Главная страница | Современная русская литература | КАПИТАН КОЛЕНКУР

КАПИТАН КОЛЕНКУР
КИРИЛЛ ЛЕГЛЕР
Мистическая и романтическая повесть о похождениях безымянного капитана лейб-гвардии и его приятеля, чиновника департамента Морских и небесных коммуникаций. Действие развивается в параллельном мире Санкт-Петербурга, где присутствуют сразу реалии 19-го и 20-го века. Капитан лейб-гвардии ищет свое утерянное имя и любовь, находит их и теряет. Его приятель, скромный чиновник Вячеслав Самсонович, ищет землю обетованную в петербургских трущобах и на далеких окраинах. Оба героя переживают опасные, и в то же время невероятные приключения.

КИРИЛЛ ЛЕГЛЕР
КАПИТАН КОЛЕНКУР

Сенная площадь. Чудеса

Янтарный мундир
Однажды, следуя по делам службы, очень и очень торопясь, я шел через Сенную площадь. Толпы разнокалиберных торговок и торговцев окружали меня со всех сторон, и тыркали, и передавали с рук на руки, и рвали меня на части, и тыкали в мое ухоженное и вполне приятное, спозаранку выбритое лицо печеных зябликов, воробьев и снегирей, умерщвленных самым беспардонным и неблагородным образом. «Ешь, ешь, ешь – орали и верещали они – ешь, пока горячие!» Несчастные птахи. «Вот – думаю – еще вчера они летали и беседовали с ангелами, пили какую-нибудь сладкую небесную амброзию, а сегодня исчезают в чьих-то темных, смрадных, не особо разборчивых желудках». И каждый из нас надеется, что это будет с кем угодно, но только не с ним. Может, вон с тем улыбчивым офицером, торгующего втихаря петушка на палочке, но только не с ним, не с ним, не с ним. Упаси боже.
Заплаканная и несчастная тетка поднесла к моему чувствительному носу щепотку растрепанной квашеной капусты: «Покушай, батюшка. Зацени. День еще ой как долог». Долог. «Мой-то, наверное, уже не покушает». Ну почему ж? Капуста, наверное, пахла ацетоном. Господь с тобою, матушка. Я сыт, сыт, сыт по горло. Спасибо тебе. Мне бы только добраться до трамвая, который вот уже где-то позвякивает посреди необъятной бушующей площади. Плывет. Аккуратненько крадется, чтоб никого не переехать. Не оттяпать руку или ногу. Зовет меня. Кличет. Такой жизнерадостный и веселый, не в пример нам всем. И дальше я поеду в Коломну, и дальше – на Лифляндскую улицу, где с некоторых пор квартирует и благоденствует наш замечательный и несравненный департамент. Подальше, подальше, подальше отсюда. От людского, вечно шумящего и орущего моря. Не понимаю. Как я тут вообще оказался. Персонам, вроде меня, не следует появляться на Сенной площади в любое время дня и ночи. Как я только мог позабыть об этом? Если директор узнает, если только обратит внимание на мое слегка помятое платье, если пронюхает, что перехватил по дороге аппетитного жареного зяблика или воробышка, он скажет: «Экий вы голубчик, неаккуратный. Извазюкались в соусе. С ног до головы. А еще небесный начертатель. Ваши губы перепачканы зябликом. Ступайте и приведите себя в божеский вид. В следующий раз потрудитесь добираться как-нибудь иным путем».
Легко ему говорить. Другим путем. Каким другим путем? Где прикажете найти другой путь?
Прорубаясь через шумную оголтелую толпу, продающую и покупающую все-все-все на белом свете, я вдруг заметил добрую одинокую старушку, в руках у которой блестел и радужно переливался какой-то необычайный воинский мундир чудесного янтарного цвета. Я невольно остановился. Казалось, само вечернее солнце будто бы бродило между его размашистых рукавов, узорчатых карманов и драгоценных пуговиц. Ишь ты, какое сокровище. Сам государь не побрезговал бы надеть его, выходя на ежегодный плац-парад на Марсовом поле. Я спросил, есть ли тут какие-нибудь скрытые лампочки, провода и батарейки, и в чем вообще секрет. Почему это, с чего это вдруг мундир мигает и светится. Старушка ответила, что нет тут никаких ни лампочек, ни батареек. А светится и сияет мундир сам по себе, потому что таково его изначальное свойство. «Купи, купи, батюшка – прошамкала старушка – тебе в нем будет счастье». «Почему же это?» «Сам прусский король его клеил, тут все янтарь да яхонт, да наши богатыри отобрали его себе, померли уж все». Хм. Так-таки и померли. Никогда не слышал этой истории.
«А почем продаешь?» «Сто рубликов». Сто рубликов! Ну, у меня в кармане не было означенной столь довольно весомой и круглой суммы, я накануне невзначай сильно поиздержался, торговаться я не хотел, не умел, да и не было времени – начальство требовало моего присутствия незамедлительно. А я еще и до трамвая не добрался. Где он там теперь. «Я – говорю ей – завтра же за мундиром непременно зайду, ты уж будь здесь». «Как знаешь – ответила старушка – завтра так завтра».
На следующее утро, одолжив у приятеля сто рублей, а то и сто десять, я устремился во всю прыть на Сенную. Неяркое солнышко робко выползло откуда-то из-за крыш, и необъятное торжище проснулось, ожило, гудело словно улей и было уже полным-полно народу. Я, как и прежде, врубился в дурную и гогочущую толпу, и обошел, терпя брань и несносные насмешки, все самые укромные и отдаленные уголки безбрежной и безбожной площади. Мне предлагали и зябликов, и капусты, и леденцов. Сколько угодно, и причем задешево. «За сто десять рублей я мог бы купить миллион леденцов – подумал я – и накормить весь наш департамент». Я одарил бы и швейцара Алексей Петровича, и фельдшера нашего Кукушкина, и самого директора, да мало ли еще кого. Я был бы героем! А потом бы я пошел себе гоголем по Лифляндской улице, раздавая красных и зеленых петушков направо и налево, и любая встречная девушка, без сомнения, отдала бы мне, так сказать, самое ценное, свое сердце – в обмен на сладчайшего петушка, оседлавшего вертлявую и немного липкую озорную палочку.
Но загадочной старушки нигде не было. Тщетно я искал снова и снова. «Где она?» – спросил я у ее соседок, продающих прошлогоднюю сметану, плавленые вонючие сырки и калорийное пальмовое молоко, коим с недавних пор питаются наши всеядные ломовые извозчики. «Лизавета Петровна?» – хором удивились старушки – так ейному мужу вчерась на Аптекарском мосту каленым ядром отвинтило голову, и она пошла его навестить. Отнести сметану, яйца». «Что за ерунда – подумал я – каким это ядром, как это так на мосту отвинтило голову, как это так пошла навестить, как это так – сметана и яйца».
Господи, ну растолкуй ты мне это. Как можно безголового мужа кормить сметаной и яйцами? Там нет ни рта ни зубов. Ну, и до Аптекарского мосту путь отсюда неблизкий, поди дождись ее теперь. К тому времени наверняка стемнеет, и торжище на Сенной разойдется и расползется по своим углам и щелям – пережидать жуткий полночный час. И нечего, и бесполезно в таком случае ее ждать. Мою загадочную старушку. Я озябну, ослабну, остолбенею и стану легкой добычей для хладнокровных ночных существ, шныряющих и тут и там. Они же мне проходу не дают. А до Аптекарского мосту я сам ходил как-то пешком, от нечего делать, теперь вот все ноги отваливаются.
Что ж, всякое бывает. Наш мир и наш город в частности, как известно, переполнен всевозможными чудесами, как мокрый носовой платок – мерзкими микробами. Сунь его в карман, и вот они уже разбегаются по всему телу. Между тем, кого-то эта самая Лизавета Петровна со своим несчастным безголовым мужем мне напоминала. «Уж не приходилась ли она ранее невестою покойному Вячеслав Самсоновичу?» – спрашиваю. «А как же – охотно подтвердили разговорчивые старушки – еще как приходилась, и на лодке вместе плавали». Плавали. А Лизавет Петровна просила передать, что ни сегодня, ни завтра сюда не придет. Уж боится, не из полиции ли вы, и не посадите ли ее, бедную вдовушку, на гауптвахту за то, что янтарный мундир посреди Сенной площади кому угодно торговала. Посреди мертвых зябликов и понурой квашеной капусты. А не надо бы, конечно.
«Ну нет конечно – думаю – какая уж теперь гауптвахта, времена сейчас тихие и человеколюбивые, богоугодные, не то что три или четыре года назад, когда и за одно неаккуратное словечко могли упечь за десять тысяч верст бог знает куда, одним словом, куда-нибудь далеко-далеко, аж за Третью рогатку. Там следы человеческие теряются среди сугробов и товарных маневровых веток – и вообще потом до тебя и твоей неприкаянной персоны никому нет особого дела». Ну, может быть, волчок – серый бочок придет тебя проведать, понюхает, понюхает – а так в целом немноголюдно.
В это время прямо через упомянутую площадь проезжало некое важное уполномоченное лицо; наверное, тоже по очень срочному делу; отряды лихих будочников бросились на толпу, заработали дубинки и алебарды, толпа навалилась, подалась назад, и старушки все как есть потонули в орущем и страшном людском водовороте. Больше я их тут не видел.
Вот так вот от меня и ускользнул и сгинул в туманной неизвестности чудесный янтарный мундир, без лампочек и без батареек, и сама Лизавета Петровна, которую я в молодости довольно хорошо знал, а она меня забыла. Да и многие знали, чего греха таить. Просто сейчас они проходят мимо, как будто бы ничегошеньки не случилось, и вот идут себе по Садовой или по Гороховой, потупя взор, рассматривая мокрые следы на асфальте. Что же касается янтарного мундира, который она столь неаккуратно сбывала абы кому с рук, то его прежнему владельцу он вряд ли принес слишком уж много счастья.
Да и мне, если хорошенько разобраться, принес сплошные неприятности.

В лепешку
Я иду вдоль Фонтанки, наблюдаю разноцветные баржи, доверху набитые березовыми поленьями, и все думаю, думаю.
Вот как например мужу Лизавет Петровны посреди бела дня отвинтило голову? Откуда прилетело каленое ядро? Как это Лизавета Петровна каталась на лодке с Вячеславом Самсоновичем? По всем документам выходит, что упомянутый Вячеслав Самсонович – это персидский слон, присланный в наш город из-за границы в качестве живого подарка, для увеселения и приятной беседы. Если б Лизавета Петровна села с ним вместе в лодку, тем более в прогулочную, он бы ее, Лизавету Петровну, непременно раздавил в лепешку.
Вот сел бы на нее сверху – и раздавил бы.
И остался бы от Лизаветы Петровны шиш с маслом.
Янтарный мундир, который бог весть как попал в ее плутовские и ловкие руки – и которым она торговала впопыхах для ежедневного пропитания, принадлежал еще раньше одному моему знакомому армейскому сухопутному капитану. Гвардейскому – или не гвардейскому – уже толком не помню. Разве это важно? Но прямо вот тут-то, с этого самого места и начинаются, можно сказать, чудеса. С одной стороны, вроде все сон, выдумка. С другой – чистейшая и сногсшибательная правда.

Чучело огородное
Я кое-как добираюсь до департамента. Мокрый, вшивый, грязный, несчастный. Девушки из соседней писчебумажной мануфактуры окружают меня со всех сторон и требуют от меня… Ну не знаю, чего они там от меня требуют. Дождь переходит в снег. Мне некогда. Я иду прямиком к директору, чтобы рассказать все, что мне известно о пропавшем янтарном мундире, а заодно – о загадочном безымянном капитане.
«Голубчик – приветствует меня директор – вы похожи на чучело огородное».
Вечно он так. Разве я виноват?
Господи…
«Берегите тепло ваших сердец – сказал однажды Отто фон Бисмарк – оно в дефиците» – говорю я директору.
«Вы уверены, что прусский посланник действительно произнес нечто подобное?»
Он еще сомневается.
Знал бы это великий Отто фон Бисмарк!
Передам ему как-нибудь при случае.
«Он сам мне это сказал при личной встрече, когда мы с ним сидели в полпивной на Разъезжей улице, а ломовые извозчики, будучи слегка навеселе, монотонно кивали головами – в знак великой мудрости его слов».
«Я впервые слышу, чтобы прусский посланник, одаренный тончайшим гастрономическим вкусом, посещал полпивные на Разъезжей улице» – спохватился директор.
«Полпивные на Разъезжей чудесны – ответил я – они божественны. А вам, господин директор, следует побывать в каждой попеременно. Вы запомните это на всю оставшуюся жизнь».
Директор задумался.
«Мне сейчас некогда» – наконец выдавливает он.
И мы распрощались.
Так о чем это я должен был рассказать ему?
Сейчас… Сейчас…
Я должен вернуться.
Отто фон Бисмарк спутал все мои мысли.
«Что вам угодно?» – спрашивает несколько удивленный директор.
«Я должен, я обязан рассказать вам одну чрезвычайно интересную штуку».
«Валяйте».
Нет, не расскажу.
Я все позабыл.
«Одну минуточку» – говорю я и бесцеремонно поворачиваюсь к директору спиною.
Я знаю, что должен во что бы то ни стало вернуться на Сенную площадь и найти там нечто для меня чрезвычайно важное.
Без чего вся моя дальнейшая жизнь бессмысленна и невозможна.
Я покидаю директора, пробегаю мимо изумленного гардеробмейстера – и пускаюсь во всю прыть в сторону Сенной. Я стараюсь как могу. Я готов сбросить с себя многослойное казенное платье, которое стесняет и сдерживает мои размашистые торопливые движения. Я врываюсь в осьмом часу на площадь и не вижу там ровным счетом никого. Огромный рынок закрылся и потихоньку разошелся по своим малоприметным щелям. И лишь только одинокий будочник скользил от берега к берегу, покрикивая «Слушай!» Заприметив чужеродное и малознакомое тело, он приблизился ко мне, обдавая мою физиономию драгунским табаком, и сказал: «Тебе здесь, милый человек, нельзя».
Ну нельзя так нельзя. Я послушался будочника, развернулся и пошел по дальнейшим делам своим.

Мокрая голова
Я шел себе прочь от Сенной площади. Навстречу, по мокрым сугробам, плелись и кувыркались какие-то скрюченные и скособоченные тени и исчезали в каменных закоулках. Сырой и влажный ветер сорвал с меня треуголку и она укатилась черт знает куда. Мне по чину и по моему общественному положению прописана треуголка колоссальных размеров, она с трудом пролезает в трамваи и подворотни. Прохожие часто воображают, что это мне на голову взгромоздилась какая-то дикая бесноватая кошка или еще какая-нибудь малоприятная тварь, решившая полакомиться чем бог послал, например – моими драгоценными сверхпродуктивными мозгами – и сочувствуют мне. Но я всем говорю, что это совсем не кошка. Уж поверьте. Только теперь голова моя и мокрая, и голая, насморк и ангина неизбежны, начальство тоже, конечно, заметит пропажу и будет вякать где треуголка. Господи, ну почем я знаю. Надобно, конечно, ее непременно найти. А то вслед за ангиной подоспеет и холодная гауптвахта. Ну уж нет.
О господи, думаю. Поводов для особой всеобщей радости не было абсолютно никаких, а я шел себе, с непокрытой головой, погруженный в свои самые сокровенные мысли. Как прикажете объяснить многие события и поступки, произошедшие еще относительно недавно, на моей памяти? Что сказать директору? Подозреваю, что во всем виноват некий природный катаклизм, случившийся в нашем благословенном городе два-три года тому назад. Государь повелел особо об этом не распространяться и не болтать понапрасну направо и налево. Ну, может это была ледяная комета, которая однажды, поднимая тучи едкого дыма и хрустальных брызг, шлепнулась в Екатерининскую канаву – или прямо в Мойку около года тому назад. Скажу вам – и было же грохоту! Странно, что это мало кто помнит. Проходя как-то раз мимо каморки нашего гардеробмейстера, я спросил у него:
«А помните, Алексей Петрович, злосчастную ледяную комету?»
«Ледяную комету? – удивился гардеробмейстер, да так и замер с мокрой шинелью в дрожащих руках – помилуйте, батюшка, не было в наших краях ледяной кометы. Ни ледяной, ни газообразной, ни, прости господи, металлической. Вам, батюшка, наверное, почудилось».
Ну как это не было? Как это почудилось? Куда она упала? В Мойку? В Пески? Или она угодила прямехонько в Гостиный двор? В любом случае перемены огромны. А может, и не было никакой ледяной кометы. Откуда бы ей тут взяться. Полагаю, это сам громовержец Юпитер, пребывая в глубокой божественной меланхолии, запульнул в нас одну из своих разящих молний, каждая в миллион триллионов вольт, не понимаю, честно говоря за что, наверное, за какой-нибудь там пустяк. И после этого мы оказались вроде как внутри мрачноватой, печальной, грустной, но очень даже поучительной и нескончаемой сказки.
Или это я думал о грядущей комете? Которая только еще стучится своим огненным хвостом в верхние края нашего небесного купола, словно взбесившаяся лисица – и только выбирает себе местечко? Куда плюхнуться? И вот чем ближе она, чем отчетливее ее огненное дыхание – и ее сумасшедшее тявканье – тем все больше необъяснимых чудес окружает нас там и тут. Уж поверьте мне на слово.
Я сам сколько раз слышал на Сенной, от подвыпивших торговцев и торговок, что в Ждановке и даже в Обводном канале завелись чудесные сладкоголосые речные девы. А под Троицким мостом наблюдали даже гигантского осьминога. Но за такие нелепые слухи я бы бил прямиком в рожу, прошу прощения, причем очень даже больно. Нету под Троицким мостом никакого осьминога. Я лично заглядывал. Осьминога нет, а имеется только торжественный сумрак. А речные девы если где-нибудь и есть, то только на славной Шпалерной улице. Но это совсем уже другая история. Вообще, конечно, через них много народу пропало, и штатских и военных. Гиблое и скверное местечко, чего греха таить. Это уж никак, никакими архивами не скроешь, и никаким гусиным и уж тем более страусиным пером не вычеркнешь.
Крепость бабахнула, и все кругом вдруг завертелось чуть быстрее и проворнее, все поехало и побежало. «Что ж – подумал я – начнем». Для начала надо бы отыскать несчастную треуголку, сгинувшую в безвестной сырой и запутанной подворотне. Но можно же, при известной ловкости, совместить оба занятия. Поиски треуголки. Поиски янтарного мундира. Поиски капитана. Поиски той самой точки – с чего все началось.

Кто такой?
Директор, мятежная и настырная душа, требует меня к себе незамедлительно.
«Что вы, голубчик, знаете о Вячеславе Самсоновиче?»
Мне надо собраться с мыслями.
Я кое-что, конечно, слышал об этом удивительном субъекте. Как не слышать.
Я уже говорил, и еще раз готов напомнить, что по некоторым документам Вячеслав Самсонович – ни кто иной как персидский слон.
Я в это, например, ни капельки не верю.
«Да он же работает в нашем департаменте» – вдруг вспоминаю я.
Опять чудеса, ниспосланные нам ледяной кометой. Хотя…
Трудно себе представить, чтобы некий слон, тем более персидский, работал бы в таком уважаемом и серьезном заведении, как наш Департамент морских и небесных коммуникаций. Слона бы там не потерпели, а вышвырнули бы взашей, руками и ногами, надавали бы пинков – да еще бы и собак натравили.
Или это был просто очень уж тучный и объемистый человек, который, прикорнув на своем неловком и неуютном рабочем месте, поверх замаранных бумаг и струганных простых карандашей – грезил тайком от начальства о далеких заморских краях? Или, засидевшись в гостеприимной будке рыжебородого обер-гардеробмейстера, среди больших и малых партикулярных шинелей – возмечтал бог весть о чем? О тепле и солнышке, например? О несуетливых молочных реках и нетвердых и зыбких кисельных берегах?
Да и когда он в последний раз смотрел на себя в зеркало? Кого он там разглядел сквозь мутное стекло? Кто глянул на него, сгорая от любопытства, с той стороны зазеркалья?
Быть может, он решил, что персидский слон достоин великих поблажек? Что он в скором времени распрощается с карандашами и гумми-эластиками – и займет тепленькое местечко гардеробмейстера? Он плохо знает нас с вами, не правда ли. Да и рыжебородый гардеробмейстер, как вы догадываетесь, цепко держится за свое место – и за свою будку.
А впрочем…
Господи, ну почему бы ему не быть персидским слоном?
Почему бы ему не завалиться в первую же попавшуюся полпивную, выламывая с мясом двери и косяки и, гневно поводя мутными поросячьими глазками, не потребовать:
«Бочку мне зелена вина! И ящик сладких сухарей впридачу!»
Сегодня праздник, мать твою.

А хозяин ему: «Не извольте озорничать, Вячеслав Самсонович! Это мы мигом-с»
А ну, сукин сын, лей хлебное винцо прямо ко мне в треуголочку. А ты думаешь, для
чего она мне? Для чего мне дадена треуголка емкостью в один почтовый пакетбот?
Не дай бог Вячеслав Самсонович изволят озорничать, ломая и круша тазобедренные кости. Современникам и собутыльникам своим. А потом, будучи в жестоком подпитии, вооружась громогласным хоботом своим, взять да и вострубить Страшный суд, вывалясь на самую сердцевину преобширнейшей Сенной площади.
А потом прошвырнуться по славной Гороховой улице, вдоль по всей ее прямолинейной длине, снося фонари и давя всмятку полосатые будки, швыряя в толпу сладкие сухарики, колбасные объедки, банановую кожуру. В окружении мосек, барбосек и прочей невеликой и злобной собачей нежити.
Ну вот как славно быть слоном в наших краях, знаете ли.

Удав
Директор смотрит на меня как удав.

Ну что ему от меня надобно?
Его взгляд почти пригвоздил меня к линолеуму, протертому в десяти шагах от директорского стола. Сейчас он сожрет меня вместе с моею великолепною треуголкой.
Хотя нет. Треуголку он наверняка выплюнет. Она казенная. Оботрет слюни и липкий желудочный сок. И спровадит ее подобру-поздорову гардеробмейстеру Алексей Петровичу. Чтобы Алексей Петрович, в свою очередь, вручил ее тому, кто уже на завтрашний день займет мое вакантное рабочее место. Мою табуреточку. А я буду болтаться на хозяйственном дворе, подальше от глаз людских, посреди березовых и сосновых полешек, припасенных на зиму.
Ну, это я размечтался, конечно.
«Вы, голубчик, и есть Вячеслав Самсонович» – говорит мне директор.
Вот тебе, батюшка, и Юрьев день.
«Шутить изволите, ваше превосходительство».
А сам ошарашен и огорошен.
Чего уж греха таить.
Я призадумался.
А вдруг он прав, прав, треклятый директор? И я позабыл свое божественное имя средь адской сутолоки дел?
Позабыл, как тот самый несчастный гвардейский капитан, которого я разыскиваю по всем тараканьим углам и гнусным трущобам?
Очень даже может быть.
Вдруг это я чуток пересидел в полпивной с молодым и коварным прусским посланником? И тот, пользуясь моим нечаянным беспамятством и минутной слабостью, умыкнул у меня разом драгоценное имя и самое человеческую душу?
Он ведь может.
Мне ли не знать.

Да и канцлер Горчаков, мой добрый приятель, сколько раз предупреждал об этом.
Или же загадочная старушка на Сенной, торгуя втихаря янтарный мундир, забрала себе мое исконное прозвание? А взамен оставила колоссальную треуголку, нелепое туловище, похожее на говяжий студень, да пару огромных и не слишком расторопных ножищ?
Все может быть.
Тут уж любая скотина с пьяных и хмельных глаз тебя за слона примет.
Особенно в сумраке зимней бесконечной ночи.
А вообще память у меня хорошая.

Вы и есть
«Вы и есть Вячеслав Самсонович» – твердит настырный директор, сверля меня бездушными глазами.
Я? Я и есть Вячеслав Самсонович? Да с чего он взял?
Никогда. Никогда. Клянусь своей божественной треуголкой. Ежели ее спровадить в матушку Неву, предварительно содрав с бедовой контуженной головы, то она поплывет, поплывет словно «Титаник», словно гордый фрегат, поплывет, словно, прости господи, востроносая шнява навстречу опасностям, тошнотворной качке и морским болезням. И будут перед ней расступаться встречные царства-государства… Ну а может и не будут. Скажут: «что это тут за уродина бултыхается?» Мне ли, скромному сухопутному червю, об этом судить? Пусть плывет. Пусть расступаются или не расступаются. Пусть поступают по собственному разумению. А мое дело – сторона.
Я говорю директору: «Назовите меня хоть горшком, хоть ендовой – я и то откликнусь».
Директор не против такого развития событий.
На том и договорились.

Очень важное
Надо, надо сказать ему нечто очень важное.
Я говорю директору:
«Холод сковал нас железною пятою. Дровяные барки на Фонтанке, не убранные в срок, трещат как скорлупа грецкого ореха. А ведь еще вчера были совершенно целые. Да и снегу навалило по пояс. А ведь еще не зима».
Директор отвечает:
«Это для меня давно уже не новость. Нева, кормилица наша, промерзла вглубь на несколько сот аршин. Пробовали сверлить – да все бестолку. Кромешная ледяная мгла. Вода утратила жидкое естество свое. Где будет взять рыб и речных дев для исполнения пропитания и милых моему сердцу любовных потребностей?»
Полюбить русалку ведь это не грех.
Я пожал плечами.
«На Шпалерной, говорят, еще осталось несколько штук».
Директор рассердился.
«Причем тут Шпалерная? Что такое – Шпалерная? Каких несколько штук? Что у вас на уме? Что вы узнали новенького о капитане?»
Ну что нового…
Положительно ничего.
Я старался изо всех сил хоть что-нибудь разузнать.
Я опросил и перебудил всех будочников.
Перетряс всех булочников.
Чулочников.
Носочников.
Брючников.
Крючников.
Звонил в морское ведомство.
Обошел и облазил все окрестные рюмочные и полпивные.
И хоть бы хны.
Ничего не узнал.
Извольте.
А теперь мне пора спать.
Ночь вползает в департамент, как жирная черная сороконожка, и требует всеобщего отдохновения.

Ни старушки, ни мундира
Я иду домой сквозь кромешную мглу и думаю: «все очень скверно». Ни старушки, ни мундира, ни капитана. По этой причине директор задержал мое законное жалованье, и так не слишком великое. Как будет подлатать мою треуголку? Она давно уже нуждается в починке, и холодный ветер время от времени просовывает в нее ледяные ладони и пальцы свои. Ну да бог с ней с треуголкой. Поговорим о капитане.

Мой друг капитан
Мой друг капитан пропал около года или чуть более тому назад. Никто не знает, куда и почему. Говорили – злые языки – что его повесили прямо на углу уже упомянутых Садовой и Гороховой. Ну не думаю, чтобы все закончилось так уж печально. Слишком уж многолюдное местечко, барышни ходят, попивая с утра пораньше свой утренний кофе и жидкий питательный шоколад, да и я любил там гулять спозаранку. Сразу скажу – я не рассмотрел. Было темно, пасмурно, поздно, и так высоко было не разглядеть. А с годами я становлюсь близорук и рассеян, и директор наш сколько раз делал мне по этому поводу замечание. А я ему: «против всесильного времени мы бессильны, ваше превосходительство, и вы – и я, даже если объединим наши усилия». Одним словом, я не думаю, что капитана повесили, как последнюю собаку или крысу, прямо вот так, на углу Садовой и Гороховой, на потеху и поругание бессовестной и бестолковой черни.
Я вообще звонил и в адмиралтейство, и покойному коменданту – а в ответ ни гу-гу. Никто ничего не знает – и про капитана и слыхом не слыхивал. В адмиралтействе сначала не брали трубку, а потом, подумав, сказали, что корабельной веревки и так на всех не хватает, а цены на пеньку на мировом пеньковом рынке взлетели немилосердно. Комендант наш покойный и вовсе ляпнул: «Не было у нас такого капитана. Разве есть на свете безымянные капитаны? Разве безымянные капитаны носят янтарные мундиры? Да такой мундир миллион рублей стоит». Миллион! Откуда у него. Ограбил полковую кассу? Нет. Не было. Не носят. Не грабил. И это говорит его лучший, можно сказать, друг! Ну, после меня, наверное. Разве ты забыл наши погромные пирушки, когда ты приказывал палить разом во все стороны с высоты всех бастионов? Разве старушка Нева не сотрясалась и не вздрагивала от нескончаемого грома, гвалта, шума, дыма, треска шрапнели и визгу картечи? Хотя я вообще-то просил зарядить все пушки леденцами. Ну и как можно не знать и не помнить, дружище. Все дрожало и гремело во славу капитана. А теперь, видите ли, болтается, дрыгая ногами, на уличном фонаре. Не болтается. Не дрыгает. Что за нелепая фантазия, право. Как можно ухлопать главного героя ни за что ни про что, даже не познакомившись с ним.
Это удивительно. Все в нашем городе, все – от седовласого генерала до изнуренного ломового извозчика, от блестящего канцлера – и до несчастной городской мыши, вооруженной метлой и заступом, чей земной путь ограничен двумя или тремя сутками обреченной непосильной жизни, наполненной трудом и ратными подвигами, все любили и обожали безымянного капитана. Барышни с ревом кидались ему на шею безо всяких там петушков на палочке. Уж и не знаю, как это ему так удавалось. Весь наш громадный богоспасаемый город – от Миллионной до Песков, от Разъезжей и до сумрачного Гутуевского острова – говорил и думал только о нем. Ну согласитесь, как тут такого повесить на казенной веревке на углу Гороховой и Садовой? Глупости, да и только. Даже и веревка – и та лопнет и оборвется от возмущения и стыда.
Пусть он побегает, попрыгает, подышит воздухом, полюбуется нашим суровым небом. Попьет вволю кофейного напитка или жидкого шоколаду из кособокой кастрюльки. Есть у него такая. А уж потом… Господи, ну кто знает, что будет потом.
Я шляюсь по городу, проедая казенные деньги, и соображаю, где он может быть в данную минуту. На Садовой? На Сенной? В казармах? Не знаю. Не знаю. Скорее, у себя дома, на Батискафной улице. Это надо проверить. Как он выглядит? Во что он одет? Мы не виделись миллион лет, наверное. Выкупил ли он свой янтарный мундир у Лизавет Петровны? Или она так и уволокла его в свою замызганную нору в Свечном переулке? Ну или где она там живет, я хорошенько не запомнил. Валяется там у себя в меблированных комнатах, среди мышиных скелетов, и любуется на янтарный мундир – как тот мерцает в темноте и переливается всеми цветами радуги.
И налюбоваться не может.
Меня вот что, господа хорошие, беспокоит. Сейчас такая, знаете ли, холодрынь. И никакие березовые и сосновые полешки не спасают. У директора прямо над столом висят, словно сопли, длиннющие поганые сосульки. И я вот думаю, а вдруг безымянный капитан, охраняя денно и нощно крутобокую крепость или Невскую башню, увенчанную ужасными огромными шарами, или горше того – священные сельдяные буяны на Гутуевском острове, распространяющие зловоние на многие версты вокруг – а вдруг бедняга капитан, стуча зубами и приплясывая от мороза – хотя приплясывать-то ему строжайше воспрещено – вдруг он так и обратится в сверкающую бессловесную льдышку? Вместе со своим баснословным мундиром и саблей?
И вот тут я доберусь до него, доехав кое-как на трамвае, и согрею своим могучим дыханием.
Если найду его, конечно. Надо найти. -

Янтарный мундир
«Вот ты расскажи мне – не унимается настырный директор – как безымянному капитану достался янтарный мундир, которого нет даже у государя?»
Что же мне известно?
Волшебный мундир достался капитану совершенно чудесным и довольно нелепым образом. Хотя трудно себе представить, чтобы обыкновенный капитан, тем более безымянный, носил бы фантастический янтарный мундир, яркий и ослепительный, как само весеннее солнце, цвета «переспелый мандарин». Янтарные мундиры простым капитанам не положены артикулом воинским. Такой мундир, возможно, вообще один на весь белый свет. Но ведь можно притворится, или подумать, или опять же вообразить, что нет-нет, случаются в нашей сумрачной и сумбурной жизни исключения, и если на такие мелочи закрыть глаза, то становится понятно – раз в жизни и безымянному капитану выпадает такое вот баснословное счастье.
Хотя может, и я вполне допускаю, это была просто случайная и опять же нелепая ошибка интендантской службы, и янтарный мундир, на создание которого ушло двадцать килограммов первосортнейшего прусского янтаря, попал не совсем туда, куда изначально предполагалось. Возможно, волшебный мундир предназначался вовсе не капитану, а его приятелю и сослуживцу – гвардейскому майору Дарлингтону, хорошему офицеру, очень известному в нашем городе своим бескорыстным злодейством и злопамятством. Эта случайная ошибка, «пустячок», как говорят у нас в департаменте, возможно, имела для нашего бедного безымянного капитана довольно печальные последствия, о которых он даже не подозревал.
Впрочем, сам капитан уверен, что тут не было ни сногсшибательной воли всемогущих небес, ни глупой и торопливой интендантской ошибки, а купил он этот мундир за весьма приличную сумму в «Магазине невероятных офицерских вещей в 3-ем проезде Заячьего острова». Ну, я ему верю. Все может быть. Это очень хороший магазин, и я сам туда сколько раз заглядывал и захаживал, приобрел там, немного поторговавшись, превосходнейшие солнечные часы. А потом магазин, в силу всеобщей мировой скорби и печали, вдруг взял да и закрылся. Часы я держу преимущественно дома, в шкафу, затем что погода как всегда дурацкая, дрянная, ненастная и пасмурная, и ничего такого они не показывают. Да и показывать нечего. Вот ведь.
А быть может, наш капитан, как никто другой, умел ловко и свободно носить подобный драгоценный мундир, непринужденно и гордо накинув его на покатое белобрысое плечо, дерзко обнажая, там где надо и не надо, свою нежную уязвимую плоть и мятежную душу.

Безымянный
В силу каких-то невероятных обстоятельств уже упомянутый майор Дарлингтон стер его бессмертное имя из всех полковых документов, да и сам бедный капитан напрочь забыл его, оставив в памяти лишь первую заглавную букву. «К»… вот и все, что от него осталось. Впрочем, с его точки зрения, его янтарный мундир был в тысячу, а то и в две тысячи раз прекраснее утраченного личного наименования. «Подобный мундир бывает только раз в жизни – говорил он – можно и потерпеть». Он сам сколько раз скромно хвастался передо мною: «Я утратил свое имя, но взамен приобрел волшебный мундир, он бывает только раз в жизни вот, полюбуйся». И я послушно и покорно любовался.
Помимо фантастического янтарного мундира, у безымянного капитана была еще одна верная неразлучная подруга, спутница бесприютной жизни – громадных размеров трехпудовая сабля. Капитан не отличался вроде бы особой физической силой, но поднимал свою увесистую подругу словно перышко, и вращал ею в воздухе, как сумасшедший вертолет. «Ты знаешь, мой друг – говорил он мне по большому секрету – одним взмахом этой здоровенной сабли я могу запросто перерубить Александрийский столп». Эти немного неосторожные высказывания, тоже, наверное, послужили к некоторым злоключениям безымянного капитана. Не потому ли у славной колонны выставили неусыпный караул? Ну, может быть, и по другим более веским и очевидно серьезным причинам. Время-то вон какое беспокойное, и директор наш не зря запирается у себя в кабинете, среди пауков и сосулек. Надо побыстрее найти капитана, и тогда все – в чем я ни капельки не сомневаюсь – вернется на круги своя.

Необычайное путешествие Вячеслава Самсоновича

Обретение
Я бреду по мокрой улице, уже ни на что не надеясь, вспоминая и капитана, и чудесный янтарный мундир, как вдруг под ногами обнаруживаю свою треуголку. Она лежит перед трамвайной остановкой, мокрая и несчастная, как потерянная собачонка. Ну здравствуй. Вот и она. Сейчас она затявкает, заскулит, вспрыгнет ко мне прямо на голову и зарыдает, обливая мой затылок слезами. Господи, на что она только похожа! Что скажет директор? «Ты где ее так извазюкал, скотина?» Скотина. И это мне за двадцать лет бесперебойной службы! А ведь я дворянин, на минуточку. Весь погруженный в невеселые мысли, нахлобучив поверх себя безраздельно грязную треуголку, с краешков которой так и капает мутная талая вода, я вдруг слышу позади себя ангельский голос. «Вы ли это, мой милый друг? Мой витязь? Куда вы идете? О чем задумались? Вы не узнаете меня?» О ангел. Как же не узнать тебя. «У вас такая смешная треуголка. Она похожа на вулкан». Ну конечно смешная. Ну конечно вулкан. Везувий нечистот. Я забываю все, о чем я только что думал. Цели и задачи мои меняются. Пыхтя и отдуваясь, я разворачиваюсь всем корпусом прямо на зюйд-зюйд-вест. Я роюсь в карманах, и вытаскиваю на свет божий леденечного петушка, благоприобретенного на Сенной площади. Ешь ангел, ешь. Ты голодна. Ты ешь, а я буду любоваться. Я готов идти за тобой хоть на край света, хоть за Среднюю Рогатку, если уж так надобно. Пусть ноги мои совсем отвалятся, и тогда я буду все равно ползти, перебирая локтями, как земляной червяк. А ты будешь петь, смеяться, и поглощать леденечного петушка. А Батискафная улица подождет, подождет, пусть даже до вечера. И ты, капитан, мой безымянный непутевый друг, тоже подожди меня. Господи, ангел мой, что ты тут делаешь посреди трущоб и закоулков? Среди хлипкой гармошки и забубенных песен? Веди меня. А я пойду за тобой, куда прикажешь, как распоследний безмозглый холоп, не задавая никаких лишних вопросов.

Набедренная повязка
Я очень красив от рождения. Когда я иду гулять, я люблю заглядываться на витрины и умозрительно примерять на себя всяческую одежду, размышляя, как мне подойдет вон та шинель или вон те необычайные штанцы, явно сшитые и скроенные на какого-нибудь генерала. Я зайду в магазин и скажу: «дайте-ка мне вон те штаны, на верхней полке». А они мне: «это штаны на генерала, они его ждут». А я им: «я и есть генерал». А они «ну тогда с вас сто рублей или что-то около того». Я лезу в карман, там у меня каштаны и желуди. Я говорю им «у меня нету ста рублей». А они мне «ну тогда заходите попозже». Что ж. Я зайду попозже. Да и зачем мне генеральские штаны? Наш директор, редкостная скотина, говорит мне: «Вячеслав Самсонович, на вас всевозможная одежда по неизвестной причине неизменно превращается в клочья». В целом он прав. Вот почему в последнее время я обхожусь одной лишь набедренной повязкой, каковую я купил в английском магазине за весьма большие деньги. Зачем мне, в самом деле, генеральские штаны? Пусть их натянет генерал и ведет свои полки навстречу ядрам и картечи. А потом они будет висеть в музее, страшные и дырявые, являя собой пример величайшего мужества. Куда уж мне до этих штанов.
Однажды на Большой Морской, возле одной витрины с драгоценными побрякушками, я встретил государыню. Она сказала мне: «Вячеслав Самсонович, я без ума от вашей набедренной повязки, она кружит мне голову, она оказывает на меня нестерпимое чудотворное воздействие. Я готова пойти за вами куда вам будет угодно».
Так между нами вспыхнула любовь – прямо посреди Большой Морской улицы.
Я говорю ей «государыня, но ваш священный долг, вы должны рожать зольдаттен…»
Она говорит мне «Ах оставьте меня, что вы такое говорите, такие ужасные вещи. Какие зольдаттен? Что это такое? Давайте сядем в первый попавшийся трамвай и уедем хоть на край света. Возьмем туда пару билетиков».
И так мы полюбили друг друга, сели в трамвай, который вдруг вывалился из-за угла, словно подвыпивший купец, купили пару билетиков – и отправились с ней куда-нибудь на край света.

Чернильное пятно
Бородатый швейцар наш, Алексей Петрович, провожая меня, говорит мне: «Страх расползается по нашему городу, как жирное чернильное пятно».
Я говорю ему «подумаешь, какие пустяки, знаю я их, эти чернильные пятна».
Весело щебеча и похохатывая, как легкомысленные и свободолюбивые певчие птицы, мы бежим с нею по улицам и садимся в случайный трамвай.
Алексей Петрович качает головой, словно китайский болванчик, и смотрит нам вслед.

Трамвай. Шоссе

И вот я еду в трамвае по Петергофскому шоссе. Офицера на переднем сидении постоянно и довольно сильно тошнило, весь пол вокруг него был порядком забрызган и заляпан. Или, если так угодно, извазюкан. Кондуктор, временно покинув свой пост, тщетно суетился вокруг него с тряпкой, и все время требовал, чтобы ему поднесли новую и новую ветошь. Ветоши как назло не было. Офицер, обернувшись, просил извинить его, потому что он от рождения своего не выносит ни трамваев, ни тем более губительной сухопутной качки, когда все внутренности – сердце, печень, желудок, желчный пузырь, набитый доверху камнями, селезенка – произвольно скачут, волнуются и перепутываются между собой. Камни гремят. Переваренные и непереваренные остатки пищи нет-нет да и выскакивают наружу помимо вашей собственной воли, как если бы в животе поселилась непоседливая и злая лягушка. Трамвай, видите ли, слишком сильно швыряет на рельсах из стороны в сторону. Тот, у кого вестибулярный аппарат неразвит, скособочен, слаб и немощен, вынужден испытывать невыносимые, просто адские муки. Подзывать кондуктора, чтобы он битых полчаса суетился вокруг тебя. И вот как это прикажете терпеть.
Мы сидели с государыней на заднем сидении, рука об руку, чуть поодаль от несчастного офицера, чьи внутренние пищевые запасы были еще далеки от истощения. Кондуктор так и сновал вокруг него с тряпкой, позабыв про трамвайные билеты. Мы же были слишком заняты и поглощены друг другом, чтобы обращать на него хоть малейшее внимание. «Вячеслав Самсонович – то и дело мурлыкала государыня – ваши поцелуи слишком сухие». Что я мог ей ответить? Мои губы пересохли. Любовь моя. Вот, пожалуй, и все разумное объяснение. «Смотрите – продолжала меж тем государыня – мне кажется, что за вон тем окошком, на втором этаже, чуть левее парадного, притаился людоед…» Ну что за глупости. Притаился. Где он? Самое страшное, что там могло быть – слишком большой дождевой червяк, тайком забравшийся в чью-то квартиру. Вот и все. Лишь на мгновение он приоткрыл непослушную портьеру – приподнялся – посмотрел – вздохнул – и снова исчез. «Ваше Величество – отвечаю – ну какие сейчас людоеды. Это все птицы, птицы, летящие на юг. Зяблики. Утки. Куропатки. Знаете ли. Им, в отличие от нас, не предписано никаких преград». Полная свобода перемещений, иными словами. «Ах, как хорошо» – промолвила государыня и положила голову мне на плечо. А трамвай все прыгал и прыгал по чугунным рельсам, как расшалившийся мальчуган. Искры, иные величиной с горошину, так и сыпались пригоршнями ему на крышу. «Ах» – сказала государыня и потеряла сознание.
«Кто следит за тем, чтобы такие искры не подпалили крышу? – подумал я – наверное, там на табуретке, поверх трамвая, сидит специальный человек, диспетчер трамвайной крыши, и смахивает специальным веником искры вниз, на землю, где они и гаснут, словно падшие звезды. Или у его ног стоит специальный тазик, наполненный холодной водой, и он железными щипцами бросает эти искры туда, в тазик». Они шипят. И мне на ум пришли следующие строки.

Диспетчер крыши
Диспетчер крыши деревянной
Стоит с тарелкой каши манной,
Стоит – и смотрит он – и ест -
Вода колышется окрест
Вода кругом него хлопочет
Уж сапоги его щекочет,
Уже усы его щекочет,
А он – стоит!
А он – стрекочет!
Диспетчер кашу доедает,
Кораблик по Неве пускает,
И пузыри во тьму пускает.

Тут я открыл глаза и обнаружил, что уснул у себя в департаменте. Вся наша жизнь это сон, любовь моя. Вокруг – ни государыни, ни людоеда во втором этаже, ни кондуктора с тряпкой, ни перелетных птиц – вообще никого. Только разбросанные канцелярские бумаги да пара раздавленных всмятку тараканов. А я, однако же, в своих поисках не продвинулся ни на вершок. Директор, известный своим злопамятством и крючкотворством, потребует от меня отчета. Что я там нарыл за последнее время. Подавай ему, видишь ли, объяснение нынешних чудес. Что ему преподнести? «Вот, ваше превосходительство, не изволите ли отведать петушка на палочке». Я их на Сенной площади купил целую охапку за казенные деньги. Ну, вряд ли его устроит злополучный петушок, сваренный черт знает из чего. «Это уж слишком» – скажет раздосадованный директор.
Меня тихонько выведут на задний двор департамента, где лежат березовые поленья и зияют выгребные ямы, и расстреляют, как последнюю собаку, а бренное тело сволокут бога ради на Гутуевский остров, да там и оставят, бросят до лучших времен. Посреди объедков и лошадиных шкур, сваленных в одну общую дружескую кучу. Солнечные лучи и усердные микроорганизмы сделают свое дело. К весне, когда отступят льды, и оттаявшие корабли двинутся по чистой воде на запад и на юг, меня подцепят ржавыми крючьями, погрузят в темный и неуютный железный трюм, словно в ящик, отвезут в какую-нибудь заморскую страну, не знающую ни страха, ни холоду, ни голоду – и обратят в электроэнергию. И тогда тысячи и тысячи лампочек вдруг вспыхнут, засияют и засмеются и там и тут. В городах и селах. Там будет смех, весна и веселье. Ну а мне-то каково?
Я вспоминаю, что еще говорила мне государыня, пока мы ехали в трамвае. «Дорогой – сказала она – давай поедем отсюда в сказочную Колхиду или в Монголию». «Ваше Величество – ответил я – особе вашего положения странно желать ехать в Монголию. Да и трамваи туда в последнее время не ходят». «Почему?» – промурлыкала она. Я даже не знаю, что на это ответить. Так, наверное, получилось. Каприз. Жестокая и беспощадная игра природы. Вот и все.
Мне нужно бежать сломя голову, чтобы этого не случилось. Гнать во весь опор. Я должен быть сам – как электричество. Сам – как молния. Сам – как проворный и извилистый дождевой червь. Ну вот этого только не надо. Я боюсь воды. Я выскакиваю из департамента и хлопаю дверью.

Вдогонку
«Постойте – вдруг говорит мне вдогонку директор – мне надо вам кое-что сказать».
Господи, ну что там еще. Чертыхаясь на чем свет стоит, я возвращаюсь обратно.

Карательная экспедиция
Директор департамента вызвал меня спозаранок, когда по улицам еще бродили понурые сновидения, а я еще не успел выпить первую чашку кислого кофе и не сумел толком прийти в себя от всех своих злоключений на Сенной площади. Поиски пропавшей треуголки отняли слишком много сил, моральных и телесных, а в ушах еще стояли злобные крики уличных торговцев, звонки трамвая и свист ледяного ветра.
«Что вы можете рассказать мне, уважаемый Вячеслав Самсонович?» – спросил директор.
«Меня бьет озноб – сообщил я ему – и я не успел еще выпить первую кружку кофейного напитку».
«Это не совсем то, что я именно ожидал услышать» – перебил меня директор.
«А еще моя треуголка подверглась на Сенной площади моральным и физическим унижениям – припомнил я – посему я требую немедленно послать на Сенную площадь карательную экспедицию. Пусть все эти мерзавцы на Сенной, все как один, встанут на колени перед моей уязвленной треуголкой и попросят у нее прощения. «Прости нас, о треуголка!» И тогда я, Вячеслав Самсонович, небесный начертатель милостью божьей, отпущу им все их вольные и невольные прегрешения. «Живите – скажу я им – так уж и быть, моя треуголка вас прощает».
«Мы не можем в данную минуту отправить на Сенную площадь карательную экспедицию – сказал директор, несколько смущенный – у нас нет для этого достаточно солдат. В данную минуту все наши солдаты задействованы в Тележном переулке. У нас есть только гардеробмейстер Алексей Петрович. Но он один вряд ли выдюжит».
«Жаль» – ответил я.
«Что еще вы можете рассказать?» – спросил неугомонный директор.
«А что вы именно желали услышать?» – уточнил я.
«Мне важно знать, что вам известно о первопричине всех чрезвычайных происшествиях и необъяснимых чудесах, которые за последнее время потрясли и обеспокоили наш сияющий и бессмертный город».
Я задумался.
«Я хочу вам рассказать потрясающую историю о некоем безымянном капитане – промолвил я – который живет на Батискафной улице. У него почти ничего нет, даже имени. Все его богатство – маленький домик посреди угольных и выгребных ям, ленивый денщик, антресоли, наполненные шляпными коробками – и вот еще великолепный янтарный мундир стоимостью в один миллион рублей. Вот он-то, полагаю, и является первопричиной всех наших бед, несчастий всех и недавних потрясений».
«Как интересно – умозаключил директор – бросайте все, бросайте все ваши занятия, немедленно отправляйтесь на Батискафную улицу и выясните все, что возможно. Государь ждет от нас подробнейшего доклада. А еще лучше – приведите-ка безымянного капитана сюда, в департамент, чтобы я на него посмотрел».
«Я еще не допил свой кофе» – сообщил я.
«Кофе подождет – возразил директор – вы его, чего доброго, будете пить и мусолить до позднего вечера. К черту кофе! Одевайте вашу треуголку – и ступайте бегом на Батискафную улицу».
«Дайте мне денег на трамвай» – попросил я.
«Денег нет и не будет – отрезал директор – ступайте на Батискафную пешком».
«Я даже не знаю, где эта самая Батискафная улица – признался я – потому что забыл».
«Мне все равно – сказал директор – вспомните по дороге».
Делать нечего. Я запер свой кабинет, спустится вниз по мраморной лестнице и получил свою казенную треуголку у рыжебородого гардеробмейстера.
«На улице-то какая холодрынь – сказал сердобольный гардеробмейстер – вы бы, Вячеслав Самсонович, шинельку бы поверх себя накинули».
«Мне не нужна ваша шинелька – ответил я – мне как всегда некогда. К тому же, моя треуголка, бог даст, согреет меня».
«Ну смотрите» – сказал гардеробмейстер на прощание и спрятался внутри своей будки, словно домовитый рак-отшельник. Только одна его рыжая борода местами торчала наружу.
«В который раз – подумал я – в который раз директор безуспешно посылает меня на Батискафную улицу – а я даже не могу толком выйти за дверь. И вот еще одна попытка. Интересно, что из этого у меня получится».
Я постоял в нерешительности. Потом поправил свою треуголку, чтобы ее края растопыривались в разные стороны ровно и симметрично, и вышел на улицу – навстречу утреннему сумраку, колючему снегу и собачьему холоду.

Трамвай. Наводнение
Поспешно и неаккуратно выходя из горячо любимого департамента, выбегая впопыхах, я споткнулся о дверной порожек и упал носом в грязь. И вот, полюбуйтесь – растянулся поперек всей Лифляндской улицы. Юные барышни из писчебумажной мануфактуры, следуя в Екатерингоф – плясать вокруг майского дерева – дружно взвизгнули. Мальчишки и собаки, караулившие меня весь день у самого крылечка, принялись было дико хохотать. Когда я очнулся и открыл глаза, я снова сидел в трамвае, рука об руку с милой государыней, в некотором отдалении от занемогшего офицера. Приступы его тошноты и некстати грянувшая гастрономическая буря понемногу затихали. Слава тебе господи. Кондуктор все еще суетился возле него, не отходя ни на шаг.
«Как хорошо, что вы снова здесь, Вячеслав Самсонович – пролепетала государыня – а то я уже стала немного волноваться, куда это вы там подевались. Я и кондуктору сказала «Вячеслав Самсонович – мой неуклюжий ангел – мой спутник, моя вторая тень – пропал, а ведь только что был рядом, на этом вот самом сидении, возле окошка». А он все молчит, вздыхает и знай себе тряпкой машет». Такая, говорит, знать, у него судьба. Ну конечно, любовь моя. Вся наша жизнь проходит в напрасных хлопотах. Я вот, оказывается, некоторое время провел в департаменте, пробуя навести хоть какой-нибудь порядок среди весьма важных и таинственных бумаг. Пока вы, мой ангел, смотрели в заплаканное окошко – я успел перемолвиться с директором. Чудеса! А теперь я с вами, и сердце мое широко распахнуто. Заходите туда смелее, не бойтесь. Оно открыто для вас в любое время дня и ночи.
«Давайте сперва заглянем в Красный Кабачок – предложила она – знаете ли, такое веселое местечко. За последние минуты я сильно проголодалась». А ведь тут, наверное, недалеко. «Я не слишком-то хорошо разбираюсь в окрестностях Петергофского шоссе – сказал я – потому что я – залетная птица и вообще нечастый гость в этих краях». Государыня улыбнулась. Экий вы невежа. Все сидите в своем дурацком департаменте, бьете там баклуши, и ничего, кроме Лифляндской улицы, никогда не видели. Ну почему ж не видел. Я от природы очень даже любопытный человек. Просто позабыл, вот и все. Деменция? Ну уж дудки. Это все от голода, любовь моя. Я бы, знаешь ли, ангел мой, и сам слопал бы какой-нибудь аппетитный заморский пирожок с ливерной колбасой ну или что там у них. Кренделек какой-нибудь, усыпанный и утыканный крупнозернистой солью, словно осколками битого стекла. Тяпнул бы с размаху и голодухи кружечку-другую ледяного белого пива. Еще и еще. А то в брюхе бурчит. «Я слышу» – сказала государыня. И снова улыбнулась.
«Пока мы будем сидеть и скромно пировать в Красном Кабачке – размышляла государыня – все внешние и внутренние бури дай бог улягутся. Иначе и быть не может. Давайте укроемся там на часик от всяческих ужасов окружающего мира. А после, вдоволь наевшись, натешившись кренделями, мы продолжим наш путь. И солнце нам засияет, и ангелы будут нам петь свои песни». Но куда же нам ехать, любовь моя? В это время несчастный офицер, не в силах сдерживать себя, выплеснул на пол очередную порцию жидкого кушанья. Хорошо что государыня этого не видела. Кондуктор, едва переведя дух, устремился к переднему сиденью с мокрой тряпкой наперевес. Закипела битва. Какой он, однако же, герой! Побольше бы нам таких.
Я порылся в карманах. Пара монет, три каштана и один желудь, подобранный однажды в Павловске, на безымянной для меня дубовой аллейке – не слишком много, чтобы закатить даже самую скромную пирушку, с ливерным пирожком, сосиской и солоноватым загогулистым кренделем. Наберется дай бог на одну кружку пива. Прикидывая, как мне потратить мои скромные капиталы, я непроизвольно закрыл глаза и вдруг снова переместился в пространстве и времени.
Очнулся я, разумеется, в родном департаменте. Только уже не у порога, валяясь в виду у всей славной Лифляндской улицы – и ее двуногих и четвероногих обитателей – а опять-таки у себя в кабинете, среди неразобранных и нерассортированных бумаг. Директор, проходя мимо, обругал меня последними словами. «Вячеслав Самсонович – напустился он на меня – вы опять восседаете тут, как ленивый бурундук. За что я вам плачу деньги?» То есть как за что. «Вот ведь мегера в штанах» – с досадой подумал я. Все равно он мне ничего не платит. Директор скрылся, сотрясая коридоры отвратительной бранью, а я закурил дешевенькую драгунскую сигарету, роняя пепел на весьма и весьма важные и секретные бумаги, каждую из которых можно было бы продать на Сенной площади за миллион рублей, не меньше. Ну а зачем мне миллион, любовь моя, когда весь мир в моем кармане, вместе с желудями и каштанами.
Вот только что мне с ними делать, любовь моя, с этими каштанами. «Ну, если нам не хватает денег на Красный Кабачок, тогда махнем с вами в Монголию, а? Вы поедете со мной в Монголию, Вячеслав Самсонович? – спросила государыня и ее глаза лукаво заблестели – мы просто спросим у кондуктора, на какой остановке нам выходить». Ну вот опять она про Монголию. Почему Монголия? Что она там нашла?
«Ваше Величество – говорю – наверное, мы проскочили нужную остановку. И теперь Монголия очень и очень далеко. Ни на трамвае, ни на извозчике, ни пешком нипочем не доберемся. Кондуктор был слишком занят со своей тряпкой, чтобы нас предупредить».
«Ах как жаль – загрустила государыня – ну, если нам не суждено добраться до Монголии, тогда пойдемте все-таки в Красный Кабачок. Меня там знают и готовы отпустить еды в долг, в счет будущего. В любом случае, нельзя отправляться в Монголию на пустой желудок».
«Это разумно – согласился я – с пустым желудком в Монголии делать совершенно нечего». И мы решили для начала направиться в Красный Кабачок, который, если верить государыне, был гораздо ближе.

В это время стряслось довольно сильное наводнение. Вода быстро прибывала. Вскоре наш трамвай уже напоминал катер, плывущий сквозь безбрежное море. Волны шумели. Ветер гудел. Прямо посреди трамвайных путей лежал, чуть опрокинувшись набок, старый видавший виды броненосец. Наверное, это «Адмирал-генерал Апраксин» – подумал я. Его высокие трубы все еще дымились, как две папиросы. Хотя я мог и ошибаться. Я ведь немного подслеповат. Он лежал поперек затопленного шоссе, словно выброшенный на мелководье кит, еще подающий признаки жизни. Чья грудь еще дышит, а раздутое брюхо позеленело от водорослей и всевозможной морской прилипчивой живности.
«Дальше только вплавь» – предупредил кондуктор, прервав бесполезные занятия и упражнения с тряпкой. Вода, подумав и помешкав немного, хлынула и полезла в трамвай через открытые оконца. «Полундра!» – крикнул какой-то моряк, ездивший в город по мелким коммерческим делам. И бросился к выходу. Он с размаху бултыхнулся в холодную воду, которая так и бурлила вокруг – и куда-то поплыл, ожесточенно работая руками и ногами.
«Далеко ли тут до Кронштадта?» – крикнул он, оборотив голову.
«Достаточно» – ответил кондуктор, сверившись с замызганной карманной картой.
«Ну, тогда к вечеру буду там – уверенно сказал моряк и поплыл себе дальше – если я не поспею, командир с меня семь шкур спустит».
Кондуктор пожелал ему счастливого пути. Безымянный броненосец по-прежнему лежал на боку, поперек Петергофского шоссе, вхолостую вращая винтами и перегораживая нам дорогу.
«Вот броненосец на путях – лежит, как старый черепах» – промолвил вдруг сухопутный офицер, наконец-то опорожнивший свои внутренности – блеснул молодыми счастливыми глазами – и громко рассмеялся.

Красный Кабачок
Мы сидели с ней в Красном Кабачке, хотя я не вполне уверен, что это был именно Красный Кабачок. Я не успел прочесть ни названия, ничего. Государыня впрочем сказала что это он и есть, и этим надо бы гордиться и вообще какое чудо и просто фантастика, что мы сюда попали. «Ты должен обязательно увидеть Амалию Ивановну – предупредила она – как увидишь, обязательно поклонись ей и поцелуй ручку». Высокая старуха, бывшая прусская гренадерша, прямая и длинная, как трамвайная рельса, прислуживала нам. Это и была знаменитая Амалия Ивановна Кессельринг, между прочим видавшая Наполеона. «Вот прям как тебя, голубчик – прошамкала она, беззастенчиво разглядывая меня – я в него стреляль, а он говорит мне «не стреляй в меня, Амалия Ивановна, я бессмертен».
Я, как и советовала государыня, поцеловал ей сухую и жилистую обветренную руку, пропахшую табаком и порохом, и Амалия Ивановна расцвела от счастья.
«Ишь, какой сладенький – прохрипела она – у нас в полку таких не было».
«Вот еще не хватало – подумал я – на меня положила глаз столетняя старуха, вроде как баба-яга».
«Он небесный начертатель» – промолвила государыня.
«Небесный начертатель… – восхищенно промямлила Амалия Ивановна и снова бесцеремонно и придирчиво оглядела меня с головы до ног – небесный начертатель… небесный начертательных… чудно… чудненько… а что это такое?»
«Я прокладываю морские и небесные маршруты – представился я – от сих и до сих».
На всякий случай я неловко шаркнул ногой, добиваясь старухиной благосклонности.
«Небесные маршруты – сообразила Амалия Ивановна – это, стало быть, где ангелы летают. Я люблю это дело. Ну, тогда милости просим».
Амалия Ивановна усадила нас за стол, на котором пыжились и возвышались, наподобие гренадерских шапок, твердые наутюженные и накрахмаленные салфетки.
«Нам тогда пива и крендельков, Амалия Иванна – попросила государыня – и чудесной вашей красной капусты, пышной, как лисий воротник, огненной, как хвост кометы, мокрый, как поцелуй. И сладкой, как у меня, на далекой, далекой родине».
Амалия Ивановна улыбнулась, будто припоминая чего-то.
«О, майн гросс Фатерлянд…»
«Княгиня Дашкова таковую тоже любила» – присовокупила она, подразумевая, очевидно, красную капусту.
«У Амалии Ивановны просто необычайная, волшебная красная капуста, у нас так не умеют. И еще холодный расплющенный колотушкой картофельный салат – похвалила ее государыня – со сладким-сладким немецким уксусом».
Амалия Ивановна милостиво кивнула, крякнув «Картоффельнзалат!» – и удалилась на кухню, поскрипывая механической деревянной ногой, чтобы сделать необходимые распоряжения.
«У Амалии Ивановны ногу отгрызли волки, пока она зимой ночевала в открытом поле, где-то под Малоярославцем» – объяснила государыня.
«Чудесно» – подумал я.
«А вторую она на всякий случай приберегла» – сказала государыня.
Вот интересно – для кого?
Через минуту, впрочем, Амалия Ивановна вернулась, чтобы принародно озвучить весьма важную новость. «Пива и крендельков у нас более нет – доложила она – сосисок нет. Красной капусты тоже нет. И не будет. Капуста – капут». И Амалия Ивановна сотворила жест рукой, как будто хотела вздернуть кого-то на виселицу.
«Это что же? – осерчала государыня – почему это – капуста капут?»
«Государь наш батюшка, законный супруг ваш, воспретил красную капусту, також и пиво и все скоромные немецкие кушанья – пояснила Амалия Ивановна – чтобы не смущать ваши некрепкие умы и желудки».
«Вот те на – подумал я – мой желудок вполне устойчив и крепок». И тут же вспомнил несчастного офицера в трамвае, исторгающего на пол содержимое утомленного живота своего.
«Не угодно ли в таком случае квасу и щей – предложила Амалия Ивановна – у меня очень хорошие щи».
«Что ж, несите тогда квасу и щей» – промолвила государыня – и опечалилась.
За соседним столиком безобразничала и паясничала компания молодых гусар. Один из них, самый плюгавый и дерзкий, все время посылал государыне воздушные поцелуи, видимо не узнавая ее.
«Добром это не кончится – подумал я – зря это мы сюда зашли. Мы так хорошо, между прочим, ехали и катались на трамвае».
Амалия Ивановна, взойдя в комнату с горшочком дымящихся щей, спасла положение. Все внимание теперь переключилось на нее.
«Амалия Ивановна, сыграй, сыграй нам на гармошке!» – закричали разгоряченные гусары.
«На гармошке играль ихь нихьт!» – рассердилась Амалия Ивановна, вдруг переходя на какой-то тарабарский акцент.
«Сыграй, Амалия Ивановна, сыграй, мы знаем, что ты умеешь – потребовали наглые гусары, позвякивая саблями – а не то мы тут все в щепки разнесем твое дурацкое басурманское заведение».
«Ну хорошо – согласилась тогда Амалия Ивановна – я вам сыграю песню моей молодости».
«Спой нам, дорогая Амалия Иванна!» – попросила государыня.
«У нее голос как у соловья» – шепнула она мне.
Амалия Ивановна достала откуда-то старую гармонику, пробитую пулями, и стала петь.
«Биль у меня това-а-ришш, какова не сыскать» – пела она гнусавым и немного надтреснутым старческим голосом.
Израненная гармоника издавала стоны и всхлипы, как будто бы неприкаянный ледяной ветер вперемешку с голодными и злыми волками бродил кругом да около по бескрайнему снежному полю. Гусары охотно подпевали:

«Был у меня товарищ
Какого не сыскать,
Под песни боевы-ы-е
Любил маршировать!»

В перерыве между солдатскими песнями Амалия Ивановна почему-то все называла государыню «доченькой», а та ее – «мамашей», а то и вовсе – «муттерхен». Уж и не знаю, что это такое. Иностранные слова в моей мудрой голове не очень-то долго держатся.
«Ах моя доченька – говорила, обращаясь ко мне, Амалия Ивановна – она очень любит бегайт».
«Я очень хочу в Шлезвиг-Гольштейн, матушка» – сказала государыня и расплакалась.
«Шлезвиг-Гольштейн очень далеко отсюда – со знанием дела ответила Амалия Ивановна – ты должна служить своему законному православному государр…»
«Ну, если не в Шлезвиг-Гольштейн, ну тогда хотя бы в Монголию!» – крикнула несчастная государыня.
«Зачем тебе Монголия? – отчитала ее Амалия Ивановна – ты должна быть здесь и служить… ты должна рожать зольдаттен!»
«Ах нет!» – воскликнула государыня.
В это время злополучная ледяная комета, о которой я упоминал выше, с ревом и грохотом пронеслась над самою крышей Красного Кабачка. Ветхие стены и стекла задребезжали и зазвенели.
«Это летит сюда мой небесный заупокойный супруг!» – крикнула ни к селу ни к городу взволнованная Амалия Ивановна. И ткнула длинным костлявым перстом прямо в низенький закоптелый потолок.
Через мгновение где-то на севере бабахнуло. Красный Кабачок вздрогнул, взлетел и подпрыгнул в воздухе вместе со всем своим хрупким содержимым. Тарелки, вилки, столы и стулья, старая гармоника – все взвизгнуло и опрокинулось, попадало абы куда и перевернулось. Гусары, как по команде, вскочили со своих мест, вышибли табуреткой окно и ловко, один за другим, выпрыгнули и улепетнули на улицу.
«Мы – на Шпалерную!» – донеслось оттуда. Вскоре их и след простыл. Тьма и глушь поглотили их.
«Интересно, зачем им Шпалерная?» – подумал я. Ну, кто их знает.
«Вишь ты, пружинки к ним что ли прикручены» – сказала на все на это Амалия Ивановна.
Далекое зарево, хорошо заметное через отверстые окна, разливалось на горизонте. Наверное, там и шлепнулась, и приземлилась огромная ледяная комета, небесная странница. Ну, а может и не там.
Амалия Ивановна выглянула в пустое окошко. «Песочки… Песочки, наверное, горят…» После чего вооружилась веником и, как ни в чем не бывало, стала прибирать черепки и осколки, разбросанные там и сям под ногами.
«Они не заплатиль…» – только и проворчала она прискорбным голосом, прикидывая в голове стоимость отгремевшего гусарского обеда.
«Три рубля с полтинником!» – наконец сосчитала она – и пригорюнилась.
Не успела она это сказать, как в дверь яростно забарабанили. «Открывайте! Открывайте немедленно!»
«Зачем выламывать дверь и орать дурным голосом – подумал я – если можно просто войти».
«Это мой супруг пришел за мной сюда взять меня на небо! – воскликнула Амалия Ивановна – а я, дура старая, свой гусарский мундир в ломбард заложила. Ну да бог мне судия. До скончания дней своих буду я кувыркаться в преисподней. Прощайте, голубчики».
И выронила веник. Потом, на всякий случай, торопливо расправила и пригладила довольно ветхий фартук цвета слоновой кости. «Кто вам теперь кашу-то приготовит?»
Ну никто, наверное.
Она подбежала к дверям, подумала и посомневалась секунды две или три – и вдруг распахнула их настежь.
На пороге стоял обер-фурьер с устрашающей физиономией. Сабельный удар перечеркивал ее по диагонали. Чудовищные усы топорщились в обе стороны, как коромысло.
«Здесь ли промышляет кабацким промыслом госпожа Амалия Ивановна Кессельринг?» – сурово спросил обер-фурьер, играя усищами.
«Она самая я и есть» – отрапортовала Амалия Ивановна, немного смутившись.
«Ах, это за мной – пролепетала государыня, прячась за моей спиной – за мной прислали, чтоб я возвращалась домой в свою золотую клетку и рожала солдат».
И она побелела как чайная кукла.
Но обер-фурьер не обращал на нее ни малейшего внимания.
«Амалия Ивановна Кессельринг! – прогрохотал он – собирайся немедля. Государь наш призывает тебя к себе исполнить твой воинский долг!»
«У меня… у меня деревянный нога!» – запротестовала Амалия Ивановна, опять вдруг коверкая слова. «Вот она!» И Амалия Ивановна, несколько задрав свои целомудренные юбки, внешние и внутренние, показала свою механическую ногу, внутри которой поскрипывали и позвякивали хитроумные пружинки.
«Плевать мне на твою ногу» – ответил обер-фурьер – и еще разик крутанул усы.
«Можно мне взять хотя бы гармошку?» – спросила Амалия Ивановна.
«Нельзя!» – отказал обер-фурьер. После чего сгреб Амалию Ивановну в охапку, словно березовый веник, выволок на улицу и швырнул в казенную тележку.
«Гони прямо в крепость!» – повелел он вознице. И казенная тележка, громыхая костями, ускакала черт знает куда, за Кудыкину гору.
«Ах, майн либер Муттерхен!» – всплеснула руками государыня.
Я вышел на опустошенное крылечко. Моросил дождик. Далекое зарево, полыхавшее на севере, погорело, погорело еще чуть-чуть, дрогнуло, моргнуло – и вдруг погасло. Наступила кромешная темнота.

Она говорит мне
Иногда ее хочется пристрелить. Государыня смотрит на меня с укоризною и говорит. «Вячеслав Самсонович неужели вы меня собираетесь покинуть? После трамвая? После Красного Кабачка? После всего? Неужели вы променяете меня на какого-то сухопутного капитана, который совершенно не стоит того? Невежу? Ротозея? У которого вообще нет имени? Вообще ничего нет? Кроме дурацких и пыльных антресолей? Не понимаю я этого».
И где вообще тут любовь.
Она все еще здесь и смотрит не меня.
Я говорю ей: «ах любовь моя я должен идти».
Она говорит мне: «ах любовь моя ты заблудишься или утонешь по дороге. На улице сыро. По Сенной плавают дырявые лодки. Государь велел снарядить шлюпку, чтобы лично наблюдать… И вообще там темно и пасмурно».
Я говорю ей: «а что поделать».
Она говорит мне: «расставание неизбежно».
Я говорю ей «ах государыня вот тебе мое сердце – а руки и ноги я оставлю себе».
На всякий случай.
Она говорит мне «тебе достанется гром и молния, дым коромыслом».
Я говорю ей «тебе достанется горячий ветер».
Ну как знать.
Ты вообще у меня большой фантазёр, Вячеслав Самсонович. За это я тебя и полюбила.
Жаль, что ты променял меня на сухопутного капитана. Я – твое сокровище, а он – связка баранок на тонкой ниточке.
Так примерно.
Надобно будет передать капитану: «Капитан, ты – связка баранок».
То-то удивится.
Я говорю ей: «я не променял, любовь моя, но я должен во всем разобраться».
Она говорит мне «мы будем спать порознь».
Я говорю ей что почти все позабыл, прошлое проваливается в пропасть, а грядущее – ускользает.
Я должен во всем разобраться.
Она говорит мне: «твое сердце – как орех, а я – как голодная белка».
Мое сердце как твердый лесной орех, любовь моя. Грызи его.
На этих словах мы взяли и разошлись в разные стороны.

Обернулся
Я обернулся. Красный Кабачок был пуст, словно пещера великана. Государыня исчезла. «Наверное, она подалась в Монголию – подумал я – дай бог ей туда добраться». Ну а мне надо было спешить на Батискафную улицу, туда, где жил мой таинственный безымянный капитан. Связка баранок… связка баранок… Не забыть бы. Только он мог мне хоть как-то помочь и объяснить цепь труднообъяснимых событий. И вообще растолковать, что за чертовщина здесь творится. Я знал, что он ведет очень подробный и дотошный дневник, исцарапал и исковеркал, словно кошка, тонны и вообще, невероятное количество казенной бумаги. Израсходовал целую пропасть чернил. Я должен, обязан все это прочесть и увидеть собственными глазами. А если капитан жив, в чем я немного сомневался, то пусть все расскажет сам. Мы сядем вместе с ним за маленький столик, и невидимый мед нашей беседы да потечет в наши раскрытые и растопыренные уши.
Итак, мне пора. Пора задать ему парочку-другую вопросов. Ну вот, например.
Глупая ли это и неуместная шутка бессмертных богов? Или злонамеренные козни хитроумных наших соседей? Или сама судьба испытует нас на прочность? «Что ж, Вячеслав Самсонович – сказал я сам себе – пойдем и посмотрим». Мы освежим нашу память. Мы будем любоваться – на звезды, на воду, или хотя бы на дождь. Всегда найдется повод для дружеской беседы. Я должен идти, пока глаза мои совсем не сомкнулись.

Потом. Потоп

У меня довольно большие мозги. Так уж получилось от природы. Но даже они не способны переварить все то, что случилось с нами – и со мной – за самое последнее время.
Хлынул дождь. И вот я плетусь откуда-то из-под Стрельны на Батискафную улицу в своей обвислой треуголке. Это немыслимое расстояние. Но я все иду и иду, переставляя ноги, словно упрямая заводная кукла. Куда идти? Где эта самая Батискафная улица? Есть ли она на карте? Существует ли она на самом деле? Слишком много вопросов за один раз. Неужели я и взаправду любил и обожал государыню, и собирался бежать с нею в Монголию? Что за дикая и глупая шутка, право. Ну, а Красный Кабачок? Цел ли он – или разрушен прямым попаданием ледяной кометы? Была ли прусская гренадерша, поющая песни под гармошку? Экая комиссия, создатель.
Сильнейший ливень поливал меня и сверху, и сбоку, и наверное, даже снизу. Я вступал в город через южные окраины. Мои высокие сапоги были наполнены водой и, что хуже и горше всего, в них уже плавали и бултыхались какие-то отвратительные мелкие гады, которые то и дело кусали мои ноги и рвали микроскопические частички моей драгоценной плоти.
«У меня дурные сапоги – подумал я – они все в дырках, как решето. А новые сапоги директор не дает. «Вам, Вячеслав Самсонович, полагаются сапоги с дырками». А ведь мне, согласно табелю, полагаются сапоги без дырок». Я мысленно послал проклятия нерасторопному и скупому директору, и они по небесному телеграфу унеслись прямиком в наш департамент, проникая сквозь самые толстые стены. Через минуту я взял свои слова обратно. «Что ж, старина – сказал я сам себе – я и в дырявых сапогах готов идти на край света. Если получится, конечно».
Укрыться было негде. Магазины и лавки были закрыты. Если я бежал в Апраксин двор – вода лезла туда же, если устремлялся в Никольские ряды – вода и там настигала меня, затопляя сундуки со всяческой рухлядью и опрокидывая горы фаянсовой и железной посуды. Старик Елисеев стоял перед своими сверкающими витринами со свечкой в руке и хохотал как сумасшедший, внимая раскатам грома. Казалось, он призывал стихию на головы бедных жителей. «Ступай себе мимо, Вячеслав Самсонович – сказал он мне – не мешай мне слушать музыку небес».
Город шел навстречу мне, а точнее, не шел, а плыл. А я шагал по пояс в ледяной клокочущей воде, словно древний богатырь Христофор. Кругом плавали и крутились какие-то доски, кухонные столы, стулья, вообще всякая мелкая полезная и бесполезная утварь.
Целые волны накатывали на меня из соседних переулков, усеянные разновеликим хламом и мусором. Где-то истошно выла сирена. Сквозь рев ветра едва доносились глухие орудийные выстрелы. В небо взмывали один за другим яркие огненные шары. Надо полагать, крепость с сильным запозданием предупреждала, как могла, о наводнении. Никто и не ожидал, честно говоря. Все стряслось и произошло как-то вдруг.
Мимо меня, покачиваясь на свинцовых волнах, проплыла громоздкая полосатая будка. Городской бутошник, вечный ее обитатель, восседал на ней, словно Тритон на чересчур перекормленном дельфине. Мокрый с головы до пят, он и сейчас сохранял весьма бравый и непреклонный вид. Бутошник глянул на меня. Алебарда в его руках дрогнула. «Куда идешь, приятель?» – крикнул он мне. «На Батискафную» – ответил я. «На Батискафную нельзя, дурак! – отозвался бутошник – поворачивай обратно!» Господи, куда поворачивать? Кругом, сколько хватало глаз – воющее и клокочущее пространство.
Бутошник пытался использовать алебарду как шест или весло, стараясь нащупать дно. И, таким образом, управлять своею будкой, словно лодкой или гондолой. Уж не знаю, хотел ли он помочь мне или нет. Так или иначе, с алебардой он своей не очень-то совладал. Новая волна подхватила неуправляемую будку и увлекла ее куда-то на Расстанную улицу.
Мертвецы покидали свои могилы и ждали бутошника с распростертыми объятиями. «Нееельзяяя!» – донеслось оттуда, из тьмы.
Бедные обыватели карабкались на крыши, и сидели там, дрожа от полночной сырости, как растрепанные встревоженные воробьи. Солдаты, напротив, невозмутимо набивали и раскуривали свои глиняные трубочки. Или доставали папиросы, начиненные едким табаком. Там и тут, от Семенцов до Шпалерной, горели во тьме их маленькие колючие огоньки. «Разве ж это наводнение? – сказал, обращаясь к самому себе, бывалый вахмистр – так, невинная шалость. Детский, с позволения сказать, водяной аттракцион!» А между тем беспощадные волны добрались уже до его тяжелых сапог, вцепились в них. «Но-о-о… не шали… не трожь казенного имущества!» – заворчал старый вахмистр, весь в сабельных порезах и дырках от пулевых и картечных ранений – и погрозил воде пальцем, розовым и мясистым, как молочная сосиска. Он подобрал ноги и сел чуть выше, а вода устремилась вслед за ним, не отступая ни на шаг – словно бегемот за своей законной добычей.
Тут я заметил, что немного поодаль проплывала, а еще точнее, дрейфовала с севера на юг новообретенная моя знакомая, Амалия Ивановна Кессельринг, владелица Красного Кабачка. Она ухватилась за какой-то платяной шкаф, вполне еще целый, расположилась там довольно ловко и удобно – даже как-то по-домашнему – и смотрела на происходящее с кривой и ядовитой ухмылкой – так, как и должна смотреть на наводнение видавшая виды столетняя старуха. Чулки и разноцветнее юбки торчали отовсюду из полуоткрытых ящиков, и я даже подумал, что озорной шкаф, приютивший Амалию Ивановну, нарочно поддразнивает меня.
«Это – мое приданое» – горделиво сказала Амалия Ивановна, едва заприметив меня. И прищелкнула языком.
Я поздоровался с нею.
«Здравствуйте – говорю – дорогая Амалия Ивановна. Вас уже отпустили домой?»
«Нет – коротко ответила Амалия Ивановна – не отпустили».
«Как же так? – удивился я – вас же совсем недавно увез куда-то там злой обер-фурьер».
«Тележка утонула, и обер-фурьер тоже утонул, царствие ему небесное – не моргнув глазом, сообщила Амалия Ивановна – одна я на всем белом свете осталась».
Я посочувствовал ей и пообещал, что все еще наладится.
«Гармошка моя, наверное, тоже утопла – предположила Амалия Ивановна. Уголки ее губ чуть дрогнули – Как я теперь буду играть и петь?»
«Может, еще и не утопла – успокоил я свою собеседницу – и вы еще споете».
«Пойдем со мной, касатик, поплыли – предложила она – поплыли обратно, в Красный Кабачок! Садись верхом ко мне на шкаф. Забирайся. Смелее! Тут найдется местечко на двоих. Мы будем вместе до конца дней своих, ты – да я. Мы будем есть калачи и петь песни, мы будем любить друг друга, покуда совсем не умрем».
И она протянула мне руку.
Ну вот еще не хватало. Я лучше пойду прямо на дно, к морскому или, быть может, к речному царю, чем отдам свое тело на растерзание. Кто там сейчас у них внизу? Буду служить ему верой и правдой. Ну, как уж там получится. «Спасибо, милейшая Амалия Ивановна – поблагодарил я ее – но вот только я спешу по одному очень важному делу».
«По малой нужде что ли? – простодушно спросила Амалия Ивановна – так ты не стесняйся, тут все равно никто не видит, а ретирадная изба закрыта на ночь. Спускай штаны, не бойся, я отвернусь».
«Нет – сказал я – у меня дело поважнее, чем какая-то там малая нужда. Если что, я готов и потерпеть».
«Ишь ты» – понимающе хмыкнула Амалия Ивановна.
«И все-таки пошли со мной, касатик – позвала она – и поманила меня длинным сухоньким пальцем – я тебя буду всю жизнь бесплатно кормить. Каша, щи. У меня и крендельки еще наверное найдутся. Завалялись. Но смотри, никому не разболтай. Это моя маленькая тайна. А не то меня за крендельки на площади вздуют».
Я пообещал, что буду нем как пресноводная рыба. Никому ни слова про подзапретные немецкие завалявшиеся крендельки.
«Вот спасибо тебе – поблагодарила добрая старушка – вот только учти – я иногда кусок мимо рта проношу. Ты уж мне говори, если что не так. Направляй. Я ведь совсем состарилась, а у тебя небось кровь горячая, молодая».
И она подмигнула мне.
Я сказал, что загляну к ней чуть позже. Когда вода хоть немного спадет. А сейчас мне совершенно некогда и вообще дел по горло.
«У тебя вода по горло, касатик, ты скоро захлебнешься» – сказала на прощание Амалия Иванна – и уплыла восвояси.
Ее развеселый и расхристанный шкаф, набитый чужими чулками и юбками, хлопал напоследок ящиками и дверцами, и снова как будто показывал мне свой тряпичный язык. «Был у меня товарищ» – пела и голосила отважная и несгибаемая старуха, плывущая среди хаоса и бедлама. И крепкий норд-норд-вест, нагоняя волну, подпевал и выл вместе с ней, вспоминая Березину и ледяные поля под Вильно и Лейпцигом, усеянные мертвецами.
Обычно я легко переношу удары стихии. В департаменте по этому случаю все завидуют мне, вот между прочим и наш неблагодарный директор, который даже после маленького дождика начинает хандрить и впадает в черную и бесконечную тоску и меланхолию. Что, безусловно, отражается и на моем материальном благополучии. Ну, а дождики той или иной тяжести идут у нас не переставая. Ну а тут? Тут и я ощутил себя жалкой и ничтожной щепкой. Муравинкой. Соломкой. Да и кто тут я, простой смертный, позабывший все на свете? Вон еще один броненосец, грозная боевая машина, запутался в цепких ветвях Конногвардейского бульвара, а еще один, помельче – в троллейбусных проводах. И теперь жалобно и беспомощно дудит, воет, верещит, словно раненый слон, вертит башнями, созывая подмогу. Свежие отряды бутошников, вооруженные ломами и топорами, устремляются на лодках на выручку железному пыхтящему и смердящему чудищу. Но что они, несчастные, могут поделать? Новый порыв ветра, новая ледяная волна – и вот жалкая эта флотилия потоплена, рассеяна и разбросана по всему городу.
«Интересно, как это я не умер и не захлебнулся?» – подумал я. А может, я и умер, и захлебнулся в одно и то же время, и теперь, словно призрак или мертвец, брожу один-одинешенек, по мертвому утопающему городу, распугивая встречных барышень и вообще черт знает кого.
Стайка шаловливых речных дев резвилась неподалеку. Они звонко смеялись, перекрикивая шум и свист ветра, волокли солдат с крыш в воду – и они падали в нее словно мешки, набитые трухой. Сначала громкий всплеск. Потом – звонкий хохот. Стягивали с них долой сапоги и шинели, целовали и беззастенчиво чмокали их. Я, как неравнодушный гражданин, сделал им замечание. «Хватит – говорю – озорничать и безобразничать. Солдат – это вам не игрушка. Так нельзя. Это что такое вообще. Вас вообще не существует». «Нам можно – сказала одна из них – Мы существуем. Солдат игрушка. Мы ведь утопленницы!»
Господи. Вот ведь. «Я, например, в прорубь нагишом залезла – похвастала еще одна речная девка – когда бельишко на Рождество стирала. Дай-ка посмотрю, что там внутри». «Ну нашла чем хвастать» – подумал я. «На себя бы посмотрел» – огрызнулась дева, как будто бы читала мои мысли.
«Что ж, они действительно прекрасны – подумал я, глядя на их бесстыдные движения – и каждой из них я готов подарить лоскуток своего сердца, желудочек например, или кусочек своего аппетитного тела – палец, руку или ногу, ну или что там еще у нас имеется, или особняк на Большой Морской, или вот свою безразмерную треуголку – все, что угодно. Да я бы и душу бы им свою бессмертную заложил за один только поцелуй – пусть забирают себе на дно Обводного канала – или где они там обитают. Я бы все им отдал, если б не государыня, которая давно уже забрала у меня и сердце, и тело с руками и ногами, и все остальное. Включая особняк. Теперь она, наверное, далеко отсюда, в Монголии – если, конечно, добралась туда. Или она осталась в Красном Кабачке, вместе с Амалией Ивановной? Или вернулась в сырые александрийские луга, в свою золотую клетку?»
Ну, я бы не возвращался.
«Ах государь, прости меня, я была как сомнамбула и бродила во сне – скажет она – и положит голову государю на грудь – я ездила на трамвае и ела гречневую кашу в Красном Кабаке. Там было весело… А теперь я вся в твоей власти и готова рожать зольдаттен…»

…Они окружили меня со всех сторон. «Тебя ли зовут Вячеслав Самсонович?» – спросили они. Откуда им знать? Я и сам, говорю, не помню кто я такой, и что за город вокруг меня погибает. Все как-то зыбко, мокро и пасмурно. Может быть я – Вячеслав Самсонович, а может – король Саксонский. Почему бы и нет? Все равно, по-моему.
«А меня зовут Селедочка» – сказала самая юная, вертлявая и озорная речная дева. Ну что за басурманское имя, прости господи. «Я речного царя дочь». Я сказал, что невероятно рад такому знакомству. «Давай-ка я тебя поцелую – сказала Селедочка – ты у нас просто великан, вон – сапожищи какие». Ну уж нет уж. «Давай я тебе пощекочу пятки, а ну, сымай нафиг обувь» – приставала ко мне другая морская дева, ее подружка, вся рыжая и в веснушках. Господи, ну что вам от меня надо. Они вцепились в меня. Селедочка целовала меня в губы, ее подружки, соединив усилия, стаскивали с меня служебные сапоги с целью щекотания пяток. «Ступайте прочь, прохиндейки, пошли прочь, людоедки – прикрикнул я – знаю я вас. Затащите на дно – а там и костей не соберешь».
Речная дева Селедочка вдруг разрыдалась. «Ах ты жестокий человек!» Мне стало даже жаль ее. Пока другие девы ее успокаивали и жалели, я выскользнул из их ненадежных объятий и пустился наутек. Видела бы меня государыня! Речные девы долго не отставали и звали меня в свое подводное царство. «Господи – взмолился я – убереги меня от всего от этого».
Стихия бушевала. Морские гады, привлеченные легкой добычей, вплывали в городские улицы. Гигантский осьминог взгромоздился на крышу Конногвардейского манежа и простирал оттуда безобразные щупальца свои. Вот он схватил зазевавшегося бутошника и потащил в свою пасть. Невообразимое и жестокое пиршество царило вокруг. Под ногами, тут и там, валялись обрывки гражданского и военного платья. Краешком глаза я вдруг увидел, как директор нашего департамента, спросонок потревоженный и разбуженный прикосновением ледяной воды, потихоньку, словно гремучая змея, вылезает из окна наружу. Я притворился, что не заметил его – и проследовал мимо. «Кто остановит все это безобразие? – подумал я – наверное, только Бог, наш создатель и главный начертатель нашей Вселенной. Но достойны ли мы этого?» Не в силах решить эту головоломку, я продвигался все дальше и дальше.
Мимо меня проплывал государь в хрустальной шлюпке. Длинным веслом он постукивал в окна обывателей, проверяя, все ли на месте. «Вячеслав Самсонович – окликнул он меня – почему на вас треуголка навроде мокрой половой тряпки?» Господи, ну так само собой получилось. «Ваше Величество – говорю – непогода застала меня врасплох. Речные девы принуждали меня к постыдному и противоестественному сожительству. Но впредь этого никогда уж более не повторится. Обещаю». Государь кивнул головой и уплыл в некоторой задумчивости.
Я вспомнил нехитрые солдатские песни Амалии Ивановны. И сам, чтобы отвлечься от окружающего меня ужаса, предался невинному греху стихосложения. И вот что у меня в конце концов получилось.

Нева беснуется
Нева беснуется. Она
Идет на город водопадом
Бежит купчиха с голым задом
Волна студеная за ней
Плюет в нее зеленым ядом
И сотни глаз следят за ней
Из тайных маленьких окошек
Все замерло…
Пальнула крепость!
Но поздно…
Сенная вздыбилась, клокочет,
Плывет столовый инвентарь
И в лодке старой государь
Объятый пламенем, хохочет.

«Все еще наладится – подумал я – пройдут годы, и морские гады, насытившись, вернутся в свои подводные пещеры и квартиры, дворники приберут улицы и бульвары, очистят их от падали и мусора – и по ним вновь поедут трамваи и троллейбусы. Солнце засияет, и все будет относительно хорошо».
Но все равно остается слишком много вопросов. Что стало с несчастными бутошниками? Кто уберет прочь и долой с улиц застрявшие там броненосцы? Добралась ли Амалия Ивановна до Красного Кабачка? Я понял, что голова моя сейчас лопнет. Плюнув на все это и вытряхнув из сапог воду и всевозможную мелкую хищную живность, я продолжил свой путь – уже ни на что и ни на кого не отвлекаясь – и не оглядываясь.

Поплелся
Я поплелся дальше на Батискафную улицу. Треуголку свою в суматохе наводнения и потопа я опять-таки потерял. Посеял. Проморгал. Профукал. Она и правда как дикая кошка. То здесь, на умной голове, сидит ловко и цепко, как пьяный драгун, держась за крепкое седло, то выпорхнет черт знает куда. И пути назад мне уж не было. «Как же так – подумал я – стоит мне выйти на улицу – и я непременно теряю свою треуголку». То ее сдует ветер и загонит в какую-нибудь гиблую подворотню, сплошь забитую и заваленную костями, то смоет напрочь холодный ливень, превратив ее в решето, то позабуду ее в каком-нибудь жутком подвальчике, прямо на столе, среди опустошенных и опорожненных бутылок, то шаловливая речная дева, смеясь и кривляясь, сдернет ее с моей повинной головы, напялит ее на себя – да так и уплывет куда-нибудь в ней за Угольную гавань – и пропадет навсегда среди пыхтящих кораблей. Вот зачем, спрашивается, она ей? Зачем треуголка легкомысленной и трепетной речной девке? У нее на уме лишь любовь да свежее солдатское мясо. Я же, как известно, обременен делами.
Директор сказал мне чтоб без треуголки назад даже не возвращался. «Я тебя, сукин ты сын, прямо перед парадным подъездом вздерну». Ну это он так шутит, наверное. «Не приходи в департамент с обнаженной головой, Вячеслав Самсонович, сукин ты сын». И не вернусь. Не ждите. Это пока не входит в мои планы. Несчастный, мокрый, усталый как свинья или собака, я вхожу, вползаю на Выборгскую сторону. Должно быть, Батискафная улица не так уж далеко, достаточно напрячь воображение. Опросить бутошника? Их тут нет, они как сквозь землю провалились. А те, что есть – смотрят недобро и уничижительно. Буду искать сам. Нюх у меня хороший, да вот только ноздри забиты. Насморк завладел моими помыслами и дыхательными путями. Воздух прекратил движение свое. Уж и не знаю, что и делать.

Выборгская сторона

Перебравшись кое-как на Выборгскую сторону, оставив позади и нежно любимую государыню, и департамент, и Красный Кабачок, я решил все-таки обернуться и посмотреть на утопающий и пылающий город. «Вот – подумал я – вода и огненное пламя шагают рука об руку. Какой редкий случай! Какое невероятное совпадение! Такое бывает только в самые роковые мгновения. Вот уж не думал и не гадал увидеть. Я полагал дожить до глубокой старости и тихонечко подохнуть, не вылезая из департамента, в обнимку с бородатым швейцаром Алексей Петровичем, среди пожелтелых бумаг. Среди задушенных тараканов. Перепутанных проводов. Остывшего никчемного кофе. Превращусь ли я теперь в молчаливый соляной столп? Полный осуждения и укоризны? Нет, не должен, с какой бы это стати. Пока я не доберусь до безымянного капитана, умыкнувшего сердце государыни, я должен в общих чертах оставаться живым и здоровым. Мой язык должен повиноваться мне, как распоследний холоп, и в нужную минуту шевельнуться и произнести: «капитан, дружище, объясни, что произошло? Что за чертовщина творится вокруг? Где хрустальное сердце государыни? Где ты его прячешь, где ты его хранишь, негодник?» А он, капитан безымянный то есть, ответит, не моргнув глазом: «Сердце? Тебе нужно ее сердце? Ты за этим только пришел? Посмотри – оно в кастрюльке из-под макарон, если не ошибаюсь. И не мешай мне спать». Из-под макарон! Не мешай ему спать! Вот ведь до чего доводит беспорядочная холостая жизнь одинокого армейского офицера. Вот он валяется в своей заплеванной берлоге – и не подозревает, какая катастрофа и какое бедствие творятся и свирепствуют вокруг.
Издалека доносился несмолкающий шум грандиозного потопа. Видимо, злополучная ледяная комета разрушила защитные дамбы, и освобожденная вода, нетерпеливо ожидающая, возле закрытых и задраенных створок, своего часа несколько десятков впустую потраченных лет, хлынула на беззаботный и беспечный город. Сокрушила и опрокинула портовые краны, затопила галерные и броненосные верфи, устроила хоровод на площадях и закоулках, вырывая с корнем столетние ясени и дубы. С противоположного берега, сквозь грохот водопада слышались сердитые возгласы государя, несчастные вопли Амалии Ивановны, уносимой течением в прекрасное далеко, бесполезные гудки и сирены броненосцев, крепко застрявших в ветвях Летнего сада, рев ветра и переговоры морских чудовищ, пирующих на просторе, злобный хохот безумных русалок, обнимающих и тормошащих неподвижных солдат. И, наконец, частая пальба и беспорядочная канонада крепости – которая, впрочем, вскоре смолкла. «Ну вот и все – подумал я – громоподобная симфония воды и пламени отзвенела и отзвучала».
Что же останется к рассвету от нашего великолепного города? Изначальное пустое и неприветливое ингерманландское болото, наполненное жуками и древними холоднокровными скользкими гадами? Как знать. Быть может, не будет даже воспоминаний. Кто будет помнить? Кому это нужно? Останутся еще лишь сиротливые солдатские сапоги, бултыхающиеся на потревоженной водяной поверхности. Не слишком много, конечно. Ну, еще лишь ветер, ветер, ветер. Куда уж без тебя, приятель.
Выборгская сторона еще ждала своего часа. Навстречу мне по направлению к Финляндскому вокзалу мчала, напрягая последние силы, ломовая телега, груженая битым кирпичом и вообще всяким строительным мусором. Уж не знаю, кому это так срочно потребовалось. Неужели соседнему княжеству? Ну это вряд ли. Извозчик, вслушиваясь в свист ветра, распевал похабные песни, которые, видимо, тут же на ходу и сочинял. Одну из его песенок я от нечего делать хорошо запомнил – и перенес в свой блокнотик. Ага, вот и она.

Броненосец
Вот броненосец
В Неве он как пылинка
Его швыряет
Барышни кругом шныряют,
Вдруг все стемнело,
Барышни визжат
Вода густая, будто мармелад.
Капитан
Хочет сказать людям
Что-то очень важное,
Но слышится только
«Уэ-уэ».
Господи, помилуй
Их руки влажные.

Несчастная ломовая лошадь, едва дослушав окончание сей замечательной песни, вдруг грохнулась всеми костьми на мостовую. «Но-о-о! – запричитал извозчик – чуть-чуть осталось. Вставай, скотина». «Оставьте меня – ответила вдруг лошадь – я лучше тут немного полежу». И испустила дух. «Вот – сказал я извозчику, который тщетно пытался поднять и поставить ее на ноги – животные и неразумные скоты начинают говорить человечьими голосами, и рыбы и морские чудища выходят из воды, привлеченные теплом человеческого бытия и тела. А все потому, что дошли до последнего предела». «Я те покажу «предела» – ответил мне грубый и неотесанный извозчик. Ему что-то не так послышалось. Он вдруг глянул на меня, завопил от ужаса и убежал в соседний переулок, бросив на произвол судьбы свою тележку, околевшую лошадь и битые кирпичи, вперемешку красные, бордовые и серые.
«Эй, кто здесь?» – из окружающей тьмы вдруг выдвинулся отважный ночной бутошник и легонько пырнул меня своею алебардой. «Кто здесь? Вот я тебя щас пощекочу. Подставляй пузо-то».
Я попросил не пырять и не щекотать мое пузо без лишней необходимости, потому что директор, узрев мое рваное казенное платье, придет в бешенство и наверняка сократит мое жалованье. А ведь и так все немилосердно вздорожало. Где взять? Как починить? Только швейцар Алексей Петрович, обитающий в деревянной будке под мраморной лестницей, может кое-как заштопать, но поди разбуди его, пока он дрыхнет.
«Да ты, приятель, страшнее морского черта – заметил между прочим бутошник, изучая меня и запихивая в правую ноздрю целую авоську зубодробительного солдатского табаку – вот и лошадка со страху околела. Экая оказия».
«Не могу знать, ваше благородие – смиренно ответил я – вам, конечно же, виднее. Мне кажется, лошадь околела от общего непереносимого ужаса бытия».
Бутошник хмыкнул и на всякий случай пошевелил алебардой неподвижную лошадь. Покачал головой, прикидывая что-то.
«Как ты думаешь, приятель – поинтересовался он вполне дружелюбно – поместится ли задняя нога у меня в будке?»
«Не знаю – честно ответил я – надобно померить».
Становилось зябко.
«Скоро вода доберется и до сих сокровенных мест» – произнес бутошник.
Он снова посмотрел на меня.
«Доберется» – подтвердил я.
Бутошник помолчал какое-то время.
«Нет, братец, ты скорее похож на медузу – умозаключил ночной страж, разглядывая меня так и эдак – медуза и есмь».
«Чего вы хотите – возразил я – Никакая я не медуза. Я – Вячеслав Самсонович, небесный начертатель. Просто я пришел с того берега».
«Ах вон оно что. Пришел. Значит. Начертатель. С того берега. Там, поди, все утопло» – рассудил сообразительный бутошник, понимающе кивнул головой и законопатил вторую, еще пока вакантную ноздрю, шириной в железнодорожный туннель.
«Табак «Отставной» – успел прочитать я на слегка исковерканной и скомканной пачке, прежде чем она исчезла в глубоком безразмерном кармане.
«Табак «Отставной» – отрекомендовал бутошник – табак «Отставной» – всегда со мной».
И он крякнул от физического удовольствия. Лучшего друга, чем солдатский неласковый табачок, тяжелый и веский, как пушечное ядро, в жуткий ночной час и не придумаешь.
«Там, поди, не только все утопло, но и сгорело – заметил бутошник – вон и Песочки полыхают, и Слоновый двор занимается. Уж не твоих ли рук дело, братец?»
«Что за глупости – ответил я – мои руки постоянно заняты карандашами и чернилами. Да и Слоновий двор для меня в некотором смысле священен».
«А за каким чертом ты приперся на Выборгскую сторону, Вячеслав Самсонович? – забеспокоился вдруг бутошник – и снова сердито насупился, а табак «Отставной» с любопытством выглянул из его разгоряченных ноздрей – какого лешего ты здесь забыл?»
«Я иду на Батискафную улицу – ответил я – чтобы найти безымянного капитана».
«Батискафную улицу упразднили, а безымянного капитана повесили на Сенной площади – провозгласил бутошник, сердито вращая глазами – вверх ногами повесили. Да ты, я гляжу, такой же смутьян, как и он».
Ну, это все враки, наверное. Это уж слишком. На Сенной площади вот уж три года, как никого не вешают. Тем более вверх ногами. По крайней мере, я никого там не видел. Хотя, как известно, я немного подслеповат. В любом случае, мне надобно торопиться.
Я должен, должен спешить на Батискафную, господа мои хорошие, пока ненасытная вода не пожаловала и туда в скором времени.
«Постой здесь – сказал бутошник – и никуда не уходи. Я сейчас вызову подмогу».
Он достал свисток и собрался свистеть, припоминая, как это делается.
В это время еще одна ломовая телега на полном скаку провалилась и ухнула в выгребную яму – и бутошник пошел посмотреть, как она там будет барахтаться. «Вишь ты, как плюхнулась. Подожди меня тут» – сказал он мне.
Я же не стал дожидаться, а пошел себе дальше, добрался до поворота на Батискафную улицу и вскоре она поглотила меня вместе со всеми моими мыслями и потрохами.

Вдруг
Я заворачиваю за угол и вдруг начинаю сильно волноваться, а сердце принимается бить и стучать, как сумасшедший паровой молот. А вдруг прав, прав ночной бутошник, уплетающий околевшую лошадь внутри своей деревянной уединенной берлоги, вдруг он прав, и Батискафной улицы действительно не существует? Вдруг безымянного капитана взаправду повесили и вздернули посреди Сенной площади, на потеху суетливой толпе? И вот он висит и вертится там на ветру, поверх торговых рядов с зеленным и овощным товаром, сверкая пятками над убиенными кроликами и голубями? Но капитанов не вешают на Сенной площади. Прошли те времена. Прошли и сгинули безвозвратно. Чуть поодаль слышится тихий шум и треск. Наверное, это вода пожаловала на Выборгскую сторону и следует прямо сюда, желая вместе со мной заглянуть в гости к безымянному капитану и проведать, как он там живет. Что думает, какие напитки по утрам употребляет. Я должен быть раньше. У меня пять минут времени, пока тут все не пошло ко дну. И всемогущий речной царь не отписал здешние волшебные края в свои вечные владения. Я ускоряю шаг и устремляюсь вперед, насколько это возможно.

Вот и она
Ну вот и она, Батискафная улица. Она кривая как червь. Угольные и выгребные ямы зияют там и тут, и я принужден балансировать на шатких и непостоянных досточках и подмостках, чтобы не ухнуть в бездонную вонючую пропасть. И прощай тогда, Вячеслав Самсонович. Дровяные башни, березовые и сосновые, громоздятся друг на друга и взмывают до небес. И, если приложить хоть какие-то усилия, можно вскарабкаться прямо по этим полешкам на ближайшее облако. Посидеть там, перевести дух, снять свою потерявшую разумные очертания, всякий стыд и срам треуголку и сказать «ну вот и я, Господи, прими раба своего, Вячеслава Самсоновича». А он ответит мне: «сиди на облаке, Вячеслав Самсонович, столько, сколько пожелаешь. Отдохни от праведных трудов своих в департаменте. Только вот где твоя треуголка? Ступай обратно на землю и ищи там треуголку». А что же тогда у меня в руках? Осьминог не осьминог, кошка – не кошка. И это я таскал все это время на голове? Господи, ну как неохота возвращаться туда. Батискафная улица так и петляет между преисподней и царством небесным. Задевая их своими неровными и неухоженный краями. Но что мне до этого? Одной только Батискафной улицы мне вполне довольно. Я стою и рыдаю от счастья. Редкие прохожие оборачиваются и таращатся на мои горючие слезы.
Да и кто отпустит меня? Пусть даже и с треуголкой? Пока я не найду и не отыщу хрустального сердца, я не пойду на небо. Жизнь моя, в общих чертах, еще не завершена. Как знать? Я тут стою, пялюсь на облака, размышляя, как бы туда поскорее попасть, а безымянный капитан, хитроумный хитрюга, смотрит на меня в окошко и похохатывает знай себе в увесистый и ловкий капитанский кулак. Ведь так оно и есть, нет разве?

Ямы
Я аккуратно обхожу по краешку или по хрупким жердочкам выгребные ямы. Как знать, быть может там, на дне, обитает огромная жаба, которая питается упавшими туда ломовыми извозчиками. Я представляю себе, какая отчаянная и жестокая борьба происходит под моими ногами. А ведь некоторые жабы могут быть величиной с трамвай или троллейбус. Уж и не знаю, как безымянный капитан жил среди этого бесподобного и кромешного ужаса. Ну не иначе привык, наверное. Я вот подумал – хорошо государыня всего этого не видит. Быть может, сейчас она на полпути в Монголию и горячий ветер обдувает и обжигает ей нежное и непривычное к палящему зною лицо.

Куклы
А может, она сидит сейчас в своей золотой клетке. Одинокая и бледная, как фарфоровая кукла. Сырые александрийские луга шелестят за окном. И вот куда прикажете деваться.

Находка
Вот и снова она. Удивительно, как только не провалилась куда-нибудь. Это просто чудо, чудо. Я, наверное, избранный, не иначе. Пусть вся Выборгская сторона знает об этом. Ну, ступай, ступай на свое законное место. Полезай на макушку. И не рыдай, а то я сейчас околею от тоски и печали.

Где-то
«Где-то здесь – сказал я самому себе – где-то здесь находится дом безымянного капитана. Ты же бывал здесь миллион раз. Миллион раз, Вячеслав Самсонович. Надо только припомнить. Он один как перст, открыт всем ветрам. Я найду его. И тогда все двери откроются, все тайны будут разгаданы, и я получу все то, что потерял». Отставной моряк, плетущийся вдоль по улице, расхохотался мне в лицо. «Сейчас!» – сказал он. И ушел, ковыляя и пошатываясь, сам не зная куда.

Повиновение
Мои мозги, прикрытые сверху чудовищной непомерной треуголкой, грязной и мокрой с головы до пят, начинают двигаться и работать. Кошмар наводнения понемногу забывается. Руки и ноги повинуются мне беспрекословно. Я иду и думаю. Что делать? Как выглядит его дом? Мы не виделись два миллиона лет. Что сказать ему при встрече? Ты жив? Ну вот и я вроде. Где ты пропадал, сукин сын? Да все там же. Сам знаешь, дел по горло. Главное что ты жив, жив. Ты не представляешь, какой кошмар там за окном. Какие пустяки. Господи, какое счастье.

Воображаемый разговор
Я стою на пороге, мокрый и страшный, и думаю о том, что ждет меня за дверью. А вдруг ледяная комета раз и навсегда трансформировала безымянного капитана, и он превратился в чудовище, как и многие вокруг? Вдруг за дверью притаился бездушный и безмозглый паук, на котором, по странной прихоти природы, натянут и надет новенький лейб-гвардейский мундир? Ну, думаю, капитан был такой весельчак и балагур, что никакая ледяная комета его не одолеет.
Я постучу в дверь, он откроет и я спрошу:
«Ты все-таки жив?»
«Как видишь»
«Тебя же вроде повесили на Сенной площади? Ну там на столбе или еще как».
«Веревки не хватило»
«Но тебя же расстреляли?»
«Господи, дружище, какие пустяшные пустяки».
И так далее в таком же духе. Зачем лишний раз повторяться.
«Что ты ко мне пристал со своими дурацкими расспросами? – скажет он – каждый, кто проходит мимо – отставной моряк, бутошник, портовая девка, синеокая русалка, дрожащая от утренней сырости, ломовой извозчик – всем интересно знать, как это я до сих пор жив и здоров. Завидно им, что ли?»
Его, видите ли, невероятно трудно умертвить.
А ведь сколько попыток и напрасных усилий было.
Об этом можно написать целую книгу, чем он между прочим на досуге и занимается. Карябает там что-то, и бумажные башни подпирают проседающий потолок.
Я скажу ему, что прилетала таинственная ледяная комета, и что жизнь наша изменилась до неузнаваемости, раз и навсегда. «Ну, жизнь всегда была как сон – ответит безымянный капитан – просто силы природы внесли в нее свои небольшие коррективы».
А комету он проспал. Ну ничего себе. Я скажу ему, что началось нешуточное наводнение, что дамба прорвана, что затопило Адмиралтейскую сторону, и гвардия сидит на крышах, и что большая вода будет здесь с минуты на минуту. А он скажет: «Ну, у нас еще есть чуток времени, чтобы хлебнуть кофейку или подостывшего шоколаду. Кривобокая кастрюлька уже кипит и хрюкает, и грех упускать такую возможность». И мы будем говорить, и спорить, и искать хрустальное сердце государыни – под кроватью, под диваном, по всем углам. Господи, ну куда оно там закатилось.
Откуда-то со спины, из ближайшей выгребной ямы, доносится сердитое и сосредоточенное чавканье. Я представляю себе, как компания подвыпивших и подгулявших гусар, устроивших погром у добрейшей Амалии Ивановны, переколотивших в ее кабачке все рюмки и тарелки, расквасивших вдребезги все блюдца с голубой каемочкой, проваливается вдруг на самое дно, где обитает некое земноводное чудище. Что они забыли тут? Как оказались вместо Шпалерной на Батискафной? Бог им судья. Неправедные пути всегда заканчиваются черт знает где, как говорил наш умнейший и многоопытнейший директор. Уж ему и язык урезали, и руки-ноги секли, а теперь поди ж ты – уважаемый всеми человек, и возглавляет вполне приличный, хотя и немного бессмысленный департамент. Вот с кого надо бы брать пример.
Она смотрит на них, огромная как сундук, а из пасти, сомкнутой, как на допросе с пристрастием, торчат черные лошадиные ноги. Случайный бутошник, проходя мимо, припал к краю зловонной пропасти, смотрит вниз азартно и любопытно. Кричит им: «Ну что ты стоишь как пень? Руби ее саблей!» А где она, сабля, верная гусарская подруга, тонкая, как носовой платок и острая как бритва? Стоит, позабытая, у Амалии Ивановны, в дальнем пыльном углу, а мыши и тараканы водят вокруг нее развеселые хороводы, пока хозяйка заведения плавает где-то, посреди Сенной площади, оседлав попутную мебель.
Гусары оборачиваются и шепчут друг другу «Только не шевелись». А я жду бог знает чего на крылечке и думаю «Не так ли и вся наша жизнь? Барахтаешься несколько десятков лет и все равно оказываешься на дне какой-то зловонной ямы? Еще вчера ты пел и смеялся, и молодые принцессы, воздушные и сладкие, словно бисквитное пирожное, сидели и плясали у тебя на коленях. А сегодня стоишь, затаив дыхание, возле огромной жабы, перед которой ты – всего лишь невинный комар или писклявая мошка или, что самое паршивое, расфуфыренный прыгучий кузнец с выпученными глазами. А бутошник смотрит на тебя сверху, заколотив свои ноздри ядреным густым и непролазным солдатским табаком, чтобы не задохнуться от злокачественных испарений. Ну, тоже мне ангел-хранитель, конечно. Вот если безымянный капитан откроет дверь, и впустит меня внутрь, мы вдоволь поговорим и поспорим с ним и на сей счет.
«Я-то тут уже пообвыкся – скажет безымянный капитан – ямы аккуратно обхожу стороной, и стараюсь в них лишний раз не падать». Вон оно как. Ну конечно. Вся суть – в осторожных и аккуратных телодвижениях, передвижениях и перемещениях в пространстве, как я мог позабыть? Мы стоим и беседуем друг с другом, и нам необыкновенно уютно и хорошо.

У парадного крылечка
Я стою на крылечке, мокрый и страшный, с пригоршней камней в желчном пузыре, переминаюсь с ноги на ногу и думаю: «а ведь все не так совсем было. Я сижу в купе старого двухэтажного поезда, еду по срочным государственным и неотложным делам. И вдруг входит она. И вдруг входит государыня. О мимолетное виденье, как говорил наш неуемный директор! У меня – говорит – девяносто шестое место. А у вас? У меня – отвечаю, немного подумав – и есть девяносто шестое. Оно мое, потому что я пришел раньше. Да и в билете так указано. А у вас девяносто восьмое, в соседнее купе, где оглушительно храпит, оборотившись носом к стене, какой-то неприятный пузатый увалень, у которого майка задралась почти до самых подмышек. Но если хотите, я могу разделить с вами сие узкое и малоудобное ложе, освещенное и подсвеченное крохотным фонариком. Только учтите, даже если мы ляжем бочком, нам вряд ли хватит места». Так между нами вспыхнула любовь.
Мы сели рядышком. Глядим во тьму, на мокрый перрон, за которым мелькают окошки соседнего поезда. «Вот бы знать, куда он едет» – говорит государыня. «Понятия не имею – отвечаю – но скажите мне, о светлое порфирородное божество, что вы делаете здесь, в этом задрипанном поезде, где даже не подают завтрак, на двадцать втором этаже?» Ну, быть может, сюда сложно и муторно тащить еду. Или проводник сьедает ее по дороге. «Ах – отвечает она – я бегу, бегу куда-нибудь. И желательно в Шлезвиг-Гольштейн». Ну, думаю, туда мы еще не скоро попадем. «Во поедете со мной в Шлезвиг-Гольштейн, о мой новый неожиданный друг?» «Нет – отвечаю – я еду в Тверь». «Ну в Тверь так в Тверь – соглашается государыня – там, наверное, тоже очень интересно». «Ну конечно – отвечаю – есть местечки куда пострашнее. А Тверь чудесна». «А можно ли попасть к эмиру Бухарскому?» – уточняет она. «Нет – говорю – к эмиру Бухарскому сегодня не получится. Мы едем в Тверь». Мы обнялись и стали ждать, что будет дальше. Раздались свистки, состав дернулся, потом еще, локомотив наверное отцепили, а дальше стало еще только хуже.
И все же я верю, что утро настанет и солнце взойдет, и наводнения, наверное, никакого не было, и не будет, а я его нафантазировал, и медведь с роскошной электрической лампой еще встанет во весь свой исполинский полный рост, приветствуя нас возле фабрики часовых механизмов. Все еще будет, лишь бы безымянный капитан, который дрыхнет, но прекрасно знает, что я уже битый час околачиваюсь прямо тут, на крылечке, поскорее бы открыл растреклятую дверь. Господи, ну где же он там.

Или нет
Или нет, я встретил ее, гуляя по Разъезжей, а потом свернул в переулок, где стоял здоровенный этакий медведь с электрическим светильником. Нос его был натерт до солнечного блеску, чтобы приходить к нему еще и еще. Там, возле этого электрического медведя, мы и полюбили друг друга. Как Лили Марлен, одинокие под фонарем. А может, и не так все было. Я давненько не был на Разъезжей, и не знаю толком, что сейчас там творится. Там ли медведь? Или уже ушел? В любом случае, она восхитительна.

Ловушка
Потратив несколько часов на бесплодное ожидание, я начинаю подозревать, не затеял ли безымянный капитан засаду или хитроумную ловушку, чтобы поймать меня, как какую-нибудь несмышленую собаку, изо рта которой капает и льется на пол кипящая ядовитая слюна. Я видел подобных собак. А вот у государыни была очень хорошая и разумная собачка, чуть больше белки, она весь город радовала своим чудесным пением, так что многие думали, что это поет вечерний сладострастный соловей, или допустим, снегирь, обученный печальным и вдумчивым солдатским песням.
Я робко постучу в дверь.
«Кто там?» – спросонок скажет капитан, ворочаясь на необъятном скрипучем диване, промасленном, вздыбленном, как Балтийское море в самый жесточайший шторм, когда броненосцы и коммерческие пароходы идут на дно под хохот и улюлюканье раскрасневшихся морских дев.
«Кто там?»
«Медведь с электрической лампой» – отвечаю. Мне всегда хотелось шутить при встрече с капитаном. Я не очень-то похож на медведя.
«Медведь Михайло Потапович посажен на кол на Биржевой оконечности Васильевского острова – за множественные и дерзновенные государственные преступления» – доносится сердитый ответ, перебиваемый приступами кашля и яростным скрипом промасленного дивана.
«Меня зовут Вячеслав Самсонович» – уточняю на всякий случай. Безымянный капитан сейчас явно не настроен шутить. Вдруг он выскочит на крыльцо с саблей наголо и, не разобравшись что к чему, изрубит меня на тысячу мелких чертей – или просто полоснет по голове.
«Вячеслав Самсонович? Ты серьезно? Заходи друг».
И он оторвет свое бренное и неказистое туловище от скрипучего вздыбленного дивана, встретит меня у порога и мы заключим друг друга в наикрепчайшие приятельские объятия.

Страшно
Я все стою на крылечке, а ледяная вода все поднимается и поднимается и идет по моим пятам, и затопляет попутные выгребные и угольные ямы. И я стучу в дверь: ну открой, открой, открой, открой. Открой же, сукин ты сын, у меня камни в желчном пузыре. В ответ мертвая тишина. Очень странно.

Все равно
Я сейчас пойду и упаду в ближайшую выгребную яму, туда, где в данную минуту беспомощно барахтаются ломовые извозчики и непутевые гусары, подгулявшие в Красном Кабачке. Пусть меня сожрут, растопчут, раздавят. И будь что будет. Мне уже все равно.

Португальский кораблик
И тут безымянный капитан вдруг снизойдет до меня. «Камни, говоришь? В желчном пузыре? Ну заходи. Чего же ты стоишь, дуралей?» И я зайду, оглядываясь по сторонам. Капитан скажет: «Вот гвоздик, повесь на него свою треуголку. Экая у тебя страшная треуголка». Треуголка у меня и впрямь страшная и чудовищная, и один бутошник, увидев ее, упал в обморок. Его уволокли. А безымянный капитан говорит «Твоя треуголка похожа на медузу «португальский кораблик» один в один». Ты же знаешь, это такой морской ядовитый монстр. Моя треуголка действительно похожа на «португальский кораблик», вывернутый наизнанку. Я сам, наверное, как португальский кораблик, лишенный воздуха, опрокинутый вверх дном. Ему бы только шутить.

Гвоздик
Я войду к нему, повешу на гвоздик промокшую страшную треуголку и сам глазами буду отыскивать, обшаривать сантиметр за сантиметром, куда бы тут могло закатиться хрустальное сердце. А безымянный капитан скажет, ухмыляясь: «Того, чего ты ищешь, тут давно уже нет. Вся жизнь уже унеслась». Но я ему не верю. Жизнь никуда не унеслась. И сердце где-то здесь, здесь, поблизости, это несомненно. Быть может, вот оно закатилось между дырявых тазов, древоподобных лыж, ржавых коньков, на которых капитан никогда в своей жизни не катался. Или же вот его прославленный-промасленный-продавленный диван, стоит и ухмыляется мне прямо в усталое измученное лицо. Это он, он, он, это он сожрал хрустальное сердце, никаких сомнений. По-моему, он даже облизывается. И его стальные пружинки позвякивают где-то там от плотского удовольствия. Странно, весьма странно, что безымянный капитан не замечает таких очевидных вещей. Этак, поди, очередь и до него самого дойдет. Но это все потом. Даже думать не хочется.

Открой
Вот уже битый час я стою на крыльце и не решаюсь постучать в дверь. Скоро здесь будет вода и я утону. Почему не открывают? Он знает, что я здесь. Открой.

Внутрь
Наконец мне все это надоедает и я, перепрыгивая с ноги на ногу, толкаю дверь. Она не заперта. Я вспоминаю, что раньше дверь, как правило, открывал огроменный заспанный белобрысый детина с прозрачными глазами. Он ничего не говорил и ничего не спрашивал. «Это мой денщик Пергюмякиссен, басурманин – нехотя пояснил как-то безымянный капитан – ты же знаешь, каждому уважающему себя офицеру от рождения прописан денщик. А у меня нет и никогда не было денщика. Надо мною в полку смеются, а ведь я конногвардеец, а майор Дарлингтон, мой начальник, так и вообще проходу не дает. Говорит мне «пока у тебя, сукин ты сын, не будет денщика, будешь дни свои коротать на гауптвахте, посреди клопов и мышей». Ну так себе компания, честно говоря. Хотя какой офицер боится ничтожного клопа? У меня и дома их миллионы, мой друг. Уж и не знаю, откуда только берутся, наверное их воспроизводит денщик, представь себе, жрут и меня, и мои бумаги. Кто их тогда прочтет? Однажды ко мне в дверь постучались. Я говорю денщику «Пергюмякиссен басурманин поди и открой». Вдруг это ко мне по важному делу. А Пергюмякиссен спал в это время на антресолях и не знал как оттуда слезть. Тогда я сам пошел открывать вышеупомянутую растреклятую дверь. На пороге стояла государыня, мокрая и счастливая. Говорит мне «Впусти меня, капитан, я хочу остаться у тебя, на веки вечные, в твоем домике на Батискафной улице, хочу остаться вдвоем. Вячеслав Самсонович прогнал и отверг меня». Я говорю ей что сегодня это невозможно по разным причинам и что ее бедняжку вероятно сожрут клопы, ибо она – довольно-таки лакомый кусочек. И тогда государыня сказала, что раз так, она возвращается в свою злополучную золотую клетку, посреди александрийских лугов, на веки вечные, ну или на какое-то время, а мне на память оставляет свое нетленное хрустальное сердце.
«Держи его, капитан – сказала она – и пусть оно стучит. Если хочешь, посади его в клетку, если у тебя есть клетка, или положи в картонную коробку, если у тебя есть коробка, чтобы оно не сбежало или не закатилось куда-нибудь». Я так и поступил. Только вот теперь не помню где оно. Ты же сам видишь, какой здесь беспорядок и балаган. Денщик не очень-то поспевает, а большую часть дневного и ночного времени проводит на антресолях, откуда редко показывается. Говорю ему «Пергюмякиссен!» Оттуда только храп и свист. Я ему и гранату дымовую туда швырнул шутки ради и весь дом наполнился вонью и копотью. Денщик так и не проснулся, а я надел свой мундир и вышел на улицу подышать свежим воздухом, потому что дома оставаться было решительно невозможно.
Да ты знаешь, как он у меня появился? Решил я как-то утром умыться, чтобы позавтракать и идти в полк. Открываю кран, и вот оттуда, представь себе, вылезает этот вот странный субъект. «Кто ты?» – говорю. «Пергюмякиссен, фонтанный мальчик, заблудился в водопроводе» – отвечает. Ну, наш мир преисполнен чудес, хотя иногда, согласись, напоминает бесконечную унылую гауптвахту, обитель немых и пугливых тараканоподобных существ. Вот если бы я, допустим, полз по водосточной трубе из Петергофа на Выборскую сторону, я бы наверняка переломал себе все кости, ручные и ножные, а потом застрял бы там и сидел бы в трубе как пробка, раз и навсегда перекрыв городской водопровод.
Капитана нигде не видно. Окно распахнуто; обрывки его сновидений, робкие и пугливые, полупрозрачные, как лоскуты ночного платья, все еще летают и снуют по комнате, шарахаясь из угла в угол. Я их стараюсь как-нибудь поймать и распихать по карманам, с тем, чтобы потом принести их в наш департамент на Лифляндской улице. Там, в тесной деревянной каморке любезного гардеробмейстера Алексея Петровича, я выпущу их на свободу – и они застрянут у него в пышной бороде, как заблудшие слизняки. Алексей Петрович заорет как полоумный и будет бегать по коридору, пятерней вычесывая и выдергивая свою всклокоченную бородищу. Надеюсь, директор оценит мою невинную шутку, поймет, что я не даром тратил свое драгоценное время, недаром тонул, захлебываясь, на Сенной площади, пытаясь пробраться на Выборгскую сторону сквозь хаос наводнения и всеобщего крушения и потопа – и вообще поймет, что вся наша собачья жизнь была не напрасной. И тогда весь мой путь увенчается успехом, и я смогу хоть чуточку вздремнуть. Упав на пустотелый сундук, на раскладушку, да вот хоть на неуютный и вздыбленный капитанов диван или даже на свой собственный письменный стол, прямо на груду своих секретных чертежей. Настолько секретных, что я и сам их порой не понимаю. И мне приснится мой ангел государыня, ее хрустальное сердце, развеселый Красный Кабачок и полночный трамвай, бултыхающийся на рельсах. Господи, как хорошо.
Я оглядываюсь. Кругом громоздятся шляпные коробки, ржавые коньки и лыжи, похожие на дубовые бревна. Кто на них катался? Ума не приложу. Наверное, их нельзя сдвинуть с места. При очень большом желании их можно надеть посередине Фонтанки, где-нибудь возле Обуховского моста, и так стоять, стоять, стоять, пока совсем не окоченеешь. Денщик или все тот же бутошник, укутанный в шарфы и тулупы, будет тормошить, тормошить тебя, чтобы ты убирался прочь и не смущал пешеходов. Одинокая лампочка болтается под потолком, будто висельник. «Милое местечко» – думаю. Где твой ангел-хранитель?
Куда ты запропастился? Самые дикие мысли и предположения приходят ко мне в утомленную голову.
Вот, например, диван. Примостился себе тихонечко возле окошка, поскрипывает да покрякивает, а сам только и ждет удобного момента, чтобы броситься на меня на своих коротеньких, но невероятно расторопных и подвижных лапках. Кто знает, во что превратила его залетная ледяная комета? Он молча ухмыляется. Интересно, что у него на уме? Не стал ли он виновником твоего внезапного исчезновения? Диваны ведь и так едят всякую мелочь, карандаши, книги, дорогие нам безделушки. Распахнул свою необъятную механическую пасть, наполненную железяками и шурупами, скрутил тело простынями, подбросил вверх – и теперь торопливо переваривает и перемалывает тебя вместе с твоим шелковым бельем, мундиром и сапогами? Говорю ему: «отдавай мне капитана, сукин ты сын! Иначе за себя не ручаюсь». И вот он, поразмыслив, выплевывает наружу обрывки мундира, сорочку, какие-то разноцветные ленты, помятые сапоги и отполированные обглоданные кости, увешанные, словно новогодняя елка, алмазными орденами. Каждый пышет светом, словно маленькое солнце. Впрочем, насколько мне известно, у безымянного капитана не было особых алмазных орденов.
Так куда же ты подевался, мой горемычный безымянный друг? Провалился ли ты, вслед за подгулявшими гусарами, в первую же выгребную яму? Или заграбастал тебя свирепый и беспощадный бутошник и беспардонно отволок в ближайшую съезжую часть? Или вздернули тебя на Сенной, и ты висишь там, потихоньку колыхая ногами, на потеху озорным мясникам и ушлым продавцам всякого зеленного товару? Или сковырнула тебя с извилистого жизненного пути мимолетная, но меткая шведская пуля? Погрызли бродячие собаки? Или же ты, вопреки всему, благополучно добрался до трамвайной остановки? Стоишь там, один-одинешенек, и мир вокруг тебя наполнен ночными звуками. Четыре ветра, налетевшие со всех сторон, ворошат твои пустые карманы. Выбор огромен, даже, наверное, чересчур велик, и возможностей хоть отбавляй. Надеюсь, все завершилось самым наилучшим образом.
В любом случае мне надо торопиться – капитан вряд ли мог далеко уйти. Наверняка он ждет, когда из-за поворота выползет наполненный светом электрический ящик, поеживаясь и вздрагивая от зябкого ветра. Или все же примостился на самом краю гиблой пропасти, перед расстрельной командой – и говорит им: «братцы! цельтесь мне прямо в сердце…» ну или что там сообщают в подобных случаях. Заприметив меня, он засмеется и скажет: «а впрочем, подождите. Вот мой друг Вячеслав Самсонович, мы не виделись сто лет. Дайте нам поболтать часик-другой». А может, он вообще никуда толком не выходил, а лежит себе за неподвижным и вполне себе миролюбивым и травоядным диваном и прячется от меня. В любом случае, я должен с ним обязательно и непременно поговорить. Пока он жив, тело его трепещет, а уста движутся. Ну пожалуйста.
У нас есть три или четыре лишние минутки. Или же целая вечность, если вдуматься.
Солдаты сбились в кружок, охотно потчуя друг друга нехитрым табачным зельем. Капитан говорит мне, горделиво указуя куда-то себе под ноги – «смотри, Вячеслав Самсонович, это я сам выкопал. Неплохо получилось, правда?» Я поглядываю в прямоугольное отверстие, оцениваю, прикидываю, перемножаю короткую и длинную стороны и говорю, что на мой взгляд – как будто бы тесновато. И не слишком-то глубоко. Ну, телесные комплекции у нас разные. Опять же, дело вкуса. Потом предлагаю поговорить о чем-нибудь о другом. Ну о чем например.
«За что тебя?» – спрашиваю.
«За то, что переводил свой полк с левого берега Ждановки на правый – и потерял при этом половину солдат».
«Какая несправедливость – говорю в свою очередь – а вдруг они просто заблудились?»
«Так оно, наверное, и есть – отвечает безымянный капитан – подозреваю, разбрелись кто куда торопливо целоваться с речными девами. Говорил же им, нечего шляться по девкам в такой поздний час. К тому же, многие и плавать-то не обучены. Спутался с русалкой – и поминай как звали. Но кто сейчас будет в этом разбираться».
Нет, не об этом надо бы говорить в такие минуты. При чем тут Ждановка? Весь мир может обрушиться в любой момент. Надо попробовать изменить место встречи. Из длинного списка: прожорливый хитрющий диван – выгребная яма – съезжая часть – пеньковая петля – пуля – пуля – собаки – картечь или шрапнель – трамвайная остановка – пуля – яма – пуля – собаки – пеньковая веревка – пуля – я выбираю все же трамвайную остановку. Это куда лучше. Конечно, это не райские кущи, но и не выгребная яма, и не расстрельная пропасть, согласитесь. Будь там, добрый друг. Жди меня у трамвайной остановки, слышишь? Я тебя догоню и мы еще раз поболтаем о том о сем.
Трамвай задерживается. Я снова начинаю разговор, прерываемый ветром и дальней беспорядочной пальбой. Надо бы поговорить о чем-нибудь безусловно важном и в то же время очевидно приятном.
«Мы с государыней так здорово и ловко прошвырнулись в трамвае – мысленно говорю я – а потом – а потом так весело посидели в Красном Кабачке. Жаль, что тебя не было с нами».
«Красный Кабачок уже не тот» – заметил безымянный капитан.
«Может быть, от него вообще ничего не осталось» – сообщил я.
Капитан задумался.
«Изменения, которые принесла с собой ледяная комета, огромны – говорит он – в мире отныне будут царствовать волшебство и любовь. Девушки, несомненно, будут еще прекраснее, а бутошники – еще добрее».
«Ну а как же наводнение? – спрашиваю – вода уже хватает нас за сапоги. Какая уж тут любовь, в кромешной темноте».
«Ну, если повсюду разольется вода, тогда… – говорит капитан, что-то обдумывая – тогда…»
Неведомые рыбы вплывут в наши дома, через окна и двери, осьминоги протянут щупальца к изысканным яствам и будут сидеть с нами бок о бок. Мы будем уплетать подгорелую яичницу и холодную ветчину. Пить подостылый кофе и другие приятные напитки. Это ли не мечта? Вы хотели бы быть осьминогом, божественный Вячеслав Самсонович?
Я задумался, переваривая так и этак его неожиданные слова.
«Вряд ли я хотел бы быть осьминогом – наконец ответил я – государыня, надо полагать, не одобрила бы мой выбор. Как мы тогда поедем в Монголию?»
Капитан внимательно посмотрел на меня.
Улыбнулся.
«Ну почем вы знаете» – сказал он.
И мы замолчали, думая каждый о своем.
«Повсюду будут царствовать волшебство и любовь» – напомнил вдруг капитан и снова замолчал, погрузившись в свои мысли.
И тут мы насытимся разговором, плюнем на все, пойдем к нему домой и завалимся спать, и проспим целую вечность – или даже больше.
«Вот – подумал я – этот необычайный и сумбурный день начинался на трамвайной остановке – на остановке и заканчивается. Только утром я был с государыней, а вечером, в тревожный и грозный час, наполненный ревом морских чудовищ – с безымянным капитаном. Интересно, мы пойдем с ним в Красный Кабачок? Отпускает ли ему в долг еды Амалия Ивановна? У нее доброе сердце…»

Или все будет совсем иначе. Подошедший из ниоткуда офицер прервет наш разговор. И перекур у солдат закончится. И он напоследок скажет: «Мне сейчас совершенно некогда, дорогой мой Вячеслав Самсонович. Я опаздываю – в полк, или – на небо, где меня заждались, или – куда угодно. К небесному царю, к речному царю, подземному владыке. Но там, на столе, между яичницей и ветчиной, остались кое-какие довольно важные бумаги. Возьми их и прочти. Я разрешаю. Там все сказано. Что было и что будет с нами». И я усядусь на шаткую колченогую табуретку, цепким взором вычислю остывшую одноглазую яичницу и ветчину – и что там лежит между ними – возрадуюсь своей прозорливости и буду читать, покачиваясь из стороны в сторону, разбирая и отлавливая пляшущие неряшливые и торопливые буквы. А за окном будет шуметь дождь, дождь, понемногу превращаясь в один сплошной и бесконечный ливень.

А вот и еще его бумаги, исписанные вдоль и поперек. Вот же они. Как снег, или даже как январский высокий сугроб, они покрывают стол, стул, колченогую хромую табуретку. Даже странно, как это я сразу их не заметил. Я беру первый попавшийся лист – и обрушиваю в тартарары очередную бумажную крепость. Вот оно. Да тут похоже, вся его – и вся наша жизнь, настолько удивительная, сумбурная, печальная, смешная и нелепая, что просто не может быть неправдой.
Ага. Вот еще одна запись.
И еще одна.
Любопытные речные девы заглядывают в окошко. «Вячеслав Самсонович, дай и нам почитать».
«Отстаньте – говорю – зачем это вам?»
«Вячеслав Самсонович, иди к нам».
«Отстаньте от меня. Не видите – я занят. Ваш удел – людоедство, а мой – чтение».
«А где капитан?»
«Капитан ушел по срочному делу. Теперь я за него».
Речные девы, охая и причитая, уплывают.
«Мы еще вернемся» – говорит одна из них.
«Поплыли на Серую лошадь» – говорит одна из них.
«Поплыли на Шпалерную» – говорит другая.
«Ты у нас, Вячеслав Самсонович, еще попляшешь».
Ну возвращайтесь.
А плясать я все равно не буду.
Я читаю капитановы дневники, затаив дыхание, боясь пропустить хоть букву, хоть точку, хоть малюсенькую запятую. Впрочем, безымянный капитан весьма произвольно обращался со знаками препинания, рассыпая их щедрою рукой или наоборот, придерживая, словно они у него и вовсе и некстати кончились, как полковая казна. Он явно куда-то торопился. Бросив на столе завтрак и недопитый кофе. Подзабыв спящего денщика, впрочем и так почти бесполезного. Умчался. Улепетнул. Исчез. Вот интересно – куда?
«Впрочем, куда бы ты ни направился, мой бесподобный и безымянный друг – подумал я – ты все равно останешься. Хотя бы вот в этих помятых и беспорядочных бумагах, раскиданных там и тут. Скомканных, смятых, перепутанных, так что уж трудно восстановить разумную и точную последовательность произошедших событий.
Я выглядываю в окно и прошу у разыгравшейся стихии, чтобы она дала мне часик, часик, хотя бы лишний час времени. Я лихорадочно читаю безумные дневники капитана, выхватывая и листая страницы, комкаю и набиваю ими карманы. Еще, еще и еще, покуда хватает места.
Кажется, я засиделся. Бутошник дубасит и барабанит в дверь, чтоб все выметались сию же минуту наружу, прыгали в лодки, седлали доски и бревна и плыли бы куда-нибудь отсель. Я торопливо завершаю свои дела, выбегаю прочь, из его дома, а дальше пересказываю все, что запомнил из сумбурных записок капитана.

Бутерброды
Я забираюсь в свой кабинет, но кажется, забыл запереть двери. Я запасаюсь бутербродами с сыром и ветчиной. Я поглощаю капитановы дневники, я уплетаю бутерброды – и сухие крошки падают и валятся на пол. Полчища тараканов – рыжих и черных, набрасываются на них, на меня и друг на друга. Возле моих ног разворачивается битва за продовольствие, во все стороны летят обрывки одежды и микроскопические пуговицы. Мне же некогда наблюдать за побоищем, я давлю тараканов сапогом, словно повелитель семи небесных и земных сфер, Вячеслав Самсонович, сотрясатель Вселенной, а сам все читаю, читаю, читаю без перерыва, передышки и остановки.
То, что я вижу на страницах дневника, настолько чудовищно и ужасно, что волосы мои становятся дыбом, а треуголка подскакивает до самого потолка. Гардеробмейстер Алексей Петрович, украдкой войдя в мой кабинет, говорит «Вячеслав Самсонович, ваша треуголка прыгает, ей-богу прыгает словно дикая кошка». Ну я и сам это знаю, отойди дурак. В комнату входит директор. «Вячеслав Самсонович – говорит он – вы сидите с непокрытой головой». Я смотрю на него с такой злобой и ненавистью, что директор выбегает из комнаты от греха подальше.

Я отрываюсь от бумаг и гляжу в окно. Девушки из соседней писчебумажной мануфактуры идут в Екатерингоф, плясать и прыгать вокруг майского дерева. Они смотрят на меня и громко смеются. «Ах, милые девицы – думаю – если б вы сумели прочесть то, что написал тут безымянный капитан, вы бы не так весело смеялись и не так высоко прыгали и задирали соблазнительные коленки, выплясывая вокруг майского дерева на потребу всяким невоспитанным и похотливым негодяям. Да и какое сейчас майское дерево? Сейчас осень, осень, глубокая и безраздельная осень, переходящая в нескончаемую ночь». Недаром, думаю, наш директор хотел срубить майское дерево, и письма на самый верх писал, уж не знаю, чем это и закончилось. Если не ошибаюсь, драли потом его на Сенной площади, но это уж неофициально и явно не за майское дерево. Я и сам хотел на него посмотреть, да все как-то руки не доходят. Надо будет обязательно сходить в Екатерингоф, когда освобожусь от чтения.
А пока мне некогда. Весь мой разум кипит от возмущения, и камни в моем желчном пузыре взбунтовались. И того и гляди, полезут в разные стороны. Я взорвусь прямо тут, в кабинете, посреди секретных бумаг и забрызгаю все вокруг. И тогда сюда придет наш швейцар Алексей Петрович и будет тут до вечера орудовать шваброй и тряпкой, оттирая и удаляя все, что хоть как-то напоминало о моем существовании. Потом он заметит запретные капитановы дневники, возьмет их в руки, и, нацепив пыльные очки, будет читать и разбирать по слогам все то, что и вы сейчас можете прочесть. «Ах, лю-бовь-мо-я…» Читайте. Тут что ни слово – все чистая правда. И все – сновидение. Не знаю, как такое может быть. Но видимо, случается иногда. Бывает. Судите сами.
Хотя вот например. Как это безымянный капитан умудрился оказаться в нашем департаменте? Как он оседлал мою озорную подвижную табуретку? Уму непостижимо. Я уже говорил, что он живет моею жизнью. Может, он вообще сидит в соседней комнате? Смеется надо мной. Вот проверить бы. А вот и его первые случайные слова.
Запоминайте.
«Ах, любовь моя, какая тоска и незадача…»
За окном стемнело – и скоро вся Батискафная, и несчастная лачуга безымянного капитана наверняка окажутся под водой. Бумаги размокнут. Чернила расплывутся. Ну а плавать – плавать я все равно не умею.

Колесики. Размышление
«Ах любовь моя, какая тоска и незадача лежать неподвижно на спине и смотреть глазами в желтоватый потолок в гнусной и непонятной чужой комнате; но этого конечно никогда никогда не случится.
Где ты, любовь моя?
Ну вот к примеру ты сидишь в Департаменте в подвижных и гуттаперчивых креслах и болтаешь по телефону с Адмиралтейством – или, допустим, с покойным комендантом; погода за окном необычайно хороша и наш флот вроде как теснит неприятеля на всех направлениях; у кресла колесики такие маленькие; одно крутится другие нет – ну нагрузка на каждое отдельно взятое колесо конечно же разная, учитывая, что я на кресле переваливаюсь с боку на бок, словно небольшого роста медведь, спинка невысокая, а других кресел нам в департаменте не выдают; и вот кресло с грохотом и шумом опрокидывается и переворачивается задом наперед, небольшая катастрофа, ты летишь вверх тормашками, как придурок, хребет ломается напополам, фельшер Кукушкин, лекарь военный и партикулярный, после небольшого и недолгого формального осмотра, укоризненно молвит «что ж братец ты был столь неаккуратен и на казенном стуле взад-вперед елозил» и вот ты лежишь недвижно на спине словно обездвиженный карась и смотришь в белый высокий потолок; хребет сломан, вместо живота – какая-то невразумительная манная каша, ну вот еще туфли коричневые еще немного просматриваются или сапоги, каковые собака денщик так мне сегодня и не почистил. Уж я ему.
Ну а теперь наверное уж более никогда не почистит.
Зачем они мне.
И вот ты лежишь как бревно на спине и думаешь «сегодня после обеденного перерыва должно было прийти счастие». Ну, если б не бултыхался бы на кресле безо всякой на то необходимости то так несомненно бы оно и вышло. Красавица Лизавета Петровна прошмыгнула мимо со слезами на глазах и промолвила «ах голубчик как же так получилось». Ах. Директор приходил с тем только, чтобы убедиться что я не могу пошевелить ни рукой ни ногой. Швейцар Алексей Петрович выполз из своей деревянной будки, словно подозрительный барсук из норы, понюхал, поднялся наверх и теперь торчит надо мной, почесывая ужасную и лохматую непроходимую бороду. Она у него словно лес густой, населенная разнообразной и довольно агрессивной живностью. Он размышляет, что делать со мною дальше. Прикидывает. Говорит: «веревкой что ли его за ноги подцепить?» А потом тащить по мраморной лестнице вниз через парадное крыльцо на Лифляндскую улицу – или все же попробовать через черный ход, где публики поменьше, но весь двор заставлен и завален дровами, потому что зима надвигается на нас неумолимо, так что еще повозиться придется, а кому охота. Алексей Петрович размышляет. Но я все равно, в любом случае молчу. Лишь только сердце мое все бьется и бьется, словно живая и бойкая канарейка, запертая в клетке.
Тук.
За белым потолком начинается несомненно небо; добрый старик Елисеев, чьи подвалы полны фантастических сластей, и Пушкин стихотворец, у которого, сказывают, имеется эликсир бессмертия. Надо бы спросить? Пушкин, друг, дай одну капельку, ну чего тебе стоит. А он ответит: «Ну полезай ко мне на облако». И вот я прыгаю, прыгаю, облако довольно низкое, но я все никак не могу уцепиться да и спросонок я не то чтобы очень уж ловок. Прыгаю я, чего греха таить, не слишком-то высоко. Пушкин смеется. «Что же ты».
Ну а я отвык. Одним словом, там вообще много всего интересного, ну а может и ерунда всякая, откуда мне знать.
И вот надобно встать и идти, встать и посмотреть так ли это; точно ли вокруг ерунда или мир, как в старые добрые времена, полон божией гармонии и благодати, ну да треклятое кресло тебя никуда уже не отпускает. Господи, ну отпусти ты меня. Ну дай хоть одним глазком посмотреть. Дай мне, дай мне добраться до эликсира бессмертия.
А оно тебе: «Полежи здесь голубчик пока». И вот ты лежишь здесь как пень честное слово. Кто скажет – сколько мне лежать еще в таком нелепом виде. Какой уж тут эликсир.
И вот покойный комендант «алло, алло» в трубку а трубка молчит а ты лежишь рядом как дурак и луп-луп глазами. И ведь трубка проклятая совсем рядом, вот она под рукой, а тебе и не дотянуться.
Вот так вот. Фельшер Кукушкин наш полковой кудесник и эскулап говорит «засыпай голубчик забудь обо всем» и вот я засыпаю. Забыл. Почти забыл. Все, что я мог, я записал в своих записных книжках и записных записках. Бумажных оборвышей. Объедках. Огрызках. Обрывках. Тот, кто увидит, пусть прочтет. Я дозволяю. Пусть Вячеслав Самсонович придет и читает, сколько его душе угодно. Если, конечно, не поленится. Вячеслав Самсонович друг, покорми канарейку. Ты прекрасно знаешь, о ком речь. Мне ли напоминать. Я весьма и очень надеюсь, что он будет первым, кто доберется до моих дурацких и нелепых бумажек. Ну дай-то бог.

Соседи. Рядом
Я никогда не думал, что безымянный капитан может валяться в соседнем кабинете, беспомощный и обездвиженный. А я-то, дурак, мотался к нему на Батискафную. Надо сделать усилие, оторваться от кресел, пойти и посмотреть. Но боязно, боязно. Надеюсь, там просто пустая комната. А безымянный капитан гуляет и пирует на просторе. Да будет так. Пусть сам все расскажет. Хорошенько. По порядку. Слово за слово.

Небесный дневник Капитана К.

Меня зовут

1. Меня зовут Капитан К. то есть большая-буква-ка-с-точкой. Я не припомню ни своего имени, ни фамилии если таковые вообще имеются. Не могу вспомнить, и все. Даже вселенная небезгранична, как говорит майор Дарлингтон, а уж мозг человеческий. Так уж важно?
2. …В раннем детстве, то есть очень, очень давно, все словно теряется как бы в тумане, мои милые родители звали меня… Но какая разница как меня звали? Вот может быть поручик Комукакао. Чем не имя? Эрих-Мария-фон-Комукакао. Каково? Нет разве? Я так и знал что у меня таитянские корни. Надо сходить на пристань. Но потом майор Дарлингтон сказал: «Капитан, завашеповедениенаполебоя вы лишаетесь имени. Имя я себе забираю. Впрочем, все ваши награды остаются при вас же. Також и честь. Тем более, что у вас их все равно нет». Вот так вот. А ведь я себя вел образцово.
3. Помню премного интересных и прелюбопытных людей а вот как пройти в Адмиралтейство не помню. Первый потом второй третий этаж смотри под ноги комната 2а. Хорошо тут у вас. Гречу вовремя не выключили оттого и запах. Или вот когда землю на плите жарят: растениям очень полезно. Это говорит очень важно. Очень-очень. Зайди туда и отдай. Можно вам. Тоже мне. Пушкин, гуляя по Летнему (Л-ему) саду, показывал в мою сторону пальцем и говорил: «Баронетт, смотрите, вот идет Капитан К. человек без имени, без памяти но с наградами». Хотя мы совсем и не были знакомы.
4. Нос наградами. Нос наградами увешан капитан висит повешен. Бес памяти. Каламбур-с? На что он намекал? У меня на носу ни одной награды. Даже ни царапины. Вот только прыщик по левому борту. Но это надобно примечать особо приглядываться. Убери свою рожу кому сказал. А вечером так вообще никто не разберет.
5. А ну отвернись. Дуэлей не люблю. Не мое-с. Рука дрожит, не унять, не унять да и майор Дарлингтон не одобряет. Баловство. А в военное время – так и вовсе. Преступление. А наш чудесный город так и вечно на военном положении. Капитаны ценны, их не так уж много как вам кажется, их надо беречь. Господи как неохота вылезать из кондитерской. Денег нет нет нет да и когда бы. Отойди сукин ты сын. Или вот любовь. Капитаны под ногами (не) валяются. Это ошибка. Меня вообще следовало бы завернуть в папиросную бумагу. Пожалуйста. Заверните.
5а. Ей?
6. Ловил рыбу в Ф-ском заливе. Льдины потрескивали, будто хворост. Сказала: «Отпустите меня, г-н капитан я ваша судьба». Все это так неожиданно. Продрог.
6а. Неглубоко. Руки дрожат, а сердце бьется.
7. Хитрая лиса. При первой же встрече перебежала к г-ну майору Дарлингтону. Никогда не забуду. Отдельная квартира на 3-ей линии.
8. Волосатые уши. Это у кого волосатые уши? На себя бы посмотрел. (А я не могу не могу зеркало мухами заляпано мне вообще… мне вообще все это апельсин напоминает все равно ничего не разобрать в зеркале разноцветный туман туман да и какая разница). Господи ну что ты уставился?
8а. В городе беспоярдки. (Вычеркнуть).
8б. Волосатые мухи. Только мухи волосаты (Вычеркнуть).
8в. Только мухи волосаты попадаются одне. (Вычеркнуть). Что скажет Пушкин?
9. И на войне был. Смотри п.2а.
10. В полковой столовой вилки и ложки прикованы к потолку якорными цепями. Когда едят гремят. Вам бы голубчик ноздрей рвать. Пауки улыбаются. А тарелки прибиты гвоздями прямо к доскам. И ведь какая силища! Как же их тогда моют? Ел руками. Ты просто животное, сказал г-н м-р Дарлингтон. А ты червяк. Сам-то вилку в кармане носишь. Да как ты смеешь, сказал г-н м-р. Супротив властей. Я эту самую вилку в Ропше нашел. Ага думаю. Или нет, не так. Про Ропшу не надо. Вычеркни. Мне эту вилку сам государь пожаловал. «Ты говорит голубчик из кармана ее никогда не вынимай никогда даже ежели шведа в Тележном переулке увидишь». Да как же я его увижу. Да и когда б мне быть в Тележном переулке? Ты, брат, просто пьян. (Пьян, пьян…)
10а. У нас тут райское местечко да пауки шипят.
10б. Майорский живот набит гречневой кашей оттого он сильно не в себе. Капитан… голубчик… умираю… передайте государыне… Что передать-то? Ну полно придуриваться. Да и передавать-то нечего.
11. Всех, кто отличился на Сукином болоте, государь жалует… Но и тут кому какое дело? Я-то проспал.
12. Даже как-то боязно. И это говорю я, Капитан К., человек-без-имени!
13. Смотрел утром г-на Нессельроде. Смотрел, смотрел. Можно ли вообще верить этому человеку?
14. Г-н м-р Дарлингтон говорит конечно.
15. Ну уж.
16. Ураган был такой силы, что повалило Александрийский столп. Ходил смотреть.
17. Гулял Большой Морской калошах босу ногу. Она и говорит мне: «Капитан… в этих калошах вы просто ангел…» Ну да ведь так оно и есть… Хлюп-хлоп… Правая просто заглядение я влюбилась в нее словно дурочка это ангельская калоша; а вот левая будто дырявая угольная баржа, пропадающая под водой… Господи да разве ж есть на свете такие баржи? Неву сапогом не выпьешь. А ты пробовал голубчик? Ты сукин сын хоть единожды пил невскую водицу? Умиротворись. Так говорил майор Дарлингтон а впрочем ничего он такого не говорил. У нее рожа как клюква. Их сиятельства сами изволили видеть.
17а.
В марте лужи стоят по колено
В них дрейфуют тазы и полено
Перемены грядут перемены.
17б. Брюки бы не запачкать.
18. Единообразие дорога убогости. Сильный жар. Все бы тебе от гауптвахты смыться. Посидел бы с мое.
19. Довыпендривался.
19а. Снимите все это.
19б. Подчинился беспрекословно.
20. Полковой фельшер: ну ты г-н капитан разнесло тебя как пивную бочку а кто виноват? полюбуйся: слопал гарнизонный запас витаминов. А ведь зима на носу. Не тыкай я дворянин. Ну-ну. Сам же говорил: открывай пасть капитан открывай да пошире. В тебя брат лопата пролезет. Им бы только антибиотики. Ну да разве. Ничего кроме не знают и знать не хотят. Его сиятельства пили, говорит, и дальше пить будут. Я этим шприцем носорога проткну.
20а. Тык.
20б. И надобно фельшер ты мой кукушкин бить носорога со всей силою кожа у него толстенная а сам он на тебя посматривает дерзко.
20в. У нашего фельшера огромная рыжая бородища он ее кормит объедками в солдатской столовой ну знаете после солдат остается. Да я и сам если что поем а что. Пусть говорит привыкает бородушка моя лебедушка моя люблю люблю.
20г. Ежели бороду опустить в гороховый суп она непременно поплывет.
20д. Солдаты сидят разинув рот господи как это прекрасно прекрасно прекрасно. Плывущая фельшерская борода совершенно обездвиживает и завораживает их. Они стоят. Снег залетает в отверстые солдатские рты. Белый снег.
20е. Плывущая фельшерская борода… государыня вот тоже сошла с ума глядя на это. Она как (белая?) гусыня… она как (желтая?) канарейка. Вот канарейка скорее нежели чем гусыня пожирнее будет. Да и разве канарейка шипит. О ангел.
20ж. Говорю ему фельшер голубчик состригите к чертям собачьим эту бороду… а он мне «я те состригу» покудова бытие наше тягостно бородища моя будет расти. Расти… расти… расти… Бородища моя будет плыть.
20з. Надобно думаю сделать так чтоб счастие всюду возобладало, а то сил нет смотреть на фельшерскую бороду. Фельшерская борода чавкает в солдатской столовой.
20и. Отвернись. Ах она канареечка. И ведь поет как.
20к. Наверное она рехнулась фельшерская борода жуть как страшная.
20л. Она вся в горохе. А ведь государь ничего не замечает.
20м. Да и как сказать ему?
20н. Он слеп.
21. Государыня: я запачкалась вся… но… но… вы спасли мне жизнь капитан. Голубчик… голубчик… Какие у вас сильные и подвижные короткие руки. А теперь вот что ангел: вот что: снесите это на костеобжигательный завод да смотрите не открывайте. Ну. Вы такой проныра.
22. Гуляя по лабиринтам Адмиралтейства.
23. Гуляя по лабиринтам Адмиралтейства словно споришь с судьбой.
24. Гуляя по лабиринтам Адмиралтейства, словно споришь с судьбой, вот только г-н м-р Дарлингтон как всегда не вовремя, что вы здесь делаете, герр капитан, ваше место на гауптвахте и т.д. и т.п. На себя бы посмотрел.
25. Когда случилось большое наводнение, волна вынесла меня на чудесную землю необитаемую. Где это я в раю? Это остров Серный пролепетала она. Как странно. Ведь здесь прошла моя молодость.
26. Серный самый красивый остров архипелага.
27. Кто вы ангел нимфа невская. Екатерина Петровна Полубак гимназистка незамужем 4-ой Прогрессивной женской гимназии с непрерывным мужским уклоном. А вы? Как же-с, как же-с, меня даже вся Карповка знает. Вы знаете Карповку? Это не кто, это водная артерия. Странно не знать.
27а. Нимфа а чавкаешь вроде как свинья.
28. Пронюхала.
29. А ведь убирал на антресоль. Добралась! Добралась!
29а. Фельшерская борода лезет на антресоль? Ну это ведь глупости. Что ей за интерес?
29б. Я не мог влюбиться в фельшерскую бороду я офицер.
29в. Если офицер влюбится в фельшерскую бороду его расстреляют. Я ж еще слишком молод.
29 в – в. Я.
29г. У офицера широкое сердце только вот вместит ли оно туда внутрь фельшерскую рыжую борододищу… бородищу…? Эх борооодушка-лебедушка все места в сердечке офицерском заняты. Там и фельшер и фельшерская борода знаете ли и адмиралтейство. Адмиралтейство! Желтый магический куб! Ты видал адмиралтейство голубчик? Господи как стучит. Экая громада. А вот борода рыжая это я давно приметил.
29 г – г. Мне и полковой фельшер сколько раз говорил: капитан… сукин ты сын… у тебя сердце как разверстый деревянный шкаф. Ну почем ты знаешь душа пилюлькина. Смотрел ли ты внутрь туда? Да и что значит – разверстый. Слово-то какое кабацкое.
29д. На ней объедки съедобные еще вот греча ну или что там солдаты едят… Гречу нам давно не давали.
29е. Капитан сукин ты сын безымянный поедешь ли ты подлец с фельшерскою бородою в Екатерингоф? Ах Екатерингоф… капитанский рай… Что я дурак вам что ли что я там забыл-то. Сколько солдат там перетонуло. А заради чего? Ну да хрен ево знает.
29ж. Вот совершенно забыл про выходные а майор Д-н так тот и вовсе свинья свиньей. «Вот тогда я говорит с фельшерской бородой гулять поеду; под ручку стало быть ее; только ты никому не сказывай я ж еще слишком молод». И так чмок ее. Чмок ее фельшерскую бороду. Ну целуй меня целуй рыжая ты засранка. Цоп ее. Цоп ее за одно место. Вот за что спрашивается погоны дают. Я б ему не давал.
29з. Г-н майор все свои губы исколол об фельшерскую бороду; солдаты шепчутся; как бы это не стало причиною беспорядков… чернь переглядывается… Ну да и ладно.
29и. Говорит такой «покуда народ страдает бородища моя будет плыть» господи ну уже слышали а во вторых ну куда ж ей плыть-то. Вокруг бороды все равно тарелка.
29к. В тарелке гороховый суп ну и вообще вкуснятина необыкновенная ну я говорил уже. Господи господи господи вы должны посмотреть. Гляньте вот сюда.
29л. Опять извазюкалась.
30. Нет смысла в бальном платье полезать в трамвай. Тем более 41 маршрута.
31. Я за вас заплачу вот только где кошелек.
32. Это совсем недорого.
33. Все у нас есть и розы и сосиски и колбаса.
33а. Вот сюда.
33б. Вот сюда.
34. Приснилось я капитан. Проснулся я капитан. Жизнь есть сон. Г-н м-р Дарлингтон примерно того же мнения.
35. Полночь глухая – стою на часах
Пушка стреляет – бубум! Бабах!
36. Приглашал солдат на вечеринку-с я ведь такой же как они так сказать плоть и кровь ну почти угощал их шпицрутеном. И все же я не такой живодер как майор Дарлингтон тот вообще свою собаку замучил перекормил сухим кормом а покупал на Сенной разумеется «во-первых недалеко» «всегда там беру» «и буду знаешь ли голубчик далее брать» давно просрочен просрочен или вовсе подделка дешевка дешевка! новую пошел покупать а с ней такая же примерно история.
37. Батюшка велосипед грешно или нет.
38. Вот только звоночек придется свинтить.
39. Народ как-то утихомирился птиц не гоняет.
40. Много вокруг удивительных птиц
Падают люди пред птицами ниц.
41. И все же корюшка куда вкусней например бекаса. Тот как резина жуешь словно сапог плюешься а все кругом «ах как вкусно». Охотился на бекасов чуть не утонул в болоте помогите помогите а вокруг одни волки да медведи. Ур. Это божественное слово. Поймали извозчика – он куда прикажете барин? – а они его едят. И это в трех верстах от Невского! Зато корюшка как мармелад. Или вот как слегка недоспелый солоноватый арбуз. Готов идти на край света чуть не утонул приходит фельшер говорит капитан аспирин.
42. А я вот не люблю ананас, потому что крутится.
43. Майор Дарлингтон был маленький но страшный.
43 а – а. В полку его у нас жуть как любят. Вот за что спрашивается.
43а. Пауки ему улыбаются.
44. Сударыня, клопы кусаются не так уж сильно если не во множестве.
44а. Червяки перед ним пресмыкаются.
45. Сударыня не извольте беспокоиться. Это не эльф это комар.
45а. Пищеварение г-на майора пребывает в отличном состоянии.
46. Капитан хватит скакать и займитесь делом уж. А я чего.
47. Тайные пружины сердца моего не дают мне покоя.
48. Как всегда. Трое суток гауптвахты. Сижу вот в каменном мешке а вокруг миром правит безраздельная любовь.
49. Зашел в Гостиный двор – дай, думаю, прошвырнусь по Перинной линии. Заглянув на Перинную, не нашел ни перин, ни вообще никого. Куда все подевались? Одинокий бутошник говорит «так вы, ваше благородие, наводнение пропустили. Всех, мол, в тартарары унесло». О матушка Нева! О ненасытное чрево! Какие запоры супротив тебя? И в щелку малую заглянет «ну как вы там» и в окошко отверстое. Всюду пролезет. На Шпалерной девки очень хорошие только открыли сундук – а туда Нева уже внутрь шнырь ну там бельишко всякое девичье плавает. И вот как теперь. Копошится копошится во всяких панталонах ну или что там у девок.
49а. Нева это жидкость.
49б. Господи как холодно! А панталоны спрашивается где.
49в. Ну черт думаю с вами черт думаю с вами Нева-матушка жрите жрите нашего брата. Оголодала родимая. Это рядом рядом. Вот соседняя наверное дверь. Вот думаю: совмещаются и мирно вполне сосуществуют и сожительствуют совершенно разные и различные внематериальные миры как то: сухое и мокрое; Перинная линия и рыжая мокрая фельшерская борода. Это все сон да вот и фельшер кукук… да вот и фельшер кукушкин пилюлькина душа то же самое наверное думает.
49 г – г. Мы давно уже не людоеды вон сколько времени прошло да и Бог на нас сверху поглядывает и вот тут как тут к каждому с плоскогубцами не подойдешь просто так вот наверное запросто. «Открывай рот братец» ну это как-то не по людски согласитесь.
49д. Полковой фельшер посетив девок на Шпалерной говорит им: «Ну девки теперь ваш сундук с бельишком напоминает бурлящий суп с макаронами». Бурлящий сундук. После чего раскланялся с девками. Господи ну причем здесь макароны витаминная твоя душа нешто девки на себя макароны напяливают.
49е. Да и где ты видел кипящий сундук? Говорю ему «ну и где ты голубчик девок в макаронах-то видел» а он мне «не твое дело» а сам бороду свою поглаживает и мурлычет она у него растет и мурлычет он ее очень любит. Ах ты кисонька моя.
49ж. О Господи. Аромат кромешный. Капитан голубчик ангел за телячью сосиску я бы продала к чертям собачьим все что угодно… Коломенскую честь… Часть… Представьте себе. С потрохами. У меня слюньки бегут и вот что с этим делать. Не унять… Не унять…
49з. Вот оно. Лавка купца Ветрогузова изящна как никогда. Пальмы икра в ней голые белки бултыхаются друг на друга карабкаются у него вкус. Может может себе позволить. А это вот что такое. Это вам не по зубам капитан. А вот тебе по зубам по зубам купцы полицию звали «караул!» стыдили стыдно капитан купца по зубам а я им с купцами все равно не стреляются. Мы люди благородные брезгуем купцом стреляться. Честь превыше. Трое суток гауптвахты так точно (кто бы сомневался).
50. Гулял с Е.И.В. Изволили пинать камешек мыском сапога-с. По этим аллеям чтоб вы знали капитан гулял Пушкин как нам его не хватает. Послушайте, не стоит им доверять. У них на уме одни покемоны. Знаю, знаю, вокруг меня сплошные предатели, мздоимцы и казнокрады. Только вы капитан совсем не такой.
51. Да были люди в наше время богатыри. Один г-н м-р Д-н чего стоит хотя и подлец.
52. Чистил рыло секунданту. Не люблю я вашего брата.
53. Сегодня каждый мнит себя поэтом.
54. Свинья свиньею он при этом.
55. Да это я не про тебя.
56. Секунданту просто плюнул в рожу. Не люблю я вашего брата.
56а. Господи ну сколько же их там еще за дверью.
57. Трубкозуб – не такой уж частый гость в наших лесах. Надо быть совершенной свиньею, чтобы застрелить такое прекрасное животное. Полно ерундить, капитан, идемте сегодня в Каменный театр, там г-жа Зябликова выступает. Вы слышали как она Сусанина поет? Вы неуч. А чучело я за двадцать рублей купцу Ветрогузову втютюхаю он любит зверушек вот вам и билеты. Рвать тут. Не забуду, не прощу. Вот вам биноклик.
58. Г-н м-р Дарлингтон вкушал эклеры на балконе 3-го яруса, целое блюдо до чего ж обжора крошки сыпались за шиворот Е.И.В. и г-ну бенкендорфу. Прервали оперу скандал газеты г-жа Зябликова рыдала от омерзения. Выручайте капитан век не забуду ваш покорный слуга и все такое.
59. Испарился.
60. Влип.
61. Пишу огрызком карандаша.
62. А я княжна Тараканова.
63. Трубецкой бастион не место для бальных танцев. Тесно тесно да и нелепо.
63а. Того и гляди в поганое ведро наступишь.
63б. С поганым ведром мы танцуем вдвоем.
64. Княжна Тараканова обернулась поганым ведром.
64а. У нее были перепончатые пальцы.
64б. Перепачканные пунцовые перепончатые пальцы.
64в. Перепачканные помидорным повидлом пунцовые перепончатые пальцы.
64г. Вот же как я могу!
64д. Надо бы сказать Вячеслав Самсоновичу про мои интеллектуальные подвиги.
65. Вы еще не все про меня капитан знаете на картине совсем не я.
66. Нет сил глядеть на подобную красоту.
67. Уберите руки я не такая.
68. Все думают что я тут манекен персона восковая а ведь это неправда.
68а. Я шевелюсь.
68б. Глаза мои и прочие конечности в вечном и беспорядочном движении. Ноги ходуном я часть этого мира часть этой крепости я часть коменданта. Так говорил наш фельшер его зовут кукушкин хотя все остальное насчет коменданта наверное сущая белиберда. Кто он мне такой вообще. Надо бы спросить Вячеслав Самсоновича. Что это значит «я его часть» да и какая часть собственно. Надеюсь – лучшая. Ну а меня вы все хорошо знаете.
69. Майор Дарлингтон тоже обещал непременно быть да все никак. Говорит вечером свидание г-жой Зябликовой будут снова петь Сусанина. Нельзя никак пропустить дал слово офицера а слово офицера эх… это слово офицера что делать как-нибудь потом не скучай братец тут.
69а. Княжну тараканову сегодня поутру забрали. «Пора братец ее опорожнить». Что все это значит. Я буду звонить государю. Требовать. Куда опорожнять-то будете.
69б. Оставьте ее негодяи. Не отнимайте у меня княжну.
69в. Молчи капитан ты пьян.
69г. Она будет вечно в моем сердце.
69д. Княжну уволокли а я тут один как дурак прости господи.
70. Приходите прямо под окна. Потешьте арестантика пением чудесным. Сегодня зябко. Зябликовой зябко. Смешно-с. Могут превратно истолковать-с.
71. И знаете кто сидел рядом? Граф Т.! Граф тоже за эклеры? Глупости капитан. Глупости. Суете сует. Что передать? Заходите в любое время. Звоните.
72. Капитан убежимте на край света. Ну пожалуйста.
72а. Это прямо и налево.
73. Застрял в амбразуре. Экий вы.
73а. Солдатушки бравы ребятушки щекочут меня снизу штыками. А я им братцы вы почто ж вашего командира шпыняете штыками пыряете так не я ли вам отец солдатам не я ли вас шпицрутеном каждую субботу неблагодарные вы свиньи.
74. Отпираться не буду. Я хотел дать вам свободы негодяи вот от сих и вплоть до 15-ой линии. Хотя бы так. Да вот только где б ее взять старик Елисеев говорит «у меня братцы такового товару сроду не бывало». Нету. Врет наверное. Ну как это нету? А если поискать? Вон у шведов ее сколько.
75. Узнаю тебя семеновский плац. Раз-два-три раз-два-три и бац.
75а. Требую снять с моих глаз эту повязку воняет носками или еще чем.
75б. Хочу встретить свинец и пламя своими глазами.
75в. Пли сукины дети.
75г. Цельтесь в сердце цельтесь в руки и ноги цельтесь в голову ну или куда там еще там там душа моя.
76. Ха-ха капитан а вы и поверили шутка такая.
76б. Ты пьян.
77. Что ты там делал с этой жабой.
78. Она стала колотить меня пластмассовой вешалкой а у меня был разряжен пистолет. Пришлось отступить.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/kirill-legler/kapitan-kolenkur-70902610/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.