Главная страница | Современная русская литература | Добролёт

Добролёт
Валерий Николаевич Хайрюзов
Сибириада
В новую книгу Валерия Хайрюзова вошли произведения разных жанров: лирическая повесть «Добролёт», очерк «Извольте, Словения!», воспоминания детства, острое злободневное интервью и, конечно, рассказы об опасной профессии летчиков гражданской авиации на северных маршрутах, о которой автор, много лет проработав пилотом в сибирском небе, знает не понаслышке. Особое место в книге занимает пьеса о жизни и деяниях святителя Иннокентия (Вениаминова), чей просветительский и миссионерский подвиг в дальних землях Российской империи в XIX веке послужил образцом церковного служения, снискав ему славу ученого богослова, выдающегося лингвиста, переводчика, строителя и гениального механика.
Книга содержит нецензурную брань

Валерий Хайрюзов
Добролёт
Повесть, рассказы, пьесы

© Хайрюзов В.Н., 2024
© ООО «Издательство «Вече», 2024
* * *

Удав заглотил
Предложение поехать в Нижнюю Тутуру поступило от Сергея Савина, который после ухода на пенсию уехал, как он сам писал, комендантом таёжного аэродрома, куда время от времени залетают вертолёты, которые обслуживали геологов и нефтяников, да иногда садятся, выполняя срочные санзадания. Но было в его голосе ещё что-то такое, чего он не договаривал, и я решил, что ему нужно принять какое-то решение, о котором он не захотел говорить по телефону. Побывать на аэродроме своей молодости было моей давней мечтой. К тому же Савин предложил посмотреть свой новый самолёт и по возможности даже полетать на нём. До отъезда в Москву у меня оставалось три дня, и я решил: всё, еду в Тутуру! Хорошо сказать, еду! Это раньше: приехал в аэропорт, сел в самолёт – и через час тебя встречают северные лайки и таёжный народ, для которого прилёт самолёта всегда был событием. А сейчас надо ехать на автовокзал, узнавать, есть ли билеты, потом дожидаться видавший виды полуразбитый автобус и почти сутки по такой же разбитой дороге тащиться в северную даль. Все мои сомнения разрешил Серёга, он перезвонил в мой гостиничный номер и сообщил, что к нему собирается ехать ещё какая-то Ксюша, он уже дал ей мой телефон и она заедет за мной. То, что меня прихватят в качестве попутчика, мне понравилось больше всего, и так все дорожные заботы отпали сами собой.
Вскоре позвонила Ксюша и сказала, что уже подъехала и чтоб я выходил на улицу. Ласковое, почти детское имя предполагало молоденькую девочку или девушку, но её голос напомнил воспитательницу детского сада, которая за какую-то провинность решила поставить меня в угол!
«За такое время по тревоге собираются только солдаты в казармах», – мелькнуло у меня в голове. «Выходи строиться!» Тоже, нашла мальчика! Но деваться было некуда, команда поступила, надо её выполнять, тем более, как говорят, голому собраться только подпоясаться. Я скинул в дорожную сумку пасту, зубную щётку и, похлопав по нагрудному карману, чтобы убедиться, что документы на месте, закрыл дверь на ключ и поспешил к выходу. Через минуту уже с крыльца я разглядывал подъезжающие к гостинице машины и гадал, какая же из них будет за мной. И тут стоящая неподалёку «ауди» подмигнула мне фарами. Я, ещё не до конца уверенный, что подмигнули именно мне, подошёл и приоткрыл дверцу. Снизу вверх на меня большими чёрными глазами глянула японка. Я решил, что ошибся, и хотел уйти, ведь Сергей сказал, что за мной заедет женщина с нормальным русским именем! А тут на тебе! Машина – немецкая, за рулём сидит с будто вычерченным циркулем лицом восточная женщина, с гладко уложенной причёской и в импортном джинсовом комбинезоне…
– Чего стоите? Садитесь! – коротко бросила она. И слова были сказаны чисто по-русски! Конечно, я был расстроен, с какой скоростью меня выдернули из гостиничного номера, и сам того не желая, раздражённо, и скорее для того, чтоб убедиться, что эта машина действительно приехала за мной, переспросил:
– Вы это мне?
– А кому же ещё? Вы Дылбин?
– Нет, я Какдылбин, – с небольшой паузой поправил я.
– О-о-о! – протянула жещина. – Извините, по телефону не расслышала. Так как к вам обращаться?
– Как вам будет удобно. – И тут же членораздельно, с нажимом произнёс: – Я Вя-че-слав Николаевич Как-дыл-бин.
– Да-а-а! Попалась! – рассмеялась она и тут же добавила: – У нас в классе был мальчик, мы его звали Вяча-Кляча! Значит, это вы, Вячеслав Николаевич, будете моим пассажиром?
Та детская непосредственность, с которой она вспомнила про мальчика, меня совсем не задела. Ну не отвечать тем же почти незнакомому мне человеку! И эта детская кличка про Вячу-Клячу вернула меня на землю, так мог сказать человек, выросший на той же земле, где жил и я. Да и на возрастную Клячу я пока что ещё не тянул, вон собрался за пару минут!
– Сергей сказал, что раньше вы тоже летали? – выждав паузу, произнесла она.
– Что значит тоже?! – Всё моё существо встало на дыбы, вот так, походя, и, главное, с таким пренебрежением меня ещё никто не загонял под одну планку со всеми летающими насекомыми! И тут какая-то джинсовая кукла решила походя посягнуть на самое святое, что с возрастом поселилось во мне, мол, и мухи тоже летают! Но, видимо, почувствовав, что разговор приобрёл нежелательный оборот, она быстро попыталась исправиться:
– Сергей мне что-то про вас рассказывал, но я вам уже говорила, что связь была плохая. Да и память у меня девичья.
«У неё, видите ли, девичья, а у меня, выходит, стариковская», – мелькнуло в голове. – Тренировать надо! – быстро и, скорее всего, по привычке одной фразой ставить людей на место буркнул я. – Вы не пробовали играть в шахматы или разгадывать кроссворды? Помогает. Надеюсь, у вас со слухом всё в порядке? Ещё раз повторю, да, я летал. И, кстати, был пилотом первого класса!
Это был уже мой прокол, который подтверждал, что я всё ещё живу прошлым, и, не успев захлопнуть за собой дверцу, начал показывать, вот, мол, какой я особенный и со мной легко не прокатишься.
– Ну, приказывать вам… – Здесь она сделала маленькую паузу. – Первоклассному пилоту, не могу и не имею права. Поскольку я всего лишь гимназистка седьмого класса. И пью самогонку заместо кваса! Или как там на вашем лётном сленге, обыкновенная стю-ю-ра! Но, себе в утешение, скажу, не такая уж никудышная. Отлетала несколько лет, много чего повидала. – И, показав на кресло, добавила: – Садитесь рядом, там на заднем сиденье у меня разные коробки. Даже багажник ими заполнила.
Вот про багажник она сказала зря, вначале я даже хотел съязвить, что привык ездить в багажниках, но вовремя прикусил язык. Когда тебе отведена роль пассажира, ты невольно попадаешь в зависимое положение, твоя задача – сидеть спокойно, не отвлекая водителя от дороги. Ты едешь, а состояние такое, как будто тебе сунули ведро, полное воды, и ты всеми силами стараешься не расплескать его. Что водитель скажет, то и надо делать. В конечном итоге она, а не ты несёшь ответственность. Тем более что второго спаренного штурвала, как на самолёте, на машинах пока ещё не предусмотрено. Хочешь ехать – сиди и не рыпайся, молчи! В конце концов, не хлопать же дверью!
Однако после упоминания «гимназисткой седьмого класса» на память пришла песенка времён Гражданской войны, и я тут же её с удовольствием исполнил:
Ах, шарабан мой,
Оббитый кожей,
Куда ты лезешь
С такою рожей!
Солдат – российский,
мундир – английский,
сапог – японский,
водитель – омский.
Ксения выслушала мою в общем-то вызывающую арию смиренно и даже с какой-то замороженной улыбкой.
– Вы что-то легко оделись, – заметила она. – Я посмотрела прогноз, обещают дождь и понижение температуры. Сейчас осень, может выпасть и снег Там всё-таки Север. И прошу вас, пристегнитесь! А то едва тронемся, этот «немец» напомнит о себе. – Ксения кивнула на привязной ремень.
– Что ж, придётся подчиниться старшей на борту, – решил я.
– Вячеслав Николаевич, вы на меня не сердитесь, это издержки профессии, – примирительно и как бы доверчиво произнесла она. – Нас учили, что во время рейса забудьте обычные для нормального человека слова: не хочу, не могу, не буду, не знаю! На своей работе мне приходилось быть поваром, медсестрой, нянечкой, санитаркой, уборщицей, а если понадобится, то и пожарным. Ну, в общем, универсальным солдатом. – Она протянула левую руку и помогла мне застегнуть привязной ремень. – А ещё нас научили правилу открытой руки. Это подавать пассажиру кофе, воду, чай так, чтобы случайно не ударить локтем.
– Спасибо! – поблагодарил я и поправил на животе ремень безопасности.
Пока что меня ничего не связывало с сидящей рядом Ксюшей, дверка была захлопнута, ждущий команды мотор тихо и почти незаметно подрагивал от нетерпения. Конечно, у меня ещё оставалась возможность выйти, но я уже знал, что, поддавшись минутной слабости, сам себя и наказал, пристегнув по её просьбе ремень. Я как бы и её пристегнул к себе, вернее, наоборот – это сделала она. А дальше можешь говорить, можешь держать и вертеть в голове обрывки своих мыслей.
Когда она напомнила мне, что я когда-то тоже летал, то мимоходом засадила мне под сердце занозу, а думать о себе в прошлом времени не хотелось. Моряки не любят слово плавать, намекая, что плавает только дерьмо. В авиации всё, что оторвалось от земли и оказалось в воздухе, можно считать ангелами, а пастухом для них был Илья Пророк. И если ты начинал выказывать своё непослушание, он мог и прорычать, и ударить по земле огненным бичом и громовым голосом напомнить, кто в доме хозяин. А у пассажира, привязавшего себя к креслу ремнём, остаётся одно право – перекреститься перед взлётом и, чуть что, пожаловаться или попросить водички у стюардессы, она на борту вроде няньки, санитарки или официантки. Но и она может исполнить только то, что написано в инструкции. В полёте у неё всё расписано, каждое движение, каждый жест, а если что-то пойдет не так, то сделать стойку и отрезать: «Вам это не положено!» Хотя в авиации самое любимое слово как раз другое: «Нам – положено!» Кто и когда это положил и кто отменил – неизвестно. Неожиданно я понял, что плохое настроение рождает в душе злобных гномиков, и они, только дай волю, сожрут тебя с потрохами.
Мы ехали по городу и молчали. Время от времени Ксения, не доверяя проложенной между домов дороге, тыкала пальцем в экран навигатора. И мне казалось, что в этом был весь смысл её сегодняшней жизни, когда, не выходя из машины, как из командного пункта, можно было купить билеты в театр, заказать билеты на самолёт, пригласить доктора или мужа на час. У меня возникли смутные предчувствия, что замолчала она не зря, в том есть и моя вина; скрытых и молчаливых людей недолюбливают и побаиваются, и я решил, что надо не давать плохому настроению ход.

– Ксюша, можно буду так вас называть, вы мне напомнили рекламную стюардессу, летающую в «Japan Airlines», которую авиакомпания размещает на рекламных щитах? – Я решил смягчить нахохлившуюся тишину и зайти, как говорят картежники с «червей». – Когда вы заговорили со мной, то я подумал, что вы человек почти военный, вам только не хватает портупеи.
– От автомата я бы не отказалась! – И рассмеялась, скосив на меня свои восточные глаза. – А это, – провела пальцем вокруг лица, – мне досталось от папы. Он чистокровный бурят. Жили мы в селе Саган-Нур, что в переводе с бурятского означает Белое озеро. У нас, когда спрашивали, кто и откуда ты, то отвечали так: я не бурят и не русский, а чисто салагурский. Иногда моя внешность помогала, а иногда и мешала. Когда у нас были чартерные рейсы в Токио, многие пытались говорить со мной по-японски, а в Пекине – по-китайски. – Ксения на минуту замолчала. – Внешность – это приложение, главное – работа. А вы знаете, у бортпроводниц она не сахар. Тянешь лямку, но обязательно с улыбкой, мол, у меня всё хорошо, всё превосходно. Что-то не видела я моделей, из рейса в рейс катящих объёмные чемоданы и спящих на ходу, как лошади. За всё приходится платить, и за любовь к своей профессии тоже. Хотелось побывать в разных странах, и даже, как сегодня, с первоклассным лётчиком поехать на забытый аэродром. Девочки шли на вылет, как на праздник или как в театр. В салоне самолёта мы, как актрисы, постоянно на виду, нас разглядывают: как одета, какая причёска, туфли и всё прочее. Если нечем себя занять, можно поглазеть на бортпроводницу, особенно когда ты одета как на обложку или ещё круче – снята на рекламу, расставленную на дорогах. Как птичка, которую не успел поймать, а чуть приоткрыл ладони – она выпорхнула и улетела.
– И сколько же мы будем ехать? – поинтересовался я.
– С навигатором, думаю, доберёмся быстро, часов за десять, если там дорогу не размыло. – И ткнул пальцем в навигатор.
– Вы с ним состоите в переписке? – кивнув на гаджет, пошутил я.
– И не только с ним, но и с вашим приятелем Савиным, – усмехнувшись, ответила Ксения. Он уже не раз поинтересовался выехали мы или нет?
– А я в них ничего не понимаю, – признался я. – А вот в машинах кое-что смыслю. У вас «ауди», которая, если я не ошибаюсь, означает латинский глагол повелительного наклонения. Переводится как «Слушай!» Придётся и мне во всём слушаться вас.
– Нет! Вы посмотрите, что он делает! – возмутилась Ксения, кивнув на обгоняющую нас машину. – Мне не раз говорили, что на дороге надо всегда рассчитывать на дурака. То есть контролировать не только себя, но и действия тех, кто движется с тобой в одном потоке, и ещё больше тех, кто выскакивает с боковых улиц. Гонят, перестраиваются, несутся, как угорелые. А вот и он, миленький, у светофора стоит рядом!
– Нам бы где-то остановиться у магазина, – пробормотал я. – Пришлось быстро собираться, не успел ничего взять.
– А ничего и не надо, я всё взяла. Ужин в ланч-боксах мне поставили в машину.
– Кто это у вас такой заботливый?
– Да мой повар из ресторана «Читатель».
– Как же, знаю, знаю, – рассмеялся я. – Там обычно поминки заказывают.
– И такое бывает… Всё живое имеет своё начало и свой конец. Даже и те, кто торопится и норовит всех обогнать.
– Да вы ещё и философ! – заметил я. – И тут же продекламировал:
Читатель, ты будешь доволен собой,
Жизнью своею куцей.
И будет тебе бутерброд с колбасой —
Так обещал нам китаец Конфуций.
– А вы что, ещё и стихами занимаетесь? – поинтересовалась Ксения.
– Это каламбур. Привык рифмовкой после полёта подписывать отчёт бортпроводницам.
– Наверное, девчонкам было приятно?
– Да когда как. Некоторые оставляли себе на память.
Машину Ксения вела уверенно. И я, не очень-то доверяя сидящим за рулём женщинам, уже через несколько минут после её обгонов на дороге понял, что имею дело не с новичком, который выдаёт стремление держаться середины дороги, успокоился и решил, что мы без приключений доберёмся до места.
Она сообщила, что её машину ремонтировал Сергей, и с тех пор после их знакомства по объявлению она доверяет ему, как самой себе. Из короткого разговора узнал, что Ксении первую машину купили родители, когда она заканчивала пединститут.
– Кстати, мы с вашим другом Савиным познакомились по объявлению, – улыбнувшись, сообщила Ксения.
– Как это – по объявлению?
– В один прекрасный момент Сергей решил скрасить своё одиночество и обратился на сайт знакомств. Все встречи он назначал у себя на даче. Дамы приезжали, он им баньку, простыни, полотенца, кому квас, а кому и пива, чтоб попривыкли, осмотрелись. За это время он их оглядит, чтоб не подсунули обманку, что приехали действительно писаные красавицы, и, чтоб оценили его заботливость, усаживал за накрытый стол. Ну, конечно, шашлыки и всё прочее. Оказалось, что ко всему прочему он ещё хорошо поёт. За разговорами и песнями выясняют, кто есть кто и правильно ли искательницы указывают в своих анкетах рост, вес, объём груди, размер талии. Наметанный глаз лётчика разберётся лучше, чем метр портнихи. Проще один раз увидеть, чем сто раз прочитать кто и что о себе сообщает. Ну и, конечно же, обзорная экскурсия по участку и обязательное посещение похожего на ангар гаража. Там у него был припрятан самолёт. Самое интересное, хоть он и самодельный, но летающий. Желающим он предлагал покататься.
– Ну и что, вы полетали?
– Со мной другая история. Меня подруги, которых он приглашал к себе по объявлению, попросили подвести. Я доставила их на место, хотела уже отъезжать, и тут, как назло, заглох мотор.
– Вовремя заглох? – пошутил я.
– Да вы не думайте, что я решила составить конкуренцию! Сергей тогда работал в автосервисе. Машина хоть и немецкая, но и у неё случаются поломки. Он поднял капот, нашёл причину поломки и всё отрегулировал как надо. Руки у него золотые, да и голова работает. И на прощанье сказал: «На такой машине ездить нельзя. Вы приезжайте ко мне, там у вас кое-что надо заменить». Я и сама понимала, что во мне масса недостатков, а уж в машине тем более. Женщины и машины редко дружат. А потом Сергей Петрович неожиданно перебрался в эту таёжную дыру. Какой леший его попутал – не пойму. Там на этот заброшенный аэропорт нашлась куча претендентов. Но он упёртый, один против всей этой стаи. Мы с ним перезваниваемся, иногда я выполняю его просьбы, приезжаю. Вот и сегодня загрузилась разными запчастями. Да и чего греха таить, хочу на его аэроплане полетать.
– Не боитесь?
– А чего бояться! Мне сказали, что многие, кто делают самодельные самолёты, приезжают к нему и просят облететь свои конструкции. – Подумав немного, Ксения добавила, что ездить на машине по нашим дорогам гораздо опаснее, чем летать на самолётах. И подтверждая свою версию, привела статистику, что на дорогах людей гибнет в сто раз больше, чем в воздухе.
Я вспомнил, что Савин как-то обмолвился, что во время испытания очередной самоделки, из-за неправильно рассчитанной центровки ему пришлось падать на лес. Спасли берёзки, которые смягчили падение, и всё обошлось ушибами и травмами. Но урок для него так и остался неусвоенным. Посмеиваясь, Савин продолжал испытывать свою судьбу и вновь садился в крохотные кабинки не только своих, но и чужих самоделок.
Есть люди, которые раскрываются сразу же и всё, что надо и не надо, выкладывают как на духу. Таких если хочешь – принимай, или пожимай плечами. Люди хоть из одного замеса, но все со своими привычками и правилами. Мы раньше с Ксенией не встречались, но не сразу, но все же общая тема для разговора нашлась.
Как-то размышляя над тем, что такое человеческая жизнь и для чего мы появляемся на свет, я пришёл к выводу, что накопленный жизненный опыт не приближает нас к истине и не делает нас лучше, а наоборот, отдаляет. В детстве тебя любили таким, какой ты есть. В основном ребёнок – это чистый лист бумаги. Взрослый человек, как правило, прагматичный, осторожный, в нём больше приобретённого, чем истинного. Он наглухо прикрыт одеждой и посажен, как собака на цепь, привык к приобретенным привычкам: не ходи туда, не зная куда; не берись за то, не зная что, и к чему это тебя приведет. Сказать громче можно, но сказать умнее невозможно.
На наших дорогах просто дураков и неподготовленных людей, которые садятся за руль, гораздо больше. Ну кто в небе будет устраивать гонки, подрезать, водить и перестраивать там, где это не положено. И тут же поймал себя за язык – в небе бывало и не такое. Однажды, перегоняя Ан-2 из Львова, а летели они парой, один из пилотов, видимо, устав от однообразия и монотонного гула мотора, решил подшутить над летевшим рядом напарником. Сбавив газ, пристроился и, набрав высоту, дал мотору взлётную мощность и спикировал сверху под хвост впереди летящему самолёту, чтобы позже, вынырнув снизу, ошеломить и показать, какой он бесстрашный пилотяга. Ан-2 не истребитель, и когда пикировщику показалось, что он проскочил под самолётом и оставил напарника далеко позади, он потянул штурвал на себя и быстро потерял скорость. Ничего не подозревающий пилот второго самолёта не успел отвернуть от вынырнувшего самолёта и винтом отрубил ухарю хвост самолёта. Говорят, дуракам закон не писан.
Были и такие, кто пытался на том же кукурузнике повторить подвиг Нестерова и сделать на Ан-2 «мертвую петлю» Но добротно сделанный Олегом Антоновым самолёт отказался выполнять волю самоубийцы. Был также один дикий случай. Ещё до войны во время показательного полёта самого большого на тот момент самолёта «Максим Горький» сопровождающий его военный лётчик на И-16 решил крутануть «бочку» вокруг тихохода и врезался в крыло летящего гиганта. Тогда погибло много народа. Все жертвы той катастрофы покоятся на Новодевичьем кладбище в Москве.
– Я всегда думала, а как же вы заходите на посадку, когда не видно земли? – неожиданно поинтересовалась Ксения.
– Для этого есть тренажёры, а во время тренировочных полётов мы заходим на посадку под шторками. Ориентир – приводные радиостанции: дальняя и ближняя. Для этого придуман заход по схеме ОСП, – загибая пальцы, шутливо начал рассказывать я. – Ну, а если говорить образно, вот, например, вы, Ксюша, приехалм в село на лошади, а у вас завязаны глаза, и вы, не видя ворот, должны заехать во двор.
– Это с чего вы взяли, что я поеду на лошади? – обиделась Ксения. – У меня есть машина. Кстати, отец мне говорил, что лошадь – умное животное. Если заблудишься в тайге, брось поводья, она тебя сама привезёт куда надо.
– Умными людьми был придуман более сложный, так называемый инструментальный, заход по СП-50. Принцип её был в том, что лётчик видит и контролирует положение самолёта при заходе на посадку по приборам. На авиагоризонте вертикальная стрелка показывает твои отклонения по курсу, а горизонтальная – по глиссаде. Я упомянул лошадь, но можно сказать, что и у лошади глаза завязаны.
– И чего это вам далась лошадь? – воскликнула Ксения. – Ведь ещё есть посадочные локаторы, диспетчера?
– Всё правильно, диспетчер, он вроде хозяина, который стоит на крыльце и подсказывает: и правьте чуть правее, чуть левее. И надо вовремя среагировать поправить движение самолёта ногой или штурвалом. Твои движения должны быть миллиметровыми, например, такими же, когда, допустим, ночью вы в полной темноте пытаетесь вдеть нитку в ушко иглы.
Я замолчал. Ну как в двух словах расскажешь то, что было делом всей моей жизни? Что за годы полётов кабина самолёта стала для меня тем местом, которое я не то чтобы не любил, а просто это было моим привычным рабочим местом. Ну не для того, чтоб любоваться приборной доской, штурвалом или лобовым стеклом; всё привычно, всё знакомо, что-то новое в ней отыскать трудно. Приборы выдавали положенную информацию, режим работы двигателей, высоту и скорость полёта, остаток топлива, расстояние до аэродрома. Заглядывая в себя, я начинал сравнивать своё здоровье и физическое состояние, которое мне сообщали после прохождения квартальной или годовой комиссии, записывая в медицинскую книгу артериальное давление, уровень сахара и прочие тесты после анализа крови, объём лёгких остроту зрения и прочие необходимые для допуска к полётам параметры. Здесь же в кабине самолёта приборы без контроля врачей выдавали всю необходимую информацию, и если она превышала допустимые нормы, то я обязан был вмешаться. Тот детский восторг, который я испытывал, надевая лётную форму, давно прошёл. Во время полётов, уже на высоте вслушиваясь в гул моторов, я, как и каждый человек, больше думал о земном, и никто меня не мог заставить или поймать на том, что думаю о предстоящем отпуске, и, поглядывая сверху на летнюю или осеннюю тайгу, ловлю себя на том, как бы сейчас присесть на ту поляну, поставить на ней палатку, развести костёр, достать удочки или пособирать грибы или ягоды.
– Технический прогресс не стоит на месте, уже вовсю говорят об искусственном интеллекте, – неожиданно заявила Ксения. – Думаю, что вскоре пилоты будут не нужны. Уже вовсю тестируют машины, которым не нужен водитель. Самолёт – та же машина, только движется по воздуху. Он сам по специально разработанной программе будет взлетать и садиться.
– А может, вообще люди будут не нужны? – рассмеялся я.
– Да, от них одни проблемы! – быстро согласилась Ксения. – У меня всегда был вопрос: а что делают остальные члены экипажа?
– Механик следит за работой двигателей, его задача – выполнить команду, ты ему говоришь: прибавь или убавь режим, или когда надо выключить движок.
– Ну а второй пилот? Мой бывший муж летал вторым пилотом и как-то сказал, что дело правого – не мешать левому, держать ноги на педалях и ждать зарплату.
– Как его фамилия? – внимательно глянув на Ксюшу, спросил я.
– Такая же, как и у меня – Торонов Виталий.
Я замолчал. Бывает же такое, и мог ли я, когда-то летая с Тороновым, знать, что встречусь с его женой и буду её пассажиром.

Тот полёт с Тороновым я запомнил на всю жизнь. Хотя он начинался, как один из многих, которые выполняли почти каждый день. Перед вылетом, как это и положено, мы зашли к синоптикам. Они показали нам карты и спутниковые снимки. К Новосибирску, Томску и Красноярску подходил мощный циклон, точно какой-то небесный бульдозер своим широким, в несколько сот километров, скребком гнал перед собой наполненный снегом вал и засыпал землю, города, аэродромы – всю земную твердь сибирской равнины. Но я знал, что по взлётно-посадочным полосам уже вовсю ползают, сметая снег на обочины, уборочные машины, что, несмотря на снег, метель и прочую небесную слякоть и пакость, люди с билетами в карманах стоят на регистрациях в аэропортах, их автобусами везут к самолётам, так было принято, и заложенный расписанием порядок работал, как часы.
Ну кто из водителей-дальнобойщиков откажется ехать, если знает, что по трассе будет метель? Если ожидается сильный мороз, то, конечно же, стараются не ездить в одиночку, а двигаться колонной, чуть что при поломке или аварии – попутчики помогут, возьмут на буксир. Только в самолёте тебя никто не возьмёт на буксир, хотя для рейсовых самолётов день и ночь задействована огромная армия: синоптики, радисты, техники, водители и вся аэродромная обслуга.
Рейс был ночным, автобус в темноте подвёз нас к самолёту и, развернувшись, умчался обратно за очередным экипажем. Я принял доклад бортмеханика, осматривая, обошёл снаружи самолёт и поднялся на борт в пассажирский салон. Тонкие, обтянутые белыми чехлами сиденья, показались мне игрушечными, казённый их строй ждал своих временных владельцев. Меня ждал такой же казённый, обтянутый серым матерчатым чехлом от постоянных стирок пилотский топчан. Когда зимой приходилось садиться на него, он казался холодным деревянным чурбаком или куском завернутого в холстину льда. Аэродромные подогреватели нагоняли в кабину горячий воздух, но быстро сладить с вечной мерзлотой пилотского сиденья было невозможно, они ещё долго прожигали своим арктическим холодом насквозь до костей.
В салоне самолёта было холодно, единственным светлым пятном было лицо бортпроводницы. Завидев меня, она вскочила и с улыбкой поспешила навстречу. Я знал, что попадались девушки, которые при виде командира надевали на лицо подобие служебной улыбки, так, на всякий случай – дураков и самодуров среди командиров в авиации было предостаточно. За мою лётную жизнь в салон самолёта входило и выходило немало людей. Это было чем-то похоже на броуновское движение: обычная посадочная суета, мельканье лиц, сумок, чемоданов. После завершения полёта они куда-то исчезали, в памяти какое-то время держались обрывки разговоров, просьб, иногда бывали и слёзы. Особенно вначале всё воспринималось как необходимость. И я, подчиняясь правилам и самим себе придуманным обязанностям, подходил и старался выслушать плачущих, если надо, помочь, поскольку, попав на борт, они попадали и под мою ответственность.

После взлёта мы набрали высоту, взяли курс на Красноярск, я включил автопилот и далее всё пошло по обычному порядку. Через полтора часа полета мы вышли на связь с диспетчерской службой Красноярска, доложив время снижения и прибытия в аэропорт. Через некоторое время монотонный гул моторов был прерван казённым голосом красноярского диспетчера:
– Сорок шесть четыреста сорок! Сообщите свой запасной аэродром! – И, выждав секунду, дали неприятную информацию. – У нас ухудшается погода. Снег, видимость девятьсот метров.
«Ну вот, невидимый врач, сунув под мышку градусник и глянув, вдруг сообщил: «А у вас тридцать восемь и восемь!» – подумал я. Но там на земле после такого сообщения тебя, скорее всего, отправят в поликлинику, а здесь вместо поликлиники, скорее всего, лететь на запасной аэродром.
Я тут же сообщил, что запасной у нас Кемерово. Через несколько минут эфир вновь ожил, диспетчер сообщил, что видимость пятьсот метров и предложил следовать на запасной.
Расстояние между Красноярском и Кемерово было чуть больше четырёхсот верст, всего час полёта. Но ветер на высоте был встречным, как мы иногда говорим, прямо в нюх, и он съел ещё какое-то время. Теперь всё наше внимание было аэропорту Кемерово, поскольку погода портилась и там. В последней сводке синоптики сообщили, что в Кемерово снег видимостью в тысячу метров, а в расчётное время снижения диспетчер сообщил, что видимость шестьсот метров, снег, и тут же поинтересовался:
– Ваше решение?
– Следую к вам!
Через пару минут диспетчер вновь запросил, какой у нас запасной аэродром.
– Какой? Ваш! Идём к вам на запасной, – сообщил я и тут же добавил: – Других вариантов у нас нет!
На вышке были опытные мужики. Они всё поняли и постарались не дергать лишний раз неуместными вопросами.
Первый заход. В сплошном снегопаде и болтанке мы снизились до высоты принятия решения и, не увидев полосы, когда я необъяснимым чутьем понял, что нас снесло правее и мы можем не вписаться в рамку посадочной полосы, я дал команду: «Взлётный режим!» и перевёл самолёт в набор высоты, чтобы сделать повторный заход. Каким-то запоздалым чутьем я понял, что при неудавшемся заходе на посадку я не учёл ветер и он снёс самолёт правее, поскольку уже при уходе на второй круг я увидел – под самолётом мелькнули слеповатые боковые огни посадочной полосы. И тут новая напасть! И, как всегда, не вовремя. Из-за встречного ветра, который съел запас топлива, предусмотренный как раз для подобных случаев, на приборной доске загорелись красные лампочки критического остатка топлива. И тут, заметив эти лампочки, говорящие о том, что у нас в запасе осталось всего-то несколько минут полёта, второй пилот Торонов вдруг сбросил руки на колени и, отвернувшись, с каким-то щенячьим визгом выпалил: «Командир, заходи сам! Я-я-я-а-а тебе не помощник!»
Нет, я даже не стал что-то говорить ему или глядеть в его сторону, есть он там или его нет, какое это имело значение здесь и сейчас. Его состояние было понятно без слов, потом на земле разберемся. У меня, как у врача, в руках был даже не штурвал а скальпель, у ассистента «упали» руки, и если уж продолжать эту непривычную и спорную аналогию, то за моей спиной на операционном столе в этот миг оказалось более полусотни пациентов. Они спокойно ждали посадки, чтобы дальше ехать или идти по своим делам. Я старался не думать, что сейчас середина ночи и всё живое на земле видит свои тихие сны, и вообще никому в этом мире нет дела до того, что сейчас происходит в моей душе, в кабине нашего самолёта.
Видимо, именно в такие секунды неизвестно откуда пришла эта мысль про скальпель. Передо мной, точно экран томографа, на котором билось ещё живое сердце, приборная доска самолёта, авиагоризонт и стрелки приборов показывали, что машина в полном порядке и стрелки, как мы иногда шутили, надо было собрать в кучу, учесть ошибку первого захода и сделать то, чему меня научили, чему за эти годы я научился сам.
В подобных случаях второй пилот – это правая рука командира, чтобы вовремя подсказать, а если надо, то и вмешаться в управление самолета. У любого человека, даже у самого опытного на всё внимания не хватает. И тут я выскажу одну парадоксальную мысль, да, есть придуманные умными людьми приборы и приспособления, они могут только подсказать, но не взять управление на себя, все решения принимает человек. Хороший летчик должен хоть на секунду быть впереди летящего самолёта, предугадывать не только его поведение, но и противостоять, предсказать поведение огромного воздушного чудовища, которое бросало самолёт, как тряпку, из стороны в сторону. В инструкциях и, как нам внушали в самой мудрой книге для пилотов «Наставлении по производству полётов», таких советов не найдёшь.

И я почувствовал, что мгновенно взмок, на лице выступил пот, и руки стали мокрыми. Я машинально вытер их об чехол, но они, да не только они, вся моя одежда вмиг прилипла к одежде. И те минуты, которые отсчитывали самолетные часы, показались мне вечностью.
Когда наконец-то мы, сделав повторный круг, выпустили шасси и вновь вышли на посадочную прямую, диспетчер, видимо, желая поддержать нас, начал скупо подсказывать:
– Идете правее двадцать метров!
Я тут же сделал поправку, левой педалью загнал самолёт на осевую линию. И это всё под постоянные толчки и рывки взбешенных порывов ветра.
– Идёте точно по курсу и глиссаде! – тут же подсказал диспетчер. Про видимость, чтоб не подставлять меня и себя, они помалкивали.
«Молодцы, ребята», – подумал я, понимая, что сообщение прозвучало вовремя и было для меня как глоток воздуха!
Снежное чудовище, завалив всё, что попалось ему по пути, так просто не хотело расставаться с нашим самолётом, который кружил над полосой в самом эпицентре снежного шторма. Еле заметными движениями педалей и штурвала я продолжал держать самолёт на посадочном курсе! В эти последние долгие и напряжённые секунды я сам превратился в наконечник нитки, которую мне в темноте во что бы то ни стало предстояло вдеть в игольчатое ушко.
И совсем внезапно, когда напряжение достигло самой высокой точки, кто-то невидимый сорвал с лобового стекла белесую, как саван, снежную штору, и прямо на меня выскочил тёмный, похожий на полынью, продолговатый с текущей по его поверхности ледяным крошевом, ряд бетонных плит! Машинально, как я это делал сотни раз, дёрнул штурвал на себя, создавая посадочное положение самолёту. В следующую секунду последовал грубоватый тычок, мне он показался даже не тычком, а сладким и долгожданным поцелуем любимой женщины! И тут же следом дошёл рёв моторов, который как бы подтвердил, что наше свидание с долгожданной землёй состоялось. Отчитываясь бухающему где-то около горла сердцу, бетонные плиты посадочной полосы показались мне в эти секунды самой приятной музыкой, а снятые винты с упора прокричали: «Будем жить! И летать!» Что ж, Господь погрозил мне пальцем и сказал, что расслабляться не надо. В конце пробега винты зашелестели, и я почему-то не услышал работы двигателей. Только через пару секунд до меня дошло, что керосин в самолётных баках закончился…
– Заруливайте на стоянку! – подал команду диспетчер.
– Прошу выслать тягач… – выдавил я из себя и почувствовал, что не могу поднять свои многопудовые руки.

Больше мы с Тороновым не летали. После возвращения домой он взял больничный, а после написал заявление и ушёл с лётной работы, посчитав, что лучше иметь синицу в руках, чем журавля в небе, который может ударить в темечко. Из той прошлой лётной жизни запомнилось, как однажды, во время послеполётного разбора, начался разговор, как подобрать себе второго пилота. Почему-то то обсуждение напомнило мне рынок, так, пожалуй, выбирают себе адъютанта, посыльного, но никак не помощника, которого надо учить уму-разуму, наставлять, обучать и передавать свои навыки. Претензии разные, и лётную форму нарушает, и спит во время полёта, выполняя просьбу, не бежит, а идёт вразвалочку, и своё мнение ставит выше командирского, и ещё многое другое… Тогда мне захотелось всем, кто выставляет свои претензии, чтобы они показали своих детей, все ли они подходят к предъявляемым стандартам. В экипаж мне Торонова отправили на перевоспитание. Что значило отправить на перевоспитание или, как говорят, подтянуть профессиональные навыки. Одно дело – инструкторская работа, когда надо дать человеку навык самостоятельности, посмотреть, как человек ведёт себя в кабине в той или иной ситуации, привык ли принимать самостоятельные решения, почувствовал ли самолёт. Но когда к тебе в экипаж суют разгильдяя, человека, который, несмотря на возраст, ходит в коротких штанишках, и тут примеры, что Гайдар в шестнадцать лед командовал полком, неуместны. В экипаже существует строгая иерархия, где все знают своё место и свои амбиции и предрассудки.
Вообще, самое неприятное, когда ты в экипаже, да и не только в нём, становишься чужим и нерукапожатным человеком. В экипаже, как и в семье, все на виду. Здесь ничего не скроешь. Всем поровну, всё построено на доверии. Начнёшь проверять, доглядывать друг за другом – пиши пропало. Всё подчинено командиру и работают по его команде. Он принимает решения и в конечном итоге за всё несёт ответственность. Немедленную! Это на земле можно дело отложить, машину остановить, подумать. Самолёт не остановишь, у него нет задней скорости, он не может пятиться. Он может одно – развернуться, уйти на повторный заход или на запасной.

Я заметил, что Ксения, уверовав, что торчащий передней навигатор знает всё: ухабы, повороты, подъёмы, его даже научили подсказывать, когда и где расставлены засады и провести машину в заданное место. Мы ехали по дороге, которая вела нас на север, подпрыгивая на выбоинах и ухабах. Ещё не до конца разбитая, она, не жалуясь, донашивала своё прошлое. Время от времени к дороге, показывая свои столетние бока, как бы стесняясь своего возраста, выбегали всё ещё крепкие бревенчатые дома, которые за свою жизнь многое чего повидали: и проезжающих купцов первой гильдии, и ссыльных вольнодумцев, и грабителей с большой дороги. Только почему с большой? Она и была большой, и единственной, дорогой в эту северную сторону. Конечно же, своего суждения дома не имели, да бывало, что и в них останавливались на ночёвку путники, поскольку непрерывное движение людей, как и движение солнца над головой, имело свой отчёт, который ни в каких календарях не учитывался, но люди придумали его для того, чтобы свою короткую жизнь отмерять по числам и датам. Все эти человеческие придумки, родившиеся в головах людей, там и оставались, а домам и деревушкам было наплевать, какого класса ты пассажир или путешественник.

– Пора бы перекусить и размять ноги, – неожиданно предложила Ксения, увидев возле дороги кафе, и, свернув с дороги, подкатила машину к самому крыльцу.
Когда она вышла из машины, я обратил внимание, что дорожный джинсовый комбинезон подчеркивает её ладную и, я бы сказал, спортивную фигуру, я вспомнил, с каким чувством мы оглядывали назначенных на рейс бортпроводниц. Конечно же, он был оценочным и, я бы даже сказал, рыночным. Так смотрят, когда в магазине или на рынке покупают яблоки. А всё остальное – вкус, аромат, запах и даже полезность и профессионализм как бы прикладывался к их внешнему виду. Обычные служебные ухаживания, когда почти сразу распознается характер и умение девушек держать служебную дистанцию. Конечно, у каждой был собственный опыт, своя жизнь, и они поступали правильно, стараясь не нести свои привычки и предпочтения в кабину самолёта. Во всём должна быть дистанция, если пришла хорошенькая, пусть не только радует глаз, но и делает свою работу.
На улице оказалось прохладно и сыро, окружающая нас темнота тут же напомнила, что на дворе осень и где-то недалеко уже, должно быть, выпал снег. Ксения оказалась права, надо было прихватить теплую одежду.
Дверь в кафе оказалась заперта, пришлось постучать. Через минуту дверь приоткрылась, в щелку выглянула бурятка и сообщила: «А мы уже закрылись!»
– Мендэ! Санбайну, – поздоровалась Ксения. – Вы нас простите, но нам бы перекусить.
– Надо было пораньше, мы уже давно закрылись.
– Простите, не знали вашего расписания, когда вы открываетесь, когда закрываетесь. У нас всё своё с собой, – объяснила Ксения.
– А у нас всё выключено. Кроме того, чужое мы не берём, санэпидстанция узнает, будут неприятности, – проворчала бурятка.
Но уже через минуту, оставив дверь приоткрытой, она ушла куда-то вглубь помещения и включила свет. Ксения сбегала к машине и принесла хрустящие прозрачные контейнеры.
– Может, вам чай вскипятить? – спросила бурятка. – Будете ночевать или поедете дальше? Ночью будет снег. У нас есть свободная комната.
– Би садааб, – произнесла Ксения. – Конечно, если можно и чистые стаканы. Мы перекусим и поедем дальше.
– Хайн Хун болохо бараха, хулэт болохо унаганхаа, – пробормотала бурятка.
– Аргамак виден уже в жеребенке, хороший человек виден с детства, – перевела для меня Ксения. И тут неожиданно я увидел в руках у неё бутылку вина.
– Это итальянское из Пьемонта «Бароло», – объяснила она. – Терпкое плотное вино.
– Что, и ты будешь пить? – поинтересовался я. – А как же постовые?
– Дальше тайга, и постовых всего двое: Большая и Малая Медведицы, – засмеялась Ксения. – Мы уже четыре часа в дороге. Надо немного согреться и прийти в себя. Глоток вина не помешает. К тому же здесь надо отдать дань хозяину этих мест. Побурханить, как говорят буряты, тогда он нас примет и всё у нас будет хорошо!
Честно говоря, я никогда не садился за руль выпившим, а в кабину самолёта – тем более. Иногда после завершения рейса мы с экипажем позволяли себе немного расслабиться. Но раз здесь существует такой обычай – чего упираться.
Отстегнув автомобильный ремень безопасности, я не предполагал, что буду и дальше привязан к Тороновой и даже в чём-то слушаться и ощущать, точно она на какое-то время стала моим дорожным командиром.
Ночная хозяйка кафе принесла нам стаканы, подогретые бифштексы и прочую нашу походную закуску. Я открыл бутылку и начал разливать в стаканы.
– Мне всего лишь один глоток, – попросила Ксения. – Мне этого хватит.
И мы с ней тихо, как подпольщики, протянули друг другу навстречу кулаки с зажатыми в них стаканами.
– За знакомство, – добавила Ксения.
– Будем здоровы! – добавил я.
И мы посреди сибирской осенней ночи пригубили итальянское вино из Тосканы.
И через минуту мне стало тепло и даже уютно в этом дорожном, приспособленном под громким названием кафе «Уреэл» домике. И даже ночная хозяйка показалась мне доброй и приветливой, она принесла нам не только чай, но ещё знаменитую, как она сказала, траву «Саган даля», после которой можно не только сидеть, но и летать по воздуху.
– Я не пойму, зачем он держится за этот раздолбанный у чёрта на куличках аэродром? – в сердцах вдруг бросила Ксения, когда в разговоре вновь мелькнула фамилия Савина. – Аэродром всё равно давно не работает, содержать его накладно, там достаточно маленькой вертолётной площадки, чтобы обслуживать геологов. А он упёрся!
– Перед кем упёрся? – поинтересовался я. – У него же есть договор с местными властями по возможности поддерживать лётную годность полосы, да и само здание аэровокзала. Там Сергей и сторож, и диспетчер, и кладовщик – всё в одном лице.
– Все вы летчики-перелётчики с прибабахом! – рассмеялась Ксения. – И Савин такой же. Он мне говорил, что летал с вами вторым пилотом.
– Да, летал, – подтвердил я. – Скажу больше, Сергей настоящий лётчик и у него не только золотые руки, но и толковая голова. Был у нас такой случай, когда я вводил его в строй командиром. После облёта самолёта перед посадкой он дал команду выпустить шасси. Основные шасси выпустились, но одна средняя лампочка, контролирующая выпуск, осталась красной. Сделали повторную попытку – результат тот же. Переднее шасси не встало на замок. Обсудив с бортмехаником ситуацию, решили вскрыть пол в кабине пилотов. Открутили шурупы, вынули дюралевый лист на полу. И увидели, что, действительно, передняя нога шасси не встала на замок. Выходит, надо будет садиться на брюхо, а это неизвестно, чем закончится. Одно ясно – при посадке нос самолёта будет смят. Может случиться все что угодно: чего доброго, сомнется и кабина и может случиться пожар. Тогда бортмеханик предложил отвести защёлку замка при помощи штанги или трубы для слива топлива из баков, которую используют при сливе топлива после заправки. После слива топлива штанга всегда берётся на борт. До защёлки дотянуться из кабины можно только с помощью штанги. Лишь ею можно было отвести защёлку в исходное положение. Вновь дали команду убрать шасси, отвели трубой защёлку и вновь дали команду на выпуск. И передняя нога шасси встала на замок! Посадка прошла безукоризненно. Как мы и предполагали, это нерадивый рабочий забыл ввинтить болтик, из-за этого была нарушена цепь электропитания управления передним шасси. Ещё в училище у нас ходила шутка: даёшь команду от винта – твоя жизнь зависит от контровочного шплинта.
– Так если бы только твоя! – всплеснула руками Ксения. – Жизни сотен пассажиров зависят от какого-то болтика!
– К Савину даже из города приезжают конструкторы самодельных аппаратов. Просьба одна – испытать и облететь их. И он никому не отказывает. Я знаю, к нему даже корреспонденты приезжали и показывали по центральному телевидению.
– Ну конечно, нашли чокнутого! – усмехнулась Ксения. – Ему бы внуков нянчить, а он лезет в эти самоделки, где нет даже этих самых контровочных шплинтов – и в небо. Лётчик-испытатель самоделок! Но больше всего я опасаюсь, если он сам не уйдёт, его уберут. Зачем держать выгон, если на нём не пасётся скот? Списанный лётчик – отработанный материал. К сожалению, Савин этого не понимает, вернее, не хочет понять. Смеётся, говорит, у меня столько ещё планов, на две жизни хватит! Признаюсь, он мне предлагал переехать в Тутуру и жить у него. И это значит вернуться туда, откуда я так долго выбиралась.
– Ну а в Москву бы поехали?
– Туда меня никто не зовёт, – рассмеялась Ксения и, вздохнув, добавила: – Говорят, простота хуже воровства, а я именно такая, говорю сразу что думаю. Наверное, надо быть похитрее, а я уже раз обожглась. С лётчиком. Такое бывает. Не думала, что такое случится со мной.
– Некоторые у нас считают, что Москву надо брать как крепость, – сказал я первое, что пришло на ум. – И не все там рады понаехавшим. У меня это произошло быстро и неожиданно, даже в мечтах я не планировал переезжать жить в столицу.
– Вот я и хотела спросить, почему вы не поехали жить в Тутуру? Или почему не остались в Иркутске?
– Но, судя по всему, и вы, Ксюша, не захотели поехать в Тутуру, – сказал я.
– Да что там делать, грязь топтать? – махнула рукой Ксения. Выйти замуж не напасть, как бы с мужем не пропасть. Вы ещё спросите, зачем я ушла с лётной работы и занялась ресторанным бизнесом. Стюардесса – профессия молодых, время, когда хочется полетать, посмотреть мир. Вы знаете, у нас в родне был замечательный лётчик Убоев, его вся Бурятия знала. Может, и вы с ним встречались. В последние годы он был начальником кыренского аэропорта.
– Конечно знал! – воскликнул я. – Логин Александрович!
– Так вот, он был моим родственником. Его все уважали. После пединститута я поработала в школе учителем. Это раньше учитель был уважаемым человеком, воспитателем! А сейчас он оказывает только услуги. И я пошла на курсы бортпроводниц. И замуж вышла за лётчика. Может, знали такого, Виталия Торонова? Но у него в полёте что-то там произошло с одним из командиров. Виталий потом рассказывал, что фактически при посадке спас самолёт и пассажиров. Ну, конечно, произошёл скандал. Он психанул, написал рапорт и ушёл.
– Чем же он сейчас занимается? – поинтересовался я.
– Бизнесом. Что-то строят и продают. У него одни развороты и повороты, а скорее, вывихи. То рвал задницу за Ельцина, то за Жириновского, а потом плюнул на всех и подался в бизнес, говорит, своя рубашка ближе к телу, зачем на кого-то горбатиться, – вздохнула Ксения. – Меня его вывихи достали. В итоге он отдельно и я отдельно. Каую-то женщину он нашел, но я ей не завидую. Он мне заявил, чтобы иметь семью, надо быть дома, а ты порхаешь туда-сюда. Сегодня я уже по-другому смотрю на тех, кто посвятил нашей профессии свою жизнь. У некоторых девочек нет полноценной семьи, зато есть по одному беспризорному и одинокому ребёнку, без тепла, без маминого догляда. Но так не должно быть!
– Так зачем же ты пошла в стюардессы?
– Зачем? Самолёты, небо – это другой мир! Мы ещё девчонками, завидев самолёт Убоева, кричали ему вслед:
Шуур шуур дуутай шубуун
шенги далатай дуутай
СССРэй самолёт.
– Это чем-то напоминало другую детскую кричалку:
Ароплан, ароплан,
Посади меня в карман!
А в кармане пусто,
Выросла капуста!
– Не раз спрашивала Сергея, ну зачем ты попёрся в эту глухомань?
– Понимаю, куда ты клонишь, – перебил её я. – Нынче в народе есть мнение – уж если ехать, то только в Москву или Питер, там же всё в шоколаде!
– Я согласна, жизнь дана человеку одна, и прожить её надо в Крыму или, на худой конец, в Москве. Мои сородичи тоже смотрят в сторону больших городов. Хотя могли бы пасти скот, заниматься тем, чем занимались их предки. Не пойму, а с чем вы к нему едете? Я понимаю, ему нужна ваша поддержка.
– Ему нужна поддержка властей, – добавил я. – Не местных, а московских. Вот он и хочет узнать, можно ли сохранить аэродром. Другой такой площадки в Тутуре поблизости нет. А люди сутки тратят, чтобы добраться до города.
– Когда это всё закончится! – каким-то обречённым голосом проговорила Ксения. – Ведь это же враньё и обман людей. Вот вы говорите, что самолёт иногда сравнивают с удавом, который заглотил и обещал выпустить. Я бы назвала всех этих людей, которые остались здесь и живут по деревням и сёлам, заложниками. Они как могут выживают, некоторые продолжают держать скот, но даже молоко или масло продать не могут. Вот их-то удав и заглотил по-настоящему и, в отличие от попавших на борт пассажиров, не обещал выпустить. Как живут – топят печки, так и подохнут в своих избах, куда-то глядя в себя, в своё прошлое, хотя ещё многое могли сделать. Сидят, пьют и молча ждут своего часа…

– Ну а тех, кто в Москве, кремируют и пепел развевают по земле. Пеплу всё равно, у него нет души. А душа человека бессмертна.
– Виталик иногда бывает у меня в ресторане и, узнав, что я общаюсь с Савиным, сказал, что убирали и не таких.
– Тебе-то, Ксения, зачем это?
– Я беспокоюсь не за себя, за Сергея! Савин им поперёк горла. Они хотят отобрать землю, лётное поле. Сколько можно на нём чего понастроить и продать! А он у них путается под ногами. Затопчут и не моргнут глазом.
– Ты что к нему, значит, едешь с разговором или, как говорят, с миссией?
Ксения опустила свои огромные глаза. И у меня мелькнула мысль, что, прежде чем убедить Сергея, она решила убедить меня.

И вновь мы ехали по той дороге, которую я хорошо знал. После окончания лётного училища, когда сдавали зачёты по самолётовождению при допуске к самостоятельной работе штурману Анатолию Фатину, я по памяти нарисовал карту района полётов с рельефом местности, где нужно было указать горные хребты, самые высокие точки гор, все речушки, начертил озеро Байкал, села и деревни, где располагались местные аэродромы, даже показал, с какими курсами на них выложены взлётно-посадочные полосы и где находятся монастыри и церкви. После я сотни раз пролетал над этой нарисованной местностью. И вот впервые мне довелось поехать по земле. Некоторых деревень уже не было вообще, на месте деревни Коркино торчала одна печь, а самого дома не было, его сожгли какие-то бродяги.
Таёжная деревянная Русь, которая обеспечивала весь Север, всю Якутию зерном, спиртом, мукой и мануфактурой, была уничтожена, народ спивается.
Уже подъезжая к Тутуре, мы свернули по указке навигатора к аэродрому и неожиданно застряли в какой-то канаве, и, сколько ни пыталась Ксения выехать на твёрдое места, колёса всё глубже уходили в грязь. Ксения тут же набрала по телефону Савина:
– Сергей Петрович! Мы тут застряли. До вашего дома недалеко. Но мы не знаем, тут много отворотов.
– Небо видно?
– Да тут полная темень, как у медведя в берлоге.
– Выходите из машины на дорогу, через полкилометра будете у меня. Я вас встречу.
– Ты сумасшедший, – рассмеялась Ксения. – Так мы как раз к медведю в берлогу и забредём!
– Хорошо, я сейчас к вам на тракторе подъеду.
Ожидая, когда на своём тракторе подъедет Савин, я глядел в холодную осеннюю темноту, размышляя, что в своей прошлой жизни как бы поднимался всё время по ступенькам вверх, где, казалось, всегда ждали, делая остановки, а потом, погостив и поглазев по сторонам, начал спуск. А впереди не только входная, но одновременно и выходная дверь, она открывается – и ты, выходя, вновь как бы сливаешься с окружающим миром. И в пространстве, и во времени…
Из темноты глазастым чудищем, тарахтя двигателем, выкатил трактор, остановился рядом, из кабины выпрыгнул Савин. Был он одет в голубую летную с коричневым меховым воротником куртку и шерстяную вязаную шапочку, мы церемонно обнялись, и я увидел, что за те годы, что мы не виделись, он почти не изменился, те же голубые глаза и та же располагающая к себе улыбка.
– Недавно дожди прошли, эту дорогу к аэропорту я давно хочу отсыпать гравием, – начал было оправдываться он и тут же махнул рукой. – Вот в следующий раз к твоему приезду не только отсыплю, но и положу асфальт.
Савин подвязал капроновую верёвку под «ауди», вытащил её трактором на пригорок и, не останавливаясь, потащил машину в сторону аэропорта. Я сел к нему в кабину и с жадностью смотрел по сторонам. Места эти были для меня знакомыми, здесь после училища я совершил первую посадку вторым пилотом на Ан-2 и здесь же заключительную уже командиром. Фары трактора выхватывали из кромешной темноты кромку аэродрома, я видел, что трава на лётном поле была выкошена, огорожена столбами, на которых была натянута колючая проволока.
– Я ведь сам из этих мест, – сказал Савин. – Когда ушёл с лётной работы, меня сюда местный глава администрации пригласил. Будешь, говорит, комендантом аэропорта. Ты же знаешь, жена моя Наталья рано умерла, осталось трое ребятишек, две девочки и сын. Некоторое время работал в автосервисе, кстати, неплохо зарабатывал. Но всё же на родину тянуло. Как говорят буряты: тепло родного края никто не заменит. Приехал, вначале в бывшей пилотской жил, потом купил эту гостиницу и оформил земельный участок. К тому времени сюда самолёты перестали летать, закончилась наша малая авиация. Ну, залетит санитарный – и всё! Мои ребята выросли, они в городе живут. А я здесь. Они иногда приезжают погостить. У них уже своя жизнь. Первое, что я сделал, поменял шифер на крыше аэровокзала. Старая уже, текла, год-другой – и всё бы сгнило.
– Тебе платят? – поинтересовался я.
– Поначалу платили, а потом, сам знаешь, даже на предприятиях перестали платить. Я сам себе плачу?. У меня ещё двое парней работают. Одного из них я поймал, когда он в кладовку залез, ему железо и металлолом понадобился. Ну, я с ним провёл беседу. – Савин помахал кулаком. – И взял к себе на работу. Чем я зарабатываю? В основном ремонтирую машины. Всё, что сделано руками людей, когда-нибудь выходит из строя, ломается. Но у меня опыт какой ни есть был. Какие-то связи с коллегами остались. Я заказываю им детали, они мне попутным транспортом отправляют. Вон посмотри, сколько в очереди машин. Со всех деревень пригоняют. Есть старые, ещё с советских времён. Правда, с запчастями беда. Здесь в посёлке сервиса нет, а ехать в город накладно.
– Откуда у тебя трактор? – спросил я.
– Этот? Да я нашёл его брошенным в лесу. Почти всё растащили: шланги, бачки, сиделки. Хорошо ещё, что движок не сожгли. Я всё восстановил, нашёл прицеп, приладил, да ещё смастерил для него деревянную тележку. Людям дрова, цемент, песок, брёвна – всё вожу. Зимой скребком дороги пробиваю, чтоб машины прошли, снег убираю. Кое-кто просит землю вспахать. Все эти мотоблоки – ими только в носу ковыряться. А здесь залил дизельное топливо – и попёр по дороге. Просьб – отбоя нет! Ну и всякие громоздкие вещи: холодильники, диваны, комоды… По ягоды и грибы на нём ездим. Проходимость у трактора не то что у «ауди», везде пролезет!
– Потом отремонтировал одну машину, другую. И тут началось! Сервиса здесь нет, а тех, кто бы работал с иномарками, и подавно. Денег я принципиально не беру. Ну, привезут кто рыбку, кто кусок сохатины, кто орех, кто что – натуральный обмен. Но не всем это оказалось по душе. Мне прямо сказали, что я занимаюсь незаконной предпринимательской деятельностью. Ну я пошёл в администрацию, мне всё оформили честь по чести. А потом меня избрали местным депутатом. Так просто за горло меня теперь не возьмёшь. Я и сам кому угодно рот заткну! Работаю и получаю за свою работу, но уже на законном основании. Не успел домой доехать, мне звонок, мол, мы готовы предоставить крышу. Я спросил, кто это – вы?
– Доброжелатели! Да видал я в гробу этих доброжелателей! Потом строители, пожарники приехали – все ли нормы соблюдены. Ну, естественно, просьбы и поборы, мол, посмотри мою машину, привези кирпич, песок, цемент. А когда я впервые на аэродроме сделал на своём аэроплане несколько полётов, то начали приезжать друзья со своими самоделками. «Посмотри, облетай, научи летать». В понедельник ко мне должен подъехать ещё один. Но и здесь начались проблемы, подметные письма, мол, нарушаю закон. Построить самолёт можно, но летать на нём на законных основаниях практически невозможно. Одно получение пилотского свидетельства связано с огромными затратами времени и финансов. Нужен ежегодный техосмотр, оплата налога, не говоря уже о том, что своё детище надо где-то содержать и откуда-то взлетать. Здесь уже мне начали угрожать по-настоящему. Особенно не давало покоя лётное поле. Мол, использую его в личных целях. И что по закону я не имею права поднимать аппарат тяжелее воздуха от земли. А мы завтра возьмём и поднимемся… Ты готов?
– Посмотрим, – неопределенно ответил я.
– Надо же опробовать новую леталку, – улыбнулся Савин. – Дай бог нам хорошей погоды! Тут нашёлся один умник, из наших бывших. У него в областной администрации свой человек нашёлся. Ты его должен знать.
– Торонов, – спросил я.
– Точно, он! Откуда ты догадался? Неужели Ксюха сказала?
– Я с ним летал.
– Да-а-а! – удивленно протянул Савин. – Редкий, я скажу тебе, экземпляр!.. А вот мы и приехали! – сказал он, заехав в огороженный высоким забором из хороших досок двор. – Давайте будем разгружаться. – Ксенину «ауди» он попросил загнать под широкий навес, где под брезентом стоял, как он сам сказал, его новый летательный аппарат. – Хочешь взглянуть? – предложил Савин и сдёрнул брезентовый чехол.
На меня глядел серебристый, почти игрушечный самолётик, сделанный из тонких титановых листов, которые, как он сказал, привезли ему прямо с авиационного завода.
– Всё остальное, – он провёл рукой по гладкому крылу, – я кроил, склеил, сшил по чертежам сам. Двухместный. Всё есть, приборная доска, можно управлять с переднего и заднего сиденья. Я хочу предложить его для полётов на поиски лесных пожаров. Каждый год тайга горит, летают Ил-76-е. Кто посчитал, во сколько это обходится государству! Но я точно знаю, что стоимость часа полёта на вертолёте обходится в двадцать раз дороже, чем на Ан-2.
– Красивая игрушка, – сказала Ксения, выглянув откуда-то из-за спины. Похожа на хищную летучую мышь. И ты хочешь меня на ней прокатить? Ни за что!
– Ничего! Днем увидишь – и сама попросишься, – засмеялся Савин.
В знакомой мне бывшей пилотской гостинице было тепло и сухо, топилась печь и что-то, булькая, варилось в кастрюлях. По всему, Сергей ждал нас, на столе, в огромной вазе, для Ксении стоял огромный букет астр. Ксения занесла свои сухо потрескивающие пластмассовые коробки с едой.
– Да у меня всё есть, – прогудел Савин. – Это всё равно что в Тулу ехать со своим самоваром. Всё, что здесь есть, всё из тайги, реки и моего маленького огорода. Самогонка чистенькая, тройного перегона с кедровыми орешками.
Ксения принялась помогать накрывать Савину стол. Через несколько минут стол был накрыт. Было тихо, и где-то под окном дал о себе знать сверчок.
– Ну что? Выпьем за встречу! Но пить без тоста – это уже пьянка. А мы здесь собрались в полном составе экипажа, чтобы провести послеполётный разбор, подвести некоторые итоги. Есть командир, второй пилот. И что особенно приятно, с нами настоящая стюардесса! Для меня это большая честь – видеть здесь вас почти на краю ойкумены. Вот я ей предлагаю переехать ко мне. Посмотри: холодильник «Атлант», туалет тёплый, электрическая плита, душ, баня, даже отдельный, персональный самолёт.
– Да уж больно далеко до работы ехать, у нас на дорогу ушло полдня.
– Буду возить на самолёте, – пошутил Савин.
– Ну, если ещё построишь здесь Большой театр, – улыбнулась Ксения.
– Большой здесь не нужен, и даже Малый, – отрезал Савин. – А вот театр одного актера – извольте! А если серьёзно, то я хочу построить церковь в честь Ильи-пророка…
Неожиданно Ксения захлопала в ладоши:
– Серёжа! Ты обещал, что, когда приеду, ты споешь песню.
– А это мы могём, – засмеялся Савин. – Только кочевник, степь и небо я не потяну. – Он достал из шкафа гармонь, попробовал что-то и, глядя Ксении прямо в глаза, запел:
Из-за вас, моя черешня,
Ссорюсь я с приятелем.
До чего же климат здешний
На любовь влиятелен…
– Нет, нет, куплеты Курочкина мы споём потом. Ты обещал спеть про бабочку!
– Про бабочку? Хорошо! Песня на слова Константина Скворцова!
На горячем ветру,
У земли на краю
Села бабочка вдруг
На ладонь, на мою…
И сидит, не дыша,
Мир собой заслоня, —
Это чья-то душа
Отыскала меня.
Торопись, мотылёк!
Скоро дождь, скоро снег.
Этот тёплый денёк —
Твой единственный век.
Не вершится ничто
На миру просто так.
Это, видно, Господь
Посылает мне знак…
…Вот и падает снег
На поля, не спеша…
Пусть недолог наш век,
Но бессмертна душа…
Полетать нам не довелось. К утру пошел снег, тихий, пушистый, точно кто-то невидимый решил укрыть уже готовую к зиме землю и начал теребить из нависших над тайгой облаков невесомый пух. Савин все же уговорил нас сходить к нему в баню, все у него было сделано добротно, из осиновых досок, с полотенцами, фетровыми шляпами и шапками, махровыми халатами и даже белыми гостиничными тапочками. И конечно же, с заготовленными впрок березовыми вениками. Сидели, говорили, даже пытались петь и смотрели на падающий снег. Затем снова шли в парную, он от души хлестал нас вениками и вновь пили квас из заготовленного ещё летом березового сока. А Ксению Савин угощал брусничным соком, и она улыбаясь говорила, что ещё никогда не пила такого вкусного и сладкого кваса. А на другой день ранним утром по скользкой и заснеженной дороге мы с ней тронулись в обратный путь.
Через неделю, вернувшись в Москву, из сообщений по телевизору я узнал, что в Тутуре разбился самодельный самолёт. Оба пилота погибли. Через какое-то время позвонила Ксения и со слезами в голосе сообщила, что на инструкторском месте был Савин.
Удав заглотил, но на этот раз не выпустил его.

Любка
Тело заплывчато, а память забывчива. Восстановить или заново пережить свою жизнь невозможно. Но сегодня, мысленно заглядывая и перебирая своё прошлое, я ловлю себя на том, что пытаюсь пройтись по когда-то хоженным тропинкам, и, потянув на себя дверную ручку, с почти забытым, но знакомым скрипом войти в дедовский дом и увидеть, как, прислонившись к заборке на стуле со спицами в руках, сидит баба Мотя и вяжет шерстяные носки, а рядом на табуретке в своей видавшей виды железнодорожной фуражке сидит дед, в руках у него балалайка, в губах торчит смятая, потухшая «беломорина», и он наяривает «Подгорную». А посреди комнаты, как на сцене, размахивая над головой платком, приплясывает соседская Любка и тонким звонким голоском подпевает:
Ты, Подгорна, ты, Подгорна,
Широкая улица,
По тебе никто не ходит
Ни петух, ни курица.
Если курица пройдёт,
То петух с ума сойдёт.
Тут же песню подхватывает бабушка:
Я вяжу носочек долог, долог,
На носочке сорок ёлок.
Тёплый дождик на дороге,
Сердце девичье в тревоге.
Не гляжу на белый свет,
Если долго Миши нет…
Я начинаю припоминать: да это же генеральная репетиция перед нашей поездкой в Кимильтей, где у Любки должен был состояться первый в её жизни сольный концерт!
В моей жизни она появилась неожиданно. Сразу после приезда в Куйтун я, чтобы угодить бабе Моте, вызвался подкопать и почистить картошку. Ссыпав её в ведро, залил водой из колодца и начал палкой крутить клубни то в одну, то в другую сторону. Молодая, тоненькая кожица при этом легко отделялась от клубней, и после оставалось только слить грязную воду. Любка влетела к деду во двор, быстрая и лёгкая, и, увидев, как я прямо в ведре круглой палкой очищаю только что выкопанную картошку, замерла и стала наблюдать.
– А я и не знала, что так можно сразу и всю! – воскликнула она, заглядывая в ведро.
Конечно, было приятно, что моя находчивость оценена по достоинству, но меня насторожила её деревенская простота, говорила она так, точно мы были давно с нею знакомы, и я начал припоминать, где же слышал этот звонкий голосок, снизу вверх глянул на неё: мы были примерно одного возраста, тонкая, в лёгком зелёном сарафанчике, волосы жёлтые, коротко стрижены, обожжённое солнцем лицо показалось мне похожим на подсолнух, но глаза гостьи смотрели цепко, как у следователя, который застал меня на месте преступления. И тут мой глаз уперся в её серые матерчатые тапочки. Ещё на станции, сразу же после приезда, я решил зайти к деду, он уже в течение многих лет заведовал железнодорожным клубом. Несмотря на раннее утро, двери в клуб были открыты. Я вспомнил, как прямо на меня, раскачиваясь из стороны в сторону, шаркая по мокрому полу этими серыми в клеточку тапочками, движется чья-то обтянутая в трико тощая задница и волочит за собой мокрую тряпку.
Вижу чудное приволье, вижу нивы и поля…
Подглядывать и слушать уборщицу мне было некогда, и я решил прервать пение:
– Девушка! Можно мне увидеть Михаила Осиповича?
Уборщица замерла и, видимо, желая показать, что ей нет дела до нежданного посетителя, не поворачивая головы, буркнула:
– Ещё рано, его нет!
Нет так нет, какие ещё могут быть вопросы! Я развернулся и пошёл к выходу.
– Ходют тут разные без стука и спроса, как к себе домой! – полетело мне вслед.
Сейчас уже здесь, в дедовском дворе, я мог бы сказать ей то же самое, мол, ходят тут разные и суют свой нос куда не следует.
– Поживёшь с моё, может, и научишься, – меняя грязную воду, ответил я уборщице.
– Сколько же старичку лет? – весело, но чуть с заметной издёвкой поинтересовалась она.
– Отойди в сторону, ты мне закрываешь солнце! – сказал я и, помолчав немного, добавил: – Сколько есть, все мои.
Но такой ответ её не устроил, она с тем же нахальным упорством продолжала допытываться:
– И кто же тебя научил так варварски обращаться с картошкой?
– Кто, кто… Варвары! – буркнул я. – Пришёл, увидел, ошкурил! Здесь не надо иметь высшего образования, достаточно среднего соображения.
– Зачем передёргиваешь? Цезарь так не говорил, – поправила она. – После победы над сыном Митридата он написал своему другу: «Veni, vidi, vici!»[1 - «Пришёл, увидел, победил!» (лат.)]
Про себя я почти бессознательно отметил, что говорила она громко, быстро и торопливо. «Шла бы ты, милая своей дорогой и не лезла со своими дурацкими вопросами», – подумал я.
– У Цезаря не было друзей, – отрезал я. – У него были одни завистники. И они его убили.
– Подумаешь, Цезарь! Мы про него в школе по истории проходили. Нарушил закон, перешёл Рубикон, затем связался с этой Клеопатрой. У нас во дворе собака, ребята её Цезарем назвали. Кстати, меня Любкой кличут, Ямщиковой. Мы ваши соседи. А как тебя?
– Меня? – снизу-вверх глянул я на соседку. – Вообще-то кличут собак! И то не всех! А Клеопатра? Она тоже плохо кончила. Змея её укусила. Ещё один вопрос – и уже укушу тебя я.
– Извини! – смутилась Любка. – Но порядочные и образованные люди, когда знакомятся, то называют своё имя. И первыми обычно это делают мужчины. Это знает каждый.
– Много будешь знать, быстро состаришься!
– А я никогда не состарюсь, – засмеялась Любка. – Некогда! А это ты хорошо придумал. – И кивнула на ведро с картошкой. – Моим оглоедам и ведра мало, всё уминают. Это ты вчера приехал?
– Ага, утренним, на «колхознике», – потеряв свой боевой настрой, смягчился я.
– Кто из города, все на нём приезжают, – уточнила Любка. – Вечером сел, поспал – утром приехал. Удобно.
О Ямщиковых приезжающая к нам в гости баба Мотя говорила так, что у меня сложилось впечатление, будто они чуть ли не живут с нею в одном доме.
– Семья у Ямщиковых была не то что большая, а просто огромадная! – смеясь, говорила она. – Жить рядом с ними – это всё равно что находиться рядом с муравьиной кучей. В школе у первоклашек проверяют счёт до десяти и обратно. Считать Ямщиковых хоть туда, хоть обратно всё равно ошибёшься. Одних только мальчишек, кажется, человек десять. А над ними ещё есть Любка. Глядя на соседей, я иногда думаю, как же тётка Устинья ведёт учёт поголовья своего многочисленного семейства? По именам или по номерам?
Сосед деда, Яков Ямщиков, работал путевым обходчиком и, как он сам подшучивал, после очередного обхода, когда, сдав свою смену, он шел домой, ему на станции попалась Устинья. Смеркалось, моросил холодный осенний дождь, Ямщиков для согрева хлебнул из припрятанной в кармане чекушки и в хорошем расположении духа хотел было пройти мимо. Но тут на глаза попала ему молодая деваха, она сидела на лавке, в ногах у неё на земле стояла матерчатая сумка, а на руках сверток с пищащим ребенком, которого она, покачивая, пыталась успокоить. Слово за словом, разговорились. Она сказала, что приехала в Куйтун на вечернем «Колхознике» и ждет автобус.
– Э-э-э! Да ты его будешь торчать до утра! – пробормотал Ямщиков. – Ты девка вот что, иди к дежурной по станции. Там теплее, она тебя с ребенком, поди, не выгонит.
– Мне б её только переодеть или посушить пеленки, – швыркнув носом, ответила Устинья. – Дайче, когда я токо с вагона сошла, я сунула руку, она мокрая, вот и ревёт. Пока ехали, всё сухие тряпки извела. Не скажете, будет седня ещо автобус? Мне в Сулкет надо. Там у меня подружка живет. Нинка Чепизубова. Может, встречали таку.
– Нет, не встречал. Только сегодня точно, автобусов не будет, – почесав затылок, ответил Ямщиков. – Может, на попутной. Но вряд ли. Тем более в ночь, да ещё с ребенком. Отсюда туда ещё километров десять.
– Она у меня терпеливая. Мне б только пеленки поменять.
– Вот смотрю и думаю, откуда ты такая сюда попала? – раздумчиво спросил себя Ямщиков.
– Да с Ангары я. Чуть ниже Братска по течению село – Нижнее Улово зовется. Его все знают.
– Чё-то я про такого не слыхал! Ямщиков вновь почесал затылок, решая, что же делать с нею дальше.
Выяснилось, что она недавно лишилась мужа, того зарезали в драке, и она, оставшись на руках с маленькой дочерью, поехала к своей подружке. То, что осталась одна, да ещё с ребёнком, Якова Ивановича не смутило. В жизни у каждого человека всякое случается. Устинья, отвечая на его расспросы, то и дело смахивала ладонью слёзы, и он, пожалев, предложил Устинье переночевать у него, и она, помедлив, вздохнув согласилась.
– Я токо пеленки посушу, перепеленаю её и уйду. Но не ушла, а осталась с ним навсегда. Её не смутил эпизод в его биографии, о котором он поделился с нею в первый же вечер. Ещё по молодости, когда Ямщиков служил на флоте, по его недосмотру, причиной которого, как выяснило командование, стал стакан водки, морской баркас получил пробоину и чуть не ушёл на дно. Якова чуть было не отдали под суд, но всё обошлось, его списали на берег, он перебрался в сухопутный Куйтун и, как он сам сказал, «взялся за ум», устроился на железную дорогу путевым обходчиком, профессия, требующая не только бдительности, но и выносливости, поскольку приходилось осматривать железнодорожное полотно в любую погоду в одну и другую сторону по нескольку километров. На его счастье, Устинья оказалась тем человеком, которая сумела отыскать тропинку к растрепанной и привередливой душе Якова Ивановича, и многие удивлялись, как же два таких разных человека сумели ужиться, поскольку характер у путевого обходчика был далеко не сахар. Иногда, встав не с той ноги, он наводил в семье такой шорох, что домашний ковчег, как и тот злополучный баркас, мог лечь на дно. Но всё налаживалось и успокаивалось, и в этом, конечно же, основная заслуга была за женской половиной семьи. Яков Иванович прилюдно не один раз говорил, что это сам Господь послал ему Устинью. Ямщиков проявил не привычную ему смекалку, из списанных шпал сложил дом, в который, как шутили на станции, как на морской паром, можно было загнать даже поезд. И уже в нём, не откладывая дело в долгий ящик, под стук проезжающих мимо поездов они с Устиньей начали заполнять дом белобрысыми детками.
Для меня вся ямщиковская ребятня были на одно лицо: мал мала меньше, точно выточенные из берёзовых чурок на одном станке живые и шумливые матрёшки.
Они мгновенно прочухали, что к деду Михаилу прикатил внук, и, когда я носил из колодца воду, сидели на заборе и пялились на меня, некоторые даже пытались задирать, но я держал марку и не обращал на них внимания.
В Куйтун я приезжал и раньше, отправляясь в свою деревню Бузулук за продуктами для нашей большой семьи, мама останавливалась переночевать у деда, а на другой день на попутной машине, а когда и пешком отправлялась через Сулкет, Бурук в далёкую деревню Бузулук, где жила её родная сестра Наталья. Когда мне ещё не было семи лет, этот путь пешком, больше сорока километров по тайге, пришлось проделать и мне, а он врезался в память сильнее, чем ночёвки у деда.
На этот раз, когда наступало лето, встал вопрос: куда меня отправить? Несмотря на многочисленность наших родственников, выбор был небольшим, ну конечно же, в Куйтун, к бабе Моте!
Бабушка была поповной, дочкой священника Данилы Андреевича Ножнина, родом из села Харчев Куйтунского района. В первое время он служил в Свято-Никольском храме в Кимильтее, затем его отправили в Санкт-Петербургскую духовную семинарию. В своих разговорах бабушка утверждала, что отец лично был знаком с Иоанном Кронштадтским и несколько раз ездил в Палестину, к Гробу Господню. А после был пострижен в монахи и стал настоятелем церкви Вознесения Господня в Минусинске. Вроде там был и похоронен. В детстве бабушка закончила епархиальное училище, носящее имя иркутского купца Ефимия Кузнецова, при Знаменском монастыре, куда брали только детей священнослужителей. При поступлении ей пришлось держать экзамен по знанию Закона Божьего, главных молитв, употребляемых при богослужениях тропарей, великих праздников, основных событий Ветхого и Нового Завета. По пению была проба голоса и слуха, затем чтение детских стихотворений. В училище был полный пансион, строгая дисциплина и соблюдение форменной одежды, за которой следили классные дамы. Бабушка проучилась там шесть лет, по окончании ей было дано право учителя домашнего воспитания.
– Вот кому надо было давать Георгия! – говорила моя мама, когда заходил разговор о подвигах деда в империалистическую войну, который был награждён Георгиевским крестом.
– Родить девятерых и вывести их в люди – это какое же надо иметь здоровье! Кроме того, ещё и внуков поднять!
– Зачем же ей Георгия? У неё уже есть Михаил! – смеялся отец. – Такого, как мой батяня, ещё поискать надо!
В последние годы некогда большая семья деда начала разлетаться. Выросшие и получившие хорошее образование, мои дядьки и тётки разъехались по городам и весям, со стариками остался Генка Дрокин, сын от старшей, рано умершей, дочери Нади.
Это позже я пойму, что, отправляя меня на лето в Куйтун, моя мама хотела освободиться на время от лишнего рта, хотя всё, конечно же, предварительно обговаривалось, что я еду как бы в помощь старикам, поскольку неленивый, лёгок на ногу и могу помочь бабушке по хозяйству: начерпать и принести из колодца воды, прополоть и полить грядки, окучить и подкопать картошку, задать корм корове. В последнее время держать корову бабушке было непросто, на зиму надо было заготовить сена, достать комбикорм, и вообще они с дедом держала её скорее по инерции, привыкли, что в большой семье молоко всегда пригодится. Вообще-то огород и корова были не только обузой, но и хорошим подспорьем для изрядно поредевшей семьи деда, поскольку Любка приходила и покупала почти всё молоко для своих братьев.
Как только я приехал, обязанность помогать по хозяйству бабушке Генка Дрокин тут же переложил на меня, а сам, как и ранее, продолжал гонять по Куйтуну на мотоцикле, расклеивать и развешивать клубные афиши, перед сеансом проверять билеты, отвозить и привозить жестяные бобины с киноплёнкой, а иногда, когда деду надо было срочно съездить в Иркутск, он подменял его и крутил в клубе железнодорожников кинофильмы.
Утром, отправляясь на службу, дед надевал свою железнодорожную гимнастёрку, поверх её натягивал тёмно-синий китель, застёгивался на все пуговицы и, причесав ладонью седую лысеющую голову, натягивал форменную фуражку.
– Оставляю тебя на хозяйстве! – говорил он бабе Моте, прикладывая ладонь к голове. – Сегодня у меня совещание, буду поздно.
– Да как-нибудь мы здесь и без тебя управимся, – улыбалась бабушка. – Ты случаем очки не забыл?
Глаза деда замирали в одной точке, он испуганно хлопал себя по карманам, проверяя, всё ли взял, поскольку без очков он был как без рук.
Место для сна мне определили под крышей, где, как говорила баба Мотя, обычно ночевал, приезжая в Куйтун, мой отец и которое на лето облюбовал мой двоюродный брат. Дрокин считал себя всезнайкой и, перед тем как уснуть, он рассказывал, что после революции дед работал на агитпоездах и что в его коллекции были фотографии приезжающих в Иркутск Василия Блюхера, Павла Постышева, командира красных забайкальских партизан Журавлёва, про которого даже была песня:
Ружья в гору заблистали,
Три дня сряду дождик лил.
Против белых мы восстали,
Журавлёв там с нами был…
– А ещё, говорил Дрокин, дед давным-давно фотографировал лётчика Михаила Громова во время его знаменитого перелёта из Москвы в Пекин. Громов летел на самолёте Р-1 конструкции Николая Поликарпова, другие на «юнкерсах», – и для большей убедительности добавлял: – К нам на поле садился санитарный самолёт По-2 тоже конструкции Поликарпова. Я ездил туда на мотоцикле и даже посидел в кабине. Ничего особенного, двухместная кабина, два или три прибора, указатель скорости и авиагоризонт. Немцы называли его швейной машинкой или рус-фанер. Я бы мог спокойно взлететь и сесть на нём.
«Ври, да не завирайся!» – думал я и всё же немного завидовал Дрокину. Надо же, сидел в кабине самолёта! В то время я зачитывался книгой Вениамина Каверина «Два капитана», повествующей о полярных лётчиках, и, как все мальчишки, мечтал стать лётчиком.
– Надо попросить деда, в кинофонде есть фильм «Два капитана», – устав отвечать на мои расспросы, зевая, говорил Генка. – Можно его показать.
Меня поражало: Дрокин обо всём рассказывал так, что казалось, это он ездил с дедом на этих самых агитпоездах и сам лично снимал знаменитых людей. Сколько же нового и неожиданного я узнал за последние дни после приезда в Куйтун!
На ночь семья соседей укладывалась не сразу. Гуськом, следуя друг за другом, ребятишки делали заход в туалет, потом под присмотром всё той же Любки один за другим шагали в сени, где стоял наполненный водой цинковый тазик, некоторые, даже не наклоняясь, тёрли мокрые ступни одну о другую, перепрыгивали на лежащую рядом с ванной тряпку, шоркали подошвой об неё и, показав смотрящей сестре подошвы, бежали в дом. Некоторых Любка возвращала обратно.
– Это ещё что за номер! – толкая их в спину, восклицала она. – А ну, марш обратно! С такими грязными ногами, да в постель! Ты что ль будешь стирать?
А после, когда станция окончательно погружалась в темень, я прислушивался к звонкой тишине, когда ещё ощутим шёпот затихающей листвы, медленно, как рассыпанное просо, начинают проступать холодные далёкие звезды; слабо помаргивая, они, в свою очередь, разглядывали меня, нашу землю, по которой куда-то по своим надобностям, не останавливаясь даже на ночь, с нарастающим гулом спешили поезда, а в соседнем доме долго ещё с незатухающим хохотом, криками и писком укладывалась в свои лежаки соседская ребятня. И мне казалось, что кто-то случайно отцепил, как вагоны, два крайних дома: дедушкин и Ямщиковых, и загнал их в тупик. Вот и стоят они рядом тихо и мирно, но есть существенная разница: в одном доме доживают свой век, в другом, набирая силу, уже присматриваются: где бы сесть и что бы съесть, ямщиковская ребятня.
Утром я просыпался всё от того же шевеления и криков из соседнего двора. Сверху из-под крыши было видно, как ямщиковская ватага друг за другом, потягиваясь и ворча, высыпала во двор и выстраивалась в очередь к дощатому сортиру. Некоторые, не утерпев, пристраивались к забору и, уткнув свои стриженые шишковатые головы в доски, справляли нужду прямо в щели. Дрокин, поглядывая во двор Ямщиковых, ехидно комментировал:
– Как-то после подъёма по неосторожности генерал-аншеф Александр Васильевич Суворов дал команду своей армии: «Оправиться!» И вся армия по команде столпилась у забора». Дрокин на секунду замолкал, потому что на крыльце появлялась Любка и начинала отчитывать своих братьев: «Как вам не стыдно! Побойтесь Бога, бесстыжие! Вы бы ещё вышли на улицу и стали до ветра вдоль забора!» – «Отставить!» – скомандовал генерал-аншеф, но было поздно, – гоготал Генка. – Забор поплыл!
К бабе Моте Любка забегала каждый день, ещё с порога торопливо говорила, что зашла по пути в магазин или аптеку, всего лишь на секунду, и спрашивала: может, что-то нужно купить, и при этом не забывала стрельнуть своими тёмными глазками в мою сторону. Даже невооружённым глазом было видно, что одежонка на ней так себе, чуть ли не один и тот же застиранный сарафанчик, но зато он сидел на ней так, точно в нём она родилась.
– Да всё у меня есть, – говорила бабушка. – И валидол, и корвалол, вот только здоровье куда-то пропало. Возьми что-нибудь успокоительное: настой валерианы или мелиссу. А после, если будет время, приходи, позанимаемся.
Я знал, когда-то в молодости баба Мотя пела в церковном хоре, а после, когда жила в Кимельтее, даже была регентом хора и следила за богослужением с клироса. Узнав, что Люба занимается в художественной самодеятельности и мечтает стать певицей, она, вспоминая те уроки, которые ей когда-то давали в училище, пыталась помогать Любке.
– Главное – это дыхание, – учила бабушка. – Набери побольше воздуха и понижай, или, наоборот, плавно повышай голос. Перед тем как начать, надо подготовить голосовой аппарат. Никогда нельзя петь больным и нездоровым. Песня грустная поётся распевно, при этом и движение руками должно быть плавными, как бы помогая песне. Надо понимать, что в твоём возрасте голос растёт и развивается. Человек растёт, и голос растёт. Запомни, от желания петь громче других может произойти вибрация голоса, он может сорваться. А это плохо. Надо беречь голосовые связки. Звук должен выходить из тебя без натуги: круглым, точным, звонким. Монотонное исполнение нужно только ребёнку перед сном. Надо научиться отделять сливки от пахты. Сливки – вкусно, пахта – не очень, но тоже полезна.
Слышу песни жаворонка,
Слышу трели соловья…
Это русская сторонка,
Это Родина моя! —
затягивала Любка, и я, вспомнив, как она, подбадривала себя, напевая при мытье полов, всё же соглашался: голос у неё был чистым и звонким.
Уроки пения мгновенно прекращались, когда до тоненького Любкина голоска из соседского двора долетало что-то похожее на глухой лай волкодава:
– И где эта курва пропала?! – ругался пришедший с работы Яков Иванович. – Опять к попихе убежала. Петь надо, когда всё сделано. Ужин не подогрет, хлеба дома нет! И чем у неё башка забита? Приволья ей захотелось! Появится эта падла, шкуру с неё спущу!
– Ой, кажется, Яков Иванович с работы пришёл, а я тут распелась! – пугалась Любка. – Баба Мотя, я к вам попозже забегу.
– Бедная девочка! – глядя ей вслед, вздыхала бабушка. – С ними она и детства своего не разглядит. Стирка, готовка, уборка, тряпки, сопли, горшки, вдобавок ещё и матерки. А Устинье хошь бы что! Та два часа собирается, два умывается, час притирается, сутки одевается. По-моему, на уме у неё одно – во что бы Любу ещё запрячь.
Как-то через бабу Мотю Устинья попросила деда, чтобы тот пристроил Любку в клуб мыть полы, всё-таки какая-никакая копеечка в семейный бюджет. Кроме клуба Любка мыла полы ещё и в больнице. Быстрая и расторопная, она успевала не только мыть, стирать, но и следить за своими братьями, помогать матери по хозяйству и даже заниматься в художественной самодеятельности.
– Родись Люба в другое время и в другой семье, ей бы не было цены. – Баба Мотя замолкала. – Чёй-то я сёдни разговорилась! Кто судит, того Бог не любит.
Конечно же, прожив долгую и непростую жизнь, баба Мотя знала, что люди цену, возможно, и назначают, но в том возрасте, в котором пребывала Любка, о собственной цене в глазах окружающих она не задумывалась, как зачастую люди не задумываются, чем они дышат и что пьют. А то, что ей довелось жить в большой семье, Любка, наверное, и не брала в голову, жили, как Бог дал, и это уже хорошо, могло быть и хуже, когда у человека большие запросы, то и разочарование всегда рядом, Что поделаешь, кому-то пышки, а кому-то шишки.
Позже я не раз ловил себя на мысли, что соседская ребятня была твёрдо уверена, что всеми проходящими поездами командует их отец, Яков Иванович Ямщиков, единственный, кому даже в магазине, куда он заходил в своей оранжевой жилетке, без очереди, и даже под запись, продавали водку – ходить и проверять состояние железнодорожных путей мог далеко не каждый.
– Тут нужон не только острый глаз, но и чуйка, – с гордостью говорила тётка Устинья, когда заходил разговор об её муже. – Намедни в Тулуне вагоны сошли с рельсов. И всё из-за какого-то путевого недотёпы!
Она побаивалась, когда Яков Иванович приходил домой пьяным, молча переносила его ругань, хорошо усвоив, что гроза к вечеру не бывает долгой, сейчас появится Любка, примет удар на себя – и всё пойдёт как прежде.
Дед Михаил тоже хвалил Любку и говорил, что она настоящая звёздочка и что с неё будет толк. А вот её младших братьев дед недолюбливал:
– Да им за раз на стол артельный чугунок картошки надо ставить. Нет бы своё, а всё норовят к другим залезть. Сколько раз я дыру в заборе заколачивал! Всё равно лезут, как собаки. Недавно опять дыру под забором прорыли. А поймаешь, рёв на всю станцию, мол, зря обижаю многодетную семью.
– В самую точку! – поддакивал Генка. – Им законы не писаны. Что с них возьмёшь? Саранча! Лазят, и не только к нам. Уголовный кодекс по ним плачет.
Кое-что про Уголовный кодекс я уже слышал, вот только почему он плачет, мне было непонятно. Например, говорят: «Денежки плакали», бывает, люди плачут, и мне приходилось не один раз не то чтобы плакать – реветь! Но чтоб плакала казённая бумага, я услышал впервые!
– Вот поймаю, оторву им головы! – грозился Дрокин, по которому после таких слов уж точно заплакал бы этот самый кодекс. Но дальше угроз дело не шло, у Генки было плохое зрение, а Ямщиковы это хорошо знали. Известно, что у вора сто дорог, а у того, кто его ловит, одна.
Вот так, день за днём, за соседским забором текла своя самобытная жизнь, и наблюдать за нею было всё равно что смотреть в свою, и, размышляя над увиденным, прийти к простому выводу, что соседей, как и своих родителей, не выбирают. Каждая семья живёт по своему, неизвестно кем назначенному порядку.
С ямщиковской братвой я познакомился на огороде. Как-то после обеда я сидел на крыльце и читал книгу Михаила Наумова про брянских партизан «Хинельские походы». И тут краем глаза в конце огорода за кустами крыжовника я уловил мелькнувшую тень. Начитавшись про партизан, для себя я отметил три правила, чтобы победить противника: надо не светиться, не шуметь и мгновенно замереть, когда вражеский глаз направлен в твою сторону. Как утверждали бывалые разведчики, больше всего человека выдает движение. «Опять эти ямщики! – мелькнуло у меня в голове. – Надо поймать того, кто средь белого дня лезет в дедовский огород». Отложив книгу, я взял в руки палку, которой очищал клубни, и чуть ли не ползком меж кустов крыжовника прокрался к забору и замер. Ямщиковы не читали книг про партизан и разведчиков, через пару минут они вновь через подкопанную под забором нору пробрались в дедовский сад и начали обирать крыжовник. Я хотел пугнуть их, но потом решил, что будет лучше, если мы поговорим по-соседски и разойдёмся с миром. Я встал и, держа в руках палку, пошёл прямо на них.
– Атас! – увидев меня, крикнул кто-то из Ямщиковых. Застигнутые врасплох, они бросились к дыре, но, увидев, что я один, остановились и, настороженно покрутив по сторонам головами, нет ли ещё поблизости Дрокина, начали подступать ко мне. Я стоял молча, побегу – на весь Куйтун опозорю деда. «На того, кто не боится, собаки лают, а трусливых – кусают!» – говорил он. Некоторое время мы стояли, разглядывая друг друга.
– Куришь? – не обращая внимания на палку в моих руках, неожиданно спросил меня старший, которого в честь отца назвали Яшкой.
– Не-а, не курю.
– Кто не курит, кто не пьёт, тот здоровеньким помрёт, – засмеялся Яшка.
Мне не понравилось, что он, как бы свысока, по-хозяйски разговаривает со мной, точно не они, а я забрался к ним в сад.
– Лазить по чужим садам и огородам, тем более к соседям, грех. За это есть даже статья в Уголовном кодексе. – Про Уголовный кодекс я добавил для важности, хотя сам узнал о его существовании совсем недавно, от того же Генки Дрокина.
– И что там в этом кодексе интересного? – усмехнулся Яшка. – Небось Генка подсказал? Да вашему Генке уже давно пора выписать пендюлей!
– Чё лазите? – буркнул я. – Своей ягоды не хватает?
– Тебе что, жалко? Ведь не твоя же!
– Жалко у пчёлки.
– Ты откуда такой прикатил?
– От верблюда!
Ямщиковы, как по команде, начали сопеть в носы и переглядываться. Так на станции с их старшим братом никто не разговаривал. Они сбились в кучу, готовые по команде наброситься на меня, я это почувствовал нутром. Но драться Яшка не хотел, возможно, его останавливало упоминание Уголовного кодекса, да и бросать своих младших хоть и на одного, но с палкой в руках, ему не хотелось, уж он-то понимал, за мной не только Генка, но, не дай бог, ещё вмешается дед Михаил! Не тот повод, чтобы доводить дело до мордобоя.
И тут неожиданно я заметил в руках у Яшки нож. Подкидывая в руке, он показывал, как легко и ловко может обращаться с ним. Увидев, что я обратил внимание на нож, Яшка взял двумя пальцами за кончик лезвия и метнул в висящую на заборе афишу, которую он снял где-то на улице и повесил в огороде. Нож ударился плашмя.
– Это я для разминки! – поморщившись, бросил Яшка. – Беру вторую попытку.
Но и вторая попытка оказалась неудачной.
– Можно? – попросил я.
– Ну, если хошь, попробуй. – Яшка протянул мне нож, он был тяжёлым, выточен из напильника. Рукоятка вылита из свинца, всё сделано грубо, по-деревенски, но добротно, снаряд был убойным. Метанием ножей занимались и мы у себя на Релке, и без хвастовства – среди наших ребят я был одним из лучших. Положив нож плашмя на ладонь, я прижал её большим пальцем и метнул в афишу снизу от колена. Всего один оборот – и нож вонзился прямо в горло главарю мексиканской шайки Колвере из «Великолепной семерки».
– Где научился? – вытянулось лицо у Яшки.
– Сегодня в клубе будут показывать этот американский фильм. Дед уехал по делам в Кимильтей, а фильм будет крутить Генка. – На секунду я сделал паузу, нутром почувствовав, что драка отменяется и можно, как утверждало радио, перейти с соседями к мирному сосуществованию. – Я попрошу, чтобы он провёл нас. Там один из героев, кажется, Стив Маккуин, ещё лучше, чем я, метает ножи.
– Да твой Генка собздит, – поморщился Яшка. – Ещё одного, может, и пропустил бы. А нас вон сколько!
Я оглядел соседей, они ждали, что отвечу я. Яшка был прав: обещать легко, одного провести было можно. Но попробуй проведи такую ораву!
– Попытка не пытка, – буркнул я, – посмотрим.
После переговоров с Ямщиковыми на огороде я забрался в мастерскую к деду и обнаружил в старом комоде проявители, ванночки, увеличитель, фотокарточки и лежащий в отдельном ящике старинный фотоаппарат. Увидев объектив, я выкрутил его из фотоаппарата, мне захотелось показать Ямщиковым, как можно без спичек, при помощи увеличительного стекла, развести костёр. Костёр я не развёл, но вечером в доме деда полыхнул нешуточный пожар. Обнаружив пропажу, дед учинил всем присутствующим допрос. Сдал меня Дрокин.
– В последние дни никто в наш дом, кроме Любки Ямщиковой, не заходил, – прохаживаясь по комнате, начал изображать из себя следователя Генка. – Да на кой ей хрен железяка? Извиняюсь, объектив. Так что вывод один, объектив свинтил кто-то из своих. Бабушка отпадает, если бы он ей понадобился, она бы могла это сделать сто лет назад. Мне он, как попу гармонь. Вывод напрашивается сам. Признавайся, ты взял? – Генка навёл на меня свои противные, с толстыми стёклами очки, которые вполне могли сойти для разведения огня. И чего я не догадался свиснуть их у него, а не дедовский объектив?
Я пробормотал что-то про таинственный остров Жуля Верна и как на нем потерпевшие кораблекрушение добывали огонь. В конечном итоге пришлось сознаться, что объектив свинтил я. Сидевший до сих пор в углу молчавший дед встал.
– Свинтил! Кто тебе ра-зре-шил?! – громко, по слогам, скрипучим деревянным голосом спросил он, наморщив сухой пергаметный лоб и уставив на меня два своих живых, но уже выцветших объектива, и почему-то в этот момент он напомнил мне оживший костыль, стоявший до поры до времени в углу.
Откуда мне было знать, что объектив был чуть ли не самым ценным предметом в дедовском доме?! Сам того не ведая, я узнал, что перед этим объективом стояли и сидели на деревьях стрелки 44-го Сибирского полка во время перерыва между боями в Галиции, а позже позировал сам Антон Иванович Деникин.
– Собирай вещи, вечерним поездом я отправлю тебя обратно в Иркутск! – огласил дед окончательный приговор.
– А он ещё и книги начал раздавать! – подсказал Генка.
«Тебя-то кто за язык потянул! – подумал я, вспомнив, как моя мама не раз упрекала обижавшего её моего отца: «Николай, учти, обида прощается, но не забывается!»
– Да я только дал почитать!
– Да за такие дела тебя, засранца, раньше бы на каторгу! – взревел дед. – В тюрьму! У нас, в Кимильтее, пересыльная была для тех, кто прокламации клеил. Их в кандалы – и по этапу.
Но отправить меня по этапу обратно в город или сослать на каторгу дед не успел, вошла баба Мотя и, спокойно вздохнув, произнесла:
– Миша, перед тобой не германец, а такой же, как и все остальные, твой внук. Вспомни, что ты сделал с собственным сыном!
Позже, уже от самого дядьки, кстати, заслуженного геолога страны, я узнал, что он отрубил кусок свинцового кабеля на грузило, и дед Михаил дал ему такую затрещину, что земля показалась с овчинку.
– Уймись! – Бабушка впервые на моей памяти повысила на деда голос. – Ему захотелось показать ребятам, как можно добыть огонь при помощи увеличительного стекла.
И личный фотограф, чуть ли не самого Антона Ивановича Деникина, бывший казачий урядник, самый узнаваемый в Куйтуне человек, замолчал и ушёл в свою комнату, где глухо и мерно отбивали уже не прошлое, а настоящее время стоящие на полу старинные часы.
Получив амнистию, я утвердился в мысли, что главным и настоящим атаманом в доме была баба Мотя.
Углядев мой интерес не только к объективам, но и к книгам, баба Мотя, вспомнив, что когда-то закончивала епархиальное училище и даже готовилась стать учителем, одно время даже преподавала в воскресной школе основы Закона Божьего, решила научить меня, как уберечься от людских соблазнов и по возможности приобщить меня к пониманию всего божественного и избежать всего грешного, она показала хранившуюся у неё в комоде книги, которые остались у неё ещё от покойного отца. Многие из книг были старыми, ещё дореволюционного издания. С особым, я бы даже сказал, трепетным чувством, я брал в руки те книги, которые были в кожаном переплёте. Среди них оказалась книга о подвиге «Варяга» и «Корейца» и капитане Рудневе, про попытку прорыва этих кораблей из Чемульпо и их героический бой с японской эскадрой. А ещё была Библия, она была в тёмном золотистом металлическом окладе и с такой же металлической защёлкой на обложке. Увидев, что я открыл защёлку и начал перелистывать тонкие пергаметные страницы, бабушка напомнила, что брать книги без спросу нельзя, а потом попыталась объяснить мне, кто такой Иисус Христос, называя его почему-то Сыном Божьим, который, по её словам, был послан на Землю для спасения всех заблудших. Себя-то я заблудшим не считал, хотя, конечно же, грешки за мною водились, но о них я старался помалкивать. И точно прочитав мои мысли, бабушка сказала, что, когда она была маленькой, её водили в церковь на исповедь, где она признавалась в своих вольных или невольных грехах перед Богом в присутствии священника и это называлось таинством Покаяния.
После обеда, когда все дела были сделаны, бабушка посадила меня за стол, дала книгу «Когда бабушка была маленькой» и заставила читать вслух. Это, как она говорила, нужно для грамотности и правильности произношения. После её заступничества перед дедом перечить ей я не смел. Взяв книгу, я почему-то посчитал, что её написали про нашу бабушку. Рассказы показались мне скучными и наивными и, уж конечно, же они были не про бабу Мотю, которая сидела передо мною, расплывчатая и тихая, вязала носки и внимательно прислушивалась, как я почти по слогам одолеваю скучный текст. В предисловии было сказано, что это детские рассказы о том времени, когда ещё не было железных дорог и люди ездили в гости друг к другу на лошадях, не было электрических и даже керосиновых фонарей. «И как же они тогда читали книги?» – мелькало у меня в голове. Правда, в книге был сосед Яша, у которого был сад с кустами смородины и крыжовника, и на одном из деревьев он повесил восковые яблоки.
«И тогда умели пустить пыль в глаза», – думал я, рассматривая картинки, на которых девочки были в длинных платьях и в стоящих топорком накрахмаленных чепчиках. Книга была издана аж в 1900 году и напечатана с твёрдыми знаками, которые мешали при чтении. Бабушка объясняла: «В старой орфографии Азъ – это Я, Буки – буквы, письмена. Веди – от слова знать, ведать. Азъ, буки, веди. Азъ – Я – первая буква в азбуке, а не последняя, как в нынешнем, вашем алфавите. Потому что именно с меня и далее с тебя начинается мир. Азъ – это начало и основа всему. В этом осознание Бога и то, откуда ты есть». Захлопнув книгу, я начинал смотреть в окно.
– Ну что, тебе всё понятно? – спрашивала бабушка.
– А почему, когда я плохо себя веду, то мне грозят, мол, смотри, не то тебя Бог накажет? – интересовался я. – Что он, за всеми нами присматривает? И почему Любка Ямщикова чуть ли не каждый день кричит своим младшим братьям, когда они делают что-то не так, что их тоже Бог накажет? И почему люди ругаются всегда громко, а о хорошем говорят тихо или вообще редко?
Бабушка с некоторым подозрением глядела на меня: с чего это я стал таким смирным и рассудительным? Неужели подействовала полученная от деда взбучка?
– Это хорошо, что ты начинаешь понимать, что плохо вести себя нельзя, – подумав немного, ответила она. – В этом есть напоминание, что от Господа нашего идёт жалость и сострадание грешным людям, непонимающим, чего они лишаются, переступая закон и принятые правила. Надо научиться жить и радоваться жизни.
Радоваться? А как радость можно выразить или выказать? Когда я начинал сильно радоваться, то меня тут же осаживали, мол, перестань скакать и кричать. Мне захотелось спросить бабушку, почему висящая в переднем углу изображённая на иконе Матерь Божия молчалива и грустна, и её глаза почему-то напоминают мне мамины. А катающийся на колеснице во время грозы по небу Илья-пророк грохочет так, что трясутся стены. И почему-то каждый раз при воспоминании Ильи-пророка у меня перед глазами вставал ругающий меня дед Михаил. А ещё мне хотелось спросить, почему дед прячет фотографии генералов, отличившихся во время позапрошлой войны. Про Брусиловский прорыв упоминалось в учебниках истории. Дед в Первую мировую бил австрияков и германцев, но, когда я услышал, что он лично знал Деникина, мне стало не по себе, ведь его подавали чуть ли не как главного врага советской власти! Так на чьей же стороне в те годы был мой дед? И когда в его голове произошло деление на своих и чужих? И нужно ли оно было вообще? Я знал, что после революции, продвинутый в фото- и киноделе, дед стал самым активным участником передвижных агитбригад, которые поддерживали и продвигали советскую власть. А ещё мне хотелось спросить у бабушки, которая так складно и хорошо всё объясняла, где же у меня душа и почему она так далеко спрятана и совсем не помогает, когда хочется есть или когда тебя ругают не по делу? Видимо, в епархиальном училище, где она училась, был тот предмет, который почему-то отменили в нашей школе…
– Вот что, милый! – точно угадав мои мысли, обратилась бабушка. – Не забивай голову тем, до чего ещё не дорос. А сейчас сходи-ка, дружок, в огород и нарви мне ревень. Он хорошо помогает от давления.
Бабушкину похвалу заслужить было приятно, и я тут же с лёгкостью помчался в огород. Она ставила на стол самовар и попросила, чтобы я спустился в подполье и достал банку с вареньем из крыжовника.
Дед был не только строг, но и скуп. На кухне у него стоял ящик, который закрывался на замок. Там у него хранились чай, сахар, сгущёнка и тушёнка, которые он выдавал лично. Объяснялось это тем, что люди, особенно после войны, стали безудержны в еде. Знал бы он, что и у бабушки от этого сундука были свои ключи! И всё равно, когда деду приносили пенсию, баба Мотя начинала просить его:
– Миша, дай ребятам на мороженое!
– Мороженое вредно! – обрезал дед. – От него может развиться сахарный диабет. Пусть едят то, что растёт в огороде. Это в сто раз полезнее для здоровья.
– Сегодня я состряпала оладушек, – сообщала бабушка, – будем пить чай.
Мы садились за стол, посреди которого возвышался медный самовар. Она пила из блюдечка и расспрашивала меня об учёбе, хорошая ли у нас учительница и есть ли уроки пения.
– Есть! – отвечал я.
– И что же вы поёте? – поинтересовалась баба Мотя. – У твоего отца был слух, он хорошо играл на баяне.
– Да, его на все гулянки приглашали, – подтвердил я. – Мама ругалась, когда он засиживался допоздна.
– Коля хотел стать музыкантом, – вздохнула бабушка. – Он ведь самоучка, подбирал песни на слух. А вот учиться не довелось. Ему, как и соседской Любке, пришлось тащить наш семейный воз. Потом война, уже своя семья, дети.
Она расспрашивала, какие предметы в школе мне нравятся больше всего. Я сказал, что интересуюсь географией, историей и, помолчав немного, добавил, что ещё люблю читать книги. Вот только пишу с ошибками. Ещё мне нравились военные песни. Например, эта:
Мы красные кавалеристы, и про нас
Былинники речистые ведут рассказ… —
пристукивая по столу кулаком, начинал я.
– Под эту песню капусту бы крошить, – засмеялась бабушка и, вздохнув, добавила: – В моё время были другие песни.
Раз в крещенский вечерок
Девушки гадали:
За ворота башмачок,
Сняв с ноги, бросали…
Я терпеливо слушал, смотрел на висевший на стене её портрет, как она говорила, тогда она только что закончила училище и приехала к отцу в Кимильтей. Камлотовое платье коричневого цвета, белые рукавчики, белый передник с лифом, который застегивался сзади булавками. «На занятия по танцам мы надевали прюнелевые ботинки, лёгенькие, они хорошо держали стопу и не сковывали движения, – рассказывала бабушка. – Были уроки рукоделия, нас учили вышивать крестом полотенца, салфетки. Конечно же, как и все дети, баловались и играли в «Третьего лишнего», «А мы просо сеяли» и ещё в фанты. Перед этим выбирали ведущего, и он скороговоркой читал: «Барышня прислала сто рублей, чёрного небелого не покупайте, о жёлтом даже не вспоминайте, «да» и «нет» не говорите, что хотели – получайте, головою не мотайте, смеяться тоже нельзя. Сидит Дрёма, сама дрёма, сама спит. Рубль поехал, рубль пошёл. Рубль хозяина нашёл». А позже, когда мы немного повзрослели, нам стали позволять посещать вертепы, такие были передвижные кукольные театры. И ещё в те времена иркутский купец Второв проводил в городе ситцевые балы. Все должны были приходить в ситцевых нарядах и платьях. Некоторые наши девушки, собираясь на такие вечера, и, дабы приобрести интересную бледность, даже пили разбавленный уксус. Перед окончанием учёбы я держала экзамен на учителя, который с успехом выдержала, и мне выдали в подарок швейную машину «Зингер». Когда началось раскулачивание, машинку эту я спрятала, позже она помогала нам выжить. Швейные мастерские только в городе были. А здесь полный дом ребят, их всех обшивать надо».
– Баба, а как ты познакомилась с дедом?
– А мы девчонками на суженого-ряженого гадали. Брали божью коровку, клали на ладонь и смотрели, куда она поползёт. Смотрят, с какой стороны к ней счастье придёт, где её суженый живёт. Ещё гадали по курице. Ставили её на пол. Если курица пошла под Божий угол, где висели иконы, так умрёт этот человек. Скажут: «Бог его к себе забрал». Если курица пошла к двери, девица замуж выйдет в этом году. Даже песни пели:
Как же так случилось, я без тебя жила?
Сколько ж настрадаться пришлось мне без тебя.
Суженый мой, ряженый, я тебя ждала!
Суженый мой, ряженый, я тебя нашла!
А с Мишой мы уже были знакомы. В те времена на Масленицу устраивались забава: бились стенкой улица на улицу, село на село. Чья улица сильнее. Кто победит, тот берёт девочку. Миша победил и выбрал меня. Хотя он и раньше уже присмотрел меня. Тогда ему ещё не было двадцати, он работал писарем в сельской управе. Заслали сватов. Они зашли и от порога запели:
У нас петушок, у вас курочка.
Кошку под стол, невесту за стол.
А с моей стороны отвечали:
Рано выходить детке.
Замужем не золото, ту же грязь месить…
Такие были обычаи. Когда собирались к невесте тысяцкий-крестник, запрягал тройку лошадей. Кони разукрашены, сбруя хорошая, кошёвки бравые. И по улице со стрельбой из ружей! После свадьбы молодых уводили на подклеть. А утром жених выносил простынь, показать, честная ли она ему досталась. Бывало и так, воробья убьют, разорвут да выпачкают простынь. Чтоб отца не прогневить.
– А зачем пачкать? – по-простецки, невинным голоском спрашивал я.
Бабушка испуганно ладошкой закрывала свой морщинистый рот: «Зачем? Зачем? Тебе ещё рано знать! Совсем разболталась тут я. Твой дед налетел, как коршун! Ну разве можно было такому отказать! Вот он с тех пор и со мной», – кивнула на портрет бабушка.
На стене в большой комнате деда, которая при планировке дома, должно быть, задумывалась для сбора большой семьи, – как память от прежних времён, – под стеклом висели фотографии. На одной из них я отыскал бабушку и своего отца, где его, маленького, в платье, стриженного налысо, обнимала молодая и красивая баба Мотя, которая впоследствии станет Матрёной Даниловной и как она сама мне подскажет, что это именно она, а не кто другой.
Бабушка показала ещё одну фотографию, где моему отцу было года три или четыре, рядом с ним на резной лакированной лавочке стоял младший брат Иннокентий. На них были длинные, по колено, рубахи, вместо привычного ныне ворота, были вязаные, лежащие на плечах белые кружевные воротнички, а на ногах – полосатые рейтузы. То, что это были мальчики, выдавала короткая, под Котовского, стрижка, и слева на полу стояла сестрёнка Надя, на ней было светло-серое, с таким же белым вязаным воротничком, платье. И у неё были длинные, собранные узлом на затылке волосы.
Среди других фотографий я находил бабу Мотю, и было ей на снимке лет десять, тогда она училась в епархиальном училище, и я не мог себе представить, что на фотографии она гораздо моложе меня, нынешнего, одета, как и другие «епархиалки», в строгое чёрное платье до пола, и в таких же чёрных платочках все участницы церковного хора.
– Это мы перед выступлением в дворянском собрании, – рассказывала она. – Из Петербурга к нам приехал какой-то важный чиновник, вот нас и пригласили выступить. Мы потом долго обсуждали, кто и во что был одет, особенно нравились нам женские наряды городских барышень, причёски, белые кофточки, вуальки, стук каблучков. Мы пели «Херувимскую песнь», «Милость мира», а в конце – «Свете тихий».
По центру семейной фотовыставки была фотография отца бабушки – Данилы Андреевича. Он был в чёрной рясе, с большим крестом и серебряной цепочкой на груди, а справа от него на табуретке, крепко уперев обутые в яловые сапоги ноги, сидел его брат, Алексей Данилович. На нём была справная, хорошего сукна тёмная косоворотка и такие же штаны. Оба брата сидели, облокотясь на круглую лакированную тумбочку, крепкие, оба здоровые, знающие себе цену, и смотрели прямо в нынешнее время. По фотографиям было видно, что братья Ножнины из зажиточных. Ну и, конечно же, не то что одетые, а разодетые в расшитую тёплую и крепкую одежду: моя пробабка Анна с Осипом Ивановичем, который был родом со слободы Самара Вальцовского уезда Воронежской губернии. Также были фотографии самого деда в военной гимнастёрке времён Первой мировой войны с германцами; рядом с ним бородатые боевые сослуживцы – офицеры царской армии. Мне даже казалось, что, рассматривая фотографии, я ощущаю запах казённого сукна и солдатского пота. Особенно мне нравилась фотография, где они были с бабой Мотей ещё молодые, дед в казачьей форме старшего урядника. На фотографии глаза у него пронзительно строгие, а на голове бабушки – белый чепчик и кроткий, добрый взгляд. Под фотографией значился 1917 год, время, когда закончила свои дни Российская империя, а судьба деда и всей его большой семьи потекла в иную сторону.
Я видел, что мой приезд в Куйтун стал для неё некоторым облегчением, появился не только помощник, но в какой-то мере и добросовестный слушатель. От чтения вслух про маленькую бабушку меня спасала Любка. Она без стука влетала в дом, смотрела на меня, сидящего за книгой, лицо её становилось озабоченным. Бабушка прикладывала палец к губам, тем самым давая понять, что читающего человека отвлекать нельзя. Любка кивала головой, присаживалась на лавку, но усидеть долго не могла, начинала крутить головой и ёрзать на одном месте, но было и так видно, что сегодня она никуда не торопится, отец на работе и домой вернётся не скоро.
– Всё, на сегодня хватит, – прерывала бабушка. – Прямую речь надо читать с выражением, так, будто ты находишься рядом и разговариваешь, как со мной, громко или тихо доносишь до слушателя смысл всего происходящего. А теперь можешь идти по своим делам.
Зная, что Любка стесняется петь при мне, я захлопнул надоевшую «Бабушку» и, прихватив с собой «Хинельские походы», вышел на крыльцо. Но и оттуда было слышно всё, что происходило в доме.
– Любаша, сегодня мы поговорим про акапельное пение. А потом порепетируем, – привычным учительским голосом вела занятие бабушка. – Название акапелла пришло к нам из Италии. С тех пор акапелла называют любое вокальное исполнение без инструментального сопровождения. По своей сути, это церковное пение, хвала Богу, человеческим голосом, без всяких баянов и гармошек.
Я уже догадывался, что эти занятия, которые она устраивала нам, заполняют её одиночество, что привычное ежедневное застолье и разговоры большой семьи закончились для неё внезапно и навсегда. Она не знала, куда деть себя, когда все разъехались, даже не разъехались, а разбежались. Всё, что она накопила и несла в себе, стало вдруг ненужным. А тут подъехал я, и ещё подвернулась под руку Любка!
Особенно баба Мотя любила вспоминать, как её отец встречал возвращающегося из Японии наследника престола цесаревича Николая и как она ещё маленькой девочкой пела в церковном хоре, а потом случилось главное: она повстречала Мишу, а через несколько дней её сосватали, и священник в кимильтейской церкви надел ей на палец золотое кольцо.
– А спустя три года я проводила Мишу на войну, – вздыхала бабушка. – На руках у меня уже было двое: Надя и твой будущий отец – Коленька. Слава богу, что Миша вернулся с войны, хоть и был несколько раз ранен. Ты на него не серчай, он же был контуженный в Галиции, едва жив остался, больше месяца провалялся в лазаретах. Жили мы в Кимильтее большой семьёй. В других семьях тоже было немало детей, но такой семьи, как у нас, не было… А потом в Петербурге началась революция, а за нею голод и смута. Здесь у дороги всё и происходило, шли каппелевцы, потом пленные чехи по-подлому арестовали адмирала Колчака и выдали его красным. Недавно я слышала, что им в аренду на много лет отдали Байкал. Поверь моему слову, всё вычерпают – и поминай как звали. Они возвращались в свою Чехию через Владивосток, из Иркутска увезли много купеческих девок, для виду сыграв с ними свадьбы. А потом, когда отъехали за Байкал, начали их ссаживать. И поплелись, потащились на перекладных горемычные обратно. Всё тащили, что можно и что нельзя! Когда они зашли в наше село, у дяди Алексея хотели коня забрать. Тот воспротивился, силушкой его Бог не обидел. Они навалились на него скопом, повалили на землю, избили до полусмерти и бросили в колодец. Слава богу, после вытащили его соседи. Даже песня такая была:
На нас напали злые чехи,
Село родное подожгли…
– Твой дед прав, чужое брать не надо, – помолчав немного, продолжила она. – Этот объектив был нашим кормильцем и поильцем. Был такой случай. Однажды осенью Михаил возвращался в Куйтун. Было уже темновато. И вдруг из-за кустов выстрел, и вслед за ним выскочили какие-то люди. В руках обрезы. Выкинули отца из кошёвки, и возчика лицом в землю. Вытряхнули всё, а там картошка, яйца, мешок пшена… Из мешка достали дорожный фотоаппарат, которым он снимал.
– Деньги есть? – спрашивают.
– Всё, что есть – перед вами, – ответил Миша.
– Чё с ними делать будем? – говорит один.
– Да чё, в расход их. Нам свидетели не нужны.
– Мужики, побойтесь Бога! У меня семья, дети, – стал уговаривать Миша.
И тут паренёк, который вёз отца, вскочил и бросился бежать. Разбойники спустили на него собаку. А у Михаила за пазухой был револьвер. Он его во время таких поездок по сёлам брал на всякий случай. Времена были непростые, по отдалённым деревням и заимкам не только волки попадались. Михаил выхватил револьвер и буквально на лету застрелил собаку и тут же навёл оружие на грабителей, приказав им бросить ружья на землю. Те остолбенели. Отпустил твой дед бандюков, не стал брать грех на душу.
– Баба, а где этот револьвер сейчас? – заинтересовался я.
– А это тебе зачем?
– Интересно посмотреть.
– Придёт твоё время, ещё насмотришься, – был ответ бабушки.
Во время Отечественной войны дед по возрасту на фронт не попал, его назначили заведующим железнодорожным клубом. В этой связи ему (дед это всегда особо подчёркивал) как командному составу железнодорожных войск полагались двубортная тёмно-синего сукна шинель, меховая шапка, тёмно-синяя шерстяная гимнастёрка, шаровары и сапоги. Но это было ещё не всё, для постоянной носки он получал серую хлопчатобумажную гимнастёрку и такие же шаровары, чёрный кожаный ремень, галстук и всю сопутствующую атрибутику. Для особых праздничных мероприятий дед заказал себе белый китель, который он хранил в дальнем углу шкафа. Яков Иванович Ямщиков тоже имел право на форму, но поскольку он был всего лишь старшим бригадным, то обходился обыкновенной спецовкой с оранжевым жилетом. Перечитывая и просматривая устав железнодорожных войск, дед иногда напоминал соседу, что при встрече с начальством Яков Иванович должен вынуть левую руку из кармана и отдать честь. При этом, если есть папироса во рту, то её необходимо вынуть. Ямщиков криво усмехался: «Ваше благородие, мне за это не платят! Мы уж как-нибудь обойдёмся». Но дед старался держать свою линию, говорил: «раз положено, надо исполнять» и при каждой встрече с соседом подчёркнуто подносил ладонь к виску. Бабушка только посмеивалась и иногда спрашивала, отдал ли сегодня ему честь Яков Иванович.
– Да он был в сиську пьян, не только меня, он и свою Устинью вряд ли мог разглядеть, – махал рукой дед.
И чтоб поставить всё на своё место, тут же пускался в рассуждения, задавал бабушке один и тот же вопрос:
– Вот скажи, зачем царь Пётр ввёл Табель о рангах? Что, у него других дел не было? – И, не давая бабушке раскрыть рта, поднимал вверх указательный палец: – Минуту внимания! Благодаря Табелю люди по службе продвигались за счёт своих знаний и умений, а не по милости происхождения. Солдат мог стать офицером, обычный горожанин – высокопоставленным чиновником. Всё зависело от умений. Чтоб люди знали, какое место они занимают в жизни. Вот я иногда про себя думаю, что такое человек и в чём его полезность? Есть предприимчивые, есть никчемные, встречаются и те, кто с удовольствием доводит себя до свинства. Хотя сравнение это неверно. Свинья алкоголь не переносит. Это чистое существо. Да мало ли тех, которые жили и живут зря.
– Но Господь создал человека и сказал: живите и размножайтесь. Но сделал так, чтобы они сами добывали себе пищу и всё, что может понадобиться для жизни, – отвечала бабушка. – И не стал нас распределять по всяким рангам.
– Наш сосед в Бога не верует, но его заповеди перевыполняет, – засмеялся дед. – Даже меня обскакал. Настрогал целую кучу. А дальше что? Их вырастить надо, дать образование. Здесь одним рыбьим жиром не спасёшься. У нас в Сибири почти каждая семья, каждый сибиряк, как робинзон, живёт наедине с дикой природой. И не только выживает, но и строит новую жизнь.
– Так уж и с дикой? – смеялась бабушка.
– Да у нас есть на что посмотреть: тайга, воздух, приволье, зверьё разное. Живи да радуйся.
– У каждого своё представление о бытие, – философски заметила бабушка. – Здоров – и уже хорошо!
– Вот здесь я, мать, с тобой соглашусь. Одному и кино посмотреть в радость, другим же… Человек ненасытен. В малом он знает, чем утешится душа, а вот верхнего предела для него нет. Посмотришь, и чего людям надо? Друг друга съедают и этим сыты бывают. О таких, как наш сосед, царь Пётр говорил: «Морские есть отродье хамское, до вина и баб охочи, а посему повелеваю: аглицкого сукна давать в меру, а будучи в иноземном порту, на берег их не пущать, ибо, напившись, слова доброго не скажут, а драку учинят незамедлительно. Но жалованье платить исправно, ибо дело своё знают!»
– Ты, Миша, не прав. Господь видит все наши прегрешения и каждому воздаёт по делам его. Вот что писал любимый тобой Робинзон в своём дневнике на необитаемом острове.
Бабушка нашла очки, порылась в библиотеке, отыскала книгу Даниеля Дефо «Робинзон Крузо», где на титульном листе значилось, что это полный перевод лондонского издателя Ступина 1916 года. Бабуля раскрыла книгу, нашла подчёркнутый красным карандашом абзац:
– Однажды утром в подавленном настроении я раскрыл Библию и прочёл: «Я никогда тебя не оставлю и не покину тебя». – Я сразу понял, что слова эти обращены ко мне – иначе зачем бы попались они мне на глаза именно в тот момент, когда я оплакивал свое положение – положение человека, забытого Богом и людьми? А раз так, – сказал я себе, – раз Господь не покинет меня, то стоит ли горевать – пусть даже весь мир покинет меня? С другой стороны, если бы даже весь мир был у ног моих, но я лишился бы поддержки и благословения Господня – не очевидно ли, что вторая потеря была бы во сто крат страшнее?
– Ты лучше найди, что написал Дефо на странице, посвященной возвращению Робинзона в Англию из своего кругосветного путешествия через Сибирь, – сказал дед Михаил. – Ты прочитай, что он там несёт! «Сибирь – это холодная пустыня, в которой живут дикари». Это про нас с тобой он написал!
Эту книгу из бабушкиной библиотеки я уже успел прочитать буквально за вечер, обратил внимание, что книгу внимательно читали до меня, поскольку некоторые абзацы были подчёркнуты. Особенно те, которые касались размышлений писателя о смысле жизни и о Боге. Красным карандашом, видимо, это сделал дед Михаил, были выделены откровения путешественника о том, как он наменял в Тобольске кучу мехов на мускатные орехи и гвоздику и продал свой товар на месте, а остальное в Архангельске, и продал с гораздо большей выгодой, чем мог бы продать в Лондоне или Гамбурге. Не только подчеркнул, но ещё и на полях сделал приписку: «Англичане как были торгашами триста лет назад, так ими и остались! Для них мы – варвары! Нас, как и туземцев, можно только обдирать, обманывать и презирать».
На другой день после вечернего разговора бабушки с дедом я вновь открыл металлическую защёлку «Библии» и попытался, как и Робинзон, прочитать её. Первая глава называлась «Бытие». «В начале сотворил Бог небо и землю. Земля была безлика и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою. И сказал Бог: да будет свет! И стал свет. И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы. И назвал Бог свет днем, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один». Так я мигом одолел все семь дней Сотворения мира, и как появился Адам, и как из его ребра Бог создал Еву, и даже начал было читать про змея-искусителя и представил, что это наш барабинский бандюган Витька Потапихин, которого почему-то называли Королём, он заставлял меня лазить и рвать морковку из чужих огородов…
После случая с объективом деду пришла в голову мысль научить меня фотоделу, то есть тому, чему его когда-то научил командир кавалерийского полка, который был расквартирован в Кимильтее. Смысл жизни, а дед это хорошо усвоил, состоял в том, чему научился сам, – и чтоб это дело не пропало, – научи другого. Поскольку на его плечах лежали поездки в дальние сёла района, где шла битва за урожай, трактористам и механизаторам нужно было привозить из города новые, только что вышедшие фильмы, чтобы и колхозники шагали в ногу со временем. Кроме того, он вёл в клубе кружок фотодела, в который привёл меня, и уже сам сунул под нос уже не тот «Фотокор», а новенький «Зенит». Увидев, что я всё схватываю на лету, он решил обучить меня ещё работе на передвижной киноустановке и, протянув бумагу и карандаш, начал объяснять, куда вставлять киноленту и что происходит внутри киноящика, когда включаешь его в розетку. Я быстро записывал, что в кинопроекторе существует поперечно направляющий ролик, продольно направляющий и прижимной ролики, криволинейный фильмовой канал, есть фонограмма относительно гладкого барабана, затем зубчатый барабан, который протягивает 16-миллиметровую киноленту через фильтровый канал на 24 кадра в секунду.
А ещё мне врезалось в память, что на вал установлен мальтийский крест, который обеспечивает равномерную подачу плёнки. После обзорной лекции дед подвёл меня к кинопередвижке, показал, куда надо вставить плёнку, и, посчитав дело сделанным, попросил, чтобы я загружал в его персональный «Москвич-400» отобранные для показа киноленты. Дед одним из первых в Куйтуне купил машину «Москвич-400», которую из Иркутска перегнал ему мой отец. Разъезжая по деревням и тракторным бригадам, он загружал её зелёными жестяными коробками с кинолентами, которые сравнивал с идеологическими боеприпасами. Свою кинопередвижку он почему-то ласково называл «Катюшей», и первой командой, которую он отдавал своим добровольным помощникам, у него было: «Заряжай ленту!» После очередного просмотра дед перематывал киноленту, аккуратно укладывал её в обклеенную изнутри бархатом металлическую коробку и вёз в очередное село. В этих коробках ждали встреч со зрителями «Максим Перепелица», «Кубанские казаки» и «Дело было в Пенькове». Любимым кинорежиссёром для деда был казачий есаул Александр Ханжонков, с его фильмами «Оборона Севастополя» в Крымскую войну, где он успел снять оставшихся в живых последних солдат империи, и «Ермак – покоритель Сибири», дед мог говорить часами. Нередко вспоминал он Дзигу Ветрова и его фильм «Человек с киноаппаратом», и, конечно же, в домашних разговорах не раз мелькала фамилия Ивана Пырьева, который снял «Богатую невесту» и «Кубанских казаков». Дед вспоминал и его жену, Марину Ладынину, с которой дед встречался, когда ездил лечиться в Кисловодск.
– А сегодня мы поедем показывать «Непутёвого» – так он называл «Солдата Ивана Бровкина». Фото- и кинодело было для деда смыслом жизни. Мне запомнились не только его разносы, но и то, что он был лёгок на подъём, и, присмотрев во мне быстрого и, как говорила мама, лёгкого на ногу помощника, стал брать меня в свои поездки с кинопередвижкой по сёлам, тем более что с появлением у него личной машины делать это было проще. Ранним утром, после завтрака, он заходил в гараж, запускал свой помятый драндулет со звучным названием «Москвич» и по ухабистой улице мы, переваливаясь с боку на бок, катили к клубу. По пути дед то и дело бибикал встречным, а некоторым в знак особого почтения приподнимал с головы форменную железнодорожную фуражку и нажимал на сигнал. Подъехав к клубу, он говорил мне, какие загрузить коробки с кинолентами, и далее в очередной раз, посигналив работающим на путях рабочим, разбрызгивая лужи по расхристанным и разбитым лесным, степным и таёжным, похожим на канавы дорогам, мы отправлялись в путь. А там на месте, настроив аппаратуру, уже я, а не Генка Дрокин выполнял его команду: «Заряжай!»
Во время очередной поездки я однажды спросил его, а не страшно ли ему было во время той империалистической войны. Дед долго ехал молча, затем, усмехнувшись, ответил: «Я не знаю ни одного, кто бы не боялся смерти. Убьют меня! На то она и война, там всё может быть. Одно было обидно, что я больше не увижу Мотю, Надю и Колю, и что даст для России эта война? Для чего она была и зачем? Но Бог миловал, и до сих пор я топчу нашу грешную землю».

Впервые в дом к Ямщиковым меня позвал Яшка. Ему захотелось показать, как он научился метать нож. Едва я прикрыл за собой ворота (во дворе должен быть порядок), меня глухо облаял Цезарь. Увидев, что он не на цепи, я приостановился и опасливо глянул на лохматого пса.
– Да ты не бзди, он у нас не кусучий! – приободрил меня Яшка. – У него все зубы сносились. Цезарь, а ну, пошёл в будку!
И всё же, проскакивая мимо пса, я подумал: «Это какое же надо было иметь воображение, чтобы назвать пса таким именем! И как это они ещё его не съели?»
На крыльце для порядка пошаркал ботинками о сухую, оставленную ещё Любкой с вечера тряпку и зашёл в дом. Был он большим и длинным, меня поразило всё, на что падал глаз: вдоль стен стояли сколоченные из досок, чем-то напоминающие плацкартный вагон, двухъярусные лежаки, и ещё в нос ударил запах общественной бани, от которого, как мне казалось, было невозможно избавиться. Вообще-то, свои запахи имеет каждый дом и каждая семья. Но ещё, кроме бани, в доме Ямщиковых из всех щелей пахло рыбьим жиром. От Дрокина я знал, что Яков Иванович таскает с работы рыбий жир, приходящий на станцию в бутылях для выделки кож, а тётка Устинья жарит на нём картошку. «Поэтому они все такие крепкие, – делал вывод Дрокин. – Говорят, жир хорошо помогает от рахита. Недаром нам в школе рекомендовали пить его каждый день по ложке. Я его с тех пор терпеть ненавижу!»
«А не мешало бы», – рассудил я, глядя на его сутулую спину и круглый отвисший живот.
Но кроме запахов меня ждал ещё один сюрприз: «Робя, посмотрите, к нам Любкин жених пришёл!» «Вот тебе на, без меня меня женили!» – и это стало последней мыслью, поскольку далее подумать или что-то сказать мне не дали. После смелого и неожиданного утверждения, что с этой минуты я являюсь женихом, мне показалось, что я вместо дома попал в перевёрнутый улей. Всё пришло в движение, начало кричать, пищать, смеяться, мне как родственнику ямщиковская ребятня начала совать свои рисунки, некоторые стали тыкать в живот деревянными пистолетами, кто-то начал жаловаться, показывать рожицы, и я на своей шкуре убедился, что закон физики о броуновском движении был не выдумкой какого там учёного!
У соседей не было тишины дедовского дома, которая время от времени нарушалась бабушкиными воспоминаниями да Любкиным голосом.
– Сеструхи нет дома, они с мамкой ушли на станцию, – сообщил Яшка, – понесли отцу обед, а Любка ещё в магазин собралась. А то бы она начала ругаться. Говорит, я этим ножом всю дверь испортил.
Я пожал плечами. А то, что нового я увидел в доме Ямщиковых, такое было и у нас на Рёлке. Сегодня, когда без приглашения вряд ли попадёшь в дом своего соседа, – как иногда говорят с какой-то обречённостью и горьким смехом, – развела нас жизнь по квартиркам, уединились мы по своим кухонькам, и, оглядываясь в своё прошлое, начинаешь понимать, что жили мы в мире, где двери почти всегда были распахнуты. Хорошо это или плохо? Жили так, потому что нечего было делить и скрывать. К нам постоянно кто-то приходил, то к отцу с просьбами запаять чайник, собрать поломанную гитару, настроить баян, то к маме – поговорить, попросить совета; рассудительная, открытая и отзывчивая, она притягивала к себе людей. Заходили без всякого предупреждения, рассаживались, разговаривали про то да сё и, излив свои беды и проблемы, уходили. Мне иногда казалось, что, проехав, как в автобусе, вместе с моими родителями несколько остановок, они выходили и исчезали навсегда. Чаще всего, особенно по праздникам, наезжала многочисленная папина и мамина родня. Оставаясь ночевать, гости спали прямо на полу, так что, пробираясь к помойному ведру, некуда было поставить ногу. В такие наезды больше всего доставалось, конечно же, маме. Утром надо было затопить печь, всех усадить за стол, напоить, накормить, а ещё и гостинцев дать в дорогу, а то потом люди могут и осудить. «Да у тебя и своих огольцов полон дом, чем их кормить будешь?» – качали головой соседи. «Простота хуже воровства», – говорила жившая напротив мамина подружка Паша Роднина. «Ничего, живы будем – не помрём! – смеялась мама. – Бог милостив, как-нибудь проживём».
И жили ведь, жили сколоченные нуждой, общими бедами и заботами, держались под боком у города деревенской общиной. Если чего не хватало, шли к соседям: за солью, спичками, иногда за мукой, бывало, до ближайшей зарплаты шли перехватить пятёрку или десятку, потом, конечно же, возвращали, а после, как бы оправдываясь, мама подшучивала над собой: «Чё поделашь, седня густо, а завтра пусто».
– Здесь Любкина комната, – показал Яшка, приоткрыв занавеску в отгороженную заборкой комнатку. – К ней можно только по специальному разрешению.
У Любки была отдельная, тщательно заправленная кровать, тумбочка, на полке школьные учебники, маленький столик, на стене календарь с приклеенным на него портретом Майи Кристалинской, а на подоконнике в вазочке стояла герань…
Яшка достал из-под стола бутылку «Московской».
– Может, по маленькой? Будешь? – спросил он.
– Да ты что, очумел! – присвистнул я.
– Да это у отца запас. Я это так, для формы, – признался Яшка.
В стакане водка, в стакане водка.
Настала наша очередь на зону уходить.
А в чистом поле, а в чистом поле —
Свобода воля, свобода воля!
За всё приходится платить…
– У тебя неплохо получается, – похвалил я. – А песню про крейсер «Варяг» знаешь?
– «Наверх вы, товарищи, все по местам…» – пропел Яшка. – Хорошая песня, но матросом я не стану, буду охранником или спасателем.
– Мы тоже скоро пойдём в армию! Будем солдатами, – тут же откликнулся кто-то из меньших. Судя по деревянным наганам и саблям в руках, ребята в артисты не стремились.
– А вы чего, пехота, лезете со своими разговорами к взрослым?! – прикрикнул Яшка. – А ну, марш на улицу!
Я глянул на ребятишек, действительно, пехота! На всех была даже не одежда, а однообразная, похожая на спецовку, застиранная униформа. Бабушка говорила, что для своих ребятишек Устинья заказывала одежду оптом. И ничего не выбрасывалось, а носилось до дыр, на которые накладывались и пришивались заплатки, а позже, почти изношенная, одежда передавалась как эстафета следующему по возрасту.
Меня поразили даже не двухъярусные кровати, разбросанные и перевёрнутые табуретки и даже не длинный артельный стол, а то, что на стене рядом с умывальником висел листок, на котором крупными печатными буквами было написано: «Соблюдение чистоты и опрятности есть святая обязанность для всякого культурного человека: а) менять белье еженедельно, не менее одного раза; б) ноги содержать в чистоте и по возможности чаще обмывать холодной водой, особенно в жаркую погоду, ногти своевременно стричь; в) на руках ногти должны быть острижены и чисты; г) иметь годные для употребления носовые платки или салфетки; д) плевать на пол где бы то ни было воспрещается, утром и вечером чистить зубы порошком или полоскать рот водой. А ещё не ругаться, не кричать и не мешать другим!» Внизу, под перечнем советов и требований, стояла подпись: Любовь Ямщикова.
А ещё я отметил, что в доме Ямщиковых, кроме затрёпанных и заношенных школьных учебников, почти не было книг. Редких по тем временам холодильника и стиральной машины в нашем доме тоже не было, а вот книги водились. Когда я научился читать, то стал читать всё, что попадало на глаза: учебники по истории и литературе, по ним учились старшие сёстры, из них я узнавал про крестовые походы и Куликовскую битву, разглядывал картинки египетских настенных мозаик, атаку македонской фаланги и поразившую меня картину, на которой скакал на коне раненный копьем Спартак, а ещё привлёк моё внимание мраморный Лаокоон и его сыновья, которые, изнемогая, боролись со змеем. Тот книжный мир, в который я погружался, существовал как бы сам по себе, и после того как я закрывал книгу, он ещё некоторое время был со мною, провожал меня до лежанки, которая была устроена рядом с печкой на жёстком деревянном ящике. Не желая вот так сразу расставаться с ним, я укладывал его рядом, примеряя себя к той жизни, где, следуя воле рассказчика, приходилось держать ту или иную сторону. А утром в комнату сквозь замёрзшие заледенелые стёкла заглядывало утреннее солнце, и потрескиванием поленьев в печке о себе напоминал мир реальный – начиналось движение моих сестёр, которые собирались в школу на кухне, там, где был умывальник, начинала хлюпать вода, затем привычные и быстрые советы мамы, что надеть, что не забыть и что нужно сделать, когда они вернутся со школы.
На своей улице мы обменивались книгами, на какое-то время давали почитать, а потом мне в голову пришла мысль сделать свою уличную библиотеку. У моего дружка, Олега Оводнева, в сарае сделали полки и начали потихоньку собирать книги. Выяснилось, что большая часть книг была со склада толевой фабрики, куда в больших мешках свозили списанные книги с областных и городских библиотек. Проникнуть на склад было непросто: нужно сделать подкоп под высокий забор, проползти через заросли крапивы, а далее – мимо сложенных стопками рулонов рубероида и толи; прошмыгнуть или проползти до склада, затем через собачью дыру перелезть вовнутрь, вспороть мешки с книгами, и если повезёт, то можно было наткнуться на потрепанные, но все ещё пригодные для чтения книги.
Но пометать нож нам не довелось, хлопнула дверь, и на пороге появилась Любка, удивлённо глянула на меня, затем быстро оглядела перевёрнутые табуретки.
– О, да у нас гость! Я иду и думаю, чего это у нас сегодня тихо? Сейчас чай пить будем. Я на станции сушек взяла. – И тут же последовала жёсткая команда: – А ну, быстро всё поставить на место! Устроили тут побоище!
– Да вы тут сами разбирайтесь, а я пойду, – решил ретироваться я. – Меня баба Мотя ждёт.
– Что, опять картошку подкапывать? – съехидничала Любка.
– Почти угадала. Надо дров наколоть и баню затопить. Дед вечером решил попариться.
– А мы завтра собрались по ягоды. Если хочешь, можешь пойти с нами, – предложила Любка.
– За какой ягодой? За брусникой рано, да и черника ещё зелёная.
– Мы пойдём за пёстрой, она уже поспела.
Про пёструю ягоду я ничего не слышал, но переспрашивать не стал.
– Во сколько?
– В восемь часов.
– А не рано?
– Боишься проспать? Если что, мы тебя разбудим. Бабушка-то тебя отпустит?
Я удивлённо посмотрел на неё. За кого она меня принимает? Я уже давно ни у кого не отпрашивался.
– Далеко идти?
– Часа полтора ходу.
– Вы все пойдёте? – поинтересовался я.
– Попробуй кого оставь! Рёву на всю станцию будет, – покачала головой Любка.
– Может, зонтик или дождевик взять? – спросил я. – Вдруг будет дождь? Вчера весь лень накрапывал.
– Зонтик? – Любка рассмеялась. – Да кто же с зонтиком по ягоды ходит! Завтра будет хорошая погода.
– Ты что, прогноз слушала?
– Прогноз? У нас здесь свой прогноз, вернее, приметы. Вечером стадо коров домой возвращалось, впереди шла красная. Да и лягушки громко квакали. Это всегда к хорошей погоде.
– Откуда ты это знаешь?
– А мне баба Мотя рассказывала. Ты почаще к нам приезжай, всё сам будешь знать.
– Всё знать нельзя.
– Всё – нельзя, а вот то, что уже было, можно.
– А что будет, можно предсказать?
– Я туда не заглядывала. Меня это пугает. Я больше всего боюсь за них. – Любка кивнула на своих братьев. – Бегают на железку, петарды под колёса подкладывают, проволоку плющат, ножи в двери бросают. Того и гляди кого-нибудь убьют. Тогда мне конец! Весной Толян в колодец сорвался. Мы его обыскались, потом Яшка услышал писк. Еле-еле оттуда его достали. Думали, заболеет. Ничего, обошлось. Мы его горячим молоком отпоили. За всеми глаз да глаз нужен. С ними, как на горячей плите.
– А если пойдёт дождь, мы Боженьку попросим, – подал голос тот самый Толян.
Дождик, дождик, перестань,
Мы поедем в Арестань.
Богу молиться, кресту поклониться.
Есть у Бога сирота,
Открывала ворота,
Ключиком, замочком,
Шёлковым платочком.
– Кто же вас этому научил? – Мне стало интересно.
– Кто, кто? Любка!
Вернувшись от Ямщиковых, я сказал бабе Моте, что собираюсь с соседями по ягоды, какая-то пёстрая, я про такую и не слыхал.
– Так это по землянику. Её ещё поленикой называют. Она растёт на старых заброшенных полях по склонам и на лесных опушках, – объяснила бабушка. – Ты сходи, нарви луку, огурцов, надо будет что-то поесть. А ещё возьми хлеб, термос с чаем. – И, подумав немного, попросила меня слазить в подполье и достать банку с крыжовниковым вареньем. Затем она достала из домашней аптечки одеколон и капли валерианы. – Это от мошки и комаров. Не намажешься, закусают, заедят! Раньше и я, бывало, ходила за ягодой. Хорошее было время, молодыми были, спина не ломила, голова не кружилась. Поелику была здорова, знамо, весела. Весь день в работе, а вечером под гармошку ещё хватало сил петь и плясать. Это только в молодости бывают реки, полные вина. Сейчас деньги нужны разве что только на лекарства.
– А почему бы тебе, баба, не поехать в город к врачам?
– К врачам? – По широкому лицу бабушки пробежала тень. – Говорят, есть врачи от Бога, а есть – упаси бог! Врачи лечат, а Господь исцеляет. Вот я молюсь и прошу его о милости.
Я знал, что трое её детей, Анна, Василий и Илья, были врачами. Анна даже была главным врачом в Завале. Почему же они не могли помочь своей матери быть крепкой и здоровой?
Как-то об этом зашёл разговор в нашем доме между отцом и матерью. Отец пытался чего-то возразить, а мама сказала, как отрубила: «Твоя мать осталась без детей. Разъехались и оставили доживать, вот и весь сказ».
– Врач, лечи больного, а не болезнь. Medice, cura aegrotum, sed non morbum.
– А ты, баба, что, по-английски говоришь? – удивился я.
– По-латыни, внучок, по-латыни, – улыбнулась бабушка. – Нас хорошо учили. С тех пор все своё ношу с собой.
Голос у бабы Моти тихий, как ручеёк. Глаза далёкие, смотрят не на тебя, а в себя, где всё это сохранялось. А за стенкой, как бы подлаживаясь под её голос и напоминая, что время-то не стоит, а как и всё в мире, проходит, напоминали стоящие в дедовской комнате часы, и я, послушав мелодичный звон, начинал размышлять: кто же старше, часы или бабушка? По всему выходило, что бабушка, потому что только раз она открывала у часов дверцу и, чтобы они не остановились, ключом подкручивала пружину.
Слушая её, я представил бабу Мотю, как она стоит с указкой в нашем классе. Всю свою жизнь она мечтала стать учительницей, но так ею и не стала.

Когда утром я вошёл к Ямщиковым во двор, они сидели на крыльце, как нахохлившиеся воробьи. Все в кепках, готовые по первой же команде старшей сестры тронуться в дорогу. Собирать ягоду я решил в трёхлитровый бидон и очень удивился, что Ямщиковы взяли с собой корзины и вёдра.
– Вы чё, лопатой её собрались грести? – удивился я.
– Посмотрим, – неопределённо сказал Яшка. – Заморозков весной не было, ягода хорошо цвела. Думаю, что наберём. Любка мельком оглядела одежду и, увидев, что я надел дедовские резиновые сапоги, покачала головой.
– Они тяжёлые, сопреешь в них и, чего доброго, собьёшь ноги. Лучше пойти в том, в чём ходишь всегда. А вот на голову что-то нужно надеть. День будет жарким, побереги голову, она тебе ещё пригодится.
Пришлось вернуться и сделать так, как посоветовала Любка.
– Мы по рынку, ты его видел возле станции, смотрим, есть ли нынче ягода и грибы, – стал рассказывать Яшка, когда мы, миновав огороды, начали спускаться в глубокую зелёную лощину. – Люди не сидят, ездют на мотоциклах и проверяют. Вчера пёструю уже продавали.
– Смотрите, какая вокруг тишина, ни один листочек не шелохнётся, как я и говорила, день обещает быть жарким.
И тут же, словно подтверждая её слова, за нашими спинами раздался гудок тепловоза, и, набирая ход, загромыхали на стыках колёса. Я обратил внимание, что Яшка, хоть и был выше ростом и гораздо сильнее Любки, но вся шагающая по дороге ямщиковская ребятня, в том числе и Яшка, подлаживали свой шаг под шаг сестры, тем самым как бы признавая, что она задаёт ход. Хотя ребятишки то и дело сбивались с ноги, что-то пытались рассказать, но меня поразило, то, что никаких жалоб или препирательств я не услышал, по дороге шло сплочённое отделение со своим признанным, как говорил Яшка, комендантом. Оторвавшись от макушек сосен, утреннее солнце потихоньку стало набирать силу, начало припекать, и настроение нашей ягодной команды начало меняться.
– Сколько нам ещё идти? – не выдержал Толян.
– Ещё столько же, сколько прошли. И потом ещё полстолька, – был ответ Яшки.
– Может, присядем на минутку?
– Я тебе присяду! – пригрозил брату Яшка. – Держись, пехота!
– Терпи, казак, атаманом будешь! – приободрила младшего Любка.
Через некоторое время тропинка, по которой мы шли, начала подниматься в гору, и вскоре мы забрались на крутой, заросший травой косогор.
– Ну вот, кажется, мы на месте, – выдохнула Любка. – Немного передохнём, попьём водички – и за дело.
Я осмотрелся: где же она разглядела ягоду? Вокруг сплошная трава, далее вся в грязи и лывах лесовозная дорога!
– Да ты раздвинь траву, она у тебя под ногами, – поймав мой растерянный взгляд, засмеялась Любка. – А пёстрой её называют, потому что она как бы маскируется среди травы. Ты, наверное, думал, нам её здесь вёдрами поставили.
Действительно, ягоды оказалось много. Я смотрел, с какой ловкостью, сопя, работает ямщиковская орда, не забывая при этом часть ягод отправлять себе в рот. Свой бидон я набрал быстро и, поддавшись общему артельному настроению, снял с себя майку и стал собирать в неё. Обнюхав измазанные спелой ягодой пальцы, я подумал, что они пахнут мёдом и все мы похожи на пчёл, которые перелетают от цветка к цветку, от ягодки к ягодке. Где-то над нашими спинами в небесной выси висело тёплое солнце, оно тоже делало свою невидимую часть работы и ладило её не только для себя, но и для всего видимого и невидимого мира, а он был рядом и напоминал о себе стрекочущими кузнечиками, мошкой, прошивающими воздух слепнями. И я мысленно благодарил бабушку, что она позаботилась и дала мне одеколон. Иногда я ловил Любкин взгляд. Она собирала ягоды двумя руками, а это, я уже знал, могут позволить себе те, кто часто занимается такой непростой работой, и при этом она успевала видеть всё и всех сразу. Где-то к обеду решили передохнуть и перекусить. Любка достала буханку хлеба, толстый пучок зелёного лука, огурцы. Я тоже достал приготовленный бабой Мотей завтрак, там кроме хлеба и банки с вареньем оказались сваренные яйца и сгущёнка. Но больше всего Ямщиковых поразил бабушкин термос.
– Китайский, – со знанием дела заметил Яшка. – У нас такой есть, но колба лопнула. Стекло, оно бьётся. Твоего чая на всех не хватит А ну, робя, соберите-ка хворосту! – приказал Яшка. – Будем пить лесной чай со смородиновым листом.
– И со сгущёнкой, – добавил я.
– И с вареньем, – подсказал Толян.
– И с вареньем, – подытожил я.
Яшка освободил свой трёхлитровый рабочий котелок, сходил к ручью, принёс воду и горсть фиолетовых луковиц.
– Это корни саранки, – сказал Яшка.
– Сейчас мы её запечём, – решила Любка. – Ты, наверное, никогда и не пробовал?
– Да у нас на Барабе этого добра хоть пруд пруди. Пойдёшь на базарчик, там всё можно купить. Нам даже иногда бананы и апельсины привозят. Только за ними большая очередь.
Ожидая, пока вскипит в котелке вода, я начал рассказывать о Робинзоне Крузо, как он оказался один на острове и как из нескольких зёрен научился выращивать хлеб, как спас Пятницу и победил людоедов.
– А что, есть люди, которые едят человечину? – поразился Толян.
И я, не зная что ответить мальчишке, запнулся и замолчал. В голове мелькнула фраза деда Михаила, что мы поедаем друг друга и этим сыты бываем. Но как объяснить ему, что это написано в книге, а Толян спрашивал не про книгу, он хотел знать, можно ли вообще съесть человека?
– В книге говорится, что бывали случаи, когда некоторые народы убивали своих врагов и съедали их, чтобы показать своё превосходство, – пришла мне на помощь Любка.
– Но это были уже не враги, а пленные, – уточнил Толян, – а с пленными так нельзя.
– Да что там пленные! – вмешался Яшка. – Отец рассказывал, что опытные зеки, планируя побег, брали с собой неопытного, как они называли «ходячую тушёнку», и съедали его по дороге. Но тебя бы не взяли, ты худой.
Все Ямщиковы начали рассматривать Толяна и хохотать:
– Наш Толян – суповой набор!
– Вот погодите, я вырасту и стану лётчиком или офицером, – обиделся Толян. – И все мне будут отдавать честь, как деду Михаилу.
– Думаю, так и будет. Осталось немножко подождать, – примирительно добавила Любка. – Только надо хорошо учиться и читать книжки.
Я догадывался, Любка читала про Робинзона, но помалкивала, ей хотелось, чтобы её братья узнали историю мореплавателя от меня. И я тут же начал рассказывать про таинственный остров Жуля Верна и как они добывали огонь при помощи увеличительного стекла от очков.
После обеда я предполагал, что Любка даст себе и ребятам отдохнуть или хотя бы сделает короткий перекур, но она вновь, повязав на голове платок, как о давно решённом заявила:
– Молодцы, ребятки, хорошо начали, надо так же хорошо закончить. Погода шепчет, только разворачивайся.
И вся ребятня, как мураши, подхватив свои котелки и корзинки, вновь расползлась по косогору. Для кого-то забава, а для них привычная работа. Недаром есть поговорка: день год кормит. Обратная дорога показалась мне гораздо короче, даже несмотря на то, что мы шли, нагруженные ягодой.
– Своя ноша не тянет, – улыбнулся Яшка, помогая нести корзинки, как он выражался, мелким братьям.
И я вдруг почувствовал, что вся эта соседская ребятня совсем уже нечужая, как будто мы уже давно знакомы и уже не впервой вместе ходим по ягоды.
Ямщиковская артель за один заход нагребла несколько вёдер земляники, и на другой день тётка Устинья стояла на базарчике у станции и продавала ягоду в бумажных пакетиках. Брали охотно. Она, зная расписание поездов, прежде всего рассчитывала на проезжающих пассажиров. После сама хвасталась, что ягода пошла влёт.
– К школе куплю ребятам обновку, – говорила она, и в этом была похожа на мою маму. Мы тоже с отцом ездили по ягоды, и мама относила продавать их к магазину.
Баба Мотя удивилась, когда я принёс полный бидон, да ещё нагреб ягоду в майку, высыпала землянику на стол прикинув на глазок, что я набрал больше ведра.
– Ты весь в Колю, – отщипывая и складывая в отдельную чашку зелёные хвостики и жопки, начала нахваливать меня. – Твой отец был старшим и кормил нас, когда были непростые времена. Уйдёт в тайгу, весной несёт черемшу, летом – ягоды, осенью – орехи, зимой ставил силки и приносил иногда по нескольку зайцев. В двенадцати километрах от Кимильтея Михаил с Алексеем построили заимку. Та наша жизнь была как на необитаемом острове, только твой Робинзон был один, а мы жили большой семьёй. Работа с утра до ночи. Но были молоды, здоровы, казалось, седня всё сделаем, завтра будет полегше. Ну и дети, они скучать не давали, то надо, другое, только разворачивайся. Это Господь создал жизнь за семь дней, отделил свет от тьмы, сказал, что в жизни будет всё: хорошее и плохое, горькое и сладкое, маленькое и большое, трудное и лёгкое. Главное же для человека – уметь терпеть: боль, холод, голод, жару и не терять веры. На заимке, когда твой отец подрос, он стал за старшего. Всякое бывало. Ели всё, что можно есть, всё шло в ход, например, ту же луковицу лилии, её здесь саранкой называют.
Я тут же вспомнил вкус запечённой саранки, которой меня угощала Любка. Чем-то она мне напомнила пареную репу.
Помогая бабушке общипывать ягоду, я слушал её и думал, что вот этими же руками когда-то она пеленала отца, кормила с ложечки, перед тем как усадить перед фотоаппаратом, наряжала его. Потом, когда подрос, он уже приносил домой всё, чем была богата сибирская тайга. А я, уткнувшись в книгу про Робинзона, совсем не замечаю того, кто находится со мною рядом. И тут поймал себя на том, что думаю о соседской Любке, которой начихать на переживания какого-то там мореплавателя. Вот я скоро уеду – и всё останется так, как и было здесь раньше.
Мои размышления прервал стук в дверь, я встрепенулся, ожидая, что пришла Любка, но ошибся, на пороге стояла её мать, тётка Устинья.
– Ба, да кто к нам в гости пожаловал! – воскликнула бабушка. – Да ты чё так, соседушка, вырядилась? В кино, что ль, собралась? Платье у тебя баское. Из кримплена поди?
– Из него, открыла шкаф, висит себе не надёвано. Так до смерти и провесит. Что мне, в гроб его с собой надевать? Я ж к вам, Матрёна Даниловна, по делу. Ребят скоро в школу отправлять, а тутока у меня в швейной машинке шпулька сломалась. Заела. А Хлестунов Колька, мастер наш, в больницу попал. Увезли в город. Ты мне на день не одолжишь свою?
– Я давно не пользовалась, её смазать бы надо, – подумав немного, ответила бабушка. – Она мне славно послужила, теперь стоит без надобности. Конечно, возьми! У меня где-то и машинное масло сохранилось.
– Вот и хорошо, вот и ладно, – помягчевшим голосом запела Устинья. – А я вам травы принесла, от давления хорошо помогает. Вы, гляжу, ягоду начали перебирать. Я счас к вам Любку пошлю, она поможет. У неё руки быстрые.
– Да мы и сами справимся. Не ожидала я, что мой внучек столько нагребёт. Весь в своего отца. Да ты присаживайся, чего стоишь? В ногах правды нет!
– Да мне ужин готовить надо, – начала было искать причину для отказа Устинья. – Скоро Яков Иванович должен подойти. Опять ругаться будет.
В своём неношеном, как она говорила, платье тётка Устинья в белых кожаных туфлях на невысоком каблуке стояла крепкая и ладная, волосы гладко зачёсаны и собраны на затылке. Глядя на неё, и впрямь можно было сказать, что пришла как на праздник, ну точь-в-точь Любка, только подобревшая, как, бывало, говорили на станции, всё женское было при ней.
– Поругается и перестанет. Не в первый раз, – махнула рукой бабушка. – Присаживайся, сейчас я самовар поставлю, чай пить будем.
– Раньше белобокую ягоду не брали, – присаживаясь за стол, сказала Устинья. – Как огурцы поспеют, так и черница поспеет. А бруснику тока осенью брали, шас рано берут. Сахара тогда не было, но она, сентябрьская, не портилась, поскольку спелая, наполненная своим соком была. Держали её в кадках, в чумовьях, из бересты сделанных. По восемь – десять вёдер засыпали на зиму. Придёшь со школы, нагребёшь в совок – и с чаем. Вкуснота. Девки, когда на танцульки собирались, бывало, брусничным соком заместо румяны щёки мазали. А седня чё, дерут белобокую, сейчас ись таку ягоду зубы ломит. На своём соку она должна быть. Черёмуху сушили, мололи. Борщевик – это лакомство. Берёзовый сок, сахарные почки, сосновый сок, затем полевой лук. Его заготавливали мешками. Медведь, тот после берлоги, то же самое ес, а ешо муравьев, малину с кустов обсасыват, саранку ес.
– Саранка хорошо помогала при зубной боли и внешне похожа на чеснок, – сказала бабушка. – Саранку можно есть сырую и варёную. Мы её собирали, когда запахивали поле. Идём и собираем. Ещё заваривали и ели свежую лиственничную хвою, крапиву, корни лопуха, черемшу, заготавливали и солили папоротник орлик. Из берёзового сока вытапливали густой и сладкий сироп. Заливали его в противень и ставили на плиту, вода выпаривалась, а сладость оставалась. Её сливали в четверти, были такие большие стеклянные бутылки, в них мы ещё молоко сливали. Даже бражку ставили из берёзового сока. Черемшу, щавель, папоротник промывали и засаливали.
– А у нас на Ангаре рыбалка была знатная, – вспомнила Устинья, – битком называлась. О такой здесь и не слыхали! Мужики знали, что рыба стоит в уловах на глубине. Собирались там на лодках, самоловы в воду бросали. Куда бросали самоловы, потом в ту же место начинали камни бросать. Пугали ими, осётры уходили от них в рассыпную и попадали на самоловы. Крупные попадались, иногда до десяти килограммов тянули. Бока у них жёлта-жёлта. Мужики, они её хряп-хряп багром по голове. Она успокоится. А мы их на кукан – и в воду. Хотелось имать большую и икряную. Животы у стерлядки назывались подчерёвки. Самая вкуснятина, жирная, мягкая. Шмыгнув носом, Устинья, сглотнув, облизнуда свои полные губы. Когда случался богатый урожай на кедровый орех, мы из этих отсеянных и отвеянных и очищенных от скарлупы зерен делали масло и молоко. Били их в ступьях и ссыпали в деревянные тазики. Заливали водой – и на мороз, получалось мороженое. Вкуснятина! А на Рождество ходили и славили. Заходишь в дом и поёшь: «Рождество Твое, Христе Боже наш, воссияй миру свет разума. Господи, слава Тебе!» Тётка Устинья перекрестилась на висевшие в углу иконы. А ещо пели:
Не дашь яичко, подохнет овечка,
Не дашь кока, вылезет око.
Не дадите пирога,
Мы корову за рога…
А на Пасху в банях мужики намоются, оденутся, берут ружья, и начинается стрельба! По всей деревне так извещали: «Христос воскресе!» Были в ходу молитвы и заговоры. Нонче о них, поди, уж и позабыли. Например, така была:
На Божью икону
Сам помолюсь,
Сам на небо вознесусь.
Кто эту молитву знает,
До трёх раз на дню прочитает,
Тот на воде и на земле не погибнет.
Ангел мой, хранитель мой,
Сохрани меня, сбереги меня.
– А ну-ка, внучок, сбегай в огород, нарви лучку и огурчиков, – повернувшись ко мне, неожиданно попросила бабушка. – Я сейчас на стол накрою.
Когда я вернулся с огорода, на столе пыхтел самовар, был нарезан хлеб, стояли красивые фарфоровые чашечки, которые баба Мотя доставала по особым случаям. И графинчик лечебной, как говорила баба, тёмной, золотистой наливочки. Судя по рюмашкам, они уже сняли пробу, и тётка Устинья пристукивая по столу ладонью напевала что-то похожее на песню: «Красная армия, чёрный барон, снова готовят нам царский трон…», но в её исполнении я услышал совсем другие слова:
Красная рубашка,
Синие штаны.
Справа летят утки,
Слева селезни.
«Что начинаете с утра, то не закончите к вечеру», – иногда говорила моя мама. Чего только я ни узнал из разговоров и воспоминаний о детстве тётки Устиньи и моей бабушки! Сколько парней ухаживало за ними, какие танцы они плясали и пели песни!
– Ночь видная-видная. Идёшь домой, ног под собой не чуя. Парни свои пиджаки нам на плечи накидывали, идут следом, подшучивают: «Бычок, круглый бочок. Сани не носит. Хошь не свой – поезжай, не стой». У нас в деревне поверий и примет много было – с раскрасневшимся лицом рассказывала Устинья. – Еслиф заходишь в новый, только построенный дом, кошку вперёд. Иль ласточка меж вымя пролетела, корова кровью доиться будет. Надо досточку с сучком найти и подоить через дырку от сучка. Крови в молоке не будет.
– Устинья! Где тебя черти носят? – донёсся голос Якова Ивановича. Как только кот из дома, так мыши в пляс.
– Во, лёгок на помине, – засмеялась Устинья. – Ничё, дома Любка, она знает чё ему подасть. Мы, Матрена Даниловна, с Алёшкой, с первым моим, хорошо жили. Он в войну разведчиком был и у нас в деревне всегда стоял за правду. Еслиф кто задерётся, он идёт разнимать. Как-то наши разадрались с приезжими – плотагонами. Начали кулаками махать. Он двух на землю положил, и тутока его ткнули ножом сзади. На войне не убили, а здесь – така беда! Я знаю, кто это сделал. А он отперся, его потом куда-то спрятали. Драка та из-за меня пошла, так все считали. Хвостом вроде бы я вертела. А где и перед ком вертеть, Любка у меня вскорости родилась. Мне сказали теперича – житья тебе не будет. Меня чуть ли не ведьмой считать начали. Молода была, ума не было. Какому улыбнешься, а не подумашь, что он посчитал, я ему вроде бы даю знать, что понравился. Вот и пошло гулять, что я мужикам головы кручу и соль рассыпаю, углы крещу, воск выливаю, гадаю на сожженной бумаге. Ведьма! Чё придумали, мне всех жалко! Не трогайте меня. Чё делать – не знаю. Письмо от подруги пришло. Из Куйтуна. Приезжай, грит, посмотришь. Место тебе найдем. Завернула я Любку в одеяло, добралась до Братска, села в поезд и приехала в Куйтун. И здеся, надо же так, прямо из вагона попала на глаза путевому обходчику. Тогда-то Яша не ругался, да и счас только выпимши. Но мы ладим. Кому како дело до нас, у каждного своя жись. – Устинья смахнула набежавшую слезу с гладкой щеки: – Давай, баба Мотя, напоследок споём твою песню, уж больно она мне приглянулась. И, подняв рюмку, притопывая ногой, запела:
Старец Амвросий,
Мы тебя спросим:
Как нам дальше жить,
Как детей растить?
Бабушка тут же подтянула:
Старец Амвросий
Отвечал на вопросы:
Жить не тужить,
Никого не осуждать,
Никому не досаждать.
И всем моё почтение…
– Дружочек! Там за шкафом, в ящике, швейная машина. Подсоби Устинье, она тяжелая, – закончив песню, попросила меня баба Мотя. – Мне её после окончания училища как лучшей ученице подарили. До сих пор шьёт, даже кожу. Только её смазывать надо.
Машинка была в деревянном футляре, желая показать, что для меня поднять её – сущие пустяки, я схватил футляр за ручку, машинка оказалась увесистой, но, не показывая виду, что мне тяжело, потащил её к двери. И на крыльце лицом к лицу столкнулся с Любкой.
– Мамка у вас? – спросила она. – Папка ругается.
– Да они там поют и вспоминают, какими они были в молодости.
– Он ей сейчас покажет! – усмехнувшись, сказала Любка. Сказала жестко, и мне даже показалось, с какой-то безнадежностью в голосе, точно зная наперед всё, что произойдет с ней и со всей ямщиковской оравой, для которой она стала второй матерью.
И я уже по-другому глянул на неё, в голове мелькнуло, оказывается, отцом-то у Любки был настоящий фронтовик, да не простой, а разведчик, про которых я читал у Михаила Наумова в «Хенельских походах», а не матерщинник Ямщиков, который, как говорил мне Генка, чуть не утопил какой-то баркас и которому, по словам того же Дрокина, кого-то обругать, как два пальца обо…ть!
– Это я, Люба, вам. – Неожиданно для себя я назвал её коротко и доверительно не так, как прежде и, запнувшись, кивнул на футляр. – Бабушка попросила. Твоя мама шить собралась. Сказала, в вашей машинке шпулька сломалась.
Конечно же, она мгновенно оценила, что отныне для меня она не Любка, а Люба, и, глянув на меня своими серыми глазами, весело рассмеялась.
– Это не она, а я шить собралась. Она же тяжелая, давай, я тебе помогу. Вдвоём легче.
– Не-е. Я донесу!

А потом мы все вместе поехали на её первый в жизни концерт в родное село деда Михаила – Кимильтей. Там случился какой-то праздник, деду позвонил глава сельской администрации, сказал, что они своими силами готовят вечер и концерт, и попросил привезти для молодёжи какой-нибудь хороший фильм. Дед думал недолго, всем тогда хотелось посмотреть «Великолепную семёрку».
Был хороший, тёплый, солнечный день. Дед взял меня, бабу Мотю и Любку, Больше всего обрадовалась этой поездке баба Мотя, сказав, что она не была в Кимильтее тыщу лет, и начала перебирать, кто из её бывших подружек ещё жив. Затем решила, что лучшего повода для дебюта трудно придумать, и попросила, чтобы Любка перед показом кинофильма со сцены спела несколько песен. А дальше начались нешуточные приготовления: во что одеться, куда надо обязательно зайти, ну, конечно же, к родителям на кладбище, какие гостинцы и подарки надо приготовить. Любка загоревала, ей было стыдно идти в одёванном платье. Она выпросила у матери кусок светло-голубого ситца и показала его бабушке. Та полезла в комод, отыскала белую кружевную ленту, приложила её к материи, достала выкройку, что-то прикинула прямо на Любке, пометила мелом и тут же на столе раскроила. И та умчалась к себе шить обнову. Когда она уже при полном параде зашла к нам, я, конечно, был поражён, поглядев на неё, в новом, только что сшитом голубом сарафане, она, действительно, как сказал дед, выглядела богатой невестой.
– Правда понравилось? Нет, ты не увиливай и не молчи, а говори правду, – всё ещё не верящим голосом спрашивала она и смотрела то на меня, то на бабушку. Ей хотелось немедленного подтверждения. Да, платье было удачно скроено и хорошо сшито, но ещё удачнее была скроена она сама! И я вдруг подумал, что она гораздо старше меня, может, на целую эпоху. А я-то всё ещё пребываю на таинственном острове и играю в Робинзона. Честно говоря, такого перевоплощения от неё я не ожидал, она это почувствовала, и мне показалось, что Любка задрала нос и даже изменила походку. Но, видимо, это ещё не всё. Накануне дед решил провести у себя в доме генеральную репетицию и даже достал спрятанную в чулане балалайку.
– Под этот инструмент я маршировал по улице, когда с учений возвращался кавалерийский полк, – гордо сообщил он. – Командир полка показывал мне место впереди оркестра, и, когда проходили мимо церкви, оркестр замолкал, давая мне несколько секунд для сольного исполнения.
– И что же ты играл? – заинтересовалась бабушка.
– Марш Преображенского полка, но чаще всего «Врагу не сдается наш гордый «Варяг»…
Я смотрел на деда и неожиданно для себя увидел другого человека, в глазах, как отблески далёкого пожара, замелькали огоньки. Он выпрямил спину, расправил на груди гимнастёрку, и показалось, что сейчас он пойдёт вокруг обеденного стола торжественным шагом.
– Ну, что вы там – выбрали? Я готов! – отчеканил он, поглядывая на бабушку.
– Раз готов, то для поднятия настроения сыграй нам «Подгорную».
На другой день, после обеда, я загрузил коробки с «Великолепной семёркой» в дедовский «москвич», и мы с нарядной Любкой сели на заднее сиденье, а баба Мотя устроилась рядом с дедом. Дед был чисто выбрит, от него за версту несло «Шипром». Для такого дела он даже взял на всякий случай свой праздничный белый китель, который баба Мотя укрыла в тряпичный чехол. Побибикав высыпавшей с ямщиковского двора детворе, мы тронулись в дальний путь. Но в действительности он оказался не таким уж и дальним. Через час свернув влево с основной, идущей в город, дороги, мы уже через деревянный мост въезжали в Кимильтей. Село было разбросано по берегам небольшой речушки Кимильтейки. Миновав мост, мы проехали на пыльную, кой-где присыпанную речной галькой площадь, сбоку и чуть вглубине которой за сваренным из арматуры металлическим забором особняком возвышался каменный, с заложенными кирпичём с остатками былой фигурной лепнины полукруглыми окнами, крытый серой жестью сельский клуб, неподалеку от которого, точно они тоже были приглашены на просмотр фильма, свободно прогуливались коровы. Посигналив им и тем самым как бы давая знать, чтобы они уступили дорогу машине, дед Михаил подъехал к парадному входу, на крыльце которого, ожидая киносеанса, толпились принаряженные селяне, и вновь посигналил.
– Вон там, справа от клуба, была пересыльная тюрьма, – просветил нас дед, заглушая двигатель «москвича». А чуть дальше дом Сутыриных. Моя сестра Мария вышла за Дмитрия Сутырина, а потом они переехали в Иркутск, на Барабу. А здесь, в этом клубе, раньше был храм Святого Николы, в нём меня крестил Василий Казанцев, а твоего отца – Мичурин. Нет, не тот, не садовод, а наш местный батюшка.
Машину тут же окружили бродящие собаки, первым делом, когда дед ступил на землю, они обнюхали намазанные дегтем его сапоги, затем, присев на свои затрепанные с репейником хвосты, умными глазами с особым любопытством стали разглядывать приехавших гостей.
– А я в нём при благочинном Симеоне Телятьеве пела на клиросе, – поглядывая на сидящих собак, сказала бабушка. – У него была пышная седая борода, и он сам иногда пел с нами.
Я с удивлением оглядывал площадь, невозмутимо жующих коров, заросшие крапивой и полынью заборы, стоявщие рядом с клубом тёмные высокие лиственницы, на секунду представив, что они помнили не только моего отца, но и мою маленькую бабушку, которая тогда ещё не знала, как сложится её судьба, что будет с этой церковью, да что там с церковью, со всей страной. На секунду представил, какими же глазами смотрит она сейчас на это августовское выцветшее небо, на серые бревенчатые дома, на пыльную площадь, должно быть, в этот миг она видела свое далекое детство, смех и говор её деревенских подружек, с которыми потом пела в церковном хоре. Проезжая по улице, она хотела отыскать то место, где когда-то стоял их дом, но кто-то из местных подсказал, что дом совсем недавно снесли.
Зал в кимильтеевском клубе был полон, многие из стариков подходили к деду, расспрашивали о житье-бытье и, глядя на стоящую рядом с бабушкой нарядную Любку, интересовались: кем она ей приходится, и, узнав, что перед началом киносеанса она будет выступать с песнями, доставали из карманов маленькие костянные гребешки и расчесывали свои густые бороды. Оказавшись в центе всеобщего внимания, Любка краснела, то и дело, как бы ища защиту, поглядывала на бабу Мотю.
– Чего пристали, сами всё услышите, – не без удовольствия говорила бабушка. – Когда-то и я пела в этом зале. А сегодня придется держать экзамен ей.
После Любкиного выступления, где она под аплодисменты спела три песни, бабушка, выйдя из клуба, расцеловала Любку, затем остановилась посреди площади и, глядя на четвертованный, оставленный без куполов и превращенный в клуб бывший Свято-Никольский храм, перекрестилась и тихо, как когда-то на клиросе, пропела:
Во царствии Твоем помяни нас, Господи,
егда приидеши во Царствии Твоем.
Блажени нищии духом, яко тех есть Царство Небесное.
Блажени плачущии, яко тии утешатся.
Блажени кротции, яко тии наследят землю.
Блажени алчущии и жаждущии правды, яко тии насытятся.
Блажени милостивии, яко тии помиловани будут.
Блажени чистии сердцем, яко тии Бога узрят.
Блажени миротворцы, яко тии сынове Божии нарекутся.
Блажени изгнани правды ради,
Блаженны вы, егда поносят вас и рекут всяк зол глагол…
яко тех есть Царство Небесное.
Много позже «Фотокор», с памятным для меня объективом, в очередной мой приезд в Кимильтей мне покажут в музее села и поведают, что вся многочисленная семья деда после революции спасалась от голода, когда дед ездил по району и делал фотографии за картошку и хлеб. Разглядывая музейный экспонат, я пытался разглядеть то, что давно оставил, самого себя, прежнего, вспомнить, что думалось тогда, чего ожидал и чем наполнялась моя тогдашняя жизнь. Предо мной из туманной дали наплыла жизнь тех, кто жил задолго до меня, как бы подсказывая и напоминая, что и на мне жизнь не заканчивается, а будет продолжена в новом виде и обличии, так было, так есть и так должно быть всегда. И, как бы подтверждая это, со стороны восстановленного Свято-Никольского храма громко, во всю ширь летнего неба, торжественно и звонко переговаривались и, давая знать о вечности бытия, выводили свой праздничный Благовест колокола, соеденяя в моей душе невидимой нитью прошлое и настоящее.
Приехав домой, бабушка сняла с себя праздничную кофту и, прочитав на ночь молитву, окликнула меня. Я уже начал было укладываться на ночь, но спустился вниз и, почёсывая затылок, остановился у порога.
– Вот что, внучок, я надумала: у Любови скоро день рождения. Ты ей сделай подарок. Она расспрашивала меня про Надежду Плевицкую, Лидию Русланову и Антониду Сметанкину. У нас там в чулане где-то валяется коробка со старыми пластинками.
– Так я послезавтра уезжаю!
– Ничего, перед самым отъездом и подаришь. Я тебе их найду.
– А на чём она их будет слушать?
– На патефоне, – немного подумав, ответила бабушка. – У нас, если мне память не изменяет, их там два. Один подарили мне, а другой – деду, ещё перед войной. Всё одно пропадут или утащат. А Любе в самый раз. Только ты деду не говори.
– Я их видел, – сознался я. – Генка недавно показывал мне пластинку с Надеждой Плевицкой «Замело тебя снегом, Россия!» Говорит, такой во всём Иркутске не найдёшь.
– Правильно сказал, она ещё пела «Ухарь-купец». Вот у кого голос был! Сейчас таких нет.
– Там ещё есть пластинки с Маей Кристалинской, песня из фильма «Жажда».
– «Два берега»! – вспомнила бабушка. – Ты уже пострел и там побывал? Плевицкую не трогай! У деда она любимая. А Кристалинскую можешь взять, её сейчас часто по радио передают. Любке скажешь, патефон от меня, а пластинки – от тебя.
Довольный тем, что всё так хорошо разрешилось, я сходил в кладовку, достал старый патефон, протёр его от пыли. «Апрелевский завод 1935 года выпуска» было написано на привёрнутой к деревянному корпусу шурупами металлической пластине.
Подарки я попытался вручить Любке перед своим отъездом в её день рождения. Она в очередной раз забежала к нам, о чём-то поговорила с бабушкой, а потом я пошёл её провожать. Но поскольку такие подарки я раньше не делал и не знал, как это вообще делается, спустился с крыльца и сунул ей патефон:
– Это тебе от бабы Моти! Будешь учиться, как правильно надо ставить голос. А это, – протянул ей запечатанные в бумажные конверты пластинки, – ну, ты сама знаешь от кого.
– Ой! Да чего это вы придумали? Я не возьму! – Отвернув от меня вспыхнувшее лицо, Любка даже сделала шаг назад: – Нет! – почти выкрикнула она.
– Да ты чё, бабушку обидеть хочешь?!
– Да никого я обижать не собираюсь. Ещё чего придумал. Мне никогда и никто не дарил.
– Ещё подарят. Вон как тебе в Кимильтее хлопали!
Любка вновь отвернула от меня лицо и хотела убежать, но тут внезапно с нависшей над станцией тучи громыхнуло так, что показалось, будто сейчас расколется земля. Любка, закрыв голову руками, присела. И следом, прибивая дорожную пыль, с неба стеной, точно сшитый из длинных прозрачных ниток, упал дождь. И тотчас на каком-то своём языке зашумела, заговорила листва на тополях, а следом, размахивая длинными кистями, им ответила стоящая около дома Ямщиковых молодая берёза.
– Любка, мать твою перемать! Опять оставила окна открытыми, – подал голос Ямщиков. – И бельё не сняла! Придёшь, угощу берёзовой кашей!
– Ну вот, всё снова и всё опять, – жалобно улыбнулась Любка и неожиданно толкнула меня под крышу дома, чтоб я не мок под дождём.
– Какая там у тебя примета перед грозой? – спросил я, удивившись столь неожиданной и приятной заботой обо мне.
– Это когда с грохотом открывается крышка патефона и оттуда доносится голос Шаляпина. – На Любкином лице появилось что-то наподобие улыбки. – Уехал с Куйтуна ухарь-купец! Ухарь-купец – удалой молодец!
Услышав из уст Любки про Шаляпина, я напрягся, ну, когда она говорила про Цезаря и про идущую вечером впереди стада красную корову – мне было понятно. А здесь, на тебе, мысленно оттолкнувшись от старенького патефона, перепрыгнуть к Шаляпину!
– Может, ещё останешься, до школы целая неделя. Не уезжай, а? – Любка вновь попыталась улыбнуться.
И вдруг совсем рядом я увидел её мокрое лицо, то ли от слёз, то ли от дождя, и глубокие, как ночное небо, глаза.
– Вообще, интересно узнать, что будет завтра, кем ты станешь, куда съездишь, кто будет с тобой рядом? – отвернувшись и не зная, что сказать, пробормотал я.
– И кто же с тобой будет рядом? – пытаясь поймать мой взгляд, спросила Любка.
– Да кто его знает… Бабушка считает, что у каждого человека всё предопределено. Есть мир, который можно потрогать руками, то, что доступно глазу. Но ещё существует мир, который в нас. Баба Мотя говорит, что он, как и семя, брошенное в землю, всходит, растёт, пробивает себе дорогу. А всё остальное – тленно…
– Ты что, можешь говорить или повторять только то, что услышал от других? – неожиданно перебила меня Любка. – Я люблю бабу Мотю. Но она уже давно живёт в прошлом мире. И, отвернув лицо, вытянув руку, попыталась ладонью поймать падающие дождинки. – Ну вот, как всегда, мимо! – вздохнув, сказала она и, не глядя на меня, добавила: – Патефон я не возьму, извини. А вот за пластинки спасибо! Пока.
Прижав к животу бумажные пакетики с пластинками, она выскочила из-под спасительной крыши дедовского дома и, прыгая через потоки воды в своих матерчатых клетчатых тапочках, побежала к своему дому.
* * *
Рейс был обычным – почтовым. Садиться в Олекминске мы не планировали, но пришлось садиться, поскольку конечный в задании на полёт Якутск накрыло туманом, температура воздуха опустилась к отметке в минус шестьдесят градусов, и видимость там стала нулевой. После посадки, едва ступив на снег, я вдруг подумал, что мы по ошибке приземлились не на земной поверхности, а где-то на обледенелом астероиде, неземной холод тисками сдавил со всех сторон, и через минуту-другую лётная меховая куртка стала напоминать легонький плащ. Почему-то мне припомнились описания Робинзона Крузо, когда он возвращался через Сибирь в Англию, описывая вселенский холод, как он говорил, дикого татарского края, не понимал, как люди здесь могут жить и переносить такой адский мороз.
Было уже за полночь, мы пошли пережидать непогоду в пилотскую гостиницу. Там нас ждал неприятный сюрприз, как говорится, где тонко, там и рвется, от разлившегося по всей Якутии холода в котельной олекминского аэропорта разорвало трубы. Но эта неприятность оказалась непоследней, по закону подлости, вышел из строя ещё и питающий аэропорт генератор. Мне показалось, что в темной гостиничной комнатке ещё холодней, чем на улице, поскольку сложенные ещё со времен перегонки американских самолетов по ленд-лизу кирпичные печи были разобраны и заменены на централизованное отопление горячей водой. При свете карманных фонариков, решив вскипятить чай, мы обнаружили, что в коридорчике гостиницы, мороз разорвал и питьевой бачок. Не зная куда идти и что делать дальше, мы присели на холодные кровати. Вскоре пришел бортмеханик и сообщил, что ночная смена технических сил аэропорта в количестве трех человек пытается запустить аварийный дизель, но он, как назло, не поддается.
Пожалуй, это была одна из самых длинных ночей в моей жизни, бортмеханик раздобыл где-то лиственничные чурки, и когда начал колоть, то они стали разлетаться по снегу, как стеклянные. Собрав их в кучу, мы начали разводить во дворе костер, второй пилот напихал в чайник наколотые из питьевого бочка кусочки льда и поставил его на тлеющий огонь.
«И это всё, чего я хотел в этой жизни. – думал я, поглядывая на дымящие и не желающие разгораться дрова, даже когда бортмеханик пытался оживить огонь слитым бензином. – Мерзнуть в холодных кабинах, питаться всухомятку, заскакивать на минутку в холодные, продуваемые хиусом, похожие на медвежьи пасти-ловушки, сколоченные наспех из толстых досок северные сортиры, которые даже собаки обегали стороной».
За годы летной работы я уже привык к таким вот незапланированным, непредвиденным заторам и посадкам. Но, отсидев несколько дней в этих ледяных карантинах и вырвавшись из плена, уже с огромной высоты, я вглядывался в выползающие из тьмы далекие, с подслеповатыми огоньками деревушки на берегах Лены, Вилюя или Алдана, где, как шутили местные, одиннадцать месяцев в году была зима, и пытался понять, что же кроме холода держит людей в этих местах? Про то, что работа наша была не сахар, мы помалкивали, поскольку никто нас не принуждал, свою долю воздушных извозчиков выбрали сами. И даже, бывало, гордились, мол, нам, сибирякам, у печки, всё – семечки! «Сибиряк – это не тот, кто не боится холода, а хорошо и тепло одевается», – любил говорить дед Михаил. А ведь где-то существовала другая жизнь, без гнуса и холода, где люди шили на заказ костюмы и платья, ходили в театры, рестораны, на выставки и концерты и даже не подозревали, что для нас настольной книгой было «Наставление по производству полётов», а другие привычные глазу книги ушли как бы на второй план. Приходилось лишь вспоминать, как в детстве поздним вечером, когда после маминой молитвы все укладывались спать, я уходил на кухню, садился на стул и, поставив ноги на край тёплой ещё духовки, начинал читать очередную книгу про лётчиков и путешественников и уноситься мечтами в неведомые дали. И вот здесь, в этом холоде, была уже другая, некнижная, жизнь. Я вспоминал свои приезды на станцию Куйтун, разговоры с Генкой Дрокиным, как он легко и просто говорил, что мог бы запросто сесть в кабину самолёта и полететь, как Санька Григорьев в фильме «Два капитана», спасать пропавшие полярные экспедиции. И конечно же, бабу Мотю, которая заставляла меня читать правильные, как она считала, книги, а ещё деда Михаила. Тот, узнав, что я поступил в лётное училище, пошёл провожать меня на станцию, надев по такому случаю свой парадный китель и всем встречным, поднося руку к козырьку железнодорожной фуражки, с гордостью сообщал, вот, мол, какой у него славный внучок-летчик, за которым теперь не угнаться даже самому скорому паровозу. А ещё я вспоминал убегающую от меня под дождём Любку…
Говорят, все плохое когда-то заканчивается, на другой день к вечеру метеослужба дала нам амнистию, синоптики сообщили, что расположенный на возвышенности рядом с Якутском аэродром в Магане открылся, и мы, захлопнув за собой обмерзшие двери пилотской, поспешили к самолету. Прошив винтами на взлете морозную стынь аэродрома, поднялись в небо. Бортмеханик тут же переключил тепло от двигателей на кабину, и мы, как весенние сосульки, начали оттаивать, ощущая первобытную радость от сухого, обволакивающего и размягчающего тепла. Откуда-то сбоку выползла наполненная желтым светом, похожая на дыню луна, и чтобы согреться, почему-то захотелось потрогать её рукой, а ещё лучше – повесить куда-нибудь в уголок кабины – пусть себе светит и радует нас своим холодным теплом. Через лобовое стекло, как шляпка от гвоздя, на нас уставилась Полярная звезда, почему-то напомнившая о стуже оставленного где-то за хвостом самолета Олекминска. Возвращаться туда, даже мысленно, не хотелось, при одном упоминании о бессонной ночи меня бросало в дрожь.
– Командир, перейди на резервную частоту! – вдруг напомнила о себе земля. – Там тебе передают песню.
Я переключал связь на частоту сто двадцать один и пять, которую мы обычно использовали для служебных переговоров, и услышал позывные радиостанции «Маяк». Москва передавала праздничный концерт, посвященный лауреатам премии Ленинского комсомола, которым только что присвоили это звание. Неожиданно среди других назвали фамилию Любовь Ямщиковой, которая исполняла песню «За дальней, за околицей»…
Уехал милый надолго,
Уехал в дальний город он,
Пришла зима холодная,
Мороз залютовал.
И стройная берёзонька
Поникла, оголённая,
Замёрзла речка синяя,
Соловушка пропал…
Я слушал её чистый и звонкий голос, смотрел на приборную доску, тесная пилотская кабина вдруг раздвинулась, да что там раздвинулась – распахнулась во всю ширину и полноту звездного неба, где-то внизу наплывала укутанная во всё серое земная твердь, и вместо нудного и однообразного говора самолетных двигателей мне послышалось в её голосе что-то далёкое и несостоявшееся. Ощущая нарастающие толчки неслышного до поры до времени своего сердца, и мне в этой песне, в музыкальном сопровождении, почудились еле слышный, далёкий, теплый перезвон кимильтейских колоколов и стоящая на сцене в кружевном голубом платье Любка.

Добролёт

Тихое место
Почему я решил поселиться в Добролёте? Понравилось название – хорошее, лётное: залететь, сесть, а потом вновь в небо! Место тихое, не оттоптано дачниками, сверху, из кабины самолёта, похожее на серую птицу, которая, пролетая, решила присесть на берегу тонкой, как лиственничная ветка, реки Ушаковки. Если ехать по дороге, эту деревеньку проскочишь за один вздох и не заметишь. Но те, кто впервые пришли в эти таёжные места, были не лишёны наблюдательности и даже поэтического чувства, вокруг названия, как в песне:
Поливаниха, Аракчей, Солонянка, Чёрная Речка, Сухая Речка, Змеиная гора. Лучшего места, чтоб разгрузить от городской суеты голову и занять руки, найти трудно. В прошлом этот лесной кордон в основном заселялся сосланными кулаками, бывшими военнопленными и спецпереселенцами со всей страны, деревню иногда обзывали Раскулачихой, чаще всего для внутреннего пользования…
Впервые я попал в Добролёт по приглашению писателя Вячеслава Шугаева, поскольку, сам того не подозревая, помог приобрести ему в этом заброшенном лесном кордоне полуразвалившуюся деревенскую школу.
Во время очередного рейса в северный посёлок Витим мне предложили щенка сибирской лайки. Вспомнив, что через два дня у Шугаева день рождения, я взял щенка и, согласно традиции, отдал за него металлический рубль. Шугаев отдал щенка директору лесхоза, а тот предложил Вячеславу взять на дрова старую бревенчатую, с двумя печами и с девятью окнами, бывшую деревенскую школу. Валить, пилить и сжигать школу Шугаев не стал, а приспособил её себе под дачу. Расчёт был прост: каждый уважающий себя писатель, да ещё мечтающий попасть в пантеон, должен иметь своё «Болдино» или «Ясную Поляну», поскольку дача для писателя – это как название парохода, под флагом которого он намеревался приплыть к своему читателю.
После я несколько раз приезжал к нему поговорить о житье-бытье, побродить по тайге с ружьём и показать свои первые рассказы. Свет в Добролёте давали от дизеля, до десяти часов вечера, и Шугаеву частенько приходилось работать при керосиновой лампе. Был он заядлым охотником и мечтал, как Иван Тургенев, написать свои охотничьи рассказы. От него я узнал, что когда-то Добролёт был крупным поселением: работала мельница, пилорама, дети ходили в школу, каждое воскресенье в клубе показывали кино. Вот только дорогу в город трудно было назвать дорогой, разбитая лесовозами, она напоминала полосу с препятствиями. Говорили, что раньше на лошадях до областного центра добирались почти за сутки. В самом топком месте, где дорога шла через болотную низину, лежнёвку из брёвен укладывали работавшие на лесоповале пленные японцы. Потом народ начал уезжать в город, была остановлена и разобрана мельница, закрыта школа, а на дверях клуба повесили замок. Лесной кордон начал хиреть и угасать прямо на глазах.
Когда я впервые приехал к Шугаеву, то в Добролёте жили всего восемнадцать человек, но мне место приглянулось: крепкие постройки, большие огороды, обширные покосы, и даже брошенные на склоне горы дома, с заколоченными окнами, покосившимися заборами, не портили общего впечатления. Тем более что рядом с деревней стеной стоял лес: сосны, берёзы, ели, кедры и лиственницы, вокруг грибы и ягоды, не надо ходить и ехать далеко, всё рядом, всё под боком. Мне даже показалось, что здесь и звёзды ближе, и вода вкуснее, а воздух, так его хоть с чаем пей.
Каждое утро деревеньку будили коровы. Без пастуха и постороннего догляда они пощипывали траву, отмахиваясь хвостами от надоедливых оводов и паутов, неспешно двигались вслед за солнцем вдоль широкой зелёной улицы, чтобы скрыться в ближайшем лесочке. Вечером стадо вновь выходило на дорогу и возвращалось обратным путём к домам, где их ждала вечерняя дойка. Парное молоко, сметана, яйца, свежая рыба были хорошей компенсацией воде из-под крана и тёплому туалету. Даже отсутствие электричества придавало Добролёту особую пикантность. Когда посёлок погружался в темноту и на сосны ложились близкие звезды, я думал, хорошо, что есть ещё на свете такие места, где тебя не донимают телефонные звонки, нет шума проезжающих трамваев и машин, криков соседей по подъезду, толкотни на автобусных остановках и в магазинах. Мне нравилось сидеть с Шугаевым и говорить о литературе, о крепком и цельном характере сибиряков и вспоминать разные охотничьи истории…
– Отсюда, при свете керосиновой лампы, лучше видно настоящее, – говорил Шугаев. – Начинаешь лучше понимать и чувствовать, что мы приобрели и что потеряли в сегодняшней жизни.
Литературу он называл калькой настоящей живой жизни. Это всё равно что глобус для школьника, когда ему на уроках по географии объясняют, как устроена наша планета. Продолжая его мысль, я, улыбаясь, сравнивал её с лежащей на коленях полётной картой, где настоящая земля нанесена и отпечатана на бумаге, а настоящая живая, занесённая снегом, с дорогами и лесами, проплывает где-то там, внизу, под самолётом.
Вспоминая своих, как он выражался, товарищей по литературному цеху, Шугаев говорил, что широко зазвучавший в последние годы Виктор Астафьев в своих повествованиях в рассказах, поставив к каждому рассказу эпиграфы англоязычных авторов, которые выглядят, как импортные помочи к штанам ребёнка.
Я слушал безапелляционные оценки с некоторым недоверием, удивляясь его смелости, и думал, что разрушать устоявшееся впечатление всегда легче, чем построить что-то собственное…
– Когда мы с Вампиловым поехали покорять Москву, то жили на даче писателя Костюковского в Пахре, – рассказывал Шугаев. – Нашим соседом оказался живший поблизости Александр Трифонович Твардовский. По вечерам, прогуливаясь, он заглядывал к нам. Узнав, что мы начинающие писатели-сибиряки, он попросил показать что-нибудь. Ну, я ему сказал, что моя повесть лежит в журнале «Юность». Однажды, когда я вернулся ни с чем из Москвы, Вампилов сказал, что заходил корифей и велел, чтоб я срочно ехал в «Юность», где меня ждет главный редактор Борис Полевой. Тот встретил меня с любопытством, спросил, откуда я знаком с Твардовским. Я благоразумно промолчал, мне предложили подписать договор, зайти в кассу и получить аванс. Такого поворота, такого подарка от Твардовского я не ожидал. Мы тогда в этой Пахре у Костюковского доедали последнюю картошку. Так что в жизни часто всё решает случай. Приехал я с покупками из Москвы, сели за стол. Саня вдруг говорит, представь себе, старик, швейную фабрику. Тысячи женщин сидят за машинкам и шьют. А здесь на этих дачах сидят сотни писателей и строчат клавишами. Пишут повести, романы, издают миллионные тиражи книг. Сколько леса надо спилить, чтобы обеспечить тиражи бумагой. А можно писать коротко, но ёмко, как это делал Чехов. Писатель, складывая себе дом из слов, жаждет владеть всем миром, а вот женщине достаточно семейного очага.
– Но чтоб над этим очагом был весь мир, – уточнял я. – Со всеми поэтами и другими творцами. Где есть всему своё начало и свой конец.
И Вячеслав рассказал, как Твардовский хоронил свою мать.
– Приехал Александр Трифонович на кладбище заказывать могилку умершей матери. Ну, ему кладбищенские рабочие говорят: «Отец, земля не отошла. Смочить бы надо». «Сколько?» – спросил Александр Трифонович. «Литровку!» – «Ну что ж, литровку, так литровку. Лишь бы скорее…»
Далее Шугаев хорошо поставленным голосом, раздельно, с театральной грустью прочитал стихи самого поэта:
Они минутой дорожат,
У них иной, пожарный, навык:
Как будто откопать спешат,
А не закапывают навек.
…………………
Ты ту сноровку не порочь, —
оправдан этот спех рабочий:
Ведь ты и сам готов помочь,
Чтоб только всё – еще короче.
Я видел, что и сам Шугаев спешил жить и писать, чтобы всё у него было быстрее и короче, ревниво приглядывая за публикациями своих коллег. В те времена его имя упоминалось едва ли не чаще имени Валентина Распутина, с которым он вместе ездил по области, тогда их очерки и рассказы ещё печатались под одной обложкой. И всё же мне казалось, что примером для подражания Вячеслав выбрал Ивана Тургенева, барина и охотника, особенно это бросалось в глаза, когда Шугаев начинал рассказывать про деревенских. Здесь для него хитроватый, любивший порассуждать на международные темы сосед Богдан Федорович Хорев, который после войны попал в эти края малолетним подростком с Тернопольщины, стал для него чем-то вроде тургеневского Хоря, а неведомого мне деревенского охотника и тракториста Колю Речкина он называл Калинычем…
– Когда я сюда приехал, мне показалось, я попал в рай, где тишь да благодать и другому не бывать, – с усмешкой щурился Шугаев. – Но когда пригляделся, прислушался – понял: отношения здесь не менее сложные, чем, скажем, между английским и мадридским дворами. Бывает, от крохотной обиды, одного неосторожно сказанного слова люди годами не разговаривают друг с другом. До сих пор не пойму, какая кошка пробежала между Хоревым и Речкиным? Чего делить – тайгу, ей края нет, места всем хватит. А вот живут рядом, и – как на ножах!
Задержаться надолго и стать настоящим барином Шугаеву было не суждено. Известный романист, автор «Вечного зова» Анатолий Иванов, предложил Вячеславу возглавить отдел прозы журнала «Молодая гвардия», с предоставлением московской квартиры, и Шугаев, так и не написав своих охотничьих рассказов, бросил всё и улетел в столицу. Оказалось, что не только чеховские «Три сестры» мечтали перебраться в Москву. Года через два после своего отъезда он неожиданно предложил мне купить его добролётовскую дачу. «Бичи начали лазить, – пожаловался он, – чего доброго, сожгут. Бери – не прогадаешь!» И запросил за школу, на которую, кстати, не было никаких документов, приличную сумму. «Что ж, всё как и везде: за вход – рубль, за выход – три», – хмыкнув про себя, подумал я. И мы ударили по рукам. Оформление документов на дом и участок потребовало нервов, времени и денег, но я посчитал, что овчинка выделки стоит, всё равно здесь лучше, чем сидеть на шести сотках в садоводстве.

Старая школа
В Добролёт я приехал на машине, набитой до отказа собранными для дачной жизни вещами. И сразу же столкнулся с неожиданным препятствием: свернув с дороги, я не смог въехать во двор, всё заросло черёмухой. Я оставил машину, открыл дом, отыскал расхлябанный топор, на который можно было садиться и ехать верхом, кое-как размочаливая корни, вырубил загораживающие дорогу кусты, сгреб их в кучу и свалил их на поляну перед домом и принялся разгружать привезённые узлы и коробки. Откуда-то появились собаки, обнюхивая узлы, они, как таможенники, начали следить и провожать глазами каждую коробку, каждый узел, которые я заносил в дом. Следом появились любопытствующие соседи. Одну из них – Веру Егоровну Хореву, я хорошо знал, у неё Шугаев покупал молоко и нередко перед приездом из города просил протопить печи. На ней был белый льняной платок, и вся она была завернута и застегнута на все веревочки и петельки, глаза блёклые, но всё ещё остренькие и любопытные, юбка серенькая, широкая, аж до самой земли, из-под которой были видны тупые носы тёмных калош. Откуда ни возьмись, видимо, привлечённый возникшим движением возле старой школы, появился молодой, губастый парень в камуфляжной форме и высоких кожаных берцах.
«Для леса и села одежда что надо, удобная, практичная, – оценил я, – сразу видно, человек носит её по долгу службы». И не ошибся. Губастый хозяйским, начальственным голосом спросил, кто я и какое отношение имею к этой школе.
– Я теперь здесь буду жить, – сообщил я. – А кто вы?
– Алексей Старухин – лесник. Ты вот что, зайди в контору со всеми своими бумагами: план, купчая и всё прочее, – пожевав губами, точно пробуя и проверяя мои слова на вкус, сказал он и, оглядев привезенные из города вещи, остановил свой взгляд на этюднике:
– А это что за хреновина?
– Это для работ красками, когда ходишь на пленэр, – пояснил я и, увидев, как, наткнувшись на незнакомое слово, лицо его замерло в некотором размышлении, добавил: – Это, как ружьё для охотника, удобно и легко.
– Да, я знаю, – буркнул он. – По-нашему – мазюлька. Туды-сюда. Я был знаком с одним художником. Ему, что забор покрасить, что окна. Лишь бы платили. Мы его нанимали в конторе плакаты рисовать. Намалевал – смотреть страшно!
Перетаскав вещи, я вышел на крыльцо и огляделся. Поляна, на которой когда-то принимали в пионеры, заросла травой, по углам и вдоль забора она была завалена бытовым мусором, банками, вёдрами, коробками, полусгнившими досками, чурками, чуть в стороне из травы торчала ржавая печь, которой ещё до Шугаева пользовались приезжающие из города на лесозаготовки сезонные рабочие. Установив этюдник, я поставил на него холст и, чтобы настроить себя на рабочий лад, сделал набросок школы. Я знал, что после Шугаева на даче некоторое время жил Степан Кокулин, к нему летом приезжала отдохнуть на природе его дочь. На поляне, где в прежние времена провожали детей в первый класс и крутилась школьная жизнь на переменах, они жарили шашлыки и устраивали шумные вечеринки. Осматривая дачу, чтобы понять, чего же мне досталось в наследство от прежних хозяев, я обнаружил, что бревенчатые сени были завалены старой одеждой, фуфайками, дождевиками, куртками, заставлены обувью, старыми лыжами – всем, с чем было жалко расставаться, всё из города свозилось сюда, загромождало проход. С того времени, когда я в последний раз приезжал сюда, здесь ничего не поменялось, стало только ещё хуже и беспризорнее.
В самом доме на запылённых полках на меня глянули подписки журналов «Новый мир», «Наш современник», «Зарубежная литература», «Молодая гвардия», чуть сбоку отдельной стопкой подписанные Шугаеву книги друзей и сборники начинающих поэтов и писателей. Перебрав их, я нашёл тонкую книжицу самого Шугаева, в которой был очерк о его поездках на Подкаменную Тунгуску в северный посёлок Ербогачён, где мне особенно запомнился эпизод, как перед самым Новым годом в оленьей парке тунгуса он прилетел в Иркутск и пошёл пешком по заснеженным улицам, пугая своим видом прохожих и собак. До сих пор я считаю, что это был один из лучших очерков, написанных им.
В большой классной комнате, как бы подтверждающей его творческий замах, сохранилась широкая толстая струганая доска, которая была приделана к стене вдоль окон на уровне стола. Показывая её, Шугаев двумя руками делил стол на части: вот здесь, слева, у него будут лежать заготовки для романа, посредине он будет писать повести и рассказы, а в дальнем углу – статьи, очерки и письма. Меня позабавил такой достаточно непривычный новаторский подход к своему творчеству, чем-то его движения напомнили мне разделочный стол – здесь будет голова, здесь тушка, а там хвост. Меня так и подмывало спросить, а с какой стороны будет подходить прислуга и где будет стоять наждак, чтобы затачивать стальные перья. Из-под этой массивной доски, как плаха для лобного места, я вытащил связанную бечевой ещё одну стопку книг, развязал её и обнаружил увесистый книжный клад: на запылённых кожаных корешках можно было прочесть, что передо мной дореволюционное издание Толкового словаря Даля, несколько томов словаря Брокгауза и Эфрона, далее солидный кожаный корешок «Мужчины и женщины» 1896 года выпуска, «История Тайной канцелярии Петровских времен», географические сборники «Земля и люди», воспоминания дореволюционных писателей, мемуарная литература и такие приятные и знакомые с детства названия: «Робинзон Крузо», «Остров сокровищ», «Дерсу Узала», охотничьи рассказы Чарльза Робертса и Сетона-Томпсона. Здесь же внизу, на полу, лежали книги, название которых мне были неизвестны: «Нюркин князь», «Через трупы врага на благо народа», «Место праведных грешниц», «Поступай как женщина, думай как мужчина» Стива Харви, и «В подвале можно встретить только крыс». На некоторых из них был штамп библиотеки политкаторжан и ссыльнопоселенцев.
В углу, где предполагался цех по написанию очерков и рассказов, я натолкнулся на обтянутый кирзовой тканью коломенский патефон 1935 года выпуска, а рядом с ним обнаружил коробку пластинок в бумажных конвертах с записями Фёдора Шаляпина. Изабеллы Юрьевой, Леонида Утесова, Лидии Руслановой, Марио Ланца, Георгия Виноградова, Сергея Лемешева, Петра Лещенко, Клавдии Шульженко, Владимира Трошина, Нины Дорды, Ружены Сикоры, «Жизнь за царя» Михаила Глинки. Больше всего меня заинтересовали пластинки с песней из кинофильма «Рим в 11 часов» «Amado Mio» и пластинка, сделанная ещё на фабрике «Пятилетка Октября», с записями песен Ежи Петербурского. Открыв крышку патефона, я ручкой завёл патефонную пружину, потрогал пальцем иглу, поставив головку мембраны на пластинку, и отпустил тормоз.
Утомленное солнце,
Нежно с морем прощалось.
В этот час ты призналась,
Что нет любви.
В такт этому довоенному танго, двигая плечами, я с серьёзным выражением лица – подражал своему отцу, когда он приглашал на танец мою мать, – прошёлся по взгорбленному полу и, резко развернувшись, уже подсмеиваясь над собой, двинулся обратно к древнему музыкальному ящику. Наконец-то сбылось то, о чём мечтал: у меня есть место, пристанище, где можно писать, танцевать, рисовать, делать что хочешь…
«Со временем любовь не заканчивается, она приобретает другие черты и новое наполнение», – думал я и для полноты счастья установил рядом с патефоном этюдник, водрузив на него начатую картину, которая бы напоминала, что, приехав в Добролёт, я открыл новую страницу своей жизни.
После, почему-то вспомнив, что в доме ещё есть не обследованное подполье, пошёл на кухню, которая была когда-то учительской, приподнял топором древесную плиту и обнаружил под ней в полу лаз, которым за ненадобностью, видимо, уже давно не пользовались. Из глубокой колодезной темноты пахнуло холодом, сыростью и плесенью. Ведущая в глубь подвала лестница подгнила, но я всё же сумел спуститься вниз. Подсвечивая себе фонарём, начал осмотр, на всякий случай держа в памяти название книги, автор которой утверждал, что в подвале можно встретить только крыс. Неожиданно в дальнем углу вместо крыс увидел серую мешковину. Потрогав её пальцами, почувствовал холодную твёрдость металла, развернув, обнаружил двустволку. Бескурковка, двенадцатый калибр. Что и говорить, это была серьёзная находка! Шугаев был страстным охотником, любил, когда ему дарили ружья, но почему он не взял ружьё с собой в Москву? Загадка. Присев на ступеньку, я стал размышлять, что же мне делать с этой находкой. Оставить в подполье или перепрятать в другое место? Да пусть лежит здесь, решил я и выключил фонарь. Поднявшись наверх, обнаружил, что день пролетел и в дом уже вползли сумерки. Пощёлкав выключателем и обнаружив, что в доме нет света, я вышел на крыльцо и увидел, что в домах на горе свет был. Светилось и окно в конторе, значит, лесничий был на месте.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=70947916?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes
Примечания

1
«Пришёл, увидел, победил!» (лат.)