Главная страница | Мистика | Дни святых страстей

Дни святых страстей
Марина Каверина
Разочаровавшийся в жизни полицейский в отставке и женщина, способная видеть духов – конец XIX века сталкивает их при совершенно загадочных обстоятельствах. Убита девушка, соседка медиума Ванды Ранчиной. Фёдор Матвеевич Чадов, не верящий в ясновидение, решает найти убийцу. Что объединит этих непохожих людей, и чей призрак увидит Ванда за спиной Чадова?Эта повесть – о возвращении, о том, как разные люди находят свое место и время, а еще – о том, что любовь никогда не перестаёт.Книга может понравиться поклонникам сериала "Анна-детективъ".

Марина Каверина
Дни святых страстей
Посвящается маме.

Любовь никогда не перестаёт, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится.
1 Коринфянам 13:8

Великий понедельник
Цветы опять засохли. Я со злобой выкинула их и принялась быстро орудовать щипцами. Запах горячих волос немного успокоил, но на кончиках пальцев ещё собиралось недовольство. Того и гляди – вырвется, ужалит.
– Тебе надо больше спать.
Она сидела на постели в одной сорочке, взлохмаченная, вертела голой бледной ногой.
– Как тут спать, когда ты вечно мешаешь.
Надулась. Совсем маленькой девочкой стала, бросила в меня злую прозелень глаз – под кожей стало зудеть.
– Я опять во всём виновата, да?!
Свет заливался в окна, и было его так много, что хоть вычерпывай и выливай обратно на улицу. Подумаешь, если кому-то на голову попадёт – то ведь свет, не тьма. Деревья стояли голые, пристыженные, сквозь пальцы заглядывали в окна и видели меня в одной сорочке, босую, с щипцами в руках.
Я снова оглянулась. Она достала откуда-то яблоко и со снежным хрустом вгрызлась в него.
– Кончай фокусы, не время уже.
Устало улыбнуться зеркалу, чтобы не зарябило собственное лицо.
– Где Глаша? – И снова противнейший хруст яблока. – Ну, что опять не так?
Дверь всё-таки скрипнула, и я махнула ей рукой:
– Скройся, ну же!
Глаша вошла зареванная, вместо обычного выражения жаркой простой жизни – водянистые глаза без опоры. Я отложила щипцы.
– Что случилось?
Она покорно села в кресло, выпустила из рук пакет, из которого тут же выскочили яблоки. Разбежались по комнате, одно закатилось под кровать – поздороваться с пауками. От хруста свело челюсть и заломило в висках. Я погладила Глашу по плечам:
– Ну тише, тише, – сама глянула туда, где за свесившейся до пола простыней хрустело яблоко. – Тише, говорю же. Что случилось?
Тише-тише-тише. Заклинание, которое никогда не действовало.
Глаша заревела пуще прежнего, и я провела по её лбу кончиками пальцев. Яблоко выпало, хруст прекратился, где-то за окном охнуло, по пальцам пробежал холодок и тут же юркнул под рукав. Рыдания стихали, как грибной дождик.
– Что случилось? – на грани ласки спросила я. За спиной притихла, выпростала из-под кровати взгляд.
Икая, Глаша дрожащим голосом сказала:
– Соседка ваша, Маша… померла она.
Я отпрянула, бедром снесла с комода остывающие щипцы – те сначала прожгли сорочку и ужалили кожу, а потом булькнули в неловкой тазик с водой, подняв пар и зашипев так, что у меня разом пропали все мысли.
– Как? Ей же семнадцать лет всего…
Глаша снова заревела, но успокаивать её у меня не было сил. Я села на кровать.
– Она… – Глаша замахала руками, не то пытаясь справиться со слезами, не то отгоняя что-то от себя. – Она дьявола вызывала, а он её уби-и-ил!
Я поджала губы. Тень из угла насупилась, моей ноги коснулось дыхание.
Да-да, тише. Я знаю.
Встав, достала валерьянку. Накапала лошадиную долю Глаше, потом понюхала пузырёк, скривилась и спрятала от греха подальше.
– Как её дьявол убил?
– Г-говорят, – приступ икоты она спрятала в стакане, – говорят, крови много. Я не заходила, испугалась…
– Там что, дверь открыта? А полиция?
Глаша снова зарыдала, и я больше ничего не добилась. Шикнув под кровать и в угол, быстро натянула платье, зашнуровала (зачем, спрашивается, Глаша ходит, если я сама всё умею?), затянула волосы и накинула на голову шаль.
– Сиди здесь, – наказала ей. – Ничего не трогай, пыль не вытирай, книги не открывай.
– Да я читать не умею! – крикнула мне в спину Глаша, но я уже выбегала на улицу.
Окунулась в людей, чуть не задохнулась от неожиданности. Их было немного, но говорили они так, будто целый город зашёл на нашу улицу. При моем появлении расступились, замолкли. Я прошла до соседней двери в тишине и шагнула за порог.
Чёрный смрад окутал меня с головой.
Я схватилась за стену, медленно стекая в тёмный угол парадной. Смрад залился в лёгкие, как будто я нырнула на глубину и вдохнула воды. Остается только превратиться в русалку и сродниться с тиной. Бездумное, безвоздушное существование под присмотром морского царя. А когда я умру, меня похоронят в гробике из кувшинок и камышей.
Из глубины маленькой квартирки доносились мужские голоса. Один – подобострастный и зычный, в котором я сразу обнаружила нашего дворника Якова. Второй – с холодком. Отмахиваясь от смрада, я вошла в коридор и вцепилась в обрывок фразы дворника:
– У нас, знаете, по спиритаулам другая мамзель…
– Спасибо за комплимент, – прервала я его зычный бас, который наверняка было слышно с улицы. Яков не смутился, только склонил голову, молча приветствуя, а когда я прошла мимо, поспешно перекрестился. Соседи научились меня не бояться (да будь я хоть ведьмой, всё-таки своя), но прислуга чуралась меня, словно чумную.
Коридор упирался в высокого, широкоплечего господина, от которого издалека веяло холодом, ландышами и зимой. За его плечом смутно клубился туман, но чужое прошлое меня мало интересовало. Я заглянула ему в глаза – льдистые, но не ледяные, и абсолютно мёртвые, – и поздоровалась. Он слегка приподнял шляпу:
– Чадов.
– Ванда.
Он, видимо, ждал продолжения – отчества или фамилии, рода деятельности или кокетливого взгляда. Я обратила взгляд к двери за его спиной, из которой вываливался дрожащий воздух.
– Можно мне туда?
– Вы знали покойную?
Я пожала плечами, впиваясь в воздух всеми чувствами. К смраду добавилось тревожное впечатление жизни, которая распалась на лоскуты, распустилась, как упавший клубок пряжи. У смерти запах черного перца, духоты и чертополоха.
– Она несколько раз приходила ко мне. По разным вопросам. Впрочем, это уже неважно. Можно мне – туда?
Из-за двери выкатился круглый, как колобок, ладно сбитый, коренастый и устойчивый алтаец – совсем молодой. Аромат разнотравья и гор защекотал мне кожу. Мальчишка глянул на меня темными узкими глазами, что-то для себя решил и едва-едва поклонился. Хоть кто-то принимал меня здесь всерьёз. Я заметила, что тумана за его плечами не было. Лишь едва рябил воздух.
– Извольте, если у вас крепкие нервы.
– Не извольте беспокоиться, – буркнула я.
Коридор едва заметно изогнулся и выдохнул, когда я окунулась в комнату. Пришлось закрыть глаза и прислушаться.
Кровь. Духота, облепившая стены. Запах дешевых погашенных свечей – стеарин выплеснул яд в воздух. Мел. Духи?, изнывающие в закрытом флаконе. Поверх этого, как тяжёлое одеяло, лёг чёрный смрад смерти – вернее, отнятой жизни.
Я медленно открыла глаза. Чад проникал внутрь, вызывая чувство подступившей тошноты. Комната маленькая, стены давили на плечи. Железная кровать, заправленная с привычкой и аккуратностью. Маленький комод, на котором лишь расческа и парочка мелочей. Посреди комнаты – косая пентаграмма. Свечи по углам звезды, в центре круга – Маша. С перерезанным горлом.
– Я вам говорю, вашблагородь, бесовщина всё это, – загорланил Яков. Интересно, “благородие” он сам придумал, или незнакомец ему доложился по всем правилам, а не как мне?
Нетвердо держась за реальность, я подошла к трупу. Она пряталась от меня, ускользала, словно стыдилась. Маячила в уголке глаза, на не проступала сквозь явь. За невозможностью услышать её душу, я обратилась к телу.
Простое чёрное платье, едва запачканное мелом, но пальцев рассыпчатый отпечаток белизны не коснулся. Волосы распущены. Свечи оплыли едва-едва. Я присела, разглядывая косые линии ритуального круга. Рука, торопясь, чертила наспех, не доводя линии до конца, оставляя зазоры, крошки и меловую пыль; развернула пентакль двумя концами на восток.
– Что, бес явился с ножом? – голос поморщился. Чаадаев? Чацкий? Ах, нет, Чадов. Я провела пальцем по мелу. – Пожалуйста, ничего не трогайте на месте преступления.
Я выпрямилась и стряхнула мел с руки.
– Вы, получается, не из полиции?
– Я частное лицо, – ответил он так быстро, что стало ясно: ответ у него был готов заранее, один на всех вопрошающих.
Дворник что-то явно хотел вставить, но я, наплыв на него, вытолкнула из комнаты и закрыла дверь. Господин с дымной фамилией флегматично за мной наблюдал.
– Вы заметили, что пентаграмма начерчена поверх капель крови?
Он прищурился, как щурится очень умный человек, обнаруживший проблеск ума посреди пошлого разговора. От пристального взгляда становилось холодно, и я поправила шаль, будто она могла помочь.
– На ваш взгляд эксперта, – ему явно не понравилось это слово, но льстить он посчитал необходимым, чтобы я разомлела, – здесь действительно могли… устроить спиритический ритуал?
Я скрестила руки на груди и изогнула бровь:
– Если пентаграмма начерчена после смерти, сами как думаете? Свечи едва оплыли, рисунок кривой, это инсценировка. Хоть и со знанием дела.
Мир завихрился, окатил ушатом холода, я шарахнулась, схватившись за горло.
– Если для ритуала нужно было мертвое тело, то… – сквозь туман донёсся голос и утонул.
Маша мелькнула в уголке глаза и испарилась. Я открыла рот, чтобы её позвать, но перед глазами замелькали чёрные точки. Смрад закатился в уши, нос, глаза…
– Вам плохо?
Он хотел было протянуть ко мне руку, но не успел. Я выпрямилась и с трудом покачала головой:
– Душно тут у вас. Мне нужно на воздух, простите…
Выбросилась из комнаты, едва не скатившись в ноги дворнику и азиату. Смрад сдавил горло, заломило виски.
– Подождите, – голос схватил меня за плечо, но я вырвалась, крикнула не оборачиваясь:
– Да оставьте вы меня!
И позорно, трусливо сбежала.
***
Едва я вернулась домой, Глаша засуетилась с завтраком и чаем. Ей бы следовало ещё посидеть и успокоиться, но я знала: чтобы не сойти с ума от мыслей, надо занять руки. Потому и сама, едва служанка скрылась в кухне, занялась всем и сразу. Вытряхнула простыни и достала из-под кровати закатившееся яблоко – оно, разумеется, было целым.
– И что там? Много крови? Духа вызывала? – донеслось с подоконника.
Я глянула на неё поверх стола, который тщательно мыла.
– Никого она не вызывала. Кто-то сделал видимость, уже когда убил.
– Страх какой!
Я криво усмехнулась. Да, страх. На моей улице. Под моим носом.
Глаша принесла завтрак, тени юркнули в углы, и я предложила служанке поесть вместе. Она посмотрела на меня странно, но не возражала. И долго, долго терпела, пока наконец не дождалась пустых тарелок:
– А вы туда заходили? Ну, к ней?
Я кивнула, дожевывая кусок хлеба – Глаша пекла его сама, на муке и воде, и временами он подгорал, а иногда оказывался сырым. Постный завтрак противно горчил в горле.
– И что, она правда, – Глаша понизила голос, оглянувшись по сторонам, – кого-то вызвала?
За моей спиной послышался смешок. Глаша не почувствовала. Не услышала.
– Никого она не вызывала. Да и зачем ей? Маша никогда не верила в духов.
– Верила, не верила, а на святки гадала! И зря, что ли, она у Розовского служила? Небось, нагляделась-то в его доме всякого.
Я вспомнила, какой тяжелый воздух стоял в комнате – заболоченный, недвижный. И как сверкало на столике что-то золотое – не то браслет, не то цепочка. На самом простом блюдце лежало, с отколотым краем.
Может, стоило взять в руки?
– У Розовского, – повторила я. – Это же тот, чудной предприниматель, кажется?
– Он самый, – закивала Глаша. – У него медиумов больше, чем прислуги. Блаженных всегда одаряет, гадалок… Щедрый, говорят, барин для тех, кто истинно ведает.
Я скривилась.
– Такая щедрость плохо кончает. Ладно, иди, ещё убираться везде…
Стоило Глаше скрыться, как за спиной кто-то сладко потянулся.
– А почему щедрость плохо кончает?
Иногда меня поражало, каким ребёнком она могла быть. Я обернулась.
– Потому что это не подачка, это рабство. Тех медиумов он не отпустит от себя, пока не станут бесполезными – а там уже и на улицу выкинуть их, как щенков, можно. Блаженные другой разговор, с ними он спасителя играет.
– Про Спасителя не надо, может, в Страстной-то понедельник?
Я пожала плечами и принялась разбирать камни. Сферу розового кварца бросила на постель – пусть любуется. Через несколько часов порядок воцарился среди склянок, камней, колод, благовоний и всего прочего. Я заставила постель ширмой, подожгла ладан.
Глаша постучала, тихонько доложила:
– Посетитель к вам.
За моей спиной стихло само по себе. Неожиданная покладистость. Я кивнула служанке, разрешая пустить, и поймала своё отражение взглядом. Недосып начинал медленно проступать под глазами, а ещё на утренних службах стоять. На Страстной я всегда носила темные, скромные платья, почти траурные, но вчера – одурев от близости Пасхи – зачем-то решила подготовить темно-фиолетовое, и теперь казалось, что я белая, как снег.
– Доброго дня.
Я вздрогнула, вернула взгляд посетителю – знакомое по утреннему разговору лицо, невозмутимое и красивое. Что-то неуловимо маячило за его плечом, но я не могла ухватить туман, заставить проступить черты чужой жизни. Моих сил на это не хватало. Я только почувствовала лёгкий ветерок. От него пахло снегом и зимой. Даже виски инеем прихватило.
– Не думала, что вы придёте. Прошу, – я широким жестом охватила комнату. Он снял цилиндр и, кивнув, присел за стол.
– Что, не разглядели в грядущем мой визит?
Он мне не верил, но пришёл. Не интерес, но допрос. Замечательно.
За спиной напряжённо притаилась. Странно, она ему не доверяет? Боится?
– Я в грядущее за посетителями не заглядываю, много чести. Будете кофе?
Он держал меня на мушке внимательного взгляда, но всё-таки иногда совершал перебежки и осматривал комнату. Я попыталась стереть со зрачков привычку и взглянуть на окружающее так же, как и он. О чём он думал? О колоде карт, лежащей на столе? О связках полыни, которые я повесила высушиваться? Нет, он видел комнату целиком: совсем не тёмную, без теней, с большими окнами, с камином, десятком зеркал разного размера и формы, книжными полками, где вместо гримуаров стояли французские философы и русские классики.
– Как вас зовут, господин Чадов?
– Федор Матвеевич.
– Называйте меня Ванда, без отчества.
Федор Матвеевич, мысленно повторила я имя. Оно могло многое рассказать, о ещё большем умолчать – если, в отличие от моего, было настоящим.
Турка на всю комнату разразилась крепким ароматом кофе. Я разлила его в маленькие чашки и протянула одну ему. Вблизи рассмотрела глаза: похожие на первый лёд, прозрачные, не голубые, но небесные. Господи, какой красивый. Глубоко вдохнула, своровав у него воздуху с запахом крепкой снежной зимы.
– Я не похожа на гадалку? – спросила я, сев напротив.
– Нет.
– Но вы, тем не менее, пришли. Зачем?
Тонкие изящные брови приподнялись:
– А вы не знаете?
Я отодвинула чашку.
– У вас искаженное впечатление о медиумах, Федор Матвеевич. Я не умею читать мысли, не вижу будущее ежесекундно, я не умею колдовать и наводить порчу. Мой удел – видеть тех, кто остался на грани или подошёл к ней слишком близко. Пришли вы явно не за гаданием и не для встречи с чьим-то духом, значит, дело в Маше – это, конечно, напрашивается само собой, но всегда лучше уточнить. Вам что-то ещё нужно узнать?
Он усмехнулся уголком губ. Холодный взгляд (не ледяной, не морозивший, холодный сам по себе без причины) защекотал мне ресницы.
– Зачем она приходила к вам?
Я пожала плечами и, допив кофе, опрокинула чашку на блюдце.
– Один раз зуб болел, второй— хотела узнать, стоит ли ей в служанки идти.
– И как, стоило?
Веером разложив перед ним карты, я с первого раза достала шестёрку пентаклей.
– Я ей говорила, что окажется в зависимом положении. Не послушала. Вы знаете, у кого она работала?
Фёдор Матвеевич кивнул:
– Да, у Розовского.
– Видимо, я права. У него не работают, у него служат.
Перевернула чашечку обратно, заглянула на дно. Тяжелая цепь лязгнула перед глазами, а над ней, в сиянии ночи взорвались звезды. Я проморгалась.
– Пентаграмму нарисовали после убийства. Для чего, как думаете?
– Не знаю. Грешить на такое легче. Может, хотели, чтобы полиция заподозрила кого-то вроде меня. Вы меня подозреваете?
– Нет. Вам бы не было смысла говорить, что пентаграмма нарисована после.
В нем было слишком много снега. Я дёрнула плечами, ёжась. Под манжеты залезал холодок.
– Расскажите, что вы знаете о пентаграммах, – попросил Чадов.
– Это сильный знак, могущественный, его просто так не рисуют. Вы читали сочинение господина Гёте?
– Имеете в виду «Фауста»? – тут же отозвался он. – Там, ежели не ошибаюсь, Мефистофель явился именно благодаря пентаграмме.
– Криво начерченной, да.
Свет чистого понедельника – небывало ясный, белый, яркий – запрыгнул в окна и юркнул в зеркала, и комната тут же вспыхнула и побледнела. На полке рядом с одним из зеркал стояла лампадка, и я мельком глянула на неё: огонёк горел ровно, точно оловянный солдатик. Поднявшись, я зарылась в полку с книгами: там, скрываясь за спинами французских философов и плечами Толстого с Достоевским, ждали своего часа книги о ересях и религиях.
– Этот знак придумали для защиты. Он уберегал от краж и зла, отводил порчу. – Достав нужную книгу, быстро пролистала – память живо подсказала место – и раскрыла. Принесла Чадову: на развороте несколько пентаграмм и стала указывать пальцем. – А потом люди извратили его, перевернули в самом буквальном смысле. Воображение дорисовало этой перевёрнутой звезде рога, а страх заставил креститься при виде пентаклей.
С раскрытого талмуда на нас взглянула козлиная морда, вписанная в звезду. Чадов больше ничего не спрашивал – ему и не было ничего от меня нужно. Я улыбнулась. Что-то дёрнуло спросить:
– Гадать вам не надо, грядущее вас явно не интересует. Хотите, карту вам вытащу?
Он поморщился.
– Я не за магией к вам пришёл. Вы знаете Розовского?
– Лично, слава Богу, нет. Он коллекционирует таких, как я. Собрал себе армию медиумов и астрологов да радуется.
Он дёрнул уголком губы на моем «слава Богу». Я мысленно улыбнулась, представив себе его лицо, если бы он узнал, что я и в церковь хожу часто. Когда дверь за ним закрылась, я опрокинула его чашку на блюдце и заглянула в кофейную гущу. Та сложилась в упавшую ничком свадебную фату. Интересно.
Тишина стояла такая, что хотелось пощелкать пальцами – не оглохла ли? Я юркнула за ширму.
– Чего молчим?
Она сидела в изголовье, подтянув ноги к груди, и смотрела в пространство. Никогда такой не видела её. Я потянулась было поправить сбившийся край платья, но тут же опомнилась. Она сама, слабо очнувшись, отдёрнула подол.
– Что с тобой?
– Ничего. – Качнула головой, повторила, как правду: – Ничего.
– Что, и посетителя обсудить не хочешь? Такой красивый.
Она страшно посмотрела на меня и повторила:
– Красивый.
Я знала, что она видела больше меня, поэтому спросила:
– Что, он что-то плохое прячет? Я ничего такого не почувствовала, только снегом веет…
Она выпрямила ноги, а потом и вовсе встала.
– Ничего плохого. Только слишком много боли. Я… можно мне просто побыть?
Я кивнула и вышла за ширму. «Просто побыть» – значит, испариться на время. Исчезнуть. Раствориться в воздухе. В зеркале мелькнула пустая, идеально заправленная кровать без единой складки на покрывале.
Ещё раз глянув на силуэт свадебной фаты, я унесла чашки на кухню. Что-то здесь было не так.

Великий вторник
– Нет, нет и нет!
Я с остервенением взбила подушку. Волосы трещали от злости.
Она подсела на край кровати.
– Пойми, так ты станешь сильнее! Сможешь видеть то, что вижу я.
– Я не должна такое видеть, я живая!
Сон чесался в глазах. Сначала едва не уснула на Вечерни, а потом всю ночь спорила с этой. Деревья за окнами запальчиво внимали ссоре.
– Я не дам тебе войти в моё тело! Знаешь, это тебе не спиритический сеанс. Это на всю жизнь!
– Не на всю, – тихо возразила она. Как будто опавшие в траву листья шелестели. – Со временем я уйду совсем. Испарюсь, когда придёт время. Уже скоро.
Я замерла и осела.
– Ты о чём?
– Изнанка зовёт. Но пока я вот такая, – она взмахнула руками, и те прошли сквозь ширму, – бесплотная, неприкаянная, меня не заберут. Я прикована к тебе, понимаешь?
– Поэтому лучший способ уйти – это стать мной? Ты недоговариваешь.
– Я не стану тобой. Это не похоже на вселение во время спиритического сеанса. Это слияние.
Она мне врала. Милая, светлая девочка в белом платье – она уже научилась не плакать и не стонать ночами, не пугать птиц на крыше, притихла совсем, остепенилась. Была спокойным духом, беззлобным. Но всё никак не уходила. Что-то – впрочем, я прекрасно понимала, что или кто, – держало её на этом свете.
– Послушай. – Я потёрла лоб. – Разрешить слияние – это значит добровольно раскроить сознание. Ты будешь в моей голове. Сможешь управлять моим телом. Я буду слышать тебя ежесекундно.
Она разозлилась:
– Ах, да какая разница! Ты получишь силу! Сможешь ей управлять! Ты ведь видела тот туман за плечом вчерашнего посетителя? Если бы я была в тебе, ты смогла бы заглянуть за туман.
Воздух дрожал, как от огня. Подними руки – будет видно кости сквозь розовую, прозрачную кожу.
– У способности видеть сквозь туман слишком высокая цена, – процедила я, отбросила подушку и встала. Со мной она сегодня была как дракон – дышала огнём.
Глаша уже суетилась на кухне. Я не стала завтракать – кусок в горло не лез, тем более, жидкий выбор блюд на Страстной неделе аппетиту не прибавлял. Отделалась чашкой кофе, потом стала собираться. Чёрное платье, чёрная шляпа с чёрной вуалью.
Она появилась за моим плечом, мелькнув в зеркале дуновением ветра.
– Я больше не буду спорить, – тихо сказала она. – Но предложение остаётся. Тебе понадобится скоро больше силы, чем у тебя есть.
– Откуда ты знаешь наверняка?
– В моем мире нет времени. Всё сжато в одну точку: и что было, и что есть, и что будет.
Я усмехнулась:
– А если войдёшь в моё сознание – я тоже так буду чувствовать?
– Нет. Ты смертная, такое тебе даже со мной не откроется. У всего есть грань. Я не дам твоему сознанию перетечь в моё.
Я хотела ответить что-то резкое, но не успела. Она метнулась под кровать, в комнату вошла Глаша – тоже вся чёрная, траурная. Со скромным букетиком лютиков в нетвёрдых пальцах.
– А можно я не пойду, барыня? – дрожащим голосом спросила она. – Страх такой – на Страстной неделе хоронить.
Я спустила на лицо вуаль.
– А когда ещё? Лучше, чтобы тело где-то лежало? Ты о душе её подумай, глупенькая! Но если хочешь, не иди.
Она громко хлюпнула носом и махнула рукой:
– Пойду-у. Кто ж там ещё кроме нас-то будет?
Кроме нас было трое: две каких-то бледных служанки (подруги, вероятно) и Фёдор Матвеевич. Вглядываясь в туман за его левым плечом, я вдруг поняла, что не вижу ничего. Глаша ушла здороваться с товарками покойной, а я замерла поодаль. Ни подходить, ни говорить не хотелось. На кладбищах у меня обыкновенно болела голова.
Взглядом зацепилась за огромный, пышный букет белых роз на могиле. Меня от их вида передернуло.
– Это Розовский прислал, – вчерашний знакомец неслышно подошёл и приподнял цилиндр.
Я посмотрела на него сквозь вуаль, и невыносимо легкий ветерок прошёлся по спине. Иные люди с туманом за спиной пугали, иных хотелось пожалеть и приласкать. С Фёдором Матвеевичем всё было иначе. Холод не пугал, но и не пускал близко.
– Решили заглянуть в моё будущее? – спросил он, потому что я молчала дольше всех приличий. Я улыбнулась и покачала головой:
– Я не провидец, я медиум. Иголку в стоге сена найду, только если она нужна кому-то из духов.
– Духов, значит.
Ах, эта ироническая улыбочка! Ну ничего, господин незнакомец, когда-нибудь и вы в них поверите!
– Можете сомневаться сколько хотите, только не издевайтесь. Мне хватает соседей, которые думают, что я ведьма. С чего бы Розовскому присылать такой роскошный букет, Маша ведь всего служанкой была?
Фёдор Матвеевич кивнул:
– Служанкам такие букеты и не присылают.
Я нахмурилась, вглядываясь в цветы. Воздух вокруг них стал ходить ходуном, мир сжался до клочка кладбищенской земли… На меня дохнуло чёрным смрадом.
– Он был там, – просипела я, отгоняя запах. Со стороны могло показаться, что ко мне оса пристала.
– Где?
– В доме, – я закашлялась и отступила от могилы ещё дальше, сняла перчатку и коснулась подвернувшейся под руку берёзы.
Впечатление духоты медленно отступало. Кончики пальцев царапала кора.
– Он был в доме, от цветов тот же дух.
– Дух? – переспросил Фёдор Матвеевич. – И что он вам сказал, дух?
– Ах, да не тот дух, что с изнанки, а запах! Не смотрите так, вы не почувствуете. Он был в доме в день убийства. От всей комнаты разило, как сейчас от роз.
Он смотрел на меня, решая, достойна ли моя болтовня доверия, и я вдруг вспомнила кофейную гущу, вновь попыталась заглянуть под туман, но меня лишь окатило сизой росой.
Он интересовал меня, этот господин. Не полицейский, но аристократ. Что заставило его вечно бороться со злом? Я наконец сформулировала для себя то, что просилось со вчерашнего дня.
Он был как вечный странник. Вечно бежал – очевидно, что за кем-то, но возможно, что и от кого-то.
Пока Фёдор Матвеевич перебирал в голове поводы для веры и недоверия, рядом со мной вырос безликий, как молочный суп, господин и протянул мне конверт и одну белую розу.
– Госпожа Ванда, это вам, – поклонился и всё держал конверт с цветком на вытянутой руке.
Я приняла их и сквозь перчатку почувствовала тепло. Возьмись голыми руками – обожглась бы. Чёрный смрад заливался в легкие и начинал клокотать в горле. Едва вручив мне послание, человечек ушёл.
Я бросила розу на снег без всякой жалости. Раскрыла конверт, от которого уже не метафорически запахло душным одеколоном.

Любезнейшая Ванда!
Наслышан о ваших способностях. Хотел бы сам узреть их – завтра, в Великую Среду, в доме на Пречистенке в десять вечера.
Платон Розовский.

Меня подхватила под руку Глаша. Зачастила, как птица: фью-фью-фью.
– Барышня, Ванда Иванна, что это с вами? Опять обморок?
Я качнула головой. Сказала самой себе:
– Нет-нет. Он нашёл себе новую игрушку.
– Игрушку? – переспросил Фёдор Матвеевич.
Усмешка вышла слабенькая, кривенькая:
– Меня.
***
Она сидела на окне, в пышном белом платье (странно, она давно его не надевала, уже много лет, а тут с самого утра в нем) и листала книжку.
– Хватит читать своих сентименталистов, – едва переступив порог, я обрушила шубу на кресло и встала перед ней. – Я согласна на слияние.
Она появилась у меня тринадцать лет назад. Я однажды проснулась, а она просто сидела на окне – сноп света в волосах, словно в пуху, белое платье… Долго плакала. Девочка ещё совсем, чистая, как ландыш белый.
Я и называла её сначала – моя маленькая.
Моей она, конечно не была. Маленькой тоже скоро быть перестала, потому что знала больше меня – о том, другом мире, которого она успела хлебнуть и которого я едва касалась. Ничего так и не добилась я об её прошлом: ни кем была, ни как звали, ни как была убита.
Весь вечер, готовясь к обряду, я никак не могла понять: зачем? Почему она именно на тринадцатый год решила предложить это слияние? Что-то явно её надоумило.
Дёргала алую ленту памяти, выискивая узелок – точку, с которой эта мысль пролезла ей в голову. Маша, потом я ушла, потом уборка, этот красивый Фёдор, гадание… Лента дернулась и завязалась. Когда он пришёл, всё стихло. Совершенно никаких звуков. Потом тоже была задумчивая, решила просто побыть.
– Ты чего?
Я обернулась.
Она замерла у окна, и лучи персикового солнца прошли мимо неё, как сквозь туман.
– Ничего, задумалась.
– Решила передумать?
– А что? Боишься?
Я прищурилась, ища в этих чертах что-то скрытое – но она вся была чиста передо мной. У неё было откровенное лицо: как у больного под бледной тонкой кожей проступает карта вен и артерий, так и у неё было видно течение мыслей, их приливы. Только думала она не о причинах своего предложения – боялась моего отказа.
Я встала и подошла к ней. Огладила то место в пространстве, где были её плечи – узенькие, с острыми ключицами. В галочку под горлом замечательно бы лёг мой медальон – золотая капелька. Я вдруг подумала, какими сёстрами мы могли бы стать: инь и ян. Чёрное и белое. Она делилась бы со мной светом, а я бы училась не бросать на неё тень.
– Я не передумаю. Завтра спиритический сеанс устраивает Розовский, я обязана там быть. Мне нужны твои силы.
– Розовский – это тот, которому соседка наша служила?
– Да. Прислал на могилу букет роз, а от них смердит, что дышать невозможно. Мне нужно его впечатлить.
Она протянула руку и коснулась воздуха рядом с моей щекой.
– Зачем? – перекатила голову, пух волос вспыхнул рыжим. Какие красивые у неё волосы, кудрявые, пышные. Мои всегда были непослушными и начинали вставать дыбом, стоило разозлиться.
– От Маши тоже им смердело. От комнаты всей. Кому ещё оставить эту пентаграмму, как не главному любителю спиритизма и покровителю всех ясновидящих?
– Ты очень умная, но очень-очень поспешная.
Я пожала плечами.
– Ничего, скоро сможешь держать меня в узде.
Она погрустнела глазами:
– Я не буду держать тебя в узде, Ванда.
Протянув к ней руки, я развернула их ладонями вверх, а она – ладонями вниз. Не прикосновение, но его призрак.
Злость на это создание схлынула, и меня разобрала жалость к этой девочке, которая не может уйти за грань. Её руки наверняка были бы горячими, будь она жива – не как у меня, лягушки.
– У меня столько вопросов, – вздохнула я. – Кто тебя здесь держит?
Она отвела взгляд и погрустнела.
– Твоё предложение – это ведь просьба о помощи. Но я должна знать, чем помогаю. Нельзя провести кого-то через лес, если сама дороги не знаешь.
Кто кого через лес вести собрался? Она молчала.
– Как ты умерла? – допытывалась я. – Кого так любишь, что не можешь уже тринадцать лет отпустить?
Мне показалось, или слеза блеснула на бледном лице?
– Пожалуйста, – взмолилась она, – ты узнаешь всё вовремя. Доверься мне.
Я отошла. Тронула волосы, заглянула в зеркало, которое отразило лишь меня и пустую комнату.
– У меня нет выбора.
По глади зеркал мелькнул последний луч зари. Прокатился по гладкому льду, поскользнулся и пополз вверх, по потолку. Исчез, бухнулся в темноту.
Так и она утонет во мне. Или наоборот
Я медленно стала зажигать свечи. Просила помочь и каялась. Собирала в душе всё, что было. Молилась.
– Как я в тебе, так ты во мне будь. Тень к тени, душа к душе.
Мы протянули друг другу руки, и на мгновение меня опалил могильный озноб, когда её бледные пальцы коснулись моих. А потом она вошла сквозь меня, и всё тело окатил холодом другой мир.

Великая среда
Почему мне почти не больно?
Я отобрала твою боль.
Зачем? Тебе больно за двоих.
Это не та боль, которой я боюсь.
А какой боишься?
Чувство возвращения в мир было похоже на тяжелый подъём по лестнице. Шаг – осознание границ тела. Я не весь мир, я точка. Кости, мышцы, кожа. Мой флакончик для души. Шаг – звуки. Собственного дыхания, скрипа потолка, шипения свечи. Шаг – чувства. Голова расколота болью, тело ломит, в висках возится что-то, внутри ощущение какого-то переизбытка. В руках пузырится воздух.
Шаг – воспоминание. Я открыла глаза.
Подумала, что потолок давно не белила. А если белить потолки, то и полы надо перекрашивать. Это ещё мебель выносить, вечно держать окна открытыми, чтобы побелкой и запахом краски не задохнуться. Может, тогда отделаться веником – вскарабкаться на стол, да и пройтись им по углам?
Интересные у тебя мысли.
Я дернулась. Её голос теперь звучал внутри, словно я мычала мотив песни, только не я и не мычала. Получилось?
Да, как видишь. Вернее, не видишь, меня же больше нет в комнате.
Оглядевшись, я обнаружила, что лежу на полу. Под рукой – упавшая и погасшая свеча. Дома было пусто без её присутствия, но теперь я сама была домом – и внутри было переполнено.
Ты скоро привыкнешь к этому чувству. Я не буду занимать больше положенного угла.
Я кое-как села – мир завихрился – и подобрала ноги к груди. Что-то вспыхивало в моей голове обрывками чужой жизни. Наверное, она держала их, силилась не обрушить всю лавину на меня.
Да, я пытаюсь. Извини, если что-то увидишь.
Уроки музыки и танцев, милая добрая бонна – немка. Очень много немецкого. Первый бал. Кружева, ленты, платья, духи… Я дёрнула лиф платья. Стало тяжело дышать.
Прости, я пытаюсь!
– Хорошо. Хорошо.
Нащупав пол, медленно встала.
– Я думаю, мне ещё повезло с тобой. Не все так берегут носителей.
Нам правда повезло.
– Что-то тон у тебя какой-то… не то пришибленный, не то загадочный. Ты как?
Надо прийти в себя. Как и тебе.
– О да. Надо бы. Завтра – вернее, уже сегодня, – едем к Розовскому. У тебя есть представление, что нас ждёт?
Аутодафе.
– Мрачновато как-то, – я закряхтела, пытаясь дотянуться до графина воды.
В таком принудительном тоне не приглашают вести спиритические сеансы.
– Мы, что, ролями поменялись? Это же я тебе разъясняла!
Вода ошпарила сухие губы. Деревья закутались в ночь и как малые дети делали вид, что спят. Запальчиво следили. Я прислушалась к себе, перебирала воспоминания, искала новое или забытое, но ничего такого не было. Только моя жизнь.
Зачем тебе мои воспоминания?
Я села за туалетный столик. Боже, ну и чудище, волосы растрепались, под глазами усталость и тревога.
– Чтобы понять, как тебя отпустить.
Уже думаешь, как от меня избавиться?
– Ты знаешь, что я думаю. Ты тринадцать лет молчала, даже имени не говорила. А теперь вдруг всполошилась. Кто тебя здесь держит? Кто не может отпустить? Послушай, это очень очевидно, что из-за этого человека ты предложила слияние.
Тогда зачем ты согласилась?
Провела пальцами по лбу, коснулась волос. Чувство потерянной реальности щекотало кожу, и я словно впервые смотрела на всё вокруг – и на себя.
– Затем, чтобы ты наконец обрела покой.
***
Хоть о слиянии сознания с духом писалось во многих книгах, я заключила, что никто из авторов не пробовал это на себе. Они совершенно обходили стороной вопросы, возникавшие после обряда. В каком числе говорить о себе – вас же теперь двое, а тело одно? Как думать о втором сознании, если оно всегда тебя слышит? Как быть с приватностью?
На последний вопрос ответ напрашивался сам собой: никак.
Она не просто вернулась в материальный мир, но заполучила тело – и хоть оно ей не подчинялось, чувств и ощущений было так много, что она с трудом справлялась. Это как после простуды понять, что нос больше не заложен – и окунуться в букет полевых цветов всем лицом. Запахов так много, что голова начнёт кружиться.
Зачем такое вульгарное платье?!
Как выяснилось, моё чувство вкуса ей не нравилось, гардероб не подходил, душилась я дурными пересладкими запахами, а ещё спина болела и ломило в висках.
– У тебя устаревшее представление о моде! Те платья, о которых ты думаешь, не носили уже лет двадцать, моя маленькая.
То, что она обозвала вульгарным, для повода было в самый раз: я иду не на спиритический сеанс, а на конкурс способностей. Алое платье, угольно-чёрные волосы, серые глаза – я остро чувствовала, какие мы непохожие с той, что сейчас сидела подле моего сознания.
Почему-то в голову упорно лез вчерашний хороший господин со снежным взглядом, и я не понимала, кто о нём думает. Рассудочный вопрос: я смогу заглянуть под туман?
Сможешь.
Она дрогнула голосом, отвечая. Я не стала лезть. У нас обеих было навалом тайн.
***
Мне это уже не нравится.
Я прекрасно её понимала. Мне не по себе становилось при виде особняка Розовского. Оправив тяжелые юбки, я поднялась на крыльцо, и тут, опережая мой жест и звонок, дверь открылась. Лакей, безликий, высушенный, с тростниковыми пальцами поклонился:
– Госпожа Ванда. Вас ждут.
Голос – будто говорит сквозь полую бамбуковую трость. Переступая порог дома, я словно отрезала от себя возможность отказаться от мнимой решительности и совершенно искренней неосмотрительности. Как Алиса одним махом сиганула в кроличью нору, так и я почувствовала, что у меня перехватывает глотку. Паника тонущего – смрад, сильнее прежнего, заливался мне в глаза и ноздри – хлопнула по ушам и оглушила.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=70947805?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.