Мелодии порванных струн
Мелодии порванных струн
Эллисон Майклс
Всего десять секунд могут разрушить целую жизнь. Всего одно сообщение может её спасти.После серьёзной травмы на льду звёздный хоккеист Дэвис Джексон теряет всё. Место в команде, миллионный контракт с клубом и мечту всей своей жизни. Он возвращается в родной город, но Чикаго устраивает ему холодный приём. И не только потому, что март выдался на редкость морозным. Семья злится на него за былые ошибки, девушка ушла к его приятелю, а друг детства не желает его видеть.Дэвис снимает квартиру, но пока не знает, что в ней живут призраки прошлого. Одна спальня, протёртый диван и старый автоответчик. Каждый день он загорается синим огоньком, и незнакомка оставляет сообщение для какого-то Шона. Грустные и болезненные, эти сообщения начинают наполнять жизнь Дэвиса смыслом. И однажды он решает отыскать девушку в огромном Чикаго, ведь только она может его спасти.
Эллисон Майклс
Мелодии порванных струн
Пролог
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– Шон, это я. Двадцать два дня прошло. А я всё ещё не могу поверить. Как такое могло случиться с нами? Как ты мог так просто уйти и оставить меня одну?
Довольно безрассудно, но я всё ещё продолжаю отравлять комнату переработанным кислородом и осыпаться пылью на комод. Не знаю, как такое возможно, ведь поломанное сердце вряд ли на что-то способно. Сердце моё давно остановилось, но наверняка заработали резервные предохранители. Что-то продолжает стучать в груди и гонять кровь по венам…
***
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– Шон? Тридцать шестой день, как ты ушёл. Да, я считаю, что ещё остаётся? Ещё чуть-чуть, и стану ставить зарубки на обоях, которые ты так ненавидел. Будет лишний повод их поменять.
Я не знаю, как жить дальше, слышишь? Как люди вообще встают с кровати и куда-то выходят? Бесполезный перерасход энергии, фальшивая имитация деятельности, полнейшее безумие. Сегодня я впервые вышла из дома и откровенно заявляю, что делать там нечего. Дошла до угла, до той итальянской булочной, твоей любимой, и вернулась назад. Невыносимо видеть все те вещи, которые ты любил. Может, поэтому я уже месяц не смотрелась в зеркало?
***
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– Шон, я схожу с ума. Пятьдесят девять дней, и даже рассудок от меня сбежал, не только ты. Я тоже хотела сбежать из этой душной квартиры, ведь здесь стало совсем невыносимо.
Весь дом пропах твоим лимонным гелем, и я начинаю задыхаться. Морозильник забит мороженым. Шесть банок «Баскин Роббинс», Шон! Ты планировал заработать сахарный диабет или позлить меня? Ведь даже некому его теперь съесть – ты ведь знаешь, что я ненавижу клубничное.
***
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– Шон… Заходил твой отец. Единственный, кто ещё помнит обо мне и не даёт мне рассыпаться на куски. Так странно, что люди обесцвечиваются от одиночества, а ты оставил нас обоих. Забрал цвета и краски, хотя никогда не умел рисовать. Как-то несправедливо, тебе не кажется? Лучше бы ты научился не тому, как играть имперский марш на струнах, а тому, как возвращаться…
***
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– Пальцы всё ещё пощипывает, когда я касаюсь холодной стекляшки фоторамки, за которой твоя улыбка. Или достаю с полки аккуратно сложенный свитер с оленями, который я ради шутки подарила тебе на позапрошлое Рождество. Он скучает по твоей коже не меньше меня, но почти не пахнет дезодорантом «Олд Спайс» и вишнёвым джемом, который ты пролил на рукав. Или завариваю твой любимый Эрл Грей с бергамотом, который я стала пить вместо кофе, хотя всегда кривилась, если ты заваривал его по утрам. Как можно пить чай, если в мире есть кофе?
***
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– Шон, мне не хватает тебя. Сто шестьдесят шесть дней без твоих касаний и поцелуев. У меня ломка, как у героинщика или любителя пончиков, который сел на диету. Я даже сбросила пять кило, и теперь похожу на вешалку, куда навесили слишком много одежды.
Если бы виски отрубало память, как Альцгеймер, я бы не просыхала. Но тебя невозможно забыть, слышишь? Ты пропитал каждую извилину моей памяти, как дождь пропитывает ткань. Ты стал моим ливнем, а я постоянно забываю зонт.
***
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– Шон, это я. В сто девяносто восьмой раз подряд. Не знаю, зачем я продолжаю звонить. Наверное, по старой привычке. Анекоторые привычки становятся родинками на нашей коже – появившуюся чёрную точку уже не убрать. Ты давно вошёл в привычку и стал моей родинкой. Ты на моей коже и тебя не отодрать, не замазать, не вывести перекисью… Разве что прижечь лазером. Но я очень боюсь ожогов, ты ведь знаешь.
***
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– Шон… Двести сорок три дня. Слишком много и слишком мало одновременно.
За это время клетки кожи на моих ладонях обновились семнадцать раз. У малыша в животе моей соседки Дженни уже давно выросли волосики и ноготки. Сойер как минимум дважды сменил струны на своей гитаре. А моя рука по-прежнему помнит мягкость твоих волос…
***
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– Шон, это я. Снова. Полтора года подряд мечтаю услышать твой голос. Он всё такой же. Словно ты не уходил и всё ещё со мной. Словно разрушишь эту стену молчания и наконец ответишь.
Однажды ты сказал, что музыка активизирует сенсорные пути, которые приглушают болевые ощущения. Что музыка снимает боль. Так вот, ты ошибался. Музыка делает только больнее. И только твой голос заменяет обезболивающие. Я прикладываю его к сердцу, как компресс.
***
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– Шон, это я. Поздравляю с юбилеем. Два года, Шон. Семьсот двадцать чёртовых дней. А я по-прежнему жду от тебя звонка. Знаешь, я тебя ненавижу! Ты – отрава, что разъела все мои внутренности до самых костей. И не найти от тебя противоядия.
Я проклинаю тот день, когда встретила тебя. И все следующие дни, которые ты отравлял своим присутствием.
***
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– Прости меня, Шон! Прости, любимый, я просто сорвалась. Сама не знаю, что несу, просто очень скучаю. Я проклинаю не день, когда мы встретились, а когда ты ушёл. Триста дней назад я умерла, потому что жить без тебя невыносимо…
Часть первая
Дэвис
Дверь с размаху влетела в стену, оставив на штукатурке борозду. Дьявол! Не успел въехать в новую квартиру, а уже подпортил её внешний вид и свою карму. Не нужно было пускать ноги в ход. От пинка пострадала не только стена, но и колено. Отсалютовало острой болью. Импульс, пронзивший всё тело и чуть не опрокинувший меня на пол.
Нога подогнулась, накренив мою внушительную тушу, как «Титаник». Из коробки посыпались виниловые пластинки, за которые мне стало страшнее, чем за стену, колено и мир вместе взятые. Коллекция, которую мы с Бенни собирали с самого детства. С тех самых пор, как отец приволок проигрыватель с гаражной распродажи Дойлов. Мне она казалась важнее и ценнее тех спонсорских подачек, которыми меня пичкал «Монреаль Канадиенс» в честь травмы. Это им ничего не стоило, а разрыв мениска стоил мне целой карьеры.
Кое-как опустившись на здоровое колено, я бережно подобрал пластинки, среди которых завалялась мамина любимая с Уитни Хьюстон на обложке, и уложил назад в коробку, точно убаюкивал хрусталь. Из всех вещей, что прибыли со мной по новому адресу, эти стоили дороже блестящих часов «Вашерон», что подарили ребята в честь первой победы после перехода в клуб. Дороже золотых запонок с эмблемой «Монреаля», что клуб презентовал каждому игроку к началу сезона. И даже дороже всей хоккейной экипировки, которая пропутешествовала со мной из самого Квебека и которая теперь была мне не нужна.
Чаще всего самые ценные для нас вещи не имеют никакого отношения к деньгам. К тому, что можно купить, продать или выкинуть. Ведь дороже всего воспоминания, а их так просто не купишь, не продашь и не выкинешь.
Хотя лицо Ривза за спиной Вэлери я бы с радостью выкинул из памяти. Как и последние восемь лет наших отношений, из которых не вышло ничего, кроме боли. В колене, в скуле моего старого друга, в сердце. У одной Вэлери ничего не болело, раз она так легко променяла всё, что мы пережили, на всё, что ещё предстоит пережить с другим.
Квартирка пуста и одинока. Самое то для пустого и одинокого скитальца вроде меня, так что мы отлично уживёмся. Не придётся притираться к навороченной плите или слишком скользкому кожаному дивану. Парень, что жил здесь до меня, не особенно старался сделать из холостяцкой берлоги уютное гнёздышко, за что ему огромное спасибо.
Мужчине многого не надо. Место, куда завалиться спать. Место, где хранить пиво. И место, куда приткнуть пятую точку, пока по ящику идёт плей-офф. Гонорары «Монреаля» меня разбаловали, но не настолько, чтобы искать царские хоромы.
Под мои спартанские нужды эта студия вписывалась идеально. Громадная гостиная, совмещённая с кухней – от дивана до холодильника не больше двадцати шагов, так что заблудиться никому не светит. Диван из коричневой ткани, на котором будут незаметны пятна от соуса «Терияки», без которого не обходились ни одни посиделки с парнями. И плазма в сорок дюймов, которую видно из любого угла комнаты, да ещё и из окон напротив – бонус для соседей, которые умеют пользоваться биноклем, но не платят за кабельное.
Я нашёл эту жемчужину холостяцкой жизни на первой же странице агентства недвижимости «Зиллоу». Третье объявление, которое попалось на глаза, и такая удача! Я тут же связался с владельцем и через день уже получал заветные ключи из первых рук. Мне нужно было как можно скорее перевезти свои вещи от Вэлери, пока её приторный запах духов не пропитал каждую фибру моих толстовок. Каждый сантиметр моей души. Некоторые запахи не так-то просто выводятся даже регулярными стирками. А я намеревался стирать Вэлери с самыми едкими порошками, лишь бы она скорее выветрилась из моей жизни.
Хозяину же нужно было срочно сдать кому-то жильё, так как он уезжал куда-то на север, присматривать за сестрой, что подхватила какую-то хворь, потеряла рассудок или не может сама передвигаться – я не разобрал. Так что звёзды сошлись по всем параметрам.
Мистер Мейфилд, вернее Джим, как он просил себя называть, протянул ключи с таким видом, словно сам хотел поскорее избавиться от обузы. Вся его экскурсия свелась к рассказу из дверного проёма – носки его потёртых, коричневых ботинок ни на сантиметр не пересекли линию порога. Будто едва он ступит в квартиру, тут же испарится. Странность, что бросилась в глаза даже такому слепцу, как я. В остальном он показался мне приятным малым. Этакий добряк, что перестал бороться с жизнью и плыл по течению в своей зелёной, клетчатой рубашке, с побелевшем пухом на макушке и полным безразличием к происходящему. А ещё у него были безумно грустные глаза.
– Почему так дёшево? – Удивился я, рассматривая квартиру, где бы я мог перекантоваться, пока вся эта история пылью не уляжется под ногами.
Приличный район в шаге от озера Мичиган с его выдающимися пейзажами. Метро прямо за углом, несколько приличных магазинов по периметру и даже симпатичный ресторанчик «Палермо» через улицу. Надеюсь, там подают сочные стейки или хотя бы неплохо запекают курицу. За последние несколько лет я готовил разве что протеиновые коктейли. То барбекю на заднем дворе нашего капитана не в счёт, потому что за мной приглядывала шесть пар глаз – парни ни за что не дали бы мне спалить мясо до углей. В остальном же мои руки мастерски управлялись с клюшкой и были совершенно бесполезны в готовке.
Когда-то я надеялся, что Вэлери будет готовить её фирменную лапшу до конца наших дней… Но у надежд есть один неприятный побочный эффект. Рано или поздно они убивают если не тебя, то твои сердце и печень. Моя чудом не отказала после всех бутылок виски, что я вылакал в номере «Марриот Маркиз».
– Не хочу, чтобы она пустовала. – Пожал плечами Джим, любовно поглаживая взглядом стены квартиры. – Парень, что жил здесь до вас, хорошо о ней заботился.
Он с надеждой посмотрел на меня.
– Надеюсь, что она и с вами будет в хороших руках.
– Почему я?! – Окликнул я, когда он уже разворачивался, чтобы исчезнуть. – Почему вы выбрали именно меня? За такую цену на эту квартиру наверняка выстраивалась целая очередь желающих.
Мистер Мейфилд как-то загадочно заглянул мне в самую душу и еле заметно улыбнулся.
– Просто понял, что вам она сейчас нужнее, чем кому-либо. А ещё вы мне его напоминаете…
– Того парня?
– Берегите её. – Попросил Джим, прощаясь с квартирой, и ушёл. Его потёртые, коричневые ботинки ещё несколько секунд поскрипели по кристально чистому полу коридора, пока не скрылись на лестничной площадке.
В каждом из нас своя чудаковатость, что с годами обрастает вокруг нашей плоти и становится нашим панцирем. Мы все – черепахи, и как только мир пытается нам навредить, втягиваем головы. Джим Мейфилд таскал свой панцирь уже давно. И сквозь него не пробиться, не заглянуть внутрь, разве что настолько, насколько он сам позволит.
Так что я был совершенно не против, что он не пускал меня в свой панцирь. Главное, что впустил в квартиру. Тем более, что мой панцирь ещё твёрже. И вряд ли уже когда-нибудь я пущу кого-то внутрь после Вэлери.
За полчаса я перетаскал все коробки из своего пикапа. Управился бы раньше, но нога то и дело капризничала, а в доме не предусматривался лифт – единственный минус моего нового обиталища. Гостиная погрязла в вещах: четыре коробки со шмотками и кроссовками, ещё две – с экипировкой, в остальных всякие мелочи, вроде кубков и медалей, виниловых пластинок, любимой неоновой лампы в форме клюшки, мамин старый передник с пятнами и даже кое-что из посуды. Пусть я и отвратительно готовил, но просто не мог не стянуть у Вэлери её любимую сковородку-вок, в которой она жарила бесподобную лапшу с мясом. Придётся им с новым бойфрендом посидеть недельку-другую на безлапшичной диете от Дэвиса Джексона. Хотел ещё прихватить блендер, кофемашину и сервизный набор, который я дарил ей на годовщину, но получался сильный перегруз для успешного побега. С некоторых пор бегаю я не так хорошо.
Половина вещей приехала со мной из Квебека, остальное числилось как «совместно-нажитое имущество» и было украдено из-под носа Вэлери, пока она прохлаждалась на работе. Мне ничего из этого не было особенно нужно, но разве мог я уйти, не утерев ей нос хоть в чём-то? Она отобрала нашу квартиру, нашу любовь и наше будущее. Так что я претендовал хотя бы на сковородку.
В общем, кругом громоздились мелочи, из которых сшивается сама жизнь. А с иголкой я управлялся ещё хуже, чем с лопаточкой для готовки, поэтому бросил пожитки захламлять гостиную. До лучших времён, пока не появится желание разобрать всё это барахло и найти ему место. Я не знал, сколько задержусь в этой квартире. Пока не наберусь смелости позвонить домой и сказать, что вернулся. Пока не найду занятие на несколько месяцев, чтобы совсем не зачахнуть до возвращения в «Монреаль Канадиенс». Пока не пойму, куда строить маршрут, ведь все мои навигаторы отказали.
Нога дала о себе знать после двадцатого восхождения вверх по лестнице, и я распластался на диване, как дряхлый старик на закате жизни. Неужели теперь любую нагрузку будут сопровождать эти боли и усталость? Канадский костоправ обещал, что через четыре месяца я смогу нагружать ногу. Не так, как раньше, но всё же. Составил программу реабилитации и прописал пилюли от боли – на крайний случай, если колено станет разрываться пополам. Пока что я свёл лечение лишь к таблеткам, но как только разгребусь немного с переездом, сразу же найду тренажёрку и куплю абонемент. Коробки с хламом были самым тяжёлым, что таскали мои бицепсы за последние три месяца, так что я ощущал себя заплывшим и надутым, как фаршированная яблоками индейка.
Никто не знал, что я в городе. Ни Бенни, ни отец, ни Блейк. И пусть так и остаётся, пока я не решу, что делать.
Я достал из коробки сковородку Вэлери и повертел её в руках, раздумывая о своей жалкой жизни, когда мой зад завибрировал. Рикки Мэлоун. Звезда НХЛ пятнадцать лет как в отставке. Менеджер клуба из него получился такой же пробивной, как и нападающий. И он один из немногих, кто действительно заботился об игроках.
– Рикки! – Искренне обрадовался я. – Не думал тебя услышать.
– Как ты, Дэвис? Как нога? Как сам?
Жаль в беседе, как в покере, нельзя сказать «пас» и сбросить карты. Мне выпала проигрышная комбинация, и мы с Рикки оба это знали, но продолжали блефовать.
– Только что перевёз последнюю коробку в свою новую квартиру.
– Новую квартиру? – Задумчиво переспросил Рикки и наверняка почесал подбородок. Одна из его чудных привычек. – Вы с Вэлери переехали?
Если и был во всём мире человек, которому я готов был признаться в своих романтических неурядицах, так это Рикки Мэлоун. Он из тех, кто умеет держать язык за зубами, так что можно не бояться. Он не осудит и не растреплет всей команде.
– Я один. Нет никаких нас с Вэлери…
– Чёрт, Дэвис, мне жаль это слышать.
– Это долгая история. – Поспешил я перевести тему, сжав сковородку до боли в пальцах. – Так чего ты звонишь? Неужели справиться о моих делах?
– Тут такое дело, Дэвис…
Такие вступления ничем хорошим не заканчиваются. Тут такое дело, Дэвис… Вам нужно эндопротезирование коленного сустава – следующие полгода вы не сможете выходить на лёд, а может и вовсе никогда не восстановитесь.
Тут такое дело, Дэвис… Отношения на расстоянии оказались глупостью. Я очень сожалею, что ты узнал вот так, но нам будет лучше друг без друга.
Тут такое дело, Дэвис… Ты не приехал на похороны, и отец больше не хочет тебя видеть.
Я молча выжидал, пока Рикки осмелится сказать, что там ещё за такое дело. Я плохо читал людей. Особенно, когда нас разделяли мили и бездонная пропасть непонимания. Но сейчас был уверен, что ничего хорошего Рикки Мэлоун мне не скажет. Его тяжкий вздох и виноватый голос говорили сами за себя.
– Дэвис, клуб решил не продлевать с тобой контракт.
– Что?! – Я рывком вскочил на ноги и тут же получил по заслугам. Колено щёлкнуло и запустило цепную реакцию боли по всем конечностям.
– Мне очень жаль, правда. Курс лечения завершён. Клуб возьмёт на себя все медицинские счета, но потом…
– Мне идти на все четыре стороны, так что ли?
– Дэвис, с твоей травмой… Будет чудом, если ты вообще вернёшься в спорт или станешь выходить на пробежки. Клуб просто не может…
– Не может что? Поверить в то, что я встану на ноги?! – Завопил я, попутно хватаясь за свербящее искрами колено. – В то, что я вернусь в строй и ещё покажу, на что способен?!
– Дэвис, послушай…
– Нет, это ты послушай, Рикки. – Впервые я позволял себе так разговаривать с менеджером клуба, но заведённые часы ещё долго тикают. – Ты ведь знаешь меня. Пусть я всего год побегал в составе «Монреаля», но я ведь доказал, что стою своего места в команде. Эта травма… – Я неслышно простонал от боли. – Всего лишь препятствие. Колдобина на дороге. Она не выведет меня из строя. Я восстановлю колено и вернусь, Рикки, слышишь?
Из динамика повеяло холодом. Рикки оставался хладнокровным в любой ситуации. Ледяная глыба, что не тает при плюс двадцати. Я же был огнём. Не костром, а пламенем, что раздувает ветер и перекидывает на соседние дома. Но моя жаркая речь не показалась ему убедительной.
– Правление так не думает. – Отозвался Рикки мягко, но безкопромиссно. – Ты выпал в начале сезона, Дэвис. Клуб лишился не только одного из защитников, но и выложил немалые деньги за твоё лечение. А мы не привыкли вкладываться в тех, кто может не вернуться.
Я стоял посреди гостиной со сковородой в руках, болью в ноге и яростью во всём теле. Больше всего мне хотелось выплеснуть её на кого-то или что-то. Запустить сковородкой в телевизор, швырнуть коробку с кубками из окна, изрезать форму на мелкие лоскуты. Я задыхался злостью, но из неё плохая помощница. Если моё пламя подожжёт Рикки, то всё будет потеряно навсегда. Поэтому я решил сыграть не по правилам и пустить в ход жалость.
– Рикки, ты ведь знаешь, мне нужен этот контракт. Ради него я бросил всё!
– Я знаю, Дэвис. Но ничего не могу поделать. – Скорбным голосом ответил Рикки. Интересно, он хотя бы пытался сделать что-то из этого «ничего»? – Ты ведь знаешь, решение не за мной.
– Рикки…
– Прости, Дэвис. Через неделю тебе начислят страховые, переведут остаток по контракту и премиальный бонус за хороший год. Мне жаль.
– Можешь засунуть свои бонусы знаешь куда?! – Взбеленился я. Когда мы теряем себя, то теряем контроль, а я стремительно слетал с катушек. Горел адским огнём и угрожал спалить всё вокруг.
– Если тебе что-то понадобится, – так же спокойно говорил Рикки, не боясь моего пламени. – Ты всегда можешь обратиться ко мне.
– Мне нужно, чтобы меня оставили в команде!
– Береги себя, Дэвис.
– Да пошёл ты!
Но Рикки Мэлоуна не заботили места, куда я собирался его послать. Он повесил трубку до того, как услышал пару лестных слов в свой адрес, хотя был ни в чём не виноват. Вердикт выносил не он, но гонцу всегда отрубают голову за дурную весть.
– Что б тебя!
От ярости у меня запылало лицо, зачесались руки. Я размахнулся и запустил сковородку, даже не прицеливаясь. Та со звоном вмазала по столику у дивана, выписала энергичный пируэт и попрыгала по деревянному полу, устроив бездарный концерт соседям снизу. По пути она опрокинула со столика стационарный телефон, который я даже не заметил, пока осматривал квартиру. Кто-то ещё держит такие дома?
Телефон шлёпнулся кнопками вниз и зажил своей жизнью.
– У вас шесть непрочитанных сообщений. – Бесчувственно сообщила трубка, а потом заговорила мужским голосом. – Это Шон. Меня нет дома. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– Шон, это я. – Женщина проникла в мою гостиную и наполнила её грустью. Я весь превратился в слух и даже забыл о своей ярости на весь мир. – Прости, что не звонила столько дней. Пыталась пойти на поправку, но ты – единственный недуг, которым приятно болеть. Твоим именем должны назвать что-то вирусное. От чего ломит кости, спирает дыхание и слезятся глаза. Вроде аллергии или бубонной чумы. Я – твой ходячий переносчик, нулевой пациент, но другие от меня не заражаются. Уроки – единственный обезбол, что пока работает…
Голос собирался сказать что-то ещё, но не успел. Звонок оборвался, а затем включилось следующее сообщение, но я подоспел вовремя и отключил болтливый телефон.
Шон… Должно быть предыдущий сосед, которым так восхищался Джим. Странно, что он не сообщил своей подруге о том, что съехал и давно здесь не живёт. Теперь здесь обитаю я и, судя по всему, надолго. Возвращаться в Квебек не имеет смысла – никто меня там не ждёт. Аренда за квартиру закончилась ещё позавчера, и хозяин наверняка уже подыскал нового жильца. Того, кого не списали со счетов. Потому я и вернулся в родной город, чтобы подлатать раны и побыть с семьёй.
Но возвращаться в семейное гнездо – тоже не вариант. Мы с отцом не уживёмся под одной крышей. К тому же, каждый день чувствовать разочарование от того, что сын не оправдал надежд, – не лучшее чувство, с которым можно просыпаться по утрам. Несостоявшийся чемпион, сломленный хоккеист, блудный сын. Вряд ли родители хотели именно этого.
Ярость куда-то выветрилась, пока я слушал незнакомку. В ней звучало столько боли, столько отчаяния и печали. Она уж точно переплюнула в этом меня, и я остыл. Вспыхнувшее пламя быстро гаснет, если вылить на него ведро воды. А брошенное на автоответчике сообщение этой женщины остудило меня похлеще целой цистерны.
Я устало упал на диван и глаза-свёрла забурили дыры в стене. Как жаль, что я не захватил с собой холодного пива. Год в Квебеке вырастил из меня, матёрого чикагца, истинного жителя кленовой страны. Теперь я на восемьдесят процентов состоял из пива «Молсон», кленового сиропа и сладких солёных пирожков «Бивер Тейлс». Сейчас бы залить в себя пару литров «Молсона», нефильтрованного, как всё то дерьмо, что случилось со мной за последние полгода. Или подсластить горечь сиропом, который станет растекаться по внутренностям сахарным утешением.
Порой только бутылка высокоградусного или река из углеводов может затянуть вскрытые раны. А меня исполосовали вдоль и поперёк.
Тесса
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– Шон, я в нашей кофейне. В «Бодром Пабло» по-прежнему варят самый вкусный кофе в городе. Я заглядываю сюда время от времени, чтобы быть поближе к тебе, но ещё не скоро решусь зайти в твою квартиру, уж прости. Для меня она запечатана.
Весна слишком быстро вступила в свои права. Скоро я не смогу носить перчатки, чтобы скрывать своё уродство от людей. Хотя всегда так забавно наблюдать их реакцию. Линдси ещё не видела мою руку и дёрнулась так, что пролила мой заказ на передник. Пришлось ждать новый кофе, а заодно набраться смелости и пройти мимо твоих окон.
Мировой рекорд по задержке дыхания – двадцать две минуты, но, кажется, я побила его, простояв у твоего дома не дыша последние полчаса. Просто пялилась в окна второго этажа и даже забыла о кофе, что беспощадно остыл. Рано или поздно я осмелею и открою дверь своим ключом. Войду в квартиру и задохнусь твоим запахом – из моей спальни ты давно начал выветриваться.
Я хочу подняться, правда, хочу. Но не сегодня. Через двадцать минут меня ждёт Кевин, с которым мы разучиваем флажолет на старой гитаре его отца. Пока его сверстники увлекаются Эминемом и Тейлор Свифт, он мечтает играть, как второй Джимми Хендрикс. Некоторые рождаются с гитарой в руках. Такие, как он. Такие, как ты.
Дэвис
Топот тысячи ног сотрясает полы и пробирается даже на заледенелый каток. Глухие стуки о бортики и хлёсткие – о ладони. Каждый мой рывок, каждое сокращение мышц сопровождается безудержным криком и сумасшедшим азартом. Моё имя скандируют тысячи губ, моё сердце заводят тысячи голосов.
– Джексон! Джексон!
Так рокочут трибуны, пока ты несёшься с шайбой в сторону ворот противника. Обкатываешь громилу под номером «6», что положил все силы на то, чтобы вывести тебя из игры, и врываешься в нейтральную зону.
Сердце разгоняется до смертельно опасных ста восьмидесяти ударов в минуту. Верхний порог безумия, предельная точка вбрасывания энергии в кровь. Дальше – только гол или коллапс.
Вены разбухают от адреналина и вскипают, как кастрюля с молоком, грозящая перелиться через край и учинить пожар. Форма стягивает тело и становится второй кожей. Клюшка – продолжение рук, а коньки – протезы, без которых я не смогу ходить, перемещаться, существовать. Ступни больше не чувствуют льда под собой. Никакой ледяной тверди, ведь я парю над землёй, и никому из этих бело-красных неудачников из сраного «Ванкувер Джайентс» не достать меня. Не нагнать, не сбить с ног, не остановить.
Я непобедим. Я бог на льду. Я Дэвис, мать вашу, Джексон. Парнишка с окраины Чикаго, который достал до звёзд. Моё имя будоражит толпу и врезается в оградительные стёкла. Достигает тысячи герц, чуть выше – и стекло разлетится в щепки, осыпав нас всех острым конфетти.
Толпа пришла посмотреть на чемпионов сезона. Любители, кому никогда не попасть по эту сторону трибун. Настоящие любящие отцы, притащившие сюда сыновей, чтобы провести время вместе. Верные фанаты с пёстрыми шарфами и смоченной «Молсоном» глоткой, чтобы лозунги чеканились и вылетали как по маслу.
Тысячи пар глаз следят за каждым моим движением. Бежать по льду – вот моя стихия. Чёрная таблетка шайбы маячит передо мной, как перед наркоманом. Каждый, кто вышел сегодня на лёд, и есть наркоман. Однажды зашнуровав конёк, ударив по воротам, почувствовав вкус победы, уже не захочешь бросать.
Но мне нужно бросать через каких-то десять метров. Ноги не подвластны мне и двигаются в собственном ритме. Правая, левая, правая, левая. Клюшка сидит в ладони, как влитая. Никогда ещё не держал ничего совершеннее, кроме этой деревянной палки и нежных пальцев Вэлери. Она тоже смотрит. Наверняка смотрит из нашей квартирки во Франклин Парке. И кусает свои пухлые губы с клубничным блеском «Лореаль», поэтому я не могу промахнуться. Слишком часто я промахивался в жизни, чтобы облажаться ещё раз.
Прицел наведён на прямоугольник ворот с Кевином Гарлендом в эпицентре. Всего лишь точка на горизонте. Всего лишь мошка на окне. Всего лишь небольшая преграда на пути к звёздам.
Время превращается в тягучий кленовый сироп и медленно стекает с табло секундами, что в рапиде отсчитывают последние мгновения матча. Дополнительно назначенное время истекает, как раненый ножом – кровью. И только я могу его спасти.
Один взгляд на табло: 3:2. Один взгляд на трибуны: ожидание и надежда. Всего одна шайба может спасти нашу команду от проигрыша и вырвать победу у «Ванкувер Джайентс», что побеждали третий сезон подряд. Судья заголосит в свисток, толпа взорвётся эйфорией, и мы получим заветные буллиты и шанс отыграться. Надрать задницу и показать, что «Монреаль Канадиенс» чего-то да стоят.
Десять…
Что-то крупное появляется в поле зрения.
Девять…
Несётся на меня со скоростью фуры, потерявшей управление.
Восемь…
До ворот – пять метров, но мне бы подобраться ещё чуть ближе. Кевин Гарленд – здоровяк, занявший собой всё пространство. Прострелить с такого расстояния – что стрелять из рогатки по клину журавлей в небе. Глупое расточительство снарядов и последнего шанса на победу.
Семь…
Импульс, сравнимый с выстрелом пистолета. С пулей, впечатанной в плоть и доскользившей через ткани к самому мозгу. Так тело реагирует на опасность. А Леонард Видаль – опаснее волка, что неделю трясся от голода. Даже не видя его лица или имени на форменном свитере, я уверен, что фура, несущаяся на меня, именно он. Всю игру он прикладывал бесконечные усилия своих каменных бицепсов на то, чтобы впечатать меня в лёд. Играет жёстко, но своё дело знает. Сметает всё на своём пути. И сейчас на его пути – я.
Шесть…
Пора. Размах. Я завожу клюшку чуть назад.
Пять…
Все звуки исчезают, словно меня бросили под воду, и я плавно опускаюсь ко дну. Лишь удар покажет, всплыву я на поверхность или навсегда погрязну в пучине.
Четыре…
Все системы безопасности вопят, призывают уносить коньки подальше, оставить шайбу, нападение, победу, но защититься от столкновения. Но каждый из нас, выходя на поле, оставляет в раздевалке не только свои «Ролексы» и «Айфоны», но ещё сомнения и страх. Поэтому я не бегу, а ударяю клюшкой с точностью, выверенной до миллиметра.
Три…
Круглый снаряд, чёрным пятном выделяющийся в белоснежном просторе катка, выписывает траекторию. Вертится волчком на пути к правой «девятке», куда не достаёт могучее плечо Гарленда. Его рука дёргается. Вес всего девяностокилограммового тела срывается с прочно занятой позиции в нужном направлении.
Два…
Боль отравой растекается по всему телу. Сперва кувалдой ударяет в левое плечо, прокатывается по стандартному набору рёбер, пересчитывая их, как нервная воспитательница – детсадовцев. А дальше по накатанной.
Вспышки по всему телу превращают меня в фейерверк боли и крика. Десятка по шкале болевого синдрома. Верхний порог. Предел. Чернота в глазах. Первым меня покидает зрение-единица. На плановом осмотре у окулиста я читаю нижнюю строчку и вижу каждый волосок в носу Эндрю Дукетта, нашего штатного доктора. Но в этот момент абсолютное ничего. Черный квадрат Малевича. Космос с погасшими звёздами. Так начала угасать и моя звезда.
Весь шум стихает. Слышится только всеобщий вздох – тысячи лёгких в унисон втянули холодный воздух крытого стадиона «Пасифик Колизей». Шестнадцать тысяч посадочных, все билеты раскуплены, чтобы посмотреть, кто надерёт задницу. «Монреаль Канадиенс» или «Ванкувер Джайентс». Однако задницу надрали мне.
Один…
Треск, точно шипованная резина прокатилась по хлюпкому льду. Выстрел в коленной чашечке за пределами болевого порога. Вопли сирены перекрыли мои – финальный аккорд любой хоккейной сюиты. На этой ноте пропадает всякий звук. Уши забетонировало, и только рокот сердца о рёбра всё ещё слышится где-то внутри.
Все органы чувств выходят из строя. Остаётся лишь ощущение, как я плавно, в замедленной съёмке, на которую не давал согласия, падаю прямо лицом на лёд. Падение титана на глазах шестнадцати тысяч зрителей. Колено режут зазубрины пил, каждая косточка вот-вот раскрошится в протеиновый порошок, что ребята попивают после тренировок для восполнения белка. Мышцы не отвечают моим командам. Последнее, что я помню, как кто-то трогает меня за плечо…
И я открываю глаза.
Всё белое, почти ослепляющее. Но я больше не в «Пасифик Колизее», не под взглядами толпы. На меня вообще никто не обращает внимания. Ни катка, ни сошедших с ума трибун, ни табло с обратным отсчётом. Даже запахи другие. Вместо пота, сырости и триумфа – антисептик, таблетки и какой-то сладковатый душок цветов.
Проморгавшись, я начал понимать, от кого он исходит. Молоденькая и весьма симпатичная медсестра в розовой униформе стояла надо мной и держала меня за плечо. Первая девушка, что коснулась моего тела после Вэлери, но её прикосновения слишком бездушны, обыденны и холодны. Как лёд, о который я разбил нос при падении.
– Мистер Джексон, доктор Шепард вас уже ожидает.
Только услышав имя доктора, до меня наконец дошло, где я и почему так попахивает фенолом. Просиди я ещё хоть пять минут – и пропитался бы этим парфюмом с ног до головы. А в мои планы пока не входило сменять «Булгари Мэн» на коктейль из пилюль и микробов – только лишь проверить ногу и получить расписанный план реабилитации на ближайшие пару месяцев, пока не вернусь в строй. В какой-нибудь другой команде, раз уже «Монреаль Канадиенс» вычеркнули меня из состава.
В кабинете травматолога-ортопеда Оуэна Шепарда забрезжили хоть какие-то цвета. Светло-коричневый стол у окна и шкаф ему в тон, точно костюм-двойка, скроенный специально по заказу. Вся эта белизна начинала давить, так что я сконцентрировал взгляд на бледно-зелёном колпаке доктора и его серых глазах, что выглянули на меня из-за приспущенных на кончик носа очков.
– Мистер Джексон?
– Он самый.
– Присаживайтесь на кушетку.
Пока я прихрамывал в сторону голого ложа, что ни капли не стеснялось своей наготы и встретило меня холодом, доктор Шепард следил за каждым моим движением. Если он и впрямь так хорош, как отзываются о нём пять звёзд и сорок три комментария на сайте частной клиники Синай, то он и без осмотра подметит, как просаживается моя левая нога, когда я перекидываю на неё вес. Как я спешу перенести тяжесть на здоровую конечность. Как морщу нос, когда усаживаю свою задницу на жёсткую обивку кушетки и вытягиваю левую ногу чуть вперёд. Точно выпрашиваю доктора: «Сделайте же хоть что-нибудь!».
Когда я записывался на приём, назвал лишь своё имя, возраст, данные по страховке, о которой позаботился Рикки Мэлоун, как только меня выкупили из «Дэнвилл Дэшерз». Так стремительно сменить третьесортную лигу на Национальную. Долететь до самых звёзд, чтобы упасть и разбиться. Не зря говорят: чем выше взлетаешь, тем больнее падать. Боль преследовала меня до сих пор и не смогла укрыться от орлиного взгляда доктора Шепарда:
– Замена коленного сустава?
– Во всей своей красе.
– Как давно?
– Три месяца назад.
– Посмотрим.
В последние месяцы мои трусы видели исключительно мужчины среднего возраста с ледяным взглядом и шершавыми пальцами. Да уж, обычно сексапильные фанатки заставляют хоккеистов стягивать штаны, а за мной гонялись все травматологи континента, от Квебека до Чикаго. Издержки травмы на льду, после которой ты вылетаешь из команды, НХЛ и вообще из жизни.
Доктор Шепард принялся прощупывать мою коленную чашечку и мягкие ткани вокруг, вертеть мной и так и этак, чтобы оценить функционал и красоту моего сустава со всех ракурсов.
– По виду, всё в порядке. – Заключил он с уверенностью учёного, сделавшего поразительное открытие. – Я назначу рентген, чтобы убедиться, что всё идёт, как надо. Но не думаю, что он выявит какие-то отклонения.
– Откуда тогда такая боль? – Почти простонал я для пущего эффекта.
В моё колено вставили чужеродную штуковину. Суставные поверхности из искусственного материала, повторяющие форму здоровых. Буквально распилили важную часть ноги и зафиксировали кобальт-хром-молибден к моим костям цементом. Отрегулировали натяжение связок, почти как нитки на прялке, и закрыли всё это добро специальными скобами.
Сутки в реанимации, десять дней в стационаре, где над моей франкеншетйновской ногой измывались медсёстры с острыми иглами, сквозь которые прыскали в меня обезбол. Но боль не уходила. Я утратил способность ходить и даже переворачиваться. Напоминал неповоротливого тюленя, когда хватался за балканскую раму над головой, чтобы перекатиться на ещё не онемевший бок. Не думал, что в двадцать шесть придётся заново учиться сидеть и обуваться. Если бы не длинные щипцы и добродушная медсестричка, я бы все десять дней щеголял с голыми пятками, так и не удосужившись помыть ноги или натянуть носки.
Всего пару месяцев назад я разгонялся до семи километров в час и мог выписывать такие кругаля на льду, а потом не мог ступить и шагу без костылей. Они больно вгрызались в подмышки, отказывались подчиняться рукам, и по старой памяти я всё время забывал о предостережениях врача и резко ступал на прооперированную ногу.
А потом гимнастика каждый час по десять-пятнадцать минут, чтобы разрабатывать колено и не дать ему захиреть. Эластичные бинты, костыли, тёплые вещи, лишь бы не вызвать переохлаждение и, как следствие, воспаление сустава.
Таблетки снимали боль в ноге, но никак не помогали душевным мукам. Я хотел носиться по катку, ощущать колючий воздух на щеках и слышать рёв трибун, как напоминание, что я не один. В своей съёмной квартирке в Бержервиле я ощущал себя таким одиноким, словно всё человечество вымерло. Целыми днями говорил лишь телек, настроенный на одну и ту же волну: «Спортс Премьер», канал для любителей спорта. Таких же отмороженных фанатиков скорости, силы и драйва.
Ни отец, ни Бенни не были в курсе ни травмы, ни операции. Они зареклись смотреть матчи с моим участием и больше прикипели к «Дискавери» или «Нешнл Джиографик». Ведь выуживание гигантского сома и тюнинг старых драндулетов куда как интереснее, чем триумф родного сына и младшего брата. Вэлери не могла ко мне вырваться из-за экзаменов, но мне бы ещё тогда заприметить что-то неладное. По сдержанному тону и желанию поскорее закончить разговор. А раньше мы не могли наговориться ночи напролёт.
– Мне нужно заниматься, Дэвис. – Вздыхала она и возвращалась к своим учебникам, а я –самокопанию.
Утешали лишь ребята, которые периодически заглядывали проведать неудачника, что испортил им весь сезон. Я ведь так и не попал в «девятку», как бы удачно ни настроил прицел. Шайба сорвалась с клюшки в тот самый момент, как Леонард Видаль ураганом влетел в меня. Траектория сбилась. Шайба исписала корявую дугу и перелетела через правую стойку, даже не постаравшись зачерпнуть красную линию ворот.
Жёсткий приём Видаля стоил «Монреаль Канадиенс» гола и надежды на победу, мне – целой ноги и карьеры в НХЛ, а сам он мог отделаться лишь удалением, но это пшиковое наказание ничего ему не стоило. Последняя секунда перед сиреной. Матч завершился, «Ванкувер Джайентс» в третий раз заполучили свой грёбаный шанс подобраться к кубку, но весь стадион притих, глядя, как я корчусь и постепенно теряю всякую связь с реальностью.
В первые недели после операции парни заглядывали чаще, чем в «Де Сото», паб по набережной Флёв Сен-Лоран. Бармены знали нас в лицо. Скорее потому, что мы любили промочить горло в межсезонье и ошивались там вопреки убедительному указу тренера не барщить с выпивкой, а не потому, что мы были звёздами НХЛ, что третий год подряд не могут отобрать кубок у «Ванкувер Джайентс».
Хэтчер таскал апельсины, словно витамин С мог бы отрастить мне новый сустав вместо искусственного импланта и поднять на ноги так быстро, что уже завтра я вернусь на арену, как гладиатор. Хендрикс всё ещё дулся за плохо разыгранное нападение, из-за чего ему не удалось подержать кубок в руках. Он так и коптился злостью на моём диване и поглядывал на мою перебинтованную коленную чашечку, как на виновницу всех катастроф в мире. Янг и Уорнер сочились шутками из каждого отверстия, лишь бы поднять мне настроение, но им мало что удавалось. Я пялился в экран телевизора, пока мы смотрели какой-нибудь футбольный матч, и глотал пиво, как газировку.
А потом и они перестали приходить. И пиво я начал глотать в одиночку, постепенно повышая градус, чтобы пустота вокруг не звучала так громко. Врачи же сами сказали: принимать как можно больше жидкости.
– Болевые ощущения или дискомфорт должны были пройти через две-три недели после операции. – Нахмурился доктор Шепард. – По большому счёту, подобные симптомы возникают даже во время благополучного течения послеоперационного периода. Я не вижу никаких дефектов, связанных с самим протезом и его установкой. На что похожа боль?
Будто тебя разрывает на куски громадная рука Кинг-Конга. Будто сдавливает прессом, как одну из бесхозных колымаг, отправленных на металлолом. Как… Ах да! Док же спрашивал меня о ноге.
– Чаще всего ноет или тянет. Утром и вечером. А ещё после того, как пройду пару кварталов или поднимусь по лестнице.
И перетаскаю десяток коробок со всяким хламом на своём горбу, ведь я настолько жалок, что даже некому мне помочь. Что даже лифта нету в доме.
– Всё это может быть следствием нагрузок. Колено пока не привыкло к марафонам по лестницам, так что придётся перетерпеть. Делаете гимнастику, массаж?
– Занимался всем этим там, в Квебеке. – Ответил я так, словно доктор был в курсе моей истории и откуда я приехал. – Три дня как вернулся в Чикаго и пока был слишком занят переездом.
– Не затягивайте, мистер Джексон. Если хотите как можно скорее вернуться в строй, вам нужно более ответственно заниматься своим коленом.
В строй мне уже не вернуться. Я та пешка на шахматной доске, которую пустили в расход, чтобы защитить ферзя. Выкинули меня из команды, чтобы защитить свою репутацию и карманы. К чему содержать лузера, который сливает матчи, да ещё и вытягивает деньги за то, что покрывается жирком дома на диване, похлёбывая пиво, высылая стопки медицинских счетов и даже не зная, сможет ли встать на коньки.
Теперь всё, что мне светит, – возвращение в третьесортную Федеральную хоккейную лигу. Болото, из которого меня и вытащил Рикки Мэллоун. Если вообще смогу стоять на льду и тем более носиться по нему с клюшкой.
Доктор Шепард вернулся за свой стол и стал увлечённо корябать что-то сразу на нескольких листках. А затем протянул всё это мне.
– Здесь направление на рентген. Рецепт на лёгкие обезболивающие, но на случай, если колено станет беспокоить слишком сильно. А ещё направления на парочку процедур.
Я просмотрел докторские писульки и чуть не хмыкнул на весь кабинет. Физиотерапия, рефлексотерапия, ударно-волновая терапия. Слишком много терапий для одного несчастного колена. В моих карманах теперь только пара сотен баксов, но никак не страховка защитника «Монреаль Канадиенс», чтобы оплачивать все эти райские забавы. Проглотив желание выругаться вместе с вопросом, не найдётся ли у доктора какой-нибудь ещё ударной терапии для раскуроченного сердца, я стал медленно подниматься. Столько недель прошло после эндопротезирования, а я всё ещё держал ногу прямо, когда вставал из сидячего положения.
– И ещё я бы порекомендовал вам походить на плавание и на массаж. – Серые глаза за линзами очков чуть блеснули в ярком свете потолочных ламп. Оглядели мою мощную тушу, на фоне которой фигурка самого доктора смотрелась миниатюрой. – А вот с тяганием железа я бы пока повременил.
– Три месяца прошло, док. – Напомнил я, замерев на полдороге к спасительному выходу. – Разве за это время я не должен скакать и бегать, как горный козёл? Нельзя мне засиживаться на скамейке запасных.
Доктор Шепард снисходительно улыбнулся. «Ох уж эти пациенты», – так и читалось в каждой его морщинке.
– Организм каждого человека индивидуален. Ваше выздоровление проходит чуть дольше, потому и скакать вам пока рано. Всему своё время.
– Но у меня нет времени. Мне нужно возвращаться в форму. – Меня начинало заносить, как легковушку на летней резине на снежных дорогах Канады. – Я не привык сидеть на диване.
– Мне жаль, но только так вы…
– Жаль?! – Вдруг вспылил я. Никогда не отличался уравновешенностью, но в последние три месяца и вовсе превратился в быка на корриде, которому лишь красной тряпкой помаши. – Да вы ни черта не понимаете! Мне нужно скорее подлатать это сраное колено! Без него я никто. Я не смогу вернуться к спорту, а без него я захирею на какой-нибудь чёртовой работёнке в кабинете с восьми до пяти!
Ни один мускул – если у этого парня вообще водились мускулы – не дрогнул на лице доктора Шепарда, хотя я прямым текстом оскорбил его.
– Простите. – Я обвёл глазами белоснежный, бездушный кабинет, в котором он заседал с восьми до пяти. – Просто это не моё.
– Понимаю вас, молодой человек. – И по виду казалось, что действительно понимал. – Но, если перенапрячь сустав, он может сослужить вам плохую службу. Или вообще перестать служить.
На мгновение я представил, как сижу в инвалидном кресле и даже некому помочь мне спуститься со ступеней. Кормит меня пособие по инвалидности и рука сиделки, которая приходит только по вторникам, потому что в другие дни её услуги стоят ещё дороже. Хожу теперь только под себя, а скачет лишь моё настроение: от депрессивного до агрессивно-опасного. Не только люди, но и слова вылетают из памяти, потому что теперь я разговариваю лишь сам с собой в мысленных монологах или ору на телевизор, по которому транслируют чемпионат мира по хоккею, куда мне уже никогда не попасть.
– Хоккей от вас никуда не убежит, мистер Джексон. – Вдруг заявил доктор Шепард, утешая тёплой улыбкой.
– Вы знаете?..
Я ведь не сообщал той услужливой девушке по телефону ни свой род деятельности, ни обстоятельства травмирования, лишь имя да ряд циферок клубной страховки, которая сдулась ко всем чертям, как только мне помахали ручкой.
– О том, что вы – знаменитый Дэвис Джексон? – Ещё шире улыбнулся док без капли издёвки. – Или о том, что «Монреаль Канадиенс» выкупил вас у «Дэнвилл Дэшерз» в начале прошлого года? А может о том, что в прошлом сезоне вы набросали три шайбы только в матчах с «Оттава Сенаторз», будучи на позиции защитника, а не нападающего? За что вас возненавидели оппоненты и полюбили болельщики. Вас тут же утвердили в первую пятёрку вместо Грегга, который уже четыре года занимал лидерские позиции защитника и был на хорошем счету.
Моя челюсть шмякнулась о пол. Я даже забыл о том, как противно ныло прооперированное колено с самого утра. Доктор Оуэн Шепард выглядел как все среднестатистические травматологи или тюфяки, которые о спорте знали не больше, чем лемуры с острова Мадагаскар. Долговязые и мягкотелые, с серовато-прозрачной кожей и синяками под глазами, с намечающимся брюшком и ореолом седины, с редкими усами и в очках с простенькой оправой. Такие зарабатывали очки разве что в кабинете у окулиста, а не на спортивном поле. Но за всей этой ширмой анти-спортсмена скрывался чуть ли не фанат хоккея. Сдёрни халат с его плеч – и могу поклясться, что увижу под ним расписной шарфик с названием любимой команды.
– Так вы любите хоккей? – Только и спросил я.
– Посматриваю время от времени.
– И тем не менее, знаете обо мне больше, чем… – «Мой отец», – чуть не ляпнул я, но вовремя заменил слова: – За кого болеете?
– «Чикаго Вулвз».
– Ну конечно. Как я сам не догадался.
Мы ведь в Чикаго.
– Но слежу и за другими выдающимися игроками, мистер Джексон.
Комплимент моей персоне? Или я слишком высокого о себе мнения?
– Поверьте. – Он поднялся и вышел из своего укрытия. Я уж было подумал, что сейчас он хлопнет меня по плечу, как три месяца назад Эндрю Дукетт, и начнёт петь дифирамбы о том, что всё будет хорошо. – Я понимаю ваше рвение. Но важно всё сделать правильно, чтобы вы смогли не только выйти на лёд, но ещё и играть как раньше. Вы ведь этого хотите?
Играть как раньше. Звучало, как несбыточная мечта. В этом «как раньше» осталось всё, из чего вообще состоял я сам. Хоккей, моя семья, Вэлери. Конечно, я хотел вернуться в это «как раньше», но знал, что как раньше уже никогда не будет. Ни с хоккеем, ни с семьёй, ни тем более с Вэлери.
Но доктор Шепард ждал моей реакции, поэтому я нехотя кивнул.
– Вот и отлично. В выздоровлении самое главное – верный настрой.
И страховка, которая бы смогла покрыть растраты на все эти «терапии».
– Давайте сделаем так. – Док открыл книжицу, так похожую на докторский ежедневник с расписанием и заметками о пациентах, отлистал на следующую неделю и что-то стремительно записал. – Я лично займусь вашим коленом. Будете приходить ко мне трижды в неделю на физиотерапию, и через месяц я поставлю вас на ноги. Как вам такой расклад?
Как в покере. Ты рассчитываешь на свою комбинацию, но радоваться рано, потому что у других может быть карта выше.
– Хотите вернуться в хоккей?
Я снова кивнул, хотя знал, что назад в «Монреаль Канадиенс» мне путь заказан. А как много других команд из НХЛ захотят себе поломанного игрока, который просрал сезон и всю свою жизнь?
Запихнув все эти медицинские писульки во внутренний карман рубашки, я взял куртку и вперевалочку направился к выходу. Теперь это моя походка – медведь на прогулке, по-другому не назовёшь.
Не успел я взяться за ручку, как в дверь кто-то бесцеремонно влетел. Облако из тёмной одежды и каштановых волос. Я успел заметить только коричневые полусапожки из замши с кисточкой на замках по бокам, пока проплывал мимо и хватал носом ванильно-миндальные испарения духов. Они будто слетели с кожи незнакомки и обласкали мои ноздри, как мама в детстве обласкивала перед сном. Резкий контраст с больничным смрадом болезни и антисептика.
«Блэк Опиум». Ни с чем не спутать. Мама душилась только ими и всегда получала флакон на День Святого Валентина от отца. Безумие какое-то! Больше года не улавливал подобного запаха. И вот он здесь, в палате доктора Шепарда, который гостеприимно пропел:
– А-а-а, мисс Шей! Заходите.
Я только обернулся, чтобы посмотреть на ту, что чуть не сшибла меня ароматом из детства, но дверь захлопнулась прямо перед носом.
Как много дверей ещё захлопнется передо мной, пока я не пойму, что безнадёжно проиграл?
Тесса
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– Привет, Шон. Сегодня ходила на плановый осмотр, как и каждые три месяца. Кончики пальцев всё ещё покалывает, хотя прошло два года. Слишком много и слишком мало одновременно. Моя рука по-прежнему помнит. Как и сердце.
Доктор не устаёт повторять, что мне крупно повезло, и что пора бы уже вернуться к игре. Струны отлично развивают мелкую моторику. А ещё напоминают о тебе. Два года мы с ним ведём один и тот же спор, танец двух мнений, но именно мне постоянно отдавливают ноги.
Так что теперь на грифе с просевшими струнами играет одна лишь пыль. Два года мои руки не касались гитары и тебя. Двух вещей в этом мире, которые я любила больше всего на свете.
Мне всегда нравился доктор Шепард, но сегодня я его возненавидела. Ведь он сказал, что как только зазвучит первый аккорд, я пойму, что музыка может существовать и без тебя. Как и я сама. Но врачи тоже ошибаются. Я никогда уже не смогу существовать без тебя, Шон.
Дэвис
Этот старый дом по Бенсли-авеню ничуть не изменился. Разве что осел ещё на пару миллиметров глубже в землю под тяжестью горя, что поселилась под крышей с полгода назад.
Тот же забор из выцветших штакетин, те же пять ступеней крыльца и любимое отцовское кресло с пропаленным подлокотником. Вот что бывает, когда прячешь сигарету от больной жены и случайно роняешь пепел на обивку. Она воспламеняется так же быстро, как и тело от рака. Вовремя не потушишь – метастазы доберутся до самого нутра, и вот уже твоё кресло пылает адским пламенем. Кресло удалось спасти. А моя мама сгорела изнутри.
Да, дом всё тот же. Озябшие за зиму голые стволы герани, торчащей из подвешенных кашпо. Тот же оттенок коричневого на стенах, разве что чуть более грязный от растаявших ещё на прошлой неделе снегов. И мелкокалиберная черепица, которую я обещал помочь подлатать, но так и не сдержал обещание. Многие из них я не сдержал, когда Рикки Мэллоун поманил меня контрактом на миллион за пару тысяч миль от дома.
Я не был здесь около года, с самого начала сезона. И если бы не Леонард Видаль, не промах по воротам, не моё колено, не появлялся бы здесь столько же, но раз уж я вновь в Чикаго… Родительский дом – единственное место, куда я ещё мог приехать.
Мой зарок никогда больше не появляться здесь покатился ко всем чертям. Выйдя из больницы Синай, я сел за руль своего верного «форда», что все эти месяцы моей стремительной карьеры в Квебеке поджидал меня здесь, в Чикаго, и поехал куда глаза глядят. Глаза совсем не глядели в сторону Вест Парка, но руки почему-то сами крутили руль в эту сторону.
Припарковавшись через два коттеджа, у крыльца мистера Донохью, которому на пару с Бенни мы в детстве изрядно подпортили жизнь, я заглушил двигатель, но так и не смог открыть дверь. Выйти, сделать две сотни шагов и постучать. Всё, что мог – и дальше прогибать задницей сидение и сверлить глазами дыры в окнах родного дома. Сомнения – лучшие свёрла.
Пикап отца, как сообщник, выглядывал из приоткрытых ворот гаража. Любовь к большим машинам – это у нас семейное. Если он тут – значит, у отца с мастерской по-прежнему всё на мази. Может позволить себе уехать пораньше и сбросить всю работу на подчинённых. Мамина болезнь высосала всё из нашей семьи. Радость, уважение, деньги. Ничего не осталось. Лишь стыд, чувство вины, злость, да этот старый дом, который так и выпрашивал ремонта. Перекрасить фасад, подровнять перила на крыльце, оживить герань. Вернуть сюда счастье или хотя бы его видимость.
Чтобы спасти бизнес отца и помочь с медицинскими счетами, я отсылал домой почти все заработанные деньги. Но мой жест доброй воли расценили, как акт откупа. Может, так оно и было, раз я сбежал подальше, лишь бы не видеть, как умирает мама.
Пальцы всё крепче сжимали руль, пока я разглядывал окна и вспоминал всё то, что наговорил мне отец, всё то, что наговорил ему я в ответ. Бенни же сперва выступал нашим буфером, судьёй, что разводит боксёров по разным углам ринга, ведь мы сцеплялись раз за разом и в каждом раунде проливалась чья-то кровь. Но победил всё равно рак.
– Убирайся. – Последние слова отца ведь должны звучать не так. – Больше не хочу видеть тебя в своём доме.
И вот я здесь. Сижу и понимаю, что так и не наберусь смелости открыть дверцу, выбраться на мартовский холод и сделать эти чёртовы двести шагов.
В другой раз. Как самый настоящий трус, я потянулся к замку зажигания и стал поворачивать ключ, как в стекло вдруг постучали. Я дёрнулся, попутно вдавив кнопку клаксона на руле, отчего даже «форд» возмутился протяжным гудком.
Через стекло на меня смотрел Бенни. Глазами неверующего, который увидел божественный знак свыше. Всё такой же, каким его помню. Русые волосы чуть лохматее приличного, выдающаяся щетина, словно все лезвия в доме затупились, трещинки на нижней губе от холода и ветра. Болотно-серые глаза блестели опаской и злобой – такие чувства я теперь вызывал у собственного старшего брата.
Притвориться, что я его не заметил, теперь не получится. Я хотел было опустить стекло и оставить хоть какую-то преграду между нами в виде двери для надёжности, но это ведь Бенни. Когда-то между нами не было никаких преград, потому я поступил, наконец, как мужик. Открыл эту долбаную дверцу и вышел из машины. Из-за всей этой семейной чепухи даже забыл о колене и всем весом опёрся на левую ногу, отчего болевой спазм уколол каждый нерв в теле. Я поморщился, но Бенни не так принял мою недовольную физиономию:
– Настолько не рад меня видеть, братец?
«Чертовски рад», – чуть не воскликнул я и не кинулся к нему на шею, хотя у мужской половины Джексонов не принято обниматься или проявлять хоть какие-то признаки слабости. Но мы не виделись много месяцев, и даже не говорили по телефону, поэтому я обошёлся лишь стандартным:
– Не дури, Бенни. Я скучал.
– Поэтому ты не появлялся сколько… полгода? – Пришёл черёд Бенни кривиться всеми мышцами лица. – Поэтому ты даже не позвонил на день рождения отца? Поэтому даже не приехал на её похороны?!
С каждым словом его голос повышался на октаву и сшибал меня звуковой волной всё ближе к машине, пока я не осел на неё спиной. У Бенни было право орать на меня, даже врезать пару раз, но он стоически держался. Лишь яростный багрянец окрасил его щёки, а кулаки непроизвольно сжались в два булыжника.
– Мне жаль, Бенни. Ты просто не знаешь…
– Не знаю, что? Давай, оправдывайся тем, как сильно ты был занят. Как носился со своей клюшкой, пока она умирала и вспоминала своего ненаглядного малыша Дэвиса. Как папа до последнего ждал, что ты появишься на поминках, и до последнего не опускал гроб в землю. Как ты променял родную мать и семью на славу и бабло.
Бенни выплюнул на меня всю свою боль и гнев, копившиеся в нём как в фарфоровой свинье, куда я бросал мелочь на свои первые коньки. Хотя свиньёй в этой ситуации был явно не он.
Я потянулся к брату, но тот лишь оттолкнул меня.
– Убирайся, Дэвис. – Зарычал он словами отца и опасливо оглянулся на дом. – Уноси свои ноги, пока отец тебя не увидел и не переломал их.
Леонард Видаль прекрасно справился с этим и без Рида Джексона, но я смолчал. Моё заново скроенное колено здесь вообще не при делах и вряд ли разжалобит хотя бы одного Джексона в радиусе пяти миль.
– Я хотел увидеть его. – Я сделал очередную провальную попытку. – Вас обоих.
– Что ж, ты опоздал. Тебя здесь никто не хочет видеть, Дэвис.
Когда туша защитника «Ванкувер Джайентс» вмазалась в меня на скорости ракеты, боль силой в сотню баллов ударила по левой ноге. Но даже она не сравнилась с той, что я почувствовал в эту секунду. Словно длинный нож воткнули под рёбра и повернули по своей оси.
Мы сцепились взглядами, точно саблями, но я один выискивал в глазах Бенни – точной копии моих и маминых – хоть проблеск того, что он говорил неправду. Что всё это фарс, блеф, игра, чтобы отплатить мне той же монетой. Чтобы я испытал всё то, что испытывала моя семья последний год.
– Бенни, прошу тебя. – Почти взмолился я. – Позволь мне всё исправить.
– Прости, Дэвис. Но больше нечего исправлять.
Последний фотон злости вышел из Бенни, и он словно уменьшился в размерах, хотя всегда был на полголовы выше меня. В моей команде – во всяком случае, бывшей команде – он бы слыл ещё тем здоровяком. Его могли бы бояться соперники и даже дать какую-нибудь звонкую кличку, вроде «Гризли» или «Волчара», но сейчас Бенни походил разве что на черепаху, вжавшуюся в свой панцирь. Куртка обвисла на нём мешком, лицо побледнело и слилось с облачным небом.
Брат подарил мне последний сломленный взгляд.
– Просто уходи. И оставь нас в покое, как делал это последний год.
Не знаю, откуда Бенни появился, но бросил меня куковать посреди дороги и двинулся в сторону крыльца, ни разу не обернувшись. Когда дверь с грохотом закрылась, я взревел и заколотил по дверце ладонями, выгоняя злость, выпуская пар, высвобождая чувство вины.
Конечно, я не думал, что меня станут встречать хлебом-солью, но хотя бы не с той ненавистью, что я нашёл в глазах старшего брата. Ладони отозвались болезненным покалыванием, и только тогда я перестал мять свою машину. На шум выглянул мистер Донохью, местный дружинник и блюститель порядка. Сволочной характер оставил на его лице глубокие борозды, ведь сколько помню, старикан постоянно хмурился или рычал.
Завидев меня, однако, сосед повеселел и сложил руки на груди.
– Так, так, так. Посмотрите кто у нас тут. – Посмаковал он издёвку на своём остром языке. – Неужто Джексон-младший пожаловал? Что, турнули тебя из команды? Видел, как тебя отделал тот бугай.
Я сжал губы, лишь бы оттуда не вырвалось ничего жестокого. Только на жестокости я сейчас и был способен.
– Папа-то хоть знает, что ты теперь калека?
– Идите к чёрту, Илай.
– Всё возвращается, Дэвис. – Самодовольно поделился своими мудростями мистер Донохью. – Вся та боль, что мы причиняем, возвращается сторицей.
Я выругался и запрыгнул в «форд», почти как Джеймс Бонд, только с подбитой ногой. Правда режет острее заточенного лезвия, которым случайно промахиваешься по буханке и отсекаешь нежную кожу на пальце. Мистер Донохью – старикан, постепенно теряющий рассудок, но как же он был прав. Я причинил своей семье столько боли, что пришёл мой черёд хлебнуть в ответ.
И я собирался нахлебаться сполна. Свернув к первой же вывеске, на которой буквы складывались в спасительное сочетание «бар», я нагло бросил машину поперёк разделительных полос парковки и почти ворвался в приглушённый очаг света. В такой час только отчаянные пропойцы коротали время за стаканом высокоградусного чего-нибудь. Пока что я был лишь отчаянным, оставалось дополнить титул, потому я плюхнулся за барную стойку и подозвал бармена:
– Налей «Хантер Рэй».
– Такого не водится, приятель. – Хмыкнул неухоженного вида мужчина за сорок. Словно я попросил стакашку тыквенного латте.
– Тогда «Крон Ройал».
За год, проведённый в Канаде, я пристрастился не только к кленовому сиропу, пирожным нанаймо бар и гонорару в миллион долларов. Но и к истинному северному виски, прародителю всего хорошего на этой планете. Я и забыл, что в Чикаго предпочитают компанию «Джека Дэниэлса» или «Джима Бима», что позабавило моего нового знакомого. Он расплылся в улыбке, такой же сальной, как и его волосы.
– Так ты из кленового штата? Боюсь, приятель, за этим добром тебе придётся ехать обратно в Канаду. У нас здесь наливают старый добрый американский виски.
Что ж, раз я больше не в «Монреаль Канадиенс», не в Квебеке и даже не на полпути туда, то пора снова привыкать ко всему чикагскому. К пробкам в Чикаго-Луп, грубиянам в очередях и слабому виски.
Перед моим носом дзынькнула стопка, в которую полился фонтан чего-то бронзового. Во рту тут же пересохло от желания поскорее прочувствовать весь вкус этой ядрёной жидкости. Ошпариться градусами, утопить мозги в пьянящем вареве из солода. Бармен долил ровно на два пальца и собирался припрятать бутылку, но я остановил его:
– Оставь.
– Плохой день, приятель?
День определённо не задался, раз в половине второго я сижу на липком стуле в пустом баре, приятельствую с барменами и подумываю об убийстве – в мои планы входило прикончить эту бутылку до самого дна. Прилично набраться, чтобы стало совсем неприлично.
Если только так можно заглушить боль в колене и пустоту в душе, то кто я такой, чтобы думать о каких-то приличиях?
Тесса
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– Шон, это я. Мы столько говорили, но так многое не сказали друг другу. Во всех семи тысячах языков, наверняка, не хватит слов, чтобы мы наговорились до хрипоты. Я бы никогда не устала болтать с тобой, даже если бы язык занемел, рассыпался в пыль или опух, как твоё ухо в ту нашу вылазку на Орленд Гров, помнишь? Та оса пережила инфаркт, унося от твоих криков свои крылышки.
Я так люблю тебя, Шон. И буду любить всегда, где бы ты ни был сейчас. Ты – мой вросший ноготь. От тебя каждый шаг отдаётся болью, но я продолжаю шагать. И ни за что на свете не вырежу тебя из-под кожи. Никогда.
Дэвис
Что нужно бугаю в девяносто кило, вроде меня, чтобы набраться средь бела дня? Бутылка «Манхэттена», раздолбанная жизнь и кромешное отчаяние.
По контракту «Монреаль Канадиенс» не обязывали, но настоятельно рекомендовали всем игрокам придерживаться режима в течение игрового сезона. В межсезонье – хоть упейся и отравись бургерами, но во время матчей ты должен быть в форме. Чтобы развивать скорость стрижа, бить точно в цель и не умереть на льду от нагрузок. Это не мешало парням время от времени пропускать по бутылочке пива или чего покрепче, но все мы знали меру. Хоккей нам был дороже лёгкой головы вечером и тяжёлой по утрам.
Вэлери воротила от меня нос, если я позволял себе лишние несколько глотков, а в последние месяцы маминой болезни даже отец отказался от любимого «Будвайзера» по пятничным вечерам. Чего только мужчины не делают ради тех, кого любят, даже если эти «те» уходят безвозвратно.
Но больше меня не удерживали никакие обязательства. Ни успешного хоккеиста, ни покладистого сына, ни послушного парня. И к четырём часам я уже не различал, где заканчивается барная стойка и начинается стена. Сальные пакли бармена уже не чудились мне скользкими змеями, а пустота бара смешивалась с пустотой сердца, а, как известно, минус на минус даёт плюс.
Этот парень сидел без дела посреди дня, так что его главным развлечением стал я. Вопреки стереотипам он не натирал стойку и не полировал стаканы, а сидел в телефоне и поглядывал на меня, когда я выходил из ступора и доливал в пустой стакан из уже почти такой же пустой бутылки. Пару раз он пытался разговорить меня, но болтливость, как и телячьи нежности, не в крови у Джексонов. Зато в моей крови бултыхался гремучий напалм из виски и злости.
В глазах задвоилось и в какой-то момент одубелое лицо бармена вытянулось в красивое личико Вэлери. Любую кончину нужно оплакать, а я так и не успел распрощаться с нашими погибшими отношениями. Только вмазать этому ублюдку Ривзу и наорать на девушку, которую любил. Я должен был поговорить с ней. И когда представиться самый лучший момент, как ни сейчас?
Я полез в карман за телефоном, но глаза никак не хотели фокусироваться на буковках на экране. Бормотание ещё сильнее подогрело любопытство сальноволосого парня за стойкой, и он отложил свою игрушку, чтобы понаблюдать за театром одного актёра из первого ряда. Пальцы тыкали куда-то, но не попадали. Мобильник осклиз в потных, пьяных руках и полетел куда-то. С грохотом попрыгал, как камешек, запущенный по воде. Даже телефон отказывался иметь со мной дело.
– Эй, приятель. – Бармен вырос из стойки так внезапно, что я чуть не свалился со стула. – Пожалуй, тебе уже хватит.
– Отвли.
– Я серьёзно, дружище.
То ли он умел телепортироваться, то ли бегал со скоростью Флэша, но щелчок – и он уже подбегает ко мне справа, чтобы поддержать и не дать мне свалиться в ещё большую бездну.
– Држище? – Злобно засмеялся я, вырываясь из его ладоней. – У мня нет дрзей.
– Очень жаль это слышать. Значит, сегодня я буду твоим другом.
Я пытался навести фокус на него, чтобы оценить – достойна ли его физиономия числиться в списке моих друзей, но его глаза слились в один циклопий, а нос подпрыгивал в ламбадной лихорадке, так что у меня закружилась голова и я бросил это дело.
– Кому мне позвонить, чтобы тебя забрали? – Не отставал бармен и даже не смутился, когда я гиеной заржал.
– Я сам. Мъя мшина тут, на прквке.
– Э, нет. За руль ты не сядешь. Не хватало ещё такой грех на душу брать. Я вызову тебе такси.
У этого с виду невзрачного человечишки в рукаве оказалось слишком много козырей. Хотя, все супергерои скрывают свои способности, ведь так? Он не только быстро перемещался, но ещё в идеале владел языком пьяниц и повелевал временем. Я болтал всякую чепуху, а он отфильтровывал правильные звуки. И я даже не уловил, как он притронулся к телефону, как такси уже подъехало ко входу и дважды просигналило.
– Это за тобой, братишка.
С каждой минутой наша дружба крепчала, раз из приятеля я вдруг дорос до брата. Хотя, может хоть с этим братцем я не облажаюсь?
– Давай помогу.
– Я сам! – Рявкнул я, но бармен даже не моргнул.
– Сам, сам, а я просто тебе немного подсоблю.
Удивительно, но его руки действовали так же осторожно, как и со стеклянными бокалами. Никогда не думал, что настолько хрупок. Что со мной станут обращаться, как с уязвимым фарфором.
Лёд стал моей стихией в четыре года. Не самый подходящий возраст для того, чтобы решить, кого из себя вылепить в будущем. Но идеальный для того, чтобы полюбить что-то сильнее «Лего» и видеокассет с мультиками. Ребята из садика хвалились, что ходят кто куда: на кружки по моделированию, секции по карате или тренировки по теннису. Я был так мал, что не понимал даже, что означают все эти слова, но оттого тем более их увлечения казались мне куда как интереснее, чем моя страсть к машинкам на пульте управления.
Бенни тоже в ту пору как раз стал ходить на бейсбол и постоянно возился с отцом на заднем дворе. Они перебрасывались мячом, отрабатывали сплиттеры и кервболы, как называли между собой удары, и смеялись до колик. А я сидел на верхней ступеньке заднего крыльца и вертел головой туда-сюда, внимательно следя за траекторией мяча. Бенни с отцом казались мне богами. Отец с громадной перчаткой походил на какого-нибудь пока не прославленного супергероя, тогда как Бенни буквально вытягивался на глазах, становился выше ростом и шире в плечах.
И вот он уже не мой старший братец, который подшучивал над моим завивающимся чубом, отбирал «Сникерсы» после поездок к бабуле с дедулей в Краун Пойнт и заливал мои хлопья скисшим молоком. Между нами разница в четыре года, но уже тогда он казался мне профессиональным игроком в бейсбол. Не хватало лишь кепки с эмблемой «Чикаго Уайт Сокс» и голдящих трибун по периметру. Но такие мелочи не мешали Бенни сиять ярче июньского солнца и смеяться над корявыми подачами отца.
Как водится у младших – братья и сёстры становятся их идолами. Я преклонялся перед Бенни, ходил за ним хвостом и наступал на пятки. А когда он вступил в ряды школьной бейсбольной команды, то и вовсе покорил моё детское сердце. Не сотвори себе кумира, гласит одна из заповедей, но я уже тогда прослыл нарушителем всяких законов. Бенни был моим кумиром, когда мне было четыре. Оставался им и сейчас, хотя так и не стал бейсболистом, перебивался стабильной зарплатой в отцовском автосервисе, когда я успел побывать в НХЛ и заработать пару миллионов.
Наблюдая за старшим братом, который осваивал что-то новое, я размечтался, что однажды и у меня будет своя красивая форма, блестящая бита и всеобьемлющая любовь отца. Не то, чтобы он выделял кого-то из нас, но ведь это не со мной он бросался улыбками и кручёными на заднем дворе.
И в один прекрасный день я просто пришёл к папе, пока тот намазывал арахисовое масло на тост, и заявил:
– Хочу быть как Бенни.
– Тоже хочешь играть в бейсбол? – Оживился Рид Джексон, для которого спортивные сыновья – предел мечтаний.
Я же просто хотел быть частью их тайного клуба. Получить заветное приглашение стать третьим членом бейсбольного сообщества Джексонов и тоже периодически ловить мячи. Бенни кривовато ухмылялся, когда папа привёл меня за руку записываться в дошкольную группу для начинающих, где я был самым мелким и по росту, и по возрасту. Он так же ухмылялся, когда мы с отцом выбирали мне спортивную форму в детском отделе. И громче всех хохотал, когда я получил мячом по голове, разревелся на глазах у всей команды и сбежал с поля.
Шишка и чувство собственной никчёмности выросли у меня на лбу, да таких размеров, что я мог бы сойти за единорога в какой-нибудь массовке фильма-фэнтези. Папа отыскал меня под трибунами и уговорил перестать лить слёзы только после двух обещаний. Первым делом мне купили клубничный «Чупа-Чупс». А вторым…
– Ты можешь не играть в бейсбол, если не хочешь. – Предложил папа, закидывая четырёхлетнего меня на плечо, как пушинку. Сколько помню, папины ручищи что в тридцать, что в шестьдесят могли дать фору любому из «Монреаль Канадиенс». Физический труд и арахисовое масло – вот рецепт силы Рида Джексона.
– Правда? – Всхлипнул я, опасаясь отцовского гнева. Даже тогда он вспыхивал по щелчку. Зажигался, как спичка, и так же быстро гас. Взрывоопасность Джексонов передалась по наследству мне, а вот Бенни унаследовал мамину улыбчивость. Правда, в последние полгода ни один из них особенно не улыбался.
– Конечно, чемпион. – Улыбнулся отец, щёлкнув меня по носу. – Ты можешь заниматься, чем тебе вздумается.
И я долго искал, что бы это такое могло быть. Лепка, брейк, айкидо. Что бы я ни пробовал, всё оказывалось скучным, глупым или просто не моим. Я был ленивым тюфяком, таким бы и остался, если бы самой судьбе не осточертело глядеть на мои жалкие попытки познать себя. И она вмешалась.
Я бы и дальше ковырял в носу и строил башни из «Лего», если бы на рождественских выходных мы не пошли всей семьёй на каток в Миллениум Парк Айс. Мои первые коньки длиной в восемнадцать сантиметров. Первый шажок по скользкому зеркалу льда. Подбадривающие крики мамы и надежда в глазах отца. Может, вот оно? Занятие, которое взрастит в младшем сыне хоть что-то путёвое?
Ручонка оторвалась от надёжного бортика. Тело отправилось в самостоятельный полёт. Оступившись, я пустил всё на самотёк. Нога сама опустилась параллельно ледяной поверхности. Лезвие скрежетнуло и вошло в свою колею. Я проехался на одной ноге и почувствовал себя птичкой. Так свободно и легко. Уже тогда я понял, что ничто не подарит таких эмоций, не всколыхнёт сердце, как рывок по льду.
Через мгновение я шлёпнулся и растянулся звездой, ударившись подбородком о твердь. Родители ринулись ко мне, опасаясь, что я прикусил язык, выбил зуб или размолотил челюсть. Но, развернув меня, увидели кровавую улыбку.
– Я хочу кататься. – Заявил я папе, хотя подбородок жгло синим пламенем.
С тех пор я падал, разбивал колени, рассекал губы. Подворачивал ноги, обмораживал задницу, потягивал спину. Меня били локтями, впечатывали в бортик, выбивали зубы. В моей улыбке давно не тридцать две жемчужины, а гораздо меньше, просто парочка из них – безупречно смонтированная бутафория. Доктор Руни, дантист из Чатема, на моих выбитых зубах озолотился и купил себе «порше».
Но ни разу с тех пор, как я опрокинулся на катке в Миллениум Парк Айс, со мной не возились, как с чем-то хрупким. Тренер Хэтчерсон, что учил дошколят стоять на коньках и удерживать внимание на игре дольше двух минут, научил меня первым матерным словам. Тренер Уоллес, темнокожий детина с лысиной и полным неуважением к своей команде, называл меня жирдяем и свинтусом, хотя я выглядел спортивнее всех ребят. Тренер Нолан, под началом которого я бегал в молодёжке и впервые засветился на радарах большого хоккея, как-то плюнул в меня, когда я огрызнулся. Ну а в «Монреаль Канадиенс» о поблажках не могло быть и речи. Крупные ставки, огромный куш, непосильная ответственность. И я всё это спустил в унитаз вместе с коленом, которое, кстати, совсем не болело после знакомства с «Манхэттеном».
Ещё один веский повод надираться почаще.
– Эй, а он мне там не наблюёт? – Не шибко-то вежливо спросил таксист, когда бармен помог моей туше опуститься на заднее сидение.
– Эй, вапще-т я здесь. И сам мгу отвчать за свои слва.
– Я вижу. – Буркнул мужчина, пристально рассматривая меня в зеркале заднего вида. Спорил сам с собой, брать меня или выкинуть обратно на улицу. Вот я и стал тем самым пассажиром, от которого шарахаются все таксисты и кого выволакивают под мышки бармены. – Куда едем?
– Домой.
– А можно поконкретнее?
Умеют же люди залезть в самую душу! Где он теперь, мой дом? Уж точно не на съёмной квартире в Квебеке, куда я не мог вернуться, и не в родительском доме, куда я хотел бы вернуться, но куда меня не пускали. Не в нашем с Вэлери уютном гнёздышке – не осталось больше «нашего с Вэлери». Только она и полуголый кретин в трусах «Армани» на резинках и с фингалом от моего кулака. Потому я назвал адрес новой квартиры, к которой ещё не привык и не знал, привыкну ли хоть когда-нибудь.
– Проспись, дружище. – По-братски хлопнул меня по плечу бармен, закрывая дверь. – Надеюсь, ты завтра не вспомнишь ни этот день, ни свою Вэлери…
И дверь захлопнулась перед моим носом.
Вэлери? Неужели я болтал о ней? Точно! Вэлери! Я ведь собирался позвонить ей ещё там, в баре. Но мой телефон упрыгал куда-то. Я извлёк какой-то гортанный звук вперемежку с отрыжкой, но водитель лишь покачал головой на мои ужасные манеры.
– Телфон!
Пальцы нашли ручку и потянули на себя. Дверь приоткрылась, таксист закричал, а затем и я, ведь снаружи уже вовсю мелькал асфальт.
– Мать твою! Решил прогуляться? – Грубо отругал меня водитель, но не высадил за пьяные проделки. По виду, по крайней мере, тому двоящемуся виду, что открывался передо мной, парень-то этот матёрый, и я – не первый пропойца в его салоне. И даже не последний.
Я даже не почувствовал, как мы тронулись, но не стал просить водителя вернуться. Мало ли сколько мы проехали? Может, я уже на другом конце Чикаго или вовсе меня везут в лес, чтобы разделаться и запихать по пакетам. Но я настолько ненавидел себя и свою жизнь в этот момент, что сам бы помог раскрыть эти пакеты своему убийце, чтобы принести хоть какую-то пользу.
– А можшь дать пвзонить?
Мне отчаянно понадобилось поговорить с Вэлери. Высказать ей всё то, что наболело и всё то, что я не высказал в нашу последнюю встречу. Я ведь поступил как всегда: взорвался громом и молниями, нахлестал её новому типу по скулам, и сбежал куда подальше. Я всегда бегал от проблем, но теперь, с моим-то коленом, с пробежками придётся завязать. Да и бежать-то уже некуда.
Вернулся я в нашу квартиру за вещами, когда была уверен, что больше не столкнусь ни с любимой девушкой, ни с парнем, который эту любовь растоптал. Прямо на нашей кровати с простынями с пальмовыми листьями. Вэлери уходила из дома в девять, так что я подкатил свой пикап к дому ровно через минуту, а минут через десять уже выносил всё непосильно нажитое имущество прочь.
– Прости, чувак. – Поджал губы водитель. – Но я не доверю тебе свой телефон. Да и тебе сейчас бы отоспаться. Поверь, в таком состоянии лучше не звонить бывшим.
– Как ты догдался? М-м-м, ты экстраксанкс… экстрасенкс… экстра?
Язык выписывал кульбиты во рту, то и дело связываясь узлами. Да что ж за слово-то такое!
– Не мучайся. – Усмехнулся таксист, проникаясь ко мне всё большей симпатией. – Я не экстрасенс. Просто до такого состояния в четыре часа дня можно напиться лишь по двум причинам. Если ты узнал, что у тебя рак.
– Неа. – Мотнул я головой, отчего вестибулярный аппарат запустил болевую центрифугу в мозгах.
– Или если тебя бросила девушка.
Чертовски верно. Мой новый приятель попал точно в яблочко, вот только допустил промашку в одной малюсенькой мелочи. Меня бросили абсолютно все.
Остаток пути я пытался узнать улицы, но они размножались в глазах, так что я перестал вглядываться в дома, а просто откинулся на подголовник и двигался в одном ритме с такси. Ещё недавно Чикаго оставался для меня отправным пунктом на моём пути в высшую лигу хоккея. Не просто городом, скорее, трамплином, что отфутболил меня слишком высоко, туда, где я не удержался. Но теперь, вернувшись назад, упав и разбившись, даже опьяневшим разумом я понимал, что Чикаго – больше, чем трамплин или просто город. Когда-то здесь был мой дом. Здесь остались мои близкие. Где-то здесь похоронена моя мама. И когда-нибудь я верну себе всё то, что мне принадлежит по праву. А пока…
Мы свернули у «Бодрого Пабло» и замерли напротив подъезда, который я не сразу признал.
– Мы на месте. Надеюсь, дальше ты доберёшься сам.
Я хотел что-то ответить. Поблагодарить за убаюкивающую поездку, но окончательно забыл слова. Точно родной язык, на котором не разговаривал десятилетиями. В карманах зазвенели ключи, зашуршали какие-то обёртки от жвачки и скомканные деньги. Я протянул этот комок безделушек таксисту, молча прося взять всё, что ему нужно. Но он замотал головой, как фигурка собаки на приборной панели какого-нибудь дальнобойщика.
– Ничего не нужно, приятель. Твой друг за тебя уже заплатил.
Друг? Спросили мои глаза, потому что язык всё ещё немел от виски. У меня не осталось ни одного долбаного друга во всей вселенной, и незнакомец с грязными патлами никак не мог претендовать на это звание. Завтра же нужно вернуться в ту дыру. За машиной, телефоном и очищением кармы.
Я пару минут простоял у стены на первом этаже в ожидании лифта, и только потом вспомнил, что даже лифт для меня – небывалая роскошь. Лестница постоянно отбрыкивала меня на ступень ниже, когда я пытался пробраться по ней на второй этаж. Хоть перила не забыли присобачить! Я хватался за них и подтягивался, как по канату. В квартиру я попал с третьего раза. Не помню, когда так напивался в последний раз.
Завалившись в гостиную, я устал от попыток стянуть обувь, и просто шмякнулся на диван прямо в кроссовках. Вряд ли предыдущий хозяин так грубо обращался с предметами мебели, но я не в том состоянии, чтобы блюсти порядки.
Телефон попал в радиус моего зрения – то, что нужно! Кто вообще ещё пользуется стационарными трубками? Динозавры и моя бабуля. Даже отец, который умудрялся ни попадать в ногу со временем, давно освоил «Айфон» и даже сидит на «Фейсбуке». Раньше сидел, пока смерть мамы не сделала подобные глупости совсем бессмысленными. Как приготовление обеда или полноценный сон.
Выудив из памяти цифры, из которых складывался номер Вэлери, я потянулся к трубке, но случайно нажал куда-то не туда. И в квартиру проник посторонний голос.
– У вас одно новое сообщение.
Писк, по децибелам сравнимый с запуском ракеты или самолётом, уходящим в ультразвук.
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– Шон, я в нашей кофейне. В «Бодром Пабло» по-прежнему варят самый вкусный кофе в Чикаго. Я заглядываю сюда время от времени, чтобы быть поближе к тебе…
Опять эта девушка вторгается в мою частную жизнь. Я начал барахтаться на диване, как рыбка, выброшенная на берег, но куртка, которую я не удосужился снять, и внезапно ставший скользким диван лишили меня всякого движения. Подушки проглотили мою пятую точку, и в какой-то момент я просто замер. С этим диваном правило то же, что и с болотом. Чтобы не затянуло в трясину ещё глубже, перестань двигаться.
А голос девушки, масляной, солоноватый, как любимая арахисовая паста отца, продолжал смазывать мои барабанные перепонки:
– Мировой рекорд по задержке дыхания – двадцать две минуты, но, кажется, я побила его, простояв у твоего дома не дыша последние полчаса.
Трясина диванных подушек полностью поглотила моё расслабленное после виски тело, и я просто впитывал каждое сказанное слово, точно ребёнок перед сном, которому читают сказку. Сказка этой девушки походила на драму, а главной линией сюжета выступала печаль. Но голос… такой плывущий, плавный, он уносил меня на своих волнах куда-то из этой квартиры и из собственных мыслей. Или это «Манхэттен» постарался на славу?
– Через двадцать минут меня ждёт Кевин, с которым мы разучиваем флажолет на старой гитаре его отца.
Кто такой, мать его, Кевин? И что ещё за жилет?
Одно сообщение плавно перетекло в другое, пока я раскачивался на диванных волнах в опиумном опьянении. Голос что-то говорил о струнах, пальцах и докторе, чьё имя казалось так подозрительно похожим на какое-то из тех, что мне доводилось слышать буквально на днях.
– Мы столько говорили, но так многое не сказали друг другу. Во всех семи тысячах языков наверняка не хватит слов, чтобы мы наговорились до хрипоты.
Кем бы ни была эта странная девушка, что ведёт душещипательные беседы с автоответчиками, она так подробно описала наши с Вэлери отношения, что мурашки защекотали мои нервные окончания. Разве могут два совершенно разных, тем более незнакомых человека испытывать одно и то же? Чувствовать себя одновременно потерянными, одинаково разбитыми, тотально заблудившимися?
В полудрёме от выпитого я лежал и слушал приятный голос, который вытягивал всю мою боль своей. Мне так захотелось ответить этому голосу, сказать, что он не один блуждает в потёмках, но не осталось сил даже стянуть куртку и бросить рядом, не говоря уже о второй попытке дотянуться то телефона. И я позволил незнакомке усыпить меня своими речами.
– Я бы никогда не устала болтать с тобой, даже если язык занемеет, рассыплется в пыль или опухнет, как твоё ухо в ту нашу вылазку на Орленд Гров, помнишь? Та оса пережила инфаркт, унося от твоих криков свои крылышки.
Смешок зажурчал весенним ручейком, что бежит себе сквозь снега. Я так же таял от этого звучания, растекаясь по дивану бесформенной лепёшкой. Одной из тех, что поджаривают из кукурузной муки и подают с кетчупом в «Каса Кальцоне» на окраине Квебека. Там всё подают с кетчупом, даже несчастные монреальские бублики.
Конец сообщения обрывался на семи буквах, одном слове, целой истории. Ни одного меня выставили вон из сердца и из жизни. Вэлери и Шон стоят друг друга. Не знаю, что там натворил бывший хозяин этой берлоги, но я бы сказал ему пару ласковых при встрече.
Сообщений больше не было – да и с чего бы, если никто из моих знакомых не знает ни о моём переезде, ни тем более об этой доисторической телефонной станции. Мне некому звонить. В сознании носились вертолёты, и только притихший голос девушки с автоответчика хоть как-то снимал головокружение. Я забыл о Вэлери, забыл о вставном колене и даже о потерянной семье. Нашёл в себе силы дотянуться до кнопки и включил сообщения по новой.
– Шон, я в нашей кофейне. В «Бодром Пабло» по-прежнему варят самый вкусный кофе в городе…
Тесса
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– С днём рождения, милый. Тридцать лет… У нас было столько планов на этот день. На эту жизнь. Но у вселенной свои планы на нас, правда? Она расписывает наши графики поминутно и редко когда советуется, чего мы сами хотим.
Ты хотел отметить этот день на Лулаполузе в Сан-Паулу или в Ливерпуле, прокатываясь на «битловском» такси. А я бы просто хотела, чтобы мы в этот день были вместе, разве это так много?
Но мы будем вместе, совсем скоро, ведь угадай, что?.. Я уже на полпути к тебе! И у меня для тебя подарок, всё, как полагается. Клубничный кекс из «Бэнг Бэнг Пай», твой любимый. И почему ты так любишь клубнику? Никогда не понимала. Но в этом ведь и вся соль, правда? В том, как из чего-то настолько разного, может склеиться что-то настолько цельное.
Дэвис
Вой сирены врезался в виски, и я очнулся от похмельной комы. Сперва показалось, что я лежу на льду в окружении бело-красной радуги из своих и чужих, что склонились надо мной и выкрикивают моё имя. Что секунду назад я стоял перед воротами, пока меня не сшиб Леонард Видаль. Тело, по крайней мере, ломило точно так же. И боль в колене вернулась.
Но сирена – не финальная фанфара матча, а всего лишь «скорая», что пронеслась мимо открытого окна. Солнце заливало комнату так, словно уже полдень где-то на Майорке, а не мартовский рассвет в Чикаго.
Я оторвался от подлокотника дивана и разлепил глаз, всего один, ведь второй наглухо склеился вчерашним виски и всё ещё дремал. Час двадцать на часах. Я проспал около двадцати часов. И проспал бы ещё столько же, но чувствовал себя склизким огурцом, что месяцами тух в холодильнике. Весь мокрый и потный, ведь даже не снял куртку, когда припёрся домой.
Голова трещала так, словно кто-то рубил топором поленья для топки. Издержки прозябания в баре. Я почти ничего не мог вспомнить, пока не стал ковыряться в запасах воспоминаний. Приём у доктора Шепарда, слежка за домом отца, бармен с сальными паклями… И голос какой-то девушки, что звучал сказкой перед сном.
Опьянение – блаженство ровно до тех пор, пока не начинаешь трезветь. И вспоминать. Как приходишь в себя в больнице с адской ломотой во всём своём дрянном теле. Как рядом сидит Эндрю Дукетт, наш штатный лекарь, и смотрит так, словно ты своё уже отжил. В каком-то смысле так и было, ведь я услышал от него прогноз. Вывих плеча, многочисленные ушибы челюсти, скулы и запястья. Но восстановление всего этого не займёт много времени. В отличие от колена. Оно не желало подчиняться импульсам мозга. И выход был лишь один – замена коленного сустава.
Я почти не помнил, как меня на носилках запихнули в скорую и помчали по улицам Ванкувера, как колдовали надо мной в отделении неотложки и выносили вердикт моему колену. Эндрю Дукетт всё это время следовал за носилками, как паломник за святыней. Он-то и взялся объяснять мне, что моему суставу пришла хана и что если я хочу ходить, то без операции никак.
– А хоккей?
Глаза Эндрю смотрели куда угодно, но не на меня.
– Это дело следующее.
– Ни хрена, это дело настоящее! Что будет с хоккеем?
Злость клокотала в груди, за подбитыми рёбрами, что уцелели от столкновения, в отличие от ноги. Но я не мог даже нормально сесть и корчился в позе гусеницы на больничной койке, пока медики больницы Сент Пол готовили операционную и свои ножи для того, чтобы вскрыть меня, как свинюшку перед жертвоприношением.
– Когда я смогу вернуться на лёд?
Лучше бы я ослеп, чтобы не видеть жалости в его синих глазах.
– Не в этом сезоне, уж точно.
– Твою мать…
– Дэвис, после таких операций нужны месяцы только на то, чтобы нормально ходить.
– Но я ведь смогу играть, как раньше?
На это он ничего не ответил. Лишь похлопал меня по плечу и поджал губы.
Тогда я окончательно понял, что уже ничего не будет как раньше. Ни с семьёй, ни с хоккеем.
И эта картина первой всплыла в памяти в это злосчастное утро. Вернее, уже в полдень. А потом спина Бенни, хлопнувшая дверь, бар и сообщения той женщины, что названивала в мою новую квартиру, как к себе домой. Я почти не помнил, что именно она говорила. Что-то о том, как скучает по этому парню Шону, и ещё какую-то околесицу про руку и музыку. Если эта сумасшедшая и дальше продолжит названивать сюда, то придётся снять трубку и спустить её с небес на землю. Мне хватало и собственных бед, чтобы выслушивать ещё и чужие.
Огонёк на автоответчике горел синим. Вчера я вроде уже прослушал все излияния этой ненормальной, но, похоже, она снова оставила сообщение. Я нажал на кнопку и услышал банальное приветствие предыдущего хозяина квартиры.
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– С днём рождения, милый. Тридцать лет…
Голос споткнулся, словно ударился мизинцем о тумбочку.
– У нас было столько планов на этот день. На эту жизнь. Но у вселенной свои планы на нас, правда?
Это уж точно, подруга, кем бы ты ни была.
Виски заныли, и я решил, что больную голову не стоит забивать мыслями другой больной головы, так что я прервал сообщение.
Выбравшись из ботинок и куртки, я принял спасительный душ и переоделся. Чем вообще занимаются обычные люди без работы? Без планов на жизнь? Через час у меня был назначен сеанс физиотерапии у доктора Шепарда, но я вышел из дома и поехал на такси совершенно в другом направлении.
Захолустный бар, в котором я околачивался вчера, открывался лишь через полтора часа. Забрать телефон не получится, потому ничего не оставалось, как забраться в промёрзший за ночь салон своего пикапа и поехать на встречу, которую я столько откладывал.
К единственному человеку, кто любил меня несмотря ни на что.
Кладбище Сейнт Генри пустовало в это время. Если не считать всех тех, кто мирно спал себе под таящей землёй. Могильные плиты рядами громоздились за витиеватым забором. Я припарковался рядом с воротами и заглушил мотор. Если бы чувства можно было так же заглушить. Повернуть ключ и заглохнуть. Но я не мог. Потому сидел и смотрел туда, куда страшился ступить.
Бенни был прав насчёт меня. Подписав контракт с «Монреаль Канадиенс», я сбежал за горизонт, лишь бы быть подальше от болезни матери, хотя как никогда был нужен ей рядом. Просто не мог смотреть на то, как высыхает женщина, которая подталкивала одеяло перед сном, пекла шоколадные вафли и подпевала Селин Дион, пока мыла кастрюли. Я выплёскивал всю свою злость и страх за мамин недуг на лёд, хотя должен был держать её за руку. Откупался деньгами, что отсылал с гонораров, лишь бы не вдыхать запах надвигающейся смерти. Мне хотелось помнить маму другой. Улыбающейся утреннему солнцу, поглаживающей меня по голове, пахнущей «Блэк Опиум», но никак не раком.
Я даже не приехал на похороны, прикрываясь матчем с «Портланд Уинтерхокс». Не попрощался с ней, как следует любящему сыну. Не помог отцу и брату с похоронами. Лишь спустя полгода я соизволил заявиться к кладбищу, но даже сейчас был настолько труслив, что не мог выйти из салона и приблизиться к воротам. На пассажирском сидении лежал букет ирисов, её любимых цветов. Купил целую охапку по дороге в надежде, что её душа сжалится надо мной и простит блудного сына, что запоздал с прощанием и извинениями.
Лишь через пятнадцать минут я осмелился тронуть калитку и ступить на поросшую желтоватой травой мёртвую землю. Имена и даты преследовали меня по пятам, пока я искал нужные, ведь даже не знал, где лежит моя мама. Я проиграл по всем фронтам. Просрал не только хоккейный сезон, но и звание хорошего сына.
Побродив по лабиринтам смерти, я всё же нашёл её.
Лилиан Джексон. 1972-2023. Светлая память мужа и сыновей.
– Здравствуй, мам.
Она не ответила. Лишь улыбнулась с фотографии на камне, как улыбалась всегда при встрече. Матери не умеют ненавидеть. Даже если ты бросаешь их на смертном одре, даже если сбегаешь за тысячи миль, даже если не приезжаешь проводить в последний путь. Надеюсь, что матери умеют прощать.
В сердце закололо остриём, и эта боль перебила даже боль в колене. Я опустился перед матерью, словно кланяясь святыне. Коснулся букв её имени и положил ирисы рядом со свежей охапкой каких-то красных цветов. Наверняка, от отца или от Бенни. От тех, кто справлялся со своей ролью лучше меня.
– Прости меня. – На глаза набежали слёзы. Солёные и кислые, как осадок во рту после вчерашней пьянки. – Прости, что сбежал. Что не был с тобой до конца.
Но мама продолжала улыбаться так, словно не слышала или слышала и прощала.
– Всё оказалось бесполезным. Мой переезд в Канаду, контракт, побег, всё. – Продолжал я вести беседы сам с собой, по глупости надеясь, что ветер донесёт их до рая. – Я мог бы провести это время с тобой, но поставил свою карьеру выше твоей любви, семьи, всех нас. Я трус и ублюдок, мам. Надеюсь, ты когда-нибудь сможешь меня простить.
Нашёптывая свои собственные молитвы, я смачивал уже несвежую, заросшую травинками, землю над маминой головой. Ветер копошился вокруг, гоняя кругами сорванные листья с чужих букетов, песчинки с чужих бугров. И донёс до меня запах. Знакомый, удушающий, родной. Запах маминых духов. «Блэк Опиум», других она не признавала. Получала по флакону от отца на каждый День Святого Валентина и радовалась, как девчонка, постоянству мужа, не обращая внимания на его банальность.
Едва аромат ванили и миндаля коснулся моих ноздрей, я вздёрнул голову, словно надеялся увидеть маму рядом. Но, конечно, за спиной стояла не мама, а могильная тишина. Лишь сгорбленная женская фигура в капюшоне склонилась над другой могилой под голым клёном. Так же как я поглаживала холодный серый гранит, но вместо связки ирисов принесла своему покойнику гелиевый шарик. Каждый живёт в своём безумии. Поставив маленький кекс на памятник, женщина сложила ладошку домиком, чтобы ветер не ворвался внутрь и не затушил огонёк зажигалки, которым она пыталась поджечь свечку в кексе. Могла бы не стараться. Вряд ли тот, к кому она пришла, загадает желание. И уж тем более вряд ли оно сбудется. Не все живые получают то, что хотят, не говоря уже о мёртвых.
Понаблюдав за этой нелепой сценой на кладбище, я всё же отвёл глаза, чтобы меня не уличили в подглядывании. Запах маминых духов витал в окрестностях, сводил с ума своей реальностью, хотя я понимал, что он – всего лишь иллюзия. Плод моего воображения. Попытка получить ответ от матери, которая уже ничего не могла мне сказать.
Оставалось лишь уповать на то, что этот аромат – символ маминого прощения. Я в последний раз согрелся холодной маминой улыбкой, поднялся с коленей и взглянул на костерок свечи на кексе, который перестал трепыхать и погас. Словно свечку задул не ветер. Словно желание унеслось в космос и когда-нибудь исполнится.
Тесса
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– Доброе утро, Шон, не поверишь, но это снова я. Сегодня день загружен, так что я звоню с утра пораньше, пока ещё есть силы слышать твоё молчание. В выходной всегда не продохнуть, но я даже рада, потому что в квартире слишком много воздуха для одного.
Думаю, ты обрадуешься, когда услышишь, что Кевин делает успехи. Он уже не тот хмурый подросток, который делает вид, что ему безразлично всё на свете. Музыка изменила его, как и нас когда-то.
Люси всё ещё забывает, что у неё десять пальцев, а Джордж не чувствует ритм. Но мы работаем над ошибками, и через пару лет я воспитаю из них настоящих эстрадных звёзд. Ты бы мной гордился. За два года я проделала длинный путь, и кто бы мог подумать, что кучка ребятишек проведёт меня по нему за руку. В конце концов, когда гаснет свет, у кого-то обязательно найдётся фонарь.
Дэвис
Похоже, вместе с квартирой я приобрёл и надоедливую женщину, которая никак не может справиться с разрывом и названивает бывшему. Продрав глаза, я выслушал её стенания и все эти слова любви, пару раз фыркнул, но почему-то не выключил, как в прошлый раз. В её голосе было столько боли, в словах – столько чувства, которое я непостижимым образом понимал. Меня ведь тоже кинули, хотя Вэлери я любил со школы.
Первой мыслью было перезвонить по высветившемуся номеру и попросить дамочку больше сюда не названивать, но я не смог. В каком-то смысле, эта ненормальная стала единственным человеком во вселенной, который со мной разговаривал.
Мне некуда было идти или ехать. Незачем вставать и надевать что-то приличное. Бенни не сжалился, не перезвонил, не сообщил отцу о моём возвращении. Никто из команды не подумал о том, чтобы набрать мой номер и просто поинтересоваться, как мои дела. Как я добрался до Чикаго, как мне живётся дома, как заживает моё колено. И Вэлери не посчитала нужным извиниться за предательство, объясниться или хотя бы вспомнить о своей сраной сковородке.
Мир – не банкрот и всегда платит по счетам. За мой эгоизм я расплачивался сполна безразличием. За злость – ненавистью. В конечном итоге все мы получаем то, что заслуживаем. Лишь смерть – исключение из правила, ведь многие из тех, кто умирает раньше срока едва ли заслуживают смерти. Как моя карьера, моё колено, мои отношения. Моя мама…
Мобильник сутки пролежал под стойкой в том злосчастном баре под охраной моего бармена-приятеля, и ни разу не зазвонил, не пискнул сообщением.
– О, дружище! Ты вернулся! – Похоже, кроме этого короля бутылки и бокала никто в целом мире не рад был меня видеть. – Налить стаканчик?
Но я не был настроен напиваться, по крайней мере, так рано. Забрав телефон, я бросил на стойку солидные чаевые за его хранение и за заботу по доставке моей бесчувственной туши на дом со всеми привилегиями. Бармен замахал руками, то ли отгоняя шмеля, то ли отнекиваясь от заслуженной оплаты, но я никогда не оставался в долгу. Ни в десять лет, когда выпрашивал у Бенни конфеты, потому что свою кучку давно уже съел. Ни в шестнадцать, когда упросил Блейка дать погонять его коньки, потому что мои задерживались в ремонте. Ни в прошлом году, когда проставлялся парням из своей новой команды, потому что так принято – притворяться своим среди чужих, иначе никогда таким не станешь.
Внешность обманчива. Чем дальше и дальше тикали часики, тем сильнее я это понимал. Вэлери с самого появления в моей жизни носила корону и титул самой красивой девчонки школы Блэйна, и куда нас это привело? Завоевав её сердце, я лишился своего. Бармен же походил скорее на самого отталкивающего парня на планете – наверняка от него отмагничивались все девчонки в школе и друзей завести ему было не так-то просто, но я видел его второй раз, а чувствовал, что под сальными волосами и безобразной щетиной скрывалось нечто большее. Но я не искал себе новых приятелей. Когда столько раз обжигался, больше не захочешь пробовать огонь на ощупь. Потому я просто поблагодарил его за опеку, расплатился по вчерашнему счёту и за такси, и, не соблазнившись манящими ароматами алкоголя, вышел на свежий воздух.
На черта мне вспомнился Блейк? Ещё одна глава из прошлого, что закончилась совсем не хэппи-эндом. Выражение: два сапога – пара, придумали явно про нас, ведь мы с начальной школы всё делали вместе. Шагали рука об руку, конёк к коньку, клюшка к клюшке, пока я не поступил как последний ублюдок и не свалил в «Монреаль Канадиенс». Я ведь сбежал не только от болезни мамы, но и от него. Блейк Мэддокс оставался в моей жизни столько, сколько я позволял ему остаться, пока его присутствие окончательно не стёрлось из моей жизни. Словно кто-то провёл ластиком по странице и оставил за собой чистый лист.
Наша встреча с Блейком – то стечение обстоятельств, о котором говорят «судьба». Когда отец привёл меня за ручку в секцию по хоккею, пугливого и неспособного на коньках стоять ровно мальчишку, Блейк уже вовсю рассекал по катку. Птица в небе, что наслаждается свободой полёта. Пока отец улаживал свои взрослые вопросы с тренером, я прижался к бортику и наблюдал за тем, как самый старший паренёк в моей будущей команде объезжает конусы с ловкостью гепарда, которой мне только предстояло обучиться. Он казался таким взрослым и большим в хоккейной экипировке, точно гладиатор в латах, против которого боятся выпустить даже львов. Я хотел быть таким же ловким, быстрым и свободным. Хотел стать Блейком Мэддоксом. Впервые кто-то вытеснил Бенни с пьедестала и отобрал у него звание моего кумира.
Когда же тренер Хэтчерсон впервые вывел меня к ребятам на лёд, придерживая широкой ладонью за плечо, Блейк улыбнулся мне своей кривоватой, беззубой улыбкой, которой лишь предстояло носить брекеты, а потом осыпаться от ударов локтями и клюшками. Я трясся осенним листочком, сорванным с дерева, пока тренер представлял меня моей будущей команде, но желание играть, сливаться воедино с коньками и льдом обыграло мои страхи тогда, в далёком детстве, как и теперь, когда я сбежал от семейной трагедии.
– Блейк, не присмотришь за Дэвисом? – Окликнул тренер Хэтчерсон паренька, движениями которого я залюбовался двадцать минут назад.
И его пухловатые щёки снова растянулись, показав щербатые дёсны. Так и началась наша дружба. С наивных, ещё беззубых улыбок. А закончилась взаимным молчанием. Мы созванивались время от времени, пока не перестали друг другу звонить. С некоторых пор я стал персоной нон-грата для Блейка и парней.
Блейк сдержал своё слово тренеру и взял меня под своё крыло. Стал вторым старшим братом, хотя был старше всего на два года. Впервые я попробовал лёд на вкус в четыре, и уже к десяти понял, что у человека может быть две семьи: в которой он рождается, и которую обретает с годами. Ривз, Тим, Гордон, Майлз, Блейк и я царапали коньками один и тот же лёд на протяжении пятнадцати лет. Знали, в какие созвездия соединяются родинки на спинах. Сводили наших родителей с ума ночёвками друг у друга. Чтили братский кодекс и никогда не влюблялись в одних и тех же девчонок. Нас сплачивала одна мечта – хоккей. А именно: попасть в «Чикаго Блэкхокс». Шестикратный обладатель кубка Стенли. Звезда с неба, которую никому из нас не удалось поймать.
После молодёжной лиги пятеро из нас вытянули не золотой, но всё же позолоченный билет. Только Майлз остался за бортом и в конце концов забросил хоккей, променяв его на вещи более приземлённые: семью и работу с восьми до шести в рекламе. Он первым из нас остепенился и первым отложил мечту на полку, туда, где должны были стоять завоёванные золотые кубки.
Остальных раскидало по свету, как пылинки на ветру. Гордона пригласили в «Бирменгем Буллз», и он укатил в Алабаму, пожав нам руки в аэропорту как в последний раз. Нашу же четвёрку прибило к берегам поближе и все четыре года мы бегали в составе «Дэнвилл Дэшерз». Мы остались в Иллинойсе, хоть и мотались из Чикаго в Дэнвилл ради тренировок и домашних матчей весь сезон. Могли месяцами жить в том захолустье, вдали от родных и близких, лишь бы не забывать, какова клюшка на ощупь.
Когда метишь слишком высоко, рискуешь не долететь. Национальная хоккейная лига осталась для всех нас лишь миражем в пустыне – мы моргнули, и шансы попасть туда рассеялись. Все мы, ребята со школьного катка, так и остались в низшей лиге, получали свои смехотворные гонорары и видели поистине великий хоккей лишь по телевизору.
А потом меня заметил Рикки Мэллоун. Какими-то ветрами его занесло в Нью-Йорк, где мы тягались силами с «Брюстер Буллдогз» на выездном матче – навещал кузину или что-то вроде того. У него выдался свободный вечерок, он купил билет на игру, и карты, что называется, легли в идеальную комбинацию. В том матче я был как никогда в ударе. Тогда ещё я не знал о болезни матери, мы съехались с Вэлери, жизнь казалась почти идеальной. Я блестяще отработал в защите, запулил две шайбы в третьем периоде, да ещё и спас вратаря от глупого гола. Мелочь, которую не заприметили бы пустующие трибуны. Но которую заприметил Рикки Мэллоун.
Назавтра он позвонил и предложил встретиться. Угостил обедом, который может себе позволить разве что менеджер «Монреаль Канадиенс». Рикки сложил пальцы домиком, сверкнув золотыми часами, и предложил контракт на миллион долларов сроком на год.
– А там посмотрим. – Улыбнулся он, пока я вспоминал, как дышать.
Он мог бы не стараться впечатлить меня мраморной говядиной в соусе из чего-то не менее переоценённого и бутылочкой «Шато Латур». С этим неплохо справились его «Ролексы». С тем же успехом Рикки мог отвезти меня к фургончику с тако и предложить играть за бесплатно. Мне светила НХЛ, канадская команда, большой куш. Я взял двое суток на раздумья, хотя решил всё за одну секунду.
Сидя в машине перед «Юнайтед-Центром», я перелистывал страницы прошлого и только сейчас понимал, каким эгоистичным ублюдком оказался. Меня поманили перспективой выбраться из Дэнвилла, из Иллинойса, махнуть в Канаду, на родину хоккея. Бульдог, истекающий слюнями, так же набрасывается на брошенную кость, как бросился я, хотя даже не посоветовался с Вэлери, с которой начинал новую жизнь, с семьёй, которую бросал в Чикаго, с командой, которая вложила в меня время и деньги.
– А как же мы? – Спросила Вэл, когда я сообщил ей радостную новость.
– А как же мы? – Потухли родители и Бенни, когда я пришёл попрощаться, потому что Рикки ждал меня в аэропорту.
– А как же мы? – Обалдели парни, когда я поставил их перед фактом, что ухожу из «Дэнвилл Дэшерз» и лишаю их доброго друга и неплохого защитника.
– Ты можешь переехать со мной. – Ответил я Вэлери с энтузиазмом.
– Я буду постоянно летать домой. – Заверил я родных с бесконечной убеждённостью.
– Я попробую выбить местечко и вам. – Пообещал я ребятам, обнимаясь на прощание.
Но Вэлери не могла переехать из-за учёбы, мама заболела, а ребятам не досталось ничего. Я бросил всех. Оправдывался тем, что гонюсь за мечтой, а в погоне всегда кто-то остаётся позади. Вот только полтора года и убитое колено спустя я понимал, что никакой спорт не стоит таких жертв.
Долгое время я жертвовал всем, что любил, и строил жертву из себя. Злился на Вэл, что ради меня она не может поступиться будущей карьерой юриста и переехать за мной в Квебек. Сторонился матери, за трагическим спектаклем увядания которой не желал наблюдать. Отмахивался от друзей, что тетрисом выстраивали обиды, заполняя все ячейки между нами. Расстояние всё увеличивалось, хотя мы оставались на тех же местах. За две тысячи лет люди научились плавать на подлодках, летать на «Боигнах», преодолевать расстояния в световые года, но так и не придумали, как добраться до чужого сердца, когда все дороги пропали из вида.
Через полгода я почти не общался ни с кем из Чикаго. За это время мама растеряла волосы от химиотерапии, Бенни переехал в родительский дом, Тим сделал предложение своей девушке, а Блейка переманили контрактом в «Чикаго Блэкхокс». Команду, о которой мы грезили во снах и наяву. Сомневаюсь, что ребята послали его так же, как и меня, и списали со всех счетов.
«Юнайтед-Центр» походил на громадную коробку, которую великан обронил по дороге. Крытая арена в западной части города – приют и дом родной для местных звёзд. «Чикаго Буллз» и «Чикаго Блэкхокс» разминали здесь свои косточки и встречали противников во всеоружии. Любой из тех пареньков, с которыми мы играли в детстве на крошечных уличных катках у школы и с которыми росли щиток к щитку, мечтал однажды назвать это место и своим домом. Но путь к вершине неблизкий. Скользкий и опасный, особенно, когда ты на коньках.
Судя по расписанию «Юнайтед-Центра», размещённому на сайте, с трёх до пяти проходила тренировка «Чикаго Блэкхокс». Тело заныло под тёплой курткой, разошлось фантомной болью. Обычно такую испытывают, когда теряют ногу. Моя кожа скучала по прикосновению формы. По капелькам пота, собирающихся на лопатках от стремительной пробежки. Колено выстрелило, как напоминание о том, что не бегать мне теперь по ледовым стадионам, не надевать хоккейную форму и не выслеживать шайбу между коньков.
Я мог бы просто позвонить Блейку. Приехать к его дому на окраине Брайтона вечерком, на банку пива и кусок зажаристого стейка. Черкнуть пару слов в сообщении, в конце концов. Но я постоянно делаю неправильный выбор, потому припёрся к стадиону в надежде подкараулить нападающего второго звена «Чикаго Блэкхокс» и… И сам не знаю, что дальше.
Тренировка десять минут как закончилась. Руки вгрызлись в руль, глаза – в стеклянные двери главного входа. Раз двадцать я передумывал и заводил «форд», чтобы снова сбежать, и тот каждый раз оставался всё в более недовольных чувствах. Но пора наладить хоть что-то в своей жизни. Хватит бегать. На всякий случай я достал ключи из замка зажигания, хлопнул дверцей за собой и поковылял по ступеням вверх. Прислонился к перилам и стал ждать.
Но Блейк не появлялся. Ещё полтора часа я прождал у «Юнайтед-Центра», подмерзая на мартовском ветру. Если бы я уехал с мыслью вернуться в другой раз, то уже бы не вернулся, потому остался. В кои-то веки остался, потому что больше некуда было бежать.
В колено словно воткнули ледышку, пальцы на руках покраснели до цвета заката, а уши походили на два перезрелых персика. Не рассчитывал я проторчать на улице два часа, потому замёрз так, словно свалился в прорубь. Но когда Блейк показался на горизонте, мне стало жарко. Вот и заветные капельки пота на лопатках! Только проступили они от страха.
Блейк Мэддокс ничуть не изменился. Ни за этот год, ни за всю жизнь. Пока он шёл мне навстречу, уткнувшись носом в телефон, представлялся мне всё тем же шестилетним мальчишкой в шапке с помпоном и беззубой улыбкой. С тех пор он не носил шапки, потерянные зубы ставил у лучших дантистов, и больше не казался таким счастливым. Почему каждый год взросления отнимает у нас проценты счастья?
Я ожидал увидеть Блейка в брендовом спортивном костюме, со спортивной сумкой «Найк» или – бери круче – «Луи Виттон», с «Ролексами», как у Рикки Мэллоуна, ведь именно так выглядят игроки Национальной лиги. Но его старые джинсы и короткая куртка – всё те же, что он носил лет пять назад. На руках – ни золотых часов, ни перстней, лишь какая-то разноцветная резинка, которую надевают на запястье подростки. За ушами протоптались первые опушки – почти незаметные проплешины, которых не было при нашей последней встрече. А ведь Блейку всего-то двадцать семь…
Он не видел меня, написывая кому-то. Я преградил дорогу, бросив всего себя на амбразуру.
– Блейк. – Если бы я прошептал, мой голос всё равно прозвучал бы криком. – Привет.
Взгляд вверх. Знакомый блеск узнавания. И такой же знакомый гнев.
– Дэвис. Какого хрена ты здесь делаешь?
– Я вернулся.
Мой старый приятель огляделся по сторонам, точно спрашивая: куда или зачем?
– Я ждал тебя с тренировки.
– Тренировки? – Опешил Блейк, не зная, как себя вести со мной.
– Ну, «Чикаго Блэкхокс». – Неловко усмехнулся я, точно можно забыть, за какую элиту ты играешь. – Вы отлично показали себя в начале сезона.
Лживый мерзавец, вот я кто. Я следил за Блейком лишь до ноября, пока не выбыл из гонки. Потом я болел не за команду друга, а просто болел. И до сих пор не выздоровел, поэтому даже не знал, на каком «Чикаго Блэкхокс» свете.
Но Блейк не оценил мою попытку. Только раздражённо засмеялся:
– Ты в своём репертуаре, Дэвис. Не видишь ничего кругом, кроме своей задницы.
– Какого чёрта, приятель?
– Я больше не играю за «Блэкхокс». – Вперился он в меня карими глазами, будто выпрашивая: давай, скажи, какой я неудачник. – Я тренирую детскую команду. Если бы ты не свалил, если бы хотя бы звонил иногда, то ты бы знал об этом.
Он прошёл мимо, задев меня плечом. Точно сквозь меня. И напоследок скривился:
– Приятель!
Во мне сто восемьдесят четыре сантиметра росту, и каждый этот сантиметр испепелился коктейлем Молотова из эмоций. Обида, разочарование, злость и чувство несправедливости. Сколько чувств одновременно может испытывать человек?
Я даже не успел ответить как следует, как Блейк забросил сумку на плечо и скрылся среди машин на парковке. Как я когда-то скрылся из его жизни. Ударить бы сейчас что-нибудь, или кого-нибудь… Закричать во всё горло, спугнув стайку ребятишек, что собиралась в нескольких метрах от меня. Сбежать снова, но на этот раз не возвращаться. Только один человек мог устроить мне побег, ведь однажды уже предлагал билет в один конец.
После трёх гудков Рикки Мэллоун ответил:
– Дэвис. – В голосе – опасливое ожидание, что я снова накинусь на него с обвинениями. – Ты остыл?
С каждым днём я всё больше воспламенялся, но сжигать мосты во второй раз было бы глупо.
– Привет, Рикки. Прости за тот раз… Я вспылил. Не должен был срываться на тебя…
– Проехали.
Мы оба словно выдохнули на расстоянии в несколько тысяч миль.
– Ты звонишь по поводу денег? – Спросил Рикки. – Перевод должен был поступить ещё…
– Нет, деньги я получил. И они меня мало сейчас волнуют, если честно.
– Тогда что же?
– Рикки, я могу просить тебя об одолжении? Об услуге, за которую не смогу расплатиться?
Я физически ощутил себя кожаным стулом в его кабинете над катком, в котором он только что нервно поёрзал.
– Ты всегда мне нравился, Дэвис, поэтому постараюсь сделать всё возможное.
– Если в «Монреаль Канадиенс» мне больше не попасть. – Я вдохнул побольше бодрящего холода, чтобы не сгореть от волнения изнутри. – Может, ты мог бы подыскать мне что-то другое?
– Дэвис, я…
– Любое место, в любой команде. На скамейке запасных, в низшей лиге, могу первое время толчки драить, если это поможет мне вернуться на лёд.
– Я менеджер «Монреаль Канадиенс», а не твой агент.
– Да, я понимаю, просто… Мне некуда больше идти, Рикки.
В какого жалкого типа я превратился! Самого от себя тошнит. Не думал, что когда-нибудь опущусь до того, чтобы вымаливать работу. Рикки напряжённо молчал, и все звуки сконцентрировались до его дыхания в трубке.
– Не знаю, Дэвис, смогу ли я что-нибудь для тебя найти.
Фитиль облегчения загорелся в груди.
– Но я попытаюсь. Поспрашиваю по знакомым.
– Спасибо, Рикки! Я буду должен.
– Пока ты должен подумать о своём колене, парень. – Наставническим тоном посоветовал он. – Если ты не сможешь показать хотя бы половину того, что мог Дэвис Джексон, которого я видел в тот день на матче против «Брюстер Буллдогз», то ни одна даже дворовая команда не возьмёт тебя.
Как назло, резь в колене напомнила о том, что я пропустил сеанс физиотерапии у доктора Шепарда.
– Ты уяснил?
– Уяснил, Рикки. Ещё раз спасибо.
– Буду держать тебя в курсе. Не испорти всё окончательно.
Рикки Мэллоун поверил в меня во второй раз, но он-то не знал, что я всё давно уже испортил. Окончательно и бесповоротно. Именно поэтому я запрыгнул в машину, температура в которой сравнялась с температурой снаружи, и покатил в места, где каждый уважающий себя неудачник топит неудачи.
В горле давно пересохло. Пора промочить свои печали и заново скроенные суставы хорошим виски. Не зря же «Монреаль Канадиенс» откупились от меня солидным бонусом. Нехилый процент гонораров я отсылал домой, на лечение мамы, оплату счетов, коммунальные платежи за дом. Себе оставлял столько, чтобы хватало на аренду квартиры в Квебеке, минимальные нужды и поход в бар раз в неделю. Только в самом начале позволил себе слетать на Гавайи с парнями и прикупить дизайнерские шмотки, хотя ни то, ни другое не особенно мне было нужно.
В кои-то веки я мог насладиться бонусами хоккейной жизни, превратить банкноты в выпивку и вливать в себя, пока не лопну. Пока не утонет горечь и боль.
Тесса
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– Два года. За такой срок люди влюбляются, женятся и заводят детей. Записывают по два альбома и покоряют сцену. А я не могу выкинуть тебя из головы.
Все твердят мне, что пора двигаться вперёд, но я не хочу никуда двигаться. Хочу сидеть и болтать с тобой, слышишь? Я так скучаю.
И я должна тебе кое-что рассказать…
Сегодня я столкнулась с Сойером. Вот так просто, на улице. Он не сразу узнал меня и промолчал о том, как сильно я похудела. Зато он всё такой же. Мы немного пообщались, как в старые добрые времена, и он пригласил меня в «Марко Поло». Можешь поверить, что они всё ещё играют по вечерам пятницы, как раньше? Куда бы не неслась жизнь, некоторые вещи совсем не меняются.
Я обещала подумать, милый, но я не хочу тебя обидеть. Как думаешь, может, мне уже пора? Не вернуться к музыке, но хотя бы её послушать? Может, ты оказался прав, и музыка действительно меня спасёт.
Дэвис
– Парень, может, с тебя уже хватит?
С меня точно было хватит – скорее жизни, чем выпивки – но я лишь покачал головой и постучал пальцем по стакану, чтобы излишне сочувствующий бармен подлил ещё «Гленфарклас». Тот пожал плечами и плеснул жидкий янтарь почти до самых краёв, не жалея ни моей печени, ни кошелька.
Похожая картина, что и тря дня назад. Бар, бутылка, я. Только вот бармен сменился, как и обстановка. Забрав телефон у типа со скользкими патлами, я возрадовался, что не совершил ошибку всех пропойц и не позвонил бывшей. И с тех пор меняю бары и тех самых бывших, как погода меняет градусы – с каждым днём всё на повышение.
Пора завязывать. И с выпивкой, и тем более с выпивкой по сто долларов за бутылку. Но прожив целый год среди любителей виски, я позабыл о своей любви к дешёвкам и теперь травился только отборным пойлом. Правда, дешёвки всё же присутствовали в моём окружении, но уже в виде случайных девушек на одну ночь. Неплохой способ спустить последние деньги из кармана. Как только Рикки переслал мне бонусы, с прелестями жизни защитника «Монреаль Канадиенс» я распрощался. Как и с «Уистл Пиг», с рубашками «Армани» и уик-эндами на Гавайях. Хотя первым я злоупотреблял почаще, чем остальным.
Уже третий день я просиживал свои «Левайсы» в барах Энглвуда и Юг Сайда, пытаясь вернуть вкус если не к жизни, то хотя бы к спиртному. По правилам клуба мы должны были вести здоровый образ жизни, так что подобные эскапады удавались нечасто. Я решил воспользоваться прелестями свободы хотя бы сегодня. Хотя это «сегодня» затянулось на третий день подряд.
Я нацепил форменную футболку, чтобы заносить её до дыр напоследок, но даже в спорт-барах смотрелся не вполне уместно, хотя девушки бросали на меня взгляды, горячительнее всех жидкостей в помещении. Хоккейная форма всегда работала. Прошлые вечера заканчивались бурными ночами на необъезженной постели в новой квартире. Два из трёх, и сегодня я собирался довести счёт до идеального попадания. Блондинка на три часа слишком сильно хотела казаться безразличной, отчего её заинтересованность ещё сильнее бросалась в глаза. Её не такая симпатичная подружка умудряла её болтовнёй и даже не замечала, что всё внимание адресовано мне. Ещё немного доберу до нужной кондиции и можно начинать доводить до кондиции её.
Меня затошнило от того, в какого урода я превратился. Мама вырастила из меня однолюба и показала, чего стоит женщина, которую любишь. У игрока НХЛ много соблазнов, но я не поддался ни на одно искушение. Пока ребята изменяли своим девушкам и жёнам со слишком верными фанатками, но неверными женщинами, я выпивал стаканчик-другой и ехал домой. Вернее, в квартирку, которую называл домом. Временное пристанище, пока Вэлери наконец не закончит учёбу и не переедет ко мне в Квебек. Каким наивным идиотом я был! Отношения на расстоянии ещё никому не удавались, отчего же я решил, что мы двое – какие-то особенные? Что у нас космическая любовь, которую не разорвать ни расстоянием, ни разницей во времени, ни очередью из соблазнительниц?
Я сдержался перед очередью из длинноногих красоток, а моя любимая девушка не удержалась от одного единственного парня. Сразу видно, чья любовь была сильнее. В конце концов, её сумел разорвать всего один человек. Порой ты можешь победить любые обстоятельства, но тебя сломает сущая мелочь. Пустяк с голым торсом и прилизанной шевелюрой.
Вэлери была первой, кого я искренне полюбил. Первой, кому я позвонил, когда меня пригласили в «Монреаль Канадиенс». Первой – и единственной – кому я рассказал о травме. За эти три месяца, что я тюфяком провалялся на диване с задранной выше головы ногой, она прилетела ко мне всего раз. В остальное время сама валялась с задранными выше головы ногами, думая о другом.
Вспомнив её напуганные, но всё такие же прекрасные голубые глаза, я не сдержался и сдавил стакан. Идиот. Припёрся из аэропорта сразу к ней… Вернее, к нам, ведь это была наша квартира, которую я оплачивал последние полтора года. Сбежал с трапа быстрее спринтера, хотя кого я обманываю… Прохромал до такси и понёсся к ней с полупустой дорожной сумкой и с полным надежды сердцем. Постучал и заулыбался как дурак, когда она распахнула дверь. Эти глаза. Скорее две голубые планеты уставились на меня в немом ужасе, а я по доброте душевной принял такую реакцию за радостный шок.
Я понял, что шок был совсем не радостным, когда заметил такой же на лице полуголого Ривза за спиной Вэлери.
Пальцы ещё сильнее сдавили стакан и со всей мочи треснули им о барную стойку. Стекло песком рассыпалось в руках. Виски смешалось с кровью, хлынувшей из маленьких порезов. Все головы в баре обернулись на звук удара, но тут же снова вернулись к своим занятиям, когда поняли – драки не будет. Всего лишь какой-то идиот разбил стакан и изрезал ладонь.
Бармен снял полотенце с плеча и укоризненно взглянул на меня из-под своих густых бровей.
– Не обязательно портить чужое имущество, если хочешь выпустить пар, приятель. – Ни капли укора в голосе. Он стал вытирать столешницу и выкидывать осколки в мусор.
– Прости. Не рассчитал силы. Я всё оплачу.
Когда-то я мог бросаться подобными фразами на каждом шагу, но теперь пора быть поосторожнее с языком.
– Девушка? – Со знанием дела спросил бармен.
– Как ты догадался?
– Половина тех, кто разбивает мои бокалы, приходит сюда из-за разбитого сердца.
– И часто такое происходит? – Хмыкнул я. Не бармены, а мудрецы стоят за стойками чикагских баров.
– Чаще, чем ты думаешь. – Передо мной появился другой стакан и полилась струя виски. – За счёт заведения. И обработай руку. – Он бросил мне рулон бумажных полотенец и магическим образом откуда-то достал ватные тампоны и перекись.
Я отсалютовал ему и не успел взяться за бутылку, которая ради исключения обожжёт мне кожу, а не внутренности, как тоненькие пальчики опередили меня.
– Давайте я помогу.
Та самая блондинка, что сверлила меня глазами последние сорок минут. Её болтливая подружка куда-то делась, и она решила попытать счастья со мной. Что ж, я был вполне не против.
– Я медсестра. – Улыбнулась девушка перепачканными в помаде пухлыми губами и принялась промакивать кровавые порезы ватой. – Вернее, только учусь на медсестру, но раны обрабатываю первоклассно.
Её глазки стрельнули на мой хоккейный прикид.
– А вы настоящий хоккеист?
– Зависит от того, любите ли вы хоккей.
Если есть что-то, в чём я силён ещё меньше, чем в готовке, так это во флирте с девушками. Но градус в организме повысил и градус нашего разговора. Блестящие губы изогнулись в соблазнительной улыбке.
Через двадцать минут мы целовались в такси по дороге в мою квартиру. Три из трёх. Третья победа подряд, а сезон только начался.
Видно, таксист привык к подобным пассажирам и виду не подал, что мы нарушаем какие-то нерегламентированные правила перевозки, за что получил лишние двадцать баксов за временную слепоту.
«Гленфарклас» смешался с кровью и подогрел остатки разума. Не помню, как мы добрались до второго этажа, но на диване я уже оказался без майки. Если все медсёстры такие самоотверженные, то я бы не переживал за будущее медицины.
Моё спортивное тело произвело на гостью не меньший эффект, чем скрывающая его хоккейная форма с моим именем на спине. Имени же новой знакомой я не запомнил, но оно определённо начиналось с буквы «А». Или любой другой гласной… Не важно. Я всё равно больше её не увижу. Утром она выветрится из спальни, как алкоголь из моих артерий.
Блондинка стянули мой кроссовок и в кураже швырнула его в неизвестном направлении. Он влетел в телефонную базу и заставил её заговорить.
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать.
Долбаный телефон! Долбаный Шон! Совсем не вовремя мы решили проверить сообщения. Эта странная дамочка снова звонила позавчера, чтобы рассказать, как она уже два года не может выбросить любимого парня из головы, хотя тот давно её бросил и даже не сказал об этом. И зачем я всё это слушал? Нужно было перезвонить и попросить делиться скучными подробностями своей жизни с кем-нибудь другим. В моей и без неё хватало проблем.
Но так было лишь первые десять секунд, а потом я заслушался. Слишком уж мягко растекался её голос по квартире. Слишком правильные вещи она говорила о своём Шоне. То же самое я чувствовал к Вэлери. Осадок предательства и нежелание жить дальше.
– Ты же сказал, тебя зовут Дэвис? – Проворковала блондинка мне на ушко. – Почему же на автоответчике имя Шон?
– Это старый хозяин. – Прохрипел я, не желая отрываться от её губ на всякую болтовню. Это не губы Вэлери… Не такие же нежные и слишком скользкие от помады. Но тем лучше. Нужно перепробовать все конфеты в коробке, чтобы перебить сладость от самых вкусных.
– Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
Ни Шон с его дурацким монологом, ни истошный писк не смогли оторвать нас с «А» или «любой другой гласной» друг от друга. А она и правда умела обрабатывать раны, но юркий язык справлялся с этим куда как эффективнее тампона и перекиси. Просто для каждой раны нужно своё обезболивающее.
Горячие губы прокладывали дорогу вниз по моей груди, когда в наш междусобойчик вмешался третий лишний.
– Два года. За такой срок люди влюбляются, женятся и заводят детей. Записывают по два альбома и покоряют сцену. А я не могу выкинуть тебя из головы.
А у неё приятный голос. Ласковый и мелодичный, как океанский бриз. Она говорила так тихо, что копошения блондинки почти заглушали её звучание, и я настроился на её частоту чуть сильнее.
– Все твердят мне, что пора двигаться вперёд, но я не хочу никуда двигаться. Хочу сидеть и болтать с тобой, слышишь? Я так скучаю.
– Зато мы тут не скучаем. – Сально подметила блондинка, уже вовсю занимаясь резинкой моих трусов. По сравнению с голосом подружки Шона, голос моей отдавал скрипом, так что хотелось заставить её замолчать.
Впрочем, болтать она и не хотела. Я прикрыл глаза, уж не знаю, от чего сильнее: хмельных паров или старательных поцелуев незнакомки. Но в это блаженство вмешивался печальный голос другой женщины.
– И я должна тебе кое-что рассказать…
Сегодня я столкнулась с Сойером. Вот так просто, на улице. Он не сразу узнал меня и промолчал о том, как сильно я похудела. Зато он всё такой же. Мы немного пообщались, как в старые добрые времена, и он пригласил меня в «Марко Поло».
У каждой любви есть своё начало и свой конец. Как у нас с Вэлери. Как у этой несчастной с Шоном. Судя по тому, как настырно она названивает в его квартиру, хотя он тут давно не живёт и не сообщил ей об этом, он смотал удочки и сбежал. Никто не заслуживает того, чтобы от них сбегали, и внезапно вместо возбуждения я ощутил сочувствие.
– Милый, тебе не нравится? – Поджала губки блондинка.
– Нравится, продолжай. – Буркнул я, лишь бы она не перебивала голос на автоответчике. И они обе продолжали.
– Можешь поверить, что они всё ещё играют по вечерам пятницы, как раньше? Куда бы не неслась жизнь, некоторые вещи совсем не меняются.
– Может, выключим его? – Недовольно кивнула медсестричка на говорящий телефон. – Он портит всё настроение. Не хочу слушать всякие слезливые бредни!
Зато я хотел. Меня обхаживала девушка, в которой удачно совмещались красота и доступность, но по невообразимым причинам я хотел бы сейчас поговорить про музыку и разбитые сердца, а не заниматься тем, чем мы занимались.
– Я обещала подумать, милый, но я не хочу тебя обидеть. Как думаешь, может, мне уже пора? Может, не вернуться к музыке, но хотя бы её послушать? Может, ты оказался прав, и музыка действительно меня спасёт.
– Да сколько можно!
Блондинка не вытерпела и оторвалась от меня. А я и не заметил, когда она успела остаться в одном лифчике. У Вэлери был похожий… Розовое кружево, маленький бантик спереди. Теперь его снимает Ривз.
– Или ты его выключаешь, – скомандовала моя сегодняшняя пассия. – Или я ухожу!
Ненавижу, когда мне ставят условия. Потому в своё время выбрал Вэлери, а не команду поклонниц. Секс всегда требует оговорок, любовь – безоговорочна. Но когда не везёт с одним, приходится выбирать второе.
Быстрым движением я выдрал телефон из розетки, подхватил блондинку и доставил прямо в спальню, пару раз чуть не застонав, но вовсе не от страсти, а от боли в колене. Пусть она и не смахивала на гантель, но я давно не поднимал ничего тяжелее коробки с коньками.
И пока моё тело занималось одним, мысли вертелись о другом. О голосе на автоответчике парня, которого я никогда в глаза не видел. Боль женщины, которую я разделял так же остро. Хотел бы я спросить её, как унять боль, чтобы не упиться до чёртиков и не спустить все деньги в грязных барах? Может, когда-нибудь и спрошу.
А сегодня первой строчкой идёт алкоголь. И блондинка с давно смазанной помадой.
Тесса
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– После твоего ухода мне многого не хватает. Того, как ты доверяешь мне роль первой слушательницы своих новых песен. Того, как ты пританцовываешь и напеваешь Селену Гомес, пока жаришь нам яичницу на завтрак. Того, как ты не проходишь мимо бездомных и даёшь им пару монет на еду.
Но больше всего мне порой не хватает твоей смелости. Ты ведь всегда защищал меня от грубиянов в очереди и от пауков в душевой. Сегодня мне пришлось самой выдворять одного с кухни. Я чуть не закричала твоё имя в надежде, что ты примчишься из спальни с тапком на перевес и избавишься от этого чудовища. Но ты бы не примчался. И мне пришлось самой выбрасывать паука в открытую форточку.
Этот паук стал зеркалом положения вещей. Теперь мне одной предстоит сражаться с чудовищами, которые населяют нашу планету. И не важно, у них восемь лапок или десять пальцев на руках. Хотя, чаще всего вторые намного страшнее.
Дэвис
Синий огонёк преследовал меня. Шаг из спальни – и он подмигивал на трубке автоответчика, как глаз киборга. Жизнь всегда предлагает нам кучу вариантов. У меня был вариант позвонить безымянной женщине, влюблённой в Шона, смутить её и попросить оставить меня в покое. Мог пожаловаться Джиму и попросить разобраться с ситуацией. Мог выдернуть штекер из розетки или выкинуть телефон с балкона. Мог просто не включать сообщение, не подслушивать чужие мысли, в конце концов.
Но палец сам нажимал на кнопку, и хоть кто-то желал мне доброго утра. Пусть и называл Шоном.
Тональность сообщений менялась день ото дня. Некоторые сообщения помогали складывать подробную картинку о женщине на той стороне провода, а другие сплошь состояли из непонятных мне кусочков, и, не в силах сложить их воедино, я решал даже не пытаться. Складывать – это не моё. Моё – скорее разрушать. И я каждый раз делал свой выбор и нажимал «прослушать».
Днями я просиживал в одних трусах перед телеком в ожидании чего-то. Когда часы в сутках иссякнут и перемахнут на завтра. Когда громадный метеор врежется в Землю и покончит со всей этой чепухой. Или, хотя бы, когда Рикки перезвонит и сообщит хоть одну радостную новость за последние три месяца.
Но Рикки не звонил. Зато на экране несколько раз высвечивалось имя доктора Шепарда, которого я благополучно игнорировал уже который день. После того приёма я больше ни разу не заглядывал в его кабинет, не разминал ногу и не пытался хоть немного помочь своему колену, хотя обещал и доктору Шепарду, и Рикки, и самому себе.
Две недели я жил в подвешенном состоянии. Так выражаются, когда будущее не оставляет подсказок, что готовит для тебя. Когда дорога всё время убегает в гору и скрывает то, что находится за ней.
Каждый день хоккеиста расписан и подчиняется графику питания и тренировок. Но я жил по новому графику жизни. Подъём – когда вздумается, но чаще всего не продирал глаза до полудня. Еда – что под руку попадётся, но чаще всего замороженная пицца, жирные крылышки из «Кей Эф Си» и шоколадные батончики, которых всегда хотелось во время хоккейного сезона. Питьевой режим – два положенных литра жидкостей, в которые входили в основном газировки, пиво и виски. Сон – с кем попало, но чаще всего в одиночестве, после того как выгонял очередную цыпочку, пойманную в баре. За эти недели затворничества и абсолютной деградации я стал похож на бездомного. Зарос многодневной щетиной, набрал пару кило, весь как будто посерел, и мылся лишь когда ощущал, как от меня разлетаются веера нечистот. Но девушки по-прежнему на меня клевали, когда я надевал форменную футболку.
Бенни так и не отвечал на звонки, отцу я звонить боялся, как и Блейку. Они стали прочитанными страницами моего романа, и пора бы их было перелистнуть. Рикки каждый раз вздыхал всё глубже, когда снимал трубку, но не мог сообщить мне хороших новостей. Вэлери тоже хотела обсудить что-то и названивала пару раз в неделю – наверняка обнаружила пропажу своей любимой сковородки, но вряд ли меня. Никто не вспоминал обо мне, кроме доктора Шепарда, но я не собирался продолжать реабилитацию. Колено заплыло жиром и алкоголем и болело не так сильно. Вряд ли оно мне пригодится, чтобы ещё тратить энергию на его починку.
Так и получалось: я хотел поговорить с теми, кому был не нужен, и прятался от тех, кто хотел поговорить со мной. А контингент моих собеседников собрался довольно-таки странный. Тупоголовые девицы, которые ничего не смыслили ни в хоккее, ни в жизни, ни даже в том, кто такой Уэйн Гретцки. Слишком уж приставучие бармены, которые мечтали меня вылечить и отобрать ключи от машины. И молчаливая мама, к которой я ходил на могилу через день и рассказывал о своей жизни. В общем-то, и рассказывать-то особо нечего, потому я чаще всего вспоминал наше детство и не переставал извиняться за свой побег. Я должен был остаться в Чикаго, у пропахших хворью простыней матери, и держать её за руку, пока она смотрела на меня затянувшимися серой дымкой глазами, а не стальным гранитом памятника. Букеты ирисов штабелями складывались у подножия памятника, не успевая завянуть на прохладном воздухе марта и под вдарившими дождями.
И была она… Девушка из автоответчика, что продолжала названивать каждый день без точного расписания. Сперва её болтовня раздражала и вызывала усмешку: два года звонков парню, который ушёл с концами и даже не сообщил, что переехал – недостойно и жалко. Я обрывал её сообщения на полуслове и включал телевизор, чья болтовня рассеивала одинокую тишину квартирки.
Потом я стал дослушивать её сообщения до конца. На удивление, они справлялись лучше пластмассового ящика, потому что имели больше смысла, чем рассказы об охоте львов по «Нэшнл Джиографик», об очередной перестрелке на окраинах Вест Гарфилд Парка по «Эн Би Эс» или о борьбе лучших из лучших за выход в плей-офф сезона по «Евроспорт». Потому что, в отличие от последнего, они не сыпали соль на рану, а вытягивали эту боль, как шприц – кровь из пальца.
Я видел себя в её словах. Такого же одиночку с ненавистью к миру и воспоминаниями о погасшей любви. Мы с ней – две свечи, что дотлевали каждая на своём подоконнике. По крайней мере, мне точно осталось недолго гореть, если я продолжу в том же духе. Крутить это бесконечное колесо из выпивки, случайных женщин и самобичевания.
Вчера память на автоответчике забилась, но в отличие от слива, куда постоянно попадали волосы Вэлери, эту старую штуковину очистить было проще простого. Всего одной кнопкой. Раз – и нет нескольких недель из чьей-то жизни. Моя стёрлась ещё быстрее – за каких-то десять секунд на том сраном катке «Пасифик Колизея». Но приблизив палец к кнопке, я замер. Я не Шон и не господь бог, чтобы вычёркивать чужие воспоминания с чужого автоответчика. Раз уж они не доходили до нужного адресата, то хотя бы не исчезнут безвозвратно.
И я не стал их стирать. Сел на диван и включил воспроизведение с самого начала. Раз уж автоответчик – единственный, кто всё ещё болтал со мной время от времени, то стоило его хотя бы выслушать.
Самая старая запись звучала в стенах этой квартиры месяц назад, когда у моей жизни уже подспустило колесо, но она не съехала в кювет окончательно. Я как раз заказывал билеты на сайте «Американ Эйрлайнс» на рейс Квебек-Чикаго и капал соусом из ролла с лобстером прямо на ковёр. Прощался с парнями из «Монреаль Канадиенс» до лучших времён и не замечал жалостливых переглядываний. Я один ещё не знал, что лучшие времена для меня давно позади. А эта девушка, что жила по ту сторону автоответчика, как будто уже знала.
– Шон, ты когда-нибудь просыпался утром с ощущением, что твоё сердце не бьётся? Что тебе не хочется вылезать из простыней и умываться, потому что ни один день больше не стоит того, чтобы открывать глаза. Когда-то меня поднимали мысли о нас и музыка, теперь же не осталось ничего. Довольно паршиво прожить жизнь и постареть душой до пятидесяти, правда? Я даже чувствую глубокие морщины на лбу и в уголках глаз, и никакое увлажнение от «Лореаль» не вернёт мне тягу к жизни.
А потом я просто поддался течению её жизни. В ней мелькали важные детали чужого прошлого, а иногда невнятные эпизоды, из которых я никак не мог составить связное нечто. И я стал ждать горящего «глаза» автоответчика, точно незнакомка звонила мне. Точно я – центр её вселенной. Точно без меня она не может прожить ни дня. Она – полная противоположность Вэлери, которая всё испортила. Та Вэлери, которой мне не хватало. Которая должна была ждать моего возвращения, а не прыгать в койку к моему другу. Бывшему другу.
– Мне так тебя не хватает! Все кругом твердят, что пора двигаться дальше. Дженни, Сойер, даже твой отец. Но как я могу впустить кого-то в своё сердце, если там всё ещё живёшь только ты? Это предательство, измена, а я никогда тебя не предам.
Пытаясь представить, как же выглядит эта девушка, мне на ум приходила блондинка с тонкими бровями и вздёрнутым носиком. Бледного полотна её кожи давно не касалась косметика, потому что руки не видят смысла в том, чтобы приукрашивать лицо без этого её Шона. Как мои руки не видели смысла в том, чтобы тягать железо без моей этой Вэлери. Ей может быть как двадцать, так и сорок шесть. У голоса нет возраста, зато у слов есть прошлое. И я пытался разгадать прошлое этой незнакомки по брошенным фразам.
– Видел бы ты меня сейчас, Шон! Хотя, ты наверняка бы даже не взглянул и прошёл мимо. Я уже не та, что была раньше. У меня не блестят волосы, одежда сваливается, а рука… что ж, рука – мой самый главный повод держаться подальше от людных мест.
Новый уклад жизни меня вполне устраивал, и к апрелю траектория полёта так въелась в мой мозг, что я жил по кругу. Похмельное утро, сообщение от Мэгги – мне кажется, что звали её именно так – пиво для поднятия боевого духа, сообщение от Мэгги, поездка на кладбище, бар, сообщение от Мэгги, дикий секс с незнакомкой и прощание в дверях. Сообщение от Мэгги…
И везде я чуял знакомый, резковатый запах «Блэк Опиум». Он туманом стоял в просветах могил, у моего крыльца, даже в этой вечно переполненной кофейне «Бодрый Пабло» на углу. Либо я сходил с ума, либо дух матери сновал за мной по пятам, пытаясь наставить на путь истинный или отомстить за мои прегрешения.
За эти недели, что она названивала своему Шону, я успел узнать её лучше, чем Вэлери за год отношений. Так странно, сколько всего можно узнать о человеке всего за две минуты, а именно столько позволяет автоответчик – если эти две минуты искренни. Если за ними не скрывается ложь, которую мы говорим на первом свидании или даже после десяти лет совместной жизни.
Из тех крошек, на которые рассыпается наша жизнь, я сумел состряпать подобие образа звонившей. Я не знал ни её имени, ни возраста, ни адреса. Всё, что стало ясно из тех немногих сообщений, эта дамочка обитала где-то в Чикаго – в той же широте, в том же меридиане и в том же часовом поясе.
Эта Мэгги ненавидела клубнику, в отличие от её бывшего Шона, который забил весь её морозильник клубничным мороженым. Она любила рано вставать и выпивать две чашки кофе до завтрака, как и бывать в «Бодром Пабло» за углом. Она так нахваливала здешний кофе, что я не и сам стал заглядывать туда после бурных ночей, когда голова трещала сильнее обыкновенного. Кофе и правда был хорош, хоть и приходилось выстаивать двадцать минут, чтобы получить его из рук улыбчивой блондинки с бейджиком «Линдси».
Эта Мэгги боялась пауков, носила шерстяные носки и заказывала книги на Озон. Ненавидела кетчуп, Тейлор Свифт и «Чоко-Пай», пила чай с соседкой Дженни, у которой не так давно родился ребёнок. Она засыпала на левом боку, подумывала завести собаку и никогда не бывала в Испании.
Эта Мэгги до одури любила Шона, но тот оставил её и умчался с концами, даже не поделившись новым номером телефона. Я чувствовал это предательство в каждой ноте голоса незнакомки и пропускал через себя, как ткань – влагу. Её страдания пропитывали меня без остатка, потому я стал не просто слушать, а вслушиваться.
У этой Мэгги было что-то с рукой. Что именно – я так и не разобрался по тем урывкам её жизни, что падали на мой автоответчик. Она давала уроки гитары тем, кто мечтал научиться играть. В основном, в круг её учеников входили дети разных возрастов, но попадались среди них и взрослые. Пару раз она делилась забавными историями.
– Майку за шестьдесят, можешь поверить? Захотел разучить какую-нибудь романтичную мелодию, чтобы сыграть своей жене на сороковую годовщину свадьбы. Я чуть не расплакалась, Шон, ведь ты никогда не сыграешь мне на нашу сороковую годовщину. У нас не было даже первой…
– У Ленни такие большие уши, что он наверняка должен отлично слышать ритм и мои наставления, но он глух, как пробка. Художники говорят: я так вижу, а этот старичок заявляет: я так слышу. И просто брынчит себе…
– Помнишь, Сойер как-то встречался с девушкой, которая влюблялась только в музыкантов? Так вот ко мне напросилась точно такая же меломанка, чтобы научиться играть и цеплять гитаристов. В любви все средства хороши, но я посоветовала ей найти другого музыкального гуру. Ты ведь меня знаешь, я не люблю возиться с теми, кто не горит музыкой, не живёт ей, не чувствует каждую ноту, как собственный пульс…
А эта Мэгги музыкой горела, жила ей, чувствовала каждую ноту, как собственный пульс, но почему-то забросила гитару. Всё, что связывало её с музыкальным прошлым – так это уроки и записи Кита Ричардса, Нила Янга и Стиви Рэя. Я чуть не подавился яичным роллом, когда услышал, как она любовно описывала свою виниловую коллекцию, и тут же бросил взгляд на пылившиеся пластинки в коробке. Прожив в квартирке Шона несколько недель, я так до конца не распаковал свою жизнь, потому что ей не было места на его полках, на его ящиках и в его шкафах. Ей нигде не было места, разве что в этих пыльных коробках, что жались к дальней стене и выполняли роль временных вешалок для моих заношенных джинс.
Я ничего не знал об этой девушке, и в то же время знал о ней так много. Парадокс моей жизни. Мэгги болтала со мной и вносила в мою жизнь хоть какое-то разнообразие.
– Ты как-то шутил, что все нормальные люди на семьдесят процентов состоят из воды, а я из джаза и пончиков. И почему ты всегда оказываешься прав? Я вспомнила твои слова, сидя на диване вся в крошках и мурашках от исполнения Эсперансы. Её пластинка попалась мне вчера в «Дасти Гроув», в том, что прямо у «Донатс Дак». Не удержалась и купила пластинку вместе с шестью карамельными. Я живо представляю, как ты входишь в квартиру и видишь меня, уплетающую их за обе щеки. Твой смех сливается с голосом Эсперансы, будто так и задумано… Будто ты подпеваешь ей в унисон. Ты ведь всегда подпевал, когда был счастлив. Теперь в моей квартире поёт только проигрыватель…
Пончиковая «Донатс Дак» и правда поселилась прямо напротив царства винила «Дасти Гроув». Единственное соприкосновение наших с Мэгги вселенных – любовь к старым пластинкам и их звучанию. Я последовал за её словами на самую Юг-Лондейл-авеню, чтобы увидеть всё своими глазами. Рай для меломана – пять рядов записей от эры величия «Биттлз» и «Куинн» до современных королев Ланы дель Рей и Адель. Запахи из детства сбили меня с ног и одурманили голову сильнее, чем хмель от «Сиерры Невады», что вливалось в меня последние дни литрами.
Мы с Бенни частенько забегали в лавку виниловых пластинок на Грнивуд-стрит по пути из школы и пропадали там на несколько часов, пока отец не объявлял нас в розыск по всем соседям. Уши у нас тогда горели от бранных слов, а щёки – от удовольствия. Винил всегда был в цене, и двоим школьникам не просто было выкупить хотя бы одну запись «Пинк Флойд», так что мы складывали деньги на карманные расходы и обеды в столовой в свинью-копилку, а потом разбивали её к чертям молотком из папиного ящика с инструментами. Комкали купюры и несли, чтобы обменять на коробочку с пластинкой. То, как мурашки щекотали нам кожу, было в сотни раз приятнее, чем сладость от некупленных эскимо или чипсов.
В «Дасти Гроув» я тут же попался в ловушку ностальгии и потерял голову, выпал из жизни часа на полтора, не меньше. Свою последнюю пластинку я купил в выпускном классе, и с тех пор забил на старое увлечение. В этом я мастер – забивать на всё самое ценное в своей жизни.
Пробродив между прилавками, я касался пальцами винтажных коробок, бережно и любовно вычищенных от малейшей пылинки. Отец так же следил за своей коллекцией. Будто у него было не два сына, а все пятьдесят, и держал он их на полке. Теперь я понял, что эта Мэгги нашла в этом магазинчике. Портал в другой мир, где оживают воспоминания и умирает боль. Счета мои стремительно таяли, как ледники на северном полюсе. Опустошались, чтобы соответствовать дырявому сердцу. Все бонусы от клуба я спускал на выпивку, сочные закуски и таких же сочных цыпочек, перед которыми рисовался толщиной кошелька и бицепсов. Правда, скоро нечем мне будет хвастаться – кошелёк почти опустел, а бицепсы заплывали жиром без тренировок и сбалансированного питания. Но я ни секунду не раздумывал и выложил на прилавок сто пятьдесят баксов за «Лед Зеппелин».
– У вас есть Эсперанса? – Опомнился я, когда продавец с серьгой в правом ухе уже хотел отправить меня восвояси. Мне вдруг до одури захотелось послушать то, что слушает Мэгги на том конце города.
Парень насмешливо вскинул бровь, стрельнув голубыми линзами на мою покупку. Чувак, слушающий «Лед Зеппелин», решил перейти на джаз?
– Эсперанса Сполдинг? – Переспросил он.
Чёрт его знает, какая там Эсперанса. Я никогда не слушал джаз и не собирался начинать. Хотя, о пьянстве и случайных связях я когда-то думал точно так же, но всё меняется. Никогда не говори никогда. На мой неуверенный кивок продавец протянул мне чёрно-белую обложку с силуэтом кучерявой женщины.
– Четыреста пятнадцать долларов.
– Сколько?! – Я почти перешёл на ультразвук, чем ещё сильнее позабавил парнишку.
Тринадцать записей за четыреста пятнадцать долларов? На эти деньги можно купить телефон, раздолбанную тачку и даже бриллиантовое кольцо – я даже присмотрел такое для Вэлери, но повезло, что не купил. Сорок порций пива или двадцать – приличного виски. Билет на игру «Чикаго Блэкхокс» или на постановку Бродвея. Но пластинка?..
– Беру.
С двумя пластинками под мышкой я забежал в пончиковую напротив и вернулся в квартиру Шона впервые в трезвом рассудке и без звенящего сопровождения бутылок в пакете. Весь вечер я слушал то, что слушала она, и крошил себе на грудь тем, чем крошила она. Эсперанса Сполдинг исполняет неплохие партии, а карамельные пончики и вовсе выше всяких похвал. Надо отдать этой Мэгги должное – у неё есть вкус на хорошую музыку и дрожжевую выпечку.
– Мы так и не добрались до того нового ресторанчика на углу Гаррисон-авеню и Хайли-стрит. Сегодня я была в том районе и решила сделать то, что мы хотели вместе, только без тебя. Всё теперь приходится делать без тебя, Шон. Ты был прав. У них и правда отменная кесадилья с курицей и жареные бананы.
На углу Гаррисон-авеню и Хайли-стрит затесался только один ресторанчик мексиканской кухни. «Эль Рей дель Тако». Пикантные ароматы острой паприки врезались мне в ноздри уже на входе. Я заказал кесадилью с курицей и жареные бананы на десерт, представляя, как за одним из соседних столиков сидела Мэгги и откусывала от лепёшки маленькие кусочки. Я умолотил заказ за пять минут – Шон был прав. Кесадилья с курицей в этом ресторанчике – как след на влажном зеркале в ванной. Исчезает почти незаметно.
– Сегодня никуда не хочется выходить. За окном льёт, как из ведра, впрочем, ты и так наверняка видишь. Знаешь, мне всегда казалось, что дождь – это слёзы тех, кто давно умер и смотрит на то, что мы делаем со своими жизнями. Оплакивают нас, хотя это мы должны оплакивать их. Я уже три часа не вылезаю из постели и смотрю фильмы из списка, которые мы не успели. На очереди «Форрест Гамп». Удивительно, что мы его не видели. Жалко, что мы его уже не увидим вместе.
Два с половиной часа о парне с проблемами в развитии?.. Не мой уровень. Я бы лучше позалипал на какой-нибудь боевик под пиво и чипсы, но джаз и кесадилья оказались очень даже нечего, так что советам Мэгги можно доверять. И я досидел до титров, даже не вспомнив о том, что в холодильнике давно заждался «Будвайзер», а в микроволновке – разогретая пицца.
– Как же я не люблю вечера. В этом мы с тобой всегда были непохожи. Есть в них что-то такое, что травит душу, отдаёт горечью, сжимает горло. Увядание дня, затухание света, печаль души. Одной в квартире встречать их до того невыносимо, что я снова пришла на мост в Джексон Парке, чтобы проводить вечер в небытие. Как постоянного гостя, что побыл и уезжает до скорой встречи. Здесь всегда самые красивые закаты. И печаль на душе слабеет. Надеюсь, там, где ты сейчас, тебе тоже видно это алое небо. Может, мы смотрим на него с разных концов земли?
Я промёрз до костей, отморозил уши и задницу, пока стоял на мосту в Джексон Парке и смотрел на закат. Одинокий волк, воющий на луну, не так жалок, как был я в тот момент. Дожидаясь, пока мартовский холод проберётся под куртку и защекочет рёбра, я наблюдал, как бледный шар солнца медленно катится к горизонту и рисует красные узоры на небе. Чувствовал себя идиотом, но мне нравилось, как эта Мэгги видела мир. Нравилось видеть мир её глазами. Было в этом что-то… Сумасшедшее и прекрасное одновременно.
– Кофе – музыка для тех, у кого нет слуха. Знаешь, с момента твоего ухода я перепробовала столько кафе, что давно уже заслужила карточку почётного кофемана. Только представь – показываешь её баристе, и тебе подают кофе абсолютно бесплатно. Надо внести такую идею на повестку дня. Тебе ли не знать, как я помешана на всяких списках, и… только не смейся, но составила список лучших кофеен Чикаго. В «Бриджпорте» самый вкусный капучино. «У Фила» к стаканчику подают маленькую шоколадку. В «Риверс и Роудс» умопомрачительные сиропы! А латте вкуснее всего в «Лока Моча». Но моим фаворитом был и остаётся «Пабло»…
В «Бриджпорте» меня облили зелёным чаем, когда я ждал свой капучино на вынос. «У Фила» в придачу к заказу подарили маленькую шоколадку и солнечную улыбку. В «Риверс и Роудс» я двадцать минут выбирал, какой сироп добавить в кофе, и попросил два стаканчика с кокосовым и карамельным, надеясь, что парень-бариста не примет меня за представителя не той ориентации с таким «ванильным» набором. До «Лока Моча» я добирался сорок минут по пробкам в час-пик и получил тот заветный латте из списка Мэгги. Я был экспертом в других областях, где фигурируют коньки и градусы, и по мне, все эти кофе были просто кофе.
В «Бодром Пабло» сегодня вечером было не продохнуть, как и всегда. Передо мной сгруппировалась длинная очередь, петляющая между занятыми столиками змейкой в тетрисе. Бариста носилась от кассы к ворчливой кофемашине, что то и дело плевалась кофе и исходила паром из всех щелей. От нетерпения я уже стал притопывать ботинком и чесать вспотевший затылок под зарослями отросших волос, как запах кофе разбавился другим. Знакомым, едким, резким. «Блэк Опиум». Мамины духи. Опять миражи из прошлого.
Я стал оглядываться по сторонам, будто пытаясь разглядеть маму за спинами случайных встречных. Но кроме бесформенной толпы, мужика в кожаном плаще и болтливых подружек-студенток, никто не бросился в глаза. Кроме…
Через два человека впереди ко мне спиной стояла девушка. Длинные светлые волосы, пальто ниже коленок, прикрывающее самое аппетитное, ножки в чёрных колготках. Когда она поблагодарила официантку Линдси и забрала свой стаканчик с кофе и пакет с какой-то выпечкой, прошла мимо меня и околдовала шлейфом знакомых духов. Может, это она? Та девушка из автоответчика? Она ведь постоянно здесь бывает. Светлые волосы, вздёрнутый носик. Всё, как я себе представлял.
Очередь дошла до меня, и бариста уже расплылась в выжидательной улыбке, но я бросился от стойки, как кипятком ошпаренный. Растолкал стайку подростков, врезался в мужика в кожаном плаще и зацепился за стул какой-то дамочки. Колено хрустнуло, послало разряд боли по телу, который вышел матерным чертыханием на полкафе. Меня тут же испепелили десятки глаз, но когда меня волновало чьё-то мнение? У самого выхода я нагнал незнакомку и тронул за плечо. Я так торопился её догнать, что не подумал, что здоровенный детина с заросшей бородой и немытыми лохмами может её напугать.
– Простите!
Незнакомка дёрнулась, развернулась и захлопала длинными ресницами, как веером. Симпатичная. Губы – две склеенные «Мишки Гамми» со вкусом персика в удивлении раскрылись. Тонкие брови съехались, как два влюблённых, что решили перевести отношения на новый уровень. Не так я представлял себе Мэгги из автоответчика, но в жизни вообще реальность редко совпадает с нашими ожиданиями.
Девушка стрельнула глазами на свои занятые руки, будто искала сподручное оружие против грабителя, но стаканчик кофе и пакет со сдобой вряд ли бы смогли справиться с детиной в девяносто килограмм, пусть и хромым на одну ногу и израненным на одну душу.
– Ваши духи… Это случайно не «Блэк Опиум»?
Она нахмурилась, оглядела меня с ног до головы. Такой вопрос смутит кого угодно. Но ей было к лицу это смущение.
– Эм… да, они самые. Мы знакомы?
В галдящем кафе её голос утонул, как лодка в озере Мичиган, и я не распробовал тембр на слух. Это мог быть её голос и в то же время не её.
– Нет. Но это можно исправить.
Нахальство всегда работает, если уметь им пользоваться. Что-то мне подсказывало, что Мэгги была не из тех, кто клюёт на самодовольных типов вроде меня. А с самодовольством у меня было получше, чем с карьерой хоккеиста. А раз в год, как говорится, и щука клюёт на кукурузу.
– Часто здесь бываете?
– Обожаю эту кофейню. Здесь варят лучший кофе. А ещё у них обалденные булочки с корицей.
– Вас случайно зовут не Мэгги?
– Нет, я Лиза.
Это ещё ни о чём не говорит. С чего я вообще взял, что девушку из автоответчика зовут Мэгги?
– А я Дэвис. Я протянул бы вам руку, но они заняты.
Каждый уважающий себя мужчина знает, что из его арсенала срабатывает на женщинах. Пока у меня была Вэлери, мне не нужно было практиковаться. Но за последние недели я отточил это мастерство до абсолюта. И если на мне не было хоккейной майки с номером «28» на спине, то в ход шла кривая ухмылка. Почти всегда срабатывало. Два из трёх, по моей личной статистике.
Лиза улыбнулась. В самое яблочко.
– А вы разбираетесь в женских духах? Может, вы парфюмер?
– Я много в чём разбираюсь. Но нет, я хоккеист.
Опустим некоторые детали о том, что я уже почти четыре месяца не переобувал кроссовки в коньки и не выходил на лёд. Что моим катком стала лестница, что вела меня только вниз. Что в руках я держал пивные бутылки вместо клюшки, а стальной пресс оброс сантиметром диванного жира. Чёртовы бургеры из «Поло Бридж» через дорогу.
– Хоккеист? – Лиза будто и не заметила мою плешивую щетину и красные прожилки глаз, и оценила широкие плечи и крепкие руки, что я сложил на груди горой. Всё же остался порох в пороховницах, и гора мышц, пусть и спрятанная где-то под снегами жирка и куртки, но всё ещё бросалась дамочкам в глаза. Два из трёх. – Из «Чикаго Блэкхокс»?
Очко в её пользу. Может, эта Лиза и не слышала о Уэйне Гретцки, зато знала местный хоккейный клуб, что уже переносило её на вершину турнирной таблицы.
– А вы чем занимаетесь?
– Я учитель.
Неужели всё же она?.. Я даже опустил руки, перестав рисоваться своими бицепсами. Девушка из автоответчика преподавала музыку. И часто бывала в «Бодром Пабло». Считала их кофе лучшим в Чикаго. И этот аромат духов… Может, так мама помогала мне отыскать нужную Мэгги.
– Преподаю рисование в начальной школе Каламбуса.
И я сдулся. Лиза будто кольнула меня иголкой, и я лопнул, как дырявый шарик. Это не Мэгги.
– Вы как будто расстроились? – Ухмыльнулась девушка. – Не любите рисовать?
– У меня был трояк по искусству. Зато на уроках физкультуры мне не было равных.
Смех Лизы загулял по кофейне, и я окончательно убедился, что это не девушка из автоответчика. Она никогда не смеялась.
Я собирался уже было распрощаться и вернуться за своим упущенным местом в очереди. Цеплять подружек на одну ночь в кофейнях – не моя стихия, а в бар я сегодня не собирался, чтобы дать печени денёк прийти в себя. Даже во время жаркого сезона нам давали время восстановиться между тренировками. Но Лиза вдруг предложила:
– Не хотите кофе?
История с контрактом «Монреаль Канадиенс» – наглядный пример того, что я никогда не упускаю выгодных предложений.
Тесса
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– У каждого есть такое место, куда он никогда не вернётся. Которое пугает его до мурашек, до ломоты в костях. Когда-то я думала, что никогда не смогу вернуться в Блумингтон. Он всегда оставался для меня золотым криптонитом, ахиллесовой пятой, слабым звеном в моей цепи прошлого. Но ты помог мне справиться с этим страхом. И породил новый.
Теперь я почти никогда не бываю в твоей квартире и в районе Литтл Виллидж. Обхожу стороной, как ямы на дороге, как трещину в асфальте. Но встреча с Сойером всё изменила. Шон, надеюсь, ты не обидишься и не станешь ревновать. Ты всегда странно реагировал на нашу дружбу. Но после той встречи он пишет и звонит мне время от времени. И всё приглашает в «Марко Поло» на своё выступление. Я долго выдумывала отговорки, но у меня заканчивается фантазия. К тому же, ты сам учил смотреть страхам в лицо и смеялся, когда мы смотрели ужастики. Я пока не готова сесть перед большим экраном и посмотреть этот фильм ужасов от начала и до конца, но хотя бы прикрою глаза рукой и буду подсматривать, как тогда.
В эту пятницу Сойер с ребятами выступают в «Марко Поло». И я собираюсь сходить, ты не против? Посмотрю одним глазком, послушаю пару песен и тут же уйду. Всё равно не смогу находиться там без тебя слишком долго. Пора сразиться со своим криптонитом, обнажить ахиллесову пяту и избавиться от слабого звена. Только поборов свои страхи, я научусь жить дальше без тебя.
Дэвис
Мне снилась Вэлери. День нашей встречи. Сцена из романтической комедии, до нелепости пропитанная банальностью. Мы с Блейком и Ривзом выходим из кабинета биологии и ржём над какой-то ерундой, как табун лошадей. Перед нами расступаются, колонной почёта выстраиваются вдоль стен все – от мала до велика – потому что мы звёзды, свалившиеся с неба. На нас пускают слюни девчонки, малолетки хотят быть похожими на нас, а сверстники – быть нами. Но мы мало кого замечаем кругом, только своё превосходство.
И тут я случайно замечаю девушку у шкафчиков. Русалка с длинными волосами, что поворачивается как в замедленной съёмке и откидывает свои косы назад. Я никогда её раньше не видел и смотрел во все глаза, не слыша, что там несёт Ривз и как заливается Блейк. Их голоса – серый шум на фоне канонады моего сердца. Новенькая захватила меня в плен, заворожила каждым движением. Но что-то изменилось. Её тёмные волосы посветлели до снежной белизны. А когда она повернулась, у неё не было лица.
Я распахнул глаза от испуга и ослеп от яркого света. В квартире Шона не такие потолки. И не такие шторы. У него вообще не водилось штор, как у любого нормального мужика. Простынь слишком гладкая, матрас слишком удобный. Откинув одеяло и остатки сна, я сел в кровати и понял, что я не дома. По крайней мере, не в том доме, где обитал последние недели. Ухоженная, чистая комната с белой мебелью и мягким ковром. Картины на стенах и островки косметики на столике у окна. Сон о Вэлери сбил меня с толку. Словно в ней слилось два образа – её и девушки из автоответчика со светлыми волосами.
Протерев глаза, я натянул джинсы и выглянул из спальни, как вор, набегом проникший в чужую квартиру. Везде стояла мёртвая тишина, как будто все люди исчезли, пока я спал. Не помню, чтобы пил вчера, да вообще почти ничего не помню. Так глубоко провалился в сон, что потерялся во времени и пространстве.
На кухне я нашёл тарелку с остывшим завтраком – тосты и поджаренный бекон – и записку.
Доброе утро, соня! Ты так сладко спал, что я не стала тебя будить. Убежала на занятия. Можешь дождаться меня, и вместе пообедаем. Я рада, что вчера зашла за кофе и булочками, иначе не встретила бы тебя. Л.
Лиза. Кофейня. Аромат маминых духов. Предложение выпить кофе. Теперь я всё вспомнил. Как мы прогулялись по городу до дома моей новой знакомой, и она предложила зайти к ней на обещанный кофе. А потом симпатия всё больше, а поцелуи всё ниже. Упоминания о том, что я хоккеист, всегда работали как надо. Но я не собирался оставаться и повторять пройденное – я больше не в школе. Почему-то эта ночь вызвала у меня чувство вины. Одно дело тащить в постель доступных цыпочек из бара, которые пришли туда с той же целью – повеселиться. И другое – порядочную девушку, которая явно рассчитывала на нечто большее. Что наши ахи и вздохи в спальне перерастут в клятвы верности у алтаря. Или хотя бы во что-то серьёзнее перепихона. Какой же я мудак.
Сбегать без оглядки было бы совсем по-свински. Я может и обрастал лишними килограммами, но до свиньи мне ещё далеко. Перевернув записку, я черканул пару строк, забрал куртку и вышел из квартиры. Останусь горьким воспоминанием, тем парнем, на которого Лиза потом будет жаловаться за бокалом вина подружкам, какая же он сволочь. Она впустила меня в свою спальню и, судя по ласковым словам, хотела впустить в жизнь, а я даже не вытер ноги и наследил в ней. Когда Лиза вернётся из школы, увидит, что натоптали и всего два предложения на огрызке бумаги рядом с нетронутым завтраком.
Лиза, всё было здорово. Прости.
У неё не было моего телефона, чтобы названивать или оставлять гневные сообщения о том, какой я мудак. Впрочем, я и так это знал и не нуждался в напоминаниях.
Вернувшись домой, я бросил одежду прямо на диване и двадцать минут стоял под душем, смывая с себя ванильно-миндальный запах «Блэк Опиум» и незнакомой женщины. Пора завязывать со случайными связями, перестать вести этот глупый счёт расставания и пытаться отомстить Вэлери. Ей плевать, пусть я перетрахаю половину Чикаго. Пусть я поскользнусь в этом самом душе и разобью голову. Как плевать и всему остальному миру.
Колено взъелось на меня покалывающей болью, пока я вылезал из душа. Становилось хуже, точно сустав старел быстрее меня. Подниматься по лестнице на второй этаж, становиться на колени в поисках носков под кроватью и даже сидеть без движения теперь стоило неимоверных усилий. Но в чём смысл делать упражнения, если колено больше не пригодится на льду? Если я больше не пригожусь ни для чего? Обезболивающие, что прописал доктор Шепард ещё во время первого визита, снимали боль, но только спиртное помогало мне чувствовать себя тем, кем я был раньше. Всемогущим Дэвисом Джексоном, грозой коньков и льда, повелителем трибун.
Я как раз вытирал свои космы полотенцем, когда заметил свечение синего огонька на телефонной базе. Пока автоматический голос вещал, что мне – то есть Шону – оставили новое сообщение, двинулся к холодильнику, чтобы подзаправиться хоть чем-то съедобным, хотя особо ни на что не рассчитывал.
– У каждого есть такое место, куда он никогда не вернётся. – Заговорила Мэгги. – Которое пугает его до мурашек, до ломоты в костях…
Я так и застыл с дверцей холодильника в руке, перебирая в голове те места, куда я никогда не вернусь. Квебек, стадион «Белл Центр», наша с Вэлери квартира, родительский дом… Из этих мест можно собрать целый город-призрак с заброшенными домами и мусором на дороге.
На верхней полке нашёлся кусок твёрдого сыра, на удивление, даже не покрытого плесенью, пачка майонеза и одинокий скукоженный помидор. Похоже, на завтрак у меня сегодня недосэндвич с миллионом калорий и дефицитом белка.
– Теперь я почти никогда не бываю в твоей квартире и в районе Литтл Виллидж. Обхожу стороной, как ямы на дороге, как трещину в асфальте.
Интересно, что бы я стал делать, заявись она сюда? Постучи она в дверь по утру или вечером, ожидая увидеть за дверью Шона. А тут я… Помятый жизнью пропойца, больше смахивающий на бродягу. Мэгги точно приняла бы меня за бездомного, что влез в окно и портит своей вонью чужие простыни.
– В эту пятницу Сойер с ребятами выступают в «Марко Поло». И я собираюсь сходить, ты не против?
Нож завис прямо над помидором, так и не покусившись на его мякоть. Она собирается в этот бар в пятницу. Всё это время я гадал, кто скрывается за мягким, грустным голосом. И это мой шанс узнать. И сэндвич из помидора и сыра уже не показался мне таким невкусным.
Апрель не желал сдавать позиции весне и держал всё Чикаго в своих ежовых рукавицах, но как только я вошёл в «Марко Поло», на меня тут же дыхнуло жаром спёртого воздуха, дыханием десятков людей. В бар набилось много народа, сливаясь в одну какофонию звуков и одну мешанину запахов. Нечто подобное ощущаешь на стадионе, когда готовишься выйти на лёд: беспорядочный рёв толпы, предвкушение чего-то грандиозного, сладкое ожидание, когда всё начнётся.
Деревянный интерьер подсвечивали провисающие гирлянды из фонариков – они точно лианы оплетали потолочные балки и изливали на всех своё тёплое свечение. Целая армия круглых столиков каким-то неведомым образом уместилась в одном небольшом помещении, и все места уже были заняты подпитыми и воодушевлёнными любителями живой музыки и недорогой выпивки. Компании щебетали на своих языках, так что было не понять ни слова. Те, кому повезло меньше, жались к стенам или околачивались у барной стойки, за которой бегали сразу три бармена и выписывали финты шейкерами и бутылками. Я подоспел вовремя – на сцене пока наслаждались вниманием публики одинокие гитары, клавишные, микрофон и ударная установка. Они ждали своего часа, чтобы слиться звучанием в единый оркестр.
Пару раз я бывал на концертах. Ещё в восьмом классе напросился с Бенни и его приятелями на слёт каких-то малоизвестных рок-любителей, но запомнил только блюющих зрителей и драку у туалетов. С Блейком и парнями мы больше любили ходить на игры, но однажды Тим затащил нас на концерт «Зе Уайт Страйпс», что были в Чикаго проездом. Я почти оглох и получил локтем в живот, но в целом мне понравилось.
Перед тем, как заявиться на свидание с незнакомкой, о котором она ничего не знала, я пробил это местечко. Обычный бар с длинной винной картой и широким ассортиментом выпивки. Ничего особенного, кроме пятничных вечеров, когда с семи до одиннадцати здесь выступали местные музыканты со своими балладами и надеждами. Те, кому пока не удалось пробиться в мир больших сцен, а может, уже никогда и не удастся. На афише засветились имена и названия бэндов, выступающих сегодня вечером. Коул Хардман, Даниэлла Лавуазье, «Блу Валентин», «Лиддс», «Парни из Гринкасла», «Мист оф Обливион» и кто-то там ещё. Ноль узнавания. Зеро, как на рулетке.
Как же я понимал этих несчастных, ведь сам годами бегал за второсортные клубы низшей лиги, пока не попался на глаза Рикки. Мне удалось пробиться, но меня поставили на место всего одним ударом корпуса. В хоккее, как и в жизни: чем быстрее разгон, тем жёстче падение, если вовремя не затормозить.
Слишком шумно и людно – в другой день я бы за милую душу выбрал бы логово потише. Не люблю, когда моему пьянству находится много наблюдателей. Топить своё горе в бутылке – дело одинокое, и свидетели ему не нужны.
Привыкнув к полумраку бара, я пристроился у окна и стал сканировать зал в поисках Мэгги. Кого-то, кто натолкнёт меня на мысль, что это она. Девушек здесь было не меньше, чем парней. На любой вкус, как мороженого в «Баскин Роббинс». Мой охотничий взгляд подметил парочку симпатичных мордашек, с кем я был бы не прочь познакомиться поближе, но не в этот раз. Я здесь не на охоте, а в разведке. Вот только теперь я осознал, что в мой план затесался кое-какой изъян. Я понятия не имел, как стану искать Мэгги. Спрашивать каждую женщину в этом баре, не бросил ли её парень по имени Шон, которому она звонит вот уже два года и оставляет сообщения? И я решил просто ждать.
– Будете что-нибудь пить? – Проворковала официантка с пустым подносом, незаметно вторгнувшаяся в моё личное пространство.
Она наклонилась ко мне поближе, чтобы я расслышал её за шумом бара, и просто не оставила мне выбора, как заглянуть в её декольте и побарахтаться там глазами дольше приличного. Эффект Дэвиса Джексона действовал даже без хоккейной майки. Но сегодня я не собирался им пользоваться.
– Светлое пиво. – Ответил я и тут же перевёл глаза на сцену, где появилось первое движение.
Мужчина средних лет в футболке-поло вышел к микрофону и обнял его обеими ладонями, как любимую женщину.
– Добрый вечер, народ!
Зал загалдел в ответ, перенося меня в те времена, когда стадионы взрывались воплями при нашем появлении. Топот трибун до сих пор стоял в голове эхом эйфории, которую мне уже не ощутить. А у этих ребят ещё всё впереди. Они получили свою минуту славы.
– Добро пожаловать на наш пятничный вечер живой музыки! – Объявил в микрофон, судя по всему, организатор мероприятия или сам владелец бара. Хлопки в ответ. Горящие глаза зрителей прожекторами освещали сцену. – Сегодня будет много чего интересного, дамы и господа. Перед вами выступят те, кого вы уже давно знаете. Но мы познакомимся и кое с кем новым. Они впервые выступят на этой сцене для вас, так что поддержите их и встретьте так тепло, словно к вам приехала любимая бабуля!
– Ваше пиво.
Официантка ловко перемещалась в просветах между телами, и протянула мне бутылочку «Гусь Айленд» нефильтрованного с такой улыбкой, точно предлагала мне ключи от новенького «порше». Холодное стекло коснулось пальцев, и всё моё нутро уже затрепетало в ожидании первого глотка. Я отпил из бутылки и снова пробежался по толпе, ища грустную мордашку среди весёлых завсегдатаев. Но она могла оказаться кем угодно или вовсе не прийти. Что я вообще делаю? Выискиваю девушку, которая не подозревает о том, что я подслушиваю каждое её слово, каждый порыв разбитой души. Маньяк, ей богу.
– Итак, если вы готовы, встречайте нашего первого исполнителя. – Всё говорил себе мужчина в поло. – Вы все его прекрасно знаете. Фредди Макрей!
Похоже, местная публика и правда знала Фредди Макрея, щуплого парнишку лет двадцати с рыжим чубом и акустической гитарой на груди. Его руки дрожали, когда он подтягивал к себе микрофон, а глаза панически бегали по толпе, точно его собирались расстрелять. Он сказал всего два предложения, но голос его сорвался от волнения раза четыре. Но когда он заиграл и запел, всё волнение, весь страх куда-то испарились. Как мне знакомо это явление куража. На тебя глазеют сотни глаз, подмечают каждое твоё движение и готовы растерзать за малейшую ошибку.
Меня потряхивало каждый раз, как наша команда гуськом выдвигалась из раздевалки к катку, и никакой панцирь из громадной формы и шлема не спасал от страха. От нас ждали зрелища, результата, победы. На нас возлагали надежды и ответственность, которую Бэтмену не потянуть. И ты боялся сплоховать, пропустить шайбу, сделать неправильный ход. Но как только лезвие конька касалось гладкой наледи, как только в животе всё переворачивалось от первого шага по льду, всё проходило. Ты сливался с клюшкой в одно целое. Не видел трибун, летающих флагов и стеклянных заграждений. Только пятна твоих товарищей впереди, вражеские ворота и лицо тренера, который запускает в тебя подсказки, как стрелы Купидона. Из звуков – только свисток и матершина, тяжёлое дыхание и стук сердца.
Точно так же Фредди Макрей выдохнул все страхи, как только взял первый аккорд, как только слился воедино со струнами и гитарой. И потекла музыка, приятная, романтичная, трогающая что-то внутри. А когда он запел, то я даже забыл о Мэгги, о пиве в руках и больном колене. Был только его голос и пустота.
Малыш Фредди сыграл четыре баллады, а я всё это время в пол-уха слушал и в полглаза оглядывал собравшихся. Провожали его так, точно он выиграл кубок Стенли, победил Майка Тайсона или окончил Третью мировую. И я сам не заметил, как захлопал, потворствуя довольной толпе.
За Фредди Макреем выступала женщина с пометкой «за сорок» на излишне накрашенном лице. Благодаря пластинке Эсперансы я догадался, что она исполняет что-то вроде джаза, но остался глух к её выступлению.
– Добавки? – Официантка подкралась сбоку и кивнула на полупустую бутылку «Гусь Айленда», к которой я почти не притронулся за эти полчаса. Сам в шоке.
– Нет, спасибо. Скажите…
– Келли. – Подсказало её декольте.
– Келли, вы давно здесь работаете?
Девушка обрадовалась вниманию к своей персоне, хотя я преследовал корыстные цели. Мне нужно было найти Мэгги, а кто, как ни персонал знает всё о своих постояльцах.
– Уже два года.
– Тогда вы должны знать всех постоянных клиентов?
– Ну, не всех, конечно. А вы кого-то ищите? Буду рада подсказать.
Судя по блеску глаз за накладными ресницами, эта милашка была бы рада чему угодно с моей стороны. Пока моё сердце занимала Вэлери, я и не замечал подобных знаков внимания, и теперь немало удивлялся тому, сколько девушек готовы запрыгнуть на первого встречного. Как оказалось, и Вэлери. Но Мэгги была не такая… она два года не могла забыть парня, который её бросил. Так выглядит верность. Или безумие?
– Вообще-то, да. Я ищу одну девушку…
Официантка Келли тут же сдулась, и даже её «подружки» из декольте словно запрыгнули обратно, поглубже под расстёгнутую блузку униформы.
– Она часто здесь бывает. По крайней мере, раньше бывала. – Продолжал я.
– Как её зовут?
– Не знаю.
– Ну как она хоть выглядит?
– Не знаю.
Народ загромыхал аплодисментами даме за сорок и проводил её свистом со сцены, куда уже выдвигались следующие артисты. Мужчина в клетчатой рубашке встал за синтезатор, двое взяли в руки гитары, а их полноватый, лысеющий коллега по группе уселся за барабаны и покручивал палочки, как йо-йо.
– Вы хоть что-то о ней знаете? – С усмешкой проговорила Келли.
Да. Она не любит клубничное мороженое, слушает джаз и заедает пончиками, учит детей музыке и пытается собрать своё сердце по кусочкам. Но ничто из этого не поможет мне найти Мэгги в Чикаго.
– Она играет на гитаре и знает какого-то Сойера.
– Сойера? – Официантка кивнула на парней на сцене. – Ну так он сейчас будет выступать. Можете сами его спросить.
И она забрала с собой своё декольте и симпатию и вернулась к своим прямым обязанностям.
– Привет, народ! – Поприветствовал зрителей гитарист у микрофона. Высокий, ладно скроенный, как костюм «Армани», с густой копной тёмных волос. Да у этого парня отбоя нет от девчонок. Красавец с гитарой – что может быть привлекательнее? Если б у него ещё был хриплый басок и ямочки на щеках, то вообще полный фарш.
– Как настроение? – С хрипотцой спросил парень и улыбнулся, сверкнув двумя ямочками. Вот же чёрт. Тут даже моя форменная майка не сможет потягаться. – Сегодня «Джаст Плей» зарядит вас хорошим настроением! Начнём мы, пожалуй, с полюбившейся вам композиции «Струны натянуты», а потом представим две новые песни. Готовы?
Публика сегодня что надо. Из них не приходилось вытягивать ни криков, ни аплодисментов. Как только «Джаст Плей» затянули свой первый хит, народ угомонился и присосался к сцене глазами, ушами и всеми пятью чувствами, пока я присасывался к бутылке.
И кто из этих выпендрёжников Сойер? Тот, что возомнил из себя Моцарта или тот пухляш за барабанами? Скромняга с гитарой в сторонке или этот мачо с микрофоном, который пел о сердце, полном любви? Выбор очевиден.
Выступали они и правда неплохо. Ну ладно, даже очень хорошо. Три сыгранные песни цепляли за живое, мелодично выливались на толпу и не походили на репертуар безнадёжной группы, ошивающейся по кабакам и грязным барам. А пока они знакомили поклонников с новым шлягером о какой-то девушке, которая сияет ярче звёзд, я искал «свою» девушку. Высматривал, какая из них смотрит на сцену как-то по-особенному. Когда выступают твои знакомые, всегда чувствуешь волнение и трепет. Но трепетала здесь каждая, если не по выступлению, то хотя бы по этому голосистому Сойеру.
Когда они добрынчат, выловлю этого Сойера и попробую расспросить о Мэгги, а пока я решил углубиться в толпу, обходил столики и посматривал на лица, мерцающие под лампочками гирлянд. И вдруг, в смраде алкогольного дыхания, вспотевших подмышек и сырных закусок я учуял ваниль и миндаль, сладковатую резкость духов «Блэк Опиум». Неужели мама снова подавала мне знак? Намекала, что Мэгги где-то здесь, в зоне досягаемости? Я даже взмок от волнения. А потом увидел, как в бар вошли четверо. Осмотрелись и подметили более или менее свободное местечко у первого ряда столиков. Призраки из моего прошлого. Великолепная четвёрка тех, с кем я бы сейчас меньше всего хотел столкнуться. Блейк, Гордон, Тим и… мать его Ривз. Свежий как огурчик – синяки под подбитым глазом рассосались за столько недель.
Меня заглючило, бросило в холод Антарктики, в жар Сахары. Мои бывшие товарищи по команде, друзья детства не заметили меня, и я хотел, чтобы так и оставалось. Резко дёрнулся в сторону выхода, чтобы исчезнуть незаметно. Но не получилось. Слон в посудной лавке толкнул снующую мимо Келли с полным подносом, и стаканы снарядами полетели на зрителей за ближайшим столиком. Послышались вскрики, ругательства, звон разбитой посуды. Двое парней вскочили и стали отряхиваться, как искупавшиеся псы. Упс. Один и правда будто искупался в пиве – по его раскормленной ряхе стекали пенные океаны, а «Джаст Плей» продолжали играть себе дальше.
На меня с ненавистью смотрели жертвы преступления. Келли раздражённо сжала челюсть и бросилась спасать остатки стаканов и людей от осколков. Пора уносить ноги, пока на меня не взъелась оскорблённая «пивная» толпа. Я бросил парочку извинений в эту кучу осколков и выскочил из бара так, будто за мной гналась банда байкеров с черепами на кожаных куртках и с цепями в накачанных руках.
Если бы я остался секундой дольше, то не смог бы за себя ручаться. Растолкал бы толпу и под звуки романтической баллады начистил Ривзу рожу во второй раз. Эффектное бы вышло зрелище. Уж на ярость я щедр и подарил бы её Ривзу всю, без остатка.
Чикагский холодок остудил мой пыл и обезвредил горючий напалм в груди. Спас Литтл-Виллидж от взрыва, а бар – от кровавой потасовки. Я отдышался и поплёлся в сторону квартиры, очень надеясь, что по пути попадётся бар. Может, менее приличный, чем «Марко Поло», и менее музыкальный, но к чему приличия, если я собирался неприлично напиться. Концентрация адреналина в крови зашкаливала, и только горючее лекарство могло разбавить мою боль.
Тесса
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– Шон, доброе утро. Оно сегодня прекраснее обычного, потому что наконец-то выглянуло солнце и согрело город после затяжной зимы. В последнее время только такие утра и шерстяные носки греют меня, раз ты ушёл. А вот вчерашний вечер прекрасным не назовёшь.
Я сделала это. Встретилась со страхами лицом к лицу и пришла на музыкальный вечер в «Марко Поло». Там ничего не изменилось за эти два года, представляешь? Марко всё так же верен себе и своей любви к футболкам-поло, и не переделал даже кабинки в туалетах, сплошь изрисованные всякой ерундой. Сойер и ребята выступали просто потрясающе! Я и забыла, какого это – слышать их игру вживую. Они молодцы, тебе бы понравились их новые песни. В них много искренности, а этого так не хватает современной жизни, правда?
Всё было замечательно, пока какой-то идиот не вывернул на меня поднос с пивом. Это было нечто! От меня до сих пор воняет хмелем, хотя я постирала платье и дважды приняла душ. А этот нахал сбежал, даже не извинившись. Если бы Сойер не проводил меня до дома, то пришлось бы ехать на метро, и все шарахались бы от меня, как от бродяги. Надеюсь, ты не злишься, что он меня проводил? Всё же приятно знать, что у тебя остались друзья. Зря я избегала их эти два года. Но порой проще сбежать от чего-то, чем мужественно принять последствия. Наверняка, тот идиот с пивом думал точно так же.
Дэвис
– Рикки? – Язык не поворачивался в пересохшем рту и цеплялся за зубы, как заусенец за ткань.
Звонок мобильника разрывал виски и потрошил голову, пока я не нашёл его в складках одеяла и, трижды уронив на лицо, не смахнул для ответа.
– Ты знаешь, сколько времени, чёрт возьми? – Прохрипел я, но совсем не так возбуждающе, как этот Сойер у микрофона.
– Я-то знаю, а ты похоже нет. – Съязвил Рикки на том конце материка.
Рикки Мэллоун язвил редко, а значит, я довёл его до белого каления. Протерев зачерствевшие от сухих корок глаза, я посмотрел в уголок экрана и ужаснулся. Половина первого, а я всё ещё дрыхну трупом и срываюсь на единственного человека, который мог мне помочь, хотя был не обязан.
– Я тоже всегда рад тебя слышать, Дэвис.
– Чёрт, Рикки, прости. Я малость проспал.
Всего лишь свою карьеру, свою любовь и всю свою чёртову жизнь. В кои-то веки я проснулся в своей постели без лишнего багажа – податливого тела какой-нибудь девицы из бара, с которой развлекался полночи и вспоминал полутра. Но сегодня мы только вдвоём – я и адское похмелье, барабанящее по голове битами. Такую текилу-бум я не заказывал. Тем более с утра пораньше. В старые добрые я бы уже отпахал две тренировки и восполнял запасы сожжённых калорий в какой-нибудь квебекской забегаловке, где подают прожаренный стейк и тонну салата. Сейчас же я мечтал лишь о литре воды, которую собирался влить в себя, и пополз на кухню.
– Весёлая ночка? – Хмыкнул Рикки, пока я хлебал из-под крана безвкусную воду – вчерашний «Барсело Империал» сжёг все вкусовые рецепторы. Так и знал, что не стоило переходить с привычного виски на доминиканский ром. Чувствую, кошелёк со мной согласится, когда я загляну в него чуть позже.
– Весёлые четыре месяца. – Буркнул я, разгибая и сгибая колено – вот и утренняя зарядка. – Ты звонишь поболтать, или у тебя есть для меня что-нибудь?
– Вообще-то, есть, Дэвис.
На радостях я так резко дёрнул ногой, что колено скрипнуло и отдало болью даже в печёнки. Рикки, что б его, Мэллоун! Мой спаситель! Господь Бог профессионального хоккея и лучший директор клуба, каких я когда-либо встречал. Теперь всё изменится. Я получу место в каком-нибудь середнячковом клубе. Скачусь на пару ступеней назад по карьерной лестнице, но звёзд я с неба больше не ловлю. НХЛ мне теперь светит, как ковровая дорожка на премии «Оскар» – только по телевизору и в своих мечтах.
– Рикки, твою мать! – Выдохнул я в трубку всё напряжение последних месяцев. – Ах ты чёрт! Ты нашёл для меня местечко? Спасибо, приятель! Это просто очешуенная новость!
– Не гони, Дэвис. Ты ведь понимаешь, что в НХЛ тебе пока путь заказан?
– Мне отбили колено, но не голову. Я не мечу в Национальную лигу. Давай, рассказывай! Это высшая лига?
– Нет, Дэвис.
Что ж, не всё так радужно, но ещё и не полный крах. Однажды я уже выбрался со дна в НХЛ, смогу и теперь показать всё, на что способен, и вернуть свой титул матёрого защитника, достойного «Монреаль Канадиенс».
– Неужели низшая? Ладно, переживу как-нибудь. Годик хорошей работы и всё на мази.
– Дэвис, послушай. – Тон Рикки мне ой как не понравился. От звука собственного имени я скукожился, как будто кто-то царапал гвоздём по стеклу или проводил кубиком льда по хребту.
– Мне не нравится, как это звучит.
– Вполне возможно, тебе не понравится и что я скажу. Я неделю убил на то, чтобы пробить по своим связям, сможет ли кто-то взять травмированного игрока, но…
Ты никому не нужен, Дэвис Джексон, лучший защитник прошлого сезона. Калека с переломанным коленом и проспиртованной печенью. Пусть и иными словами, но только что Рикки озвучил мой смертный приговор. И я не собирался дальше выслушивать, пока он подберётся к сути, пытаясь смягчить удар. Ни Леонард Видаль, ни Вэлери не поступали со мной так гуманно и били со всей дури, так к чему эти нежности теперь?
– Ближе к делу, Рикки. Что ты предлагаешь?
Тяжкий вздох, описывающий всё моё будущее во всей своей безысходности.
– Место второго тренера в колледже Кеннеди-Кинга.
Удар Видаля, дубль два. Меня только что сшибли с ног на повторе. Студенческая лига… даже не молодёжка и не позиция главного тренера. Ниже падать некуда, разве что в пропасть.
– Тренировать студентиков, да ещё и на вторых ролях? – Зарычал я. – Ты в своём уме, Рикки?
– Я выгрыз это место для тебя, парень. На эту должность целая очередь, но ректор готов отдать её тебе по нашей с ним старой дружбе. Так что не строй из себя Овечкина и либо прими её, либо не проси меня больше сделать для тебя что-то, даже рассказать прогноз погоды в Квебеке.
Ещё никогда Рикки Мэллоун так не разговаривал со мной. И за год, что мы провели под крышей одного клуба, я не слышал, чтобы он разговаривал так хоть с кем-то. Всегда сдержанный и спокойный, хладнокровный борец, давно повесивший свою форму на вешалку, за рядок дизайнерских костюмов и сменивший коньки на кожаные туфли от «Стефано Риччи». Похоже, я хоть в чём-то преуспел за свои двадцать пять лет – как выводить людей из себя. А вывести из себя Рикки Мэллоуна сложнее, чем передвинуть поезд на своих двоих.
– Не я врезался в тебя на той игре, парень. – Чуть остудившись, заговорил Рикки. – Не я сломал тебе колено и всю карьеру. Так что не разговаривай со мной так, словно я испортил тебе всю жизнь.
– Прости, Рикки. – Первая вспышка гнева улеглась, и даже в глазах посветлело. Я потёр их пальцами, чтобы они не лопнули от ярости, и выдохнул всю злость. – Прости меня. Я придурок. И не должен был накидываться на тебя.
– Не должен был. – Примирительно согласился Рикки и окончательно успокоился. Голос его выровнялся утюгом моих извинений. – И я не бросил трубку только по той причине, что прекрасно тебя понимаю.
Я дважды болван. Бесчувственная свинья – надо бы посмотреться в зеркало, не вырос ли пятак на всё лицо. Ведь наши судьбы похожи, как две капли воды. Звезда Рикки Мэллоуна затухла на игре с «Ванкувер Кэнакс» лет восемь назад – я видел тот матч по телевизору и, клянусь коньками, слышал даже здесь, в Чикаго, как треснула стеклянная перегородка, когда Рикки и Патрик Куинн влетели в неё с разбега. Слышал, как посыпались осколки прямо на зрителей и на лёд. Слышал, как вскрикнул Рикки от боли, когда одна из стекляшек влетела ему в роговицу. Он перенёс три операции на глазу, но зрение так полностью и не восстановилось. А из одноглазого орла плохой охотник. После года реабилитации Рикки Мэллоун всё же вернулся в большой спорт, но уже по другую сторону баррикад. Теперь он вершил судьбы игроков, заботился о них, как многодетный отец, и смотрел на лёд из своего царства со смесью обиды и разочарования.
Как жаль, что Рикки за полутора тысяч миль от Чикаго – неплохо было бы иметь под боком хоть одного настоящего друга, который понимает твою боль, ведь пережил то же самое.
– Так что мне сказать декану? Ты согласен?
– Не знаю, Рикки. Это совсем не то, на что я рассчитывал.
– Это спорт, Дэвис. Русская рулетка, и нам с тобой досталось по пуле в висок. Но ты всё ещё можешь быть частью хоккея…
– Стоя за бортиком.
– Не самое плохое место. Я видел тебя на льду. В тот первый раз в Нью-Йорке и каждый раз, как ты натягивал форму «Монреаля». Ты горишь этим, не можешь дышать воздухом, если он не пахнет морозной свежестью и потом твоих побед. И если ты пока что не можешь вернуться в игру, то не стоит переставать играть.
Пришёл мой час закинуть коньки на гвоздик и повесить на шею свисток – ярмо потерпевшего поражение.
– Когда мне нужно там быть? – Лёгкие сдавило отчаянием, пока я выговаривал каждое слово.
– Через час.
– Что?! Ты шутишь, Рикки? Ты не мог предупредить меня раньше?
Мой последний шанс ждал меня через час где-то там, а я стоял в одних трусах посреди кухни, вонял, как мусорный бак, и умирал от похмелья.
– Достань свою голову из задницы, Дэвис. – Беззлобно ответил Рикки и может даже улыбнулся. – Я звонил тебе раз десять, начиная с восьми утра. Я тебе не будильник.
Когда мы женили Майлза где-то в прошлой жизни, мы закончили мальчишник только к пяти утра и трупами отключились в номере «Уорвик Аллертон». Все шестеро, как один. Алкогольная эпидемия сразила нас совсем не вовремя, потому что через пять часов Майлз должен был стоять у алтаря и ждать свою ненаглядную Грейс, надевать кольцо ей на палец и клясться в верности до конца своих дней. Только этот конец мог наступить куда как раньше, ведь мы очнулись от пьяного забвения за сорок минут до начала церемонии. Я всегда считал, что мне крупно повезло всего три раза за двадцать пять лет. Когда Вэлери улыбнулась мне в том школьном коридоре, когда Рикки решил заглянуть на игру с «Брюстер Буллдогз» и когда мы с парнями решили оставить свои костюмы прямо в отеле и ехать на свадьбу оттуда.
Мужикам не нужно два часа, чтобы выглядеть как огурчик перед семьюдесятью гостями в церкви. Правда, огурчики из нас вышли слегка помятые и протухшие, жених и Гордон перепутали брюки от своих костюмов, Тим икал всю церемонию, пока священник зачитывал свою речь, а Блейка стошнило в вазон на самом входе в церковь. Но мы справились. И тогда я понял две вещи. Никогда не устраивать мальчишник накануне торжества. И что я за двадцать минут могу воскреснуть из мёртвых после пьянки.
– Через час буду там.
Я заметался по квартире, как кот под валерьянкой. Привёл себя в порядок, насколько можно выглядеть в порядке после почти бутылки доминиканского рома, беспробудного сна длинною в десять часов и неудачного бритья за минуту. Да уж, видок тот ещё. По мне явно промчался каток: синяки под глазами размером с Юпитер, сероватая трупная кожа, три кровавые точки после острого лезвия и всколоченный курятник из волос на голове. Мне повезёт, если охрана колледжа пустит меня дальше забора, но я не мог снова сплоховать.
Уже через сорок семь минут я подлетел на скоростном «Боинге» в виде своего пикапа по адресу, что Рикки скинул сообщением. Г-образное кирпичное здание в несколько этажей походило на офисы модных агентств, но никак не на королевство знаний. Моя старшая школа выглядела больше, чем этот задрипанный колледж. Хотя, мы стоим друг друга.
Я выскочил из машины, даже забыв, запер её или нет, и влетел в двери главного входа ураганом Дэвис. Я не страдал топографическим кретинизмом, какой-нибудь другой его тяжёлой формой – ещё может быть, но тут замешкался, не зная, в какой коридор податься. Пара молоденьких студентов подсказали мне, где найти декана Симса, и я сидел в его кабинете за две минуты до того, как мою задержку спишут на опоздание.
Грегори Симс, этот маленький человечек с монашеской опушкой подвивающихся волос по периметру целого озера лысины, напоминал какой-нибудь гриб, который никто не хотел срезать. Плотный и увесистый, он как-то впихнулся в солидный тёмно-синий костюм, задушил себя красным галстуком и перекрыл кровоток в пальцах-сосисках золотым ободком обручального кольца. Он важно восседал за своим громадным деревянным столом в куче документов и неприязни к своему посетителю. Я быть может и не тянул на бывшую звезду НХЛ, но и он не особо на декана колледжа. Скорее, на какого-нибудь юриста в коморке, на которого сбрасывают все безнадёжные и муторные дела. Так мы и сидели минуту, разочарованно глядя друг на друга через стол.
– Так вы и есть тот самый Дэвис Джексон? – Приподнял он свою бровь, где волос было больше, чем на макушке.
– Смотря что вы имеете в виду под словами «тот самый». – Попытался сострить я, но мистер Симс тупил любые остроты, как камень – ножи.
– Рикки рассказал, что вы бывший игрок «Монреаль Канадиенс» и хотите тренировать нашу студенческую команду.
Хочу – слишком громкое слово. Вынужден – звучит больше к случаю. Но мой язык мог завести меня в дебри, и я решил попридержать его за зубами.
– Вы ведь никогда не были тренером?
– Не пришлось. Но кое-что смыслю в хоккее и готов попробовать себя в этой роли.
– А я готов попробовать дать вам эту возможность. – Но по лицу было видно, что он делает это исключительно по просьбе Рикки.
После краткого экскурса в дела местной хоккейной команды, декан Симс рассказал о моих прямых обязанностях, список которых, к слову, сводился к игре на подхвате, в запасе, на скамейке запасных. Я мог бы придумать ещё двадцать игровых эпитетов. В «Монреале» наша тренерская связка работала в крепком сцепе, Билл Невис и Бретт Конрой страховали друг друга и на тренировках, и на играх, прикрывали спины и не рисовались авторитетом. Но на меня возложили роль даже не второй скрипки: проверять инвентарь, следить за подготовкой парней и выполнять любые команды главного тренера, как собачонка на натаске.
Но я пока не собирался подписывать контракт и продавать душу дьяволу запаса. Посижу разок-другой и осмотрюсь – Рикки рвал задницу ради меня, пришла очередь рвать задницу ради него.
– А что насчёт зарплаты? – Спросил я видимо что-то не то, потому что декан Симс хмыкнул с неодобрением. Будто для меня важны только банкноты и ничего больше.
– Тридцать тысяч.
Я чуть не подавился смехом, но вовремя сдержался. По контракту с «Монреаль Канадиенс» я получил свой первый миллион, как только высадился с чемоданом в аэропорту Квебек-сити, и забывал считать бонусы за хорошие показатели. И тут мне резко предлагали ужать запросы до тридцати тысяч…
– В год. – Добавил декан, и тут я совсем слетел с катушек. Рассмеялся так, что чуть не скрутило судорогой.
– Это не шутка. – Я вдруг заткнулся, когда встретился с маленькими глазками этого человечка. Его тонко сжатые губы и не думали смеяться вместе со мной. Он серьёзен, как опухоль на четвёртой стадии.
– Тридцать тысяч в год. – Повторил я на автопилоте.
– Это не НХЛ, мистер Джексон. И даже не любительская лига. Это студенты. Многие из них записались в команду только ради того, чтобы слинять с занятий и получать зачёты автоматом. Им не светят ни драфты, ни миллионные контракты, ни золотые кубки. Если они не попадут в тюрьму к двадцати пяти годам, уже хорошо.
Я откинулся на спинку стула и запустил руки в волосы, проделав пальцами десять дорожек в своих зарослях. Что я здесь делаю? Это не второй шанс, это чёрт знает что. Лестница в никуда, открытый люк на тротуаре, и я пока стоял в раздумьях – шагнуть в него или нет.
– Решать вам, мистер Джексон. – Снисходительно сказал убийца моих надежд. – Так мне предупредить главного тренера, что вы не придёте?
Только ради Рикки и его надорванной задницы – пообещал я себе и ответил:
– Я буду там.
И я добровольно сиганул в открытый люк.
Словарь матерных слов закончился ещё до того, как я дошёл до стадиона за зданием колледжа. Хотя если это стадион, то я молодой Хью Хефнер с сотней миллионов в кармане. Залитый каток под натянутым навесом, какие обычно устраивают зимой в парке, чтобы развлекать замёрзшую публику. Тренерская и раздевалки наверняка остались где-то в колледже, а сюда парням приходится телепаться на коньках и в полной амуниции. Я пошёл на знакомые звуки – стук клюшек и коньков по льду, свист тренера и гневные выкрики. На секунду даже вспомнил, как вылетал на лёд в «Белл-Центре» и разогревался, обкатывая конусы и отбивая удары от ворот.
Под куполом холод пробирался под куртку и вылетал облачками пара из ноздрей. Я остановился в дальнем конце катка и уставился на своё будущее. Кучка несозревших юнцов хаотично метались по льду, пока их товарищ по команде стоял у бортика и о чём-то яростно спорил с тренером. Клюшка валялась у его ног вместе со шлемом, а руки упёрлись в бока. Раскрасневшееся лицо – апогей недовольства. Как же мне знакомо это выражение. Протест и полное недовольство своей жизнью. Сам неоднократно испытывал нечто подобное во времена, когда гормоны кипели и не находили выхода.
Его соперник – мужчина, пересёкший рубеж в тридцатник. Подтянутый и поджарый, в тренерской форме и с массивной челюстью, как у шакала, готового растерзать парнишку при первой же возможности. И этот парень будет мне говорить, что делать. Отлично!
Я покачал головой, вытряхивая из себя последние сомнения и желание сбежать на диван и продолжить разрушать свою жизнь, и двинулся вдоль бортика к эпицентру скандала. Я и не думал подкрадываться, но моё появление заметили только наворачивающие круги студенты, однако я их интересовал не сильнее ссоры.
– Ты сейчас же поднимешь свою сраную клюшку, Фостер, или вылетишь к чертам собачьим отсюда! – Оскалился тренер, думая угрозами привести парнишку в действие. И у него получилось.
– Да пошёл ты!
Фостер пнул шлем, и тот волчком завертелся на льду, как фигуристка, претендующая на золото, а потом вмазался в бортик и улетел к воротам. Парень послал всё, поднялся в проём и скрылся в неизвестном направлении.
– Вшивый щенок. – Выплюнул ругательство тренер и опёрся ладонями о борт. Взял минуту отдыха, чтобы перевести дух, и только потом заметил, как я топчусь где-то за спиной. Свидетель его неспособности управиться с кучкой малолеток.
– У них одно дерьмо в голове. – Как будто в оправдание бросил он из-за плеча. – А вы, должно быть, тот самый хоккеист?
Как часто мне приходится разгадывать, что скрывается за этой фразой. Восхищение или скрытая насмешка. Того и другого понемногу, полагаю. Теперь я наполовину состою из насмешек.
– А вы…
– Нед Барнс. – Он протянул свою крупную ладонь. – Но все здесь зовут меня тренер Барнс или тренер.
– Дэвис Джексон. – Я крепко пожал ему руку, но не удержался от ухмылки. – Но все зовут меня просто Дэвис.
– Готов немного поработать, просто Дэвис?
Я бросил взгляд на этот плохо поставленный спектакль из пятнадцати актёров.
– Что я должен делать?
– Для начала познакомиться с командой. А потом стоять и смотреть.
Не о таком ли мечтают все те, кому не посчастливилось упасть с Олимпа НХЛ? Стоять и смотреть, как другие делают то, что ты любишь больше всего на свете с четырёх лет. Глотать зависть и ревность за то, что не можешь так же промчаться вдоль бортиков и забросить шайбу в девятку. Что вынужден запихнуть всё своё мастерство в одно место и наблюдать, как другие вершат историю. Или занимаются ерундой, потому что у этих ребят явно были не лады с техникой. Номер семнадцать вообще еле удерживался на ногах, входя в поворот. А номер шесть боялся шайбы и столкновения, предпочитая прятаться позади. Это уж точно не будущий золотой состав «Чикаго Блэкхокс». Но декан ведь предупреждал, что все они здесь только ради оценок и отлынивания от учёбы. Лучше царапать лёд, чем скучать в аудиториях и готовиться к семинарам.
Тренер Барнс дунул в свисток весь воздух из лёгких и приказал всем подъехать, после чего представил меня как второго тренера, который сегодня поприсутствует на тренировке. Кто-то выкрикнул «здарова!», кто-то безразлично разглядывал носок конька, а кто-то пересмеивался с приятелем по команде, но никто даже не вспомнил о банальной хоккейной традиции приветствия. Когда тренер Конрой представлял меня всему составу «Монреаля», меня ещё никто не знал, как и то, на что я способен, но все, как один, слились в симфонии радушия и застучали клюшками о лёд.
– Покажите нашему гостю, что вы умеете, парни!
И они разъехались по катку, как муравьи.
– За что вы прогнали того малого? – Поинтересовался я.
– Ему не понравилось, что я заменил его Стивенсом на дружественном матче с колледжем Гарри Трумана. Бросил клюшку и сказал, что тогда не будет играть. Но я никого не держу. – Он свистанул и гаркнул: – А теперь отрабатываем нападение! Деливери, на воротах!
Ребята выстроились в две колеи и по очереди разгонялись с одного края катка к воротам с тем самым Деливери, маячащим на пятачке. Я исправно выполнял поручение – стоял и смотрел минут пять, пока мне не надоело. Я не за этим приехал.
– Так что входит в мои обязанности? Хочу разобраться, зачем я здесь?
– В общем-то, незачем.
Я хохотнул и почесал затылок.
– Для участия в соревнованиях команде нужно два тренера. – Даже не оборачиваясь на меня и прикрикивая на подопечных, объяснял тренер Барнс. – А Глостер свалил за два дня до первой игры. Не хотел быть на вторых ролях.
– И вы решили найти дурачка, который захочет?
Просто прекрасно! Мне предлагали продаться за тридцать штук в год, чтобы притворяться тюфяком, шкафом, бутафорией и просто греть место второго тренера, потому что так велит регламент. Потому что больше я ни на что не гожусь.
– Я на этой должности уже двенадцать лет, парень. – Наконец-то я удостоился взгляда в глаза. Нед Барнс метил территорию, но я даже не помышлял посягнуть на неё. Не самый лакомый кусок в карьере. – И мне советники не нужны.
– Только поддакивающий идиот для участия в соревнованиях.
– Прости, просто Дэвис. Но это спорт.
Я усмехнулся с горечью и злобой, кивнул на зелёных салаг в выцветающей униформе, и решил, что время пришло. Валить отсюда как можно скорее. Но сперва отыграться на чувстве собственного превосходства этого засранца, как он поиграл на моём.
– Это спорт? Да этим парням ракушки велики, а твой Деливери не знает, как обращаться с ловушкой. Светит вам не АХЛ и даже не юниорская, а идиот здесь только ты, Барнс, раз думаешь, что свистеть в эту штуковину – и есть работа тренера. Вы только играете в спорт. Но даже не представляете, какого это – гореть чем-то и сгорать дотла на катке.
– Зато ты знаешь, как сгорать, правда, Джексон? – Процедил сквозь оскал Барнс, делая шаг мне навстречу. Шум ударов стих, когда ребята уловили запах жаренного. И все уставились на нас, как проплаченные зрители. – Каково это, вылететь из НХЛ прямо посреди сезона?
Он давил на больное. Вцепился пальцами в открытую рану и прокручивал по оси, чтобы помериться мужским достоинством.
– Я хотя бы там побывал. – Парировал я, кипя от злобы. – И ещё могу туда вернуться, когда восстановлю колено.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/ellison-maykls/melodii-porvannyh-strun-70952020/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Эллисон Майклс
Всего десять секунд могут разрушить целую жизнь. Всего одно сообщение может её спасти.После серьёзной травмы на льду звёздный хоккеист Дэвис Джексон теряет всё. Место в команде, миллионный контракт с клубом и мечту всей своей жизни. Он возвращается в родной город, но Чикаго устраивает ему холодный приём. И не только потому, что март выдался на редкость морозным. Семья злится на него за былые ошибки, девушка ушла к его приятелю, а друг детства не желает его видеть.Дэвис снимает квартиру, но пока не знает, что в ней живут призраки прошлого. Одна спальня, протёртый диван и старый автоответчик. Каждый день он загорается синим огоньком, и незнакомка оставляет сообщение для какого-то Шона. Грустные и болезненные, эти сообщения начинают наполнять жизнь Дэвиса смыслом. И однажды он решает отыскать девушку в огромном Чикаго, ведь только она может его спасти.
Эллисон Майклс
Мелодии порванных струн
Пролог
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– Шон, это я. Двадцать два дня прошло. А я всё ещё не могу поверить. Как такое могло случиться с нами? Как ты мог так просто уйти и оставить меня одну?
Довольно безрассудно, но я всё ещё продолжаю отравлять комнату переработанным кислородом и осыпаться пылью на комод. Не знаю, как такое возможно, ведь поломанное сердце вряд ли на что-то способно. Сердце моё давно остановилось, но наверняка заработали резервные предохранители. Что-то продолжает стучать в груди и гонять кровь по венам…
***
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– Шон? Тридцать шестой день, как ты ушёл. Да, я считаю, что ещё остаётся? Ещё чуть-чуть, и стану ставить зарубки на обоях, которые ты так ненавидел. Будет лишний повод их поменять.
Я не знаю, как жить дальше, слышишь? Как люди вообще встают с кровати и куда-то выходят? Бесполезный перерасход энергии, фальшивая имитация деятельности, полнейшее безумие. Сегодня я впервые вышла из дома и откровенно заявляю, что делать там нечего. Дошла до угла, до той итальянской булочной, твоей любимой, и вернулась назад. Невыносимо видеть все те вещи, которые ты любил. Может, поэтому я уже месяц не смотрелась в зеркало?
***
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– Шон, я схожу с ума. Пятьдесят девять дней, и даже рассудок от меня сбежал, не только ты. Я тоже хотела сбежать из этой душной квартиры, ведь здесь стало совсем невыносимо.
Весь дом пропах твоим лимонным гелем, и я начинаю задыхаться. Морозильник забит мороженым. Шесть банок «Баскин Роббинс», Шон! Ты планировал заработать сахарный диабет или позлить меня? Ведь даже некому его теперь съесть – ты ведь знаешь, что я ненавижу клубничное.
***
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– Шон… Заходил твой отец. Единственный, кто ещё помнит обо мне и не даёт мне рассыпаться на куски. Так странно, что люди обесцвечиваются от одиночества, а ты оставил нас обоих. Забрал цвета и краски, хотя никогда не умел рисовать. Как-то несправедливо, тебе не кажется? Лучше бы ты научился не тому, как играть имперский марш на струнах, а тому, как возвращаться…
***
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– Пальцы всё ещё пощипывает, когда я касаюсь холодной стекляшки фоторамки, за которой твоя улыбка. Или достаю с полки аккуратно сложенный свитер с оленями, который я ради шутки подарила тебе на позапрошлое Рождество. Он скучает по твоей коже не меньше меня, но почти не пахнет дезодорантом «Олд Спайс» и вишнёвым джемом, который ты пролил на рукав. Или завариваю твой любимый Эрл Грей с бергамотом, который я стала пить вместо кофе, хотя всегда кривилась, если ты заваривал его по утрам. Как можно пить чай, если в мире есть кофе?
***
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– Шон, мне не хватает тебя. Сто шестьдесят шесть дней без твоих касаний и поцелуев. У меня ломка, как у героинщика или любителя пончиков, который сел на диету. Я даже сбросила пять кило, и теперь похожу на вешалку, куда навесили слишком много одежды.
Если бы виски отрубало память, как Альцгеймер, я бы не просыхала. Но тебя невозможно забыть, слышишь? Ты пропитал каждую извилину моей памяти, как дождь пропитывает ткань. Ты стал моим ливнем, а я постоянно забываю зонт.
***
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– Шон, это я. В сто девяносто восьмой раз подряд. Не знаю, зачем я продолжаю звонить. Наверное, по старой привычке. Анекоторые привычки становятся родинками на нашей коже – появившуюся чёрную точку уже не убрать. Ты давно вошёл в привычку и стал моей родинкой. Ты на моей коже и тебя не отодрать, не замазать, не вывести перекисью… Разве что прижечь лазером. Но я очень боюсь ожогов, ты ведь знаешь.
***
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– Шон… Двести сорок три дня. Слишком много и слишком мало одновременно.
За это время клетки кожи на моих ладонях обновились семнадцать раз. У малыша в животе моей соседки Дженни уже давно выросли волосики и ноготки. Сойер как минимум дважды сменил струны на своей гитаре. А моя рука по-прежнему помнит мягкость твоих волос…
***
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– Шон, это я. Снова. Полтора года подряд мечтаю услышать твой голос. Он всё такой же. Словно ты не уходил и всё ещё со мной. Словно разрушишь эту стену молчания и наконец ответишь.
Однажды ты сказал, что музыка активизирует сенсорные пути, которые приглушают болевые ощущения. Что музыка снимает боль. Так вот, ты ошибался. Музыка делает только больнее. И только твой голос заменяет обезболивающие. Я прикладываю его к сердцу, как компресс.
***
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– Шон, это я. Поздравляю с юбилеем. Два года, Шон. Семьсот двадцать чёртовых дней. А я по-прежнему жду от тебя звонка. Знаешь, я тебя ненавижу! Ты – отрава, что разъела все мои внутренности до самых костей. И не найти от тебя противоядия.
Я проклинаю тот день, когда встретила тебя. И все следующие дни, которые ты отравлял своим присутствием.
***
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– Прости меня, Шон! Прости, любимый, я просто сорвалась. Сама не знаю, что несу, просто очень скучаю. Я проклинаю не день, когда мы встретились, а когда ты ушёл. Триста дней назад я умерла, потому что жить без тебя невыносимо…
Часть первая
Дэвис
Дверь с размаху влетела в стену, оставив на штукатурке борозду. Дьявол! Не успел въехать в новую квартиру, а уже подпортил её внешний вид и свою карму. Не нужно было пускать ноги в ход. От пинка пострадала не только стена, но и колено. Отсалютовало острой болью. Импульс, пронзивший всё тело и чуть не опрокинувший меня на пол.
Нога подогнулась, накренив мою внушительную тушу, как «Титаник». Из коробки посыпались виниловые пластинки, за которые мне стало страшнее, чем за стену, колено и мир вместе взятые. Коллекция, которую мы с Бенни собирали с самого детства. С тех самых пор, как отец приволок проигрыватель с гаражной распродажи Дойлов. Мне она казалась важнее и ценнее тех спонсорских подачек, которыми меня пичкал «Монреаль Канадиенс» в честь травмы. Это им ничего не стоило, а разрыв мениска стоил мне целой карьеры.
Кое-как опустившись на здоровое колено, я бережно подобрал пластинки, среди которых завалялась мамина любимая с Уитни Хьюстон на обложке, и уложил назад в коробку, точно убаюкивал хрусталь. Из всех вещей, что прибыли со мной по новому адресу, эти стоили дороже блестящих часов «Вашерон», что подарили ребята в честь первой победы после перехода в клуб. Дороже золотых запонок с эмблемой «Монреаля», что клуб презентовал каждому игроку к началу сезона. И даже дороже всей хоккейной экипировки, которая пропутешествовала со мной из самого Квебека и которая теперь была мне не нужна.
Чаще всего самые ценные для нас вещи не имеют никакого отношения к деньгам. К тому, что можно купить, продать или выкинуть. Ведь дороже всего воспоминания, а их так просто не купишь, не продашь и не выкинешь.
Хотя лицо Ривза за спиной Вэлери я бы с радостью выкинул из памяти. Как и последние восемь лет наших отношений, из которых не вышло ничего, кроме боли. В колене, в скуле моего старого друга, в сердце. У одной Вэлери ничего не болело, раз она так легко променяла всё, что мы пережили, на всё, что ещё предстоит пережить с другим.
Квартирка пуста и одинока. Самое то для пустого и одинокого скитальца вроде меня, так что мы отлично уживёмся. Не придётся притираться к навороченной плите или слишком скользкому кожаному дивану. Парень, что жил здесь до меня, не особенно старался сделать из холостяцкой берлоги уютное гнёздышко, за что ему огромное спасибо.
Мужчине многого не надо. Место, куда завалиться спать. Место, где хранить пиво. И место, куда приткнуть пятую точку, пока по ящику идёт плей-офф. Гонорары «Монреаля» меня разбаловали, но не настолько, чтобы искать царские хоромы.
Под мои спартанские нужды эта студия вписывалась идеально. Громадная гостиная, совмещённая с кухней – от дивана до холодильника не больше двадцати шагов, так что заблудиться никому не светит. Диван из коричневой ткани, на котором будут незаметны пятна от соуса «Терияки», без которого не обходились ни одни посиделки с парнями. И плазма в сорок дюймов, которую видно из любого угла комнаты, да ещё и из окон напротив – бонус для соседей, которые умеют пользоваться биноклем, но не платят за кабельное.
Я нашёл эту жемчужину холостяцкой жизни на первой же странице агентства недвижимости «Зиллоу». Третье объявление, которое попалось на глаза, и такая удача! Я тут же связался с владельцем и через день уже получал заветные ключи из первых рук. Мне нужно было как можно скорее перевезти свои вещи от Вэлери, пока её приторный запах духов не пропитал каждую фибру моих толстовок. Каждый сантиметр моей души. Некоторые запахи не так-то просто выводятся даже регулярными стирками. А я намеревался стирать Вэлери с самыми едкими порошками, лишь бы она скорее выветрилась из моей жизни.
Хозяину же нужно было срочно сдать кому-то жильё, так как он уезжал куда-то на север, присматривать за сестрой, что подхватила какую-то хворь, потеряла рассудок или не может сама передвигаться – я не разобрал. Так что звёзды сошлись по всем параметрам.
Мистер Мейфилд, вернее Джим, как он просил себя называть, протянул ключи с таким видом, словно сам хотел поскорее избавиться от обузы. Вся его экскурсия свелась к рассказу из дверного проёма – носки его потёртых, коричневых ботинок ни на сантиметр не пересекли линию порога. Будто едва он ступит в квартиру, тут же испарится. Странность, что бросилась в глаза даже такому слепцу, как я. В остальном он показался мне приятным малым. Этакий добряк, что перестал бороться с жизнью и плыл по течению в своей зелёной, клетчатой рубашке, с побелевшем пухом на макушке и полным безразличием к происходящему. А ещё у него были безумно грустные глаза.
– Почему так дёшево? – Удивился я, рассматривая квартиру, где бы я мог перекантоваться, пока вся эта история пылью не уляжется под ногами.
Приличный район в шаге от озера Мичиган с его выдающимися пейзажами. Метро прямо за углом, несколько приличных магазинов по периметру и даже симпатичный ресторанчик «Палермо» через улицу. Надеюсь, там подают сочные стейки или хотя бы неплохо запекают курицу. За последние несколько лет я готовил разве что протеиновые коктейли. То барбекю на заднем дворе нашего капитана не в счёт, потому что за мной приглядывала шесть пар глаз – парни ни за что не дали бы мне спалить мясо до углей. В остальном же мои руки мастерски управлялись с клюшкой и были совершенно бесполезны в готовке.
Когда-то я надеялся, что Вэлери будет готовить её фирменную лапшу до конца наших дней… Но у надежд есть один неприятный побочный эффект. Рано или поздно они убивают если не тебя, то твои сердце и печень. Моя чудом не отказала после всех бутылок виски, что я вылакал в номере «Марриот Маркиз».
– Не хочу, чтобы она пустовала. – Пожал плечами Джим, любовно поглаживая взглядом стены квартиры. – Парень, что жил здесь до вас, хорошо о ней заботился.
Он с надеждой посмотрел на меня.
– Надеюсь, что она и с вами будет в хороших руках.
– Почему я?! – Окликнул я, когда он уже разворачивался, чтобы исчезнуть. – Почему вы выбрали именно меня? За такую цену на эту квартиру наверняка выстраивалась целая очередь желающих.
Мистер Мейфилд как-то загадочно заглянул мне в самую душу и еле заметно улыбнулся.
– Просто понял, что вам она сейчас нужнее, чем кому-либо. А ещё вы мне его напоминаете…
– Того парня?
– Берегите её. – Попросил Джим, прощаясь с квартирой, и ушёл. Его потёртые, коричневые ботинки ещё несколько секунд поскрипели по кристально чистому полу коридора, пока не скрылись на лестничной площадке.
В каждом из нас своя чудаковатость, что с годами обрастает вокруг нашей плоти и становится нашим панцирем. Мы все – черепахи, и как только мир пытается нам навредить, втягиваем головы. Джим Мейфилд таскал свой панцирь уже давно. И сквозь него не пробиться, не заглянуть внутрь, разве что настолько, насколько он сам позволит.
Так что я был совершенно не против, что он не пускал меня в свой панцирь. Главное, что впустил в квартиру. Тем более, что мой панцирь ещё твёрже. И вряд ли уже когда-нибудь я пущу кого-то внутрь после Вэлери.
За полчаса я перетаскал все коробки из своего пикапа. Управился бы раньше, но нога то и дело капризничала, а в доме не предусматривался лифт – единственный минус моего нового обиталища. Гостиная погрязла в вещах: четыре коробки со шмотками и кроссовками, ещё две – с экипировкой, в остальных всякие мелочи, вроде кубков и медалей, виниловых пластинок, любимой неоновой лампы в форме клюшки, мамин старый передник с пятнами и даже кое-что из посуды. Пусть я и отвратительно готовил, но просто не мог не стянуть у Вэлери её любимую сковородку-вок, в которой она жарила бесподобную лапшу с мясом. Придётся им с новым бойфрендом посидеть недельку-другую на безлапшичной диете от Дэвиса Джексона. Хотел ещё прихватить блендер, кофемашину и сервизный набор, который я дарил ей на годовщину, но получался сильный перегруз для успешного побега. С некоторых пор бегаю я не так хорошо.
Половина вещей приехала со мной из Квебека, остальное числилось как «совместно-нажитое имущество» и было украдено из-под носа Вэлери, пока она прохлаждалась на работе. Мне ничего из этого не было особенно нужно, но разве мог я уйти, не утерев ей нос хоть в чём-то? Она отобрала нашу квартиру, нашу любовь и наше будущее. Так что я претендовал хотя бы на сковородку.
В общем, кругом громоздились мелочи, из которых сшивается сама жизнь. А с иголкой я управлялся ещё хуже, чем с лопаточкой для готовки, поэтому бросил пожитки захламлять гостиную. До лучших времён, пока не появится желание разобрать всё это барахло и найти ему место. Я не знал, сколько задержусь в этой квартире. Пока не наберусь смелости позвонить домой и сказать, что вернулся. Пока не найду занятие на несколько месяцев, чтобы совсем не зачахнуть до возвращения в «Монреаль Канадиенс». Пока не пойму, куда строить маршрут, ведь все мои навигаторы отказали.
Нога дала о себе знать после двадцатого восхождения вверх по лестнице, и я распластался на диване, как дряхлый старик на закате жизни. Неужели теперь любую нагрузку будут сопровождать эти боли и усталость? Канадский костоправ обещал, что через четыре месяца я смогу нагружать ногу. Не так, как раньше, но всё же. Составил программу реабилитации и прописал пилюли от боли – на крайний случай, если колено станет разрываться пополам. Пока что я свёл лечение лишь к таблеткам, но как только разгребусь немного с переездом, сразу же найду тренажёрку и куплю абонемент. Коробки с хламом были самым тяжёлым, что таскали мои бицепсы за последние три месяца, так что я ощущал себя заплывшим и надутым, как фаршированная яблоками индейка.
Никто не знал, что я в городе. Ни Бенни, ни отец, ни Блейк. И пусть так и остаётся, пока я не решу, что делать.
Я достал из коробки сковородку Вэлери и повертел её в руках, раздумывая о своей жалкой жизни, когда мой зад завибрировал. Рикки Мэлоун. Звезда НХЛ пятнадцать лет как в отставке. Менеджер клуба из него получился такой же пробивной, как и нападающий. И он один из немногих, кто действительно заботился об игроках.
– Рикки! – Искренне обрадовался я. – Не думал тебя услышать.
– Как ты, Дэвис? Как нога? Как сам?
Жаль в беседе, как в покере, нельзя сказать «пас» и сбросить карты. Мне выпала проигрышная комбинация, и мы с Рикки оба это знали, но продолжали блефовать.
– Только что перевёз последнюю коробку в свою новую квартиру.
– Новую квартиру? – Задумчиво переспросил Рикки и наверняка почесал подбородок. Одна из его чудных привычек. – Вы с Вэлери переехали?
Если и был во всём мире человек, которому я готов был признаться в своих романтических неурядицах, так это Рикки Мэлоун. Он из тех, кто умеет держать язык за зубами, так что можно не бояться. Он не осудит и не растреплет всей команде.
– Я один. Нет никаких нас с Вэлери…
– Чёрт, Дэвис, мне жаль это слышать.
– Это долгая история. – Поспешил я перевести тему, сжав сковородку до боли в пальцах. – Так чего ты звонишь? Неужели справиться о моих делах?
– Тут такое дело, Дэвис…
Такие вступления ничем хорошим не заканчиваются. Тут такое дело, Дэвис… Вам нужно эндопротезирование коленного сустава – следующие полгода вы не сможете выходить на лёд, а может и вовсе никогда не восстановитесь.
Тут такое дело, Дэвис… Отношения на расстоянии оказались глупостью. Я очень сожалею, что ты узнал вот так, но нам будет лучше друг без друга.
Тут такое дело, Дэвис… Ты не приехал на похороны, и отец больше не хочет тебя видеть.
Я молча выжидал, пока Рикки осмелится сказать, что там ещё за такое дело. Я плохо читал людей. Особенно, когда нас разделяли мили и бездонная пропасть непонимания. Но сейчас был уверен, что ничего хорошего Рикки Мэлоун мне не скажет. Его тяжкий вздох и виноватый голос говорили сами за себя.
– Дэвис, клуб решил не продлевать с тобой контракт.
– Что?! – Я рывком вскочил на ноги и тут же получил по заслугам. Колено щёлкнуло и запустило цепную реакцию боли по всем конечностям.
– Мне очень жаль, правда. Курс лечения завершён. Клуб возьмёт на себя все медицинские счета, но потом…
– Мне идти на все четыре стороны, так что ли?
– Дэвис, с твоей травмой… Будет чудом, если ты вообще вернёшься в спорт или станешь выходить на пробежки. Клуб просто не может…
– Не может что? Поверить в то, что я встану на ноги?! – Завопил я, попутно хватаясь за свербящее искрами колено. – В то, что я вернусь в строй и ещё покажу, на что способен?!
– Дэвис, послушай…
– Нет, это ты послушай, Рикки. – Впервые я позволял себе так разговаривать с менеджером клуба, но заведённые часы ещё долго тикают. – Ты ведь знаешь меня. Пусть я всего год побегал в составе «Монреаля», но я ведь доказал, что стою своего места в команде. Эта травма… – Я неслышно простонал от боли. – Всего лишь препятствие. Колдобина на дороге. Она не выведет меня из строя. Я восстановлю колено и вернусь, Рикки, слышишь?
Из динамика повеяло холодом. Рикки оставался хладнокровным в любой ситуации. Ледяная глыба, что не тает при плюс двадцати. Я же был огнём. Не костром, а пламенем, что раздувает ветер и перекидывает на соседние дома. Но моя жаркая речь не показалась ему убедительной.
– Правление так не думает. – Отозвался Рикки мягко, но безкопромиссно. – Ты выпал в начале сезона, Дэвис. Клуб лишился не только одного из защитников, но и выложил немалые деньги за твоё лечение. А мы не привыкли вкладываться в тех, кто может не вернуться.
Я стоял посреди гостиной со сковородой в руках, болью в ноге и яростью во всём теле. Больше всего мне хотелось выплеснуть её на кого-то или что-то. Запустить сковородкой в телевизор, швырнуть коробку с кубками из окна, изрезать форму на мелкие лоскуты. Я задыхался злостью, но из неё плохая помощница. Если моё пламя подожжёт Рикки, то всё будет потеряно навсегда. Поэтому я решил сыграть не по правилам и пустить в ход жалость.
– Рикки, ты ведь знаешь, мне нужен этот контракт. Ради него я бросил всё!
– Я знаю, Дэвис. Но ничего не могу поделать. – Скорбным голосом ответил Рикки. Интересно, он хотя бы пытался сделать что-то из этого «ничего»? – Ты ведь знаешь, решение не за мной.
– Рикки…
– Прости, Дэвис. Через неделю тебе начислят страховые, переведут остаток по контракту и премиальный бонус за хороший год. Мне жаль.
– Можешь засунуть свои бонусы знаешь куда?! – Взбеленился я. Когда мы теряем себя, то теряем контроль, а я стремительно слетал с катушек. Горел адским огнём и угрожал спалить всё вокруг.
– Если тебе что-то понадобится, – так же спокойно говорил Рикки, не боясь моего пламени. – Ты всегда можешь обратиться ко мне.
– Мне нужно, чтобы меня оставили в команде!
– Береги себя, Дэвис.
– Да пошёл ты!
Но Рикки Мэлоуна не заботили места, куда я собирался его послать. Он повесил трубку до того, как услышал пару лестных слов в свой адрес, хотя был ни в чём не виноват. Вердикт выносил не он, но гонцу всегда отрубают голову за дурную весть.
– Что б тебя!
От ярости у меня запылало лицо, зачесались руки. Я размахнулся и запустил сковородку, даже не прицеливаясь. Та со звоном вмазала по столику у дивана, выписала энергичный пируэт и попрыгала по деревянному полу, устроив бездарный концерт соседям снизу. По пути она опрокинула со столика стационарный телефон, который я даже не заметил, пока осматривал квартиру. Кто-то ещё держит такие дома?
Телефон шлёпнулся кнопками вниз и зажил своей жизнью.
– У вас шесть непрочитанных сообщений. – Бесчувственно сообщила трубка, а потом заговорила мужским голосом. – Это Шон. Меня нет дома. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– Шон, это я. – Женщина проникла в мою гостиную и наполнила её грустью. Я весь превратился в слух и даже забыл о своей ярости на весь мир. – Прости, что не звонила столько дней. Пыталась пойти на поправку, но ты – единственный недуг, которым приятно болеть. Твоим именем должны назвать что-то вирусное. От чего ломит кости, спирает дыхание и слезятся глаза. Вроде аллергии или бубонной чумы. Я – твой ходячий переносчик, нулевой пациент, но другие от меня не заражаются. Уроки – единственный обезбол, что пока работает…
Голос собирался сказать что-то ещё, но не успел. Звонок оборвался, а затем включилось следующее сообщение, но я подоспел вовремя и отключил болтливый телефон.
Шон… Должно быть предыдущий сосед, которым так восхищался Джим. Странно, что он не сообщил своей подруге о том, что съехал и давно здесь не живёт. Теперь здесь обитаю я и, судя по всему, надолго. Возвращаться в Квебек не имеет смысла – никто меня там не ждёт. Аренда за квартиру закончилась ещё позавчера, и хозяин наверняка уже подыскал нового жильца. Того, кого не списали со счетов. Потому я и вернулся в родной город, чтобы подлатать раны и побыть с семьёй.
Но возвращаться в семейное гнездо – тоже не вариант. Мы с отцом не уживёмся под одной крышей. К тому же, каждый день чувствовать разочарование от того, что сын не оправдал надежд, – не лучшее чувство, с которым можно просыпаться по утрам. Несостоявшийся чемпион, сломленный хоккеист, блудный сын. Вряд ли родители хотели именно этого.
Ярость куда-то выветрилась, пока я слушал незнакомку. В ней звучало столько боли, столько отчаяния и печали. Она уж точно переплюнула в этом меня, и я остыл. Вспыхнувшее пламя быстро гаснет, если вылить на него ведро воды. А брошенное на автоответчике сообщение этой женщины остудило меня похлеще целой цистерны.
Я устало упал на диван и глаза-свёрла забурили дыры в стене. Как жаль, что я не захватил с собой холодного пива. Год в Квебеке вырастил из меня, матёрого чикагца, истинного жителя кленовой страны. Теперь я на восемьдесят процентов состоял из пива «Молсон», кленового сиропа и сладких солёных пирожков «Бивер Тейлс». Сейчас бы залить в себя пару литров «Молсона», нефильтрованного, как всё то дерьмо, что случилось со мной за последние полгода. Или подсластить горечь сиропом, который станет растекаться по внутренностям сахарным утешением.
Порой только бутылка высокоградусного или река из углеводов может затянуть вскрытые раны. А меня исполосовали вдоль и поперёк.
Тесса
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– Шон, я в нашей кофейне. В «Бодром Пабло» по-прежнему варят самый вкусный кофе в городе. Я заглядываю сюда время от времени, чтобы быть поближе к тебе, но ещё не скоро решусь зайти в твою квартиру, уж прости. Для меня она запечатана.
Весна слишком быстро вступила в свои права. Скоро я не смогу носить перчатки, чтобы скрывать своё уродство от людей. Хотя всегда так забавно наблюдать их реакцию. Линдси ещё не видела мою руку и дёрнулась так, что пролила мой заказ на передник. Пришлось ждать новый кофе, а заодно набраться смелости и пройти мимо твоих окон.
Мировой рекорд по задержке дыхания – двадцать две минуты, но, кажется, я побила его, простояв у твоего дома не дыша последние полчаса. Просто пялилась в окна второго этажа и даже забыла о кофе, что беспощадно остыл. Рано или поздно я осмелею и открою дверь своим ключом. Войду в квартиру и задохнусь твоим запахом – из моей спальни ты давно начал выветриваться.
Я хочу подняться, правда, хочу. Но не сегодня. Через двадцать минут меня ждёт Кевин, с которым мы разучиваем флажолет на старой гитаре его отца. Пока его сверстники увлекаются Эминемом и Тейлор Свифт, он мечтает играть, как второй Джимми Хендрикс. Некоторые рождаются с гитарой в руках. Такие, как он. Такие, как ты.
Дэвис
Топот тысячи ног сотрясает полы и пробирается даже на заледенелый каток. Глухие стуки о бортики и хлёсткие – о ладони. Каждый мой рывок, каждое сокращение мышц сопровождается безудержным криком и сумасшедшим азартом. Моё имя скандируют тысячи губ, моё сердце заводят тысячи голосов.
– Джексон! Джексон!
Так рокочут трибуны, пока ты несёшься с шайбой в сторону ворот противника. Обкатываешь громилу под номером «6», что положил все силы на то, чтобы вывести тебя из игры, и врываешься в нейтральную зону.
Сердце разгоняется до смертельно опасных ста восьмидесяти ударов в минуту. Верхний порог безумия, предельная точка вбрасывания энергии в кровь. Дальше – только гол или коллапс.
Вены разбухают от адреналина и вскипают, как кастрюля с молоком, грозящая перелиться через край и учинить пожар. Форма стягивает тело и становится второй кожей. Клюшка – продолжение рук, а коньки – протезы, без которых я не смогу ходить, перемещаться, существовать. Ступни больше не чувствуют льда под собой. Никакой ледяной тверди, ведь я парю над землёй, и никому из этих бело-красных неудачников из сраного «Ванкувер Джайентс» не достать меня. Не нагнать, не сбить с ног, не остановить.
Я непобедим. Я бог на льду. Я Дэвис, мать вашу, Джексон. Парнишка с окраины Чикаго, который достал до звёзд. Моё имя будоражит толпу и врезается в оградительные стёкла. Достигает тысячи герц, чуть выше – и стекло разлетится в щепки, осыпав нас всех острым конфетти.
Толпа пришла посмотреть на чемпионов сезона. Любители, кому никогда не попасть по эту сторону трибун. Настоящие любящие отцы, притащившие сюда сыновей, чтобы провести время вместе. Верные фанаты с пёстрыми шарфами и смоченной «Молсоном» глоткой, чтобы лозунги чеканились и вылетали как по маслу.
Тысячи пар глаз следят за каждым моим движением. Бежать по льду – вот моя стихия. Чёрная таблетка шайбы маячит передо мной, как перед наркоманом. Каждый, кто вышел сегодня на лёд, и есть наркоман. Однажды зашнуровав конёк, ударив по воротам, почувствовав вкус победы, уже не захочешь бросать.
Но мне нужно бросать через каких-то десять метров. Ноги не подвластны мне и двигаются в собственном ритме. Правая, левая, правая, левая. Клюшка сидит в ладони, как влитая. Никогда ещё не держал ничего совершеннее, кроме этой деревянной палки и нежных пальцев Вэлери. Она тоже смотрит. Наверняка смотрит из нашей квартирки во Франклин Парке. И кусает свои пухлые губы с клубничным блеском «Лореаль», поэтому я не могу промахнуться. Слишком часто я промахивался в жизни, чтобы облажаться ещё раз.
Прицел наведён на прямоугольник ворот с Кевином Гарлендом в эпицентре. Всего лишь точка на горизонте. Всего лишь мошка на окне. Всего лишь небольшая преграда на пути к звёздам.
Время превращается в тягучий кленовый сироп и медленно стекает с табло секундами, что в рапиде отсчитывают последние мгновения матча. Дополнительно назначенное время истекает, как раненый ножом – кровью. И только я могу его спасти.
Один взгляд на табло: 3:2. Один взгляд на трибуны: ожидание и надежда. Всего одна шайба может спасти нашу команду от проигрыша и вырвать победу у «Ванкувер Джайентс», что побеждали третий сезон подряд. Судья заголосит в свисток, толпа взорвётся эйфорией, и мы получим заветные буллиты и шанс отыграться. Надрать задницу и показать, что «Монреаль Канадиенс» чего-то да стоят.
Десять…
Что-то крупное появляется в поле зрения.
Девять…
Несётся на меня со скоростью фуры, потерявшей управление.
Восемь…
До ворот – пять метров, но мне бы подобраться ещё чуть ближе. Кевин Гарленд – здоровяк, занявший собой всё пространство. Прострелить с такого расстояния – что стрелять из рогатки по клину журавлей в небе. Глупое расточительство снарядов и последнего шанса на победу.
Семь…
Импульс, сравнимый с выстрелом пистолета. С пулей, впечатанной в плоть и доскользившей через ткани к самому мозгу. Так тело реагирует на опасность. А Леонард Видаль – опаснее волка, что неделю трясся от голода. Даже не видя его лица или имени на форменном свитере, я уверен, что фура, несущаяся на меня, именно он. Всю игру он прикладывал бесконечные усилия своих каменных бицепсов на то, чтобы впечатать меня в лёд. Играет жёстко, но своё дело знает. Сметает всё на своём пути. И сейчас на его пути – я.
Шесть…
Пора. Размах. Я завожу клюшку чуть назад.
Пять…
Все звуки исчезают, словно меня бросили под воду, и я плавно опускаюсь ко дну. Лишь удар покажет, всплыву я на поверхность или навсегда погрязну в пучине.
Четыре…
Все системы безопасности вопят, призывают уносить коньки подальше, оставить шайбу, нападение, победу, но защититься от столкновения. Но каждый из нас, выходя на поле, оставляет в раздевалке не только свои «Ролексы» и «Айфоны», но ещё сомнения и страх. Поэтому я не бегу, а ударяю клюшкой с точностью, выверенной до миллиметра.
Три…
Круглый снаряд, чёрным пятном выделяющийся в белоснежном просторе катка, выписывает траекторию. Вертится волчком на пути к правой «девятке», куда не достаёт могучее плечо Гарленда. Его рука дёргается. Вес всего девяностокилограммового тела срывается с прочно занятой позиции в нужном направлении.
Два…
Боль отравой растекается по всему телу. Сперва кувалдой ударяет в левое плечо, прокатывается по стандартному набору рёбер, пересчитывая их, как нервная воспитательница – детсадовцев. А дальше по накатанной.
Вспышки по всему телу превращают меня в фейерверк боли и крика. Десятка по шкале болевого синдрома. Верхний порог. Предел. Чернота в глазах. Первым меня покидает зрение-единица. На плановом осмотре у окулиста я читаю нижнюю строчку и вижу каждый волосок в носу Эндрю Дукетта, нашего штатного доктора. Но в этот момент абсолютное ничего. Черный квадрат Малевича. Космос с погасшими звёздами. Так начала угасать и моя звезда.
Весь шум стихает. Слышится только всеобщий вздох – тысячи лёгких в унисон втянули холодный воздух крытого стадиона «Пасифик Колизей». Шестнадцать тысяч посадочных, все билеты раскуплены, чтобы посмотреть, кто надерёт задницу. «Монреаль Канадиенс» или «Ванкувер Джайентс». Однако задницу надрали мне.
Один…
Треск, точно шипованная резина прокатилась по хлюпкому льду. Выстрел в коленной чашечке за пределами болевого порога. Вопли сирены перекрыли мои – финальный аккорд любой хоккейной сюиты. На этой ноте пропадает всякий звук. Уши забетонировало, и только рокот сердца о рёбра всё ещё слышится где-то внутри.
Все органы чувств выходят из строя. Остаётся лишь ощущение, как я плавно, в замедленной съёмке, на которую не давал согласия, падаю прямо лицом на лёд. Падение титана на глазах шестнадцати тысяч зрителей. Колено режут зазубрины пил, каждая косточка вот-вот раскрошится в протеиновый порошок, что ребята попивают после тренировок для восполнения белка. Мышцы не отвечают моим командам. Последнее, что я помню, как кто-то трогает меня за плечо…
И я открываю глаза.
Всё белое, почти ослепляющее. Но я больше не в «Пасифик Колизее», не под взглядами толпы. На меня вообще никто не обращает внимания. Ни катка, ни сошедших с ума трибун, ни табло с обратным отсчётом. Даже запахи другие. Вместо пота, сырости и триумфа – антисептик, таблетки и какой-то сладковатый душок цветов.
Проморгавшись, я начал понимать, от кого он исходит. Молоденькая и весьма симпатичная медсестра в розовой униформе стояла надо мной и держала меня за плечо. Первая девушка, что коснулась моего тела после Вэлери, но её прикосновения слишком бездушны, обыденны и холодны. Как лёд, о который я разбил нос при падении.
– Мистер Джексон, доктор Шепард вас уже ожидает.
Только услышав имя доктора, до меня наконец дошло, где я и почему так попахивает фенолом. Просиди я ещё хоть пять минут – и пропитался бы этим парфюмом с ног до головы. А в мои планы пока не входило сменять «Булгари Мэн» на коктейль из пилюль и микробов – только лишь проверить ногу и получить расписанный план реабилитации на ближайшие пару месяцев, пока не вернусь в строй. В какой-нибудь другой команде, раз уже «Монреаль Канадиенс» вычеркнули меня из состава.
В кабинете травматолога-ортопеда Оуэна Шепарда забрезжили хоть какие-то цвета. Светло-коричневый стол у окна и шкаф ему в тон, точно костюм-двойка, скроенный специально по заказу. Вся эта белизна начинала давить, так что я сконцентрировал взгляд на бледно-зелёном колпаке доктора и его серых глазах, что выглянули на меня из-за приспущенных на кончик носа очков.
– Мистер Джексон?
– Он самый.
– Присаживайтесь на кушетку.
Пока я прихрамывал в сторону голого ложа, что ни капли не стеснялось своей наготы и встретило меня холодом, доктор Шепард следил за каждым моим движением. Если он и впрямь так хорош, как отзываются о нём пять звёзд и сорок три комментария на сайте частной клиники Синай, то он и без осмотра подметит, как просаживается моя левая нога, когда я перекидываю на неё вес. Как я спешу перенести тяжесть на здоровую конечность. Как морщу нос, когда усаживаю свою задницу на жёсткую обивку кушетки и вытягиваю левую ногу чуть вперёд. Точно выпрашиваю доктора: «Сделайте же хоть что-нибудь!».
Когда я записывался на приём, назвал лишь своё имя, возраст, данные по страховке, о которой позаботился Рикки Мэлоун, как только меня выкупили из «Дэнвилл Дэшерз». Так стремительно сменить третьесортную лигу на Национальную. Долететь до самых звёзд, чтобы упасть и разбиться. Не зря говорят: чем выше взлетаешь, тем больнее падать. Боль преследовала меня до сих пор и не смогла укрыться от орлиного взгляда доктора Шепарда:
– Замена коленного сустава?
– Во всей своей красе.
– Как давно?
– Три месяца назад.
– Посмотрим.
В последние месяцы мои трусы видели исключительно мужчины среднего возраста с ледяным взглядом и шершавыми пальцами. Да уж, обычно сексапильные фанатки заставляют хоккеистов стягивать штаны, а за мной гонялись все травматологи континента, от Квебека до Чикаго. Издержки травмы на льду, после которой ты вылетаешь из команды, НХЛ и вообще из жизни.
Доктор Шепард принялся прощупывать мою коленную чашечку и мягкие ткани вокруг, вертеть мной и так и этак, чтобы оценить функционал и красоту моего сустава со всех ракурсов.
– По виду, всё в порядке. – Заключил он с уверенностью учёного, сделавшего поразительное открытие. – Я назначу рентген, чтобы убедиться, что всё идёт, как надо. Но не думаю, что он выявит какие-то отклонения.
– Откуда тогда такая боль? – Почти простонал я для пущего эффекта.
В моё колено вставили чужеродную штуковину. Суставные поверхности из искусственного материала, повторяющие форму здоровых. Буквально распилили важную часть ноги и зафиксировали кобальт-хром-молибден к моим костям цементом. Отрегулировали натяжение связок, почти как нитки на прялке, и закрыли всё это добро специальными скобами.
Сутки в реанимации, десять дней в стационаре, где над моей франкеншетйновской ногой измывались медсёстры с острыми иглами, сквозь которые прыскали в меня обезбол. Но боль не уходила. Я утратил способность ходить и даже переворачиваться. Напоминал неповоротливого тюленя, когда хватался за балканскую раму над головой, чтобы перекатиться на ещё не онемевший бок. Не думал, что в двадцать шесть придётся заново учиться сидеть и обуваться. Если бы не длинные щипцы и добродушная медсестричка, я бы все десять дней щеголял с голыми пятками, так и не удосужившись помыть ноги или натянуть носки.
Всего пару месяцев назад я разгонялся до семи километров в час и мог выписывать такие кругаля на льду, а потом не мог ступить и шагу без костылей. Они больно вгрызались в подмышки, отказывались подчиняться рукам, и по старой памяти я всё время забывал о предостережениях врача и резко ступал на прооперированную ногу.
А потом гимнастика каждый час по десять-пятнадцать минут, чтобы разрабатывать колено и не дать ему захиреть. Эластичные бинты, костыли, тёплые вещи, лишь бы не вызвать переохлаждение и, как следствие, воспаление сустава.
Таблетки снимали боль в ноге, но никак не помогали душевным мукам. Я хотел носиться по катку, ощущать колючий воздух на щеках и слышать рёв трибун, как напоминание, что я не один. В своей съёмной квартирке в Бержервиле я ощущал себя таким одиноким, словно всё человечество вымерло. Целыми днями говорил лишь телек, настроенный на одну и ту же волну: «Спортс Премьер», канал для любителей спорта. Таких же отмороженных фанатиков скорости, силы и драйва.
Ни отец, ни Бенни не были в курсе ни травмы, ни операции. Они зареклись смотреть матчи с моим участием и больше прикипели к «Дискавери» или «Нешнл Джиографик». Ведь выуживание гигантского сома и тюнинг старых драндулетов куда как интереснее, чем триумф родного сына и младшего брата. Вэлери не могла ко мне вырваться из-за экзаменов, но мне бы ещё тогда заприметить что-то неладное. По сдержанному тону и желанию поскорее закончить разговор. А раньше мы не могли наговориться ночи напролёт.
– Мне нужно заниматься, Дэвис. – Вздыхала она и возвращалась к своим учебникам, а я –самокопанию.
Утешали лишь ребята, которые периодически заглядывали проведать неудачника, что испортил им весь сезон. Я ведь так и не попал в «девятку», как бы удачно ни настроил прицел. Шайба сорвалась с клюшки в тот самый момент, как Леонард Видаль ураганом влетел в меня. Траектория сбилась. Шайба исписала корявую дугу и перелетела через правую стойку, даже не постаравшись зачерпнуть красную линию ворот.
Жёсткий приём Видаля стоил «Монреаль Канадиенс» гола и надежды на победу, мне – целой ноги и карьеры в НХЛ, а сам он мог отделаться лишь удалением, но это пшиковое наказание ничего ему не стоило. Последняя секунда перед сиреной. Матч завершился, «Ванкувер Джайентс» в третий раз заполучили свой грёбаный шанс подобраться к кубку, но весь стадион притих, глядя, как я корчусь и постепенно теряю всякую связь с реальностью.
В первые недели после операции парни заглядывали чаще, чем в «Де Сото», паб по набережной Флёв Сен-Лоран. Бармены знали нас в лицо. Скорее потому, что мы любили промочить горло в межсезонье и ошивались там вопреки убедительному указу тренера не барщить с выпивкой, а не потому, что мы были звёздами НХЛ, что третий год подряд не могут отобрать кубок у «Ванкувер Джайентс».
Хэтчер таскал апельсины, словно витамин С мог бы отрастить мне новый сустав вместо искусственного импланта и поднять на ноги так быстро, что уже завтра я вернусь на арену, как гладиатор. Хендрикс всё ещё дулся за плохо разыгранное нападение, из-за чего ему не удалось подержать кубок в руках. Он так и коптился злостью на моём диване и поглядывал на мою перебинтованную коленную чашечку, как на виновницу всех катастроф в мире. Янг и Уорнер сочились шутками из каждого отверстия, лишь бы поднять мне настроение, но им мало что удавалось. Я пялился в экран телевизора, пока мы смотрели какой-нибудь футбольный матч, и глотал пиво, как газировку.
А потом и они перестали приходить. И пиво я начал глотать в одиночку, постепенно повышая градус, чтобы пустота вокруг не звучала так громко. Врачи же сами сказали: принимать как можно больше жидкости.
– Болевые ощущения или дискомфорт должны были пройти через две-три недели после операции. – Нахмурился доктор Шепард. – По большому счёту, подобные симптомы возникают даже во время благополучного течения послеоперационного периода. Я не вижу никаких дефектов, связанных с самим протезом и его установкой. На что похожа боль?
Будто тебя разрывает на куски громадная рука Кинг-Конга. Будто сдавливает прессом, как одну из бесхозных колымаг, отправленных на металлолом. Как… Ах да! Док же спрашивал меня о ноге.
– Чаще всего ноет или тянет. Утром и вечером. А ещё после того, как пройду пару кварталов или поднимусь по лестнице.
И перетаскаю десяток коробок со всяким хламом на своём горбу, ведь я настолько жалок, что даже некому мне помочь. Что даже лифта нету в доме.
– Всё это может быть следствием нагрузок. Колено пока не привыкло к марафонам по лестницам, так что придётся перетерпеть. Делаете гимнастику, массаж?
– Занимался всем этим там, в Квебеке. – Ответил я так, словно доктор был в курсе моей истории и откуда я приехал. – Три дня как вернулся в Чикаго и пока был слишком занят переездом.
– Не затягивайте, мистер Джексон. Если хотите как можно скорее вернуться в строй, вам нужно более ответственно заниматься своим коленом.
В строй мне уже не вернуться. Я та пешка на шахматной доске, которую пустили в расход, чтобы защитить ферзя. Выкинули меня из команды, чтобы защитить свою репутацию и карманы. К чему содержать лузера, который сливает матчи, да ещё и вытягивает деньги за то, что покрывается жирком дома на диване, похлёбывая пиво, высылая стопки медицинских счетов и даже не зная, сможет ли встать на коньки.
Теперь всё, что мне светит, – возвращение в третьесортную Федеральную хоккейную лигу. Болото, из которого меня и вытащил Рикки Мэллоун. Если вообще смогу стоять на льду и тем более носиться по нему с клюшкой.
Доктор Шепард вернулся за свой стол и стал увлечённо корябать что-то сразу на нескольких листках. А затем протянул всё это мне.
– Здесь направление на рентген. Рецепт на лёгкие обезболивающие, но на случай, если колено станет беспокоить слишком сильно. А ещё направления на парочку процедур.
Я просмотрел докторские писульки и чуть не хмыкнул на весь кабинет. Физиотерапия, рефлексотерапия, ударно-волновая терапия. Слишком много терапий для одного несчастного колена. В моих карманах теперь только пара сотен баксов, но никак не страховка защитника «Монреаль Канадиенс», чтобы оплачивать все эти райские забавы. Проглотив желание выругаться вместе с вопросом, не найдётся ли у доктора какой-нибудь ещё ударной терапии для раскуроченного сердца, я стал медленно подниматься. Столько недель прошло после эндопротезирования, а я всё ещё держал ногу прямо, когда вставал из сидячего положения.
– И ещё я бы порекомендовал вам походить на плавание и на массаж. – Серые глаза за линзами очков чуть блеснули в ярком свете потолочных ламп. Оглядели мою мощную тушу, на фоне которой фигурка самого доктора смотрелась миниатюрой. – А вот с тяганием железа я бы пока повременил.
– Три месяца прошло, док. – Напомнил я, замерев на полдороге к спасительному выходу. – Разве за это время я не должен скакать и бегать, как горный козёл? Нельзя мне засиживаться на скамейке запасных.
Доктор Шепард снисходительно улыбнулся. «Ох уж эти пациенты», – так и читалось в каждой его морщинке.
– Организм каждого человека индивидуален. Ваше выздоровление проходит чуть дольше, потому и скакать вам пока рано. Всему своё время.
– Но у меня нет времени. Мне нужно возвращаться в форму. – Меня начинало заносить, как легковушку на летней резине на снежных дорогах Канады. – Я не привык сидеть на диване.
– Мне жаль, но только так вы…
– Жаль?! – Вдруг вспылил я. Никогда не отличался уравновешенностью, но в последние три месяца и вовсе превратился в быка на корриде, которому лишь красной тряпкой помаши. – Да вы ни черта не понимаете! Мне нужно скорее подлатать это сраное колено! Без него я никто. Я не смогу вернуться к спорту, а без него я захирею на какой-нибудь чёртовой работёнке в кабинете с восьми до пяти!
Ни один мускул – если у этого парня вообще водились мускулы – не дрогнул на лице доктора Шепарда, хотя я прямым текстом оскорбил его.
– Простите. – Я обвёл глазами белоснежный, бездушный кабинет, в котором он заседал с восьми до пяти. – Просто это не моё.
– Понимаю вас, молодой человек. – И по виду казалось, что действительно понимал. – Но, если перенапрячь сустав, он может сослужить вам плохую службу. Или вообще перестать служить.
На мгновение я представил, как сижу в инвалидном кресле и даже некому помочь мне спуститься со ступеней. Кормит меня пособие по инвалидности и рука сиделки, которая приходит только по вторникам, потому что в другие дни её услуги стоят ещё дороже. Хожу теперь только под себя, а скачет лишь моё настроение: от депрессивного до агрессивно-опасного. Не только люди, но и слова вылетают из памяти, потому что теперь я разговариваю лишь сам с собой в мысленных монологах или ору на телевизор, по которому транслируют чемпионат мира по хоккею, куда мне уже никогда не попасть.
– Хоккей от вас никуда не убежит, мистер Джексон. – Вдруг заявил доктор Шепард, утешая тёплой улыбкой.
– Вы знаете?..
Я ведь не сообщал той услужливой девушке по телефону ни свой род деятельности, ни обстоятельства травмирования, лишь имя да ряд циферок клубной страховки, которая сдулась ко всем чертям, как только мне помахали ручкой.
– О том, что вы – знаменитый Дэвис Джексон? – Ещё шире улыбнулся док без капли издёвки. – Или о том, что «Монреаль Канадиенс» выкупил вас у «Дэнвилл Дэшерз» в начале прошлого года? А может о том, что в прошлом сезоне вы набросали три шайбы только в матчах с «Оттава Сенаторз», будучи на позиции защитника, а не нападающего? За что вас возненавидели оппоненты и полюбили болельщики. Вас тут же утвердили в первую пятёрку вместо Грегга, который уже четыре года занимал лидерские позиции защитника и был на хорошем счету.
Моя челюсть шмякнулась о пол. Я даже забыл о том, как противно ныло прооперированное колено с самого утра. Доктор Оуэн Шепард выглядел как все среднестатистические травматологи или тюфяки, которые о спорте знали не больше, чем лемуры с острова Мадагаскар. Долговязые и мягкотелые, с серовато-прозрачной кожей и синяками под глазами, с намечающимся брюшком и ореолом седины, с редкими усами и в очках с простенькой оправой. Такие зарабатывали очки разве что в кабинете у окулиста, а не на спортивном поле. Но за всей этой ширмой анти-спортсмена скрывался чуть ли не фанат хоккея. Сдёрни халат с его плеч – и могу поклясться, что увижу под ним расписной шарфик с названием любимой команды.
– Так вы любите хоккей? – Только и спросил я.
– Посматриваю время от времени.
– И тем не менее, знаете обо мне больше, чем… – «Мой отец», – чуть не ляпнул я, но вовремя заменил слова: – За кого болеете?
– «Чикаго Вулвз».
– Ну конечно. Как я сам не догадался.
Мы ведь в Чикаго.
– Но слежу и за другими выдающимися игроками, мистер Джексон.
Комплимент моей персоне? Или я слишком высокого о себе мнения?
– Поверьте. – Он поднялся и вышел из своего укрытия. Я уж было подумал, что сейчас он хлопнет меня по плечу, как три месяца назад Эндрю Дукетт, и начнёт петь дифирамбы о том, что всё будет хорошо. – Я понимаю ваше рвение. Но важно всё сделать правильно, чтобы вы смогли не только выйти на лёд, но ещё и играть как раньше. Вы ведь этого хотите?
Играть как раньше. Звучало, как несбыточная мечта. В этом «как раньше» осталось всё, из чего вообще состоял я сам. Хоккей, моя семья, Вэлери. Конечно, я хотел вернуться в это «как раньше», но знал, что как раньше уже никогда не будет. Ни с хоккеем, ни с семьёй, ни тем более с Вэлери.
Но доктор Шепард ждал моей реакции, поэтому я нехотя кивнул.
– Вот и отлично. В выздоровлении самое главное – верный настрой.
И страховка, которая бы смогла покрыть растраты на все эти «терапии».
– Давайте сделаем так. – Док открыл книжицу, так похожую на докторский ежедневник с расписанием и заметками о пациентах, отлистал на следующую неделю и что-то стремительно записал. – Я лично займусь вашим коленом. Будете приходить ко мне трижды в неделю на физиотерапию, и через месяц я поставлю вас на ноги. Как вам такой расклад?
Как в покере. Ты рассчитываешь на свою комбинацию, но радоваться рано, потому что у других может быть карта выше.
– Хотите вернуться в хоккей?
Я снова кивнул, хотя знал, что назад в «Монреаль Канадиенс» мне путь заказан. А как много других команд из НХЛ захотят себе поломанного игрока, который просрал сезон и всю свою жизнь?
Запихнув все эти медицинские писульки во внутренний карман рубашки, я взял куртку и вперевалочку направился к выходу. Теперь это моя походка – медведь на прогулке, по-другому не назовёшь.
Не успел я взяться за ручку, как в дверь кто-то бесцеремонно влетел. Облако из тёмной одежды и каштановых волос. Я успел заметить только коричневые полусапожки из замши с кисточкой на замках по бокам, пока проплывал мимо и хватал носом ванильно-миндальные испарения духов. Они будто слетели с кожи незнакомки и обласкали мои ноздри, как мама в детстве обласкивала перед сном. Резкий контраст с больничным смрадом болезни и антисептика.
«Блэк Опиум». Ни с чем не спутать. Мама душилась только ими и всегда получала флакон на День Святого Валентина от отца. Безумие какое-то! Больше года не улавливал подобного запаха. И вот он здесь, в палате доктора Шепарда, который гостеприимно пропел:
– А-а-а, мисс Шей! Заходите.
Я только обернулся, чтобы посмотреть на ту, что чуть не сшибла меня ароматом из детства, но дверь захлопнулась прямо перед носом.
Как много дверей ещё захлопнется передо мной, пока я не пойму, что безнадёжно проиграл?
Тесса
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– Привет, Шон. Сегодня ходила на плановый осмотр, как и каждые три месяца. Кончики пальцев всё ещё покалывает, хотя прошло два года. Слишком много и слишком мало одновременно. Моя рука по-прежнему помнит. Как и сердце.
Доктор не устаёт повторять, что мне крупно повезло, и что пора бы уже вернуться к игре. Струны отлично развивают мелкую моторику. А ещё напоминают о тебе. Два года мы с ним ведём один и тот же спор, танец двух мнений, но именно мне постоянно отдавливают ноги.
Так что теперь на грифе с просевшими струнами играет одна лишь пыль. Два года мои руки не касались гитары и тебя. Двух вещей в этом мире, которые я любила больше всего на свете.
Мне всегда нравился доктор Шепард, но сегодня я его возненавидела. Ведь он сказал, что как только зазвучит первый аккорд, я пойму, что музыка может существовать и без тебя. Как и я сама. Но врачи тоже ошибаются. Я никогда уже не смогу существовать без тебя, Шон.
Дэвис
Этот старый дом по Бенсли-авеню ничуть не изменился. Разве что осел ещё на пару миллиметров глубже в землю под тяжестью горя, что поселилась под крышей с полгода назад.
Тот же забор из выцветших штакетин, те же пять ступеней крыльца и любимое отцовское кресло с пропаленным подлокотником. Вот что бывает, когда прячешь сигарету от больной жены и случайно роняешь пепел на обивку. Она воспламеняется так же быстро, как и тело от рака. Вовремя не потушишь – метастазы доберутся до самого нутра, и вот уже твоё кресло пылает адским пламенем. Кресло удалось спасти. А моя мама сгорела изнутри.
Да, дом всё тот же. Озябшие за зиму голые стволы герани, торчащей из подвешенных кашпо. Тот же оттенок коричневого на стенах, разве что чуть более грязный от растаявших ещё на прошлой неделе снегов. И мелкокалиберная черепица, которую я обещал помочь подлатать, но так и не сдержал обещание. Многие из них я не сдержал, когда Рикки Мэллоун поманил меня контрактом на миллион за пару тысяч миль от дома.
Я не был здесь около года, с самого начала сезона. И если бы не Леонард Видаль, не промах по воротам, не моё колено, не появлялся бы здесь столько же, но раз уж я вновь в Чикаго… Родительский дом – единственное место, куда я ещё мог приехать.
Мой зарок никогда больше не появляться здесь покатился ко всем чертям. Выйдя из больницы Синай, я сел за руль своего верного «форда», что все эти месяцы моей стремительной карьеры в Квебеке поджидал меня здесь, в Чикаго, и поехал куда глаза глядят. Глаза совсем не глядели в сторону Вест Парка, но руки почему-то сами крутили руль в эту сторону.
Припарковавшись через два коттеджа, у крыльца мистера Донохью, которому на пару с Бенни мы в детстве изрядно подпортили жизнь, я заглушил двигатель, но так и не смог открыть дверь. Выйти, сделать две сотни шагов и постучать. Всё, что мог – и дальше прогибать задницей сидение и сверлить глазами дыры в окнах родного дома. Сомнения – лучшие свёрла.
Пикап отца, как сообщник, выглядывал из приоткрытых ворот гаража. Любовь к большим машинам – это у нас семейное. Если он тут – значит, у отца с мастерской по-прежнему всё на мази. Может позволить себе уехать пораньше и сбросить всю работу на подчинённых. Мамина болезнь высосала всё из нашей семьи. Радость, уважение, деньги. Ничего не осталось. Лишь стыд, чувство вины, злость, да этот старый дом, который так и выпрашивал ремонта. Перекрасить фасад, подровнять перила на крыльце, оживить герань. Вернуть сюда счастье или хотя бы его видимость.
Чтобы спасти бизнес отца и помочь с медицинскими счетами, я отсылал домой почти все заработанные деньги. Но мой жест доброй воли расценили, как акт откупа. Может, так оно и было, раз я сбежал подальше, лишь бы не видеть, как умирает мама.
Пальцы всё крепче сжимали руль, пока я разглядывал окна и вспоминал всё то, что наговорил мне отец, всё то, что наговорил ему я в ответ. Бенни же сперва выступал нашим буфером, судьёй, что разводит боксёров по разным углам ринга, ведь мы сцеплялись раз за разом и в каждом раунде проливалась чья-то кровь. Но победил всё равно рак.
– Убирайся. – Последние слова отца ведь должны звучать не так. – Больше не хочу видеть тебя в своём доме.
И вот я здесь. Сижу и понимаю, что так и не наберусь смелости открыть дверцу, выбраться на мартовский холод и сделать эти чёртовы двести шагов.
В другой раз. Как самый настоящий трус, я потянулся к замку зажигания и стал поворачивать ключ, как в стекло вдруг постучали. Я дёрнулся, попутно вдавив кнопку клаксона на руле, отчего даже «форд» возмутился протяжным гудком.
Через стекло на меня смотрел Бенни. Глазами неверующего, который увидел божественный знак свыше. Всё такой же, каким его помню. Русые волосы чуть лохматее приличного, выдающаяся щетина, словно все лезвия в доме затупились, трещинки на нижней губе от холода и ветра. Болотно-серые глаза блестели опаской и злобой – такие чувства я теперь вызывал у собственного старшего брата.
Притвориться, что я его не заметил, теперь не получится. Я хотел было опустить стекло и оставить хоть какую-то преграду между нами в виде двери для надёжности, но это ведь Бенни. Когда-то между нами не было никаких преград, потому я поступил, наконец, как мужик. Открыл эту долбаную дверцу и вышел из машины. Из-за всей этой семейной чепухи даже забыл о колене и всем весом опёрся на левую ногу, отчего болевой спазм уколол каждый нерв в теле. Я поморщился, но Бенни не так принял мою недовольную физиономию:
– Настолько не рад меня видеть, братец?
«Чертовски рад», – чуть не воскликнул я и не кинулся к нему на шею, хотя у мужской половины Джексонов не принято обниматься или проявлять хоть какие-то признаки слабости. Но мы не виделись много месяцев, и даже не говорили по телефону, поэтому я обошёлся лишь стандартным:
– Не дури, Бенни. Я скучал.
– Поэтому ты не появлялся сколько… полгода? – Пришёл черёд Бенни кривиться всеми мышцами лица. – Поэтому ты даже не позвонил на день рождения отца? Поэтому даже не приехал на её похороны?!
С каждым словом его голос повышался на октаву и сшибал меня звуковой волной всё ближе к машине, пока я не осел на неё спиной. У Бенни было право орать на меня, даже врезать пару раз, но он стоически держался. Лишь яростный багрянец окрасил его щёки, а кулаки непроизвольно сжались в два булыжника.
– Мне жаль, Бенни. Ты просто не знаешь…
– Не знаю, что? Давай, оправдывайся тем, как сильно ты был занят. Как носился со своей клюшкой, пока она умирала и вспоминала своего ненаглядного малыша Дэвиса. Как папа до последнего ждал, что ты появишься на поминках, и до последнего не опускал гроб в землю. Как ты променял родную мать и семью на славу и бабло.
Бенни выплюнул на меня всю свою боль и гнев, копившиеся в нём как в фарфоровой свинье, куда я бросал мелочь на свои первые коньки. Хотя свиньёй в этой ситуации был явно не он.
Я потянулся к брату, но тот лишь оттолкнул меня.
– Убирайся, Дэвис. – Зарычал он словами отца и опасливо оглянулся на дом. – Уноси свои ноги, пока отец тебя не увидел и не переломал их.
Леонард Видаль прекрасно справился с этим и без Рида Джексона, но я смолчал. Моё заново скроенное колено здесь вообще не при делах и вряд ли разжалобит хотя бы одного Джексона в радиусе пяти миль.
– Я хотел увидеть его. – Я сделал очередную провальную попытку. – Вас обоих.
– Что ж, ты опоздал. Тебя здесь никто не хочет видеть, Дэвис.
Когда туша защитника «Ванкувер Джайентс» вмазалась в меня на скорости ракеты, боль силой в сотню баллов ударила по левой ноге. Но даже она не сравнилась с той, что я почувствовал в эту секунду. Словно длинный нож воткнули под рёбра и повернули по своей оси.
Мы сцепились взглядами, точно саблями, но я один выискивал в глазах Бенни – точной копии моих и маминых – хоть проблеск того, что он говорил неправду. Что всё это фарс, блеф, игра, чтобы отплатить мне той же монетой. Чтобы я испытал всё то, что испытывала моя семья последний год.
– Бенни, прошу тебя. – Почти взмолился я. – Позволь мне всё исправить.
– Прости, Дэвис. Но больше нечего исправлять.
Последний фотон злости вышел из Бенни, и он словно уменьшился в размерах, хотя всегда был на полголовы выше меня. В моей команде – во всяком случае, бывшей команде – он бы слыл ещё тем здоровяком. Его могли бы бояться соперники и даже дать какую-нибудь звонкую кличку, вроде «Гризли» или «Волчара», но сейчас Бенни походил разве что на черепаху, вжавшуюся в свой панцирь. Куртка обвисла на нём мешком, лицо побледнело и слилось с облачным небом.
Брат подарил мне последний сломленный взгляд.
– Просто уходи. И оставь нас в покое, как делал это последний год.
Не знаю, откуда Бенни появился, но бросил меня куковать посреди дороги и двинулся в сторону крыльца, ни разу не обернувшись. Когда дверь с грохотом закрылась, я взревел и заколотил по дверце ладонями, выгоняя злость, выпуская пар, высвобождая чувство вины.
Конечно, я не думал, что меня станут встречать хлебом-солью, но хотя бы не с той ненавистью, что я нашёл в глазах старшего брата. Ладони отозвались болезненным покалыванием, и только тогда я перестал мять свою машину. На шум выглянул мистер Донохью, местный дружинник и блюститель порядка. Сволочной характер оставил на его лице глубокие борозды, ведь сколько помню, старикан постоянно хмурился или рычал.
Завидев меня, однако, сосед повеселел и сложил руки на груди.
– Так, так, так. Посмотрите кто у нас тут. – Посмаковал он издёвку на своём остром языке. – Неужто Джексон-младший пожаловал? Что, турнули тебя из команды? Видел, как тебя отделал тот бугай.
Я сжал губы, лишь бы оттуда не вырвалось ничего жестокого. Только на жестокости я сейчас и был способен.
– Папа-то хоть знает, что ты теперь калека?
– Идите к чёрту, Илай.
– Всё возвращается, Дэвис. – Самодовольно поделился своими мудростями мистер Донохью. – Вся та боль, что мы причиняем, возвращается сторицей.
Я выругался и запрыгнул в «форд», почти как Джеймс Бонд, только с подбитой ногой. Правда режет острее заточенного лезвия, которым случайно промахиваешься по буханке и отсекаешь нежную кожу на пальце. Мистер Донохью – старикан, постепенно теряющий рассудок, но как же он был прав. Я причинил своей семье столько боли, что пришёл мой черёд хлебнуть в ответ.
И я собирался нахлебаться сполна. Свернув к первой же вывеске, на которой буквы складывались в спасительное сочетание «бар», я нагло бросил машину поперёк разделительных полос парковки и почти ворвался в приглушённый очаг света. В такой час только отчаянные пропойцы коротали время за стаканом высокоградусного чего-нибудь. Пока что я был лишь отчаянным, оставалось дополнить титул, потому я плюхнулся за барную стойку и подозвал бармена:
– Налей «Хантер Рэй».
– Такого не водится, приятель. – Хмыкнул неухоженного вида мужчина за сорок. Словно я попросил стакашку тыквенного латте.
– Тогда «Крон Ройал».
За год, проведённый в Канаде, я пристрастился не только к кленовому сиропу, пирожным нанаймо бар и гонорару в миллион долларов. Но и к истинному северному виски, прародителю всего хорошего на этой планете. Я и забыл, что в Чикаго предпочитают компанию «Джека Дэниэлса» или «Джима Бима», что позабавило моего нового знакомого. Он расплылся в улыбке, такой же сальной, как и его волосы.
– Так ты из кленового штата? Боюсь, приятель, за этим добром тебе придётся ехать обратно в Канаду. У нас здесь наливают старый добрый американский виски.
Что ж, раз я больше не в «Монреаль Канадиенс», не в Квебеке и даже не на полпути туда, то пора снова привыкать ко всему чикагскому. К пробкам в Чикаго-Луп, грубиянам в очередях и слабому виски.
Перед моим носом дзынькнула стопка, в которую полился фонтан чего-то бронзового. Во рту тут же пересохло от желания поскорее прочувствовать весь вкус этой ядрёной жидкости. Ошпариться градусами, утопить мозги в пьянящем вареве из солода. Бармен долил ровно на два пальца и собирался припрятать бутылку, но я остановил его:
– Оставь.
– Плохой день, приятель?
День определённо не задался, раз в половине второго я сижу на липком стуле в пустом баре, приятельствую с барменами и подумываю об убийстве – в мои планы входило прикончить эту бутылку до самого дна. Прилично набраться, чтобы стало совсем неприлично.
Если только так можно заглушить боль в колене и пустоту в душе, то кто я такой, чтобы думать о каких-то приличиях?
Тесса
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– Шон, это я. Мы столько говорили, но так многое не сказали друг другу. Во всех семи тысячах языков, наверняка, не хватит слов, чтобы мы наговорились до хрипоты. Я бы никогда не устала болтать с тобой, даже если бы язык занемел, рассыпался в пыль или опух, как твоё ухо в ту нашу вылазку на Орленд Гров, помнишь? Та оса пережила инфаркт, унося от твоих криков свои крылышки.
Я так люблю тебя, Шон. И буду любить всегда, где бы ты ни был сейчас. Ты – мой вросший ноготь. От тебя каждый шаг отдаётся болью, но я продолжаю шагать. И ни за что на свете не вырежу тебя из-под кожи. Никогда.
Дэвис
Что нужно бугаю в девяносто кило, вроде меня, чтобы набраться средь бела дня? Бутылка «Манхэттена», раздолбанная жизнь и кромешное отчаяние.
По контракту «Монреаль Канадиенс» не обязывали, но настоятельно рекомендовали всем игрокам придерживаться режима в течение игрового сезона. В межсезонье – хоть упейся и отравись бургерами, но во время матчей ты должен быть в форме. Чтобы развивать скорость стрижа, бить точно в цель и не умереть на льду от нагрузок. Это не мешало парням время от времени пропускать по бутылочке пива или чего покрепче, но все мы знали меру. Хоккей нам был дороже лёгкой головы вечером и тяжёлой по утрам.
Вэлери воротила от меня нос, если я позволял себе лишние несколько глотков, а в последние месяцы маминой болезни даже отец отказался от любимого «Будвайзера» по пятничным вечерам. Чего только мужчины не делают ради тех, кого любят, даже если эти «те» уходят безвозвратно.
Но больше меня не удерживали никакие обязательства. Ни успешного хоккеиста, ни покладистого сына, ни послушного парня. И к четырём часам я уже не различал, где заканчивается барная стойка и начинается стена. Сальные пакли бармена уже не чудились мне скользкими змеями, а пустота бара смешивалась с пустотой сердца, а, как известно, минус на минус даёт плюс.
Этот парень сидел без дела посреди дня, так что его главным развлечением стал я. Вопреки стереотипам он не натирал стойку и не полировал стаканы, а сидел в телефоне и поглядывал на меня, когда я выходил из ступора и доливал в пустой стакан из уже почти такой же пустой бутылки. Пару раз он пытался разговорить меня, но болтливость, как и телячьи нежности, не в крови у Джексонов. Зато в моей крови бултыхался гремучий напалм из виски и злости.
В глазах задвоилось и в какой-то момент одубелое лицо бармена вытянулось в красивое личико Вэлери. Любую кончину нужно оплакать, а я так и не успел распрощаться с нашими погибшими отношениями. Только вмазать этому ублюдку Ривзу и наорать на девушку, которую любил. Я должен был поговорить с ней. И когда представиться самый лучший момент, как ни сейчас?
Я полез в карман за телефоном, но глаза никак не хотели фокусироваться на буковках на экране. Бормотание ещё сильнее подогрело любопытство сальноволосого парня за стойкой, и он отложил свою игрушку, чтобы понаблюдать за театром одного актёра из первого ряда. Пальцы тыкали куда-то, но не попадали. Мобильник осклиз в потных, пьяных руках и полетел куда-то. С грохотом попрыгал, как камешек, запущенный по воде. Даже телефон отказывался иметь со мной дело.
– Эй, приятель. – Бармен вырос из стойки так внезапно, что я чуть не свалился со стула. – Пожалуй, тебе уже хватит.
– Отвли.
– Я серьёзно, дружище.
То ли он умел телепортироваться, то ли бегал со скоростью Флэша, но щелчок – и он уже подбегает ко мне справа, чтобы поддержать и не дать мне свалиться в ещё большую бездну.
– Држище? – Злобно засмеялся я, вырываясь из его ладоней. – У мня нет дрзей.
– Очень жаль это слышать. Значит, сегодня я буду твоим другом.
Я пытался навести фокус на него, чтобы оценить – достойна ли его физиономия числиться в списке моих друзей, но его глаза слились в один циклопий, а нос подпрыгивал в ламбадной лихорадке, так что у меня закружилась голова и я бросил это дело.
– Кому мне позвонить, чтобы тебя забрали? – Не отставал бармен и даже не смутился, когда я гиеной заржал.
– Я сам. Мъя мшина тут, на прквке.
– Э, нет. За руль ты не сядешь. Не хватало ещё такой грех на душу брать. Я вызову тебе такси.
У этого с виду невзрачного человечишки в рукаве оказалось слишком много козырей. Хотя, все супергерои скрывают свои способности, ведь так? Он не только быстро перемещался, но ещё в идеале владел языком пьяниц и повелевал временем. Я болтал всякую чепуху, а он отфильтровывал правильные звуки. И я даже не уловил, как он притронулся к телефону, как такси уже подъехало ко входу и дважды просигналило.
– Это за тобой, братишка.
С каждой минутой наша дружба крепчала, раз из приятеля я вдруг дорос до брата. Хотя, может хоть с этим братцем я не облажаюсь?
– Давай помогу.
– Я сам! – Рявкнул я, но бармен даже не моргнул.
– Сам, сам, а я просто тебе немного подсоблю.
Удивительно, но его руки действовали так же осторожно, как и со стеклянными бокалами. Никогда не думал, что настолько хрупок. Что со мной станут обращаться, как с уязвимым фарфором.
Лёд стал моей стихией в четыре года. Не самый подходящий возраст для того, чтобы решить, кого из себя вылепить в будущем. Но идеальный для того, чтобы полюбить что-то сильнее «Лего» и видеокассет с мультиками. Ребята из садика хвалились, что ходят кто куда: на кружки по моделированию, секции по карате или тренировки по теннису. Я был так мал, что не понимал даже, что означают все эти слова, но оттого тем более их увлечения казались мне куда как интереснее, чем моя страсть к машинкам на пульте управления.
Бенни тоже в ту пору как раз стал ходить на бейсбол и постоянно возился с отцом на заднем дворе. Они перебрасывались мячом, отрабатывали сплиттеры и кервболы, как называли между собой удары, и смеялись до колик. А я сидел на верхней ступеньке заднего крыльца и вертел головой туда-сюда, внимательно следя за траекторией мяча. Бенни с отцом казались мне богами. Отец с громадной перчаткой походил на какого-нибудь пока не прославленного супергероя, тогда как Бенни буквально вытягивался на глазах, становился выше ростом и шире в плечах.
И вот он уже не мой старший братец, который подшучивал над моим завивающимся чубом, отбирал «Сникерсы» после поездок к бабуле с дедулей в Краун Пойнт и заливал мои хлопья скисшим молоком. Между нами разница в четыре года, но уже тогда он казался мне профессиональным игроком в бейсбол. Не хватало лишь кепки с эмблемой «Чикаго Уайт Сокс» и голдящих трибун по периметру. Но такие мелочи не мешали Бенни сиять ярче июньского солнца и смеяться над корявыми подачами отца.
Как водится у младших – братья и сёстры становятся их идолами. Я преклонялся перед Бенни, ходил за ним хвостом и наступал на пятки. А когда он вступил в ряды школьной бейсбольной команды, то и вовсе покорил моё детское сердце. Не сотвори себе кумира, гласит одна из заповедей, но я уже тогда прослыл нарушителем всяких законов. Бенни был моим кумиром, когда мне было четыре. Оставался им и сейчас, хотя так и не стал бейсболистом, перебивался стабильной зарплатой в отцовском автосервисе, когда я успел побывать в НХЛ и заработать пару миллионов.
Наблюдая за старшим братом, который осваивал что-то новое, я размечтался, что однажды и у меня будет своя красивая форма, блестящая бита и всеобьемлющая любовь отца. Не то, чтобы он выделял кого-то из нас, но ведь это не со мной он бросался улыбками и кручёными на заднем дворе.
И в один прекрасный день я просто пришёл к папе, пока тот намазывал арахисовое масло на тост, и заявил:
– Хочу быть как Бенни.
– Тоже хочешь играть в бейсбол? – Оживился Рид Джексон, для которого спортивные сыновья – предел мечтаний.
Я же просто хотел быть частью их тайного клуба. Получить заветное приглашение стать третьим членом бейсбольного сообщества Джексонов и тоже периодически ловить мячи. Бенни кривовато ухмылялся, когда папа привёл меня за руку записываться в дошкольную группу для начинающих, где я был самым мелким и по росту, и по возрасту. Он так же ухмылялся, когда мы с отцом выбирали мне спортивную форму в детском отделе. И громче всех хохотал, когда я получил мячом по голове, разревелся на глазах у всей команды и сбежал с поля.
Шишка и чувство собственной никчёмности выросли у меня на лбу, да таких размеров, что я мог бы сойти за единорога в какой-нибудь массовке фильма-фэнтези. Папа отыскал меня под трибунами и уговорил перестать лить слёзы только после двух обещаний. Первым делом мне купили клубничный «Чупа-Чупс». А вторым…
– Ты можешь не играть в бейсбол, если не хочешь. – Предложил папа, закидывая четырёхлетнего меня на плечо, как пушинку. Сколько помню, папины ручищи что в тридцать, что в шестьдесят могли дать фору любому из «Монреаль Канадиенс». Физический труд и арахисовое масло – вот рецепт силы Рида Джексона.
– Правда? – Всхлипнул я, опасаясь отцовского гнева. Даже тогда он вспыхивал по щелчку. Зажигался, как спичка, и так же быстро гас. Взрывоопасность Джексонов передалась по наследству мне, а вот Бенни унаследовал мамину улыбчивость. Правда, в последние полгода ни один из них особенно не улыбался.
– Конечно, чемпион. – Улыбнулся отец, щёлкнув меня по носу. – Ты можешь заниматься, чем тебе вздумается.
И я долго искал, что бы это такое могло быть. Лепка, брейк, айкидо. Что бы я ни пробовал, всё оказывалось скучным, глупым или просто не моим. Я был ленивым тюфяком, таким бы и остался, если бы самой судьбе не осточертело глядеть на мои жалкие попытки познать себя. И она вмешалась.
Я бы и дальше ковырял в носу и строил башни из «Лего», если бы на рождественских выходных мы не пошли всей семьёй на каток в Миллениум Парк Айс. Мои первые коньки длиной в восемнадцать сантиметров. Первый шажок по скользкому зеркалу льда. Подбадривающие крики мамы и надежда в глазах отца. Может, вот оно? Занятие, которое взрастит в младшем сыне хоть что-то путёвое?
Ручонка оторвалась от надёжного бортика. Тело отправилось в самостоятельный полёт. Оступившись, я пустил всё на самотёк. Нога сама опустилась параллельно ледяной поверхности. Лезвие скрежетнуло и вошло в свою колею. Я проехался на одной ноге и почувствовал себя птичкой. Так свободно и легко. Уже тогда я понял, что ничто не подарит таких эмоций, не всколыхнёт сердце, как рывок по льду.
Через мгновение я шлёпнулся и растянулся звездой, ударившись подбородком о твердь. Родители ринулись ко мне, опасаясь, что я прикусил язык, выбил зуб или размолотил челюсть. Но, развернув меня, увидели кровавую улыбку.
– Я хочу кататься. – Заявил я папе, хотя подбородок жгло синим пламенем.
С тех пор я падал, разбивал колени, рассекал губы. Подворачивал ноги, обмораживал задницу, потягивал спину. Меня били локтями, впечатывали в бортик, выбивали зубы. В моей улыбке давно не тридцать две жемчужины, а гораздо меньше, просто парочка из них – безупречно смонтированная бутафория. Доктор Руни, дантист из Чатема, на моих выбитых зубах озолотился и купил себе «порше».
Но ни разу с тех пор, как я опрокинулся на катке в Миллениум Парк Айс, со мной не возились, как с чем-то хрупким. Тренер Хэтчерсон, что учил дошколят стоять на коньках и удерживать внимание на игре дольше двух минут, научил меня первым матерным словам. Тренер Уоллес, темнокожий детина с лысиной и полным неуважением к своей команде, называл меня жирдяем и свинтусом, хотя я выглядел спортивнее всех ребят. Тренер Нолан, под началом которого я бегал в молодёжке и впервые засветился на радарах большого хоккея, как-то плюнул в меня, когда я огрызнулся. Ну а в «Монреаль Канадиенс» о поблажках не могло быть и речи. Крупные ставки, огромный куш, непосильная ответственность. И я всё это спустил в унитаз вместе с коленом, которое, кстати, совсем не болело после знакомства с «Манхэттеном».
Ещё один веский повод надираться почаще.
– Эй, а он мне там не наблюёт? – Не шибко-то вежливо спросил таксист, когда бармен помог моей туше опуститься на заднее сидение.
– Эй, вапще-т я здесь. И сам мгу отвчать за свои слва.
– Я вижу. – Буркнул мужчина, пристально рассматривая меня в зеркале заднего вида. Спорил сам с собой, брать меня или выкинуть обратно на улицу. Вот я и стал тем самым пассажиром, от которого шарахаются все таксисты и кого выволакивают под мышки бармены. – Куда едем?
– Домой.
– А можно поконкретнее?
Умеют же люди залезть в самую душу! Где он теперь, мой дом? Уж точно не на съёмной квартире в Квебеке, куда я не мог вернуться, и не в родительском доме, куда я хотел бы вернуться, но куда меня не пускали. Не в нашем с Вэлери уютном гнёздышке – не осталось больше «нашего с Вэлери». Только она и полуголый кретин в трусах «Армани» на резинках и с фингалом от моего кулака. Потому я назвал адрес новой квартиры, к которой ещё не привык и не знал, привыкну ли хоть когда-нибудь.
– Проспись, дружище. – По-братски хлопнул меня по плечу бармен, закрывая дверь. – Надеюсь, ты завтра не вспомнишь ни этот день, ни свою Вэлери…
И дверь захлопнулась перед моим носом.
Вэлери? Неужели я болтал о ней? Точно! Вэлери! Я ведь собирался позвонить ей ещё там, в баре. Но мой телефон упрыгал куда-то. Я извлёк какой-то гортанный звук вперемежку с отрыжкой, но водитель лишь покачал головой на мои ужасные манеры.
– Телфон!
Пальцы нашли ручку и потянули на себя. Дверь приоткрылась, таксист закричал, а затем и я, ведь снаружи уже вовсю мелькал асфальт.
– Мать твою! Решил прогуляться? – Грубо отругал меня водитель, но не высадил за пьяные проделки. По виду, по крайней мере, тому двоящемуся виду, что открывался передо мной, парень-то этот матёрый, и я – не первый пропойца в его салоне. И даже не последний.
Я даже не почувствовал, как мы тронулись, но не стал просить водителя вернуться. Мало ли сколько мы проехали? Может, я уже на другом конце Чикаго или вовсе меня везут в лес, чтобы разделаться и запихать по пакетам. Но я настолько ненавидел себя и свою жизнь в этот момент, что сам бы помог раскрыть эти пакеты своему убийце, чтобы принести хоть какую-то пользу.
– А можшь дать пвзонить?
Мне отчаянно понадобилось поговорить с Вэлери. Высказать ей всё то, что наболело и всё то, что я не высказал в нашу последнюю встречу. Я ведь поступил как всегда: взорвался громом и молниями, нахлестал её новому типу по скулам, и сбежал куда подальше. Я всегда бегал от проблем, но теперь, с моим-то коленом, с пробежками придётся завязать. Да и бежать-то уже некуда.
Вернулся я в нашу квартиру за вещами, когда была уверен, что больше не столкнусь ни с любимой девушкой, ни с парнем, который эту любовь растоптал. Прямо на нашей кровати с простынями с пальмовыми листьями. Вэлери уходила из дома в девять, так что я подкатил свой пикап к дому ровно через минуту, а минут через десять уже выносил всё непосильно нажитое имущество прочь.
– Прости, чувак. – Поджал губы водитель. – Но я не доверю тебе свой телефон. Да и тебе сейчас бы отоспаться. Поверь, в таком состоянии лучше не звонить бывшим.
– Как ты догдался? М-м-м, ты экстраксанкс… экстрасенкс… экстра?
Язык выписывал кульбиты во рту, то и дело связываясь узлами. Да что ж за слово-то такое!
– Не мучайся. – Усмехнулся таксист, проникаясь ко мне всё большей симпатией. – Я не экстрасенс. Просто до такого состояния в четыре часа дня можно напиться лишь по двум причинам. Если ты узнал, что у тебя рак.
– Неа. – Мотнул я головой, отчего вестибулярный аппарат запустил болевую центрифугу в мозгах.
– Или если тебя бросила девушка.
Чертовски верно. Мой новый приятель попал точно в яблочко, вот только допустил промашку в одной малюсенькой мелочи. Меня бросили абсолютно все.
Остаток пути я пытался узнать улицы, но они размножались в глазах, так что я перестал вглядываться в дома, а просто откинулся на подголовник и двигался в одном ритме с такси. Ещё недавно Чикаго оставался для меня отправным пунктом на моём пути в высшую лигу хоккея. Не просто городом, скорее, трамплином, что отфутболил меня слишком высоко, туда, где я не удержался. Но теперь, вернувшись назад, упав и разбившись, даже опьяневшим разумом я понимал, что Чикаго – больше, чем трамплин или просто город. Когда-то здесь был мой дом. Здесь остались мои близкие. Где-то здесь похоронена моя мама. И когда-нибудь я верну себе всё то, что мне принадлежит по праву. А пока…
Мы свернули у «Бодрого Пабло» и замерли напротив подъезда, который я не сразу признал.
– Мы на месте. Надеюсь, дальше ты доберёшься сам.
Я хотел что-то ответить. Поблагодарить за убаюкивающую поездку, но окончательно забыл слова. Точно родной язык, на котором не разговаривал десятилетиями. В карманах зазвенели ключи, зашуршали какие-то обёртки от жвачки и скомканные деньги. Я протянул этот комок безделушек таксисту, молча прося взять всё, что ему нужно. Но он замотал головой, как фигурка собаки на приборной панели какого-нибудь дальнобойщика.
– Ничего не нужно, приятель. Твой друг за тебя уже заплатил.
Друг? Спросили мои глаза, потому что язык всё ещё немел от виски. У меня не осталось ни одного долбаного друга во всей вселенной, и незнакомец с грязными патлами никак не мог претендовать на это звание. Завтра же нужно вернуться в ту дыру. За машиной, телефоном и очищением кармы.
Я пару минут простоял у стены на первом этаже в ожидании лифта, и только потом вспомнил, что даже лифт для меня – небывалая роскошь. Лестница постоянно отбрыкивала меня на ступень ниже, когда я пытался пробраться по ней на второй этаж. Хоть перила не забыли присобачить! Я хватался за них и подтягивался, как по канату. В квартиру я попал с третьего раза. Не помню, когда так напивался в последний раз.
Завалившись в гостиную, я устал от попыток стянуть обувь, и просто шмякнулся на диван прямо в кроссовках. Вряд ли предыдущий хозяин так грубо обращался с предметами мебели, но я не в том состоянии, чтобы блюсти порядки.
Телефон попал в радиус моего зрения – то, что нужно! Кто вообще ещё пользуется стационарными трубками? Динозавры и моя бабуля. Даже отец, который умудрялся ни попадать в ногу со временем, давно освоил «Айфон» и даже сидит на «Фейсбуке». Раньше сидел, пока смерть мамы не сделала подобные глупости совсем бессмысленными. Как приготовление обеда или полноценный сон.
Выудив из памяти цифры, из которых складывался номер Вэлери, я потянулся к трубке, но случайно нажал куда-то не туда. И в квартиру проник посторонний голос.
– У вас одно новое сообщение.
Писк, по децибелам сравнимый с запуском ракеты или самолётом, уходящим в ультразвук.
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– Шон, я в нашей кофейне. В «Бодром Пабло» по-прежнему варят самый вкусный кофе в Чикаго. Я заглядываю сюда время от времени, чтобы быть поближе к тебе…
Опять эта девушка вторгается в мою частную жизнь. Я начал барахтаться на диване, как рыбка, выброшенная на берег, но куртка, которую я не удосужился снять, и внезапно ставший скользким диван лишили меня всякого движения. Подушки проглотили мою пятую точку, и в какой-то момент я просто замер. С этим диваном правило то же, что и с болотом. Чтобы не затянуло в трясину ещё глубже, перестань двигаться.
А голос девушки, масляной, солоноватый, как любимая арахисовая паста отца, продолжал смазывать мои барабанные перепонки:
– Мировой рекорд по задержке дыхания – двадцать две минуты, но, кажется, я побила его, простояв у твоего дома не дыша последние полчаса.
Трясина диванных подушек полностью поглотила моё расслабленное после виски тело, и я просто впитывал каждое сказанное слово, точно ребёнок перед сном, которому читают сказку. Сказка этой девушки походила на драму, а главной линией сюжета выступала печаль. Но голос… такой плывущий, плавный, он уносил меня на своих волнах куда-то из этой квартиры и из собственных мыслей. Или это «Манхэттен» постарался на славу?
– Через двадцать минут меня ждёт Кевин, с которым мы разучиваем флажолет на старой гитаре его отца.
Кто такой, мать его, Кевин? И что ещё за жилет?
Одно сообщение плавно перетекло в другое, пока я раскачивался на диванных волнах в опиумном опьянении. Голос что-то говорил о струнах, пальцах и докторе, чьё имя казалось так подозрительно похожим на какое-то из тех, что мне доводилось слышать буквально на днях.
– Мы столько говорили, но так многое не сказали друг другу. Во всех семи тысячах языков наверняка не хватит слов, чтобы мы наговорились до хрипоты.
Кем бы ни была эта странная девушка, что ведёт душещипательные беседы с автоответчиками, она так подробно описала наши с Вэлери отношения, что мурашки защекотали мои нервные окончания. Разве могут два совершенно разных, тем более незнакомых человека испытывать одно и то же? Чувствовать себя одновременно потерянными, одинаково разбитыми, тотально заблудившимися?
В полудрёме от выпитого я лежал и слушал приятный голос, который вытягивал всю мою боль своей. Мне так захотелось ответить этому голосу, сказать, что он не один блуждает в потёмках, но не осталось сил даже стянуть куртку и бросить рядом, не говоря уже о второй попытке дотянуться то телефона. И я позволил незнакомке усыпить меня своими речами.
– Я бы никогда не устала болтать с тобой, даже если язык занемеет, рассыплется в пыль или опухнет, как твоё ухо в ту нашу вылазку на Орленд Гров, помнишь? Та оса пережила инфаркт, унося от твоих криков свои крылышки.
Смешок зажурчал весенним ручейком, что бежит себе сквозь снега. Я так же таял от этого звучания, растекаясь по дивану бесформенной лепёшкой. Одной из тех, что поджаривают из кукурузной муки и подают с кетчупом в «Каса Кальцоне» на окраине Квебека. Там всё подают с кетчупом, даже несчастные монреальские бублики.
Конец сообщения обрывался на семи буквах, одном слове, целой истории. Ни одного меня выставили вон из сердца и из жизни. Вэлери и Шон стоят друг друга. Не знаю, что там натворил бывший хозяин этой берлоги, но я бы сказал ему пару ласковых при встрече.
Сообщений больше не было – да и с чего бы, если никто из моих знакомых не знает ни о моём переезде, ни тем более об этой доисторической телефонной станции. Мне некому звонить. В сознании носились вертолёты, и только притихший голос девушки с автоответчика хоть как-то снимал головокружение. Я забыл о Вэлери, забыл о вставном колене и даже о потерянной семье. Нашёл в себе силы дотянуться до кнопки и включил сообщения по новой.
– Шон, я в нашей кофейне. В «Бодром Пабло» по-прежнему варят самый вкусный кофе в городе…
Тесса
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– С днём рождения, милый. Тридцать лет… У нас было столько планов на этот день. На эту жизнь. Но у вселенной свои планы на нас, правда? Она расписывает наши графики поминутно и редко когда советуется, чего мы сами хотим.
Ты хотел отметить этот день на Лулаполузе в Сан-Паулу или в Ливерпуле, прокатываясь на «битловском» такси. А я бы просто хотела, чтобы мы в этот день были вместе, разве это так много?
Но мы будем вместе, совсем скоро, ведь угадай, что?.. Я уже на полпути к тебе! И у меня для тебя подарок, всё, как полагается. Клубничный кекс из «Бэнг Бэнг Пай», твой любимый. И почему ты так любишь клубнику? Никогда не понимала. Но в этом ведь и вся соль, правда? В том, как из чего-то настолько разного, может склеиться что-то настолько цельное.
Дэвис
Вой сирены врезался в виски, и я очнулся от похмельной комы. Сперва показалось, что я лежу на льду в окружении бело-красной радуги из своих и чужих, что склонились надо мной и выкрикивают моё имя. Что секунду назад я стоял перед воротами, пока меня не сшиб Леонард Видаль. Тело, по крайней мере, ломило точно так же. И боль в колене вернулась.
Но сирена – не финальная фанфара матча, а всего лишь «скорая», что пронеслась мимо открытого окна. Солнце заливало комнату так, словно уже полдень где-то на Майорке, а не мартовский рассвет в Чикаго.
Я оторвался от подлокотника дивана и разлепил глаз, всего один, ведь второй наглухо склеился вчерашним виски и всё ещё дремал. Час двадцать на часах. Я проспал около двадцати часов. И проспал бы ещё столько же, но чувствовал себя склизким огурцом, что месяцами тух в холодильнике. Весь мокрый и потный, ведь даже не снял куртку, когда припёрся домой.
Голова трещала так, словно кто-то рубил топором поленья для топки. Издержки прозябания в баре. Я почти ничего не мог вспомнить, пока не стал ковыряться в запасах воспоминаний. Приём у доктора Шепарда, слежка за домом отца, бармен с сальными паклями… И голос какой-то девушки, что звучал сказкой перед сном.
Опьянение – блаженство ровно до тех пор, пока не начинаешь трезветь. И вспоминать. Как приходишь в себя в больнице с адской ломотой во всём своём дрянном теле. Как рядом сидит Эндрю Дукетт, наш штатный лекарь, и смотрит так, словно ты своё уже отжил. В каком-то смысле так и было, ведь я услышал от него прогноз. Вывих плеча, многочисленные ушибы челюсти, скулы и запястья. Но восстановление всего этого не займёт много времени. В отличие от колена. Оно не желало подчиняться импульсам мозга. И выход был лишь один – замена коленного сустава.
Я почти не помнил, как меня на носилках запихнули в скорую и помчали по улицам Ванкувера, как колдовали надо мной в отделении неотложки и выносили вердикт моему колену. Эндрю Дукетт всё это время следовал за носилками, как паломник за святыней. Он-то и взялся объяснять мне, что моему суставу пришла хана и что если я хочу ходить, то без операции никак.
– А хоккей?
Глаза Эндрю смотрели куда угодно, но не на меня.
– Это дело следующее.
– Ни хрена, это дело настоящее! Что будет с хоккеем?
Злость клокотала в груди, за подбитыми рёбрами, что уцелели от столкновения, в отличие от ноги. Но я не мог даже нормально сесть и корчился в позе гусеницы на больничной койке, пока медики больницы Сент Пол готовили операционную и свои ножи для того, чтобы вскрыть меня, как свинюшку перед жертвоприношением.
– Когда я смогу вернуться на лёд?
Лучше бы я ослеп, чтобы не видеть жалости в его синих глазах.
– Не в этом сезоне, уж точно.
– Твою мать…
– Дэвис, после таких операций нужны месяцы только на то, чтобы нормально ходить.
– Но я ведь смогу играть, как раньше?
На это он ничего не ответил. Лишь похлопал меня по плечу и поджал губы.
Тогда я окончательно понял, что уже ничего не будет как раньше. Ни с семьёй, ни с хоккеем.
И эта картина первой всплыла в памяти в это злосчастное утро. Вернее, уже в полдень. А потом спина Бенни, хлопнувшая дверь, бар и сообщения той женщины, что названивала в мою новую квартиру, как к себе домой. Я почти не помнил, что именно она говорила. Что-то о том, как скучает по этому парню Шону, и ещё какую-то околесицу про руку и музыку. Если эта сумасшедшая и дальше продолжит названивать сюда, то придётся снять трубку и спустить её с небес на землю. Мне хватало и собственных бед, чтобы выслушивать ещё и чужие.
Огонёк на автоответчике горел синим. Вчера я вроде уже прослушал все излияния этой ненормальной, но, похоже, она снова оставила сообщение. Я нажал на кнопку и услышал банальное приветствие предыдущего хозяина квартиры.
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– С днём рождения, милый. Тридцать лет…
Голос споткнулся, словно ударился мизинцем о тумбочку.
– У нас было столько планов на этот день. На эту жизнь. Но у вселенной свои планы на нас, правда?
Это уж точно, подруга, кем бы ты ни была.
Виски заныли, и я решил, что больную голову не стоит забивать мыслями другой больной головы, так что я прервал сообщение.
Выбравшись из ботинок и куртки, я принял спасительный душ и переоделся. Чем вообще занимаются обычные люди без работы? Без планов на жизнь? Через час у меня был назначен сеанс физиотерапии у доктора Шепарда, но я вышел из дома и поехал на такси совершенно в другом направлении.
Захолустный бар, в котором я околачивался вчера, открывался лишь через полтора часа. Забрать телефон не получится, потому ничего не оставалось, как забраться в промёрзший за ночь салон своего пикапа и поехать на встречу, которую я столько откладывал.
К единственному человеку, кто любил меня несмотря ни на что.
Кладбище Сейнт Генри пустовало в это время. Если не считать всех тех, кто мирно спал себе под таящей землёй. Могильные плиты рядами громоздились за витиеватым забором. Я припарковался рядом с воротами и заглушил мотор. Если бы чувства можно было так же заглушить. Повернуть ключ и заглохнуть. Но я не мог. Потому сидел и смотрел туда, куда страшился ступить.
Бенни был прав насчёт меня. Подписав контракт с «Монреаль Канадиенс», я сбежал за горизонт, лишь бы быть подальше от болезни матери, хотя как никогда был нужен ей рядом. Просто не мог смотреть на то, как высыхает женщина, которая подталкивала одеяло перед сном, пекла шоколадные вафли и подпевала Селин Дион, пока мыла кастрюли. Я выплёскивал всю свою злость и страх за мамин недуг на лёд, хотя должен был держать её за руку. Откупался деньгами, что отсылал с гонораров, лишь бы не вдыхать запах надвигающейся смерти. Мне хотелось помнить маму другой. Улыбающейся утреннему солнцу, поглаживающей меня по голове, пахнущей «Блэк Опиум», но никак не раком.
Я даже не приехал на похороны, прикрываясь матчем с «Портланд Уинтерхокс». Не попрощался с ней, как следует любящему сыну. Не помог отцу и брату с похоронами. Лишь спустя полгода я соизволил заявиться к кладбищу, но даже сейчас был настолько труслив, что не мог выйти из салона и приблизиться к воротам. На пассажирском сидении лежал букет ирисов, её любимых цветов. Купил целую охапку по дороге в надежде, что её душа сжалится надо мной и простит блудного сына, что запоздал с прощанием и извинениями.
Лишь через пятнадцать минут я осмелился тронуть калитку и ступить на поросшую желтоватой травой мёртвую землю. Имена и даты преследовали меня по пятам, пока я искал нужные, ведь даже не знал, где лежит моя мама. Я проиграл по всем фронтам. Просрал не только хоккейный сезон, но и звание хорошего сына.
Побродив по лабиринтам смерти, я всё же нашёл её.
Лилиан Джексон. 1972-2023. Светлая память мужа и сыновей.
– Здравствуй, мам.
Она не ответила. Лишь улыбнулась с фотографии на камне, как улыбалась всегда при встрече. Матери не умеют ненавидеть. Даже если ты бросаешь их на смертном одре, даже если сбегаешь за тысячи миль, даже если не приезжаешь проводить в последний путь. Надеюсь, что матери умеют прощать.
В сердце закололо остриём, и эта боль перебила даже боль в колене. Я опустился перед матерью, словно кланяясь святыне. Коснулся букв её имени и положил ирисы рядом со свежей охапкой каких-то красных цветов. Наверняка, от отца или от Бенни. От тех, кто справлялся со своей ролью лучше меня.
– Прости меня. – На глаза набежали слёзы. Солёные и кислые, как осадок во рту после вчерашней пьянки. – Прости, что сбежал. Что не был с тобой до конца.
Но мама продолжала улыбаться так, словно не слышала или слышала и прощала.
– Всё оказалось бесполезным. Мой переезд в Канаду, контракт, побег, всё. – Продолжал я вести беседы сам с собой, по глупости надеясь, что ветер донесёт их до рая. – Я мог бы провести это время с тобой, но поставил свою карьеру выше твоей любви, семьи, всех нас. Я трус и ублюдок, мам. Надеюсь, ты когда-нибудь сможешь меня простить.
Нашёптывая свои собственные молитвы, я смачивал уже несвежую, заросшую травинками, землю над маминой головой. Ветер копошился вокруг, гоняя кругами сорванные листья с чужих букетов, песчинки с чужих бугров. И донёс до меня запах. Знакомый, удушающий, родной. Запах маминых духов. «Блэк Опиум», других она не признавала. Получала по флакону от отца на каждый День Святого Валентина и радовалась, как девчонка, постоянству мужа, не обращая внимания на его банальность.
Едва аромат ванили и миндаля коснулся моих ноздрей, я вздёрнул голову, словно надеялся увидеть маму рядом. Но, конечно, за спиной стояла не мама, а могильная тишина. Лишь сгорбленная женская фигура в капюшоне склонилась над другой могилой под голым клёном. Так же как я поглаживала холодный серый гранит, но вместо связки ирисов принесла своему покойнику гелиевый шарик. Каждый живёт в своём безумии. Поставив маленький кекс на памятник, женщина сложила ладошку домиком, чтобы ветер не ворвался внутрь и не затушил огонёк зажигалки, которым она пыталась поджечь свечку в кексе. Могла бы не стараться. Вряд ли тот, к кому она пришла, загадает желание. И уж тем более вряд ли оно сбудется. Не все живые получают то, что хотят, не говоря уже о мёртвых.
Понаблюдав за этой нелепой сценой на кладбище, я всё же отвёл глаза, чтобы меня не уличили в подглядывании. Запах маминых духов витал в окрестностях, сводил с ума своей реальностью, хотя я понимал, что он – всего лишь иллюзия. Плод моего воображения. Попытка получить ответ от матери, которая уже ничего не могла мне сказать.
Оставалось лишь уповать на то, что этот аромат – символ маминого прощения. Я в последний раз согрелся холодной маминой улыбкой, поднялся с коленей и взглянул на костерок свечи на кексе, который перестал трепыхать и погас. Словно свечку задул не ветер. Словно желание унеслось в космос и когда-нибудь исполнится.
Тесса
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– Доброе утро, Шон, не поверишь, но это снова я. Сегодня день загружен, так что я звоню с утра пораньше, пока ещё есть силы слышать твоё молчание. В выходной всегда не продохнуть, но я даже рада, потому что в квартире слишком много воздуха для одного.
Думаю, ты обрадуешься, когда услышишь, что Кевин делает успехи. Он уже не тот хмурый подросток, который делает вид, что ему безразлично всё на свете. Музыка изменила его, как и нас когда-то.
Люси всё ещё забывает, что у неё десять пальцев, а Джордж не чувствует ритм. Но мы работаем над ошибками, и через пару лет я воспитаю из них настоящих эстрадных звёзд. Ты бы мной гордился. За два года я проделала длинный путь, и кто бы мог подумать, что кучка ребятишек проведёт меня по нему за руку. В конце концов, когда гаснет свет, у кого-то обязательно найдётся фонарь.
Дэвис
Похоже, вместе с квартирой я приобрёл и надоедливую женщину, которая никак не может справиться с разрывом и названивает бывшему. Продрав глаза, я выслушал её стенания и все эти слова любви, пару раз фыркнул, но почему-то не выключил, как в прошлый раз. В её голосе было столько боли, в словах – столько чувства, которое я непостижимым образом понимал. Меня ведь тоже кинули, хотя Вэлери я любил со школы.
Первой мыслью было перезвонить по высветившемуся номеру и попросить дамочку больше сюда не названивать, но я не смог. В каком-то смысле, эта ненормальная стала единственным человеком во вселенной, который со мной разговаривал.
Мне некуда было идти или ехать. Незачем вставать и надевать что-то приличное. Бенни не сжалился, не перезвонил, не сообщил отцу о моём возвращении. Никто из команды не подумал о том, чтобы набрать мой номер и просто поинтересоваться, как мои дела. Как я добрался до Чикаго, как мне живётся дома, как заживает моё колено. И Вэлери не посчитала нужным извиниться за предательство, объясниться или хотя бы вспомнить о своей сраной сковородке.
Мир – не банкрот и всегда платит по счетам. За мой эгоизм я расплачивался сполна безразличием. За злость – ненавистью. В конечном итоге все мы получаем то, что заслуживаем. Лишь смерть – исключение из правила, ведь многие из тех, кто умирает раньше срока едва ли заслуживают смерти. Как моя карьера, моё колено, мои отношения. Моя мама…
Мобильник сутки пролежал под стойкой в том злосчастном баре под охраной моего бармена-приятеля, и ни разу не зазвонил, не пискнул сообщением.
– О, дружище! Ты вернулся! – Похоже, кроме этого короля бутылки и бокала никто в целом мире не рад был меня видеть. – Налить стаканчик?
Но я не был настроен напиваться, по крайней мере, так рано. Забрав телефон, я бросил на стойку солидные чаевые за его хранение и за заботу по доставке моей бесчувственной туши на дом со всеми привилегиями. Бармен замахал руками, то ли отгоняя шмеля, то ли отнекиваясь от заслуженной оплаты, но я никогда не оставался в долгу. Ни в десять лет, когда выпрашивал у Бенни конфеты, потому что свою кучку давно уже съел. Ни в шестнадцать, когда упросил Блейка дать погонять его коньки, потому что мои задерживались в ремонте. Ни в прошлом году, когда проставлялся парням из своей новой команды, потому что так принято – притворяться своим среди чужих, иначе никогда таким не станешь.
Внешность обманчива. Чем дальше и дальше тикали часики, тем сильнее я это понимал. Вэлери с самого появления в моей жизни носила корону и титул самой красивой девчонки школы Блэйна, и куда нас это привело? Завоевав её сердце, я лишился своего. Бармен же походил скорее на самого отталкивающего парня на планете – наверняка от него отмагничивались все девчонки в школе и друзей завести ему было не так-то просто, но я видел его второй раз, а чувствовал, что под сальными волосами и безобразной щетиной скрывалось нечто большее. Но я не искал себе новых приятелей. Когда столько раз обжигался, больше не захочешь пробовать огонь на ощупь. Потому я просто поблагодарил его за опеку, расплатился по вчерашнему счёту и за такси, и, не соблазнившись манящими ароматами алкоголя, вышел на свежий воздух.
На черта мне вспомнился Блейк? Ещё одна глава из прошлого, что закончилась совсем не хэппи-эндом. Выражение: два сапога – пара, придумали явно про нас, ведь мы с начальной школы всё делали вместе. Шагали рука об руку, конёк к коньку, клюшка к клюшке, пока я не поступил как последний ублюдок и не свалил в «Монреаль Канадиенс». Я ведь сбежал не только от болезни мамы, но и от него. Блейк Мэддокс оставался в моей жизни столько, сколько я позволял ему остаться, пока его присутствие окончательно не стёрлось из моей жизни. Словно кто-то провёл ластиком по странице и оставил за собой чистый лист.
Наша встреча с Блейком – то стечение обстоятельств, о котором говорят «судьба». Когда отец привёл меня за ручку в секцию по хоккею, пугливого и неспособного на коньках стоять ровно мальчишку, Блейк уже вовсю рассекал по катку. Птица в небе, что наслаждается свободой полёта. Пока отец улаживал свои взрослые вопросы с тренером, я прижался к бортику и наблюдал за тем, как самый старший паренёк в моей будущей команде объезжает конусы с ловкостью гепарда, которой мне только предстояло обучиться. Он казался таким взрослым и большим в хоккейной экипировке, точно гладиатор в латах, против которого боятся выпустить даже львов. Я хотел быть таким же ловким, быстрым и свободным. Хотел стать Блейком Мэддоксом. Впервые кто-то вытеснил Бенни с пьедестала и отобрал у него звание моего кумира.
Когда же тренер Хэтчерсон впервые вывел меня к ребятам на лёд, придерживая широкой ладонью за плечо, Блейк улыбнулся мне своей кривоватой, беззубой улыбкой, которой лишь предстояло носить брекеты, а потом осыпаться от ударов локтями и клюшками. Я трясся осенним листочком, сорванным с дерева, пока тренер представлял меня моей будущей команде, но желание играть, сливаться воедино с коньками и льдом обыграло мои страхи тогда, в далёком детстве, как и теперь, когда я сбежал от семейной трагедии.
– Блейк, не присмотришь за Дэвисом? – Окликнул тренер Хэтчерсон паренька, движениями которого я залюбовался двадцать минут назад.
И его пухловатые щёки снова растянулись, показав щербатые дёсны. Так и началась наша дружба. С наивных, ещё беззубых улыбок. А закончилась взаимным молчанием. Мы созванивались время от времени, пока не перестали друг другу звонить. С некоторых пор я стал персоной нон-грата для Блейка и парней.
Блейк сдержал своё слово тренеру и взял меня под своё крыло. Стал вторым старшим братом, хотя был старше всего на два года. Впервые я попробовал лёд на вкус в четыре, и уже к десяти понял, что у человека может быть две семьи: в которой он рождается, и которую обретает с годами. Ривз, Тим, Гордон, Майлз, Блейк и я царапали коньками один и тот же лёд на протяжении пятнадцати лет. Знали, в какие созвездия соединяются родинки на спинах. Сводили наших родителей с ума ночёвками друг у друга. Чтили братский кодекс и никогда не влюблялись в одних и тех же девчонок. Нас сплачивала одна мечта – хоккей. А именно: попасть в «Чикаго Блэкхокс». Шестикратный обладатель кубка Стенли. Звезда с неба, которую никому из нас не удалось поймать.
После молодёжной лиги пятеро из нас вытянули не золотой, но всё же позолоченный билет. Только Майлз остался за бортом и в конце концов забросил хоккей, променяв его на вещи более приземлённые: семью и работу с восьми до шести в рекламе. Он первым из нас остепенился и первым отложил мечту на полку, туда, где должны были стоять завоёванные золотые кубки.
Остальных раскидало по свету, как пылинки на ветру. Гордона пригласили в «Бирменгем Буллз», и он укатил в Алабаму, пожав нам руки в аэропорту как в последний раз. Нашу же четвёрку прибило к берегам поближе и все четыре года мы бегали в составе «Дэнвилл Дэшерз». Мы остались в Иллинойсе, хоть и мотались из Чикаго в Дэнвилл ради тренировок и домашних матчей весь сезон. Могли месяцами жить в том захолустье, вдали от родных и близких, лишь бы не забывать, какова клюшка на ощупь.
Когда метишь слишком высоко, рискуешь не долететь. Национальная хоккейная лига осталась для всех нас лишь миражем в пустыне – мы моргнули, и шансы попасть туда рассеялись. Все мы, ребята со школьного катка, так и остались в низшей лиге, получали свои смехотворные гонорары и видели поистине великий хоккей лишь по телевизору.
А потом меня заметил Рикки Мэллоун. Какими-то ветрами его занесло в Нью-Йорк, где мы тягались силами с «Брюстер Буллдогз» на выездном матче – навещал кузину или что-то вроде того. У него выдался свободный вечерок, он купил билет на игру, и карты, что называется, легли в идеальную комбинацию. В том матче я был как никогда в ударе. Тогда ещё я не знал о болезни матери, мы съехались с Вэлери, жизнь казалась почти идеальной. Я блестяще отработал в защите, запулил две шайбы в третьем периоде, да ещё и спас вратаря от глупого гола. Мелочь, которую не заприметили бы пустующие трибуны. Но которую заприметил Рикки Мэллоун.
Назавтра он позвонил и предложил встретиться. Угостил обедом, который может себе позволить разве что менеджер «Монреаль Канадиенс». Рикки сложил пальцы домиком, сверкнув золотыми часами, и предложил контракт на миллион долларов сроком на год.
– А там посмотрим. – Улыбнулся он, пока я вспоминал, как дышать.
Он мог бы не стараться впечатлить меня мраморной говядиной в соусе из чего-то не менее переоценённого и бутылочкой «Шато Латур». С этим неплохо справились его «Ролексы». С тем же успехом Рикки мог отвезти меня к фургончику с тако и предложить играть за бесплатно. Мне светила НХЛ, канадская команда, большой куш. Я взял двое суток на раздумья, хотя решил всё за одну секунду.
Сидя в машине перед «Юнайтед-Центром», я перелистывал страницы прошлого и только сейчас понимал, каким эгоистичным ублюдком оказался. Меня поманили перспективой выбраться из Дэнвилла, из Иллинойса, махнуть в Канаду, на родину хоккея. Бульдог, истекающий слюнями, так же набрасывается на брошенную кость, как бросился я, хотя даже не посоветовался с Вэлери, с которой начинал новую жизнь, с семьёй, которую бросал в Чикаго, с командой, которая вложила в меня время и деньги.
– А как же мы? – Спросила Вэл, когда я сообщил ей радостную новость.
– А как же мы? – Потухли родители и Бенни, когда я пришёл попрощаться, потому что Рикки ждал меня в аэропорту.
– А как же мы? – Обалдели парни, когда я поставил их перед фактом, что ухожу из «Дэнвилл Дэшерз» и лишаю их доброго друга и неплохого защитника.
– Ты можешь переехать со мной. – Ответил я Вэлери с энтузиазмом.
– Я буду постоянно летать домой. – Заверил я родных с бесконечной убеждённостью.
– Я попробую выбить местечко и вам. – Пообещал я ребятам, обнимаясь на прощание.
Но Вэлери не могла переехать из-за учёбы, мама заболела, а ребятам не досталось ничего. Я бросил всех. Оправдывался тем, что гонюсь за мечтой, а в погоне всегда кто-то остаётся позади. Вот только полтора года и убитое колено спустя я понимал, что никакой спорт не стоит таких жертв.
Долгое время я жертвовал всем, что любил, и строил жертву из себя. Злился на Вэл, что ради меня она не может поступиться будущей карьерой юриста и переехать за мной в Квебек. Сторонился матери, за трагическим спектаклем увядания которой не желал наблюдать. Отмахивался от друзей, что тетрисом выстраивали обиды, заполняя все ячейки между нами. Расстояние всё увеличивалось, хотя мы оставались на тех же местах. За две тысячи лет люди научились плавать на подлодках, летать на «Боигнах», преодолевать расстояния в световые года, но так и не придумали, как добраться до чужого сердца, когда все дороги пропали из вида.
Через полгода я почти не общался ни с кем из Чикаго. За это время мама растеряла волосы от химиотерапии, Бенни переехал в родительский дом, Тим сделал предложение своей девушке, а Блейка переманили контрактом в «Чикаго Блэкхокс». Команду, о которой мы грезили во снах и наяву. Сомневаюсь, что ребята послали его так же, как и меня, и списали со всех счетов.
«Юнайтед-Центр» походил на громадную коробку, которую великан обронил по дороге. Крытая арена в западной части города – приют и дом родной для местных звёзд. «Чикаго Буллз» и «Чикаго Блэкхокс» разминали здесь свои косточки и встречали противников во всеоружии. Любой из тех пареньков, с которыми мы играли в детстве на крошечных уличных катках у школы и с которыми росли щиток к щитку, мечтал однажды назвать это место и своим домом. Но путь к вершине неблизкий. Скользкий и опасный, особенно, когда ты на коньках.
Судя по расписанию «Юнайтед-Центра», размещённому на сайте, с трёх до пяти проходила тренировка «Чикаго Блэкхокс». Тело заныло под тёплой курткой, разошлось фантомной болью. Обычно такую испытывают, когда теряют ногу. Моя кожа скучала по прикосновению формы. По капелькам пота, собирающихся на лопатках от стремительной пробежки. Колено выстрелило, как напоминание о том, что не бегать мне теперь по ледовым стадионам, не надевать хоккейную форму и не выслеживать шайбу между коньков.
Я мог бы просто позвонить Блейку. Приехать к его дому на окраине Брайтона вечерком, на банку пива и кусок зажаристого стейка. Черкнуть пару слов в сообщении, в конце концов. Но я постоянно делаю неправильный выбор, потому припёрся к стадиону в надежде подкараулить нападающего второго звена «Чикаго Блэкхокс» и… И сам не знаю, что дальше.
Тренировка десять минут как закончилась. Руки вгрызлись в руль, глаза – в стеклянные двери главного входа. Раз двадцать я передумывал и заводил «форд», чтобы снова сбежать, и тот каждый раз оставался всё в более недовольных чувствах. Но пора наладить хоть что-то в своей жизни. Хватит бегать. На всякий случай я достал ключи из замка зажигания, хлопнул дверцей за собой и поковылял по ступеням вверх. Прислонился к перилам и стал ждать.
Но Блейк не появлялся. Ещё полтора часа я прождал у «Юнайтед-Центра», подмерзая на мартовском ветру. Если бы я уехал с мыслью вернуться в другой раз, то уже бы не вернулся, потому остался. В кои-то веки остался, потому что больше некуда было бежать.
В колено словно воткнули ледышку, пальцы на руках покраснели до цвета заката, а уши походили на два перезрелых персика. Не рассчитывал я проторчать на улице два часа, потому замёрз так, словно свалился в прорубь. Но когда Блейк показался на горизонте, мне стало жарко. Вот и заветные капельки пота на лопатках! Только проступили они от страха.
Блейк Мэддокс ничуть не изменился. Ни за этот год, ни за всю жизнь. Пока он шёл мне навстречу, уткнувшись носом в телефон, представлялся мне всё тем же шестилетним мальчишкой в шапке с помпоном и беззубой улыбкой. С тех пор он не носил шапки, потерянные зубы ставил у лучших дантистов, и больше не казался таким счастливым. Почему каждый год взросления отнимает у нас проценты счастья?
Я ожидал увидеть Блейка в брендовом спортивном костюме, со спортивной сумкой «Найк» или – бери круче – «Луи Виттон», с «Ролексами», как у Рикки Мэллоуна, ведь именно так выглядят игроки Национальной лиги. Но его старые джинсы и короткая куртка – всё те же, что он носил лет пять назад. На руках – ни золотых часов, ни перстней, лишь какая-то разноцветная резинка, которую надевают на запястье подростки. За ушами протоптались первые опушки – почти незаметные проплешины, которых не было при нашей последней встрече. А ведь Блейку всего-то двадцать семь…
Он не видел меня, написывая кому-то. Я преградил дорогу, бросив всего себя на амбразуру.
– Блейк. – Если бы я прошептал, мой голос всё равно прозвучал бы криком. – Привет.
Взгляд вверх. Знакомый блеск узнавания. И такой же знакомый гнев.
– Дэвис. Какого хрена ты здесь делаешь?
– Я вернулся.
Мой старый приятель огляделся по сторонам, точно спрашивая: куда или зачем?
– Я ждал тебя с тренировки.
– Тренировки? – Опешил Блейк, не зная, как себя вести со мной.
– Ну, «Чикаго Блэкхокс». – Неловко усмехнулся я, точно можно забыть, за какую элиту ты играешь. – Вы отлично показали себя в начале сезона.
Лживый мерзавец, вот я кто. Я следил за Блейком лишь до ноября, пока не выбыл из гонки. Потом я болел не за команду друга, а просто болел. И до сих пор не выздоровел, поэтому даже не знал, на каком «Чикаго Блэкхокс» свете.
Но Блейк не оценил мою попытку. Только раздражённо засмеялся:
– Ты в своём репертуаре, Дэвис. Не видишь ничего кругом, кроме своей задницы.
– Какого чёрта, приятель?
– Я больше не играю за «Блэкхокс». – Вперился он в меня карими глазами, будто выпрашивая: давай, скажи, какой я неудачник. – Я тренирую детскую команду. Если бы ты не свалил, если бы хотя бы звонил иногда, то ты бы знал об этом.
Он прошёл мимо, задев меня плечом. Точно сквозь меня. И напоследок скривился:
– Приятель!
Во мне сто восемьдесят четыре сантиметра росту, и каждый этот сантиметр испепелился коктейлем Молотова из эмоций. Обида, разочарование, злость и чувство несправедливости. Сколько чувств одновременно может испытывать человек?
Я даже не успел ответить как следует, как Блейк забросил сумку на плечо и скрылся среди машин на парковке. Как я когда-то скрылся из его жизни. Ударить бы сейчас что-нибудь, или кого-нибудь… Закричать во всё горло, спугнув стайку ребятишек, что собиралась в нескольких метрах от меня. Сбежать снова, но на этот раз не возвращаться. Только один человек мог устроить мне побег, ведь однажды уже предлагал билет в один конец.
После трёх гудков Рикки Мэллоун ответил:
– Дэвис. – В голосе – опасливое ожидание, что я снова накинусь на него с обвинениями. – Ты остыл?
С каждым днём я всё больше воспламенялся, но сжигать мосты во второй раз было бы глупо.
– Привет, Рикки. Прости за тот раз… Я вспылил. Не должен был срываться на тебя…
– Проехали.
Мы оба словно выдохнули на расстоянии в несколько тысяч миль.
– Ты звонишь по поводу денег? – Спросил Рикки. – Перевод должен был поступить ещё…
– Нет, деньги я получил. И они меня мало сейчас волнуют, если честно.
– Тогда что же?
– Рикки, я могу просить тебя об одолжении? Об услуге, за которую не смогу расплатиться?
Я физически ощутил себя кожаным стулом в его кабинете над катком, в котором он только что нервно поёрзал.
– Ты всегда мне нравился, Дэвис, поэтому постараюсь сделать всё возможное.
– Если в «Монреаль Канадиенс» мне больше не попасть. – Я вдохнул побольше бодрящего холода, чтобы не сгореть от волнения изнутри. – Может, ты мог бы подыскать мне что-то другое?
– Дэвис, я…
– Любое место, в любой команде. На скамейке запасных, в низшей лиге, могу первое время толчки драить, если это поможет мне вернуться на лёд.
– Я менеджер «Монреаль Канадиенс», а не твой агент.
– Да, я понимаю, просто… Мне некуда больше идти, Рикки.
В какого жалкого типа я превратился! Самого от себя тошнит. Не думал, что когда-нибудь опущусь до того, чтобы вымаливать работу. Рикки напряжённо молчал, и все звуки сконцентрировались до его дыхания в трубке.
– Не знаю, Дэвис, смогу ли я что-нибудь для тебя найти.
Фитиль облегчения загорелся в груди.
– Но я попытаюсь. Поспрашиваю по знакомым.
– Спасибо, Рикки! Я буду должен.
– Пока ты должен подумать о своём колене, парень. – Наставническим тоном посоветовал он. – Если ты не сможешь показать хотя бы половину того, что мог Дэвис Джексон, которого я видел в тот день на матче против «Брюстер Буллдогз», то ни одна даже дворовая команда не возьмёт тебя.
Как назло, резь в колене напомнила о том, что я пропустил сеанс физиотерапии у доктора Шепарда.
– Ты уяснил?
– Уяснил, Рикки. Ещё раз спасибо.
– Буду держать тебя в курсе. Не испорти всё окончательно.
Рикки Мэллоун поверил в меня во второй раз, но он-то не знал, что я всё давно уже испортил. Окончательно и бесповоротно. Именно поэтому я запрыгнул в машину, температура в которой сравнялась с температурой снаружи, и покатил в места, где каждый уважающий себя неудачник топит неудачи.
В горле давно пересохло. Пора промочить свои печали и заново скроенные суставы хорошим виски. Не зря же «Монреаль Канадиенс» откупились от меня солидным бонусом. Нехилый процент гонораров я отсылал домой, на лечение мамы, оплату счетов, коммунальные платежи за дом. Себе оставлял столько, чтобы хватало на аренду квартиры в Квебеке, минимальные нужды и поход в бар раз в неделю. Только в самом начале позволил себе слетать на Гавайи с парнями и прикупить дизайнерские шмотки, хотя ни то, ни другое не особенно мне было нужно.
В кои-то веки я мог насладиться бонусами хоккейной жизни, превратить банкноты в выпивку и вливать в себя, пока не лопну. Пока не утонет горечь и боль.
Тесса
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– Два года. За такой срок люди влюбляются, женятся и заводят детей. Записывают по два альбома и покоряют сцену. А я не могу выкинуть тебя из головы.
Все твердят мне, что пора двигаться вперёд, но я не хочу никуда двигаться. Хочу сидеть и болтать с тобой, слышишь? Я так скучаю.
И я должна тебе кое-что рассказать…
Сегодня я столкнулась с Сойером. Вот так просто, на улице. Он не сразу узнал меня и промолчал о том, как сильно я похудела. Зато он всё такой же. Мы немного пообщались, как в старые добрые времена, и он пригласил меня в «Марко Поло». Можешь поверить, что они всё ещё играют по вечерам пятницы, как раньше? Куда бы не неслась жизнь, некоторые вещи совсем не меняются.
Я обещала подумать, милый, но я не хочу тебя обидеть. Как думаешь, может, мне уже пора? Не вернуться к музыке, но хотя бы её послушать? Может, ты оказался прав, и музыка действительно меня спасёт.
Дэвис
– Парень, может, с тебя уже хватит?
С меня точно было хватит – скорее жизни, чем выпивки – но я лишь покачал головой и постучал пальцем по стакану, чтобы излишне сочувствующий бармен подлил ещё «Гленфарклас». Тот пожал плечами и плеснул жидкий янтарь почти до самых краёв, не жалея ни моей печени, ни кошелька.
Похожая картина, что и тря дня назад. Бар, бутылка, я. Только вот бармен сменился, как и обстановка. Забрав телефон у типа со скользкими патлами, я возрадовался, что не совершил ошибку всех пропойц и не позвонил бывшей. И с тех пор меняю бары и тех самых бывших, как погода меняет градусы – с каждым днём всё на повышение.
Пора завязывать. И с выпивкой, и тем более с выпивкой по сто долларов за бутылку. Но прожив целый год среди любителей виски, я позабыл о своей любви к дешёвкам и теперь травился только отборным пойлом. Правда, дешёвки всё же присутствовали в моём окружении, но уже в виде случайных девушек на одну ночь. Неплохой способ спустить последние деньги из кармана. Как только Рикки переслал мне бонусы, с прелестями жизни защитника «Монреаль Канадиенс» я распрощался. Как и с «Уистл Пиг», с рубашками «Армани» и уик-эндами на Гавайях. Хотя первым я злоупотреблял почаще, чем остальным.
Уже третий день я просиживал свои «Левайсы» в барах Энглвуда и Юг Сайда, пытаясь вернуть вкус если не к жизни, то хотя бы к спиртному. По правилам клуба мы должны были вести здоровый образ жизни, так что подобные эскапады удавались нечасто. Я решил воспользоваться прелестями свободы хотя бы сегодня. Хотя это «сегодня» затянулось на третий день подряд.
Я нацепил форменную футболку, чтобы заносить её до дыр напоследок, но даже в спорт-барах смотрелся не вполне уместно, хотя девушки бросали на меня взгляды, горячительнее всех жидкостей в помещении. Хоккейная форма всегда работала. Прошлые вечера заканчивались бурными ночами на необъезженной постели в новой квартире. Два из трёх, и сегодня я собирался довести счёт до идеального попадания. Блондинка на три часа слишком сильно хотела казаться безразличной, отчего её заинтересованность ещё сильнее бросалась в глаза. Её не такая симпатичная подружка умудряла её болтовнёй и даже не замечала, что всё внимание адресовано мне. Ещё немного доберу до нужной кондиции и можно начинать доводить до кондиции её.
Меня затошнило от того, в какого урода я превратился. Мама вырастила из меня однолюба и показала, чего стоит женщина, которую любишь. У игрока НХЛ много соблазнов, но я не поддался ни на одно искушение. Пока ребята изменяли своим девушкам и жёнам со слишком верными фанатками, но неверными женщинами, я выпивал стаканчик-другой и ехал домой. Вернее, в квартирку, которую называл домом. Временное пристанище, пока Вэлери наконец не закончит учёбу и не переедет ко мне в Квебек. Каким наивным идиотом я был! Отношения на расстоянии ещё никому не удавались, отчего же я решил, что мы двое – какие-то особенные? Что у нас космическая любовь, которую не разорвать ни расстоянием, ни разницей во времени, ни очередью из соблазнительниц?
Я сдержался перед очередью из длинноногих красоток, а моя любимая девушка не удержалась от одного единственного парня. Сразу видно, чья любовь была сильнее. В конце концов, её сумел разорвать всего один человек. Порой ты можешь победить любые обстоятельства, но тебя сломает сущая мелочь. Пустяк с голым торсом и прилизанной шевелюрой.
Вэлери была первой, кого я искренне полюбил. Первой, кому я позвонил, когда меня пригласили в «Монреаль Канадиенс». Первой – и единственной – кому я рассказал о травме. За эти три месяца, что я тюфяком провалялся на диване с задранной выше головы ногой, она прилетела ко мне всего раз. В остальное время сама валялась с задранными выше головы ногами, думая о другом.
Вспомнив её напуганные, но всё такие же прекрасные голубые глаза, я не сдержался и сдавил стакан. Идиот. Припёрся из аэропорта сразу к ней… Вернее, к нам, ведь это была наша квартира, которую я оплачивал последние полтора года. Сбежал с трапа быстрее спринтера, хотя кого я обманываю… Прохромал до такси и понёсся к ней с полупустой дорожной сумкой и с полным надежды сердцем. Постучал и заулыбался как дурак, когда она распахнула дверь. Эти глаза. Скорее две голубые планеты уставились на меня в немом ужасе, а я по доброте душевной принял такую реакцию за радостный шок.
Я понял, что шок был совсем не радостным, когда заметил такой же на лице полуголого Ривза за спиной Вэлери.
Пальцы ещё сильнее сдавили стакан и со всей мочи треснули им о барную стойку. Стекло песком рассыпалось в руках. Виски смешалось с кровью, хлынувшей из маленьких порезов. Все головы в баре обернулись на звук удара, но тут же снова вернулись к своим занятиям, когда поняли – драки не будет. Всего лишь какой-то идиот разбил стакан и изрезал ладонь.
Бармен снял полотенце с плеча и укоризненно взглянул на меня из-под своих густых бровей.
– Не обязательно портить чужое имущество, если хочешь выпустить пар, приятель. – Ни капли укора в голосе. Он стал вытирать столешницу и выкидывать осколки в мусор.
– Прости. Не рассчитал силы. Я всё оплачу.
Когда-то я мог бросаться подобными фразами на каждом шагу, но теперь пора быть поосторожнее с языком.
– Девушка? – Со знанием дела спросил бармен.
– Как ты догадался?
– Половина тех, кто разбивает мои бокалы, приходит сюда из-за разбитого сердца.
– И часто такое происходит? – Хмыкнул я. Не бармены, а мудрецы стоят за стойками чикагских баров.
– Чаще, чем ты думаешь. – Передо мной появился другой стакан и полилась струя виски. – За счёт заведения. И обработай руку. – Он бросил мне рулон бумажных полотенец и магическим образом откуда-то достал ватные тампоны и перекись.
Я отсалютовал ему и не успел взяться за бутылку, которая ради исключения обожжёт мне кожу, а не внутренности, как тоненькие пальчики опередили меня.
– Давайте я помогу.
Та самая блондинка, что сверлила меня глазами последние сорок минут. Её болтливая подружка куда-то делась, и она решила попытать счастья со мной. Что ж, я был вполне не против.
– Я медсестра. – Улыбнулась девушка перепачканными в помаде пухлыми губами и принялась промакивать кровавые порезы ватой. – Вернее, только учусь на медсестру, но раны обрабатываю первоклассно.
Её глазки стрельнули на мой хоккейный прикид.
– А вы настоящий хоккеист?
– Зависит от того, любите ли вы хоккей.
Если есть что-то, в чём я силён ещё меньше, чем в готовке, так это во флирте с девушками. Но градус в организме повысил и градус нашего разговора. Блестящие губы изогнулись в соблазнительной улыбке.
Через двадцать минут мы целовались в такси по дороге в мою квартиру. Три из трёх. Третья победа подряд, а сезон только начался.
Видно, таксист привык к подобным пассажирам и виду не подал, что мы нарушаем какие-то нерегламентированные правила перевозки, за что получил лишние двадцать баксов за временную слепоту.
«Гленфарклас» смешался с кровью и подогрел остатки разума. Не помню, как мы добрались до второго этажа, но на диване я уже оказался без майки. Если все медсёстры такие самоотверженные, то я бы не переживал за будущее медицины.
Моё спортивное тело произвело на гостью не меньший эффект, чем скрывающая его хоккейная форма с моим именем на спине. Имени же новой знакомой я не запомнил, но оно определённо начиналось с буквы «А». Или любой другой гласной… Не важно. Я всё равно больше её не увижу. Утром она выветрится из спальни, как алкоголь из моих артерий.
Блондинка стянули мой кроссовок и в кураже швырнула его в неизвестном направлении. Он влетел в телефонную базу и заставил её заговорить.
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать.
Долбаный телефон! Долбаный Шон! Совсем не вовремя мы решили проверить сообщения. Эта странная дамочка снова звонила позавчера, чтобы рассказать, как она уже два года не может выбросить любимого парня из головы, хотя тот давно её бросил и даже не сказал об этом. И зачем я всё это слушал? Нужно было перезвонить и попросить делиться скучными подробностями своей жизни с кем-нибудь другим. В моей и без неё хватало проблем.
Но так было лишь первые десять секунд, а потом я заслушался. Слишком уж мягко растекался её голос по квартире. Слишком правильные вещи она говорила о своём Шоне. То же самое я чувствовал к Вэлери. Осадок предательства и нежелание жить дальше.
– Ты же сказал, тебя зовут Дэвис? – Проворковала блондинка мне на ушко. – Почему же на автоответчике имя Шон?
– Это старый хозяин. – Прохрипел я, не желая отрываться от её губ на всякую болтовню. Это не губы Вэлери… Не такие же нежные и слишком скользкие от помады. Но тем лучше. Нужно перепробовать все конфеты в коробке, чтобы перебить сладость от самых вкусных.
– Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
Ни Шон с его дурацким монологом, ни истошный писк не смогли оторвать нас с «А» или «любой другой гласной» друг от друга. А она и правда умела обрабатывать раны, но юркий язык справлялся с этим куда как эффективнее тампона и перекиси. Просто для каждой раны нужно своё обезболивающее.
Горячие губы прокладывали дорогу вниз по моей груди, когда в наш междусобойчик вмешался третий лишний.
– Два года. За такой срок люди влюбляются, женятся и заводят детей. Записывают по два альбома и покоряют сцену. А я не могу выкинуть тебя из головы.
А у неё приятный голос. Ласковый и мелодичный, как океанский бриз. Она говорила так тихо, что копошения блондинки почти заглушали её звучание, и я настроился на её частоту чуть сильнее.
– Все твердят мне, что пора двигаться вперёд, но я не хочу никуда двигаться. Хочу сидеть и болтать с тобой, слышишь? Я так скучаю.
– Зато мы тут не скучаем. – Сально подметила блондинка, уже вовсю занимаясь резинкой моих трусов. По сравнению с голосом подружки Шона, голос моей отдавал скрипом, так что хотелось заставить её замолчать.
Впрочем, болтать она и не хотела. Я прикрыл глаза, уж не знаю, от чего сильнее: хмельных паров или старательных поцелуев незнакомки. Но в это блаженство вмешивался печальный голос другой женщины.
– И я должна тебе кое-что рассказать…
Сегодня я столкнулась с Сойером. Вот так просто, на улице. Он не сразу узнал меня и промолчал о том, как сильно я похудела. Зато он всё такой же. Мы немного пообщались, как в старые добрые времена, и он пригласил меня в «Марко Поло».
У каждой любви есть своё начало и свой конец. Как у нас с Вэлери. Как у этой несчастной с Шоном. Судя по тому, как настырно она названивает в его квартиру, хотя он тут давно не живёт и не сообщил ей об этом, он смотал удочки и сбежал. Никто не заслуживает того, чтобы от них сбегали, и внезапно вместо возбуждения я ощутил сочувствие.
– Милый, тебе не нравится? – Поджала губки блондинка.
– Нравится, продолжай. – Буркнул я, лишь бы она не перебивала голос на автоответчике. И они обе продолжали.
– Можешь поверить, что они всё ещё играют по вечерам пятницы, как раньше? Куда бы не неслась жизнь, некоторые вещи совсем не меняются.
– Может, выключим его? – Недовольно кивнула медсестричка на говорящий телефон. – Он портит всё настроение. Не хочу слушать всякие слезливые бредни!
Зато я хотел. Меня обхаживала девушка, в которой удачно совмещались красота и доступность, но по невообразимым причинам я хотел бы сейчас поговорить про музыку и разбитые сердца, а не заниматься тем, чем мы занимались.
– Я обещала подумать, милый, но я не хочу тебя обидеть. Как думаешь, может, мне уже пора? Может, не вернуться к музыке, но хотя бы её послушать? Может, ты оказался прав, и музыка действительно меня спасёт.
– Да сколько можно!
Блондинка не вытерпела и оторвалась от меня. А я и не заметил, когда она успела остаться в одном лифчике. У Вэлери был похожий… Розовое кружево, маленький бантик спереди. Теперь его снимает Ривз.
– Или ты его выключаешь, – скомандовала моя сегодняшняя пассия. – Или я ухожу!
Ненавижу, когда мне ставят условия. Потому в своё время выбрал Вэлери, а не команду поклонниц. Секс всегда требует оговорок, любовь – безоговорочна. Но когда не везёт с одним, приходится выбирать второе.
Быстрым движением я выдрал телефон из розетки, подхватил блондинку и доставил прямо в спальню, пару раз чуть не застонав, но вовсе не от страсти, а от боли в колене. Пусть она и не смахивала на гантель, но я давно не поднимал ничего тяжелее коробки с коньками.
И пока моё тело занималось одним, мысли вертелись о другом. О голосе на автоответчике парня, которого я никогда в глаза не видел. Боль женщины, которую я разделял так же остро. Хотел бы я спросить её, как унять боль, чтобы не упиться до чёртиков и не спустить все деньги в грязных барах? Может, когда-нибудь и спрошу.
А сегодня первой строчкой идёт алкоголь. И блондинка с давно смазанной помадой.
Тесса
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– После твоего ухода мне многого не хватает. Того, как ты доверяешь мне роль первой слушательницы своих новых песен. Того, как ты пританцовываешь и напеваешь Селену Гомес, пока жаришь нам яичницу на завтрак. Того, как ты не проходишь мимо бездомных и даёшь им пару монет на еду.
Но больше всего мне порой не хватает твоей смелости. Ты ведь всегда защищал меня от грубиянов в очереди и от пауков в душевой. Сегодня мне пришлось самой выдворять одного с кухни. Я чуть не закричала твоё имя в надежде, что ты примчишься из спальни с тапком на перевес и избавишься от этого чудовища. Но ты бы не примчался. И мне пришлось самой выбрасывать паука в открытую форточку.
Этот паук стал зеркалом положения вещей. Теперь мне одной предстоит сражаться с чудовищами, которые населяют нашу планету. И не важно, у них восемь лапок или десять пальцев на руках. Хотя, чаще всего вторые намного страшнее.
Дэвис
Синий огонёк преследовал меня. Шаг из спальни – и он подмигивал на трубке автоответчика, как глаз киборга. Жизнь всегда предлагает нам кучу вариантов. У меня был вариант позвонить безымянной женщине, влюблённой в Шона, смутить её и попросить оставить меня в покое. Мог пожаловаться Джиму и попросить разобраться с ситуацией. Мог выдернуть штекер из розетки или выкинуть телефон с балкона. Мог просто не включать сообщение, не подслушивать чужие мысли, в конце концов.
Но палец сам нажимал на кнопку, и хоть кто-то желал мне доброго утра. Пусть и называл Шоном.
Тональность сообщений менялась день ото дня. Некоторые сообщения помогали складывать подробную картинку о женщине на той стороне провода, а другие сплошь состояли из непонятных мне кусочков, и, не в силах сложить их воедино, я решал даже не пытаться. Складывать – это не моё. Моё – скорее разрушать. И я каждый раз делал свой выбор и нажимал «прослушать».
Днями я просиживал в одних трусах перед телеком в ожидании чего-то. Когда часы в сутках иссякнут и перемахнут на завтра. Когда громадный метеор врежется в Землю и покончит со всей этой чепухой. Или, хотя бы, когда Рикки перезвонит и сообщит хоть одну радостную новость за последние три месяца.
Но Рикки не звонил. Зато на экране несколько раз высвечивалось имя доктора Шепарда, которого я благополучно игнорировал уже который день. После того приёма я больше ни разу не заглядывал в его кабинет, не разминал ногу и не пытался хоть немного помочь своему колену, хотя обещал и доктору Шепарду, и Рикки, и самому себе.
Две недели я жил в подвешенном состоянии. Так выражаются, когда будущее не оставляет подсказок, что готовит для тебя. Когда дорога всё время убегает в гору и скрывает то, что находится за ней.
Каждый день хоккеиста расписан и подчиняется графику питания и тренировок. Но я жил по новому графику жизни. Подъём – когда вздумается, но чаще всего не продирал глаза до полудня. Еда – что под руку попадётся, но чаще всего замороженная пицца, жирные крылышки из «Кей Эф Си» и шоколадные батончики, которых всегда хотелось во время хоккейного сезона. Питьевой режим – два положенных литра жидкостей, в которые входили в основном газировки, пиво и виски. Сон – с кем попало, но чаще всего в одиночестве, после того как выгонял очередную цыпочку, пойманную в баре. За эти недели затворничества и абсолютной деградации я стал похож на бездомного. Зарос многодневной щетиной, набрал пару кило, весь как будто посерел, и мылся лишь когда ощущал, как от меня разлетаются веера нечистот. Но девушки по-прежнему на меня клевали, когда я надевал форменную футболку.
Бенни так и не отвечал на звонки, отцу я звонить боялся, как и Блейку. Они стали прочитанными страницами моего романа, и пора бы их было перелистнуть. Рикки каждый раз вздыхал всё глубже, когда снимал трубку, но не мог сообщить мне хороших новостей. Вэлери тоже хотела обсудить что-то и названивала пару раз в неделю – наверняка обнаружила пропажу своей любимой сковородки, но вряд ли меня. Никто не вспоминал обо мне, кроме доктора Шепарда, но я не собирался продолжать реабилитацию. Колено заплыло жиром и алкоголем и болело не так сильно. Вряд ли оно мне пригодится, чтобы ещё тратить энергию на его починку.
Так и получалось: я хотел поговорить с теми, кому был не нужен, и прятался от тех, кто хотел поговорить со мной. А контингент моих собеседников собрался довольно-таки странный. Тупоголовые девицы, которые ничего не смыслили ни в хоккее, ни в жизни, ни даже в том, кто такой Уэйн Гретцки. Слишком уж приставучие бармены, которые мечтали меня вылечить и отобрать ключи от машины. И молчаливая мама, к которой я ходил на могилу через день и рассказывал о своей жизни. В общем-то, и рассказывать-то особо нечего, потому я чаще всего вспоминал наше детство и не переставал извиняться за свой побег. Я должен был остаться в Чикаго, у пропахших хворью простыней матери, и держать её за руку, пока она смотрела на меня затянувшимися серой дымкой глазами, а не стальным гранитом памятника. Букеты ирисов штабелями складывались у подножия памятника, не успевая завянуть на прохладном воздухе марта и под вдарившими дождями.
И была она… Девушка из автоответчика, что продолжала названивать каждый день без точного расписания. Сперва её болтовня раздражала и вызывала усмешку: два года звонков парню, который ушёл с концами и даже не сообщил, что переехал – недостойно и жалко. Я обрывал её сообщения на полуслове и включал телевизор, чья болтовня рассеивала одинокую тишину квартирки.
Потом я стал дослушивать её сообщения до конца. На удивление, они справлялись лучше пластмассового ящика, потому что имели больше смысла, чем рассказы об охоте львов по «Нэшнл Джиографик», об очередной перестрелке на окраинах Вест Гарфилд Парка по «Эн Би Эс» или о борьбе лучших из лучших за выход в плей-офф сезона по «Евроспорт». Потому что, в отличие от последнего, они не сыпали соль на рану, а вытягивали эту боль, как шприц – кровь из пальца.
Я видел себя в её словах. Такого же одиночку с ненавистью к миру и воспоминаниями о погасшей любви. Мы с ней – две свечи, что дотлевали каждая на своём подоконнике. По крайней мере, мне точно осталось недолго гореть, если я продолжу в том же духе. Крутить это бесконечное колесо из выпивки, случайных женщин и самобичевания.
Вчера память на автоответчике забилась, но в отличие от слива, куда постоянно попадали волосы Вэлери, эту старую штуковину очистить было проще простого. Всего одной кнопкой. Раз – и нет нескольких недель из чьей-то жизни. Моя стёрлась ещё быстрее – за каких-то десять секунд на том сраном катке «Пасифик Колизея». Но приблизив палец к кнопке, я замер. Я не Шон и не господь бог, чтобы вычёркивать чужие воспоминания с чужого автоответчика. Раз уж они не доходили до нужного адресата, то хотя бы не исчезнут безвозвратно.
И я не стал их стирать. Сел на диван и включил воспроизведение с самого начала. Раз уж автоответчик – единственный, кто всё ещё болтал со мной время от времени, то стоило его хотя бы выслушать.
Самая старая запись звучала в стенах этой квартиры месяц назад, когда у моей жизни уже подспустило колесо, но она не съехала в кювет окончательно. Я как раз заказывал билеты на сайте «Американ Эйрлайнс» на рейс Квебек-Чикаго и капал соусом из ролла с лобстером прямо на ковёр. Прощался с парнями из «Монреаль Канадиенс» до лучших времён и не замечал жалостливых переглядываний. Я один ещё не знал, что лучшие времена для меня давно позади. А эта девушка, что жила по ту сторону автоответчика, как будто уже знала.
– Шон, ты когда-нибудь просыпался утром с ощущением, что твоё сердце не бьётся? Что тебе не хочется вылезать из простыней и умываться, потому что ни один день больше не стоит того, чтобы открывать глаза. Когда-то меня поднимали мысли о нас и музыка, теперь же не осталось ничего. Довольно паршиво прожить жизнь и постареть душой до пятидесяти, правда? Я даже чувствую глубокие морщины на лбу и в уголках глаз, и никакое увлажнение от «Лореаль» не вернёт мне тягу к жизни.
А потом я просто поддался течению её жизни. В ней мелькали важные детали чужого прошлого, а иногда невнятные эпизоды, из которых я никак не мог составить связное нечто. И я стал ждать горящего «глаза» автоответчика, точно незнакомка звонила мне. Точно я – центр её вселенной. Точно без меня она не может прожить ни дня. Она – полная противоположность Вэлери, которая всё испортила. Та Вэлери, которой мне не хватало. Которая должна была ждать моего возвращения, а не прыгать в койку к моему другу. Бывшему другу.
– Мне так тебя не хватает! Все кругом твердят, что пора двигаться дальше. Дженни, Сойер, даже твой отец. Но как я могу впустить кого-то в своё сердце, если там всё ещё живёшь только ты? Это предательство, измена, а я никогда тебя не предам.
Пытаясь представить, как же выглядит эта девушка, мне на ум приходила блондинка с тонкими бровями и вздёрнутым носиком. Бледного полотна её кожи давно не касалась косметика, потому что руки не видят смысла в том, чтобы приукрашивать лицо без этого её Шона. Как мои руки не видели смысла в том, чтобы тягать железо без моей этой Вэлери. Ей может быть как двадцать, так и сорок шесть. У голоса нет возраста, зато у слов есть прошлое. И я пытался разгадать прошлое этой незнакомки по брошенным фразам.
– Видел бы ты меня сейчас, Шон! Хотя, ты наверняка бы даже не взглянул и прошёл мимо. Я уже не та, что была раньше. У меня не блестят волосы, одежда сваливается, а рука… что ж, рука – мой самый главный повод держаться подальше от людных мест.
Новый уклад жизни меня вполне устраивал, и к апрелю траектория полёта так въелась в мой мозг, что я жил по кругу. Похмельное утро, сообщение от Мэгги – мне кажется, что звали её именно так – пиво для поднятия боевого духа, сообщение от Мэгги, поездка на кладбище, бар, сообщение от Мэгги, дикий секс с незнакомкой и прощание в дверях. Сообщение от Мэгги…
И везде я чуял знакомый, резковатый запах «Блэк Опиум». Он туманом стоял в просветах могил, у моего крыльца, даже в этой вечно переполненной кофейне «Бодрый Пабло» на углу. Либо я сходил с ума, либо дух матери сновал за мной по пятам, пытаясь наставить на путь истинный или отомстить за мои прегрешения.
За эти недели, что она названивала своему Шону, я успел узнать её лучше, чем Вэлери за год отношений. Так странно, сколько всего можно узнать о человеке всего за две минуты, а именно столько позволяет автоответчик – если эти две минуты искренни. Если за ними не скрывается ложь, которую мы говорим на первом свидании или даже после десяти лет совместной жизни.
Из тех крошек, на которые рассыпается наша жизнь, я сумел состряпать подобие образа звонившей. Я не знал ни её имени, ни возраста, ни адреса. Всё, что стало ясно из тех немногих сообщений, эта дамочка обитала где-то в Чикаго – в той же широте, в том же меридиане и в том же часовом поясе.
Эта Мэгги ненавидела клубнику, в отличие от её бывшего Шона, который забил весь её морозильник клубничным мороженым. Она любила рано вставать и выпивать две чашки кофе до завтрака, как и бывать в «Бодром Пабло» за углом. Она так нахваливала здешний кофе, что я не и сам стал заглядывать туда после бурных ночей, когда голова трещала сильнее обыкновенного. Кофе и правда был хорош, хоть и приходилось выстаивать двадцать минут, чтобы получить его из рук улыбчивой блондинки с бейджиком «Линдси».
Эта Мэгги боялась пауков, носила шерстяные носки и заказывала книги на Озон. Ненавидела кетчуп, Тейлор Свифт и «Чоко-Пай», пила чай с соседкой Дженни, у которой не так давно родился ребёнок. Она засыпала на левом боку, подумывала завести собаку и никогда не бывала в Испании.
Эта Мэгги до одури любила Шона, но тот оставил её и умчался с концами, даже не поделившись новым номером телефона. Я чувствовал это предательство в каждой ноте голоса незнакомки и пропускал через себя, как ткань – влагу. Её страдания пропитывали меня без остатка, потому я стал не просто слушать, а вслушиваться.
У этой Мэгги было что-то с рукой. Что именно – я так и не разобрался по тем урывкам её жизни, что падали на мой автоответчик. Она давала уроки гитары тем, кто мечтал научиться играть. В основном, в круг её учеников входили дети разных возрастов, но попадались среди них и взрослые. Пару раз она делилась забавными историями.
– Майку за шестьдесят, можешь поверить? Захотел разучить какую-нибудь романтичную мелодию, чтобы сыграть своей жене на сороковую годовщину свадьбы. Я чуть не расплакалась, Шон, ведь ты никогда не сыграешь мне на нашу сороковую годовщину. У нас не было даже первой…
– У Ленни такие большие уши, что он наверняка должен отлично слышать ритм и мои наставления, но он глух, как пробка. Художники говорят: я так вижу, а этот старичок заявляет: я так слышу. И просто брынчит себе…
– Помнишь, Сойер как-то встречался с девушкой, которая влюблялась только в музыкантов? Так вот ко мне напросилась точно такая же меломанка, чтобы научиться играть и цеплять гитаристов. В любви все средства хороши, но я посоветовала ей найти другого музыкального гуру. Ты ведь меня знаешь, я не люблю возиться с теми, кто не горит музыкой, не живёт ей, не чувствует каждую ноту, как собственный пульс…
А эта Мэгги музыкой горела, жила ей, чувствовала каждую ноту, как собственный пульс, но почему-то забросила гитару. Всё, что связывало её с музыкальным прошлым – так это уроки и записи Кита Ричардса, Нила Янга и Стиви Рэя. Я чуть не подавился яичным роллом, когда услышал, как она любовно описывала свою виниловую коллекцию, и тут же бросил взгляд на пылившиеся пластинки в коробке. Прожив в квартирке Шона несколько недель, я так до конца не распаковал свою жизнь, потому что ей не было места на его полках, на его ящиках и в его шкафах. Ей нигде не было места, разве что в этих пыльных коробках, что жались к дальней стене и выполняли роль временных вешалок для моих заношенных джинс.
Я ничего не знал об этой девушке, и в то же время знал о ней так много. Парадокс моей жизни. Мэгги болтала со мной и вносила в мою жизнь хоть какое-то разнообразие.
– Ты как-то шутил, что все нормальные люди на семьдесят процентов состоят из воды, а я из джаза и пончиков. И почему ты всегда оказываешься прав? Я вспомнила твои слова, сидя на диване вся в крошках и мурашках от исполнения Эсперансы. Её пластинка попалась мне вчера в «Дасти Гроув», в том, что прямо у «Донатс Дак». Не удержалась и купила пластинку вместе с шестью карамельными. Я живо представляю, как ты входишь в квартиру и видишь меня, уплетающую их за обе щеки. Твой смех сливается с голосом Эсперансы, будто так и задумано… Будто ты подпеваешь ей в унисон. Ты ведь всегда подпевал, когда был счастлив. Теперь в моей квартире поёт только проигрыватель…
Пончиковая «Донатс Дак» и правда поселилась прямо напротив царства винила «Дасти Гроув». Единственное соприкосновение наших с Мэгги вселенных – любовь к старым пластинкам и их звучанию. Я последовал за её словами на самую Юг-Лондейл-авеню, чтобы увидеть всё своими глазами. Рай для меломана – пять рядов записей от эры величия «Биттлз» и «Куинн» до современных королев Ланы дель Рей и Адель. Запахи из детства сбили меня с ног и одурманили голову сильнее, чем хмель от «Сиерры Невады», что вливалось в меня последние дни литрами.
Мы с Бенни частенько забегали в лавку виниловых пластинок на Грнивуд-стрит по пути из школы и пропадали там на несколько часов, пока отец не объявлял нас в розыск по всем соседям. Уши у нас тогда горели от бранных слов, а щёки – от удовольствия. Винил всегда был в цене, и двоим школьникам не просто было выкупить хотя бы одну запись «Пинк Флойд», так что мы складывали деньги на карманные расходы и обеды в столовой в свинью-копилку, а потом разбивали её к чертям молотком из папиного ящика с инструментами. Комкали купюры и несли, чтобы обменять на коробочку с пластинкой. То, как мурашки щекотали нам кожу, было в сотни раз приятнее, чем сладость от некупленных эскимо или чипсов.
В «Дасти Гроув» я тут же попался в ловушку ностальгии и потерял голову, выпал из жизни часа на полтора, не меньше. Свою последнюю пластинку я купил в выпускном классе, и с тех пор забил на старое увлечение. В этом я мастер – забивать на всё самое ценное в своей жизни.
Пробродив между прилавками, я касался пальцами винтажных коробок, бережно и любовно вычищенных от малейшей пылинки. Отец так же следил за своей коллекцией. Будто у него было не два сына, а все пятьдесят, и держал он их на полке. Теперь я понял, что эта Мэгги нашла в этом магазинчике. Портал в другой мир, где оживают воспоминания и умирает боль. Счета мои стремительно таяли, как ледники на северном полюсе. Опустошались, чтобы соответствовать дырявому сердцу. Все бонусы от клуба я спускал на выпивку, сочные закуски и таких же сочных цыпочек, перед которыми рисовался толщиной кошелька и бицепсов. Правда, скоро нечем мне будет хвастаться – кошелёк почти опустел, а бицепсы заплывали жиром без тренировок и сбалансированного питания. Но я ни секунду не раздумывал и выложил на прилавок сто пятьдесят баксов за «Лед Зеппелин».
– У вас есть Эсперанса? – Опомнился я, когда продавец с серьгой в правом ухе уже хотел отправить меня восвояси. Мне вдруг до одури захотелось послушать то, что слушает Мэгги на том конце города.
Парень насмешливо вскинул бровь, стрельнув голубыми линзами на мою покупку. Чувак, слушающий «Лед Зеппелин», решил перейти на джаз?
– Эсперанса Сполдинг? – Переспросил он.
Чёрт его знает, какая там Эсперанса. Я никогда не слушал джаз и не собирался начинать. Хотя, о пьянстве и случайных связях я когда-то думал точно так же, но всё меняется. Никогда не говори никогда. На мой неуверенный кивок продавец протянул мне чёрно-белую обложку с силуэтом кучерявой женщины.
– Четыреста пятнадцать долларов.
– Сколько?! – Я почти перешёл на ультразвук, чем ещё сильнее позабавил парнишку.
Тринадцать записей за четыреста пятнадцать долларов? На эти деньги можно купить телефон, раздолбанную тачку и даже бриллиантовое кольцо – я даже присмотрел такое для Вэлери, но повезло, что не купил. Сорок порций пива или двадцать – приличного виски. Билет на игру «Чикаго Блэкхокс» или на постановку Бродвея. Но пластинка?..
– Беру.
С двумя пластинками под мышкой я забежал в пончиковую напротив и вернулся в квартиру Шона впервые в трезвом рассудке и без звенящего сопровождения бутылок в пакете. Весь вечер я слушал то, что слушала она, и крошил себе на грудь тем, чем крошила она. Эсперанса Сполдинг исполняет неплохие партии, а карамельные пончики и вовсе выше всяких похвал. Надо отдать этой Мэгги должное – у неё есть вкус на хорошую музыку и дрожжевую выпечку.
– Мы так и не добрались до того нового ресторанчика на углу Гаррисон-авеню и Хайли-стрит. Сегодня я была в том районе и решила сделать то, что мы хотели вместе, только без тебя. Всё теперь приходится делать без тебя, Шон. Ты был прав. У них и правда отменная кесадилья с курицей и жареные бананы.
На углу Гаррисон-авеню и Хайли-стрит затесался только один ресторанчик мексиканской кухни. «Эль Рей дель Тако». Пикантные ароматы острой паприки врезались мне в ноздри уже на входе. Я заказал кесадилью с курицей и жареные бананы на десерт, представляя, как за одним из соседних столиков сидела Мэгги и откусывала от лепёшки маленькие кусочки. Я умолотил заказ за пять минут – Шон был прав. Кесадилья с курицей в этом ресторанчике – как след на влажном зеркале в ванной. Исчезает почти незаметно.
– Сегодня никуда не хочется выходить. За окном льёт, как из ведра, впрочем, ты и так наверняка видишь. Знаешь, мне всегда казалось, что дождь – это слёзы тех, кто давно умер и смотрит на то, что мы делаем со своими жизнями. Оплакивают нас, хотя это мы должны оплакивать их. Я уже три часа не вылезаю из постели и смотрю фильмы из списка, которые мы не успели. На очереди «Форрест Гамп». Удивительно, что мы его не видели. Жалко, что мы его уже не увидим вместе.
Два с половиной часа о парне с проблемами в развитии?.. Не мой уровень. Я бы лучше позалипал на какой-нибудь боевик под пиво и чипсы, но джаз и кесадилья оказались очень даже нечего, так что советам Мэгги можно доверять. И я досидел до титров, даже не вспомнив о том, что в холодильнике давно заждался «Будвайзер», а в микроволновке – разогретая пицца.
– Как же я не люблю вечера. В этом мы с тобой всегда были непохожи. Есть в них что-то такое, что травит душу, отдаёт горечью, сжимает горло. Увядание дня, затухание света, печаль души. Одной в квартире встречать их до того невыносимо, что я снова пришла на мост в Джексон Парке, чтобы проводить вечер в небытие. Как постоянного гостя, что побыл и уезжает до скорой встречи. Здесь всегда самые красивые закаты. И печаль на душе слабеет. Надеюсь, там, где ты сейчас, тебе тоже видно это алое небо. Может, мы смотрим на него с разных концов земли?
Я промёрз до костей, отморозил уши и задницу, пока стоял на мосту в Джексон Парке и смотрел на закат. Одинокий волк, воющий на луну, не так жалок, как был я в тот момент. Дожидаясь, пока мартовский холод проберётся под куртку и защекочет рёбра, я наблюдал, как бледный шар солнца медленно катится к горизонту и рисует красные узоры на небе. Чувствовал себя идиотом, но мне нравилось, как эта Мэгги видела мир. Нравилось видеть мир её глазами. Было в этом что-то… Сумасшедшее и прекрасное одновременно.
– Кофе – музыка для тех, у кого нет слуха. Знаешь, с момента твоего ухода я перепробовала столько кафе, что давно уже заслужила карточку почётного кофемана. Только представь – показываешь её баристе, и тебе подают кофе абсолютно бесплатно. Надо внести такую идею на повестку дня. Тебе ли не знать, как я помешана на всяких списках, и… только не смейся, но составила список лучших кофеен Чикаго. В «Бриджпорте» самый вкусный капучино. «У Фила» к стаканчику подают маленькую шоколадку. В «Риверс и Роудс» умопомрачительные сиропы! А латте вкуснее всего в «Лока Моча». Но моим фаворитом был и остаётся «Пабло»…
В «Бриджпорте» меня облили зелёным чаем, когда я ждал свой капучино на вынос. «У Фила» в придачу к заказу подарили маленькую шоколадку и солнечную улыбку. В «Риверс и Роудс» я двадцать минут выбирал, какой сироп добавить в кофе, и попросил два стаканчика с кокосовым и карамельным, надеясь, что парень-бариста не примет меня за представителя не той ориентации с таким «ванильным» набором. До «Лока Моча» я добирался сорок минут по пробкам в час-пик и получил тот заветный латте из списка Мэгги. Я был экспертом в других областях, где фигурируют коньки и градусы, и по мне, все эти кофе были просто кофе.
В «Бодром Пабло» сегодня вечером было не продохнуть, как и всегда. Передо мной сгруппировалась длинная очередь, петляющая между занятыми столиками змейкой в тетрисе. Бариста носилась от кассы к ворчливой кофемашине, что то и дело плевалась кофе и исходила паром из всех щелей. От нетерпения я уже стал притопывать ботинком и чесать вспотевший затылок под зарослями отросших волос, как запах кофе разбавился другим. Знакомым, едким, резким. «Блэк Опиум». Мамины духи. Опять миражи из прошлого.
Я стал оглядываться по сторонам, будто пытаясь разглядеть маму за спинами случайных встречных. Но кроме бесформенной толпы, мужика в кожаном плаще и болтливых подружек-студенток, никто не бросился в глаза. Кроме…
Через два человека впереди ко мне спиной стояла девушка. Длинные светлые волосы, пальто ниже коленок, прикрывающее самое аппетитное, ножки в чёрных колготках. Когда она поблагодарила официантку Линдси и забрала свой стаканчик с кофе и пакет с какой-то выпечкой, прошла мимо меня и околдовала шлейфом знакомых духов. Может, это она? Та девушка из автоответчика? Она ведь постоянно здесь бывает. Светлые волосы, вздёрнутый носик. Всё, как я себе представлял.
Очередь дошла до меня, и бариста уже расплылась в выжидательной улыбке, но я бросился от стойки, как кипятком ошпаренный. Растолкал стайку подростков, врезался в мужика в кожаном плаще и зацепился за стул какой-то дамочки. Колено хрустнуло, послало разряд боли по телу, который вышел матерным чертыханием на полкафе. Меня тут же испепелили десятки глаз, но когда меня волновало чьё-то мнение? У самого выхода я нагнал незнакомку и тронул за плечо. Я так торопился её догнать, что не подумал, что здоровенный детина с заросшей бородой и немытыми лохмами может её напугать.
– Простите!
Незнакомка дёрнулась, развернулась и захлопала длинными ресницами, как веером. Симпатичная. Губы – две склеенные «Мишки Гамми» со вкусом персика в удивлении раскрылись. Тонкие брови съехались, как два влюблённых, что решили перевести отношения на новый уровень. Не так я представлял себе Мэгги из автоответчика, но в жизни вообще реальность редко совпадает с нашими ожиданиями.
Девушка стрельнула глазами на свои занятые руки, будто искала сподручное оружие против грабителя, но стаканчик кофе и пакет со сдобой вряд ли бы смогли справиться с детиной в девяносто килограмм, пусть и хромым на одну ногу и израненным на одну душу.
– Ваши духи… Это случайно не «Блэк Опиум»?
Она нахмурилась, оглядела меня с ног до головы. Такой вопрос смутит кого угодно. Но ей было к лицу это смущение.
– Эм… да, они самые. Мы знакомы?
В галдящем кафе её голос утонул, как лодка в озере Мичиган, и я не распробовал тембр на слух. Это мог быть её голос и в то же время не её.
– Нет. Но это можно исправить.
Нахальство всегда работает, если уметь им пользоваться. Что-то мне подсказывало, что Мэгги была не из тех, кто клюёт на самодовольных типов вроде меня. А с самодовольством у меня было получше, чем с карьерой хоккеиста. А раз в год, как говорится, и щука клюёт на кукурузу.
– Часто здесь бываете?
– Обожаю эту кофейню. Здесь варят лучший кофе. А ещё у них обалденные булочки с корицей.
– Вас случайно зовут не Мэгги?
– Нет, я Лиза.
Это ещё ни о чём не говорит. С чего я вообще взял, что девушку из автоответчика зовут Мэгги?
– А я Дэвис. Я протянул бы вам руку, но они заняты.
Каждый уважающий себя мужчина знает, что из его арсенала срабатывает на женщинах. Пока у меня была Вэлери, мне не нужно было практиковаться. Но за последние недели я отточил это мастерство до абсолюта. И если на мне не было хоккейной майки с номером «28» на спине, то в ход шла кривая ухмылка. Почти всегда срабатывало. Два из трёх, по моей личной статистике.
Лиза улыбнулась. В самое яблочко.
– А вы разбираетесь в женских духах? Может, вы парфюмер?
– Я много в чём разбираюсь. Но нет, я хоккеист.
Опустим некоторые детали о том, что я уже почти четыре месяца не переобувал кроссовки в коньки и не выходил на лёд. Что моим катком стала лестница, что вела меня только вниз. Что в руках я держал пивные бутылки вместо клюшки, а стальной пресс оброс сантиметром диванного жира. Чёртовы бургеры из «Поло Бридж» через дорогу.
– Хоккеист? – Лиза будто и не заметила мою плешивую щетину и красные прожилки глаз, и оценила широкие плечи и крепкие руки, что я сложил на груди горой. Всё же остался порох в пороховницах, и гора мышц, пусть и спрятанная где-то под снегами жирка и куртки, но всё ещё бросалась дамочкам в глаза. Два из трёх. – Из «Чикаго Блэкхокс»?
Очко в её пользу. Может, эта Лиза и не слышала о Уэйне Гретцки, зато знала местный хоккейный клуб, что уже переносило её на вершину турнирной таблицы.
– А вы чем занимаетесь?
– Я учитель.
Неужели всё же она?.. Я даже опустил руки, перестав рисоваться своими бицепсами. Девушка из автоответчика преподавала музыку. И часто бывала в «Бодром Пабло». Считала их кофе лучшим в Чикаго. И этот аромат духов… Может, так мама помогала мне отыскать нужную Мэгги.
– Преподаю рисование в начальной школе Каламбуса.
И я сдулся. Лиза будто кольнула меня иголкой, и я лопнул, как дырявый шарик. Это не Мэгги.
– Вы как будто расстроились? – Ухмыльнулась девушка. – Не любите рисовать?
– У меня был трояк по искусству. Зато на уроках физкультуры мне не было равных.
Смех Лизы загулял по кофейне, и я окончательно убедился, что это не девушка из автоответчика. Она никогда не смеялась.
Я собирался уже было распрощаться и вернуться за своим упущенным местом в очереди. Цеплять подружек на одну ночь в кофейнях – не моя стихия, а в бар я сегодня не собирался, чтобы дать печени денёк прийти в себя. Даже во время жаркого сезона нам давали время восстановиться между тренировками. Но Лиза вдруг предложила:
– Не хотите кофе?
История с контрактом «Монреаль Канадиенс» – наглядный пример того, что я никогда не упускаю выгодных предложений.
Тесса
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– У каждого есть такое место, куда он никогда не вернётся. Которое пугает его до мурашек, до ломоты в костях. Когда-то я думала, что никогда не смогу вернуться в Блумингтон. Он всегда оставался для меня золотым криптонитом, ахиллесовой пятой, слабым звеном в моей цепи прошлого. Но ты помог мне справиться с этим страхом. И породил новый.
Теперь я почти никогда не бываю в твоей квартире и в районе Литтл Виллидж. Обхожу стороной, как ямы на дороге, как трещину в асфальте. Но встреча с Сойером всё изменила. Шон, надеюсь, ты не обидишься и не станешь ревновать. Ты всегда странно реагировал на нашу дружбу. Но после той встречи он пишет и звонит мне время от времени. И всё приглашает в «Марко Поло» на своё выступление. Я долго выдумывала отговорки, но у меня заканчивается фантазия. К тому же, ты сам учил смотреть страхам в лицо и смеялся, когда мы смотрели ужастики. Я пока не готова сесть перед большим экраном и посмотреть этот фильм ужасов от начала и до конца, но хотя бы прикрою глаза рукой и буду подсматривать, как тогда.
В эту пятницу Сойер с ребятами выступают в «Марко Поло». И я собираюсь сходить, ты не против? Посмотрю одним глазком, послушаю пару песен и тут же уйду. Всё равно не смогу находиться там без тебя слишком долго. Пора сразиться со своим криптонитом, обнажить ахиллесову пяту и избавиться от слабого звена. Только поборов свои страхи, я научусь жить дальше без тебя.
Дэвис
Мне снилась Вэлери. День нашей встречи. Сцена из романтической комедии, до нелепости пропитанная банальностью. Мы с Блейком и Ривзом выходим из кабинета биологии и ржём над какой-то ерундой, как табун лошадей. Перед нами расступаются, колонной почёта выстраиваются вдоль стен все – от мала до велика – потому что мы звёзды, свалившиеся с неба. На нас пускают слюни девчонки, малолетки хотят быть похожими на нас, а сверстники – быть нами. Но мы мало кого замечаем кругом, только своё превосходство.
И тут я случайно замечаю девушку у шкафчиков. Русалка с длинными волосами, что поворачивается как в замедленной съёмке и откидывает свои косы назад. Я никогда её раньше не видел и смотрел во все глаза, не слыша, что там несёт Ривз и как заливается Блейк. Их голоса – серый шум на фоне канонады моего сердца. Новенькая захватила меня в плен, заворожила каждым движением. Но что-то изменилось. Её тёмные волосы посветлели до снежной белизны. А когда она повернулась, у неё не было лица.
Я распахнул глаза от испуга и ослеп от яркого света. В квартире Шона не такие потолки. И не такие шторы. У него вообще не водилось штор, как у любого нормального мужика. Простынь слишком гладкая, матрас слишком удобный. Откинув одеяло и остатки сна, я сел в кровати и понял, что я не дома. По крайней мере, не в том доме, где обитал последние недели. Ухоженная, чистая комната с белой мебелью и мягким ковром. Картины на стенах и островки косметики на столике у окна. Сон о Вэлери сбил меня с толку. Словно в ней слилось два образа – её и девушки из автоответчика со светлыми волосами.
Протерев глаза, я натянул джинсы и выглянул из спальни, как вор, набегом проникший в чужую квартиру. Везде стояла мёртвая тишина, как будто все люди исчезли, пока я спал. Не помню, чтобы пил вчера, да вообще почти ничего не помню. Так глубоко провалился в сон, что потерялся во времени и пространстве.
На кухне я нашёл тарелку с остывшим завтраком – тосты и поджаренный бекон – и записку.
Доброе утро, соня! Ты так сладко спал, что я не стала тебя будить. Убежала на занятия. Можешь дождаться меня, и вместе пообедаем. Я рада, что вчера зашла за кофе и булочками, иначе не встретила бы тебя. Л.
Лиза. Кофейня. Аромат маминых духов. Предложение выпить кофе. Теперь я всё вспомнил. Как мы прогулялись по городу до дома моей новой знакомой, и она предложила зайти к ней на обещанный кофе. А потом симпатия всё больше, а поцелуи всё ниже. Упоминания о том, что я хоккеист, всегда работали как надо. Но я не собирался оставаться и повторять пройденное – я больше не в школе. Почему-то эта ночь вызвала у меня чувство вины. Одно дело тащить в постель доступных цыпочек из бара, которые пришли туда с той же целью – повеселиться. И другое – порядочную девушку, которая явно рассчитывала на нечто большее. Что наши ахи и вздохи в спальне перерастут в клятвы верности у алтаря. Или хотя бы во что-то серьёзнее перепихона. Какой же я мудак.
Сбегать без оглядки было бы совсем по-свински. Я может и обрастал лишними килограммами, но до свиньи мне ещё далеко. Перевернув записку, я черканул пару строк, забрал куртку и вышел из квартиры. Останусь горьким воспоминанием, тем парнем, на которого Лиза потом будет жаловаться за бокалом вина подружкам, какая же он сволочь. Она впустила меня в свою спальню и, судя по ласковым словам, хотела впустить в жизнь, а я даже не вытер ноги и наследил в ней. Когда Лиза вернётся из школы, увидит, что натоптали и всего два предложения на огрызке бумаги рядом с нетронутым завтраком.
Лиза, всё было здорово. Прости.
У неё не было моего телефона, чтобы названивать или оставлять гневные сообщения о том, какой я мудак. Впрочем, я и так это знал и не нуждался в напоминаниях.
Вернувшись домой, я бросил одежду прямо на диване и двадцать минут стоял под душем, смывая с себя ванильно-миндальный запах «Блэк Опиум» и незнакомой женщины. Пора завязывать со случайными связями, перестать вести этот глупый счёт расставания и пытаться отомстить Вэлери. Ей плевать, пусть я перетрахаю половину Чикаго. Пусть я поскользнусь в этом самом душе и разобью голову. Как плевать и всему остальному миру.
Колено взъелось на меня покалывающей болью, пока я вылезал из душа. Становилось хуже, точно сустав старел быстрее меня. Подниматься по лестнице на второй этаж, становиться на колени в поисках носков под кроватью и даже сидеть без движения теперь стоило неимоверных усилий. Но в чём смысл делать упражнения, если колено больше не пригодится на льду? Если я больше не пригожусь ни для чего? Обезболивающие, что прописал доктор Шепард ещё во время первого визита, снимали боль, но только спиртное помогало мне чувствовать себя тем, кем я был раньше. Всемогущим Дэвисом Джексоном, грозой коньков и льда, повелителем трибун.
Я как раз вытирал свои космы полотенцем, когда заметил свечение синего огонька на телефонной базе. Пока автоматический голос вещал, что мне – то есть Шону – оставили новое сообщение, двинулся к холодильнику, чтобы подзаправиться хоть чем-то съедобным, хотя особо ни на что не рассчитывал.
– У каждого есть такое место, куда он никогда не вернётся. – Заговорила Мэгги. – Которое пугает его до мурашек, до ломоты в костях…
Я так и застыл с дверцей холодильника в руке, перебирая в голове те места, куда я никогда не вернусь. Квебек, стадион «Белл Центр», наша с Вэлери квартира, родительский дом… Из этих мест можно собрать целый город-призрак с заброшенными домами и мусором на дороге.
На верхней полке нашёлся кусок твёрдого сыра, на удивление, даже не покрытого плесенью, пачка майонеза и одинокий скукоженный помидор. Похоже, на завтрак у меня сегодня недосэндвич с миллионом калорий и дефицитом белка.
– Теперь я почти никогда не бываю в твоей квартире и в районе Литтл Виллидж. Обхожу стороной, как ямы на дороге, как трещину в асфальте.
Интересно, что бы я стал делать, заявись она сюда? Постучи она в дверь по утру или вечером, ожидая увидеть за дверью Шона. А тут я… Помятый жизнью пропойца, больше смахивающий на бродягу. Мэгги точно приняла бы меня за бездомного, что влез в окно и портит своей вонью чужие простыни.
– В эту пятницу Сойер с ребятами выступают в «Марко Поло». И я собираюсь сходить, ты не против?
Нож завис прямо над помидором, так и не покусившись на его мякоть. Она собирается в этот бар в пятницу. Всё это время я гадал, кто скрывается за мягким, грустным голосом. И это мой шанс узнать. И сэндвич из помидора и сыра уже не показался мне таким невкусным.
Апрель не желал сдавать позиции весне и держал всё Чикаго в своих ежовых рукавицах, но как только я вошёл в «Марко Поло», на меня тут же дыхнуло жаром спёртого воздуха, дыханием десятков людей. В бар набилось много народа, сливаясь в одну какофонию звуков и одну мешанину запахов. Нечто подобное ощущаешь на стадионе, когда готовишься выйти на лёд: беспорядочный рёв толпы, предвкушение чего-то грандиозного, сладкое ожидание, когда всё начнётся.
Деревянный интерьер подсвечивали провисающие гирлянды из фонариков – они точно лианы оплетали потолочные балки и изливали на всех своё тёплое свечение. Целая армия круглых столиков каким-то неведомым образом уместилась в одном небольшом помещении, и все места уже были заняты подпитыми и воодушевлёнными любителями живой музыки и недорогой выпивки. Компании щебетали на своих языках, так что было не понять ни слова. Те, кому повезло меньше, жались к стенам или околачивались у барной стойки, за которой бегали сразу три бармена и выписывали финты шейкерами и бутылками. Я подоспел вовремя – на сцене пока наслаждались вниманием публики одинокие гитары, клавишные, микрофон и ударная установка. Они ждали своего часа, чтобы слиться звучанием в единый оркестр.
Пару раз я бывал на концертах. Ещё в восьмом классе напросился с Бенни и его приятелями на слёт каких-то малоизвестных рок-любителей, но запомнил только блюющих зрителей и драку у туалетов. С Блейком и парнями мы больше любили ходить на игры, но однажды Тим затащил нас на концерт «Зе Уайт Страйпс», что были в Чикаго проездом. Я почти оглох и получил локтем в живот, но в целом мне понравилось.
Перед тем, как заявиться на свидание с незнакомкой, о котором она ничего не знала, я пробил это местечко. Обычный бар с длинной винной картой и широким ассортиментом выпивки. Ничего особенного, кроме пятничных вечеров, когда с семи до одиннадцати здесь выступали местные музыканты со своими балладами и надеждами. Те, кому пока не удалось пробиться в мир больших сцен, а может, уже никогда и не удастся. На афише засветились имена и названия бэндов, выступающих сегодня вечером. Коул Хардман, Даниэлла Лавуазье, «Блу Валентин», «Лиддс», «Парни из Гринкасла», «Мист оф Обливион» и кто-то там ещё. Ноль узнавания. Зеро, как на рулетке.
Как же я понимал этих несчастных, ведь сам годами бегал за второсортные клубы низшей лиги, пока не попался на глаза Рикки. Мне удалось пробиться, но меня поставили на место всего одним ударом корпуса. В хоккее, как и в жизни: чем быстрее разгон, тем жёстче падение, если вовремя не затормозить.
Слишком шумно и людно – в другой день я бы за милую душу выбрал бы логово потише. Не люблю, когда моему пьянству находится много наблюдателей. Топить своё горе в бутылке – дело одинокое, и свидетели ему не нужны.
Привыкнув к полумраку бара, я пристроился у окна и стал сканировать зал в поисках Мэгги. Кого-то, кто натолкнёт меня на мысль, что это она. Девушек здесь было не меньше, чем парней. На любой вкус, как мороженого в «Баскин Роббинс». Мой охотничий взгляд подметил парочку симпатичных мордашек, с кем я был бы не прочь познакомиться поближе, но не в этот раз. Я здесь не на охоте, а в разведке. Вот только теперь я осознал, что в мой план затесался кое-какой изъян. Я понятия не имел, как стану искать Мэгги. Спрашивать каждую женщину в этом баре, не бросил ли её парень по имени Шон, которому она звонит вот уже два года и оставляет сообщения? И я решил просто ждать.
– Будете что-нибудь пить? – Проворковала официантка с пустым подносом, незаметно вторгнувшаяся в моё личное пространство.
Она наклонилась ко мне поближе, чтобы я расслышал её за шумом бара, и просто не оставила мне выбора, как заглянуть в её декольте и побарахтаться там глазами дольше приличного. Эффект Дэвиса Джексона действовал даже без хоккейной майки. Но сегодня я не собирался им пользоваться.
– Светлое пиво. – Ответил я и тут же перевёл глаза на сцену, где появилось первое движение.
Мужчина средних лет в футболке-поло вышел к микрофону и обнял его обеими ладонями, как любимую женщину.
– Добрый вечер, народ!
Зал загалдел в ответ, перенося меня в те времена, когда стадионы взрывались воплями при нашем появлении. Топот трибун до сих пор стоял в голове эхом эйфории, которую мне уже не ощутить. А у этих ребят ещё всё впереди. Они получили свою минуту славы.
– Добро пожаловать на наш пятничный вечер живой музыки! – Объявил в микрофон, судя по всему, организатор мероприятия или сам владелец бара. Хлопки в ответ. Горящие глаза зрителей прожекторами освещали сцену. – Сегодня будет много чего интересного, дамы и господа. Перед вами выступят те, кого вы уже давно знаете. Но мы познакомимся и кое с кем новым. Они впервые выступят на этой сцене для вас, так что поддержите их и встретьте так тепло, словно к вам приехала любимая бабуля!
– Ваше пиво.
Официантка ловко перемещалась в просветах между телами, и протянула мне бутылочку «Гусь Айленд» нефильтрованного с такой улыбкой, точно предлагала мне ключи от новенького «порше». Холодное стекло коснулось пальцев, и всё моё нутро уже затрепетало в ожидании первого глотка. Я отпил из бутылки и снова пробежался по толпе, ища грустную мордашку среди весёлых завсегдатаев. Но она могла оказаться кем угодно или вовсе не прийти. Что я вообще делаю? Выискиваю девушку, которая не подозревает о том, что я подслушиваю каждое её слово, каждый порыв разбитой души. Маньяк, ей богу.
– Итак, если вы готовы, встречайте нашего первого исполнителя. – Всё говорил себе мужчина в поло. – Вы все его прекрасно знаете. Фредди Макрей!
Похоже, местная публика и правда знала Фредди Макрея, щуплого парнишку лет двадцати с рыжим чубом и акустической гитарой на груди. Его руки дрожали, когда он подтягивал к себе микрофон, а глаза панически бегали по толпе, точно его собирались расстрелять. Он сказал всего два предложения, но голос его сорвался от волнения раза четыре. Но когда он заиграл и запел, всё волнение, весь страх куда-то испарились. Как мне знакомо это явление куража. На тебя глазеют сотни глаз, подмечают каждое твоё движение и готовы растерзать за малейшую ошибку.
Меня потряхивало каждый раз, как наша команда гуськом выдвигалась из раздевалки к катку, и никакой панцирь из громадной формы и шлема не спасал от страха. От нас ждали зрелища, результата, победы. На нас возлагали надежды и ответственность, которую Бэтмену не потянуть. И ты боялся сплоховать, пропустить шайбу, сделать неправильный ход. Но как только лезвие конька касалось гладкой наледи, как только в животе всё переворачивалось от первого шага по льду, всё проходило. Ты сливался с клюшкой в одно целое. Не видел трибун, летающих флагов и стеклянных заграждений. Только пятна твоих товарищей впереди, вражеские ворота и лицо тренера, который запускает в тебя подсказки, как стрелы Купидона. Из звуков – только свисток и матершина, тяжёлое дыхание и стук сердца.
Точно так же Фредди Макрей выдохнул все страхи, как только взял первый аккорд, как только слился воедино со струнами и гитарой. И потекла музыка, приятная, романтичная, трогающая что-то внутри. А когда он запел, то я даже забыл о Мэгги, о пиве в руках и больном колене. Был только его голос и пустота.
Малыш Фредди сыграл четыре баллады, а я всё это время в пол-уха слушал и в полглаза оглядывал собравшихся. Провожали его так, точно он выиграл кубок Стенли, победил Майка Тайсона или окончил Третью мировую. И я сам не заметил, как захлопал, потворствуя довольной толпе.
За Фредди Макреем выступала женщина с пометкой «за сорок» на излишне накрашенном лице. Благодаря пластинке Эсперансы я догадался, что она исполняет что-то вроде джаза, но остался глух к её выступлению.
– Добавки? – Официантка подкралась сбоку и кивнула на полупустую бутылку «Гусь Айленда», к которой я почти не притронулся за эти полчаса. Сам в шоке.
– Нет, спасибо. Скажите…
– Келли. – Подсказало её декольте.
– Келли, вы давно здесь работаете?
Девушка обрадовалась вниманию к своей персоне, хотя я преследовал корыстные цели. Мне нужно было найти Мэгги, а кто, как ни персонал знает всё о своих постояльцах.
– Уже два года.
– Тогда вы должны знать всех постоянных клиентов?
– Ну, не всех, конечно. А вы кого-то ищите? Буду рада подсказать.
Судя по блеску глаз за накладными ресницами, эта милашка была бы рада чему угодно с моей стороны. Пока моё сердце занимала Вэлери, я и не замечал подобных знаков внимания, и теперь немало удивлялся тому, сколько девушек готовы запрыгнуть на первого встречного. Как оказалось, и Вэлери. Но Мэгги была не такая… она два года не могла забыть парня, который её бросил. Так выглядит верность. Или безумие?
– Вообще-то, да. Я ищу одну девушку…
Официантка Келли тут же сдулась, и даже её «подружки» из декольте словно запрыгнули обратно, поглубже под расстёгнутую блузку униформы.
– Она часто здесь бывает. По крайней мере, раньше бывала. – Продолжал я.
– Как её зовут?
– Не знаю.
– Ну как она хоть выглядит?
– Не знаю.
Народ загромыхал аплодисментами даме за сорок и проводил её свистом со сцены, куда уже выдвигались следующие артисты. Мужчина в клетчатой рубашке встал за синтезатор, двое взяли в руки гитары, а их полноватый, лысеющий коллега по группе уселся за барабаны и покручивал палочки, как йо-йо.
– Вы хоть что-то о ней знаете? – С усмешкой проговорила Келли.
Да. Она не любит клубничное мороженое, слушает джаз и заедает пончиками, учит детей музыке и пытается собрать своё сердце по кусочкам. Но ничто из этого не поможет мне найти Мэгги в Чикаго.
– Она играет на гитаре и знает какого-то Сойера.
– Сойера? – Официантка кивнула на парней на сцене. – Ну так он сейчас будет выступать. Можете сами его спросить.
И она забрала с собой своё декольте и симпатию и вернулась к своим прямым обязанностям.
– Привет, народ! – Поприветствовал зрителей гитарист у микрофона. Высокий, ладно скроенный, как костюм «Армани», с густой копной тёмных волос. Да у этого парня отбоя нет от девчонок. Красавец с гитарой – что может быть привлекательнее? Если б у него ещё был хриплый басок и ямочки на щеках, то вообще полный фарш.
– Как настроение? – С хрипотцой спросил парень и улыбнулся, сверкнув двумя ямочками. Вот же чёрт. Тут даже моя форменная майка не сможет потягаться. – Сегодня «Джаст Плей» зарядит вас хорошим настроением! Начнём мы, пожалуй, с полюбившейся вам композиции «Струны натянуты», а потом представим две новые песни. Готовы?
Публика сегодня что надо. Из них не приходилось вытягивать ни криков, ни аплодисментов. Как только «Джаст Плей» затянули свой первый хит, народ угомонился и присосался к сцене глазами, ушами и всеми пятью чувствами, пока я присасывался к бутылке.
И кто из этих выпендрёжников Сойер? Тот, что возомнил из себя Моцарта или тот пухляш за барабанами? Скромняга с гитарой в сторонке или этот мачо с микрофоном, который пел о сердце, полном любви? Выбор очевиден.
Выступали они и правда неплохо. Ну ладно, даже очень хорошо. Три сыгранные песни цепляли за живое, мелодично выливались на толпу и не походили на репертуар безнадёжной группы, ошивающейся по кабакам и грязным барам. А пока они знакомили поклонников с новым шлягером о какой-то девушке, которая сияет ярче звёзд, я искал «свою» девушку. Высматривал, какая из них смотрит на сцену как-то по-особенному. Когда выступают твои знакомые, всегда чувствуешь волнение и трепет. Но трепетала здесь каждая, если не по выступлению, то хотя бы по этому голосистому Сойеру.
Когда они добрынчат, выловлю этого Сойера и попробую расспросить о Мэгги, а пока я решил углубиться в толпу, обходил столики и посматривал на лица, мерцающие под лампочками гирлянд. И вдруг, в смраде алкогольного дыхания, вспотевших подмышек и сырных закусок я учуял ваниль и миндаль, сладковатую резкость духов «Блэк Опиум». Неужели мама снова подавала мне знак? Намекала, что Мэгги где-то здесь, в зоне досягаемости? Я даже взмок от волнения. А потом увидел, как в бар вошли четверо. Осмотрелись и подметили более или менее свободное местечко у первого ряда столиков. Призраки из моего прошлого. Великолепная четвёрка тех, с кем я бы сейчас меньше всего хотел столкнуться. Блейк, Гордон, Тим и… мать его Ривз. Свежий как огурчик – синяки под подбитым глазом рассосались за столько недель.
Меня заглючило, бросило в холод Антарктики, в жар Сахары. Мои бывшие товарищи по команде, друзья детства не заметили меня, и я хотел, чтобы так и оставалось. Резко дёрнулся в сторону выхода, чтобы исчезнуть незаметно. Но не получилось. Слон в посудной лавке толкнул снующую мимо Келли с полным подносом, и стаканы снарядами полетели на зрителей за ближайшим столиком. Послышались вскрики, ругательства, звон разбитой посуды. Двое парней вскочили и стали отряхиваться, как искупавшиеся псы. Упс. Один и правда будто искупался в пиве – по его раскормленной ряхе стекали пенные океаны, а «Джаст Плей» продолжали играть себе дальше.
На меня с ненавистью смотрели жертвы преступления. Келли раздражённо сжала челюсть и бросилась спасать остатки стаканов и людей от осколков. Пора уносить ноги, пока на меня не взъелась оскорблённая «пивная» толпа. Я бросил парочку извинений в эту кучу осколков и выскочил из бара так, будто за мной гналась банда байкеров с черепами на кожаных куртках и с цепями в накачанных руках.
Если бы я остался секундой дольше, то не смог бы за себя ручаться. Растолкал бы толпу и под звуки романтической баллады начистил Ривзу рожу во второй раз. Эффектное бы вышло зрелище. Уж на ярость я щедр и подарил бы её Ривзу всю, без остатка.
Чикагский холодок остудил мой пыл и обезвредил горючий напалм в груди. Спас Литтл-Виллидж от взрыва, а бар – от кровавой потасовки. Я отдышался и поплёлся в сторону квартиры, очень надеясь, что по пути попадётся бар. Может, менее приличный, чем «Марко Поло», и менее музыкальный, но к чему приличия, если я собирался неприлично напиться. Концентрация адреналина в крови зашкаливала, и только горючее лекарство могло разбавить мою боль.
Тесса
– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.
– Шон, доброе утро. Оно сегодня прекраснее обычного, потому что наконец-то выглянуло солнце и согрело город после затяжной зимы. В последнее время только такие утра и шерстяные носки греют меня, раз ты ушёл. А вот вчерашний вечер прекрасным не назовёшь.
Я сделала это. Встретилась со страхами лицом к лицу и пришла на музыкальный вечер в «Марко Поло». Там ничего не изменилось за эти два года, представляешь? Марко всё так же верен себе и своей любви к футболкам-поло, и не переделал даже кабинки в туалетах, сплошь изрисованные всякой ерундой. Сойер и ребята выступали просто потрясающе! Я и забыла, какого это – слышать их игру вживую. Они молодцы, тебе бы понравились их новые песни. В них много искренности, а этого так не хватает современной жизни, правда?
Всё было замечательно, пока какой-то идиот не вывернул на меня поднос с пивом. Это было нечто! От меня до сих пор воняет хмелем, хотя я постирала платье и дважды приняла душ. А этот нахал сбежал, даже не извинившись. Если бы Сойер не проводил меня до дома, то пришлось бы ехать на метро, и все шарахались бы от меня, как от бродяги. Надеюсь, ты не злишься, что он меня проводил? Всё же приятно знать, что у тебя остались друзья. Зря я избегала их эти два года. Но порой проще сбежать от чего-то, чем мужественно принять последствия. Наверняка, тот идиот с пивом думал точно так же.
Дэвис
– Рикки? – Язык не поворачивался в пересохшем рту и цеплялся за зубы, как заусенец за ткань.
Звонок мобильника разрывал виски и потрошил голову, пока я не нашёл его в складках одеяла и, трижды уронив на лицо, не смахнул для ответа.
– Ты знаешь, сколько времени, чёрт возьми? – Прохрипел я, но совсем не так возбуждающе, как этот Сойер у микрофона.
– Я-то знаю, а ты похоже нет. – Съязвил Рикки на том конце материка.
Рикки Мэллоун язвил редко, а значит, я довёл его до белого каления. Протерев зачерствевшие от сухих корок глаза, я посмотрел в уголок экрана и ужаснулся. Половина первого, а я всё ещё дрыхну трупом и срываюсь на единственного человека, который мог мне помочь, хотя был не обязан.
– Я тоже всегда рад тебя слышать, Дэвис.
– Чёрт, Рикки, прости. Я малость проспал.
Всего лишь свою карьеру, свою любовь и всю свою чёртову жизнь. В кои-то веки я проснулся в своей постели без лишнего багажа – податливого тела какой-нибудь девицы из бара, с которой развлекался полночи и вспоминал полутра. Но сегодня мы только вдвоём – я и адское похмелье, барабанящее по голове битами. Такую текилу-бум я не заказывал. Тем более с утра пораньше. В старые добрые я бы уже отпахал две тренировки и восполнял запасы сожжённых калорий в какой-нибудь квебекской забегаловке, где подают прожаренный стейк и тонну салата. Сейчас же я мечтал лишь о литре воды, которую собирался влить в себя, и пополз на кухню.
– Весёлая ночка? – Хмыкнул Рикки, пока я хлебал из-под крана безвкусную воду – вчерашний «Барсело Империал» сжёг все вкусовые рецепторы. Так и знал, что не стоило переходить с привычного виски на доминиканский ром. Чувствую, кошелёк со мной согласится, когда я загляну в него чуть позже.
– Весёлые четыре месяца. – Буркнул я, разгибая и сгибая колено – вот и утренняя зарядка. – Ты звонишь поболтать, или у тебя есть для меня что-нибудь?
– Вообще-то, есть, Дэвис.
На радостях я так резко дёрнул ногой, что колено скрипнуло и отдало болью даже в печёнки. Рикки, что б его, Мэллоун! Мой спаситель! Господь Бог профессионального хоккея и лучший директор клуба, каких я когда-либо встречал. Теперь всё изменится. Я получу место в каком-нибудь середнячковом клубе. Скачусь на пару ступеней назад по карьерной лестнице, но звёзд я с неба больше не ловлю. НХЛ мне теперь светит, как ковровая дорожка на премии «Оскар» – только по телевизору и в своих мечтах.
– Рикки, твою мать! – Выдохнул я в трубку всё напряжение последних месяцев. – Ах ты чёрт! Ты нашёл для меня местечко? Спасибо, приятель! Это просто очешуенная новость!
– Не гони, Дэвис. Ты ведь понимаешь, что в НХЛ тебе пока путь заказан?
– Мне отбили колено, но не голову. Я не мечу в Национальную лигу. Давай, рассказывай! Это высшая лига?
– Нет, Дэвис.
Что ж, не всё так радужно, но ещё и не полный крах. Однажды я уже выбрался со дна в НХЛ, смогу и теперь показать всё, на что способен, и вернуть свой титул матёрого защитника, достойного «Монреаль Канадиенс».
– Неужели низшая? Ладно, переживу как-нибудь. Годик хорошей работы и всё на мази.
– Дэвис, послушай. – Тон Рикки мне ой как не понравился. От звука собственного имени я скукожился, как будто кто-то царапал гвоздём по стеклу или проводил кубиком льда по хребту.
– Мне не нравится, как это звучит.
– Вполне возможно, тебе не понравится и что я скажу. Я неделю убил на то, чтобы пробить по своим связям, сможет ли кто-то взять травмированного игрока, но…
Ты никому не нужен, Дэвис Джексон, лучший защитник прошлого сезона. Калека с переломанным коленом и проспиртованной печенью. Пусть и иными словами, но только что Рикки озвучил мой смертный приговор. И я не собирался дальше выслушивать, пока он подберётся к сути, пытаясь смягчить удар. Ни Леонард Видаль, ни Вэлери не поступали со мной так гуманно и били со всей дури, так к чему эти нежности теперь?
– Ближе к делу, Рикки. Что ты предлагаешь?
Тяжкий вздох, описывающий всё моё будущее во всей своей безысходности.
– Место второго тренера в колледже Кеннеди-Кинга.
Удар Видаля, дубль два. Меня только что сшибли с ног на повторе. Студенческая лига… даже не молодёжка и не позиция главного тренера. Ниже падать некуда, разве что в пропасть.
– Тренировать студентиков, да ещё и на вторых ролях? – Зарычал я. – Ты в своём уме, Рикки?
– Я выгрыз это место для тебя, парень. На эту должность целая очередь, но ректор готов отдать её тебе по нашей с ним старой дружбе. Так что не строй из себя Овечкина и либо прими её, либо не проси меня больше сделать для тебя что-то, даже рассказать прогноз погоды в Квебеке.
Ещё никогда Рикки Мэллоун так не разговаривал со мной. И за год, что мы провели под крышей одного клуба, я не слышал, чтобы он разговаривал так хоть с кем-то. Всегда сдержанный и спокойный, хладнокровный борец, давно повесивший свою форму на вешалку, за рядок дизайнерских костюмов и сменивший коньки на кожаные туфли от «Стефано Риччи». Похоже, я хоть в чём-то преуспел за свои двадцать пять лет – как выводить людей из себя. А вывести из себя Рикки Мэллоуна сложнее, чем передвинуть поезд на своих двоих.
– Не я врезался в тебя на той игре, парень. – Чуть остудившись, заговорил Рикки. – Не я сломал тебе колено и всю карьеру. Так что не разговаривай со мной так, словно я испортил тебе всю жизнь.
– Прости, Рикки. – Первая вспышка гнева улеглась, и даже в глазах посветлело. Я потёр их пальцами, чтобы они не лопнули от ярости, и выдохнул всю злость. – Прости меня. Я придурок. И не должен был накидываться на тебя.
– Не должен был. – Примирительно согласился Рикки и окончательно успокоился. Голос его выровнялся утюгом моих извинений. – И я не бросил трубку только по той причине, что прекрасно тебя понимаю.
Я дважды болван. Бесчувственная свинья – надо бы посмотреться в зеркало, не вырос ли пятак на всё лицо. Ведь наши судьбы похожи, как две капли воды. Звезда Рикки Мэллоуна затухла на игре с «Ванкувер Кэнакс» лет восемь назад – я видел тот матч по телевизору и, клянусь коньками, слышал даже здесь, в Чикаго, как треснула стеклянная перегородка, когда Рикки и Патрик Куинн влетели в неё с разбега. Слышал, как посыпались осколки прямо на зрителей и на лёд. Слышал, как вскрикнул Рикки от боли, когда одна из стекляшек влетела ему в роговицу. Он перенёс три операции на глазу, но зрение так полностью и не восстановилось. А из одноглазого орла плохой охотник. После года реабилитации Рикки Мэллоун всё же вернулся в большой спорт, но уже по другую сторону баррикад. Теперь он вершил судьбы игроков, заботился о них, как многодетный отец, и смотрел на лёд из своего царства со смесью обиды и разочарования.
Как жаль, что Рикки за полутора тысяч миль от Чикаго – неплохо было бы иметь под боком хоть одного настоящего друга, который понимает твою боль, ведь пережил то же самое.
– Так что мне сказать декану? Ты согласен?
– Не знаю, Рикки. Это совсем не то, на что я рассчитывал.
– Это спорт, Дэвис. Русская рулетка, и нам с тобой досталось по пуле в висок. Но ты всё ещё можешь быть частью хоккея…
– Стоя за бортиком.
– Не самое плохое место. Я видел тебя на льду. В тот первый раз в Нью-Йорке и каждый раз, как ты натягивал форму «Монреаля». Ты горишь этим, не можешь дышать воздухом, если он не пахнет морозной свежестью и потом твоих побед. И если ты пока что не можешь вернуться в игру, то не стоит переставать играть.
Пришёл мой час закинуть коньки на гвоздик и повесить на шею свисток – ярмо потерпевшего поражение.
– Когда мне нужно там быть? – Лёгкие сдавило отчаянием, пока я выговаривал каждое слово.
– Через час.
– Что?! Ты шутишь, Рикки? Ты не мог предупредить меня раньше?
Мой последний шанс ждал меня через час где-то там, а я стоял в одних трусах посреди кухни, вонял, как мусорный бак, и умирал от похмелья.
– Достань свою голову из задницы, Дэвис. – Беззлобно ответил Рикки и может даже улыбнулся. – Я звонил тебе раз десять, начиная с восьми утра. Я тебе не будильник.
Когда мы женили Майлза где-то в прошлой жизни, мы закончили мальчишник только к пяти утра и трупами отключились в номере «Уорвик Аллертон». Все шестеро, как один. Алкогольная эпидемия сразила нас совсем не вовремя, потому что через пять часов Майлз должен был стоять у алтаря и ждать свою ненаглядную Грейс, надевать кольцо ей на палец и клясться в верности до конца своих дней. Только этот конец мог наступить куда как раньше, ведь мы очнулись от пьяного забвения за сорок минут до начала церемонии. Я всегда считал, что мне крупно повезло всего три раза за двадцать пять лет. Когда Вэлери улыбнулась мне в том школьном коридоре, когда Рикки решил заглянуть на игру с «Брюстер Буллдогз» и когда мы с парнями решили оставить свои костюмы прямо в отеле и ехать на свадьбу оттуда.
Мужикам не нужно два часа, чтобы выглядеть как огурчик перед семьюдесятью гостями в церкви. Правда, огурчики из нас вышли слегка помятые и протухшие, жених и Гордон перепутали брюки от своих костюмов, Тим икал всю церемонию, пока священник зачитывал свою речь, а Блейка стошнило в вазон на самом входе в церковь. Но мы справились. И тогда я понял две вещи. Никогда не устраивать мальчишник накануне торжества. И что я за двадцать минут могу воскреснуть из мёртвых после пьянки.
– Через час буду там.
Я заметался по квартире, как кот под валерьянкой. Привёл себя в порядок, насколько можно выглядеть в порядке после почти бутылки доминиканского рома, беспробудного сна длинною в десять часов и неудачного бритья за минуту. Да уж, видок тот ещё. По мне явно промчался каток: синяки под глазами размером с Юпитер, сероватая трупная кожа, три кровавые точки после острого лезвия и всколоченный курятник из волос на голове. Мне повезёт, если охрана колледжа пустит меня дальше забора, но я не мог снова сплоховать.
Уже через сорок семь минут я подлетел на скоростном «Боинге» в виде своего пикапа по адресу, что Рикки скинул сообщением. Г-образное кирпичное здание в несколько этажей походило на офисы модных агентств, но никак не на королевство знаний. Моя старшая школа выглядела больше, чем этот задрипанный колледж. Хотя, мы стоим друг друга.
Я выскочил из машины, даже забыв, запер её или нет, и влетел в двери главного входа ураганом Дэвис. Я не страдал топографическим кретинизмом, какой-нибудь другой его тяжёлой формой – ещё может быть, но тут замешкался, не зная, в какой коридор податься. Пара молоденьких студентов подсказали мне, где найти декана Симса, и я сидел в его кабинете за две минуты до того, как мою задержку спишут на опоздание.
Грегори Симс, этот маленький человечек с монашеской опушкой подвивающихся волос по периметру целого озера лысины, напоминал какой-нибудь гриб, который никто не хотел срезать. Плотный и увесистый, он как-то впихнулся в солидный тёмно-синий костюм, задушил себя красным галстуком и перекрыл кровоток в пальцах-сосисках золотым ободком обручального кольца. Он важно восседал за своим громадным деревянным столом в куче документов и неприязни к своему посетителю. Я быть может и не тянул на бывшую звезду НХЛ, но и он не особо на декана колледжа. Скорее, на какого-нибудь юриста в коморке, на которого сбрасывают все безнадёжные и муторные дела. Так мы и сидели минуту, разочарованно глядя друг на друга через стол.
– Так вы и есть тот самый Дэвис Джексон? – Приподнял он свою бровь, где волос было больше, чем на макушке.
– Смотря что вы имеете в виду под словами «тот самый». – Попытался сострить я, но мистер Симс тупил любые остроты, как камень – ножи.
– Рикки рассказал, что вы бывший игрок «Монреаль Канадиенс» и хотите тренировать нашу студенческую команду.
Хочу – слишком громкое слово. Вынужден – звучит больше к случаю. Но мой язык мог завести меня в дебри, и я решил попридержать его за зубами.
– Вы ведь никогда не были тренером?
– Не пришлось. Но кое-что смыслю в хоккее и готов попробовать себя в этой роли.
– А я готов попробовать дать вам эту возможность. – Но по лицу было видно, что он делает это исключительно по просьбе Рикки.
После краткого экскурса в дела местной хоккейной команды, декан Симс рассказал о моих прямых обязанностях, список которых, к слову, сводился к игре на подхвате, в запасе, на скамейке запасных. Я мог бы придумать ещё двадцать игровых эпитетов. В «Монреале» наша тренерская связка работала в крепком сцепе, Билл Невис и Бретт Конрой страховали друг друга и на тренировках, и на играх, прикрывали спины и не рисовались авторитетом. Но на меня возложили роль даже не второй скрипки: проверять инвентарь, следить за подготовкой парней и выполнять любые команды главного тренера, как собачонка на натаске.
Но я пока не собирался подписывать контракт и продавать душу дьяволу запаса. Посижу разок-другой и осмотрюсь – Рикки рвал задницу ради меня, пришла очередь рвать задницу ради него.
– А что насчёт зарплаты? – Спросил я видимо что-то не то, потому что декан Симс хмыкнул с неодобрением. Будто для меня важны только банкноты и ничего больше.
– Тридцать тысяч.
Я чуть не подавился смехом, но вовремя сдержался. По контракту с «Монреаль Канадиенс» я получил свой первый миллион, как только высадился с чемоданом в аэропорту Квебек-сити, и забывал считать бонусы за хорошие показатели. И тут мне резко предлагали ужать запросы до тридцати тысяч…
– В год. – Добавил декан, и тут я совсем слетел с катушек. Рассмеялся так, что чуть не скрутило судорогой.
– Это не шутка. – Я вдруг заткнулся, когда встретился с маленькими глазками этого человечка. Его тонко сжатые губы и не думали смеяться вместе со мной. Он серьёзен, как опухоль на четвёртой стадии.
– Тридцать тысяч в год. – Повторил я на автопилоте.
– Это не НХЛ, мистер Джексон. И даже не любительская лига. Это студенты. Многие из них записались в команду только ради того, чтобы слинять с занятий и получать зачёты автоматом. Им не светят ни драфты, ни миллионные контракты, ни золотые кубки. Если они не попадут в тюрьму к двадцати пяти годам, уже хорошо.
Я откинулся на спинку стула и запустил руки в волосы, проделав пальцами десять дорожек в своих зарослях. Что я здесь делаю? Это не второй шанс, это чёрт знает что. Лестница в никуда, открытый люк на тротуаре, и я пока стоял в раздумьях – шагнуть в него или нет.
– Решать вам, мистер Джексон. – Снисходительно сказал убийца моих надежд. – Так мне предупредить главного тренера, что вы не придёте?
Только ради Рикки и его надорванной задницы – пообещал я себе и ответил:
– Я буду там.
И я добровольно сиганул в открытый люк.
Словарь матерных слов закончился ещё до того, как я дошёл до стадиона за зданием колледжа. Хотя если это стадион, то я молодой Хью Хефнер с сотней миллионов в кармане. Залитый каток под натянутым навесом, какие обычно устраивают зимой в парке, чтобы развлекать замёрзшую публику. Тренерская и раздевалки наверняка остались где-то в колледже, а сюда парням приходится телепаться на коньках и в полной амуниции. Я пошёл на знакомые звуки – стук клюшек и коньков по льду, свист тренера и гневные выкрики. На секунду даже вспомнил, как вылетал на лёд в «Белл-Центре» и разогревался, обкатывая конусы и отбивая удары от ворот.
Под куполом холод пробирался под куртку и вылетал облачками пара из ноздрей. Я остановился в дальнем конце катка и уставился на своё будущее. Кучка несозревших юнцов хаотично метались по льду, пока их товарищ по команде стоял у бортика и о чём-то яростно спорил с тренером. Клюшка валялась у его ног вместе со шлемом, а руки упёрлись в бока. Раскрасневшееся лицо – апогей недовольства. Как же мне знакомо это выражение. Протест и полное недовольство своей жизнью. Сам неоднократно испытывал нечто подобное во времена, когда гормоны кипели и не находили выхода.
Его соперник – мужчина, пересёкший рубеж в тридцатник. Подтянутый и поджарый, в тренерской форме и с массивной челюстью, как у шакала, готового растерзать парнишку при первой же возможности. И этот парень будет мне говорить, что делать. Отлично!
Я покачал головой, вытряхивая из себя последние сомнения и желание сбежать на диван и продолжить разрушать свою жизнь, и двинулся вдоль бортика к эпицентру скандала. Я и не думал подкрадываться, но моё появление заметили только наворачивающие круги студенты, однако я их интересовал не сильнее ссоры.
– Ты сейчас же поднимешь свою сраную клюшку, Фостер, или вылетишь к чертам собачьим отсюда! – Оскалился тренер, думая угрозами привести парнишку в действие. И у него получилось.
– Да пошёл ты!
Фостер пнул шлем, и тот волчком завертелся на льду, как фигуристка, претендующая на золото, а потом вмазался в бортик и улетел к воротам. Парень послал всё, поднялся в проём и скрылся в неизвестном направлении.
– Вшивый щенок. – Выплюнул ругательство тренер и опёрся ладонями о борт. Взял минуту отдыха, чтобы перевести дух, и только потом заметил, как я топчусь где-то за спиной. Свидетель его неспособности управиться с кучкой малолеток.
– У них одно дерьмо в голове. – Как будто в оправдание бросил он из-за плеча. – А вы, должно быть, тот самый хоккеист?
Как часто мне приходится разгадывать, что скрывается за этой фразой. Восхищение или скрытая насмешка. Того и другого понемногу, полагаю. Теперь я наполовину состою из насмешек.
– А вы…
– Нед Барнс. – Он протянул свою крупную ладонь. – Но все здесь зовут меня тренер Барнс или тренер.
– Дэвис Джексон. – Я крепко пожал ему руку, но не удержался от ухмылки. – Но все зовут меня просто Дэвис.
– Готов немного поработать, просто Дэвис?
Я бросил взгляд на этот плохо поставленный спектакль из пятнадцати актёров.
– Что я должен делать?
– Для начала познакомиться с командой. А потом стоять и смотреть.
Не о таком ли мечтают все те, кому не посчастливилось упасть с Олимпа НХЛ? Стоять и смотреть, как другие делают то, что ты любишь больше всего на свете с четырёх лет. Глотать зависть и ревность за то, что не можешь так же промчаться вдоль бортиков и забросить шайбу в девятку. Что вынужден запихнуть всё своё мастерство в одно место и наблюдать, как другие вершат историю. Или занимаются ерундой, потому что у этих ребят явно были не лады с техникой. Номер семнадцать вообще еле удерживался на ногах, входя в поворот. А номер шесть боялся шайбы и столкновения, предпочитая прятаться позади. Это уж точно не будущий золотой состав «Чикаго Блэкхокс». Но декан ведь предупреждал, что все они здесь только ради оценок и отлынивания от учёбы. Лучше царапать лёд, чем скучать в аудиториях и готовиться к семинарам.
Тренер Барнс дунул в свисток весь воздух из лёгких и приказал всем подъехать, после чего представил меня как второго тренера, который сегодня поприсутствует на тренировке. Кто-то выкрикнул «здарова!», кто-то безразлично разглядывал носок конька, а кто-то пересмеивался с приятелем по команде, но никто даже не вспомнил о банальной хоккейной традиции приветствия. Когда тренер Конрой представлял меня всему составу «Монреаля», меня ещё никто не знал, как и то, на что я способен, но все, как один, слились в симфонии радушия и застучали клюшками о лёд.
– Покажите нашему гостю, что вы умеете, парни!
И они разъехались по катку, как муравьи.
– За что вы прогнали того малого? – Поинтересовался я.
– Ему не понравилось, что я заменил его Стивенсом на дружественном матче с колледжем Гарри Трумана. Бросил клюшку и сказал, что тогда не будет играть. Но я никого не держу. – Он свистанул и гаркнул: – А теперь отрабатываем нападение! Деливери, на воротах!
Ребята выстроились в две колеи и по очереди разгонялись с одного края катка к воротам с тем самым Деливери, маячащим на пятачке. Я исправно выполнял поручение – стоял и смотрел минут пять, пока мне не надоело. Я не за этим приехал.
– Так что входит в мои обязанности? Хочу разобраться, зачем я здесь?
– В общем-то, незачем.
Я хохотнул и почесал затылок.
– Для участия в соревнованиях команде нужно два тренера. – Даже не оборачиваясь на меня и прикрикивая на подопечных, объяснял тренер Барнс. – А Глостер свалил за два дня до первой игры. Не хотел быть на вторых ролях.
– И вы решили найти дурачка, который захочет?
Просто прекрасно! Мне предлагали продаться за тридцать штук в год, чтобы притворяться тюфяком, шкафом, бутафорией и просто греть место второго тренера, потому что так велит регламент. Потому что больше я ни на что не гожусь.
– Я на этой должности уже двенадцать лет, парень. – Наконец-то я удостоился взгляда в глаза. Нед Барнс метил территорию, но я даже не помышлял посягнуть на неё. Не самый лакомый кусок в карьере. – И мне советники не нужны.
– Только поддакивающий идиот для участия в соревнованиях.
– Прости, просто Дэвис. Но это спорт.
Я усмехнулся с горечью и злобой, кивнул на зелёных салаг в выцветающей униформе, и решил, что время пришло. Валить отсюда как можно скорее. Но сперва отыграться на чувстве собственного превосходства этого засранца, как он поиграл на моём.
– Это спорт? Да этим парням ракушки велики, а твой Деливери не знает, как обращаться с ловушкой. Светит вам не АХЛ и даже не юниорская, а идиот здесь только ты, Барнс, раз думаешь, что свистеть в эту штуковину – и есть работа тренера. Вы только играете в спорт. Но даже не представляете, какого это – гореть чем-то и сгорать дотла на катке.
– Зато ты знаешь, как сгорать, правда, Джексон? – Процедил сквозь оскал Барнс, делая шаг мне навстречу. Шум ударов стих, когда ребята уловили запах жаренного. И все уставились на нас, как проплаченные зрители. – Каково это, вылететь из НХЛ прямо посреди сезона?
Он давил на больное. Вцепился пальцами в открытую рану и прокручивал по оси, чтобы помериться мужским достоинством.
– Я хотя бы там побывал. – Парировал я, кипя от злобы. – И ещё могу туда вернуться, когда восстановлю колено.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/ellison-maykls/melodii-porvannyh-strun-70952020/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Эллисон Майклс
Тип: электронная книга
Жанр: Современные любовные романы
Язык: на русском языке
Издательство: Автор
Дата публикации: 18.08.2024
Отзывы: Пока нет Добавить отзыв
О книге: Всего десять секунд могут разрушить целую жизнь. Всего одно сообщение может её спасти.