Конец прекрасной эпохи. Эссе и переписка с друзьями
Конец прекрасной эпохи. Эссе и переписка с друзьями
Аркадий Борисович Ровнер
«Будучи философом по образованию и литератором по призванию»… – так говорит о себе сам автор в одном из очерков этого сборника. К этим его словам надо добавить – …«и мистиком по предназначению».
Эссе А. Б. Ровнера (1940-2019) свидетельствуют об уникальном опыте, соединяющим академическую рефлексию, мистическую интуицию и виртуозность литературного стиля.
За его текстами всегда присутствует нечто большее, нежели литература или эрудиция культуролога. Это большее часто упоминаемый в этой книге Г. И. Гурджиев назвал бы «работой». Такой глубины поэтическая риторика в казалось бы прозаическом жанре не плод одного эстетического воображения. Эссеистика А. Б. Ровнера поэтому обращена никак не к читателю, а к его большему, к его «работе», о чем сам читатель может и не догадываться, а если догадывается, то сразу же перестает быть только читателем.
Включенная в сборник переписка позволяет увидеть саму эту «работу» в действии, в поворотах живого диалога, когда никто из собеседников не знает, где он в конце концов окажется.
Не то же ли примерно ожидает читателя этой книги и кто тогда этот читатель?
Предположительный ответ мы найдем у Ницше, неоднократно цитируемого в этом сборнике: книга эта предназначена для всех и ни для кого.
В формате А4 PDF сохранён издательский макет.
Аркадий Ровнер
Конец прекрасной эпохи. Эссе и переписка с друзьями
© Ровнер А. Б., 2023
© ООО «Книга», 2024
* * *
Эссе
Отсветы сакрального
Искусство, которое не для масс
1
Что такое искусство? Глоток чистой воды для жаждущего. Маяк для блуждающего во тьме.
Искусство создается теми, кто причастен к высшим состояниям, и поддерживает тех, кто стремится к этим состояниям. Остальным оно непонятно и бесполезно. Искусство не для народа, не для масс.
Великое искусство прошлого – это сокровищница запечатленных прорывов в неведомое, в нем мерцают отсветы сакрального. Оно светит ровным и ярким светом освободившемуся и – прерывистым, конвульсивным – вырывающемуся из тьмы. Оно расплавляет застывшие формы старого опыта, шаблоны старых состояний.
Оно – снаряд, разбивающий стереотипы, огонь, испепеляющий инерцию, нить, связывающая времена и цивилизации с духовной вертикалью.
Оно – победа формального над феноменальным. Такое искусство несет в себе весть о транссубъективном мире.
Субъективное искусство стерильно и сфабриковано для массового употребления.
Субъективное искусство отливается из замеса старого опыта и порождает феноменальных роботов, олицетворяющих систему духовного рабства. Субъективное искусство – это трясина, в которой гибнут попавшие в нее. Опустошительный ветер пустыни для тех, кто в пути.
У субъективного искусства нет сверхзадачи. Оно предсказуемо и горизонтально. Оно несет в себе флюиды психической истощенности и болезни. Оно не воскрешает, не будит и не тревожит. Оно загоняет мертвецов в гроб и заколачивает его гвоздями. Оно дает мертвым образы и идеи, оправдывающие их состояние.
Художник должен «родиться на Небе», которое за Я, и войти в мир, который в нас и перед нами. И тогда возникает великое искусство, которое не для масс.
2
«Любой, кто пытается мыслить честно, должен признать недостоверность какой бы то ни было метафизической позиции, в том числе недостоверность всех вероисповеданий», – писал в 30-х годах прошлого столетия молодой Карл-Густав Юнг.
Одновременно он утверждал: «Есть и всегда были люди, которые не могли удержаться от интуитивного понимания того, что мир и переживание мира имеют одну и ту же природу и отражают что-то такое, что скрыто в глубинах самого субъекта, в его собственной транссубъективной действительности».
На растяжке между этими двумя утверждениями запечатлен итоговый опыт Западной цивилизации. «Да, любая метафизика недостоверна…», но – «есть и всегда были люди, которые не могли удержаться от интуитивного понимания…». Недостоверно все, о чем свидетельствует мир перед нами и его переживание в нашем субъективном опыте, однако в «транссубъективных» глубинах субъекта есть «что-то такое», что не от мира сего, но что отражается в нашем переживании мира, а следовательно, и в мире.
Итак, с одной стороны «транссубъективная действительность», или Небо, которое за нами, с другой – феноменальный мир, платоновская пещера, которая в нас и перед нами. Между ними – человеческое Я, щель, через которую свет проникает в пещеру.
Небо – это то, о чем человек не может иметь достоверного и надежного представления. Это пространство приоткрывается в редчайшие счастливые мгновения на глубочайших глубинах нашего за-личностного пространства через язык мифов, символов и метафор. С другой стороны, всем нам дан мир «субъективных» переживаний и мир «объективного» опыта. Это иллюзорный мир теней, христианская юдоль скорби, откуда рвется человеческая душа, устремленная в «транссубъективное», небесное.
3
С одной стороны, непостижимое Небо, которое за нами, с другой – феноменальный мир, который в нас и перед нами. А между ними Я – призма и щель, неуловимый центр.
Транссубъективный Луч достигает призмы Я и, преломившись в ней, разделяется на два луча: субъективный и объективный, психический и физический. Эти два плана и составляют нашу среду обитания.
Эти два плана, «мир и переживание мира, имеют одну и ту же природу и отражают что-то, что скрыто в глубинах самого субъекта, в его собственной транссубъективной действительности», – пишет Юнг.
По ту сторону Я, в таинственной глубине, куда не может заглянуть глаз человеческого разума, находится область, где нет форм, где формы только рождаются. Отсюда через щель, через искажающую их призму Я, они проникают в нашу психофизическую вселенную. Здесь они подвергаются безжалостной цензуре в целях согласования нового опыта с накопленным прежним.
«Мир и переживание мира, – утверждает Карл Юнг, – отражают что-то, что скрыто в глубинах самого субъекта, в его собственной транссубъективной действительности».
Мир индивидуума есть проекция луча, бьющего из области «за умом», «за Я» и «за субъектом» – из области высших состояний. Восточная традиция знает эти состояния. Запад их знал, но забыл. Религии предлагают нам свои расшифровки «транссубъективного». Мистика дает нам опыт высоких состояний. То же делает художественное творчество в своих высочайших достижениях. В нем мы находим отсветы сакрального. Но это искусство не для всех, для большинства оно бессмысленно или просто не существует.
4
Запад сделал акцент на человеческой личности, на ее свободе и разуме. На Востоке личность не заслоняет собой вечного, сверхразумного и фатального. Поэтому на Востоке нет личностного Бога наподобие Иеговы, Аллаха или Иисуса. Там боги перетекают один в другого и образуют ансамбли как в случае индуистского Тримурти: Брама-Шива-Вишну.
Личностный Бог репрезентирует Я, или Щель между сакральной Реальностью и пещерой феноменального мира. Здесь происходит преломление (и искажение) Реальности, здесь Луч Творения обнаруживает себя в многообразии тварного мира. Великие религии и мистические учения, пробиваясь через Узкое Горлышко Я, возвращают нас не к личностному Богу, а к за-личностной Реальности, к Небу.
Так же как великие религии и мистические учения, подлинное искусство основано на вне-пещерном, сакральном, за-личностном опыте. Подлинное искусство причастно к этому опыту и репрезентирует его в мире феноменов. Однако сакральный опыт невозможно вместить в рамки субъективных интерпретаций. Его невозможно адекватно «понять» и «объяснить» в человеческих понятиях и образах. На него может только намекнуть тот, кто имел этот опыт, и намек может услышать только тот, у кого есть «глаза» и «уши».
Такое искусство предполагает создание художником особого языка символов и метафор. Это язык пластических форм, проистекающих из Реального и тонко соотносящихся с опытом феноменального, с историей и культурой.
Этот язык ничего не говорит потребителю массового искусства. Сниженный до уровня эмблем, он может войти в культурный и даже религиозный обиход того или иного времени, но тогда это уже язык товарного обмена, язык потребительского искусства, не имеющий коррелятов в за-личностном луче. Искусство не подлежит товарному обмену.
Художник говорит с вечностью, нам же достаются лишь отсветы сакрального.
Русская идея
Страна, как человек, пробует понять себя через идею и через действие – мысль и историю. В рисунке истории, в ее повторяющемся узоре выявляется ритм и характер ее судьбы. Она ищет самосознания и в формах мысли: в литературе, музыке, архитектуре, философии. В том и другом случае она бьется о свой Божественный образ, смысл, идею.
Русская идея – эти слова вобрали в себя лучшие порывы национальной чести и гения. Россию хотели видеть как светильник чистого благочестия, принятый бережно из рук завершающей свою миссию Византии. Или как христианскую преемницу двух великих империй, призванную осуществить надмирную высоту Нагорной проповеди. Рядом с вертикальным вектором этих двух идей прозвучала горизонтальная идея вселенскости и универсальности – Достоевский – призвание вобрать и объединить в своем гении далекое и близкое. Предпринимались и запоздалые попытки найти утраченную сердцевину уникальной национальной сущности – Хомяков – в то время как рельсы европейского духа уже легли вдоль петербургских болот и смоленских лесов. С другой стороны, размышления на эту тему вызвали порывы чаадаевского уничижения и сокрушения по поводу того, что Россия оказалась на окраине многовековой духовной работы, инициированной европейскими монахами и рыцарями.
Понятие «русской идеи» начинает светить неверным умозрительным пламенем уже у Владимира Соловьева, поместившего абстракцию России между абстракциями мусульманства – где частное растворяется в Едином – и европеизма – где Единое растворяется в частном. Россия, противопоставленная этим двум оппонентам, оказалась без каких-либо исторических или психологических претензий – кроме одной: отказываясь от частного и особенного – чем можно было бы самоудовлетвориться, самоограничиться, – она хотела видеть себя восприемницей самого Духа Святого – третьей ипостаси Единого. Если в начале века на волне духовного подъема Россия могла говорить о своей миссии, являя собой счастливый феномен платоновского мира идей, страну, где по словам П. Д. Успенского, появился высший тип человека, то сегодня в сумерках подпольно-подвального существования русской культуры и русской мысли можно ли брать на себя смелость учить другие племена и народы? Действительность оказалась иной. Готовя себя к великой миссии, Россия стала служить идее механической справедливости, впав в рабство материи. Злорадствовать по поводу этой трагической трансформации – удел низости. Однако, осмысления ее нельзя избежать. Заключалась ли причина метаморфозы, как думал Бердяев, в женственной податливости русской души, соединяющей в себе глубины созерцания с безволием? То ли судьба ее является судьбой нового Израиля, призванного стать печальным уроком плодов национальной гордыни и предостережения другим народам. Но сколько таких уроков дала история – Египет, Рим, Византия! Что может добавить еще один? К тому же уроки всегда предполагают вдумчивого ученика и уроки для созерцательности, то есть именно то, чего лишает нас ускоряющаяся история нашего века.
Если взглянуть на Россию в перспективе существенных процессов, то можно увидеть, что она оказалась одним из самых главных русел всемирного потопа и из проводников логики неблагородного ума. Это – жесткая и в своем контексте непробиваемая логика, обладающая императивностью для душ со срезанной духовной перспективой, которые видят жизнь в категории экономики: трудодней, покупательной способности и капитала. Другим аспектом этой логики является слепая самодостаточность и обольщение мыслью, что человек управляет своей судьбой – логика, отрывающая человека от гравитационной мудрости Провидения, выводящая человека из духовной сферы и оставляющая его наедине с метафизической пустотой, которую он не в состоянии заполнить. Это логика людей, с детства не знавших и не культивировавших в себе чувство благоговения, превращающих мир в марксистско-дарвиновский зверинец с борьбой видов и классов.
Благородный ум – это не социальная привилегия, отсчитывая ее сверху или снизу. Это – духовная привилегия, заключающаяся в восприимчивости к воздействию благодати: благодарности вместо ненависти, дара вместо экспроприации. Конфликт этих двух сил, двух логик был главной темой знаменательных статей Блока 1908 года.
Блок писал: «Никто не хочет видеть, что существуют два стана. Один стан непрерывно строит по нездешним неземным законам. Идет непрерывное упорное строительство. Но почва, на которой строится этот мир, уходит из-под ног, материки этой культуры заливаются волнами низкой реальности. Другой стан – часть стихии».
Развивая эту тему, Блок цитирует Дж. Рёскина: «Наше время породило громадный класс черни, совершенно не способной к благоговению и к самому представлению о нем». С тех пор прошел почти век – и процесс, только обозначивший свои черты во времена Рёскина и Блока, обрел монументально законченные формы. Победившая низкая логика является сейчас общедоступным и общеизвестным полем идеологических манипуляций. В этой логике можно, уничтожив религию, торговать иконами, уничтожив культуру, лепить вместо нее суррогаты; убивать суверена, стрелять в папу, «освобождать» английские территории от англичан и т. д. без предела. Мы видим, что границы ее действия национально не зафиксированы.
Идея бунта против действительности (понимая последнюю как духовную закономерную последовательность событий) чужда логике благородного ума. Христос принес миру не бунт, а крест. Он столкнулся с детьми, самаритянкой, с прелюбодейной женой, и три раза человечество поднялось на высоту Бога. Трансформация реальности, облагораживание низких стихий, сострадание к ним, их просветление – вот эти и другие аспекты высшей логики исчезают в поле слепого фанатизма, борьбы за так называемую социальную справедливость, не предполагающую понимания зависимости социума от космического и, тем более, божественного планов.
Одно дело – сострадание просветленной души, самой жизнью облагораживающей пространство, помогающей даже без прямой помощи. Сострадание же неблагородного ума неизбежно ведет к логике бунта, к господству грубых энергий. В индийской традиции говорится о трех видах сострадания и помощи: помощи духовной: молитвой, медитацией – помощи наиболее высокой; интеллектуальной: советом, подсказкой, анализом – помощи, которую люди быстро забывают; и, наконец, самой грубой и буквально-материальной. В логике неблагородного ума идея сострадания сводится к идее экспроприации у другого и оборачивается насаждением всех видов ненависти: классовой, расовой, ненависти поколений и полов. Чувство справедливости оправдывает ненависть, а ненависть оправдывает любые средства для достижения цели. Объединенные усилия ненависти и социальной справедливости – «благородная ярость» – обрушивается против главного противника – логики благородного ума, исключающей идеи ненависти и бунта.
Остановить поток низкой логики сейчас – значит, прежде всего, отстоять область благородного ума – острова высшей логики. Затопление мира логикой низкой стихии – не это ли сегодня главные контекст и фон для русской идеи? И не является ли общечеловеческая задача восстановления логики благородного ума, помощи жертвам «тьмы низких истин» ее главным смыслом?
Неизбежна последовательность первых усилий: в движении от имманентной логики благородного ума к ее реализации в историческом процессе. И первой сферой приложения этой логики, естественно, является область, отведенная сегодня идеологическому гипнозу с одной стороны, или миру инстинктов с другой, – сфера воспитания, последовательное культивирование логики благородного ума, развитие «внутреннего человека». Это медленный, но верный путь восстановления пирамиды цивилизации, органичный процесс экстернализации ее высшей логики.
Кроме этой внешней задачи выведения логики благородного ума из социальных катакомб, сохраняется внутренняя задача – ее непрерывного обогащения, развития, движение к истине – к логике Платона, Оригена, Чаадаева, Федорова. Ответ на вопрос, как это должно происходить, каждая страна может найти в своем прошлом. Россия должна искать подсказки в «золотых эпохах» своей истории и культуры. Только там ей откроется ее собственный, ей присущий тип нравственного устройства. И вместо умиления своей судьбоносностью с одной стороны, и навязчивой идеи всеобщей ненависти и зависти к России, с другой, она увидит перед собой ту же трансцендентную задачу, которая поставлена сегодня перед всем миром.
1981 г.
Апология культуры
Статья Юрия Мальцева «Симуляция культуры», блестящая по ясности и энергии, выполнила только негативную задачу, выразив накопившееся недоумение. Автор оказался тем самым андерсеновским искренним человеком, который не принял правил неправды и назвал вещи своими именами: подделку культуры подделкой, а симуляцию симуляцией, разъяснив то, что, казалось бы, лежит на поверхности. Действительно, можно ли так беспечно оперировать критерием качества, ставя его выше водораздела истины и лжи, какой бы последняя ни была изощренной и правдоподобной. Ведь качество произведения искусства зависит от эстетики, а эстетика коренится в духовно-философских основаниях. В конечном счете вопрос сводится к этим основаниям, стоящим за культурой; они и отличают подлинную культуру от суррогата, как бы он ни старался пролезть в ранг культуры.
Юрий Мальцев определил подлинную, не участвующую в советских сценариях культуру негативным, отрицающим систему полуистин термином – неофициальная. Я бы хотел коснуться положительного содержания этого понятия. Только коснуться, потому что раскрыть, описать, проанализировать сегодняшнюю подлинную неофициальную культуру можно будет лишь когда эта культура выйдет «из-под глыб». Пока же это – единственная цельная, бескомпромиссная и неконформная сила преодоления затянувшегося «культурно-исторического» недоразумения, неутомимо и настырно навязывающего себя всему миру. Может быть, именно она, к счастью, неуловимая и неучтожимая, является главной нашей надеждой и нашим безусловным будущим. Ее отличие от псевдокультуры со штампом главлита в ее естественной связи с внутренним духовным процессом, который нельзя симулировать.
Духовный процесс связан с внутренним голосом в человеке, с его личным отношением с вечностью. Этот внутренний голос в писателе, художнике императивен. Он требует абсолютной честности по отношению к себе и полной отдачи. Толстой построил всю свою жизнь на слушании этого голоса и на служении ему. Русские символисты чувствовали себя выразителями культуры будущего, его первыми голосами, и они восприняли трагическую утрату духовной высоты. В связи художника с трансцендентным – планом, превышающим человеческое разумение, – в его особом даре духовного ясновидения коренится пророческая миссия культуры.
Есть две функции у культуры – функция духовного прорыва, «интервенции», как говорили французские сюрреалисты, и вторичная утилитарно-дидактическая, героем которой был Чернышевский, поставивший искусство в зависимость от действительности. И странно, что в споре между писателем Толстым и графоманом Чернышевским так часто побеждает Чернышевский, от глухих проповедей которого Толстой бежал в Ясную Поляну, чтобы уберечь в себе метафизические диалоги Безухова и Волконского и небо над Аустерлицем. Трудно представить себе Толстого, пишущего для цензора Чернышевского. Именно здесь в писательской сверхзадаче услышать и предельно точно донести откровение и в невозможности учитывать цензора, задача которого убить, запретить, спрятать в сумасшедший дом или тюрьму этот голос, и лежит вся коллизия сегодняшнего русского искусства. Впрочем, нет никаких сложностей у того, кто глух к этому голосу и притом обладает хлестаковско-евтушенковским бесстрашием во лжи.
Утрата личной связи писателя с вечностью, мистического опыта, утрата пророческой миссии искусства – вот главное, что отличает официальную советскую культуру от ее невидимого оппонента.
Самым близки образом, а во многом и прообразом современной русской официальной культуры является спектр русской предреволюционной культуры, разные части которой претерпели различные судьбы и трансформации. В логике перевернутого революцией духовного треугольника самые высокие инстанции русской культуры оказались обреченными на наибольшее страдание, и подвергались физическому уничтожению в первую очередь. Но по неуничтожимой и правящей миром духовной логике, именно эти аспекты культуры оказались самыми влиятельными и сильными. Я не берусь определять сейчас, чей духовный импульс – Хлебникова или Блока, Малевича или Вячеслава Иванова, Флоренского или Сергея Булгакова, П. Д. Успенского или Мережковского – оказался наиболее устойчивым и глубоким, разумеется, вне советской официальной культуры, но важно увидеть объединяющее их всех предчувствие «великой эры новой культуры, по существу и всесторонне противоположной нашей современной материалистической и позитивно утилитаристической» (Эллис, «Русские символисты», Мусагет, 1910).
Задача формирования новой религиозной культуры будущего лежит в основе духовного процесса, питающего неофициальное русское искусство, которое, отбросив «официальность», давно следует называть просто русским искусством. Эта задача сакральная и элитарная, как бы не претили эти слова сторонникам демократичности во всем и везде. Искусство всегда элитарно, оно спускается «сверху» и «поднимает» сначала самого художника, а следом за ним тех, кто готов услышать его. Эта элитарность означает не привилегии и гордыню, а ответственность, труд и страдания, особый путь и особый опыт избранничества, подобный – иногда до полного совпадения – монашескому, и многострадальный Гоголь тому не единственный пример. И привилегия, и страдания избранничества заканчиваются для русского писателя, если он становится на путь компромисса с официальной культурой. Его долей становятся материальные привилегии и страдания унижения и стыда. Я имею в виду так называемую либеральную советскую литературу, дидактическую по содержанию и задачам, работающую в поле позволенного и непозволенного в дозволенных пределах.
Русская культура 1960-х – 70-х годов, о которой я пишу, не искала компромиссов и оправданий для них. Она возникла с той же неизбежностью, с какой человек возвращается к своему духовному наследию. С самого начала она утвердила собственное поле идей, несовместимое с идеологией атеистического реализма. Что-то важное случилось в России в эти годы: шок, пробуждение от многолетнего обморока, летаргии. Неудержимый процесс вел меня мимо «свежих» советских голосов к русской дореволюционной литературе и философии, а отсюда – к универсальной мировой культуре. Для человека, частью которого стали Лао-Цзы, Дхаммапада и Библия, советская жизнь с ее «культурными» проблемами становилась сферой небытия, провалом сознания, абсурдом, а для писателя-метафизика – еще и областью, в которой он черпает образы нечеловеческого уродства и страдания. Постоянная обращенность к норме, к подлинной универсальной духовности, включающей золото византийского и русского православия, русского любомудрия и литературы, приводит к острому, почти невыносимому субъективному переживанию уродства и страдания – стадии, которая в некоторых случаях прирастает к писателю, начинает определять его художественное лицо. Сострадание приходит позже и обращается в конструктивное духовное делание, в религиозное творчество «великой эры новой культуры», которая начинается «здесь и сейчас». Это было главной темой русского Парижа 30-х годов (журнал «Числа»), и стало лейтмотивом нашего искусства по внутренней логике развития того и другого из общих оснований, сформированных в русской культуре начала века.
Понятна участь бескомпромиссного искусства в России, но странна его судьба на Западе. Оно попробовало выразить себя в двух-трех самоотверженных изданиях, но надрыв самоотверженности сделал эти попытки судорожными и неадекватными возможностям и спектру художественных идей, которые несет в себе это искусство.
Не знаю, удалось ли мне здесь и в издаваемом мною журнале «Гнозис» выразить мое представление о современной русской культуре, какой я ее знаю, независимой от псевдокультуры советской. Я говорю об идеях, об истории, я вижу перед собой лица десятков своих друзей по обе стороны черты. Пятьдесят поэтов, писателей и художников, работы которых мне удалось собрать и объединить в выходящей в свет «Антологии Гнозиса»[1 - «Антология Гнозиса» – современная русская и американская литература и искусство». Нью-Йорк, «Гнозис Пресс», 1982.], – и представляют собой это искусство сегодняшнего дня, а может быть и будущего.
«Русская мысль», 29 апреля, 1982 г.
Искусство как путь
Писателя можно сравнить с человеком, переходящим поле. У него двойная задача: перейти самому и оставить путеводные знаки. Есть три возможности для искусства: искусство как путь, искусство как остановка в пути, и третья – искусство как перейденное поле. При этом искусство всегда несет в себе знание других измерений, то есть метафизику, иначе его просто нет, пример чему современное «массовое искусство» – деградировавшее ремесло.
Искусство как перейденное поле – это искусство Священных книг Востока и Запада, это полное осуществление знания, где слово не символ, а живая эманация Бога. Свет, идущий от этого искусства, был постоянным искусом русской литературы, которая, собственно, началась с переживания Библии и в своем дальнейшем развитии постоянно концентрировалась на идеях поэта-пророка и писателя-учителя. Страдая от невозможности войти в «чистое знание», она болезненно сосредоточилась на вопросах нравственности и совести, пытаясь через них вызвать доступное ей видение.
Вторая возможность – остановка в пути в самом его начале – неизбежно задает искусству провинциальный тон и псевдо-эзотерический характер, какой бы «несгибаемой чудовищной волей к трансцендентному[2 - Как это делает автор статьи «Метафизика как сфера искусства» в № 62 «Оккультизма и Йоги» (стр. 18–27). Все дальнейшие цитаты, отмеченные звездочкой *, взяты из той же статьи.] ни наделял себя писатель.* Когда миазмы низших астралов и болезненные напряжения первых встреч со своими двойниками приводят писателя к универсальным обобщениям, это становится тем самым и концом пути. Писатель, который останавливается на этой стадии и, «саморасширяясь»,* накладывает такое видение на весь космос, превращается в транслятора низших клише, хотя сам он воспринимает свой опыт как высшую и единственную духовность. Как бы не интерпретировал он СБОКУ ситуацию, намекая на тонкую связь самых высоких планов с самыми низкими или утверждая, что «не стоит отдавать предпочтения ни свету, ни мраку»,* – для такого писателя «ариманизм оказывается неизбежным».*
История эзотеризма знакома с «саморасширениями», захватывающими в свою орбиту доверчивых. Как правило такого рода претензии апеллируют к некоей высшей реальности по ту сторону света и тьмы или же их сторонники объявляют себя бесстрашными духовными путешественниками:
Хочу чтоб всюду плавала
Свободная ладья,
И Господа и Дьявола
Равно прославлю я.
(В. Брюсов)
Н. Гоголь, с его романтизированным ведовством, а затем суетным христианством, и В. Брюсов – два классических случая кармического легкомыслия с трагическими результатами.
Духовный космос не гомогенен, и выход в трансцендентное может иметь различные значения. В наше время притупившегося внимания к цветам и оттенкам духовных настроений легко смешивать свет с тьмою, божественное с ариманическим. Между тем, драма высокого и низкого, жертвенности и эгоизма лежит в основе всех мировых традиций, как бы далеко и как бы глубоко мы ни смотрели в прошлое. Уже самые первые шаги неофита связаны с духовным агентом вполне определенного качества и, как правило, со способностью различать его природу, как бы она не маскировалась. Мы знаем, кто вел Данте, кто вел Мухаммеда и кто вел Моисея. Встреча со своим «Я» также не однозначна, ибо как известно, есть вечность блаженная и есть вечность плачевная. Никакая интеллектуальная интуиция не способна выйти за пределы области низших эфирных и астральных образований, пока не сгорит весь ариманизм, эгоизм страстей и соблазнов, гравитация тяжести, накопленная личной и предшествующей кармой. Божественное Ничто потому лишь «ничто», что весь внешний мир тому, кто им ослеплен, кажется «нечто». Когда же внешнее «я» обнаружит себя полным «ничто», «слепые прозревают и хромые ходят, прокаженные очищаются и глухие слышат, мертвые воскресают и нищие благовествуют». (Матф., XI, 5).
Пробуждение для бодрствования от сна и для жизни от смерти – эта цель побуждала эзотериков-аскетов уходить в пустыню, неважно была ли она египетской, московской или нью-йоркской. Переход в пустыню был не анархическим выходом в свободу от нравственной и социальной ответственности, а принятием на себя всей полноты и всего веса космических законов. И прежде всего, это было связано с ограничением самоволия, а не с саморасширением. «Саморасширение» было всегда «расширением» низкого – ариманического и гордого – люциферического в себе. Писатель, рассматривающий свое творчество как духовный путь, постоянно видит дистанцию, отделяющую его от Источника. Тогда у искусства появляется возможность развития, как это было у писателей-гностиков, суфийских поэтов, Платона, Данте. «Возлюбленный брат мой пришел ко мне с просьбой приоткрыть ему Истину, скрытую от него множеством завес, которые сам он не в силах раздвинуть», – так начинает свои трактаты суфийский мистик XII века аль-Газали.
Духовные клише времени открыты духовидцу и писателю. Показать истину может только живущий в истине. Искусство, а особенно литература, представляющая собой жизнь в слове – одну из наиболее таинственных форм жизни, – есть движение, путь. И для писателя его личная судьба как внутренний путь оказывается сплетением вечного с образами временного, абсолютным выражением чего был путь Христа, внешняя канва жизни Которого явилась моделью истины, инспирировавшей самое высокое искусство многие столетия. Утверждение же себя «через акт саморасширения и абсолютный эгоизм», добровольное избрание «черной короны и инфернального холода» среди «темных невоплощенных остатков»* в мистической тени окружающих в лучшем случае является свидетельством духовной неразборчивости. Писатель, ясно осознающий свою миссию, не может не понимать, что его усилия встречаются с космическими и что подобное притягивает подобное: свет – свет, тьма – тьму.
Журнал «Оккультизм и Йога» № 64
Нью-Йорк, США, декабрь 1976 г.
Ступенька к гнозису
Девятнадцатый век был веком предупреждений. Двадцатый – ощупью высекает искры из абсурда. Ясновидящий, мыслитель, художник, в наши дни, наконец, вытеснены газетчиком, дельцом и чиновником.
Газетчик рассудил, что наглость успешливее совести, а ложь – искренности. Чиновник допустил автономность разума, не связанного с нравственностью. Делец придумал духовные достижения, преступающие заповеди. Грубые начала – азарт внешнего деления – окончательно заполонили социальный космос.
В век «торжества человеческого разума» кто отважится говорить об истинном гнозисе? Рядом с одномерной мудростью идея четвертого измерения должна казаться больной фантазией. Для назойливого наукоподобия высшее знание оказывается бредом.
Картину сегодняшнего будущего нарисовал в 1880 году К. Леонтьев. «Вообразим себе, – писал он, – что все миллионы людей беднейшего класса, составляющего большинство во всех государствах, отказались от религиозных преданий, в которых темные толпы их предков прожили века; вообразим себе, что все без исключения подданные какой-нибудь державы говорят о «правах человека», о «равенстве и свободе», о «достоинстве», о том, что земля обращается около солнца в 365 дней и столько то секунд… еще о том, что есть, положим, какой-то Бог…, а подати все-таки велики при этом, и т. д.».
Апокалиптическое время, Кали-Юга, душа покинула мир – таковы заключения районных диагностиков. Место наибольшего страдания, Мекка современного эзотеризма, третий Рим, – говорят они о России.
Внешне затаённую, но внутренне яркую картину представляет собой Россия последнего двадцатилетия. Невероятные метафизические построения оказываются в непосредственной близости от внешних реалий. Детально разработанная система Р. Штейнера уживается рядом с иронически-многозначительными космологическими фрагментами Г. Гурджиева. Нервная теософская публицистика Е. Блаватской и Н. Рериха, средневековая немецкая алхимия, космизм Н. Фёдорова и К. Циолковского, «третий завет» А. Шмидт – всякий источник находит себе адептов и талантливых интерпретаторов. Есть последователи и у американца Э. Кейси, и у француза Р. Генона, и у космополита Дж. Кришнамурти. Некоторые скрывают свои корни, другие в карьер начинают рассказывать о встречах со Спасителями, с тибетскими святыми, с инопланетянами. Есть создатели новых религий, например, солипсистской религии «Я», рассматривающей все объективные религии (христианство, иудаизм и др.) как проекции этой религии «Я» на плоскость трех измерений. Есть группы, утверждающие, что они работают над созданием нового современного языка Традиции, убежденные, что язык Святых книг, написанных десятки веков тому назад, устарел. Наконец, вовсе недоступные для любознательных группы, подготавливающие Спасителей для России и для всего мира.
Из многочисленных идей одна повторяется особенно настойчиво. Согласно ей в высших духовных планах, занятых судьбой человечества, временный верх одержали инстанции, разработавшие и проводящие в жизнь план перерождения человека в существо низшего разряда без понятий о воле, совести и сознании.
В связи с отдалением традиционных источников, поддерживавших гармонию в социальном космосе, каждый человек оказывается своим собственным законодателем, своим судьей и богом. Такая духовная атомизация ведет к деградации и хаосу, к нравственным катаклизмам или к ситуации массового сна и гипноза. Осознание нового ущербного баланса человеческой нравственности, критической степени преступности в человеческой душе ведут к различным выводам. В первом приближении можно выделить два существующих подхода к ситуации современного духовного кризиса.
С одной стороны, острое недоверие к традиционным инструментам нравственной стабилизации, а отсюда абсолютизация падения и восприятие современного мира (и современной России) как воплощение абсолютной тьмы, раскрывающей повергнутому человеку свет последних истин. Противоположная точка зрения связана с повышенными надеждами на испытанность традиционных инструментов – религиозных институтов, мистических традиций – и с остро-трагической потребностью личного противостояния необратимости процесса. Приверженцы этого подхода нередко определяют современную Россию как место наибольшего духовного потенциала, предсказывают ей расцвет и мировую миссию.
В обстановке духовного хаоса и всемирного нравственного узаконения идей «всепозволенности» и «самоволия» (пользуясь понятиями Достоевского) попытки остановить «всепозволенность» и, прежде всего, в самом себе понимаются часто как единственный содержательный выход из духовного тупика. Отказ от своеволия, самолюбия нередко принимает формы современного юродствования как на православно-христианской, так и на других основах. Юродство в форме шизоидности характерно для атмосферы спиритуалистической элиты, кроме того, оно очень распространено в литературно-художественных кругах. Существующие понятия «шизоидного мира» и «шизоидного движения», на наш взгляд, характеризуют это явление лишь частично.
Даоизм, генонизм, христианство – такова картина русских 70-х годов.
Что, кажется, надежнее и яснее опоры на позитивную религию со всем богатством её предания и разработанностью путей? Однако зерна её, ложась на каменистую почву душ, не культивированных традиционным (читай: религиозным) строем жизни, неизбежно производят схемы и нетерпимость. В самом деле: где найти в современной жизни уголки для богомыслия и молитвы, а в себе силу веры? Где найти братьев по вере? Обращение к традиционной религии неизбежно приводит к вопросу, как согласовать внутреннюю церковь с внешней, религию сердца с всеядностью ума. Дисциплина религии кажется стеснительной для ума, привыкшего к внешнему разнообразию. Хотя обращение к рядом лежащему оказывается наиболее подготовленным – живописью, литературой, музыкой, рудиментами традиции. Духовный импульс живёт, но прервана традиционная преемственность. Отсюда разнообразие подходов. Отсюда поиски форм и обращение к искусству как к одной из возможностей духовной работы.
В религиозном импульсе можно увидеть множество оснований, и религиозность представлена самой неожиданной «палитрой» – от «томления по томленью» и религиозного эстетства до авторитарного наставничества.
Религиозный романтизм – в нем больше порыва, томления, чем результата. В нем благодатная почва для духовных семян любого рода. Очень часто после кружения Штейнер-Гурджиев-дзен неофит возвращается в православие, торопливо сбрасывая с себя заемные одежды, прячась за авторитет и ясность домашней мудрости. Трудно определить, что при этом оказалось важнее – чистые, тяжело-мудрые формы Успенского Собора, Карамазовы Достоевского или крестное знамение старушки, провожающей внука в школу.
Внешне яркие феномены чаще можно встретить в «экзотических» традициях, а также на перекрестке традиций. Одна из самых первых и обманчивых русских встреч – это так называемые дзен-буддисты и даоисты. Подкупающее неприятие на веру, подчеркнутая «невысокость» облика, «свежесть» постоянных занижений, умалчивания: «говорящие не знают», многообещающие отсылки: «хлопок одной ладони», проверка на прочность: «надо обос… все, что можно, и чего нельзя, только то, что выживет, имеет право» и, наконец, мифоборчество – таков типичный облик питерского «дао-дзен-буддизма».
Дао и дзен оказались вотчиной «спасителей», закаленных лагерями и психушками. Ожесточенный, обнаженный ум легко ухватился за перфокарту, где больше провалов, чем картона, больше «нет», чем «да». И главный соблазн – «пафос отрицания вероисповедания» современных гуманитариев. «Бога нет!» – это религия избранных: Бога, который пригоден для ваших кухонных надобностей – нет! В 99-ти из ста, когда человек апеллирует к Богу, – Бога нет. А следовательно, нет и самого апеллирующего и вместе с ним традиции, церкви, обряда, культуры, особенно культуры: «Когда я слышу слово „культура“, рука моя тянется к пистолету».
Потерявший живую связь с традицией винит в этом традицию. Для него это трупная традиция, разлагающаяся культура, лишение «дао»: когда исчезает «дао», появляется добродетель, когда исчезает добродетель, появляется закон, когда начинает давить беспорядок, к Власти приходят «верные слуги».
Пафос отрицания, вырвавшись из традиционного масштаба, роковым образом оказался связанным с эпидемией гигантизма. Гиганты обросли порослью «грибов до поры, до времени», ждущих срока огигантиться. Без промежуточной ступени вчерашний подыгрыватель оказывался новым мессией, спасителем не только российским, но и мировым.
Появились черные пророки: «О, вы не знаете, как жизнь черна! О, вы не знаете, сколько нежности в аду! Христос не пахнет». Реконструкция мифов, лукавый гнозис, направленная реставрация символов – черных символов – работа ведется на поверхности и в глубине. Если мифоборчество опирается на «великую пустоту» («Дао пусто, но в применении неисчерпаемо»), то мифотворчество неуклонно ведет к «поэтике маразма»; единственное исключение составляет «Роза мира» Даниила Андреева.
Появился робкий цветок московского генонизма. Генонизм понят и прочтен как элитарный тоталитаризм, «река рек», «эзотеризм в эзотеризме», представительство вертикального Луча, связывающего Абсолют с горизонтальными планами. Профаническому «аналитическому» гаданию противопоставлено «интегральное» знание изнутри, сбереженное в посвятительных центрах. Противопоставление деградировавшего Запада традиционалистскому Востоку есть в то же время противопоставление Запада своему классическому прошлому – античности и средневековью. Традиционализм понимается как условие для существования посвятительных институтов. В этом смысле единственной живой традицией в Европе до сих пор остается христианство в его наиболее архаичных формах.
Над миром довлеет фатализм космических циклов, наш цикл проходит под знаком деспиритуализации, наш век – темный век, «сезон перед концом» (цикла). Философии (любо-мудрию) – одному из внешних условий для неофитов – резко отказано в обладании мудростью. Теософичный по внешнему абрису идей генонизм сух и категоричен, даже научен, но не в штейнеровском смысле, а скорее в стиле научного структурализма – эдакий эзотерический структурализм, заговоривший вдруг как власть имущий.
Интерпретаторы Рене Генона (отнюдь не пропагандисты, в пропаганде заинтересованы разве только последователи «доктора») в теории неукоснительно подчеркивают несводимость ценностей высших порядков к человеческим ценностям и эзотеризма истинного к эзотеризму профаническому. По капризному узору судьбы сами интерпретаторы нередко оказываются связанными с инфантильными кощунствами, преступлением «плоской» человеческой нравственности и прочими подобными явлениями.
Генонизм, непрерывно работая с символикой позитивных религий (преимущественно – браманизма), подводя к платоновским вспышкам ясности, претендует быть чистым гнозисом. С высот, на которые он себя помещает, позитивные религии выглядят громоздкими, но неизбежными агрегатами – тем внешним психологическим обрамлением, без которого не могут существовать посвятительные институты.
Смешение дзен и дао, недопустимое духовно- и культурно-исторически, оказалось возможным в контексте современной России так же, как и сходство в духовной практике православия и йоги, отмеченное еще в исихазме.
Дзен и дао имели в европейской истории свои гносеологические эквиваленты. Вспомним софиста Горгия: сущее не существует; если бы оно существовало, оно было бы непознаваемо; если бы оно было познаваемо, оно было бы невыразимо, невоспринимаемо и т. д. Или говоря технологическим языком нашего века, мозг человека не является инструментом, предназначенным для ответа на трансцендентные вопросы, для этой цели человеку дан другой «механизм». Гнозис чужд дзену, пожалуй, больше, чем дао, или одинаково чужд обоим.
Что же касается христианства, то в нем существует вполне определенное понятие истинного и лжеименного гнозиса, и генонизм с его эзотерическим универсализмом, безусловно, подпадает под вторую категорию.
Русские 50-е годы шли под знаком открытий, 60-е – под знаком наращивания, 70-е уже оглядываются на свою историю. Мистический нигилизм, традиционалистский эзотеризм, религия со всем богатством её путей и предания – иное конкретное выражение того же размежевания. Существующие формы духовного становления могут отпугивать только тех, кто хочет не знать, и таких много. Удобнее рассуждать в проверенных понятиях: «позитивизм, экзистенциализм, нео-кантианство». Труднее – творчество. Труднее – духовные усилия или хотя бы респект к усилиям другого там, где нет своих. Иначе даже экзистенциализм станет для нас недостижимой вершиной, и нам останется почтительно твердить, что «земля обращается вокруг солнца в 365…»
«В Поднебесной самые слабые побеждают самых сильных» (Дао Дэ Цзин), совесть сильнее наглости, а искренность – лжи, чудо является законом нашего существования, а Богопознание – смыслом его. В наше время размытых ориентиров путь к традиции еще более усложнен, чем во времена религиозно-философских собраний. Духовная истина не гарантирована традицией, она плод работы, которая всегда велась втайне. Она-то и может быть нашей единственной опорой, и нравственность – ступенька к гнозису.
Журнал «Гнозис» № 1,
Нью-Йорк, США, 1978 г.
Современный спиритуализм в России
Вступление
Анализируя круг идей, характеризующих современную духовную ситуацию России, исследователи вовсе не останавливаются на идеях спиритуалистических. Понятно невнимание к этой теме со стороны советской общественной науки, на Западе же историка идей смущает, по-видимому, исключительная трудность и полная неизученность этого вопроса. В результате современный спиритуалистический опыт России по сей день оказывается неизвестным.
История русского спиритуализма – интересного, самостоятельного явления, связанного с богомильством (X–XI вв.), «заволжскими старцами» (XV в), с «ересью жидовствующих» (вторая половина XV и начало XVI в.), с масонами и розенкрейцерами (XVIII в.), а также с теософией Елены Петровны Блаватской, с «третьим заветом» Анны Шмидт и идеями Константина Циолковского, Николая Федорова, Николая Рериха, Петра Успенского, Даниила Андреева и других, внешне прервалась в 20-е годы нашего столетия, хотя в отдельных индивидуумах традиция законсервировалась и сохранялась.
15–20 лет назад в России возникла новая волна интереса к спиритуалистическим идеям. Характерным для этого движения являются интерес к игровым религиям и мистическим традициям, разработка новых космологических мифов, опыты духовного синтеза.
Возможно, что некоторым из названных явлений можно найти аналогии на Западе. Однако, современные российские условия – духовный голод атеистической страны, ограниченность форм внешнего выхода спиритуалистических интересов и прочее, приводит в ряде случаев к большой сосредоточенности, напряженности внутренних поисков, к тому, что я не побоялся бы назвать непрерывной творческой ситуацией. Результатом является создание нового психологического пространства.
Люди религиозной и спиритуалистической ориентации, а также связанные с этими идеями художники, писатели, поэты образуют сегодня странный замкнутый мир внутри России – своеобразное подполье без идеологии, программ, собраний, политических лозунгов.
Для Запада картина современной России до сих пор определяется в основном политически и идеологически активными группами и индивидуумами. Существенным для этой среды является то, что она ориентирована не на политику, а на спиритуализм, искусство, религию, духовные традиции прошлого.
Часть I
Зарождение новой спиритуалистической волны относится к концу 50-х годов. В первоначальном виде это было недифференцированное брожение, где перемешаны были и политика, и мистика, и религия. Многие поплатились за это политическими лагерями Мордовии, Сибири и вернулись с убеждением, что сложный узел экзистенциальных проблем нельзя решать в категориях политических. Уже в это время начинала звучать основная интенция спиритуалистического мироотношения – обращенность вовнутрь, к субъективному опыту и соответственно – к мировым религиям и мистике.
Середина 60-х годов – это время напряженного внутреннего поиска и интенсивного общения, время расцвета кружков и групп, работающих в различных традициях. Здесь можно назвать последователей учения П. Успенского и Г. Гурджиева, затем Р. Штейнера, тантризма, суфизма и других. Живым и интересным делало эти поиски стремление понять и объяснить окружающее в свете различных спиритуалистических идей. Синтез получался сочным и ярким – и отсюда ряд имен уже известных на Западе художников, писателей, поэтов, и много еще неизвестных писателей, философов, учителей жизни, мудрых чудаков и юродивых, всегда составлявших неизбежный колорит русской жизни.
Внешне затаенную, но внутренне яркую картину представляют собой сегодня спиритуалистические круги в России. Невероятные метафизические построения оказываются в непосредственной близости от реалий советской действительности. Детально разработанная система Р. Штейнера уживается рядом с иронически-многозначительными космологическими фрагментами Г. Гурджиева. Нервная теософская публицистика Е. П. Блаватской и Н. К. Рериха, средневековая алхимия, космизм Н. Фёдорова и К. Циолковского, «третий завет» А. Шмидт, – всякий источник находит себе адептов и талантливых интерпретаторов. Есть последователи и у американца Э. Кейси и у француза Р. Генона. Мне думается, что Р. Генон привлекает намеками на некий «эзотеризм в эзотеризме», «реку рек», от которой будто бы все его знания. Между прочим, в 20-х годах он резко критиковал некоторые высказывания Е. П. Блаватской, – видимо он нападал на то, что считал «внешним эзотеризмом». Есть последователи и у космополита Дж. Кришнамурти. Некоторые скрывают свои корни, другие в карьер начинают рассказывать о встречах со Спасителями, с тибетскими святыми, с инопланетянами. Есть создатели новых религий, например, солипсистской религии «Я», рассматривающей все объективные религии (христианство, иудаизм и др.) как проекции этой религии «Я» на плоскость трех измерений. В солипсистской религии богом становится «Я», весь же остальной мир и остальные традиционные боги, в том числе иудо-христианский Бог, оказываются низшими, вторичными, тенью «Я». Последователей у этой религии немного.
Есть группы, работающие над созданием нового современного языка Традиции, убеждённые, что язык Святых книг, написанных десятки веков тому назад, устарел. Наконец, группы, вовсе недоступные для любознательных, подготавливающие Спасителей для России и для всего мира. О новом языке Традиции и подготовке спасителей сейчас трудно говорить. Мой рассказ «Девасур») лишь отдаленно воссоздает психическую атмосферу этих кругов. Не берусь судить их.
Теперь в России есть множество оккультных лекарей, лечащих гипнозом, наложением рук, внушением непосредственным и на расстоянии. Есть астрологи, хироманты, графологи, предсказатели, кладоискатели.
Несколько лет тому назад в Москву приезжали индусские махатмы вместе с юным Гуру Махараджи. Фактически это одно из западных движений, большого интереса оно не представляет. 3–4 года тому назад оно было модным в Европе и Америке. Шестилетним мальчиком Махараджи был объявлен полубогом (это произошло лет 8–9 тому назад). Ашрамы его почитателей существуют во многих странах, – я лично встретил их в Италии, в Риме, по пути в США. Песни о Махараджи поются на манер американских «роковых» групп под гитару, на фотографиях и в фильме о нем – это пухлый 14-ти летний мальчик индус, шаловливый и беззаботный. Последние два-три года, насколько мне известно, движение это пошло на убыль после провала его предсказаний о конце света два года тому назад. Новая религия создавалась достаточно искусно: у них были и массовые ритуалы, и «внутренний круг» для преданных и продвинутых. Этнический колорит индусский, но претензии универсальные. Об этом движении есть в продаже литература на английском языке; меня оно больше не интересует. В данном случае меня больше занимает отзывчивость России, – это важно.
В настоящее время в России есть и полуофициальные клубы оккультных увлечений. Один из мне известных расположен в подвальчике в центре Москвы. Это сомнительное, очень вероятно поднадзорное место, где читаются лекции по П. Д. Успенскому, проводятся сеансы лечения и телепатии, – всё это под никого не обманывающей вывеской «НОТ» (научная организация труда).
Как бы ни отличались между собой различные круги, а различие между ними очень значительное, – их объединяет внутренняя независимость и хорошая защищенность от пропагандистских штампов. Государственная монополия на информацию и контроль за интересами оказываются в данном случае несостоятельными. Нужные книги находятся, переводятся с иностранных языков, перепечатываются на пишущей машинке, попадают к тем, кто в них нуждается. Россия всегда была страной читателей, но книга сегодня стала еще ценней. Достать настоящую книгу можно только тогда, когда она действительно необходима.
Я хочу отдельно остановиться на некоторых книгах с необычными судьбами, влиятельными в этих кругах. Это прежде всего книги П. Д. Успенского и Г. Гурджиева, написанные авторами первоначально по-русски, изданные и переизданные на Западе на многих языках. Они вернулись обратно в Россию в 60-е годы, их несколько раз переводили энтузиасты опять на русский (не зная о предыдущих переводах) – и они ходили по рукам в очень узком кругу последователей этих писателей.
Известно, что Г. И. Гурджиев был одним из самых таинственных людей XX столетия. Он объявился в России в начале Первой мировой войны, создал несколько тщательно законспирированных мистических групп, в которых проводил никому тогда неизвестными методами работу по достижению космического сознания, а после революции через Кавказ эмигрировал в Германию и затем во Францию. П. Д. Успенский был учеником Гурджиева, в начале 20-х годов он разошелся со своим учителем, хотя всю оставшуюся жизнь (умер он в 1947 году, за два года до Гурджиева) пропагандировал знания, полученные от Гурджиева. Одной из причин большого интереса к идеям Г. И. Гурджиева являются, возможно, предлагаемые его учением парадоксальные формы спиритуалистической практики, соответствующие смутным временам социальных пертурбаций.
Другая книга – «Роза мира» Даниила Андреева, сына известного писателя Леонида Андреева. Она писалась около десяти лет в советских тюрьмах и лагерях и посвящена метаистории России, анализу ее прошлого и будущего. Ярчайшие страницы книги рассказывают об императоре Александре I, о Сталине, о Небесной и Подземной России.
Интересный феномен: существование серьезных и важных книг породило некоторого рода «анти-самиздат». Эти книги не циркулируют от знакомого к знакомому и не размножаются по закону геометрической прогрессии. Наоборот, обладатели их больше всего озабочены, чтобы круг их читателей был узким, чтобы книги не попадали в руки людей безразличных, любопытных, безответственных.
Трудность спиритуалистического опыта, ограниченность информации и доступа к книгам приводят к формированию элиты. Элитарность – один из сознательных принципов этой среды, одна из идей, стимулирующих ее активность. Однако отсутствие внешних привилегий у этой элиты и прежде всего существенной для любой элиты привилегии изолированности породили особые формы ее самоутверждения и изоляционизма. Прежде всего, это шокирование и агрессивность в отношении к людям новым, не принадлежащим к внутреннему кругу. Человеку мало знакомому со сложившейся системой ценностей, с иерархией авторитетов часто очень трудно преодолеть волны недоброжелательства и отталкивания, которые обрушиваются на него при первых встречах с «продвинутыми» спиритуальными, или как их называют – «крепкими парнями».
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71016607?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
«Антология Гнозиса» – современная русская и американская литература и искусство». Нью-Йорк, «Гнозис Пресс», 1982.
2
Как это делает автор статьи «Метафизика как сфера искусства» в № 62 «Оккультизма и Йоги» (стр. 18–27). Все дальнейшие цитаты, отмеченные звездочкой *, взяты из той же статьи.
Аркадий Борисович Ровнер
«Будучи философом по образованию и литератором по призванию»… – так говорит о себе сам автор в одном из очерков этого сборника. К этим его словам надо добавить – …«и мистиком по предназначению».
Эссе А. Б. Ровнера (1940-2019) свидетельствуют об уникальном опыте, соединяющим академическую рефлексию, мистическую интуицию и виртуозность литературного стиля.
За его текстами всегда присутствует нечто большее, нежели литература или эрудиция культуролога. Это большее часто упоминаемый в этой книге Г. И. Гурджиев назвал бы «работой». Такой глубины поэтическая риторика в казалось бы прозаическом жанре не плод одного эстетического воображения. Эссеистика А. Б. Ровнера поэтому обращена никак не к читателю, а к его большему, к его «работе», о чем сам читатель может и не догадываться, а если догадывается, то сразу же перестает быть только читателем.
Включенная в сборник переписка позволяет увидеть саму эту «работу» в действии, в поворотах живого диалога, когда никто из собеседников не знает, где он в конце концов окажется.
Не то же ли примерно ожидает читателя этой книги и кто тогда этот читатель?
Предположительный ответ мы найдем у Ницше, неоднократно цитируемого в этом сборнике: книга эта предназначена для всех и ни для кого.
В формате А4 PDF сохранён издательский макет.
Аркадий Ровнер
Конец прекрасной эпохи. Эссе и переписка с друзьями
© Ровнер А. Б., 2023
© ООО «Книга», 2024
* * *
Эссе
Отсветы сакрального
Искусство, которое не для масс
1
Что такое искусство? Глоток чистой воды для жаждущего. Маяк для блуждающего во тьме.
Искусство создается теми, кто причастен к высшим состояниям, и поддерживает тех, кто стремится к этим состояниям. Остальным оно непонятно и бесполезно. Искусство не для народа, не для масс.
Великое искусство прошлого – это сокровищница запечатленных прорывов в неведомое, в нем мерцают отсветы сакрального. Оно светит ровным и ярким светом освободившемуся и – прерывистым, конвульсивным – вырывающемуся из тьмы. Оно расплавляет застывшие формы старого опыта, шаблоны старых состояний.
Оно – снаряд, разбивающий стереотипы, огонь, испепеляющий инерцию, нить, связывающая времена и цивилизации с духовной вертикалью.
Оно – победа формального над феноменальным. Такое искусство несет в себе весть о транссубъективном мире.
Субъективное искусство стерильно и сфабриковано для массового употребления.
Субъективное искусство отливается из замеса старого опыта и порождает феноменальных роботов, олицетворяющих систему духовного рабства. Субъективное искусство – это трясина, в которой гибнут попавшие в нее. Опустошительный ветер пустыни для тех, кто в пути.
У субъективного искусства нет сверхзадачи. Оно предсказуемо и горизонтально. Оно несет в себе флюиды психической истощенности и болезни. Оно не воскрешает, не будит и не тревожит. Оно загоняет мертвецов в гроб и заколачивает его гвоздями. Оно дает мертвым образы и идеи, оправдывающие их состояние.
Художник должен «родиться на Небе», которое за Я, и войти в мир, который в нас и перед нами. И тогда возникает великое искусство, которое не для масс.
2
«Любой, кто пытается мыслить честно, должен признать недостоверность какой бы то ни было метафизической позиции, в том числе недостоверность всех вероисповеданий», – писал в 30-х годах прошлого столетия молодой Карл-Густав Юнг.
Одновременно он утверждал: «Есть и всегда были люди, которые не могли удержаться от интуитивного понимания того, что мир и переживание мира имеют одну и ту же природу и отражают что-то такое, что скрыто в глубинах самого субъекта, в его собственной транссубъективной действительности».
На растяжке между этими двумя утверждениями запечатлен итоговый опыт Западной цивилизации. «Да, любая метафизика недостоверна…», но – «есть и всегда были люди, которые не могли удержаться от интуитивного понимания…». Недостоверно все, о чем свидетельствует мир перед нами и его переживание в нашем субъективном опыте, однако в «транссубъективных» глубинах субъекта есть «что-то такое», что не от мира сего, но что отражается в нашем переживании мира, а следовательно, и в мире.
Итак, с одной стороны «транссубъективная действительность», или Небо, которое за нами, с другой – феноменальный мир, платоновская пещера, которая в нас и перед нами. Между ними – человеческое Я, щель, через которую свет проникает в пещеру.
Небо – это то, о чем человек не может иметь достоверного и надежного представления. Это пространство приоткрывается в редчайшие счастливые мгновения на глубочайших глубинах нашего за-личностного пространства через язык мифов, символов и метафор. С другой стороны, всем нам дан мир «субъективных» переживаний и мир «объективного» опыта. Это иллюзорный мир теней, христианская юдоль скорби, откуда рвется человеческая душа, устремленная в «транссубъективное», небесное.
3
С одной стороны, непостижимое Небо, которое за нами, с другой – феноменальный мир, который в нас и перед нами. А между ними Я – призма и щель, неуловимый центр.
Транссубъективный Луч достигает призмы Я и, преломившись в ней, разделяется на два луча: субъективный и объективный, психический и физический. Эти два плана и составляют нашу среду обитания.
Эти два плана, «мир и переживание мира, имеют одну и ту же природу и отражают что-то, что скрыто в глубинах самого субъекта, в его собственной транссубъективной действительности», – пишет Юнг.
По ту сторону Я, в таинственной глубине, куда не может заглянуть глаз человеческого разума, находится область, где нет форм, где формы только рождаются. Отсюда через щель, через искажающую их призму Я, они проникают в нашу психофизическую вселенную. Здесь они подвергаются безжалостной цензуре в целях согласования нового опыта с накопленным прежним.
«Мир и переживание мира, – утверждает Карл Юнг, – отражают что-то, что скрыто в глубинах самого субъекта, в его собственной транссубъективной действительности».
Мир индивидуума есть проекция луча, бьющего из области «за умом», «за Я» и «за субъектом» – из области высших состояний. Восточная традиция знает эти состояния. Запад их знал, но забыл. Религии предлагают нам свои расшифровки «транссубъективного». Мистика дает нам опыт высоких состояний. То же делает художественное творчество в своих высочайших достижениях. В нем мы находим отсветы сакрального. Но это искусство не для всех, для большинства оно бессмысленно или просто не существует.
4
Запад сделал акцент на человеческой личности, на ее свободе и разуме. На Востоке личность не заслоняет собой вечного, сверхразумного и фатального. Поэтому на Востоке нет личностного Бога наподобие Иеговы, Аллаха или Иисуса. Там боги перетекают один в другого и образуют ансамбли как в случае индуистского Тримурти: Брама-Шива-Вишну.
Личностный Бог репрезентирует Я, или Щель между сакральной Реальностью и пещерой феноменального мира. Здесь происходит преломление (и искажение) Реальности, здесь Луч Творения обнаруживает себя в многообразии тварного мира. Великие религии и мистические учения, пробиваясь через Узкое Горлышко Я, возвращают нас не к личностному Богу, а к за-личностной Реальности, к Небу.
Так же как великие религии и мистические учения, подлинное искусство основано на вне-пещерном, сакральном, за-личностном опыте. Подлинное искусство причастно к этому опыту и репрезентирует его в мире феноменов. Однако сакральный опыт невозможно вместить в рамки субъективных интерпретаций. Его невозможно адекватно «понять» и «объяснить» в человеческих понятиях и образах. На него может только намекнуть тот, кто имел этот опыт, и намек может услышать только тот, у кого есть «глаза» и «уши».
Такое искусство предполагает создание художником особого языка символов и метафор. Это язык пластических форм, проистекающих из Реального и тонко соотносящихся с опытом феноменального, с историей и культурой.
Этот язык ничего не говорит потребителю массового искусства. Сниженный до уровня эмблем, он может войти в культурный и даже религиозный обиход того или иного времени, но тогда это уже язык товарного обмена, язык потребительского искусства, не имеющий коррелятов в за-личностном луче. Искусство не подлежит товарному обмену.
Художник говорит с вечностью, нам же достаются лишь отсветы сакрального.
Русская идея
Страна, как человек, пробует понять себя через идею и через действие – мысль и историю. В рисунке истории, в ее повторяющемся узоре выявляется ритм и характер ее судьбы. Она ищет самосознания и в формах мысли: в литературе, музыке, архитектуре, философии. В том и другом случае она бьется о свой Божественный образ, смысл, идею.
Русская идея – эти слова вобрали в себя лучшие порывы национальной чести и гения. Россию хотели видеть как светильник чистого благочестия, принятый бережно из рук завершающей свою миссию Византии. Или как христианскую преемницу двух великих империй, призванную осуществить надмирную высоту Нагорной проповеди. Рядом с вертикальным вектором этих двух идей прозвучала горизонтальная идея вселенскости и универсальности – Достоевский – призвание вобрать и объединить в своем гении далекое и близкое. Предпринимались и запоздалые попытки найти утраченную сердцевину уникальной национальной сущности – Хомяков – в то время как рельсы европейского духа уже легли вдоль петербургских болот и смоленских лесов. С другой стороны, размышления на эту тему вызвали порывы чаадаевского уничижения и сокрушения по поводу того, что Россия оказалась на окраине многовековой духовной работы, инициированной европейскими монахами и рыцарями.
Понятие «русской идеи» начинает светить неверным умозрительным пламенем уже у Владимира Соловьева, поместившего абстракцию России между абстракциями мусульманства – где частное растворяется в Едином – и европеизма – где Единое растворяется в частном. Россия, противопоставленная этим двум оппонентам, оказалась без каких-либо исторических или психологических претензий – кроме одной: отказываясь от частного и особенного – чем можно было бы самоудовлетвориться, самоограничиться, – она хотела видеть себя восприемницей самого Духа Святого – третьей ипостаси Единого. Если в начале века на волне духовного подъема Россия могла говорить о своей миссии, являя собой счастливый феномен платоновского мира идей, страну, где по словам П. Д. Успенского, появился высший тип человека, то сегодня в сумерках подпольно-подвального существования русской культуры и русской мысли можно ли брать на себя смелость учить другие племена и народы? Действительность оказалась иной. Готовя себя к великой миссии, Россия стала служить идее механической справедливости, впав в рабство материи. Злорадствовать по поводу этой трагической трансформации – удел низости. Однако, осмысления ее нельзя избежать. Заключалась ли причина метаморфозы, как думал Бердяев, в женственной податливости русской души, соединяющей в себе глубины созерцания с безволием? То ли судьба ее является судьбой нового Израиля, призванного стать печальным уроком плодов национальной гордыни и предостережения другим народам. Но сколько таких уроков дала история – Египет, Рим, Византия! Что может добавить еще один? К тому же уроки всегда предполагают вдумчивого ученика и уроки для созерцательности, то есть именно то, чего лишает нас ускоряющаяся история нашего века.
Если взглянуть на Россию в перспективе существенных процессов, то можно увидеть, что она оказалась одним из самых главных русел всемирного потопа и из проводников логики неблагородного ума. Это – жесткая и в своем контексте непробиваемая логика, обладающая императивностью для душ со срезанной духовной перспективой, которые видят жизнь в категории экономики: трудодней, покупательной способности и капитала. Другим аспектом этой логики является слепая самодостаточность и обольщение мыслью, что человек управляет своей судьбой – логика, отрывающая человека от гравитационной мудрости Провидения, выводящая человека из духовной сферы и оставляющая его наедине с метафизической пустотой, которую он не в состоянии заполнить. Это логика людей, с детства не знавших и не культивировавших в себе чувство благоговения, превращающих мир в марксистско-дарвиновский зверинец с борьбой видов и классов.
Благородный ум – это не социальная привилегия, отсчитывая ее сверху или снизу. Это – духовная привилегия, заключающаяся в восприимчивости к воздействию благодати: благодарности вместо ненависти, дара вместо экспроприации. Конфликт этих двух сил, двух логик был главной темой знаменательных статей Блока 1908 года.
Блок писал: «Никто не хочет видеть, что существуют два стана. Один стан непрерывно строит по нездешним неземным законам. Идет непрерывное упорное строительство. Но почва, на которой строится этот мир, уходит из-под ног, материки этой культуры заливаются волнами низкой реальности. Другой стан – часть стихии».
Развивая эту тему, Блок цитирует Дж. Рёскина: «Наше время породило громадный класс черни, совершенно не способной к благоговению и к самому представлению о нем». С тех пор прошел почти век – и процесс, только обозначивший свои черты во времена Рёскина и Блока, обрел монументально законченные формы. Победившая низкая логика является сейчас общедоступным и общеизвестным полем идеологических манипуляций. В этой логике можно, уничтожив религию, торговать иконами, уничтожив культуру, лепить вместо нее суррогаты; убивать суверена, стрелять в папу, «освобождать» английские территории от англичан и т. д. без предела. Мы видим, что границы ее действия национально не зафиксированы.
Идея бунта против действительности (понимая последнюю как духовную закономерную последовательность событий) чужда логике благородного ума. Христос принес миру не бунт, а крест. Он столкнулся с детьми, самаритянкой, с прелюбодейной женой, и три раза человечество поднялось на высоту Бога. Трансформация реальности, облагораживание низких стихий, сострадание к ним, их просветление – вот эти и другие аспекты высшей логики исчезают в поле слепого фанатизма, борьбы за так называемую социальную справедливость, не предполагающую понимания зависимости социума от космического и, тем более, божественного планов.
Одно дело – сострадание просветленной души, самой жизнью облагораживающей пространство, помогающей даже без прямой помощи. Сострадание же неблагородного ума неизбежно ведет к логике бунта, к господству грубых энергий. В индийской традиции говорится о трех видах сострадания и помощи: помощи духовной: молитвой, медитацией – помощи наиболее высокой; интеллектуальной: советом, подсказкой, анализом – помощи, которую люди быстро забывают; и, наконец, самой грубой и буквально-материальной. В логике неблагородного ума идея сострадания сводится к идее экспроприации у другого и оборачивается насаждением всех видов ненависти: классовой, расовой, ненависти поколений и полов. Чувство справедливости оправдывает ненависть, а ненависть оправдывает любые средства для достижения цели. Объединенные усилия ненависти и социальной справедливости – «благородная ярость» – обрушивается против главного противника – логики благородного ума, исключающей идеи ненависти и бунта.
Остановить поток низкой логики сейчас – значит, прежде всего, отстоять область благородного ума – острова высшей логики. Затопление мира логикой низкой стихии – не это ли сегодня главные контекст и фон для русской идеи? И не является ли общечеловеческая задача восстановления логики благородного ума, помощи жертвам «тьмы низких истин» ее главным смыслом?
Неизбежна последовательность первых усилий: в движении от имманентной логики благородного ума к ее реализации в историческом процессе. И первой сферой приложения этой логики, естественно, является область, отведенная сегодня идеологическому гипнозу с одной стороны, или миру инстинктов с другой, – сфера воспитания, последовательное культивирование логики благородного ума, развитие «внутреннего человека». Это медленный, но верный путь восстановления пирамиды цивилизации, органичный процесс экстернализации ее высшей логики.
Кроме этой внешней задачи выведения логики благородного ума из социальных катакомб, сохраняется внутренняя задача – ее непрерывного обогащения, развития, движение к истине – к логике Платона, Оригена, Чаадаева, Федорова. Ответ на вопрос, как это должно происходить, каждая страна может найти в своем прошлом. Россия должна искать подсказки в «золотых эпохах» своей истории и культуры. Только там ей откроется ее собственный, ей присущий тип нравственного устройства. И вместо умиления своей судьбоносностью с одной стороны, и навязчивой идеи всеобщей ненависти и зависти к России, с другой, она увидит перед собой ту же трансцендентную задачу, которая поставлена сегодня перед всем миром.
1981 г.
Апология культуры
Статья Юрия Мальцева «Симуляция культуры», блестящая по ясности и энергии, выполнила только негативную задачу, выразив накопившееся недоумение. Автор оказался тем самым андерсеновским искренним человеком, который не принял правил неправды и назвал вещи своими именами: подделку культуры подделкой, а симуляцию симуляцией, разъяснив то, что, казалось бы, лежит на поверхности. Действительно, можно ли так беспечно оперировать критерием качества, ставя его выше водораздела истины и лжи, какой бы последняя ни была изощренной и правдоподобной. Ведь качество произведения искусства зависит от эстетики, а эстетика коренится в духовно-философских основаниях. В конечном счете вопрос сводится к этим основаниям, стоящим за культурой; они и отличают подлинную культуру от суррогата, как бы он ни старался пролезть в ранг культуры.
Юрий Мальцев определил подлинную, не участвующую в советских сценариях культуру негативным, отрицающим систему полуистин термином – неофициальная. Я бы хотел коснуться положительного содержания этого понятия. Только коснуться, потому что раскрыть, описать, проанализировать сегодняшнюю подлинную неофициальную культуру можно будет лишь когда эта культура выйдет «из-под глыб». Пока же это – единственная цельная, бескомпромиссная и неконформная сила преодоления затянувшегося «культурно-исторического» недоразумения, неутомимо и настырно навязывающего себя всему миру. Может быть, именно она, к счастью, неуловимая и неучтожимая, является главной нашей надеждой и нашим безусловным будущим. Ее отличие от псевдокультуры со штампом главлита в ее естественной связи с внутренним духовным процессом, который нельзя симулировать.
Духовный процесс связан с внутренним голосом в человеке, с его личным отношением с вечностью. Этот внутренний голос в писателе, художнике императивен. Он требует абсолютной честности по отношению к себе и полной отдачи. Толстой построил всю свою жизнь на слушании этого голоса и на служении ему. Русские символисты чувствовали себя выразителями культуры будущего, его первыми голосами, и они восприняли трагическую утрату духовной высоты. В связи художника с трансцендентным – планом, превышающим человеческое разумение, – в его особом даре духовного ясновидения коренится пророческая миссия культуры.
Есть две функции у культуры – функция духовного прорыва, «интервенции», как говорили французские сюрреалисты, и вторичная утилитарно-дидактическая, героем которой был Чернышевский, поставивший искусство в зависимость от действительности. И странно, что в споре между писателем Толстым и графоманом Чернышевским так часто побеждает Чернышевский, от глухих проповедей которого Толстой бежал в Ясную Поляну, чтобы уберечь в себе метафизические диалоги Безухова и Волконского и небо над Аустерлицем. Трудно представить себе Толстого, пишущего для цензора Чернышевского. Именно здесь в писательской сверхзадаче услышать и предельно точно донести откровение и в невозможности учитывать цензора, задача которого убить, запретить, спрятать в сумасшедший дом или тюрьму этот голос, и лежит вся коллизия сегодняшнего русского искусства. Впрочем, нет никаких сложностей у того, кто глух к этому голосу и притом обладает хлестаковско-евтушенковским бесстрашием во лжи.
Утрата личной связи писателя с вечностью, мистического опыта, утрата пророческой миссии искусства – вот главное, что отличает официальную советскую культуру от ее невидимого оппонента.
Самым близки образом, а во многом и прообразом современной русской официальной культуры является спектр русской предреволюционной культуры, разные части которой претерпели различные судьбы и трансформации. В логике перевернутого революцией духовного треугольника самые высокие инстанции русской культуры оказались обреченными на наибольшее страдание, и подвергались физическому уничтожению в первую очередь. Но по неуничтожимой и правящей миром духовной логике, именно эти аспекты культуры оказались самыми влиятельными и сильными. Я не берусь определять сейчас, чей духовный импульс – Хлебникова или Блока, Малевича или Вячеслава Иванова, Флоренского или Сергея Булгакова, П. Д. Успенского или Мережковского – оказался наиболее устойчивым и глубоким, разумеется, вне советской официальной культуры, но важно увидеть объединяющее их всех предчувствие «великой эры новой культуры, по существу и всесторонне противоположной нашей современной материалистической и позитивно утилитаристической» (Эллис, «Русские символисты», Мусагет, 1910).
Задача формирования новой религиозной культуры будущего лежит в основе духовного процесса, питающего неофициальное русское искусство, которое, отбросив «официальность», давно следует называть просто русским искусством. Эта задача сакральная и элитарная, как бы не претили эти слова сторонникам демократичности во всем и везде. Искусство всегда элитарно, оно спускается «сверху» и «поднимает» сначала самого художника, а следом за ним тех, кто готов услышать его. Эта элитарность означает не привилегии и гордыню, а ответственность, труд и страдания, особый путь и особый опыт избранничества, подобный – иногда до полного совпадения – монашескому, и многострадальный Гоголь тому не единственный пример. И привилегия, и страдания избранничества заканчиваются для русского писателя, если он становится на путь компромисса с официальной культурой. Его долей становятся материальные привилегии и страдания унижения и стыда. Я имею в виду так называемую либеральную советскую литературу, дидактическую по содержанию и задачам, работающую в поле позволенного и непозволенного в дозволенных пределах.
Русская культура 1960-х – 70-х годов, о которой я пишу, не искала компромиссов и оправданий для них. Она возникла с той же неизбежностью, с какой человек возвращается к своему духовному наследию. С самого начала она утвердила собственное поле идей, несовместимое с идеологией атеистического реализма. Что-то важное случилось в России в эти годы: шок, пробуждение от многолетнего обморока, летаргии. Неудержимый процесс вел меня мимо «свежих» советских голосов к русской дореволюционной литературе и философии, а отсюда – к универсальной мировой культуре. Для человека, частью которого стали Лао-Цзы, Дхаммапада и Библия, советская жизнь с ее «культурными» проблемами становилась сферой небытия, провалом сознания, абсурдом, а для писателя-метафизика – еще и областью, в которой он черпает образы нечеловеческого уродства и страдания. Постоянная обращенность к норме, к подлинной универсальной духовности, включающей золото византийского и русского православия, русского любомудрия и литературы, приводит к острому, почти невыносимому субъективному переживанию уродства и страдания – стадии, которая в некоторых случаях прирастает к писателю, начинает определять его художественное лицо. Сострадание приходит позже и обращается в конструктивное духовное делание, в религиозное творчество «великой эры новой культуры», которая начинается «здесь и сейчас». Это было главной темой русского Парижа 30-х годов (журнал «Числа»), и стало лейтмотивом нашего искусства по внутренней логике развития того и другого из общих оснований, сформированных в русской культуре начала века.
Понятна участь бескомпромиссного искусства в России, но странна его судьба на Западе. Оно попробовало выразить себя в двух-трех самоотверженных изданиях, но надрыв самоотверженности сделал эти попытки судорожными и неадекватными возможностям и спектру художественных идей, которые несет в себе это искусство.
Не знаю, удалось ли мне здесь и в издаваемом мною журнале «Гнозис» выразить мое представление о современной русской культуре, какой я ее знаю, независимой от псевдокультуры советской. Я говорю об идеях, об истории, я вижу перед собой лица десятков своих друзей по обе стороны черты. Пятьдесят поэтов, писателей и художников, работы которых мне удалось собрать и объединить в выходящей в свет «Антологии Гнозиса»[1 - «Антология Гнозиса» – современная русская и американская литература и искусство». Нью-Йорк, «Гнозис Пресс», 1982.], – и представляют собой это искусство сегодняшнего дня, а может быть и будущего.
«Русская мысль», 29 апреля, 1982 г.
Искусство как путь
Писателя можно сравнить с человеком, переходящим поле. У него двойная задача: перейти самому и оставить путеводные знаки. Есть три возможности для искусства: искусство как путь, искусство как остановка в пути, и третья – искусство как перейденное поле. При этом искусство всегда несет в себе знание других измерений, то есть метафизику, иначе его просто нет, пример чему современное «массовое искусство» – деградировавшее ремесло.
Искусство как перейденное поле – это искусство Священных книг Востока и Запада, это полное осуществление знания, где слово не символ, а живая эманация Бога. Свет, идущий от этого искусства, был постоянным искусом русской литературы, которая, собственно, началась с переживания Библии и в своем дальнейшем развитии постоянно концентрировалась на идеях поэта-пророка и писателя-учителя. Страдая от невозможности войти в «чистое знание», она болезненно сосредоточилась на вопросах нравственности и совести, пытаясь через них вызвать доступное ей видение.
Вторая возможность – остановка в пути в самом его начале – неизбежно задает искусству провинциальный тон и псевдо-эзотерический характер, какой бы «несгибаемой чудовищной волей к трансцендентному[2 - Как это делает автор статьи «Метафизика как сфера искусства» в № 62 «Оккультизма и Йоги» (стр. 18–27). Все дальнейшие цитаты, отмеченные звездочкой *, взяты из той же статьи.] ни наделял себя писатель.* Когда миазмы низших астралов и болезненные напряжения первых встреч со своими двойниками приводят писателя к универсальным обобщениям, это становится тем самым и концом пути. Писатель, который останавливается на этой стадии и, «саморасширяясь»,* накладывает такое видение на весь космос, превращается в транслятора низших клише, хотя сам он воспринимает свой опыт как высшую и единственную духовность. Как бы не интерпретировал он СБОКУ ситуацию, намекая на тонкую связь самых высоких планов с самыми низкими или утверждая, что «не стоит отдавать предпочтения ни свету, ни мраку»,* – для такого писателя «ариманизм оказывается неизбежным».*
История эзотеризма знакома с «саморасширениями», захватывающими в свою орбиту доверчивых. Как правило такого рода претензии апеллируют к некоей высшей реальности по ту сторону света и тьмы или же их сторонники объявляют себя бесстрашными духовными путешественниками:
Хочу чтоб всюду плавала
Свободная ладья,
И Господа и Дьявола
Равно прославлю я.
(В. Брюсов)
Н. Гоголь, с его романтизированным ведовством, а затем суетным христианством, и В. Брюсов – два классических случая кармического легкомыслия с трагическими результатами.
Духовный космос не гомогенен, и выход в трансцендентное может иметь различные значения. В наше время притупившегося внимания к цветам и оттенкам духовных настроений легко смешивать свет с тьмою, божественное с ариманическим. Между тем, драма высокого и низкого, жертвенности и эгоизма лежит в основе всех мировых традиций, как бы далеко и как бы глубоко мы ни смотрели в прошлое. Уже самые первые шаги неофита связаны с духовным агентом вполне определенного качества и, как правило, со способностью различать его природу, как бы она не маскировалась. Мы знаем, кто вел Данте, кто вел Мухаммеда и кто вел Моисея. Встреча со своим «Я» также не однозначна, ибо как известно, есть вечность блаженная и есть вечность плачевная. Никакая интеллектуальная интуиция не способна выйти за пределы области низших эфирных и астральных образований, пока не сгорит весь ариманизм, эгоизм страстей и соблазнов, гравитация тяжести, накопленная личной и предшествующей кармой. Божественное Ничто потому лишь «ничто», что весь внешний мир тому, кто им ослеплен, кажется «нечто». Когда же внешнее «я» обнаружит себя полным «ничто», «слепые прозревают и хромые ходят, прокаженные очищаются и глухие слышат, мертвые воскресают и нищие благовествуют». (Матф., XI, 5).
Пробуждение для бодрствования от сна и для жизни от смерти – эта цель побуждала эзотериков-аскетов уходить в пустыню, неважно была ли она египетской, московской или нью-йоркской. Переход в пустыню был не анархическим выходом в свободу от нравственной и социальной ответственности, а принятием на себя всей полноты и всего веса космических законов. И прежде всего, это было связано с ограничением самоволия, а не с саморасширением. «Саморасширение» было всегда «расширением» низкого – ариманического и гордого – люциферического в себе. Писатель, рассматривающий свое творчество как духовный путь, постоянно видит дистанцию, отделяющую его от Источника. Тогда у искусства появляется возможность развития, как это было у писателей-гностиков, суфийских поэтов, Платона, Данте. «Возлюбленный брат мой пришел ко мне с просьбой приоткрыть ему Истину, скрытую от него множеством завес, которые сам он не в силах раздвинуть», – так начинает свои трактаты суфийский мистик XII века аль-Газали.
Духовные клише времени открыты духовидцу и писателю. Показать истину может только живущий в истине. Искусство, а особенно литература, представляющая собой жизнь в слове – одну из наиболее таинственных форм жизни, – есть движение, путь. И для писателя его личная судьба как внутренний путь оказывается сплетением вечного с образами временного, абсолютным выражением чего был путь Христа, внешняя канва жизни Которого явилась моделью истины, инспирировавшей самое высокое искусство многие столетия. Утверждение же себя «через акт саморасширения и абсолютный эгоизм», добровольное избрание «черной короны и инфернального холода» среди «темных невоплощенных остатков»* в мистической тени окружающих в лучшем случае является свидетельством духовной неразборчивости. Писатель, ясно осознающий свою миссию, не может не понимать, что его усилия встречаются с космическими и что подобное притягивает подобное: свет – свет, тьма – тьму.
Журнал «Оккультизм и Йога» № 64
Нью-Йорк, США, декабрь 1976 г.
Ступенька к гнозису
Девятнадцатый век был веком предупреждений. Двадцатый – ощупью высекает искры из абсурда. Ясновидящий, мыслитель, художник, в наши дни, наконец, вытеснены газетчиком, дельцом и чиновником.
Газетчик рассудил, что наглость успешливее совести, а ложь – искренности. Чиновник допустил автономность разума, не связанного с нравственностью. Делец придумал духовные достижения, преступающие заповеди. Грубые начала – азарт внешнего деления – окончательно заполонили социальный космос.
В век «торжества человеческого разума» кто отважится говорить об истинном гнозисе? Рядом с одномерной мудростью идея четвертого измерения должна казаться больной фантазией. Для назойливого наукоподобия высшее знание оказывается бредом.
Картину сегодняшнего будущего нарисовал в 1880 году К. Леонтьев. «Вообразим себе, – писал он, – что все миллионы людей беднейшего класса, составляющего большинство во всех государствах, отказались от религиозных преданий, в которых темные толпы их предков прожили века; вообразим себе, что все без исключения подданные какой-нибудь державы говорят о «правах человека», о «равенстве и свободе», о «достоинстве», о том, что земля обращается около солнца в 365 дней и столько то секунд… еще о том, что есть, положим, какой-то Бог…, а подати все-таки велики при этом, и т. д.».
Апокалиптическое время, Кали-Юга, душа покинула мир – таковы заключения районных диагностиков. Место наибольшего страдания, Мекка современного эзотеризма, третий Рим, – говорят они о России.
Внешне затаённую, но внутренне яркую картину представляет собой Россия последнего двадцатилетия. Невероятные метафизические построения оказываются в непосредственной близости от внешних реалий. Детально разработанная система Р. Штейнера уживается рядом с иронически-многозначительными космологическими фрагментами Г. Гурджиева. Нервная теософская публицистика Е. Блаватской и Н. Рериха, средневековая немецкая алхимия, космизм Н. Фёдорова и К. Циолковского, «третий завет» А. Шмидт – всякий источник находит себе адептов и талантливых интерпретаторов. Есть последователи и у американца Э. Кейси, и у француза Р. Генона, и у космополита Дж. Кришнамурти. Некоторые скрывают свои корни, другие в карьер начинают рассказывать о встречах со Спасителями, с тибетскими святыми, с инопланетянами. Есть создатели новых религий, например, солипсистской религии «Я», рассматривающей все объективные религии (христианство, иудаизм и др.) как проекции этой религии «Я» на плоскость трех измерений. Есть группы, утверждающие, что они работают над созданием нового современного языка Традиции, убежденные, что язык Святых книг, написанных десятки веков тому назад, устарел. Наконец, вовсе недоступные для любознательных группы, подготавливающие Спасителей для России и для всего мира.
Из многочисленных идей одна повторяется особенно настойчиво. Согласно ей в высших духовных планах, занятых судьбой человечества, временный верх одержали инстанции, разработавшие и проводящие в жизнь план перерождения человека в существо низшего разряда без понятий о воле, совести и сознании.
В связи с отдалением традиционных источников, поддерживавших гармонию в социальном космосе, каждый человек оказывается своим собственным законодателем, своим судьей и богом. Такая духовная атомизация ведет к деградации и хаосу, к нравственным катаклизмам или к ситуации массового сна и гипноза. Осознание нового ущербного баланса человеческой нравственности, критической степени преступности в человеческой душе ведут к различным выводам. В первом приближении можно выделить два существующих подхода к ситуации современного духовного кризиса.
С одной стороны, острое недоверие к традиционным инструментам нравственной стабилизации, а отсюда абсолютизация падения и восприятие современного мира (и современной России) как воплощение абсолютной тьмы, раскрывающей повергнутому человеку свет последних истин. Противоположная точка зрения связана с повышенными надеждами на испытанность традиционных инструментов – религиозных институтов, мистических традиций – и с остро-трагической потребностью личного противостояния необратимости процесса. Приверженцы этого подхода нередко определяют современную Россию как место наибольшего духовного потенциала, предсказывают ей расцвет и мировую миссию.
В обстановке духовного хаоса и всемирного нравственного узаконения идей «всепозволенности» и «самоволия» (пользуясь понятиями Достоевского) попытки остановить «всепозволенность» и, прежде всего, в самом себе понимаются часто как единственный содержательный выход из духовного тупика. Отказ от своеволия, самолюбия нередко принимает формы современного юродствования как на православно-христианской, так и на других основах. Юродство в форме шизоидности характерно для атмосферы спиритуалистической элиты, кроме того, оно очень распространено в литературно-художественных кругах. Существующие понятия «шизоидного мира» и «шизоидного движения», на наш взгляд, характеризуют это явление лишь частично.
Даоизм, генонизм, христианство – такова картина русских 70-х годов.
Что, кажется, надежнее и яснее опоры на позитивную религию со всем богатством её предания и разработанностью путей? Однако зерна её, ложась на каменистую почву душ, не культивированных традиционным (читай: религиозным) строем жизни, неизбежно производят схемы и нетерпимость. В самом деле: где найти в современной жизни уголки для богомыслия и молитвы, а в себе силу веры? Где найти братьев по вере? Обращение к традиционной религии неизбежно приводит к вопросу, как согласовать внутреннюю церковь с внешней, религию сердца с всеядностью ума. Дисциплина религии кажется стеснительной для ума, привыкшего к внешнему разнообразию. Хотя обращение к рядом лежащему оказывается наиболее подготовленным – живописью, литературой, музыкой, рудиментами традиции. Духовный импульс живёт, но прервана традиционная преемственность. Отсюда разнообразие подходов. Отсюда поиски форм и обращение к искусству как к одной из возможностей духовной работы.
В религиозном импульсе можно увидеть множество оснований, и религиозность представлена самой неожиданной «палитрой» – от «томления по томленью» и религиозного эстетства до авторитарного наставничества.
Религиозный романтизм – в нем больше порыва, томления, чем результата. В нем благодатная почва для духовных семян любого рода. Очень часто после кружения Штейнер-Гурджиев-дзен неофит возвращается в православие, торопливо сбрасывая с себя заемные одежды, прячась за авторитет и ясность домашней мудрости. Трудно определить, что при этом оказалось важнее – чистые, тяжело-мудрые формы Успенского Собора, Карамазовы Достоевского или крестное знамение старушки, провожающей внука в школу.
Внешне яркие феномены чаще можно встретить в «экзотических» традициях, а также на перекрестке традиций. Одна из самых первых и обманчивых русских встреч – это так называемые дзен-буддисты и даоисты. Подкупающее неприятие на веру, подчеркнутая «невысокость» облика, «свежесть» постоянных занижений, умалчивания: «говорящие не знают», многообещающие отсылки: «хлопок одной ладони», проверка на прочность: «надо обос… все, что можно, и чего нельзя, только то, что выживет, имеет право» и, наконец, мифоборчество – таков типичный облик питерского «дао-дзен-буддизма».
Дао и дзен оказались вотчиной «спасителей», закаленных лагерями и психушками. Ожесточенный, обнаженный ум легко ухватился за перфокарту, где больше провалов, чем картона, больше «нет», чем «да». И главный соблазн – «пафос отрицания вероисповедания» современных гуманитариев. «Бога нет!» – это религия избранных: Бога, который пригоден для ваших кухонных надобностей – нет! В 99-ти из ста, когда человек апеллирует к Богу, – Бога нет. А следовательно, нет и самого апеллирующего и вместе с ним традиции, церкви, обряда, культуры, особенно культуры: «Когда я слышу слово „культура“, рука моя тянется к пистолету».
Потерявший живую связь с традицией винит в этом традицию. Для него это трупная традиция, разлагающаяся культура, лишение «дао»: когда исчезает «дао», появляется добродетель, когда исчезает добродетель, появляется закон, когда начинает давить беспорядок, к Власти приходят «верные слуги».
Пафос отрицания, вырвавшись из традиционного масштаба, роковым образом оказался связанным с эпидемией гигантизма. Гиганты обросли порослью «грибов до поры, до времени», ждущих срока огигантиться. Без промежуточной ступени вчерашний подыгрыватель оказывался новым мессией, спасителем не только российским, но и мировым.
Появились черные пророки: «О, вы не знаете, как жизнь черна! О, вы не знаете, сколько нежности в аду! Христос не пахнет». Реконструкция мифов, лукавый гнозис, направленная реставрация символов – черных символов – работа ведется на поверхности и в глубине. Если мифоборчество опирается на «великую пустоту» («Дао пусто, но в применении неисчерпаемо»), то мифотворчество неуклонно ведет к «поэтике маразма»; единственное исключение составляет «Роза мира» Даниила Андреева.
Появился робкий цветок московского генонизма. Генонизм понят и прочтен как элитарный тоталитаризм, «река рек», «эзотеризм в эзотеризме», представительство вертикального Луча, связывающего Абсолют с горизонтальными планами. Профаническому «аналитическому» гаданию противопоставлено «интегральное» знание изнутри, сбереженное в посвятительных центрах. Противопоставление деградировавшего Запада традиционалистскому Востоку есть в то же время противопоставление Запада своему классическому прошлому – античности и средневековью. Традиционализм понимается как условие для существования посвятительных институтов. В этом смысле единственной живой традицией в Европе до сих пор остается христианство в его наиболее архаичных формах.
Над миром довлеет фатализм космических циклов, наш цикл проходит под знаком деспиритуализации, наш век – темный век, «сезон перед концом» (цикла). Философии (любо-мудрию) – одному из внешних условий для неофитов – резко отказано в обладании мудростью. Теософичный по внешнему абрису идей генонизм сух и категоричен, даже научен, но не в штейнеровском смысле, а скорее в стиле научного структурализма – эдакий эзотерический структурализм, заговоривший вдруг как власть имущий.
Интерпретаторы Рене Генона (отнюдь не пропагандисты, в пропаганде заинтересованы разве только последователи «доктора») в теории неукоснительно подчеркивают несводимость ценностей высших порядков к человеческим ценностям и эзотеризма истинного к эзотеризму профаническому. По капризному узору судьбы сами интерпретаторы нередко оказываются связанными с инфантильными кощунствами, преступлением «плоской» человеческой нравственности и прочими подобными явлениями.
Генонизм, непрерывно работая с символикой позитивных религий (преимущественно – браманизма), подводя к платоновским вспышкам ясности, претендует быть чистым гнозисом. С высот, на которые он себя помещает, позитивные религии выглядят громоздкими, но неизбежными агрегатами – тем внешним психологическим обрамлением, без которого не могут существовать посвятительные институты.
Смешение дзен и дао, недопустимое духовно- и культурно-исторически, оказалось возможным в контексте современной России так же, как и сходство в духовной практике православия и йоги, отмеченное еще в исихазме.
Дзен и дао имели в европейской истории свои гносеологические эквиваленты. Вспомним софиста Горгия: сущее не существует; если бы оно существовало, оно было бы непознаваемо; если бы оно было познаваемо, оно было бы невыразимо, невоспринимаемо и т. д. Или говоря технологическим языком нашего века, мозг человека не является инструментом, предназначенным для ответа на трансцендентные вопросы, для этой цели человеку дан другой «механизм». Гнозис чужд дзену, пожалуй, больше, чем дао, или одинаково чужд обоим.
Что же касается христианства, то в нем существует вполне определенное понятие истинного и лжеименного гнозиса, и генонизм с его эзотерическим универсализмом, безусловно, подпадает под вторую категорию.
Русские 50-е годы шли под знаком открытий, 60-е – под знаком наращивания, 70-е уже оглядываются на свою историю. Мистический нигилизм, традиционалистский эзотеризм, религия со всем богатством её путей и предания – иное конкретное выражение того же размежевания. Существующие формы духовного становления могут отпугивать только тех, кто хочет не знать, и таких много. Удобнее рассуждать в проверенных понятиях: «позитивизм, экзистенциализм, нео-кантианство». Труднее – творчество. Труднее – духовные усилия или хотя бы респект к усилиям другого там, где нет своих. Иначе даже экзистенциализм станет для нас недостижимой вершиной, и нам останется почтительно твердить, что «земля обращается вокруг солнца в 365…»
«В Поднебесной самые слабые побеждают самых сильных» (Дао Дэ Цзин), совесть сильнее наглости, а искренность – лжи, чудо является законом нашего существования, а Богопознание – смыслом его. В наше время размытых ориентиров путь к традиции еще более усложнен, чем во времена религиозно-философских собраний. Духовная истина не гарантирована традицией, она плод работы, которая всегда велась втайне. Она-то и может быть нашей единственной опорой, и нравственность – ступенька к гнозису.
Журнал «Гнозис» № 1,
Нью-Йорк, США, 1978 г.
Современный спиритуализм в России
Вступление
Анализируя круг идей, характеризующих современную духовную ситуацию России, исследователи вовсе не останавливаются на идеях спиритуалистических. Понятно невнимание к этой теме со стороны советской общественной науки, на Западе же историка идей смущает, по-видимому, исключительная трудность и полная неизученность этого вопроса. В результате современный спиритуалистический опыт России по сей день оказывается неизвестным.
История русского спиритуализма – интересного, самостоятельного явления, связанного с богомильством (X–XI вв.), «заволжскими старцами» (XV в), с «ересью жидовствующих» (вторая половина XV и начало XVI в.), с масонами и розенкрейцерами (XVIII в.), а также с теософией Елены Петровны Блаватской, с «третьим заветом» Анны Шмидт и идеями Константина Циолковского, Николая Федорова, Николая Рериха, Петра Успенского, Даниила Андреева и других, внешне прервалась в 20-е годы нашего столетия, хотя в отдельных индивидуумах традиция законсервировалась и сохранялась.
15–20 лет назад в России возникла новая волна интереса к спиритуалистическим идеям. Характерным для этого движения являются интерес к игровым религиям и мистическим традициям, разработка новых космологических мифов, опыты духовного синтеза.
Возможно, что некоторым из названных явлений можно найти аналогии на Западе. Однако, современные российские условия – духовный голод атеистической страны, ограниченность форм внешнего выхода спиритуалистических интересов и прочее, приводит в ряде случаев к большой сосредоточенности, напряженности внутренних поисков, к тому, что я не побоялся бы назвать непрерывной творческой ситуацией. Результатом является создание нового психологического пространства.
Люди религиозной и спиритуалистической ориентации, а также связанные с этими идеями художники, писатели, поэты образуют сегодня странный замкнутый мир внутри России – своеобразное подполье без идеологии, программ, собраний, политических лозунгов.
Для Запада картина современной России до сих пор определяется в основном политически и идеологически активными группами и индивидуумами. Существенным для этой среды является то, что она ориентирована не на политику, а на спиритуализм, искусство, религию, духовные традиции прошлого.
Часть I
Зарождение новой спиритуалистической волны относится к концу 50-х годов. В первоначальном виде это было недифференцированное брожение, где перемешаны были и политика, и мистика, и религия. Многие поплатились за это политическими лагерями Мордовии, Сибири и вернулись с убеждением, что сложный узел экзистенциальных проблем нельзя решать в категориях политических. Уже в это время начинала звучать основная интенция спиритуалистического мироотношения – обращенность вовнутрь, к субъективному опыту и соответственно – к мировым религиям и мистике.
Середина 60-х годов – это время напряженного внутреннего поиска и интенсивного общения, время расцвета кружков и групп, работающих в различных традициях. Здесь можно назвать последователей учения П. Успенского и Г. Гурджиева, затем Р. Штейнера, тантризма, суфизма и других. Живым и интересным делало эти поиски стремление понять и объяснить окружающее в свете различных спиритуалистических идей. Синтез получался сочным и ярким – и отсюда ряд имен уже известных на Западе художников, писателей, поэтов, и много еще неизвестных писателей, философов, учителей жизни, мудрых чудаков и юродивых, всегда составлявших неизбежный колорит русской жизни.
Внешне затаенную, но внутренне яркую картину представляют собой сегодня спиритуалистические круги в России. Невероятные метафизические построения оказываются в непосредственной близости от реалий советской действительности. Детально разработанная система Р. Штейнера уживается рядом с иронически-многозначительными космологическими фрагментами Г. Гурджиева. Нервная теософская публицистика Е. П. Блаватской и Н. К. Рериха, средневековая алхимия, космизм Н. Фёдорова и К. Циолковского, «третий завет» А. Шмидт, – всякий источник находит себе адептов и талантливых интерпретаторов. Есть последователи и у американца Э. Кейси и у француза Р. Генона. Мне думается, что Р. Генон привлекает намеками на некий «эзотеризм в эзотеризме», «реку рек», от которой будто бы все его знания. Между прочим, в 20-х годах он резко критиковал некоторые высказывания Е. П. Блаватской, – видимо он нападал на то, что считал «внешним эзотеризмом». Есть последователи и у космополита Дж. Кришнамурти. Некоторые скрывают свои корни, другие в карьер начинают рассказывать о встречах со Спасителями, с тибетскими святыми, с инопланетянами. Есть создатели новых религий, например, солипсистской религии «Я», рассматривающей все объективные религии (христианство, иудаизм и др.) как проекции этой религии «Я» на плоскость трех измерений. В солипсистской религии богом становится «Я», весь же остальной мир и остальные традиционные боги, в том числе иудо-христианский Бог, оказываются низшими, вторичными, тенью «Я». Последователей у этой религии немного.
Есть группы, работающие над созданием нового современного языка Традиции, убеждённые, что язык Святых книг, написанных десятки веков тому назад, устарел. Наконец, группы, вовсе недоступные для любознательных, подготавливающие Спасителей для России и для всего мира. О новом языке Традиции и подготовке спасителей сейчас трудно говорить. Мой рассказ «Девасур») лишь отдаленно воссоздает психическую атмосферу этих кругов. Не берусь судить их.
Теперь в России есть множество оккультных лекарей, лечащих гипнозом, наложением рук, внушением непосредственным и на расстоянии. Есть астрологи, хироманты, графологи, предсказатели, кладоискатели.
Несколько лет тому назад в Москву приезжали индусские махатмы вместе с юным Гуру Махараджи. Фактически это одно из западных движений, большого интереса оно не представляет. 3–4 года тому назад оно было модным в Европе и Америке. Шестилетним мальчиком Махараджи был объявлен полубогом (это произошло лет 8–9 тому назад). Ашрамы его почитателей существуют во многих странах, – я лично встретил их в Италии, в Риме, по пути в США. Песни о Махараджи поются на манер американских «роковых» групп под гитару, на фотографиях и в фильме о нем – это пухлый 14-ти летний мальчик индус, шаловливый и беззаботный. Последние два-три года, насколько мне известно, движение это пошло на убыль после провала его предсказаний о конце света два года тому назад. Новая религия создавалась достаточно искусно: у них были и массовые ритуалы, и «внутренний круг» для преданных и продвинутых. Этнический колорит индусский, но претензии универсальные. Об этом движении есть в продаже литература на английском языке; меня оно больше не интересует. В данном случае меня больше занимает отзывчивость России, – это важно.
В настоящее время в России есть и полуофициальные клубы оккультных увлечений. Один из мне известных расположен в подвальчике в центре Москвы. Это сомнительное, очень вероятно поднадзорное место, где читаются лекции по П. Д. Успенскому, проводятся сеансы лечения и телепатии, – всё это под никого не обманывающей вывеской «НОТ» (научная организация труда).
Как бы ни отличались между собой различные круги, а различие между ними очень значительное, – их объединяет внутренняя независимость и хорошая защищенность от пропагандистских штампов. Государственная монополия на информацию и контроль за интересами оказываются в данном случае несостоятельными. Нужные книги находятся, переводятся с иностранных языков, перепечатываются на пишущей машинке, попадают к тем, кто в них нуждается. Россия всегда была страной читателей, но книга сегодня стала еще ценней. Достать настоящую книгу можно только тогда, когда она действительно необходима.
Я хочу отдельно остановиться на некоторых книгах с необычными судьбами, влиятельными в этих кругах. Это прежде всего книги П. Д. Успенского и Г. Гурджиева, написанные авторами первоначально по-русски, изданные и переизданные на Западе на многих языках. Они вернулись обратно в Россию в 60-е годы, их несколько раз переводили энтузиасты опять на русский (не зная о предыдущих переводах) – и они ходили по рукам в очень узком кругу последователей этих писателей.
Известно, что Г. И. Гурджиев был одним из самых таинственных людей XX столетия. Он объявился в России в начале Первой мировой войны, создал несколько тщательно законспирированных мистических групп, в которых проводил никому тогда неизвестными методами работу по достижению космического сознания, а после революции через Кавказ эмигрировал в Германию и затем во Францию. П. Д. Успенский был учеником Гурджиева, в начале 20-х годов он разошелся со своим учителем, хотя всю оставшуюся жизнь (умер он в 1947 году, за два года до Гурджиева) пропагандировал знания, полученные от Гурджиева. Одной из причин большого интереса к идеям Г. И. Гурджиева являются, возможно, предлагаемые его учением парадоксальные формы спиритуалистической практики, соответствующие смутным временам социальных пертурбаций.
Другая книга – «Роза мира» Даниила Андреева, сына известного писателя Леонида Андреева. Она писалась около десяти лет в советских тюрьмах и лагерях и посвящена метаистории России, анализу ее прошлого и будущего. Ярчайшие страницы книги рассказывают об императоре Александре I, о Сталине, о Небесной и Подземной России.
Интересный феномен: существование серьезных и важных книг породило некоторого рода «анти-самиздат». Эти книги не циркулируют от знакомого к знакомому и не размножаются по закону геометрической прогрессии. Наоборот, обладатели их больше всего озабочены, чтобы круг их читателей был узким, чтобы книги не попадали в руки людей безразличных, любопытных, безответственных.
Трудность спиритуалистического опыта, ограниченность информации и доступа к книгам приводят к формированию элиты. Элитарность – один из сознательных принципов этой среды, одна из идей, стимулирующих ее активность. Однако отсутствие внешних привилегий у этой элиты и прежде всего существенной для любой элиты привилегии изолированности породили особые формы ее самоутверждения и изоляционизма. Прежде всего, это шокирование и агрессивность в отношении к людям новым, не принадлежащим к внутреннему кругу. Человеку мало знакомому со сложившейся системой ценностей, с иерархией авторитетов часто очень трудно преодолеть волны недоброжелательства и отталкивания, которые обрушиваются на него при первых встречах с «продвинутыми» спиритуальными, или как их называют – «крепкими парнями».
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71016607?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
«Антология Гнозиса» – современная русская и американская литература и искусство». Нью-Йорк, «Гнозис Пресс», 1982.
2
Как это делает автор статьи «Метафизика как сфера искусства» в № 62 «Оккультизма и Йоги» (стр. 18–27). Все дальнейшие цитаты, отмеченные звездочкой *, взяты из той же статьи.
Аркадий Ровнер
Тип: электронная книга
Жанр: Философия и логика
Язык: на русском языке
Издательство: Книга
Дата публикации: 30.08.2024
Отзывы: Пока нет Добавить отзыв
О книге: «Будучи философом по образованию и литератором по призванию»… – так говорит о себе сам автор в одном из очерков этого сборника. К этим его словам надо добавить – …«и мистиком по предназначению».