Дело было в Средней Азии…
Дело было в Средней Азии…
Ланиус Андрей
Сборник воспоминаний русского туркестанца..посвящено жизни русских людей в Среднее Азии …70-80 гг 20 века,,, еще единая страна…стиль- эффект авторского присутствия
Ланиус Андрей
Дело было в Средней Азии…
Глава 1 Палата на троих
Для меня так и осталось загадкой, по каким каналам мой редактор узнал о моем недавнем визите в поликлинику, как и о том, что врачи обнаружили у меня незначительные нарушения сердечной деятельности.
Помнится, я никому не рассказывал об этом, кроме двух-трех близких друзей.
Тем не менее, как-то под вечер он вызвал меня в свой кабинет и с заговорщицким видом сообщил, что выхлопотал путевку в кардиологический центр, лучший не только в Ташкенте, но и во всей Средней Азии! Мол, там тебя, парень, всесторонне обследуют, «подремонтируют», если нужно, и поставят на ноги. И тогда уж, давай, паши на ниве журналистики безо всяких жалоб (а я вроде и не жаловался)!
Надо сказать, что Николай Федорович Тимофеев, редактор «Правды Востока», отличался прямо-таки фанатичной требовательностью во всем, что касалось работы. Он страшно не любил, когда у него отпрашивались на день-другой по семейным обстоятельствам; метал громы и молнии, узнав, что кто-либо из журналистов запаздывает из отпуска.
Но если речь касалась здоровья сотрудников, то он проявлял прямо-таки ангельскую заботу.
Мне оставалось лишь смириться с нежданной перспективой.
И вот я уже иду больничным коридором, только что завершив тягостный ритуал переодевания.
На мне – серый халат без пуговиц, но с поясом, и мягкие войлочные тапочки.
В таком наряде дальше проходной не уйдешь, притом, что на дворе стоит слякотная азиатская зима.
– В двадцатую палату! – после недолгой паузы распорядилась дородная медсестра, которой я протянул сопроводительные бумаги.
В ней чувствовалась строгая хозяйка, не бросавшая слов на ветер.
Однако же металл в ее голосе зазвенел чуточку фальшиво.
Палата, куда меня определили, наверняка, имела какую-то сомнительную особенность, подумалось мне.
Гадать, однако, не имела смысла, и я отправился на поиски своего нового пристанища.
Идти далеко не пришлось.
Обитель под двадцатым номером находилась сразу же за холлом, в котором трещал черно-белый телевизор.
Наслышанный о престижности сего лечебного заведения, я полагал, что найду здесь некие чудеса комфорта, быть может, даже пальму в кадке, но нет, всё было, как в обычной городской больнице.
По углам небольшой комнаты стояли три кровати, рядом с каждой – тумбочка и табуретка, в центре – стол, в ближнем свободном углу на стене висел умывальник.
Вот, собственно, и вся «роскошь».
На кровати у окна сидел в таком же, как и у меня, халате сухощавый узбек лет пятидесяти.
Его лицо – бледно-розовое, скуластое, со впалыми щеками и острым с горбинкой носом выглядело суровым. На его бритой голове сидела потертая тюбетейка.
Стало быть, он и есть один из моих компаньонов?
Мы поздоровались, и я сообщил о факте своего вселения, попросив указать свободную койку.
Поднявшись, он бойко заговорил по-русски.
Я понимал с трудом, ибо на его заметный акцент накладывалась манера изъясняться скороговоркой, словно он сыпал горохом. Полагаю, что когда он беседовал на родном языке с соплеменниками, те тоже улавливали далеко не всё из его стремительной, как бурный поток, речи.
Тем не менее, я усвоил, что его фамилия Халилов, что он работает трактористом в пригородном совхозе, и что путевку в больницу ему выхлопотал директор.
Затем Халилов умолк, ожидая, очевидно, ответной реакции.
Но я и рта не успел раскрыть.
Дверь резко распахнулась, и в палату широко шагнул низенький, с выпирающим животом, восточный мужчина зрелого возраста. На его лунообразном лице со вскинутыми бровями сияла лучезарная улыбка. Полы просторного, не по росту халата свисали едва не до пят, придавая владельцу довольно комичный вид.
Голова у вошедшего тоже была бритой. На ней тоже сидела тюбетейка, но имевшая иной узор, чем у Халилова.
Ну вот, теперь вся палата в сборе!
Усевшись на свою кровать, низенький с минуту молчал, изучая меня, затем хлопнул себя по животу и радостно воскликнул:
– Курсак полный, хорошо! – Сощурил выпуклые карие глаза: – Новый сосед? Хорошо! Как зовут? Хорошо! – ткнул себя пальцем в грудь: – Хушбактов! Хорошо!
Тут же он принялся что-то горячо рассказывать, сначала на русском, которым он владел на уровне «твоя – моя», но постепенно переходя на родной язык.
Голос у него был звонкий, дикция отменная, но я, как ни вслушивался, не мог уловить ни одного знакомого слова, хотя, прожив в этих краях не один год, знал сотню-другую наиболее ходовых узбекских терминов и выражений.
Зато Халилов внимал рассказчику с заметным интересом, согласно кивая в такт.
Нежданно Хушбактов прервал свой монолог и вышел так же стремительно, как и вошел.
Халилов со смущенной улыбкой кивнул ему вслед:
– Что он говорил – я ничего не понял… – И, видя мое недоумение, пояснил: – Он таджик…
Так вот оно что: судьба свела в одной палате представителей трех разных языковых групп!
Хотя узбеки и таджики – соседи, но языки у них разнятся так же существенно, как, например, русский и немецкий.
Узбекский относится к тюркским языкам, которые, в свою очередь, входят в алтайскую семью языков.
Таджикский же язык, родственный персидскому, или фарси, относится к иранской группе индоевропейской семьи языков.
В нашей двадцатой палате двуязычным мог считаться только Халилов, да и то с определенной натяжкой. На фарси он не говорил совсем.
Хушбактов, как сообщил мне тракторист, владел узбекским еще в меньшей степени, чем русским. Этот простой чабан приехал из степного района, где компактно проживали таджики, общаясь, в основном, между собой.
Я, со своей стороны, мог, конечно, построить на узбекском две-три простейшие фразы, но не более того.
Между прочим, знал я и два-три десятка слов на фарси, которые усвоил, прожив несколько месяцев в прекрасном городе Ленинабаде (Ходженте). Но они, эти звучные слова, относились, главным образом, к области национальной кухни.
Однако разноязычие подопечных не могло бы смутить дежурную медсестру. На Востоке это самое обычное дело. Так в чем же загадка ее дрогнувшего голоса?
Секрет открылся мне поздним вечером.
Едва Хушбактов преклонил голову к подушке, как помещение наполнилось громким, в определенном смысле художественным храпом – со свистом, переливами и трелями.
Бедняга Халилов лишь вздыхал, и по его реакции я понял, что эти рулады повторяются из ночи в ночь.
Догадался я и о том, что коварному эксперименту на выживание подвергались до меня и другие несчастные.
Очевидно, они, мои предшественники, добились-таки перевода в другие палаты.
Оттого-то медсестра-хозяйка и посмотрела на меня так оценивающе: ей нужно было заполнить «отказное» койкоместо!
Ладно, с решимостью обреченного подумал я!
Как-нибудь промаюсь бессонную ночь, но с утра подниму бунт! Они еще пожалеют, что безо всякого предупреждения устроили мне испытание храпом!
С этой мыслью, неожиданно для себя, я крепко уснул.
Спал я до утра, как убитый, и открыл глаза с ощущением, будто заново родился на свет.
Приходилось мне где-то читать, что японцы изобрели прибор против бессонницы, имитирующий шум дождя.
Быть может, храп Хушбактова сыграл роль японского аппарата?
Сам «возмутитель спокойствия» уже чинно сидел за столом и подкреплял силы, макая сухую лепешку в пиалу с чаем.
Вид у моего компаньона был такой благостный, что мне сделалось неловко за вчерашние людоедские планы.
Я уже не испытывал ни малейшего желания устраивать бучу, притом, что утратил мотив для этого.
Какой смысл менять палату, где так крепко спится?!
На своей тумбочке я обнаружил направление на анализ крови с грозным предостережением: «Не кушать!»
– Проснулся, друг? – кивнул мне Хушбактов. – Чай будем пить! Хорошо!
– Нет! Нельзя чай! – Халилов помахал над головой таким же, как у меня, направлением. – Написано: «Не кушать!»
– Халилов, не кушать! – по-детски залился смехом наш толстяк, добавляя в пиалу чай из расписного фарфорового чайничка.
В прежней манере мне поведали, что беднягу Халилова уже в третий раз направляют на один и тот же анализ, теряют бумажки, наверное. Только он соберется почаевничать, а тут несут направление – «Не кушать!»
Вдвоем с Халиловым мы направились в лабораторию.
Процедура оказалась недолгой, и вскоре мы присоединились к нашему весельчаку.
За ароматным зеленым чаем, подкрепляя слова жестами, мои новые друзья посвятили меня в тонкости больничных порядков.
Как я понял, скучать здесь не приходилось, поскольку на каждую процедуру существовала очередь. Пока отстоишь в одной, потом в другой, пока пройдешь нужные кабинеты, – уже обед, а там, туда-сюда, и вечер. В свободное время, если позволит погода, можно погулять по дорожкам старого парка, который примыкает к больнице. На каждом этаже есть телевизор, внизу работает библиотека, а в клубе, рядом со столовой, по вечерам показывают кино.
Было бы здоровье!
Я вдруг поймал себя на мысли, что понимаю своих компаньонов гораздо лучше, чем вчера.
Хушбактов храпел ночи напролет.
Медперсонал, во всеоружии ожидавший моего путча, начал взирать на меня как на образцового пациента.
Через несколько дней у меня появилось ощущение, будто я давным-давно обитаю в пределах этого лечебного комплекса.
Я уже в точности знал, куда ведет та или иная лестница, какой вид открывается из торцевых окон на этажах, да и лица встречаемых в коридорах врачей казались знакомыми все до единого.
Вместе с тем, я вдруг поймал себя на мысли, что без особого напряжения воспринимаю речь моих компаньонов, как и они – мою, хотя полиглотом никто из нас за это время не стал.
Очевидно, когда разноязычные люди вынуждены обитать вместе, и при этом заинтересованы в осмысленном общении друг с другом, то в подсознании включаются некие скрытые резервы взаимопонимания.
В первой половине дня мы, лечащийся народ, кочевали из одного процедурного кабинета в другой, занимали очередь друг для друга, делились всякой полезной для здоровья информацией.
Хушбактов так и норовил увильнуть от лечебной гимнастики, изображая мучительные судороги икроножной мышцы. Впрочем, судороги мгновенно проходили, едва заканчивался гимнастический сеанс.
Вечернюю скуку скрашивали совместные походы к источнику минеральной воды, расположенному в парке, но главное, приключенческие киноленты, которые крутили в клубе на сон грядущий.
Как-то раз после очередного сеанса мы уселись за вечерний чай.
Еще свежи были впечатления от динамичной интриги, где, в частности, фигурировала потайная кнопка, посредством которой главарь банды подавал сигнал сообщникам.
Расписной фарфоровый чайничек опустел уже наполовину, когда мы вдруг, все разом, заметили на стене маленькую черную кнопку.
Вероятно, мы видели ее и раньше, но не «цеплялись глазом», а вот сейчас, после фильма с погонями, перестрелками и тайными знаками, она привлекла наше самое пристальное внимание.
Ближе других к ней сидел Халилов.
Подчиняясь внезапному, какому-то озорному порыву, он поднялся, подошел к кнопке и со значением потрогал ее.
– Если нажму, вдруг милиция прибежит?!
– Нажми, Халилов! Хорошо! – одобрил Хушбактов.
Халилов еще раз посмотрел на нас, как бы заручаясь нашей поддержкой, и, коротко утопив кнопку, тут же отдернул руку.
В наступившей тишине мы провели минуту-другую.
Ничего не произошло.
– Это не звонок! – заявил Халилов. – Просто кнопка.
– Правильно, кнопка! – согласился Хушбактов. – Хорошо!
– Конечно, просто кнопка, – Халилов снова утопил ее, но теперь для верности подержал палец дольше.
И снова – никакой реакции.
Кнопка определенно не имела конкретных функций. Так, избыточная деталь интерьера, невесть зачем установленная в палате.
Прошло минут сорок, а то и больше. Мы допили чайник до последней капли, как и положено в Средней Азии. Халилов заварил свежий напиток. Про кино мы уже не вспоминали, разговор давно перешел на другие темы.
Внезапно дверь распахнулась.
За порогом стояла та самая сестра-хозяйка. Она строго оглядела нас поверх очков:
– Что у вас случилось?
– У нас? Ничего…
– Вижу! Зачем же с кнопкой балуетесь?! А еще взрослые люди! Как дети, честное слово! – она величественно удалилась.
Пристыженные, мы переглянулись. Перевели взгляд на злополучную кнопку, переглянулись снова.
– Работает, оказывается, – с неподражаемой интонацией удивился Хушбактов.
Еще какой-то миг держалась тишина, а затем нас троих, всех одновременно, одолел приступ безудержного веселья.
Мы хохотали до слез, до коликов, до исступления, покатывались, буквально умирали со смеху.
Я и представить не мог, что серьезный, степенный Халилов может так смеяться!
Хушбактов и вовсе повалился спиной на кровать и задрыгал короткими ногами, в такт этому неистовому извержению энергии веселья.
То и дело кто-нибудь один пытался остановиться, но, переглянувшись с двумя другими, хохотал еще пуще прежнего.
И для этого не требовалось никаких слов.
Однажды после обеда Халилов с таинственным видом занес в палату объемистый узел, который ему скрытно передал кто-то из родственников.
Развязав свою ношу, он извлек наружу пальто, черный в светлую полоску костюм, ботинки.
Неужели собрался в «самоволку»?
Халилов отличался дисциплинированностью, свято соблюдал все предписания медперсонала.
Но та поспешность, с которой он принялся переоблачаться в «гражданку», не оставляла сомнений относительно его намерений.
– Завтра свадебный той, – объяснил он. – Племянник женится. Плов надо делать.
– Когда вернетесь?
– Завтра. Утром. Будут сегодня спрашивать, скажи: вышел, здесь ходит, туда-сюда. Хоп? – он определенно нервничал.
– Не беспокойтесь, придумаем что-нибудь…
Волнение Халилова выглядело преувеличенным. Многие городские пациенты регулярно отлучались домой. Персонал смотрел на это сквозь пальцы, если, конечно, нарушитель вел себя тактично, с пониманием своей вины, а не наглел, проходя мимо дежурной в цивильной одежде. Благо, из нашего коридора имелся боковой проход в другое отделение, а уж там несложно было выдать себя за обычного посетителя.
Знал я, конечно, и о том, что свадебный той (в буквальном смысле, пир) – дело святое и, вместе с тем, хлопотное. Первая партия гостей садится за стол еще до шести утра. К этому моменту должно поспеть главное угощение – плов, который начинают готовить ночью, а разделка продуктов идет с вечера. Притом, готовить обязательно должен мужчина, признанный в своем кругу повар, который не передержит громадный котел плова, рассчитанный на пятьсот, а то и тысячу порций. Видимо, Халилов был выдающимся мастером по этой части, раз его сочли необходимым вытребовать из больницы.
Наступивший вечер мы провели с Хушбактовым вдвоем.
Нежданно для меня неунывающий весельчак повел серьезный разговор.
– Сколько денег платишь массажистке? – сощурился он так усердно, что его круглые глаза превратились в щелочки.
Массажистке, крупной белокурой даме, у которой мне было предписано пройти восемь сеансов, я не платил ничего, да и не собирался платить, хотя имел намерение по выписке преподнести ей букет цветов и коробку конфет – за ее чудодейственное мастерство.
Ничего этого своему собеседнику я объяснять не стал, а просто пожал плечами.
– Я даю два рубля! – признался Хушбактов, хлопая себя по груди. – Не дам – совсем плохо делает. Чуть-чуть руками туда-сюда, всё, иди, гуляй! Надо десять рублей давать, как Халилов. Тогда хорошо делает… – Он задумался, отхлебнул чай и пытливо вскинул на меня свои карие глаза, по-прежнему сощуренные. В них читалось недоверие. Он явно полагал, что я хитрю, скрываю от него свои истинные расчеты с массажисткой. – А за место сколько платил?
– Какое место? – не понял я.
– Сюда. Больница.
– Нисколько и никому я не платил! – этот разговор нравился мне все меньше.
– Конечно! – крякнул он. – Ведь ты – газета! А я двести рублей платил… Ходил-ходил, месяц ходил, три ходил, год ходил. Сердце болит. Врач смеется: нет путевка! Я двести рублей конверт ложил, врачу давал. Врач смеется: есть путевка!
– Напрасно вы это сделали, – ответил я. – Надо было обратиться в милицию. Схватили бы за руку вашего врача-хапугу!
– Э, милиция… – непередаваемо брезгливое выражение появилось на его круглом лице. Он подумал немного и добавил: – Газета не всё знает. Но они боятся газету…
Я не стал выспрашивать его, кто такие «они», и некоторое время мы пили чай в молчании.
Уже перед сном Хушбактов снова обратился ко мне:
– Друг, дай свой адрес! Лето будет, приеду. Есть дело. Буду рассказывать. Ты будешь писать. Большой шум будет. Поможешь?
Я дал ему свой редакционный телефон.
Он бережно спрятал бумажку:
– Хорошо!
Халилов вернулся, когда мы собирались на завтрак.
По его благодушному виду чувствовалось, что все обошлось как нельзя лучше.
Явился он не с пустыми руками, водрузив на стол весьма объемистый узелок.
– Никто не искал, голова не морочил?
– Нет, все тихо.
– Хош! В столовую не ходите!
Переодевшись, он спрятал цивильную одежду в тумбочку и облачился в больничный халат.
Затем развязал узелок.
На свет появилась большая каса, закрытая сверху свежайшими лепешками домашней выпечки, из тандыра. Не составляло труда догадаться, что под лепешками томится еще теплый плов. В узелке уместились также пакеты с самсой, изюмом, курагой и сушеной дыней.
Уж какая тут столовка!
Сам вид свадебного плова сулил праздник живота. В общей массе выделялась каждая рисинка, то там, то тут проглядывали оранжевые полоски моркови вперемежку с изюмом и нутом, а сверху громоздились крупные куски мяса, источая непередаваемый аромат.
Халилов тщательно вымыл руки и принялся расщипывать мясо на меньшие порции.
Затем, как водится на Востоке, мы выпили по пиале чая, заедая изюмом и сладостями. И только после этого приступили к основному блюду.
Мои сотрапезники вооружились ложками, и я не мог не оценить их деликатности. Ибо нет большего удовольствия для восточного человека, чем отведать умело приготовленный плов руками, почувствовать его прелесть не только языком, но и кончиками пальцев. Зная, однако, что русские даже к плову садятся с ложкой, оба они, не сговариваясь, уважили чужой обычай.
Когда от плова не осталось даже рисинки, Хушбактов покинул нас, отправившись на утреннюю процедуру.
Мы с Халиловым остались вдвоем.
– Значит, свадьба проходит хорошо? – поинтересовался я из вежливости.
– Хорошо, – почему-то вздохнул он. – Я плов делал, утром сам попробовал и сразу уехал. Днем еще одного барана будут резать. В обед будут гости. На ужин будут гости. Много гостей. Племянник работает в городе, приедут сотрудники. Автобус уже заказали, – он принялся загибать пальцы: – Невеста работает в городе, тоже автобус заказали. Русские тоже будут.
– Расход, выходит, большой.
– Большой, – снова вздохнул он. – Десять тысяч. Двенадцать тысяч. Может, больше. Надо еще платить тамаде, музыкантам, артистам, надо сделать подарки уважаемым гостям…
Возникла некая минута откровения, и я задал вопрос, который не стал бы задавать при других обстоятельствах:
– Где же взять такие деньги?
– Немножко копить нужно. Много-много лет. Еще родственники помогут. Родственников много – один даст немножко, другой немножко, получится много. Есть еще друзья, есть добрые соседи – тоже дадут, не обидят. Можно собрать! – уверенно заключил он.
– Но ведь долг надо вернуть?
– Обязательно! Но потом. У них – тоже дети, тоже надо свадьбу играть.
– Значит, работать всю жизнь на свадьбу?
– На свадьбы! – поправил он меня и с гордостью похлопал себя по груди: – У меня – семь сыновей! Пятерых уже женил. Еще один сын – в армии служит, самый младший – в школу ходит. Их тоже надо женить.
– Сочувствую вам…
Он пристально посмотрел на меня:
– Э, слушай, друг, зачем столько хлопка нужно?! Вся земля – для хлопка, вся вода – для хлопка… Всё мало и мало! Какой тут секрет?! Э, хорошо можно жить! Почему не хотим хорошо жить?! – Он понизил голос, словно доверяя мне сокровенную тайну: – Мой приусадебный участок – шесть соток. Он мою семью кормит. Я имею с участка больше, чем из совхоза. А дали бы мне двадцать соток, я бы всех сыновей спокойно женил, каждому дом построил бы, все долги заплатил бы…
– Сочувствую вам… – снова повторил я.
(А что мне еще оставалось?)
Тут же я ощутил, что моя сугубо нейтральная реплика вроде как задела его за живое.
– У вас, у русских, дешевые свадьбы, зато живут вместе мало! – с какой-то даже горячностью заявил он. – Чуть что: развод! А у нас развод редко бывает!
Что ж, в моем арсенале тоже имелся весомый аргумент:
– Ладно, развод у вас бывает редко, согласен. А вот скажите мне по-честному: в ваших семьях, после всех этих дорогих свадеб и больших долгов, молодые всегда живут в любви и согласии, душа в душу? Не бывает так, что они просто вынуждены терпеть друг друга до самой старости?
Его напряженность исчезла так же внезапно, как и вспыхнула, и он ответил вполне покладисто:
– Ладно, пускай! Дорогая свадьба, дешевая свадьба – неважно! Но у нас, во всех семьях, много детей, а у вас, у русских, один-два. – Он покачал головой: – Это ваша беда, друг! Беда русских. Вы должны подумать об этом, пока не поздно…
Тут распахнулась дверь, и в палату вкатился наш неунывающий Хушбактов.
– Халилов, не кушать! – весело заливался он, приплясывая и размахивая в воздухе бумажкой.
Халилов, взяв у него направление на очередной анализ, какое-то время изучал его, затем перевел дух:
– Это не сегодня! Это завтра утром!
А Хушбактов, между тем, склонился к моему уху и, оборвав беспечный смех, прошептал:
– Газета – хорошо! Москва – хорошо! Наши баи боятся Москву, боятся газету! Не забудь, друг! Как лето придет, обязательно буду ехать! Жди гостя!
Хушбактов так и не приехал.
Осенью того же года загадочной смертью умер Рашидов, правивший республикой почти четверть века, а вскоре началась раскрутка печально известного «узбекского дела».
По моим сведениям, следователи побывали в том районе, где Хушбактов пас своих овец.
Не исключаю, что мой чабан нашел для себя весьма заинтересованных слушателей.
Не встречался мне больше и Халилов.
Ну, а, спустя какое-то время, произошли события, вихрь которых вроде бы начисто стер из моей памяти эту неброскую историю.
Да что там!
Обо всем среднеазиатском периоде своей жизни я старался не вспоминать на протяжении многих лет.
Думал, никогда и не вспомню уже.
Но что-то переменилось с той поры, когда на улицах Питера появились молчаливые, напряженные, неконтактные, почти не владеющие русскими языком группы гастарбайтеров из того солнечного края, который я так любил когда-то.
Много раз, вглядываясь в смуглые лица идущих мне навстречу восточных ребят, я не мог отделаться от ощущения, что кто-то из них – внук либо иной родственник Халилова или Хушбактова.
Но если они здесь, значит, Халилов так и не получил свои двадцать соток, а Хушбактов так и не нашел правды?
Иногда я пытался втянуть этих молодых людей в беседу, вызвать их интерес тем обстоятельством, что я сам жил когда-то там, где они родились, что я даже могу задать им простой вопрос на их родном языке.
Однако я остро ощущал, что все мои потуги оставляют их равнодушными.
Сами же они никаких вопросов не задают.
Они знают, что у бывшего «старшего брата» нет ни одного ответа.
«Старший брат» сам запутался в этой жизни, потерял веру, утратил мужество, не знает, куда идти, и лишь бездумно транжирит те богатства, которыми его щедро одарила природа.
А слабых да безвольных на Востоке никогда не уважали.
Тех же, кто бросил на чужбине своих соотечественников на произвол судьбы, и вовсе откровенно презирали…
Прощай, «дружба народов»!
Ты была, пускай наивной и, может, неуклюжей, но чистой и искренней.
Что-то в скором времени выплеснется наружу из котла, кипящего взаимными обидами, претензиями, недоверием, разобщенностью и враждой.
Знать бы, что…
Глава 2 Город приветливых людей или Ташкент-89
Где-то в конце 70-х в Ташкенте проходило Всесоюзное совещание учителей, на которое съехались посланцы со всех уголков единой страны. Республиканская пресса широко освещала это мероприятие. Мне довелось брать интервью у женщины-педагога из Эстонии, с трудновыговариваемой эстонской фамилией. Она никогда не бывала на Востоке, и сейчас не могла скрыть своего восхищения. Собираясь в дальнюю дорогу, она была уверена, что увидит пыльный глинобитный город с кривыми улочками, женщин в парандже, чахлую листву… Однако перед ней предстал чудесный город-сад, с красивыми зданиями, с многочисленными фонтанами и орошаемыми цветниками. Но самое сильное впечатление на нее произвели сами ташкентцы, в особенности, местные красавицы с открытыми лицами. Она ощущала, что вокруг царит атмосфера доброжелательности, приязни, гостеприимства. С каким бы вопросом она ни обращалась к кому-либо из прохожих, ей отвечали с улыбкой, охотно и сердечно. Причем, как она приметила, коренное население владело русским совершенно свободно. Однако и русские лица встречались ей через шаг. Как в этом глубинном уголке Средней Азии, отделенном от Европы бескрайними степями и пустынями, оказалось так много русских, которые, судя по всему, чувствуют себя здесь вполне комфортно, или ей это только показалось? Нет, эстонская гостья не ошиблась, в точности уловив дух восточного мегаполиса. Что же касается русской общины, то ее история берет отсчет от 1865года, когда Ташкент, в то время действительно глинобитный городок с кривыми улочками, был присоединен к Российской империи. Через два года Ташкент стал центром Туркестанского генерал-губернаторства и Сырдарьинской области, сюда начали прибывать чиновники, военные, инженеры, врачи, учителя… Вскоре рядом со старым городом, за каналом Анхор, начали подниматься новые кварталы с европейской планировкой. На протяжении последующих десятилетий европейское население Ташкента росло постоянно, хотя и плавно, однако были этапы, когда это происходило скачкообразно. В период Великой Отечественной войны город принял десятки крупных предприятий, вузов и научных учреждений из западных регионов страны. Определенные коррективы в национальный состав восточной столицы внесло землетрясение 1966года. Ташкент фактически отстраивался заново, и в него тысячами прибывали специалисты и строители из всех союзных республик. Надо только иметь в виду, что в широком смысле коренное население называло русскими всех обладателей европейской внешности. Славянин ли, немец, еврей, латыш, молдаванин, армянин, грек, – все равно русский! Но и азиатская часть населения города тоже отличалась многоликостью. Кроме узбеков, здесь обитали крупными общинами казахи, таджики и киргизы. Внушительной диаспорой были представлены корейцы. В 60-х годах доля «европейцев» среди жителей Ташкента превышала 50процентов. Однако постепенно, ввиду более высокой рождаемости в узбекских семьях, соотношение менялось в пользу титульной нации. Но и в середине 80-х русские все еще составляли порядка 40процентов от населения Ташкента, общая численность которого приближалась к двум миллионам человек. Русские не только приезжали, но и уезжали. Чаще всего, в силу семейных обстоятельств либо по соображениям карьерного роста. И в самом деле, в условиях, когда выдвигались прежде всего национальные кадры, перспективному специалисту-«европейцу» трудно было рассчитывать на то, что его таланты будут оценены объективно. Во главе практически каждой организации, каждого учреждения стоял представитель титульной нации, а русский мог быть либо его замом, либо главным инженером. Конечно, встречались исключения, но это были именно исключения. Квартирный междугородный обмен, как и переезд, в ту пору не представлял особой сложности. Захотел уехать – в добрый час! Среди моих знакомых было, по меньшей мере, человек десять, которые в те, еще благополучные «застойные» времена покинули Ташкент по обмену, как казалось, навсегда. Был, например, главный инженер сравнительно крупной строительно-монтажной организации, украинец, который мечтал перебраться на историческую родину. Наконец, он договорился о переводе на аналогичную должность и переехал в благословенный город Полтаву. И что же? Года через три я снова увидел его в Ташкенте; оказалось, он вернулся на старое место работы. Вернулись почти все те мои знакомые, кто уезжал «навсегда». Они что-то путано объясняли насчет капризов климата и прочего, но истинная причина крылась в чем-то другом. В чем же? Однажды я разговорился с поэтом-любителем, белорусом по национальности, который был моим соседом по микрорайону. В предзакатный час мы шли по бульвару, и мой собеседник восторженно рассказывал мне о своей недавней поездке в Белоруссию, о том, как щедро принимала его многочисленная родня, и как зазывала вернуться на родину, обещая помочь и с жильем, и с работой. – Почему же ты не согласился? – спросил я. Он помолчал немного и сказал просто и задушевно, без тени рисовки: – А я полюбил эту землю… Полагаю, он точно сформулировал то, что у других лежало на сердце. Многие тысячи среднеазиатских «европейцев» могли бы повторить, как признание: «Я полюбил эту землю»… ВОСТОК – ДЕЛО ТОНКОЕ Ну, а как сами узбеки относились к русскому населению республики? Ташкентские узбеки старого закала четко разделяли русскую общину на две основные категории. К первой они относили тех европейцев, которые выросли и сформировались на Востоке, считая эту землю родной, которые понимали и уважали местные традиции, а также соблюдали нормы поведения, принятые в этих краях. Эти русские люди, которые, что немаловажно, были большей частью специалистами высокой квалификации – преподавателями, врачами, инженерами и т.д., пользовались безоговорочным уважением в узбекской городской среде. Какие-либо конфликты на национальной почве между двумя этническими группами были за гранью возможного. До землетрясения 1966года преобладающим влиянием среди европейского населения Ташкента пользовались именно те его представители, каждый из которых мог бы сказать о себе: «Я полюбил эту землю»… А затем… На восстановление разрушенного города приехало множество молодых мужчин и женщин со всех уголков страны. Большинство из них не имели никакого представления о специфике этого края. Нет, основная масса строителей вела себя достойно, приобщаясь постепенно к той истине, что «Восток – дело тонкое». Но, чего греха таить, были и такие, кто, не стесняясь, нередко в нетрезвом состоянии, неуважительно отзывался о местном укладе жизни, об уровне национальной культуры. Такого рода «гости», которые, впрочем, считали, что они везде дома, то и дело провоцировали конфликтные ситуации. По счастью, почти всегда находились «здравомыслящие головы», как из числа коренных русских ташкентцев, так и узбеков, которые вмешивались в инцидент, гася нездоровые страсти. Неприятный осадок, однако, оставался. Надо сказать и о том, что в 70-80-х годах в Ташкенте сформировалась довольно внушительная прослойка русскоязычных узбеков. Русский язык, на котором они говорили в совершенстве, был для них родным. Ближе им была и русская, европейская, западная культура. Далеко не все старые узбеки одобряли эту тенденцию. И все же, несмотря ни на какие нюансы, Ташкент по-прежнему выделялся приветливостью и отзывчивостью своих обитателей, теплой, дружелюбной атмосферой, которая по-хорошему удивляла многих гостей города. Дабы не злоупотреблять статистикой и общими рассуждениями, расскажу о собственном опыте межнациональных общений, благо, он оказался весьма разнообразным. За период своего довольно длительного пребывания в Ташкенте я сменил три главных места службы, каждое из которых отличалось своей национальной окраской. Начинал в строительно-монтажном управлении по сооружению ЛЭП и подстанций, работал не в конторе, а на трассе, прорабом. Наши бригады из 8-12монтажников, являли собой полный интернационал. Кроме славян, которые редко составляли большинство, на трассах трудились узбеки, таджики, корейцы, башкиры, татары, греки, армяне, каракалпаки… Вспоминаю одну бригаду, в равных долях состоявшую из немцев и крымских татар. Откуда такая экзотика?! Дело в том, что все они жили в поселке Товаксай под Чирчиком, куда в годы войны были сосланы сначала наши немцы из автономии на Волге, затем крымские татары. Две столь несхожие по своим традициям общины сообща превратили бесплодную землю в цветущий сад, по-добрососедски помогая друг другу выживать, и сохранили эту привычку к совместной работе. Вот и в бригаде, о которой идет речь, они отлично ладили между собой и, как папашу родного, чтили своего волевого и справедливого бригадира Вольтбауэра. Монтажники ЛЭП, верхолазы-высотники, – это своего рода строительная элита. Каждый – личность, с характером и крутым норовом, с чувством собственного достоинства. Случалось всякое, но за семь лет работы на трассах мне не доводилось сталкиваться ни с одним конфликтом на межэтнической почве. Задевать даже намеком национальные чувства товарища по бригаде считалось в те времена чем-то низким, постыдным и непристойным. Этот неписаный закон соблюдался свято даже самыми невоздержанными на язык членами коллектива. Специфика нашей работы в Средней Азии была такова, что ЛЭП приходилось тянуть в обход пахотных земель, через пустоши, пустыни и предгорья. Порой забирались в такую глухомань, где на десятки верст вокруг не было ни администрации, ни милиции, а местное население в своей массе практически не владело русским. И опять же никогда у нас не было распрей с этими чабанами, охотниками и земледельцами, которые, как правило, были настроены по отношению к нам, «чужакам», если и не дружелюбно, то вполне лояльно. В периоды так называемых «отгулов», возвращаясь из длительных производственных командировок в Ташкент, я посещал литературный семинар при редакции журнала «Звезда Востока». Семинар вел заместитель главного редактора, старый мудрец Альфред Рудольфович Бендер, который печатался под псевдонимом Эдуард Арбенов. В частности, его перу принадлежали романы «Феникс» и «Берлинское кольцо», по мотивам которых был снят известный фильм «В двадцать шестого не стрелять!» Как-то раз кто-то из семинаристов поднял вопрос о переезде в Россию. Мол, здесь, в республике, русский писатель вынужден ограничивать свое творчество местной тематикой. – Если переезжать, то колониями, – посоветовал наш учитель. – Чтобы поддерживать друг друга, общаться. А в одиночку на новом месте даже крупный талант может зачахнуть. Вскоре наш семинарист действительно отъехал по обмену в Россию, то ли куда-то на Урал, то ли на Волгу. А года через два вернулся. Говорил, что там часто идут дожди, а в час пик сесть в автобус просто невозможно… Семинар посещали и некоторые журналисты из редакции республиканской газеты «Правда Востока», которые с благосклонностью отнеслись к моим текстам. И вот, спустя какое-то время, неожиданно для себя самого, я, чуть ли не с трассы, попал в штат главной русскоязычной газеты республики. Бывают же чудеса на свете! Кроме русских и евреев, в редакции работали русскоязычные узбеки и татары, так что проблема межнационального общения особой остроты здесь не имела. Я снова исколесил всю республику, теперь уже в качестве специального корреспондента. Довелось побывать и в кабинетах ЦК Компартии Узбекистана, и на ведущих предприятиях, и в лабораториях ученых, и в сельской глубинке… Несколько командировок было в Ферганскую долину, с которой я познакомился еще в бытность прорабом. Фергану сами узбеки называли «русским городом», хотя доля русских здесь была существенно ниже, чем в Ташкенте. Этот населенный пункт под названием Новый Маргилан основал в 1877году «белый генерал» Скобелев, как центр Ферганской области на территории только что присоединенного к России Кокандского ханства. Кстати, с 1910 по 1924гг. город носил имя Скобелева. Фергана отличалась от древних городов долины своей четкой радиально-концентрической планировкой, широкими бульварами и проспектами, где ощущалась та же интернациональная атмосфера, что и в столице, звучала русская речь. В городе проживали представители более ста наций и народностей, в том числе турки-месхетинцы, переселенные в Узбекистан в 1944году из Грузии. Фергана, как и все другие значительные города этой благодатной долины, находилась в кольце поселков-спутников, колхозов и совхозов. Сельские усадьбы, где вызревали гранат и инжир, сочные абрикосы и высокосахаристые сорта винограда, казались воплощением рая на земле. Но это была лишь иллюзия благополучия. Древняя Ферганская долина столкнулась с острой демографической проблемой. В отдельных ее районах плотность населения достигала 400человек на квадратный километр и продолжала расти за счет высокой рождаемости. В иных кишлаках обитало до 15-20тыс. человек, а ведь плодородной поливной земли в хозяйстве больше не становилось. Главе семьи, простому дехканину, становилось все труднее свести концы с концами. Республиканские власти пытались сгладить проблему, предлагая сельчанам переезжать на целинные земли, в частности, в Голодную степь. Однако никому не хотелось покидать родные места, а те, кто все же соглашался на переезд, нередко возвращались обратно через год-другой. Но работы не хватало на всех, и наиболее незащищенная часть сельского населения Ферганской долины вынуждена была существовать на ничтожные, мизерные доходы (по некоторым сведениям, в пределах 20-30рублей в месяц на душу). При этом в самих кишлаках ни для кого не было секретом, что свое же начальство жирует, бессовестно обогащаясь за счет взяток и приписок. Вокруг относительно благополучных «русских городов» накапливался взрывоопасный материал, но за победными рапортами об очередном рекордном урожае хлопка, грозной тенденции до поры не замечали, даже те, кому это полагалось по должности. Впрочем, не буду забегать вперед. После семи лет работы в «Правде Востока» я перешел в издательство ЦК комсомола республики «Еш гвардия» («Молодая гвардия»). Коллектив, в котором я теперь оказался, на девять десятых состоял из национальных кадров. Все заведующие редакциями (кроме русской редакции) были узбекскими писателями и поэтами. Издательство выпускало 150книг в год, из них более 120названий – на узбекском языке. Тем не менее, в русскую редакцию шли не только русскоязычные писатели, но и наши узбекские собратья по перу. Я не могу припомнить ни одного литератора, пишущего на национальном языке, который не мечтал бы издаваться и на русском, сначала здесь, на исторической родине, а затем в Москве. Поэтому к нам приходили не только с рукописями, но и в стремлении найти через издательство квалифицированного переводчика. В свою очередь, русские писатели торили дорожку и в узбекские редакции, каждая из которых ежегодно выпускала по две-три книжки на русском языке. Немало рукописей присылали нам из Москвы, из крупных городов России и Украины. При этом иные авторы предпринимали сложные обходные маневры. Еще при жизни Ш.Рашидова, бессменного главы республики на протяжении 24лет, имевшего также реноме крупного писателя, некоторые «пробивные» русские литераторы, проживавшие в России, взяли за правило высылать свои опусы непосредственно на имя руководителя Узбекистана. Дескать, дорогой Шараф Рашидович, у нас знают, любят и ценят ваши талантливые книги; тут мне удалось недавно найти интересные факты, связанные с вашим пребыванием в наших краях; я включил их в свое произведение, которое, льщу себя надеждой, увидит свет при вашей мудрой поддержке в вашей замечательной республике… Одна из таких рукописей по наследству досталась мне. Рашидова к тому времени уже не было в живых, однако рукопись по-прежнему числилась за издательством, причем наши прямые начальники – комсомольцы из центрального аппарата с непонятной настойчивостью требовали ее включения в план. Поневоле мне пришлось вникать в эту запутанную историю. Автором сочинения был писатель с юга России. Свой «кирпич» он направил на имя Рашидова еще года четыре назад. Из ЦК партии через ЦК комсомола «кирпич» переадресовали в наше издательство с сопроводительным письмом за подписью зам зав отделом. Бумага не содержала никаких грозных резолюций, окончательное решение отдавалось на усмотрение редакции. Полагаю, Рашидову даже не докладывали о присылке рукописи. Само сочинение находилось в папке с едва сходившимися тесемками. Я добросовестно прочитал сей труд; он был сырым, многословным и малоинтересным. Оставалось лишь подивиться изобретательности моих узбекских коллег (тематически рукопись проходила по узбекской редакции), которые из года в год находили все новые и новые причины, дабы отбиваться от выпуска «макулатурной» книжки вопреки нажиму ЦК комсомола. Уже позднее я узнал причину столь странной настойчивости наших командиров. Оказалось, что автор якобы нашел себе нового высокого покровителя, уже в Москве, и сейчас, намекая на его возможное заступничество, бомбардировал наших комсомольцев письмами. А комсомольцы, надо полагать, попросту не хотели создавать себе проблем на пустом месте… Вообще-то работа в издательстве, которая продолжалась для меня более четырех с половиной лет, вместила много поучительных событий. Остановлюсь еще на одном эпизоде. Как-то раз, уже на третьем году моей работы, ко мне подошел заведующий одной из узбекских редакций и с таинственным видом сообщил, что у него есть важный разговор. Дело в том, начал он, что в издательстве существует давняя традиция. Раз в месяц руководители различных служб, исключая женщин, собираются в чайхане за пловом, который вскладчину готовят сами. Это такое неформальное общение, маленький отдых для души, никаких производственных разговоров! Они решили пригласить меня в свой круг, если, конечно, у меня не будет возражений. Такого рода предложение можно было расценить как выражение высшей степени доверия со стороны моих коллег. В Ташкенте во все времена имелись обширные районы индивидуальной застройки, где проживали, в основном, узбекские семьи. Административная единица такого района называлась махалля. Формально это слово можно перевести как «городской квартал». Но корневое отличие в том, что в узбекской махалле все люди знают друг друга, связаны между собой определенными нормами поведения и всегда готовы придти на выручку друг другу. Почти каждая махалля имела своеобразный мужской клуб, вернее, общественную чайхану: обособленный двор, где тянулись в ряд, обычно вдоль арыка, обсаженного розами, несколько айванов (веранд), а в дальнем углу, под навесом, были устроены очаги с котлами, самоварами и запасами топлива. Здесь можно было собраться компанией, но только своим, махаллинским, предварительно уведомив служителя. А уж тот указывал, какой айван можно занять и каким котлом воспользоваться. Вот в такую чайхану меня и пригласили. Конечно же, я внес свой пай, поскольку все продукты закупались на базаре. Плов уже поспел; как выяснилось, для его приготовления вперед были высланы два повара, которые успели также вскипятить самовар. Запаслись и водкой, которую для приличия подавали на стол в фарфоровом чайничке, с виду миниатюрном, но вмещавшем ровно пол-литра жидкости. Водки, кстати, было немного, лишь для оживления разговора. Разговор же действительно не касался производственных тем и велся, скорее, в духе аскии – состязания острословов. Есть у узбеков такая застольная традиция: один произносит шутливую, но задиристую реплику, второй, безо всякой паузы, должен остроумно продолжить ее, затем вступает третий, четвертый и так далее. Проигравшим считается тот, кто замешкается с ответом, хотя бы на несколько секунд. Впрочем, говорили и о Горбачеве, о перестройке, куда же было деваться от жгучих актуальных тем! За соседними айванами расположились еще две компании. Оттуда тоже доносился смех, там тоже разливали из чайничка отнюдь не чай. Время от времени во дворе появлялся служитель, как бы удостоверяясь, что все в порядке. В тот вечер я тут был, кажется, единственным русским. Но, похоже, мое присутствие воспринималось всеми спокойно. Кажется, была середина февраля 1988года. До страшных ферганских событий оставалось еще более года…
Глава 3 Паника-1966
Летнюю сессию 1966 года ташкентские студенты сдавали по самой упрощенной схеме. Например, мы, студенты первого курса энергетического факультета Ташкентского политехнического института – вуза весьма серьезного – сдавали всего два экзамена вместо пяти и один зачет вместо положенной полудюжины. Говорили, что в некоторых других вузах сессия была еще короче. И вот что примечательно: неудовлетворительных оценок практически не выставлялось. Преподаватели проявляли невиданный либерализм, вытягивая за уши самых нерадивых своих питомцев. Во всяком случае, на нашем потоке “неуд” не получил никто, включая самых отъявленных прогульщиков.
С чего бы вдруг такие поблажки? Что за чудеса?
А дело в том, что, незадолго до сессии, 26 апреля того же года в Ташкенте произошло сильнейшее землетрясение с эпицентром непосредственно под центром города. Сила ударов была не меньше, чем в Ашхабаде в 1947 году, когда весь город в считанные минуты превратился в руины, похоронившие под собой многих его жителей.
По счастью (если это слово уместно в данном контексте), сама же природа уберегла полуторамиллионный ташкентский мегаполис от повторения ашхабадской трагедии. Вопреки самым пессимистическим ожиданиям, жертв оказалось совсем немного. Сообщалось всего о нескольких погибших, и это было похоже на правду.
Город спасло то, что колебания почвы происходили в вертикальной плоскости. То есть, строения подпрыгивали вверх-вниз, но практически не раскачивались из стороны в сторону, как это было в Ашхабаде. Даже саманные домики, не имевшие, казалось бы, ни малейшего запаса прочности, устояли в своем большинстве под ударом стихии за счет гибкости каркасов, связанных из жердей и горбылей, хотя и покрылись сетью трещин, нередко толщиной в руку.
Итак, по милости природы Ашхабад не повторился. Однако же значительная часть жилого фонда пришла в аварийное состояние. Вдобавок, отцы города из лучших побуждений завысили масштабы первоочередных работ по сносу ветхих строений. К примеру, в центре города для сноса зданий еще царской постройки использовались в качестве тарана танки со снятым орудием. Так вот, в ряде случаев танк с трудом справлялся со своей работой – настолько несокрушимыми оказались старые мощные стены, способные простоять еще много лет! Но они всё равно были обречены.
Впрочем, и отцов города можно и нужно было понять. Обещание возродить Ташкент прозвучало на самом высоком уровне – из Кремля. Как же было не использовать представившуюся возможность для кардинального решения накопившихся градостроительных проблем? Ведь в городе существовали целые кварталы трущоб, в том числе, печально известная Кашгарка…
Уже к лету Ташкент начал превращаться в одну огромную строительную площадку, и ему требовались всё новые и новые тысячи рабочих рук. Строители прибывали со всей страны, но людей всё равно не хватало. Вот потому-то нам, студентам, и “подарили” исключительно легкую летнюю сессию, с тем, чтобы максимально удлинить третий трудовой семестр, который мы проходили, в основном, на разборе старых строений в качестве неквалифицированной рабочей силы.
В час предрассветного разгула подземной стихии лично я спал в общежитии, в своей комнате, находившейся на верхнем этаже четырехэтажного кирпичного здания. Как ни крепок студенческий сон, но когда твою кровать трясут с неистовой силой на протяжении нескольких минут, то поневоле откроешь глаза. На секунду мелькнула подсознательная мысль, что, видимо, я проспал звонок будильника, и мои друзья-соседи-однокурсники устроили мне оригинальную побудку, хотя подобные шутки практиковались у нас крайне редко. Но уже в следующий миг, когда произошел окончательный переход к состоянию бодрствования, стало очевидным, что ни о каких шутках не может быть и речи, что случилось нечто экстраординарное.
Я машинально глянул на часы и зафиксировал время, которое позднее многократно повторяли в сводках новостей: 5 часов 23 минуты.
Если в северных европейских широтах в это время года и в этот период суток рассвет уже вступает в свои права, то в Средней Азии в шестом часу утра еще царит бархатная ночь.
Тем не менее, в комнату через окно проникал какой-то странный свет, хотя нигде не горело ни одного фонаря. Я понял, что электричества нет, когда один из наших парней принялся безрезультатно щелкать выключателем. Но в небе переливались какие-то гигантские блики в багровых тонах, похожие на сполохи северного сияния.
Тряска уже утихла, зато в коридоре усиливались тревожные голоса, нарастал топот многих бегущих ног.
– Землетрясение! – безапелляционно констатировали мои соседи, все трое – коренные узбекистанцы, хотя и не представлявшие титульную нацию.
Мы бросились в темный коридор, а из него по еще более темной лестнице, двигаясь вслепую, почти на ощупь, выбежали на улицу, где присоединились к стайкам своих товарищей.
Могу заявить со всей ответственностью: паники не было. Более того, некоторые студенты по-прежнему оставались в своих комнатах. Высунувшись по пояс из окон, они давали язвительные советы “паникерам”, покинувшим общежитие в самых легких одеждах.
Должен сказать, что до этого момента я имел о землетрясениях самое смутное, книжное, представление. Предшествующим летом я приехал в эти края погостить у своей родни, да так и остался здесь, поступив, по стечению обстоятельств, в ташкентский вуз. Стеснять и впредь многосемейных родственников не хотелось, и я по доброй воле перебрался в общежитие. За предшествовавший период моей учебы подземная стихия еще ни разу не давала о себе знать.
И вот теперь, когда пришлось на собственной шкуре испытать, что это за штука такая – землетрясение, я, в силу своего наивного оптимизма, посчитал, что не так страшен черт, как его малюют.
Этот самоуверенный настрой возрос еще заметнее, когда утром мы с парнями отправились, как обычно, на лекции на общетехнический факультет, расположенный в центре города.
Трамваи ходили по графику, кондукторы в обычной манере требовали плату за проезд.
Пока трамвай вез нас из студенческого городка через Старый город, мы с жадностью всматривались в проплывающий за окном пейзаж. Следы разрушений казались минимальными. Лишь кое-где на дувалах появились трещины, да старая чайхана на повороте к Чорсу обрушилась одним из своих углов. Сразу же за Чорсу, где заканчивался Старый город, на респектабельном проспекте Навои асфальт был усеян осколками стекла, кусками отлетевшей штукатурки и сломанными ветками деревьев. Лопнули и огромные стекла фойе Дворца искусств. Битыми стеклами и обломками штукатурки было усеяно крыльцо перед входом в здание факультета. Вот, собственно, и все замеченные нами в первые часы разрушения.
Но очень скоро стало ясно, что испытание далеко не закончено, что стихия вовсе не собирается оставлять город в покое! Толчки продолжались. Не то чтобы ежедневно – ежечасно. Чаще – слабые. Но время от времени тряска нарастала с такой мощью, что стены и потолки принимались жалобно скрипеть, монументальные здания теряли четкость своих очертаний, а ноги сами рвались к спасительному выходу под открытое небо.
Складывалось впечатление, что под городом обосновался некий гигантский монстр, периодически впадающий в ярость. Сейчас он вроде заснул, лениво ворочаясь с боку на бок. Но что взбредет в его маленькую голову в следующий миг?
Счет толчкам шел уже на сотни. Сейсмологи, вмиг ставшие самыми популярными героями теленовостей, делали успокаивающие заявления, и им в принципе верили. И всё же в подсознании у каждого жила некая молекула страха, почти не дававшая забыть о себе круглые сутки. Но верно и то, что большинство ташкентцев демонстрировало оптимизм и здоровое чувство юмора. Ну, а в студенческой среде острить относительно коллизий, возникавших по прихоти подземной стихии, считалось признаком хорошего тона.
САМАННАЯ АНФИЛАДА
Рядом с центральным ташкентским пятачком, который в ту пору назывался Сквером Революции, находился весьма популярный в молодежной среде комплекс ОДО – Окружной Дом офицеров с кинозалом, танцплощадкой, летним кафе и небольшим старым парком.
Но сразу же за этим очагом цивилизации, по другую сторону улицы, начинался бесконечный лабиринт частной застройки, где встречались, впрочем, и капитальные особняки с хаузами-бассейнами, но большей частью лепились друг к дружке те самые саманные домики.
Если для сноса особняков использовалась мощная техника, включая бульдозеры и танки, то в атаку на саманные домики бросили нас, студентов.
В один из летних дней (дело, помнится, было во второй половине июля, в период самого неистового зноя, называемого в Средней Азии саратаном) парням из нашей группы поручили разобрать потолки внутри саманного дома, имевшего множество пристроек. Очевидно, здесь обитала большая, постоянно расширявшаяся семья, которая решала свои жилищные проблемы путем пристройки к основному зданию всё новых и новых комнатушек, постепенно задействовав под них практически всю территорию двора, за исключением крохотного внутреннего пятачка, на котором росли две-три урючины. По сути, это был современный аналог караван-сарая.
Должен сказать, что вряд ли сыщется другая такая работа, которую с большим основанием можно было бы назвать пыльной.
Потолок саманного лабиринта представлял собой основу из жердей, к которым крепилась обрешетка из дранки, обмазанная в свою очередь основательным слоем глины с рубленой соломой. Для разбивки глинобитного слоя нам вручили своеобразные тараны – длинные палки с утолщением-набалдашником на конце. Этим тараном надлежало с силой ударять в потолок, одновременно уворачиваясь от рушившихся вниз кусков высохшей до звона глины. Про каски почем-то забыли. Впрочем, какие каски, когда в тени за сорок! Ладно, к падавшим на наши головы крупным и мелким комьям мы кое-как приспособились, но куда было деваться от пыли, которая после первых же ударов в потолок заполняла всё помещение густым стоячим облаком?!
Однако задание есть задание. Мы разбились на пары (нас в звене было шестеро). Первая пара, обмотав нижнюю часть лица до глаз смоченными под водопроводом майками, героически долбила потолок в течение пяти минут, стараясь игнорировать лезущую в глаза глиняную взвесь. Наконец, пятиминутка истекала, и эти двое, как ошалевшие, выбегали в соседнюю комнатушку, где находились сменщики. Через несколько минут, когда пыль в первой комнате оседала до приемлемой концентрации, туда входила вторая пара. И так – по кругу. К тому моменту, когда снова подходила очередь первой пары, ее участники едва успевали отдышаться после предыдущего захода. Когда саманных кусков на полу скапливалось с избытком, мы всем коллективом выносили их к калитке в ведрах и на носилках для последующей перегрузки в самосвал.
И вот что характерно: никто не отлынивал от работы. Всячески понося ее, каждый, тем не менее, старался перевыполнить некую “джентльменскую” норму.
Само собой, периодически мы устраивали перекуры, собираясь в одной из комнат, расположенной в глубине этого саманного лабиринта, куда не долетала глиняная взвесь из обрабатываемого помещения, взвесь, которая полностью так и не оседала даже до конца рабочего дня.
Во время одного из перекуров и произошло событие, которому я до сих пор не нахожу реалистического объяснения.
Мы находились в самой отдаленной от входа комнате, имевшей единственное, весьма небольшое по размеру окно, выходившее в тот самый внутренний крохотный дворик с тремя урючинами. Рама из окна была давно уже выставлена. Один из наших парней уселся в этом проеме, лицом к комнате. Остальные стояли в центре комнаты полукругом. Чтобы выйти из нее на улицу, надо было пройти через целый ряд других помещений, двери в которых располагались зигзагом по отношению друг к другу. Зато здесь, в самой глубине постройки, и воздух казался чище, и было всё же чуточку прохладнее, чем на улице, где разогретый палящим солнцем асфальт прогибался под ногами и обжигал подошвы ног даже сквозь обувь. Потолок в этой комнате мы еще не долбили, но весь он был покрыт трещинами, как, впрочем, и глинобитные стены.
Кто-то удачно рассказал свежий анекдот, и мы дружно расхохотались. Второй остряк подхватилэстафету… Словом, в эту минуту мы все пребывали в состоянии некой расслабленности.
И тут раздался грозный подземный гул, а еще через какой-то миг всё наше шаткое строение, вдобавок ослабленное частичной разборкой, затряслось, как на шарнирах. Куски саманной глины начали сами собой сыпаться с потолка, падать на голову и за ворот. Вся анфилада помещений наполнилась едкой пылью, так что мы уже не видели друг друга. Возникло ясное ощущение, что могучему подземному чудовищу надоело ворочаться с боку на бок, и оно решило порезвиться во всю свою необузданную силу.
Лично у меня наступил какой-то провал в памяти. Я совершенно не могу вспомнить, хотя бы приблизительно, что же происходило вокруг на протяжении последующего, весьма важного отрезка времени. Разум словно бы отключился. Моими действиями, должно быть, руководила какая-то потаенная сила, но только не воля.
Когда я пришел в себя, то увидел, что нахожусь в том самом крошечном дворике, что подступал к помещению, где мы перекуривали, нахожусь снаружи, со стороны окна, возле урючин. Здесь же, во дворике, находились и все остальные, включая парня, который до толчков сидел на окне. Сейчас он тоже пребывал в сидячем положении, но только у дальней стены, и с ошеломленным видом взирал на то самое окно.
Лица у моих однокурсников были какие-то смятенные. Не испуганные, а именно смятенные. Похоже, никто не понимал, каким образом он очутился здесь, и что вообще с ним произошло.
Некоторое время все молча смотрели на узкое, небольшое окно, за которым всё еще плавала глиняная взвесь, вызванная землетрясением. Выпрыгнуть в единый миг через это окно, на котором к тому же сидел до этого наш товарищ, было совершенно нереально. Еще нереальнее было выбежать через ломаную анфиладу комнат на улицу. Если всё же допустить, что мы бежали, сломя голову, через комнаты, то местом нашего сбора должна была стать улица, как раз напротив ОДО! Чтобы добраться оттуда до внутреннего дворика, надо еще было миновать узкий проход за калиткой и завернуть за угол дома. Какой был смысл устремляться на этот пятачок? Но и через единственное узкое окно выбраться сюда в доли секунды, да еще впятером, сбив при этом шестого, было невозможно! Ну, не могли же мы, в самом-то деле, пройти сквозь стену!
Мы переглянулись, и по взглядам своих однокурсников я понял, что они ощутили то же самое, что и я: полный провал в памяти. В последующем мы никогда не обсуждали этот случай, словно согласившись по умолчанию наложить на него некое табу.
Однако же, похожие истории мне доводилось узнавать и из других источников.
Мой двоюродный брат Вадим Колобов – мастер спорта, десятиборец, человек со стальными мышцами и железными нервами, был в ту пору студентом Ташкентского института физической культуры. Общежитие этого привилегированного вуза находилось в центре города, то есть, как раз над очагом землетрясения. Трясло там гораздо энергичнее, чем в нашем окраинном студенческом городке, хотя и нам эмоций досталось с лихвой.
Вадим рассказывал, что они с парнями весьма оперативно сориентировались в темноте и стремглав бросились по лестничным маршам к выходу. Но вдруг оказалось, что массивные двери заперты на ключ, а вахтера нет. На окнах первого этажа – решетки. На всем этаже решетки не было лишь на маленьком окошке в подсобке уборщицы, расположенной в самом дальнем конце коридора. Вадим утверждал, однако, что в тот момент он и понятия не имел о том окошке. А старое здание ходило ходуном, скрипело и трещало – казалось, еще немного, и оно сложится в гармошку.
И вот тут-то, откровенно признавался Вадим, его охватила паника. Он уже не контролировал свои действия. Метался по темному холлу, натыкаясь на других, упираясь в стены и колонны. В голове каруселью вертелась единственная мысль: быстрее вырваться отсюда, любой ценой!
А затем в памяти наступил странный провал…
И вдруг в какой-то миг он понял, что находится на улице! Он не знал, как это объяснить. Впрочем, и не искал никаких объяснений. Вырвался, вот и хорошо! Бог спас!
Много позднее я познакомился с бывшим однокурсником Вадима Николаем, который в ту ночь тоже находился в том же общежитии. К моменту нашего знакомства оба – и Вадим, и Николай – ужеокончили институт и работали тренерами в популярном спортивном обществе.
Николай хорошо помнил ту кошмарную ночь, не отрицал, что и сам поддался приступу паники, однако, в отличие от Вадима, имел сугубо реалистическую версию освобождения из наглухо закрытого холла.
По его данным, вахтер, дежуривший в ту ночь, жил недалеко от общежития и имел привычку отлучаться по ночам домой, запирая снаружи входную дверь на ключ. Не мог же он знать, что произойдет землетрясение, и студенты ринутся к выходу раньше обычного срока! Но с первыми же ударами стихии вахтер, надо полагать, помчался назад и отпер дверь. Перепуганные студенты, выбегая, не заметили его в темноте…
Вадим решительно возражал доводам друга. Ну, не мог хромоногий, страдавший одышкой вахтер добежать до оставленного поста за две-три минуты! Притом, что мощный удар стихии, наверняка, и для него был испытанием нервов. И первой мыслью было вывести из собственного трясущегося дома свое многочисленное, ревущее от страха семейство. Что касается входной двери общежития, то ее, скорее всего, после некоторой заминки открыл изнутри кто-то, у кого имелся запасной ключ. Но загадка в том, что он, Вадим, оказался на улице не перед фасадом, а с торца здания, как раз там, где находилось окошко подсобки! И только здесь, на улице, у него исчез “провал в памяти”…
Они принялись спорить, да так и не пришли к общему знаменателю.
Николай, между прочим, выдвинул любопытную версию.
Психологи знают, утверждал он, что природа заложила в человеческий организм могучие резервные силы, которыми люди еще не научились пользоваться в обыденной обстановке, но которые могут проявиться сами собой внезапно, в минуту опасности. Известно немало фактов, когда, например, преследуемый, спасаясь от погони, с видимой легкостью преодолевал двухметровый забор либо раздвигал толстые стальные прутья, чего позднее не смог бы повторить при всем своем желании.
Однако, развивал свою мысль Николай, человек попадает иногда в такие экстремальные ситуации, для разрешения которых не требуется избытка физической силы. Не сила бывает порой нужна, а лишние секунды, даже мгновения, хоть какой-то дополнительный ресурс времени.
Что если, помимо скрытого резерва физической силы, в недра нашей психики заложен еще один потаенный резерв, позволяющий в определенной степени управлять временем, “растягивать” краткий миг до приемлемого промежутка, продолжительности которого достаточно, чтобы избежать опасности?
Платой же за пользование этим ресурсом является “провал в памяти”.
И в самом-то деле, почему бы и нет?
Следующим летом у нас снова был удлиненный третий трудовой семестр, хотя уже и без облегченной сессии.
К этому времени город окончательно превратился в одну большую строительную площадку, и выражение “лес подъемных кранов” никому из ташкентцев не казалось поэтической метафорой.
Со всех уголков большой страны приезжали строители – не поодиночке, а крупными подразделениями, обустраивая свои жилые городки на внутриквартальных пустырях.
Нагляднее всего массовость наплыва приезжих проявлялась, пожалуй, на центральном стадионе “Пахтакор”, всегда забитом под завязку.
Если до землетрясения стадион болел за любимую команду “Пахтакор” практически единодушно, но сейчас горячую поддержку получала и любая команда-гостья, получала, естественно, стараниями своих болельщиков-земляков, командированных в Ташкент в качестве строителей.
Нас, иногородних студентов, переселили к тому времени из общежитий в школьные спортивные залы и прочие просторные помещения общественного пользования.
Комнаты общежитий на несколько лет стали приютом для семей, чье жилище было признано аварийным, а таких насчитывались многие тысячи.
Подземные толчки продолжались, их статистика давно уже выражалась трехзначным числом.
Правда, большинство сотрясений почвы было едва ощутимым, как если бы могучий подземный зверь тревожно, но ровно похрапывал во сне.
Но иногда зверь начинал ворочаться, притом активно, и тогда все вокруг снова принималось трястись и раскачиваться, генерируя в людях приступы острого страха.
И все же ни один из последующих толчков не достигал той мощи, которую стихия проявила в первый раз.
Для всех нас это служило огромным утешением.
Одним из моих соседей по школьному спортзалу был Володя В. (Фамилии, к сожалению, не помню, он учился на другом факультете, притом, тем же летом перевелся в московский вуз, и более мы с ним никогда не встречались.)
Володя обладал исключительной доброжелательностью, никогда не лез за словом в карман и имел особый талант улаживать конфликтные ситуации.
Еще одно мое наблюдение: Володя совершенно равнодушно относился к ударам подземной стихии.
Правда, на слабые, хотя и ощутимые толчки у нас уже не реагировал практически никто.
А вот колебания почвы силой 4-5 баллов заставляли многих, по крайней мере, искать глазами выход. И только единицы, в числе которых был и Володя, продолжали безмятежно свое занятие даже в период такой тряски.
За то время, что мы обитали в школьном спортзале, толчки, амплитуда которых была выше средней, происходили дважды, и оба раза Володя, находившийся у меня перед глазами, даже ухом не повел, невольно заставляя своим спокойствием подобраться и меня тоже.
В то лето наш распорядок дня не отличался особым разнообразием.
Ранний подъем, затем довольно напряженный рабочий день, как правило, на погрузке-разгрузке строительных материалов, нередкие авралы, так что после ужина чаще всего появлялась мечта о подушке.
И так, за редким исключением, семь дней в неделю.
Выходной при ликвидации последствий стихийных бедствий, если и полагается, то по особому графику.
В этих условиях одним из наиболее доступных занятий в редкие часы досуга было чтение.
У всякой книги, неведомыми путями попавшей в нашу обитель, всегда был, разумеется, первый читатель, который и давал ей лаконичную оценку.
Если оценка была одобрительной, тем более, восторженной, книга шла по кругу, причем, никто не задерживал ее долее оптимального срока.
В моей памяти навсегда остались три книги, которые гуляли тогда по рядам наших коек.
Первая – без обложки и даже без заглавных страниц – вызывала особенно трепетный интерес у всех без исключения, кто ее начинал ее читать, своей совершенно необыкновенной, трепетной аурой.
Только на основании уцелевшей странички с выходными данными удалось установить название издания и имя автора.
Это был “Портрет Дориана Грея” Оскара Уайльда.
Относительно второй книги мнения разделились.
Лично я относился к той группе читателей, кто безоговорочно, как говорится, всем сердцем, принял произведения собранные под ее твердой обложкой.
Эта книга впервые познакомила меня с творчеством фантаста Роберта Шекли, и с той поры этот автор на долгие годы стал одним из моих кумиров.
О третьей книжке разговор особый.
Это был сборник произведений ленинградского писателя Николая Тихонова “Шесть колонн”.
Точнее, это был очередной номер популярного тогда издания “Роман-газеты”.
В номере публиковалось несколько рассказов автора, о которых говорилось в аннотации, что они посвящены людям разных азиатских стран, освободившихся от колониализма и начинающих свой самостоятельный путь.
Честно говоря, эта тема нас абсолютно не интересовала, как и публицистика в целом.
Ну, кому охота после тяжкого трудового дня, да еще на ночь глядя, читать идеологическую проповедь?!
А вот повесть “Серый Хануман”, с ее авантюрным сюжетом, попала нам как-то в настроение.
…Модный писатель ищет в Индии необычную тему для нового романа.
Но ничто из индийских чудес не прельщает его, все кажется скучным и вторичным.
Писатель разочарован, но тут появляется некий абориген, который посвящает его в страшную тайну.
Оказывается, настал Час обезьян, которых в Индии десятки миллионов.
Как к людям приходил некогда Великий Учитель, так и к обезьянам пришел Великий Обезьян – их Вожак, который поставил своей целью объединить всех обезьян Индии…
Вожак имеет повсюду своих агентов, в том числе среди посвященных людей…
И вот заинтригованный писатель, ведомый своим гидом, отправляется в княжество Джайпур, чтобы лицезреть Вожака – Серого Ханумана…
В нашем углу первым прочитал книгу я, затем передал ее Володе, который, как мне стало казаться, не принадлежал к числу любителей чтения.
У меня даже сложилось впечатление, что он подержит ее немного под подушкой, не читая, а затем передаст следующему очереднику.
В ту минуту я и представить не мог, что уже завтра вечером один из сюжетных поворотов книги “Шесть колонн” буквально оживет перед моими глазами.
Мы с Володей работали в разных бригадах, соответственно, и день у каждого складывался по-своему.
Поэтому по вечерам нам всегда было что обсудить.
В тот вечер он сказал мне:
– Приехал новый стройотряд из Ленинграда. Они разместились в 6-ом квартале (речь, понятно, шла о Чиланзаре). У них своя столовая, и там работает классная девчонка. Не знаю, как ее зовут, но знаю точно, где она живет. Почему бы не нагрянуть в гости? Познакомиться, а? Попытка не пытка! Составишь компанию? Ведь у нее, наверняка, есть подруга. Ну, чего нам киснуть в нашей казарме?!
На такое предложение трудно было возразить, да и зачем?
Мы привели себя в порядок и отправились в путь.
Жилой городок ленинградцев разместился на зеленой территории среди пятиэтажек – пресловутых “хрущевок”, которые тогда являлись вожделенной мечтой для тысяч ташкентских семей.
Городок же строителей представлял собой ряды сборных домиков, показавшихся нам верхом комфортности.
Уже давно стемнело, а темень в наших краях очень плотная и бархатистая, безо всяких полутеней.
Почти все окна в домиках были темны, но где-то в глубине городка ярко светил прожектор.
Оттуда доносились ритмы танцевальной музыки и веселые выкрики.
На эти звуки мы и направились.
Вскоре нашим взорам предстало серебристое строение, похожее на небольшой ангар.
Подобные сооружения многие строительные организации использовали в ту пору в качестве складов для хранения наиболее дефицитных материалов.
Но сейчас внутри этой металлической решетчатой коробки было устроено что-то вроде танцплощадки.
Вдоль стен были развешаны воздушные шары, бумажные фонарики, флажки, юмористические плакаты, в глубине играл самодеятельный оркестр, а посередине танцевали полсотни пар, или около того.
Очевидно, строители отмечали какой-то праздник, быть может, новоселье.
– Зайдем? – кивнул мне Володя, указывая на узкую рамку входа, как бы врезанного в металлическую сеть.
– Почему бы и нет?!
На нас никто не обращал внимания, и мы уверенно переступили через высокий порог, оказавшись внутри ангара, где веселье било через край, и здесь, недалеко от входа, остановились, чтобы осмотреться.
А в следующую секунду могучий подземный монстр вдруг резко заворочался в своем логове.
Весь предыдущий опыт подсказывал мне, что сила толчков находится, быть может, у отметки 5 баллов.
В принципе, ситуация была практически безопасной.
Мы находились внутри помещения, конструкции которого соединялись между собой, как я успел заметить, при помощи болтов, так что ни о каком обрушении не могло быть и речи.
Похоже, однако, что в металлических сочленениях оставались какие-то люфты и зазоры, потому что ангар принялся громыхать, звенеть и пугающе скрежетать.
Зато умолкло всё, что бурлило мгновение назад, оборвалась музыка, утихли голоса, замерли пары.
А подземная тряска продолжалась!
Не могу поручиться, быть может, прошло всего несколько секунд (мне уже приходилось говорить чуть выше, что время проявляет порой особенные свойства).
Я перехватил застывший взгляд мордастого, с “бульдожьей” челюстью парня, который стоял напротив меня на расстоянии вытянутой руки, и вдруг с пронзительной ясностью, словно мне кто-то подсказал это изнутри, понял, что всем, кто находился в этой толпе, ситуация представляется экстремальной.
Судя по рассказу Володи, все эти люди прибыли в Ташкент совсем недавно, и, очевидно, для каждого из них продолжавшиеся колебания незыблемой тверди были первым землетрясением в жизни.
Та неожиданность, с которой оно произошло, жутковатые слухи, которыми, наверняка, приезжих успели попотчевать, а также металлический скрежет и клубы взметнувшейся из всех щелей пыли, густая темень над головой и незнакомая местность вокруг, – всё это вместе взятое еще сильнее обостряло чувство тревоги и страха.
В воздухе уже витало предчувствие массовой паники.
Рванись сейчас кто-нибудь один из толпы к узкому выходу, обрамленному металлической рамой, за ним устремилась бы и вся эта живая масса.
Я вдруг понял, что мордастый уже готов к рывку, что через мгновение он бросится вперед, не разбирая дороги, и сшибет своей крупногабаритной массой меня…
Но как объяснить ему, да еще в долю секунды, что серьезной опасности нет?! Как вообще можно объяснить что-либо тому, кто почти утратил контроль над своей волей?
Мы с Володей даже не успеем отскочить в сторону, когда здесь, вот в этом узком проходе, возникнет живая пробка…
Ощущение собственной беспомощности привело к тому, что на меня самого накатил приступ паники, хотя и по другой причине.
И, что самое жуткое, никакого спасительного “провала в памяти” здесь не ожидалось.
И вот, когда до взрыва коллективного безумия оставались доли секунды, когда мордастый уже оторвал ногу от пола, вдруг послышался громкий возглас Володи:
– Музыканты! Давай музыку! Чего остановились?!
Откровенно говоря, в первые мгновения я даже не понял смысла этой фразы, но всей кожей ощутил насмешливое спокойствие, с которым мой друг бросил эти слова поверх голов.
Именно беспечная интонация его голоса, в которой не было и нотки обеспокоенности, даже легкой, освободила какой-то комок в моем горле, и я вслед за Володей тоже выдохнул:
–Музыку давай!
Мордастый вдруг часто-часто заморгал и весь как-то обмяк.
Вот тут-то мне стало ясно, что “рвать когти” он уже не будет.
– Музыку давай! – послышались в толпе еще два-три голоса.
Притом, до всех дошло, что почва под ногами уже не трясется.
Заиграл саксофон, заглушая нервные смешки.
Инцидент, как говорится, был исчерпан.
Свою девушку в тот раз Володя не нашел.
Выяснилось, что мы попали не в тот жилой городок – не в ленинградский.
А вот у кого именно мы побывали в гостях, я, признаться, так и не запомнил.
Поздней ночью мы возвращались домой через спящий город.
Повсюду внутри кварталов можно было увидеть железные кровати и раскладушки многие жители предпочитали ночевать под открытым небом, и этот контингент всегда возрастал после каждой серии сильных толчков. Некоторые импровизированные ложа скрывались под марлевыми пологами, защитой не столько от нескромных взглядов, сколько от комаров.
– Как тебя осенила эта идея насчет музыки? – задал я, наконец, своему спутнику крутившийся на языке вопрос.
– Не осеняла меня никакая идея, – пожал он плечами. – Ты же сам читал “Шесть колонн”.
– Ну, читал…
– Так чего же спрашиваешь?
– Потому и спрашиваю, что не вижу никакой связи!
– Ну, ты даешь! – удивился он. – Там же есть рассказ “Зельзеля”. По-арабски это означает “землетрясение”. Автор рассказывает, как, находясь в Дамаске, пошел вместе с друзьями-арабами в кино. Во время сеанса произошло сильное землетрясение, не чета тому, что случилось у нас сегодня. И вот изображение на экране пропало, в зале – темнотища, люди повскакивали с мест, словом, до массовой паники оставались считанные секунды. И тут Фатих, так звали одного из спутников писателя, принялся орать во всю глотку: “Эй, там, в будке! Крути фильм! Кино давай!” – эти возгласы Володя и сам озвучил едва ли не в полный голос, но тут же спохватился: – Его призывы подхватили другие голоса, и это разрядило обстановку. Вот тебе вся идея в чистом виде! Просто пришлось сделать маленькую поправку и требовать продолжения не фильма, а музыки.
Я, конечно, не стал ему говорить, что хоть и перелистывал “роман-газету” до конца, но рассказов вообще не читал, и лишь дипломатично заметил:
– Но у тебя получилось тоже удачно…
– Да, – согласился он. – Получилось, как по нотам, самому удивительно.
В один из последующих вечеров я самым внимательным образом прочитал рассказ “Зельзеля” из книги “Шесть колонн”, и с той поры всякий раз, когда вижу этот сборник либо встречаю где-либо упоминание о нем, невольно вспоминаю Володю…
А ведь столько лет уже прошло!
Глава 4 Начальник полустанка
В дни отдаленной уже прорабской молодости довелось мне строить линию электропередач в одном из наиболее глухих районов Средней Азии – в Каракалпакской автономной республике. Во всякой глубинке существует своя «дыра». В Каракалпакии это плато Устюрт, ландшафт которого – готовая декорация для киносъемок фантастического фильма о какой-нибудь безжизненной планете с подходящим названием Солончаковая Пустошь. Здесь нет ни рек, ни ручейков, ни даже крохотных родничков, ни иных природных источников воды. Не увидишь ни птицу в небе, ни джейрана на дальнем холме. Нет здесь ни саксаулов, ни верблюжьей колючки, ни тех оазисов, которые встречаются даже в самых безводных пустынях мира.
Плато – тоже пустыня, только не песчаная, а гипсовая – с огромными проплешинами такыров и солончаков, пустыня, еще менее приспособленная для жизни, чем соседние пески Каракумы и Кызылкум, которые после Устюрта могут показаться цветущим садом.
Однако же именно этот гигантский гипсово-глиняный стол, приподнятый могучими силами природы над окружающей местностью, давал кратчайший выход из глубинных районов Средней Азии в европейскую часть единой тогда страны.
Через Устюрт пролегли нити газопроводов, а затем и железная дорога Кунград – Бейнеу.
Высоковольтная трасса, которую предстояло построить моей бригаде, как раз и предназначалась для электроснабжения инфраструктуры восточного участка новой железнодорожной магистрали.
Рельсы уже были уложены на всем протяжении, но регулярное движение поездов еще не открылось.
Ближайший населенный пункт – городок Кунград, лежавший у самого подножья плато, на плодородной земле, с высокими деревьями, густой травой и возделанными огородами, городок, откуда начинался асфальт, находился в доброй сотне километров от нашего стана, или в трех часах езды на грузовике-вездеходе по классическому, абсолютному бездорожью.
Наш маленький лагерь – два жилых вагончика на колесах и вагончик-склад – разместился на разъезде под названием, если мне не изменяет память, Ак-Чалак.
По другую сторону от новеньких, девственно чистых рельсов, нагретых неистовым солнцем до синевы, красовалась «резиденция» начальника формировавшегося полустанка, а проще – путевого обходчика.
Это был невысокий, щупленький, но чрезвычайно подвижный русский старик, который, несмотря на адское пекло, с подчеркнутой гордостью носил черную железнодорожную форму и фуражку с эмблемой путейца. Вверенный ему разъезд он называл «станцией», а себя, естественно, величал «начальником станции».
Вторым обитателем этой самой глухой из когда-либо виденных мною «станций» была его жена – дородная, рыхлая и весьма добродушная старуха, щеголявшая в цветастом синем халате и матерчатых тапочках на босу ногу.
Увидев впервые эту пару, более естественную для русской провинции, чем для азиатской глухомани, я невольно подумал о тех путях, что ведут человека по жизни, вопреки его мечтам и надеждам.
Ладно, мы-то, строители, находимся здесь временно. Притом, что после каждой рабочей десятидневки выезжаем на четыре выходных домой, в Тахиаташ, зеленый город на берегу Амударьи. Месяца же через три-четыре, как только сдадим трассу, то навсегда покинем сей затерянный мир.
А вот несчастным старикам-путейцам, похоже, некуда уезжать, иначе они не оказались бы на склоне лет в этом, мягко говоря, захолустье.
Можно было лишь посочувствовать их положению, в котором, тем не менее, они пытались в меру своих сил навести некое подобие порядка.
Их жилище, совмещенное, надо полагать, со служебным помещением, представляло собой сборный щитовой домик с целым рядом пристроек. Рядом возвышались два-три самодельных сарайчика из шифера и тарных досок. Непосредственно перед домом был устроен на столбах навес из маскировочной сети, дававший хоть какую-то тень. В ней прятались от палящего солнца овцы и куры, которых развели старики. Не знаю, чем уж они кормили своих братьев меньших, но живность выглядела упитанной. Иногда из дома выходил на прогулку пятнистый беспородный кот. На высоких полках (чтобы не дотянулись козы) с внешней стороны дома стояли разнокалиберные горшки с цветами, вьюнами и прочей растительностью. Кактусы, между прочим, смотрелись здесь, в этой дикой местности, вполне естественно.
Готов поручиться, что эти цветы и кактусы, эти куры и овцы, этот хулиганистый кот были единственными представителями одомашненной флоры и фауны на многие десятки километров вокруг. Сам же разъезд Ак-Чалак являл собой уникальный, неведомый иным краям оазис, созданный старанием и волей русского человека, невесть как угодившего на эту бесплодную землю.
Хотя магистраль еще не эксплуатировалась в нормальном режиме, но определенное движение по ней все-таки происходило.
Раз в неделю со стороны Кунграда локомотив прикатывал вагон-магазин.
Выбор был небогат: хлеб, консервы, макароны, крупа, сахар, соль, сигареты…
Ушлый продавец из местных приторговывал из-под полы портвейном, взимая за «конспирацию» полуторную цену.
Однажды я приметил, как «начальник полустанка» (его имя стерлось, к сожалению, из моей памяти), купив вино, тайком, с оглядкой, припрятывал его в своем железнодорожном хозяйстве.
Что ж, значит даже здесь, в этом полном безлюдье и безмолвии, у бойкого путейца имелись свои маленькие тайны от единственной родственной души.
По рельсам привозили сюда и воду, нечасто, кажется, раз в месяц, зато с огромным запасом – целую цистерну, которую ставили на запасных путях. Вода считалась питьевой, но сильно отдавала горечью, которая отчасти улетучивалась после длительного кипячения. Зато принимать душ можно было хоть по десять раз на дню, совершенно не экономя драгоценную по местным понятиям влагу, чем не экзотика!
Имелся на разъезде и стационарный движок, к сети которого мы подключились с любезного разрешения начальника полустанка.
Люди со стороны были здесь редкими гостями, да и не всегда желательными.
За весь период моего пребывания на Устюрте лишь однажды мимо нашего лагеря гордо прошествовали нежданные странники – семейная пара кочевников, словно вынырнувших из волн времени.
Впереди размеренно шагал поджарый старик в пропыленном ватном халате и в высокой бараньей шапке, такой древний, что его загоревшее до черноты, с глубокими морщинами лицо казалось маской. Он ступал с той неторопливой легкостью, какая отличает людей, привыкших ежедневно покрывать пешком многие километры. На поводу кочевник вел навьюченного двугорбого верблюда.
На втором верблюде величественно восседала полная, ярко нарумяненная степнячка средних лет в длинном темном платье, в черном, расшитом серебряными узорами бархатном жакете и в коричневых ичигах – легких брезентовых сапожках. Ее волосы были повязаны большим цветастым платком, но широкое круглое лицо, не такое смуглое, как у старика, оставалось открытым, – у кочевников женщины никогда не носили чадру. Надо полагать, старик взял ее в жены еще девочкой.
Замыкал шествие третий верблюд, который нес на себе сложенную юрту.
Верблюды ступали след в след, хотя вокруг была необъятная ширь.
Кочевники так и не свернули к разъезду, будто и не заметили его вовсе. Молча, даже не взглянув в нашу сторону, они прошествовали в некотором отдалении, бесстрастно пересекли линию железной дороги как некое досадное препятствие и вскоре исчезли за холмом.
С нашим появлением старики заметно ободрились.
Правда, общались мы, да и то коротко, только по вечерам.
Бригада проводила на трассе полный световой день, и народ ложился спать пораньше, чтобы подняться с рассветом.
Работали монтажники сдельно, так что бить баклуши, да еще при отсутствии альтернативных вариантов, им было не с руки.
Как правило, задушевных либо отвлеченных бесед за ужином не велось.
Чаще мы обсуждали возникшие на трассе технические проблемы и прикидывали способы, как устранить их завтра. Только на это и хватало времени за вечерним чаем.
«Начальник станции» обычно присоединялся к нам тихонько, как мышка, садясь в сторонке и всегда решительно отказываясь от приглашения к столу.
Казалось, ему интересен наш сугубо профессиональный разговор, но постепенно у меня сложилось впечатление, что он просто вслушивался в звуки человеческой речи, в звучание аккорда разных голосов, наслаждался самой возможностью присутствовать при общении целого коллектива, чего, по всей видимости, ему не хватало в повседневной жизни.
Что касается его дражайшей половины, то с первыми же признаками темноты она загоняла коз и курей в сарайчики, после чего скрывалась в своем домике и не выходила из него до утра.
В отличие от рабочих, мне, в силу производственной необходимости, иногда приходилось оставаться в лагере и в дневные часы.
И тогда поневоле супружеская пара оказывалась в поле моего зрения.
Меня удивляло, с какой добросовестностью «начальник станции» исполнял свои служебные обязанности.
Его начальство сидело где-то за тридевять земель, и старый железнодорожник, получавший твердый оклад, мог бы спокойно проводить время по известному принципу: «солдат спит – служба идет».
Но он поднимался ни свет, ни заря и тут же принимался за работу: инспектировал свой участок, уходя по шпалам куда-то за горизонт и возвращаясь через два-три часа; проверял стрелки, белил столбики, протирал сигнальный фонарь, переставлял какие-то ящики и выполнял множество прочих мелких дел, почти не давая себе передышки.
Лишь однажды я приметил, как, вынув из тайника припрятанную бутылку, он огляделся по сторонам, затем сделал основательный глоток, вернул вино на прежнее место, снова зорко огляделся и лишь после этого присел на большой ящик.
Всегда он был одет по форме и даже не расстегивал пуговиц своего кителя, лишь изредка снимал фуражку и вытирал лоб большим клетчатым платком.
Под стать мужу была и жена.
Несмотря на кажущуюся медлительность, она хлопотала целый день, успевая обиходить свою живность, полить и окучить растения, приготовить обед, убрать в доме, да еще подмести дворик – «территорию станции». Последнее занятие представлялось и вовсе бессмысленным, потому как уже через полчаса ветер носил новые слои пыли. Однако хозяйка снова бралась за веник, и так по несколько раз на дню.
Отношения между стариками были самые сердечные. Обычно они разговаривали друг с другом ласково, предупредительно, никогда не повышали голоса…
«Старосветские помещики», да и только!
Впрочем, иногда женщина сердилась, но без истерики и скандалов, просто замыкаясь в себе, и тогда муж вился вокруг нее вьюном, стремясь, видимо, вернуть ее в привычное расположение духа.
Но больше всего меня в этой паре занимало другое: старики не роптали на судьбу, в их глазах не отсвечивалась затаенная тоска.
Они жили с верой, что этот пустынный разъезд и есть их настоящий дом!
Я не мог себе представить, что в один прекрасный день старый путеец воскликнет в сердцах: «Да пошли вы все!», затем соберет чемодан и уедет из этой глуши, куда глаза глядят, – один или вместе со своей старухой.
Тут крылась какая-то загадка, и мне хотелось разгадать ее, поговорить с дедом, а может, и с обоими стариками, что называется, по душам.
Но ведь не подойдешь вот так запросто и не скажешь: «Ну, что, дед, посудачим за жизнь?»
Он-то, может, и согласится, да не сочинит ли чего при этом?
Нет, тут требовалась особая ситуация, атмосфера полной доверительности.
Что ж, решил я, вот закончится трудный участок трассы, хлопот у меня поубавится, тогда и попытаюсь вызвать «начальника станции» на откровенность.
Как-то раз выдалась особенно душная ночь, и я, не в силах уснуть, вышел из вагончика на свежий воздух.
Весь Устюрт был словно укутан черным бархатом.
Лампочки, горевшие над разъездом, освещали лишь ограниченные сферы вокруг себя.
Вдруг я заметил совсем рядом два аритмично двигавшихся красных огонечка.
Ничем иным, кроме «вальсирующих» кончиков зажженных сигарет, это быть не могло.
Окружающий мрак был сгущён столь плотно, что отдельных деталей не разглядел бы даже самый опытный военный разведчик.
Впрочем, я знал, что ниже двигавшихся огоньков были сложены ящики с изоляторами, служившие нами в часы досуга скамейками.
Очевидно, что на нижнем их ряду сейчас сидели двое курильщиков, ведя некий разговор.
И точно, в следующий момент до меня донесся голос одного из наших монтажников:
«Да ведь тут удавишься от тоски! Нет, ты признайся, дед, за какие такие грехи тебе пришлось загреметь на старости лет в эту дыру!»
Что ж, разве не то же самое, хотя и в более мягкой, деликатной форме, хотел спросить у старика и я?
«Почему же – дыра? – ответил между тем второй голос, явно принадлежавший «начальнику станции». – К осени здесь поезда пойдут, ремонтную мастерскую построят, поселок заложат… А вообще, парень, я тебе так скажу! Если у тебя есть в жизни Дело, то нигде не пропадешь и не заскучаешь. Делу надо служить, парень, не за страх, а за совесть! А если нет Дела, то везде будет тоска и дыра. Ты уж мне поверь, я знаю, о чем говорю… – Судя по движению огонька, он поднялся: – Ладно, пора на боковую! Завтра много работы».
«А старичок-то интересный», – уже в который раз подумалось мне.
Ладно, вот вернусь со следующих отгулов, обязательно залучу этого философа из народа на беседу тет-а-тет!
Сегодня в это трудно поверить, но в те далекие «застойные» времена зарплату нам привозили прямо на трассу.
Причем, везли ее из Ташкента, из нашей главной конторы, в которой все мы числились.
Кассиршу, с полной денежной наличностью, сначала доставляли в ташкентский аэропорт, там она, уже безо всякого сопровождения, садилась в обычный рейсовый самолет и прилетала в Нукус, где ее встречал кто-либо из инженерно-технических работников участка.
Затем, на самосвале, опять же безо всякого сопровождения, с одним лишь водителем и пухлой сумкой денег, она объезжала в течение нескольких дней все объекты. Последней точкой на маршруте значилась, естественно, самая удаленная, устюртская трасса.
Вот и в тот день всё проходило по знакомому сценарию.
С той лишь разницей, что едва самосвал затормозил, как кассирша Валя высунулась из окошка и прокричала мне:
«Ну, что же вы стоите?! Собирайтесь! Вас срочно вызывают в Ташкент!»
«Срочно вызывают в Ташкент…» – в жарком воздухе, пропитанном глинистой пылью, это звучало подобно сладкой музыке.
«Поторопитесь! – нервничала Валя. – Не то опоздаем на вечерний самолет!»
Лично для меня причина столь экстренного вызова не являлась секретом.
Еще весной, находясь в Ташкенте, я побывал по повестке в военкомате, где мне сообщили, что нынешним летом на основании закона о всеобщей воинской обязанности я буду призван на службу как офицер-двухгодичник. Я все же предупредил военкома, что летом, скорее всего, буду находиться на дальнем объекте. На что он бодро ответил, что волноваться не нужно. Как только придет приказ, военкомат свяжется с руководством моей конторы и под личную ответственность начальника обяжет отозвать меня в кратчайшие сроки, хотя бы даже я находился у черта на куличках. («У черта на куличках» – это военком подметил точно!).
И всё же при всем своем желании составить компанию Вале я не мог.
Следовало передать бригадиру бумаги, ввести его в курс дела по части заполнения бланков…
Но главное, мне было стыдно бросать своих мужиков в этой Тмутаракани с поспешностью, недостойной инженера.
Нет уж, выдержу характер, проведу на трассе рабочий день до конца!
Вале я ответил, что ждать меня не надо. А начальству, мол, можно передать, что в Тахиаташ я выеду вечером, на нашей бригадной машине, а в Ташкент улечу завтра утром.
Собирая позднее в вагончике свою сумку, я выглянул в окошко и увидел «начальника станции», который привычно наводил порядок в своем маленьком хозяйстве.
Эх, не стоило мне откладывать разговор с ним «на потом»!
Вот так всегда бывает: думаешь, я это еще успею, но жизнь распоряжается по-своему.
Впрочем, начиналась новая глава моей жизни, и мысли мои витали уже далеко.
Прощай, старик! Теперь, увы, не потолкуем по душам, а жаль!
Сгущались сумерки, когда мы с бывалым водителем Джурой Ашуровым отправились в путь через Устюрт. Плато припасло мне на прощание сюрприз. Мы с Джурой заблудились, затем полночи колесили по таинственным безжизненным холмам, да еще угодили прямо-таки в мистическое приключение.
Но это уже совсем другая история, да и рассказывать о ней надо отдельно…
В Каракалпакии мне довелось побывать еще раз, уже после службы в армии.
В период этой новой командировки я строил трассы электропередач в обжитой зеленой зоне, в столичном городе Нукусе, вдали от заповедного Устюрта.
Спустя какое-то время я расстался с профессией энергетика, а много позднее и со Средней Азией, расстался, как оказалось, навсегда.
Но нет-нет, да и вспомнится мне старый железнодорожник как потрясающий пример выживаемости русского человека, его стойкости не на показ и неколебимой крепости его духа даже в самых неблагоприятных условиях.
Глава 5 Продавец книг
До сих пор меня не покидает ощущение, что много лет назад я прикоснулся к самому краешку одной древней тайны.
Случилось это в июне 1971 года в Каракалпакии…
В ту пору в качестве молодого прораба я строил высоковольтную линию электропередач от поселка Шахаман, расположенного “там, где кончается асфальт”, к еще более глубинному поселку Казахдарья, где вообще не было никакого асфальта. Наш лагерь – два вагончика на колесах – базировался на околице Шахамана. С точки зрения энергетики, трасса была простенькой – всего-то около сорока километров. Притом, между двумя поселками простиралась плоская безлюдная степь: ни холмов, ни косогоров.
Тем не менее, ежедневная езда на работу и обратно являлась для бригады жестким испытанием нервов. Дело в том, что степь была покрыта твердыми как железо кочками. Машина прыгала на них, словно резиновая. А вместе с машиной невольно прыгали и мы. Каждые десять секунд. После такой езды даже самые выносливые монтажные зубры подолгу приходили в себя. И вот что странно: в процессе езды кочки не сглаживались, а делались еще бугристее.
Поэтому, построив трассу до середины, разумнее было перебазироваться в Казахдарью.
Но среди нас нашлись противники переезда.
Бульдозерист Геннадий Петров, ссылаясь на некую медсестру – близкую знакомую его жены, упорно твердил, что вдоль южного побережья Арала, в этих глухих, нетронутых местах, еще встречаются прокаженные. Недаром же на острове Барсакельмес расположен секретный лепрозорий! Иногда прокаженные бегут оттуда и селятся небольшими группами в прибрежных камышах, промышляя ловлей рыбы и охотой на птиц. Пока поймешь что к чему, зараза уже прилипнет к тебе. Нет, вещал Геннадий, уж лучше протрястись на кочках, чем провести остаток жизни в лепрозории!
Геннадий был известным паникером. Нередко над ним смеялись, но на этот раз он приобрел в бригаде сторонников. Само слово “проказа” вызывало в подсознании священный трепет.
Однако же, кочковатая дорога на трассу и обратно изматывала нас всё больше с каждым днем.
Наконец, доводы рассудка победили, и мы решили съездить в Казахдарью всей бригадой, чтобы осмотреться и по возможности выбрать место для лагеря.
Казахдарья оказалась весьма крупным, широко разбросанным поселком, вытянувшимся вдоль южного берега Аральского моря. Народ здесь жил исключительно рыбным промыслом и подсобным хозяйством.
В поселке имелся все приметы цивилизации – площадь перед сельсоветом, магазины, школа, больница… Имелся даже собственный аэропорт – спланированная земляная площадка, куда дважды в неделю прилетал кукурузник из Нукуса. Как раз к моменту нашего появления этот АН-2 стоял на взлетной полосе.
Осмотр поселка и его окрестностей, как и здоровый вид его жителей, произвели, похоже, благоприятное впечатление даже на нашего бульдозериста. Геннадий уже не напоминал нам о проказе и явно склонялся к согласию на переезд.
Наискосок от аэропорта размещалась небольшая пекарня. Здесь, к нашему удивлению, пекли не лепешки, как повсюду в сельской местности Средней Азии, а хлеб кирпичиком. В небольшой очереди мы увидели пилота – определенно с того самого кукурузника. Здесь же находился плотный усатый абориген в дорогом импортном костюме и при галстуке. Блуждающая улыбка, похоже, никогда не покидали его смуглого, круглощекого лица. Едва мы подошли, как он приветствовал нас, будто старых знакомых. Спросил, не те ли мы парни, что строят к поселку ЛЭП? Затем объявил, что его зовут Амангельды, что он ответственный работник из Нукуса, а сюда регулярно прилетает, чтобы проведать родственников. Чего-чего, а общительности ему было не занимать.
В этот момент пекарь вынул из печи поддон с горячим хлебом, который разошелся мгновенно. Не менее половины поддона забрал Амангельды.
Складывая буханки в большую полотняную сумку, он разъяснил нам, что в Казахдарье пекут такой замечательный хлеб, равному которому не найти во всей Каракалпакии и даже в Хиве. Лично он перед обратной дорогой всегда покупает несколько буханок для своих столичных друзей.
Амангельды говорил бы и еще, но тут пилот поторопил его, и они оба направились к самолету.
Поскольку выпеченный хлеб закончился, мы оставили возле пекарни водителя, а сами разбрелись по поселку, условившись встретиться на площади.
Вскоре я оказался возле лавчонки с вывеской на русском языке “Книги”. Как же было не зайти в нее?
В тесном помещении царил полумрак. Не успел я оглядеться, как за спиной раздался голос:
– У нас есть русские книги тоже.
Я повернулся и невольно вздрогнул.
Передо мной стоял то ли человек, то ли призрак.
Всё его лицо, кроме глаз, было перебинтовано, но и глаза закрывали глухие синие очки, а широкополая шляпа была надвинута глубоко на лоб. Длинный плащ, нелепый в жаркую погоду, скрадывал особенности его фигуры.
Мысль о проказе неодолимо вспыхнула в моем сознании.
– Я ждал вас, – сказал этот странный человек, шевеля неестественно узкими губами.
– Ждали?
–Да! Я знал, что вы придете ко мне. И что мы сможем поговорить. Но важно, чтобы нам не помешали, – он быстро закрыл дверь на крючок. И сам встал у двери, прижавшись к ней спиной.
– Но позвольте! – первым порывом было отстранить его и выскочить на солнечный свет.
– Не волнуйтесь! – он обвел рукой свое лицо. – Это результат несчастного случая. Я вынужден бинтоваться…
Но я успел уже заметить, что у него и с руками не всё в порядке. Кожа была местами розовой, как у младенца, а местами смуглой и усеянной подозрительными оспинками. Проказа!
– Вы ведь прораб из Шахамана, так? – продолжал между тем допытываться он. – Вы намерены перебраться в Казахдарью. Но сначала должны выбрать место для лагеря. Верно? Вот видите! Поэтому я и сказал, что ждал вас. Я также знаю, что вы – любитель чтения. Поэтому, оказавшись в Казахдарье, обязательно зайдете в книжный магазин. А поскольку я – единственный его продавец, то мы обязательно встретимся.
Что ж, его логика была безупречной. Но как же мне удрать отсюда?
Я смотрел на него, по-прежнему думая лишь о том, как выйти наружу, не прикасаясь ни к этому человеку, ни к тем предметам, которые он трогал. Мне не хотелось обижать его или причинять ему страдание, он и так был обижен судьбой, но неодолимая мысль о том, что я нахожусь в обществе прокаженного, была сильнее любых доводов морали.
– Послушайте, – сказал он вдруг каким-то иным тоном, – вы даже не представляете, как вам повезло! Я знаю, что вы человек порядочный, и уже решил довериться вам во всем. Но я не хочу, чтобы вы считали меня сумасшедшим, как считают Амангельды и некоторые другие. Поверьте, я не безумец.
По правде говоря, безумец он или нет, мне было безразлично. Для меня он был прокаженным, то есть, типом более опасным, чем безумец.
– Я дам вам одну вещь, – продолжал между тем он. – Когда будете в Ташкенте, покажите ее кому-нибудь, кто разбирается в подобных изделиях. Вот, полюбуйтесь…
Он запустил руку в карман своего необъятного плаща, вынул оттуда кулак, протянул тот ко мне и только после этого разжал пальцы.
На ладони у него лежала крупная монета. Несомненно, старинная. Возможно, золотая. Кажется, на ней был изображен царь в головном уборе в виде головы барса. Монета вроде бы была не идеально круглой.
Я говорю об этом в приблизительной форме, потому что никак не мог сосредоточиться и смотрел не столько на монету, сколько на его руку, на которой не хватало двух пальцев. Ладонь тоже была в странных, белесых пятнах. Я где-то читал, что у прокаженных выступают на коже именно такие пятна.
– Возьмите ее! – сказал он. – Это доказательство того, что я нахожусь в здравом уме.
Никакая сила в мире не заставила бы меня потянуться за этой монетой, будь она даже осыпана бриллиантами.
В этот момент раздался сильный стук в дверь. Затем стучавший крикнул по-русски:
– Кенжи! Открой! Я знаю, что ты там!
Это был Амангельды! Но ведь он уже должен был находиться где-то над Шахаманом! История принимала какой-то мистический оборот.
– Это он! Не надо, чтобы он видел нас вместе… – Продавец книг указал тонким, как веточка, пальцем на другую дверь в углу помещения: – Идите туда! Пройдете через двор, тропинка выведет вас к магазину, а там сориентируетесь. Мы еще увидимся… – всё это он говорил шепотом. – Но и вы подготовьтесь к встрече. Если не хотите брать монету, воля ваша! К следующей встрече я приготовлю более впечатляющую вещь. А вы прочитайте историю хорезмшаха Мухаммада. Это поможет нам быстрее понять друг друга. Я очень надеюсь, что вы мне поверите! Буду вас ждать!
Последние его слова я слушал, уже пробираясь по темному проходу, ведущему куда-то вглубь дома. Столбняк, который нашел на меня, когда прокаженный закрыл дверь на крючок, миновал, и теперь мною владело одно желание – быстрее покинуть это нездоровое, опасное место!
Наконец, я оказался на солнечном свету и, повинуясь инстинкту самосохранения, поспешил туда, куда несли меня ноги. Вскоре я выбрался на какую-то улицу и увидел, что навстречу мне едет наша автомашина, в которой находилась вся бригада
По дороге я размышлял о случившемся. Теперь, когда паническое состояние прошло, я сочувствовал человеку, с которым судьба обошлась так жестоко. Очевидно, думал я, он очень одинок. Ему не хватает обычного человеческого общения, и вот, узнав, что в поселок должны приехать монтажники, он задумал навести мосты, прельстив меня старинной золотой монетой. А может, это и не монета вовсе. Так, свинцовая отливка, раскрашенная под золото. Приманка, чтобы заинтриговать случайного гостя. Ведь сюда, в этот поселок, расположенный в самой глухомани, люди со стороны, надо полагать, попадают чрезвычайно редко…
Может, он и не прокаженный вовсе, думал я. Носителю столь страшной болезни вряд ли разрешили бы торговать в магазине.
Я решил, что не буду рассказывать нашим об этой странной встрече, пока не наведу подробных справок о бедняге. А на следующий день меня в срочном порядке отозвали в контору. Предстояла давно уже намеченная командировка на другой, более важный объект.
На казахдарьинскую трассу я уже не вернулся. А затем и вовсе надолго уехал из Каракалпакии.
Но история на этом не закончилась.
Года через три пути-дороги снова привели меня на эту древнюю землю. В один из будних дней я отправился к нашему нукусскому заказчику, чтобы согласовать ряд вопросов по новому объекту. Круглощекое и улыбчивое лицо начальника отдела показалось мне знакомым.
– Здравствуйте! А я вас сразу узнал! – приветствовал он меня и напомнил: – Казахдарья, пекарня…
Теперь и я узнал его.
– Амангельды!
Мы обменялись крепким рукопожатием.
Амангельды первым завел разговор о событиях в приморском поселке.
– Полагаю, в тот день вы оказались пленником нашего Кенжи, верно? – поинтересовался он.
– Отчасти. Но каким образом вы появились у книжной лавки? Ведь вы должны были улететь в Нукус?
– Пассажиры уже сели в самолет, когда пилот получил указание от диспетчера задержать рейс на два часа, – объяснил мой визави. – Ждали какую-то важную птицу из Ташкента. Вот я и решил скоротать время у родственников за пиалой чая. Дом моего среднего брата находится как раз за книжной лавкой. Когда проходил мимо, заметил, что дверь лавки закрыта изнутри. Ну, думаю, значит, Кенжи опять затащил к себе гостя. Я расспросил мальчишек, и они описали вас. И тогда я понял, что вас надо выручать.
– Скажите прямо: он ведь не прокаженный?
– Проказу в наших краях ликвидировали еще до войны, – не без гордости возвестил Амангельды. – Правда, гуляют слухи, что на островах есть лепрозорий, но туда свозят больных из других регионов. А в Казахдарье о проказе уже забыли.
– Что же случилось с Кенжи?
– Это долгая история, – вздохнул Амангельды, и его улыбка стала печальной. – Кенжи – образованный человек, историк. Был учителем в школе. Он хороший, добрый человек, но из бедного рода. Мечтал жениться, создать семью, но не было возможности уплатить калым, устроить пышную свадьбу, как принято в наших краях. Вот тогда-то он и уехал в город, окончил курсы сварщиков, а затем работал на строительстве ирригационных сооружений в низовьях Амударьи. Зарабатывал хорошо, часть денег откладывал. Но однажды случилось несчастье. Кто-то, не заметив таблички, включил рубильник, и ему в лицо ударила электрическая дуга. Руки тоже пострадали. Жизнь ему спасли. Спасли и глаза. А вот спасти лицо было невозможно. После нескольких сложных операций и курса реабилитации он вернулся в Казахдарью. Его старые родственники к тому времени умерли, и он остался один в доме. Семья моего среднего брата по-соседски помогала ему, чем могла. У властей он попросил подобрать ему подходящую работу. Ему предложили место продавца в книжной лавке, которое как раз освободилось.
Мой собеседник выдержал паузу и, собравшись с мыслями, продолжил в своей манере:
– Спустя какое-то время я приметил, что наш Кенжи начал чудить. Он заводил с приезжими людьми странные разговоры. Сначала принялся обхаживать летчиков. Сказал им, что знает, где лежит клад хорезмшаха Мухаммада. Обещал дать много золота, если они поедут в Ташкент или даже в Москву и договорятся с хорошими врачами, чтобы ему за любые деньги сделали новое лицо, с которым было бы не стыдно свататься. Летчики, конечно, поняли, что перед ними тихий сумасшедший, и всё рассказали мне, поскольку я часто летаю по этой линии, и уже сдружился с ними. После этого я строго поговорил с Кенжи, предупредив, чтобы он не докучал чужим людям, если не хочет оказаться в психушке.
– И что он вам ответил?
– Сказал, что не сумасшедший. Что действительно нашел сокровище Мухаммада. Нашел, когда работал в управлении ирригации. Экскаватор, мол, копал глубокую траншею и ковшом вскрыл тайник, с самого края. Земля тут же осыпалась, и никто не заметил тайника, кроме него. Вечером он пришел с лопатой, подкопал немного и обнаружил золото. Много золота. Целую неделю перепрятывал его по ночам. Затем подал заявление на увольнение. Хотел начать подготовку к свадьбе. Ведь теперь он был богатым человеком. Он также сказал, что не собирался оставлять себе всё золото. Оставил бы, сколько нужно для жизни ему и его будущей семье, а остальное сдал бы государству с условием, что золото будет потрачено на нужды детских учреждений в автономной республике. Но этим планам не суждено было сбыться, поскольку в последний день работы с ним произошло это несчастье. – Амангельды сощурился: – Скажите, мог ли я поверить в подобные чудеса?
– Почему он не доверился вам сразу? Почему обратился к летчикам?
– Он сказал, что на этом золоте лежит проклятье. Ведь едва он успел перепрятать его, как лишился собственного лица. По его мнению, если бы он доверился мне или кому-либо из добрых знакомых, то всех нас постигла бы страшная участь, ибо за этим сокровищем стоят темные силы. Кенжи уверовал, что золото может дасться в руки лишь человеку пришлому, человеку другой веры. Поэтому, добавил Кенжи далее, мне лично он больше ничего не скажет, ради моего же покоя и покоя моих родственников… Но если ему удастся сделать себе новое лицо и жениться, то он впоследствии облагодетельствует весь поселок, поскольку будет уверен, что чары злых сил развеялись. В Нукусе я поговорил со знакомым врачом-психологом, и тот сказал, что это мания, вызванная сильным стрессом после неизлечимой травмы, усугубленная навязчивым желанием вернуть себе утраченную внешность, – улыбка вовсе исчезла с лица Амангельды. Он вздохнул: – Да, в тот период я искренне верил, что Кенжи – тихий сумасшедший. Теперь вижу, что ошибался, – неожиданно заключил мой собеседник.
– Что заставило вас переменить свое мнение?
– Те события, которые произошли в Казахдарье вскоре после вашего визита.
В этот момент у меня возникло ощущение, что сейчас я услышу нечто необычное.
– В один из дней, вскоре после вашего отъезда, Кенжи отправился куда-то на своем мотоцикле. Вернулся много часов спустя в страшном волнении. На нем не было ни плаща, ни шляпы, без которых он никогда не появлялся перед людьми. Бинты, которыми он маскировал свое лицо, наполовину размотались. Мотоцикл он бросил посреди площади, а сам принялся бегать кругами, комкая какой-то лист бумаги и выкрикивая: “Дейгиш! Дейгиш! Я знаю, его накликал джинн!” Его пытались успокоить, но он продолжал кричать, не узнавая никого из односельчан. И тогда все поняли, что этого человека охватило настоящее безумие, и что надо срочно везти его в больницу, в Чимбай…
– Дейгиш? – переспросил я. – Что означает это слово?
– Нужно родиться в наших местах, чтобы понимать, что такое дейгиш, – ответил мой собеседник. – Дейгиш – это процесс разрушения берегов Амударьи. Вы, наверняка, знаете, что река течет в глинистом русле и сама несет много тяжелой глины. Пласты глины вдоль берегов размягчаются, становятся податливыми и, наконец, сами текут, как вода. Многотонные глыбы земли с грохотом рушатся в воду, среди быстрых волн кружатся и старые коряги, и цветущие фруктовые деревья. В мутный поток сползает целый участок берега вместе с дамбами, садами и постройками, и река, всё еще могучая, уносит его прочь, в открытое море. Это и есть дейгиш.
– Следует понимать, что Кенжи спрятал клад где-то на берегу Амударьи, а река вдруг унесла весь этот берег вместе с кладом? – предположил я.
– Похоже, что так. И это сделало его истинно безумным.
– А что за бумагу он комкал в руках?
– Это была схема, на которой он обозначил место нового тайника. Впрочем, теперь ценность этой бумажки невелика. Если хотя бы часть монет и задержалась у какой-нибудь коряги, то всё равно очень быстро утонет в вязкой глине. Амударья – одна из самых мутных рек на планете, в ней не могут работать ни аквалангисты, ни водолазы. – Он помолчал и добавил: – Тысячелетиями на берегах Аму возникали и гибли великие цивилизации, здесь проходил участок великого шелкового пути. Эта пустынная земля видела груды сокровищ. Быть может, когда-нибудь, когда будет создана техника нового поколения, способная видеть сквозь землю, и удастся исследовать русла реки, как существующее, так и бывшие, и тогда сделанные здесь находки потрясут воображение современников и, кто знает, заставят иначе взглянуть на историю древних веков.
– Но почему он решил, что нашел клад именно Мухаммада? – спросил я.
– Не забывайте, что Кенжи – историк по образованию. Добавлю: весьма знающий историк. Надо полагать, среди его находок содержалось нечто, что конкретно указывало на последнего хорезмшаха…
Вскоре я услышал про дейгиш еще раз – от речника с буксира “Новороссийск”. Этот буксир проводил 500-тонные баржи с материалами для строящейся Тахиаташской плотины. Утром бакенщик прошел на катере по реке, выставляя свежие вешки из травы и лозы. Менее чем через два часа буксир “Новороссийск” с баржами, шедший по этому же фарватеру, прочно сел на мель. Буквально на глазах речников дейгиш намыл крупный остров посреди реки.
По версии автора “Чингисхана” В.Яна, хорезмшах Мухаммад был трусоватым и никчемным правителем.
Так ли это?
За годы своего правления (1200-1220) Мухаммад провел немало походов и сражений, мечом раздвинув пределы своих владений, включив в них Афганистан, почти всю территорию Ирана, другие земли. На юго-востоке граница его державы проходила по реке Инд. После битвы в 1210 году на реке Талас с кара-китаями имя Мухаммада писалось в официальных документах с добавлением титула “Искандари дуюм” (то есть, второй Александр Македонский).
Почему же опытный полководец бежал, так и не дав монголам генерального сражения?
Дело в том, что Чингисхан повсюду в Хорезме не только имел своих шпионов, действовавших под видом купцов, но и скупал на корню местную знать. По-видимому, Мухаммад опасался не столько Чингисхана, сколько собственных приближенных, их предательства. Ведь даже родная мать хорезмшаха, властная и энергичная Туркон-хотун, затевала заговоры против собственного сына. Потому и бежал тот, кого еще недавно придворные льстецы почтительно именовали “Искандари дуюм”.
Логично предположить, что накануне своего вынужденного побега Мухаммад, никому уже не доверявший, надежно спрятал свои несметные сокровища. Скорее всего, в нескольких тайниках.
Быть может, несчастный Кенжи и вправду нашел один из них?
Глава 6 На периферии империи-1961
На сцену, краснея от смущения, вышла девушка в вязаном свитере и с красными бусами на шее. Аккордеонист сел на табуретку, вопросительно посмотрел на певицу. Та кивнула. Пальцы застучали по пожелтевшим костяным клавишам трофейного аккордеона вступление. Женщина немного замешкалась в начале, но тут же догнала аккомпанемент.Первый раз я увидел ее в декабре. После басни Сергея Михалкова «Крот-бюрократ» конферансье, он же замдиректора клуба, объявил, подглядывая в бумажку: – А сейчас сотрудник планового отдела завода Ильича Мария Боголюбова споет песню «Голубка». Слова Болотина и Сикорской, музыка Ирадье.
И ты мне в слезах шепнула, любовь моя…– Когда из твоей Гаваны уплыл я вдаль, Лишь ты угадать сумела мою печаль. Заря золотила ясных небес края,
Голос у нее был не очень сильный, но красивый, чуть с хрипотцой. Она так старательно пропевала текст, что зал притих. До этого, узнав, что вместо кино будет концерт, мы хотели уйти. Но после первого куплета мне захотелось остаться в этом зальчике.
Ты мои перья нежно погладь рукою… – Где б ты ни плавал, всюду к тебе, мой милый, Я прилечу голубкой сизокрылой, Парус я твой найду над волной морскою,
Мария продолжала петь:пела она, и я явственно представлял голубое море, парусник, солнце, себя на палубе, чаек и, конечно, голубку, которая садилась на мою ладонь. От мелодии, которую я уже слышал по радио, хотелось плакать. Аккорды песни и мелодия «…любовь моя-а-а-а…» проникали до глубины души. Я быстро вытер слезы и оглянулся – не видел ли кто-нибудь из друзей моей слабости. Мы с пацанами и девчонками со двора в тот декабрь почти каждый день бегали в старинное здание САНИИРИ, что расшифровывалось как Среднеазиатский научно-исследовательский институт ирригации. В этом здании, похожем на замок, до революции располагался «Охотничий домик» для офицеров. А в советские времена в институте обычно организовывали избирательные участки. Крыльцо украшалось кумачовыми лозунгами, плакатами, портретами кандидатов в депутаты Верховного Совета с подробными биографиями. Обычно в начале вечера сухонький старичок из общества «Знание» читал лекцию о международном положении, в которой он разоблачал американских империалистов, германских реваншистов в лице Конрада Аденауэра и ревизионистов типа предателя югославского народа Иосифа Броз Тито. Потом крутили кино. Киномеханик передвижки заправлял переносной проектор, выключал верхний свет, и волшебный луч вырывался на экран-простыню. И, затаив дыхание, мы самозабвенно смотрели фильмы преимущественно о гражданской войне или о героях-разведчиках. Некоторые фильмы смотрели по несколько раз, и в том месте, где фашистский генерал поднимал бокал со словами: «За победу!» – мы хором отвечали из темного зала: «За нашу победу!». Но сегодня вместо кино был концерт художественной самодеятельности. На улице было холодно и неуютно, а здесь топилась огромная изразцовая печь, и было приятно чувствовать под собой мягкость старинных потертых кресел и разглядывать лепнину на охотничью тему под сводами небольшого зала. Меньше месяца оставалось до денежной реформы, четыре месяца до ликования по поводу полета Юрия Гагарина в космос и три месяца до моего четырнадцатилетия. Уже кое-где висели транспаранты «С Новым, 1961 годом!», и я с волнением открывал для себя, что если перевернуть эту магическую цифру, она снова станет – 1961!
Дальнюю песнь твою.– О, голубка моя, будь со мною, молю, В этом синем и пенном просторе, В дальнем родном краю. О, голубка моя, как тебя я люблю, Как ловлю я за рокотом моря
– Я? Бухая? Это ты, Лолка, танцевать не умеешь! Ну-ка, продолжим! – и, крепко схватив сопротивляющуюся женщину, Мария продолжила танец.Она закончила петь и как-то неловко поклонилась. Зал зааплодировал. Раскрасневшаяся, взволнованная, она спустилась со сцены и прошла мимо меня. Смешанный запах духов и жаркого тела на мгновение обдал меня необыкновенной волной. Прошла зима, весна, и уже кончалось лето. А ночами мы вглядывались в темное небо и среди звезд искали проплывающие огоньки спутников. Почти каждый августовский вечер мы ходили в парк Тельмана. Иногда с родителями, но чаще с друзьями. Маршрут наш не имел никакой логики и смысла. Мы бродили по парку, оказываясь то в одном месте, то в другом. Если не было денег, перелезали через забор летнего кинотеатра и смотрели фильмы или стояли у решетки платной танцплощадки, с интересом разглядывая в толпе кучку «стиляг». У них были узкие брюки, «коки» на головах и яркие рубашки. Пока среди танцующих мрачно ходили дружинники с красными повязками на рукавах, они, как и все, танцевали вальсы или в крайнем случае танго. Обычно трубач громко кричал, в который раз повторяя свою заезженную шутку: «А теперь танго-орангутанго!» И все каждый раз смеялись. И начиналась «Кумпарсита». Но когда дружинники уходили, один из «стиляг» давал знак музыкантам, звонко щелкнув пальцами: «Давай, Гарик!» «От Москвы и до Калуги мы танцуем буги-вуги!» Задавала ритм ударная установка, ухал контрабас, звонко выводила труба. И толстые подошвы ребят, и каблучки девушек словно вырвались на свободу. Танцевали и буги-вуги и рок-н-ролл. «Ван, ту, фри, фо, файф о клок! Рок! Рок!» Крики, заливистый свист, пыль столбом! Но прибегали грозные дружинники – теперь уже с милиционером в белой форме и сдвинутой на затылок фуражке. Он свистел в латунный свисток. «Прекратить!». И снова на танцплощадке звучали размеренные вальсы, допустимые фокстроты Цфасмана и «Ландыши»… Белого мая привет… Нам становилось неинтересно, и мы уходили. В раковине эстрады играл марши военный духовой оркестр. А на освещенном пятачке площадки в центре главной аллеи парка, покрытом утоптанным красным песком, под баян танцевали пенсионеры и уже немолодые женщины. Кавалеров не хватало и женщины «за тридцать» танцевали друг с другом, «шерочка с машерочкой». Та, что была крупнее и выше, изображала мужчину. Отставив мизинчик правой руки на спине партнерши, она вела подругу и, далеко отведя левую руку, задавала ритм танца. «Женщина» обычно склоняла голову на грудь, доверчиво и покорно. Слепой баянист выводил мелодии прошлых лет: «Сердце, тебе не хочется покоя…», «Брызги шампанского», и мы обычно с равнодушным хихикианьем пробегали мимо этой толпы, пахнущей дешевым одеколоном и нафталином. Эта имитация жизни, эта «ненастоящесть» происходящего раздражали нашу юношескую самоуверенность. Эти убогие, как нам тогда казалось, танцы под хриплые звуки прохудившихся мехов баяна вызывали если не презрение, то уж точно ощущение «полной лажи и туфты»… Пройдет время, прежде чем это высокомерие юности растворится, и ты вдруг отчетливо вспомнишь этих странно танцующих друг с другом женщин и поймешь, что это живые жертвы той недавней войны. Несчастное поколение девчонок, не успевших познать чувства любви, не разделивших со своими парнями любовного ложа. С теми, кто остался где-то далеко растерзанным в воронках из-под многотонных бомб, расстрелянным в бессмысленной атаке, истекшим кровью в полевых госпиталях, кончившим жизнь в плену… Просто исчезнувшим. Не вернувшимся. Оставшимся только на фотокарточках. …Баянист играл «Землянку»: «Бьется в тесной печурке огонь, на поленьях смола, как слеза…» На лацкане кургузого пиджачка тускло поблескивала медаль «За взятие Будапешта». Мы уже почти пробежали мимо, когда я вдруг услышал: «Хасанчик, хватит тоску нагонять!» Я остановился на знакомый голос и оглянулся. Это была та самая девушка, что пела зимой на избирательном участке. «Голубка»… Баянист согласно кивнул. – Хорошо, Маша… – он отпил из кружки пива. – Какую пластинку хочешь? – «Голубку»… Хасанчик начал играть знакомую мелодию. Мария подхватила свою подружку, маленькую и невзрачную женщину, и, танцуя, стала тихонько подпевать: «О, голубка моя, как тебя я люблю, как ловлю я за рокотом моря дальнюю песнь твою». Белое шелковое платье с рюшечками на плечах колыхалось от чувственных па танго, свисали те же красные бусы, когда она наклоняла партнершу, подхватывая ее под талию. Туфельки с ремешком, белые носки. В какой-то момент она оступилась и, потеряв равновесие, женщины повалились на песок. Все рассмеялись. – Хватит! – отряхиваясь, раздраженно оглядываясь по сторонам, сказала ее некрасивая подруга. – Ты совсем бухая! Мария вдруг расхохоталась.
Ты мои перья нежно погладь рукою… – Где б ты ни плавал, всюду к тебе, мой милый, Я прилечу голубкой сизокрылой, Парус я твой найду над волной морскою,
Красная деревянная бусина Марии долго хранилась в ящике старого буфета среди мелкого барахла. А потом затерялась куда-то.громко пела она, вызывающе оглядываясь по сторонам. Наверное, она заметила мой взгляд. Приостановилась и, взяв меня пальцами за подбородок, спросила со смехом: – Что уставился, пацан? Нравлюсь? И снова мягкой будоражащей волной окутал меня ее запах. Манящий. Таинственный. Даже водка не перебила его. Первый раз я видел ее лицо так близко. И тонко выщипанные брови, и слегка размазанная помада не могли испортить необыкновенную красоту женщины. Голубые глаза блестели то ли от возбуждения, то ли от слез. – Ну, что молчишь? Баянист перестал играть. – Маша, шла бы ты лучше домой… – сказал он, глядя куда-то в сторону своими незрячими глазами. – Перебрала ты маленько… – Точно! Идем, Маша… – подруга потянула ее за руку. – Ты совсем пьяная… – Я не пьяная! – она вдруг захохотала и снова взглянула на меня. – Ну, признайся, я тебе нравлюсь? В голове моей запрыгали какие-то слова. «Да! Да! Да! Конечно! Еще там, зимой! Ты очень красивая! И поешь здорово!» Но, поняв, что сейчас совру, покраснел, грубо откинул ее руку и выпалил: – Дура ты! И побежал прочь. Вслед послышался ее смех. Мне не хотелось домой. Я побродил по парку, пострелял в тире, потом уселся за раковиной эстрады, где продолжался концерт военного оркестра, и увидел, как в сторону аттракционов бегут люди. Меня окликнул один из знакомых ребят. – Ты че здесь торчишь? Бежим! Там такое творится! В нашем парке, как, наверное, и во всех парках того времени, было несколько популярных аттракционов. Карусели, «комната смеха» с кривыми зеркалами, уродующими фигуры, почему-то вызывающие смех, тир с покоцанными фигурками зверей и мельницей, лотерея со свернутыми бумажками и выигрышами в виде карандашей. Но самым главным и любимым аттракционом были «Воздушные лодки». Что греха таить, мы часто залезали в кусты около этих лодок, снизу рассматривая развевающиеся юбки и платья, под которыми можно было различить женские трусики. Я бежал по аллее мимо забора летнего кинотеатра, откуда слышалась музыка из «Большого вальса», смех актеров. Перекрывая вальс, со стороны аттракционов доносились крики, трели милицейского свистка и, главное, страшный скрип. У «Воздушных лодок» собралась толпа со всего парка. Успели прибежать музыканты с танцплощадки, дружинники, «стиляги». Фильм, видимо, кончился, и толпа стала еще больше. Для кого-то это было очередным развлечением, но большинство со страхом смотрело вверх. Деревянная конструкция из длинных бревен, скрепленная большими скобами, угрожающе раскачивалась. Пять лодок из шести стояли пустыми внизу. Лишь одна взмывала вверх, потом летела вниз и снова поднималась, задевая конек конструкции металлическими прутами, к которым была прикреплена лодка. Держась руками за поручни, энергично сгибая и разгибая сильные ноги, Мария, что-то крича, раскачивала лодку все выше и выше. – Маша! – кричала снизу ее подруга. – Прошу, остановись!!! Милиционер свистел в свой свисток: – Гражданка, немедленно прекратите раскачивать лодку! Испуганный, белый как полотно, смотритель ломал руки и говорил торопливо директору парка: – Я ей говорил, говорил сто раз! Лодка сломана! Тормозов нет… Клянусь, я не виноват, начальник! Она сама! Залезла пьяная… Тормоз в виде доски с прибитой автопокрышкой был и в самом деле сломан пополам и безжизненно висел. Директор парка в сердцах ударил смотрителя по шее. – Скотина! Если что случится, засажу… – Да не виноват я! – кричал смотритель, размазывая по лицу слезы. – Скорую надо вызвать… – сказал директор парка кому-то. – Уже… Едет… – Маша! Прошу тебя, ради Христа, остановись! А Мария, словно не видя и не слыша никого, хохотала, все сильнее и сильнее раскачивая лодку. Платье ее колыхалось от ветра, обнажая ноги почти до ягодиц. Неожиданно нитка бус лопнула, и красные шарики разлетелись вокруг. Я успел схватить одну из бусин, упавшую в пыль, и сунул ее в карман. – Вы ее подруга? – спросил директор парка Лолу. – Да… – Ну сделайте что-нибудь, уговорите ее! Есть кто-нибудь у нее? Муж, дети, родители? – Да нет у нее никого… Одна она… – заплакала девушка. – А сегодня ей извещение из Подольска пришло… Нашли ее жениха, Васю… Шестнадцать лет он был «без вести пропавшим»… А теперь вот захоронение нашли… Лучше бы и не писали! – она снова закричала. – Маша, Мария! Остановись… Лола осеклась на полуслове. Именно в этот момент Мария отпустила поручень и на самом взлете вылетела из лодки… Толпа охнула. – А-а-а!!! – закричал кто-то страшным голосом. – Ма-ша-а-а!!! Мария упала за забор аттракциона. На твердую, как цемент, землю. Глухой, страшный удар. Какой-то утробный вскрик… Все бросились к ней. Милиционер и дружинники разгоняли толпу, сжимающуюся в плотное кольцо. – Отойдите! Ей дышать нечем! – кричал кто-то. – Не трогайте ее! Можете хуже сделать! – кричал другой. – Где скорая?!! Почти ползком, раздвигая чьи-то ноги, я приблизился к ней. Мария еще дышала. Но это дыхание больше было похоже на хриплый стон. Изо рта текла кровь. – Дайте дорогу!!! Через толпу торопливо несли носилки. – Да разойдитесь же вы! Кто-то с силой двинул меня в бок. – Сказали тебе, иди отсюда! Санитары осторожно переложили женщину на носилки. Кровь окрасила белое платье. – Скорее… Скорее… И вдруг… Тело Марии задергалось, задвигалось мощными волнами с ног до головы, словно все мышцы взбунтовались, не желая умирать. Я не знаю, сколько это продолжалось. Неожиданно тело Марии застыло. – Все… Кончилась… – один из санитаров перекрестился. Они подняли носилки и не торопясь понесли ее к машине. Пустая облупленная лодка со сломанным тормозом продолжала тихонько раскачиваться. Толпа понемногу стала расходиться, обсуждая несчастный случай… Я шел домой на ватных ногах. Бессмысленно корил себя за то, что сказал совсем не то, что хотел сказать Марии. Нащупал в кармане красную бусину. Она была деревянной, покрашенной эмалью. Ночью я не мог заснуть. И, стараясь, чтобы не услышала мама, плакал, уткнувшись в подушку.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/lanius-andrey/delo-bylo-v-sredney-azii-70903804/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Ланиус Андрей
Сборник воспоминаний русского туркестанца..посвящено жизни русских людей в Среднее Азии …70-80 гг 20 века,,, еще единая страна…стиль- эффект авторского присутствия
Ланиус Андрей
Дело было в Средней Азии…
Глава 1 Палата на троих
Для меня так и осталось загадкой, по каким каналам мой редактор узнал о моем недавнем визите в поликлинику, как и о том, что врачи обнаружили у меня незначительные нарушения сердечной деятельности.
Помнится, я никому не рассказывал об этом, кроме двух-трех близких друзей.
Тем не менее, как-то под вечер он вызвал меня в свой кабинет и с заговорщицким видом сообщил, что выхлопотал путевку в кардиологический центр, лучший не только в Ташкенте, но и во всей Средней Азии! Мол, там тебя, парень, всесторонне обследуют, «подремонтируют», если нужно, и поставят на ноги. И тогда уж, давай, паши на ниве журналистики безо всяких жалоб (а я вроде и не жаловался)!
Надо сказать, что Николай Федорович Тимофеев, редактор «Правды Востока», отличался прямо-таки фанатичной требовательностью во всем, что касалось работы. Он страшно не любил, когда у него отпрашивались на день-другой по семейным обстоятельствам; метал громы и молнии, узнав, что кто-либо из журналистов запаздывает из отпуска.
Но если речь касалась здоровья сотрудников, то он проявлял прямо-таки ангельскую заботу.
Мне оставалось лишь смириться с нежданной перспективой.
И вот я уже иду больничным коридором, только что завершив тягостный ритуал переодевания.
На мне – серый халат без пуговиц, но с поясом, и мягкие войлочные тапочки.
В таком наряде дальше проходной не уйдешь, притом, что на дворе стоит слякотная азиатская зима.
– В двадцатую палату! – после недолгой паузы распорядилась дородная медсестра, которой я протянул сопроводительные бумаги.
В ней чувствовалась строгая хозяйка, не бросавшая слов на ветер.
Однако же металл в ее голосе зазвенел чуточку фальшиво.
Палата, куда меня определили, наверняка, имела какую-то сомнительную особенность, подумалось мне.
Гадать, однако, не имела смысла, и я отправился на поиски своего нового пристанища.
Идти далеко не пришлось.
Обитель под двадцатым номером находилась сразу же за холлом, в котором трещал черно-белый телевизор.
Наслышанный о престижности сего лечебного заведения, я полагал, что найду здесь некие чудеса комфорта, быть может, даже пальму в кадке, но нет, всё было, как в обычной городской больнице.
По углам небольшой комнаты стояли три кровати, рядом с каждой – тумбочка и табуретка, в центре – стол, в ближнем свободном углу на стене висел умывальник.
Вот, собственно, и вся «роскошь».
На кровати у окна сидел в таком же, как и у меня, халате сухощавый узбек лет пятидесяти.
Его лицо – бледно-розовое, скуластое, со впалыми щеками и острым с горбинкой носом выглядело суровым. На его бритой голове сидела потертая тюбетейка.
Стало быть, он и есть один из моих компаньонов?
Мы поздоровались, и я сообщил о факте своего вселения, попросив указать свободную койку.
Поднявшись, он бойко заговорил по-русски.
Я понимал с трудом, ибо на его заметный акцент накладывалась манера изъясняться скороговоркой, словно он сыпал горохом. Полагаю, что когда он беседовал на родном языке с соплеменниками, те тоже улавливали далеко не всё из его стремительной, как бурный поток, речи.
Тем не менее, я усвоил, что его фамилия Халилов, что он работает трактористом в пригородном совхозе, и что путевку в больницу ему выхлопотал директор.
Затем Халилов умолк, ожидая, очевидно, ответной реакции.
Но я и рта не успел раскрыть.
Дверь резко распахнулась, и в палату широко шагнул низенький, с выпирающим животом, восточный мужчина зрелого возраста. На его лунообразном лице со вскинутыми бровями сияла лучезарная улыбка. Полы просторного, не по росту халата свисали едва не до пят, придавая владельцу довольно комичный вид.
Голова у вошедшего тоже была бритой. На ней тоже сидела тюбетейка, но имевшая иной узор, чем у Халилова.
Ну вот, теперь вся палата в сборе!
Усевшись на свою кровать, низенький с минуту молчал, изучая меня, затем хлопнул себя по животу и радостно воскликнул:
– Курсак полный, хорошо! – Сощурил выпуклые карие глаза: – Новый сосед? Хорошо! Как зовут? Хорошо! – ткнул себя пальцем в грудь: – Хушбактов! Хорошо!
Тут же он принялся что-то горячо рассказывать, сначала на русском, которым он владел на уровне «твоя – моя», но постепенно переходя на родной язык.
Голос у него был звонкий, дикция отменная, но я, как ни вслушивался, не мог уловить ни одного знакомого слова, хотя, прожив в этих краях не один год, знал сотню-другую наиболее ходовых узбекских терминов и выражений.
Зато Халилов внимал рассказчику с заметным интересом, согласно кивая в такт.
Нежданно Хушбактов прервал свой монолог и вышел так же стремительно, как и вошел.
Халилов со смущенной улыбкой кивнул ему вслед:
– Что он говорил – я ничего не понял… – И, видя мое недоумение, пояснил: – Он таджик…
Так вот оно что: судьба свела в одной палате представителей трех разных языковых групп!
Хотя узбеки и таджики – соседи, но языки у них разнятся так же существенно, как, например, русский и немецкий.
Узбекский относится к тюркским языкам, которые, в свою очередь, входят в алтайскую семью языков.
Таджикский же язык, родственный персидскому, или фарси, относится к иранской группе индоевропейской семьи языков.
В нашей двадцатой палате двуязычным мог считаться только Халилов, да и то с определенной натяжкой. На фарси он не говорил совсем.
Хушбактов, как сообщил мне тракторист, владел узбекским еще в меньшей степени, чем русским. Этот простой чабан приехал из степного района, где компактно проживали таджики, общаясь, в основном, между собой.
Я, со своей стороны, мог, конечно, построить на узбекском две-три простейшие фразы, но не более того.
Между прочим, знал я и два-три десятка слов на фарси, которые усвоил, прожив несколько месяцев в прекрасном городе Ленинабаде (Ходженте). Но они, эти звучные слова, относились, главным образом, к области национальной кухни.
Однако разноязычие подопечных не могло бы смутить дежурную медсестру. На Востоке это самое обычное дело. Так в чем же загадка ее дрогнувшего голоса?
Секрет открылся мне поздним вечером.
Едва Хушбактов преклонил голову к подушке, как помещение наполнилось громким, в определенном смысле художественным храпом – со свистом, переливами и трелями.
Бедняга Халилов лишь вздыхал, и по его реакции я понял, что эти рулады повторяются из ночи в ночь.
Догадался я и о том, что коварному эксперименту на выживание подвергались до меня и другие несчастные.
Очевидно, они, мои предшественники, добились-таки перевода в другие палаты.
Оттого-то медсестра-хозяйка и посмотрела на меня так оценивающе: ей нужно было заполнить «отказное» койкоместо!
Ладно, с решимостью обреченного подумал я!
Как-нибудь промаюсь бессонную ночь, но с утра подниму бунт! Они еще пожалеют, что безо всякого предупреждения устроили мне испытание храпом!
С этой мыслью, неожиданно для себя, я крепко уснул.
Спал я до утра, как убитый, и открыл глаза с ощущением, будто заново родился на свет.
Приходилось мне где-то читать, что японцы изобрели прибор против бессонницы, имитирующий шум дождя.
Быть может, храп Хушбактова сыграл роль японского аппарата?
Сам «возмутитель спокойствия» уже чинно сидел за столом и подкреплял силы, макая сухую лепешку в пиалу с чаем.
Вид у моего компаньона был такой благостный, что мне сделалось неловко за вчерашние людоедские планы.
Я уже не испытывал ни малейшего желания устраивать бучу, притом, что утратил мотив для этого.
Какой смысл менять палату, где так крепко спится?!
На своей тумбочке я обнаружил направление на анализ крови с грозным предостережением: «Не кушать!»
– Проснулся, друг? – кивнул мне Хушбактов. – Чай будем пить! Хорошо!
– Нет! Нельзя чай! – Халилов помахал над головой таким же, как у меня, направлением. – Написано: «Не кушать!»
– Халилов, не кушать! – по-детски залился смехом наш толстяк, добавляя в пиалу чай из расписного фарфорового чайничка.
В прежней манере мне поведали, что беднягу Халилова уже в третий раз направляют на один и тот же анализ, теряют бумажки, наверное. Только он соберется почаевничать, а тут несут направление – «Не кушать!»
Вдвоем с Халиловым мы направились в лабораторию.
Процедура оказалась недолгой, и вскоре мы присоединились к нашему весельчаку.
За ароматным зеленым чаем, подкрепляя слова жестами, мои новые друзья посвятили меня в тонкости больничных порядков.
Как я понял, скучать здесь не приходилось, поскольку на каждую процедуру существовала очередь. Пока отстоишь в одной, потом в другой, пока пройдешь нужные кабинеты, – уже обед, а там, туда-сюда, и вечер. В свободное время, если позволит погода, можно погулять по дорожкам старого парка, который примыкает к больнице. На каждом этаже есть телевизор, внизу работает библиотека, а в клубе, рядом со столовой, по вечерам показывают кино.
Было бы здоровье!
Я вдруг поймал себя на мысли, что понимаю своих компаньонов гораздо лучше, чем вчера.
Хушбактов храпел ночи напролет.
Медперсонал, во всеоружии ожидавший моего путча, начал взирать на меня как на образцового пациента.
Через несколько дней у меня появилось ощущение, будто я давным-давно обитаю в пределах этого лечебного комплекса.
Я уже в точности знал, куда ведет та или иная лестница, какой вид открывается из торцевых окон на этажах, да и лица встречаемых в коридорах врачей казались знакомыми все до единого.
Вместе с тем, я вдруг поймал себя на мысли, что без особого напряжения воспринимаю речь моих компаньонов, как и они – мою, хотя полиглотом никто из нас за это время не стал.
Очевидно, когда разноязычные люди вынуждены обитать вместе, и при этом заинтересованы в осмысленном общении друг с другом, то в подсознании включаются некие скрытые резервы взаимопонимания.
В первой половине дня мы, лечащийся народ, кочевали из одного процедурного кабинета в другой, занимали очередь друг для друга, делились всякой полезной для здоровья информацией.
Хушбактов так и норовил увильнуть от лечебной гимнастики, изображая мучительные судороги икроножной мышцы. Впрочем, судороги мгновенно проходили, едва заканчивался гимнастический сеанс.
Вечернюю скуку скрашивали совместные походы к источнику минеральной воды, расположенному в парке, но главное, приключенческие киноленты, которые крутили в клубе на сон грядущий.
Как-то раз после очередного сеанса мы уселись за вечерний чай.
Еще свежи были впечатления от динамичной интриги, где, в частности, фигурировала потайная кнопка, посредством которой главарь банды подавал сигнал сообщникам.
Расписной фарфоровый чайничек опустел уже наполовину, когда мы вдруг, все разом, заметили на стене маленькую черную кнопку.
Вероятно, мы видели ее и раньше, но не «цеплялись глазом», а вот сейчас, после фильма с погонями, перестрелками и тайными знаками, она привлекла наше самое пристальное внимание.
Ближе других к ней сидел Халилов.
Подчиняясь внезапному, какому-то озорному порыву, он поднялся, подошел к кнопке и со значением потрогал ее.
– Если нажму, вдруг милиция прибежит?!
– Нажми, Халилов! Хорошо! – одобрил Хушбактов.
Халилов еще раз посмотрел на нас, как бы заручаясь нашей поддержкой, и, коротко утопив кнопку, тут же отдернул руку.
В наступившей тишине мы провели минуту-другую.
Ничего не произошло.
– Это не звонок! – заявил Халилов. – Просто кнопка.
– Правильно, кнопка! – согласился Хушбактов. – Хорошо!
– Конечно, просто кнопка, – Халилов снова утопил ее, но теперь для верности подержал палец дольше.
И снова – никакой реакции.
Кнопка определенно не имела конкретных функций. Так, избыточная деталь интерьера, невесть зачем установленная в палате.
Прошло минут сорок, а то и больше. Мы допили чайник до последней капли, как и положено в Средней Азии. Халилов заварил свежий напиток. Про кино мы уже не вспоминали, разговор давно перешел на другие темы.
Внезапно дверь распахнулась.
За порогом стояла та самая сестра-хозяйка. Она строго оглядела нас поверх очков:
– Что у вас случилось?
– У нас? Ничего…
– Вижу! Зачем же с кнопкой балуетесь?! А еще взрослые люди! Как дети, честное слово! – она величественно удалилась.
Пристыженные, мы переглянулись. Перевели взгляд на злополучную кнопку, переглянулись снова.
– Работает, оказывается, – с неподражаемой интонацией удивился Хушбактов.
Еще какой-то миг держалась тишина, а затем нас троих, всех одновременно, одолел приступ безудержного веселья.
Мы хохотали до слез, до коликов, до исступления, покатывались, буквально умирали со смеху.
Я и представить не мог, что серьезный, степенный Халилов может так смеяться!
Хушбактов и вовсе повалился спиной на кровать и задрыгал короткими ногами, в такт этому неистовому извержению энергии веселья.
То и дело кто-нибудь один пытался остановиться, но, переглянувшись с двумя другими, хохотал еще пуще прежнего.
И для этого не требовалось никаких слов.
Однажды после обеда Халилов с таинственным видом занес в палату объемистый узел, который ему скрытно передал кто-то из родственников.
Развязав свою ношу, он извлек наружу пальто, черный в светлую полоску костюм, ботинки.
Неужели собрался в «самоволку»?
Халилов отличался дисциплинированностью, свято соблюдал все предписания медперсонала.
Но та поспешность, с которой он принялся переоблачаться в «гражданку», не оставляла сомнений относительно его намерений.
– Завтра свадебный той, – объяснил он. – Племянник женится. Плов надо делать.
– Когда вернетесь?
– Завтра. Утром. Будут сегодня спрашивать, скажи: вышел, здесь ходит, туда-сюда. Хоп? – он определенно нервничал.
– Не беспокойтесь, придумаем что-нибудь…
Волнение Халилова выглядело преувеличенным. Многие городские пациенты регулярно отлучались домой. Персонал смотрел на это сквозь пальцы, если, конечно, нарушитель вел себя тактично, с пониманием своей вины, а не наглел, проходя мимо дежурной в цивильной одежде. Благо, из нашего коридора имелся боковой проход в другое отделение, а уж там несложно было выдать себя за обычного посетителя.
Знал я, конечно, и о том, что свадебный той (в буквальном смысле, пир) – дело святое и, вместе с тем, хлопотное. Первая партия гостей садится за стол еще до шести утра. К этому моменту должно поспеть главное угощение – плов, который начинают готовить ночью, а разделка продуктов идет с вечера. Притом, готовить обязательно должен мужчина, признанный в своем кругу повар, который не передержит громадный котел плова, рассчитанный на пятьсот, а то и тысячу порций. Видимо, Халилов был выдающимся мастером по этой части, раз его сочли необходимым вытребовать из больницы.
Наступивший вечер мы провели с Хушбактовым вдвоем.
Нежданно для меня неунывающий весельчак повел серьезный разговор.
– Сколько денег платишь массажистке? – сощурился он так усердно, что его круглые глаза превратились в щелочки.
Массажистке, крупной белокурой даме, у которой мне было предписано пройти восемь сеансов, я не платил ничего, да и не собирался платить, хотя имел намерение по выписке преподнести ей букет цветов и коробку конфет – за ее чудодейственное мастерство.
Ничего этого своему собеседнику я объяснять не стал, а просто пожал плечами.
– Я даю два рубля! – признался Хушбактов, хлопая себя по груди. – Не дам – совсем плохо делает. Чуть-чуть руками туда-сюда, всё, иди, гуляй! Надо десять рублей давать, как Халилов. Тогда хорошо делает… – Он задумался, отхлебнул чай и пытливо вскинул на меня свои карие глаза, по-прежнему сощуренные. В них читалось недоверие. Он явно полагал, что я хитрю, скрываю от него свои истинные расчеты с массажисткой. – А за место сколько платил?
– Какое место? – не понял я.
– Сюда. Больница.
– Нисколько и никому я не платил! – этот разговор нравился мне все меньше.
– Конечно! – крякнул он. – Ведь ты – газета! А я двести рублей платил… Ходил-ходил, месяц ходил, три ходил, год ходил. Сердце болит. Врач смеется: нет путевка! Я двести рублей конверт ложил, врачу давал. Врач смеется: есть путевка!
– Напрасно вы это сделали, – ответил я. – Надо было обратиться в милицию. Схватили бы за руку вашего врача-хапугу!
– Э, милиция… – непередаваемо брезгливое выражение появилось на его круглом лице. Он подумал немного и добавил: – Газета не всё знает. Но они боятся газету…
Я не стал выспрашивать его, кто такие «они», и некоторое время мы пили чай в молчании.
Уже перед сном Хушбактов снова обратился ко мне:
– Друг, дай свой адрес! Лето будет, приеду. Есть дело. Буду рассказывать. Ты будешь писать. Большой шум будет. Поможешь?
Я дал ему свой редакционный телефон.
Он бережно спрятал бумажку:
– Хорошо!
Халилов вернулся, когда мы собирались на завтрак.
По его благодушному виду чувствовалось, что все обошлось как нельзя лучше.
Явился он не с пустыми руками, водрузив на стол весьма объемистый узелок.
– Никто не искал, голова не морочил?
– Нет, все тихо.
– Хош! В столовую не ходите!
Переодевшись, он спрятал цивильную одежду в тумбочку и облачился в больничный халат.
Затем развязал узелок.
На свет появилась большая каса, закрытая сверху свежайшими лепешками домашней выпечки, из тандыра. Не составляло труда догадаться, что под лепешками томится еще теплый плов. В узелке уместились также пакеты с самсой, изюмом, курагой и сушеной дыней.
Уж какая тут столовка!
Сам вид свадебного плова сулил праздник живота. В общей массе выделялась каждая рисинка, то там, то тут проглядывали оранжевые полоски моркови вперемежку с изюмом и нутом, а сверху громоздились крупные куски мяса, источая непередаваемый аромат.
Халилов тщательно вымыл руки и принялся расщипывать мясо на меньшие порции.
Затем, как водится на Востоке, мы выпили по пиале чая, заедая изюмом и сладостями. И только после этого приступили к основному блюду.
Мои сотрапезники вооружились ложками, и я не мог не оценить их деликатности. Ибо нет большего удовольствия для восточного человека, чем отведать умело приготовленный плов руками, почувствовать его прелесть не только языком, но и кончиками пальцев. Зная, однако, что русские даже к плову садятся с ложкой, оба они, не сговариваясь, уважили чужой обычай.
Когда от плова не осталось даже рисинки, Хушбактов покинул нас, отправившись на утреннюю процедуру.
Мы с Халиловым остались вдвоем.
– Значит, свадьба проходит хорошо? – поинтересовался я из вежливости.
– Хорошо, – почему-то вздохнул он. – Я плов делал, утром сам попробовал и сразу уехал. Днем еще одного барана будут резать. В обед будут гости. На ужин будут гости. Много гостей. Племянник работает в городе, приедут сотрудники. Автобус уже заказали, – он принялся загибать пальцы: – Невеста работает в городе, тоже автобус заказали. Русские тоже будут.
– Расход, выходит, большой.
– Большой, – снова вздохнул он. – Десять тысяч. Двенадцать тысяч. Может, больше. Надо еще платить тамаде, музыкантам, артистам, надо сделать подарки уважаемым гостям…
Возникла некая минута откровения, и я задал вопрос, который не стал бы задавать при других обстоятельствах:
– Где же взять такие деньги?
– Немножко копить нужно. Много-много лет. Еще родственники помогут. Родственников много – один даст немножко, другой немножко, получится много. Есть еще друзья, есть добрые соседи – тоже дадут, не обидят. Можно собрать! – уверенно заключил он.
– Но ведь долг надо вернуть?
– Обязательно! Но потом. У них – тоже дети, тоже надо свадьбу играть.
– Значит, работать всю жизнь на свадьбу?
– На свадьбы! – поправил он меня и с гордостью похлопал себя по груди: – У меня – семь сыновей! Пятерых уже женил. Еще один сын – в армии служит, самый младший – в школу ходит. Их тоже надо женить.
– Сочувствую вам…
Он пристально посмотрел на меня:
– Э, слушай, друг, зачем столько хлопка нужно?! Вся земля – для хлопка, вся вода – для хлопка… Всё мало и мало! Какой тут секрет?! Э, хорошо можно жить! Почему не хотим хорошо жить?! – Он понизил голос, словно доверяя мне сокровенную тайну: – Мой приусадебный участок – шесть соток. Он мою семью кормит. Я имею с участка больше, чем из совхоза. А дали бы мне двадцать соток, я бы всех сыновей спокойно женил, каждому дом построил бы, все долги заплатил бы…
– Сочувствую вам… – снова повторил я.
(А что мне еще оставалось?)
Тут же я ощутил, что моя сугубо нейтральная реплика вроде как задела его за живое.
– У вас, у русских, дешевые свадьбы, зато живут вместе мало! – с какой-то даже горячностью заявил он. – Чуть что: развод! А у нас развод редко бывает!
Что ж, в моем арсенале тоже имелся весомый аргумент:
– Ладно, развод у вас бывает редко, согласен. А вот скажите мне по-честному: в ваших семьях, после всех этих дорогих свадеб и больших долгов, молодые всегда живут в любви и согласии, душа в душу? Не бывает так, что они просто вынуждены терпеть друг друга до самой старости?
Его напряженность исчезла так же внезапно, как и вспыхнула, и он ответил вполне покладисто:
– Ладно, пускай! Дорогая свадьба, дешевая свадьба – неважно! Но у нас, во всех семьях, много детей, а у вас, у русских, один-два. – Он покачал головой: – Это ваша беда, друг! Беда русских. Вы должны подумать об этом, пока не поздно…
Тут распахнулась дверь, и в палату вкатился наш неунывающий Хушбактов.
– Халилов, не кушать! – весело заливался он, приплясывая и размахивая в воздухе бумажкой.
Халилов, взяв у него направление на очередной анализ, какое-то время изучал его, затем перевел дух:
– Это не сегодня! Это завтра утром!
А Хушбактов, между тем, склонился к моему уху и, оборвав беспечный смех, прошептал:
– Газета – хорошо! Москва – хорошо! Наши баи боятся Москву, боятся газету! Не забудь, друг! Как лето придет, обязательно буду ехать! Жди гостя!
Хушбактов так и не приехал.
Осенью того же года загадочной смертью умер Рашидов, правивший республикой почти четверть века, а вскоре началась раскрутка печально известного «узбекского дела».
По моим сведениям, следователи побывали в том районе, где Хушбактов пас своих овец.
Не исключаю, что мой чабан нашел для себя весьма заинтересованных слушателей.
Не встречался мне больше и Халилов.
Ну, а, спустя какое-то время, произошли события, вихрь которых вроде бы начисто стер из моей памяти эту неброскую историю.
Да что там!
Обо всем среднеазиатском периоде своей жизни я старался не вспоминать на протяжении многих лет.
Думал, никогда и не вспомню уже.
Но что-то переменилось с той поры, когда на улицах Питера появились молчаливые, напряженные, неконтактные, почти не владеющие русскими языком группы гастарбайтеров из того солнечного края, который я так любил когда-то.
Много раз, вглядываясь в смуглые лица идущих мне навстречу восточных ребят, я не мог отделаться от ощущения, что кто-то из них – внук либо иной родственник Халилова или Хушбактова.
Но если они здесь, значит, Халилов так и не получил свои двадцать соток, а Хушбактов так и не нашел правды?
Иногда я пытался втянуть этих молодых людей в беседу, вызвать их интерес тем обстоятельством, что я сам жил когда-то там, где они родились, что я даже могу задать им простой вопрос на их родном языке.
Однако я остро ощущал, что все мои потуги оставляют их равнодушными.
Сами же они никаких вопросов не задают.
Они знают, что у бывшего «старшего брата» нет ни одного ответа.
«Старший брат» сам запутался в этой жизни, потерял веру, утратил мужество, не знает, куда идти, и лишь бездумно транжирит те богатства, которыми его щедро одарила природа.
А слабых да безвольных на Востоке никогда не уважали.
Тех же, кто бросил на чужбине своих соотечественников на произвол судьбы, и вовсе откровенно презирали…
Прощай, «дружба народов»!
Ты была, пускай наивной и, может, неуклюжей, но чистой и искренней.
Что-то в скором времени выплеснется наружу из котла, кипящего взаимными обидами, претензиями, недоверием, разобщенностью и враждой.
Знать бы, что…
Глава 2 Город приветливых людей или Ташкент-89
Где-то в конце 70-х в Ташкенте проходило Всесоюзное совещание учителей, на которое съехались посланцы со всех уголков единой страны. Республиканская пресса широко освещала это мероприятие. Мне довелось брать интервью у женщины-педагога из Эстонии, с трудновыговариваемой эстонской фамилией. Она никогда не бывала на Востоке, и сейчас не могла скрыть своего восхищения. Собираясь в дальнюю дорогу, она была уверена, что увидит пыльный глинобитный город с кривыми улочками, женщин в парандже, чахлую листву… Однако перед ней предстал чудесный город-сад, с красивыми зданиями, с многочисленными фонтанами и орошаемыми цветниками. Но самое сильное впечатление на нее произвели сами ташкентцы, в особенности, местные красавицы с открытыми лицами. Она ощущала, что вокруг царит атмосфера доброжелательности, приязни, гостеприимства. С каким бы вопросом она ни обращалась к кому-либо из прохожих, ей отвечали с улыбкой, охотно и сердечно. Причем, как она приметила, коренное население владело русским совершенно свободно. Однако и русские лица встречались ей через шаг. Как в этом глубинном уголке Средней Азии, отделенном от Европы бескрайними степями и пустынями, оказалось так много русских, которые, судя по всему, чувствуют себя здесь вполне комфортно, или ей это только показалось? Нет, эстонская гостья не ошиблась, в точности уловив дух восточного мегаполиса. Что же касается русской общины, то ее история берет отсчет от 1865года, когда Ташкент, в то время действительно глинобитный городок с кривыми улочками, был присоединен к Российской империи. Через два года Ташкент стал центром Туркестанского генерал-губернаторства и Сырдарьинской области, сюда начали прибывать чиновники, военные, инженеры, врачи, учителя… Вскоре рядом со старым городом, за каналом Анхор, начали подниматься новые кварталы с европейской планировкой. На протяжении последующих десятилетий европейское население Ташкента росло постоянно, хотя и плавно, однако были этапы, когда это происходило скачкообразно. В период Великой Отечественной войны город принял десятки крупных предприятий, вузов и научных учреждений из западных регионов страны. Определенные коррективы в национальный состав восточной столицы внесло землетрясение 1966года. Ташкент фактически отстраивался заново, и в него тысячами прибывали специалисты и строители из всех союзных республик. Надо только иметь в виду, что в широком смысле коренное население называло русскими всех обладателей европейской внешности. Славянин ли, немец, еврей, латыш, молдаванин, армянин, грек, – все равно русский! Но и азиатская часть населения города тоже отличалась многоликостью. Кроме узбеков, здесь обитали крупными общинами казахи, таджики и киргизы. Внушительной диаспорой были представлены корейцы. В 60-х годах доля «европейцев» среди жителей Ташкента превышала 50процентов. Однако постепенно, ввиду более высокой рождаемости в узбекских семьях, соотношение менялось в пользу титульной нации. Но и в середине 80-х русские все еще составляли порядка 40процентов от населения Ташкента, общая численность которого приближалась к двум миллионам человек. Русские не только приезжали, но и уезжали. Чаще всего, в силу семейных обстоятельств либо по соображениям карьерного роста. И в самом деле, в условиях, когда выдвигались прежде всего национальные кадры, перспективному специалисту-«европейцу» трудно было рассчитывать на то, что его таланты будут оценены объективно. Во главе практически каждой организации, каждого учреждения стоял представитель титульной нации, а русский мог быть либо его замом, либо главным инженером. Конечно, встречались исключения, но это были именно исключения. Квартирный междугородный обмен, как и переезд, в ту пору не представлял особой сложности. Захотел уехать – в добрый час! Среди моих знакомых было, по меньшей мере, человек десять, которые в те, еще благополучные «застойные» времена покинули Ташкент по обмену, как казалось, навсегда. Был, например, главный инженер сравнительно крупной строительно-монтажной организации, украинец, который мечтал перебраться на историческую родину. Наконец, он договорился о переводе на аналогичную должность и переехал в благословенный город Полтаву. И что же? Года через три я снова увидел его в Ташкенте; оказалось, он вернулся на старое место работы. Вернулись почти все те мои знакомые, кто уезжал «навсегда». Они что-то путано объясняли насчет капризов климата и прочего, но истинная причина крылась в чем-то другом. В чем же? Однажды я разговорился с поэтом-любителем, белорусом по национальности, который был моим соседом по микрорайону. В предзакатный час мы шли по бульвару, и мой собеседник восторженно рассказывал мне о своей недавней поездке в Белоруссию, о том, как щедро принимала его многочисленная родня, и как зазывала вернуться на родину, обещая помочь и с жильем, и с работой. – Почему же ты не согласился? – спросил я. Он помолчал немного и сказал просто и задушевно, без тени рисовки: – А я полюбил эту землю… Полагаю, он точно сформулировал то, что у других лежало на сердце. Многие тысячи среднеазиатских «европейцев» могли бы повторить, как признание: «Я полюбил эту землю»… ВОСТОК – ДЕЛО ТОНКОЕ Ну, а как сами узбеки относились к русскому населению республики? Ташкентские узбеки старого закала четко разделяли русскую общину на две основные категории. К первой они относили тех европейцев, которые выросли и сформировались на Востоке, считая эту землю родной, которые понимали и уважали местные традиции, а также соблюдали нормы поведения, принятые в этих краях. Эти русские люди, которые, что немаловажно, были большей частью специалистами высокой квалификации – преподавателями, врачами, инженерами и т.д., пользовались безоговорочным уважением в узбекской городской среде. Какие-либо конфликты на национальной почве между двумя этническими группами были за гранью возможного. До землетрясения 1966года преобладающим влиянием среди европейского населения Ташкента пользовались именно те его представители, каждый из которых мог бы сказать о себе: «Я полюбил эту землю»… А затем… На восстановление разрушенного города приехало множество молодых мужчин и женщин со всех уголков страны. Большинство из них не имели никакого представления о специфике этого края. Нет, основная масса строителей вела себя достойно, приобщаясь постепенно к той истине, что «Восток – дело тонкое». Но, чего греха таить, были и такие, кто, не стесняясь, нередко в нетрезвом состоянии, неуважительно отзывался о местном укладе жизни, об уровне национальной культуры. Такого рода «гости», которые, впрочем, считали, что они везде дома, то и дело провоцировали конфликтные ситуации. По счастью, почти всегда находились «здравомыслящие головы», как из числа коренных русских ташкентцев, так и узбеков, которые вмешивались в инцидент, гася нездоровые страсти. Неприятный осадок, однако, оставался. Надо сказать и о том, что в 70-80-х годах в Ташкенте сформировалась довольно внушительная прослойка русскоязычных узбеков. Русский язык, на котором они говорили в совершенстве, был для них родным. Ближе им была и русская, европейская, западная культура. Далеко не все старые узбеки одобряли эту тенденцию. И все же, несмотря ни на какие нюансы, Ташкент по-прежнему выделялся приветливостью и отзывчивостью своих обитателей, теплой, дружелюбной атмосферой, которая по-хорошему удивляла многих гостей города. Дабы не злоупотреблять статистикой и общими рассуждениями, расскажу о собственном опыте межнациональных общений, благо, он оказался весьма разнообразным. За период своего довольно длительного пребывания в Ташкенте я сменил три главных места службы, каждое из которых отличалось своей национальной окраской. Начинал в строительно-монтажном управлении по сооружению ЛЭП и подстанций, работал не в конторе, а на трассе, прорабом. Наши бригады из 8-12монтажников, являли собой полный интернационал. Кроме славян, которые редко составляли большинство, на трассах трудились узбеки, таджики, корейцы, башкиры, татары, греки, армяне, каракалпаки… Вспоминаю одну бригаду, в равных долях состоявшую из немцев и крымских татар. Откуда такая экзотика?! Дело в том, что все они жили в поселке Товаксай под Чирчиком, куда в годы войны были сосланы сначала наши немцы из автономии на Волге, затем крымские татары. Две столь несхожие по своим традициям общины сообща превратили бесплодную землю в цветущий сад, по-добрососедски помогая друг другу выживать, и сохранили эту привычку к совместной работе. Вот и в бригаде, о которой идет речь, они отлично ладили между собой и, как папашу родного, чтили своего волевого и справедливого бригадира Вольтбауэра. Монтажники ЛЭП, верхолазы-высотники, – это своего рода строительная элита. Каждый – личность, с характером и крутым норовом, с чувством собственного достоинства. Случалось всякое, но за семь лет работы на трассах мне не доводилось сталкиваться ни с одним конфликтом на межэтнической почве. Задевать даже намеком национальные чувства товарища по бригаде считалось в те времена чем-то низким, постыдным и непристойным. Этот неписаный закон соблюдался свято даже самыми невоздержанными на язык членами коллектива. Специфика нашей работы в Средней Азии была такова, что ЛЭП приходилось тянуть в обход пахотных земель, через пустоши, пустыни и предгорья. Порой забирались в такую глухомань, где на десятки верст вокруг не было ни администрации, ни милиции, а местное население в своей массе практически не владело русским. И опять же никогда у нас не было распрей с этими чабанами, охотниками и земледельцами, которые, как правило, были настроены по отношению к нам, «чужакам», если и не дружелюбно, то вполне лояльно. В периоды так называемых «отгулов», возвращаясь из длительных производственных командировок в Ташкент, я посещал литературный семинар при редакции журнала «Звезда Востока». Семинар вел заместитель главного редактора, старый мудрец Альфред Рудольфович Бендер, который печатался под псевдонимом Эдуард Арбенов. В частности, его перу принадлежали романы «Феникс» и «Берлинское кольцо», по мотивам которых был снят известный фильм «В двадцать шестого не стрелять!» Как-то раз кто-то из семинаристов поднял вопрос о переезде в Россию. Мол, здесь, в республике, русский писатель вынужден ограничивать свое творчество местной тематикой. – Если переезжать, то колониями, – посоветовал наш учитель. – Чтобы поддерживать друг друга, общаться. А в одиночку на новом месте даже крупный талант может зачахнуть. Вскоре наш семинарист действительно отъехал по обмену в Россию, то ли куда-то на Урал, то ли на Волгу. А года через два вернулся. Говорил, что там часто идут дожди, а в час пик сесть в автобус просто невозможно… Семинар посещали и некоторые журналисты из редакции республиканской газеты «Правда Востока», которые с благосклонностью отнеслись к моим текстам. И вот, спустя какое-то время, неожиданно для себя самого, я, чуть ли не с трассы, попал в штат главной русскоязычной газеты республики. Бывают же чудеса на свете! Кроме русских и евреев, в редакции работали русскоязычные узбеки и татары, так что проблема межнационального общения особой остроты здесь не имела. Я снова исколесил всю республику, теперь уже в качестве специального корреспондента. Довелось побывать и в кабинетах ЦК Компартии Узбекистана, и на ведущих предприятиях, и в лабораториях ученых, и в сельской глубинке… Несколько командировок было в Ферганскую долину, с которой я познакомился еще в бытность прорабом. Фергану сами узбеки называли «русским городом», хотя доля русских здесь была существенно ниже, чем в Ташкенте. Этот населенный пункт под названием Новый Маргилан основал в 1877году «белый генерал» Скобелев, как центр Ферганской области на территории только что присоединенного к России Кокандского ханства. Кстати, с 1910 по 1924гг. город носил имя Скобелева. Фергана отличалась от древних городов долины своей четкой радиально-концентрической планировкой, широкими бульварами и проспектами, где ощущалась та же интернациональная атмосфера, что и в столице, звучала русская речь. В городе проживали представители более ста наций и народностей, в том числе турки-месхетинцы, переселенные в Узбекистан в 1944году из Грузии. Фергана, как и все другие значительные города этой благодатной долины, находилась в кольце поселков-спутников, колхозов и совхозов. Сельские усадьбы, где вызревали гранат и инжир, сочные абрикосы и высокосахаристые сорта винограда, казались воплощением рая на земле. Но это была лишь иллюзия благополучия. Древняя Ферганская долина столкнулась с острой демографической проблемой. В отдельных ее районах плотность населения достигала 400человек на квадратный километр и продолжала расти за счет высокой рождаемости. В иных кишлаках обитало до 15-20тыс. человек, а ведь плодородной поливной земли в хозяйстве больше не становилось. Главе семьи, простому дехканину, становилось все труднее свести концы с концами. Республиканские власти пытались сгладить проблему, предлагая сельчанам переезжать на целинные земли, в частности, в Голодную степь. Однако никому не хотелось покидать родные места, а те, кто все же соглашался на переезд, нередко возвращались обратно через год-другой. Но работы не хватало на всех, и наиболее незащищенная часть сельского населения Ферганской долины вынуждена была существовать на ничтожные, мизерные доходы (по некоторым сведениям, в пределах 20-30рублей в месяц на душу). При этом в самих кишлаках ни для кого не было секретом, что свое же начальство жирует, бессовестно обогащаясь за счет взяток и приписок. Вокруг относительно благополучных «русских городов» накапливался взрывоопасный материал, но за победными рапортами об очередном рекордном урожае хлопка, грозной тенденции до поры не замечали, даже те, кому это полагалось по должности. Впрочем, не буду забегать вперед. После семи лет работы в «Правде Востока» я перешел в издательство ЦК комсомола республики «Еш гвардия» («Молодая гвардия»). Коллектив, в котором я теперь оказался, на девять десятых состоял из национальных кадров. Все заведующие редакциями (кроме русской редакции) были узбекскими писателями и поэтами. Издательство выпускало 150книг в год, из них более 120названий – на узбекском языке. Тем не менее, в русскую редакцию шли не только русскоязычные писатели, но и наши узбекские собратья по перу. Я не могу припомнить ни одного литератора, пишущего на национальном языке, который не мечтал бы издаваться и на русском, сначала здесь, на исторической родине, а затем в Москве. Поэтому к нам приходили не только с рукописями, но и в стремлении найти через издательство квалифицированного переводчика. В свою очередь, русские писатели торили дорожку и в узбекские редакции, каждая из которых ежегодно выпускала по две-три книжки на русском языке. Немало рукописей присылали нам из Москвы, из крупных городов России и Украины. При этом иные авторы предпринимали сложные обходные маневры. Еще при жизни Ш.Рашидова, бессменного главы республики на протяжении 24лет, имевшего также реноме крупного писателя, некоторые «пробивные» русские литераторы, проживавшие в России, взяли за правило высылать свои опусы непосредственно на имя руководителя Узбекистана. Дескать, дорогой Шараф Рашидович, у нас знают, любят и ценят ваши талантливые книги; тут мне удалось недавно найти интересные факты, связанные с вашим пребыванием в наших краях; я включил их в свое произведение, которое, льщу себя надеждой, увидит свет при вашей мудрой поддержке в вашей замечательной республике… Одна из таких рукописей по наследству досталась мне. Рашидова к тому времени уже не было в живых, однако рукопись по-прежнему числилась за издательством, причем наши прямые начальники – комсомольцы из центрального аппарата с непонятной настойчивостью требовали ее включения в план. Поневоле мне пришлось вникать в эту запутанную историю. Автором сочинения был писатель с юга России. Свой «кирпич» он направил на имя Рашидова еще года четыре назад. Из ЦК партии через ЦК комсомола «кирпич» переадресовали в наше издательство с сопроводительным письмом за подписью зам зав отделом. Бумага не содержала никаких грозных резолюций, окончательное решение отдавалось на усмотрение редакции. Полагаю, Рашидову даже не докладывали о присылке рукописи. Само сочинение находилось в папке с едва сходившимися тесемками. Я добросовестно прочитал сей труд; он был сырым, многословным и малоинтересным. Оставалось лишь подивиться изобретательности моих узбекских коллег (тематически рукопись проходила по узбекской редакции), которые из года в год находили все новые и новые причины, дабы отбиваться от выпуска «макулатурной» книжки вопреки нажиму ЦК комсомола. Уже позднее я узнал причину столь странной настойчивости наших командиров. Оказалось, что автор якобы нашел себе нового высокого покровителя, уже в Москве, и сейчас, намекая на его возможное заступничество, бомбардировал наших комсомольцев письмами. А комсомольцы, надо полагать, попросту не хотели создавать себе проблем на пустом месте… Вообще-то работа в издательстве, которая продолжалась для меня более четырех с половиной лет, вместила много поучительных событий. Остановлюсь еще на одном эпизоде. Как-то раз, уже на третьем году моей работы, ко мне подошел заведующий одной из узбекских редакций и с таинственным видом сообщил, что у него есть важный разговор. Дело в том, начал он, что в издательстве существует давняя традиция. Раз в месяц руководители различных служб, исключая женщин, собираются в чайхане за пловом, который вскладчину готовят сами. Это такое неформальное общение, маленький отдых для души, никаких производственных разговоров! Они решили пригласить меня в свой круг, если, конечно, у меня не будет возражений. Такого рода предложение можно было расценить как выражение высшей степени доверия со стороны моих коллег. В Ташкенте во все времена имелись обширные районы индивидуальной застройки, где проживали, в основном, узбекские семьи. Административная единица такого района называлась махалля. Формально это слово можно перевести как «городской квартал». Но корневое отличие в том, что в узбекской махалле все люди знают друг друга, связаны между собой определенными нормами поведения и всегда готовы придти на выручку друг другу. Почти каждая махалля имела своеобразный мужской клуб, вернее, общественную чайхану: обособленный двор, где тянулись в ряд, обычно вдоль арыка, обсаженного розами, несколько айванов (веранд), а в дальнем углу, под навесом, были устроены очаги с котлами, самоварами и запасами топлива. Здесь можно было собраться компанией, но только своим, махаллинским, предварительно уведомив служителя. А уж тот указывал, какой айван можно занять и каким котлом воспользоваться. Вот в такую чайхану меня и пригласили. Конечно же, я внес свой пай, поскольку все продукты закупались на базаре. Плов уже поспел; как выяснилось, для его приготовления вперед были высланы два повара, которые успели также вскипятить самовар. Запаслись и водкой, которую для приличия подавали на стол в фарфоровом чайничке, с виду миниатюрном, но вмещавшем ровно пол-литра жидкости. Водки, кстати, было немного, лишь для оживления разговора. Разговор же действительно не касался производственных тем и велся, скорее, в духе аскии – состязания острословов. Есть у узбеков такая застольная традиция: один произносит шутливую, но задиристую реплику, второй, безо всякой паузы, должен остроумно продолжить ее, затем вступает третий, четвертый и так далее. Проигравшим считается тот, кто замешкается с ответом, хотя бы на несколько секунд. Впрочем, говорили и о Горбачеве, о перестройке, куда же было деваться от жгучих актуальных тем! За соседними айванами расположились еще две компании. Оттуда тоже доносился смех, там тоже разливали из чайничка отнюдь не чай. Время от времени во дворе появлялся служитель, как бы удостоверяясь, что все в порядке. В тот вечер я тут был, кажется, единственным русским. Но, похоже, мое присутствие воспринималось всеми спокойно. Кажется, была середина февраля 1988года. До страшных ферганских событий оставалось еще более года…
Глава 3 Паника-1966
Летнюю сессию 1966 года ташкентские студенты сдавали по самой упрощенной схеме. Например, мы, студенты первого курса энергетического факультета Ташкентского политехнического института – вуза весьма серьезного – сдавали всего два экзамена вместо пяти и один зачет вместо положенной полудюжины. Говорили, что в некоторых других вузах сессия была еще короче. И вот что примечательно: неудовлетворительных оценок практически не выставлялось. Преподаватели проявляли невиданный либерализм, вытягивая за уши самых нерадивых своих питомцев. Во всяком случае, на нашем потоке “неуд” не получил никто, включая самых отъявленных прогульщиков.
С чего бы вдруг такие поблажки? Что за чудеса?
А дело в том, что, незадолго до сессии, 26 апреля того же года в Ташкенте произошло сильнейшее землетрясение с эпицентром непосредственно под центром города. Сила ударов была не меньше, чем в Ашхабаде в 1947 году, когда весь город в считанные минуты превратился в руины, похоронившие под собой многих его жителей.
По счастью (если это слово уместно в данном контексте), сама же природа уберегла полуторамиллионный ташкентский мегаполис от повторения ашхабадской трагедии. Вопреки самым пессимистическим ожиданиям, жертв оказалось совсем немного. Сообщалось всего о нескольких погибших, и это было похоже на правду.
Город спасло то, что колебания почвы происходили в вертикальной плоскости. То есть, строения подпрыгивали вверх-вниз, но практически не раскачивались из стороны в сторону, как это было в Ашхабаде. Даже саманные домики, не имевшие, казалось бы, ни малейшего запаса прочности, устояли в своем большинстве под ударом стихии за счет гибкости каркасов, связанных из жердей и горбылей, хотя и покрылись сетью трещин, нередко толщиной в руку.
Итак, по милости природы Ашхабад не повторился. Однако же значительная часть жилого фонда пришла в аварийное состояние. Вдобавок, отцы города из лучших побуждений завысили масштабы первоочередных работ по сносу ветхих строений. К примеру, в центре города для сноса зданий еще царской постройки использовались в качестве тарана танки со снятым орудием. Так вот, в ряде случаев танк с трудом справлялся со своей работой – настолько несокрушимыми оказались старые мощные стены, способные простоять еще много лет! Но они всё равно были обречены.
Впрочем, и отцов города можно и нужно было понять. Обещание возродить Ташкент прозвучало на самом высоком уровне – из Кремля. Как же было не использовать представившуюся возможность для кардинального решения накопившихся градостроительных проблем? Ведь в городе существовали целые кварталы трущоб, в том числе, печально известная Кашгарка…
Уже к лету Ташкент начал превращаться в одну огромную строительную площадку, и ему требовались всё новые и новые тысячи рабочих рук. Строители прибывали со всей страны, но людей всё равно не хватало. Вот потому-то нам, студентам, и “подарили” исключительно легкую летнюю сессию, с тем, чтобы максимально удлинить третий трудовой семестр, который мы проходили, в основном, на разборе старых строений в качестве неквалифицированной рабочей силы.
В час предрассветного разгула подземной стихии лично я спал в общежитии, в своей комнате, находившейся на верхнем этаже четырехэтажного кирпичного здания. Как ни крепок студенческий сон, но когда твою кровать трясут с неистовой силой на протяжении нескольких минут, то поневоле откроешь глаза. На секунду мелькнула подсознательная мысль, что, видимо, я проспал звонок будильника, и мои друзья-соседи-однокурсники устроили мне оригинальную побудку, хотя подобные шутки практиковались у нас крайне редко. Но уже в следующий миг, когда произошел окончательный переход к состоянию бодрствования, стало очевидным, что ни о каких шутках не может быть и речи, что случилось нечто экстраординарное.
Я машинально глянул на часы и зафиксировал время, которое позднее многократно повторяли в сводках новостей: 5 часов 23 минуты.
Если в северных европейских широтах в это время года и в этот период суток рассвет уже вступает в свои права, то в Средней Азии в шестом часу утра еще царит бархатная ночь.
Тем не менее, в комнату через окно проникал какой-то странный свет, хотя нигде не горело ни одного фонаря. Я понял, что электричества нет, когда один из наших парней принялся безрезультатно щелкать выключателем. Но в небе переливались какие-то гигантские блики в багровых тонах, похожие на сполохи северного сияния.
Тряска уже утихла, зато в коридоре усиливались тревожные голоса, нарастал топот многих бегущих ног.
– Землетрясение! – безапелляционно констатировали мои соседи, все трое – коренные узбекистанцы, хотя и не представлявшие титульную нацию.
Мы бросились в темный коридор, а из него по еще более темной лестнице, двигаясь вслепую, почти на ощупь, выбежали на улицу, где присоединились к стайкам своих товарищей.
Могу заявить со всей ответственностью: паники не было. Более того, некоторые студенты по-прежнему оставались в своих комнатах. Высунувшись по пояс из окон, они давали язвительные советы “паникерам”, покинувшим общежитие в самых легких одеждах.
Должен сказать, что до этого момента я имел о землетрясениях самое смутное, книжное, представление. Предшествующим летом я приехал в эти края погостить у своей родни, да так и остался здесь, поступив, по стечению обстоятельств, в ташкентский вуз. Стеснять и впредь многосемейных родственников не хотелось, и я по доброй воле перебрался в общежитие. За предшествовавший период моей учебы подземная стихия еще ни разу не давала о себе знать.
И вот теперь, когда пришлось на собственной шкуре испытать, что это за штука такая – землетрясение, я, в силу своего наивного оптимизма, посчитал, что не так страшен черт, как его малюют.
Этот самоуверенный настрой возрос еще заметнее, когда утром мы с парнями отправились, как обычно, на лекции на общетехнический факультет, расположенный в центре города.
Трамваи ходили по графику, кондукторы в обычной манере требовали плату за проезд.
Пока трамвай вез нас из студенческого городка через Старый город, мы с жадностью всматривались в проплывающий за окном пейзаж. Следы разрушений казались минимальными. Лишь кое-где на дувалах появились трещины, да старая чайхана на повороте к Чорсу обрушилась одним из своих углов. Сразу же за Чорсу, где заканчивался Старый город, на респектабельном проспекте Навои асфальт был усеян осколками стекла, кусками отлетевшей штукатурки и сломанными ветками деревьев. Лопнули и огромные стекла фойе Дворца искусств. Битыми стеклами и обломками штукатурки было усеяно крыльцо перед входом в здание факультета. Вот, собственно, и все замеченные нами в первые часы разрушения.
Но очень скоро стало ясно, что испытание далеко не закончено, что стихия вовсе не собирается оставлять город в покое! Толчки продолжались. Не то чтобы ежедневно – ежечасно. Чаще – слабые. Но время от времени тряска нарастала с такой мощью, что стены и потолки принимались жалобно скрипеть, монументальные здания теряли четкость своих очертаний, а ноги сами рвались к спасительному выходу под открытое небо.
Складывалось впечатление, что под городом обосновался некий гигантский монстр, периодически впадающий в ярость. Сейчас он вроде заснул, лениво ворочаясь с боку на бок. Но что взбредет в его маленькую голову в следующий миг?
Счет толчкам шел уже на сотни. Сейсмологи, вмиг ставшие самыми популярными героями теленовостей, делали успокаивающие заявления, и им в принципе верили. И всё же в подсознании у каждого жила некая молекула страха, почти не дававшая забыть о себе круглые сутки. Но верно и то, что большинство ташкентцев демонстрировало оптимизм и здоровое чувство юмора. Ну, а в студенческой среде острить относительно коллизий, возникавших по прихоти подземной стихии, считалось признаком хорошего тона.
САМАННАЯ АНФИЛАДА
Рядом с центральным ташкентским пятачком, который в ту пору назывался Сквером Революции, находился весьма популярный в молодежной среде комплекс ОДО – Окружной Дом офицеров с кинозалом, танцплощадкой, летним кафе и небольшим старым парком.
Но сразу же за этим очагом цивилизации, по другую сторону улицы, начинался бесконечный лабиринт частной застройки, где встречались, впрочем, и капитальные особняки с хаузами-бассейнами, но большей частью лепились друг к дружке те самые саманные домики.
Если для сноса особняков использовалась мощная техника, включая бульдозеры и танки, то в атаку на саманные домики бросили нас, студентов.
В один из летних дней (дело, помнится, было во второй половине июля, в период самого неистового зноя, называемого в Средней Азии саратаном) парням из нашей группы поручили разобрать потолки внутри саманного дома, имевшего множество пристроек. Очевидно, здесь обитала большая, постоянно расширявшаяся семья, которая решала свои жилищные проблемы путем пристройки к основному зданию всё новых и новых комнатушек, постепенно задействовав под них практически всю территорию двора, за исключением крохотного внутреннего пятачка, на котором росли две-три урючины. По сути, это был современный аналог караван-сарая.
Должен сказать, что вряд ли сыщется другая такая работа, которую с большим основанием можно было бы назвать пыльной.
Потолок саманного лабиринта представлял собой основу из жердей, к которым крепилась обрешетка из дранки, обмазанная в свою очередь основательным слоем глины с рубленой соломой. Для разбивки глинобитного слоя нам вручили своеобразные тараны – длинные палки с утолщением-набалдашником на конце. Этим тараном надлежало с силой ударять в потолок, одновременно уворачиваясь от рушившихся вниз кусков высохшей до звона глины. Про каски почем-то забыли. Впрочем, какие каски, когда в тени за сорок! Ладно, к падавшим на наши головы крупным и мелким комьям мы кое-как приспособились, но куда было деваться от пыли, которая после первых же ударов в потолок заполняла всё помещение густым стоячим облаком?!
Однако задание есть задание. Мы разбились на пары (нас в звене было шестеро). Первая пара, обмотав нижнюю часть лица до глаз смоченными под водопроводом майками, героически долбила потолок в течение пяти минут, стараясь игнорировать лезущую в глаза глиняную взвесь. Наконец, пятиминутка истекала, и эти двое, как ошалевшие, выбегали в соседнюю комнатушку, где находились сменщики. Через несколько минут, когда пыль в первой комнате оседала до приемлемой концентрации, туда входила вторая пара. И так – по кругу. К тому моменту, когда снова подходила очередь первой пары, ее участники едва успевали отдышаться после предыдущего захода. Когда саманных кусков на полу скапливалось с избытком, мы всем коллективом выносили их к калитке в ведрах и на носилках для последующей перегрузки в самосвал.
И вот что характерно: никто не отлынивал от работы. Всячески понося ее, каждый, тем не менее, старался перевыполнить некую “джентльменскую” норму.
Само собой, периодически мы устраивали перекуры, собираясь в одной из комнат, расположенной в глубине этого саманного лабиринта, куда не долетала глиняная взвесь из обрабатываемого помещения, взвесь, которая полностью так и не оседала даже до конца рабочего дня.
Во время одного из перекуров и произошло событие, которому я до сих пор не нахожу реалистического объяснения.
Мы находились в самой отдаленной от входа комнате, имевшей единственное, весьма небольшое по размеру окно, выходившее в тот самый внутренний крохотный дворик с тремя урючинами. Рама из окна была давно уже выставлена. Один из наших парней уселся в этом проеме, лицом к комнате. Остальные стояли в центре комнаты полукругом. Чтобы выйти из нее на улицу, надо было пройти через целый ряд других помещений, двери в которых располагались зигзагом по отношению друг к другу. Зато здесь, в самой глубине постройки, и воздух казался чище, и было всё же чуточку прохладнее, чем на улице, где разогретый палящим солнцем асфальт прогибался под ногами и обжигал подошвы ног даже сквозь обувь. Потолок в этой комнате мы еще не долбили, но весь он был покрыт трещинами, как, впрочем, и глинобитные стены.
Кто-то удачно рассказал свежий анекдот, и мы дружно расхохотались. Второй остряк подхватилэстафету… Словом, в эту минуту мы все пребывали в состоянии некой расслабленности.
И тут раздался грозный подземный гул, а еще через какой-то миг всё наше шаткое строение, вдобавок ослабленное частичной разборкой, затряслось, как на шарнирах. Куски саманной глины начали сами собой сыпаться с потолка, падать на голову и за ворот. Вся анфилада помещений наполнилась едкой пылью, так что мы уже не видели друг друга. Возникло ясное ощущение, что могучему подземному чудовищу надоело ворочаться с боку на бок, и оно решило порезвиться во всю свою необузданную силу.
Лично у меня наступил какой-то провал в памяти. Я совершенно не могу вспомнить, хотя бы приблизительно, что же происходило вокруг на протяжении последующего, весьма важного отрезка времени. Разум словно бы отключился. Моими действиями, должно быть, руководила какая-то потаенная сила, но только не воля.
Когда я пришел в себя, то увидел, что нахожусь в том самом крошечном дворике, что подступал к помещению, где мы перекуривали, нахожусь снаружи, со стороны окна, возле урючин. Здесь же, во дворике, находились и все остальные, включая парня, который до толчков сидел на окне. Сейчас он тоже пребывал в сидячем положении, но только у дальней стены, и с ошеломленным видом взирал на то самое окно.
Лица у моих однокурсников были какие-то смятенные. Не испуганные, а именно смятенные. Похоже, никто не понимал, каким образом он очутился здесь, и что вообще с ним произошло.
Некоторое время все молча смотрели на узкое, небольшое окно, за которым всё еще плавала глиняная взвесь, вызванная землетрясением. Выпрыгнуть в единый миг через это окно, на котором к тому же сидел до этого наш товарищ, было совершенно нереально. Еще нереальнее было выбежать через ломаную анфиладу комнат на улицу. Если всё же допустить, что мы бежали, сломя голову, через комнаты, то местом нашего сбора должна была стать улица, как раз напротив ОДО! Чтобы добраться оттуда до внутреннего дворика, надо еще было миновать узкий проход за калиткой и завернуть за угол дома. Какой был смысл устремляться на этот пятачок? Но и через единственное узкое окно выбраться сюда в доли секунды, да еще впятером, сбив при этом шестого, было невозможно! Ну, не могли же мы, в самом-то деле, пройти сквозь стену!
Мы переглянулись, и по взглядам своих однокурсников я понял, что они ощутили то же самое, что и я: полный провал в памяти. В последующем мы никогда не обсуждали этот случай, словно согласившись по умолчанию наложить на него некое табу.
Однако же, похожие истории мне доводилось узнавать и из других источников.
Мой двоюродный брат Вадим Колобов – мастер спорта, десятиборец, человек со стальными мышцами и железными нервами, был в ту пору студентом Ташкентского института физической культуры. Общежитие этого привилегированного вуза находилось в центре города, то есть, как раз над очагом землетрясения. Трясло там гораздо энергичнее, чем в нашем окраинном студенческом городке, хотя и нам эмоций досталось с лихвой.
Вадим рассказывал, что они с парнями весьма оперативно сориентировались в темноте и стремглав бросились по лестничным маршам к выходу. Но вдруг оказалось, что массивные двери заперты на ключ, а вахтера нет. На окнах первого этажа – решетки. На всем этаже решетки не было лишь на маленьком окошке в подсобке уборщицы, расположенной в самом дальнем конце коридора. Вадим утверждал, однако, что в тот момент он и понятия не имел о том окошке. А старое здание ходило ходуном, скрипело и трещало – казалось, еще немного, и оно сложится в гармошку.
И вот тут-то, откровенно признавался Вадим, его охватила паника. Он уже не контролировал свои действия. Метался по темному холлу, натыкаясь на других, упираясь в стены и колонны. В голове каруселью вертелась единственная мысль: быстрее вырваться отсюда, любой ценой!
А затем в памяти наступил странный провал…
И вдруг в какой-то миг он понял, что находится на улице! Он не знал, как это объяснить. Впрочем, и не искал никаких объяснений. Вырвался, вот и хорошо! Бог спас!
Много позднее я познакомился с бывшим однокурсником Вадима Николаем, который в ту ночь тоже находился в том же общежитии. К моменту нашего знакомства оба – и Вадим, и Николай – ужеокончили институт и работали тренерами в популярном спортивном обществе.
Николай хорошо помнил ту кошмарную ночь, не отрицал, что и сам поддался приступу паники, однако, в отличие от Вадима, имел сугубо реалистическую версию освобождения из наглухо закрытого холла.
По его данным, вахтер, дежуривший в ту ночь, жил недалеко от общежития и имел привычку отлучаться по ночам домой, запирая снаружи входную дверь на ключ. Не мог же он знать, что произойдет землетрясение, и студенты ринутся к выходу раньше обычного срока! Но с первыми же ударами стихии вахтер, надо полагать, помчался назад и отпер дверь. Перепуганные студенты, выбегая, не заметили его в темноте…
Вадим решительно возражал доводам друга. Ну, не мог хромоногий, страдавший одышкой вахтер добежать до оставленного поста за две-три минуты! Притом, что мощный удар стихии, наверняка, и для него был испытанием нервов. И первой мыслью было вывести из собственного трясущегося дома свое многочисленное, ревущее от страха семейство. Что касается входной двери общежития, то ее, скорее всего, после некоторой заминки открыл изнутри кто-то, у кого имелся запасной ключ. Но загадка в том, что он, Вадим, оказался на улице не перед фасадом, а с торца здания, как раз там, где находилось окошко подсобки! И только здесь, на улице, у него исчез “провал в памяти”…
Они принялись спорить, да так и не пришли к общему знаменателю.
Николай, между прочим, выдвинул любопытную версию.
Психологи знают, утверждал он, что природа заложила в человеческий организм могучие резервные силы, которыми люди еще не научились пользоваться в обыденной обстановке, но которые могут проявиться сами собой внезапно, в минуту опасности. Известно немало фактов, когда, например, преследуемый, спасаясь от погони, с видимой легкостью преодолевал двухметровый забор либо раздвигал толстые стальные прутья, чего позднее не смог бы повторить при всем своем желании.
Однако, развивал свою мысль Николай, человек попадает иногда в такие экстремальные ситуации, для разрешения которых не требуется избытка физической силы. Не сила бывает порой нужна, а лишние секунды, даже мгновения, хоть какой-то дополнительный ресурс времени.
Что если, помимо скрытого резерва физической силы, в недра нашей психики заложен еще один потаенный резерв, позволяющий в определенной степени управлять временем, “растягивать” краткий миг до приемлемого промежутка, продолжительности которого достаточно, чтобы избежать опасности?
Платой же за пользование этим ресурсом является “провал в памяти”.
И в самом-то деле, почему бы и нет?
Следующим летом у нас снова был удлиненный третий трудовой семестр, хотя уже и без облегченной сессии.
К этому времени город окончательно превратился в одну большую строительную площадку, и выражение “лес подъемных кранов” никому из ташкентцев не казалось поэтической метафорой.
Со всех уголков большой страны приезжали строители – не поодиночке, а крупными подразделениями, обустраивая свои жилые городки на внутриквартальных пустырях.
Нагляднее всего массовость наплыва приезжих проявлялась, пожалуй, на центральном стадионе “Пахтакор”, всегда забитом под завязку.
Если до землетрясения стадион болел за любимую команду “Пахтакор” практически единодушно, но сейчас горячую поддержку получала и любая команда-гостья, получала, естественно, стараниями своих болельщиков-земляков, командированных в Ташкент в качестве строителей.
Нас, иногородних студентов, переселили к тому времени из общежитий в школьные спортивные залы и прочие просторные помещения общественного пользования.
Комнаты общежитий на несколько лет стали приютом для семей, чье жилище было признано аварийным, а таких насчитывались многие тысячи.
Подземные толчки продолжались, их статистика давно уже выражалась трехзначным числом.
Правда, большинство сотрясений почвы было едва ощутимым, как если бы могучий подземный зверь тревожно, но ровно похрапывал во сне.
Но иногда зверь начинал ворочаться, притом активно, и тогда все вокруг снова принималось трястись и раскачиваться, генерируя в людях приступы острого страха.
И все же ни один из последующих толчков не достигал той мощи, которую стихия проявила в первый раз.
Для всех нас это служило огромным утешением.
Одним из моих соседей по школьному спортзалу был Володя В. (Фамилии, к сожалению, не помню, он учился на другом факультете, притом, тем же летом перевелся в московский вуз, и более мы с ним никогда не встречались.)
Володя обладал исключительной доброжелательностью, никогда не лез за словом в карман и имел особый талант улаживать конфликтные ситуации.
Еще одно мое наблюдение: Володя совершенно равнодушно относился к ударам подземной стихии.
Правда, на слабые, хотя и ощутимые толчки у нас уже не реагировал практически никто.
А вот колебания почвы силой 4-5 баллов заставляли многих, по крайней мере, искать глазами выход. И только единицы, в числе которых был и Володя, продолжали безмятежно свое занятие даже в период такой тряски.
За то время, что мы обитали в школьном спортзале, толчки, амплитуда которых была выше средней, происходили дважды, и оба раза Володя, находившийся у меня перед глазами, даже ухом не повел, невольно заставляя своим спокойствием подобраться и меня тоже.
В то лето наш распорядок дня не отличался особым разнообразием.
Ранний подъем, затем довольно напряженный рабочий день, как правило, на погрузке-разгрузке строительных материалов, нередкие авралы, так что после ужина чаще всего появлялась мечта о подушке.
И так, за редким исключением, семь дней в неделю.
Выходной при ликвидации последствий стихийных бедствий, если и полагается, то по особому графику.
В этих условиях одним из наиболее доступных занятий в редкие часы досуга было чтение.
У всякой книги, неведомыми путями попавшей в нашу обитель, всегда был, разумеется, первый читатель, который и давал ей лаконичную оценку.
Если оценка была одобрительной, тем более, восторженной, книга шла по кругу, причем, никто не задерживал ее долее оптимального срока.
В моей памяти навсегда остались три книги, которые гуляли тогда по рядам наших коек.
Первая – без обложки и даже без заглавных страниц – вызывала особенно трепетный интерес у всех без исключения, кто ее начинал ее читать, своей совершенно необыкновенной, трепетной аурой.
Только на основании уцелевшей странички с выходными данными удалось установить название издания и имя автора.
Это был “Портрет Дориана Грея” Оскара Уайльда.
Относительно второй книги мнения разделились.
Лично я относился к той группе читателей, кто безоговорочно, как говорится, всем сердцем, принял произведения собранные под ее твердой обложкой.
Эта книга впервые познакомила меня с творчеством фантаста Роберта Шекли, и с той поры этот автор на долгие годы стал одним из моих кумиров.
О третьей книжке разговор особый.
Это был сборник произведений ленинградского писателя Николая Тихонова “Шесть колонн”.
Точнее, это был очередной номер популярного тогда издания “Роман-газеты”.
В номере публиковалось несколько рассказов автора, о которых говорилось в аннотации, что они посвящены людям разных азиатских стран, освободившихся от колониализма и начинающих свой самостоятельный путь.
Честно говоря, эта тема нас абсолютно не интересовала, как и публицистика в целом.
Ну, кому охота после тяжкого трудового дня, да еще на ночь глядя, читать идеологическую проповедь?!
А вот повесть “Серый Хануман”, с ее авантюрным сюжетом, попала нам как-то в настроение.
…Модный писатель ищет в Индии необычную тему для нового романа.
Но ничто из индийских чудес не прельщает его, все кажется скучным и вторичным.
Писатель разочарован, но тут появляется некий абориген, который посвящает его в страшную тайну.
Оказывается, настал Час обезьян, которых в Индии десятки миллионов.
Как к людям приходил некогда Великий Учитель, так и к обезьянам пришел Великий Обезьян – их Вожак, который поставил своей целью объединить всех обезьян Индии…
Вожак имеет повсюду своих агентов, в том числе среди посвященных людей…
И вот заинтригованный писатель, ведомый своим гидом, отправляется в княжество Джайпур, чтобы лицезреть Вожака – Серого Ханумана…
В нашем углу первым прочитал книгу я, затем передал ее Володе, который, как мне стало казаться, не принадлежал к числу любителей чтения.
У меня даже сложилось впечатление, что он подержит ее немного под подушкой, не читая, а затем передаст следующему очереднику.
В ту минуту я и представить не мог, что уже завтра вечером один из сюжетных поворотов книги “Шесть колонн” буквально оживет перед моими глазами.
Мы с Володей работали в разных бригадах, соответственно, и день у каждого складывался по-своему.
Поэтому по вечерам нам всегда было что обсудить.
В тот вечер он сказал мне:
– Приехал новый стройотряд из Ленинграда. Они разместились в 6-ом квартале (речь, понятно, шла о Чиланзаре). У них своя столовая, и там работает классная девчонка. Не знаю, как ее зовут, но знаю точно, где она живет. Почему бы не нагрянуть в гости? Познакомиться, а? Попытка не пытка! Составишь компанию? Ведь у нее, наверняка, есть подруга. Ну, чего нам киснуть в нашей казарме?!
На такое предложение трудно было возразить, да и зачем?
Мы привели себя в порядок и отправились в путь.
Жилой городок ленинградцев разместился на зеленой территории среди пятиэтажек – пресловутых “хрущевок”, которые тогда являлись вожделенной мечтой для тысяч ташкентских семей.
Городок же строителей представлял собой ряды сборных домиков, показавшихся нам верхом комфортности.
Уже давно стемнело, а темень в наших краях очень плотная и бархатистая, безо всяких полутеней.
Почти все окна в домиках были темны, но где-то в глубине городка ярко светил прожектор.
Оттуда доносились ритмы танцевальной музыки и веселые выкрики.
На эти звуки мы и направились.
Вскоре нашим взорам предстало серебристое строение, похожее на небольшой ангар.
Подобные сооружения многие строительные организации использовали в ту пору в качестве складов для хранения наиболее дефицитных материалов.
Но сейчас внутри этой металлической решетчатой коробки было устроено что-то вроде танцплощадки.
Вдоль стен были развешаны воздушные шары, бумажные фонарики, флажки, юмористические плакаты, в глубине играл самодеятельный оркестр, а посередине танцевали полсотни пар, или около того.
Очевидно, строители отмечали какой-то праздник, быть может, новоселье.
– Зайдем? – кивнул мне Володя, указывая на узкую рамку входа, как бы врезанного в металлическую сеть.
– Почему бы и нет?!
На нас никто не обращал внимания, и мы уверенно переступили через высокий порог, оказавшись внутри ангара, где веселье било через край, и здесь, недалеко от входа, остановились, чтобы осмотреться.
А в следующую секунду могучий подземный монстр вдруг резко заворочался в своем логове.
Весь предыдущий опыт подсказывал мне, что сила толчков находится, быть может, у отметки 5 баллов.
В принципе, ситуация была практически безопасной.
Мы находились внутри помещения, конструкции которого соединялись между собой, как я успел заметить, при помощи болтов, так что ни о каком обрушении не могло быть и речи.
Похоже, однако, что в металлических сочленениях оставались какие-то люфты и зазоры, потому что ангар принялся громыхать, звенеть и пугающе скрежетать.
Зато умолкло всё, что бурлило мгновение назад, оборвалась музыка, утихли голоса, замерли пары.
А подземная тряска продолжалась!
Не могу поручиться, быть может, прошло всего несколько секунд (мне уже приходилось говорить чуть выше, что время проявляет порой особенные свойства).
Я перехватил застывший взгляд мордастого, с “бульдожьей” челюстью парня, который стоял напротив меня на расстоянии вытянутой руки, и вдруг с пронзительной ясностью, словно мне кто-то подсказал это изнутри, понял, что всем, кто находился в этой толпе, ситуация представляется экстремальной.
Судя по рассказу Володи, все эти люди прибыли в Ташкент совсем недавно, и, очевидно, для каждого из них продолжавшиеся колебания незыблемой тверди были первым землетрясением в жизни.
Та неожиданность, с которой оно произошло, жутковатые слухи, которыми, наверняка, приезжих успели попотчевать, а также металлический скрежет и клубы взметнувшейся из всех щелей пыли, густая темень над головой и незнакомая местность вокруг, – всё это вместе взятое еще сильнее обостряло чувство тревоги и страха.
В воздухе уже витало предчувствие массовой паники.
Рванись сейчас кто-нибудь один из толпы к узкому выходу, обрамленному металлической рамой, за ним устремилась бы и вся эта живая масса.
Я вдруг понял, что мордастый уже готов к рывку, что через мгновение он бросится вперед, не разбирая дороги, и сшибет своей крупногабаритной массой меня…
Но как объяснить ему, да еще в долю секунды, что серьезной опасности нет?! Как вообще можно объяснить что-либо тому, кто почти утратил контроль над своей волей?
Мы с Володей даже не успеем отскочить в сторону, когда здесь, вот в этом узком проходе, возникнет живая пробка…
Ощущение собственной беспомощности привело к тому, что на меня самого накатил приступ паники, хотя и по другой причине.
И, что самое жуткое, никакого спасительного “провала в памяти” здесь не ожидалось.
И вот, когда до взрыва коллективного безумия оставались доли секунды, когда мордастый уже оторвал ногу от пола, вдруг послышался громкий возглас Володи:
– Музыканты! Давай музыку! Чего остановились?!
Откровенно говоря, в первые мгновения я даже не понял смысла этой фразы, но всей кожей ощутил насмешливое спокойствие, с которым мой друг бросил эти слова поверх голов.
Именно беспечная интонация его голоса, в которой не было и нотки обеспокоенности, даже легкой, освободила какой-то комок в моем горле, и я вслед за Володей тоже выдохнул:
–Музыку давай!
Мордастый вдруг часто-часто заморгал и весь как-то обмяк.
Вот тут-то мне стало ясно, что “рвать когти” он уже не будет.
– Музыку давай! – послышались в толпе еще два-три голоса.
Притом, до всех дошло, что почва под ногами уже не трясется.
Заиграл саксофон, заглушая нервные смешки.
Инцидент, как говорится, был исчерпан.
Свою девушку в тот раз Володя не нашел.
Выяснилось, что мы попали не в тот жилой городок – не в ленинградский.
А вот у кого именно мы побывали в гостях, я, признаться, так и не запомнил.
Поздней ночью мы возвращались домой через спящий город.
Повсюду внутри кварталов можно было увидеть железные кровати и раскладушки многие жители предпочитали ночевать под открытым небом, и этот контингент всегда возрастал после каждой серии сильных толчков. Некоторые импровизированные ложа скрывались под марлевыми пологами, защитой не столько от нескромных взглядов, сколько от комаров.
– Как тебя осенила эта идея насчет музыки? – задал я, наконец, своему спутнику крутившийся на языке вопрос.
– Не осеняла меня никакая идея, – пожал он плечами. – Ты же сам читал “Шесть колонн”.
– Ну, читал…
– Так чего же спрашиваешь?
– Потому и спрашиваю, что не вижу никакой связи!
– Ну, ты даешь! – удивился он. – Там же есть рассказ “Зельзеля”. По-арабски это означает “землетрясение”. Автор рассказывает, как, находясь в Дамаске, пошел вместе с друзьями-арабами в кино. Во время сеанса произошло сильное землетрясение, не чета тому, что случилось у нас сегодня. И вот изображение на экране пропало, в зале – темнотища, люди повскакивали с мест, словом, до массовой паники оставались считанные секунды. И тут Фатих, так звали одного из спутников писателя, принялся орать во всю глотку: “Эй, там, в будке! Крути фильм! Кино давай!” – эти возгласы Володя и сам озвучил едва ли не в полный голос, но тут же спохватился: – Его призывы подхватили другие голоса, и это разрядило обстановку. Вот тебе вся идея в чистом виде! Просто пришлось сделать маленькую поправку и требовать продолжения не фильма, а музыки.
Я, конечно, не стал ему говорить, что хоть и перелистывал “роман-газету” до конца, но рассказов вообще не читал, и лишь дипломатично заметил:
– Но у тебя получилось тоже удачно…
– Да, – согласился он. – Получилось, как по нотам, самому удивительно.
В один из последующих вечеров я самым внимательным образом прочитал рассказ “Зельзеля” из книги “Шесть колонн”, и с той поры всякий раз, когда вижу этот сборник либо встречаю где-либо упоминание о нем, невольно вспоминаю Володю…
А ведь столько лет уже прошло!
Глава 4 Начальник полустанка
В дни отдаленной уже прорабской молодости довелось мне строить линию электропередач в одном из наиболее глухих районов Средней Азии – в Каракалпакской автономной республике. Во всякой глубинке существует своя «дыра». В Каракалпакии это плато Устюрт, ландшафт которого – готовая декорация для киносъемок фантастического фильма о какой-нибудь безжизненной планете с подходящим названием Солончаковая Пустошь. Здесь нет ни рек, ни ручейков, ни даже крохотных родничков, ни иных природных источников воды. Не увидишь ни птицу в небе, ни джейрана на дальнем холме. Нет здесь ни саксаулов, ни верблюжьей колючки, ни тех оазисов, которые встречаются даже в самых безводных пустынях мира.
Плато – тоже пустыня, только не песчаная, а гипсовая – с огромными проплешинами такыров и солончаков, пустыня, еще менее приспособленная для жизни, чем соседние пески Каракумы и Кызылкум, которые после Устюрта могут показаться цветущим садом.
Однако же именно этот гигантский гипсово-глиняный стол, приподнятый могучими силами природы над окружающей местностью, давал кратчайший выход из глубинных районов Средней Азии в европейскую часть единой тогда страны.
Через Устюрт пролегли нити газопроводов, а затем и железная дорога Кунград – Бейнеу.
Высоковольтная трасса, которую предстояло построить моей бригаде, как раз и предназначалась для электроснабжения инфраструктуры восточного участка новой железнодорожной магистрали.
Рельсы уже были уложены на всем протяжении, но регулярное движение поездов еще не открылось.
Ближайший населенный пункт – городок Кунград, лежавший у самого подножья плато, на плодородной земле, с высокими деревьями, густой травой и возделанными огородами, городок, откуда начинался асфальт, находился в доброй сотне километров от нашего стана, или в трех часах езды на грузовике-вездеходе по классическому, абсолютному бездорожью.
Наш маленький лагерь – два жилых вагончика на колесах и вагончик-склад – разместился на разъезде под названием, если мне не изменяет память, Ак-Чалак.
По другую сторону от новеньких, девственно чистых рельсов, нагретых неистовым солнцем до синевы, красовалась «резиденция» начальника формировавшегося полустанка, а проще – путевого обходчика.
Это был невысокий, щупленький, но чрезвычайно подвижный русский старик, который, несмотря на адское пекло, с подчеркнутой гордостью носил черную железнодорожную форму и фуражку с эмблемой путейца. Вверенный ему разъезд он называл «станцией», а себя, естественно, величал «начальником станции».
Вторым обитателем этой самой глухой из когда-либо виденных мною «станций» была его жена – дородная, рыхлая и весьма добродушная старуха, щеголявшая в цветастом синем халате и матерчатых тапочках на босу ногу.
Увидев впервые эту пару, более естественную для русской провинции, чем для азиатской глухомани, я невольно подумал о тех путях, что ведут человека по жизни, вопреки его мечтам и надеждам.
Ладно, мы-то, строители, находимся здесь временно. Притом, что после каждой рабочей десятидневки выезжаем на четыре выходных домой, в Тахиаташ, зеленый город на берегу Амударьи. Месяца же через три-четыре, как только сдадим трассу, то навсегда покинем сей затерянный мир.
А вот несчастным старикам-путейцам, похоже, некуда уезжать, иначе они не оказались бы на склоне лет в этом, мягко говоря, захолустье.
Можно было лишь посочувствовать их положению, в котором, тем не менее, они пытались в меру своих сил навести некое подобие порядка.
Их жилище, совмещенное, надо полагать, со служебным помещением, представляло собой сборный щитовой домик с целым рядом пристроек. Рядом возвышались два-три самодельных сарайчика из шифера и тарных досок. Непосредственно перед домом был устроен на столбах навес из маскировочной сети, дававший хоть какую-то тень. В ней прятались от палящего солнца овцы и куры, которых развели старики. Не знаю, чем уж они кормили своих братьев меньших, но живность выглядела упитанной. Иногда из дома выходил на прогулку пятнистый беспородный кот. На высоких полках (чтобы не дотянулись козы) с внешней стороны дома стояли разнокалиберные горшки с цветами, вьюнами и прочей растительностью. Кактусы, между прочим, смотрелись здесь, в этой дикой местности, вполне естественно.
Готов поручиться, что эти цветы и кактусы, эти куры и овцы, этот хулиганистый кот были единственными представителями одомашненной флоры и фауны на многие десятки километров вокруг. Сам же разъезд Ак-Чалак являл собой уникальный, неведомый иным краям оазис, созданный старанием и волей русского человека, невесть как угодившего на эту бесплодную землю.
Хотя магистраль еще не эксплуатировалась в нормальном режиме, но определенное движение по ней все-таки происходило.
Раз в неделю со стороны Кунграда локомотив прикатывал вагон-магазин.
Выбор был небогат: хлеб, консервы, макароны, крупа, сахар, соль, сигареты…
Ушлый продавец из местных приторговывал из-под полы портвейном, взимая за «конспирацию» полуторную цену.
Однажды я приметил, как «начальник полустанка» (его имя стерлось, к сожалению, из моей памяти), купив вино, тайком, с оглядкой, припрятывал его в своем железнодорожном хозяйстве.
Что ж, значит даже здесь, в этом полном безлюдье и безмолвии, у бойкого путейца имелись свои маленькие тайны от единственной родственной души.
По рельсам привозили сюда и воду, нечасто, кажется, раз в месяц, зато с огромным запасом – целую цистерну, которую ставили на запасных путях. Вода считалась питьевой, но сильно отдавала горечью, которая отчасти улетучивалась после длительного кипячения. Зато принимать душ можно было хоть по десять раз на дню, совершенно не экономя драгоценную по местным понятиям влагу, чем не экзотика!
Имелся на разъезде и стационарный движок, к сети которого мы подключились с любезного разрешения начальника полустанка.
Люди со стороны были здесь редкими гостями, да и не всегда желательными.
За весь период моего пребывания на Устюрте лишь однажды мимо нашего лагеря гордо прошествовали нежданные странники – семейная пара кочевников, словно вынырнувших из волн времени.
Впереди размеренно шагал поджарый старик в пропыленном ватном халате и в высокой бараньей шапке, такой древний, что его загоревшее до черноты, с глубокими морщинами лицо казалось маской. Он ступал с той неторопливой легкостью, какая отличает людей, привыкших ежедневно покрывать пешком многие километры. На поводу кочевник вел навьюченного двугорбого верблюда.
На втором верблюде величественно восседала полная, ярко нарумяненная степнячка средних лет в длинном темном платье, в черном, расшитом серебряными узорами бархатном жакете и в коричневых ичигах – легких брезентовых сапожках. Ее волосы были повязаны большим цветастым платком, но широкое круглое лицо, не такое смуглое, как у старика, оставалось открытым, – у кочевников женщины никогда не носили чадру. Надо полагать, старик взял ее в жены еще девочкой.
Замыкал шествие третий верблюд, который нес на себе сложенную юрту.
Верблюды ступали след в след, хотя вокруг была необъятная ширь.
Кочевники так и не свернули к разъезду, будто и не заметили его вовсе. Молча, даже не взглянув в нашу сторону, они прошествовали в некотором отдалении, бесстрастно пересекли линию железной дороги как некое досадное препятствие и вскоре исчезли за холмом.
С нашим появлением старики заметно ободрились.
Правда, общались мы, да и то коротко, только по вечерам.
Бригада проводила на трассе полный световой день, и народ ложился спать пораньше, чтобы подняться с рассветом.
Работали монтажники сдельно, так что бить баклуши, да еще при отсутствии альтернативных вариантов, им было не с руки.
Как правило, задушевных либо отвлеченных бесед за ужином не велось.
Чаще мы обсуждали возникшие на трассе технические проблемы и прикидывали способы, как устранить их завтра. Только на это и хватало времени за вечерним чаем.
«Начальник станции» обычно присоединялся к нам тихонько, как мышка, садясь в сторонке и всегда решительно отказываясь от приглашения к столу.
Казалось, ему интересен наш сугубо профессиональный разговор, но постепенно у меня сложилось впечатление, что он просто вслушивался в звуки человеческой речи, в звучание аккорда разных голосов, наслаждался самой возможностью присутствовать при общении целого коллектива, чего, по всей видимости, ему не хватало в повседневной жизни.
Что касается его дражайшей половины, то с первыми же признаками темноты она загоняла коз и курей в сарайчики, после чего скрывалась в своем домике и не выходила из него до утра.
В отличие от рабочих, мне, в силу производственной необходимости, иногда приходилось оставаться в лагере и в дневные часы.
И тогда поневоле супружеская пара оказывалась в поле моего зрения.
Меня удивляло, с какой добросовестностью «начальник станции» исполнял свои служебные обязанности.
Его начальство сидело где-то за тридевять земель, и старый железнодорожник, получавший твердый оклад, мог бы спокойно проводить время по известному принципу: «солдат спит – служба идет».
Но он поднимался ни свет, ни заря и тут же принимался за работу: инспектировал свой участок, уходя по шпалам куда-то за горизонт и возвращаясь через два-три часа; проверял стрелки, белил столбики, протирал сигнальный фонарь, переставлял какие-то ящики и выполнял множество прочих мелких дел, почти не давая себе передышки.
Лишь однажды я приметил, как, вынув из тайника припрятанную бутылку, он огляделся по сторонам, затем сделал основательный глоток, вернул вино на прежнее место, снова зорко огляделся и лишь после этого присел на большой ящик.
Всегда он был одет по форме и даже не расстегивал пуговиц своего кителя, лишь изредка снимал фуражку и вытирал лоб большим клетчатым платком.
Под стать мужу была и жена.
Несмотря на кажущуюся медлительность, она хлопотала целый день, успевая обиходить свою живность, полить и окучить растения, приготовить обед, убрать в доме, да еще подмести дворик – «территорию станции». Последнее занятие представлялось и вовсе бессмысленным, потому как уже через полчаса ветер носил новые слои пыли. Однако хозяйка снова бралась за веник, и так по несколько раз на дню.
Отношения между стариками были самые сердечные. Обычно они разговаривали друг с другом ласково, предупредительно, никогда не повышали голоса…
«Старосветские помещики», да и только!
Впрочем, иногда женщина сердилась, но без истерики и скандалов, просто замыкаясь в себе, и тогда муж вился вокруг нее вьюном, стремясь, видимо, вернуть ее в привычное расположение духа.
Но больше всего меня в этой паре занимало другое: старики не роптали на судьбу, в их глазах не отсвечивалась затаенная тоска.
Они жили с верой, что этот пустынный разъезд и есть их настоящий дом!
Я не мог себе представить, что в один прекрасный день старый путеец воскликнет в сердцах: «Да пошли вы все!», затем соберет чемодан и уедет из этой глуши, куда глаза глядят, – один или вместе со своей старухой.
Тут крылась какая-то загадка, и мне хотелось разгадать ее, поговорить с дедом, а может, и с обоими стариками, что называется, по душам.
Но ведь не подойдешь вот так запросто и не скажешь: «Ну, что, дед, посудачим за жизнь?»
Он-то, может, и согласится, да не сочинит ли чего при этом?
Нет, тут требовалась особая ситуация, атмосфера полной доверительности.
Что ж, решил я, вот закончится трудный участок трассы, хлопот у меня поубавится, тогда и попытаюсь вызвать «начальника станции» на откровенность.
Как-то раз выдалась особенно душная ночь, и я, не в силах уснуть, вышел из вагончика на свежий воздух.
Весь Устюрт был словно укутан черным бархатом.
Лампочки, горевшие над разъездом, освещали лишь ограниченные сферы вокруг себя.
Вдруг я заметил совсем рядом два аритмично двигавшихся красных огонечка.
Ничем иным, кроме «вальсирующих» кончиков зажженных сигарет, это быть не могло.
Окружающий мрак был сгущён столь плотно, что отдельных деталей не разглядел бы даже самый опытный военный разведчик.
Впрочем, я знал, что ниже двигавшихся огоньков были сложены ящики с изоляторами, служившие нами в часы досуга скамейками.
Очевидно, что на нижнем их ряду сейчас сидели двое курильщиков, ведя некий разговор.
И точно, в следующий момент до меня донесся голос одного из наших монтажников:
«Да ведь тут удавишься от тоски! Нет, ты признайся, дед, за какие такие грехи тебе пришлось загреметь на старости лет в эту дыру!»
Что ж, разве не то же самое, хотя и в более мягкой, деликатной форме, хотел спросить у старика и я?
«Почему же – дыра? – ответил между тем второй голос, явно принадлежавший «начальнику станции». – К осени здесь поезда пойдут, ремонтную мастерскую построят, поселок заложат… А вообще, парень, я тебе так скажу! Если у тебя есть в жизни Дело, то нигде не пропадешь и не заскучаешь. Делу надо служить, парень, не за страх, а за совесть! А если нет Дела, то везде будет тоска и дыра. Ты уж мне поверь, я знаю, о чем говорю… – Судя по движению огонька, он поднялся: – Ладно, пора на боковую! Завтра много работы».
«А старичок-то интересный», – уже в который раз подумалось мне.
Ладно, вот вернусь со следующих отгулов, обязательно залучу этого философа из народа на беседу тет-а-тет!
Сегодня в это трудно поверить, но в те далекие «застойные» времена зарплату нам привозили прямо на трассу.
Причем, везли ее из Ташкента, из нашей главной конторы, в которой все мы числились.
Кассиршу, с полной денежной наличностью, сначала доставляли в ташкентский аэропорт, там она, уже безо всякого сопровождения, садилась в обычный рейсовый самолет и прилетала в Нукус, где ее встречал кто-либо из инженерно-технических работников участка.
Затем, на самосвале, опять же безо всякого сопровождения, с одним лишь водителем и пухлой сумкой денег, она объезжала в течение нескольких дней все объекты. Последней точкой на маршруте значилась, естественно, самая удаленная, устюртская трасса.
Вот и в тот день всё проходило по знакомому сценарию.
С той лишь разницей, что едва самосвал затормозил, как кассирша Валя высунулась из окошка и прокричала мне:
«Ну, что же вы стоите?! Собирайтесь! Вас срочно вызывают в Ташкент!»
«Срочно вызывают в Ташкент…» – в жарком воздухе, пропитанном глинистой пылью, это звучало подобно сладкой музыке.
«Поторопитесь! – нервничала Валя. – Не то опоздаем на вечерний самолет!»
Лично для меня причина столь экстренного вызова не являлась секретом.
Еще весной, находясь в Ташкенте, я побывал по повестке в военкомате, где мне сообщили, что нынешним летом на основании закона о всеобщей воинской обязанности я буду призван на службу как офицер-двухгодичник. Я все же предупредил военкома, что летом, скорее всего, буду находиться на дальнем объекте. На что он бодро ответил, что волноваться не нужно. Как только придет приказ, военкомат свяжется с руководством моей конторы и под личную ответственность начальника обяжет отозвать меня в кратчайшие сроки, хотя бы даже я находился у черта на куличках. («У черта на куличках» – это военком подметил точно!).
И всё же при всем своем желании составить компанию Вале я не мог.
Следовало передать бригадиру бумаги, ввести его в курс дела по части заполнения бланков…
Но главное, мне было стыдно бросать своих мужиков в этой Тмутаракани с поспешностью, недостойной инженера.
Нет уж, выдержу характер, проведу на трассе рабочий день до конца!
Вале я ответил, что ждать меня не надо. А начальству, мол, можно передать, что в Тахиаташ я выеду вечером, на нашей бригадной машине, а в Ташкент улечу завтра утром.
Собирая позднее в вагончике свою сумку, я выглянул в окошко и увидел «начальника станции», который привычно наводил порядок в своем маленьком хозяйстве.
Эх, не стоило мне откладывать разговор с ним «на потом»!
Вот так всегда бывает: думаешь, я это еще успею, но жизнь распоряжается по-своему.
Впрочем, начиналась новая глава моей жизни, и мысли мои витали уже далеко.
Прощай, старик! Теперь, увы, не потолкуем по душам, а жаль!
Сгущались сумерки, когда мы с бывалым водителем Джурой Ашуровым отправились в путь через Устюрт. Плато припасло мне на прощание сюрприз. Мы с Джурой заблудились, затем полночи колесили по таинственным безжизненным холмам, да еще угодили прямо-таки в мистическое приключение.
Но это уже совсем другая история, да и рассказывать о ней надо отдельно…
В Каракалпакии мне довелось побывать еще раз, уже после службы в армии.
В период этой новой командировки я строил трассы электропередач в обжитой зеленой зоне, в столичном городе Нукусе, вдали от заповедного Устюрта.
Спустя какое-то время я расстался с профессией энергетика, а много позднее и со Средней Азией, расстался, как оказалось, навсегда.
Но нет-нет, да и вспомнится мне старый железнодорожник как потрясающий пример выживаемости русского человека, его стойкости не на показ и неколебимой крепости его духа даже в самых неблагоприятных условиях.
Глава 5 Продавец книг
До сих пор меня не покидает ощущение, что много лет назад я прикоснулся к самому краешку одной древней тайны.
Случилось это в июне 1971 года в Каракалпакии…
В ту пору в качестве молодого прораба я строил высоковольтную линию электропередач от поселка Шахаман, расположенного “там, где кончается асфальт”, к еще более глубинному поселку Казахдарья, где вообще не было никакого асфальта. Наш лагерь – два вагончика на колесах – базировался на околице Шахамана. С точки зрения энергетики, трасса была простенькой – всего-то около сорока километров. Притом, между двумя поселками простиралась плоская безлюдная степь: ни холмов, ни косогоров.
Тем не менее, ежедневная езда на работу и обратно являлась для бригады жестким испытанием нервов. Дело в том, что степь была покрыта твердыми как железо кочками. Машина прыгала на них, словно резиновая. А вместе с машиной невольно прыгали и мы. Каждые десять секунд. После такой езды даже самые выносливые монтажные зубры подолгу приходили в себя. И вот что странно: в процессе езды кочки не сглаживались, а делались еще бугристее.
Поэтому, построив трассу до середины, разумнее было перебазироваться в Казахдарью.
Но среди нас нашлись противники переезда.
Бульдозерист Геннадий Петров, ссылаясь на некую медсестру – близкую знакомую его жены, упорно твердил, что вдоль южного побережья Арала, в этих глухих, нетронутых местах, еще встречаются прокаженные. Недаром же на острове Барсакельмес расположен секретный лепрозорий! Иногда прокаженные бегут оттуда и селятся небольшими группами в прибрежных камышах, промышляя ловлей рыбы и охотой на птиц. Пока поймешь что к чему, зараза уже прилипнет к тебе. Нет, вещал Геннадий, уж лучше протрястись на кочках, чем провести остаток жизни в лепрозории!
Геннадий был известным паникером. Нередко над ним смеялись, но на этот раз он приобрел в бригаде сторонников. Само слово “проказа” вызывало в подсознании священный трепет.
Однако же, кочковатая дорога на трассу и обратно изматывала нас всё больше с каждым днем.
Наконец, доводы рассудка победили, и мы решили съездить в Казахдарью всей бригадой, чтобы осмотреться и по возможности выбрать место для лагеря.
Казахдарья оказалась весьма крупным, широко разбросанным поселком, вытянувшимся вдоль южного берега Аральского моря. Народ здесь жил исключительно рыбным промыслом и подсобным хозяйством.
В поселке имелся все приметы цивилизации – площадь перед сельсоветом, магазины, школа, больница… Имелся даже собственный аэропорт – спланированная земляная площадка, куда дважды в неделю прилетал кукурузник из Нукуса. Как раз к моменту нашего появления этот АН-2 стоял на взлетной полосе.
Осмотр поселка и его окрестностей, как и здоровый вид его жителей, произвели, похоже, благоприятное впечатление даже на нашего бульдозериста. Геннадий уже не напоминал нам о проказе и явно склонялся к согласию на переезд.
Наискосок от аэропорта размещалась небольшая пекарня. Здесь, к нашему удивлению, пекли не лепешки, как повсюду в сельской местности Средней Азии, а хлеб кирпичиком. В небольшой очереди мы увидели пилота – определенно с того самого кукурузника. Здесь же находился плотный усатый абориген в дорогом импортном костюме и при галстуке. Блуждающая улыбка, похоже, никогда не покидали его смуглого, круглощекого лица. Едва мы подошли, как он приветствовал нас, будто старых знакомых. Спросил, не те ли мы парни, что строят к поселку ЛЭП? Затем объявил, что его зовут Амангельды, что он ответственный работник из Нукуса, а сюда регулярно прилетает, чтобы проведать родственников. Чего-чего, а общительности ему было не занимать.
В этот момент пекарь вынул из печи поддон с горячим хлебом, который разошелся мгновенно. Не менее половины поддона забрал Амангельды.
Складывая буханки в большую полотняную сумку, он разъяснил нам, что в Казахдарье пекут такой замечательный хлеб, равному которому не найти во всей Каракалпакии и даже в Хиве. Лично он перед обратной дорогой всегда покупает несколько буханок для своих столичных друзей.
Амангельды говорил бы и еще, но тут пилот поторопил его, и они оба направились к самолету.
Поскольку выпеченный хлеб закончился, мы оставили возле пекарни водителя, а сами разбрелись по поселку, условившись встретиться на площади.
Вскоре я оказался возле лавчонки с вывеской на русском языке “Книги”. Как же было не зайти в нее?
В тесном помещении царил полумрак. Не успел я оглядеться, как за спиной раздался голос:
– У нас есть русские книги тоже.
Я повернулся и невольно вздрогнул.
Передо мной стоял то ли человек, то ли призрак.
Всё его лицо, кроме глаз, было перебинтовано, но и глаза закрывали глухие синие очки, а широкополая шляпа была надвинута глубоко на лоб. Длинный плащ, нелепый в жаркую погоду, скрадывал особенности его фигуры.
Мысль о проказе неодолимо вспыхнула в моем сознании.
– Я ждал вас, – сказал этот странный человек, шевеля неестественно узкими губами.
– Ждали?
–Да! Я знал, что вы придете ко мне. И что мы сможем поговорить. Но важно, чтобы нам не помешали, – он быстро закрыл дверь на крючок. И сам встал у двери, прижавшись к ней спиной.
– Но позвольте! – первым порывом было отстранить его и выскочить на солнечный свет.
– Не волнуйтесь! – он обвел рукой свое лицо. – Это результат несчастного случая. Я вынужден бинтоваться…
Но я успел уже заметить, что у него и с руками не всё в порядке. Кожа была местами розовой, как у младенца, а местами смуглой и усеянной подозрительными оспинками. Проказа!
– Вы ведь прораб из Шахамана, так? – продолжал между тем допытываться он. – Вы намерены перебраться в Казахдарью. Но сначала должны выбрать место для лагеря. Верно? Вот видите! Поэтому я и сказал, что ждал вас. Я также знаю, что вы – любитель чтения. Поэтому, оказавшись в Казахдарье, обязательно зайдете в книжный магазин. А поскольку я – единственный его продавец, то мы обязательно встретимся.
Что ж, его логика была безупречной. Но как же мне удрать отсюда?
Я смотрел на него, по-прежнему думая лишь о том, как выйти наружу, не прикасаясь ни к этому человеку, ни к тем предметам, которые он трогал. Мне не хотелось обижать его или причинять ему страдание, он и так был обижен судьбой, но неодолимая мысль о том, что я нахожусь в обществе прокаженного, была сильнее любых доводов морали.
– Послушайте, – сказал он вдруг каким-то иным тоном, – вы даже не представляете, как вам повезло! Я знаю, что вы человек порядочный, и уже решил довериться вам во всем. Но я не хочу, чтобы вы считали меня сумасшедшим, как считают Амангельды и некоторые другие. Поверьте, я не безумец.
По правде говоря, безумец он или нет, мне было безразлично. Для меня он был прокаженным, то есть, типом более опасным, чем безумец.
– Я дам вам одну вещь, – продолжал между тем он. – Когда будете в Ташкенте, покажите ее кому-нибудь, кто разбирается в подобных изделиях. Вот, полюбуйтесь…
Он запустил руку в карман своего необъятного плаща, вынул оттуда кулак, протянул тот ко мне и только после этого разжал пальцы.
На ладони у него лежала крупная монета. Несомненно, старинная. Возможно, золотая. Кажется, на ней был изображен царь в головном уборе в виде головы барса. Монета вроде бы была не идеально круглой.
Я говорю об этом в приблизительной форме, потому что никак не мог сосредоточиться и смотрел не столько на монету, сколько на его руку, на которой не хватало двух пальцев. Ладонь тоже была в странных, белесых пятнах. Я где-то читал, что у прокаженных выступают на коже именно такие пятна.
– Возьмите ее! – сказал он. – Это доказательство того, что я нахожусь в здравом уме.
Никакая сила в мире не заставила бы меня потянуться за этой монетой, будь она даже осыпана бриллиантами.
В этот момент раздался сильный стук в дверь. Затем стучавший крикнул по-русски:
– Кенжи! Открой! Я знаю, что ты там!
Это был Амангельды! Но ведь он уже должен был находиться где-то над Шахаманом! История принимала какой-то мистический оборот.
– Это он! Не надо, чтобы он видел нас вместе… – Продавец книг указал тонким, как веточка, пальцем на другую дверь в углу помещения: – Идите туда! Пройдете через двор, тропинка выведет вас к магазину, а там сориентируетесь. Мы еще увидимся… – всё это он говорил шепотом. – Но и вы подготовьтесь к встрече. Если не хотите брать монету, воля ваша! К следующей встрече я приготовлю более впечатляющую вещь. А вы прочитайте историю хорезмшаха Мухаммада. Это поможет нам быстрее понять друг друга. Я очень надеюсь, что вы мне поверите! Буду вас ждать!
Последние его слова я слушал, уже пробираясь по темному проходу, ведущему куда-то вглубь дома. Столбняк, который нашел на меня, когда прокаженный закрыл дверь на крючок, миновал, и теперь мною владело одно желание – быстрее покинуть это нездоровое, опасное место!
Наконец, я оказался на солнечном свету и, повинуясь инстинкту самосохранения, поспешил туда, куда несли меня ноги. Вскоре я выбрался на какую-то улицу и увидел, что навстречу мне едет наша автомашина, в которой находилась вся бригада
По дороге я размышлял о случившемся. Теперь, когда паническое состояние прошло, я сочувствовал человеку, с которым судьба обошлась так жестоко. Очевидно, думал я, он очень одинок. Ему не хватает обычного человеческого общения, и вот, узнав, что в поселок должны приехать монтажники, он задумал навести мосты, прельстив меня старинной золотой монетой. А может, это и не монета вовсе. Так, свинцовая отливка, раскрашенная под золото. Приманка, чтобы заинтриговать случайного гостя. Ведь сюда, в этот поселок, расположенный в самой глухомани, люди со стороны, надо полагать, попадают чрезвычайно редко…
Может, он и не прокаженный вовсе, думал я. Носителю столь страшной болезни вряд ли разрешили бы торговать в магазине.
Я решил, что не буду рассказывать нашим об этой странной встрече, пока не наведу подробных справок о бедняге. А на следующий день меня в срочном порядке отозвали в контору. Предстояла давно уже намеченная командировка на другой, более важный объект.
На казахдарьинскую трассу я уже не вернулся. А затем и вовсе надолго уехал из Каракалпакии.
Но история на этом не закончилась.
Года через три пути-дороги снова привели меня на эту древнюю землю. В один из будних дней я отправился к нашему нукусскому заказчику, чтобы согласовать ряд вопросов по новому объекту. Круглощекое и улыбчивое лицо начальника отдела показалось мне знакомым.
– Здравствуйте! А я вас сразу узнал! – приветствовал он меня и напомнил: – Казахдарья, пекарня…
Теперь и я узнал его.
– Амангельды!
Мы обменялись крепким рукопожатием.
Амангельды первым завел разговор о событиях в приморском поселке.
– Полагаю, в тот день вы оказались пленником нашего Кенжи, верно? – поинтересовался он.
– Отчасти. Но каким образом вы появились у книжной лавки? Ведь вы должны были улететь в Нукус?
– Пассажиры уже сели в самолет, когда пилот получил указание от диспетчера задержать рейс на два часа, – объяснил мой визави. – Ждали какую-то важную птицу из Ташкента. Вот я и решил скоротать время у родственников за пиалой чая. Дом моего среднего брата находится как раз за книжной лавкой. Когда проходил мимо, заметил, что дверь лавки закрыта изнутри. Ну, думаю, значит, Кенжи опять затащил к себе гостя. Я расспросил мальчишек, и они описали вас. И тогда я понял, что вас надо выручать.
– Скажите прямо: он ведь не прокаженный?
– Проказу в наших краях ликвидировали еще до войны, – не без гордости возвестил Амангельды. – Правда, гуляют слухи, что на островах есть лепрозорий, но туда свозят больных из других регионов. А в Казахдарье о проказе уже забыли.
– Что же случилось с Кенжи?
– Это долгая история, – вздохнул Амангельды, и его улыбка стала печальной. – Кенжи – образованный человек, историк. Был учителем в школе. Он хороший, добрый человек, но из бедного рода. Мечтал жениться, создать семью, но не было возможности уплатить калым, устроить пышную свадьбу, как принято в наших краях. Вот тогда-то он и уехал в город, окончил курсы сварщиков, а затем работал на строительстве ирригационных сооружений в низовьях Амударьи. Зарабатывал хорошо, часть денег откладывал. Но однажды случилось несчастье. Кто-то, не заметив таблички, включил рубильник, и ему в лицо ударила электрическая дуга. Руки тоже пострадали. Жизнь ему спасли. Спасли и глаза. А вот спасти лицо было невозможно. После нескольких сложных операций и курса реабилитации он вернулся в Казахдарью. Его старые родственники к тому времени умерли, и он остался один в доме. Семья моего среднего брата по-соседски помогала ему, чем могла. У властей он попросил подобрать ему подходящую работу. Ему предложили место продавца в книжной лавке, которое как раз освободилось.
Мой собеседник выдержал паузу и, собравшись с мыслями, продолжил в своей манере:
– Спустя какое-то время я приметил, что наш Кенжи начал чудить. Он заводил с приезжими людьми странные разговоры. Сначала принялся обхаживать летчиков. Сказал им, что знает, где лежит клад хорезмшаха Мухаммада. Обещал дать много золота, если они поедут в Ташкент или даже в Москву и договорятся с хорошими врачами, чтобы ему за любые деньги сделали новое лицо, с которым было бы не стыдно свататься. Летчики, конечно, поняли, что перед ними тихий сумасшедший, и всё рассказали мне, поскольку я часто летаю по этой линии, и уже сдружился с ними. После этого я строго поговорил с Кенжи, предупредив, чтобы он не докучал чужим людям, если не хочет оказаться в психушке.
– И что он вам ответил?
– Сказал, что не сумасшедший. Что действительно нашел сокровище Мухаммада. Нашел, когда работал в управлении ирригации. Экскаватор, мол, копал глубокую траншею и ковшом вскрыл тайник, с самого края. Земля тут же осыпалась, и никто не заметил тайника, кроме него. Вечером он пришел с лопатой, подкопал немного и обнаружил золото. Много золота. Целую неделю перепрятывал его по ночам. Затем подал заявление на увольнение. Хотел начать подготовку к свадьбе. Ведь теперь он был богатым человеком. Он также сказал, что не собирался оставлять себе всё золото. Оставил бы, сколько нужно для жизни ему и его будущей семье, а остальное сдал бы государству с условием, что золото будет потрачено на нужды детских учреждений в автономной республике. Но этим планам не суждено было сбыться, поскольку в последний день работы с ним произошло это несчастье. – Амангельды сощурился: – Скажите, мог ли я поверить в подобные чудеса?
– Почему он не доверился вам сразу? Почему обратился к летчикам?
– Он сказал, что на этом золоте лежит проклятье. Ведь едва он успел перепрятать его, как лишился собственного лица. По его мнению, если бы он доверился мне или кому-либо из добрых знакомых, то всех нас постигла бы страшная участь, ибо за этим сокровищем стоят темные силы. Кенжи уверовал, что золото может дасться в руки лишь человеку пришлому, человеку другой веры. Поэтому, добавил Кенжи далее, мне лично он больше ничего не скажет, ради моего же покоя и покоя моих родственников… Но если ему удастся сделать себе новое лицо и жениться, то он впоследствии облагодетельствует весь поселок, поскольку будет уверен, что чары злых сил развеялись. В Нукусе я поговорил со знакомым врачом-психологом, и тот сказал, что это мания, вызванная сильным стрессом после неизлечимой травмы, усугубленная навязчивым желанием вернуть себе утраченную внешность, – улыбка вовсе исчезла с лица Амангельды. Он вздохнул: – Да, в тот период я искренне верил, что Кенжи – тихий сумасшедший. Теперь вижу, что ошибался, – неожиданно заключил мой собеседник.
– Что заставило вас переменить свое мнение?
– Те события, которые произошли в Казахдарье вскоре после вашего визита.
В этот момент у меня возникло ощущение, что сейчас я услышу нечто необычное.
– В один из дней, вскоре после вашего отъезда, Кенжи отправился куда-то на своем мотоцикле. Вернулся много часов спустя в страшном волнении. На нем не было ни плаща, ни шляпы, без которых он никогда не появлялся перед людьми. Бинты, которыми он маскировал свое лицо, наполовину размотались. Мотоцикл он бросил посреди площади, а сам принялся бегать кругами, комкая какой-то лист бумаги и выкрикивая: “Дейгиш! Дейгиш! Я знаю, его накликал джинн!” Его пытались успокоить, но он продолжал кричать, не узнавая никого из односельчан. И тогда все поняли, что этого человека охватило настоящее безумие, и что надо срочно везти его в больницу, в Чимбай…
– Дейгиш? – переспросил я. – Что означает это слово?
– Нужно родиться в наших местах, чтобы понимать, что такое дейгиш, – ответил мой собеседник. – Дейгиш – это процесс разрушения берегов Амударьи. Вы, наверняка, знаете, что река течет в глинистом русле и сама несет много тяжелой глины. Пласты глины вдоль берегов размягчаются, становятся податливыми и, наконец, сами текут, как вода. Многотонные глыбы земли с грохотом рушатся в воду, среди быстрых волн кружатся и старые коряги, и цветущие фруктовые деревья. В мутный поток сползает целый участок берега вместе с дамбами, садами и постройками, и река, всё еще могучая, уносит его прочь, в открытое море. Это и есть дейгиш.
– Следует понимать, что Кенжи спрятал клад где-то на берегу Амударьи, а река вдруг унесла весь этот берег вместе с кладом? – предположил я.
– Похоже, что так. И это сделало его истинно безумным.
– А что за бумагу он комкал в руках?
– Это была схема, на которой он обозначил место нового тайника. Впрочем, теперь ценность этой бумажки невелика. Если хотя бы часть монет и задержалась у какой-нибудь коряги, то всё равно очень быстро утонет в вязкой глине. Амударья – одна из самых мутных рек на планете, в ней не могут работать ни аквалангисты, ни водолазы. – Он помолчал и добавил: – Тысячелетиями на берегах Аму возникали и гибли великие цивилизации, здесь проходил участок великого шелкового пути. Эта пустынная земля видела груды сокровищ. Быть может, когда-нибудь, когда будет создана техника нового поколения, способная видеть сквозь землю, и удастся исследовать русла реки, как существующее, так и бывшие, и тогда сделанные здесь находки потрясут воображение современников и, кто знает, заставят иначе взглянуть на историю древних веков.
– Но почему он решил, что нашел клад именно Мухаммада? – спросил я.
– Не забывайте, что Кенжи – историк по образованию. Добавлю: весьма знающий историк. Надо полагать, среди его находок содержалось нечто, что конкретно указывало на последнего хорезмшаха…
Вскоре я услышал про дейгиш еще раз – от речника с буксира “Новороссийск”. Этот буксир проводил 500-тонные баржи с материалами для строящейся Тахиаташской плотины. Утром бакенщик прошел на катере по реке, выставляя свежие вешки из травы и лозы. Менее чем через два часа буксир “Новороссийск” с баржами, шедший по этому же фарватеру, прочно сел на мель. Буквально на глазах речников дейгиш намыл крупный остров посреди реки.
По версии автора “Чингисхана” В.Яна, хорезмшах Мухаммад был трусоватым и никчемным правителем.
Так ли это?
За годы своего правления (1200-1220) Мухаммад провел немало походов и сражений, мечом раздвинув пределы своих владений, включив в них Афганистан, почти всю территорию Ирана, другие земли. На юго-востоке граница его державы проходила по реке Инд. После битвы в 1210 году на реке Талас с кара-китаями имя Мухаммада писалось в официальных документах с добавлением титула “Искандари дуюм” (то есть, второй Александр Македонский).
Почему же опытный полководец бежал, так и не дав монголам генерального сражения?
Дело в том, что Чингисхан повсюду в Хорезме не только имел своих шпионов, действовавших под видом купцов, но и скупал на корню местную знать. По-видимому, Мухаммад опасался не столько Чингисхана, сколько собственных приближенных, их предательства. Ведь даже родная мать хорезмшаха, властная и энергичная Туркон-хотун, затевала заговоры против собственного сына. Потому и бежал тот, кого еще недавно придворные льстецы почтительно именовали “Искандари дуюм”.
Логично предположить, что накануне своего вынужденного побега Мухаммад, никому уже не доверявший, надежно спрятал свои несметные сокровища. Скорее всего, в нескольких тайниках.
Быть может, несчастный Кенжи и вправду нашел один из них?
Глава 6 На периферии империи-1961
На сцену, краснея от смущения, вышла девушка в вязаном свитере и с красными бусами на шее. Аккордеонист сел на табуретку, вопросительно посмотрел на певицу. Та кивнула. Пальцы застучали по пожелтевшим костяным клавишам трофейного аккордеона вступление. Женщина немного замешкалась в начале, но тут же догнала аккомпанемент.Первый раз я увидел ее в декабре. После басни Сергея Михалкова «Крот-бюрократ» конферансье, он же замдиректора клуба, объявил, подглядывая в бумажку: – А сейчас сотрудник планового отдела завода Ильича Мария Боголюбова споет песню «Голубка». Слова Болотина и Сикорской, музыка Ирадье.
И ты мне в слезах шепнула, любовь моя…– Когда из твоей Гаваны уплыл я вдаль, Лишь ты угадать сумела мою печаль. Заря золотила ясных небес края,
Голос у нее был не очень сильный, но красивый, чуть с хрипотцой. Она так старательно пропевала текст, что зал притих. До этого, узнав, что вместо кино будет концерт, мы хотели уйти. Но после первого куплета мне захотелось остаться в этом зальчике.
Ты мои перья нежно погладь рукою… – Где б ты ни плавал, всюду к тебе, мой милый, Я прилечу голубкой сизокрылой, Парус я твой найду над волной морскою,
Мария продолжала петь:пела она, и я явственно представлял голубое море, парусник, солнце, себя на палубе, чаек и, конечно, голубку, которая садилась на мою ладонь. От мелодии, которую я уже слышал по радио, хотелось плакать. Аккорды песни и мелодия «…любовь моя-а-а-а…» проникали до глубины души. Я быстро вытер слезы и оглянулся – не видел ли кто-нибудь из друзей моей слабости. Мы с пацанами и девчонками со двора в тот декабрь почти каждый день бегали в старинное здание САНИИРИ, что расшифровывалось как Среднеазиатский научно-исследовательский институт ирригации. В этом здании, похожем на замок, до революции располагался «Охотничий домик» для офицеров. А в советские времена в институте обычно организовывали избирательные участки. Крыльцо украшалось кумачовыми лозунгами, плакатами, портретами кандидатов в депутаты Верховного Совета с подробными биографиями. Обычно в начале вечера сухонький старичок из общества «Знание» читал лекцию о международном положении, в которой он разоблачал американских империалистов, германских реваншистов в лице Конрада Аденауэра и ревизионистов типа предателя югославского народа Иосифа Броз Тито. Потом крутили кино. Киномеханик передвижки заправлял переносной проектор, выключал верхний свет, и волшебный луч вырывался на экран-простыню. И, затаив дыхание, мы самозабвенно смотрели фильмы преимущественно о гражданской войне или о героях-разведчиках. Некоторые фильмы смотрели по несколько раз, и в том месте, где фашистский генерал поднимал бокал со словами: «За победу!» – мы хором отвечали из темного зала: «За нашу победу!». Но сегодня вместо кино был концерт художественной самодеятельности. На улице было холодно и неуютно, а здесь топилась огромная изразцовая печь, и было приятно чувствовать под собой мягкость старинных потертых кресел и разглядывать лепнину на охотничью тему под сводами небольшого зала. Меньше месяца оставалось до денежной реформы, четыре месяца до ликования по поводу полета Юрия Гагарина в космос и три месяца до моего четырнадцатилетия. Уже кое-где висели транспаранты «С Новым, 1961 годом!», и я с волнением открывал для себя, что если перевернуть эту магическую цифру, она снова станет – 1961!
Дальнюю песнь твою.– О, голубка моя, будь со мною, молю, В этом синем и пенном просторе, В дальнем родном краю. О, голубка моя, как тебя я люблю, Как ловлю я за рокотом моря
– Я? Бухая? Это ты, Лолка, танцевать не умеешь! Ну-ка, продолжим! – и, крепко схватив сопротивляющуюся женщину, Мария продолжила танец.Она закончила петь и как-то неловко поклонилась. Зал зааплодировал. Раскрасневшаяся, взволнованная, она спустилась со сцены и прошла мимо меня. Смешанный запах духов и жаркого тела на мгновение обдал меня необыкновенной волной. Прошла зима, весна, и уже кончалось лето. А ночами мы вглядывались в темное небо и среди звезд искали проплывающие огоньки спутников. Почти каждый августовский вечер мы ходили в парк Тельмана. Иногда с родителями, но чаще с друзьями. Маршрут наш не имел никакой логики и смысла. Мы бродили по парку, оказываясь то в одном месте, то в другом. Если не было денег, перелезали через забор летнего кинотеатра и смотрели фильмы или стояли у решетки платной танцплощадки, с интересом разглядывая в толпе кучку «стиляг». У них были узкие брюки, «коки» на головах и яркие рубашки. Пока среди танцующих мрачно ходили дружинники с красными повязками на рукавах, они, как и все, танцевали вальсы или в крайнем случае танго. Обычно трубач громко кричал, в который раз повторяя свою заезженную шутку: «А теперь танго-орангутанго!» И все каждый раз смеялись. И начиналась «Кумпарсита». Но когда дружинники уходили, один из «стиляг» давал знак музыкантам, звонко щелкнув пальцами: «Давай, Гарик!» «От Москвы и до Калуги мы танцуем буги-вуги!» Задавала ритм ударная установка, ухал контрабас, звонко выводила труба. И толстые подошвы ребят, и каблучки девушек словно вырвались на свободу. Танцевали и буги-вуги и рок-н-ролл. «Ван, ту, фри, фо, файф о клок! Рок! Рок!» Крики, заливистый свист, пыль столбом! Но прибегали грозные дружинники – теперь уже с милиционером в белой форме и сдвинутой на затылок фуражке. Он свистел в латунный свисток. «Прекратить!». И снова на танцплощадке звучали размеренные вальсы, допустимые фокстроты Цфасмана и «Ландыши»… Белого мая привет… Нам становилось неинтересно, и мы уходили. В раковине эстрады играл марши военный духовой оркестр. А на освещенном пятачке площадки в центре главной аллеи парка, покрытом утоптанным красным песком, под баян танцевали пенсионеры и уже немолодые женщины. Кавалеров не хватало и женщины «за тридцать» танцевали друг с другом, «шерочка с машерочкой». Та, что была крупнее и выше, изображала мужчину. Отставив мизинчик правой руки на спине партнерши, она вела подругу и, далеко отведя левую руку, задавала ритм танца. «Женщина» обычно склоняла голову на грудь, доверчиво и покорно. Слепой баянист выводил мелодии прошлых лет: «Сердце, тебе не хочется покоя…», «Брызги шампанского», и мы обычно с равнодушным хихикианьем пробегали мимо этой толпы, пахнущей дешевым одеколоном и нафталином. Эта имитация жизни, эта «ненастоящесть» происходящего раздражали нашу юношескую самоуверенность. Эти убогие, как нам тогда казалось, танцы под хриплые звуки прохудившихся мехов баяна вызывали если не презрение, то уж точно ощущение «полной лажи и туфты»… Пройдет время, прежде чем это высокомерие юности растворится, и ты вдруг отчетливо вспомнишь этих странно танцующих друг с другом женщин и поймешь, что это живые жертвы той недавней войны. Несчастное поколение девчонок, не успевших познать чувства любви, не разделивших со своими парнями любовного ложа. С теми, кто остался где-то далеко растерзанным в воронках из-под многотонных бомб, расстрелянным в бессмысленной атаке, истекшим кровью в полевых госпиталях, кончившим жизнь в плену… Просто исчезнувшим. Не вернувшимся. Оставшимся только на фотокарточках. …Баянист играл «Землянку»: «Бьется в тесной печурке огонь, на поленьях смола, как слеза…» На лацкане кургузого пиджачка тускло поблескивала медаль «За взятие Будапешта». Мы уже почти пробежали мимо, когда я вдруг услышал: «Хасанчик, хватит тоску нагонять!» Я остановился на знакомый голос и оглянулся. Это была та самая девушка, что пела зимой на избирательном участке. «Голубка»… Баянист согласно кивнул. – Хорошо, Маша… – он отпил из кружки пива. – Какую пластинку хочешь? – «Голубку»… Хасанчик начал играть знакомую мелодию. Мария подхватила свою подружку, маленькую и невзрачную женщину, и, танцуя, стала тихонько подпевать: «О, голубка моя, как тебя я люблю, как ловлю я за рокотом моря дальнюю песнь твою». Белое шелковое платье с рюшечками на плечах колыхалось от чувственных па танго, свисали те же красные бусы, когда она наклоняла партнершу, подхватывая ее под талию. Туфельки с ремешком, белые носки. В какой-то момент она оступилась и, потеряв равновесие, женщины повалились на песок. Все рассмеялись. – Хватит! – отряхиваясь, раздраженно оглядываясь по сторонам, сказала ее некрасивая подруга. – Ты совсем бухая! Мария вдруг расхохоталась.
Ты мои перья нежно погладь рукою… – Где б ты ни плавал, всюду к тебе, мой милый, Я прилечу голубкой сизокрылой, Парус я твой найду над волной морскою,
Красная деревянная бусина Марии долго хранилась в ящике старого буфета среди мелкого барахла. А потом затерялась куда-то.громко пела она, вызывающе оглядываясь по сторонам. Наверное, она заметила мой взгляд. Приостановилась и, взяв меня пальцами за подбородок, спросила со смехом: – Что уставился, пацан? Нравлюсь? И снова мягкой будоражащей волной окутал меня ее запах. Манящий. Таинственный. Даже водка не перебила его. Первый раз я видел ее лицо так близко. И тонко выщипанные брови, и слегка размазанная помада не могли испортить необыкновенную красоту женщины. Голубые глаза блестели то ли от возбуждения, то ли от слез. – Ну, что молчишь? Баянист перестал играть. – Маша, шла бы ты лучше домой… – сказал он, глядя куда-то в сторону своими незрячими глазами. – Перебрала ты маленько… – Точно! Идем, Маша… – подруга потянула ее за руку. – Ты совсем пьяная… – Я не пьяная! – она вдруг захохотала и снова взглянула на меня. – Ну, признайся, я тебе нравлюсь? В голове моей запрыгали какие-то слова. «Да! Да! Да! Конечно! Еще там, зимой! Ты очень красивая! И поешь здорово!» Но, поняв, что сейчас совру, покраснел, грубо откинул ее руку и выпалил: – Дура ты! И побежал прочь. Вслед послышался ее смех. Мне не хотелось домой. Я побродил по парку, пострелял в тире, потом уселся за раковиной эстрады, где продолжался концерт военного оркестра, и увидел, как в сторону аттракционов бегут люди. Меня окликнул один из знакомых ребят. – Ты че здесь торчишь? Бежим! Там такое творится! В нашем парке, как, наверное, и во всех парках того времени, было несколько популярных аттракционов. Карусели, «комната смеха» с кривыми зеркалами, уродующими фигуры, почему-то вызывающие смех, тир с покоцанными фигурками зверей и мельницей, лотерея со свернутыми бумажками и выигрышами в виде карандашей. Но самым главным и любимым аттракционом были «Воздушные лодки». Что греха таить, мы часто залезали в кусты около этих лодок, снизу рассматривая развевающиеся юбки и платья, под которыми можно было различить женские трусики. Я бежал по аллее мимо забора летнего кинотеатра, откуда слышалась музыка из «Большого вальса», смех актеров. Перекрывая вальс, со стороны аттракционов доносились крики, трели милицейского свистка и, главное, страшный скрип. У «Воздушных лодок» собралась толпа со всего парка. Успели прибежать музыканты с танцплощадки, дружинники, «стиляги». Фильм, видимо, кончился, и толпа стала еще больше. Для кого-то это было очередным развлечением, но большинство со страхом смотрело вверх. Деревянная конструкция из длинных бревен, скрепленная большими скобами, угрожающе раскачивалась. Пять лодок из шести стояли пустыми внизу. Лишь одна взмывала вверх, потом летела вниз и снова поднималась, задевая конек конструкции металлическими прутами, к которым была прикреплена лодка. Держась руками за поручни, энергично сгибая и разгибая сильные ноги, Мария, что-то крича, раскачивала лодку все выше и выше. – Маша! – кричала снизу ее подруга. – Прошу, остановись!!! Милиционер свистел в свой свисток: – Гражданка, немедленно прекратите раскачивать лодку! Испуганный, белый как полотно, смотритель ломал руки и говорил торопливо директору парка: – Я ей говорил, говорил сто раз! Лодка сломана! Тормозов нет… Клянусь, я не виноват, начальник! Она сама! Залезла пьяная… Тормоз в виде доски с прибитой автопокрышкой был и в самом деле сломан пополам и безжизненно висел. Директор парка в сердцах ударил смотрителя по шее. – Скотина! Если что случится, засажу… – Да не виноват я! – кричал смотритель, размазывая по лицу слезы. – Скорую надо вызвать… – сказал директор парка кому-то. – Уже… Едет… – Маша! Прошу тебя, ради Христа, остановись! А Мария, словно не видя и не слыша никого, хохотала, все сильнее и сильнее раскачивая лодку. Платье ее колыхалось от ветра, обнажая ноги почти до ягодиц. Неожиданно нитка бус лопнула, и красные шарики разлетелись вокруг. Я успел схватить одну из бусин, упавшую в пыль, и сунул ее в карман. – Вы ее подруга? – спросил директор парка Лолу. – Да… – Ну сделайте что-нибудь, уговорите ее! Есть кто-нибудь у нее? Муж, дети, родители? – Да нет у нее никого… Одна она… – заплакала девушка. – А сегодня ей извещение из Подольска пришло… Нашли ее жениха, Васю… Шестнадцать лет он был «без вести пропавшим»… А теперь вот захоронение нашли… Лучше бы и не писали! – она снова закричала. – Маша, Мария! Остановись… Лола осеклась на полуслове. Именно в этот момент Мария отпустила поручень и на самом взлете вылетела из лодки… Толпа охнула. – А-а-а!!! – закричал кто-то страшным голосом. – Ма-ша-а-а!!! Мария упала за забор аттракциона. На твердую, как цемент, землю. Глухой, страшный удар. Какой-то утробный вскрик… Все бросились к ней. Милиционер и дружинники разгоняли толпу, сжимающуюся в плотное кольцо. – Отойдите! Ей дышать нечем! – кричал кто-то. – Не трогайте ее! Можете хуже сделать! – кричал другой. – Где скорая?!! Почти ползком, раздвигая чьи-то ноги, я приблизился к ней. Мария еще дышала. Но это дыхание больше было похоже на хриплый стон. Изо рта текла кровь. – Дайте дорогу!!! Через толпу торопливо несли носилки. – Да разойдитесь же вы! Кто-то с силой двинул меня в бок. – Сказали тебе, иди отсюда! Санитары осторожно переложили женщину на носилки. Кровь окрасила белое платье. – Скорее… Скорее… И вдруг… Тело Марии задергалось, задвигалось мощными волнами с ног до головы, словно все мышцы взбунтовались, не желая умирать. Я не знаю, сколько это продолжалось. Неожиданно тело Марии застыло. – Все… Кончилась… – один из санитаров перекрестился. Они подняли носилки и не торопясь понесли ее к машине. Пустая облупленная лодка со сломанным тормозом продолжала тихонько раскачиваться. Толпа понемногу стала расходиться, обсуждая несчастный случай… Я шел домой на ватных ногах. Бессмысленно корил себя за то, что сказал совсем не то, что хотел сказать Марии. Нащупал в кармане красную бусину. Она была деревянной, покрашенной эмалью. Ночью я не мог заснуть. И, стараясь, чтобы не услышала мама, плакал, уткнувшись в подушку.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/lanius-andrey/delo-bylo-v-sredney-azii-70903804/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Ланиус Андрей
Тип: электронная книга
Жанр: Мистика
Язык: на русском языке
Издательство: Автор
Дата публикации: 19.07.2024
Отзывы: Пока нет Добавить отзыв
О книге: Сборник воспоминаний русского туркестанца..посвящено жизни русских людей в Среднее Азии …70-80 гг 20 века,,, еще единая страна…стиль- эффект авторского присутствия