Главная страница | Современная русская литература | Избач. Повесть, стихи, эссе

Избач. Повесть, стихи, эссе
Александр Иванченко


В этом году я отмечаю юбилей своего творчества, 20 лет отдано поэзии, вклад в которую отмечен десятью авторскими сборниками стихов – тоже юбилейный. В прозе за пять лет издать два романа-двухтомника. В публицистике первые мои заметки, очерки и эссе появились в СМИ 30 лет назад. И получается, куда не кинь – не клин, а юбилей.Вот и решил я себе в юбилейный год сделать подарок, выпустить тринадцатую книгу своих сочинений, в которую вошла повесть, стихи и эссе.





Избач

Повесть, стихи, эссе



Александр Иванченко



Редактор Александр Иванович Иванченко

Фотограф Александр Иванович Иванченко



© Александр Иванченко, 2024

© Александр Иванович Иванченко, фотографии, 2024



ISBN 978-5-0064-3234-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero




От автора





Александр Иванченко



В этом году я отмечаю юбилей своего творчества, 20 лет отдано поэзии, вклад в которую отмечен десятью авторскими сборниками стихов – тоже юбилейный. В прозе я «засвечен» поменьше, серьёзно ею начал заниматься только пять лет назад – скромный результат, но за это время успел написать и издать два романа-двухтомника. Как ни странно, но дольше всего я отметился в публицистике, первые мои заметки, очерки и эссе появились в местной печати 30 лет назад. И получается, куда не кинь – не клин, а юбилей.

Вот и решил я себе в юбилейный год сделать скромный подарок, выпустить тринадцатую книгу своих сочинений и это будет ни сборник стихов или рассказов, ни роман тем более – я «стахановец», но не до такой же степени. Пусть это будет книга по содержанию – «суржик», в которой я буду, пусть даже «белой вороной», хотя я часто таковым бываю, объединив воедино не два, что приемлемо, а сразу три жанра – прозу, поэзию и публицистику.

Что касаемо публицистики, то почти все эссе, которые были мной написаны и отправлены в редакцию районной газеты были напечатаны, но не все мои читатели могли с ними познакомиться. Конечно, они размещены все на моей странице сайта Проза.ру, совместно с главами романов, миниатюрами и очерками. И я их все здесь размещать не буду, только избранные. Можно было их собрать в один объёмный сборник, но многие темы, поднятые в эссе, давно не актуальны, как, собственно, почти вся публицистика, она дорога, когда подаётся «горячей», когда актуальна. Вот поэтому хочу опубликовать более-менее подходящие, не сильно «стареющие» темы эссе. А, насколько они актуальны, осудите вы, дорогие читатели.

Мысль написать прозаическое произведение бюолее, чем среднего формата, такое, как повесть зрела во мне давно. И полгода назад произошло событие, которое и подтолкнуло меня, вдохновило и я рад представить результат этого труда в повести «Избач». Возможно, что работа над повестью отвлекала меня от поэзии, а может быть случился творческий застой или это результат загруженности на работе, так как я, хоть и пенсионер, но пока ещё работающий. У вас будет возможность проследить, как изменилась тематика стихов за время, после выхода в свет крайнего сборника стихов, да и обстановка в стране и в мире, также не могла не оставить отпечатка. Оптимизма как-то поубавилось, хотя духом падать никогда не стоит. И мало того, мы, творческие люди должны, наоборот, заряжать читателей оптимизмом и верой в светлое будущее.

Часто желания и возможности, а порой и обстоятельства не могут попасть в единый ритм амплитуды, чтобы раскачать в первую очередь автора до взлёта, и затем уже затронуть глубоко душевные струны читателей, чтобы они заиграли в унисон. Но это уже философия.

Всем мира, добра, здоровья, Божьей благодати, позитива, побольше радостных событий! Будьте счастливы, друзья!

С уважением к Вам, мой дорогой читатель, член Российского союза писателей, Александр Иванченко.




Избач











Повесть

Предисловие


Если спросить сегодня кого-то из молодых людей, «кто такой избач?», то они, применив всю свою эрудицию, если не привлекут на помощь сети интернета, то будут предлагать вам самые неожиданные варианты ответов. Хотя сейчас интернет, который, как они считают, знает всё, только кликни «Алису», призови на помощь «нейросети» и все дела.

Ну, конечно, в значении этого слова по википедии – культурно-просветительный работник в деревне, заведующий избой-читальней. Эта профессия просуществовала в сельских глубинках примерно 30 лет. Она подразумевала, в отличие от «ликбеза» – ликвидации безграмотности, несколько иные цели. Одной из основных целей была пропаганда социалистического образа жизни, коллективного хозяйствования, ликвидация политической безграмотности, агитация и доведение правдивой информации до населения во время коллективизации, к сельским жителям в глубинках нашей необъятной страны во время Великой отечественной войны и после неё, при возрождении народного хозяйства, ликвидации голода и подъёма у крестьянства, в основной массе, идеологической стойкости, веры в поставленные планы и задачи партией и подъём духа коммунистического соревнования, направленных на повышение производительности труда и трудового героизма.

Возможно, я немного больше знаю о тех трудностях, которые испытывали в работе избачи, а ими были не обязательно и зачастую даже, не люди, окончившие институты или какие-либо курсы, а вчерашние школьники, комсомольцы-активисты. И знаю я это потому, что мой отец был избачом, начиная с четырнадцатилетнего возраста. Почему привлекали к этой трудной работе подростков? Потому, что люди старшего поколения, наоборот, были менее образованы, чем их дети, они имели, в лучшем случае, как моя бабушка – два класса ещё на рубеже двух веков, а другая, которая помоложе лет на пятнадцать, уже окончила начальные четыре класса школы. Как первая говорила: «Читать умею, писать умею – можно замуж выходить».

Почему я решил написать именно сейчас? Ведь моего отца уже нет давно рядом целых тридцать лет. Что меня подтолкнуло к этому? Один случай, который поднял мой эмоциональный уровень на такую высоту, с которой я отчётливо увидел и понял, кому я в первую очередь обязан своими успехами в творчестве. А обязан я не только своему отцу, обоим родителям. Но отцу в первую очередь, конечно.

Не так давно у меня состоялась первая презентации авторской книги несмотря на то, что она у меня по счёту уже двенадцатая. Это был роман «Вишни». И это всё только благодаря работникам М-Курганской Межпоселковой Центральной библиотеки. Без них бы не было ни того импульса, давшего толчок к началу того, что нужно было сделать давно. И ещё один немаловажный факт, который хочу отметить – это создание, после капитального ремонта модельной библиотеки: с многофункциональным залом, где проводятся теперь очень часто самые разные мероприятия, как и моя презентации книги; с библиотечно-информационным центром; с отделами обслуживания и с зонами отдыха, творчества и развлечений.

Сейчас – это сказочный теремок, по сравнению с теми избами-читальнями, с которых начиналась культурно-просветительская работа на селе. Думаю, что отец, доживи до наших дней, был бы очень рад и приятно удивлён, как от керосиновой лампы в приспособленной под избу-читальню деревенскую хату, выкупленную сельсоветов для собственных нужд, произошли такие серьёзные преобразования и, как «по щучьему велению» или, как в сказке «О рыбаке и рыбке» изба превращается в современный храм знаний и всесторонней информации, включая электронные книги и услуги интернета.

Но духовная связь же существует?! Она не прерывается даже тогда, когда душа умершего родного человека покидает этот грешный мир. Я так думаю.




1


Март 1943 года. Из печной трубы, обычной с виду избы, но расположенной в самом центре села, свежим морозным и безветренным утром, тянется сизый дым и, ощутив простор, поколебавшись в раздумьях, «куда бы податься», всё же он решается совершить вертикальный взлёт сплошным потоком, через невидимый дымоход. Резко распахнулась входная дверь избы и из неё, увлекая за собой турбулентным завихрением такого же цвета едкий дым, во двор выбежал, угнувшись, дабы не расшибить лоб косяком, долговязый парень и надрывно кашляя, от изрядно «пощекотавшего» бронхи дыма.

Это был нынешний хозяин этой избы, как ни странно, молодой, а уже хозяин. Да и изба эта необычная, деревенская – это изба-читальня. Да и хозяином он стал, если так можно сказать, с использованием «хоромов», не для личного пользования, а в качестве помещения, для выполнения должностных обязанностей, своего рода – служебный кабинет, «офис».

Ровно месяц назад село было освобождено от немецко-фашистских оккупантов, дерзким ночным прорывом механизированной бригады со стороны слободы Большекрепинской и слободы Советки. И эта героическая и одновременно трагическая ночь сильно запала в душу пареньку. Как внезапно не организовывай ночную атаку, но рев советских «тридцатьчетвёрок», да ещё и ночью, слышно далеко. И справедливости ради, сказать, что фашисты побросали оружие, как иногда показывали в послевоенных фильмах, где враг валился штабелями, как стебли суданской травы, под напором, остро отклёпанной косы-литовки, изготавливаем методом литья, под натиском советских бойцов, которых и пуля не брала.

Если бы так. К сожалению, брала, брала и пуля, а броню брали бронебойные снаряды немецких самоходных орудий, тем более, если из засады, прямой наводкой, да в упор в боковую, менее прочную броню Т-34. И так уж случилось, что геройский экипаж, первым ворвавшийся в село, погиб. Погибли все танкисты. При освобождении села погибли десятки бойцов, но их, убиенных, парень не видел, мог только по тому, какой ожесточённой была стрельба орудий и автоматического оружия, «шмайсеров» и ППШ, которые он чётко научился различать. Но запах горящего танка, горючего, взрывы боезапаса и, самое страшное – запах горячей человеческой плоти, он ощутил впервые и это не давало покоя много дней.

Запах же тротила, соломенных или камышовых крыш горящих хат и другое он уже хорошо мог, даже не видя, а сидя в укрытии, добротном подвале, сложенном из камня-песчаника, знал хорошо.



***

Вспомнил бои осенью 1941 года. Тогда, отступающие части Красной армии, оставили артиллерийскую батарею, которая размещалась в полукилометре на запад, на возвышенности, удобной для встречи неприятеля артиллерийским огнём.

Батареей командовал молодой лейтенант. Он был весельчаком. Квартировал лейтенант в хате избача, а вернее его отца, Фёдора Филипповича, высокого, худощавого, но крепкого, привычного к тяжёлому крестьянскому труду мужчине, возраст которого перевалил за 51 год. Хозяйка, тётя Настя, как её озорно величал весельчак лейтенант, хлопотала у печи в хате.

А Ванюшка-неваляшка, как полушутя называл самого меньшего сына Фёдора офицер, которому в ту пору уже шёл 15-й годок, крутился возле военного и клянчил: «Дядь Гриш, ну дай пистоль пострелять! Я недалече, на балке по жабакам… хоть пару разков, а?!»

«Казак растёт, тёть Настя! Геройский парень…», – обратился с улыбкой лейтенант к хозяйке.

Та, только рукой отмахнулась, не отрываясь от стряпни.

Лейтенант серьёзно посмотрел парню в глаза и спросил:

«А коли фриц попрёт, ты чего будешь делать? Руки в гору?»

«Не-е! – обиженно ответил парень и опустив голову, остановив взгляд на запылённых хромовых сапогах офицера, оживился и бодро добавил, улыбнувшись, – а я вам сапоги почищу!»

Все дружно засмеялись. Лейтенант достал из кобуры воронённый пистолет Стечкина, покрутил его в руках, а потом серьёзно спросил:

«Пользоваться умеешь? – не дождавшись ответа, продолжил, – смотри, как нужно… снял с предохранителя… взвёл, вот так, на себя оттягиваешь, отпускаешь… когда стрелять будешь, держи крепко, вот так…».

Балка располагалась в 50 метрах от второй с края хаты, где, выйдя во двор и закурив, лейтенант присел на бревно и слушал, сколько выстрелов произвёл пацан.

Иван вернулся счастливый. Отдал пистолет и стоял в ожидании сапог. «Долг платежом красен» – читалось в его глазах.

Офицер засмеялся, похлопал парня по плечу и сказал:

«Не нужно, брат! Скоро такое начнётся, что – Боже упаси! Ты, как начнётся стрельба, в погреб ныряй… Жарко будет… жарко. А я не успел жениться и детей нет. Вот так-то, брат!» – ещё раз похлопал покрасневшего парнишку по плечу, дал команду бойцам, отдыхающей смены и ушёл на батарею.

Больше Иван лейтенанта не видел, но двое суток слышал работу орудий батареи и разрывы танковых и артиллерийских снарядов, наступающих фашистов со стороны Матвеева Кургана. Слышал парень звонкий голос командира, отдувающего команды вперемешку с матом и присказками, между разрывами и рёвом канонады и приближающихся, бравших в кольцо батарею советских артиллеристов. С горы за речкой Каменкой, где располагалась батарея не вернулся никто. Погибли все.

За более, чем полтора года войны вспомнить можно было много. Но вот этой бой за освобождение села, который произошёл в ночь с 15 на 16 февраля, он забыть не мог. Вспомнил, как хоронили погибших танкистов и погибших в том бою солдат в 100 метрах от дома, на пустыре, который стал последним пристанищем героям.

Больше война в село не вернётся, хотя в это верили, но быть абсолютно уверенными было нельзя, дабы не разгневать Господа. Фронт остановился на Миусе. Матвеев Курган был освобождён. Жизнь в прифронтовой полосе потихоньку нормализовалась.



***

Когда Ивану предложили почётную и ответственную работу, возглавить, а вернее организовать, возобновить работу избы-читальни, он долго отнекивался. Ведь он даже комсомольцем не успел стать, а тут такая ответственность, но уговоры были убедительны – сдался.

Батю шутил над сыном, говорю: «Видишь, Федорович, какой тебе почёт. Старший, Алексей, коммунист, он на фронт добровольцем пошёл. Средний, Григорий, институт перед самой войной окончил, инженер, в Казахстане доверили работать главным инженером завода. А ты, без „бамаги“, а доверия поболе, чем другим. Мать! Бабочку к фраку Ване нужно прикупить, та штаны заштопать… али с лампасами, шоб булы. Слышишь, мать?»

Отец шутил – сын злился, но перечить отцу не в семейных традициях, да и мал ещё, чтобы голос иметь. И решил Иван Федорович, как не странно такое слышать о себе, доказывать, что в нём не ошиблись и он сможет работать не хуже иных.

Работы было много. Нужно было восстановить то немногое, что смогло сохраниться за всё это время, когда менялась местная власть или, были даже времена безвластия. Но, а сейчас, нужно думать, что советская власть вновь вступает в свои права и если не навечно, то надолго, на года и десятилетия. Часть библиотечного фонда была утрачена безвозвратно, растаскана или банально сожжена.

Если бы по-хорошему, то нужно было организовать субботник и за день выполнить комплекс работ. Но гордость и желание доказать, что «я сам с усам…», делали своё дело. Самое трудное – начать.

Первой в избу-читальню потянулась молодёжь и детвора. А куда ещё можно было пойти в селе, когда в 25 километрах западнее ежедневно слышна канонада артобстрелов и авианалётов на линии Миус-фронта. Люди жили войной, жаждали слышать об успехах на фронтах, тем более что он не так уж и далеко. И новости приходили, приходили самыми невероятными способами. Их просто нужно было собирать, «архивировать», чаще всего в своей памяти или редкими печатными изданиями, которые рассказывали о событиях на всех фронтах.

Обещали провести и установить радиоточку. Но одними из важных информационных носителей были демобилизованные по ранениям или инвалидности земляки. От них приходила самая правдивая информация, порой с «бородой» прикрас, если касалось личных подвигов. Фронтовые байки и песни, которые распространялись очень быстро и передавались из уст в уста, с множеством вариантов.

Молодая память работала безукоризненно, но что-то важное приходилось записывать. Что такое бумага, хотя бы для написания письма на фронт, знают не только фронтовики.

Заведующий избой-читальней, пользуясь этой привилегией, мог курить табак наравне со взрослыми. Да и разговоры, которые вели здесь мужики, зачастую, должны были иметь возрастное ограничение для прослушивания. Но не выгонишь же «начальника» из его же «кабинета» или «рабочего места».

Приходили женщины и бабушки, с просьбой написать письмо сыновьям или мужьям на фронт, кому-то нужно было грамотно составить заявление или другой документ в органы исполнительной власти сельского совета или более высокую инстанцию.



***

Детвора крутилась весь день, если не были заняты сбором боевых трофеев, чтобы потом прихвастнуть перед ватагой пацанов. Чего греха таить, Ванюша тоже был любителем оружия, да и кто из пацанов им не был?! Отыскал как-то исправный ППШ и тайком прикопал в саду, недалеко от того места, где, при отступлении советских войск на Ростов, артиллеристы оставили приличное количество снарядов, закопав их в ящиках там же в саду.

Особый интерес у него был к найденному арсеналу, где к гранатам был комплект взрывателей. Граната – это дело шкодное, если найдут, то по шапке, как минимум надают. Потому, гранаты, на всякий случай, он спрятал в потайном месте, а эти маленькие штучки, что карандаши, оставил у себя. И с нетерпением отправился за речку Каменку, где у криницы решил испытать работу запалов.

Вот удачно сработал один запал, метрах в пятнадцати с характерным хлопком, подняв пыль, подсыхающей, от ночных заморозков и дневного скудного ещё, на пригорке ощутимого теплом, солнца. Восторг заставил подкрепить успех. Сработал второй. А вот следующий, выдернув кольцо и ослабив скобу запала, думал, куда бы бросить с большим эффектом – может быть в криницу? Спусковой механизм запустил процесс замедленного срабатывания взрывателя. И когда парень сделал замах для броска, произошёл взрыв.

Ваня со страхов смотрел на то, как указательный палец правой руки свис не сторону ладони, а наружу и ещё через секунду хлынула кровь. Крик, наверное, услышали и дома, и у мамы ёкнуло сердце, ведь оно такое чувствительное, особенно к болям своих кровинок. А Ваня был шестой, самый меньший из тех, кому судьба была дожить до этих дней. Хотя уже на старшего пришло извещение – «пропал без вести».

Обхватив правую кисть дрожащей левой рукой и прижав её к груди, не видя из-за слёз, застлавших глаза, тропинку от криницы к селу, по которой и мать, и он сам многократно за день ходили с коромыслом по воду, бежал с криком домой. Что его там ждало, сочувствие родителей или нагоняй в первую очередь, об этом он сейчас не думал. А в кармане штанин металлическим звоном, что колокольчики на донках рыбака, в такт движения бегущих ног, отзывались неиспользованные запала, как бы «нагнетая» и без того полу стрессовое состояние парня.

Фельдшер покачал головой и произнёс: «С боевым крещением, вояка! Или служить не хочешь, членовредительством решил заняться?» – толи с усмешкой, толи серьёзно сказал пожилой человек, видевший многое, а теперь уже, по возрасту, определён в сельский медпункт, для оказания медпомощи местным жителям и возвращающимся с войны, списанным под чистую бойцам, из-за ранений или инвалидности.

Увидев заплаканные, но злые, что у загнанного волчонка глаза, добавил: «Не серчай! И без одного пальца жить можно. Главное глаза не выбило и с головой всё в порядке. Урок на всю жизнь будет. А пальчик придётся удалить. Иначе… Я же не Бог и не хирург. Благодари, брат Бога, что всё так, а не иначе».

Сустав большого пальца не был повреждён и потому маленькая культя всё же осталась, как напоминание о том, что льзя делать, а чего ни-зя.



***

По привычке брал в руку «химический» карандаш или перьевую ручку, которые выпадали. С ручкой, которой он пользовался редко, было больше проблем, так как чистой бумаги был дефицит, а делать на ней кляксы – было верхом расточительства.

В избе часто пахло варёной картошкой. Посетители, зайдя с улицы и уловив знакомый запах, начинали дергать ноздрями и глотать непроизвольно слюни. «Избач», наблюдая за реакцией гостей, улыбался и молча накладывал клейстер на обложку очередной, видавшей виды книги, чтобы склеить листы или переплёт обложки, дав её вторую жизнь.

Проводя политинформации, основной и главной темой которой было положение на фронтах, а для того он использовал самые разные источники, даже те, которые и проверить было невозможно или очень сложно. Но главная задача была – не допускать панического настроения и неверия в силы Красной армии и скорейшую победу. И это было не так уж и легко, так как фронт задержался вновь на Миусе и на этот раз противостояние было длительное. Не за горами были праздник 1 Мая. Выбить у сельсовета агиттекстиля, ситца кумачового цвета, было самым лёгким. А вот сделать надписи, когда и раньше к такого рода писанине не было таланта, а теперь и подавно, когда рука стала четырёхпалой и недоставало очень важного пальца.

«Ваня, ты же культработник и несёт свет в жизнь села не только двумя лампами-керосинками, но и свет в души людей, зачастую с двумя классами, как мои родители или четырьмя. Ты для них – интеллигенция, целых шесть классов, после начальных у себя в селе и двух в Петровке, где и школа семилетка и сельсовет размещались. Ну, что ты, не можешь убедить тех, кто умеет делать лозунги и растяжки, «нажав» на комсомольскую или гражданскую совесть и важность личного вклада в общее дело, ради победы над врагом…», – сам себя настраивал Иван и это давало определённую уверенность, и он действовал, и добивался требуемого, учился быть убедительным, что часто получалось.

И снова вспомнилась зима, Морозы крепчали и немцы, те, кто не в наряде, что тараканы понабились в хату. Мать хлопотала у печки. Худенькая и шустрая, она, извиваясь и проворно находя небольшой свободный пятачок между холёных тел, распластавшихся сидя и полулёжа вокруг печки, чтобы донести казаны и утварь к плите или снять кипящее варево и отставить для томления.

И, как на грех, снимая с печи тяжелый казан с варевом, цепляется ногой за одного, из близко подлезших солдат вермахта, и, естественно, теряя равновесие, плеснула кипятком на голову фашиста. Возможно, потому что Анастасия была глубоко верующей женщиной, её Господь спас от неминуемой смерти дважды.

Во-первых, она удержалась и сумела опустить казан на поставку на кухонном столе, а не вывернув все пять литров варева на эту этого грузного немца. Во-вторых, её от неминуемой смерти спасло то, что разъярённого и покрасневшего и от злобы, и от того же кипятка, вылитого на холёную шею и короткостриженую голову, сдержали его же товарищи.

Немец орал: «Матка – партызан!»

Немцы смеялись, удерживая распалившегося и разъярённого вояка, отняв у него автомат со взведённым затвором, приговаривая: «Партызан капут! l?use sind kaputt! (вшам капут!).

Где тогда была душа у матери Вани, только Господь и знает. Видимо, она успела мысленно обратиться к Богу. Что тогда прочувствовал сын, ставший свидетелем этого инцидента.

Но не прошло и двух дней, как после довольно сытного обеда, один из немцев, оставивший дома, в Германии семью и потому у него был явный интерес к русоволосому парнишке. Он закурил и предложил Ване. Тот не стал брать сигарету, хоть втихомолку давно уже покуривал, но при отце и матери никогда. Немец настойчиво расспрашивал о чём-то парня.

Когда Ваня понял простые слова, ведь в школе два года изучал немецкий, решил ответить, насколько позволяли его способности и познания. Немец заулыбался, потряс парня за плечи и похвалил:

«Gut emacht, kleiner Junge! Gut! (Молодец парнишка! Хорошо!).

Ваня осмелел, после похвалы, ему стало интересно и, казалось, что он больше хотел родителям показать, что он «не даром ложкой щи хлебал» и что порою его напрасно журили по поводу слабых успехов по некоторым школьным предметам. Другое дело – сестры. Те учились практически без троек.

Ушла куда-то зажатость, Ваня забыл на время даже то, что с ним разговаривает, не знакомый дядя, а чужой и не просто чужой человек, а тот, кто пришёл, хоть и не по своей воле не в гости, а убивать, перед ним враг.

Немец смеялся, тряс парня за плечи, нахваливал и говорил-говорил. Когда Иван понимал, хотя бы половину слов и узнавался смысл всего предложения или вопроса, он старался ответить одним или двумя словами, так как словарный запас был довольно скуден. Всё шло ладно, но недолго.

После очередного ответа паренька, немец резко сменил улыбку на гнев. Крепко впился в плечи и казалось, что он вот-вот оторвёт руки вместе с лопатками от ключиц. Ване было больно, но попытки вырваться были бесполезными. Сердце заколотилось в предчувствии чего-то неминуемого и страшного.

Не отпуская рук, немец прошёлся ими по плечам и, остановившись на худой шее, стал душить, сжимаю её, что в тиски. При этом, недавний «собеседник» Вани разразился таким криком, со злым, колючим и ставшим моментально холодным, стальным взглядом, острым, как лезвие немецкого штыка, что второго исхода инцидента уже никто не ожидал. Видимо то последнее слово, которое сказал Ваня немцу было страшнее пули и снаряда, раз немец «взорвался», от его «детонации» и сам.

Мать, услышав возню, кинулась на обидный, из-за беспомощности, в желании вырваться из цепких рук жирного фашиста, призывающий, толи к Богу, Божьей Матери или той, что была за перегородкой и мало чем могла помочь. Крынка с молоком выскользнула из рук, опрокинулась, не разбившись на старом половичке, покрывающем земляные полы-мазанку и в хате, в трагизм ситуации, приятным запахом парного молока, просочилась надежда на то, что трагизм конфликта удастся предотвратить по велению Всевышнего, к которому были обращены мысли и она шептала дрожащими губами молитву.

Со скрипом, резко отворилась входная дверь и в прихожую быстро вошёл хозяин подворья, отец Вани, Фёдор Филиппович, увлекая за собой белым, завихряющимся турбулентно потоком, облако морозного воздуха и, увидев картину, которая открылась в двух-трёх шагах от него, замер на миг. Его глаза выразили ничем не скрываемую ярость, правый ус, совместно с худощавой щекой подёргивался, крепко сжатые кулаки, жилистый и покрасневших на морозе рук, побелели в суставах фаланг пальцев.

Немец медленно повернул, раскрасневшуюся от злости холёную физиономию, с гладко выбритыми, лоснящимися ланитами и его глазах ярость резко сменилась на ужас и пришло осознание того, что сейчас он может оказаться в качестве повергнутого противника, и отпуская «мёртвую хватку» пальцев, отпустил шею хрипящего парня, не поднимаясь во весь рост, медленно попятился от вошедшего хозяина. За полтора года войны фашист успел узнать, на что способны русские, даже без оружия, в данных ситуациях, бормоча при этом себе под нос:

– Er nannte mich ein Schwein. Er nannte mich ein Schwein… (Он меня обозвал свиньёй…).

Разве могло этому верзиле прийти в голову, что парнишка деревенской школы, где сам учитель, хоть и из немцев-колонистов, но и сам никогда в Германии от рождения не был и, при разговоре на своем родном языке с соотечественниками, даже у них возникают непонимания, из-за разницы диалекта тех мест, откуда давным-давно приехали в эти края по приглашению русских императоров немцы. И то, что эта оплошность в одну букву, которую он «проглотил» в слове «Schein» – блеск, говоря о снеге и солнце на дворе, могла стоить парню жизни, он и сейчас видимо не понял. Он в момент ярости видел перед собой врага, хоть ещё и малолетнего.

Отец, припав на колени, начал трясти парня за плечи, пытаясь заставить его дышать. Мать подскочила в ковшик воды и, набрав полный рот, с глубоким выдохом обильно оросила лицо сына и супругу досталось, естественно. Ваня вздрогнул, сделал глубокий звучный вдох и открыл глаза. Он смотрел недоумённо и сначала, попытался сопротивляться отцу, думая, что кошмар удушения продолжается.









2


В редкие минуты одиночества, когда избач находился в лёгкой прострации, перебирая в голове, что нужно сделать в первую очередь, смотря на огонь через треснувшую плиту печки и слушая потрескивание дров, вспоминал те минуты из своей короткой жизни, которые забыть невозможно. Но обязательность и должностные обязанности, к которым он относился с явным рвением, заставляли забыть тягостное в мыслях.

Село привыкало жить мирной жизнью. Пацаны 14—16 лет, приходили в избу, так как зимой круг интересных занятий сужался. А начавшая весна пока не радовала теплом. Самое интересное начиналось тогда, когда в тесные помещения избы-читальни принимали долгожданных гостей – это вчерашние фронтовики, которых можно было слушать и слушать.

Их рассказы о войне чередовались с популярными песнями на военные темы, «гулявшие» на передовой и поднимающие бойцам настроение и боевой дух и быстро распространились в самые дальние уголки необъятной родины. Затем они сменялись откровенно блатными песнями.

Добродушные селяне, видя скудность сохранённых и отремонтированных книг, старание избача вести своё, вверенное ему «хозяйство» в порядке, приносили из дома сохранившиеся книги.

Когда Иван отнекивался, от скромности, дарители говорили:

– Это же не тебе лично, а для благого дела. Пусть пользуются. Я же не Плюшкин, да и не Кощей Бессмертный – мы все смертные, а литература, книги, они бессмертны, они на года и на века…

С какой радостью селяне встретили новость об освобождении района от немецко-фашистских оккупантов, с прорывом Миус-фронта. Всем хотелось поделиться радостной новостью, порадоваться коллективно, что всегда было заложено в русской душе – это щедрость душевная. Радостью спешили поделиться всему миру, а с горем часто оставались наедине до тех пор, когда оно не удерживалось внутри и прорывалось, толи потоком слёз, толи видом, когда смурнее тучи, толи неадекватным поступком, коих ранее не наблюдалось. Вот тогда и узнавали все о том, что и выносить на обсуждение не хотелось.

Но были и часто в эти годы, родные, жены и матери получали похоронки. Тогда голосило, как правило полсела, а вторая половина, лишь всхлипывала, так как уже все слёзы по своим выплакала сполна, и они становились душевно очищенны и в первое время даже не реагировали на внешние раздражители, не говоря уже на оклики или обращение соседей и односельчан.

Странно было видеть, когда не старики уговаривали, успокаивали плачущего мальчугана, паренька-подростка, даже не юношу, а наоборот. Случалось так, что и те, кто ему даже не в матери, а в бабушки годились, слушая уговоры юнца, стыдливо отворачивали или опускали глаза, кивая, как нашкодившие школьники, а потом приподняв замутнённый слезами взгляд, признавались:

– Ты прав, Иван… – замявшись, добавляли, – … Фёдорович.

А Фёдоровичу накануне, всего неделю назад исполнилось шестнадцать лет.



Избач сидел в гордом одиночестве напротив коптившей керосинки. Она коптила из-за того, что была заправлена тем содержимым «палевом», содержащую смесь топлив и воды. Его собирали всей деревней после артобстрелов и авианалётов в то время, когда стоял, хоть и не продолжительно фронт и были боевые действия в районе села, в балке, в котлованах и взрывных воронках. А туда горючее попадало из множества разрывов нефтепроводов, две «жилы» которых отчётливо виднелись, пролегая на узкой речушкой Каменка и метров по пятнадцать в одну и другую сторону, пока не «вгрызались» в толстый слой почвы возвышенностей по направлению нефтепровода «Грозный – Лисичанск». По ним перекачивались различные продукты переработки нефти.

Люди, живущие в прифронтовой полосе, были в какой-то степени даже рады таким вот зияющим дырам в толстостенных трубах, из которых в большом количестве вылились столь важные, для жизнедеятельности жидкости. Их хранили в больших количествах в самых разных ёмкостях так, как хранят дождевую воду для стирки или припрятывали в сараи. Кто-то рисковал даже в подвалах, если там уже и не пахло снедью или… Тогда снедь можно было выбрасывать. Да и откуда она возьмётся после оккупации немцами.

Фитиль коптил, а парень смотрел, как огонь потрескивал от капелек воды, которые вместе с топливом попадали в зону горения и думал о своём, о том, что произошло за последние два года и даже чуть больше. Посетители давно разошлись по домам. А окно в избе-читальне мерцало тусклым огнём керосинки.

Иван вспоминал, как в домашнем «полку» семьи Федора Филипповича, после убытия взрослых детей, прибыли другие люди, и прибыли детей его же детей, а вернее сказать, детей избранников и избранниц его детей. Как это может быть? Не только в сказках может быть, но и в реальной жизни случается. Но лучше по порядку.

Ещё в августе 1941 года ушёл добровольцем на фронт старший сын Фёдора, Алексей. Ему шёл уже 39-й год, он не так давно женился, проще сказать взял женщину с «довеском», как говорили в селе. И им, этим «довеском» оказался забавный карапуз лет пяти. Алексей любил Арину, да и быстро привык к её сыночку, чертами лица похожему на мамку.

Алексея в селе и в колхозе уважали. Он был примерный работник, выучившись на водителя, работал сначала в родном колхозе на одном из двух, так называемых «полуторок», грузовиков марки ГАЗ-АА. Работа ему очень нравилась, да и в те, довоенные годы, профессия шофёра, была почётней, чем через необозримое будущее быть космонавтом.

– Ванюха, – говорил с самым меньшим старший брат Алексей, – что это мне на тебя мамаша жалуется, что ты стал к учёбе негоже относиться и табаком от тебя уже, как от забулдыги прёт за версту. Ты, что? Наш Гриша скоро институт заканчивает, инженером будет. Таких у нас в селе ещё не было, учёный у нас брат, я – шофёр, в партию приняли, в почёте даже в районе на доске почёта. А ты? Из тебя же и поганого тракториста не выйдет. Эх, Ванюха-Ванюха?!

– Да чё ты, Алёшка? Может я артистом хочу стать, каким-нибудь Чарли Чаплиным. Ещё не решил… Меня мазута не привлекает, и партия… Меня ещё может быть и в комсомол не примут. Сказали, что… Да, сам же знаешь, за шо… За всё хорошее.

– Так ты исправляйся, бросай курить, учиться старайся, в школе не шали… И глядишь, на октябрьские примут в комсомол. Не позорь меня, брат! Договорились?

– Ну… ну, ладно, договорились, если дашь порулить немного, а? А-то меня пацаны всё пытают, мол давал брат руля или не…

– Вот, как исправишься, так и сразу. Обещаю! Прям по Закауровской и по Петинской улицам дам проехать.

– Вот це по-пацански! – Ваня подпрыгнул от радости с сияющим лицом.



***



Незадолго до войны, на отчётном партийном собрании коммунистов, был заслушан отчёт секретаря партийной организации колхоза «Труд». В результате прений, был выявлен ряд серьёзных недоработок и упущений секретаря партийной организации, в следствии чего встал вопрос о переизбрании секретаря. Наряду с кандидатом, «привезённым» из района секретарём райкома партии, колхозники предложили кандидатуру Алексея.

– Ваш кандидат, товарищ первый секретарь, быть может и хорош, но мы его не знаем, ни как человека, ни как коммуниста, ни как работника, – взяв слова, начал старый коммунист Савелий Лысенко, – а у нас есть своя кандидатура. Могём мы или не могём, свого, местного, всем знакомого коммуниста и знатного работника предложить?!

– Кого же товарищ Лысенко желает предложить в качестве кандидата в председатели колхоза? – с еле заметным ехидством спросил секретарь райкома и, исподлобья, насупив брови, заложив руки за спины и смешно прогнувшись вперёд, посмотрел на секретаря парткома Раскошного Тимофея.

Тот нервно заёрзал на стуле, так как такого поворота дела на общем собрании колхозников он не ожидал. Ведь он привык исполнять все, доводимые сверху указания, без разногласий и раздумий.

«Там, наверху, у начальства головы побольше и им виднее с высоты-то» – думал всегда парторг и не имел привычки идти наперекор волеизъявлению райкома партии.

– Алексея Прасола! – после короткой, но успевшей затяготить всех неизвестностью, паузы, громко огласил Савелий.

– Хорошо! – не без стали в голосе, пробежав своим «колючим» и «холодным» взглядом по присутствующим, как бы пытаясь внушить всем то, что этот кандидат, которого он представляет, проверенный и перепроверенный и в революционной борьбе, и на «фронте» коллективизации, и достойней оного ни в жизнь не сыскать.

– Хорошо, – уже более спокойно продолжил секретарь райкома, – я тоже лично знаю Алексея Фёдоровича. Мне первый секретарь Анастасиевского района, будучи начальником политодела, при Милость-Куракинской МТС, Цегоев, как-то уши прожужжал о молодом коммунисте, работающем в МТС водителем. И, если за эти годы, уже не такой и молодой, а зрелый коммунист не растерял в себе пролетарского порыва и преданности делу партии, и тем более, имеет рекомендации товарищей по партийной ячейке, то милости просим. Я не имею лично ничего против. Так, товарищи?!

Все присутствующие одобрительно загудели.

– А теперь позвольте вам представить, хоть и мало кому из присутствующих известного, но не менее заслуживающего своими успехами на предыдущем месте работы, кандидаты в руководители партийной организации.

Первый секретарь райкома ВКП (б) рассказал о Протасове, который успел даже немного поработать в одном из отделов райкома и, по словам рекомендуемого, сможет наладить работу в колхозе, повести актив организации за собой, а стало быть, и поднять показатели хозяйственной деятельности колхоза, сделав его передовым, среди других в Милость-Куракинской МТС.

Речь была «пламенной, иначе не скажешь. Оставалось только объявить о вручении товарищу Протасову Б. А. Ордена Ленина.

– Если больше кандидатур нет, то переходим к голосованию.

Товарищи, кто за кандидата, Протасова Бориса Алексеевича, прошу поднять руки… – закончив речь, первый секретарь райкома, традиционно, по привычке поднял руку первым, задавая присутствующим «вектор движения» рук.

Так как коммунисты начали голосовать нерешительно, поддаваясь больше желанию угодить начальству, представитель партийной власти тянул свою руку всё выше и вперёд, в направлении собравшихся в зале избы-читальни колхозников. А так как в руке зажимал в крепкой, «мёртвой» хватке картуз, то напомнил, для тех, кто хоть раз видел репродукцию картины Василия Хвостенко «В. И. Ленин на броневике в 1917 году».

Люди переглядывались, желая увидеть одобрение среди своих односельчан данному товарищу и, нерешительно или поднимали руку, или вертелись на лавках, не находя «козырного» аргумента. Председатель собрания не спешил с подсчётом голосов, поглядывая на районную власть и надеясь, что она вот прямо сейчас достанет из кармана кожаной куртки тот самый небьющийся козырь. И заметив, что нерешительно поднятые руки стали, то там, то здесь стыдливо прятаться за спинами впереди сидящих, быстро сосчитав голоса и попросил опустить руки.

Объявили голосование за второго кандидата. Даже без подсчёта был виден результат волеизъявления коммунистов колхоза.

Подсчитали голоса. Большинством голосов был избран коммунист Прасол. Партийный вожак района поблагодарил присутствующих и выразил надежду, что их выбор явится началом расцвета колхоза, как и во времена политотделов, когда Милость-Куракинская МТС была известна на всю страну, и жалеть о выборе не придётся.

Первый секретарь жал крепко Алексею руку, не отпуская руку вновь избранного коллеги по партийной работе, делал амплитудные подъёмы и опускания, как будто пытался что-то вытряхнуть или, наоборот, вбить. При этом всё что-то приговаривал в плане напутствий. Конечно, Алексей, из всего того ничего вразумительного для себя не смог запомнить и единственное желание было – когда же он его отпустит.

Потом, встрепенувшись, вспомнил и сделав растерянные глаза, спросил:

– А, как же автомашина? Ведь у нас-то в «Труде» всего две «полуторки» и запасных водителей пока нет. Нет! Я не могу!

– Не переживай, Алексей Фёдорович! На сколько я знаю, списочный состав коммунистов в вашем колхозе пока ещё позволяет быть парторгом, как говорится, полуосвобождённым. А, если подготовишь человек 10—15 кандидатов в члены партии, вот тогда и «под завязку» будешь «при портфеле». А пока личным примером показывай на уборке, перевозке зерна и грузов хозяйственного назначения, что коммунисты – передовой авангард не только рабочего класса, но и трудового крестьянства. Я знаю, у тебя, Алексей, получится.

И только после этого отпустил руку Алексея с онемевшими пальцами. Силён партиец, однако! Как только первый секретарь отошёл, сразу откуда-то, как из подполья, вырос товарищ Алексея, Василий Пужалин.

– Фёдорыч! Ты же того… коли будешь передавать свою машину, не забудь, мы же с тобой с самого начала. Только моя уже «леченная», а твоей ещё двух годков нет. А то дадут какому-нибудь молодому недоумку, сам знаешь…

– Не переживай, Вася, я не передаю машину, пока не передаю.

– Ну, если что, имей ввиду, – Василий неспешно отошёл, опустив голову и казалось, что он был ответом Прасола огорчён.



Алексея встретил дома отец, смачно затягивающийся табаком-самосадом, щурясь от едкого дыма, струившегося, как из печной трубы дым, в морозную безветренную погоду, вертикально вверх и кряхтел, толи от удовольствия, толи от того, что никотин раздирал бронхи, что шаловливый котёнок шторы в богатых панских домах. Он смотрел на сына, неспеша шествующего вдоль сложенных, вместо ограды, двух рядов бутового камня песчаника по, местами выезженного колёсами бричек, спорыша, как по ковровой дорожке к пьедесталу. Алексей прихрамывал на одну ногу и слегка её волочил. В свои 38 лет больше был похож на ветераны боевых действий на Халкин-Голе, чем на партийного вожака колхоза.

– Алёшка! Вот дивлюся на тебе и не зрозумiю, шо лучшей кандидатуры в парторги во всём колхозе на знайслошь? – придав ухмылкой, в сочетании с прищуром высокоироничное выражение лица, что кто другой мог и обидеться.

Алексей слишком хорошо знал своего отца и потому поддержал его иронию, ответив6

– Стало быть не нашлось, коли меня, недотёпу выбрали. А вам, папаша, хиба сорока на хвосте новость принесла?

– Ну, да, она самая.

«Вот, народ, ничего в селе утаить нельзя. Ты только подумаешь что-то сделать, а всё село о твоих планах знает…» – привычно, словно оббивает снег с сапог, ударил каблуками о доски помоста у входной двери, нагнулся и вошёл в избу.

Мать встретила старшего сына с уважением и похвалой:

– Гриша, средненький, через год инженером будет. А тебе, уже сколько лет, а всё баранку крутишь. Пора и тебе в начальстве походить. Кушать будешь, насыпать или…

– Или, мамаша, все будем семейно ужинать, как скотина в стойла станет. А я должен в себя прийти, обмозговать, что произошло и смогу ли?

– А як же, конечно, сможешь! «Коня железного» смог «зануздать» и объездить, а люди у нас понятливые, тебя уважают… справишься!

– Спасибо, мама!

С гулек прибежал меньший брат Ванюшка. Долговязый парень, а просторной рубахе, залатанных на коленях штанах домашнего пошива и стоптанных башмаках, донашиваемых от старших братьев, ехидно улыбнулся Алексею и спросил:

– Вас теперь как величать? Алексей Фёдорович или товарищ парторг?

– Ванюха! Вот задам я тебе, не по партийной линии, раз ты ещё даже не комсомолец, а по-братски, в целях профилактики и понимания, как нужно обращаться к старшим.

– Так это будет негуманно?! Лучше на партбюро вызови, да пропесочь, как следует.

– Ванька, не доводи до греха. Хоть я и противник физических мер воздействия, но для тебя могу сделать исключение, проявив диктатуру и строгость, на правах старшего брата, а также с одобрения папаши, – при этом Алексей бросил взгляд на отца, который потешался над сыновьями, у которых разница в возрасте была в четырнадцать годков.

Отец Фёдор опустил голову над сбруей, которую взялся починить и медленно его улыбка стала угасать и сменяться на серьёзность, даже строгость. Он отложил в сторону незаконченную работу, привычно, большим и указательным пальцами разгладил прокуренные усы и устремил свой взгляд в сторону сыновей. При этом, если проследить траекторию пронзительного взгляда, то он пролёг мех спорящими братьями, куда-то дальше, пронзая время и расстояние. Фёдор вспомнил, как без малого четырнадцать лет тому назад, в самый разгар жатвы, когда вся семья гнула спину, умело орудуя серпами и увязывая ловкими движениями снопы, мать Анастасия, медленно расправляя спину, отягощённую тем, кто был в утробе, застонала и начала крениться, опускаясь на колкое жнивьё.

Первым заметил это старший сын Алексей и зычно кликнул отца. К опустившейся на горячую июльскую землю матери, со слезами на глазах подбежала шустрая восьмилетняя старшая дочь Нюрочка, присела рядом на корточки и не знала, чем она может помочь матери.

«Мама! Мамочка!» – только и могла, сквозь слёзы, произнести она.

Подошедший Фёдор отправил Алёшку на соседнюю делянку:

«Алёша, беги быстренько, позови тётю Федору, и скажу, пусть захватит… ну, что там у неё есть. Скажи, что мать рожает…».

В этот жаркий июльский день, под копной появился самый меньший из сыновей у Фёдора Прасола, которого и назвали Иваном. Назвали так видимо потому, что из самых значимых праздников в июле был прошедший день Рождества Иоанна Крестителя.

И вот теперь уже тот, кто был свидетелем рождения меньшего брата, теперь выслушивает «нравоучения» этого самого недоросля.

«Жизнь идёт, не заметил, как дети выросли и самому уже „полтинник стукнул“, как же годы летят?!» – подумал Фёдор и снова принялся за починку сбруи.



***



Вечерами, когда в избе-читальне наступали редкие минуты одиночества, Ваня, оставшись в ситуации «сам-на-сам», предавался раздумьям. И часто, они были невесёлыми. Да и откуда было взяться весёлым воспоминаниям, когда уже третий год отрочества парня, как и его сверстников, было связано с войной. Она была везде и вол всём. В ежедневных разговорах, которым, избач, был реже невольным свидетелем, а чаще в их эпицентре. И мало того, сам был их инициатором. Это требовали и должностные обязанности – доводить до населения правдивую информацию о событиях на фронте. Да и сам фронт не один месяц находился в непосредственной близости, и слышимости. Фронт полгода стоял вдоль реки Миус, а через село на запад проходили колоны войск на фронт и на восток санитарный обоз доставлял в лазареты и полевые госпитали раненых бойцов. Ближайший из них находился в с. Камышовка.

Ваня часто вспоминал своего старшего брата Алексея. И не только потому, что четыре довоенных года средний брат учился в институте и он его видел редко, а Алексей всегда был рядом. Была другая причина.

Он раньше часто язвил старшему брату, чего, конечно, не мог позволить по отношению к родителям. Слова отца или матери в семье – закон для детей. Так было в большинстве семей в то довоенное время. Война внесла свои коррективы, но только в то, что дети раньше становились взрослыми и менялось их мировоззрение. Даже шалости были не по годам взрослые, да и не шалости это, а поступки, которые подростки совершали вопреки предостережениям старшим, наперекор некоторым запретам.

Иван часто вспоминал Алексея. И, если бы он мог теперь что-то изменить в своём отношении к брату, поступкам по отношению к нему, изменить его судьбу, предостеречь от чего-то, посоветовать своему старшему брату, но очень честному и потому наивному. К сожалению, не мог он ничем помочь и не мог повлиять на его судьбу. Разве, что нужно было молить Бога об этом, так он же неверующий. А теперь к тому же и активист, пропагандист, человек, которого в селе уважают, прислушиваются – нет, религия – это не его. Книги – это его, в книгах можно многое узнать, лучше познать философию жизни, хоть и само слово «философия» парню представлялось в виде лекции где-то в университете заслуженным профессором умным студентам или аспирантам, будущим учёным, которые в свою. Очередь будут писать книги, а по ним уже будут обучаться дети в школах и студенты в «храмах науки».

У Вани была своя собственная философия, которую он слагал в лабиринтах коры головного мозга, даже не записывая на бумаге, да и где её в то время можно было взять – дефицит, как и мыло, даже похлеще того. Он старался выводы и умозаключения раскладывать «по полочкам», чтобы в нужный момент можно было воспользоваться. Что-то забывалось, конечно. А, чтобы не забывалось, нужно было устраивать тренинг, иначе говоря, как стихи повторять. А ещё лучше, если эти высказывания будут озвучены в публичном социуме, для людей. Вот тогда будет видна реакция: будут смеяться с него люди; будут перебивать, забивая контраргументами или слушать, как слушают докладчика, лектора, выступающего с интересной темой и, важно, чтобы сам рассказ был не занудным, а интересным.



После того, как брат Алесей ушёл добровольцем на фронт, произошло много событий, над которыми Иван часто думал, пытаясь понять, что же произошло с братом и как бы он сам поступил на его месте. И дело не в том, чтобы пойти добровольцем на фронт. Мало кто из местной детворы не высказывали на «сходках» мнения, как бы сбежать на фронт, конечно же, без ведома родителей. Фантазировали, как они будут беспощадно бить врага, сжимая до хруста сухонькие кулачки и демонстрируя всем свою «мощь».

Дело было в другом. С фронта Алексей не написал ни одного письма. А через четыре месяца явился домой весь изорванный, истощённый, заросший и совсем неузнаваем. Он был больше похож на 70-летнего старика, с той лишь разницей, что борода его была не седая, а рыжая.

Трудно передать, как родители пережили то душевное потрясение, при виде сына. И первая мысль, конечно, была такой, что их сын, в прошлом парторг – дезертир. Все селяне, знавшие давно и очень хорошо Алексея, не могли тому поверить, что он, сначала ушёл добровольцем, хотя его долго уговаривали и, вдруг, предатель.

Ваня после этого потерял дар речи. Он не реагировал ни на чьи слова, замкнулся намертво в себе. Его мозг закипал в попытке осознать то, что произошло, но не мог. В нём боролись два чувство. Он не хотел, не мог даже подумать, что такой, предельно-честный, положительный во всём человек, мог стать дезертиром.

«Нет! Нет-нет, не может быть, чтоб Алёшка…» – гнал Ваня из головы постоянно атакующие разум сомнения.

Вечером за столом, Алексей, рассказал свою невероятную историю, которую не всегда даже встретишь в приключенческих, фантастических повестях и романах. Алексей, покушав, поблагодарил мать, отложил ложку с миской в сторону, положил на стол руки, скрестив пальцы замком, как на исповеди, обвёл взглядом всех, пребывавших в полном молчании членов семьи: родителей, старшую и меньшую сестру, а затем повернулся и к Ванюшке, который отсел на лавку у стены, сидел с опущенной головой. Как-то измученно попытался улыбнуться, но это плохо получилось и, глядя прямо в глаза папаше, начал свой длинный рассказ.

И чем дальше уводило повествование Алексея родных, тем напряжённей становились их лица, выражения лиц сменились на сочувственные к пережитым моментам, дням и месяцам, проведённых сначала в аду, а потом в поиске дороги из того ада.

Из рассказа следовало, что Алексею повоевать пришлось менее трёх месяцев и большую часть этих дней приходилось пытаться прорваться из окружения. Изначально, Алексей, служил водителем на такой же «полуторке», как и на гражданке, с той лишь разницей, что подвозить приходилось снаряды на передовые позиции. В одном из боёв вражеским снарядом автомашину разнесло вдрызг. Бог миловал, и Алексей отделался лёгкими ранениями и контузией.

Фронт продвигался на восток так стремительно, что «угнаться» за ним, да ещё и скрытно, украдкой, чаще ночами, было невозможно. В одном из селений изнемождённого бойца приютила женщина, накормила, дала одежду мужа, который также находился где-то на фронте. Книжку красноармейца и партбилет Алексей прикопал на усадьбе хуторянки.

Больше месяца Алёша догонял фронт, чтобы попытаться его перейти. И догнал в аккурат на родной земле, когда фронт ненадолго остановился на рубеже Миус-фронта. В одну из тёмных октябрьских ночей, под постоянным обстрелом рубежей фронта с обеих сторон ему удалось форсировать Миус.

На левом берегу, когда он добирался домой, при встрече с красноармейцами, даже его возраста, его называли дедушкой. Он был настолько неузнаваем, что даже родители, крестясь, отталкивали его, как прокажённого.

Сколько лишений, боли и испытаний отражалось в его, после бриться и отмывания лица, глазах, что все сомнения, хоть и не сразу, ушли прочь. Все эти изменения хорошо отслеживались на поведении меньшего брата. Он сначала искоса посматривал на брата, потом всё уверенней и уверенней, и вскоре он смотрел на брата, и слушал его с таким интересом и сопереживанием, что казалось, если в его полуоткрытый рот влетит воробей – он бы и глазом не повёл.

Действительно, всё сказанное было нереально и, казалось невозможным вымыслом, но до тех пор, пока слушателей не убедила та прямота взгляда, с которой Алексей смотрел, без утайки им в глаза и душевная прямота с искренностью, что сомнений не осталось. Родители поняли, что сын говорит истинную правду. А сестры были готовы своей душевной теплотой обнять брата и защитить от дальнейших невзгод, которые ему ещё предстояло пройти. И ещё неизвестно, что было труднее, пройти сотни километров по территории, оккупированной захватчиками или тот путь и все испытания, которые только предстояло ещё пройти.

Закончив рассказ, после того, когда в доме наступила испытывающая терпение тишина, Алексей первым её прервал, попросил отца:

– Батя, дай табачку!

– Алёшка! Ты же… Да, конечно, держи! – протянул сыну кисет с самосадом и, доставая бумагу, добавил, – сам или свернуть?

– Сам, батя, сам!

Ваня смотрел на брата совсем другими глазами. Он пытался его сравнить сначала с Пашкой Корчагиным, потом с русскими богатырями из былин и после недолгих поисков прототипа, решил: «Алёшка – ни на кого не похож и ни с кем не сравним. Алёшка – он Прасол! Он не книжный, не былинный, а настоящий, он – Алексей Прасол!»

Отец спросил старшего сына:

– Что думаешь делать? Ведь о тебе, как я понял, командование ничего не знает?!

– Да, батя, завтра пойду в военную комендатуру или что тут вас есть, пусть временная власть прифронтовой зоны. Всё расскажу и попрошу связаться с командованием моей части, если б знать…

– Что, Алёша, если б знать?

– Если б знать, что и кто от неё, этой части осталось. Там такое было, что не расскажешь всего, просто жутко вспоминать, когда земля горит, металл горит…

– На том и порешили. Утро вечера мудреней.

В ту ночь, наверное, никто не мог уснуть. А Ваня уж точно. Он прокручивал рассказ брата, как киноленту фильма, возвращаясь тем или другим событиям дважды-трижды, чтобы прочувствовать всё так, если бы вместо Алёши там был он сам и продумать, как бы сам поступил в той или иной ситуации.

Утром, когда Ваня проснулся, Алексея уже в хате не было, не было его и во дворе. Ванюшка позаглядывал во все места, где мог только уединиться брат, но его нигде не было.

«Опоздал! Он ушёл, а я ему хотел что-то важное сказать… Ну ничего страшного. Придёт и скажу. А, если… Да никаких „если“, придёт, а как иначе?» – не находя себе места, думал Ваня.

Алексей пришёл ближе к обеду. Он был серьёзен и задумчив. Рассказал, что встречался с командиром временно размещённого, для пополнения батальона, направляемой на Миус-фронт дивизии. Тот, узнав его историю и то, что Алексей водитель, предложил пополнить ряды его подразделения. На просьбу Алексея он ответил, что связаться с его бывшим командованием он не сможет, так как это не только другая дивизия, армия, но и фронт не Юго-Западный, а Южный. После отказа Алексеем продолжить службу в его подразделении, комбат предложил дождаться особого отдела, который, разобравшись в ситуации, решить его судьбу.

Догадывался ли Алексей о том, какая судьба его ждёт? Скорее да, чем нет. Но это будет уже завтра или послезавтра.

А послезавтра Ваня видел своего старшего брата последний раз. Алексею «повезло», если так можно в этом случае выразиться, что он сам пришёл с явкой и многие факты, после проверка по каналам особого отдела, подтвердились. И потому, одним из самых страшных преступлений, по словам капитана государственной безопасности было то, что Алексей «избавился» от партбилета.

Приговор был, что гром, среди ясного неба – «восемь лет лишения свободы, без права переписки».



***



Второй год Иван Прасол заведовал избой-читальней. Если изначально было кое у кого опасение, что не справится, ребёнок-то ещё. А теперь уже скоро исполнится 17 лет. И работа ладится и зиму пережили. И в результате Белорусской наступательной операции лета 1944 года, Красная армия вышла на рубежи довоенной границы СССР.

Семья получила весточку, что Алексей Фёдорович пропал без вести, без подробных объяснений, где, когда и при каких обстоятельствах. Осталось только догадываться, что скорее всего, он участвовал в боевых подразделениях штрафбата, где и потерялась, только что появившаяся ниточка его судьбы.

Иван, рождённый в конце июля, ожидал призыва в армию, так как призывали теперь с 17 лет. И, хоть у него были ограничения, но на военное время это ограничение по состоянию здоровья не действовало.

Возвращались фронтовики, списанные по ранению и инвалидности, безрукие, безногие и по других показаниям. Продолжали приходить и похоронки, а кому-то и такие же извещения, с формулировкой «пропал без вести». Редко какую хату миновала беда, у кого-то не стало хозяина семейства, у кого-то сына и не одного. Но, несмотря ни на что, общий настрой был более-менее позитивный. Красная армия гнала врага и итог войны был давно известен, оставались считанные месяцы. Но они стоили десятков и сотен солдат, освобождавших восточную Европу от «коричневой чумы».

Те селяне, которые знали, хотя бы в общих чертах, о той трагической случайности, которая приключилась со старшим братом избача, старались не затрагивать эту больную тему. Да и в каждой семье были свои трагедии, с которыми нужно было просто смириться и жить дальше. Село жило одной болью, которую им в один момент преподнесла война и лишь в дополнении к общей боли, в разные моменты пронзала сердца тех или иных ещё и личной болью, которая сливалась так или иначе в общий котёл и переносилась людьми от поколения к поколению. Одним из «обменных пунктов» и была изба-читальня – информационный, культурный и духовный центр жизни села. Церкви-то в селе не было. Ближайшая находилась более, чем в 15 км и не каждый мог посетить и отстоять службу, поставить свечи за родных и близких, чтобы Господь их хранил, за воинов-освободителей русской земли от фашистской нечисти, и поставить свечи за упокой душ убиенных.

Конечно, юноша, к которому вечерами стекался люд, чтобы ощутить единство мыслей и чаяний, поделиться радостью за родных и близких, бьющих врага на фронте, не мог им заменить духовника, но в какой-то степени приходилось принимать исповеди людей, особенно, когда это происходило в доверительных беседах, в спокойной обстановке, когда эмоциям каким-либо событием был дан толчок и вот уже льётся поток откровений. Остаётся только внимательно слушать, не перебивать и, упаси. Господи, не осуждать. А ведь порой «открывались» и те, кто совершил когда-то преступление по отношению к другому человеку, и оно не было связано с убийством врага на фронте… Не позавидуешь молодому «духовнику».



Чтобы поставить точку на теме мучавшей парня, по поводу того, каким был его старший брат, Алексей Прасол, нужно перескочить на десять лет вперёд, в то время, когда, после смерти вождя всех народов И. В. Сталина десятки тысяч осуждённых были выпущены по амнистии и в село вернулись те, кто вёл отсчёт не дней в окопах, а в застенках тюрем и лагерях.

Как-то зашёл в сельский клуб, с первого взгляда незнакомый человек, но по чертам худощавого, морщинистого лица, напоминающий одну из фамильных династий местных жителей. Он был беспечно-самоуверен, сделал несколько шагов, окинув всех присутствующих равнодушным взглядом и произнёс:

– Вечер в хату!

Подошёл в библиотеке к столу, где лежали книги, принесённые читателями, но ещё не распределённые на полки по алфавиту и тематике, машинально перелистал несколько страниц верхней книги и продолжил, обращаясь к Ивану:

– Ты, что ли тут писаниной заведуешь? А ты чей? Не припоминаю, чьих будешь…

– Завклуб, Прасол Иван…

– Думаю, кого это ты мне напоминаешь. Так это кем тебе Алексей доводится, дядей или братом?

– Алёша – брат мой.

– Знавал я твого брата, знавал. А, что он, вернулся из мест не столь отдалённых?

– Нет. Он пропал без вести…

– Во, как! Ладно, если побег… Хотя за ним и двери не нужно было закрывать, а просто скажи: «Отсюда ни шагу!» – никогда не уйдёт. Редким был твой брат, как не от мира сего.

– Он коммунистом был.

– Повидал я и бывших коммунистов там много. Но этот… Этот, нет чтоб кусок хлеба на шконке втихаря заточить, со всеми поделится. Я же говорю, что он не от мира сего. Там так нельзя, не выжить. Он – мужик, честный чересчур. И это могло его погубить. Хотя, если «пропал без вести», то возможно ещё раз пороха нюхнул разве, если «подписался»… А там, где мы с ним хату делили, он точно весь срок бы не вытянул. Я тебе точно говорю, парнишка. Он не как все был, а может…

Бывший зек замолчал, достал пачку папирос, предложил Ивану и сам закурил и предложил:

– Помянем молчанием, если Бог его забрал к себе… Я в Бога не особенно верую, но говорят, что Он лучших к себе в первую очередь забирает. Не знаю, парень, утешит ли тебя это, но твой брат был правильным, и не важно, что он коммунист, он был человеком. Поверь мне, я за дюжину лет всякого брата там насмотрелся и знаю, что говорю…

Сначала у избача было желание побольше расспросить у незнакомца о своём брате. Но, немного подумав, решил, что он узнал главное, что мучило его долгие двенадцать лет. И то, что рассказал этот человек, который уходя повернулся к Ивану и улыбнувшись произнёс:

– Будь здоров, тёзка! И пойми честным и правильным – не всегда есть хорошо. Заклюют, затопчут. Это в библиях говорится «ударили по одной щеке – подставь другую…». А на нашей грешной земле, не будешь держать удар – забьют, уничтожат. Вот видишь, я здесь. А где твой брат?









3


В ноябре месяце Ивана Прасола вызвали на военно-врачебную комиссию. Он был признан годный в воинской службе в военное время и через два дня необходимо явиться в военкомат для отправки на областной сборочный пункт.

Сразу после прохождения комиссии, Ваня отправился в районо, чтобы поставить руководство о необходимости расчёта и передачи дел. Заведующий районо высказал сожаление и в тоже время пожелание: «Отслужишь, Иван Фёдорович, будем рады видеть снова в числе наших работников. Счастливой службы!»

Вечером, за ужином, не столько на правах «виновника», а по случаю обратился к родителям:

– Папаша! Мамаша! Пришло время и мне послужить. Сейчас на фронт нас, «молокососов» не бросают. Сначала в тылу погоняют, всем премудростям обучат. А потом…, а там глядишь, и война закончится. Вот только мужиков в семье, окромя бати и не остаётся. Но, не ровен час, Нюрочкин вояка-танкист возвернётся с победой. Да и Алёша… найдётся, даст Бог. Тогда и Наталье с Полиной женихи найдутся. Папаше чуток ещё поясок затянуть придётся и поднатужиться.

– Хватит тебе, новобранец. Это тебя «изба» рассобачила. Всё шутки да прибаутки на уме.

– Жаль, что невестку в дом не успел привести. Была бы помощница, пока я служить буду.

– Ага! Нахлебница! Мужиков сейчас война проредила основательно, бабы падки на косых, хромых и безруких, да и недорослями не погребуют, – сердито ответил сыну-юмористу глава семьи.

– А кого же заместо тебя туточки поставят избачом? – поинтересовалась, обычно молчаливая Полина.

– Да, кроме тебя я лучшей кандидатуры не вижу. Девица на выданье, 20 лет, косой белява, щекой румяна – кофе с молоком! – Ваня закатывался смехом, видя, как старшая сестра уже выходила из себя.

– Ванька, щас врежу! – громко и резко Поля оборвала братца и вскочила из-за стола.

– Ну ладно тебе. Я же шучу. Вот уйду года на четыре, будешь ещё за мной плакать.

– Буду! Но это не повод, чтобы издеваться. Вот и хорошо, что тебя на свадьбе не будет. Не переживай, тебя ждать не буду – найду кавалера, обзавидуешься.

Отец хлопнул ладонью по столу:

– Цыц! Раскудахтались.



Поезд уносил Ивана и таких же, как он новобранцев из Батайска на восток. Парни впервые увидели не из сообщений Совинформбюро, газет и рассказов очевидцев, а воочию, во что был превращён город Сталинград, ставший для фашистов отправной точкой в обратный путь, по земле, выезженной ими же, по селам и городам, разрушенных ими же, бомбёжками и артобстрелами. Юноши увидели Волгу-матушку, ставшей для немецких захватчиков неприступной Китайской стеной, как бы это странно не прозвучало.

Поезд двигался на северо-восток, где люди, хоть и жили в то же военное время, но куда не ступал кованный сапог фашистского оккупанта. Климат здесь был всё суровее. По утрам были уже заморозки и то там, то здесь в небольшие окна вагонов-«теплушек» залетали пушистые «белые мухи».

Сопровождающие пытались из этих безусых новобранцев делать дисциплинированных воинов, но это не всегда и не со всеми получалось. И как наказать тех, кто не принял ещё присяги и наказать по Уставу не получается?! Только уговорами. А за рукоприкладство, если чё, можно было под трибунал залететь.

Во время войны везде и всюду были видны плакаты и призывы, такие как «Всё для фронта! Всё для победы!» И промышленность, заводы, фабрики, сельхозартели – все трудились для фронта, ради победы, которая уже была не за горами. Военная промышленность за три года войны стало прочно и уверенно на производство самолётов, танков, артиллерийских орудий и стрелкового вооружение, внеся тем самым коренной перелом в войне. Лёгкая промышленность в свою очередь обеспечивала солдат обмундированием и обувью. Солдаты получали достойное питание и сухие пайки. Ведь голодный и холодный солдат на одном энтузиазме и идеях долго не будет воевать.

И всё вроде бы хорошо, но было одно «но». Новобранцем, призванных осенью одели в одежду и обувь, которая завалялась на складах ещё с довоенного периода. А кое-что ещё с Первой Мировой ожидало своих хозяев. Ну, хотя бы взять ботинки и обмотки. Хоть они и имели ряд преимуществ, по отношению к сапогам, но одновременно и не меньше минусов. Ботинки в жару – плюс, а в распутицу – минус и т. д. Шинели, из-за длительного хранения могли просто-напросто быть изрядно «побиты» молью. Вот в такое обмундирование были одеты новобранцы. И смех, и грех и плакать хотелось, при виде таких вояк. За то, что подгонки по размерам не было. Обычно интенданты говорят: «Бери, что дают. Там на месте обменяетесь.»

Конечным пунктом назначения была станция Татищево, Саратовской области. Здесь и пришлось начинать службу Ивану с товарищами. Обживали казармы, привыкали и голодали.

Когда Иван Фёдорович отслужил и его спрашивали, что запомнилось из службы в Татищево. При этом он непременно вспоминал обязательно две вещи.

Первое, как в свободное от занятий строевой и политической подготовкой ходили к деревянному строению, где располагалась столовая, но заходили с задней стороны. Там было место, куда выбрасывали очистки картофеля. Они были мёрзлые, хрустели на зубах, но набивали желудки, которые до этого так урчали, что рёв танка был, как представлялось, по сравнению с этим, что писк котёнка.

Сорок четвёртый год, всё для фронта и это, бесспорно, правильно. И юноши голодали потому, что нужно было в первую очередь заботится о тех, кто приближал победу, проливал кровь, отдавал за Родину жизни. Потому, какие обиды?! Разве, что чуть-чуть.

Но хлебушек, в отличие от блокадного Ленинграда, выдавался по существующей, для данной категории военнослужащих, норме и каши, какие-никакие, а для «поддержания штанов» годились. Конечно, вспоминался хдебушек тот, домашний, спечённый из муки, которую мололи на Ряженской мельнице из зерна, собранного на семейных наделах. Да ещё испечённый в русской печи, да и с румяной корочкой, горячий и дышащий жизненной энергией и счастьем мирного довоенного детства.

По этому поводу, Ивану, часто вспоминался рассказ матушки о случае, который произошёл задолго до его рождения. Это было в 1914 году, до рождения второго сына Григория. Как говорится, Анастасия ходила «на сносях». Мужа Фёдора призвали в армию, и он служил чуть посевернее, чем сейчас его сын Иван, в той же Саратовской области. Вот решилась молодая жена проведать мужа. Собралась, а свекровь говорит: «Настя, а что мы с мальчуганом будем делать, ему-то два года всего, будет без родителей ныть и нам ни покоя, ни работы никакой не будет. А хозяйство, без Фёдора и тебя всё на нас легло. Забирай Алёшку с собой. И отцу будет радость, сына повидать.»

На том и порешили. Едут в поезде. Карапуз Алёшка, «обживающий» плацкартный вагон, прыгающий через узлы и чемоданы, не мог не привлечь внимание пассажиров. Кто-то заговорит с ним, а кто-то, растрогавшись и леденец даст.

Сердобольная женщина, подозвала карапуза, отломила ломоть ржаного хлеба и с улыбкой протянула ему, в надежде, что он отблагодарит её за это, как минимум своей детской наивной улыбкой. Но реакция была непредсказуема. Малец надул губы, втянул в плечи шею, опустил голову и произнёс слова, которые заставили закатиться со смеху, как минимум, половину вагона, тех, кто слышал это:

«Ны буду! У мене буде животик болить…».

Но не все даже поняли, почему он так сказал. Ведь тот хлеб, который пекла мать из муки южных сортов пшеницы и этот, были, что небо и земля.

Снился, конечно, дом, родные, то, что было когда-то и то, что грезилось, непонятно к чему. Но чаще всего, после напряжённого дня, уставший новобранец, спал, как младенец.

И ещё один случай запомнился Ивану. Когда уже немного пообвыклись на месте: к порядку выполнения приказов и несения караульной службы, знали порядок обращения с командирами и товарищами, научились более согласованно и в ритм маршировать строевым шагом на плацу, заправлять койку и наматывать обмотки, произошло вот что.

Привезли пополнение. И это пополнение выгодно отличалось от тех, которые здесь уже находились полмесяца. Не выправкой и бравадой, а формой одежды. На них не было вшивых, молью побитых, заваленных шинелей и заскорузлых ботинок с обмотками. На них были новые, как бы только с фабрики шинели, сияющие на солнце сапоги, красивые, не затасканные шапки. Да и лица вновь прибывших, не только угрюмостью, но и пока непонятно чем, отличались от тех, кого можно было назвать аборигенами.

Когда капитану Сыромятину подвели пополнение, доложив откуда прибыли новобранцы, то бывшего командира стрелковой роты Юго-Западного фронта перекосило гримасой, с выражением гнева, как будто он опять перед собой видит не тех, кого придётся обучать, а тех врагов, с которыми, капитан со своими сослуживцами, вёл непримиримые кровопролитные бои ещё этим летом и в тех же районах, откуда прибыло пополнение.

Осмотрев прибывших и обведя взглядом тех, с кем уже провёл не один час учебных и строевых занятий, объявил общее построение учебного отряда, при этом приказал новеньких построить в две шеренги, ровно напротив уже «притёршихся» к новому образу жизни, который принято называть службой.

Толи от мороза, толи от злости, которая ударила кровью в лицо, от чего оно стало багровым, кроме отчётливо выделяющегося через всё щёку белой «рванной» полосы – шрама, от осколка, сделавшего лицо боевого командира более воинственным и мужественным, а сам командир был отчётливее виден среди заснеженного плаца.

Парни, прибывшие в учебный отряд из недавно освобождённых юго-западных районов, перед войной вошедшие в состав Союза, выгодно отличались не только одеждой и своей холёностью, как минимум истощённых голодом не наблюдалось точно. Что увидел командир учебной роты, глядя на небрежный строй вновь прибывших, можно только догадываться. Но, а первым его приказом, был следующим.

– Равняйсь! Смирно! Первая шеренга… два шага вперёд… шагом… марш! Вновь прибывшим, раздеться до нижнего белья и портянок! – увидев нерешительность действий, повторил, – приказываю – раздеться! Даю три минуты. Время пошло!

Недоумевающие новобранцы, переглядывались, не понимая, зачем их заставляют раздеваться и, потому неуверенно, медлительно раздевались, ежась на морозе. Заметив, что «процесс» сдвинулся с «мёртвой точки», капитан повернулся к «аборигенам» учебного отряда и дал им точно такой же приказ. Эти, привыкшие уже к выполнению приказов и знающие, что может быть за неповиновение, выполняли приказ поживее первых.

– Сейчас будет «ледовое побоище», – высказал предположение Иван, повернувшись в полуоборот к своему соседу по шеренге и видя недоразумение того, добавил, – ну, как на Чудском озере, слыхал?

Видя, что сосед видимо плохо в школе учился или прокурил урок истории, попробовал зайти к теме с другого стороны:

– Сейчас человек с недублёной кожей, т. е. Сыромятин, даст команду: «К бою товсь! Вам необходимо сейчас в кулачном бою доказать «кто есть кто» и кому дальше быть, а кому…», – Иван резко замолчал и, как бы замер.

– Что-что, а кому? – дергая за рукав нательной рубашки, допытывался совсем растерявшийся парень, – что?

– Знамо, что – «в расход»! – Иван не выдержал, чтобы не закатиться смехом, заканчивая сматывать обмотки в рулоны.

– Отставить смех! – громогласно приказал капитан, повернувшись в сторону Ивана, – закончили раздевание.

Подождав несколько секунд, тем самым дав возможность медлительным «справиться с последней пуговицей», продолжил:

– А теперь занимаем позиции «условного противника» и овладеваем его имуществом. Вперёд, обеим группам, шагом… марш!

Курсанты сталкивались «на линии пересечения интересов» в прямом смысле, сбивая друг друга с ног, неумышленно, из-за неразберихи или, наоборот, сознательно. Когда всем стал ясен смысл процесса «переодевания», появились в кучие, и недовольные, и те, кому идея боевого офицера пришла по нраву. Как быто ни было, жалоб вышестоящему командованию не поступило. Вскоре разговоры о несправедливости или самоуправстве командира учебной роты улеглись, а справедливость принципа «каждому по заслугам» восторжествовала.



После укомплектации учебного отряда, «утряски» по взводам, с учётом воинской специальности, ВУС, Иван попал во взвод пулемётчиков. И не просто пулеметчиков, а был назначен в пулемётном расчёте «номером один», т.е. главный, стрелок. И была небольшая привилегия. В расчёте пулемёта «максим» первый номер вёл стрельбу и при передвижении, на марше обязан был нести на плечах ствол пулемёта, который весил 20 кг, а второй номер должен был нести пулемётный станок весом 40 кг. И ещё для охлаждения ствола полагался бочонок с 5-тью литрами вода. Скорее всего такой выбор продиктован тем, что у бойца «номер один» отсутствовал указательный, т.е. стрелковый палец. «Не было бы счастья, да несчастье помогло» – здесь поговорка в самый раз подходит.

Стрелял рядовой Прасол отменно. После учебных стрельб, редко когда кто-то перекрывал его результат меткости. Да и в других дисциплинах Иван преуспевал, особенно в политической подготовке. Начитаннее, чем он, во всём взводе уж точно не было, да и в роте тоже.

Окончилась война и после победы над Японией вышел Указ об демобилизации военнослужащих, в установленной очерёдности, в зависимости от годов рождения и призыва. А таких военнослужащих, как Иван, с ограничениями в службе или списывали, или переводили на более лёгкие специальности.

Иван Прасол был списан по ВУС, как «стрелок» и переведён для дальнейшей службы в военную пожарную часть, которая размещалась на Военведе г. Ростова-на-Дону. Можно сказать, что через год службы солдат возвратился домой, хоть и не совсем, но дослуживать пришлось в 65 км от дома. Здесь служба была полегче и основное занятия, по словам самого служивого было «бараки охранять», т.е. исполнение воинской обязанности в соответствии с Уставом гарнизонной и караульной службы. Кроме того, тренировки и отработка профессиональных навыков, а применять их на практике, т.е. тушить пожары, приходилось, но, к счастью, очень редко.

Среди сослуживцев, Иван не отличался ни физической силой или какими-то особыми дарованиями, как игра на баяне, гитаре или же высокие художественные способности в живописи и прочем. Но обладал хорошим чувством юмора, мог поддержать разговор на любую поднятую тему, хорошо пел и при передвижениях подразделения строевой колонной, часто был запевалым.

Многие сослуживцы считали, что Иван, как минимум, выходец из интеллектуальной семьи, там, где кроме школьной программы, родители дают большие объёмы дополнительного образования, интереса к познаниям и всестороннему саморазвития, как личности. И потом, когда узнавали, что родители – обыкновенные крестьяне и деды, и прадеды, кроме того, чтобы гнуть спины, сначала на панских полях, а затем и собственных наделах. А когда узнавали, что дед с отцом, при «раскулачивании», без малого не попал под выселение и всё лишь потому, что все члены большой семьи не были лодырями, и умели трудиться, не спустя рукава, а до срыва кровавых мозолей на ладонях, то были даже удовлетворены этим «зародышем» в душе сослуживца «народной интеллигентности». Хотя, какая в этом есть связь, никто объяснить не мог. Главное – не такой, как все.

Да и намертво прилипло прозвище «избач» и в нём было не столько обидного, унизительного, сколько уважительного и заслуженного. Конечно, большинство сослуживцев Ивана не сидели «спустя рукава», каждый на своем месте вносил посильный вклад в ускорение победы над врагом, кто на полях в колхозе, кто за станком на заводе, а «лежебоки», если и были, но в этом не признавались.

А вот работников отдела культуры, хоть и в рамках глухой глубинки в подразделении, в учебной роте, уж точно не было, кроме Ивана. Конечно, командование этого не заметить не могли и максимально использовали этот факт, там, где нужны были навыки организатора художественной самодеятельности к празднику, под началом замполита, конечно. Умел Иван уговорить своих товарищей не «замыкаться» в себе, открыть зачатки способностей в декламации стихов, пении и неповторимых, часто юмористических сценок. В большинстве сценок, конечно, высмеивались те, которых Красная армия уже добивала в их «берлоге», а после победы сценки ситуаций, помеченных в повседневной жизни военнослужащих, с «перчинкой» критики и сатиры.

Ну и армию в свою очередь сделала из сельского «избача», из нескладного долговязого юноши, стройного, подтянутого, красивого молодого человека, с твёрдыми убеждениями и политическими позициями, с высоким интеллектуальным потенциалом и возможностью роста. Замполит в приватных беседах высказывал Ивану рекомендации по необходимости закончить седьмой класс школы, как минимум, а лучше бы в вечерней школе получить среднее образование и поступить в то учебное заведение, что мог раскрыться весь большой потенциал способностей молодого человека.

Иван улыбался и говорил:

– В мои-то годы и за школьную парту? Нет! Сейчас, когда после войны разруха, руки без мозолей не заскучают. А может быть, продолжу свою трудовую карьеру «избачом». Мне эта работа нравилась. Если возьмут, конечно.

– А, чтобы обязательно взяли, Ваня, нужно учиться, – продолжал убеждать замполит.

– Поживём – побачим!

– Это ты умышленно безграмотностью хочешь свою начитанность подчеркнуть? – улыбнулся замполит.

– Никак нет, товарищ старший лейтенант! Это у нас все так говорят там, где я живу. Это же рядом с Украиной и у нас говорят на «суржике» – смеси двух сильно схожих языков, русского и украинского. При чём этот говор не =льзя назвать ни одним, ни другим, язык-«метис», если можно так выразиться. А вообще, у нас край интересный, в каждом селе свой говор и живут люди, чаще всего переселенцы и из Екатеринославской губернии, из Запорожья, немцы-колонисты, поляки, пермяки и откель только нету.

– Вот видишь, ты этим сам себе доказываешь, что тебе нужно искать себя в сфере культуры. Я вижу, что из тебя культработник примерный получится. Ты – вовсе не технарь.

– Ну кое-чё и технике могём! Например, болт с гайкой скрутить.

– Юморист!



За время службы в Ростове, Иван побывал дома и у него пару раз побывали родители. В увольнении разыскал и познакомился с родными зятя Анатолия и его старшей дочерью Валей, которой шёл уже 14-й год и она с 1945 года, как только отец ушёл на фронт, стала жить у бабушки в Ростове-на-Дону. А меньшая Алла, которой в тот момент было всего пять лет, оставалась в селе, на удивлении сожительницы Анатолии и старшей сестры Ивана в одном лице, у Анны Фёдоровны.

Отец девочек, оставшись вдовцом, был очень благодарен и своим родным, и, тем более девушке, которая не посмотрела на то, что мужчина на 13 лет был старше да ещё и с двумя детьми, приняла и его, пустила в сердце и детей. Анатолий воевал танкистом. Брал в мае 1945 года Берлин. И теперь дослуживал, в соответствии с графиком демобилизации, его черёд ещё на пришел.

Полтора года после Дня победы служил ещё и сам Иван. В итоге, прослужив два года и 10 дней, был демобилизован 20 декабря 1946 года.




4


В послевоенное время рабочие руки были в дефиците везде. Нужно было не только города и заводы поднимать, но и сельское хозяйство. Тем более голод 1946—1947 годов дал одно из важнейших направлений работы и властных структур, общественных организаций и активистов. И за каждого работника шла нешуточная борьба. Чтобы удержать людей в колхозах, колхозники не имели паспортов. Несправедливо, но факт. Нужно было быть служащим или, когда колхоз нуждался в специалисте, посылал кого-то на учёбу. Тогда молодой человек или девушка получала паспорт и могла уехать в город для получения образования. Колхозник мог поехать в город, скажем на рынок, продать там что-либо и взамен купить, но для этого ему в колхозе выдавали справку с печатью, точно, как «мандат» на заре советской власти.

С нового года Иван вышел на работы в колхоз, так как уже пару раз приходи «ходоки» и «сватали» на работы. Особых «козырей» у них не было, кроме того, что и так все знали: работай на «трудодни» и потом, по итогам года получишь натуральную оплату зерном и другой продукцией сельского хозяйства.

Хоть изначально Прасолу меньшему приходилось работать не скотником, а механизатором на ферме, так как на правлении колхоза, когда его принимали в колхозники, спросили:

– Какая воинская специальность была?

– ВУС 233, – по-военному чётко и без лишних слов ответил Иван.

– Ну и шо ты прикажешь теперь в военкомат звонить и узнавать, шо це таке? – возмущался председатель, – избач, он и на ферме избач.

– Это означает «специалист Бомбардировочного и артиллерийского вооружения и автоматов пассивных помех» – выпалил Иван.

Все члены правления колхоза закатились смехом. А, когда все успокоились, заведующий фермы сказал:

– Уж лучше пусть будет ВУС, какой там? 233?!

И снова было весело. Но Иван не смеялся. Он сказал ровно столько и то, что от него требовали. Обвёл всех взглядом, дал уточнения и сыронизировал по поводу смеха:

– Для тех, кто не разбирается в классификации воинских специальностей, поясню на пальцах, – при этом машинально выдернул из рукава фуфайки правую руку, даже забыл, что на ней-то одного из главных-то и нет, а потому резко одёрнул назад.

– Короче, я – слесарь-монтажник. Думаю, что механизмы коровника – это то, что нужно.

Все оживились.

– Ну, вот, это другое дело, а то…

– Вы спросили – я ответил. Спросили бы иначе – ответил бы иначе. Не нравится, я могу и в избачи пойти. Меня туда снова с руками и ногами возьмут. Разве нет?! – чуть повысив голос, спросил Иван.

Возражений не было. Все понимали, что он прав. Да и работу избача не сравнить с работой того же механизатора на ферме. На том и порешили.

Но работать на ферме Ивану долго не довелось. Как-то приехал с представителями районной власти заведующий отдела кульпросветработы и поинтересовался, как обстоят дела с работой избы-читальни. Получив невнятный ответ, да и то, что он слышал о положении дел в этом колхозе говорило о неудовлетворительной работе. Потом он поинтересовался, а где сейчас тот паренёк, который работал здесь с весны 1943 года, т.е. со времени освобождения села от фашистов. Заведующему ответили.

– Товарищ председатель сельсовета, прошу вас, обеспечьте явку Прасола Ивана… как его по отчеству? Фёдоровича. Пусть он с недели приедет к нам. Думаю, что на ферме ему замена найдётся, а тут, для работы в культуре, любую доярку или скотника не поставишь.

К разговору подключился второй секретарь ВКП (б):

– Совершенно согласен с товарищем зав. культпросвета. Нам культуру села поднимать нужно. Война закончена. Нам нужны опытные культработники, пропагандисты идей партии.



Через три дня Иван уже имел разговор в райотделе культпросвета. Заведующему потребовалось не более десяти минут, чтобы получить от молодого человека согласие на работу в должности, которую он по праву должен был занять, после окончания срока служба.

По дороге назад, а ехать, как обычно, пришлось в кузове, обдуваемом свежим морозным, хоть уже весенним, но мартовским ветром. Часть пути всё же пришлось идти пешком, так как в распутицу дорогу расквасило и грузовичок «садился» в колее на мосты. Водитель остался дожидаться тягача, а Иван «ноги на плечу» и с папироской в зубах, с какой-то «прилипшей», одной из новых модных, мелодией в голове. Настроение было добрым, хоть километра четыре, если не более того, нужно было перемещать грязь с одного места на другое.

Привыкать к работе, которую ранее выполнял уже долго привыкать не пришлось, а вот к изменениям в обстановке более, чем за два года пришлось. И это было связано с тем, что у каждого человека свои привычки, манеры, даже тот факт может влиять на тоже расположение приборов и самых востребованных документов, которые должны были быть «под рукой», влияло и то, человек какого роста и кто он, «правша» или «левша» по жизни. Кто-то любит, чтобы рабочий стол был всегда свободный от текущих документов, а у другого должно быть нагромождение из горы формуляров и папок. И любимое занятие второго, копание в той самой горе всего, для создания вида рабочей обстановки и ещё того, что работа не из лёгких, требующей постоянной активности и энергичности.

Иван относился к первому разряду работников. У него на столе и вообще на рабочем месте не было ничего лишнего. А все нужные для работы картотеки и бумаги были разложены по важности, частоты пользования и просто по алфавиту.

Поэтому первые два-три дня всё же пришлось повозиться, навести порядок и систематизировать документацию. Наведя небольшую ревизию, Иван понял, что тут мало что изменилось, хотя времени утекло с той поры, как он принял и работал, после освобождения от немецких захватчиков села, избачом, только немного пополнился библиотечный фонд. А, что касаемо проводимых мероприятий, то их перечень был очень скуден и, возможно, что половина, из отмеченного, не проводилась вообще. Просто Иван хорошо знал ту женщину, которая исполняла обязанности, но слово энтузиазм или инициатива – это не про неё.

Иван первое время и сравнительно долго ходил на работу, как и многие фронтовики, в форменной одежде. А так как званий у него не было, рядовой, то и погоны или лычки срезать не пришлось. Шинель тоже была добротная и ему по его стройности фигуры очень шла, а когда и шапку надвигал набекрень, то выглядел даже как-то по-пижонски. Даже при желании, если бы захотел одеть что-либо гражданское, то своего ничего не было, а, если бы и было бы, то вырос бы из размеров. Да и к тому же за два года привык к форме, и она его не тяготила.

Ну и понятное дело, что к нему сразу стали прилипать и те, кому раньше было 14—15 лет, а сейчас они превратились в девушек, при всём, что у них должно быть дадено природой. Иван не был робкого десятка и даже наоборот, но, когда к нему заходила целая гурьба девчат, а за ними хвостиком парни-малолетки, как правило меньшие братья «принцесс» с дружками – охрана своеобразная. Девушки постарше отличались серьёзностью и это объяснялось тем, что у многих парни, с которыми они дружили, сложили головы на фронте и их участь стала неопределённой, даже если раньше значились, как невесты и были засватаны.



Немного разобравшись с «наследием», доставшимся от предыдущей хозяйки избы, Иван понял, что напрочь отсутствуют агитационной и патриотической направленности плакаты. Не рисовать же ему самому. Кроме того, хотелось «выцыганить» в отделах районной исполнительной власти кое-какой «периодики» и журналов, вспомнив, как с этим было хорошо на службе, в плане оформления «красного уголка». И журналы, и газеты в подшивках – одно удовольствие работать и есть откуда материал черпать для пропагандистских бесед в трудовых коллективах на фермах и на полевых станах, в бригадах, где преобладающим контингентом, по понятным причинам, женщины.

Зимние дни короткие, да ещё и задержался, вернее задержали по важному вопросу «об подготовке и успешном проведении избирательной кампании по выборам в краевые, областные, окружные, районные, сельские, поселковые Советы депутатов трудящихся РСФСР 21 декабря 1947 года». И постепенно радость от того, что Ивану, как избачу, как он планировал, напрягаться и выбивать журналы, газеты и плакаты не пришлось, а наоборот, их насовали столько, что возникла сложность в доставке всего добра до места назначения. Благо, если с транспортом повезёт, а если… Время сумерек было не за горами.

Выйдя на окраину райцентра, где восточный ветер всё уверенней и уверенней начинал пробирать. Избач курил и пританцовывал вокруг узлов с агитационным материалом.

Притормозил грузовик. Из приоткрытой пассажирской двери высунулся упитанный мужик в полушубке и бодрым голосом обратился к «танцору» на обочине:

– В такую погоду хороший хозяин собаку за дверь не выставит, а ты вот тут…

– Так не дайте околеть, подвезите, до коли возможно.

– Ну, если тебя устроит «купе» в кузове, среди ящиков, то прыгай. До Ново-Андриановки довезём. Что в узлах везёшь, харчи?

– Да, если бы. Агитки к выборам, да газеты. Избач я, из Марьевки.

– Слышал я за тебя. Прыгай, бо смеркает уже, а дорога, сам знаешь – не подарок.

Иван перекинул узлы и запрыгнув привычно в кузов, втиснулся пониже между ящиками, чтобы меньше «сифонило». Движок зарычал, колёса пробуксовали, машину чуть занесло, но водитель быстро выровнял «полуторку», и она устремилась навстречу ночи.

Минут через двадцать машина притормозила у развилки дороги, где избачу нужно было топать дальше, а завхоз на грузовике, с тем грузом, что получен по разнарядке, сворачивал вправо, где через два километра его дома ждал уже, томившийся на самом удалённом от топки конце варочной плиты, хорошо протопленной печи, ужин. А жена, отодвинув на кухне занавеску, вглядывалась в темноту за окном и прислушивалась к звукам, но не ожидаемый напряжённый гул уставшего за день движка грузовика, а только завывающий в трубе ветел говорил, что ожидать ночью позёмку и перемёты на дорогах.

– Ты живой там, избач? Али пригрелся там, вылезать не хочешь?

– Если вы не против, я с вами до села доеду, а оттуда напростец мне поближе будет. Дорогу знаю и с закрытыми глазами не заблужусь.

– Барину видней, – усмехнулся завхоз и обратился к водителю, – трогай, Коля!

Действительно дорога, которой решил избач дальше добираться домой, километра на три так окажется ближе и это «плюс». А «минусом» было то, что идти нужно было не по дороге, а выйдя за село направиться на восток, в сторону хуторка километра три, а за ним вдоль левого крутого косогора, очертившего русло речки Каменки, где в летнее время, конечно, была накатанная телегами дорога, идти на северо-восток ещё километра четыре.

Въехав в село и свернув в сторону складов, грузовик остановился.

– У тебя молодайки нет тут у нас, заночевал бы, а утром…

– Нет, нету, не успел найти, да и молод ещё. «Хомут» на шею всегда успею одеть. Жениться – не напасть, лишь бы женатым не пропасть.

– Так я же не жениться тебе предлагаю, а… поджениться. Как раньше были постоялые дворы. Глядишь, ещё когда пригодилось бы.

Иван ухмыльнулся:

– Не, спасибо! Не засватать ли вы меня хотите? Небось, дочка на выдане?! – не без иронии, даже не ожидая от себя такой смелости, прямо спросил у доброжелателя.

– Смышлёный малый! Верно, и у меня пара девок имеется, но это справедливости ради, не навязываясь. Доброй дороги, избач!

– Спасибо! Надеюсь…

Ноги, согнутые в коленях, при сидении в кузове затекли и какое-то время нужно было их разминать, расходиться, чтобы набрать нужный, с учётом дорожной ситуации, а лучше сказать, в условиях бездорожья, темп. За спиной постепенно растворялись в сгущающихся сумерках тусклые огоньки в окнах селян. Справа, выше зенита, прячась за рванные облака, заметив одинокого путника, ухмылялась бледная Луна в растущей фазе и затем, «застенчиво» пряталась за облаками, как за вуалью скромная девушка.

Ориентиром, кроме небесной скромницы для запоздалого путника была сначала балка, поросшая камышами, по левую руку, с уклоном изначально с востока на запад, где, если откидать внушительный слой декабрьского снега, можно было добраться до ручья, несущего воды в сторону селения, от которого удалялся путник. Затем, за переломом рельефа, овраг в обратном направлении начинал разрезать земную плоть, всё больше углубляясь и расширяя себе русло, во время таянья снега или, неся мощные дождевые потоки, пока ему не преградила путь плотина – творение рук человеческих. Рядом располагаются летние лагеря для крупнорогатого скота. И отсюда, если бы не темень непролазная, то открывался бы прекрасный вид вдоль долины речки Каменки направо, на юго-запад, в сторону Милости-Куракина, село, получившее в годы Советской власти другое название – Политотдельское. Налево, на северо-восток, куда и лежало направлении вынужденной ночной прогулки Прасола, где-то там, за косогором и резким изменением рельефа и располагалось его село.

Хоть ещё нужно было топать и топать, здесь размещались земли колхоза «Освобожденный труд» Петровского сельсовета, а чуть дальше и колхоза «Труд» Камышевского сельсовета, под началом этого сельсовета и работал Иван в избе-читальне. Но эти границы, тем более сейчас, в темноте и на просторах, сплошь занесённых снегами и не для агронома или председателя колхоза, а для избача, проживающего в одном из них и не имеющего прямого отношения к колхозу, хоть и успел в нём поработать, были чисто условны. Иван вглядывался в разыгравшуюся вьюгу, которая дула прямо в лицо, от чего слезились глаза и старался разглядеть косогор Турской горы, за которой и распласталось в долине родное село.

Уже никто, даже сторожили не могли сказать, почему гора именно так назывались. Туры, дикие быки, давно уже вымерли, но не иначе, что название имело отношение к этим крупных и сильным животным. Возможно, гору назвали из-за конфигурации или крутизны. Как быто ни было, гора была излюбленным место катания на санях детворы. А сейчас для Ивана было главным дойти до неё и считай, что он дома.

Насмешница Луна, видимо совсем устало «играть в прятки» с запоздалым путником, и она совсем спряталась за тучами, сменившими облака. В крайнем случае, небо стало совсем тёмным – ни луны, ни звёзд, ни зги не видать. Сапоги местами проваливались в глубокие наносы снега и, из-за того, что сверху образовывалась настовая корочка, ломать её голенищем сапог было трудно и избач часто падал, так как туловище, наклонённое вперёд продолжало двигаться, а ноги застревали в снегу. Сил оставалось, как казалось, дойти и упасть без движений.

Его раздумья прервал вой, но не вой вьюги, который сопровождал Ивана весь путь, а вой зверя и не одного, волки, почуяв добычу, видимо пытались выбить из этого, и без того выбившегося из сил путника, последнее желание уйти от преследования и тем более сопротивляться. Непроизвольно мурашки пробежали по коже. Иван быстро «прострелял» глазами темноту, в попытке что-либо увидеть, но тщетно, темень такая, что в пяти метрах ничего не видно.








Конечно, Иван знал и не только из рассказов стариков, что волка можно отпугнуть и не отдать себя в жертву, в качестве «дичи», если развести костёр. Но вся трагичность момента заключалась в том, что он находился не среди лесонасаждений, где много веток, сушняка под ногами или над головой и даже не на склоне того самого правого очертания речки, на кручах которого из снега торчало много репейника, полыни и других растений, со сравнительно высокими и тугими высушенными стеблями, которые хорошо горели. Подошло бы и перекати поле, но его с полей уже, видимо, поотрывало и перекатило туда, где кустарники или деревья угомонили их стремительное путешествие.

Иван, сняв армейские перчатки, давно уже держал в руках спички и нервно пытался подкурить сигарету, сбросив баулы у ног. И вот папироса загорелась. Избач топтался на месте вглядываясь в темноту, пока, не зацепившись за вещмешок, не удержался и упал через него. Видимо, так было угодно, как и яблоко, упавшее Ньютону на голову, для открытия закона всемирного тяготения. Иван не стал кричать «эврика», начал судорожно развязывать узел, но застывшие пальцы и обстановка, воцарившаяся над ним, в прямом смысле, не давали сосредоточиться и развязать. Затем он распрямился, посмотрел в тёмное небо, как будто хотел в нём увидеть Бога, сделал глубокий вдох и за ним протяжный выдох и… через пару секунд узелок поддался.




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71020903?lfrom=390579938) на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.