Главная страница | Попаданцы | Гонзо-журналистика в СССР

Гонзо-журналистика в СССР
Евгений Адгурович Капба
Не читайте советских газет #2
Во всем виноват коньяк! Гера Белозор снова просыпается черт знает где и черт знает когда! Глянув на часы, провинциальная акула пера понимает, что опять переместился во времени! Но все не настолько плохо: переместился он всего часов на двенадцать вперед. А, нет, все плохо именно настолько, и даже немного хуже – он проснулся не только черт знает где, но еще и черт знает с кем! И что теперь со всем этим делать? Ох, хлопотное это дельце – из маленького полесского городишки строить Нью-Васюки и при этом еще стараться не оскотиниться…
Содержит нецензурную брань

Евгений Капба
Гонзо-журналистика в СССР

Глава 1, в которой приходится прыгать с балкона
Глаза мои открылись внезапно. Я что – спал? Ощущение чистого постельного белья на коже, подушка под головой, сумерки за окном – всё это говорило в пользу такой версии. Стоп! Бельё! Пододеяльник – хлопчатый, хрустящий, крахмальный… Я не крахмалил своё белье ни-ко-гда! Ни в этой жизни, ни в будущей. И заниматься этим в моём доме было некому. И я, и Гера Белозор – оба мы были бобылями. Но пододеяльник – это полбеды! Подушка пахла валерианой! Совершенно точно под наволочкой лежала пара соцветий этого растения… Тоже – идея абсолютно мне не свойственная. А в окне – широком, с занавесками и тюлем, виднелись кроны деревьев. Тюль!
Ненавижу тюль, что за дебильное изобретение? Вот какую функцию, скажите на милость, выполняет тюль? Шторы – это понятно! Шторы – они от солнца, от чужих взглядов, ну, и как дополнительное утепление тоже… В конце концов – это бывает просто красиво! А тюль? Что красивого в кусках дырявой марли? И какой практический смысл носит их отвисание на карнизе?
Это совершенно точно был не мой дом! Я проснулся в квартире этаже эдак на втором-третьем. Скорее всего – в хрущёвке, судя по высоте потолков и слышному сбоку и сверху храпу соседей. Лежал я на диване один… Та-а-ак, но вот вторая подушка и чёрный длинный волос на ней, как и откинутое с той стороны одеяло заставили моё сердце похолодеть. Откуда-то из коридорчика доносились шум воды и женский голос: кто-то, напевая, принимал душ! Пошарив взглядом по комнате, я увидел настенные часы – большие и квадратные. Шесть! Наверняка утра, а не вечера.
Чёрт бы меня побрал, последнее, что я помнил – это ресторан «Полесье» и рюмка коньяка «Арарат», поднятая с товарищем Сивоконем! И где теперь Анатольич? И где этот сукин коньяк? Опять – коньяк! Опять он! Не-е-ет, ни капли больше! Если в себе я всегда был уверен, у меня с алкоголем установились уважительные, упорядоченные отношения, то вот Белозор… В будущей жизни добрая четверть южных кровей давала мне неплохой иммунитет к этиловому спирту, а вот славянская полесская генетика Геры Белозора в жизни нынешней, похоже, оказалась весьма восприимчива к этому коварному яду. Никакого алкоголя… Ладно. Кому я вру? Никакого коньяка – вот это будет реалистичнее.
По крайней мере, труселя на мне. Это утешало. Но больше ничего не было – это настораживало. Стараясь не шуметь, я вылез из-под одеяла и принялся обследовать комнату в поисках своей одежды. Одежды не обнаружил, зато нашёл дверь на балкон. Одного взгляда хватило, чтобы понять – я всё ещё в Дубровице, в тех самых семидесятых… Ну, в Дубровице мне и море по колено, тут я из чего угодно выпутаться смогу… Наверное.
Поиски одежды продолжились и привели меня в крохотный «хрущёвский» коридорчик – точнее, в его отсутствие. И, слава Господу, тут-то и стояли мои боты, висели на крючке брюки-карго и рубашка. Носки, носки… Где же носки? Чёрт с ними, с носками! Я увидел, что дверь в ванную приоткрыта и не удержался – заглянул.
Что ж, стоило признать: зрелище было завораживающим и пугающим одновременно. Почему завораживающим? Потому что там, в клубах пара, под обжигающе-горячими струями воды нежилась некая брюнетка с замечательными природными данными. Высокая, стройная, с осиной талией и круглой попкой – вот уж дал Бог и предки, бывает же такое загляденье… Но генетика – генетикой, однако, было очевидно: ещё два, три, пять лет, и отсутствие занятий спортом и специфический образ жизни оставят от этой поистине художественной красоты лишь её жалкое подобие… В общем, понятно, почему привлекательная женщина, которую я увидел, показалась мне пугающей.
Это ведь была Май!
* * *
– Что, милок, никак муж невовремя вернулся? – бабулечка заботливо подала мне штаны, когда я слез с берёзы.
Почему с берёзы? Потому что Мария наша Батьковна, которая Май, выключила воду и принялась вытираться большим махровым полотенцем, и я, выяснив, что входная дверь заперта, а ключей в сквозном замке нет, не придумал ничего лучшего, как выбросить с балкона одежду и сигануть следом, надеясь, что удастся вцепиться руками в одну из веток.
Удалось. Благо – этаж тут второй, и я, повиснув, просто спрыгнул на пожухлую, уже почти осеннюю траву.
А бабуся в белом платочке и с клюкой помогла мне собрать одежду. Обожаю бабусечек. Наверное, точно такая же в святой своей простоте подбирала рассыпавшиеся веточки из костра для аутодафе Яна Гуса и подкладывала их обратно.
– Иди уже, герой! – усмехалась она, глядя, как я убегаю за дом – туда, где Май меня точно не увидит.
Удивлённый возглас из распахнутой настежь балконной двери квартиры Машеньки только подстегнул меня, и босые ноги с новой силой зашлёпали по асфальту.
Одевался я уже на детской площадке, за кустами. Меня, если честно, поколачивало – похмелье начинало давать о себе знать, да и холодно было: третье сентября на дворе, температура, как говорят в Беларуси – каля нуля! Я понятия не имел, где живёт Машенька Май, но районов хрущёвок у нас в Дубровице строили три: Снежкова, Болото и Центр. Если это Болото – то рассчитывать на спасение можно только в связи с безбожно ранним утром понедельника.
Довольно быстро одевшись, я подвигал руками и ногами, разминаясь и разгоняя по жилам кровь, отравленную парой промилле алкоголя и слишком долгим присутствием рядом с этим телом токсичной женщины. Сориентироваться удалось по указателям на домах: улица Достоевского! Очень символично. Роман «Идиот», издание второе, исправленное и дополненное.
Достоевского – это всё-таки район Снежкова, так что опасаться внезапного гоп-стопа практически не приходилось, и потому я быстрым шагом двинул в сторону центра. Напиваться вечером воскресенья – ну о чём я думал?! А всё этот старый конь Сивоконь!
Вообще-то это дико страшно: ни черта не помнить. Не знаю, как с Белозором – со мной такого раньше не случалось. Последние воспоминания: Анатольич праздновал рождение внука, а в одиночку он не пил – считал зазорным. Потому пригласил меня. Не знаю, как так вышло, что именно со мной сдружился этот матёрый водила и просто прожжённый мужик, но общались мы, пожалуй, поболее, чем любые два других сотрудника редакции. Поэтому я не счёл для себя слишком большой наглостью заявиться к нему с утра пораньше. Нужно же выяснить, как я оказался в квартире у Май!
* * *
Анатольичу тоже не спалось. Он сидел у подъезда на лавочке и курил, щуря от дыма заспанные глаза. На часах было около семи утра.
– О! К нам приехал, к нам приехал… Герман Викторович да-а-а-арагой! – пропел он сиплым голосом. – А ты что – тоже про Исакова вспомнил?
Ох, мать! Вот теперь – вспомнил. Исаков организовал пресс-тур для журналистов областных и республиканских изданий, чтобы показать, чем живёт дубровицкая нефтянка. Одна из самых молодых и перспективных отраслей народного хозяйства БССР, между прочим! Он за эти три месяца, что прошли после его назначения на должность заместителя генерального директора НГДП «Дубровицанефть», много внимания уделил культуре труда и быта на предприятии и теперь спешил похвастаться результатами своей бурной деятельности. Вот уж кого не обвинишь в излишней скромности! Но мне это только на руку. Пусть все знают, что в Дубровице работать лучше всего, и начальство у нас – самое-самое… Я его так распишу – Геббельс позавидует!
– О, вижу – вспомнил. Что, Гера – так плохо?
– Очень плохо, Анатольич. Ты как меня до такого состояния опоил, признавайся?
– Я-а-а-а? – Сивоконь сделал честные глаза, что, учитывая его прапорское прошлое, выглядело очень подозрительно. – Да ты сам – хлопнул сто, потом ещё двести, потом снова сто – и пошёл на переговорный пункт в Мурманск звонить! Я тебя остановить пытался – в дверях стал, да куда там! Ты меня за плечи взял – и переставил. И пошёл!
– Да? – растерянно почесал затылок я. – Так переговорный пункт же не круглосуточный вроде?
– А я тебе о чём толковал? Но тебе, если вещи своими именами называть, было до сраки! Вынь да положь тебе межгород с Мурманском. И ушкандыбал ты в ночь широкими шагами… Не буду я больше с тобой коньяк пить, Белозор, он на тебя оказывает негативное влияние.
– Я вообще больше к коньяку не притронусь, Анатольич… Проснулся чёрт знает где, чёрт знает с кем… Тьфу, тьфу, думать страшно…
– Вот даже как? – он докурил и выбросил окурок в мусорку. – Ну, пошли вместе до гаража, а потом – в редакцию за аппаратурой. У тебя-то с собой ничего нет?
– Ещё и издевается… Сам-то чего на улице в такую рань сидишь? Тоже не от хорошей жизни, наверное?
Мы шли по улице Ленина в сторону типографии – там стоял редакционный гараж. Под ногами бугрился асфальтовый тротуар, сквозь трещины в котором пробивалась уже тронутая желтизной трава и редкие подорожники. Опиленные весной ясени обросли и уже напоминали не бритых рекрутов, а местных модников – с растрёпанными неряшливыми патлами. В следующем году их кроны уже будут походить на причёски-афро, а ещё через год их снова опилят до того самого, уродского состояния…
– Жена меня на улицу выгнала, представляешь? – пыхтел на ходу Юрий Анатольич.
Как все профессиональные водители, он не очень-то любил ходить пешком, и теперь семенил, пытаясь угнаться за мной. Шагал я быстро – было сыро и по-осеннему прохладно, да и башка во время ходьбы трещала куда меньше.
– Пришёл я, конечно, поздно, и под этим делом, – вещал Сивоконь, – ну, а она сидит на кухне и ест борщ. Увидела меня – давай ругаться. Мол, дети были – за детьми доедала, внуки появились – за внуками доедает, муж – балбес, прийти вовремя не может, за ним тоже подъедать приходится… А я ей говорю: заведи поросёнка!
– И что?
– Она говорит – и за ним доедать, что ли, тоже?
Я посмотрел на него и загыгыкал, он тоже расхохотался, радуясь своей шутке, смеялся смачно, до слёз, вытирая их ладонями, потом успокоился и сказал:
– А если серьёзно – спину крутит, на погоду. Не спится. Дерьмовая ночь была.
– Это уж точно…
* * *
Я уже здорово обжился в белозоровском кабинете: у меня тут имелась смена одежды, кое-что из продуктов, пара запасных кассет для «Sony» – сейчас бесполезных, ибо диктофон (я надеюсь!) остался дома, и ещё всякая всячина: так сказать, дублирующий состав привычного барахла, которое я имел обыкновение таскать в рюкзаке или в карманах. А ещё – лекарства! Приняв две таблетки цитрамона за раз, я почувствовал себя гораздо лучше, и, в принципе, стал готов к труду и обороне ровно в восемь. Я успел к этому времени перекусить отвратительным кофе и восхитительным бутербродом и даже побриться в мужском туалете – благо, пришёл практически одновременно с уборщицей, времени на всё хватило.
– Гера! – раздался голос шефа, когда я уже собирался бежать. – Зайдите ко мне!
Ох уж этот комиссарский тон, бр-р-р-р! Как будто сейчас отправит затыкать собой амбразуры или бросаться под танки… Не знаю, что он хотел предъявить мне на этот раз, но в последнее время Сергей Игоревич завёл моду нахлобучивать меня по поводу внешнего вида – и карго ему не нравились, и в причастности к движению стиляг он меня обвинял, ну надо же… Где я и где стиляги? Однако сейчас он цепким взглядом из-под очков оглядел меня с ног до головы и, кажется, остался доволен.
– К Исакову? Идите-идите. К конторе НГДП приедет автобус из Гомеля, там будут все остальные… А телевизионщики – своим транспортом… Ну, удачи!
И чего вызывал? Это же тысячу раз обговорено-переговорено… Я уже уходил и взялся за ручку двери, когда главред вдруг спросил:
– Гера! Вы как вообще? Самочувствие, настроение? Может быть, вам в отпуск нужно?
– Да нормально вроде всё, Сергей Игоревич, спасибо, что поинтересовались… А в чём дело? Я что-то не так делаю, не справляюсь?
– Справляетесь, справляетесь, даже более чем… Не знаю, это может показаться странным, но… Мне показалось, что я видел вас в одних трусах, шарящего по кустам примерно в районе улицы Достоевского, часов около шести утра…
Вот тебе на! Никогда Штирлиц не был так близок к провалу. А что он сам-то делал в районе улицы Достоевского в шесть утра? Дом-то у него совсем в другом конце города!
– М-м-м-да? Странно, очень странно. Вот он я, здесь – можно сказать, даже при параде. И с чего бы мне бегать по Достоевского в трусах?
– Действительно – с чего бы? – уставился на меня шеф. – Но если соберётесь в отпуск – я буду не против. У вас ещё двадцать один день остался, вообще-то, а лето кончилось!
– Летом мне и в Дубровице хорошо! – махнул рукой я. – Ну, не поминайте лихом!
– Тьфу-тьфу-тьфу, – сказал член райкома коммунистической партии и постучал по деревянной столешнице. – Не дай Бог! Идите уже!
* * *
У крыльца большого, выполненного в стиле советского хай-тек, здания пара рабочих докрашивали металлический макет нефтекачалки, ещё двое – из шланга поливали ступени. Молодая строгая женщина в стильном деловом жакете и узкой юбке выговаривала:
– Сейчас уже приедут! Ну всё, сворачивайтесь! Степаныч, давай, командуй своим – меня они не слушают!
– Не переживайте, – сказал я, – они приедут через семнадцать минут.
– А вы откуда знаете? – удивилась она.
– Так я вроде как один из них? – пришлось помахать корочкой журналиста. – Но я местный, из «Маяка». Так что не переживайте.
На крыльцо выскочил Исаков – в отлично пошитом костюме и белой рубашке, как всегда роскошный, загорелый, белозубый и искромётный.
– Гера? Вот это я понимаю! Самый первый! Ну – раз самый первый, то я тебе расскажу, что у нас сегодня намечается, и угощу тебя шоколадкой… – он и вправду сунул руку в карман пиджака и достал плитку горького шоколада. – Будешь?
И мы стояли на ступенях и грызли шоколад, и я слушал про полевой лагерь сейсморазведчиков, буровую установку на рельсах, строительство ветки трубопровода и нового детского лагеря, который примет пионеров уже следующим летом. У меня даже осталось время почиркать в блокноте – без диктофона было ужасно непривычно, будто в каменный век вернулся. Я сделал пару шикарных снимков Владимира Александровича – улыбающегося, красивого, на фоне только что подкрашенного макета нефтекачалки.
В этот самый момент подъехал жёлтый ПАЗ с надписью «УТТ» на борту, остановился, хрюкнул, кашлянул, с лязгом открыл двери, и из автобусика посыпались журналюги.
– Белозор, Гера! Нехорошо! Пользуешься местным непотизмом в рабочих целях? – это был Артёмов, из Петрикова, отличный фотокор и замечательный парень: худощавый, живой, с пронзительными голубыми глазами и острыми чертами лица.
– Владимир Александрович, это Дима Артёмов, лучший фотограф в области. «Петрыкаyскiя навiны» – единственная белорусскоязычная газета у нас, между прочим! – представил я его второму лицу Нефтегазодобывающего предприятия.
– А-а-а-а, знаю-знаю! – откликнулся Исаков и продекламировал широко известную в узких кругах шуточку: – «Петрыкаyскiя навiны» – якi раён, такiя i навiны!
Мы втроём громогласно рассмеялись, и видит Бог, Артёмов в этот момент успел заснять Владимира Александровича, и получился у него портрет с первого раза наверняка куда как лучше, чем у меня, грешного, после десяти минут съёмки…
– А вы ведь бывали на Петриковщине, да? – подмигнул начальнику Артёмов. – Разбираетесь в теме!
– У меня бабушка из Турка! – улыбнулся в ответ Исаков, и тут же повысил голос: – Ну, товарищи журналисты, прошу за мной! Начнём с экскурсии по конторе, потом – поедем в поля! Возражения есть? Возражений нет! Рысью, марш-марш!
* * *
Я трясся в пахнущем бензином «пазике» рядом с Артёмовым и другими журналистами и блаженно улыбался: эффект бабочки работает! Исаков на посту первого заместителя директора НГДП – то есть, по сути, второе лицо в Дубровицкой (читай – белорусской) нефтянке – это настоящий прорыв! Он за три месяца успел накрутить хвосты такому количеству людей, что пресса просто подмётки на ходу рвала ради одной только возможности получить комментарий от молодого-перспективного начальника. А тут – пресс-тур! «Советская Белоруссия», БелТА, «Гомельская правда», даже вроде как из минского корпункта «Комсомольской правды» кто-то был, не говоря уже об отраслевой прессе нефтяников… Неплохая такая информационная бомба получится. Зная Владимира Александровича – акулы пера уедут влюблёнными в него, в Дубровицу и в НГДП. А там ещё и Волков на информационном горизонте появится, и тогда…
– А вы не Герман Белозор случайно? – звонкий девичий голос отвлёк меня от мечтаний о Нью-Васюках, и я вздрогнул.
На меня смотрели широко раскрытые удивлённые карие глаза:
– Я Зоя Югова, «Комсомолка»…
– Студентка, спортсменка и просто красавица? – на всякий случай уточнил я у этой рыжей симпатичной миниатюрной девчушки лет двадцати трёх.
Артёмов вовсю пихал меня локтем в бок – он тоже оценил минскую коллегу весьма положительно.
– Нет! То есть – да! Спортсменка, но уже не студентка, могилёвский журфак я год назад окончила! «Комсомольская правда», вообще-то! – наморщила нос она. – Что вы меня путаете? Я хотела у вас вот что спросить: вы комсомолец?
– Комсомолец. До двадцати девяти лет имею право!
– Это же просто отлично! Как насчёт интервью? – захлопала ресницами она.
– В смысле? – моему удивлению не было предела. – Какого интервью?
– Ну, у вас! Могу я у вас взять интервью?
– Ы-ы-ы-ы… – только и смог выдавить я.
Автобус дёрнулся, зафырчал и остановился.
– Приехали! – голос водителя позволил мне избежать неловкой ситуации: все двинулись к выходу.
Только интервью мне сейчас и не хватало!

Глава 2, в которой пахнет булочками и болотной тиной
Раздались три свистка, и вдруг земля дрогнула, пытаясь уйти из-под ног. Четыре килограмма тротила – не шутки! Я защёлкал фотоаппаратом – из скважины рванул целый фонтан чёрной жижи, должно получиться эпичное фото!
Нет, нефть так не добывают. Так сейсморазведчики возбуждают упругие колебания – при помощи взрывных работ. Кажется, отличный кандидат на мой личный конкурс конченых заголовков: «Как в Дубровице возбуждают упругие колебания: весьма специфичный опыт сейсморазведчиков».
Пока народ с фото– и кинокамерами третировал Тихого – главного инженера Управления сейсморазведки НГДП, я пытался скрыться от многозначительных взглядов комсомолки Юговой и сделать это одновременно с поиском источника умопомрачительного запаха свежего хлеба.
Меня интересовали в первую очередь дубровчане, которые работают здесь, в полевом лагере. Про начальников и достижения напишут и другие – тут хватало талантливых писак и без меня, а потому я аккуратно слился с интервью и, подчиняясь своему обонятельному инстинкту, двинул на запах выпечки.
Ароматы сдобы привели меня к обычному белому вагончику. Именно здесь располагалась кухня. Тут же, под навесом, стояли огромные деревянные катушки, переоборудованные под столики, и аккуратные чурбачки, что служили табуретами. Я поднялся по железным ступеням, отворил дверь, и в лицо мне шибануло сытными запахами борща, тушёного мяса, овощей… И никаких булочек!
– Добрый день! Я из газеты «Маяк», вот хочу написать про то, как сейсморазведчики в полях питаются!
Две миловидные женщины-поварихи неопределённого возраста тут же разулыбались, застеснялись, но при этом принялись наводить лоск в своём хозяйстве: тут – смахнуть крошки, здесь – аккуратнее расставить кастрюльки…
– Мы хотим, чтобы всё было по-домашнему! – хором заговорили они и рассмеялись.
Обе оказались уроженками Дубровицы и с удовольствием рассказали и про меню, и про особенности полевой кухни.
– А когда холодно – то у нас есть ещё и вагончик-столовая… Их с кухней спаривают, – они переглянулись и снова принялись хохотать.
– Это замечательно, а булочками вот пахло, это откуда?
– Это от нас! Пирожки с мясом, с яйцом и рисом, с грибами, с картошкой, капустой, со сгущёнкой и повидлом. Печёные, не жареные!
– А…
– А все уже разобрали! Очень наши мальчики их любят!
Зараза! Конечно, материал будет неплохой, и поварихи должны на фото получиться просто огонь, но пирожки проплыли мимо меня. Я выбрался из вагончика и растерянно повертел головой: всё-таки булочный запах определённо витал в воздухе!
И в этот самый момент я встретил его! Этот посланец небес шёл в ореоле солнечного света, сверкая великолепной лысиной и слегка сутулясь, потому как руками прижимал к груди бумажный пакет, полный пирожков!
– А-а-а-а! Пресса! А чего ты с Тихим не беседуешь? Там же все ваши?
– То не наши, то ихние… Евоные… Чёрт, в общем: это я наш! А они – не наши!
– А чего это ты – наш?
– Так я ж дубровицкий, из «Маяка»!
– Шкловский что ли?
– Белозор!
– А-а-а-а, Гера Белозор! Пирожок с повидлом будешь, Белозор? Ты тоже молодец, про народные дела пишешь… Я больше про спорт люблю, но как ты коммунальщиков песочишь и в горсовете бодаешься, тоже почитываю…
– Буду! – я наконец оказался обладателем вожделенной выпечки и тут же впился в пирожок зубами.
Яблочного повидла внутри полно, начинки не жалели! Не то, что в моё время, когда можно было уже наесться теста до отвала, прежде чем наткнёшься на капельку варенья…
– Шпашыба! – прошамкал я. – А вы иж Дубровычы?
Пирожок не давал мне говорить нормально, но лысый всё понял и кивнул:
– Да-а-а! Карпов Тимур. Инженер-механик. Оголодал ты, однако! Пошли в вагончик, чаем тебя напоим и пирожков вместе поедим!
Конечно, я пошёл с ним в вагончик и напился сладкого чаю, и наелся пирожков, и пообщался с целой компанией дубровицких дядек: электроников, сейсмиков, взрывников, наладчиков и геодезистов. Отснял и их, и условия жизни. Бытовку свою они только хвалили. Мол, тепло, светло и мухи не кусают. И кровати у них нормальные – это Исакову спасибо, и вообще, такая новая метла как он, которая по-новому метёт именно таким образом – это просто находка для всего предприятия. О людях думает, а не о себе.
Я не стал их разочаровывать. О людях Владимир Александрович, конечно, тоже думал. Но со своей эгоцентричной точки зрения. Ему жутко нравилось всем нравиться, он любил когда его любят!
Прощался с сейсморазведчиками по-доброму:
– Ну, ищите себя в газете! – пожимал я одну за другой крепкие ладони.
– Смотри, чтоб рожа кривая не получилась! – улыбнулся Тимур. – Бывай, журналист!
* * *
Югова стояла у ПАЗа и выжидающе глядела на меня:
– И где вы были, товарищ Белозор?
– Работал! – сказал я, стряхивая крошки с груди. – Напряжённо.
И поковырялся в зубах.
– Эм-м-м… Скажите, а как это у вас получается – вот так вот напряжённо работать и попить-поесть при этом, и материал хорошо сделать, и оставить всех довольными?
– Что? А… Материал… Вот вы где были?
– Ну, можно сказать, что на мини-пресс-конференции главного инженера – первого зама управления сейсморазведки Владислава Тихого, а что?
– И много там с вами было коллег?
– Все… Кроме вас, товарищ Белозор!
– Во-о-от! А я где был?
– Да судя по всему – перекусывали! – она даже кулачки упёрла в бока…
Ну да, не в бока, а в такую стройненькую талию, которая постепенно переходила в такую кругленькую… Такс, это всё нюансы, а суть в том, что…
– Перекусывал, именно. Чай пил. И общался с дубровчанами-сейсморазведчиками. И будут у меня люди труда: инженеры, сейсмики, механики, геодезисты. Живые, с улыбками, байками и хохмочками. А у вас у всех – один Тихий. Кто молодец?
– Во-о-о-от как! То есть, вы не разгильдяй, вы – молодец?
– Только так.
– Так согласны на интервью?
– Не-а. У меня в Слободке под мостом стихийная свалка, надо сфоткать и критику написать. Какое интервью? Люди гадят, мастера ЖЭКа невесть куда смотрят, участковый спит, наверное…
– Один вы в белом пальто красивый?
– Почему это в белом пальто? В брезентухе, на «козлике» с прицепом и с мешками для мусора! Какой толк критиковать, если ничего не делаешь?
– И что вы предлагаете?
– Убрать мусор вместе со мной и спрашивать всё, что захотите!
Зоя Югова ошарашенно смотрела на меня.
– Но я…
– Пресс-тур часов до двух, потом обед в одном из городских заведений, потом полно времени. Вы ведь без водителя?
– Да, я поездом обратно…
– Поезд в двадцать три ноль девять, Гомель-Калинковичи-Минск. После трудового подвига обещаю отвезти вас в городскую баню помыться и в ресторан – покушать.
– Вот так сразу – в ресторан? – попыталась пококетничать она, явно всё ещё пребывая в состоянии шока.
– Ну почему же – сразу? Мусор уберём, отвезём его на свалку или на пункт вторсырья… Рабочую одежду я вам предоставлю. Не в этом вот же вы пойдёте…
Вельветовые брючки в обтяжку, легкомысленная блузка и полуботинки на каблуках явно для уборки мусора не годились. На мой взгляд – и для пресс-тура тоже, но у каждого свои тараканы. Кто-то любит пирожки, а кто-то – ходить по говнищу на каблуках.
– Я согласна! – вдруг выдала Югова. – Но есть одно условие.
– М-м-м-м-да? – я, если честно, надеялся, что журналистка назовёт меня кретином и поедет со всем пулом корреспондентов в Гомель, чтобы отчалить в свои столицы оттуда на прямом поезде, ан нет!
– Мы будем на «ты».
Вот так вот, значит? Ну ладно, дополнительные рабочие руки мне не помешают. Если уж откровенничать до конца – сегодня мне больше хотелось залезть в баньку и вытравить алкогольные токсины, а свалкой я планировал заняться завтра, но давши слово – держись! Банька подождёт, будем бороться с похмельем тяжким физическим трудом.
* * *
С пресс-туром мы успели посмотреть много всякого интересного, но и из-за буровой ЗУБРа, и на выставке кернов и образцов нефти, которую устроили геологи – везде торчали уши Исакова, и журналисты по два, три, пять раз наматывали себе на ус: без Владимира Александровича тут до сих пор бы на хромых кобылах катались и рукавом вытирались. А нынче – вон бытовые условия какие! А техника вся сверкает, покрашена, обслужена – фантастика! Сплошные достижения и галочки, много галочек в сфере охраны труда, роста культуры труда и быта, и здоровой обстановки в коллективе. Не начальник – ангел небесный!
Но ангелов небесных в СССР по определению водиться не должно было. На них сразу же натравили бы пропагандистов научного атеизма. И плевать, что у них нимб и крылья. Не положено!
Ангел или не ангел – но обедом нас накормили. Накрыли отличный стол в ресторане «Полесье», правда – без спиртного, поблагодарили за пресс-тур, и Исаков лично пожал каждому руку и выразил надежду, что скоро увидит отличные материалы в газетах и на телевидении. И усвистал в закат.
Столичные коллеги товарища Юговой не сразу поняли её финт ушами с задержкой в Дубровице, но Зоя сослалась на визит к родственнице и заверила, что поедет в Минск на ночном поезде. Они подозрительно косились на неё, а персонал «Полесья» – на меня. Мне было стыдно за вчерашнее, и я прятал глаза, пока ко мне не подошла пожилая официантка и не шепнула на ухо:
– Машину Пашка к Третьему магазину отогнал. Вот ключи.
У меня как камень с души свалился! «Козёл» был жив!
* * *
«Козла» мне сбагрил Стельмах, когда мы с ним ездили пристреливать мою новенькую вертикалку ИЖ–12. Он-то теперь ездил на свеженькой «Ниве». Конечно, не своей, а БООРа!
– Оформляй покупку через комиссионку, справка-счёт есть, как положено. Всё нормально, – заверил меня Ян Генрикович, – я договорился. Считай это братской помощью от советских охотников советским же журналистам.
Я в этих местных схемах вообще не шурупил. К кому надо подойти, от кого привет передать, какую шоколадку занести и как кого назвать – это было дикой дичью, и оставалось только положиться на людей прожжённых и ушлых. А Стельмах точно был одним из наиболее преисполнившихся житейской мудрости персонажей. Он умудрился списать машину и сделать так, чтобы я оказался первым и единственным желающим в автокомиссионке. Стыдно? Та не очень, если честно.
Ну да, обычный пролетарий стоял в очереди на то, чтобы получить право стать в автоочередь лет пять, а потом покупал за несколько тысяч рублей «москвич» или «копейку» – того цвета и той комплектации, что имелись в наличии, без права выбора. «Волга» как у Таси доставалась далеко не всем и не всегда, это машина для избранных. Одни равны, другие – ровнее, всё классически…
Мне машина была нужна для дела. Даже – для ДЕЛ! Во-первых, работа. Во-вторых – космические корабли, которые бороздят просторы Вселенной. То есть – попаданец, который собрался менять историю, пусть и в локальном масштабе. Эдакое построение развитого социализма с человеческой физиономией в отдельно взятой провинции… А без верного коня свершать подвиги несподручно.
Ну ладно, не коня – козла. Козёл он и есть козёл – бодливый, прыгучий, вонючий и строптивый. Но пока я справлялся, даже на дерюге под днищем валялся всего два раза… Деньги из тех самых 25% от клада у меня были – много ушло на перестройку дома, но и оставалось ещё прилично: на машину хватало и в Большой Советской Энциклопедии на букву «Д», там, где Деньги – тоже лежала довольно пухлая пачечка.
В отличие от привычных мне инфляционных скачков, в этом времени всё было стабильно: цены не росли, деньги не обесценивались. Кажется – так будет ещё три-четыре года, потом какая-то то ли реформа, то ли подорожание… В общем – пока я мог за это не переживать. А за что переживать было нужно?
За товарища Югову, конечно. Она чуть ли не двумя пальчиками пыталась открыть дверь моего «козла» – и, конечно, ничего у неё не получалось. Пришлось проявить галантность:
– Присаживай… ся! – я с хрустом открыл дверцу и пропустил даму внутрь.
Внутри в салоне всё было прилично. Новая обивка, аккуратные коврики, чистота и порядок. Усевшись на переднее сиденье, рыжеволосая красотка стала с интересом оглядываться. Вот бывают же такие барышни: забралась в машину к незнакомому провинциальному чудиле под два метра ростом и ничего – в ус не дует. Нет потому что у неё усов! Вертит себе прехорошенькой башкой, ресничками хлопает…
Нам, мужчинам, такая храбрость даже и не снилась. Как там у классика? Безумие нашего бесстрашия… Или проще: слабоумие и отвага. Хотя, тупицей она явно не была. Отучилась же как-то, в «Комсомолку» попала… Авантюристка, наверное.
* * *
От «Полесья» до Дома Культуры – километра полтора по Советской. Проехали их не спеша, я рассказывал Юговой про знаковые места нашего города и исторические здания – благо, немного их. Она слушала, что-то даже помечала в блокнотике.
Я еле сдержался, чтобы грязно не выругаться, когда увидел на крыльце ДК знакомую стройную фигуру. Да она что, круглые сутки тут курит? Что у неё вообще с лёгкими, если я, кажется, без сигареты с мундштуком видел её только голую в душе? Какого хрена эта стерлядь должна тут стоять в этот самый момент?
С другой стороны, глаза Машеньки Май, которыми она провожала «козлик», меня и Зою на переднем сиденье, того стоили. Мне казалось, что она сейчас или лопнет от негодования, или ущипнёт себя, чтобы убедиться, что это не сон! Я бы тоже охренел, пожалуй: с утра был в её постели, потом исчез внезапно, а в обед уже рассекает по городу с какой-то рыжей неизвестной!
– Это кто был? – спросила рыжая неизвестная.
– Одна вздорная особа, – откликнулся я.
– Красивая.
– Вздорная, говорю же.
– У вас что-то было? – подняла тонкую бровь Зоя.
– Что, прости? – сказать хотелось совсем другое, типа «А не охренела ли ты, подруга, спрашивать такие вещи?», но я сдержался.
– Ой…
Не знаю, на что она рассчитывала, когда я пригласил её в дом, со всех сторон окружённый строительными лесами, но, кажется, рабочий брезентовый комбинезон, панамка и перчатки стали для неё всё-таки неожиданностью.
* * *
– … исходим из того, что советский человек почему-то обязан читать то, что мы написали. Но скажи, Зоя, ты сама читаешь те полотна на целую полосу о трудовых победах и достижениях? С одним-двумя маленькими чёрно-белыми фото, написанные вязким официальным языком, мелким шрифтом?
Пахло тиной, мутные речные воды плескались о поросшие водорослями опоры полуразрушенного моста, тянуло сыростью и прохладой.
– Ну… Пробегаюсь по диагонали, – Югова уже часа полтора проявляла стойкий нордический характер и сейчас придерживала края мешка, пока я укладывал туда бесконечные стеклянные бутылки.
Где те бичи, когда они так нужны? Тут, под старым мостом, целые же залежи стеклотары – народ бухал здесь с завидной регулярностью. Вот и собирали бы, и денежки зарабатывали…
– А ты хочешь, чтобы твои статьи читали или пробегались по диагонали? – продолжил саботировать её интервью я.
– Ну, чтоб читали…
– И что ты для этого делаешь?
– А что я должна делать? Мне дают задание – я еду и пишу! Как будто ты делаешь что-то особенное?
Я сунул в мешок ещё штук пять бутылок, удерживая их между пальцами, и испытующе глянул на неё.
– Погоди… Ты сам создаёшь себе поводы? Напишешь про то, как журналистка из Минска вместе с тобой разгребала Дубровицкий мусор? Стой-стой, Белозор, ты ведь не скажешь, что и с кладбищем, и с массовой дракой на пляже, и с браконьерами, и лесными пожарами… – она даже ротик приоткрыла от открывшейся ей якобы истины.
– Ну, ты уж из меня сатану не делай! Я ж не совсем рехнулся – пожары для статьи устраивать, – усмехнулся я. – Но мыслишь в правильном направлении… Вот сейчас ещё и фоточки сделаю в стиле было/стало. Гляди, какая после нас красота. И грабельками пройдусь – вообще чудесно будет. Не иллюстрация, а сказка!
– Так ты честолюбец и эгоист! – воскликнула она, и мешок с бутылками в её руках звякнул.
В «Козлике» лежали ещё пять таких: два со стеклом, один с жестянками и ещё два со всякой дрянью, которая точно отправится на мусорку. Зоя не унималась:
– И ты, и ваш Исаков – оба одинаковые! Самовлюблённые павлины, ужас!
– М-да? А какая разница?
– Как это – какая разница? Да ты…
– Да что угодно. Смотри – берег чистый. А у сейсморазведчиков – отличная кухня и удобные кровати. Так кто молодец?
– Белозор, ты просто… Просто… – она вдохнула так глубоко, что её небольшая аккуратная грудь уже норовила вырваться из-под гнёта хлопчатой футболки. Отследив мой взгляд, она медленно выдохнула: – Мо-ло-дец!
– Ага, – сказал я, – поехали стеклотару сдавать. Авось, на ужин в ресторане как раз хватит.

Глава 3, в которой шеф хихикает
Телефон задребезжал внезапно, я дёрнулся и с испугу ляпнул по клавишам печатной машинки, рычаги с буквочками хором ринулись атаковать лист бумаги. Вот же чёрт!
– Алло! Отдел городской жизни, газета «Маяк». Да, Белозор. Да, слушаю вас внимательно! – я плечом прижал к уху трубку, тщетно пытаясь расцепить рычаги, которые сплелись покрепче пары змей.
Такие читатели есть у каждой газеты… Для начала он перечислил все свои регалии, начиная от медали за трудовые заслуги и заканчивая грамотой за первенство в лыжных гонках в третьем классе. Потом рассказал сколько лет читает «Маяк» – по всему выходило, что родился он году эдак в тысяча восемьсот двенадцатом, до нашей эры. Поведал о чувстве глубокого родства и солидарности с нашей редакцией и о безмерном уважении ко мне лично. И только после этого перешёл к делу.
Оказывается, я допустил досадную ошибку в названии улицы. Улица названа в честь революционера, чекиста и разведчика Евгения Мицкевича, а не в честь поэта Адама Мицкевича. А у меня в статье об асфальтировании тротуаров на дорогах, ведущих в учреждения образования, указано – «имени А. Мицкевича», а не «имени Е. Мицкевича». Польский поэт эпохи романтизма, страстно мечтавший о возрождении Речи Посполитой «от можа до можа» аж по самый Днепр, и большевик, который рубался с этими самыми поляками в войне 1919–1921 годов – это, конечно, две большие разницы.
– Виноват, исправлюсь! – отчеканил я, скрипя зубами.
– Уважающая себя редакция должна бы написать опровержение и попросить извинения у родных и близких Евгения Петровича, некоторые из них всё ещё живут в Дубровице, – продолжал напирать собеседник. – И если они и не заметили такой ошибки – то им обязательно передадут!
Однако какой замечательный ужасный человек! Ну, то есть, он кругом прав, но по-хорошему – таких въедливых читателей – один-два и обчёлся. Того же Адама Мицкевича, несмотря на весь его литературный талант, знают едва ли пять процентов дубровчан. А про Евгения Мицкевича даже сами жители тамошней улицы не особенно были в курсе, но факт остаётся фактом. Уел меня титулованный читатель.
С мрачной рожей после отповеди о своём непрофессионализме я пошёл ставить чай. На кухне сидел Даня Шкловский и ел мельхиоровой ложечкой вишнёвое варенье из перламутрового блюдечка. Косточки он выплёвывал в перламутровую же чашку, из которой выпил весь чай.
– Ты чего такой грустный, Гера? Отпуск ведь ещё не скоро, впереди так много любимой работы! – лучезарно улыбнулся он.
– Вот-вот. Работа любимая, читатели внимательные – что может быть лучше?
– Что – опять? Этот звонил?
Я насторожился.
– Какой – этот?
– Ну, который награждён всеми медалями в мире и читает нас триста сорок семь лет! О! По выражению лица вижу, что да. Он такой полезный дядечка, но меня уже бесит, если честно. Иногда указывает на ляпы действительно дельные, а иногда… Ты представляешь, он мне полчаса рассказывал о том, что тыкву нельзя причислять к бахчевым культурам, поскольку её родина – Америка, а настоящие бахчевые – это именно дыня и арбуз, так как произрастают в местности, где как раз употреблялась слово «бахча» – в Средней Азии! Это же какой-то кошмар! Вот как мне понять – прав он или нет? Я на биологический факультет звонил, в Гомельский государственный университет, так знаешь, что оказалось?
– Что? – мне правда стало интересно.
– Что биологи могут материться не хуже сапожников, а такого понятия, как «бахчевые» в науке вовсе не существует. А ещё оказалось, что Тыквенные или Cucurbitаceae – это семейство двудольных цветковых растений, к которым относятся не только арбуз, дыня и тыква, но ещё и огурцы! А также переступень, люффа и лагенария. Вот!
– Однако! – только и смог проговорить я. – Мы же не можем материться на своих читателей и публиковать после каждой ошибочки заметки про эти твои кукурибитакеэ, или как оно правильно… А сколько у нас таких въедливых примерно?
– Да человек десять-двадцать, не больше. Остальные, в принципе, относятся снисходительно к нашим опечаткам… Гера, мы ж вроде стараемся! Ну, вот смотри: я пишу статью, потом её перечитываю. Потом её читает шеф, потом – корректоры, потом Арина – перед тем, как в номер давать, и в свёрстанной полосе – дежурный по редакции. И всё равно – попадается… И ладно, когда такой Мицкевич или вот эти бахчевые… А как я Сазанца нашего Сазаном обозвал? Вроде опечатка, а вроде и дело ужасающей важности! И нет у нас против этого рецепта…
В это время на кухню зашла, цокая каблучками, Арина Петровна. Свеженькая, аккуратная, в меру накрашенная, в приличном деловом костюмчике, она отлично выглядела, о чём мы со Шкловским не упустили возможности ей сообщить. Она вообще стала выглядеть лучше, когда её муж – остолоп Гришенька – снова уехал на свои севера.
– Спасибо, ребята, подняли с утра настроение, – разулыбалась Езерская. – А что вы это тут обсуждаете так оживлённо?
– Средство от въедливых читателей. Белозору вон этот звонил, который орденоносец.
– А-а-а-а… С месяц слышно не было – и вот опять. Что, Гера, букву перепутал и теперь повинен смерти?
– Грешен, грешен… Аз есмь червь, а не человек, поношение человеков, – откликнулся я.
А потом мне в голову пришла одна замечательная мысль. Точнее – воспоминание из той, будущей жизни. Я даже рассмеялся от удовольствия.
– Эй, Белозор! Ты чего ржёшь-то? – удивился Шкловский.
– И правда, чего смешного? – Ариночка Петровночка принялась осматривать свой костюмчик в поисках причины смеха, даже подошла к зеркалу и проверила макияж.
– Да всё с вами в порядке и даже более чем, товарищ ответственный секретарь. Я придумал средство от таких читателей!
На самом деле это не я придумал, а одни развесёлые ребята из конкурирующего коммерческого издания в Дубровице двадцать первого века, но решение было изящным и остроумным:
– На последней полосе нужно в рамочке мелким шрифтом давать следующее объявление: «Редакция газеты „Маяк“ доводит до сведения читателей, что умышленно вставляет ошибки в публикуемые материалы в рамках конкурса „Самый внимательный подписчик“. В конце подписного года будут подведены итоги соревнования, вручены грамоты и памятные призы». Ну, или что-то в этом духе.
– О! – сказал Даня.
– А мне нравится! – встрепенулась Арина Петровна. – Пойдём к шефу?
– Может – без меня?
– Ну не-е-е-ет, кто у нас в редакции главный чудила?
– Кто? – состроил дикую рожу я.
Езерская фыркнула и, поманив меня пальчиком, снова зацокала каблуками – в сторону кабинета Рубана.
* * *
Сергей Игоревич сидел за своим шикарным столом в мягком кресле и хихикал.
– Хи-хи-хи! – его лицо покраснело, он платочком утирал слёзы, выступившие в уголках глаз и весь трясся. – Ой, хи-хи-хи…
Даже нас не сразу заметил, а когда заметил – то вдруг принялся грозить мне пальцем и потрясать какими-то фотографиями:
– Гера! Хи-хи-хи! Гера, как это у тебя получается? Откуда у тебя такой, хи-хи-хи, талант – создавать такие абсурдные ситуации, а? Эхе-хе-хе! Везёт тебе на золотых девочек, Гера! Эх-х-х, женить тебя надо! Ой, хе-хе!
Мы с Ариной Петровной смотрели на него с недоумением. В какой-то момент я разглядел, что за фотки. Там мы с Зоей Юговой прибирались под старым мостом. А что? Симпатично она выглядела: в комбинезоне, платочке, перчатках… И чего хихикать-то?
– Ну, чего пришли? – отсмеявшись, наконец выдавил из себя шеф.
– Тут у Белозора идея по поводу конкурса для внимательных читателей возникла…
– Ну, излагайте! – кивнул он.
Я изложил, чем вызвал новый приступ дурного смеха. У шефа сегодня явно хорошее настроение. Он откинулся в кресле и смеялся навзрыд. Такое поведение – оно обычно не зависит от уровня юмора, оно у человека глубоко внутри. Скопилось напряжение – нашёлся триггер, который спровоцировал его выход при помощи смеха. А мог бы наорать, расплакаться… Лучше пусть смеётся.
– Ариночка, идите, идите, можете реализовывать эту… Охо-хо… Идею! А мы с Германом нашим Викторовичем тут ещё кое-что обсудим…
Езерская, пожав плечами, удалилась. Я успел заметить, как в приёмной она переглянулась с Аленой и покрутила пальцем у виска, кивнув головой в нашу сторону. Рубан не заметил – и хорошо.
– Так что, Белозор, как вам удалось заставить племянницу редактора «Комсомолки» мусор в Дубровице убирать?
– А? – меня проняло. – В смысле – племянницу ре…
– А ты думал, двадцатилетняя пигалица собкором может просто так устроиться? Да не в Джезказгане где-нибудь, а в Минске! Нет, девочка талантливая, пишет бойко, по всей республике катается, не боится ни черта, но… «Комсомолка» – это «Комсомолка». Считай – номер один! А ты её – бутылки сдавать. Хе… Хе… – остатки смешинки выходили из него постепенно, выдох за выдохом. – Но молодец, молодец. Колись давай, как это получилось?
– Так интервью она хотела. Пристала, как банный лист к… Хм! Пристала, в общем, во время пресс-тура к нефтяникам. Я так от неё отделаться хотел – а она ни в какую. Мол, вынь да положь ей интервью…
Кажется, я морозил несусветную дичь, потому что шефа опять скрючило пароксизмом хохота:
– Пристала… говоришь? Вынь да положь… говоришь? И что… дал? Вынул? Ихи-хи-хи!
– Э-э-э-э… Сергей Игоревич, давайте я потом зайду?
– Давай, давай… Зайдёшь… Обсудим твою поездку в Минск, в Союз журналистов.
– Ыть! – сказал я. – А материальчик-то в номер станет?
– Ста-а-анет, как не стать? Хохма будет на полстраны! Уф-ф-ф!
Шеф вообще как-то здорово расслабился, подобрел. Это началось месяца три назад, аккурат тогда, когда Сазанец перестал каждые три часа дёргать его в райком. Можно сказать – после пресловутой статьи про кладбище и моего визита в партком в отдельно взятом районе пресса действительно превратилась в четвёртую власть. Или пятую? В Советском Союзе ведь, помимо законодательной, исполнительной и судебной ветвей имелась ещё и партия, которая наш рулевой…
Не то чтобы мы наглели, ведь самоцензуру никто не отменял, та и в здании на Малиновского нас почитывали, о чём неоднократно намекали. Но мелочных придирок, вычитывания номера перед каждой публикацией, бесконечных звонков и критики – этого стало на порядок меньше. Набрал товарищ Рубан веса на местном уровне, и его соратники-единомышленники, которых я мысленно прозвал «красные директоры» – по аналогии с явлением несколько более поздним – тоже заматерели. Возникло даже некое ощущение, что дубровицкий Горсовет, где и рулили эти самые товарищи, стал органом даже более весомым, чем райком. Скорее всего, это ощущение было субъективным: я слишком активно общался с такими влиятельными горсоветовцами, как Волков, Исаков, Драпеза и другими, им подобными… Наверное, на бытовом уровне Сазанец всё ещё был фигурой не менее священной, чем Тутанхамон в Древнем Египте.
Но – рядом с портретом Брежнева в залах заседаний наших, местных Советов, уже появились портреты Машерова. О чём-то это должно говорить, но о чём именно? Я боялся и думать. Стало это проявлением эффекта бабочки от моих действий или и до этого в БССР в глубинке протекали некие процессы, о которых мы и понятия не имели в будущем? И чем бы эти процессы обернулись, если бы не тот клятый «Газон», гружёный картошкой, на Жодинской трассе 4 октября 1980 года…
* * *
Я вернулся в кабинет и уже собирался всё-таки пойти попить чаю, как телефон зазвонил снова. Он трезвонил, чуть ли не подпрыгивая на столе, игриво потряхивая трубкой и создавая рабочий вид. Сволочь такая.
– Алло! Отдел городской жизни, «Маяк»… Да, Белозор! Какой Сирожа? А-а-а! Привет доблестным труженикам Гидролизного завода! Как там Саша? Рацу-у-уха? О как! А ну, рассказывай!
Вот эта новость была просто чудесной. То самое чувство, когда усилия не пропадают даром. Ну да, тему с котлоагрегатом и использованием лигнина в качестве топлива для котельных я им впарил. Сделал из кочегара Саши и инженера-технолога Сережи молодых рационализаторов. Но – они почувствовали вкус славы, им понравилось быть кем-то заметным, кем-то значимым… Кто сказал, что честолюбие – это плохо? Если его направить в созидательное русло, честолюбец может горы свернуть! В данном случае – лигниновые. Эти двое и собирались провернуть нечто подобное.
– … запрессованный в сырец лигнин при сушке не горит, зато обжиг кирпича проходит хорошо, скорость огня в кольцевой печи возрастает! Если вводить в формовочную шихту в количестве, не превышающем 20–22% её объёма, то получается строительный пористый кирпич кондиционной механической прочности! Представляете? Саша до Гидролизного на кирпичном работал, мы покумекали сначала сами, потом я в литературе покопался, оказалось – ещё в сорок девятом году на Ленинградском кирпичном заводе № 1 была похожая технология! Понимаете, что это может значить?
– Та-а-ак! – сказал я. – То есть на нашем дубровицком кирпичном заводе, из нашей дубровицкой глины и дубровицкого лигнина – с Гидролизного завода – можно производить дешёвый и качественный кирпич!
– Вот именно! – частил Сергей Капинский. – Обладая высокой дисперсностью, лигнин не требует – в отличие от большинства других видов выгорающих добавок (угля, сланца, шлака) – дополнительных затрат на измельчение. При использовании опилок в кирпиче образуются крупные незамкнутые поры, повышающие водопоглощение материала…
– Абырвалг! – сказал я. – Помнишь, как мы договаривались? Говорить так, чтобы и бабуля из-под подъезда тебя поняла.
– А-а-а… Так вы приедете? Напишете про нас? Мы и опытные образцы подготовили, совместно с кирпичниками.
– Погоди, а вот ты про опилки говорил… Их же вместе с лигнином нужно туда, в глину пихать?
– С опилками, да, крупные партии пока нам недоступны, ну, а мелочь мы у Сашиного бати брали, у него циркулярка, так…
– Сережа, – сказал я, – у нас целое огромное ПДО.
– …бать я тупой, – сказал Сережа. – Это ведь ещё лучше, да? Это ведь ещё и дубровицкие опилки? Полностью местное сырье получается? Но там Волков, к нему так просто и не сунешься…
– Я сунусь, – сказал я. – Вы, ребята, молодцы. Я из вас сделаю национальных героев.
– Товарищ Белозор…
– Ещё лигнин можно при производстве асфальта использовать. Понятия не имею как – общайтесь с нефтяниками, дорожниками, копайтесь в документах.
– Ого!!! Так ведь, это ведь!!! Мы ведь!!! Саша, асфальт! – как бы его удар не хватил от радости.
– Тише там с восторгами. Я с Исаковым переговорю – может, у него есть такие же ненормальные, как вы – объедините усилия. А вы готовьте демонстрацию вашего изобретения. Приедем, наверное, сразу все вместе – смотреть на ваш лигниновый кирпич…
– Товарищ Белозор, да я за вас… Да мы! Да до гробовой…
– Сирожа, не мельтеши. Станешь директором Гидролизного – тогда поговорим.
На той стороне трубки замолчали. Капинский задумался. Вот это да! Глядишь – будет у нас ещё один «красный директор»… Хотя – сильно молод. Времена Гайдаров, которые полками в 17 лет командовали, миновали. Сейчас начальник должен быть солидным – тот же Исаков выбивался из этой тенденции категорически. С другой стороны… Общая тенденция – это одно, местные нюансы – другое. Дьявол в деталях, верно?
– Ты чего замолчал? – спросил я. – Планируешь кровавое убийство директора?
– А зачем его убивать? – совсем всерьёз усмехнулся Сирожа. – Ему до пенсии два года. За два года я кое-что могу успеть, верно?
– За два года – можешь, – согласился я. – А до завтра постарайся смочь организовать приём алчущих и жаждущих рацпредложений начальников.
– Постараюсь.
– Ладно, набери меня завтра в восемь тридцать, договоримся.
– Да-да! Спасибо, товарищ Белозор!
Для этих двух заводских парней я был тем самым волшебником на голубом вертолёте, который и кино покажет, и эскимо подарит. Эх, был бы я настоящим попаданцем-превозмоганцем-прогрессором – меня бы за чародея все местные считали. Кричали б барышни «Ура!» и в воздух чепчики бросали…
А пока – пойду в Хозтовары схожу, чопики куплю – новый мебельный гарнитур собирать. Ну как – новый? Корявский гарнитур, но в отличном состоянии. Хаимка подогнал.

Глава 4, в которой камень сваливается с души
– Ты представляешь, представляешь, Аленушка! – трепыхалась Май. – Я ведь поверила ему, приняла у себя! Думала – вернулся мой Герман…
Подслушивать – нехорошо. Но я ведь не подслушивал! Я просто сидел на рубероидной крыше гаража в поисках лучшего ракурса для фотосъёмки огромной стаи бродячих собак, которая оккупировала двор одной из хрущёвок и близлежащий гаражный кооператив. Искал самцов и самок семейства псовых? Как говорится, ищите и обрящете! Не знаю насчёт Алёны, но Машенька была той ещё с-с-с-с-суперженщиной.
А две дамочки устроились в беседке, увитой диким виноградом. Май курила и вешала на уши главной редакционной сплетнице свои страдания. По всему выходило, что Машенька была оскорблённой невинностью, а я – дурашкой и глупцом, которого околдовала заезжая вертихвостка. А так – не было преград для нашего совместного счастливого будущего. Как там, в том фильме? «Вы – привлекательны, я – чертовски привлекателен…» Ну да, ну да, как будто она не обжималась с тем офицером в гардеробе, и, я уверен – не с ним одним. Натура такая. И как будто Геру не тиранила всё то время, пока я не появился у него в башке и не взял управление на себя… И вовсе тут Тася ни при чём…
– Я увидела, как он, несчастный, брошенный этой кацапской лахудрой, идёт по Советской один, пешком… Я видела, в каком он состоянии – и догнала его и привела домой!
– И что, и что? Как он? – оживилась Алёна и даже придвинулась к подружке поближе.
– Как?! – Май тряхнула головой. – Да никак!
– В смысле – никак? Ты что – даже не захотела с ним… Ну-у-у… – Алёна сделала какой-то неопределённый жест рукой и закатила глаза. – Гера ведь такой, такой… Ну – мужик что надо стал!
– Стал… Алёнушка, я его разула, раздела, уложила на кровать, приняла душ, навела полный марафет, надела то самое чехословацкое бельё, помнишь?
– Алого цвета? – томно и мечтательно вздохнула Алёна.
– Алого цвета! Пришла – он лежит с открытыми глазами и смотрит в потолок! Я… Ну и так, и по-другому, и по всякому, а он знаешь что?
– Что-о? – широко раскрыла глаза наша делопроизводитель и облизала губки.
Май достала свою конченую папироску и не менее конченый мундштук, чиркнула импортной зажигалкой, затянулась и трагично проговорила:
– Сказал: «Руссо туристо – облико морале!» Повернулся к стенке – и уснул! – она, ей-Богу, едва ли не зарыдала.
А я едва от радости с крыши не свалился. У НАС! НИЧЕГО! НЕ БЫЛО! Яа-а-а-а-аху!!! Нет у неё методов против Кости Сапрыкина… То есть – против Геры Белозора!
Может быть, это странно – гордиться тем, что НЕ переспал с красивой молодой женщиной. Обычно наш брат-мужчинка, наоборот, склонен такого рода событиями кичиться и тешить своё самолюбие, но в этом конкретном случае «руссо туристо – облико морале!» – это именно то, чем гордился я. Машенька Май при всех её прелестях – это медуза горгона! Притом, что «Медуза» – это имя, а «горгона» – принадлежность к классу мифических существ, кстати.
В общем – гора свалилась с плеч, камень – с души, и стало мне так легко и радостно, что ни в сказке сказать, ни пером описать. И собак я отснял – отлично получилось. Действительно, штук двадцать очень наглых кабыздохов оккупировали детскую площадку, морально разлагались в песочнице, предавались групповому разврату на горке и обоссали все качели. Удалось снять всё и сразу, но разврат собачий в печать точно не пустят, ибо порнография.
Заголовок был уже придуман. Конечно же – «Собачье дело», что же ещё? Клише и штампы – наше всё, список уродских названий продолжал активно пополняться. Но всё это меркло перед внезапным счастьем в личной жизни. Потому что когда личной жизни нет – это иногда тоже своего рода счастье.
Машенька и Аленушка продолжали скорбеть о своей несчастной бабской доле ещё некоторое время, и что-то там они ещё обсуждали и планы строили, и вроде как даже на мой счёт – но мне это было малоинтересно. Хотя самолюбие моё всё-таки ликовало. Именно с пришествием меня Гера стал «мужиком что надо» по мнению парочки провинциальных стерлядей. Достижение! И это притом, что Белозор был куда симпатичней меня-настоящего. Моя-то внешность как раз на уровне «чуть красивее обезьяны»… Ладно – не обезьяны. Какого-нибудь грифа-падальщика или страуса-марабу. Или марабу – аист? А страус – эму? Впрочем, и тот, и другой красоту имеют весьма специфическую…
Я ушёл по крышам гаражей, перепрыгивая с одной на другую, и спустился по дереву – корявой и раскидистой старой яблоне, листья которой уже начали ощутимо желтеть. Материал писать надо!
* * *
В редакции царила тишина, прерываемая стрекотом печатной машинки Фаечки из кабинета наборщиц. Вообще-то время обеда, но, видимо, девушка решила закончить работу, а потом уже спокойно уделить время себе любимой.
– Есть чё? – высунулся из своей лаборатории Стариков.
– Есть! Собаки!
– Давай сюда, у меня реактивы уже намучены!
Раскрутить фотоаппарат и достать кассету было делом минутным – и наш фотокор тут же скрылся за дверью, а я сел за «Ундервуд». Тема с собаками, кажется, преследовала меня всю мою жизнь. Что сейчас, что в будущем – в Дубровице не было никакого приюта или, например, питомника для животных. Как не было и отлова. Только отстрел! А добросердечные горожане этого не понимали и писали в редакцию письма, и звонили с просьбами как-то повлиять на коммунальщиков, чтобы «пёсиков куда-то забрали». Да никуда их не заберут! Их пристрелят!
Собачки не на деревьях вырастают, их кто-то сначала растит, а потом выбрасывает на улицу, а потом они плодятся… И – да, мне, например, жизнь одного человеческого детёныша важнее сотни собачьих жизней. Так что – мой выбор очевиден. Детская площадка – для детей, а не для псинок, какими бы миленькими они ни были… Поэтому осознавая последствия – напишу статью и, уверен, через пару дней собак во дворах уже не будет.
Ну да, одно из самых кошмарных воспоминаний из детства – это звук выстрела за домом, а потом чёрная кудрявая дворняжка волочит по дорожке из бетонной плитки окровавленные задние лапки. Кошмар? Кошмар. А второе самое жуткое воспоминание – металлическая горка, на которой сидит маленькая девчоночка, в ужасе прижимая к себе дурацкий двухцветный мячик, и свора псин, беснующихся вокруг, рыча и лая, и едва-едва не хватая её за ноги. Я в это время сидел на ближайшем каштане и пребывал в состоянии шока: от страха перед собаками и от осознания собственного бессилия и невозможности помочь девочке. Когда тебе пять с половиной лет – вряд ли справишься с полудюжиной крупных псов.
В общем, расписал всё это образно и эмоционально, закончив призывом к безответственным хозяевам не выбрасывать питомцев на улицу, сердобольных дубровчан – не прикармливать собак в общественных местах, а коммунальщиков – сделать уже хоть что-нибудь. И пошёл отдавать текст.
* * *
Татьяна Ивановна Светлова – заместитель главного редактора газеты – была в отпуске в момент моего попадания в Геру Белозора, и знакомиться нам пришлось в летние месяцы заново. Она была в шоке от нового Белозора, я – от неё.
Я думал, таких не бывает. Эта женщина лет шестидесяти выглядела просто отлично, всегда подтянута, аккуратна, хорошо одета. Она не делала химзавивку, едва-едва пользовалась косметикой и при этом казалась минимум на двадцать лет младше своего официального возраста. Светлова была добрейшей души человеком, тонкой натурой, талантливейшей поэтессой и высокопрофессиональным журналистом. Что она делала в засиженном мухами дубровицком «Маяке»? Ответ может показаться наивным, но почему-то в нашей провинции я встречал его всё чаще и чаще: она просто любила свой город, вот и всё.
– Гера, – сказала Светлова, – это ужасно прекрасно. Вы молодец. Но эпизод с собачкой… Послушайте, у меня слезы навернулись! Выводы замечательные. Но это ведь… Кажется, материал не пропустят. Кровь, жестокость…
Татьяна Ивановна вздохнула. Она любила писать про хорошее. Про то, как Тиханович поставил на ноги очередного пациента. Про красивые клумбы в парке Победы. Про выступления артистов и награждения победителей соревнований. А потому, кажется, отнеслась с большой благодарностью к тому, что я взял на себя роль ассенизатора и обеспечивал номера «Маяка» нескончаемым потоком критических материалов по животрепещущим темам городского благоустройства.
– Несите редактору, Гера. Он в последнее время в благодушном настроении, может, и возьмёт. А! И вот ещё – звонил Цыцура, Михаил Сергеевич, просил вас. Я сказала – поговорю. Он хочет материал «как у Исакова был про УТТ».
Цыцура – это директор районного предприятия электросетей.
– Тогда меня надо в аварийную бригаду. Вы ж знаете – кабинеты и конторы я не люблю.
– Ну, я ему позвоню, он хотел после выходных сразу. У вас получится?
Она ещё спрашивала! Не человек – золото! Никаких начальственных рыков, как у Рубана, никаких обиженных мордочек, как у Ариночки Петровночки. Сплошная вежливость и тактичность! Понятия не имею, как наши дамочки умудряются ей отказывать…
– Хоть завтра! Командуйте! Готов к труду и обороне! – отсалютовал я; Светлова в ответ улыбнулась.
Возвращался в кабинет в смешанных чувствах. С одной стороны, аварийная бригада ЛЭП – это чертовски жирный материал. Написать про них я давно хотел. С другой стороны – там начальником аварийной службы работает некто Осип Викторович Чуйко. Мой дед. Мамин папа соответственно.
И вот тут мне опять стало страшновато. А ну, как сотворю чего-нибудь, и круги на воде превратятся в параллелограммы и параллелепипеды? Изменю историю отдельно взятой семьи, и меня размотает по пространственно-временному континууму? С другой стороны – мама моя должна была уже успешно поступить в Москву и, зная моего батю, уверен – он совершенно точно к ней подкатит. Там вариантов особо не было. Так что в принципе моё общение с дедом ни на что повлиять не могло. А мужик он был классный и как герой для статьи – тоже отличный.
И чем чёрт не шутит – может, и ему удастся впаять какую-никакую «рацуху»… И таким образом – продвинуть наверх. Он специалист хороший, но в будущем должность директора предложили ему в девяностые, когда нужно было здорово шустрить, прогибаться и проявлять максимальную гибкость мышления. А шустрить и прогибаться дед не умел. Потому – отказался.
Здесь и сейчас, и ещё ближайшие лет пять – у него все шансы. Вместо безликих управленцев – деятельный и грамотный человек во главе всего районного электричества? Это определённо принесло бы пользу Дубровице! Какого хрена я должен стесняться помогать родному деду только потому, что он мой дед?
* * *
Дом мой так и стоял облепленный деревянными строительными лесами. Бревенчатые стены уже обложили кирпичом, окна обзавелись новыми рамами, крышу шабашники уже подняли, и у меня появился приличный мансардный этаж. Пристройка для туалета и ванной радовала глаз аккуратной штукатуркой. Деньги творят чудеса даже при развитом социализме! В жизни бы не поверил, что такое можно понастроить за три месяца. Однако – три бригады рабочих и средства, вырученные с клада, сделали своё дело.
Комфорт? Мещанство? И да, и нет. Мне нужен был штаб. В конце концов, пугать гостей расклеенными по стенкам фотографиями, газетными вырезками и схемами в стиле голливудских маньяков – это просто непрактично, и именно потому я нуждался в большой и тёплой мансарде. Книги, газеты, журналы, записки от руки и напечатанные на машинке, импровизированная «интерактивная доска» – мне нужно как-то организовать информацию.
Нас слишком разбаловал интернет, возможность просто взять – забить ключевые слова в поисковик и выяснить что угодно по интересующей теме. Мне же для того, чтобы врубиться в текущую ситуацию в Дубровице, республике, Союзе – нужно собирать сведения по крупицам. А учитывая любовь коммунистов поздней формации и их наследников к восхитительным показателям и красивым галочкам – работа и вовсе выходила адская. Но фокус в том, что мне нужно скорее зацепиться за что-то в своей памяти – и в памяти Белозора тоже, а не докопаться до абсолютной истины.
Каждый из нас является кладезем информации, мы просто не умеем ею пользоваться. Та же история с котлоагрегатом тому пример – вспомнил случайно, а в итоге получилось здорово! А сколько таких штук, очевидных для меня и невероятных для этой эпохи, есть в нашей общей с Герой башке? Мне нужно хорошее пространство для того, чтобы удобно думать! И зачем его организовывать где-то ещё? Мой дом – моя крепость! И деньги я на него тратил не скупясь. Крепость мне нужна уже здесь и сейчас. Мощная, тёплая, удобная.
Потому и трудились три бригады шабашников – до самого позднего вечера, под светом электрических фонарей.
– Ну шо, Викторович? – Ласица, прораб на пенсии, который руководил всей этой дичью, встретил меня у калитки. – Кладку закончили, леса будем снимать. Остался забор.
– Отлично! За стахановскую работу и опережение сроков – с меня по пятёрке каждому, – пожал ему руку я. – Как там дело с отоплением?
– Котёл поставили, с батареями заканчивают. До заморозков успеют, никуда не денутся.
Новости были только хорошие. Печь уже переложили в камин, в пристройке вместе с большой ванной и туалетом уместилась и топочная – каморка, в которой стоял котёл. Это чудовище топилось дровами и грело воду для батарей и наполнения бака для мытья. В нюансы я не влезал – работает, и ладно. В общем – у меня теперь все шансы провести зиму без опаски превратиться в снежного человека.
– У меня есть знакомые девчонки из ЖЭКа, – проговорил Ласица. – Там, обои поклеить, подкрасить…
– О! Чирканите мне на бумажке, ладно? Я сам планирую, но с этой работой… – я махнул рукой.
Прораб понимающе кивнул.
– Тогда мы леса снимаем – и сворачиваемся?
– Сворачивайтесь!
Я прошёл в дом, согнувшись, чтобы не задеть перекрытия лесов. Жить на стройплощадке – то ещё удовольствие. А какой есть выход? Снять гостиницу? Жить на работе – на кухне на диванчике? Любовницу найти на время ремонта? Нет, спасибо.
Ботинки полетели в одну сторону, сумка – в другую. Я достал картонную пачку с пельменями из морозилки, зачем-то потряс их и сунул обратно. Нужно будет как-нибудь к Пантелевне напроситься, на мастер-класс по лепке настоящих пельменей, а пока и эти сгодятся. Сотейник кипел на плите рядом с туркой, за окном матерились рабочие.
– Ты русский человек или нет? – выговаривал цыганистого вида Роман еврею Боруху. – Ты зачем туда гвоздодёр положил? Чтобы он на башку кому-то свалился?
Завтра предстоял тяжёлый день – за мной должны заехать на своём газоне-будке электромонтёры из аварийной, и потому я намеревался просто отдохнуть: почитать книжку, поесть и лечь спать пораньше. Когда рабочие наконец удалились, я сервировал стол, наложив в супницу пельменей и сдобрив их священным месивом из томатного соуса и сметаны, нарезал зелень, открыл бутылку «Днепровского» и уселся в кресло, глядя прямо в глаза сове-ночнику из мыльного камня. Сова смотрела на меня, не мигая, и ничего не говорила.
«Ды-дынь!» – клямкнула калитка. А потом – ещё и ещё: «Дынь! Дынь!»
– Кого там нелёгкая принесла?! – заорал в окно я, взбешённый.
Ответа не было. Только продолжала ляпать калитка. Пришлось бросать выдыхающееся пиво и остывающие пельмени, совать ноги в ботинки и выходить на улицу.
У калитки стояла Май – прекрасная и элегантная.
– Гера… – начала она. – Некрасиво так поступать с девушкой… Как джентльмен, после всего, что между нами было, вы обязаны…
– Руссо туристо, – сказал я, – облико морале.
– Скотина, – прошипела она, и вдруг – ДАЦ! Влепила мне пощёчину. – Так и знай Белозор, тебе это так просто не пройдёт!
Я ошарашенно наблюдал, как она скрывается за поворотом, а потом оттуда выезжает машина такси. Видимо, наученная горьким опытом, попросила водителя за денюжку малую подождать некоторое время… Дурная баба. Я плюнул под ноги и пошёл есть пельмени.

Глава 5, в которой тают на сердце моем провода

– Гера? Ну, что ты как этот! Залезай в будку! – этот чубатый хохол был мне знаком и не знаком одновременно.
Волевой подбородок, ироничный разлёт бровей, ехидные голубые глаза и – роскошная шевелюра! Деда я помнил с замечательной лысиной, слегка располневшего, но ещё крепкого, мощного мужика – до тех пор, пока последствия работы по ликвидации аварии в Зоне отчуждения ЧАЭС не дали о себе знать и страшная болезнь не забрала его в течение пары месяцев… И вот теперь – поджарый молодой энергетик лет сорока машет мне из «газона» аварийной службы ЛЭП.
– Осип Викторович?
– Да, да! Не стой как ёлупень, залезай! Нам под Вышемир ехать… – он протянул мне крепкую руку, и я, ухватившись за неё, запрыгнул в дверь будки.
Ночной дозор из фильма по книге известного фантаста – вот кого они напоминали. Такие же ватники, каски, симпатичные простые лица – небритые и помятые. Ну, и машина – в тему. Не «ГОРСВЕТ», конечно, но тоже – не хухры-мухры.
– Давай, Вася, поехали! – дед постучал в окошечко кабины, и газон сорвался с места.
– Викторович, так что там за дела? Чего тебя с нами понесло? – спросил один из электромонтёров, пожилой тёртый мужик. – Ты же теперь нача-а-альство, можешь в кабинете сидеть и в потолок плевать!
– А на вот, почитай, чего мне Кукин написал.
– Эт чего?
– Эт объяснительная евоная. Читай уже.
Тот углубился в изучение листика в клеточку а потом загоготал. Чуйко (нужно было заставлять себя звать его так, всё же для Геры Белозора он – никакой не дед) спросил:
– Ну?
– «… по словам местного населения, ущерб ЛЭП был нанесён машиной типа КРАЗ, которая повредила опору и, как сказали очевидцы, скрылась в неизвестном направлении». Хы-хы-хы. Кукин вообще там был? Какой, к едрени матери, КРАЗ?
– А ты, Петрович, не хыхыкай. Что нам теперь с этим дурнем делать? – Осип Викторович цыкнул зубом. – Уволить, может? Или выдать премию лещами?
– А можно – воблой? – встрепенулся вдруг дремлющий в углу смуглый полный монтёр.
Он говорил, тщательно окая, но на жителя Поволжья никак не походил. Скорее – на румына или цыгана.
– А ну-ка тихо, Иван! – шикнул на него Чуйко. – Чтоб до Вышемира протрезвел. Понятно?
– Понятно, – сказал Иван абсолютно трезвым голосом. И тут же запрокинул голову: – Хр-р-р-р!
Один из электромонтёров дал ему подзатыльник, голова переместилась на грудь, и храп прекратился. Однако спать сей персонаж продолжил.
– Я так думаю: приедем – посмотрим. Если сами линию восстановим – тогда и докладывать Цыцуре не будем. Скажем – стихия виновата. Временные водные потоки. А если и вправду что-то серьёзное – тогда Кукину будет больно.
Осип Викторович повернулся ко мне:
– Гера, я надеюсь, вы понимаете, что писать нужно, а что – не очень?
– Я тоже надеюсь, – откликнулся я. – Но давайте так: я как-нибудь напишу, а потом мы с вами встретимся, и текст вы проверите.
– Вот! Учитесь, хлопцы. Человек понимает, как работать надо! Посоветовался бы Кукин со мной – сделали бы всё культурно, а сейчас…
А сейчас «газон» трясся по полесским грунтовым дорогам, размытым осенними дождями. Хлопцы дремали – и я тоже.
* * *
Обильные дожди последних недель наполнили вышемирские речушки, болота и мелиоративные каналы водой. Некоторые из них даже вышли из берегов, превращаясь в те самые временные водные потоки. Локальное мутное море заполнило собой низину недалеко от деревни, и под порывами сырого промозглого ветра шло рябью. Одиноко посреди него стояла деревянная опора.
Линия электропередач была отключена, так что плещущиеся в воде оборванные провода монтёров особенно не пугали.
– Ну, понятно. Хреново закопал! – Чуйко похлопал по покосившемуся столбу – брату-близнецу того, который кренился посреди воды.
Стоящая под углом опора, послужившая причиной обрыва, явно была на совести неизвестного Кукина. Электромонтёры мрачно смотрели на результат халатности коллеги, прикидывая – справляться самим или всё-таки слить бездельника начальству.
– Ладно, – махнул рукой Осип Викторович, – работаем. Людям в Вышемире свет нужен… А пока мы Цыцуре сообщим, пока технику пришлют – стемнеет. Что мы – столб не поправим? Лебёдка есть, инструмент есть – справимся!
Я сделал несколько фото в стиле «американцы поднимают флаг над Иводзимой». В роли американцев – аварийная бригада ЛЭП, в роли звёздно-полосатого флага – огромное бревно опоры, пропитанное неизвестной дрянью. А потом – отложил фотоаппарат, надел такие же, как и у монтёров, ватник и рукавицы и впрягся в работу.
Столб выровняли, укрепили подпорками, заодно – поправили керамические изоляторы. Петрович с надетыми на ноги крюками–«кошками» как раз находился наверху и налаживал провода, когда из «газона» появился заспанный Иван, зевнул, сладко потянулся и сказал, опять «окая»:
– О! А вы что – уже всё сделали? Молодцы!
– Ну, едрёный корень! – сокрушённо покачал головой Викторович. – Хлопцы, я знаю, кто поплывёт к той опоре!
Хлопцы заулыбались. Они уже предвкушали незабываемое зрелище.
* * *
Лодка – обычный деревянный «човен» – нашлась довольно быстро. Её предоставил местный рыбак, который, однако, участвовать в ремонте ЛЭП и перевозке Ивана категорически отказался.
– Электричество убьёт! – сказал он. – Я что – кина не бачил? Гребитесь сами как хотите!
Пришлось Ивану грузить в лодку «кошки», страховочный пояс, инструмент и всё прочее, садиться на весла и грести по мутной водичке к опоре. Привязав судно к столбу, он полез наверх, что-то бубня и приговаривая. Фото, кстати, тоже получились отличные: водная гладь, одинокий столб и эпичный монтёр в оранжевой каске и всей амуниции, который с очень серьёзным с похмелья лицом крутит что-то там, на самой вершине.
– Чорт! Чо-о-о-орт! – внезапно заорал Иван и замахал руками, отбиваясь от неведомой напасти.
Монтёры, которые курили тут же, сидя на корточках или опершись на борт «газона», повскакивали в испуге.
– А-а-а-а-а! – продолжал вопить Иван. – Спасите, хлопцы, чо-о-о-орт!
– Тьфу, ёлупень! – закричал Чуйко. – Какой же это чёрт? Это мышь! Летучая! Слезай оттуда, что ты как этот?! Монтёры потешались над Иваном и ржали до слёз. А тот наконец успокоился и принялся слезать со столба. Проявляя чудеса ловкости и эквилибристики, он снял с себя пояс, потом – «кошки» и принялся отвязывать лодку. Ветер усиливался, лодку помаленьку относило всё дальше и дальше по течению. Как так вышло, что Иван повис, зацепившись за корму своего судна ногами, а за опору руками – вопрос непраздный, но ситуация стала безвыходная. Подтянуть «човен» обратно к столбу сил у него не хватало, лицо покраснело от натуги, пузо уже касалось воды, и он снова закричал:
– Спасайте, хлопцы!
– Ива-а-ан! – кричали хлопцы. – Бросай шхуну, плыви сам!
– А-а-а! – Иван шлёпнулся в воду и энергичным кролем двинул к берегу, активно загребая руками.
Лодку тихо-тихо под воздействием ветра тоже прибило к берегу, и мы с водителем Васей отправились за ней, топая по грязи.
– Ива-а-а-ан! – монтёры продолжали мстить товарищу за то, что он проспал самую тяжёлую часть работы. – Померяй глубину!
– Так утону же! – булькал Иван.
– А ты померяй!
– …ять! – сказал Иван, когда оказалось, что «временные водные потоки» едва ли достают ему до колена. – Чтоб я сдох!
* * *
ЛЭП восстановили, по звонку в контору из сельсовета – подключили к сети. Вышемирские жители монтёров благодарили от души, а монтёры планировали продуктивное окончание рабочего дня. Отогревшийся в будке неунывающий Иван ругался с Петровичем по поводу подсолнечного масла:
– А я говорю – не обдрищусь! Наоборот – очень полезно для организма!
– Слушай, – сказал Петрович, – если ты залпом выпьешь стакан подсолнечного масла – я тебе куплю бутылку.
– Беленькой?
– Беленькой. Вот работу закончим – зайдём в сельпо и возьмём масла и водки. Бахнешь стакан – я тебе сразу бутылку.
Иван задумался и облизал пухлые губы.
– А Викторович что?
– А что Викторович? Я сейчас ему суть спора изложу, и он скажет, что ты идиот!
Дед возвращался из сельсовета мрачный:
– Ну что, хлопцы? Не судьба нам в Дубровицу вернуться – замыкание на Верхних Жарах. Ничего срочного, всё работает – но разобраться надо, – а потом повернулся ко мне: – Хотел, Гера, монтёрского хлебца? Ну, вот. Ещё и в будке заночуешь, почувствуешь нашу работу на своей шкуре…
Хлопцы поворчали и полезли за нехитрым ужином: у каждого с собой был тормозок. Сало с мясными прожилками, лучок, чёрный хлеб, варёная бульба, яйца и малосольные огурчики. Соль в спичечном коробке, чай из эмалированных кружек, нагретый на буржуйке. Быть нахлебником я не желал. А потому – потопал в сельпо.
На полках было не густо. Однако хлеб, плавленый сырок, пряники я взял. Тушёнки не завезли – потому взял нечто весьма специфическое. Жестяная банка, а на оранжевой этикетке вместо головы коровёнки – голова младенца и надпись «Консервы мясные детские». Бр-р-р-р! Пока я размышлял над особенностями советского маркетинга, в дверь вошли Петрович и Иван.
– Девушка! – сказал старый монтёр. – Дайте бутылку подсолнечного масла, бутылку водки и стакан.
– Хех! – сказала девушка. – Это с чегой-то такой странный выбор? Вы б на закуску лучше кильку в томате взяли – все берут и всем нравится!
– Так тут такое дело… – почесал затылок Петрович. – Вот этот дурень говорит, что выпьет стакан подсолнечного масла залпом. А я ему за это бутылку водки обещал.
– Хе-хе! – бабёнка за прилавком задорно усмехнулась, достала из-под прилавка стакан и масло в стеклянной бутылке, подставила стул и полезла за водкой.
Иван и Петрович, та и я тоже, заворожённо наблюдали за её роскошными формами под синим халатом. Немаленькая девочка, но и толстой её не назовёшь… В общем – есть женщины в русских… То есть – полесских селеньях!
Бутылок с водкой у неё было две. Коварная продавщица заглянула в глаза несчастного Ивана и загадочным голосом проговорила:
– А если два стакана выпьешь – я тебе и вторую бутылку подарю. И газету ещё дам, пригодится.
Иван смотрел совсем не в её глаза, а намного ниже, и потому, или не потому – сглотнул.
– Чорт с вами. Наливайте!
Жёлтая густая жидкость забулькала в стакане. Толстые смуглые пальцы ухватились за его гранёные стенки… Большими глотками этот невероятный человек выпил двести граммов масла, поставил и стукнул донышком по прилавку:
– Фе-е-е-е… Ещё!
– Ой, дура-а-ак! – схватился за голову Петрович и сунул продавщице несколько монет. – Дайте ещё одну газету.
Второй стакан заходил тяжело. Видно было, что Иван страдает и прикладывает массу усилий. Последние капли стекали в его рот совсем медленно.
– Всё! – победно выдохнул он и ухватился за живот обеими руками. – Где мой выигрыш?
Бутылки отправились в необъятные карманы брезентовых штанов, и толстенький монтёр пошёл на выход – очень странной походкой.
– Ну всё, теперь у вас не товарищ, а бомба замедленного действия, – предупредила девушка за прилавком. – Полтора часа максимум – и будет горе! Проходите, не создавайте очередь!
О, женщины – имя вам коварство! Ну ладно, Иван – дядько очень странный, это сразу ясно. Ладно – Петрович, хочет дурака отучить от излишней самонадеянности и одновременно позлорадствовать из чисто хулиганских побуждений. Но ты-то, милая барышня, зачем про второй стакан сказала? Зачем несчастного соблазняла второй бутылкой?
Я расплатился и вышел на улицу.
Монтёры точили лясы с местными на небольшой площади, где стояли сельпо, сельсовет, клуб, библиотека и закусочная. Щёлкали семечки, мужики доедали остатки перекуса.
Ветер успокоился, едва-едва гоняя по земле первые опавшие листья. Возвращались домой коровы с пастбища, мотая рогатыми головами и грустно мыча. Хозяйки встречали своих Зорек и Машек у калиток, заводили во дворы. Брехали неугомонные собаки.
– Поехали, хлопцы? Заночуем уже около места, чтобы с утра раненько разобраться, что там за замыкание было. Как рассветёт – так и приступим, и часам к десяти будем дома! – скомандовал Чуйко. – По коням!
* * *
До Верхних Жар от Вышемира – километров пятьдесят. Мы ехали их, наверное, часа три. Причина проста: Иван дристал. Он просил машину остановиться каждые пятнадцать минут и убегал в кусты весьма надолго. Успело всерьёз стемнеть, народ даже устал глумиться над незадачливым коллегой… Рубило в сон, и в итоге все, кроме Викторовича и водителя Васи, которые бдели в кабине, и Ивана, которому тоже не спалось, разлеглись в будке, заняв почти всё пространство. Я тоже прикорнул в углу, стараясь держаться подальше от непонятной трубочки, из которой периодически капала горячая вода, и от печки-буржуйки, которую натопили до раскалённого состояния.
Уснул я сном праведника, положив под голову оранжевую монтёрскую каску. А проснулся от странного звука:
Бом-м! Бом-м!
– Ива-а-ан! – застонал Петрович. – Какого хрена?
Иван не откликался. Он спал. С ведром на голове. На ведро из странной трубочки капала вода, но исстрадавшемуся и до синевы пьяному Ивану было фиолетово. Две бутылки в одно рыло, на кристально чистый после многочасовых страданий желудок и кишечник – это даже не Хиросима и Нагасаки. Это Содом и Гоморра.
В будке проснулись все. И все злобно смотрели на Ивана.
Бом-м! Бом! – падали капли на жестяное ведро.
– Зараз адбудзецца вынас цела! – сказал кто-то из хлопцев по-белорусски. – У меня уже сил нет. Я его убью!
– А ну-ка, тихо! – сказал дед. – Берите брезент. Этот ёлупень будет спать на крыше.
Ёлупня скрутили подобно мумии, чтобы не замёрз, оставив одну лишь дырку для лица, затащили на крышу фургона и уложили там на бок поудобнее, а то ведь вдруг блевать будет? Может и захлебнуться ненароком! Его привязали верёвками за скобы по бокам крыши и с чувством выполненного долга полезли в будку. Замёрзнуть у бедолаги не получится – брезента намотали действительно много, Иван внутри должен чувствовать себя как в тёплом спальном мешке.
– Давайте спать! – сказал Викторович. – Никуда он не денется.
* * *
– Помогите, хлопцы-ы-ы! Меня парализовало! Петро-о-о-ович, у меня столбняк! Продавщица какую-то дрянь в масло подмешала!
– …я-я-я-я-ть!!! ИВАН!!!
Утро началось с первыми лучами солнца, которые разбудили Ивана на крыше, а он разбудил нас. Зато – проснулись. Раскрутили товарища, спустили на грешную землю – и отправились обследовать ВЛЭП.
По всему выходило – виноваты аисты. Печальная статистика: большая часть коротких замыканий на высоковольтных линиях случается именно по вине этих летающих товарищей. Страдает энергосистема, погибают птицы…
– Что делать – не представляю! – посетовал Чуйко. – Вьют буслы гнезда на опорах – это полбеды, хотя тоже очень некстати. Порой обрывы случаются. И вот так по-дурацки гибнут. Жалко! Красивые птицы.
– Послушайте, Осип Викторович! – у меня в голове щёлкнуло. – А хотите – рацуху? Даже две!
Я понятия не имел – делали тут такое или нет, но… В Дубровице в начале двухтысячных при нашем городском РЭС открылся цех, где на месте сваривали приспособления как раз для противодействия аистам. Обычные рогульки, перекрученные стальные прутья, которые крепились на поперечинах опор вверх штырями. Аист, он же бусел – птица умная, на такую ненадёжную конструкцию садиться ни в жизнь не будет!
А что касается гнёзд…
– А что – гнезда? – заинтересовался дед.
– А вот специальный такой конус, или площадочку на кронштейне крепить на вершину бетонной опоры? Чтобы проводов и изоляторов никак не касалось? Деревянные столбы – Бог с ними, а бетонные-то выдержат! – это я видел тоже в будущем, в Малоритском районе Брестской области.
– Во даёт! – дед с удивлением глянул на меня. – Петрович, слышал? Как думаешь – Цыцуру уговорим?
– Цыцура тоже за буслов переживает. Думаю – уговорим! Дело хорошее! Таких хреновин установи через десять столбов на одиннадцатый – и остальные будут в безопасности. А рогульки эти – пф-ф-ф, это ж как два пальца об асфальт. Там работы на пять минут для толкового сварщика.
– Это что – не зря мы тебя с собой взяли, получается, а? Не такой ты и ёлупень? Могёшь! – усмехнулся дед, и мне на душе стало очень-очень тепло.

Глава 6, в которой ведутся странные и многообещающие разговоры
В Дубровице действовал литературный клуб. Они собирались в библиотеке имени Крупской, читали вроде как стихи и делали вроде как разборы произведений. Кое-кто из сих насквозь творческих личностей даже публиковался порой в нашем «Маяке» на литературной страничке. Я не особый специалист в плане поэзии и литературы, зарифмовать могу разве что слова «попа» и «жопа», но если «литературка» шла в публикацию в те дни, когда дежурил по редакции я… Это было больно.
И вот меня пригласили на заседание клуба. «Каллиопа» – вот как он назывался. Наверное, хотели заметку про себя, красивых. По-другому это приглашение расценить я не мог, так как стихов не писал, а мои байки – это всего лишь байки, но никак не литература. Патронкин – председатель этого сообщества по интересам – вёл заседания, предоставляя слово каждому. Бойкие пожилые дамы и стрёмные моложавые товарищи с немытыми волосами декламировали свои шедевры, остальные перешёптывались меж собой о том, какое же это убожество, а вслух произносили хвалебные речи и хлопали в ладоши.
– Браво! Талант! Замечательно!
А потом сами точно так же выходили, декламировали и деланно смущались под фальшивые аплодисменты:
– Право, не стоит… Это не я, это вселенная транслирует откровения через мой совершенный разум, мою тонко чувствующую душу… – и начинали скромно кланяться и улыбаться.
Я никогда не понимал – у них правда настолько болезненная ситуация с самооценкой? Кажется – чего уж проще? Берёшь стихи, которые тебе нравятся, например – Блока. Или там – Есенина. И сравниваешь со своими стихами. И думаешь – похоже или не похоже? Ну да, поэзия – дело тонкое, индивидуальное, каждый пишет по-своему… Но тут как и с художниками. Умеешь ли ты красиво рисовать лошадку? Я – нет, так я и в художники не лезу. В поэты, кстати, тоже. Хотя размер подобрать смогу, и «попа-жопа», как говорил выше, срифмую.
– … мои душевные страдания
Она не может оценить,
Души печальные метания
Она не хочет утолить!
– закончил очередной поэт, тряхнул сальной чёлкой и сорвал овацию.
Я скрипнул зубами. Тётенька – кажется, заместитель Патронкина – вдруг придвинулась ко мне чуть ближе и спросила громким шёпотом:
– Герман Белозор? Это ведь вы?
– Ну, я…
– Скажите, а кто вам правит тексты?
– Что, простите?
– Ну, тексты – кто их вам редактирует? Вижу же, что ваши очерки написаны просто отлично!
Она вогнала этим меня в ступор. Вот сейчас мне злиться или гордиться? С одной стороны – говорит, что написаны отлично. С другой – выражает прямое сомнение в моей способности писать хорошо. Кто-то, типа, может поправить мои тексты так, чтобы было «отлично», а я сам так написать – не могу?
– Корректоры запятые ставят, – буркнул я как можно более вежливо.
– То есть, вы – сам? – сделала круглые глаза тётенька. – Да ну! Ну, признайтесь же – Светлова вам правит? Или кто-то из области? Я, например, не стесняюсь: мы с Валерием Геннадьевичем очень много работаем над моими стихами…
Валерий Геннадьевич – это Патронкин. На кой чёрт ему это надо? Не понял я ещё, что это за человек, и не понял – стоит ли вообще понимать? Может, тоже – организовал эту странную тусовку, чтоб самолюбие потешить? Хотя рассказы я его читал – довольно неплохие зарисовки в стиле соцреализма.
Сделав пару фоток тётенек в пафосных позах, несколько общих видов зала со зрителями, у которых были фальшивые одухотворённые лица, я стал страдать дальше, сидя на своём месте.
Под занавес один дедок прерывающимся голосом исполнил а капелла романсы собственного сочинения. Кажется, теперь больно было не только мне. Прятали лица работники библиотеки, закатывали глаза бабушки-поэтессы, даже Патронкин, болезненно морщась, тёр виски.
Наконец дедуля допел и закашлялся. Кашель утонул в громе аплодисментов. Кажется, ему хлопали потому, что он всё-таки закончил. Народ потянулся на выход, я слегка задержался, пропуская вперёд женщин, стариков и инвалидов, и потому Патронкин смог меня перехватить.
– Гера! Вы торопитесь?
– Тороплюсь. В «Юбилейный».
– А, ну тогда я с вами пройдусь, ладно?
Тут было недалеко, и мы некоторое время шли по скверику молча. Наглые голуби сновали туда-сюда по дорожке, и не думая пугаться и взлетать. Я едва не наступил на одного из них и, тихо выругавшись, просто отпихнул обленившуюся птицу в сторону. С деревьев капало: дождь прошёл совсем недавно, и покрытые побелкой стволы всё ещё имели на себе пятна сырости, а в выемках тротуарного асфальта блестела вода.
– Так что вы скажете? – спросил Патронкин.
– Погода хреновая, – безразлично пожал плечами я.
– Ну же, Гера! Вы же знаете, о чём я спрашиваю!
– А-а-а-а! Тогда могу сказать одно: вы героический человек. Понятия не имею, зачем тянете на себе всю эту богадельню…
– Категорично… – остановился он. – Достаточно резкое высказывание, вы не находите? Литературная жизнь в нашем городе…
– Литературная жизнь в нашем городе похожа на ситуацию, как если б собака сдохла, а родители разрешали мальчику ещё поиграть с ней некоторое время.
– Ужас какой!
– Это не я сказал, это вы!
– Но я про собаку!
– А я про литературу…
– С вами можно говорить начистоту? – спросил он.
– Понятия не имею, – ответил я. – Но я не склонен передавать свои разговоры с кем бы то ни было третьим лицам – если вы об этом.
– Тогда – можно. Люди боятся, – сказал он. – Мы живём в таких условиях, когда каждое лишнее слово…
– А, бросьте, товарищ Берия помер почти тридцать лет назад.
– Но наследники его дела остались! Они душат культуру, душат интеллигенцию… О каком уровне литературы можно говорить, когда нет свободы слова, свободы творчества!
– Ну, положим, в вашем конкретном клубе она ведь есть?
Он явно подумал, что я делаю ему комплимент и расправил плечи:
– Да! У нас свободное сообщество! Мы не ограничиваем своих членов в творчестве!
– А может, стоило бы?
– В каком смысле?
– Ну, тот дедуля с романсом в конце… Все страдали!
– Но ведь это другое!
Я чуть не рассмеялся ему в лицо. Другое! Романсы – это цветочки. С таким подходом тут скоро такое начнётся, что живые позавидуют мёртвым!
– Гера, но вы ведь сами… Мы ведь должны бороться за…
– Не нужно бороться за чистоту, – сказал я, – нужно подметать. Вы вот всё пытаетесь бороться за повышение уровня советской поэзии и прозы. А лучше – пишите хорошие стихи и книжки, Валерий Геннадьевич. Всего доброго!
Странный разговор получился и бесполезный. Я-то сам тут только и делаю, что борюсь за чистоту… Надеюсь, Патронкин не обиделся.
* * *
Определённо – раскрашенные в яркие цвета многоэтажки меня радовали. На фоне серого неба они смотрелись просто замечательно! Не зря ведь всё снаряжение полярников делают ярким. Дело тут не только в том, чтобы выделяться на снегу. Мы, люди, стали существами, которые по большей части получают информацию и эмоции благодаря зрению. Есть и другие органы чувств, но с появлением в нашей жизни письменного слова и изобразительного искусства во всём его многообразии именно визуальные образы заняли первое место.
Из 365 дней в году на солнечные приходится всего около 90 – это в среднем по Полесью. Пасмурных – 181. Остальные – переменная облачность. То есть более полугода преобладающий цвет в жизни белоруса – серый. Почему серый, а не белый – снег же? Белорусская зима – это не только и не столько снег. В первую очередь – это слякоть, изредка перемежающаяся морозными недельками в феврале и конце марта. Серость, серость, серость. Апатия, уныние, агульная млявацсь и абыякавасць да жыцця. То бишь – общая вялость и безразличие к жизни.
А тут – жёлтые, зелёные, оранжевые, красные панельки! Город действительно преобразился! У Сазанца, видимо, краска осталась, потому что даже шиферные крыши частных домиков вдоль центральных улиц теперь приобрели бросающуюся в глаза расцветку. Вот это я понимаю – прогрессорство! Чёрт меня побери, если на улицах Дубровицы улыбающихся людей не стало раз в пять больше!
Чего я стоял и пялился на раскрашенные девятиэтажки? Потому что Волков попросил меня встретить группу товарищей из Министерства лесной и деревообрабатывающей промышленности БССР и провести с ними экскурсию по городу. Сейчас эти господа-товарищи изволили откушать в «Волне» и теперь неспешной походкой двигались мне навстречу по верхней набережной.
А я стоял над обрывом, и подо мной летали ласточки-береговушки, Днепровские воды внезапно стали бурными, покрылись пенистыми барашками под порывами ветра, которые срывал с деревьев листья и веточки и бил прямо в лицо, заставляя задыхаться.
– Доброго дня! – наконец, морщась от порывов стихии, минские товарищи подошли ко мне достаточно близко. – Может быть, мы от ветра спрячемся?
Только он это спросил, как ветер, дунув ещё раз и швырнув в лица столичным гостям по пригоршне водяной пыли, утихомирился.
– Хе-хе, Митрич, нужно было сразу спросить – глядишь, и не продуло бы Михалычу спину!
Гостей трое. Все – какие-то одинаковые, плотные, с лысинами, небольшими брюшками и в бежевых плащах. Трое из ларца, одинаковых с лица. Михалыча можно было определить по неестественно ровной спине, Митрича – по самой большой лысине, а третьего – Митрофаныча – по самому субтильному телосложению.
– Давай, товарищ Белозор, бухти, как космические корабли… – этот самый Митрофаныч попытался взять панибратский тон, но тут же осёкся, натолкнувшись на мой свирепый взгляд.
Я ему не Пуговкин, чечётку плясать не собираюсь.
– Понял, понял… А ты тот Белозор или другой?
– Если вы мне денег хотите дать – то тот, а если наоборот – то другой, – коряво пошутил я, желая разрядить обстановку.
Минчане охотно рассмеялись. Мы все, видимо, были завязаны на Волкова, и ссориться нам не с руки.
– Итак, на этом самом месте, на котором мы стоим, в 1911 году останавливалась процессия из судов, следующих из Иерусалима в Полоцк с миссией доставить мощи Евфросинии Полоцкой – великой просветительницы белорусской земли – на родную землю. Корабли встречало целое море народа, все люди хотели поклониться и почтить память этой необыкновенной личности. История её жизни – удивительна. Не желая подчиниться патриархальному средневековому укладу, она в юности отказалась выходить замуж и отправилась в монастырь, чтобы посвятить себя служению Богу и людям, и добилась там немалых успехов – стала игуменьей, настоятельницей монастыря. Под её началом возводились монастыри, создавались школы для обучения народа грамоте, книжные мастерские, лечебницы и странноприимные дома… Проведя жизнь в трудах, она в старости решила исполнить свою мечту и посетить Палестину, куда и отправилась. Евфросиния Полоцкая достигла цели – и умерла в Иерусалиме…
Мы шли по городу, и я указывал то на одно, то на другое здание или место и от души травил байки:
– Улица Советская ранее носила название «Успенская», в честь Успенского собора. Собор сейчас разрушен – вы можете видеть фасад Краеведческого музея и заросли кустарников… До войны там был клуб, потом – планетарий, после войны – Дом культуры, теперь – заросли, м-да. Так вот! Сто лет назад на этой самой улице Успенской существовало негласное правило: по правой стороне гуляют люди семейные, остепенившиеся. По левой – те, кто ищет пару… Таким образом гораздо сложнее было оконфузиться и попытаться обаять занятую девушку…
Минчане настоятельно потребовали зайти в бывший костёл и купить там пивка.
– Подожду на улице, вы не против? – спросил я.
Мне пить пиво в костёле претило. Им – нет. Когда они вышли – потяжелевшие и отдувающиеся, я продолжил экскурсию:
– В создании внешнего облика этого готического здания, которое лишено своего настоящего шарма по причине уничтожения колокольни с окном-розой и стрельчатыми окнами, принял самое непосредственное участие император Александр II. По какой-то причине проект строительства костёла попал монарху на стол, и он перечеркнул чертёж и отправил на доработку «за недостаточной изящностью фасада».
– Изящность – дело серьёзное! – покивал Митрофаныч. – Гера, вот вы это всё так интересно рассказываете… Повторить сможете? Мы пробовали экскурсовода в музее взять – так сплошная скука!
– Смогу! – пожал плечами я. – А для кого?
– Пётр Миронович очень вашим городом заинтересовался, – ответил за всех Михалыч. – Говорит, мол, Дубровица в последний год – сплошной фейерверк. Хочет приехать, познакомиться поближе с людьми, с городом… Он был уже тут, но мельком, мельком…
Пётр Миронович? Так это Машеров, получается? Так они…
– Так вы не из министерства? – поднял бровь я.
– Из министерства, из министерства. Каждый из своего. Так мы можем на вас рассчитывать?
– Есть условия, – поднял вверх палец я.
Они как-то сразу поскучнели. Подумали, наверное, что я буду просить боны, деньги, чеки в «Берёзку»… Срал я на «Берёзку».
– Мне нужно интервью с Машеровым.
– О! – сказал Митрофаныч. – А Волков предупреждал. Рвач!
– Рвач – это тот, кто использует своё положение для получения личной выгоды, – поправил его Митрич. – А этот – всё для работы. Акула пера.
– Ну, мы уточним. Думаю, Пётр Миронович будет не против, полчаса вам выделит.
– Полчаса мне хватит.
– Хватит ему! – переглянулись трое из ларца. – А скажите-ка, вот это здание…
– Бывшая почтово-телеграфная контора. Здесь до последнего отбивались коммунары во время мятежа штабс-капитана Стрекопытова. Скажу по секрету, Дубровица была очень белогвардейским городом… Именно здесь повстанцы получили поддержку от железнодорожных рабочих, солдат местного гарнизона и спортивного общества «Сокол»…
– Вы слышите, коллеги! Эк задвигает! Нет, он точно нам подходит!
Дождь усилился, и минчане с отчествами на «М», ничтоже сумняшеся, побежали прятаться в горсовет – благо, до него было недалеко.
– Можете быть свободны, Гера! Мы с вами свяжемся! – прокричал Митрофаныч. – Не мокните!
Вот, и что это было? Кто это вообще такие? Только один человек знал ответ на этот вопрос. А потому – я устремился к телефонной будке. В ней уже прятались две мелкие ледащие псинки, которые сучили ногами от холода, и сидел на аппарате наглый воробей. Псинок я задвинул ботинком в угол, на воробья мне было плевать. Монетки полезли в щель, и я сунул палец в отверстие в диске.
– Василия Николаевича можно? Да, Волкова. Скажите – Белозор!
Секретарша на том конце провода явно врубилась в ситуацию, потому что переключила меня моментально.
– Гера? Волков у аппарата. Что там у тебя?
– Это что было? Что за клоуны?
– Смотрины. Да! И не клоуны, скорее, а дрессировщики. Или там – фокусники. Факиры-шпагоглотатели.
– А я на кой чёрт этим глотателям?
– Ты меня спрашиваешь? Я им рассказал про изделие из морёного дуба номер раз – письменный стол для Петра Мироновича – они сделали стойку и предложили организовать визит через месяца полтора. Да! Ну, и экскурсию попросили по городу, мол, уже с июня месяца нами всеми там наверху сильно интересуются.
– Нами – это вами?
– Нами, Гера, нами. Да! Можешь пальцы позагибать, вспоминая имена-пароли-явки. Всё ты понял. А если не понял – заезжай, у меня обеденный перерыв через двадцать минут, а в столовой – свиные отбивные! И жареная картошка с огурчиками и помидорчиками – по блату, как директору.
Мой желудок взвыл так громко, что Волков коротко хохотнул:
– Давай, садись на автобус – я скажу накрывать стол и на тебя! Как известно: голодное брюхо к учению глухо, да!
Мне оставалось только набрать редакцию и сказать, что совершенно внезапно их незаменимого Белозора к себе пригласил Волков, так что после обеда меня можно не ждать. Арина Петровна повозмущалась для проформы, а потом приказным тоном спросила:
– Сможешь там среди молодых рабочих опрос сделать по поводу досуга в нерабочее время? Куда ходят в городе, чем увлекаются…
– Сделаю, нет проблем. Фотоаппарат у меня с собой.
– Это в субботний номер! – застрожилась она.
– Утром всё будет!
– Ну-ну! – Арина Петровна знала, что я всё сдаю в срок, просто делала вредный вид.
Ну, и Бог с ней. Меня ждала картошечка, свинина… И Волков.

Глава 7, в которой становится страшно

Честно говоря, поначалу я растерялся. Полностью пустая столовая ПДО, только за одним столом – несколько мужчин, которые, скинув пиджаки, повесили их на спинки стульев, закатали рукава рубашек и отдавали должное жареной картошке и свиным отбивным.
И что это были за люди! Волков, Драпеза, Привалов, Исаков – этих я уже знал. Двое мне знакомы заочно и шапочно. Рыжий и конопатый толстый дядька – Сахарский, директор пивзавода. Худой, похожий на коршуна Борис Францевич Рикк – генеральный директор Дубровицкого прокатного завода. Ещё одного – седого мощного человека, похожего на отставного военного, я видел впервые в жизни, как и невысокого растрёпанного дядечку с большим ртом и натруженными мозолистыми руками.
– Не стесняйся, присаживайся! – сказал Волков. – Да! Наташенька! Принесите Белозору порцию.
Он по очереди представил меня всем присутствующим, и каждый из них реагировал по-своему, но все – с узнаванием. Наверное – статьи читали. Седой дядька оказался главой завода «Ритм», который сейчас проходил масштабную модернизацию. Его звали Иван Степанович Рогозинский. Насколько я помнил, в будущем это предприятие производило электронику, в том числе – двойного назначения. В своё время, по слухам, там даже делали микросборку для космических кораблей и баллистических ракет. Завод должны были вернуть в строй вот-вот.
А маленького большеротого человека я вспомнил – он часто мелькал в газете во время посевной и жатвы. Прилуцкий – его фамилия, председатель самого передового в районе колхоза-миллионера «Оборона страны». Широко известный в узких кругах человек, орденоносец, знатный хлебороб.
– Кушай-кушай, – похлопал меня по плечу Привалов, – и на ус мотай. Надеюсь, ты не заряженным пришёл?
Я подавился отбивной:
– Мне дорога моя жизнь! – а сам похолодел, думая, не нажал ли я запись на диктофоне, спрятанном в кармане пиджака? Вроде бы – нет.
Говорил Сахарский.
– … в Прибалтике, по обмену опытом. Послушайте, они там смотрят никак не в сторону Москвы! Ну да, причины вроде как есть – независимость до сорокового года и всё такое… Но меня удивляет другой вопрос: неужели братья наши латыши и эстонцы, мечтая о том, чтобы жить «как в Швеции и Норвегии», всерьёз думают, что в Швеции и Норвегии кто-то хочет, чтобы в Прибалтике жили так же, как и они? Вот простой пример: рижские шпроты. Их кушает весь Союз, а ещё – половина Организации Варшавского договора! Рабочие места, соответствующие деньги в республиканский бюджет, инфраструктура, дома отдыха, больницы и всё такое прочее – результаты именно наличия огромного рынка сбыта. Нужны рижские шпроты капиталистам в Швеции? Или в ФРГ? Нет. Зачем им плодить конкурентов? И что в таком случае будет с рабочими? С заводом? С тысячами людей, которые завязаны на его обслуживание? А таких заводов не один… Зачем Европе РАФ, если есть «Фольксваген»? Зачем «Рижский бальзам», если имеется «Егермейстер»? Да выпусти наших прибалтов в условия свободного рынка и конкуренции – их сожрут и выплюнут!
– Да, Пал Палыч, не ожидал, не ожидал… Я-то думал – вы того, а вы – этого! – усмехнулся Рикк. – Это вы сами дошли, или подсказал кто?
– Послушайте, Борис Францевич, я продолжаю утверждать, что мы живём с вами, увы, не в самой прекрасной стране на свете! Всё не так, как в «Книжках внеклассного чтения для октябрят», да? У нас маразм крепчает день ото дня, это, кажется, очевидный факт. Но думать, что где-то там, за бугром, кто-то мечтает осчастливить нас и сделать нашу жизнь лучше? Пф-ф-ф-ф! Нужно быть идиотом… Конечно, они хотят сделать лучше СВОЮ жизнь! Нам сложно представить себе, чтобы в каждой семье было по машине, да? У нас нынче «Москвич» является верхом мечтаний рядового советского гражданина, накопив денег, ждут очередь на авто годами… Всё верно, всё так и есть! Но, ради всего святого, почему француз, англичанин или американец должны стараться сделать так, чтобы у нас с вами было по «Москвичу»? Они лучше будут стараться изо всех сил купить по машине ещё и своим жёнам!
Мне золотистая жареная картошечка уже в глотку не лезла. Все месяцы, проведённые здесь, я старательно избегал таких тем и таких разговоров, и всё-таки меня прямо-таки ткнули в них мордой. Я поймал взгляд Волкова, который буравил мою душу своими звериными глазами из-под густых бровей и ухмылялся.
– Ладно Прибалтика… Там у народа хотя бы есть мечта о волшебной стране, в которой они окажутся, как только рухнет кровавый режим, – Исаков промокнул губы салфеткой. – А я был на Каспии. Ну, жаркие страны, восток – дело тонкое и всё такое. Знаете, кого мне напомнили тамошние партийцы? Бухарского эмира из «Повести о Ходже Насреддине». Им насрать на Союз в целом и социализм в частности. Власть – вот что их интересует. Власть и самолюбование. Они понятия не имеют о производстве, сельском хозяйстве, политэкономии… Развели там феодализм чистой воды!

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/evgeniy-adgurovich-kapba/gonzo-zhurnalistika-v-sssr-70978345/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.