Главная страница | Современная русская литература | Барышня-крестьянка

Барышня-крестьянка
Александра Болконская
Открыв глаза в незнакомом, жестоком и, казалось, средневековом месте, девушка понимает, что ничего о себе не помнит. Все вокруг твердят, что она крепостная крестьянка Прасковья, но она чувствует, будто она совершенно не из этого места и даже не из этого времени. Пережив ужасную потерю и горе, она решается на поступок. Девушка убивает дворянку и занимает её место, входит в высшее общество Российской империи, начиная притворяться аристократкой. С этого момента она – центр сплетен, интриг и воздыхателей. За ней наблюдают, её обсуждают, ей подражают и… желают её обесчестить, унизить в глазах аристократии, устранив с роли светской львицы.
Сойдет ли ей с рук убийство? Откроется ли тайна простушки, занявшей место потомственной дворянки? Настигнут ли девушку призраки прошлого? Вспомнит ли она, кем является на самом деле?

Александра Болконская
Барышня-крестьянка

Глава I








Моя родная, моя милая, моя дорогая ***, я бы прошла через эту невыносимую боль, грязь и гниль снова ради лишь одного объятия с тобой. В мире жестокости и равнодушия, где никчемные выживают за счёт слабых, а остальные перебиваются падалью и живут горем, ты была единственным лучиком света, надежды и счастья, который поддерживал моё сердцебиение. Я была слабой и не боролась, и потому не смогла спасти тебя, защитить или хотя бы поблагодарить в последний раз. Я люблю тебя так, как никогда никого не любила и не полюблю – искренней, цепляющейся и полной душевного тепла любовью. Родной, сестринско-материнской любовью. Прости меня, что дала тебе умереть. Прости, что была настолько слабой, что не смогла ничем тебе помочь. Прости, что отобрала у тебя жизнь своей никчемностью и бессилием, лишила счастья, которого ты так заслуживаешь. Моя родная, сейчас я не могу ни говорить о своей боли, ни даже показывать её, поэтому, надеюсь, смогу хотя бы так искупить свою вину перед тобой и навсегда выгравирую твоё имя в своей исповеди. Исповеди крестьянки.

***

Положив перо, девушка спешно встала со стула и подошла к полуоткрытому окну. Она приложила одну руку ко рту будто в страхе, а второй подпирала локоть, нервно дыша, бегающим взглядом осматривала сад. Сердце девушки глубоко сожалело, что отражалось в стеклянных, уставших глазах, которые не давали бровям покоя, всё время изгибая их печальной линией, от чего на ровном лбу выступала складка. Она шумно вдохнула запах летней свежести, пытаясь побороть желание разрыдаться, затем резко выдохнула, подняла брови, стиснула зубы и села за стол, предназначенный для женского туалета, о чём свидетельствовало большое, украшенное резьбой зеркало и пара выдвигающихся маленьких ящиков, служивших для хранения косметики и украшений. Девушка оглядывала стопку желтоватой бумаги, длинное гусиное перо, стоящее в чернильнице, свой круглый размашистый почерк на том листе, где она только что писала, воск, капающий на деревянный стол с зажженной свечи, как встретилась глазами со своим отражением. Девушка из зеркала, освещённая лишь малым жёлтым огоньком в кромешной тьме, смотрела на неё надменно, будто не признавая её, и выглядела устрашающе, а затем они обе отвели взгляд.

Закатав рукава своей белой ночной сорочки, девушка перевела взгляд на икону, стоящую в верхнем углу комнаты, взяла в руки перо и продолжила писать.

***

Я помню, что всё началось с головной боли и ослепляюще яркой вспышки. Перед моими глазами появился резкий свет, заставляющий зажмуриться, но в то же время оставляющий болезненную пелену даже под закрытыми глазами, поэтому мне пришлось потереть их, чтобы прийти в себя, как я почувствовала нечеловеческую, кричащую, парализующую всё тело боль. Такую сильную, что я даже не чувствовала своих конечностей, хотя ударило только в голову. Затем я услышала голоса, каждое слово которых будто плетьми било меня по вискам.

Говорящие о чём-то спорили, но мне не было до этого дела, ведь я не могла дышать. Грудная клетка щемила, терзала меня изнутри точно её взяли раскалёнными щипцами, поэтому мне пришлось маленькими рывками втягивать в себя воздух через нос и делать усилия чтобы просто вздохнуть.

Невыносимый недостаток кислорода мучил меня недолго, ведь постепенно паралич тела начал пропадать, я смогла контролировать дыхание, почувствовала, словно с век, пальцев рук и ног спали и оковы, попробовала ими пошевелить. Туловище вдруг словно расцвело, позволив мне ровно дышать и приподнимать конечности, нащупывая что-то твёрдое подо мной, но всё ещё оставляя меня в темноте, ведь из-за продолжающейся головной боли я жмурила глаза. Вслед за осязанием последовало обоняние, которое дало мне понять, что я нахожусь в деревянном доме, где пахло сырой землёй и сеном. Поднабрав сил, я попыталась разжать ладонь, чтобы приподняться, как услышала смутные голоса, которые становились громче. Я различила в них двух женщин, и даже смогла самую малость приоткрыть глаза, как внезапно меня окатили ледяной водой прямо на лицо. Шок позволил мне сделать вдох полной грудью и вытаращить глаза в полную темень и, словно животным инстинктом убегая от опасности, поднял меня на ноги, которые не смогли удержаться от слабости, и я рухнула на пол. С широко раскрытыми глазами, я, точь-в-точь слепая, нащупывала ладонями путь вперёд, стараясь ползти от неожиданной угрозы, и, вдруг наткнувшись на стену, съёжилась, прижав голову к коленям. Слух вновь покинул меня, но головная боль вернулась с бешенной силой. Было такое чувство, будто мой череп раскалывают пополам, поэтому я закрыла глаза и приложила руки ко лбу – они были ужасно холодными, как у трупа. Голоса стали громче, отзываясь эхом у меня в голове, и по мере прекращения мучений становились всё чётче. С усилием приподняв её и положив подбородок на колени, я увидела перед собой небольшую комнату из брёвен, в углах которой лежали кучи сена, а у стены напротив находились две женщины в фартуках: одна держала правую руку на сердце, о чём-то вздыхая, а вторая, подперев локти кистями, нервно стучала ногой по земле, рядом с которой валялось ведро.

– Ну ш? ты шарахаешься-ту, а? Брось дурака валять, подь сюды! – вторая, более грозная женщина, с приказным тоном обратилась ко мне. Она сделала шаг вперёд, но я отстранилась к стене. Даже в темноте различалось её разъярённое выражение лица.

– Позволь девчонке-ту усп?к?иться, так?ва напасть, мож память ?тшибл? аль чегхо! Дитя! – остановила её другая, чья речь была очень специфичной, истинно деревенской.

– Матери р?дн?й не признае, бест?л?чь! Вот я т?бе сёчас…! , – и она двинулась в мою сторону, попутно засучивая рукава. Я вжалась в стену.

– Ну, ну, пушть, пушть. Девка ?на не гхлупая, сейчас сама выйдёт, а коли нет – так зайдёшь, сама вытащишь. ?чнулась ведь, значить, живёх?нька. Переут?милась, небось. ?ставь.

– Переут?милась! И пальцу не п?дымет, п?ка мать бедная к?рячится, паскуда такая. Ладно, пущай п?сидит, а я за хлыстом сх?жу.

«Мать», уходя, с силой захлопнула плотную дверь, на миг запустив в кромешную тьму помещения лучик солнца снаружи. Благодаря привыкшим к темноте глазам я смогла рассмотреть добрую женщину. Как оказалось, она была зрелой и высокой дамой, одетой в многослойную и красочную одежду. Её аккуратные руки, украшенные металлическими обручами-то же самое, что толстый браслет, всё время держались на груди, а большие голубые глаза, ярко выделяющиеся на фоне бледного лица, обрамлённого тонким кокошником, выражали сострадание без единого слова. Если бы я могла пойти за этой женщиной, то сделала бы это, ведь чувствовала, что рядом с ней будет безопасно и тепло. Не мешкая, я точно определила родного человека.

Как только "мать" ушла, вторая женщина обратилась ко мне: «Ты, вот что, ?тд?хни п?ка, в?дички из г?ршка п?пей, п?т?м выходи, а то сёстрица тв?я места себе не находит, из-за т?бя-ту, молится всё. Д?вай, р?бёнок, крепчай», и, аккуратно прикрыв дверь, скрылась.

Наконец, я осталась одна. Я легла на сено, всё ещё плотно прижимая спину к стене, сложила ладони под голову, и, думая лишь о своей головной боли, заснула. По ощущениям, сон длился минут двадцать, но как хорошо мне стало, когда я поняла, что вижу, слышу и чувствую своё тело, могу всё контролировать, боли не было. Помещение, в котором я находилась, напоминало хлев. Это было маленькое здание с низкой крышей из деревянных брёвен, где на сырой земле лежало сено. Один единственный вход – широкая плотная дверь – пропускал один единственный лучик солнца внутрь, что и помогло мне осмотреть, прямо говоря, эту избушку. Я наткнулась на глиняный горшочек, взяла его в руки, понюхала, ощутила прохладу жидкости, находящейся там, и только сейчас поняла, как же сильно я хочу пить. Я никогда так жадно и поглощающе быстро не пила воду, она в тот момент казалась мне спасением.

Без труда поднявшись, я заметила, что у меня длинные, почти до колен, тёмные волосы. Мне стало страшно даже к ним прикасаться: запутанные узлами, грязные и дурно пахнущие, корни волос жутко чесались. Надета на мне была испачканная в грязи льняная рваная рубаха, рукава которой были длиннее моих рук примерно на две моих ладони и свисали вниз. Осознание того, что на мне нет белья, не смутило меня, ведь главной моей целью был побег.

Как только я открыла дверь, меня ослепило яркое летнее солнце, снаружи, в отличие от помещения, было очень жарко.

По обе стороны широкой пыльной дороги располагались тёмные покосившиеся обветшалые домишки без окон и дымоходных труб, где на нижней части крыш, сделанных из мха и соломы, летал целый рой маленьких ос. Сделав шаг босой ногой из избы, пытаясь не наступить на рубаху, я осмотрелась: по дороге, ведя за собой скот или телегу с сеном, медленно шли старики, смеялись и бегали дети, женщины в платках несли в руках посуду, птицу или ткань. Слева вдалеке виднелся лес, а справа – белокаменное здание, поэтому я направилась туда.

Жизнь здесь кипела, все люди были заняты делом, отчего я вздохнула спокойно, ведь им было совершенно не до меня. Моё тело быстрым шагом удалялось от несчастного шалаша, но глаза пристально следили за всем вокруг, пока не заметили кое-что пугающее. Что-то в этих людях было не так, я внимательно осматривала каждого вяло проходящего мимо, заглядывая в пустые глаза, пока меня не осенило: взрослые мужчины и женщины, старики и дети – все были очень загорелые, почти смуглые, но кожа их не блестела, и здоровой не выглядела, на всех телах виднелись ссадины, волдыри, шрамы, а на уставших, скучающих потных лицах выделялись лишь светлые морщины и безжизненные рыбьи глаза. Все люди были худые, в особенности пожилые и молодые, под белыми грязными рубахами которых виднелись рёбра и костлявые руки. Среди всех, кто был в поле моего зрения, не было ни единого умиротворенного человека: люд передвигался, поднимал сено, вёз повозки через силу, делая каждый шаг с гримасой боли на лице. От этого зрелища у меня пробежали мурашки по спине, и я ускорила шаг, но лучше бы сразу побежала со всех ног оттуда, и никогда не оглядывалась.

Чья-то грубая крупная ладонь схватила меня сзади за волосы, и грубым рывком потащила назад. Резкая боль заставила меня схватиться за локоны и упираясь ногами, развернуться, чтобы узнать, кто это.

– Мало тебе был?, да? Неблагх?дарная девка! Поучу я тебя уму-разуму! – намотав мои волосы на кулак, шипела женщина, вылившая на меня тогда ведро воды.

– Отстань! Сумасшедшая! Убери руки, отпусти! – рычала я, вырываясь со всех сил, пиная её ногами, и била по рукам, но было такое чувство, что мои волосы застряли намертво. У женщины была железная хватка.

– Мать не признаэшь?! – процедила она сквозь зубы. – Бест?л?чь неблагх?дарная! – и прямо посреди двора начала бить меня кулаком по спине, намотав волосы на кулак по самые корни. Я кричала, извивалась, рыдала и проклинала её, звала на помощь, но ни один из всех находившихся вокруг людей не подошёл. Кто-то проходил мимо, кто-то смотрел, но никто ничего не делал. Боль в спине вынудила меня выгнуться, но эта бешенная не унималась.

– Отпусти! Сука, отпусти меня, мне больно! Кто ты такая? Помогите! Да что я тебе сделала? – я уже не могла ничего сделать, и просто пыталась достучаться до «матери». Я не понимала, за что мне это, кто я и где нахожусь. Чувствуя взгляды этих безжизненных зомби вокруг, я сломалась, и кроме рыданий уже ничего не вырывалось.

Думаю, это чудовище почувствовало, что я уже не сопротивляюсь, поэтому оно до боли сжало мои волосы, впиваясь ногтями прямо в череп, и поволокло за собой, как псину на поводке. Женщина тащила меня по земле как мешок, головой вниз. И ни мои крики, ни вопли, ни рыдания не остановили её, и даже никого по пути. Люди останавливались, чтобы поглазеть, но потом шли дальше. Сил у меня не хватало, поэтому я просто держала руки на голове, прямо в том месте, где она держала мои волосы, чтобы хоть на малую часть облегчить боль.

«Мать» протащила меня через всю деревню, пока, наконец, она не довела меня до самого дальнего дома, стоящего на отшибе от всех остальных. Одной рукой открыв низкую дверь, она, нагнувшись, зашла в избу, где было темно, хоть глаз выколи, и рывком бросила меня на пол, я сразу же приложила ладони к макушке, ведь кожа от её ногтей там просто горела. В этом крошечном домике далеко уйти от неё всё равно бы не получилось. Нащупав спиной скамейку и оперевшись на неё, я встала, и, шатаясь. Понимание того, что мне как можно скорее нужно бежать отсюда, а также отчаянность ситуации обогащали мою кровь адреналином, и поэтому я всё еще могла бороться, и если нужно было бы, побежала со всех сил.

– Выпусти меня отсюда! – чуть ли не рыча на неё, я приготовилась броситься вперёд. – Что вам от меня надо?!

– С матерью как надо разгх?варивать, бест?л?чь?! – она рявкнула, наматывая какую-то грязную тряпку на кулак.

– Я тебе, мразь, ещё раз повторяю, выпусти меня отсюда. Я не твоя дочь, умалишенная. Дай. Мне. Выйти. – срывая голос, я кричала ей в лицо. Как бы адреналин не старался держать мою стойкость, страх и усталость давили сильнее, и рассудок медленно рассеивался. Я не знала что это за дом, что это за местность, кто все эти люди, кто эта умалишенная, что она от меня хочет, как я тут оказалась, где я вообще нахожусь, как я отсюда выберусь, и… Горький, колючий комок подступал к горлу всё ближе, как я продолжала об этом думать. Я не помнила, кто я. Имя? Родители? Мой дом? Семья? Жизнь? И чем больше я об этом думала, тем больше сходила с ума – идея того, что я на самом деле принадлежу этому дому и являюсь дочерью этой Коровы всё сильнее укреплялась в моей голове. Если у неё бычья хватка, то она, очевидно, корова. Если не этот дом, то какой тогда? Разве ты хоть что-то помнишь? Но часть разумного сознания била тревогу: здесь мы не останемся и остаться не можем, надо бежать.

– Ах ты тварь, – процедив этот яд сквозь зубы, Корова сделала шаг вперёд и замахнулась. Я надеялась оттолкнуть её и протиснуться в дверь, а затем просто бежать вперёд, не оглядываясь. Но руки этого никчёмного кентавра, казалось, были настолько сильны, что могли сломать не то что бревно, ребёнка пополам. Корова, занося руку над головой, начала хлестать меня тряпкой по лицу, выкрикивая с пеной у рта что-то ужасно яростное, страшное, полное ненависти ко мне. Я бы никогда не подумала, что от какого-то жалкого куска ткани может быть так больно. Я закрыла лицо руками и прижала локти к коленям, подставляя под удары спину. От её кулаков там ужасно болело, но, всё-таки, так я могла хоть как-то защититься. Поднимаясь вверх, и разгоняясь с невероятной силой вниз, тряпка издавала свист, каждый из которых означал, что за ним следует удар, как хлыст, до боли режущий, что я не могла даже подняться. Всё, что мне оставалось – рыдать и кричать в ладони. Я звала на помощь, но кто же откликнется?

– Маменька! – к Корове подбежала худая девушка в платке. Заливаясь слезами, она опустилась на колени, прижимаясь лбом к тыльной стороне ладони изверга, и дрожащим голосом умоляла её остановиться.

– Для тебя я Марфа Б?гхдан?вна. – Корова опустила руки, расправила плечи, – пущай знает своё место.

– Да, Марфа Б?гхдан?вна. – склонив голову и поджав плечи, ответила девушка.

Не слыша ничего вокруг я была на грани истерики. Но не того искусственного, детского и плаксивого идиотизма, который обычно приписывают женщинам, а истинной, опустошающей душу, умертвляющей всё живое внутри, безудержной ярости. Я отчетливо ощущала чёрную дыру в груди, высасывающую из меня жизнь, поэтому сил не хватало не то что на крик, на любой звук, и я плакала, словно немая – одними вдохами. Как человек способен такое вынести? Но в один момент удары прекратились. От страха мои плечи приросли к шее, и окаменели так сильно, что мне было больно их разжимать. Выглядывать и поднимать голову было ужасно страшно, я готовилась к очередной дозе мягких кнутов, как услышала свет.

– Лапушка, п?йдём. – обратился ко мне ласковый женский голос, всхлипывавшей девушки, уже более мягко использовавший «о» в словах, не так явно, нежно – Вставай, р?дная, вставай, моя х?р?шая, иди к? мне.

Осторожно подойдя ко мне, девушка опустилась на колени, и медленно начала гладить меня по волосам холодной рукой. Приложив усилия, я смогла, через боль, повернуть голову, но разогнуть спину не могла – это уже было не в моей власти. Почувствовав это, она медленно перенесла руку на лопатки, но двигать ей не стала. Прохлада в больном месте дала мне силы на еле слышные всхлипывания, только и всего.

– П?дними её, п?ка ?тец не пришёл. – бросила Корова, и, наконец, отойдя от двери, начала делать что-то у печи.

– Да, Марфа Б?гдан?вна. – вздохнула она.

Девушка начала растирать ладони у губ, одновременно что-то приговаривая шёпотом, а затем приложила их к моему позвоночнику. Тепло её рук мурашками пронеслось по моей коже, и, проходя по костяному хребту, дошло до плеч и шеи, постепенно растапливая лёд и отдаляя их друг от друга, волной согревая верхнюю часть тела. Доносившиеся до меня обрывки шёпота, которые становились всё быстрее и быстрее, дали мне понять, что это молитва.

Как это вообразить? Возможно ли это объяснить? Было ли это на самом деле? Мой рассудок был готов покинуть тело, однако теперь я ровно дышу, постепенно выпрямляя спину, забыв о высыхающих слезах, уже не ощущаю дыры в груди, где я, наоборот, вмиг почувствовала согревающий свет солнечного сплетения.

– Лапушка? – девушка аккуратно приподняла меня. Теперь я находилась в сидячем положении, – Ах, лапушка. – она прижала меня к себе, плача, целовала волосы.

Всё, что моё тело позволяло мне сделать – это тихо всхлипывать, положив голову на плечо девушке. Словно окачённая ледяной водой, я сжималась в комок, не отрывая руки в замке от груди, и плакала. Однако несмотря на моё скованное туловище, разум жил. Её «Лапушка» будто порвала что-то внутри меня. Девушка разрезала нечто глубокое и жизненно важное, тем самым причинив мне боль, но она его спасла. Обнимая и гладя мои волосы холодными руками, проводя ими по спине, передавая тепло, она сохранила во мне это нечто. Как мама.

– Скока ж можн??! – съязвила уже давно забытая мной никчёмная женщина, ударив тряпкой по печи. – Сели! – процедила она сквозь зубы, косясь на нас, а затем начала доставать плоские глиняные тарелки.

– Вставай, р?дная. Давай руку. – девушка протянула ко мне ладони.

Вместе мы встали, но ноги меня не слушались. Скованная окаменевшими лопатками, сросшимися с шеей, а также руками, которые сковались в замок и не отрывались от груди, на полусогнутых коленях, я доковыляла до скамьи, куда меня усадили. Я чувствовала, какой горб сейчас у меня на спине, но ничего не могла сделать, зато наконец получила возможность рассмотреть не только эту жалкую избу, но и мою спасительницу, ведь она быстро зажгла лучину
, стоявшую рядом со столом.

Обстановка ничтожного жилища ожидаемо сильно напоминала хозяйку: изнутри верхняя половина всех стен, а также печь и потолок, были чёрные, что позволило мне впервые обратить внимание на запах, который трудно было не заметить. Пахло сажей, гарью, потом и грязным телом, из-за чего приходилось делать короткие вдохи, лишь бы не чувствовать это. Запах горелого был более менее сносен, но смрад от нечистой кожи был невыносим. Заполнять всё помещение одним лишь собой – эгоизм, впрочем, у человека, виновного в этом, были и другие грехи. У меня впервые появилась возможность рассмотреть Корову полностью, но поворачивать голову я не осмелилась, разглядывая нелюдя из-под ресниц. Короткие грязные волосы с седыми висками были заплетены в косу и спрятаны под платком, таким же пыльным и серым, как и вся её одежда: сарафан и фартук, только и всего. Закатанные рукава оголяли крупные распухшие руки с толстыми пальцами, но не могли спрятать широких мощных плеч. Вся ткань на её грузной горбатой спине была мокрая, а низ рубахи, как и её босые худые ноги – почти чёрный, видно, она вообще не утруждается стирать свою одежду. И так непропорциональное тело с увесистым тяжёлым верхом и тонюсенькими ножками выглядело ещё абсурднее, когда было видно её лицо. Я понятия не имею, да и знать не хочу, кто её в жизни так обидел, что мощная нижняя челюсть всегда старалась выдвинуться вперёд, выставляя напоказ неровные зубы и её безудержную злобу. Несчастная всегда носила гримасу раздражения, зависти, отвращения и ярости на лице, а это, должно быть, очень тяжело. Я бы её пожалела, да некогда, раны кровоточили и сильно щипали.

С Коровы я переключилась быстро: меня не особо волновало как она выглядела и что делала, и начала осматривать саму избу. Разумеется, комната тут была одна. Слева от двери, почти впритык, находилась печь, но по какой-то причине она казалась мне "не такой": печка была маленькая, чуть ниже Коровы, и, как и хозяйка, вся грязная, в чёрных разводах. В углу справа от входной двери валялась куча всякого хламья: разные инструменты, побитые горшки, недоплетенные корзины, потрёпанные сапоги с тонкой подошвой, куски ткани, высохшие цветы, травяные веники и другая кухонная и огородная утварь. Несчастная скамеечка, на которой все это валялось, должно быть, чуть не проваливалась от всей этой тяжести. Собственно, про хозяйку можно то же самое сказать. По всему периметру избы располагались нары, широкие скамьи в избе, на стене над которыми тянулись грядки – широкие полки, на которых стояла битая посуда, уже чуть аккуратнее. К нарам в дальнем правом углу был приставлен тёмный исцарапанный стол, абсолютно пустой, и совершенно неприветливый, негостеприимный, словно желающий отогнать прочь.

Помимо меня за столом сидело два человека. Я была посажена у правой стены, напротив меня, придвинув маленькую скамеечку, сидела девушка, а рядом с ней, словно оледеневший, сжался маленький мальчик. Тот был совсем кроха, лет шести. Такой же, как и все, смугленький, волосами светленький. Занятая своими мыслями, я не заметила его, но и ему, однако, тоже было не до меня. Мальчик, сжимая кулачки, всем телом тянулся к девушке, но взгляд у него был застывший, как, собственно, и слёзы на его впалых щеках. Бедный ребёнок слышал и видел все избиения и крики, и сидел, не шелохнувшись.

Корова подозвала к себе девушку, мотнув головой, чтобы разложить кашу из горшка по тарелкам, и та тут же вскочила. И только тогда я заметила. Как же так? Она беременна. Пока женщины возились около печи, я с ужасом глядела на девушку: бедняжка выглядела очень плохо. О её положении можно было узнать только по округлому животу, который так сильно выделялся на фоне всего остального её костлявого тела. Я сразу забеспокоилась: неужели девушку здесь не кормят? Для какого человека будет нормальным видеть беременную женщину с нездорово бледной, почти жёлтой, кожей, впавшими глазами и выпирающими скулами, ключицами, обтянутыми кожей руками, и при этом абсолютно бездействовать? Костлявые ноги в драных лаптях и так еле держали и без того лёгкое тело, но она всё равно находила в себе силы, чтобы среди всей этой жестокости оставаться человеком. По реакции людей на то, как Корова избивала меня, сразу ясно, что такое здесь является обыденным, значит она на постоянной основе ведёт себя как сорвавшаяся с цепи псина. Как же эта девушка держится?

Глаза почему-то закололо, и я отвернулась от печи, решила смотреть в другую сторону. В противоположном от меня углу находились полати
. Одни находились под самым потолком, а вторые очень низко, на уровне нар. Верхние полати держались за счёт пола?вочников
В основном они были заставлены посудой, сушеным чесноком и травяными вениками, но где-то служили держателем: возле избы на них был подвешен небольшой глиняный горшочек с носиком, под которым стояло грязное деревянное ведро, должно быть, умывальник, а возле полатей висела люлька – большая плетённая корзина, подвешенная за верёвки. Как видно, она была пуста. Лучина, стоящая рядом с ней, догорела, и в и так тёмной избе воцарился полный мрак, пока девушка не зажгла новую, разумеется, не без шипения и тороплений Коровы.

За дверью послышался топот и мужские голоса, от чего у меня пошли мурашки по спине. Я подвинулась в самый угол, прижавшись спиной к стене. Мальчик, почему-то, даже расслабился.

Со скрежетом отворившись, дверь впустила в избу коренастого пожилого сгорбленного мужчину с озлобленным, хмурым морщинистым лицом. И будто компенсируя отсутствие хорошего освещения, ослепил комнату своей белоснежной длинной бородой, густыми волосами и бровями , которые сильно выделялись на фоне смуглого лица и грязной одежды. Невысокий старичок, опираясь на кривую толстую палку, оглядел комнату, попутно чавкая челюстью. Взгляд старика, который лишь мельком обратил на меня внимание, вызвал у меня каскад мурашек по спине. Его глаза были светлыми настолько, что на загорелом лице выглядели как пробоины в черепе. Они были странновато зелёно-голубого цвета. Если бы не белые, как облака, волосы и борода, то он был бы похож на чёрта, смотрящего дикими глазами прямо в душу человека.

Корова тут же вскочила и сделала страдальческое выражение лица. Догадаться было нетрудно: вошёл отец.

– К?стюша, а мы тут р?складываем уже. Садис, п?чти гх?тов?.

– Всё должн? гх?ряче на ст?ле моэ?м ст?ять как я в д?м вх?жу. – грубым басом бросил ей в лицо старик, стоя в дверях. Моё сердце, уже уставшее вздрагивать каждый раз от неизвестности опасного, пропустило несколько ударов. – Эх ты, тетёха! – добавил он осуждающе.

– Ну что ж ты, К?стюша. Всё гх?тов?, ?стал?сь токмо п?ложить. – задабривала его Корова.

– Не т?р?пис, мать, мы выждем. – сказал вошедший в избу после старика молодой парень лет двадцати пяти, которому пришлось сильно нагнуться, чтобы пройти в дверном проёме. Явное родство можно было увидеть невооруженным глазом: квадратное крупное лицо с маленькими глазами мать сыну передала, но широкими плечами обделила – всё-таки, ей роль мужика шла намного больше. Молодой человек, на самом деле, сначала, несмотря на его рост, показался мне безобидным: маленькая короткостриженная голова с запавшей, как у отца, челюстью и узкие плечи сильно контрастировала с животом, выпирающим из-под рубахи, поэтому его тело можно было назвать конусообразным, ведь ближе к верху оно сужалось.

– Спасиб?, Кирюшенька, всегда з? мать заступишса! – она улыбнулась ему гнилыми зубами, и похлопала по тому месту, откуда растут ноги, отчего мне сразу стало мерзко. Не могу сказать, что после этого он перестал казаться мне безобидным, скорее, в моих глазах он вмиг перестал выглядеть как мужчина.

– А ну, хватит трындеть! – старик ударил по столу кулаком. – Сели все! – в дом вбежали ещё два мальчика в драных грязных рубахах, один лет семи, а второй где-то десяти.

Морщинистый лоб старика был нахмурен, уголки рта ползли вниз, мужчина держался за поясницу, и, скрючившись, мелкими шажками подошёл к нарам, уселся на ту скамью, что смотрела на дверь. Кирилл сел по правую руку от отца, а после него за скамьёй села девушка с самым младшим мальчиком. Боявшись шелохнуться, я так и не двинулась, находясь по левую руку от старика, но меня никто не прогнал, и ко мне подсели другие два мальчика. Корова, пододвинув узкую скамеечку, устроилась напротив мужа, спиной ко входу.

Несколько мгновений все сидели в гробовой тишине, уже усевшись по местам, чего-то ждали, и только когда отец хриплым голосом сказал: «Ешьте», помещение наполнилось стуком деревянных ложек об глиняную посуду. Передо мной стояла глубокая тёмная тарелка с какой-то пресной кашей, но мне было страшно даже поднять руку, поэтому я просто осматривала всех вокруг. Слева я почувствовала пристальный взгляд: Корова внимательно следила за моими действиями, но я не посмотрела в ответ, пусть сидит и давится. Пока все окружающие, в особенности мальчики, громко поглощали еду, быстро заталкивая ложку за ложкой, двое за столом отличались манерами и спокойствием. Отец, не торопясь, поднимал ко рту свою жилистую руку и брал немного с деревянной поварёшки, медленно жевал, смотрел только в тарелку. Вблизи оказалось, что цвет его глаз точь в точь повторяет пропускающий через себя лучи солнца весенний лёд. Мелкие зрачки лишь подчёркивали свет его очей, и я впервые видела такую страшную красоту.

– Праш, отчагх? не ешь? – отец, нахмурив брови, обратился ко мне. Но уже по-доброму, не так, как до этого к Корове.

Я мигом схватила большую деревянную ложку, набрала немного каши, и поднесла ко рту. Он недолго посмотрел на меня и дальше продолжил глядеть в тарелку, но вот Корова взгляда от меня не отвела, я чувствовала, как её негодование передавалось мне по воздуху, и сразу громко выдохнула, это ощущалось противно.

Напротив меня, левее от Кирилла, чавкающего как изголодавшаяся свинья, сидела девушка, которая также отличалась тишиной трапезы. Меня завораживали её густые ресницы и длинная светлая коса, спрятанная до этого под платком, лежавшая у неё на плече, но то и дело норовившая ускользнуть за спину, поэтому я даже застеснялась, когда она подняла на меня глаза и скромно улыбнулась, ведь я не смогла ответить и поэтому отвела взгляд. Девушка брала из тарелки полную ложку с горкой, с которой сама ела немного, а остальное протягивала малышу рядом, следила, чтобы он всё съел.

В угнетающей тишине, нарушаемой лишь чавканьем Кирилла, мальчиков и Коровы, что не удивительно, ведь рот её никто не научил закрывать, мы сидели до того момента, пока не доест отец. За это время лучина успела догореть ещё раз, и в этот раз зажигала новую уже Корова, ведь ей было удобнее выйти из-за стола. Ребята рядом со мной почти сразу закончили с ужином, но, сложив руки на коленях, тихо ждали, пока их не отпустят.

– Бать, можн? мы с Евпраксьевскими п?игхраем? Недалёк? будем, как мать п?з?вёт, сразу спать ляжем, – сказал старшенький, когда старик закончил с едой.

Он оглядел мальчиков ястребиными глазами сверху вниз.

– Коль мать ?слушаётес, выпорю. Ясн? вам?

– Да, – сказали они хором.

– И Евлашку с собой в?зьмитё, пусть поигхрает.

«Евлашку? Что за имя такое?», – подумала я.

– Ну бать! – мальчики расстроились, не хотели брать мелкого с собой.

– Или не п?йдёте никуды. – пригрозил им отец, нахмурившись.

«Ладно», – промычали мальчики, забрав у девушки малыша. Ребёнок искренне обрадовался, когда ребята подошли к нему, охотно полез к старшему на руки.

– П?шли, Евлампий. – и мальчики вышли.

«Евлампий? Боже, бедный ребёнок».

– Бережн? там будьте. – бросила им вслед Корова.

Отец, при помощи старшего сына, с гримасой боли на лице, встал из-за стола, а затем с поддержкой того же Кирилла, кряхтя, взобрался на печь, где повернулся набок, и стал охать. Было понятно, что спина не даёт мужчине спокойно выполнять обычные действия, как же в таком состоянии он может заниматься бытом, выполнять тяжёлую работу?

Теперь побег откладывать было нельзя: все члены семьи встали из-за стола и у меня появился шанс выскользнуть. Я следила за каждым из них: Корова, предварительно бросив на меня презрительный взгляд, мол: «Вот сиди и помалкивай, так тебе и надо», начала чем-то ковыряться в печи, а девушка убирала посуду со стола, но, заметив, что моя тарелка не тронута, шёпотом попросила меня съесть, я кивнула, но даже не подумала это сделать, а Кирилл, как заботливый и отзывчивый сын и помощник, улёгся на нижний полок и захрапел. Девушка с посудой вышла из избы, должно быть, они мыли её в другом месте, и теперь единственной преградой на моём пути была Корова. Находясь возле печи, она практически полностью заслоняла дверь, но проскочить я могла. Медленно придвигаясь по наре ближе к краю стола, я мысленно копила внутри силы и ярость, потому что сейчас мне нужно было рвануть со всех сил. Мои размышления вмиг прервались, дыхание участилось, а ладони вспотели: Корова наклонилась к подвешенному горшку с водой и начала мыть руки. Неужели она закончила с работой в печи? И что она теперь будет делать? Сидеть рядом и наблюдать за мной? Одну она меня явно не оставит, неужели я пропустила свой шанс? Я чувствовала досаду от упущенной возможности, ведь, по сути, она могла эту дверь вообще запереть, и, учитывая то, что здесь нет окон, это означало бы для меня полное заточение в неизвестном мне месте с незнакомыми людьми-садистами. Размышления тяжёлым грузом давили на солнечное сплетение, мои вдохи стали прерывистыми, глаза начало щипать, я чувствовала, как слёзы подходили, что ещё сильнее подстрекало меня сорваться прямо сейчас, силы у меня уже есть, дорогу я помню, или в крайнем случае, найду. Люди снаружи опасности не представляли, ведь им было плевать, но помощи от них тоже не получишь, поэтому моим планом А было попасть в каменное здание и найти там убежище. Мне казалось логичным, что люди, которые могут себе позволить построить нормальный дом, также могут позволить себе и хотя бы раз в жизни прочесть книгу, ну или как минимум быть адекватными. Кто знает, может и за девушкой я позже приду, в таком состоянии и с этими людьми я их не оставлю, и мальчиков тоже заберу, и всем найдут достойный дом. Плана Б у меня не было, скорее, он являлся не до конца продуманным и звучал примерно следующим образом: «Просто бежать».

Вот оно. Я видела все действия, словно растянутые на часы. Эта женщина в очередной раз поднесла к умывальнику обе руки, готовилась сполоснуть лицо. Это был мой шанс. Мыслей в голове не было, только бешенный стук сердца в ладонях.

«Сейчас, сейчас… Что же ты тянешь, старая мымра? Быстрее!».

Вот она набрала воды, вот она тянет руки к лицу…

«Сейчас».

Оттолкнувшись правой ногой от скамьи, я стремглав бросилась к двери. Я отчетливо почувствовала, как Корова попыталась схватить меня за волосы, но было поздно: у меня получилось выскочить. Первым, что я увидела, было небо. За это время я по нему так соскучилась. Смеркалось, и всё равно снаружи было светлее, чем внутри. Путь свой я продумала сразу, поэтому повернула налево, и, удирая от злосчастного дома, заметила, что людей на пыльной дороге, разделяющей покосившиеся домишки, стало уже меньше – возле изб сидели одни бабки на скамейках. Делая шаги такие широкие как только могу, я буквально летела вперёд. До меня донёсся мерзкий вопль старухи: «Куда п?шла, паскуда?! Кирилл! Кирюшенька, вст?вай, Парашка сбежала, тварина т?кая, л?ви её! Да урок ей…». Ну и пусть орёт что хочет, я уже подбегала к началу дороги, и мне осталось только обежать каменный дом и найти помощь! Вот оно! В боку сильно кололо, болело горло, и жутко ныли голые ступни, которыми я бежала по сырой земле, что заставило меня задуматься, что моё тело неимоверно слабое, но всё это было так неважно.

Чуть-чуть. Только обежать.

Я помню, что мне не хватило нескольких метров, чтобы поравняться с клумбой перед домом, как что-то твёрдое и крупное ударило меня сзади по голове. Упав набок, не принимая во внимание парализующую боль, я поднялась на колени, видя перед собой лишь дом. Он был белым, словно указывал путь. Среди всей этой мерзкой дешёвой че?рни дом выглядел храмом божьим, он ждал меня! Он звал! Я ведь чувствовала, я знала! Я почти добежала!

***

Молодая особа изо всех сил старалась дописать то, чем закончился тот день за один присест, иначе она никогда не вернется к этому. И чем ближе она подходила к побегу, тем более горьким становился ком в её горле, выдавливающий слёзы. На столе, до этого находившемся в порядке, а теперь покрытым чернильными пятнами и разводами, лежало в разброс уже пять сломанных, разодранных и непригодных для письма гусиных перьев, скомканных листов и мокрых носовых платков.

Сердце девушки оставалось чёрствым и непреклонным на протяжении почти всего повествования, но это было выше её сил. Выводя букву за буквой, надавливая с силой на перо запотевшей ладонью, стараясь быть сильнее, чем то, что с ней произошло, она изо всех сил держалась, чтобы не зарыдать, но сдалась. Градом покатившиеся по щекам горячие слёзы исказили лицо в уродливой гримасе скорбящего, полного горя и отчаяния человека. Обжигающие ручьи предали её: они ведь обещались, что она никому не расскажет о них, но у них всё равно хватило наглости прыгнуть на и так испорченную размазанными чернильными пятнами и неаккуратным почерком бумагу, оставляя на страницах свои круглые мокрые следы. Небрежно бросив почти до конца ощипанное перо, девушка закрыла лицо руками, и, оперевшись локтями о стол, зарыдала. Но не так, она хотела: громко и разрушительно, отчаянно, а бесшумно, ведь она знала, что не может позволить себе издать ни единого звука.

Одинокие плечи, тихо подрагивающие в пустой комнате, неимоверно сильно желали, чтобы их кто-нибудь обнял, поэтому они грустным танцем кружились сами, пока постепенно не стали выше, чем провалившаяся в них тяжёлая голова.

***

С коленей меня снова повалили на землю и перевернули на спину, над моим изнеможенным подрагивающим телом возвышался Кирилл. Как же маменькин сынок может ослушаться приказа? Его тупое улыбающееся лицо с маленькими глазками пугало меня даже больше, чем неизвестность того, что сейчас со мной произойдет. Кирилл схватил меня пятерней за корни волос и прошептал на ухо: «Кричи так, чтобы маменька слышала». Он потащил меня по земле так же, как его мать это делала недавно, но в этот раз мои глаза видели небо, а не пыльную дорогу.

– Отпусти! – я рыдала, мне было так страшно. – Помогите! Он меня убьёт! Люди, прошу, мне больно! – голос от всхлипываний и страха ломался, но я выдавливала его так отчаянно, как могла. Люд собирался поглазеть, но ни единый человек не взглянул на меня так, будто в нём есть минимальные признаки жизни.

– Уф! – запыхавшись от бега, возле Кирилла остановилась Корова, жадно всасывающая воздух после минимальной физической активности. – Ох, чуть сердцем пл?х? не стал?! Держи, сыночка, покажи нахалке.

Из-за того, что этот
отморозок держал мою голову так, что не было ничего видно, мне становилось ещё тревожнее и невыносимее. Я была готова выдернуть волосы вместе с кожей головы, лишь бы не знать, что она ему там передала.

Отпустив мою голову, Кирилл пихнул меня ногой вперёд. Развернувшись на земле, я увидела у него в руках пучок тонких веток, только что вытащенных из воды, о чём говорили медленно стекающие с них капли. Каждая ничтожно маленькая частичка воды, срываясь с этих веток, сокращала мою жизнь примерно на десятилетие. Кирилл медленно подходил ко мне, пока я пыталась отползти назад, лицезрея его адски радостное, предвкушающее веселье лицо. Розги?
Что я такого сделала? Я просто хотела жить.

До первого хлёста прошло ровно четыре упавших капли. Слишком быстрых, холодных, удушающих капли.

Кирилл замахнулся, я перевернулась, вставая на колени, и пыталась ускользнуть, но резкая боль, разрезавшая мою спину на тысячи, как у разбитого зеркала, трещин, не дала мне этого сделать. Я упала, но передышки отморозок мне не дал. Не делая перерывов между ударами, он вынудил меня лечь, прижав колени к ушам, пряча лицо и руки. И это животное продолжало замахиваться и бить вновь и вновь, стоя уже прямо надо мной. Я лежала, вздрагивая каждый раз, рыдала, и ощущала, как моё тело разламывается на кусочки, но не издавала ни звука, ведь от жутчайшей боли не было других вариантов – вздохнуть казалось непреодолимой преградой, какой здесь крик?

– Сука, ?ри! – моё молчание злило его ещё больше, поэтому удары становились агрессивнее. – Ах ты! – было слышно, как у Отморозка чуть пена из рта не идёт. Полоумный был не в себе: он рычал, во всё горло орал, неистово матерился. Сейчас думая об этом, я знаю, как будет правильно его описать. Он похож на человека с Базедовой болезнью, болеющего бешенством, причем в запущенной форме. Точно так же, только, только без Базедовой болезни, и без человека. Это было просто разъяренное безмозглое существо с безжизненным взглядом. Даже не животное, а ничтожная тварь.

Медленно теряя сознание и еле ощущая себя человеком от невыносимой боли, на том моменте, когда я уже не могла сопротивляться, я почему-то подумала о небе. Сегодня оно было серым, скучным и затянутым тучами, собственно, как и моё будущее.

«А дома небо всегда приветливое. Такое тёплое, доброе», – я вспомнила что-то далёкое, и мне стало так хорошо.

Покинувшее меня зрение и сохранившийся слух подарили для меня одно из самых страшных, но дорогих воспоминаний. Будучи уверенной, что умру, я услышала чей-то юношеский возглас рядом: «Кирилл, убьёшь девчонку, ?тцепись! ?ставь Праню! ? Б?ге п?думай, как можн? р?дную сёстру…!», пытающийся оттащить Отморозка от меня, и надрывающийся крик той самой девушки: «Кирилл, что ты тв?ришь? Перестань! Бога ради, перестань!», сменившийся на отчаянный плач. Всё же, я обрадовалась, что последнее, что я запомнила – не рожа гниды, с таким удовольствием извивавшей меня, не земля, к которой я приложилась лбом, а её голос, хоть и полный страха и скорби.

А ведь я даже не знала, как её зовут…


Глава II
ГЛАВА II

Отсутствие Бога нельзя заменить
любовью к человечеству,
потому что человек тотчас спросит:
«Для чего мне любить человечество?»

– Фёдор Достоевский

После того, как у меня отключились все шесть чувств, я провалилась в бессознательность. Я знала, что это был не сон, ведь ощущала нечто тёмное, холодное и сырое, будто очутилась в вонючей канаве. Скорее всего, моё тело старалось приспособить меня к здешней жизни, поэтому сначала у меня просыпались слух, осязание и обоняние, а только затем зрение.

Пробуждение из бессознательного ощущалось точно так же, как выход из холодной воды на берег, где бушует ветер: в такие моменты тело быстро коченеет. Пока я отличала запахи сена, компоста и дерева, к моему туловищу вернулось сознание, и так я сразу поняла, как сильно мёрзнут пальцы рук и ног. За пониманием того, что я валяюсь на сене, последовало следующее, острой и жгучей болью на следах от розг напомнившей, что лежу я на спине. Приподнявшись на локти, будучи ещё слишком слабой, даже чтобы сжать кулак, я огляделась помутневшим взглядом. У меня щипало правый глаз, но в остальном лицо, казалось, было в порядке.

Я лежала в углу на куче сухого сена в помещении, у которого было всего три низких дырявых стены из крупных брёвен, полностью покрытых сажей, откуда мне открывался вид на пустоту, занимающую место четвертой стены. Под сеном виднелся сгнивший бревенчатый пол, что натолкнуло меня на мысль, а обуглившиеся края брёвен у уцелевших стен подтвердили, что этот дом горел, и потому стал непригоден. Видимо, три устоявших твердыни не коснулся пожар из-за того, что он успел съесть лишь одну стену и крышу, а до них не добрался. Сверху стен располагался ветхий настил из широких еловых ветвей, сена, камышей и мха, который хорошо служил как барьер от солнца, но не смог бы выдержать ни один дождь или сильный ветер. Хотя для сожженной непригодной избы это было самое то, ведь даже два размаха моих рук были больше, чем самая длинная её стена.

Однако вид, открывавшийся из моего угла, заваленного сухим сеном и сажей, и выходивший прямо на густую полосу тёмно-зелёного хвойного леса, почему-то успокаивал. Свет закатного солнца, проникавший через маленькие овальные дырочки в стенах, оставлял мягкие лучи в комнате, окрашивал макушки елей и напоминал мне что-то очень близкое и родное, такое тёплое и приятное. Ветер, пробежав по небольшой полосе золотистого поля, находящегося между сожжённым домиком и лесом, пошевелил сено, валяющееся по всем углам избы.

Я приподнялась, о чём быстро пожалела, на несколько секунд замерев от резкой боли на местах ударов, отряхнула колючую солому с ободранных колен и грязной рубахи, оглядела свои страшно костлявые руки с грязью под ногтями и уже хотела выйти из обывалища, уверенная в том, что эти мерзкие люди наконец забыли обо мне, как была остановлена привязанными ногами.

От середины голени до самых стоп мои ноги были крепко замотаны верёвкой, которая уходила из поля зрения, пропадая в одной из дыр в стене, но ни в какую не поддавалась, сколько бы я не тянула, будто с той стороны она была придавлена булыжником.

Я не могла поверить своим глазам. Им было мало прилюдно отхлестать меня розгами, поэтому они решили заточить меня в холодном обгоревшем доме, где из всего, что я могла использовать для согревания, было только несчастное сено.

По спине проходили обжигающие полосы, доставляющие ужасную боль при любом движении, но мне было всё равно. Должно быть, Корова с Отморозком решили, будто посадив меня на цепь как собаку, они утихомирят меня, осмелились даже оставить одну, но я оставаться здесь не собиралась. «Я выберусь отсюда, а потом вернусь и плюну вам в рожу, заставлю землю жрать, чтобы вам было ещё хуже, чем мне».

Натянув верёвку настолько, насколько возможно, я обшарила всё ближайшее сено, но безуспешно: ни одного острого предмета или даже толстой палки. У дыры, у самого конца обгоревшей избы, лежала тоненькая веточка, которая в той ситуации была моим единственным спасением. В лежачем положении мне не хватало всего-то длины одной моей ладони, чтобы дотянуться до ветки. Не без шипения, я вытягивалась на полу, пытаясь пальцами ног хотя бы задеть её, но безуспешно.

– Лапушка! – раздалось где-то за пределами дома. – Лапушка, ты здесь?

Это она! Спасительница, моя спасительница! Она меня нашла!

– Лапушка! – девушка, вся зарёванная, заглянув в комнату, увидела меня, и, протянув руки, подошла ко мне. – Ты не сильн? испужалась? Иди сюда. – она опустилась на колени рядом и обняла меня. – Ты п?думать не можешь, как я перепугхалась!

– Как вас зовут?

– Что?

– Я спросила, как вас зовут.

– Лапушка, ты чегх?? Мир?слава я, тв?я сн?ха. Ой! – она схватилась за сердце. – Неужт? память ?тшибл?? М?я х?рошая, как он жесток? тёбя, аж больн? см?треть. Какие страшные у тебя синяки… Ты ?б?ими гхлазами видеть можешь? Всё х?р?шо? – и прижала к своей груди, начала гладить по голове. – Ты п?йми, Кирилл… Он эт? не с? зла, он х?тел…

– Что? Сноха? – наконец заговорила я после нескольких секунд смотрения в одну точку.

– Сн?ха. – Мирослава недоуменно посмотрела мне в глаза.

– Вы хотите сказать, что вы жена той твари, что избила меня вчера?

– Лапушка, п?слуш?й…

– Нет! – я встала, из глаз полились слёзы. – Нет! Этого не может быть! Вы были единственным человеком, кому я здесь верила, и вы с этим животным заодно?!

– Что же ты… Усп?койса. – Она привстала на коленях и принялась гладить мои руки. – Я тебе ник?гда зла не желала, и желать не буду. Кирилл… Он не х?тел… Он не думал так…

– Не хотел? – я уже рыдала навзрыд. – Посмотрите на меня! – я приподняла рубаху, показав разодранные колени. – Он бил меня розгами! Как скотину на убой. А теперь я на привязи. Я была уверена, что вы хорошая, что вы мне поможете, а вы! Вы замужем за этой тварью! Как вы можете? Уходите отсюда, нечего меня жалеть.

– Нет, лапушка, нет, я… – моё сердце сжалось, когда Мирослава, схватившись за низ моей рубахи, начала плакать. – Я бы ник?гхда! Я так люблю тебя, ты мне как р?дная сестрица. Ник?му я боли не х?чу, ни тебе, ни мужу св?ему, ни всей вашей семье. Люблю я вас всех как Гхосп?да Всевышнегх?. Я не х?тела, чтобы он так. Но что же я мужу скажу? Не сердис на меня, п?жалуйста, у меня ?кр?мя вас с ?льгхой нет ник?гх? здесь. Если и тебе я нелюбима буду, то изведус с?всем. Лапушка, ты для меня самая р?дная. – Мирослава закрыла лицо руками и прижалась к моим ногам, начала так безудержно и громко рыдать, что у меня самой появился ком в горле.

– Не плачь, пожалуйста. Я не хотела. Извини. Правда, не ты ведь это со мной сделала. Не плачь, пожалуйста, а то я сама начну. Прости меня, я ничего не помню. – мы обе сидели на сене и держались за руки, я изо всех сил пыталась не зарыдать и чувствовала, как моё лицо искривилось в уродливой гримасе: края губ ползли вниз, брови, изогнувшись, формировали на лбу морщинку.

– Как не помнишь? – она вытирала слёзы, всхлипывая.

– Я не помню как меня зовут, кто вы, кто все эти люди, где я вообще.

– Ах! – Мирослава по-девичьи приложила руку к груди. – И ничегх? до сегходнешнев? дня не помнишь?

– Ничего. Совсем. Мирослава, мне так страшно. Та женщина, что била меня, моя мать? И ещё один человек, избивавший меня – мой брат? Кто я? Почему меня били? Мне так страшно. – я прижалась к ней так сильно, как могла. Сама Мирослава была тёплая, только пальцы были ледяные. От неё пахло сырой землёй.

– Лапушка. – она обняла меня в ответ. – Ничегх? страшн?гх?, ?бязательн? всё припомнишь. Д?вай я сама тебе расскажу. – она вздонула. – А я думаю, п?чему ты так странн? гх?в?рить на?чала… И перестань к? мне на вы гх?в?рить. Придумала. Не барин я тебе.

Мирослава положила мою голову себе на плечо, и гладила по спине, залечивая раны волшебными руками, параллельно умиротворяющее рассказывая историю, будто сказку.

– З?вут тебя Прасковьей. От р?ду тебе четырнадцать гх?дов. В семье у вас восем человек. Мать твоя, Марфа Б?гдан?вна, женщина строгхая.

– Это она меня избивала?

– Да, била ?на тебя. – Мирослава вздохнула.

– За что?

– За то, что ты сбёжать х?тела, лапушка.

– Я ведь тогда не понимала ничего совсем. Может, я гулять пошла, нельзя здесь, что ли по улице гулять?

– Можн?, к?нечн?, лапушка, можн?. Тольк? вот п?ссорились вы сильн? нынче, и ?на взъелас на тебя.

– А что случилось?

– Гх?в?рит ?на, что ты работала плох?, вот ?на тебя и треснула тем, что под руку п?палос – п?лен?м. Кто ж знал, гх?в?рит, что у тебя кров с гх?л?вы п?йдёт. А ?тец твой сейчас болен – с печи не встаёт с?всем, м?люс за него весь день.

– Что? – я посмотрела на Мирославу, но та отвела взгляд. – Эта женщина чуть не убила своего ребёнка, но ей было недостаточно, и поэтому она решила меня добить?

– Что ты гх?в?ришь! Ник?гхда Марфа Б?гхдан?вна ник?му зла не желала, а ?собенн? детям св?им.

Я многозначительно посмотрела на неё.

– Да?

Мирослава сначала взглянула мне в глаза, затем опустила их взгляд на землю.

– Да.

– Ну хорошо, раз так. – «Первым делом я найду еду и отнесу Мирославе, она ей больше всего нужна. Потом подумаю, как нам обеим уйти отсюда, особенно в её положении».

– Так вот. – вздохнула девушка. – Стр?га ?на, но х?зяйка и мать из неё х?р?шая. Мне ?на всегхда п?м?гхала. – «Она, должно быть, очень сильно боится эту женщину. Ей страшно даже себе признаться, что уж тут мне?», – подумала я. – Тв?я семья – м?я семья. И п? зап?ведям Б?жьим ближних св?их мы д?лжны любить любыми. И я всех люблю. Кажд?гх?.

– Ладно. – про Корову я услышала достаточно. – А отец?

– ?тца тв?егх? К?нстантин?м Евстропьевичем звать. Он раньше у нас в деревне стар?стой был, п?ка барин нов?гхо ?ткуд-то не привёз. Ув?жаемый в? деревне чел?век. Раб?тящий, добрый. Он к? мне всегда п? п?лному имени ?бращается, прям? как к дочери р?дной.

– Да, плохим он мне не показался.

– А он и есть таков. ?тец твой больше всех тебя в семье любит. Холит-лелеет тебя всегхда, любимицу-ту св?ю.

– Правда? – так тепло сразу от этого стало. – А почему?

– Как п?чему? Ты больше всех на негх? п?хожа, хоть и сёчас п? лицу не скажешь. Сама ты терпелива, умна, сп?койна, труд?любива. Всегда тебя К?нстантин Евстропьевич хвалит.

– Да? – я впервые улыбнулась.

– Да.

Осознание необходимости побега не покидало меня ни на секунду, но информацию выведать стоило. Судя по всему, Мирославу с Кириллом сосватали не по их воле. Действительно, что же женщина может в этой ситуации сделать? Если она мне сейчас поможет, то мы вместе убежим отсюда. Но проблема была в том, что Мирослава не может быстро бегать, а лучше ей вообще не бегать. Также, если мы не найдем убежища в доме, то куда нам идти? В лес? Без еды и обуви? Ночью? И в её-то положении? Меня пугала одна только мысль о том, что сейчас могут заявиться Корова с Отморозком и навредить не только мне, но и Мирославе. Ведь они могли. Это означало, что сначала мне нужно всё подготовить и желательно бежать одной. Я найду поддержку и вернусь за ней. Но не случиться ли чего-нибудь с Мирославой пока я уйду? Если её накажут за мой побег, а скорее всего именно её сделают крайней, то своими действиями я ставлю жизнь слабой женщины по угрозу. Надо было думать. Выходит, бежать вдвоём? Чтобы не заметили, надо ночью. Такой разговор откладывать было нельзя.

– Мирослава.

– Да, лапушка?

– Давай сбежим.

– Ты что! Куда ж мы с т?бой п?бежим? ?тсюда-то?

– Так жить нельзя. Я сбегу. И тебя с собой возьму. Мы найдем помощь, ты сможешь родить в безопасности. Только надо делать всё быстро.

– Прасковья, ты с ума с?шла! – мне было как-то неприятно, что нежное «Лапушка» превратилось в неласковое «Прасковья». – Слушай, Кирилл был жесток с т?бой, и Бог сам егх? за эт? накажет так, как п?считает нужным. Семья д?лжна оставаться вместе и быть п?ддержкой другх другху. Куда бежать? Как? Зачем? Р?дная, тебе нужно знать, что так ты не токм? семью ?позоришь, но и п?двергнешь п?гхибели. Женщина д?лжна ряд?м с мужем ст?ять, м?лчать и слушаться. П?ступ?к его благ?склонства не вызыват, нельзя так с р?дной сестрой, я эт? знаю. Но, лапушка, п?слушай, мы – семья. Я тв?я ?пора, а ты – м?я. И всей семьей мы живём вместе, как цел?е. Кирилл меня в жёны взял несмотря на то, что я безродная сирота. Скор? р?жу я Кириллу р?бёнка. Зд?ров?гх? и крепк?гх?, и ты п?ймешь, чт? он токм? сёчас сам себя как ребётёнок ведёт, а п?том станет сурьёзный, будет нас всех защищать. Лапушка, я люблю тебя. Очень сильн? люблю. Как и мужа св?егхо люблю и ув?жаю, а значит и всю егх? семью. Не думай больше такогх?, не разбивай мне сердце. Всё х?р?шо станет. Все люди близкие, бывает, ссорются, бывает, мирются, но всё равно ?стаются вместе. Как п?-другому? Я сейчас сбегхаю, п?гх?в?рю с Марфой Б?гхдановной. Не спать ведь тебе всю ночь в хлеву. Я мигом, м?я х?рошая. Я её уг?в?рю, в доме тебя вылечим.

– Мирослава, пожалуйста. – у меня на глазах заблестели слёзы и девушка бережно взяла мои руки. – Я так не могу. Я их боюсь. Как ты можешь так говорить? "Семья"? Давай уйдем пока он не убил меня. Или тебя! Я прошу. – я перешла на шёпот.

– Прасковья, замолчи. – голос у Мирославы стал твёрдым. – Он мой муж. Он меня не тронет. Я жена егхо, я всю жизнь буду ему и его роду верна. Он виноват, но Бог сделал так, что он мой муж, а значит ему я буду п?вин?ваться.

– Одумайся! Он же настоящий псих!

– Замолчи! У меня больше никого нет!

– Мирослава… – сердце кольнуло.

– Лапушка. – она заключила мои ладони в замок своих, большим пальцем потирая запястье, и смотрела мне прямо в глаза. – В р?ду сила наша. Мы ?бязаны быть вместе. Мы единый род. Мы семья. Я токм? за матушк?й сбегхаю и миг?м к тебе.

Мирослава поцеловала меня в лоб и ушла.

Я даже не успела ничего сказать. Она не хочет отсюда уходить. Ей здесь нравится. Для неё это сборище психов – семья. Более того, я одна из этих психов. Это означает, что даже если бы я попросила, то она бы не принесла мне чего-то острого. И всё это было очень странно. Она плакала, когда говорила, что любит меня, и была очень искренна. Но в то же время, по её убеждениям, получается, что все эти побои я заслужила. И в ситуации, где её муж избил меня, она всё равно на его стороне, ведь она выбрала остаться с ним. И случай, когда «мать» мучила меня, был не новым, и по православным убеждениям Мирославы всё так и должно быть. Терпеть. Молчать. Зато семья. Вместе. Как же меня это сильно обидело.

Как я отсюда выберусь?

Наглая слезинка показалась в уголке глаза, но я стёрла её, будто её и не было. Сдаваться нельзя. Одна, значит одна. Ей тут нравится, пусть остается, а я уйду. Действовать надо было быстро, пока Мирослава не привела Корову. То же мне, сестрица.

На улице уже стемнело.

И я начала предпринимать новые попытки по заполучению злосчастной ветки, но длины верёвки и моего тела было мало, я всё равно не доставала. Солнце уже зашло, времени оставалось всё меньше. Тогда я решила любым способом вытащить ногу из петличного капкана. Даже если сдеру кожу – всё равно. Лишь бы уйти отсюда. От безысходности я начала бить несчастную ногу об стену, но это меняло только уровень моей ярости и отчаяния, и ничего больше. Я ударяла раз за разом всё сильнее, когда среди глухого стука послышался юношеский голос.

– Чаво тв?ришь? – даже казалось, что говорил ребёнок.

– А! – мальчишка испугал меня до чёртиков. В проёме, где должна быть стена, виднелся лишь чёрный силуэт, облокотившийся об невысокую стену. – Ты кто?

– Васька.

– Васька, дай мне ветку, которая там лежит.

– Зачем?

– Надо мне. Очень.

– Х?р?шо. – он поднял с земли веточку и дал её мне.

– Спасибо! – я чуть не заплакала от такого счастья. Единственное, что я могла теперь делать – яростно тереть верёвку об ветку, чтобы высвободить хотя бы одну ногу.

Очевидно, процесс этот был монотонен и безумно медленен.

– Вася, а ты можешь принести мне что-нибудь острое?

– Что же ты, сбежать хочешь, али как?

Я не знала, безопасно ли будет ему это говорить: «Вдруг побежит, расскажет всем?», поэтому соврала.

– Нет, домой хочу. А меня тут привязали.

– Так тебя ведь тв?и и привязали. Пр?сти, Прань, если узнают, что я тебе сбежать дал, три шкуры сдерут. – я решила промолчать на это. Больно надо. Сосредоточусь на верёвке. После небольшой паузы Вася спросил. – Натв?рила чево?

– Тебе какое дело? Ты мне не помог.

– Как не п?могх? Я ведь егх? от тебя ?ттаскивал.

– Правда? Ты? – я вспомнила голос Васи, останавливающий Кирилла тогда. Он кричал что-то вроде: "Родную сестру…".

– Да, кто ж ещё?

Мы стояли и смотрели друг на друга в темноте несколько секунд, пока я не сказала:

– Спасибо. – получилось сухо. – Давай к делу.

– Нет.

– Что «Нет»?

– Ну не могу я. У меня сам?го ничегхо такого острого аль тяжёл?г? нет, токм? если красть инструменты чьи.

– Что делать тогда?

– Не знаю, тут больше нет ничегх?. А за инструментами меня не пустят. Что нашло на тебя? Белены чтоль объелась, Прань? Всегда скр?мной такой была, а тут… – он прервался и тихо спросил. – Ты чево?

Град из слёз, полившихся по моим щекам, затруднил дыхание, поэтому я начала безостановочно всхлипывать, безуспешно пытаясь вытереть лицо грязным рукавом рубахи. Отвернувшись в угол, я согнулась пополам, и, прижавшись закрытым руками лицом к сену, зарыдала. Казалось, я так и проведу всю оставшуюся жизнь: забитая, привязанная как собака. Мирослава должна скоро вернуться с этой мерзкой Коровой, а значит, я снова пойду в тот грязный вонючий дом, где буду получать по спине за каждый проступок, ведь я не смогу сбежать: теперь Корова будет сжимать свои клешни ещё сильнее.

– Праня! – Вася тогда искренне испугался, бедный мальчик. – Пранька, ну ты чагхо? Не плачь, ну п?жалуйста.

Васька выставил руки перед собой, неловко пытаясь как-нибудь меня приободрить, сам не зная, куда ему эти руки девать.

– Пожалуйста, помоги мне! – я сложила руки в замок на груди. – Вася, освободи меня как можно скорее, я не хочу так жить!

– Прань… – тут он уж совсем растерялся. – Я… Я не знаю как, пр?сти. Ты не переживай, я в эт?й к?мнатушке на сене н?чую каждый день с апреля и п? первый снег. П?думаш, д?мой не пустили, к?му ?но над? т? в?бще? Тут очень даже тепл?, а ?собенно лет?м. Удобн? здесь, х?р?шо, слышишь?

– Что? Ты спишь здесь каждый день по полгода? А что же ты делаешь, когда холодно? Неужели ты и осенью спишь в хлеву?

– Н-да. Как «что делаю»? Сен?м укрываюс да ?вчинк?й. Изредка даже тулупчик дают, п?д ним теплее.

– Вася, неужели тебя тоже выгнали?

– ?тчагхо ж выгнали-т? сразу? – его обидел этот вопрос. – Многхо нас в семье, мест на всех не хватаэ, вот я и ух?жу сюда, п?ка тепл?.

– Вася, послушай, помоги мне, пожалуйста! Если моя мать или брат сейчас придут, то опять будут бить. Мне так страшно, прошу тебя, поищи ветку потолще где-нибудь рядом!

– А, так ты из-за этих… – похоже, сначала он подумал, что я жаловалась на условия для ночлега в этом сарае, и поэтому не торопился помочь мне выбраться на волю. Вася вышел из недо-избушки и принялся пинать зелень перед ней в поисках другой палки.

– Нет тут ничё. – уныло сказал он мне, стоя спиной к комнатушке, а потом, услышав шаги, рассекающие длинную траву лёгким свистом в тишине спящей деревни, вздрогнул и резко повернул голову направо.

– Ты что тв?ришь, щенок? – высокая, грозная фигура с лучиной в руке, ни с того ни с сего появившаяся перед жилищем, огромной ладонью треснула Васю по затылку. Небольшое пламя в руках мужчины, позволявшее мне разглядеть глубокие, словно шрамы, морщины от истощения и злости на щетинистом лице, также освещало укрытые нависшими бровями маленькие голубые глаза, полные разочарования и ненависти. Взяв Ваську за рубаху одной рукой, высокий худой мужчина с проплешинами на голове, одетый в лохмотья похуже моих, приблизил лицо мальчика к своему и прошипел.

– С кем ты тут разгх?воры ведёшь, ты?!

– Ни с кем! – Вася тут же попытался высвободиться от хватки мужчины, стараясь стойко и бесстрашно смотреть ему в глаза, хотя было видно, что он сильно напуган и ему больших усилий стоило сжимать кулаки.

Мужчина, ещё сильнее сжав рубаху Васи одной рукой, протянул вторую к жилищу, пытаясь осветить тёмное помещение лучиной. Благо, они находились достаточно далеко, чтобы крохотное пламя не могло достать тот угол, в который я вжалась, боясь издать хоть единый звук. Мимолётные мысли о просьбе помощи у этого мужчины исчезли сразу же после первых его слов.

– Тебе сказано было землю пр?п?лоть да п?лить, ты почему здесь, если работа не сделана, щенок? – процедил он Васе через зубы.

– Так ночь же… – голос мальчика дрогнул.

– Да? – мужчина с силой швырнул Васю на землю. – Ты весь день ?тлынивал, п?ка мы работали. Зимой чем тебя к?рмить? Ладно тебя, детей св?их мне чем к?рмить? А? – он пнул лежащего на земле мальчика по рёбрам. – Я тебя, щенок, спрашиваю.

– Тять
, я сп?заранку встал и сразу п?лоть п?шёл, не отдыхал совсем! Как темнеть начало только вернулся. Воду носил. Всё делал. И завра ещё больше сделаю. – тараторил Вася, переворачиваясь и вставая на колени, смотря снизу вверх на мужчину. Он знал, что старший пришёл сюда не слушать, а бить.

– Ты п?прирекайса мне! "То делал, то делал"! Тебе всего-то пять сажень
грядок дали, а ты не справился, как мне остальные копны-то
тебе доверять? Ты зачем нужен нам тогда вообще? – мужчина ударил мальчика по затылку широкой ладонью, глухой стук пошатнул Васю, но он удержался на коленях.

– Я всё сделаю! – за этот выпад Васю треснули по голове ещё раз, но уже так сильно, что он упал.

– Ты мне, щенок, ещё п?прирекайса! И так на шее сидит, да ещё ?тлынивает и кровь мою пьёт, ок?л?тень
мелкий. П?просись в дом после этого ещё, нахлебник.

Вася, тяжело дыша и плача, стоял весь красный и с ненавистью смотрел на мужчину. Мальчика аж трясло от злости.

– Чаго смотришь, олух? Иди, гуляй, другое жильё ищи себе, раз недоволен этим. Чтобы завтра те пять сажень закончил, да ещё три сделал, понял?

Вася поджал губы и только после нескольких секунд молчания ответил.

– Понял.

– Ну вот и славн?. – желчно бросил мужчина, и уже развернулся, чтобы уходить, как вдруг будто передумал и ни с того ни с сего обернулся и посмотрел на Ваську, поднимающегося на ноги. Старший рассвирепел, схватил его за шею, и, двумя шагами дойдя до недо-избушки, со всей силы ударил мальчика об стену затылком. После глухого стука послышалось шипение, а затем сдавленный плач мальчика. Мужчина несколько мгновений продолжал прижимать голову Васи к стене, держа за челюсть, а потом, грозно взглянув на него, начал уходить, язвительно бросив:

– Знать будешь, олух.

После того, как лучина исчезла так же быстро, как и появилась, мне понадобилось какое-то время, чтобы дать глазам привыкнуть к темноте. Когда тусклый свет звёзд медленно позволил мне различать очертания стен и сена, я увидела чуть подрагивающий сжавшийся тёмный комочек, держащий обе руки у рта. Тишину нарушали лишь сдавленные вдохи.

– Вася?

Молчание.

– Вася, иди сюда. – он не шевелился. – Васенька, я знаю, это очень больно, позволь мне тебе помочь.

Чуть двинулся.

– Идём сюда, я тебя утешу.

Мальчик неловко поднялся с земли, держа одну руку на затылке. Я чувствовала, что он не имел представления, что я сейчас буду делать, но ему так хотелось, чтобы его пожалели, ведь он был совсем одинок, и поэтому подчинился. Он не хотел говорить о том, как ему больно. Он хотел, чтобы его боль кто-то понял. Вася сел в метре от меня, прижав колени к подбородку, и повернулся спиной. Бедный мальчик.

– Не бойся. – сказала я, и попыталась сделать то же самое, что мне вчера продемонстрировала Мирослава.

Аккуратно приблизившись, я начала растирать холодные руки, а затем приложила их к затылку мальчика, не касаясь кожи. Бедный ребёнок. Единственное, чего я хотела добиться – это чтобы Васька хотя бы почувствовал тепло, молиться-то я не умела.

– Помогает? – тихо спросила я.

– Да. – он будто просто выдохнул, поэтому я не услышала.

– Да? – я переспросила шёпотом.

– Да. – мальчик кивнул.

Я повторила всё, что мне сегодня помогло из того, что делала Мирослава. Боясь напугать, я положила голову мальчика себе на плечо, и начала медленно-медленно поглаживать мягкие волосы.

– Ты был очень стойким. Ты большой молодец.

Вася, державшийся всё это время, беззвучно заплакал. Он трясся, сжимая кулаки, пока горячие слёзы лились с его глаз на моё плечо. «Он ведь ещё ребёнок, зачем его так?», – не понимала я.

Мальчик окончательно успокоился, когда мы уже лежали на сене. Я рассказывала ему какой-то бред про звёзды, которые было еле видно. Болтала всякое, лишь бы отвлечь, когда он наконец что-то сказал.

– Спасибо. – вымолвил он охрипшим голосом, а затем покашлял, чтобы его убрать.

– Тебе лучше?

– Да.

– Я рада.

– Знашь, а ты ведь ничего не сделала, а боль ушла.

– Да, и такое бывает.

– Может, ты кудесница али чуд?дейка какая?

– Я? Может, ведьма? – я засмеялась. Такое искреннее детское предположение показалось мне забавным, но Васька был серьёзен.

– П?што ты смеёшься? Ты чт?-т? п?к?лд?вала и теперь всё х?р?шо. – мальчик впервые улыбнулся. – Ты чудесница.

Глава III
– Праша! Вот ты гхде! – открыть глаза мне помог отдаленный мужской голос, принадлежащий человеку, который громко шаркал ко мне навстречу, совсем не отрывая ноги от земли. Рефлекс заставил меня вскочить раньше, чем я сама успела пробудиться, заставив глаза привыкать к свету. – Я так испужался. Как ты тут? Не гх?ло?дна ли?
– Что? – потерянно оглядываясь, я заметила слева спящего Васю, а прямо перед собой – Константина Евстропьевича. Пожилой мужчина стоял, скрючившись, и опирался на кривую палку, держа одну руку на пояснице. Вася, лениво приподнявшись на локти, начал потирать глаза.
– Здравствуйте! – выпалила я. Мне тогда до сих пор не было понятно, что я чувствовала к своему «отцу»: страх или уважение, но тело, похоже, думало быстрее.
Внезапный рывок откликнулся мне лёгкой болью в коленях, но по сравнению со вчерашним это ерунда. Стоя перед отцом, становилось немного боязно, но не в плохом смысле. От сна на сене у меня ужасно ныла и чесалась спина, а все волосы спутались колтуном, налезая на глаза.
– Куда прыгхнула? – с порицанием обратился он ко мне. – Аль не б?лит у тебя ничагх? совсем?
– Да нет… – теперь, когда он ходил сгорбленный, наши глаза были примерно на одном уровне, и Константин Евстропьевич обеспокоенно глядел в мои, похоже, желая узнать говорю я правду или нет.
– Здравия, К?нстантин Евстропич! – Вася, чуть открыв глаза и заметив моего «отца», встал на ноги, всё ещё покрытый соломой и кровью после вчерашнего.
– И тёбе, Васька, не хв?рать. Что ж эт? с т?бой? П?дрался?
– Та не, упал. – махнул рукой тот. Жутко озлобленный перед собственным отцом (или кто он ему?) мальчик рядом с Константином Евстропьевичем становился совершенно другим. Стало так заметно, что Вася был рад его видеть, что это невольно повысило и моё доверие к этому человеку.
–Ты не игхрайсы так! Шею ведь свернёшь.
– Да, К?нстантин Евстропич, не буду б?льше.
– Давай, Васьк, не п?дв?ди. Всё, Праш, п?шли. – мужчина развернулся, начал медленно шаркать к воротам. – Утр? раннее, в доме ещё п?спать успеешь. Я уж перепужался, к?гда пр?снулся, да тебя не увидал, спр?сил у мужиков, а ?ни и гх?в?рят мне, что ты на окраину убежала. Вот придём сёчас в дом, п?гх?в?рю с т?бою! – Константин Евстропьевич покачал пальцем, мол, уму-разуму меня научит.
– А у вас есть нож?
– Шо гх?в?ришь? – он посмотрел на меня в полоборота.
Я лишь молча выставила вперёд правую ногу.
– Что это? – тихо спросил меня Константин Евстропьевич, поворачиваясь уже всем телом. – Прашенька, что это? – он подошел, сначала взял меня за плечо, затем ощупал верёвку и посмотрел, к чему она прикреплена. Отец поднял на меня испуганный, полный недоумения, взгляд своего глубоко морщинистого, смуглого лица с низкими бровями.
– К?нстантин Евстропич, там Кирилл… – попытался объяснится Вася.
– Как давно ты так сидишь? Кто тебя привязал? – но Константин Евстропьевич перебил его.
– Я не помню. – почему-то в тот момент я почувствовала себя ужасно жалкой. Волосы на лице мешались, и в смешанных чувствах я судорожно пыталась распутать и убрать их с глаз.
– Гхосп?ди! – Константин Евстропьевич воскликнул так громко, что я испугалась. – Прашка, что с тв?им лицом? – горячей рукой отец мягко загладил волосы и прикоснулся к моей щеке.
– Я… – почувствовав, что могу ему доверять, я решила, что будет верным ему рассказать. – Я хотела сбежать, и меня наказали.
Но он будто не слушал меня. Словно не имея возможности говорить, он выражал все свои мысли на лице, хмуря брови и сжимая губы, выражая глубокую печаль и беспомощность.
– Ты ?боими гхлазами видишь?
– Да.
– Не болит ничагх??
– Нет.
Я соврала. Ныли и колени, и спина, и шея, но лицо Константина Евстропьевича было настолько обеспокоенным, что я решила его ещё больше не пугать.
Константин Евстропьевич вздохнул и переложил руку мне на плечо. Он чуть обрывисто втянул в себя воздух, отвернувшись от меня в сторону, а затем провел левой рукой у правого глаза, потирая его.
– Вася. – он обратился к мальчику, не глядя на него. – П?йдешь с? мною. Резак какой п?ищем. – тот молча кивнул. – Праша, ты здесь п?стой, мы сёйчас вернёмся.
Константин Евтропьевич, не медля, направился на улицу, Вася, обменявшись со мной обеспокоенным взглядом, пошёл за ним.
Неужели я и правда так плохо выгляжу? Да, я помню, как у меня щипало правый глаз, как только я проснулась, но не может же быть всё так плохо, что даже чёрствый пожилой мужчина пустил слёзу? А если на лице всё так плохо, то как же выглядит моя изрезанная спина?
Выставив вперёд руки, а затем приподняв рубаху и взглянув на колени, долго думать не пришлось. Меня брала дрожь от осознания того, что я, судя по всему, выгляжу настолько избитой, что, возможно, моё прежнее лицо не сможет восстановиться таким, каким оно было.
Прежнее лицо? Какое прежнее лицо? Я его не видела и не имею возможности вспомнить. Может, оно не сильно и отличалось от того, что у меня на этом месте сейчас.
Ком в горле, поднимаясь всё выше и с неистовой силой вырывавшийся наружу, заставлял мня дышать всё чаще. Сначала совсем чуть-чуть, а затем всё сильнее и сильнее, я начала выдёргивать ногу из верёвки, натягивая и ударяя стопой об стену снова и снова. И чем больше обмотанный капкан не поддавался, тем больше силы я вкладывала, постепенно подключая всё тело, бешено извиваясь на том пространстве, которое позволяла мне верёвка, стараясь вытащить ногу из ловушки.
Я такая жалкая. Вот стою я здесь, в какой-то сожженной избе, провонявшей пеплом и тухлым сеном, на котором я сама спала. Моё тело избитое, грязное и вонючее, просто мерзкое, мне так хотелось отмыться. Всё под тухлым куском ткани ужасно чесалось, ободранные колени и жгущая болью спина напоминали о моём месте среди этих жестоких людей. Ногти у меня были все чёрные, а волосы грязные, спутанные в колтун и тоже не особо приятно пахнущие. Если бы я могла, то сожгла бы это грязное, грязное, грязное тело.
Если уж тело такое противное, то лицо, должно быть, у меня совсем уродливое. Даже если и была бы у меня возможность, я не смотрела бы на себя, и так всего хватает.
Я обнаружила себя сидящей на сене и плотно прижавшей подбородок к коленям, когда услышала знакомые шарканья. Вытерев слёзы, я поднялась на ноги и попыталась отряхнуть рубаху, что абсолютно ничем не помогло. Я увидела Константина Евстропьевича, медленно выходящего из-за угла и опирающегося на трясущуюся кривую палку, которая вот-вот норовила сломаться. Прямо за отцом шёл Вася, достаточно близко, чтобы, если нужно будет, подсобить старику, но обгонять его себе не позволял. Мальчик глядел на меня сочувственно и будто виновато.
Константин Евстропьевич торопливо приблизился ко мне, ещё раз осмотрев синяки на лице, ногах и руках, а затем жестом подозвал Васю. Мальчик опустился на колени и еле заметными движениями мгновенно освободил меня от привязанного плена маленьким ножичком.
– П?йдём, Прасковья. П?йдём д?мой. – обратился он ко мне хриплым голосом. – Ты, Васька, тоже ступай, а нам с семьёй п?гх?в?рить над?бн?.
Нервно сглотнув, я посмотрела на Васю.
В первый раз я посмотрела на мальчика при свете дня, близко и чётко, который, к моему удивлению, мальцом отнюдь не был. Вася стоял, выпрямившись, позади Константина Евстропьевича, и сочувствующе смотрел мне в глаза, опустив чёрные бровки. Я обнаружила для себя, что мальчик, которого я считала совсем ребёнком, на деле оказался даже чуть выше меня, но был сильно костляв и одет в худую рваную рубаху, грязную от пятен земли, травы и крови. На лицо его мне было смотреть ещё тяжелее, ведь и голос, и телосложение выдавали в нём ребёнка, который никак не мог заслужить такую жестокость. Сердце моё сжалось, ведь от побоев, полученных им вчера, над бровью и на щеке образовались уродливые красные синяки, раздувшие детскую кожу с веснушками будто от укуса осы, из-за чего лицо перекосилось и выглядело непропорциональным. Константин Евстропьевич явно это заметил, только почему же ничего не сказал? Должно быть, здесь молча смотреть на избиение человека – обыденная вещь, нечего удивляться.
– Ну ладно. – будто прочитав мои мысли, Вася улыбнулся, показав крупные передние зубы. – Вы т?гхда идите, а мне прибраться бы тут.
Я подошла к мальчику и грустно улыбнулась. Оказалось, что его чёрные гладкие волосы, доходящие до бровей, открывали такого же цвета большие глаза, глядящие настолько по-доброму, что не оставалось сомнений в искренности это детской души. Его блестящие на свету пряди удивили меня, ведь мои волосы превратились в страшный колтун, а его выглядели очень здоро?во, несмотря на общую болезненность всего тела.
– Спасибо, тебе, Вася. Мы пойдём.
– Д?бро, Васька. – еле слышно сказал старик.
Я подошла к Константину Евстропьевичу и подхватила за плечо, грозный мужчина вздохнул и мы медленно зашагали вперёд под монотонный звук его шаркающих лаптей.
До злосчастной избы идти было, к сожалению, достаточно долго. Жилище Васьки находилось на отшибе от других домов с левой стороны деревни, а "семейный" дом – на совершенно противоположном её конце. Но я уже не была напугана, ведь понимала, что находилась под защитой моего отца, главы семейства, справедливого и доброго, хоть и строгого человека.
Летнее солнце находилось достаточно высоко, чтобы окрасить в жёлтый цвет все избы в деревне наполовину. Оглянувшись вокруг, я вздохнула полной грудью. За полями, окружавшими деревню, простирались леса с высокими соснами, отвечающими покачиванием верхушек на приветствие утреннего ветра, колыхавшую траву и мои непослушные волосы. Солнце провожало нас ослепляющими лучами, и несмотря на всё, произошедшее ранее, мне стало так тепло.
– Деда Костя! – четыре босоногих мальчика со светлыми, как опушившийся одуванчик, волосами заметили нас издалека. И бросив деревянные обрубки, с которыми они игрались на траве рядом с домом, побежали нам навстречу.
Соседские детишки, должно быть, проснулись рано, поэтому родители выгнали их на улицу, чтобы шумели там.
– Ай, м?л?дцы! – хмурое лицо старика сразу посветелело. – Чагх? не спите, б?гхатыри? – Константин Евстропьевич взъерошил волосы голове первого добежавшего мальчика, тот взялся обеими ручонками за макушку и начал хохотать, показывая молочные зубки.
– А мы не хотим спать! – подпрыгнул другой мальчик рядом.
– Да! – хором подхватили остальные трое, потом взялись за руки и начали водить хоровод вокруг нас с отцом.
– Ой шалуны! Как же выбраться-то нам таперича? – наигранно озадаченно спросил Константин Евстропьевич. – В л?вушке мы, как никак, а, Праша? – он посмотрел на меня весёлыми глазами.
– Ой, что делать-то? – подыграла я с улыбкой.
Довольные мальчики рассмеялись и разомкнули хоровод, а затем, под предлогом весёлых игр начали вести нас к высокой избе, которая находилась в конце дороги. Константин Евстропьевич посмотрел на меня и с лишь глазами немым вопросом спросил: "Пойдём? Ты хочешь? Или в дом?". Я кивнула, и он понял. Да, мне не терпелось отмыться, вылечиться и услышать извинения Коровы, но мальчики и Отец за несколько минут подарили мне столько тепла, что мне хотелось провести ещё хотя бы чуть-чуть времени с… родными людьми?
Как только мы подошли, я заметила, что наружность дома сильно отличалась от нашего. Чистая изба из крупных светлых брёвен выглядела дворцом по сравнению с нашей маленькой чёрной покосившейся избушкой на отшибе деревни, но было ещё кое-что, отличавшее эту избу от любой другой. Мы видели перед собой двухэтажное здание из брёвен, где снизу находился загон для скота и склад сена, огороженный стенами с трёх сторон, а сбоку, по стене, шла лестница на второй этаж с окнами, где, судя по всему, жили хозяева. Мне не верилось, что в этой деревне были люди, которые были бы способны позволить себе такую роскошь, поэтому я подумала, что это общий деревенский хлев, находящийся в постоянном использовании.
Мальчишки, не останавливаясь, бежали к избе и обогнули её слева, зайдя в хлев. Мы с Константином Евстропьвичем не торопились. Одного шага в хлев хватило, чтобы по запаху понять, кто в нём живет. Несмотря на мой сморщенный нос, корова, стоявшая за деревянными балками, была рада нас видеть, весело двигала хвостом и мычала. Ребята тут же принялись гладить животное по носу и голове, делая это очень аккуратно, попутно задавая корове вопросы: «А какая сегодня будет погода: хорошая аль плохая?», «А пустит нас батя на ярмарку, скажи?», «А мы в этом году будем мясо есть?», но она им не отвечала, а только принимала поглаживания.
– Отец, а что они делают? – спросила я у Константина Евстропьевича, когда усадила его на кучу сена рядом со входом, куда он приземлился, охая из-за больной спины и устроившись рядом с ним.
– Как что? Будушчее у коровы узнать хотят. Если замычит – значит да, нет – нет.
Я вздохнула, наблюдая за резвившимися мальчиками.
– Р?бята, а ну тихо! Авдейка пр?снетсы, не сд?бр?вать вам! – мальчики кивнули в ответ на предупреждение Константина Евстропьевича и начали вести себя спокойнее.
Наконец, отец повернулся ко мне и своими светлыми глазами оглядел моё лицо, качая головой.
– Рассказал мне всё Васька. – я промолчала. – Розгами он тёбя?
– Да.
– А дальше ничагх? не помнишь?
– Помню, что Мирослава прибежала, кричать начала. – я шумно сглотнула. – А потом я проснулась привязанная в хлеву.
– Гхосп?ди! – брови на лице отца выгнулись точь-в-точь как его морщины на лбу, устремившись концами вниз, он схватился за лоб, и обнял меня. – Пр?сти меня. Праша. пр?сти меня. Не ведал я ?б этом. Коли бы знал, то тут же б прибёжал к тебе. А тут вишь, спина, будь ?на неладна. Сёчас п?йдём мы д?мой, я старухе-т? с Кириллом п?кажу как дочь да сёстру р?дную истязать!
– Спасибо.
– За что?
– За то, что помогаете.
– Дурна шоль? Отчий долгх – в строгх?сти в?спитывать, да в ?биду не давать. А ты и так самая смирная, да раб?тящая, а тебя ешо и наказывают.
– Ко… – я осеклась. – Мать говорит, что я самая ленивая.
– Ой, эту дуру стару п?ди разбери. – недовольно хмыкнул Константин. – То ты у неё сама худша дочь, то Ольгха. То любит она вас, то нет.
– Ольга?
– Да. – он вздохнул. – Как ?на сёчас, не знашь? Она после того дня не прих?дила с?всем, а нам-то к барскому дому нельзя. – меня озадачили слова об Ольге. Крестьянская дочь в доме у барина? Должно быть, я чего-то не понимаю.
Я шумно вздохнула, сидя на сене, и сжала в руках грубую ткань рубахи на коленях. Мне столько всего хотелось узнать, но любой вопрос казался неподходящим в такой ситуации. Я аккуратно посмотрела на Константина Евстропьевича, стараясь не поворачивать головы, но, когда поняла, что он глядит в другую сторону, повернулась к нему всем корпусом и облокотилась на стену. Отец мирно сидел рядом, опираясь обеими руками за палку, поставленную между ног, и наблюдал за детишками, которые не переставали донимать молчаливую корову вопросами. Светящиеся глаза, обрамленные мелкими белым ресницами, были накрыты нависшей от возраста кожей и внимательно следили за движениями мальчиков. Иногда отец улыбался и крепче сжимал руки на трости, вытягивал шею, пытаясь разглядеть за детьми корову. Он полностью был вовлечен в игру ребятишек.
Здесь я была не к месту. Чувствовала, что была лишней. У меня был лучший шанс сбежать, но по какой-то причине я решила остаться с Константином Евстропьевичем. Зачем? Чтобы снова вернуться в тот дом? Уже успев разозлиться на себя за отсутствие предприимчивости, я осеклась: у меня нет дома, кроме этого. Нет людей, кроме этих. Нет воспоминаний, кроме тех, что мне сообщают другие. Я повернула голову в другой угол, пытаясь избавиться от ничтожных мыслей. Всё равно я тут вещь.
– Знаешь, – неожиданно для меня начал Константин Евстропьевич, глядя на мальчишек. – Ты к?гхда р?дилас, така маленька была. Одна гх?ловка меньше ладони м?эй была. Визжала страшно. Всех напугхала. Но я сразу увидел, каки у тебя вол?сы белые, да очи светлые. Вся м?я копия, а я ведь матери м?эй копия. Мы детей всегхда к строгх?сти приучали, а ты будто сама така тиха да смирна, что не попросишь – сделаэ, денно и нощно по х?зяству бегхаэ, везде п?м?гхаэ. – отец вздохнул. – Не уследил я за д?черьми св?ими, а должен был. Коли б могх, всё вспять перевернул, всё поменял. Ольгху бы гхрамоте учить отправил, чтобы хоть ключницей смогхла, п?т?м замуж бы выдал за человека х?рошего, у нас в? деревне есть такие. Кирилла бы сам воспитывал, кулаком, чтоб бабскими слюнями ?бласкан не был. Мужик уже, а всё равно тетёха, что по х?зясвту, что с женой – дурень. Бедная девка Мирослава, жалко её. Я ведь как вернулся, смотрю – гхрязь везде, все дети драны и рваны, дочь старшая в барском доме н?чуэ, сын палец о палец не ударит, а вы ?дни с Мирославой бегхаэте, да всем занимаетесь. Ой, что делается… – Константин Евстропьевич покачал головой и вздохнул.
– Отец, а где вы были? На войне?
– Какой в?йне? Упаси Гх?сподь! На заработки меня ?тправляли, забыла шоль? А как из-за спины занемогх, сразу ?братно послали, да долгх повесили. Гхде брать – не знаю я. – он развёл руками.– Пришёл домой – чуть от ужаса не помер. Мы ведь раньше по-другхому жили, не помнишь? Даже мясо, бывало, ели.
– А как так получилось?
– Вот и я, как вернулся, всё недоумевал: «Как, как?». А Марфа-ту, как меня на мануфактуру-ту отправили, свахою заделалас, к Авдейке прислужи?лас, да начала по деревне как гхлавна баба ходить: всем советы даёт, по хозяйтву думает. Вот токмо мало ей было, и она Олю нашу… – Константин Евстропьевич тяжело вздохнул, опустив взгляд. – А потом сама собственную дочь из дома выгхнала! Дура старая! – он сжал палку обоими руками и начал стучать ей об землю. – Тут-то люди и перестали на нас гхлядеть. Нет, даже ешо пуще гхлядеть стали! С Марфой уж давно никто не здоровается, мне же «Здравствуйте» гхов?рят, уважают. Тебя, я знаю, девки соседские не зовут к себе, а ты и плюй. Ты сама умная, да работящая, тебе куры эти не нужны. И Ольгха такая же была. Весёлая, озорная такая. В барский дом меня не пускают, Авдейка гховорит: "Тебе ж лучше, хотя бы ?брок
платить не надобно". А мне-то что? Мне ж когда со старосты сняли, я сразу в гхород работать пошёл, чтобы в семью денег-ту принести, в достатке жить. Я как узнал, что почти всё, что я сюда отправлял, Марфа Авдейке отдала, я чуть не удушил её. А что поделать? Всё уж. Жаль, поздно я вернулся, за Ольгхой не поспел. Ведь я б ведь в?р?тил её, и была бы она с нами сёчас. Эх… Скучаю я по ней, Прашка, скучаю.
Я слушала немного скомканный рассказ Отца с предельной внимательностью, стараясь запомнить и осмыслить каждую частичку его истории. Вопросы я задавать боялась, ведь он так быстро и неосознанно открылся, что, возможно, я его этим спугну. Но всё же кое-что не давало мне покоя.
– Я не понимаю, что случилось с Ольгой?
– Мала ты для этогхо. Хотя, дв?р?вые-ту девки, должно быть, разб?лтали уже всё кому надо и кому не надо. – возможно, этого говорить не стоило, но это было первым, что пришло мне в голову.
– А если она по нам скучает? – Константин Евстропьевич повернул голову в мою сторону, но смотрел стеклянным взглядом куда-то не туда.
– Да… – протянул он. – Она же там, считай, с?всем ?дна. Дочь моя там совсем ?дна.
Отец приобнял меня и потрепал по плечу левой рукой.
– Знаешь, – начал он. – Плевать, что гх?ворят. Сам зайду в гхосподский дом, да буду ?рать Ольгху, п?ка не выйдет. Не виноваты вы, что такое с вами приключилось. – Отец вздохнул. – У меня окромя вас ничагхо нет. Помру я скоро, зачем время попусту сеять, хочу с вами егхо провести.
Константин Евстропьевич поцеловал меня в макушку сухими губами и посмеялся старческим мокрым кашлем. Его рука была тёплая, а детишки были такие же звонкие, как и их смех. Возможно, воспоминания меня подводят, но, как мне кажется, я тогда даже улыбнулась.
Всё было хорошо. От слова хо-ро-шо: дышалось легко, вокруг было светло и тепло, радостно.
Я надеялась, что Отец переселит куда-нибудь Корову с Отморозком, а мы, счастливой дружной семьёй, продолжим жить вшестером. Но знала бы я тогда, что этот мимолётный, ускользающий через пальцы, наполненный сердечностью момент был дан мне только для того, чтобы получить ещё более громкую и отрезвляющую пощёчину.
Отправив мальчишек домой, мы с Отцом направились к злополучной избе. Ничего не предрекало несчастья, когда мы увидели издалека этот почерневший маленький домишко. Ничего не предвещало беды, когда мы подходили к нему. Ничего странного не происходило, когда мы прислушались, не проснулся ли кто внутри. Всё казалось обыденным, когда Отец взялся за деревянную ручку и толкнул тяжелую дверь вперёд. Но мир остановился, когда мы увидели Корову, стоящую прямо за дверным косяком. Прежде чем я успела что-либо обдумать, Кирилл, молниеносно появившийся из-за стены дома, замахнулся поленом и ударил Отца по голове, а затем по спине. Константин Евстропьевич рухнул на землю, скрючился, тихо застонал и широко выпучил глаза.
Корова за рукав втащила меня в избу: "Сюда иди, дрянь" и быстро закрыла дверь.
Это был последний раз, когда я видела Отца живым.