня заинтересовало: написан он был от лица ювелира тех лет, как мимо такого пройти? И я попросил разрешения снять копию.
Тоня качнула головой, показывая, что внимательно слушает, и, когда Григорий Николаевич сделал паузу, спросила:
– И вам разрешили?
– Да.
– А дальше?
– Дома, уже в Москве, про рукопись я вспомнил не сразу. Были девяностые, даже с моим именем приходилось крутиться, как белка в колесе. Потом, когда разбирал бумаги, наткнулся на нее и пробежал. Город, в котором происходит дело, назван там просто Н., но Нерчинск узнается довольно легко – достаточно одного упоминания о сереброплавильном заводе. Идея у повести оказалась хоть и не новая, но интересная: герой, талантливый мастер, делал украшения, в которые вкладывал какую-то силу.
– Волшебные? – усмехнулся младший Воронцов. – Как кольцо всевластия?
Григорий Николаевич покачал головой:
– Не такого уровня, конечно. По крайней мере, поначалу. Первые работы, про которые говорится в дневниках, были, как бы сказать, – он задумался, выбирая слово, – местного действия. Фероньерка спасла жену городничего от постоянных мигреней. Пряжка на ремень избавила местного стряпчего от резей в желудке, которые донимали его с детства. Скромное колье сняло приступы удушья у попадьи. Мастерство понемногу росло. Герой рукописи не мог поехать учиться в Москву или Петербург, но добрался до Иркутска, где смотрел работы Харинского, Фереферова и других… – ювелир вдруг взглянул на племянника. – Леш, ты хоть меня придержи, меня же в дебри и тонкости унесет.
Алексей молча улыбнулся. Тоня крутила в руке пустую кофейную чашечку и слушала, боясь пропустить хоть слово.
– И герой начал лечить людей? – спросила она.
– А красивый был бы ход, да? – вопросом на вопрос ответил Григорий Николаевич. – Но нет, Тонечка, увы. Герой рукописи не пошел по этому благородному пути. Правда, первое время после возвращения из Иркутска он делал по-настоящему полезные вещицы – например, обручальные кольца, которые работали лучше любого заговора на верность. Но потом наш персонаж влюбился. Он был женат, но это не помешало новому увлечению. И ладно бы влюбился в тихую скромную девушку, но нет. Его, человека творческого, влекло все яркое и необычное. Он влюбился в заезжую артистку, которую увидел в салоне в доме городничего – там было заведено устраивать салон по пятницам. Артистку герой в рукописи называет Р., и лишь пару раз там проскальзывает ее имя – Раечка. Драматического дара у Раечки, как я понимаю, не было, и играла она в основном в водевилях. Молодая, красивая, музыкальная – что еще надо? Но мечтала о больших ролях.
– В маленьком уездном городе Н. был театр? – удивился Алексей.
– Нет. Артистка там оказалась проездом – зарабатывала, как могла, выступая в частных концертах и редких еще тогда антрепризах. О себе она, думаю, немало привирала: герой пишет, что Раечка якобы прежде занималась в московском императорском театральном училище, а потом перебралась в Санкт-Петербург, где играла чуть ли не вместе с самой Колосовой, но из-за закулисных интриг вынуждена была искать другое место.
Младший Воронцов усмехнулся:
– Далеко ж она искала.
– Герой об этом не пишет, но, похоже, эту юную служительницу Мельпомены никуда не брали, и она, кое-как перебиваясь, добралась в поисках места аж до Сибири. Она пробовалась в Тобольске – там, как ни удивительно, был весьма приличный театр – но ее не взяли. Не взяли ее и в Иркутске. В городок Н. она приехала ненадолго, но застряла из-за непогоды, а потом все закрутилось. Герой вел себя, как влюбленный дурак: пытался писать стихи, показывал Раечке на зимнем забайкальском небе созвездие Ориона и обещал подарить ей все эти звезды…
Ювелир плеснул себе немного коньяка и продолжил:
– В деньгах наш герой особо не нуждался. Поначалу. Но Раечка оказалась дамой избалованной, как многие юные красотки. Если верить описанию в повести – хотя можно ли верить глазам влюбленного? – она была очень красивой. Черноволосой и черноглазой, с нежной белой кожей, небольшого роста, гибкая, хрупкая, похожая на китайскую фарфоровую статуэтку, – тут Григорий Николаевич перевел взгляд на Тоню, и та опустила голову.
– Она его не любила? – спросила девушка.
– Она любила подарки. Наряды, украшения, духи, безделушки. Шубки, куда ж без них в Нерчинске. И герой рукописи быстро поистратился. Он стал делать другие украшения – те, что отнимали куда меньше сил и времени, но давали больше дохода. Браслеты, которые приносили удачу в картах, если надеть их перед игрой. Изящные серебряные ключики, которым покорялся любой замок. Свои таланты герой рукописи не афишировал, но слухи о нем шли, и важные люди находили мастера и оставляли ему заказы. Однажды он даже получил заказ на вещь, которая потом должна была бы лишить своего хозяина жизни.
– И выполнил? – невозмутимо поинтересовался Алексей.
– Не знаю – рукопись обрывается. Но думаю, что нет. Ему стало не до этого: он узнал, что станет отцом, и почти сразу – что смертельно болен. Лечить сам себя своими украшениями он не мог, оставить беременную Раечку без средств к существованию – тоже. А болезнь развивалась быстро: и сил, и времени становилось все меньше. Обвенчаться с любимой ювелир не мог, потому что был уже женат.
Тоня осторожно поставила на стол пустую кофейную чашечку, которую она все это время крутила в руках.
– И что он сделал?
– Он уговорил богатого, давно овдовевшего купца жениться на Раечке и записать на себя будущего ребенка. А ей пришлось временно отложить мечту о большой сцене и серьезных ролях. Прямых наследников у купца не было, только племянники, так что Раечка получила сразу и положение в обществе, и состояние, и надежную крышу над головой – свой дом вместо съемных комнат.
– Вот племянники-то обрадовались! – не сдержалась Тоня.
Алексей недоверчиво посмотрел на дядю:
– А купцу это зачем понадобилось? Чужая беременная любовница? И не боялся он, что эта Раечка поможет ему поскорее уйти в мир иной?
– Собственных племянников он боялся куда больше. По крайней мере, герой рукописи расплатился с купцом, сделав ему амулет от насильственной смерти. Похоже, купец понимал, что от старости и смерти никуда не денется, но не хотел, чтобы племянники эту смерть приблизили.
Григорий Николаевич замолчал – то ли переводил дух, то ли смотрел, какое впечатление производит его рассказ.
– Дальше записи становятся совсем обрывочными и бессвязными. Герой повести не называет свою болезнь, но, похоже, она была мучительной. Раечка, твердо устроившись в жизни после замужества, потеряла к бывшему возлюбленному всякий интерес. Тем более он был болен и почти разорен.
– А он? – осторожно спросила Тоня.
– А он хотел успеть сделать для нее подарок. И вложить в этот подарок весь свой талант, всю силу, которой он был наделен. Амулет для легких родов он ей уже сотворил, но хотелось чего-то большего. Мастер решил сделать нарядный комплект. Трех одинаковых камней купить не удалось: он нашел три прекрасные шпинели, но две были темно-голубые, а третья – алая. Тогда он вспомнил, как в первые дни после знакомства показывал Раечке созвездие Ориона и обещал достать ей звезды с неба. И сделал из этих камней гарнитур – серьги и брошь. Темно-голубые серьги – две голубые звезды, Ригель и Беллатрикс. И алая брошь – Бетельгейзе, красная переменная звезда, альфа Ориона. Герой понимал, что делает последнюю работу, и прыгнул, как он сам считал, выше головы. Впервые он был собой доволен.
– Значит, он успел сделать? – уточнил Алексей.
– Успел. На остатки денег он поехал к иркутским врачам, видимо, цепляясь за последнюю надежду. На этом повесть обрывается.
Гости молча переглянулись. Тоня взяла в руки бархатный футляр и посмотрела на серьги так пристально, словно пыталась прочитать их историю. Черные угольки глаз вспыхнули на ее лице.
– А это точно они?
– Да. Мастер очень подробно их описал. Это они, Ригель и Беллатрикс. Или сделанная кем-то копия, что крайне маловероятно.
– Почему?
– Подделывать недорогое украшение, о котором никто и знать не знает, – занятие очень трудоемкое и невыгодное.
– И что в этом наборе необычного? У него есть какие-то… странные свойства? – спросил Алексей, явно избегая слов «магические» или «волшебные».
Григорий Николаевич пожал плечами:
– В повести об этом не сказано. Мастер отдал все силы, которые у него были, но что именно он вложил в эту работу, чем ее наделил, и наделил ли чем-то – там не упомянуто. Хотя нет, точно наделил. Там сказано, что серьги и брошь должны быть вместе, иначе это будут просто серьги и брошь. Поэтому я и сказал сразу Тонечке – ее серьги могут стоить просто как хорошая шпинель в серебре, а могут оказаться бесценными.
Он поднял опустевшую кофеварку, и Алексей, не дожидаясь просьбы, встал из-за стола и направился к раковине. Зашумела вода, зажужжала кофемолка, вспыхнул огонек конфорки – ярко-голубой, словно шпинель в Тониных серьгах.
– Сейчас сварится.
Григорий Николаевич кивнул.
– Долгое время я думал, что эта рукопись – художественное произведение. Наброски какой-то повести или романа. Повествование от первого лица, стилизация речи начала девятнадцатого века… Да еще этот финал – скомканный, оборванный… Я был уверен, что автору то ли надоело работать над текстом и уже хотелось хоть как-нибудь, да завершить, то ли просто не хватило мастерства – как будто планировался открытый финал, а получилось не пойми что. Как будто не хватает еще нескольких страниц в конце. Хотя как знать, может, и правда не хватает? Хотел еще раз перечитать, когда будет время, а то там много интересных тонкостей. Отложил в старый чемодан, где у меня были разные бумаги, до которых не доходят руки, и забыл.
Алексей прищурился:
– Это ты про рыжий чемодан? Который был в пристройке?
– Да. Ты-то понял, а Тонечка же не знает, – Григорий Николаевич повернулся к девушке. – В рыжем чемодане у меня копилось все то, чем я хотел заняться, когда будет время. Там не было каких-то серьезных финансовых бумаг, поэтому, уезжая в тот год с дачи на зиму в Москву, я его спокойно оставил в пристройке.
– И его украли? – понимающе спросила Тоня.
– Нет. Пристройка в новогодние праздники сгорела, огонь чудом не перекинулся на дом. Скорее всего, бомжи забрались, развели костер и грелись. Были девяностые, обычное дело для того времени. Я и думать забыл про эту повесть неизвестного автора. Не до нее было. Но потом, уже через много лет, мне довелось работать над описанием вещей из одной частной коллекции, – ювелир чуть замялся. – Не могу сказать, чьей, слишком известная персона. Среди предметов, которые я должен был описать, оказался девичий альбом. Тот самый «уездной барышни альбом», прямо как у Пушкина.
На плите зафырчала кофеварка.
– Подожди, не рассказывай, – остановил дядю младший Воронцов. – А то оттуда тебя не слышно.
Он снял кофеварку, осторожно поставил ее на стол и опустился на свое место.
– Вот теперь продолжай.
– А почему вы – и вдруг работали с альбомом? – удивилась Тоня.
– Это был альбом девицы из богатой семьи. Кожаная обложка. Накладки и уголки – серебряная скань, защелка – серебро с аквамарином. Тридцатые годы девятнадцатого века, самый что ни на есть мой профиль. А внутри вперемешку – записи от родных, приятелей, кавалеров, подружек… Ноты, стихи, рисунки. Соцсеть, чистой воды соцсеть. Даже рецепты. И в конце – заметки и рисунки самой обладательницы альбома. Довольно злоязычная была девица, должен сказать. Наверное, страшненькая.
Григорий Николаевич потянулся за кофе.
– Почерк я разбираю любой, даже самый затейливый. С дореформенной орфографией тоже знаком, так что прочитать стишки и заметки смог. Хотя и с трудом. Так вот, из заметок девицы. Дословно, конечно, сейчас не процитирую, но очень близко к тексту могу: не раз тогда перечитывал, – ювелир замолчал, отхлебнул кофе, медленно поставил чашечку на стол, а потом сделал жест, который, наверное, должен был обозначать начало цитаты. – В Нерчинске застряли на целую неделю, – продолжил он, явно пересказывая заметки неизвестной и подражая ее стилю. – Редкостная глушь, можно было бы сойти с ума от скуки, но я очень развлеклась, посмотрев тут на венчание. Дивная была пара: трясущийся старый хрыч, готовый рассыпаться от порыва ветра, и юная особа на сносях, которая, казалось, сейчас разрешится от бремени прямо перед алтарем. Невеста, должна признать, была очень хороша собой и держалась как ни в чем не бывало: взгляд бесстыжий, улыбка сияющая. Еще и подвенечное платье нацепила, и побрякушки блестящие надела – работы того безумного гения, про которого я тут уже не раз слышала.
Ювелир замолчал.
– Значит, дневник мастера был настоящим? – спросила Тоня.
– Скорее всего. Похоже, что кто-то нашел дневник и перепечатал уже в современной орфографии, чтобы удобнее было читать. А потом рукопись то ли затерялась в архиве, то ли ее нарочно там спрятали.
Алексей недоверчиво взглянул на дядю, словно не узнавая его.
– Неужели ты не попробовал это распутать?
– Пробовал, конечно. Впрочем, дальше в заметках в конце альбома почти ничего интересного не было. Барышня только ехидно упоминала, что новобрачная стала матерью через день после венчания: до неприличия легко родила дочь, которую назвали Антонидой.
Тоня изумленно заморгала.
– То есть это моя прапра… – она принялась загибать пальцы, считая, и наконец выговорила: – Прапрапрапрапрабабушка, вот!
– Скорее всего, – кивнул Григорий Николаевич. – Когда я наткнулся на этот альбом, уже был и интернет, и мобильные телефоны, и все что угодно. Я сразу же написал в тот архив, где в девяностых нашел рукопись ювелира.
– И что? – спросил Алексей. – Тебе не ответили?
– Ответили. Все документы у них учтены и переписаны, ничего подобного нет и никогда не было. И даже две старейшие сотрудницы, которые работают больше полувека и знают каждый листочек, не помнят ничего подобного.
– А альбом барышни?
– Там не упоминалось никаких имен и фамилий. Да и сам альбом теперь не найти.
– Ты же говорил, он в частном собрании.
– Был. Но хозяин коллекции как-то внезапно и очень странно умер, а его наследники перегрызлись друг с другом в судах и распродали собрание в разные руки.
– Понятно. То есть никаких следов не найти?
– Думаю, что нет. Повествование шло от первого лица, своего имени мастер никак не называл. Хотя я несколько раз потом слышал упоминание о безымянном гениальном забайкальском мастере – но это было скорее из разряда городских легенд.
– Вроде не так давно – девятнадцатый век. Должны же были остаться записи…
– Да иногда и через десять лет ничего не найти, не то что через двести с лишним, – покачала головой Тоня. – Спасибо вам, Григорий Николаевич. Удивительная история. Теперь точно не буду продавать эти серьги. Ни за что.
Она убрала бархатный футляр в сумочку.
– Уже совсем поздно, я поеду. Спасибо огромное.
– Как видите – не за что, я ж ничего толком так и не узнал. Вы, Тонечка, теперь не пропадайте, раз уж нашлись.
Тоня улыбнулась, потом вышла с освещенной веранды в черный ночной сад и направилась к калитке. Оба Воронцова поднялись, чтобы ее проводить. Заворчал двигатель, вспыхнули в темноте фары, и через минуту старенькая «Калина» покатила обратно. Когда машина скрылась за поворотом, старый ювелир повернулся к племяннику.
– Знаешь что, Алексей… – начал он.
Младший Воронцов насторожился: дядя крайне редко называл его полным именем.
– Что? Ты что-то ей не рассказал? Что-то еще знаешь про те документы?
– Нет. Все рассказал. Я не про рукописи.
– А про что?
Григорий Николаевич повернулся к нему.
– Какой же ты будешь дурак, если сейчас за нее не поборешься!