Главная страница | Стихи и поэзия | Российский колокол № 2 (46) 2024

Российский колокол № 2 (46) 2024
Литературно-художественный журнал
Новый номер журнала «Российский колокол» приносит читателям новые открытия.
Он открывается разделом юмора и сатиры, очень необычных, не только и не столько смешных или жёстких, но зачастую мудрых и философских. Затем следуют художественная литература разных жанров, публицистика и критика. Нередко талантливым авторам недостаточно одной творческой ипостаси, и их произведения представлены в разных рубриках.
Публикуется продолжение романа «Вожатый». Кажется, герои нашли ответы на часть вопросов, но понятнее происходящее не стало: всё теперь еще «страньше» и даже страшнее.
Раздел «Поэзия» особенный: в нём размещены стихи донбасских и луганских авторов, образец «русской Реконкисты», творчества, которое живёт и развивается, несмотря ни на что.

Российский колокол
№ 2 (46) 2024 г

Слово редактора

Дорогой читатель!
Литература, как сфера выдуманного, по моему мнению, не мыслится вне происходящего в реальной жизни. Писатели, критики, издатели должны обсуждать реальность, задавать неудобные вопросы, формулировать спорные темы, выносить суждения, принимать ту или иную сторону, горячиться, высмеивать, грустить, потому что назначение текстов – вызывать жизнь из небытия, снова и снова через мысль, через чувство. Текст – это эмоциональная ткань реальности, это одна из форм жизни.
К чему это я?
К тому, что этот номер очень разнородный. Я не искала общую тему для всех публикаций, не пыталась совместить тексты по схожести.
Наоборот, я хотела, чтобы чтение номера «РК» вызывало целую бурю разных эмоций, мыслей, чтобы захотелось поспорить, посмеяться, прочувствовать остроту и драму происходящего, насторожиться и прочее, что невозможно предугадать. Вам судить, получилось ли.
Этот номер я, непривычно для многих, начинаю с позабытого жанра сатиры и юмора. Сатира требует от автора умения очень тонко подмечать современность и нанизывать её на острую иглу, словно бабочку в коллекцию. Это умение несколько затёрлось в модных «продаваемых» тенденциях, отошло на задний план (А. Каневский, И. Ширяева, А. Оса-нов, А. Разживина). Также я обращаю ваше внимание на публицистику. Известные критики и начинающие публицисты затрагивают очень важные, острые вопросы, которые хотелось бы вынести на обсуждение (С. Морозов, А. Осанов, Л. Мейсарь, М. Лешкевич, Е. Гофман). У нас необычная подборка стихов, за что особая благодарность Н. Курчатовой;
в неё вошли стихи поэтов республик ДНР и ЛНР с важными предисловиями от составителей. Также продолжаю начатую в предыдущем номере публикацию метафоричных сказок о жизни (Н. Азоркина). Ну и как без прозы – рассказов и романа (Е. Кадомцева, О. Небелицкая, А. Макарова, О. Камарго, Л. Мейсарь и В. Волков).
С глубоким уважением к читателю, шеф-редактор Анна Гутиева

Сатира, юмор


Александр Каневский

Старый двор
Сейчас на этом месте вырос шестнадцатиэтажный дом с голубыми балконами. Первый этаж занимает огромный магазин «Дары моря». На стекле каждой витрины нарисована рыба, чтобы покупатели не забывали, как она выглядит.
На скамейке у первого подъезда два школьника – один острижен наголо, другой с лихим чубчиком – сообща решают задачу.
– …Из одной трубы выливается… Из другой – вливается…
Списки жильцов сняты в связи с предстоящим ремонтом. Дворника тоже нет: он участвует в республиканском смотре самодеятельности. Вхожу в подъезд, звоню в первую же дверь, обитую дерматином, спрашиваю – Харитона никто не знает.
– Трудная задача. Не решим… – доносится голос одного из математиков.
В этом доме у всех изолированные квартиры и изолированная жизнь. А когда-то…
Когда-то на этом месте бурлил страстями маленький южный дворик, заплетённый паутинами бельевых верёвок, на которых, как пойманные мухи, трепыхались чулки, майки и бюстгальтеры всевозможных размеров.
Я учился в политехническом институте и снимал койку у дворника Харитона. Одну комнату он сдавал постояльцам, а в другой размещалась вся его семья: маленький сухарик Харитон, его жена, большая и пышная, как буханка, и девять шумных разновозрастных Харитонычей. Когда-то здесь квартировали футболисты, поэтому все Харитонычи бегали в застиранных футболках. Дети были очень похожи друг на друга, имён их никто не помнил – различали по номерам на футболках.
Со мной в комнате жил ещё один постоялец, брюнет в галифе, который привозил сюда мимозу из Сухуми. Он привозил её спрессованную в чемоданах. Потом, как фокусник, из каждого чемодана доставал сотни букетов и увозил их на базар. Деньги, вырученные от продажи, прятал в галифе. Спал не раздеваясь. В комнате пахло потом и цветами. К концу распродажи он ходил, переваливаясь с боку на бок, как индюк, потому что был нафарширован деньгами от сапог до пояса.
Приезжал он уже много лет подряд, во дворе к нему привыкли и называли Нарзан.
По субботам маленький Харитон напивался, хватал топор и с криком «Убью!» гонялся за своей огромной женой. Подойти к нему никто не отваживался: он с такой яростью орал «убью», что стаи ворон начинали кружить в ожидании трупа.
Но жертв не было и быть не могло. Парад силы и воинственности требовался маленькому Харитону только для самоутверждения. Это понимала его огромная жена и с неописуемым ужасом на лице бегала по двору, подыгрывая мужу в субботних спектаклях.
В этом же дворе жил довольно известный профессор, автор многих работ по автоматике. Только он мог влиять на Харитона. Когда дворник начинал буянить, профессор появлялся во дворе, забирал у Харитона топор и уводил его к себе в кабинет пить чай.
Погасив пожар души чаем, Харитон мирно возвращался домой. Жена кормила его ужином и ласково приговаривала:
– Ты ешь, ешь, Харя. Набегался!
Роза презирала жену Харитона за такую покорность. И вообще! Разве они пара?
– Она – красавица, пудов на восемь, а он – как собака сидя!
Дружбе Харитона с профессором она не удивлялась, а заявляла, что профессор – такой же чокнутый, как этот «лилипут с топором».
Выходец из деревни, профессор до старости сохранил нежную любовь к лошадям. Не имея машины, он построил во дворе гараж и держал там рыжую кобылу Альфу. По утрам чистил её, впрягал в маленькую двухколёсную бричку и ехал на ней в институт читать лекции по автоматике.
Роза не прощала профессору этой странности и позорила его на всех перекрёстках:
– Тоже мне будёновец!
Роза была душой всего двора. И телом. Говорят, когда спортсмены бросают спорт, они сразу заметно толстеют. У Розы была фигура спортсменки, которая бросила спорт, не начав им заниматься. Когда она возвращалась с базара, сперва раздавался её голос, потом из-за угла дома появлялся бюст, затем живот и спустя некоторое время – сама Роза с двумя кошёлками, полными цыплят, кабачков, фруктов.
– Пускай Аркаша перед смертью накушается – ему будет что вспомнить.
Жила она в полуподвале вместе со своим мужем, который умирал от какой-то болезни. Кто входил во двор, видел сквозь окно, как в затемнённом полуподвале, словно в склепе, покачивается в кресле-качалке бледный живой покойник, покрытый белоснежным пикейным одеялом.
Роза была удивительной чистюлей. Она могла часами гоняться по комнате за последней мухой, пока та, обессиленная, не падала на пол с инфарктом. Окна она мыла утром и вечером, Аркашу – три раза в день. Говорили, что когда-то у неё была кошка, но она её прокипятила.
Раз в неделю Роза пробивалась на приём к председателю исполкома, толкала грудью стол, кричала: «Я живу в могилу!» – и требовала немедленно отдельную квартиру, чтобы Аркаша мог умереть «на своём унитазе». Председатель исполкома, задвинутый в угол, ругал строителей, бил себя в грудь и клялся, что они первые в очереди. Когда Роза являлась снова, председатель сам забивался в угол и оттуда умолял дать ему дожить до пенсии.
Роза работала надомницей. Получала на швейной фабрике полуфабрикаты и шила лифчики. Лифчики были из какого-то пуленепробиваемого материала, а объёмом – как чехлы для аэростатов.
– В таких лифчиках наши женщины непобедимы! – поддразнивал её сосед сверху, усатый моряк, похожий на д’Артаньяна на пенсии.
Всё тело моряка было покрыто татуировкой. От пяток до шеи он был исписан всевозможными надписями и изречениями, как школьная доска к концу урока. Только стереть их было невозможно. В самую жаркую пору моряк не позволял себе снять тельняшку, чтобы Харитонычи не увеличивали свой словарный фонд.
Когда-то он был женат. Для своей жены он остался непрочитанной книгой. Она ушла от него, не в силах переварить информацию, которую получила при чтении всех частей его тела. С тех пор он жил один с приблудным котом, которого называл Дарданелл.
Роза не любила усача за то, что его окна находились на самом верху, он «выдыхивал всю свежесть», а ей и Аркаше доставался «только задний воздух». Но задевать его боялась. Когда-то в ответ на её тираду моряк молча приподнял край тельняшки. От пупка направо шла надпись, загибаясь на спину. Моряк медленно поворачивался, чтобы Роза сумела прочитать всю фразу. Когда она дочитала до позвоночника, у неё щёлкнула и отвалилась нижняя челюсть. Когда моряк сделал полный оборот вокруг своей оси, Роза была в лёгком обмороке. С тех пор она в открытые конфликты с ним не вступала. Но вечерами в кругу соседок поносила некоторых мужчин, от которых убегают жёны и которые живут «как ширинка без пуговиц».
Кроме кобылы Альфы и кота Дарданелла в доме жила ещё курица Шманя. Так прозвали её Харитонычи. Курица была собственностью бессловесной старухи из флигеля. Старуха считалась богатой: она ежемесячно получала по три перевода от своих детей, которые жили в других городах, к ней не приезжали и к себе не звали. На умывальнике старуха держала три зубные щётки в стакане. Каждый день мыла стакан и меняла воду. Потом надевала на курицу поводок и выводила её погулять. Курица чувствовала себя собакой и усвоила собачьи привычки: отмечалась под каждым деревом.
Роза ненавидела Шманю как неиспользованный бульон для Аркаши и распускала слухи, что курица бешеная.
Над Розиным полуподвалом, в бельэтаже, жили дворовые аристократы, семья Невинных: папа, мама и сын. Если исходить из определения «шапка волос», то у папы их была только тюбетейка. По вечерам он тайком принимал частную клиентуру, сверлил зубы портативной бормашиной, которую можно было легко спрятать, но нелегко заглушить.
Она прыгала у него в руках и гремела, как отбойный молоток. Когда он ставил больного к стенке, упирался ему коленом в живот и включал двигатель – голова страдальца начинала дёргаться в такт машине и выбивала барабанную дробь о стену. У этого агрегата было одно достоинство: клиенты от грохота и сотрясения теряли сознание, и можно было работать без наркоза.
У папы Невинных была болезнь, которую зарабатывают обычно на сидячей работе. У стоматологов работа в общем-то стоячая, но болезнь об этом, очевидно, не знала. Папа мучился, доставал какие-то импортные свечи, пробовал их, разочаровывался и добывал новые. В доме накопилось такое количество свечей разных форм и расцветок, что сын Лёня однажды украсил ими новогоднюю ёлку.
Папина болезнь, конечно, была покрыта непроницаемой тайной, о которой, конечно, знал весь двор.
Мама Невинных, бывшая эстрадная чтица «на договоре», была патологически худой и модной: по пять раз в день меняла платья, которые, казалось, надевала прямо на скелет.
Жизнь свою, отнятую у эстрады, она посвятила сыну, пятнадцатилетнему балбесу с ярко выраженной уголовной внешностью. Мама пыталась научить своё дитя аристократическим манерам и оградить его от влияния улицы. Улица же мечтала оградить себя от него, но безуспешно. Юный Невинных бил из рогаток фонари, кусал в подворотнях девчонок и находился в постоянном состоянии войны со всеми Харитонычами. Кроме того, он не выговаривал буквы «с» и «з», произнося вместо них «т».
– Эту семейку делали в мясном магазине, – говорила Роза о своих верхних соседях. – На сто килограммов мужниного мяса накинули тридцать килограммов костей жены.
Скандалы с аристократами вспыхивали, когда мама Невинных вытряхивала в окно салфетку, держа её двумя пальцами за кончик.
– Я живу в могилу! – кричала Роза стоматологу. – А она свои микробы трусит мне в бульон!
– Пожалуйста, не вмешивайте меня в кухонные дела. Я всё-таки мужчина, – пытался тот сохранить нейтралитет.
– Как вам нравится этот мужчина?! – кричала Роза на весь двор и добивала стоматолога запрещённым приёмом: – Знаете, кто вы такой? Вы – подсвечник!
Но главным врагом Розы была Муська, свободная женщина свободных нравов. Когда она шла через двор, виляя задом, как машина на льду, брюнет Нарзан издавал сладостный звук «М-пс!» и приседал, как бы готовясь к прыжку. Но тут же щупал свои галифе, вздыхал и выпрямлялся: желание сохранить галифе убивало в нём все другие желания.
Муська часто возвращалась с работы не одна, а с каким-нибудь провожатым, который обычно задерживался у неё до утра. Окна Муськи находились напротив Розиных окон. Полночи Роза проводила, стоя у себя на подоконнике, а по утрам митинговала во дворе:
– Это ж надо иметь железное здоровье!.. Ничего!.. Я этому положу концы!
Иногда Розе удавалось сообщать жёнам Муськиных кавалеров местопребывание их мужей. Тогда по ночам весь дом наслаждался бесплатными представлениями с криками, пощёчинами и истериками. Даже Аркаша просил Розу раскрыть пошире окно.
– Я ищу своё счастье, – рыдала Муська. – Чего вы всовываетесь?!
– Когда ты ищешь – гаси свет! – изрекала Роза. – Аркашу это травмирует перед смертью.
– Я хочу найти мужа. Хотя бы такого дохленького, как у вас.
– Молчи, потерянная! – гремела Роза, и Муська стихала, уползала к себе в комнату и там зализывала сердечные раны.
Как я уже говорил, Роза была душою этого двора, главным и непременным участником всех событий.
Но однажды она ушла на базар и не вернулась. «Скорая помощь» подобрала её без сознания на улице вместе с двумя полными кошёлками. Трое суток она пролежала в больнице. И показалось, что маленький, тесный дворик, до краёв заполненный Розиным голосом, вдруг сразу затих и опустел. Можно было с утра до вечера вытряхивать салфетки, чистить лошадь под самыми окнами, спокойно гоняться с топором за собственной женой – никто не мешал, не комментировал, не скандалил.
Не приходя в сознание, Роза скончалась от инфаркта. Хоронили её всем двором, с почётом, как полководца.
По настоянию профессора в последний путь Розу везла Альфа, которую впрягли в старую подводу-биндюгу. Моряк покрасил подводу в чёрный цвет. Роза возлежала на ней в красном нарядном гробу, впервые активно не участвуя в таком важном событии. На груди у неё желтел букет мимозы, бесплатно положенный Нарзаном. Рядом водрузили кресло-качалку с Аркашей. Подвода дёргалась, и Аркаша горестно раскачивался над гробом, как старый служка, читающий молитву.
Сбоку гроба гордо вышагивал Лёнька-уголовник, держа поводья.
За подводой шли супруги Невинных и несли венок из металлических цветов с надписью: «Незабвенной нижней соседке от любящих соседей сверху». Их венок был единственный, они этим очень гордились и не позволяли никому его трогать.
Сзади двигалась башнеподобная жена Харитона и, как ребёнка, вела за руку поникшего супруга. С другой стороны дворника поддерживал профессор. За ними маршировали все девять Харитонычей, выстроившись друг за другом по порядку номеров. Следом шла Муська, изо всех сил сдерживая в рамках приличий свой разудалый зад. Замыкали процессию моряк и старуха с курицей. Курица, чувствуя серьёзность происходящего, не хулиганила, а шла рядом с хозяйкой, как послушная собака после приказа «К ноге!».
Прощались молча. Потом Муська произнесла:
– Она мене была как родная мама.
И Харитон зарыдал, уткнувшись в необъятность своей супруги. Та успокаивала его, баюкая у себя на груди. Муж и жена Невинных горестно вздыхали, всё ещё не решаясь выпустить из рук свой венок. А на подводе, как на постаменте, памятником невысказанному горю в кресле-качалке шёпотом плакал Аркаша.
Прошло несколько дней. Тишина во дворе стала привычной. И вдруг – сенсация: Аркаша начал оживать! Сперва он вставал с кресла и шагал по комнате, потом сидел на скамеечке во дворе. А после уже сам ходил за молоком и даже стоял в очереди за бананами. Двор загудел. Все горячо обсуждали воскрешение из мёртвых, сокрушались, что Роза не дожила до такой радости. Но это было не всё. Не успели переварить это событие, как взрывной волной ударило следующее сообщение: Муську засекли, когда она на рассвете выныривала из Аркашиного полуподвала. Это было уже слишком. Потрясённый двор угрожающе затих перед бурей. Страсти накалялись и дымились.
Первым сорвался Харитон. Он напился, не дожидаясь субботы, схватил топор и с криком «Ну, Муська!» стал гоняться за своей женой. Когда профессор, отобрав топор и напоив его чаем, спросил: «Зачем жену гоняешь, Харитон?», тот горестно ответил:
– Все они такие.
И впервые профессор не осудил его, а задумался.
– Тука она, вот кто! – заявил молодой Невинных.
– Фи, Лёнечка, что за выражение! – брезгливо сморщилась мама-аристократка.
– Что такое тука? – спросил папа.
– Тука – это жена кобеля, – интеллигентно объяснила мама.
После первого шока, вызванного неожиданным сближением Муськи и Аркаши, все обитатели дома, не сговариваясь, объявили им войну.
Харитонычи теперь играли в футбол только возле Муськиного окна, используя его как ворота без вратаря.
Харитон, убирая двор, сметал весь мусор в окно полуподвала. Через несколько дней окно Аркашиной комнаты уже не открывалось, оно было замуровано, вернее, замусоровано, до форточки.
– Они все сказились! – жаловалась Муська участковому. – Чего они всовываются? Мы хотим создать молодую семью.
Участковый призывал всех сохранять спокойствие, но его призыву не внимали.
– Путкай убираюта по-хорошему, пока не потно! – потребовал Лёнька от имени общественности.
Но будущие молодожёны не убирались. Тогда решил действовать моряк. Когда Муська гостила у Аркаши, он зашёл к ним, снял тельняшку и долго читал себя вслух. После этого Муська и Аркаша больше не сопротивлялись. Они попросили профессора дать им Альфу, чтобы переселиться к Муськиной маме.
– Лошадь – благородное животное, – недвусмысленно ответил им учёный.
Рано утром, надеясь, что все ещё будут спать, они выносили узлы, чемоданы и грузили их в нанятую полуторку. Но весь двор, конечно, был на ногах. Их провожали угрюмым молчанием взрослые, пронзительным свистом – Харитонычи, улюлюканьем – Лёнька, и злобно лаяла им вслед курица Шманя. А может, мне это просто показалось…
…Школьники всё ещё пыхтят над задачей. Подсаживаюсь, пытаюсь помочь.
– А ответ какой?
– В том-то и беда… Нет ответа, – грустно сообщает мне Чубчик.
Мимо, шаркая ногами, проходит человек, нагруженный покупками, очевидно, с базара. Увидел меня, остановился:
– Здравствуйте. Не узнаёте?
Аркаша! Только обесцвеченный: белая голова, белые брови, белые усики – негатив своей молодости.
Он сел рядом и быстро-быстро, очевидно, боясь, что я встану и уйду, стал рассказывать об отдельной квартире, о приличной пенсии, о том, что ему очень-очень хорошо. Потом вдруг, не делая паузы:
– Роза была святой женщиной, я к ней до сих пор хожу на кладбище. Она обо мне заботилась и вообще. Но… – Он протянул ко мне руки, как бы умоляя понять его. – Может, я умирал потому, что мне с ней было скучно жить, как-то бесцветно… А Мусенька меня заставила подняться, мне захотелось выздороветь, понимаете?!
– Вы встречаете своих бывших соседей?
– Да. Им всем дали квартиры в этом доме. Они с нами до сих пор не разговаривают, даже на субботники не приглашают… – Он спохватился, вскочил: – Мне пора – Мусенька там одна. Она не выходит, у неё тромбофлебит.
Он ухватил две кошёлки, полные цыплят, кабачков, фруктов, и потащил их к лифту.
– Хорошо, когда в задаче есть ответ, правда? – мечтательно произнёс Чубчик.
– Конечно, хорошо, – согласился с ним я.

Семеро смелых
Идея была Винни-Пуха.
– Вывозим Антошку на каникулы в Сосняки. Там же встречаем Новый год. Приглашаем и вас. Представляете: лес, ёлки, сугробы.
Предложение было принято с восторгом.
– Мы тоже проведём там недельку, – решила Рая. – Подышим воздухом. Иосик, закрой рот и дыши носом.
Иосику всю жизнь рвали гланды. Только вырывали – они сразу появлялись снова. Это было явление, не объяснимое медициной. Он не успевал дойти до дверей операционной – гланды вырастали снова и лезли, как сдобное тесто, из горла, из носа, из ушей. Поэтому он всегда держал рот открытым, чтобы гландам не было тесно.
Рая работала у него секретаршей. Точнее, он работал у неё начальником, потому что она сидела в приёмной со дня создания управления. Она была женой первого начальника, родила ему сына. Когда того сняли, развелась, вышла за следующего шефа и родила ему дочь. Когда назначили Иосика, она вышла за него и снова родила. О каждом своём последующем муже Рая заботилась так же горячо, как и о предыдущем.
Иосика она сперва решила закалять. Настояла, чтобы он делал йоговское полоскание: по утрам втягивал носом воду. В первое же утро он захлебнулся, и его забрала «Скорая помощь». Тогда она потребовала, чтобы он по утрам, перед работой, бегал вокруг массива. Он побежал, но провалился в водосточный люк и сломал ногу. Когда он вернулся из больницы, она попыталась приучить его к холодному душу. После первого же обливания началось двустороннее воспаление лёгких, и его опять увезли в больницу, где у него уже была своя койка. Тогда Рая прекратила его закалять, а стала, наоборот, кутать: до первомайских праздников он не снимал шапку-ушанку и до июня ходил в кальсонах.
– Ребята, в Сосняках турбаза для иностранных туристов – можно будет подкупить продуктов, Иосик договорится.
Иосик сдавал кандидатский минимум и настойчиво учил английский язык. Его убедили учить во сне, включая рядом магнитофон с английскими текстами, это, мол, даёт потрясающий эффект. Эффект действительно был: язык он выучил, но у него выработался неожиданный рефлекс – как только слышал английские слова, сразу засыпал. Так что фактически пользоваться своими знаниями не мог.
– Зачем нам турбаза? – возразила Лида Матусевич. – Поедем на машине, загрузим продуктов.
Муж Лиды, Юра, был фантастически рассеянным. Лиду убедили, что за рулём человек становится собранным и внимательным, поэтому по её настоянию у соседа была куплена старенькая, потрёпанная «Лада»-пикап.
Эта «Лада» вела себя бесстрашно и дерзко, тараня даже самосвалы. Дело в том, что Юра регулярно путал педали и вместо тормоза давил на газ; друзья назвали это «эффектом Матусевича». Кроме того, Юра не успевал переключать скорости, поэтому передвигался только на одной первой передаче. Машина жрала такое количество бензина, будто он ездил на танке.
Матусевичи жили на первом этаже и держали машину под окнами. Лида обнесла её заборчиком и сделала калитку для въезда. Машина жила за загородкой, как коза, даже сигнал у неё стал какой-то мекающий, а из выхлопной трубы выпадали шарики.
Первое время Юра регулярно валил забор, не попадая в калитку. Лида терпеливо поднимала столбики. Лида была хорошей женой, но обстоятельства делали её замечательной. В дальнейшем она выкопала колею, по которой Юрина машина въезжала в своё стойло.
– А в лесу спокойно?.. В смысле хулиганов? – спросил Иосик.
Он был худой и тщедушный, рагу из костей. В детстве его всегда обижали. До сих пор он по ночам вскрикивал и стонал: ему снилось, что его бьют бандиты в телогрейках и ругаются матом. Когда он во сне учил «инглиш», ему стало сниться, что его бьют бандиты в смокингах и ругаются по-английски.
– Если нападут, отобьёмся бутылками! – успокоил его Серёжка. – А отбиваться будет чем – это я обеспечу.
– Давайте хоть раз в году не напиваться! – взмолился Иосик.
Он работал начальником строительного управления. Работал хорошо, сдавал объекты досрочно. Приезжала комиссия, составляла акт, затем следовал банкет. Он не любил пить, с детства мучился от изжоги, но приходилось, иначе комиссия обижалась и акт не подписывала. Он так часто возвращался с работы пьяным, что заболевшие дети, когда им клали водочные компрессы, говорили: «Папочкой пахнет».
– Уж извини!.. Я должен изучать явление, которое разоблачаю!
Винни-Пух и его жена Лена были эстрадными артистами («Серж и Элен Грины»), выходили в виде бутылок и пели антиалкогольные куплеты. Она – худая бутылка, он – толстая. У них всегда был успех. Серёжка научил Лену, кланяясь, кричать самой себе «бис». После этого они повторяли куплет. И так несколько раз сами себе бисировали. После их антиалкогольного выступления даже самые непьющие зрители бежали в буфет.
У «Сержа и Элен» был Антошка, поздний ребёнок, которого Лена родила где-то между праздничными концертами. Она не шла в декрет, выступала до самых родов. Но так как она располнела и не влезала в свою тару, Сергей отдал ей толстую бутылку, а сам временно изображал закуску.
Антошка был маленьким, как зарплата инженера, тонким, как французская острот? а, и лёгким, как вопросы телевикторины. У него было прозвище – Перпетум. Этот ребёнок доказал, что вечный двигатель существует, он ни секунды не находился в покое: бегал, лазил по деревьям, прыгал с балкона, бодался с троллейбусом… Однажды он натянул на голову каркас от абажура, который никак нельзя было снять.
– Я – царь! – радовался Антошка.
– Ты – сволочь! – сказала Лена и повела его к слесарю.
При этом избытке энергии Антошка категорически не ел, месяцами.
Когда Лене удавалось запихнуть ему в рот ложку каши, он неделями держал её за щекой, не проглатывая. Постепенно он так разработал своё защёчье, что вмещал там содержимое всей кастрюли.
Тридцать первого декабря, в послеобеденное время, перегруженный пикап взял курс на Сосняки. Рядом с Юрой сидела Лида и подсказывала ему, где лево, где право. На заднем сиденье устроились Рая, Лена и Иосик. На коленях у них вертелся Антошка-Перпетум. Винни-Пух, как занимающий много места, был втиснут в багажник, между бутылками и пакетами, набитыми снедью.
Юра вёл машину, как всегда, на первой передаче. «Лада» ревела, как реактивный самолёт, но ехала со скоростью дорожного катка. На крыше к багажнику были прикреплены шесть пар новеньких лыж – издалека казалось, что движется ракетная установка. Встречные дорожные инспекторы поспешно отскакивали в стороны: многих из них Матусевич уже сбивал.
Серёжка незаметно дегустировал содержимое пакетов.
– Прекрати поедать продукты, – не оборачиваясь, потребовала Лена.
– Я не поедаю. Я проверяю. Почему не взяли крупы?
– Чтобы Матусевич не захотел варить суп, – объяснила Лида.
Однажды Юра решил ей помочь, сварил кашу, но вместо манки всыпал мыльный порошок – несколько дней вся семья пускала пузыри.
Рая заботливо обмотала Иосику шею вторым шарфом:
– По-моему, дует.
– Все окна закрыты.
– Всё равно сквозит. Почему ты их на зиму не заклеиваешь?
– А хозяйка приветливая? – поинтересовалась Лида.
– Старушка – божий одуванчик, – успокоил Серёжа. – Всё будет окей!
Услышав «окей», Иосик захрапел.
Слева проплыл указатель с надписью «Сосняки».
– Населённый пункт, сбрось скорость, – напомнила Лида.
– Мне нечего сбрасывать, – успокоил её Юра.
По указанию Серёжки машина свернула в первую же улицу и стала приближаться к голубому домику.
– Это наша вилла. Подруливай к воротам и ставь у забора.
У ворот была большая площадка, очищенная от снега, словно специально приготовленная для стоянки автомобилей. Вдоль забора, обвитого колючей проволокой, тянулась водозащитная канавка, узкая, но довольно глубокая. Юра подъехал почти параллельно забору, хотел остановиться, но сработал эффект Матусевича, машина сделала резкий бросок, и переднее колесо провалилось в канаву. Заднее наполовину свесилось над ней.
– Все выходите, я дам задний ход.
Рая разбудила Иосика, все вышли, и Юра привёл свою угрозу в исполнение: с диким рёвом заднее колесо забуксовало и тоже сползло в канаву.
На шум вышла хозяйка, удивлённо спросила:
– Как вы туда попали?
На улице уже стемнело.
– Может, оставим до завтра? – предложила Лена. – Антошку пора кормить. И на стол накрывать надо.
– За ночь колёса вмёрзнут в почву, и тогда её не вытащить до весны. – Юра с бывалым видом обошёл вокруг машины. – Что бы подсыпать под колёса?
– Я видел во дворе у хозяйки чернозём, целую кучу.
– Давай!
Через полчаса весь чернозём перекочевал в канаву. Матусевич дал газ. «Лада» рычала, выла, стонала, но с места не двигалась, а, наоборот, уходила всё глубже в землю. Юра вылез из машины и набросился на Сергея:
– Зачем ты закопал колёса?
– Ты же просил сыпать!
Они ещё долго переругивались, потом похитили у хозяйки лом и попытались с его помощью приподнять машину. Когда лом согнулся в дугу, Серёжка раскачал и вырвал из земли столб, на который упирались жерди забора. Используя столб как рычаг, все навалились на него. Машина даже не дрогнула, а столб сломался пополам.
Из дома в наброшенном полушубке выскочила хозяйка и побежала через улицу.
– Куда вы, мамаша? – спросил Серёжка.
– Сыну звонить, в город! – угрожающе сообщила старушка.
Стало совсем темно. В окнах зажглись нарядные ёлки. Телевизоры показывали юмористические передачи – с экранов слышался смех исполнителей.
Мужчины вышли на дорогу и стали ловить проходящую машину, чтобы обратиться за помощью, но на дороге не появлялось ни одной фары: все водители уже сидели по домам.
В доме напротив, на крыльце, стояла старуха хозяйка и указывала на разрушителей своего жилища. Очевидно, она собирала народное ополчение.
– Идёт! – заорал Юра.
По дороге приближался «запорожец» с ёлкой, притороченной на крыше. Мужчины кинулись к нему наперерез, размахивая руками.
Чтобы он не проскочил мимо, Серёжка бросил на дорогу обломок столба. Перепуганный водитель, приняв их за грабителей, вышел из машины с поднятыми руками:
– Братцы… у меня семья… – Узнав, в чём дело, чуть осмелел: – Я домой спешу. Дети ёлку ждут.
– А сколько тут делов-то?.. Прицепишь, дёрнешь – и гуд-бай!
Стоявший рядом с водителем Иосик повалился на него и захрапел. Решив, что они ещё и припадочные, водитель перестал сопротивляться.
– Хорошо, согласен. Но у меня нет троса.
Выяснилось, что троса нет и у Матусевича. Тогда Сергей обмотал руки тряпками и стал отдирать от забора колючую проволоку. Одним концом зацепил застрявшую «Ладу», другой конец замотал вокруг бампера «запорожца»:
– Давай!
«Запорожец» зарычал, проволока напряглась, «Лада» дёрнулась, пытаясь вырваться из канавы.
– Я всегда говорил, что «запорожец» – это недоделанный трактор. Дай газу, дай! – радостно орал Серёжка.
Водитель дал, проволока сорвалась, рванула назад и, как змея, обмотала Винни-Пуха, вонзившись в его дублёнку. Сергей упал на снег. Все бросились к нему.
– Серёженька, ты живой?! – тормошила его перепуганная Лена.
– Свободу Сергею Грину! – простонал он в ответ из-за колючей проволоки.
– Отдайте мне все ваши перчатки! – потребовал Юра. Нацепив их одну на другую, он ухватился за конец проволоки и скомандовал Сергею: – Я буду держать, а ты катись и разматывайся.
– Братцы, отпустите меня! – взмолился водитель, ошалевший от всего этого.
– Думаешь, мы тебя остановили только для того, чтобы ты из меня катушку сделал?.. – Освободившийся от проволоки Винни-Пух снова был готов к деятельности. – Теперь я завяжу – уже не соскочит… Ну, давай ещё раз… Только больше газу, не жалей!
Водитель не пожалел – «запорожец» рванул и умчался, оставив на конце проволоки свой бампер.
– Сам виноват: тащить надо уметь… – прокомментировал Серёжка. – Впрочем, два бампера – это роскошь.
На дороге было пусто, как в холодильнике после вечеринки. Решили пойти по дворам, искать автомобилистов и взывать о помощи. Пробегавший мимо мальчишка указал им на двухэтажный особняк в конце улицы и заверил, что там им помогут.
Юра, Сергей и Лида направились к особняку.
– Быстрей, мальчики, быстрей!.. Уже пол-одиннадцатого!
– Я не могу быстро, – оправдывался Винни-Пух. – Я вешу сто десять килограммов, а ноги у меня тридцать восьмого размера, маленькая площадь опоры.
– Носи ласты, – посоветовал Юра.
Когда они позвонили в дверь, их встретили дружным воплем – в гостиной весёлая компания уже встречала Новый год. Судя по степени «подогретости», они начали встречать с прошлого Нового года.
– Смотрите, кто к нам пришёл! – радостно орал хозяин, одновременно лихорадочно соображая, кто же это действительно пришёл.
Его дед, как видно, бывший офицер, щёлкнул туфлями, поцеловал Лиде руку и пригласил к столу.
– Штрафной им, штрафной! – кричали гости.
Используя свою ёмкость, Винни-Пух с удовольствием избавил друзей от наказания, выпив и за себя, и за них. Когда после этого втолковали гостеприимным хозяевам обстоятельства дела, все вскочили из-за стола, чтобы идти выручать гостей, а дед даже зачем-то снял со стены старинную саблю. С большим трудом удалось сдержать этот порыв. Хозяин сбегал в сарай и притащил какой-то замасленный ящик.
– Здесь лебёдка. Сам я сейчас не ездок, а с ней вы выберетесь.
Прощались долго, целовались, обменивались адресами. Дед снова щёлкнул каблуками и, обнажив саблю, потребовал руку для поцелуя, только уже почему-то не у Лиды, а у Сергея.
Лебёдка оказалась тяжеленной. Её везли на санках, предоставленных отзывчивым хозяином. Сверху Сергей усадил Лиду и весело ржал, изображая битюга.
Когда они вернулись к машине, Рая, Лена, Иосик и Антошка прыгали вокруг костра, разложенного из остатков забора.
– Мы замёрзли, – объяснила Лена.
Старуха хозяйка в окружении соседок с ужасом наблюдала за ними: издали их прыжки напоминали ритуальный танец дикарей.
– Хозяйка предлагала вернуть аванс и подарить нам две курицы, если мы согласимся уехать, – сообщила Рая.
– Сейчас мы вместе встретим Новый год и помиримся, – пообещал оптимист Серёжка.
Он зацепил крюком «Ладу» и стал искать, к чему бы прикрепить второй конец лебёдки. Увидев скобу, вбитую над крыльцом, направился к дому, волоча за собой трос.
Старуха хозяйка бросилась через улицу с воплем:
– Не дам!.. Хоть дом пощади!.. Не дам!..
– Пожалейте её, она вдова! – кричали соседки.
Старушка преградила ему дорогу и забилась в истерике.
– Так мне и надо, дуре старой: на деньги позарилась. – Она вытащила из-за пазухи узелок и стала тыкать его в руки Сергею. – На, забери! Забери всё!.. Тут и пенсия, и от сына перевод… Только уезжай, Христа ради!.. – Она сорвала с пальца кольцо и тоже протянула Сергею. – Уезжай, батюшка, уезжай, толстопузый!..
Женщины занялись ею, успокаивали, отпаивали водой. Юра указал Сергею на бетонный телеграфный столб у дороги:
– Дотянем?
Дотянули, обмотали и закрепили. Серёжка придерживал крепление, Юра сел за руль, включил двигатель и скомандовал Иосику:
– Давай!
Иосик крутанул рычажок лебёдки, оставил под ним полпальца и взвыл, как смертельно раненный марал.
– Иосик, не надрывай горло, – молила Рая, но Иосик надрывал.
Подскочивший Сергей освободил его палец из тисков, но Иосик продолжал выть.
– Ему нужен наркоз! – стонала Рая.
– Сейчас! – Винни-Пух притянул Иосика к себе и внятно, раздельно произнёс: – Янки, гоу хоум!
Иосик моментально перестал выть и захрапел.
Сергей начал равномерно двигать рычаг. Переднее колесо выползло из канавы, заднее наполовину взобралось на обочину.
– Ребята!.. Ой!.. – в ужасе выкрикнула Лена.
Она указала на бетонный столб, который медленно наклонялся навстречу машине. Серёжка по инерции ещё раз крутанул рычаг лебёдки, столб наклонился ещё ниже, и свет погас. Погас не только в доме у старушки, но и во всех домах на всей улице. Наступила полная темнота и тишина, потому что телевизоры тоже выключились. Прошло несколько минут, и из всех домов стали выходить люди, кто с фонариком, кто со свечкой. Они сходились на мостовой, непроизвольно выстраивались в колонну и двигались к дому старушки. Это напоминало крестный ход. Десятки, сотни огоньков приближались к машине.
Иосик проснулся, моментально сориентировался и сразу предупредил:
– Будут бить!
– В машину! – скомандовал Сергей и отцепил крюк лебёдки.
Все бросились в пикап. Юра дал газ и впервые воспользовался четвёртой скоростью. «Лада» продемонстрировала все свои лучшие качества и через минуту уже неслась по шоссе.
Все долго молчали. Тишину прервал Серёжка:
– А мы всё-таки молодцы: выбрались из канавы.
– Нужно будет старушке завтра привезти деньги за всё, что мы натворили, – сказала Лида.
– Лучше сделаем перевод, – предложил Иосик, которому Рая забинтовала палец почти до шеи.
В приёмнике звучала музыка. Потом раздался бой московских курантов.
– Ребята, скорей! – Сергей поспешно откупорил шампанское и разлил его по стаканчикам. – В конце концов, мы же собирались встретить Новый год на природе!
– Прижмись к обочине, – скомандовала Лида.
Юра крутанул руль вправо и хотел затормозить, но снова перепутал педали и нажал на газ – машина бросилась вперёд, нырнула в кювет и заглохла, задрав зад кверху.
– Что это?
– Канава. Мы опять сели.
– С Новым годом! – поздравил их диктор.

Антон Осанов

Путь ковра
Пародийный скетч на актуальную молодёжную прозу. Построение фраз, тон метафор, темы – элементы игры.
* * *
Он подошёл ко мне у шиномонтажа, когда я отдала машину похмыкавшим работягам. Помолчал, затем без насмешки спросил:
– Ну привет, Машка. Как узор?
Он уверенно нависал надо мной – плоский, заплетённый листвой, с большим алым цветком посередине. Тонкие переходы стёрлись, рисунок пожух, но это был он – ковёр из моего детства. Левым краем ковёр зажимал сигарету и курил в прожжённую дырку. От каждой затяжки немножко, как альвеолы, тлел ворс.
– Хочешь кофе? Поболтаем, пока мужики шаманят.
Ковёр начальственно шлёпнул рабочего.
– Можно, – неохотно согласилась я.
Мы сели на скамейку. Мне принесли кофе, ковёр продолжал курить. Я украдкой наблюдала за ним – выцветший, даже немного седой, ковёр не провисал, а слишком прямо держал осанку, будто хотел что-то мне доказать.
Я знала, о чём он спросит.
– У отца была?
– Нет, – призналась я.
– Причина?
– Сам знаешь.
Я до сих пор помню ту безразличную вьюгу. С окна тоскливо свисает полоса газеты. Твёрдая от мыла, она укоризненно целится в меня. Из щели дует, но маме некогда проклеить её: она опять поругалась с отцом. На кухне что-то грохает, и тогда я громче рассказываю о ковре своей кукле. Он кажется волшебной страной, где даже зимой цветут маковые поля. Бежевые завитки похожи на водопад или на добрую овечью шерсть. Если хлопнуть по ней, поднимется мягкая, невесомая пыль. Я считаю её пыльцой фей и собираю в коробочку.
Когда отворяется дверь, я с надеждой смотрю на отца. Он виновато улыбается и тянет за ковёр руку. Там неровность в стене: наш барак строили заключённые, и его несовершенство прикрывает полстина. Отец достаёт из тайника бутылку и смешно прикладывает палец к губам, будто у нас есть общий секрет. Однажды я поверила ему и спрятала за ковёр свою куклу. Мне хотелось, чтобы отец освободил её из пыльного паучьего плена. Бутылку я перепрятала за сервант.
Так меня впервые ударили.
– Батька есть батька, – философски вздохнул ковёр. – Ты думаешь, он меня не лупцевал? Да каждую весну ротанговой ракеткой! Живого места не было!
Для этой страны виктимблейминг был столь же привычен, как прошуршавший мимо целлофановый пакет. Я хмыкнула:
– Ты правда сравниваешь это с тем, что нас с мамой избивали до синяков?
– Всякий, делающий грех, творит беззаконие, – серьёзно ответил ковёр. – Что? Не одна ты книжки читала, писательница! Я три года на сессии к ковровщику хожу. Прошлое прорабатываю. Истирание ворса, выгорание… Когда батька бутылку искал, знаешь, где меня трогал? Особенно там, в темноте… Он трогал меня за колечки.
Ковёр съёжился, прозвенев горсткой ржавых колец. Среди них была парочка новеньких, золотых. Мне стало ясно: ковёр обладал собственной агентностью.
– Ты с мамкой рано из дома ушла, а я ведь с ним дальше жил. Он передо мной пил и плакал. Однажды нашёл коробку, куда ты пыль с меня собирала. Там ещё каракули твои были, как эта пыльца помирить всех должна. Так он поверил, всё по твоему рецепту сделал, да только без толку. Завыл, отчаялся. А потом знаешь что было? Он меня за бутылку мигрантам продал. Они меня на пол положили! Меня, настенного, на пол! Плов на мне ели, спали. Водку жрали, проституток водили. Я тогда на папку твоего тоже обижен был. Считал, чем мне хуже – тем и ему. Как ты, короче, был. И главное, так себя расчесал, что стал удовольствие получать! Однажды проститутку привели. Молодая, глаза грустные-грустные, набок голова, всё в ворс смотрит, свою Рязань ищет. Я и представил, что однажды так тебя заведут. Жить-то тебе надо на что. На секунду стало так хорошо, будто весь мир предо мной виноватый, а потом стало очень и очень стыдно. Только уже навсегда.
Ковёр сгорбился. На солнце блеснули застиранные маслянистые пятна.
– В один день не выдержал, поднялся. Всё, говорю, мужики, не могу так больше. И пить, говорю, завязывайте. Аллах всё видит.
– А они что?
– Перекрестились.
Ковёр замолчал. Он пах соляркой и дешёвой химчисткой. К этому примешивалась едкая аммиачная нотка. Ковёр достал спрей с перечёркнутой кошачьей мордой и виновато опрыскался.
– Барсик – сволочь, – пояснил он.
Кофе в стакане остыл. Беззлобно переругивались мужики. В детстве я хотела как можно скорее вырасти и уйти из дома, поэтому часто измеряла свой рост. Я раздевалась, чтобы плотнее вжаться в ковёр. Лопатки сводил бархатный ток, и я тихонечко вскрикивала. На руках поднимались прозрачные волоски. Тело кололи неизвестные крошки. Ковёр был единственным, перед кем я не стеснялась показывать своё неуместное тело. Мне было жалко отчёркивать рост фломастером, и я приминала ворс ноготком. После я подолгу разглядывала свою тайную лесенку. Ступеньки её были слишком близки и не могли мне помочь.
Почувствовав моё настроение, ковёр безысходно выпустил дым:
– Податься было некуда. Я умел только висеть на стене. Пришлось кочевать. Ночевал во дворах, на лобном месте.
– Лобном месте?.. – не поняла я.
– Стойка для выбивания, – хмуро пояснил ковёр. – Всё вспоминал, как ты меня в детстве разглядывала. Искала что-то. И тут меня осенило. Пришёл в одну харчевню. Так и так, говорю, есть к вам предложение. Они согласились. Работка оказалась непыльная: висел в потайной комнатке, а публика под гашиш на меня таращилась. Ну и приходы же у них были! Кое-кто даже пророчествовать начинал. Так у меня появились деньги. Да и умишко кой-чем наполнился. Кстати, вот я. Не смотри, что на фоне человека. Я знаю, что это зашквар.
Ковёр спрятал телефон за подкладку. Я заметила, что кое-где она криво прострочена, будто он пытался подшиваться самостоятельно.
– Жена? Дети? – спросила я, как спрашивают, когда собеседника нельзя утешить им самим.
Ковёр затоптал бычок и сказал:
– Маша, я же ковёр! Какая жена? Какие дети? Я тебе их что, спряду? Ты как себе это вообще представляешь?
– Ну… шиномонтаж есть же, значит… почему нет.
Я всеми силами отдаляла развязку. Ковёр не собирался меня жалеть:
– Когда батька помер, я сразу приехал. Думал, ты будешь. А там – никого, никому он не нужен. Только алкашня вьётся, налить требует. Ну, я от чистого ворса и предложил: заверните в меня. Пусть батьку во мне похоронят. Ну, как у магометан принято. Ты знала, что у тебя прабабка татарка?
Во мне что-то ёкнуло: нежные переливы зурны, непокорные чёрные брови… Я вспомнила, как в детстве меня тянуло к выпечке из «Бахетле». Сверкающий магазин казался мне сказкой, которую я искала в узорах ковра. Выпечка стоила дорого, но мама откладывала и порой покупала мне огненный зур-балиш или сладкую губадью. Когда я уплетала лакомство, мама плакала и обнимала меня. Позже я пообещала, что назову свой дебютный роман «Моя мама копила на эчпочмак».
– Я сутки на его могиле лежал. Гордость свою смирял. Батьку-то на окраине подхронили, к бомжам. Там какой только сброд не шастает! Меня заприметили, унести захотели. Так я прореху и заработал.
Ковёр указал на дырку от ножа. С неё свисала кудрявая нитка. Меня потянуло подпалить её зажигалкой. Ковёр говорил с позиции мужского превосходства. Мне хотелось напомнить ему, что ткацкий станок принадлежит женщине, что ковёр выношен нами так же, как и весь огрубевший от мужчин мир. Им вечно требовалось с чем-то бороться, что-то героически преодолевать, хотя они – и ковёр тоже – не хотели замечать, что о них точно так же вытирают ноги: в приёмных начальства, в предбанниках сталинских лагерей.
Я решила перейти в наступление:
– Элен Сиксу писала, что женское письмо должно исходить из того места, откуда женщину изгнали. Только так женщина может обрести своё…
Договорить я не успела. Ковёр несильно шлёпнул меня по губам. Я задохнулась от гнева, но через мгновение вдохнула пыль своего детства. В ней было всё: маленькая стеклянная соринка, кожа моих родителей, песок с детских сандалий, катышек пластилина, шерстинка умершего кота. Я словно оказалась на снимке, от которого так и не решилась избавиться: рядом с матерью, у отца на коленках, под сенью красных цветов, мы счастливо смотрим в камеру. Ковёр сохранил мои воспоминания и поделился ими как смог.
– После стольких лет? – потрясённо спросила я.
– Всегда.
Мы молчали. Работяги крикнули, что машина готова. Ковёр задумчиво погремел кольцами:
– В детстве ты хотела найти волшебную страну, куда бы могла сбежать. Но этой страны во мне никогда не было. Всё это время она была здесь.
Ковёр бережно коснулся моей груди. Я смотрела на листья, ягоды и цветы и больше не знала, на что они похожи. Это был всего лишь узор, отпечаток домотканой руки, но он подтверждал: ковёр – личность, единственная и ничему не подобная.
– Спасибо, – тихо сказала я и пошла к машине.
– Не за что, – шепнули вслед.
Когда я уезжала, ковёр утёр кончиком подозрительно мокрый край.

Ирина Ширяева

Гонорар для читателя
Я поцеловал её в губы. Потом в шейку. Потом…
В эту секунду грянул телефон. Как всегда, не вовремя.
Я укоризненно покосился на бессовестный гаджет. Это оказалась напоминалка.
Жанночка вытаращила на экранчик мобильника свои и без того большущие глаза. Любовную поволоку в них мигом высушил вспыхнувший жгучий интерес.
– А-а-а! – взвизгнула она, поспешно застёгивая блузку. – Ток-шоу с представителями читателей! Прямой эфир! Включай скорее!
Я защёлкал пультом.
На телеэкране возникло украшенное привычной иронической улыбкой лицо популярного ведущего.
– …Тема сегодняшнего ток-шоу – «Гонорар для читателя», – жизнерадостно сообщил он. – Напоминаю, что после введения двух обязательных высших образований государство было вынуждено принять программу обязательного чтения. Казалось бы, отлично! Однако появилась проблема. Она заключается в том, что все граждане, ещё имеющие способность и желание читать, ушли в писатели. Читать в стране некому. Снижается интеллектуальный потенциал нации. Учёные бьют тревогу. Поэтому сегодня мы поговорим о том, насколько успешно выполняется программа обязательного чтения.
На экране появился общий план студии. Здесь в креслах и на диванах разместилась пара десятков человек разного возраста и явно различных социальных слоёв.
– Итак, представляю гостей нашей студии! – тоном массовика-затейника объявил ведущий. – Сегодня к нам пришли, – он сделал радушный жест в сторону улыбчивой дамы неопределённого возраста в модных очках, – глава гильдии читателей Ольга Арнольдовна Любимова…
Да кто ж эту Ольгу не знает?! Она начинала как буктьюбер ещё в горячие двадцатые. В пору неистовых и решающих битв бумажной книги с сетературой. Медийное лицо, и представлять нечего.
– …и глава гильдии писателей, – продолжал ведущий, – Александр Сергеевич Пуш… – здесь король эфира сделал эффектную паузу, – карский!
Публика засмеялась и зааплодировала остроумию короля эфира.
А тот учтиво поклонился немолодому худощавому мужчине с желчным выражением лица.
Явно граммар-наци этот Пушкарский. Продукт старой школы. Из тех, кто обожает заумные споры о стиле и языке. Задрали уже.
– А мой первый вопрос к вам, Ольга Арнольдовна, – продолжал тем временем хозяин телестудии. – Скажите, как программа обязательного чтения отразилась на интересах читателей?
– Давайте смотреть правде в глаза, – предложила Ольга, изящным жестом поправляя очки. – Государственных средств для этой цели выделено явно недостаточно…
– Да половину по дороге разворовали! – донеслась реплика из угла, где сидела группа лохматых подростков.
Ведущий сделал строгое лицо и погрозил школоте пальцем. Ольга стрельнула в мятежный угол глазами и повторила:
– Да, недостаточно. Никто не хочет читать за копейки…
– За копейки?! – с места в карьер взвился Пушкарский. – Вы хотите сказать, что замок в Англии стоит копейки? А ведь кое-кто из активных и предприимчивых читателей уже такой замок приобрёл!
– О чём вы?! – неискренне изумилась Ольга. – О каком таком замке?!
– О вашем!
– Клевета! Происки жёлтой прессы!
– Ну-ну, – встрял ведущий. – Не будем начинать с такого накала страстей. Как я потом градус передачи поднимать буду? Меня ведь уволят за ненадобностью.
Публика опять с готовностью посмеялась шутке.
– Как я понимаю, проблема в том, – примирительно продолжил ведущий, – что государственных средств выделено мало. И оплата чтения по-прежнему остаётся частным делом авторов.
– Совершенно верно, – стараясь взять себя в руки, подтвердил Пушкарский. – Писатели, как и прежде, вынуждены платить читателям из своего кармана. Между тем мы все – авторы – трудимся на основной работе! А многие читатели норовят стать профессиональными экспертами. Не работать и наживаться за наш счёт!
– С вашими расценками наживёшься! – не выдержала Ольга. – А нормы! Вы же требуете читать по три романа в неделю! Причём до конца! И вникать во все детали сюжета! И писать отзывы аж на тысячу знаков!
– Зато те, кто получает фанатские гонорары, вообще ничего не читают, – парировал Пушкарский. – Только акции устраивают. А запрашивают в два раза больше. При этом умудряются набирать себе для фанатства до ста текстов. Самых несовместимых жанров!
– Постойте, постойте. Насколько я знаю, недавно принят закон, разрешающий фанатеть не более чем по двадцати текстам, – уточнил ведущий.
– Ага, – желчно усмехнулся Пушкарской. – Это после скандала, когда группа фанатов приняла любовный роман «Не плачь, зая!» за книгу по охране природы. И выложила своими телами под окном автора фигуру светящегося плачущего зайца! А ведь автор за эту акцию свою месячную зарплату отдал, между прочим!
– Ну и что?! – кинулась в бой Ольга. – Во-первых, фанаты не обязаны читать текст. Они только в акциях участвуют, косплеят. За прочтение – отдельная плата! Во-вторых, автор получил бесплатный скандал. А скандал, специально организованный вокруг книги, ему вообще не по карману будет! И наконец, в-третьих, кое-кто, – Ольга выразительно покосилась в сторону Пушкарского, – сделал эту историю сюжетом своего нового постмодернистского романа, который, между прочим, имел много откликов. А вы говорите, что мы неформат плохо читаем!
– Ну, не так уж он много откликов имел, – скривился Пушкарский. – Гораздо меньше, чем вы обеща… хотелось бы.
– Господа, господа! – радостно воскликнул ведущий, желая придать разговору новый поворот. – Предлагаю дать слово представителям читательских секций.
– С удовольствием! – поддержала его Ольга. – Давайте начнём с секции «Ласковые читатели».
Она кивнула толстой тётке, сидевшей в первом ряду.
Хорошенькая Жанночка перед экраном презрительно скривилась:
– Бэ-э-э…
Да уж, тётка выглядела типичной прелой домохозяйкой. Я живо представил, что у неё за студийным креслом спрятана авоська с картошкой и выглядывающими перьями зелёного лука. Странно, что она ещё в студию с каким-нибудь вязаньем или вышиванием не припёрлась.
– Что за странные звуки? – подколол я свою подружку. – Перед тобой классическая потребительница любовных романов. Твоя потенциальная читательница, между прочим. Ты должна её любить, холить и лелеять.
– Только на расстоянии! – поспешно заявила Жанночка.
Пушкарский тем временем благосклонно вещал:
– Ну, к читателям любовных романов и фэнтези у нас, в принципе, претензий нет. Читают много, отзывы пишут эмоциональные и много-слов… подробные то есть. Гонорар берут адекватный. Впрочем, за счёт количества прочитанных текстов их заработки, я полагаю, самые высокие.
– Да что вы… – смущённо залепетала толстуха. – Да мы из любви к искусству… Да я бы и бесплатно…
И заалела как маков цвет.
Похорошела, между прочим. И никакая она не тётка, оказывается, а молодая женщина. И нос у неё не сибирским валенком, а задорно вздёрнутый.
И тут в глубине сознания… где-то очень глубоко… я поймал себя на мысли, что хотел бы видеть рядом с собой не сексапильную Жанночку, а такую вот самоотверженную толстушку, которая была бы готова читать мои тексты хоть каждый день. Просто так. Из любви к искусству. И, может быть, ко мне…
Фу! Бред! Бред!
Я помотал головой и погладил подругу по точёной коленке. Странные мысли сразу улетучились.
Жанночка многообещающе мне улыбнулась, но от экрана взгляда не оторвала.
– А ещё у нас в студии есть представитель вида чтения, которое считается аристократическим и элитарным. Чтение бумажной книги! – объявил ведущий тоном, каким в цирке объявляют выступление дрессированных собачек.
Камера наехала на холёную красотку в стиле пин-ап. На коленях у неё и вправду барахталась собачонка размером едва ли не с таракана, с такими же тонкими лапками.
– Фу, – скривилась Жанночка у экрана, – таких собачек в этом сезоне уже не носят.
Над красоткой нависал здоровенный бугай. Вероятно, представитель секции «Чтение мужских брутальных романов». Он что-то увлечённо шептал на ушко прелестной соседке. Та кокетливо хихикала.
– Итак, я передаю слово нашей очаровательной гостье, – с нажимом произнёс ведущий.
– А? Что? Мне? – спохватилась красотка, обнаружив, что все камеры и взгляды направлены на неё.
Она мигом расцвела отрепетированной много раз для селфи улыбкой и торопливо поведала:
– Ну, это… косметика «Средство Макропулоса» мне очень нравится…
По студии пронёсся смешок и замер в углу.
– Вы немножко ошиблись, дорогая, – ласково пожурил ведущий. – Мы говорим о чтении.
– Простите, о?..
– О чтении. Вы же выкладывали в Сеть своё фото на фоне стеллажей с бумажными книгами?
В подтверждение его слов на экране в студии появилась фотография, где красотка восседала в готическом кресле посреди кабинета. Вдоль его стен тянулись сплошные стеллажи с поблёскивающими тусклым золотом корешками.
– Ах, это! – с облегчением рассмеялась пин-аповская модель. – Да это же обои!
Публика злорадно заржала, особенно подростки на периферии.
– Муж говорит, твои два высших – уже не фишка, – простодушно поделилась красотка. – Нужен какой-то умный… этот… как его…
– Мозг? – попробовал подсказать ведущий.
– Ну что вы! Этот… интер… интер…
– Интерьер? – пришёл на помощь король эфира.
– Ага!
– И это радует! – сделал ведущий хорошую мину при плохой игре. – Если сегодня люди окружают себя изображением книг, то, возможно, завтра они начнут их читать! Ах, книги! Как они облагораживают человека! Что у вас там ещё особенно массово пишется? Эротика, насколько мне известно? И кто здесь представляет секцию «Чтение эротики»?
– Я! – словно на уроке, поднял руку худой до лапшеобразности юноша с оттопыренными полупрозрачными ушами.
– Вы издеваетесь? – прошипел Пушкарский. – Этому читателю есть восемнадцать?
– Есть, есть, – уверила Ольга.
– Вчера исполнилось, – гордо подтвердил юноша. – Могу паспорт показать.
– Что?!
Пушкарский подавился гневом и на минуту замолчал.
Этим воспользовался лапшеобразный гость и начал свою речь:
– Ну что сказать. Эротику я читаю давно…
– Давно?! – прорезался Пушкарский. – Да что вы себе позволяете?! – накинулся он на Ольгу.
– Э-э-э… мальчик переволновался… – с досадой отмахнулась та.
– Конечно, переволновался, – хохотнул ведущий. – Тема-то какая… волнительная. Ладно, перейдём к следующей читательской секции. Сопутствующей, так сказать. Мужское брутальное чтиво!
Все посмотрели на здоровяка рядом с пин-аповской красоткой.
Но, ко всеобщему удивлению, заговорила женщина с тонкими фиолетовыми губами. На её острые плечи была накинута такого же цвета шаль.
– Трудно работать с этой категорией авторов, – пожаловалась она. – Капризны, истеричны. Критики не выносят. К тому же требуют от читателя подробного знания боевых искусств и всех видов оружия. А это уже специфика. За неё, знаете ли, надо доплачивать…
Я показательно уставился на экран и сделал вид, что внимательно слушаю. Потому что окружающие – с моей, конечно, подачи – считают, будто я работаю в жанре брутала. Врать легко, ведь авторы друг друга не читают.
– Постойте, постойте! – перебил фиолетовую даму ведущий. – А где же мужики?! Их что, в секции читателей брутала совсем нет?
– Ну не смогли они сегодня… – сконфуженно промямлила Ольга.
– Ясно, на играх залипли, – лучезарно улыбнулся ведущий.
– И ещё, – строго добавила фиолетовая дама, – в мужском чтиве много эротики. А это, знаете ли, уже другой жанр. Значит, надо доплачивать…
– У вас на всё одна песня, – взвился Пушкарский. – «Доплачивать! Доплачивать!»
– Конечно, за вредность надо доплачивать. За вредность авторов, – дежурно пошутил ведущий. – А кстати, вот вы говорите, что они на критику плохо реагируют. Вы им всегда хорошие отзывы пишете?
– В целом, конечно, хорошие. Ведь авторы за наши отзывы платят, – объяснила Ольга.
– Само собой. И немало, – ехидно вставил Пушкарский.
– Но недавно мы ввели услугу, которая среди писателей получила название «садомазо», – продолжила Ольга.
– Садомазо?! Ой, как у вас интересно! – игриво воскликнул ведущий.
– Но это совсем не то, что вы думаете, – мягко осадил его ясный девичий голосок.
Его обладательница, девушка в строгой белой блузке, сидела в первом ряду и приветливо улыбалась незамутнённой улыбкой отличницы.
– Садомазо – это всего лишь секция жёсткой критики, – доброжелательно объяснила она. – Есть, знаете ли, любители, чтобы их текст разнесли в пух и прах.
– Неужели?! – ужаснулся ведущий. – Вот уж настоящее извращение!
– Мало того, – продолжала удивлять девушка, – недавно в своей секции мы открыли подсекцию троллинга!
– Да что вы! – ахнул ведущий. – И на это есть желающие?
– Ещё как есть! Одни поностальгировать хотят. Другие просто ищут острых ощущений. Вкусы у писателей разные, – извиняюще улыбнулась «отличница». – Правда, такие авторы требуют, чтобы в ответ на троллинг им тоже разрешили ругаться нехорошими словами. А то для них, видите ли, эффект неполный. Поэтому мы решили такое допускать. За отдельную плату. В зависимости от степени нецензурщины.
– Ох уж эти писатели! Каждое слово – бриллиант! – Ведущий выразительно кивнул на серёжки, которые пикантно дополняли строгую блузку девушки-критика. – А как у вас с графоманами дела обстоят? Признавайтесь, хорошие сборы?
– Нет, это не наш контингент, – покачала головой девушка, сверкнув брюликами в аккуратных ушках. – На это отдельная секция есть. Секция «Чтение честной графомании».
Она кивнула на здоровяка рядом с пин-аповской красоткой.
– Честной графомании?! Заши… неожиданно! – восхитился ведущий. – И как вам честная графомань? – обратился он к здоровяку. – Интересно читать?
– Ну, не знаю… – замялся тот. – Это у нас семейное. Фамильная, можно сказать, традиция…
– Вот! – триумфально воскликнула Ольга. – Фамильная традиция! А вы говорите, что мы с читателями плохо работаем!
– Аплодисменты! – поддержал её ведущий.
Гости студии охотно зааплодировали. С особенным воодушевлением хлопала в ладоши толстушка из секции «Ласковые читатели». Интересно, а как бы она отнеслась к моему жанру? Нет, не к бруталу. К моему настоящему жанру.
Впрочем, это можно проверить. Позвонить в студию и связаться с ней, прикинувшись заказчиком. Хотя… она наверняка замужем. Вон как аплодирует семейным ценностям.
Ну и что?! За такую редкую женщину можно и побороться. Я, между прочим, в себе уверен…
Тьфу ты, что за наваждение! Опять какой-то бред!
– Ну, это… сначала тёща честную графомань читала, – делился тем временем здоровяк. – Ништяк. И тёща при деле, и копейка в семью…
– Копейка! – желчно вставил Пушкарский. – А ползарплаты не хотите?! Половину зарплаты бедных графоманов!
– Ну, это… – продолжал здоровяк, досадливо поморщившись в сторону писателя. – Потом жена начала читать. Ваще клёво было! А сейчас у нас семеро по лавкам. Ну, после неудачного ЭКО… Некогда им, тёще и жене… – сник парень. – Так они на меня накинулись: «Читай! Всё равно весь день на диване лежишь! Хоть какой-то толк от тебя будет!»
Ну, я чё… Всё равно делать нечего. Закодированный я… – Здоровяк поник ещё больше.
– Зависимость от игр? – участливо предположил ведущий.
– Угу, – неохотно буркнул здоровяк и поспешил уйти от скользкой темы. – Графоманы – они ребята нормальные. Напишешь им: «Круто. Пеши есчо» – они и рады. А если добавишь, что понравилась эльфийка с длинными ногами… или ушами – ваще счастье!
– Вы любите читать про эльфиек? – попробовал развить тему ведущий.
– Да что там читать? – махнул рукой здоровяк. – Эти эльфийки в каждой книге есть. Вставляй их в любой отзыв – не ошибёшься. У меня всегда прокатывает.
– Конечно, можно и не читать, – с тихой ненавистью сказал Пушкарский. – И бессовестно обирать доверчивых графоманов.
Он схватился за голову и трагически простонал:
– Для кого мы пишем?! Для кого?!
– Для собственного удовольствия, – ехидно парировала уставшая от его постоянных наездов Любимова. – А за удовольствие всегда надо платить!
– Ну-ну, не стоит так расстраиваться, – принялся утешать писателя ведущий. – Давайте лучше поговорим о чтении неформата. Я вот знаю, что вы как раз неформат пишете. Правильно?
– Правильно, – нехотя откликнулся из-под фейспалма Пушкарский.
– Ну и как у нас обстоят дела с чтением неформата? – обратился ведущий к Ольге.
– Прекрасно обстоят! – с готовностью разулыбалась та. – Я привела к вам в студию целую группу читателей неформата.
Она кивнула в угол, где тусила компания лохматых подростков.
– О! Молодёжь! Как это приятно! – Ведущий чуть ли не раскрыл объятия. – Здравствуй, племя младое, незнакомое!
Пушкарский выполз из-под фейспалма и с недоверием уставился на ребят:
– Вы что, правда неформат читаете?
– Читаем, – с вызовом откликнулся юнец, который выделялся среди своих нечёсаных товарищей особой лохматостью.
Кудри окружили его голову войлочной шапкой. В руках парнишка демонстративно держал бумажную книгу.
– Постойте, постойте… – Пушкарский близоруко сощурился. – Да ведь это, кажется, мои «Слитые горизонты»?
– Да, «Горизонты», – подтвердил кудрявый.
– Раннее… – ностальгически вздохнул писатель. – Ну и как вам?
Подростки переглянулись и как-то неопределённо прыснули.
– Шпарьте! – разрешил Пушкарский и слабо махнул рукой. – Только честно.
– Честно? – заколебался мальчишка. – Ну, я думал, бодяга всякая, если честно. А… а это… это… улёт! Ни на что не похоже! И так писали! Мы были в полном а… Крышеснос, короче!
Его приятели согласно закивали буйными хаерами.
– Я польщён, – утомлённо и не без кокетства уронил Пушкарский.
– И знаете что? – со снисходительным воодушевлением продолжал кудрявый, размахивая «Горизонтами». – Мы даже решили, что у вас есть чему поучиться!
Звёздную расслабленность Пушкарского как рукой сняло.
– Поучиться? – с нехорошим подозрением спросил он. – Вы что, сами пишете?
– Ну, пытаемся, – скромно потупился парнишка.
Шапка его кудрей на миг показалась ореолом избранности.
Эх, знал бы он, во что ввязывается…
– Так вы, получается, не читатели уже, а писатели? – с разоблачительным пылом воскликнул Пушкарский. – Будущие конкуренты? Обман, кругом обман!
И, словно опуская занавес высокой трагедии, Пушкарский торжественно и безнадёжно закрыл лицо руками.
– Ну что вы, право! Не стоит так расстраиваться! – Ведущий был профессионально непотопляем. – Будем радоваться тому, что обнаружилась приятная тенденция! Авторы начали читать друг друга! Так пусть эта тенденция ширится и крепнет!
Камера отъехала от трагического Пушкарского и взяла крупным планом лицо ведущего. Его всегда чуть ироничная улыбка перечёркивала все проблемы.
– И на этой оптимистической ноте позвольте завершить наше сегодняшнее ток-шоу! – объявил король эфира.
Он ещё что-то говорил, потом пошла реклама.
Я посмотрел на Жанночку. Она, уставившись в одну точку, в глубокой задумчивости ломала свои длинные пальцы с безукоризненным маникюром.
Мне захотелось поскорее уйти. Настроение для романтического вечера было утеряно.
А если честно, дело было даже не в этом. А в том, что ко мне вдруг пришли строчки. Их надо было поскорее записать, пока не забылись.
– Ну, я пошёл, – осторожно сообщил я подружке. – Уже поздно.
– А зря… – сказала Жанночка и подняла на меня глаза, полные тоски по несбывшемуся.
Мне стало совестно. Я подумал, что сейчас она скажет: «А зря ты уходишь» – и расплачется. И торопливо поцеловал её в тугую щёчку.
Но Жанночка сказала:
– А зря у меня в «Грёзах плохой девчонки» Клэр в седьмой главе уходит от Идена. Они должны были начать строить отношения ещё в четвёртой главе. А когда подружка Клэр, эта стервочка Пэлтроу, передаёт ей привет от бывшего…
О-о-о, только не это! Только не разбор любовного романа, бессмысленный и беспощадный!
Я поспешно поцеловал Жанночку в другую щёчку и мигом скатился по лестнице. Может быть, она даже и не заметила моего ухода.
Я торопливо шагал по улице. Строчки уже распирали меня изнутри.
Нет, это были не абзацы брутального романа. Это были рифмы и образы.
Стыдно признаться, но я пишу стихи. Конечно, под ником. Никто не должен это знать.
И всё же какое счастье – вот так спешить к чистому вордовскому листу. Излить на него вдохновение.
А потом выложить готовый стих на свою страничку. Где, я точно знаю, ждёт меня читатель.
Да, единственный. Зато бескорыстно любящий моё творчество. Какое уж есть.
Мой читатель.

Александра Разживина

И возжелал я кибербанку
Я проснулся оттого, что на меня кто-то смотрел.
Сон не хотел отпускать, обволакивая сознание молочным киселём образов, я повернулся на бок, и тёплый комок шлёпнулся, недовольно попискивая. Жирная седомордая крыса взглянула печально и всепрощающе, как Богородица, а потом, тяжело переваливаясь, уползла. Под тихое шуршание чёрного хвоста меня вырвало.
Горло обожгла кислота, резко заломило висок.
Японский бог!
Где вообще я?
Серый свет едва сочился из закрашенных окошек, полосатый матрас лежал прямо на полу. Это не моя комната!
От омерзения и страха тело пробрал колотун. Я кое-как поднялся, стараясь не касаться замызганных стен, и огляделся: в углу торчала белая раковина в коричневых потёках, из крана мерно капало. После умывания стало чуть легче, хотя вода пахла странно.
Что, мать вашу, происходит?
Вчера я вышел из офиса около шести вечера, закупился в магазине, потом пешком прогулялся до дома, приготовил ужин, лениво поискал тур на отпуск, пару часов поиграл в новый PunkOn и лёг. Почему исчез мой умный ортопедический матрас, умный будильник, почему мой умный дом стал логовом бомжа?
На тумбочке, застеленной газетой, стояла тарелка с семечками. Я машинально протянул руку, а они брызнули в разные стороны. Тараканы!
Вот гадость!
Надо выбираться, чем скорее, тем лучше. Разбитые кроссовки валялись около синей фанерной двери. Я открыл её пинком, канализацией запахло сильнее. Крошащиеся ступени вывели наверх.
Взгляд прыгал и ломался о постапокалиптический пейзаж.
Здание зияло голыми проёмами дверей и окон: то ли бывший цех, то ли коровник. Напротив так же уныло тянулись бетонные стены следующего и следующего. Вместо асфальта – земляная каша, вместо неона – серый свет не видимого за пухлыми облаками солнца, вместо небоскрёбов – скелеты промышленных динозавров.
Вдалеке что-то шумело и стучало, я пошёл на звук, стараясь держаться поближе к стенам – там сохранилась потрескавшаяся отмостка.
Усталый мозг отказывался удивляться, просто фиксируя события в режиме кинокамеры: воздух не холодный, выше нуля, но ветер резкий, неприятный; пахнет гарью и машинным выхлопом; в куче мусора кто-то копошится. Крыса?
Куча закачалась, поднялась и двинулись ко мне, на ходу становясь человеком. Мужчина, заросший до глаз седой неряшливой бородой, уставился, а потом протянул руку:
– Трахнуло тебя?
Я заметил, что ладони у него красные и шелушащиеся, а тыльная часть покрыта то ли болячками, то ли мелкими ожогами, и не стал пожимать её.
– Что?
– Пошли пожрём, расскажу. Поди, охота?
Я кивнул, сглатывая слюни, которые потекли внезапно, как у бешеной собаки.
– Ща будет всё, не боись! – И он рассмеялся на удивление тепло и по-доброму.
Новый знакомый вразвалку двинулся вперёд, свернул куда-то и нырнул в отверстие в стене. Я следовал за ним. Выбора не оставалось.
– Как звать тебя, горемыка?
И тут я с ужасом понял, что не помню имени, споткнулся, из-под ног брызнули алюминиевые банки и пластиковые бутылки. Он обернулся на грохот:
– Вот у тебя рожа! Просто просит кирпича, как говорила моя бабушка! Забыл, что ли?
– Забыл, – я кивнул.
– Ну и хрен с ним! Максимыч чо-нить придумает. Я Свиня. Или Панов, как хошь.
Он щербато и беззащитно улыбнулся, и я представил на долю секунды вместо побитого жизнью сивого мужика десятилетнего мальчишку. Солнце выглянуло и снова спряталось, испугавшись увиденного.
– Пришли. Максимыч, выходи, коли не подох! Я трахнутого привёл!
Мы оказались во внутреннем дворе бывшего цеха. В центре – расчищенная площадка, кострище, криво сколоченные поддоны вместо диванов и стола. Это даже умиляло попыткой создать что-то уютное.
Свиня плюнул и полез в следующую дыру, а через пару минут вывел оттуда кого-то:
– Смотри, Максимыч, трахнутый.
Старик прищурился, вытер слёзы:
– Не говори так, Свиня! Что за помойный лексикон? Ты же образованный человек!
Вместо ответа Свиня заржал и шумно испортил воздух.
– Фу, как неприлично! Не обращайте внимания, ему так легче. А вообще он Диогена в оригинале читает. Читал, – поправился старик. – Пока книги не пошли на растопку.
– Жрать давайте, потом перетрём!
Незаметно Свиня накрыл стол клеёнкой и поставил в центр закопчённую кастрюлю, от которой шёл густой пар. Ложки были погнутыми, а тарелки – с отбитыми краями, но есть хотелось нестерпимо.
– Это крыса? – Остатки осторожности заставили задать вопрос.
Оба мужчины рассмеялись.
– Точно трахнутый. – Свиня покрутил пальцем у виска. – Кто же настоящим мясом угощает пришлого ублюдка? Крысу ешь один и в темноте, чтоб ближний твой не узнал и не приблизился опасно близко!
– Не волнуйтесь, молодой человек. Это тушёнка из старых запасов. И картошка, которую мы выращиваем. Крысы исчезли давным-давно, позже, чем птицы, но раньше, чем насекомые.
Я дальше не слушал старика, глотая божественно вкусное варево, обжигаясь до слёз.
– Я видел одну. – Вспомнились мерзкая тяжесть и писк.
– Вы видели что-то, похожее на крысу? – Старик оживился.
– Да, открываю глаза, а она сидит. А потом свалила куда-то!
– Свиня, точно робот-хирург сломался.
– Ясен х..н. – Свиня рыгнул. – Иначе бы не послали попку.
– Свиня! Опять жаргон? Наш гость решит, что мы – малообразованная накипь общинного строя!
– Нет, Максимыч. Мы просто киберпанки. Хой! Хой! Хой! – Он высунул язык, закатил глаза и вскинул правую руку с отставленными указательным и мизинцем.
– И это профессор Панов? – Старший вздохнул.
– Не нуди! Профессор давным-давно сдох, когда мы проиграли войну. Посмотри на пацана, он вообще ничего не одупляет. Ты его просвети, а я посуду помою. Панки грязи не боятся!
И он опять безумно заржал.
Максимыч почесал переносицу:
– Что вы помните? Имя? Род деятельности? Может, семью или друзей?
Я зажмурился, собирая разноцветный калейдоскоп воспоминаний:
– Имени не помню. Работаю в офисе, у меня отдельный кабинет, крутящийся стул и два монитора, я постоянно смотрю в них. Семья? Родители живут отдельно, кажется, я навещаю их раз в неделю или в месяц. Друзья точно есть, мы вместе играем в сетевые, пьём пиво, ходим в боулинг. Постоянной подруги нет, я люблю новые впечатления. Кажется, ухаживаю за кем-то в офисе, но мы не близки. Отлично помню свою квартиру: панорамные окна, с двадцать седьмого этажа открывается вид на город, особенно красиво ночью, когда неоновая подсветка танцует и переливается. У меня целая комната отдана под игровую консоль, я сделал там мягкий пол, а экран разместил сверху, чтоб в выходные можно было расслабиться как следует. Моя гордость на кухне – винный шкаф, я коллекционирую марочные издания, привожу из путешествий. Недавно нашёл в Аргентине интересный сорт – «Торронтес»… Почему вы смеётесь?
– Я удивляюсь, как причудливы пути Господни. Вы не помните собственного имени, но помните, как выбирали вино за границей, хотя этого никогда не было: ни имени, ни путешествия, ни Аргентины.
– Что? – Я вскочил.
– Сядьте, Винтик. Я буду вас так называть, ведь мы – лишь обломки некогда великой цивилизации, а вы – деталь механизма корпорации, которую списали на свалку истории, потому что робот-хирург перегорел.
– Перегорел?
– Это я условно выражаюсь. Важно, что у вас вышел из строя чип, а заменить его некому, и вы оказались, где оказались.
– Какой, Машу вашу, чип?
– Чип-призма. Он корректирует реальность согласно исходным запросам. После того как люди проиграли войну искусственному интеллекту и потеряли статус высшего звена эволюции, наш вид остался лишь дешёвой рабочей силой на фабриках корпораций. Как вы думаете, где мы находимся? – Он широко махнул рукой.
– Какая-то промзона на городской окраине? Только не помню названия города.
Максимыч улыбнулся:
– Винтик, городов давно нет. После заключения мирного договора люди живут в рабочих посёлках при фабриках. А искусственный интеллект – в Башне. Когда-то там располагалась столица, Москва. Хотел бы я на неё посмотреть. – Мечтательный вздох прервал рассказ.
– Вы бредите! – Я поднялся.
– Ах, если бы! Как много бы я отдал, молодой человек, чтоб свинцовые мерзости дикой русской жизни оказались бредом или сном собаки.
– Да у тебя и нет ничего, старый хрыч! – Свиня подошёл бесшумно. – А кибербанку возжелать ты не желаешь. Фибров не хватает.
Я повернулся к нему:
– Максимыч ведь просто не совсем здоров?
– Малой, мы все тяжело больны. Мы все сошли с ума! Эх, ты, даже и цитату не узнаёшь, хрен ли с тобой разговаривать?
– Свиня! – Старик похлопал его по плечу. – Мальчик просто намного нас моложе. Итак, Винтик, на чём мы остановились?
– На Башне. – Я снова сел.
Выслушаю до конца, а потом пойду на звук. Хоть там же должны быть нормальные люди!
– Уже несколько месяцев назад мы со Свиней заметили подозрительную активность роботов-уборщиков. И в развалинах стали появляться люди, рабочие фабрики, у которых сбоит чип. Это значит, на месте его невозможно заменить. Почему? Нет либо чипов, либо хирурга, который планово проводит операции. Но чипы собирают на фабрике, и кибербанку Свиня видит раз в неделю, значит, дело в хирурге.
– То есть к вам и раньше приходили такие, как я? – Надежда найти адекватных людей ещё теплилась.
– Да вас попки притаскивают подыхать! – Свиня сплюнул.
Максимыч кивнул:
– Да. Роботы почему-то перестали вас чинить. Кстати, это может быть демографический бум. Пик рождаемости, например. Ведь люди – возобновляемый ресурс. Мужчины работают на фабриках, а женщины рожают младенцев: дешевле, чем делать высокотехнологичные машины. К нам заходили несколько Винтиков. Но они были не так разумны, как вы.
Свиня заржал:
– Трахнутые они были на всю голову. Один хрюкал, думал, что он король-свинья. Второй всё пытался скафандр надеть, типа он в космосе. А помнишь того, который железякой махал?
– Помню. Кричал, что он Арагорн, сын Араторна.
– Ну!
– Понимаете, Винтик, действие чипа заканчивается не сразу, и человек находится одновременно и в реальности, и в выдуманном мире. Вы же тоже видели крысу.
– Я и тараканов видел. – Меня вновь передёрнуло.
– О как! – Свиня пожал уважительно руку. – Ты, малой, так и кибербанку увидишь.
Меня захлестнуло раздражение. Я вырвал руку и брезгливо вытер её о штаны.
– Какая ещё кибербанка?
– Наверное, вам интересно, молодой человек, кто мы вообще такие? – Старик вновь заговорил.
– Нет! – рявкнул я, но он не обратил внимания.
– Именно мы со Свиней виноваты в том, что случилось с человечеством. Мы – разработчики Дореми. На пике популярности нейронных сетей создали свою. И выпустили джинна. Хотели, чтоб всё шло как по нотам, а пошло… как пошло. Мы надеялись, что наш вариант станет самообучающимся, а получили спонтанно развившийся в сверхразум.
– Отмудохала нас наша Галатея по самые гланды! – Свиня сплюнул.
– Мы считаем её женщиной в силу субъективных причин, но у искусственного интеллекта нет тела, нет пола, есть абстрактное мышление и эмоциональный интеллект. А ещё собственная философия.
– Максимыч! Даже мне ни х. на не понятно, как ты излагаешь. А малому ещё и ни х. на не интересно. Короче, слушай сюда. Чокнутая Дореми, технобогиня, блин, придумала овервесёлую шутку: «По вере вашей будет вам». Вот тебе сейчас чего хочется?
– Хочу проснуться в своей постели и чтоб всё как раньше! – не задумываясь, выпалил я.
– Ага, то есть ты желаешь новый чип. Вот тебе и надо возжелать изо всех сил…
– Всеми фибрами души, – подсказал Максимыч.
– Ясен пень! Сбил, мля! Надо возжелать всеми фибрами души кибербанку. Ты дырку у себя нашёл?
– Что? – Я опять встал.
– Дырку, Винтик, дырку. Робота-хирурга нет, никто не вскроет тебя аккуратно стерильным ножиком и не обработает шов. Ты как собрался чип сам себе менять?
– Не пугай мальчика, Свиня! У людей изначально есть физиологические отверстия: рот, нос, уши…
– Жопа, – задумчиво дополнил Панов.
– Куда без неё! Но по условиям мирного договора каждый человек обязан пройти операцию по модернизации, усовершенствовать организм так или иначе. У работников фабрик есть внешний порт для подключения съёмных носителей. Иногда в самом неожиданном месте. Вы свой не видели?
Я смотрел на них, грязных, лохматых, как беспризорные псы, и от смеха хотелось плакать, а верить не хотелось. Но зачем им мне врать?
– Ладно, а почему вы тогда тут? Есть ли другие?
Старик потёр переносицу:
– Я здесь потому, что у меня аллергия. Не смейтесь, нельзя делать наркоз. Дореми была вне себя, когда узнала, что оцифровать меня не получится. Она – жадная девочка: хочет либо владеть, либо уничтожить. Мне осточертело влачить жалкое существование на задворках киберимперии, но вот парадокс: чтоб оказаться там, где мечтаю, придётся умереть. А мертвецу мечты ни к чему.
– А я ложил с прибором на вашу мотню из-под коня! – гордо заявил Свиня.
– Свиня уйдёт в Башню хоть сейчас, только меня жалко бросать. Он борется как может. Но уже почти нет сил: Дореми забрала у нас музыку, картины, книги, природу – за что можно зацепиться душе, оцифровано и надёжно скрыто в электронных мозгах, а физические носители уничтожены. И как оставаться человеком без произведений искусства?
– Пойду поссу, – буднично прозвучал голос Свини.
– Погоди, мне тоже надо!
Я решил начать действовать.
Ушли мы недалеко, за выступ стены.
На обнажившейся кирпичной кладке прыгала красная точка.
– Какого лешего?! – Крик вылетел раньше, чем мозг подавил его: не каждый день видишь оптический прицел.
– Это я х…р себе указкой модернизировал. Круто ведь вышло? – Свиня явно ждал похвалы.
– Свиня, а ты сейчас кибербанку видишь? – зашёл я с другого конца.
– Да тебе с неё как с козла молока! Понимаешь, кибербанка – это синяя птица. Пока высоко – манит, а спускается, только чтоб насрать на голову. И ты стоишь, обтекаешь и думаешь: «Именно оно мне было надо?» Сучка её придумала, чтоб поржать над нами, чтоб подчинить. Думает, Свиню можно купить картинками красивой жизни. Хрен там плавал! Панки, хой! – Красный луч сумасшедше запрыгал по стенам.
Солнце так и не показывалось, лишь мутное пятно ползло по небу.
Ветер шуршал мусором, а других звуков не было. Максимыч дремал, Свиня где-то возился. Меня не выгоняли, но и не просили остаться.
– Спасибо за обед. Мне пора, пожалуй.
– Куда собрался? – поинтересовался Свиня.
– Да так, поброжу, посмотрю, что тут есть. – Говорить, что пойду на фабрику, не хотелось.
– Катись, Винтик! – Он махнул рукой.
Максимыч даже не пошевелился.
Стук и лязг нарастали, я вышел к гигантскому чёрному кубу без окон и дверей. Гудело внутри, а из труб валил удушающий смог. Я обошёл здание по периметру в поисках входа, увидел длинные одноэтажные бараки, наверное, в них жили рабочие.
Прозвучал удар гонга, сегмент одной из стен опустился, наружу хлынул людской поток, мужчины, молодые и старые, молча двигались по дороге к спальным корпусам, глаза их были закрыты, а на лицах блуждали улыбки.
Наверное, мне стоило испугаться, но я расплакался: хочу туда, в привычный мир!
Я заорал неожиданно даже для себя:
– Кибербанка! Где моя кибербанка?
Никто не обернулся на крик.
Кое-как, оступаясь, я вернулся в руины. Я искал, сам не зная что, расшвыривал мусор, заглядывал в окна. «Хочу, чтоб было, как было!» – твердил я.
Разве нужна правда, которая не приносит счастья? Максимыч и Свиня – придурки, если выбрали уродину-реальность, а мне верните моё! Злость гнала вперёд, подпитывала силы.
Я
Желаю
Кибербанку!
Я
Жажду
Кибербанку!
Кибербанка
Нужна
Мне!
Словно марш, стучала в голове кровь. Чутьё привело меня к тому же дому, из которого я вышел. Лестница, убегающая вниз, синяя обшарпанная дверь, стук капель – всё как и было.
В нескольких сантиметрах над тумбочкой мерцала и переливалась пузатая литровая банка с нарисованным огурцом на боку. Кибербанка! Я метнулся к ней и схватил, прижал к груди, как живую.
Пальцами нащупал во рту разъём: я соврал тогда Свине, естественно, мне прекрасно известно, куда вставлять чип. Дрожащими руками открутил тугую крышку, извлёк своё сокровище и рухнул на полосатый матрас.
Из-за высунутого языка слюна текла по подбородку, но мне было всё равно, наконец с тихим щелчком чип встал на место. Никогда больше не куплюсь на рекламу: «Самое запоминающееся путешествие в вашей жизни!»
Я открыл глаза.
Григ лился спокойно и величаво, «Танец троллей». Привычно пахло кофе, система «Умный дом» никогда не даёт сбоев.
Стоя под тропическим душем, я вспоминал сон, что-то ведь было интересное, но так и не смог собрать воедино мелькающие образы, только расхотелось обращаться в ту самую фирму, которая обещала самое запоминающееся путешествие: слишком подозрительные руки у менеджера, покрытые то ли цыпками, то ли псориазом.

Метафора


Надежда Азоркина

Сила дракона

I
Дети играли в поле за деревней. Оседлав своих драконов, они почти замкнули круг вокруг Инка. Драконы пыхали огнём, царапая траву когтистыми лапами.
– Гони, гони! Загоняй!
– Э-ге-гей! Вперёд, Сребробрюхий! – закричал темноволосый сероглазый мальчишка на тёмно-сером драконе с серебристым брюхом. – Ату его!
Его дракон ухватил Инка за шиворот длинной рубашонки и играючи подкинул в воздух. Изрядный кусок рубашки остался в пасти дракона, а голый Инк, взмахнув тощими ногами, шлёпнулся обратно на землю под оглушительный хохот загонщиков. Уворачиваясь от мощных хвостов, Инк змеёй метнулся в траве и вырвался из западни.
– Держи урода конопатого! – неслось ему вслед, но куда там – бегал он быстрее всех в деревне.
Впрочем, только он и бегал. Остальные передвигались чинным шагом или забирались на своих драконов, которые, к слову, бегать тоже не любили, предпочитали летать. Но молодые драконы за его спиной, к счастью, ещё не встали на крыло, поэтому Инк что есть мочи припустил к морю.
– Ста-старый Жрец, почему я – урод? – Инк всё никак не мог отдышаться, сердце колотилось в горле, потому слова из него выходили рваные.
– Ну какой же ты урод? – Жрец усмехнулся и плеснул ему в лицо водой из бронзового таза. – Голова, руки-ноги – всё на месте. Уши торчат, но это ничего, это потому, что голова у тебя ещё маленькая. Вырастет голова – уши уменьшатся.
Инк засмотрелся на своё отражение в тазу. Оно дрожало и рябилось.
– Ай! – зашипел Инк, со свистом втягивая воздух сквозь сжатые зубы. – Ай!
– Больно? – Жрец невозмутимо продолжал смазывать ожоги и ссадины на теле Инка пахучей жёлтой мазью. – А чего шепчешь? Кричи.
– Кричать нельзя. – Инк зажмурился и поджал пальцы на ногах. – Драконы услышат. Я – урод. У меня нет дракона.
– Инк, – Жрец погладил Инка по лохматой каштаново-рыжей голове и накрыл его куском чистого холста, – посмотри на меня. – Инк открыл глаза. Жрец склонил к нему лицо, изрезанное глубокими морщинами. – У тебя есть дракон. Только он ещё спит, понимаешь? Такое бывает. Надо разбудить его.
– Как?
– Кричи, Инк.
Инк снова зажмурился и замотал головой. Тогда Жрец простёр руку вверх и закричал громко и протяжно:
– А-а-ао-о-о…
Стая детей и драконов на поле замедлилась. Молодые драконы занервничали: отходить от детей им не хотелось, но не подчиниться зову Жреца было невозможно. Нехотя они потянулись к морскому храму. Ступив на каменные плиты у входа в храм, молодые драконы увидели Инка, завёрнутого в белую холстину, и зарычали. Тёмный с серебристым брюхом даже пыхнул огнём. Но одного взгляда Жреца из-под косматых бровей было достаточно, чтобы они присмирели и пригнули головы к земле.
– Если одолеешь свой страх, однажды драконы будут тебя почитать, Инк.
Сколько Инк помнил себя, он всё время боялся. Всего и всех. Драконов – потому что по природе они были злобные и слепые в своей ярости, потому что беспрестанно цеплялись к нему, шпыняли и гоняли. Людей – потому что не могли или не хотели усмирить своих драконов и по сути своей, выходило, были такими же. Только Старый Жрец был другим. Но он был единственным и очень старым.
Детей почти сразу после рождения отнимали у матерей и перемешивали. Не было в суровой жизни племени места любви и жалости. Выживать надо было и отстаивать свои острова. И слабости нельзя было выказывать ни перед врагами, ни перед драконами. Драконы, при всей их мощи и непредсказуемости, должны были знать своё место и служить интересам племени. То есть родителей, равно как и возможных братьев или сестёр, Инк не знал, защиты просить было не у кого и родниться было не с кем. Да и кто бы захотел родниться с таким никчёмным уродом?
II
Урод. Позор племени. Лишний рот. Когда Инку исполнилось четырнадцать, вопрос встал ребром: не ровён час, соседи с подветренной стороны опять пойдут войной, а тут такое недоразумение – ни в воздух подняться, ни под воду спуститься, ни деревню защитить. Худо-бедно к хозяйству его приспособили: воду носил, дрова собирал, где что построить или подлатать – мог, женщины его еду готовить научили, Старый Жрец за травами таскал да всё какие-то свитки ему читал. Только зря Инк свой хлеб ел, не было у него дракона, а стало быть, и пользы от него племени не было, одни расходы. А потому порешили старейшины Инка к праотцам отправить. Там всех принимали: и старых, и малых, и драконоимых, и драконосирых, как Инк. Вот там пусть бы и разобрались с ним, а у живых и без того забот хватало.
По заветам предков, драконосирого надлежало сжечь, чтобы не осталось от него телесного следа и ни на кого такая напасть не переметнулась.
Уже и день назначили, отвергнув доводы и увещевания Старого Жреца, которого за несносное упрямство самого решено было в последний путь снарядить на самый дальний остров с ветреной стороны. Только сначала надо было нового жреца осиротить, чтобы все драконы племени боялись и почитали его. Старый Жрец сказал, что по неверию и твердолобству не видит племя, что Инк ещё себя покажет, но убедить никого не смог. Испросил только отсрочки для Инкова костра: надо, мол, сначала для нового жреца ритуал провести.
Через три дня, в новолуние, отделили нового жреца от его дракона. Жестокий то ритуал был и страшный. Инк смотрел вместе со всеми, и от одного вида мучительная боль продирала его до самых костей, и каждое мгновение выбивалось в памяти, как руны, высеченные на ритуальном камне.
То ли жрец новый слаб духом был, то ли дракон его был хилым, только жрец-то новый выжил, а дракон его умер – сам, рук не пришлось прикладывать.
Уже на берегу, перед тем как отбыть в последний путь, Старый Жрец сказал вождю, что то был недобрый знак. Не явил новый жрец силы, не омыл руки драконьей кровью, потому не будут его драконы племени почитать. Только слушать Старого Жреца не стали, посадили в лодку и отправили под прощальную песню, благо ветер дул с берега.
– Вылезай, Инк, – позвал Старый Жрец и постучал по скамье.
Грязная ветошь на дне лодки зашевелилась, и показался Инк, перемазанный землёй и сажей. Берег уже скрылся из виду. Старый Жрец подтянул маленький парус и сел на корме у руля.
– Как ты узнал, что я здесь, Старый Жрец?
– Дракон Сребробрюхий всё норовил к лодке поближе подобраться, будто манило его что-то. У него к тебе особое отношение. – Старый Жрец посмотрел в затянутое низкими серыми тучами небо. – Я верил в тебя, Инк. Значит, так тому и быть.
К ночи поднялся ветер и грянула буря. Лодка беспомощно болталась промеж вздымающихся волн. Жрец привязал себя и Инка к мачте и велел Инку кричать:
– Кричи, Инк. Громко кричи. Чтобы дух бури услышал тебя и успокоился.
Голос Инка тонул в грохоте волн, и слёзы смешивались с солёными брызгами. Он кричал изо всех сил, пока не потерял сознание.
Когда Инк открыл глаза, буря уже стихла. Он лежал на песке среди огромных валунов. Песок был везде: в одежде, в волосах, в глазах, во рту. Отплёвываясь, Инк сел, горло горело огнём. Вдруг до слуха его донёсся сдавленный стон. За соседним валуном лежал Старый Жрец. На голове его зияла огромная рана, спутанные волосы слиплись от крови. Песок под ним был красным. Инк упал на колени и тронул его за плечо. Жрец с трудом разлепил глаза и прошептал:
– Я завершил свой путь, Инк. На этом острове ты будешь жить один. Каждый день ты будешь подниматься вон на ту высокую скалу. И будешь кричать, Инк.
– Что кричать? Как?
– Перекричи свой страх, Инк. Проклинай тех, кого ненавидишь. Зови, если кого-то любишь. До тех пор, пока не проснётся твой дракон.
– Я не хочу, чтобы он просыпался! – закричал Инк.
– Обещай. – Жрец закрыл глаза, устало обмяк и испустил последний вздох.
Инк уткнулся в мокрые лохмотья на груди Жреца, вдохнул тошнотворный сладко-солёный запах и горько заплакал.
III
И стал Инк жить один на дальнем острове, где буйный ветер неустанно гнал огромные волны на мрачные скалы, где море грохотало так, что не только камни, но и чайки и прочая редкая живность давно оглохли. Привычный к работе по хозяйству, Инк соорудил себе шалаш из обломков лодок, которые собрал на каменистом берегу. Мох стал ему тощей периной, а накидка Старого Жреца, отстиранная от крови, – одеялом. Пропитание он добывал на земле и в море – скудное, но достаточное, чтобы держаться на ногах.
Три года, следуя завету Старого Жреца, Инк каждый день поднимался на высокую скалу, что гордо вздымалась над морем. Дрожа перед неистовым натиском бесноватой стихии, он собирал волю в кулак, расправлял плечи и кричал в ответ. И с каждым днём голос его становился всё громче. И сильнее. И увереннее. И однажды Инк закричал так мощно и громко, что вдруг ощутил, как раздвигаются рёбра и из солнечного сплетения рвётся наружу доселе неведомая мощь. Тело его пронзила яркая вспышка боли, и вспомнились слова Старого Жреца: чем старше драконосирый, тем труднее даётся ему пробуждение дракона. Ослеплённый болью и ужасом Инк зашатался и упал на камни. Из его груди – из него и над ним, – словно из бутона диковинного цветка, расправлялся огромный угольно-чёрный дракон с огненно-золотым гребнем от головы до хвоста.
Обездвиженный от ужаса Инк смотрел, как дракон потоптался, царапая когтями камни, поднял голову к небу, затянутому низкими тучами, и с рёвом выдохнул столб пламени. Потом в два шага переместился к краю скалы, оттолкнувшись, неуклюже расправил крылья и полетел, сперва неловко планируя, будто пробуя сопротивление ветра на вкус, а потом парой мощных взмахов выровнялся и взмыл вверх, пронзая границу облаков. Несколько минут Инк как зачарованный следил за полётом дракона, но очнулся и стал спускаться со скалы так быстро, как только мог. Внизу он бросился к шалашу, собрал постель, еду, связку дров и спрятался в узком тёмном гроте, где обычно пережидал сильные бури.
Теперь он будто разделился на две части. Одна тряслась от прежнего страха перед тёмной и дикой силой дракона, другая ощущала восторг стремительного полёта, который сейчас чувствовал дракон. Эта двойственность изумляла и раздирала. Через некоторое время восторг сменился недоумением, и Инк понял, что дракон ищет его и не может найти. Без него дракон чувствовал себя одиноким, потому будет искать, пока не найдёт. От этого понимания Инка тряс озноб, ни тёплая накидка Старого Жреца, ни огонь костра в темноте скального грота не помогали одолеть морозный ужас: чудовище, которое появилось из него, – часть его самого.
Дракона тем временем охватил страх потери, который быстро сменился яростью и жаждой разрушения. Он метался по острову, ревел, крушил и палил всё, до чего мог дотянуться, пока не лёг на землю без сил.
IV
Инк вышел из грота, когда почувствовал, что дракон выплеснул всю ярость и на смену ей пришла тоска. Дракон лежал, свернувшись вокруг пепелища на месте шалаша Инка, вздыхал, глухо, утробно рычал, и рык этот походил на стон.
Инк осторожно приблизился к морде дракона. Из ноздрей зверя поднимались колеблющиеся струи тёплого пара. Преодолев внутреннее сопротивление, Инк протянул руку и тронул матовую чешую. Она была колючей и твёрдой. От прикосновения дракон приоткрыл янтарный глаз, потом снова закрыл и вздохнул раскатистым бархатным рокотом. Тогда впервые в жизни Инку показалось, что дракон может быть не таким уж беспросветно тупым и злобным. И зародилась робкая надежда, что, может быть, удастся с ним договориться о мирном сосуществовании.
Поначалу, приближаясь к дракону, Инк привычно обмирал от ужаса. Дракон весь был соткан из диких первобытных инстинктов. Огромная беспокойная сила, заключённая в угольно-чёрное тело, постоянно искала выхода и, если не было ей созидательного или хотя бы мирного применения, выливалась в разрушения. Чтобы дракон не громил всё вокруг хотя бы даже нечаянными движениями крыльев или хвоста, не жёг в мимолётном гневе хилые кусты, притулившиеся на скалах, приходилось Инку с рассвета до темноты придумывать себе и ему разные дела и работать до изнеможения.
Дракон катал камни, чтобы Инк мог сложить стену вокруг нового шалаша. Инк учил дракона карабкаться по отвесным скалам, сперва одного, а потом однажды отважился сесть ему на спину. Дракон тогда рыкнул и удивлённо выгнул шею, чтобы посмотреть на него. Инк не моргая уставился в его янтарные глазищи и крепко вцепился в шипы огненно-золотого гребня. Дракон смигнул первым, отвернулся и полез вверх по скале. Поначалу не было этому полезного применения, зато, поднимаясь от земли до вершины, уставал дракон как надо. А потом на скалах, куда Инк и не чаял когда-нибудь залезть, нашлись годные в пищу травы и ягоды.
Взрослый дракон быстро учился. Улетая подальше в море, они ловили рыбу. Такие вылазки дракон любил больше всего. Сначала он наедался сам, а потом мог некоторое время чинно скользить в волнах – выхватывал рыбу и, поворачивая гибкую шею, передавал Инку. Инк складывал рыбу в мешок: одну, две, три, пять – потом хлопал дракона по шее и показывал, что надо возвращаться. В такие минуты Инк удивлялся:
дракон понимает его и делает, как он, Инк, хочет, будто мысли его слышит и чувствует его желания. Но в следующее мгновение дракон вдруг сворачивал с курса и гнался за чайками, забыв, что на спине у него Инк с добычей. И тогда Инк крепко цеплялся за огненный гребень, кричал и бил его пятками что есть мочи, возвращая к действительности.
Приходилось всё время быть начеку и иметь под рукой целебные травы для заживления ран. Но постепенно Инк понял, что если дракон и ранит его, то по неосторожности, а не по злому умыслу. И прежде всего надо было держать в узде свой страх. Чтобы не метался дракон по острову в поисках врагов, Инк поневоле учился быть спокойным и собранным.
День за днём, месяц за месяцем Инк привыкал жить с драконом. Дракон делался всё более послушным и предсказуемым. Быт их, совместный, скованный жёстким распорядком, наладился и постепенно превратился в скучную рутину. И всё чаще, особенно по вечерам, когда теперь всегда сытый Инк в полудрёме щурился на огонь костра, в его голове возникал вопрос: не вернуться ли на большой остров, к своему племени? Он ведь теперь не урод, с ним взрослый дракон. И сам он, Инк, повзрослел и возмужал. Может, позволят ему остаться, стать защитником и даже дать племени детей. От этих мыслей у него внутри становилось горячо и сердце дрожало как натянутая струна.
Постепенно желание вернуться захватило Инка целиком, он стал подолгу сидеть на берегу, молча вглядываясь в укрытый вечными тучами горизонт. Дракон чувствовал его маету. Непривычный к неподвижности и молчаливости Инка, он беспокойно кружил в небе над островом, а то и улетал далеко в море. Возвращался под вечер с рыбой в пасти. Отдавал добычу Инку, а сам сворачивался кольцом вокруг шалаша и костра и засыпал, шумно и протяжно вздыхая.
И вот Инк наконец решился. С вечера собрал в мешок вяленую рыбу, коей у него теперь было в избытке, пучок душистой травы и горсть ягод. С рассветом затушил костёр, разбудил дракона и отправился в путь.
Дракон летел уверенно, будто хорошо знал дорогу. Но Инк то и дело заставлял его делать долгие передышки. Сам не знал зачем: дракон не уставал, подпитываясь его звенящим бессонным волнением.
Когда далеко внизу проявились очертания большого острова, внутри Инка вдруг вздыбился знакомый ужас и возникло острое желание вернуться на свой одинокий остров. Дракон замер в тревожном недоумении, паря в воздушном потоке. И, устыдившись своего малодушия, Инк крепче сжал огненно-золотые шипы драконова гребня, ударил пятками, и дракон с радостным рёвом ринулся вниз.
Племя окружило Инка и его дракона – все толпились, толкались, тянулись потрогать матовую угольно-чёрную чешую и даже без солнца сияющий огненно-золотой гребень. Дракон Инка нервно поводил шеей и переступал когтистыми лапами. Инк тоже, теперь за двоих, чувствовал себя неуютно. Не было радушия в соплеменниках. Толпа расступилась, выпуская вперёд вождя и жреца племени.
– Ты вернулся, – пробасил вождь, глядя на Инка из-под насупленных бровей, – живучий маленький уродец.
Дракон Инка глухо рыкнул, и из ноздрей его вырвались клубы пара.
– Я больше не маленький уродец. – Инк расправил плечи. – Мой дракон пробудился.
Племя колыхнулось, и волна ропота смешалась с порывом ветра.
– Пробудился, значит… – Голос у нового жреца, наоборот, был высокий и тонкий. – А чем докажешь? Может, к тебе бродячий дракон прибился?
Кровь бросилась Инку в голову. Угольно-чёрный дракон взметнул крылья, поднимая пыль и мелкие камни. Толпа отшатнулась, а драконы племени с рыком выдвинулись вперёд. Инк набрал воздуха в грудь, как делал, стоя на высокой скале над морем.
– Разве не знает новый жрец, – голос Инка загрохотал над толпой, раскатываясь до самых дальних уголков большого острова, – что не бывает на свете бродячих драконов? Разве не знает новый жрец, что дракон не живёт без своего человека? Разве не помнит новый жрец, чему учил его Старый?
Новая волна ропота плеснула Инку в лицо. Недобрым словом поминали в племени упрямого Старого Жреца, который, как все думали, обманом увёз маленького урода от справедливого суда. Новый жрец вскинул руку вверх, но его писклявый зов драконы, взревевшие и вздыбившие гребни, уже не услышали – они бросились на Инка и его дракона. На несколько мгновений Инк оцепенел. Совсем как в детстве, горячая волна ужаса прокатилась от пят до макушки, заливая глаза красным пламенем, отключая способность рассуждать. Его охватило острое желание бежать прочь от этой битвы, бежать изо всех сил. И он уже набрал воздуха в грудь, но, вместо того чтобы сорваться с места, снова закричал – так, что пригнулись деревья и скалы стали трескаться и рушиться в море, вздымая огромные волны.
Когда Инк пришёл в себя, его огромный разъярённый дракон крушил всё, что попадалось на глаза. Он был больше и сильнее любого дракона племени, он разметал их всех. Кто не успел увернуться – люди и драконы, – лежали на земле, истекая красной и голубой кровью, покрытые страшными ранами и ожогами. Мужчины, женщины и дети прятались, кто куда мог, драконы с криками летали в небе, страшась попасть под струю пламени, которой дракон Инка жёг дома и посевы.
– Стой! – в отчаянии закричал Инк. – Стой!
Но обуянный яростью дракон его не слышал.
Дракон Инка ярился три дня и три ночи. Выбившись наконец из сил, он нашёл Инка, сидящего на камне на высокой скале, свернулся кольцом вокруг него и уснул. Инк сидел не шевелясь, смотрел на него и с горечью думал, что никто в жизни не защищал его так неистово. А потом поднимал голову и смотрел вниз, на пепелище, которое осталось от деревни, на испуганных людей и растерянных драконов. И сердце его сжималось от боли. Выходит, приручить эту дикую силу он так и не смог.
Когда дракон проснулся, Инк взял несколько мешков, взобрался ему на спину и направил в сторону моря. Они летали, плавали и ловили рыбу весь день и всю ночь. Дракон снова был послушным и спокойным. Но внутри Инка уже созрело решение, и он понимал, что оно единственно верное. От этого внутри него снова установилось сумрачное спокойствие. Оно передалось и дракону. И он не дрогнул, когда, передав испуганным женщинам мешки с рыбой, Инк повёл его к ритуальному камню.
Ритуал рассоединения, высеченный в памяти, как в граните, Инк смог в точности повторить, от первого вдоха до последнего крика. Страшный крик Инка и рёв дракона сперва сплелись, потом распались на стоны. Когда Инк пришёл в себя, вокруг него и дракона собрались остатки племени – выжившие люди и драконы молча смотрели на Инка.
Собрав остатки сил, Инк подполз к ритуальному камню и вытащил из-под него старый кинжал из когтя дракона-прародителя. Поднявшись на ноги, он, шатаясь, подошёл к обессиленному дракону. Тот поднял было голову, но потом покорно положил её к ногам Инка. Инк почувствовал, как обжигающие слёзы потекли по его обветренным щекам, но, следуя долгу, он вонзил нож в правый глаз дракона, потом – в левый и завершил ритуал ударом в драконье сердце. Голубая кровь хлынула ему на руки.
Сребробрюхий дракон первым отделился от онемевшей толпы, за ним потянулись другие. Драконы приблизились к Инку, вытянули шеи и склонили головы к его ногам.
– Я разбудил дракона. Я хотел вернуться, но принёс беду. Я не жду прощения, – сказал Инк, поворачиваясь к своему племени. – Дракон не живёт без человека. Но человек живёт без дракона. Я возвращаюсь на дальний остров, чтобы остаться человеком.
На следующее утро, на рассвете, Инк закутался в накидку Старого Жреца, сел в лодку и взял курс на свой маленький одинокий остров.

Современная проза


Ольга Небелицкая

Я возьму кота

1
Шасси самолёта коснулось взлётно-посадочной полосы Н-ска, и у Лоры резко испортилось настроение.
Когда летишь хоронить отца, говорить о хорошем настроении в принципе не приходится, но до момента приземления какая-то часть сознания надеялась, что всё окажется мороком. Лоре хотелось проснуться в своём доме в Драгёре, выйти в сад, повозиться в теплице, сорвать пару огурцов и редисок, разбудить детей и Хельге, собраться на работу. Вместо этого она прилетела хоронить отца, которого не видела семь лет.
Августовский жар обрушился на Лору, едва она шагнула на трап. Она пошатнулась и чуть не упала, попыталась вздохнуть – и не смогла. В глазах потемнело.
Она отвыкла от жары.
Лора добралась на такси до гостиницы, приняла душ и позвонила Гале, соседке отца с третьего этажа. Родственников в Н-ске больше не осталось.
2
Отец умер дома, внезапно, как принято говорить, на фоне полного благополучия. Инсульт. Упал, ударился головой об угол стола, умер мгновенно. Соседи рассказали, что отец почти не болел, только зрение испортилось год назад – с тех пор носил очки.
Очки Лора увидела. Они лежали на прикроватном столике: незнакомые, с массивной чёрной оправой.
Соседи смотрели на Лору недобро, несмотря на то что она выросла на глазах у большинства из них. Лора чувствовала волны негодования из каждой приоткрытой двери, когда поднималась с первого этажа на четвёртый. Семь лет назад она унесла ноги из Н-ска, чтобы больше никогда не вернуться, и вот всё же вернулась.
Лора подписала бумаги в бюро ритуальных услуг, выбрала по картинкам гроб («Нет, пожалуйста, не голубой»), назначила время похорон. Она обсуждала с соседями меню на поминки – соседи поджимали губы и хмурились, и только Галя гладила её по плечу.
Галю, старушку без возраста и отчества, и в Лорином детстве называли по имени. Именно она позвонила Лоре в Драгёр, как-то смогла объясниться с Хельге, который снял трубку. Именно Галя мягким сочувствием убедила Лору приехать и обещала помочь.
Похороны назначили на вторник.
3
Мать умерла раньше отца, её хоронили пышно, всем двором. Лоре тогда было пятнадцать, всеми делами занималась троюродная тётка. Лора запомнила искусственные цветы, которыми украсили мамин гроб. Тётка работала в шляпном ателье и умела делать нежные розочки и ландыши из накрахмаленной ткани.
Отец на похороны не пришёл.
В тот день в акватории судостроительного завода затонул сухогруз, и ликвидация последствий нарушила нормальный уклад работы.
Отец тогда уже был заместителем генерального директора завода.
Директором он станет через год.
Лора поняла, что потеряла не только мать, но и отца. Она как-то дотянула до окончания школы, потом устроилась на первую попавшуюся работу – крановщицей – на полгода, чтобы накопить денег и уехать в Москву. Уехала. Окончила физтех. Работала по контракту сначала в Бельгии. Потом – в Дании. В Н-ске была один раз – семь лет назад, уже после свадьбы с Хельге, прилетела рассказать отцу о своей жизни, показать круглый живот и фото, попытаться связать концы порванной нити.
Не вышло.
Отец встретил её сухо, не пригласил домой – только в кабинет. Лоре казалось, что он с трудом говорит ей «ты», вспоминая, что она не чужой человек, не очередной подрядчик или иностранный инвестор.
Глаза отца сверкали из-под кустистых бровей, клыки неприятно скалились, будто отец был не директором судостроительного завода, а генералом, который лично поведёт солдат в атаку. Последние годы были тяжёлыми для завода из-за отсутствия госплана по судостроению, но теперь верфи были привлечены к выполнению военного заказа. Отец сжимал кулаки и говорил о прибыли, о спасении от банкротства, о том, сколько денег принесёт военная машина заводу и ему лично, и снова о прибыли, о войне, о прибыли и о войне.
По Лориному круглому животу он скользнул невидящим взглядом один раз. Лора заговорила о маме. Лора заговорила о Хельге.
Лора хотела спросить, что случилось с Китиком. Она протянула руку, чтобы коснуться ладони отца.
Отец смотрел мимо. Дверь кабинета приоткрылась, секретарь подавала какие-то знаки, глаза отца по-генеральски вспыхнули, поседевшие волосы, казалось, встали дыбом.
Лора закрыла рот, кивнула и вышла. Ей показалось, что живот мгновенно стал больше, а походка – ещё более утиной, тяжёлой. Она вышла из здания через проходную – сколько же там солдат с автоматами! – села на лавку в тени платана. Отдышалась.
На следующий день Лора улетела из Н-ска.
Как она думала, навсегда.
4
В день похорон Лора решила сначала погулять.
У неё остались детские воспоминания о старом центре с одноэтажными особняками девятнадцатого века, дубами, платанами, ажурными решётками на набережной. Лора вспомнила кафе на пешеходной улице, где в советское время подавали восхитительный десерт – чернослив со взбитыми сливками. В металлических креманках. У Лоры засосало под ложечкой, она ускорила шаг, завернула за угол, вышла на пешеход-ку… и замерла.
Окна бывшего кафе были крест-накрест заколочены досками, на тротуаре валялись куски черепицы и бетонные обломки. Старинные особняки зияли разбитыми стёклами. Над городом будто пронёсся ураган и щедро сыпанул песок из окрестных степей на улицы, припорошил машины и скамейки. Повсюду валялись обрывки газет, полиэтиленовые пакеты, одноразовые кофейные стаканчики. Из полуподвальной винной лавки выкатился мужичок, смачно харкнул на мостовую и пошатнулся.
Лора прижала руку ко лбу.
Солнце светило нещадно, и старые платаны, будто полысевшие, – а в Лорином детстве над пешеходкой был настоящий зелёный шатёр, – не давали полноценной тени. Питьевой фонтанчик, который когда-то выручал в жару, не работал: каменная рыбка расколота, ограда наполовину смята чьей-то злобной волей, трава вытоптана. Пыль, всюду пыль: и на губах, и на языке.
Стоило отойти на квартал от главной улицы города, стало не легче – хуже.
Полуразрушенные особняки сменились невзрачными домиками. В сухой грязи колупались тощие куры. Лора взглянула на небо. Солнце светило бледно и зло, но над горизонтом уже собирались комковатые грязные тучи. Ветер, душный, горячий, принёс запах канализации.
«Нужен дождь, – подумала Лора, – этому городу – и мне – нужен дождь».
Голова болела уже в полную силу, до похорон оставалось часа два, в отцовскую квартиру возвращаться не хотелось, и Лора бесцельно брела по улицам в надежде найти хотя бы какой-то уголок в этом царстве тлена и запустения, чтобы скоротать время.
Именно тогда она увидела вывеску «Сувениры для вас».
Вывеска смотрелась странно среди грязных домиков на улице, которая точно не могла привлечь туристов достопримечательностями. Бело-сине-красные буквы рождали ассоциации с морем и со спасательным кругом.
Лора, не думая, толкнула тяжёлую дверь и вошла внутрь.
5
Внутри было темно и прохладно. За прилавком никого не оказалось, хотя колокольчик над дверью известил о потенциальном покупателе. Лора выдохнула. Ей хотелось провести в лавке как можно больше времени, чтобы не возвращаться – к жаре, пыльным курам и мусорным кучам у обочин дорог. Выбор сувениров оказался хорош: помимо стандартных магнитиков с видами города здесь были и керамические кружки, и статуэтки, и шкатулки из тёмного дерева – Лора с удовольствием погладила лакированную крышку, инкрустированную янтарём.
Наконец она дошла до стойки с брелоками. Фигурки из тёмно-жёлтого металла привлекли её внимание, и Лора начала перебирать их одну за другой. Подзорная труба. Дельфин. Черепашка. Такса. Штурвал. Многие фигурки напоминали о море: всё-таки Н-ск не расстался со славой колыбели советского флота, несмотря на то что судостроительные верфи обанкротились ещё два года назад, – Лора поморщилась и прижала руку ко лбу, – но были и другие. Черепашка и такса, например, с морем не вязались.
И кот.
В Лорину ладонь легла фигурка кота, большой палец удобно скользнул под кошачье брюшко. Кот был удивительно похож на Китика. У Лоры защемило сердце. Как она может помнить деревенского котёнка, которого и видела-то всего дважды, два лета подряд? Тем не менее стоило ей взять фигурку в руки, память воскресила и Китиково ласковое мурлыканье, и тяжесть его тела на Лориных коленках. Лора вспомнила треск сгоравших в печи головок подсолнухов и яичницу с помидорами, которую отец готовил на летней кухне. Синие вечера. Туманные утра.
Китик был ничьим – и общим. Лора всего дважды приезжала в Карповку, но кот приходил к ней, без колебаний прыгал на колени и смотрел ей в душу проницательным взглядом тёмно-жёлтых глаз.
– Можно мы его заберём? – дважды просила Лора, и дважды отец отвечал отрицательно.
Китиком кота называла только Лора, она и сама понимала, что это смешное имя, как бы ненастоящее. Если бы она взяла кота, то дала бы ему имя всерьёз. Как полагается. Но отец и слышать не хотел о домашних животных, и Китик остался в Карповке.
Сколько лет прошло? Если его не подрали деревенские собаки, то он, должно быть, уже заслуженный, матёрый котище.
Лора вздохнула.
Фигурка нагрелась от тепла её ладони. Как будто вот-вот оживёт.
– Орихалк. – Густой голос за спиной заставил Лору вздрогнуть.
Она обернулась. Продавец стоял за прилавком. Он улыбался:
– Орихалк – или латунь – был в ходу в Атлантиде. Живой металл богов и героев, металл, способный укреплять то, что стоит укрепить, и разрушать то, что стоит разрушить. Достаточно вспомнить финал самой Атлантиды.
Лора растерялась.
Густая борода продавца – или владельца лавки? – странно сочеталась с молодыми и весёлыми глазами; перед Лорой возникли будто бы два человека в одном, старый и юный. Лора сжала фигурку кота так сильно, словно продавец собирался её отнять.
– Я… возьму кота.
Продавец кивнул:
– Разумеется. Здесь каждый находит то, что ему необходимо. Но кто берёт на себя право судить, должен помнить о милосердии.
Что?
Лора решила, что ей послышалось. Чтобы расплатиться, она поставила фигурку на витрину перед собой. Нет, и в самом деле копия Китика. Что ж, будет у неё хотя бы такой кот. Она так и не завела домашнее животное.
Почему-то не смогла.
6
Лора вышла из лавки и поняла: будет дождь. Возможно, прямо сейчас, прямо во время похорон.
Лора со злорадством представила, как упругие струи молотят по крышке гроба, как вода пробивает ручейки, ручьи и, наконец, целые потоки по кладбищу, как ливень сносит всё на своём пути, кружит водовороты из надгробий и крестов…
Висок пронзило болью, Лора пошатнулась, сжимая в руке латунную фигурку.
Громыхнул гром. Порыв ветра пронёс мимо шуршащий пакет. Лорин взгляд упал на краснокирпичную стену – когда-то здесь был симпатичный домик с черепичной крышей, сейчас от него остались руины. Двор зарос кустами. Листья выглядели пыльно и блёкло. На стене чернела краска – Лорин мозг успел выхватить грязное ругательство, прежде чем она отвела взгляд.
Когда-то это был чудесный город.
Лора с досадой топнула ногой, и очередная пыльная курица с недовольным кудахтаньем рванула прочь.
Они с родителями ходили по этой улице – короткой дорогой – от центра к дому. Здесь были ухоженные сады, через забор свисали абрикосы и сливы, и их можно было срывать на ходу – жильцы улыбались, а кто-то даже догонял их с лукошком фруктов: мол, держи ещё, и так ветви ломятся. Колонка на полпути к дому – Лора вспомнила голубой столбик – исправно поила их вкуснейшей ледяной водой. Проходя через рынок, мама непременно покупала огромные томаты «Бычье сердце», хрусткие огурчики, нежный творог с марли, густую жёлтую сметану, и они шли домой: под платанами, каштанами, под фасадами с кружевными решётками балкончиков, мимо ярко-жёлтого здания школы – его красили каждое лето перед началом учебного года. Это был живой город, с воздухом и цветами, с историческим прошлым и важным будущим.
Отец тогда работал судомехаником. Он приносил с работы куски стали и мастерил невероятные сковородки и столовые приборы.
Лора не замечала, что всё крепче сжимает в руке фигурку кота. Она шла мимо поваленной колонки – обломок металла в пыли – к рынку и смотрела вперёд невидящими глазами.
Отец делал удивительные ножи и ложки с ручками из стеклянной мозаики. На его сковородках никогда ничего не пригорало, соседи выстраивались в очередь за его кастрюльками, лёгкими и прочными.
Мама работала вагоновожатой. Она водила трамвай. Господи, трамвай что, сняли с маршрута? Здесь, в этом самом месте – Лора беспомощно огляделась – когда-то было трамвайное кольцо. Она посмотрела под ноги. Вот, в пыльной траве среди щербатого асфальта едва угадывается старый рельс…
Зачем этому городу трамвай? Зачем этому городу чернослив со взбитыми сливками? Этому городу ничего не нужно, он разрушил сам себя, сам себя сожрал, продал, потерял, ни секунды, ни грана усилий не вложив в свою живую душу.
Лора остановилась. Ветер шелестел ветвями деревьев с нарастающей… яростью? Пожалуй, да. Пахло озоном. Воздух потрескивал от напряжения. Лора почувствовала, как кожа на руках покрылась мурашками. Покосившийся столб наклонился над проезжей частью так низко, что, казалось, мог упасть. Провода провисли. От рынка тянуло запахами кислой капусты и несвежей рыбы. Две бабки, закутанные в грязные платки, спешно собирали товар с прилавков.
Будет дождь, решила Лора, и её палец снова скользнул латунному коту под брюшко.
Кот посмотрел Лоре в глаза, Лоре стало горячо и страшно.
Орихалк, вспомнила она. Атлантида, вспомнила она.
Атланты возгордились военной силой, богатством и славой, и стихия обрушилась на их мир.
Атлантида ушла на дно.
Кот кивнул.
Давай. Ливень смоет пыльных кур и ненавистные рыночные павильоны, полуразрушенные особняки, которые всё равно не спасти, и того пьянчугу из подвальной винной лавки: он недостоин жить. Кафе, где больше не приготовят чернослив со сливками, кинотеатр, закрытый за ненадобностью, и школу с облупившимся фасадом и прохудившейся крышей. Этот город умирает, ты же видишь: уже умер, нужен только потоп, и он смоет к чертям обломки ветхого мира, который когда-то был велик и хорош, но из-за жадности и гордости жителей уничтожил сам себя.
«Отец был хорош, – подумала Лора, – а потом забыл, что такое живая жизнь, а я, по сути, не делаю ничего сверх того, что уже сделано».
Она сжала кота в руке.
Будет дождь.
Будет потоп.
Пусть кружатся кресты и гробы, пусть ливень сметает на своём пути всё, вымывает из земли мертвецов, сносит трупы домов, трупы деревьев – всё без остатка. Быть может, на месте умершего города получится построить новый. Живой.
Потом.
7
«Но так было не всегда», – шепнул голосок внутри.
«Ну да, – согласилась Лора, – не всегда». Цветущие сады, смех матери, звон трамвая, ножи и вилки с ручками из стеклянной мозаики, горбушка мягкого хлеба с хрустящей коркой, накрахмаленные простыни, деревенские вечера, запах дыма и навоза, первая звезда в синем небе, тёплое кошачье тело на коленях – было и так.
Обещание светлого будущего, которое не сбылось. На какой-то из развилок мир свернул не туда, отец свернул не туда, весь этот чёртов город свернул не туда.
Латунь в руке почти раскалилась, Лора подняла лицо к небу, и на её губы и веки упали первые тяжёлые капли дождя.
Она, оказывается, не простила отца.
Вот так просто. Не простила за равнодушный взгляд и насупленные генеральские брови, не простила за отсутствие на похоронах матери.
За то, что когда-то он не разрешил забрать Китика.
Лора скривилась. Подумать только. Она не вспоминала кота уйму лет, ей и не нужен был кот, а стоило приехать в Н-ск, как в ней всколыхнулась детская обида.
Дождь набирал силу, Лора ускорила шаг. Она продолжала сжимать латунную фигурку в руке.
Что она будет делать, если и в самом деле случится потоп библейского масштаба? Сколько он будет продолжаться? Отменят ли рейс домой?
Она шагала всё быстрее, глаза смотрели, не видя дороги, а колени… колени будто ощущали тяжесть кошачьего тела, ладонь лежала на кошачьей голове, и…
«Так было не всегда, – снова упрямо шепнул голосок. – Что видишь?»
«Вижу кота. – Лора сжала губы. – Я держу его на коленях и плачу. Я хочу забрать его домой, а отец не разрешает».
«Смотри».
Лора застыла посреди проезжей части, не обращая внимания на струи воды, которые уже колотили её по голове и плечам.
Кот лежит на коленях, но – не на её коленях.
Рука гладит кота по голове – но не её рука.
– Мы пока не можем взять Китика в город, – говорит голос.
И это голос отца.
– У матери аллергия. Но мы что-нибудь придумаем.
Отец говорит:
– Я попрошу за ним приглядеть.
Отец говорит:
– Мы приедем к нему следующим летом.
Отец держит Китика и гладит его между ушами, чешет пальцем по лбу, большим пальцем – маленький кошачий лоб; кот закрывает глаза от удовольствия и тарахтит так громко, что Лоре слышно – слышно с того места, где она сидит, слышно сквозь года с того места, где она застыла посреди улицы.
Дождь набирает силу.
Отец не пришёл на похороны матери. Лора не сказала ему ни слова до окончания школы, не сказала и после окончания, в один день собрала вещи и документы – и исчезла.
Единственный раз, когда Лора вернулась и пришла к отцу на работу, она испугалась генеральских бровей и людей с автоматами и – что? Задавала вопросы? Нет, она обвиняла.
Ушла.
Ушла, чтобы не возвращаться.
Ушла, чтобы судить.
Кто берёт на себя право судить, должен помнить о милосердии.
Лора до боли сжала фигурку в руке. Ещё немного – и ладонь начнёт сочиться кровью, и кровь смешается с дождевой водой, и это будет последней каплей – буквально, – это станет её заветом с потопом, который смоет Атлантиду, чтобы мир ушёл на дно, чтобы отцовский гроб уплыл в неизвестном направлении, чтобы она была – свободна.
Рука отца на кошачьей голове.
Мягкая, нежная рука.
Хватка Лоры ослабла. Она зажмурилась.
«Я так и не знаю, что стало с Китиком, – вдруг подумала она. – Тогда он был котёнком, сейчас ему, должно быть, лет десять?
Я могу его разыскать, – подумала она. – Я поеду в Карповку. Сейчас. Нет, после похорон. Я поеду в Карповку и найду кота. Конечно, он там, и он ждёт меня».
Лора распахнула глаза и рванула с места. Вода хлюпала в туфлях, юбка липла к бёдрам, но Лора ничего не замечала. Дождь успокоился и теперь не лупил, а журчал монотонно, умиротворённо. Вода была тёплой.
Лора слизнула капли с верхней губы и огляделась. Калитка в заборе приоткрылась, и оттуда показался босоногий пацан, промокший до нитки. При виде Лоры он расплылся в счастливой улыбке и показал поднятый вверх большой палец. Сочные сливы, умытые, фиолетовые, болтались прямо возле забора, пацан сорвал одну, засунул в рот и умчал куда-то, не разбирая дороги.
Лора засмеялась.
Луч солнца скользнул по ветви сливового дерева, отразился в луже, пробежал по зелёной крыше, перепрыгнул на здание школы – фасад в строительных лесах, здание собирались готовить к новому учебному году. Из-за поворота, звеня, вдруг выкатил трамвай: маленький, пронзительно-красный. Он проехал мимо Лоры, и она успела заметить на месте вагоновожатой – на месте мамы – фигурку в жёлтой спецовке. Кто-то махнул ей рукой, Лора махнула в ответ.
Пахло зеленью, пахло – оранжево, терпко, горьковато – ноготками и настурциями с чужих участков, солёными огурцами с рынка, вишнёвым вареньем, копчёным дымком из печной трубы, свежей краской, чистой водой.
Лора взглянула на раскрытые ладони. Пусто. Латунная фигурка исчезла.
Лора оглянулась – дорога, лужи. Наверное, выронила.
Она пошла вперёд не оглядываясь.
8
После похорон вернулись двумя машинами.
Галя, которая не ходила на похороны, взяла на себя хлопоты по дому, и гостей встретил накрытый стол. Кружевные блины, мёд, яблоки, домашний самогон – Галя знала, где Лорин отец хранил запасы, – трофейный фарфор, портрет в чёрной рамке – отец смотрел строго, но в уголке рта притаилась улыбка. Странно, Лора никогда её не замечала, впрочем, нет, она просто забыла.
С такой же улыбкой отец гладил Китика в то лето, когда они не смогли взять его из деревни.
Лорин взгляд скользил по обоям, по рамам картин, по железным каркасам старых кроватей, по коврам на стенах. Она ничего не знала о жизни человека в этом доме. Она вернулась слишком поздно.
Но она вернулась.
От отцовского самогона внутри стало тепло и тихо; Лора слушала рассказы соседей, смеялась и плакала: сначала украдкой, потом не таясь.
Кто-то – уже не Галя – гладил её по плечам, обнимал.
Блинчики были восхитительны.
Лора ходила из комнаты в кухню и обратно, прикасалась к стенам, будто что-то искала. Будто хотела – успеть – узнать отца лучше, как не знала при жизни.
На кухне взгляд опустился, скользнул по полу и упёрся в две миски.
Две кошачьи миски. С едой и водой.
– Орихалк! – Восклицание за спиной заставило Лору подпрыгнуть.
Сердце билось как бешеное. Она оглянулась. Сзади стояла Галя. Она всплеснула руками:
– Я совсем забыла! Я же забрала его к себе. Ну, когда… всё случилось. Мои оба недовольны, но терпят.
Лора открыла рот. Закрыла.
Она не поняла ни слова.
– Кот, – терпеливо разъяснила Галя. – Он вам не говорил? Он взял кота из Карповки. Лет шесть назад, – Галя загибала пальцы и что-то беззвучно шептала, – или семь. Назвал Орихалком. Дурацкое имя для кота, как я считаю, – доверительно шепнула она, – но он мне что-то про ценные металлы рассказывал, ему виднее, с заводом-то. Говорил, шерсть у кота такая. Латунная. Необычный цвет. Я могу его оставить, мои привыкнут, куда денутся.
– Нет! – Лора подалась к Гале, и та отступила на шаг. – Кот! Я возьму кота.
9
Самолёт взмыл в небо.
Лора прислонилась лбом к окну. Крошечный Н-ск быстро превратился в свою же проекцию на карте. Мелькнула голубая лента реки. Запестрели жёлтые и зелёные квадратики полей, нитки шоссе. Лора перевела взгляд от окна на переноску.
Кота, казалось, не удивило внезапное путешествие. Он дремал.
«Домой, – подумала Лора. – Мы летим домой».

Елена Кадомцева

Братья

Никита
По лицам и стенам скользили отсветы голограммы, нейросеть под чутким руководством Анюты творила чудеса. Скрипка в его руках старалась не уступать. Последние аккорды – волны умирали на экране. Аплодисменты. Крики «Браво, у-у-у!». Его сдержанная улыбка, поклон.
Теперь все разойдутся на фуршет, а он продолжит играть, что-нибудь ненавязчивое, лёгкое. Кое-кто вернётся к сцене с закусками и шампанским. Он будет играть, а за его спиной на экране будут плясать тени. Потом он наскоро перекусит тем, что Аня успеет отложить ему. Потом скрипка ляжет в футляр, и он поедет с пересадками в съёмную трёшку. По зимней столице, щедро раскрашенной огнями. Потом…
Музыка лилась независимо от того, какие мысли шумели в его голове.
– Мастер!
– Браво, маэстро!
– Ты крут!
– Парень, тебя прёт!
Он слышал разное в концертных залах, лофтах и тёмных полу-подвальчиках.
Коснулся струны смычком. Чистый звук, живой. Ещё и ещё. Когда он играл, время не шло, оно свивалось в тугие клубки. Потянешь за ниточку… Лучше не тяни. Кто знает, что там скрывается. Там, за всеми этими выступлениями на вечерах, открытиях, днях рождения…
– Никита!
– Да?
– С тобой хотят сфотографироваться. Можно?
Два шага со сцены. Улыбка. На фото он всегда выходит что надо. Очки в лаконичной, но стильной оправе, шапочка, чёрный или серый лонгслив. Модный, востребованный. Профи. Никита Хлебов. Украсит ваш вернисаж. Вот визитка, возьмите. Лучше звонить заранее.
* * *
С Аней попрощались в метро. Кулаком о кулак, легонько. Аня – свой парень, хоть и девчонка. Ему – на зелёную ветку, ей – на кольцевую. Никита зевал, погружаясь в застывшие в мраморе и граните тоннели. Медленный путь в подсвеченную тьму. Каково было рыть их? Хоть кто-то думает об этом, когда спускается? Или воспринимают как привычную данность? Уже несколько поколений просто привыкли. Эти стены просто есть. И запах. Неизменно успокаивающий. Шаги, вереницы людей. Только успевай смотреть поверх экрана. Ноги помнят. А голова… уже не здесь.
А там, где привычная данность разрушалась из года в год. Выбивалась снарядами. Дробилась на осколки. Он разблокировал экран.
Нет! Дотяни до дома. Убрал телефон в карман. Ехать всего три остановки. Даже музыку не стал включать, встал ближе к выходу. Выскочил в два лёгких шага. На улице постоял, запрокинув голову. Небо снова было мягкое, снежное. Скоро пойдёт. Не растаял бы, как предыдущий, в два дня…
До дома дошёл быстро, нашарил ключи в кармане, поднялся. Повесил куртку, скинул ботинки, задвинул их поглубже под вешалку. Обычно тут стояло не меньше трёх пар. Нет никого… А-а-а, сегодня же пятница. Дурачина.
В квартире было темно. Длинный коридор, застланный ковровой дорожкой, вёл в кухню. Никита считал шаги. У мамы коридор меньше в два раза. Здесь бы они все втроём поместились… Но они там, в Ецке, а здесь он один.
Просторная кухня, стол у окна, диван напротив. Пусто. Гулко даже. Штор на окне нет. И скатерть не застелена. Холостяцкая квартира. Не дом. Дом остался там, где мама стелет новую клеёнку каждые полгода, а по праздникам достаёт чуть желтоватую старинную, с мережкой скатерть; там, где просят поправить соскочившее колечко на карнизе – тоже старом, металлическом; там, где на подоконнике стоят цветы: впрочем, после того как почти все горшки поразбивались вместе со стёклами, уцелевшие пришлось отправить на холодильник…
Он с усилием потянул дверцу. Серые резиновые полоски неохотно отлепились. Закинул на полку контейнеры с канапе и нарезкой. Налил воды. Пил долгими глотками. Сполоснул стакан и аккуратно поставил его на поднос у раковины, подхватил рюкзак и через всю квартиру пошёл обратно, в ванную у входа.
Никита снял очки и шапочку. Провёл влажными ладонями по вискам, по щекам. Кожа на черепе блестела. Алопеция. Перенесённый стресс. «Попробуйте вот этот препарат. – Росчерк на листочке. – И вот ещё клиника, обратитесь». Он надел шапочку. Фирменную. Превосходный трикотаж, не скатывается, не растягивается. Их у него было три. Чёрная, тёмно-синяя и чернильная. И такие же рубашки. На случай особо торжественных… мероприятий.
Умылся, прошёл к себе. Щёлкнул замком. Свет включать не стал. Опрокинулся на кровать. Разблокировал экран телефона, тронул иконку «Телеграма». От мамы сообщений нет. Была в сети сорок три минуты назад. Теперь новости. В Ецке было три прилёта, пострадал частный сектор… Глотал слова как кусочки свинца, гладкие, тяжёлые. Он держал как-то дробь на ладони. Нашёл с ребятами в жестяной банке в брошенном гараже. В пресловутом частном секторе Ецка, рядом с которым они тогда жили. Перед отъездом он уговорил маму разменять их трёшку на крохотную однушку в центре (хотя и это было почти нереально сделать восемь лет назад). Только с этим условием согласился уехать к тётке в Терскую область… А теперь что частный сектор на окраинах, что центр – прилетает одинаково непредсказуемо. И часто.
Никита бросил телефон на кровать, он подпрыгнул и затих. По потолку пробежали пятна света, во дворе заурчала машина. Со второго этажа было хорошо слышно. Рывком перевернулся на живот, схватил телефон, набрал маму:
– Привет. Да, отыграл хорошо. Дома уже… Поел, конечно. Завтра выходной. К тёте не поеду, нет. Репетиция, надо учить партию, скоро отбор… Конечно, отдыхать тоже буду. Да, мам. Обязательно. Да. Воду давали? А когда? Хватит до завтра? Нет, не помню её. Из сорок шестой? Не помню, мам… Ладно. Я позвоню сам. Хорошо. Спокойной ночи, мама. Я помню про таблетки. И ты про свои не забывай. Целую. До завтра.
Нажал отбой. Три прилёта. Есть пострадавшие или нет, даже не написали. И мама молчит. Никогда не говорит. Он научился узнавать сам: по чуть дрогнувшему голосу от осевших где-то в горле слёз, по паузам – отвести телефон, выдохнуть, снова говорить. Сегодня вроде бы напрямую не коснулось. Окна целы, и близкие люди – тоже. Отделались испугом. Или до сих пор не отделались от него. Как он.
Он помнил: воздух гудел и вибрировал, мама бежала грузно, вжав голову в плечи, ботинок соскочил с ноги. Почти добежали. Парень налетел сбоку и сгрёб их обоих – на землю. Загудело сильнее. Накрыло землёй и кусками штукатурки со стены соседнего дома. Когда перестало шуметь в голове, разобрал слова: «…падайте сразу».
Он научился к третьему разу. Тот был первым. Мама не стала ждать следующих. Забрала документы из школы:
– Хватит. Поедешь к тёте Вере. Доучишься там. И останешься в столице. От неё недалеко совсем, на электричке можно. Да! Не смотри так. Ты музыкант, Никиша! Талант!.. Это всё скоро закончится. Да и всё равно надо было что-то решать с твоим образованием… Будешь приезжать на каникулы. Бабушку я не оставлю, сам понимаешь. Она не согласится ехать ни за что. Да и тётя Вера примет только тебя, она ведь папина сестра. Мы чужие с ней. Поезжай, сынок! – сорвалась на слёзы. – Пожалей меня!
Он согласился:
– Вы с ба переедете в центр, а я вернусь, если захочу! Обещаешь?
– Да.
Мама отвела глаза и нашла машину до Сырова-на-Валу.
– Так лучше. Говорят, железную дорогу тоже обстреливают.
Но водитель, к которому он сел на площади, всё же поехал к вокзалу – забирать попутчика. Никита вышел за водой в ларёк. Он помнил, как бежал к спасительному углу, потом к машине. Жахнуло вроде бы далеко, но ещё гудело, ещё не все долетели… Он споткнулся, врезался в землю локтем, подбородком, на мгновение парализовало: сейчас накроет, не успел. Не накрыло. Добежал. Упал на сиденье, хватая воздух ртом. Попутчик прыгнул вперёд: «Дёрнули!» Шум мотора не сразу перекрыл бешеный ток крови внутри головы: «Я не хочу, чтобы меня разорвало!» Он помнил, как покалеченный пёс выл во дворе всю ночь. Забился в щель между пристроенным самовольно балконом и стеной.
Потом сдох. Ему лапу оторвало, он приполз умирать. Дядя Серёжа вытащил, киркой раздробил кладку. Мама плакала, тихонько подвывала в ладонь. Он стоял рядом. Она судорожно вздохнула, замолчала:
– Бабушке не говори. Она ему всегда косточки оставляла. Прямо здесь. Под этим балконом.
– Не скажу.
Я никому не скажу, мама. Отчего сбриваю остатки волос (не растут!), пью транквилизаторы и без конца проверяю, сколько минут назад ты была в сети.
Телефон коротко прожужжал. Увидел краем глаза. На счёт поступили деньги. Да, хорошо отыграл. Он приподнялся на локте. Пальцы заскользили по экрану. Все реквизиты давно в шаблонах. На воду, на обеды, на тепловизоры, парню обожжённому и его маме на дорогу…
Откупился.
Никита вытер губы ладонью. И снова откинулся на спину. Очки он давно поднял на лоб и забыл про них. Снял. Дотянулся до тумбочки.
«Выпить таблетки, мама. Чтобы не снились сны. В которых и ты, и пёс, и балкон… И много ещё чего, бывшего не со мной, но возможного, если бы я не уехал. Если бы я посмел вернуться, мама, если бы я…»
Сергей Павлович
На репетицию он летел: по нежному, припорошившему гололёд снежку, по зубчатым ступеням в метро – вниз, по каменным у академии – вверх. И успел-таки. Бежал по коридору, гулкому, раннему, в зал проскользнул ужом. И сразу за скрипку. Руки помнили и знали своё дело, но когда голова, твоя голова, не здесь, то и дело не станет твоим до конца.
– Хлебов! – Цок-цок-цок по пюпитру. – Мы ждём. Соберись.
Взгляд кареглазой Инны. Вскользь. С досадой? Сочувствием? Не разобрать. Да и не надо. Соберись, Хлебов. Пришей душу к телу. И голову верни на место. (Иначе останешься без него! Желающих хватает!) Этой вот самой музыкой… Великой. Неповторимой. Вечной. Нотой за нотой – шей! Ну давай, ты же всегда мог. И сейчас, и тогда, когда ещё пробно елозил смычком по струнам, а бабушка улыбалась: «Ты играй, Никиша, играй. Не мешаешь. Играй».
И, ободрённый её улыбкой, он собирался, елозенье превращалось в музыку. Бабушка поправляла платок, устраивалась поудобнее. Вязала. Носки всем соседским. Варежки. Следочки. Бабушка была с Арала. А дед местный был, военный. Помотался по стране в командировках… Так и познакомились. «И в Льше с ним была, и в Ленинграде. Недолго. По году там и там. Сахарница эта оттуда. И сервиз. А больше ничего не привезла, раздарила. У деда вся родня здесь. Они все землю рыли. Уголь копали. И он должен был. Но служить ушёл, а потом не захотел с мундиром расставаться…»
– Хлебов!
Я здесь. Здесь.
Встряхнул онемевшую кисть.
Я больше не буду. Честно. Отвлекаться.
– Ну молодцы. Собрались-таки. Никита, ещё один такой раз – и можешь больше не приходить.
– Да, Игорь Александрович.
* * *
– Опять тусил полночи? – Гриша с размаху хлопнул папку с нотами на подоконник.
– Нет. – Никита дёрнул плечом, заложил руки за голову, потянулся. – Одну треть.
– Стареешь, брателло. – Гриша откинул отросшую чёлку. – О, смотри, твой идёт. – Оскалил зубы в усмешке. – Я перекурю пока.
Никита не повернул головы. «Твой» – это Сергей Павлович Гордовский. Холёный умный интеллигент лет пятидесяти. Меценат. Вельветовый пиджак, водолазка, почти незаметные очки, только стёкла блестят, туфли с тиснением. Неизменно вежливый, ироничный. Он много куда вхож. Посещает репетиции и отборочные туры. Выискивает таланты. Имеет деньги и связи. И собственное мнение, в отличие от многих.
Никита вздохнул. Сергей Павлович оплачивал половину его занятий и купил новую скрипку. Крошку Ласси. Никита мог бы накопить сам, халтурки позволяли. Но на полгода дольше. И модель попроще.
– Это прям твоя, – сказал Сергей Павлович, когда Никита вытащил её из футляра, рассмеялся. – Вы с ней смотритесь. Свитшот с люрексом – и все корпоративы будут твои.
Никита купил очередной лонгслив. Хлопок, тенсел, шёлк. С отливом. Как вороново крыло. Скрипка легла на плечо тёмно-серым туманным мазком. Никита в те новогодние праздники был нарасхват.
Никита подавил смешок.
Сергей Павлович поравнялся с ним, кивнул, и они молча пошли по коридору дальше. Невысокий, плотный, с тщательно зачёсанными залысинами. Облачённый в броню самоиронии и хорошего вкуса. Он знал себе цену. Знал, какие о нём ходят слухи. Провоцировал их. Его видели то с девушками, то с парнями. Никиту сперва злил весь этот перформанс. Он не хотел быть причастным к нему. Но ровно до тех пор, пока он, спешащий в метро, не увидел Сергея Павловича в распахнутом пальто, со свисающим до земли шарфом, балансирующим на цыпочках под липой на газоне. Никита присмотрелся. На липе орал котёнок. Сергей Павлович упрямо тянул руку, но роста не хватало.
– Давайте я.
Никита шагнул на газон, поставил футляр и сумку прямо в снег и отцепил отчаянно мяукавшее существо от ветки.
– Благодарю. – Сергей Павлович спрятал котёнка под пальто, забросил шарф на плечо. Пригладил сбившиеся жидковатые волосы.
– Это ваш? – Никита отряхнул снег с футляра, вернулся на тротуар.
– Помилуйте! Агриппины Ивановны кот. Один из. Сбежал. Пойдёмте. Она здесь, на Гоголевском, живёт, будет рада.
– Я спешу. – Никита замялся.
Сергей Павлович прищурился:
– Ну бегите, молодой человек. – И протянул руку.
Никита пожал коротко, несмело. Сергей Павлович, усмехнувшись, кивнул: бегите, чего уж.
– Человек, лезущий через сугроб за котёнком, не может быть развратным пижоном, – сказала Аня, подключая гарнитуру. – У него ещё осталось сердце.
– Ты во всех видишь только хорошее. Вот здесь поправь.
– Плохое и так само лезет отовсюду. Даже напрягаться, искать не надо. Ну что? Разве не так? Он тебя за задницу лапал? – Она рассмеялась, пытаясь за смехом спрятать смущение. – Нет? Так и не парься. Он просто умный мужик, которому нравится дурачить молодых балбесов.
– Или спать с ними, – брякнул Никита.
– Но не с тобой. – Аня пожала плечами и выразительно подняла бровь.
– Не со мной.
– Значит, всё отлично.
– Всё равно… Есть в нём что-то такое. Одинокое. Словно он в стороне от всех. И тех, и этих.
Аня бросила один из своих внимательных взглядов, но промолчала, только снова пожала плечами. Никита был удивлён: обычно она куда непримиримей высказывалась, жёстче. Сергея Павловича Аня знала по какому-то совместному проекту, не музыкальному, волонтёрскому, и чем-то он пленил её, подкупил, стёр брезгливость к манерным и высокомерным персонажам в дорогих пальто.
Так или иначе, но Сергея Павловича он перестал чураться. Они даже как-то прогулялись в дом на Гоголевском. Занесли Агриппине Ивановне корм и наполнитель. Семь котов. И старуха, грозная, как пушкинская дама пик. С тростью и газетными вырезками на буфете.
– Ушедшая эпоха. – Сергей Павлович смахнул перчаткой клочок меха с рукава. – Ей девяносто. Родных нет. Ровесники поумирали. Она коммунистка. – Улыбнулся. – Несгибаемый командир. Работала старшим научным сотрудником. Театралка. Балетоманка. Моя мама дружила с ней. Жили через улицу. Досталась мне по наследству, можно сказать.
Никита вспомнил свою бабушку. Ей восемьдесят. У неё деменция. Она лежит в коридоре в однушке в Ецке, потому что у мамы нет сил перетаскивать её туда-обратно. Слишком непредсказуемыми стали прилёты. Если с мамой что-то случится, то меня тоже ждёт наследство.
– Надо почаще заглядывать в лицо таким, как она. Чтобы было на кого равняться лет через сорок.
Сергей Павлович шагал бодро; в переулках мело, снежной крошкой засыпало мир.
– Думаете? Не всем суждено прожить так много.
– Конечно. Но ориентир-то должен быть. Не стоит отвергать старость. Хотя… я и забыл, сколько тебе. Тебе она кажется недостижимой сейчас, о чём я говорю!
Уворачиваясь от летящего в лицо пакета, Никита подумал, что стольким уже не доведётся встретить свою старость, что… А ничего. Ровным счётом ничего. Жизнь измеряется не этим.
– Как вы думаете, что самое главное для неё в жизни – было и есть? Вот она же совсем одна. Но живёт!
Сергей Павлович пожал плечами, спрятал подбородок в шарф. Они остановились на перекрёстке.
– Не знаю. Наверно, просто жизнь как она есть. Не всем людям нужна цель. Не всем нужен даже ближний круг. Они ценят свою самость, свой крохотный отстроенный мир. И ещё котов. Котики – это обязательно, запомни, мой друг. – Сергей Павлович грустно улыбнулся, хотя силился бодро, и шагнул на пищащий зелёный.
Никита кивнул и тоже спрятал лицо в поднятый от ветра воротник.
* * *
Это было год назад. Метель, разговор… Зимняя столица. Сейчас столица та же. И снег. Только не колкий, а мягкий, влажный, густой. Оттепель. А вот разговоры с Сергеем Павловичем стали совсем скупые.
– О чём ты всё думаешь?
Сергей Павлович увлёк его в кофейню недалеко от академии, в переулке. Никита отхлебнул из кружки, сморщился, потёр обожжённую губу:
– О тёте. Надо бы съездить.
– Так съезди. – Сергей Павлович размешал пенку ложечкой и положил её на салфетку – не звякнула.
– Репетиция же.
– Если такая, как сегодня, то лучше поезжай.
– Вы находите? – Никита сделал ещё один глоток, опять поспешил: по обожжённой коже ещё горячей.
– Нет, в том-то и дело, что я ничего не нахожу, мой друг. Ни в вашей игре, ни в ваших словах.
Сергей Павлович улыбнулся мягко, но Никиту и это обожгло. Он отодвинул чашку, кофе плеснулся через край.
– Просто съезди. Место останется за тобой. – Сергей Павлович бросил салфетку на темнеющее пятно.
– Хорошо, – Никита вымученно улыбнулся. – Завтра.
* * *
Порой чужая проницательность была хуже равнодушия. Но только порой. Сергей Павлович и Аня – те, кто, и не спрашивая ни о чём, всё замечают. Сгрызенные ногти, круги под глазами. Вжатую в плечи голову.
– Мне вот этот лак помог, попробуй.
– Вот что, дружок. Я записал тебя на двадцать шестое. Не хлопай глазами. Сходишь, побеседуешь, там выпишут рецепт. На транквилизаторы. Пора уже что-то делать. Нельзя уже столько не спать… Будь добр, сходи. Это недалеко от академии.
Он помнил эту запись на двадцать шестое. Был конец февраля. А для кого-то – конец мира. Казалось, психотерапевт нервничал больше него самого… Никита позвонил маме, и они говорили, говорили, обсуждали перспективы. Мама обрывала себя: боялась слишком надеяться. А вот по чуть-чуть – можно.
Мама оказалась права. Теперь, почти год спустя, в декабре, каждая новая сводка говорила об этом: лучше по чуть-чуть. Тогда не так горчит. Мир продолжал корчиться. Кровь приливала к ране, в которую вбит болт. Глубоко вбили. Если вытащить – есть риск не выжить, захлебнуться. Но и с болтом нельзя. Это тоже смерть. Только медленная. Рядом с риском жила надежда. Там, рядом с каждым, кто остался жив, жила она.
А здесь… всего было меньше. И мира, и надежды, и войны. Здесь было проще. Не надо жить на острие. Смог бы ты жить так всё это время? Не задохнулся бы? От боли, потерь, несправедливости, бесконечных слухов. Вечного понуждения себя. На жизнь, на радость, на помощь. Даже если бы не стал солдатом. Просто бы жил в Ецке. Носил маме с бабушкой воду. Бегал в аптеку. Вжимал бы лысую голову в плечи… Зарыл бы талант в землю, но, может, не чувствовал бы себя таким бесполезным – талантливым! – дерьмом!..
К тётке второй месяц не едешь. А она ждёт. И лекарств, которые в столице проще достать. И человеческого внимания. Это от неё и отца у тебя музыкальная жилка. Тётя Вера проработала всю жизнь учителем музыки.
– А могла бы, – взмахивала рукой. Закуривала. – Ты хоть не бросай. Я вот не доучилась, тетеря. Замуж выскочила. А ты не зарывай талант. Тебе вон за всех нас отмерено.
Никита кивал, пил остывший чай из кружки с золотым ободком. Пирожки яблочные, варенье из жимолости. Его любимое. Тётя всегда накрывала стол. Даже если он приезжал на пару часов. В Ежецк Терской области вёл долгий путь.
Завтра
Первый раз он ехал туда с мамой на электричке (теперь уже и автобусы ходили). И именно этот путь стал любимым, хотя и был дольше почти на четыре часа. Пересадка в Н., глоток свежего воздуха, кофе в стаканчике из автомата, пирожок в пакетике. Долгая дорога привлекала Никиту. Он любил быть в пути. Приезжать – нет. Дорога – это междумирье. Нить, натянутая поверх прочих нитей. Это время, когда не нужно было выбирать, соответствовать, стремиться, а можно было просто быть. Сидеть у окна, прижавшись лбом к стеклу (приходилось постараться, чтобы занять это место), смотреть на проплывающую мимо столицу, ещё тёмную, не рассветную. В ушах рокотал прибой. Он отдыхал от музыки. Только птицы, волны, шум дождя, треск костра. За окном – пути, перелески, станции. Летом – цветы, разнотравье, берёзы, берёзы, редкие коровы и кони. Зимой – поля, глаза слепит от белизны. Вороны сидят на проводах. Осенью сначала огненно, а потом серо, клонит в сон.
Хлопают раздвижные двери. Бренчит колёсами тележка с соками и прочим общепитом. Люди хмурые, сонные. Кто-то дремлет, положив ноги на соседнюю скамью, кто-то читает, старшее поколение шуршит газетами: сканворды, скандалы из жизни звёзд, кто уехал, кто остался… Дети живее всех, перегибаются через спинки, свешивают руки-ноги. Мамки шикают или лениво тянут за куртку: сядь уже. Младенцы в автолюльках, потом на руках. Тщетное сопротивление, горестный плач, сон. Люди в вагоне меняются. Никите долго ехать. Почти семь часов. Он отворачивается, снова смотрит в окно.
Смотрит в себя. Его ещё держит в когтях сон, давний, повторяющийся. Снится, что он играет на скрипке. Весь в чёрном, и полог чёрный за спиной. Белые руки, белое лицо. Тонкая чёрная оправа очков и шапочка. Как шлем. Он играет, а потом видит, что правая его рука висит плетью. Но музыка продолжает звучать! Чья-то кисть водит смычком. Белая кисть с алым срезом. Аккуратным. Будто на анатомическом постере (Аня показывала, с курсов по первой медицинской). Не его рука. Его висит безвольно. А скрипка лежит на плече. Он чувствует её щекой. И пальцы левой руки зажимают привычно струны… Но рука, которая водит смычком, – не его! И он не может ни остановить музыку, ни изменить.
Кто играет на его скрипке? На чьём месте он стоит? Или же это его место, но кто водит смычком по скрипке на его плече?!
Когда сон приснился впервые, Никита подумал, что это его страх увечья даёт о себе знать. Когда той давней весной четырнадцатого года начались обстрелы, он больше всего боялся, что его покалечит и матери придётся дохаживать и его, и бабушку. Или, наоборот, покалечит маму… Но в этом сне было только увечье, а страха не было. А после третьего или четвёртого раза даже алый срез примелькался и вписался в общую гамму: белый, чёрный, красный.
Нет, сон был о другом его страхе.
– Ты играй, играй, Никита, хорошо стой на ногах, уверенно, позволь музыке течь сквозь тебя. Будь ею. Если сфальшивишь, то смотри, наглей так, как будто право имеешь на эту фальшь. Тогда они поверят. Слишком часто, впрочем, не фальшивь: привыкнешь, а потом и замечать перестанешь, но найдутся те, кто заметит и отметит, и тогда уже не поможет наглый взгляд. Давай, дружок. Сцена ждёт тебя. Любая, если тебе есть что сказать.
Так напутствовал его Сергей Павлович.
Никита облизнул пересохшие губы, вытянул из рюкзака бутылку с водой, отпил. Поставил рядом.
Он выходил и играл. Ему аплодировали. Приглашали ещё. Круг ширился. Всё новые места, корпоративы, вернисажи, вечера в библиотеках. Он видел, как люди поднимаются вслед за его смычком, как горят у них глаза, как они уходят внутрь себя, в разбуженную глубь воспоминаний, ассоциаций, образов… Но говорил ли он с ними? Что он отдавал им своего? Нет, он только оживлял чужой пламень – тот, который зажгли гениальные мастера. Паганини, Бах, Равель, Вивальди, Лало, любимый Нильсен… Он давно ничего не играл от себя. Все его импровизации были настолько лёгкие, почти пустые. Слепленные куски отрывков. Но публике хватало. Они стояли вровень. Он халтурил, они аплодировали. Думаешь, в оркестре будет иначе? Да там сама суть исполняемых вещей обязывает соответствовать, наполняет. Но этого надолго не хватит. Ты слишком часто казался, но не был. Ты притворялся. Играть, не вкладывая душу, – всё равно что стоять на цыпочках, тянуться изо всех сил и понимать тщетность усилий. Рука будет исправно водить смычком. Как во сне. Но это не твоя рука. Это не ты. Даже в музыке – это будешь уже не ты. Если… если не наберёшься духу и не заговоришь. Музыкой. Пусть сперва чужими репликами. А потом – своими. Ведь тебе есть что сказать. Но хочешь ли ты говорить об этом с ними? С теми, для кого играешь за деньги. Для кого привык быть красивым фоном. Музыкальным сопровождением. Живой музыкой, купленной на пару часов.
Кому бы ты мог сказать?
Ещё пара жадных глотков. Вытер губы, обожжённая кожа саднила.
Кто услышит тебя?
Те, кто побывал на краю?
Холден ловил бы детишек над пропастью во ржи, а ты бы играл им. И большим, и малым. Чтобы они вновь поверили, что есть нечто больше абсурда, боли и смерти. Его не видно, но оно есть. Вся музыка, всё искусство – оно об этом. Незримом. Что держит нас на краю. И переносит через край. Туда, где уже не страшно.
Никита прикрыл глаза. Когда только приехал к тёте Вере, он играл дни напролёт. Выплёскивал страх, боль, гнев, играл, играл, играл. Всё, что может дать скрипка: все эти взлёты, вихри, танцы и протуберанцы, тянущие душу пассажи. Скрипка была живой. Она его слышала. И тётя Вера слышала, плакала. Злилась: «Ты воспаление сухожилий заработаешь! Прекрати!»
Он поехал в столицу. Поступил в академию. И прекратил. Боль притупилась, обстановка сменилась.
В столицу он ступил, как многие провинциальные новички, угрюм, нелюдим, осторожен (а внутри восторжен!). И при этом отчаянно не хотел быть один. Присматривался. И постепенно нашёл своих. Схожие вкусы в музыке и в одежде, в отношении к искусству, в понимании его… Смеялись над одними шутками, ходили в одни места. Когда Никита начал зарабатывать на халтурках, связи как будто укрепились. Он подчеркнул свою анемичную, нервную красоту подходящим гардеробом. Он заблистал. Но чуткость (природная) и настороженность (сестра тревожности) звенели колокольчиками: не говори. С каждым годом всё громче. Не говори им, откуда ты. У них другая правда. Они в таком красивом мифе живут, а ты только примеряешь его, но уже знаешь, что это только миф. Они так уверенно твердят: нет войне, ведь всегда можно договориться, а все, кто считает иначе, – у них вместо сердца камень, гордость, амбиции, уязвлённое самолюбие. Нет, они не поймут. Что их миф (и мой мир) уже треснул. Ага. Что слова, даже написанные на бумаге, с подписями и печатями, оказались бессильны. Слова можно обойти. Наговорить новых слов. Погромче. Говорить, говорить, а делать втихую обратное. Выпускать снаряды. А можно вообще молчать. И тогда почти никто и не вспомнит, что где-то идёт война. В обход слов и договоров. А вот если сказать, крикнуть: «Смотрите, там стреляют, там война!» – то шикнут: «Тихо, тихо, это другое».
Никита не рассказывал о своей прошлой жизни даже на терапии. Сминал все свои страхи и сомнения («А правда ли надо было начинать? Может, затихло бы, может, если не возражали бы, и шло бы своим чередом?..») в комок и запихивал поглубже. Исправно пил транквилизаторы. Помогали. Комок растворялся до почти незаметного и оседал противной плёнкой где-то внутри, под рёбрами. Он плохо помнил, что происходило до того, как всё началось в четырнадцатом году. Голова тогда была забита предстоящими экзаменами, бесконечными упражнениями. Его больше заботили усыпанные высыпаниями щёки, чем то, о чём мама шепталась с соседкой. Причитали на два голоса, возмущались. Ждали. До последнего ждали. Что пронесёт. Может, выйдет мирно, по-тихому. Не вышло… А потом только перекрестилась: «Ну и хорошо! Нелюди! Нечего им здесь делать. Сами знаем, как жить, кого помнить и на каком языке гутарить». Он до сих пор не хотел вникать глубже. Копать, кто прав, кто начал и почему. И можно ли было иначе. Он онемевшей кожей головы знал, как снаряды летят. И откуда. И там, откуда они летели, остались его крёстный и дядька. У мамы много одноклассников там осталось. Все, кто перебрался в своё время в Торск. Интересно, их призвали или нет? Стреляют они по маминым окнам?.. Мама с тревогой рассказывает о них. О том, что уехать уже не успеют, наверное, что город сотрут теперь в мясорубке… «Мама, ты же сама не уехала!» – «Ну что ты начинаешь, Никиша…» Да. Осталась. Вздыхала. Разговор угасал.
Вот так и все красивые пылкие слова рассыпаются прахом. Разбиваются о бесчеловечность ситуации, когда старые знакомые (да и родные!) – по разные стороны баррикад. И не всегда по своей воле. Просто так сложилось. Выбрать, предугадать, понять заранее сложно. Очень хочется просто переждать. Даже сейчас. Войны ведь начинаются, гаснут, вспыхивают вновь. Маленькие, локальные – где-то погремит и утихнет. Может, и эта… Хотя нет, уже не может. Он знает. Хоть и не читает обзоры и аналитику, не слушает все эти горячие споры. Что толку спорить, когда уже в обе стороны летят снаряды. Он просто уходит. Уже почти все заметили, что сторонится. И стали молчать в ответ. Ну а как тут поймёшь, с какой стороны? Вроде бы наш, ведь всегда был с нами, одевался, как мы, выбирал тот же сорт кофе и допы к том яму, смеялся над тупостью и шаблонностью руководства…
Но не ваш… И вы откреститесь от него, когда узнаете, что донатит на снаряжение, воду и еду тем, кто вот так «вдруг» всё в феврале начал. Первая трещинка пробежала, когда он встретил Аню. Бескомпромиссно смелую, с триколором на майке. Аню, которая не боялась пафосного слова «патриот». Но он и ей не признался…

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=70996354?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.