Главная страница | Современные детективы | Поворот в никуда. 19 рассказов мастер-курса Анны Гутиевой

Поворот в никуда. 19 рассказов мастер-курса Анны Гутиевой
Неждана Дорн
Елена Гулкова
Артем Павлюченко
Алексей Ерехинский
Ольга Жигалова
Лена Мейсарь
Нина Мирошниченко
Екатерина Чудинова
Лара Губко
Соль Решетникофф
Арина Ивка
Елена Валужене
Татьяна Макарова
Светлана Куликова
Наталия Ковальска
Гульнара Василевская
Елизавета Фролова
Виктория Среда
Татьяна Белогородцева
Истории – это переживание. Мы читаем истории разных людей, чтобы испытать нечто, что откроет нам жизнь заново, что покажет ее с непривычной стороны, чтобы просто жить в этот момент ярче, чем в собственной жизни. Авторы сборника «Поворот в никуда» размышляли над различными душевными конфликтами, которые ставят героев перед выбором и требуют испытаний.

Поворот в никуда
19 рассказов мастер-курса Анны Гутиевой

Авторы: Валужене Елена, Мейсарь Лена, Куликова Светлана, Белогородцева Татьяна, Дорн Неждана, Ивка Арина, Ковальска Наталия, Среда Виктория, Ерехинский Алексей, Мирошниченко Нина, Павлюченко Артем, Фролова Елизавета, Жигалова Ольга, Гулкова Елена, Чудинова Екатерина, Решетникофф Соль, Макарова Татьяна, Василевская Гульнара, Губко Лара

Продюсерское агентство Антон Чиж Book Producing Agency
Корректор Ольга Рыбина
Дизайнер обложки Клавдия Шильденко

© Елена Валужене, 2024
© Лена Мейсарь, 2024
© Светлана Куликова, 2024
© Татьяна Белогородцева, 2024
© Неждана Дорн, 2024
© Арина Ивка, 2024
© Наталия Ковальска, 2024
© Виктория Среда, 2024
© Алексей Ерехинский, 2024
© Нина Мирошниченко, 2024
© Артем Павлюченко, 2024
© Елизавета Фролова, 2024
© Ольга Жигалова, 2024
© Елена Гулкова, 2024
© Екатерина Чудинова, 2024
© Соль Решетникофф, 2024
© Татьяна Макарова, 2024
© Гульнара Василевская, 2024
© Лара Губко, 2024
© Клавдия Шильденко, дизайн обложки, 2024

ISBN 978-5-0064-2289-6
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Елена Валужене.
ПЛАЧ О ЙИРКАПЕ
1. Последнее слово Йиркапа
Меня запомнят как героя. Мудрые люди напишут обо мне великие слова в своих книгах. Мальчишки будут подражать мне. Девушки будут жалеть, что не успели родить сыновей, похожих на меня. Мужчины будут хвастать, что семя их идет от меня. Сотни тысяч и тысячи сотен людей будут знать о моей жизни и о моей смерти.
Жизнь моя началась в жаркой черной бане. Я не помню, как мать омыла меня в теплой воде, завернула меня в свою рубаху. Не в рубаху отца завернула. Потому что отца у меня не было.
Мать мою в деревне обходили стороной, но ночами то один, то другой тихо скреблись в нашу дверь. Мать всем помогала. У кого сын с войны не вернулся – расскажет, живой ли, у кого корова в лес ушла – укажет место, у кого болезнь-трясучка – травы даст. Спину надорванную выпрямит, ребенка золотушного вылечит. Только на любовь не колдовала, не привораживала, говорила, нельзя волю человека ломать. Денег за это не брала, возьмешь, мол, деньги, силу потеряешь. Так, если кто рыбу принесет, или хлеб, или утку, и то спасибо. Днем же те, кто ночью ей в ноги кланялся, проходили мимо не здороваясь, как будто мы и не люди вовсе.
Она и меня понемногу учила, да только толку от этого. Женскому колдовству учила. А мне бы мужское. Силу мужскую, знание мужское, ум мужской. Сколько себя помню, мальчишки в деревне к себе не звали, а шел, так прогоняли – палкой, камнем кинут: иди прочь, колдунский сын, подзаборник. Плюнут через левое плечо, перекрестятся.
Ночами я засыпал в слезах, а мама обнимала меня и пела песни о древних богатырях, о сильных людях, об умелых охотниках, которые гнались по небу за синим оленем. Вытирала мне слезы, шептала тайные слова, я засыпал. А потом я вырос, и слезы высохли.
В охотничью артель меня не брали, пришлось одному в ближних лесах промышлять. А много ли там настреляешь? Только в серых болотах свою силу растеряешь. Однажды вылез я еле живой из чащи на берег лесного ручья, за день ни одной души не подстрелил. Смотрю, а на берегу двое дерутся. Брызги летят, земля комьями. То один на другого насядет, то второй на первого. Присмотрелся я, а это Водяной с Лешим. Думаю, кому помочь? Леший проигрывает, ему надо помочь. Натянул стрелу, выстрелил, в Водяного попал! Водяной в ручей свалился, только круги пошли. А Леший мне в ноги поклонился, проси, говорит, все, что хочешь, для тебя сделаю.
– Сделай меня богатырем, сильным человеком, чтоб все меня знали.
– Сделаю. Помогу. Иди в Синдорский лес, там найдешь Свое дерево. Ударишь по нему топором, кровь пойдет – значит, это твое дерево. Из него можешь сделать что угодно. Сделаешь гусли – вся деревня будет плакать от твоих песен, сделаешь топор – одним взмахом будешь рубить дома для всей деревни, век будут стоять. А если не срубишь, будет твое дерево век цвести.
Срубил я его, конечно. Кто же от такого подарка откажется. Только не гусли и не топор я из Своего дерева выстругал. Сделал из него лыжи. Не лыжи, а ветер. Сами несут, только скажи куда. Шапку перед ними бросишь – останавливаются. С этими лыжами я теперь лучшим охотником в деревне стану!
С лыжами теми я лучшим охотником стал! Все леса мои. Ближние леса мои. Дальние леса мои. Пушная добыча – моя. Все, что с рогами – мое. Все, что с крыльями – мое. Никто от меня скрыться не может. Ни одна душа не убежит. Теперь я – тот великий охотник из старых песен, тот богатырь, тот герой. Где теперь ваша артель? Я один за день больше добычи приношу, чем артель ваша за месяц. То-то же.
Что же вы теперь приходите ко мне, зовете с собой? Уже не подзаборник я вам теперь, не колдункин сын, безотцовщина. Вот вам мое слово твердое: не видать вам ни зайца, ни лося, ни куницы, ни росомахи, ни утки, ни тетерева от нашей деревни и до самого Урала. Мне до Урала час лету, вам же месяц ходу. Покуда моя мать печь топит, я уж назад ворочусь, на месяц зверя настреляю. А покуда жены ваши первенцев носят, вы только до гор дойдете, на неделю мяса добудете. Поделом вам, лентяям, нет и не будет вам удачи в лесу. Вся удача ко мне перешла.
Лесная удача ко мне перешла. Пестрые рябчики в гнездах яйца крапчатые греют – для меня. Бородатые тетерева на песчаных полянах токуют – для меня. Лисы черные хвостом след заметают – для меня. Горбатые лоси о деревья рога точат – для меня. Белки седые на ветвях верещат – для меня. Для меня. Для меня!
Кто супротив меня встанет? Быстрее медведя я, быстрее лося, быстрее ветра и быстрее света. И нет мне на земле равных, как нет ничего выше солнца. И будет так во веки веков.
Одна только, одна только последняя добыча осталась. Великая добыча для великого охотника. Никто ту добычу в глаза не видел, а я эту добычу домой сволоку. И тогда пойдет слава обо мне по всему свету. В песнях воспоют того, к чьим ногам падет последняя добыча – синий олень. И поклонятся мне звери, поклонятся мне люди, улыбнутся мне боги.
Синий олень за горами ходит, бьет острым копытом наст в белой тундре за Уралом черной ночью, и Каленик-птица запутывается в его рогах. Следом за Каленик-птицей взлетает он в небо и пасется в небесных тучных лугах, в небесной тундре, зимой и летом цветущей золотыми цветами, серебряными цветами. Олень этот моим будет. Сердце его я вырежу и принесу своей матери.
Гнался я на своих волшебных лыжах за синим оленем над каменными волнами Урала, над зеленым мехом Сибири, над белыми ножами Улахана, Анги, Ирциса, поднимался ввысь и падал на самое дно неба, тропил тропы между небесным Лосем и Семью Старцами. На ледяной дороге Уток поскользнулся синий олень и скатился к подножию южных гор. На колени упал синий олень.
Обмануть меня решил синий олень. Выкупить свое сердце решил синий олень. Зачем мне твои дары, синий олень? Самый большой дар – это твое сердце, синий олень.
Бьется в моей ладони сердце его, бьется в моей груди сердце мое. Два сердца теперь у меня, и велик, и бессмертен я. Нет охотника лучше меня, нет добычи, что не моя. Но кого же теперь догонять мне, в кого стрелять мне? Нет добычи для великого охотника, и пусто впереди меня, как пусто позади меня.
Пустая пустота впереди меня, позади меня. Одно мне теперь остается – упасть на дно воды, как падал я на дно неба. Лыжи несут меня к Синдору. Над льдом Синдора носили они меня раньше, как февральскую поземку. Под лед Синдора проваливаются они теперь, как камень в прорубь. Руки мои хватаются за край замерзшей воды, но оба сердца будто ведьма опоила черной тоской. Нет в них ни капли крови, высосал всю кровь лед Синдора. И смыкается надо мной черная вода Синдора.
Лежать мне теперь вечно под черной водой, под красным льдом Синдора, пока надо мной будут проплывать озерные травы, озерные рыбы, озерные птицы, озерные люди в своих длинных лодках.
Из длинных лодок выкинут они сети, закинут они сети в воды Синдора, и не поднимут их сети рыбу, а поднимут они тоску и горечь. Славную жизнь я прожил, но бесславно она закончилась. Так не кидайте свои серебряные сети в черные воды, не тревожьте сна охотника Йиркапа, богатыря, великого героя.
2. Плач матери о Йиркапе
Мне все равно, что скажут люди. Пусть напишут они обидные слова в своих черных книгах. Но я расскажу, как все было на самом деле. Расскажу, почему я убила его.
Он должен был родиться весной, а родился зимой. Мы тогда с ним чудом выжили, две недели я его в бане отпаривала, на этот свет вытаскивала. Ожил. Запеленала я его в белое, на белый свет вынесла.
Он рос слабым, плаксивым, руки-ноги как тростинки, сквозь кости небо видно. Не может за сверстниками угнаться, не успевает, игр их не понимает. Жалко мне его, а что поделаешь. Стала я его помаленьку учить тому, что сама умею. Сквозь огонь смотреть, по воде читать, пути белой души видеть, пути черной души видеть, тропы выбирать. Да только не в коня корм. Не хочет учиться, хочет сильным человеком стать. Не слушает, а я говорю, что сила не в руках и не в ногах, сила внутри. Силу внутри надо собирать.
Как-то на охоте увидел он дерущихся Лешего и Водяного, Лешему подсобил, тот ему и рассказал, что в лесу растет Свое дерево и из него можно какую хочешь чудесную утварь сделать. Не счесть, сколько деревьев он в тот день порубал, но Свое дерево нашел. Вырезал из него волшебные лыжи, которые несли его быстрее ветра. Не успею я печь истопить, он уже туда-сюда на лыжах в лес слетал, целый мешок мяса принес. Не успею я хлеб испечь, он уже два мешка с птицей у печи бросил.
– Сын мой серебряный, многовато нам на двоих добычи будет. Людям немного оставь. Ты уже до Урала все леса опустошил. Народ голодает.
– Не моя печаль, что лесной удачи у них нет. Пусть быстрее лыжами перебирают.
– Может, поделимся хоть с соседями?
– А они нам помогали? Не смей ничего раздавать.
И не смела я ничего раздавать. Вот такая жизнь пошла. Люди роптать начали. Люди сердиться начали. А что я сделаю? Народ артелями за Урал потянулся. Много там добычи, но и вогулов много. Вогулы наших стреляют. На нартах живые мертвых домой везут. Дети голодные плачут. Вдовы охотничьи нас проклинают. Деревня наша опустела. Через распахнутые двери, сквозь выломанные окна метель насквозь летает, прошлую счастливую жизнь заметает.
Последняя надежда осталась. Рассказала я ему про синего оленя, который в бескрайних лесах за Уралом пасется. Только самый быстрый в мире охотник сможет его догнать. А ты не сможешь. Он глазами сверкнул, ставь, говорит, мама, чугунок в печь, вода не успеет закипеть, как я сердце синего оленя тебе принесу, суп из него сварим. И умчался на лыжах. А я-то надеялась, что в погоне за синим оленем он в бескрайних зауральских лесах затеряется, домой не вернется.
Не вернется? Вернулся. Опять его злая сила мою перебачила. Нашел он синего оленя, до южных гор гнал его, может, и не догнал бы, но только синий олень на камнях поскользнулся, на колени упал.
– Не убивай меня, добрый человек. Я тебе дам самое большое счастье! – олень говорит.
– Самое большое счастье я себе уже достал! – сын мой сказал и убил оленя. Сердце его вырезал и домой лыжи направил. А на камнях южных гор осталась лежать девушка в окровавленном синем платье. Травы и мхи укрыли ее, укрыли самую большую вину.
Принес он сердце синего оленя домой, кинул на стол кровавый шмат, вот, говорит, мама, принес, что обещал. Кто теперь самый лучший на свете охотник?! Вари мне суп из сердца синего оленя. Боги верхние, Боги нижние! Кого я вырастила! Чудище. Чудище кровожадное. Нет от него защиты, нет спасения. Последняя капля упала. Последний камень скатился. Последнее средство осталось.
Съел он суп из сердца синего оленя, уснул богатырским сном, захрапел богатырским храпом. А я подготовилась. Взяла его портянки, в квасе выполоскала, выжала, слова черные, слова последние, слова смертельные нашептала, а как проснулся, напоила его тем квасом. Напоила его черной смертью. Своего сыночка единственного, своего сыночка выпестованного.
Сыночек мой единственный, сыночек мой выпестованный выпил заколдованного квасу и на лыжах умчался. Я осталась на крыльце. В последний раз обняла. В последний раз посмотрела ему вслед.
И будто своими глазами вижу. Как он к озеру Синдор скатился. На Синдоре лед потемнел, подтаял. А ему все нипочем, знает, что на лыжах своих волшебных пролетит по льду как весенний ветер. Но посреди озера лед треснул под его тяжестью. Лед проломился. Не знаю, от моего ли кваса с ополосками он отяжелел, или вина его на дно потянула.
Вижу, как уходит он под лед, как хватается руками за края льдин, как до крови режет руки об лед. Красным от крови становится лед. Красный от крови, от вины лед ломается под ним. Весенняя вода обжигает, тянет в черную глубину. Или Водяной, убитый им, тянет. Или дерево, срубленное им, тянет. Или сердце его черное, каменное тянет. Или проклятие охотников, из-за него погибших в вогульских лесах, тянет. Или слезы детей голодных, вдов безутешных тянут. Или кровь убитого им синего оленя. Или горе матери, растившей человека, а вырастившей зверя.
Утонул. Темная вода сомкнулась над ним. Был он, и нет его. Нет моего сына. Своими руками сосуд из глины вымесила, своими же руками смяла его в кусок бесформенной глины.
Меня называют знахаркой, меня называют ведуньей. А что я ведаю, что я знаю? Знаю, что душу свою белую, душу свою черную надо слушать. Знаю, что жизнь нам дается взаймы и придется вернуть ее всю, до капли. Знаю, что каждую минуту каждый шаг надо выбирать. Что по своему лесу ты всегда идешь один. Что, убивая другого, ты убиваешь себя. Но так это каждый знает.
Мне все равно, что скажут люди, что напишут они в своих белых книгах, в своих черных книгах. Людям нужны герои. Скоро забудут они о злодеяниях моего сына, но останется он в памяти моего лесного народа великим охотником, чудесным богатырем, предводителем и защитником голодных и слабых. Пусть. Меня они будут проклинать, как ведьму, сгубившую героя. Я же и сейчас помню его, зимней ночью рожденного, в белые полотна завернутого, румяного, как летний вечер, ключевой водой умытого, молоком вскормленного-успокоенного, уснувшего на моих руках.
3. Прощание небесной богини с Йиркапом
Ты был моим самым длинным сном. Самой длинной и красивой сказкой. Самым любимым сыном. Тридцать лет и три года я оберегала тебя, стелила под ноги твои синее сукно, красное сукно, луговые цветы и травы, боры, покрытые белым ягелем. Кривые пути твои выпрямляла. В небо тропу тропила. В небо лестницу поднимала. Не поднялся ты по моей лестнице ко мне на небо, не привела тебя тропа ко мне на небо. Звала я тебя, звала, сияла тебе золотой звездой среди серебряных звезд. Не услышал ты меня серебряными ушами, не увидел ты меня золотыми глазами.
От меня все было. От меня ты родился, от меня жил.
От меня ты остался без отца, чтоб сам себе хребтом и опорой стал. Почему же ты плакал и жаловался, не искал в себе ствола цветущего?
От меня тебя отвергали люди, чтоб научился ты сам с собою жить, себя слушать, свою дорогу искать. Почему же ты от людей отвернулся?
От меня тебя мать учила, ко мне поднимала, ум твой пробуждала. Почему же ты ее не слушал, все слова ее на ветер выбросил?
Песни мои на ветер выбросил. Это я тебе песни посылала, в небо зовущие песни посылала, между звезд ведущие песни напевала. Слушал ты мои песни и плакал, но вырос и забыл их.
Я на твой путь Водяного-Лешего направила. Свое дерево найти помогла. По ветвям, по развилинам Своего дерева мог ты подняться ко мне на небо с песнями. Но срубил ты Свое дерево. Не Свое дерево ты срубил, себя самого ты срубил, свою кровь пролил. Из Своего дерева ты лыжи сделал, догонять-убивать помогающие лыжи сделал, догонять-убивать изготовился. Не вверх к небу поднялся, вниз с горы скатился.
Детей моих, малых моих убил ты. Одного убил, сотню убил, тысячу убил. В леса-реки пустила я детей своих, жить да радоваться, мать свою воспевать. Не лают лисицы, не рычат медведи, не трубят лоси в лесах моих. Убил ты всех моих детей.
Детей моих, малых моих убил ты. Одного убил, десятерых убил, сотню убил. В леса-реки пустила я детей своих, жить да радоваться, мать свою воспевать. Уже не кричат дети возле Синдора, уже не поют девушки вокруг Синдора, уже не молятся старики за Синдором. Разметал ты, раскидал по земле детей моих, убил ты, загубил ты малых моих.
Что же сделалось на земле моей, под небесным ковром, златым пологом? Кто живую жизнь черным пламенем выжигает без всякой жалости? Я защитника, я учителя с белых рук своих в мир отправила, чтоб собрал людей, накормил людей, научил людей уму-разуму. Чтоб сто лет прожил, а потом ко мне светлым Богом ты ввысь отправился. «Я пришел к тебе», – тихо вымолвил и своей женою назвал меня.
Оленихой к тебе в леса темные опустилась с небес серебряных, чтоб в глаза мои посмотрел скорей и стряхнул с себя морок гибельный. Но не слышишь ты зов божественный, человечий глас ни звериный крик, вынимаешь лук, сотню черных стрел оленихе в грудь запускаешь ты.
Из груди оленихи лазоревой, из груди моей сердце красное вынимаешь и суп наваристый в печке жаркой томишь с кореньями. Человек, человек, ты лицо свое, душу звездную потерял навек, до небес тебя, до богов поднять не сумела я да не сдюжила.
Вот последний путь, в прорубь черную, лед ломается, тянет вниз вина, слезы чистые, песнь последнюю, Йиркап, вслед тебе посылаю я.

Лена Мейсарь.
НЕОТОПИЯ
(Отрывок из повести)
    2034 год
Ее постель слишком сильно пахла ванилью. Эдвард такие запахи едва переносил, особенно по утрам, когда после удушающей ночи, полной стального перезвона, оказывался на улице. Там пахло чистотой. Пахло влагой. Меж колоннами величественных небоскребов искрились, играя, первые солнечные лучи. Но не успев отдышаться, он все же позволил ей увлечь себя через площадь, за железную дверь, сквозь сад, утопающий в желтых розах, которые она любила всем сердцем, прямо в комнату, где столько раз Дженни представляла его с собой наедине. Остальные смотрели им вслед исподлобья, не смея сказать ни слова, и после, в редких злословных разговорах, вскользь выражали неприязнь к обоим. «Мне все равно, какой вы, – улыбаясь, повторяла Дженни. – Я так счастлива с вами!» Каждый раз, когда она, исполненная неясным для самого Эдварда невинным упоением, которое пыталась скрыть под шаткой напускной невозмутимостью, замечала его в вестибюле, ее лицо озарялось, веснушки на лице проступали как будто бы ярче, и вся она становилась чудо как хороша, какой не была мгновением раньше. Эдвард всегда думал, что недостоин столь очевидных перемен в ее настроении.
Этим утром Дженни впервые лежала так близко – худощавая, тонкая, из-за чего ее кожа, сквозь которую проступали сплетения вен, светилась будто бы изнутри, а раскинутые по подушке волосы горели как свежеопавшие осенние листья. И все же у Эдварда чертовски кружилась и болела голова. Он сел, опершись на спинку кровати.
– Вы всю ночь не спали, – шепнула Дженни. – Дайте себе отдохнуть хотя бы под утро.
– У меня осталось два дня, – ответил Эдвард, и сам удивился, насколько обреченно прозвучал его голос.
– Я не сомневаюсь, – Дженни, не открывая глаз, вдруг ухватилась за его шершавые, покрытые ранками пальцы. – Всегда все складывалось хорошо. Будет и впредь. Я верю.
Эдварду очень хотелось, чтобы ее слова оказались правдой, но Глупышка Дженни, как ее за глаза называли в отделе, еще полная простодушных детских мечтаний, не привязанная ни к кому и ни к чему во всем белом свете, кроме своей скоротечной страсти к Эдварду – а ведь он был старше ее на десять лет – страсти, которая пройдет так же быстро, как внезапный ветер в знойный день, не представляла и малейшей толики той ответственности, которую взвалили на него свыше. Приказы свыше не обсуждаются. И все же Эдвард был ей благодарен.
– Я еду домой, – сказал он, погладив ее по руке. – Сын ждет меня.
– Мой дом – ваш дом, – шептала Дженни сквозь пьянящий утренний сон. – Я так сильно люблю вас, мистер Скиллин!
Пахло свежестью от вычищенных мраморных улиц и свежеиспеченным хлебом. Башенные часы пробили шесть утра, и каждый удар колокола отзывался в голове Эдварда тяжелейшим гулом, путающим сознание. Он потер лицо.
Новая улица, вдоль которой он брел, с неохотой переставляя ноги, прочь от центра города, петляла под сводами мостовых подпорок, объединяющими соседние небоскребы, обвитые пушистыми ветвями скальника и дубковицы – мелких золотистых и зеленых цветов, пахучих наподобие лилий. Время от времени попадались пестрые таблички с надписью «Будем готовы! Остановим убийц ради наших детей, нашей страны, нашей свободы!» Девиз его родного предприятия. Казалось, некто намеренно расставил так много табличек вдоль его пути, чтобы Эдвард ни на секунду не позабыл о своем долге. Долг? Долг военного, долг офицера. После двух недель бессонных ночей, проведенных за созданием сверхчеловека, Эдвард все же поверил в то, что плоды его теперешних трудов окупят годы бездействий и простоя, сопровождавшихся непостижимыми и иногда абсурдными приказами начальства, объяснения которым он не находил до сих пор. Но сейчас его долг вернуться к Мэри Лу, его великовечной жене, тогда как он отдал бы многое за то, чтобы остаться со своей Глупышкой Дженни.
Каждый день Эдвард возвращался домой к завтраку и к ужину, которые сам же и приносил. Этой ночью рядом с ним была хорошенькая женщина, смотревшая открыто, без упрека, который часто мелькал в глазах Мэри Лу. Эта женщина говорила слова, которые, если бы он слышал их каждый день, наверное, сделали его человеком куда лучше; а он все равно идет домой исполнять долг отца и мужа. Можно сказать, ведет себя не лучше дрессированной собаки.
Дверь открыл Джон, потирающий розовыми кулачками глаза. Уже в школьной форме.
– Наконец ты пришел! Опоздал! – с облегчением выдохнул он. – Сейчас завтракать!
«Опоздал? Выходит, снова ошибся». Эдвард протянул Джону пакет с готовой едой из круглосуточного магазина. Перейдя через порог, он вдруг ощутил, как наваждение, переданное ему Дженни, рассеивается, будто мягкость ее рук, шелест длинных рыжих волос, тепло ее тела – все это осталось в чьем-то чужом сне, и резкий ванильный аромат ее постельного белья показался Эдварду не столь удушающим, как воздух, застывший в комнатах его собственного дома.
Джон уже сидел за столом, болтая ногами.
– Два дня, и парад! – щебетал он, наливая молоко в хлопья. – Ты готов к параду, папа?
– Да, наверное, готов, – Эдвард включил кофеварку, и от запаха перемолотых зерен ему вновь стало дурно.
– Ты лучше всех будешь! Самый сверхчеловек!
– Наверное, – Эдвард сел на соседний стул, достал планшет, и в столовой воцарилась тишина. Джон несколько раз поднимал взгляд на отца, ожидая, что тот, как это обычно бывало, найдет причину помуштровать его лишний раз, но Эдвард безучастно листал страницы на планшете, думая о чем-то своем. «Папу нельзя отвлекать, когда он работает, особенно когда готовится к параду», – часто повторяла мама, но в этот самый момент Джон был совершенно с ней не согласен.
Вдруг лукавый солнечный зайчик незаметно юркнул сквозь струящиеся занавески, слетел на мраморную столешницу, сверкая, потоптался меж стеклянных граней стакана и, оттолкнувшись, прыгнул прямо в бы миску с пшеничными хлопьями. Попытавшись накрыть его ложкой, Джон хлопнул сильнее, чем ожидал, и молочные брызги мигом окропили пластиковую салфетку. «Что ты делаешь, Джон, позволь спросить?» – услышал он голос отца в своей голове – голос настолько яркий, как если бы Эдвард действительно сказал это вслух. Джон глянул снизу вверх и в первый момент даже испугался: отец не сказал ни слова, но его лицо, осунувшееся, серое, испещренное морщинками, будто ком смятой бумаги, приобрело выражение дежурной отстраненности.
Таким же Эдвард был и вчера вечером, когда Джон сбежал по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, и увидел родителей, сидящих друг напротив друга за пустым столом.
– Я получил «Коршуна»! – воскликнул Джон. Была не была, а он решился-таки надеть парадную форму, и пусть мама устроит ему взбучку, но нацепить значок с эмалевым флагом, на котором отчетливо выделялись резные буквы «ЛУЧШЕМУ», на обычную школьную форму он счел за святотатство.
Они не отвечали.
– Родители, я – лучший! – вновь заговорил он.
– Неплохо! – улыбнулась Мэри Лу, и Джону показалось, что глаза ее, подведенные черным и смотревшие из-под нарисованных бровей так, будто в любой момент Мэри Лу была готова удивиться, блестели каким-то лукавым задором. – Ты молодец, Джонни. Дошел до каньона? Первая ступень, конечно. Недалеко. Но однажды ты получишь высший уровень. Ведь так, Эдди? Он получит? – Мэри Лу поманила сына к себе, он прижался к ее мягкому, слегка рыхлому телу. Мэри Лу всегда была слишком теплая, пахла медовым гелем для душа и оттого представлялась Джону большой длинношерстной собакой, которой у него никогда не будет.
Эдвард поднял голову. Замявшись, Джон перевел на отца взгляд, полный наивного ожидания, но Эдвард лишь бессознательно кивнул.
– Я что-то не так сделал? – шепнул Джон. – Мы не ужинаем?
«Наверное, нельзя было парадную форму надевать».
– Почему? Ужинаем! Просто папа забыл принести для нас ужин, – воскликнула Мэри Лу. – Эдди, принеси из кухни сковородку. Я разогрела вчерашнее. – Эдвард встал. – И не забудь купить карпа для завтрашнего праздника. Разделанного, само собой. Джем и филоне с изюмом. Только не забудь, перед братом стыдно. Я не собираюсь в очередной раз краснеть.
– Хорошо.
– Почему папа такой? – спросил Джон, когда Эдвард вышел.
– Ему приходится работать по ночам, Джонни, – Мэри Лу потрепала сына по голове. – Ты же знаешь, что южные камеры дали сбой, и в Неотопию проникли чужаки. Иллирийцы. Отец исправляет свои ошибки, чтобы не опозориться на параде Высшей армии.
И сейчас Эдвард сидел напротив Джона, а на столе красовались молочные пятна. Джон, насупившись, вытянул салфетку из открытой пачки и промокнул. Он всем сердцем ощущал, что этот день отличается от вчерашнего и от многих других дней до этого, но никак не мог понять, чем именно. Эдвард вздыхал чаще, двигался медленнее, с ленцой. Листая страницы на планшете и делая заметки стилусом, даже не вчитываясь в текст, он постоянно тер подборок. «Может быть, он плохо побрился?» – думал Джон, не помня, чтобы в чем-то провинился.
– Пап, что ты делаешь? Почему все время молчишь?
Впервые за утро Эдвард скользнул своим привычным взглядом, за которым скрывалась какая-то сосредоточенная печаль, по лицу взволнованного сына и повернул к Джону планшет: на белом мерцающем фоне выделялась фигура, подобные которой Джон уже видел много раз на уличных стендах.
– Знаешь, кто это?
Рисунок, выполненный черной тушью – будто спонтанно проведенные хаотичные линии, – напоминал каракули ребенка, который едва научился держать в руках пишущий инструмент.
– Иллириец. Соседняя страна Иллирия. Не имеет выхода к морю. Население пять миллионов. Столица – город Кирена, – отчеканил Джон. – Непонятный рисунок. Не нравится.
– Детям не показывают, как они выглядят на самом деле. Этот рисунок сделал человек-маита. Они видят иллирийцев очень близко.
– У него нос, похожий на твой, – на соседней странице был портрет в профиль, выполненный в том же стиле – среди слипающихся в клубок линий проступали лишь нос, перетекающий прямо изо лба без намека на изгиб, и острые зубы вроде волчьих. – И у меня так, – он провел пальцем меж бровями.
– Не трогай.
– Это плохо? Иметь такой нос?
– Неплохо, но незачем лишний раз обращать внимание.
– Так мы плохие, потому что нос?
Эдвард вдруг посмотрел на Джона в упор:
– Тебя дразнят за это?
– Ян Орт сказал, ты второй в семье иллириец.
– Джон, – Эдвард подался вперед, – это неправда. Моя бабка не была иллирийкой. Это просто рисунок. Рисунок подонка.
Джон не понимал, кто такие подонки, но точно знал, что есть две команды, вроде футбольных, – его родная Неотопия и неприятные подонки, и примирения между ними быть не может.
– За что они нас ненавидят? – спросил он. – Зачем залезли в наш город?
– Зависть. Глупость. Ограниченность. Мы приезжали с миссиями, разрабатывали для них учебные программы, предлагали ресурсы за копейки. Они отказались. Иллирийцы лучше заколют овцу или, того хуже, – съедят ее живьем. Без сочувствия, без сострадания. Они убивают, отбирая чужое. Представь человека, который собственных друзей держит в страхе и ворует у них обеды. Разве это хороший друг, Джон?
Джон уставился в тарелку с хлопьями. Цветные пшеничные фигурки плавно покачивались и сталкивались друг с другом, пока он водил ложкой по дну тарелки, но никак не хотели уцепиться друг за друга. Наверное, так же и люди не могут подружиться? Но у Джона друзей не было, и поэтому он не знал наверняка. Эдвард откинулся на спинку стула и продолжил листать файлы.
В кухню вошла Мэри Лу. Во всем ее существе, в выражении лица, в движениях рук, белых и легких, было что-то новое – порывистое, резкое, пылкое, и Эдварду показалось, будто она окутана непривычным освежающим ароматом.
– Напоминаю: сегодня ужин, – звонко сказала она. – Я жду карпа, джем и филоне, Эдди.
– Я помню, – ответил он.
– Мам, я хочу яичницу, а не хлопья, – выпалил Джон.
– Ты точно просил хлопья. Я заходила десять минут назад – ты просил хлопья.
– Ты путаешь. Я хотел яичницу. Не буду хлопья.
– Не просил ты яичницу. Неправда!
– Просил!
– Вот пусть отец тебе яичницу и жарит! – Мэри Лу прошла в гостиную, даже не взглянув в их сторону.
– Ешь что дают, – буркнул Эдвард.
Джон нахохлился не хуже воробья, купающегося в пыли. Столько раз у него получалась эта шутка, и всегда отец или даже мать соглашались исполнить каприз. Сегодня, похоже, они оба не в духе.
Эдвард положил планшет на стол и потер глаза, под которыми залегли глубокие желтоватые синяки.
– Это шлем? – обрадовался Джон, увидев на экране пестрые схемы.
– Да.
– Будут тесты? Когда?
– Уже идут. Больше ни один прототип не лежит на складе. Все они в деле.
– Значит, мы победим всех иллирийцев! – воскликнул Джон. – Сверхчеловек победит!
– Не нужно расслабляться. Иллирийцы подсылают к нам людей-маита. Надо быть настороже. Ты же их видел?
– Эдди, ну зачем ты пугаешь его. Ему ведь всего девять лет, – откликнулась Мэри Лу из гостиной.
– Если я вас буду всю жизнь отгораживать от правды, это не приведет ни к чему хорошему, – ответил Эдвард, а Джону показалось, что отец хотел сказать другое, но передумал. – Опасность может случиться в любой момент. Они могут напасть. Помнишь, передавали по всем каналам, как один вырвался и рыскал в районе нашей школы?
– Как жаль, что твои камеры дали сбой, – сказала Мэри Лу таким невинным голосом, что Эдвард, сам не зная почему, ощутил укол стыда. – Так было бы безопаснее.
– Мой отеческий долг защищать детей и страну, – твердо сказал он. – И от Джона жду подобного отношения. Он сын офицера.
Джону всегда нравилось сочетание «сын офицера», хоть он и не понимал, какие обязанности накладывает на него это звание. Джон увидел, как лицо его отца стало светлее, будто исполненное вдохновенного торжества. Он вспомнил те самые ангары, где бывал лишь раз и где отец хранил прототипы, – ангары, высотой выше трех домов, где стоят стеллажи, нагруженные полки и коробки с диковинными штуковинами. Некоторые штуковины, обвитые проволокой, светились, другие издавали скрежет, стрекот и гул, похожий на звук пролетающего мимо поезда, приводивший Джона в безусловный восторг. Иногда Эдвард приносил провода и схемы, и Джон пытался сконструировать нечто полезное, чтобы отец увидел и воскликнул: «Надо же, Джон, я и не думал, что такое можно сделать! Это дрон, бросающий на иллирийцев сетки? Уверен, теперь мы изловим их всех!» Но пока Эдвард лишь вздыхал и тер подбородок. Хотя Джон уже готовил новый прототип отслеживающего дрона, который даже мог летать.
– Это не наше желание воевать с кем-то, Джон, – продолжил Эдвард, – просто эти твари бесятся. Не мы выбирали, чтобы они были нашими соседями.
– Почему же так нечестно случилось распределение? Кто так задумал?
– Просто мы должны вытерпеть. Мы должны не посрамить наше лицо перед остальным миром. Раз так сложилось, значит, мы сможем это пережить. В чем смысл любви к своему народу? Чтобы дать людям жить спокойно. Мы столица технологий, как-никак. Будем выкорчевывать заразу, пока не поздно. Кстати, почему ты все еще здесь?
Джон вскочил из-за стола, схватил рюкзак, поднес карточку к сканеру у двери, после чего обоим родителям пришли сообщения о его выходе из дома.
– Родители, я вас люблю! – крикнул Джон и выскочил за порог.
– Эдди, не забудь про магазин.
– Не забуду, – отозвался он.
Мэри Лу поднялась наверх. «Почему ты вернулся так поздно, Эдди? Неужели работал всю ночь?» Но Мэри Лу не задавала вопросов – за одно это ее можно было ценить. Эдвард молча проводил ее взглядом.
Он был обязан семье Мэри Лу всем, что имел. Своим домом. Своей работой. Должностью ведущего инженера. Подобострастным уважением коллег, которого никогда бы не добился, ведь подобные ему не добиваются высот. «Ложь ли это или мне просто повезло?» – думал он. И все же не ранее как позавчера ночью, лежа в кровати рядом с ней, вдыхая медовый аромат ее волос и солоноватый запах распаленного тела, когда Мэри Лу, прижавшись к нему, уже заснула, он осознал, что не любит ее. Ни одна искра не зажигалась в его душе, когда она прикасалась к нему. Ее лицо не притягивало, не манило. Наоборот, ему стало глубоко неприятно, что она находится так близко и он ощущает ее дыхание на своей шее. Ее тело, которое когда-то придавало осмысленности всему, что он делает и к чему стремится, ее глаза, которые никогда не улыбались, даже когда Мэри Лу смеялась, но Эдвард всегда находил в этом нечто очаровательное по своей простоте, – все это стало для него неприятно.
Сегодня утром он проснулся рядом с юной девочкой, которая, несмотря на нечистоту его крови, относилась к Эдварду с незаслуженным, как ему казалось, благоговением. Неожиданно он понял, почему родные стены кажутся ему столь удушающими – просто он никогда не найдет в себе силы простить Мэри Лу. Два дня назад он случайно увидел ее, совершенно счастливую и впервые за долгие годы одетую в платье, на одной из южных камер в объятиях другого мужчины. И даже Глупышка Дженни не поможет ему, Эдварду, опустившемуся до такой же измены, простить жену за прегрешения. Ведь она была чистокровной, и выходит, не такое уж это прегрешение с ее стороны.
* * *
Джон всегда представлял себе иллирийцев как волосатых, ползающих близко к земле, звероподобных существ, чьи глаза посажены так глубоко в череп, что зрачки их едва различимы, зато на лицах обязательно выступает точеный прямой нос. Слипшаяся от грязи и крови одежда, если таковая была, болталась бы на их костлявых, вывернутых плечах, тогда как жители Неотопии непременно носили белое. Портреты иллирийцев печатали в детских электронных журналах и школьных учебниках, и, хотя эти рисунки не походили на фотографии, Джон невольно находил в себе нечто схожее. Однажды он попытался вдавить ту выпирающую часть носа, на которую другие люди с легкостью усаживают очки, но не получилось. Слишком больно. Раскровив нос, он проплакал полчаса, пока Мэри Лу не вернулась домой. «Что ты сделал со своим лицом, паршивец! За что мне это наказание?!» – кричала она, а Джон, уставившись в пол, рукавом размазывал по лицу слезы. Во время ужина Эдвард молчал дольше обычного, будто вместе со слезами Джона ушла и способность отца разговаривать, – и это было для Джона страшнее, чем крики матери. Джон не понимал, как следует себя вести.
Многогласная публика уже наводнила Новую улицу, по которой в рассветной тишине, слушая звуки собственных шагов, одинокий Эдвард возвращался домой.
Джон пробирался сквозь густую толпу, и каждый раз, когда чужой взгляд падал на значок на его груди, ему казалось, что на лице того взрослого отражается гордость и облегчение. Развеселившись, Джон бросился, размахивая рюкзаком, прямо под радужные брызги музыкального фонтана – воду из которого, кстати говоря, можно пить круглый год, – окатившего его с ног до головы, а заодно и зазевавшихся прохожих, и строго выстриженные газоны, и подвесные оранжереи на мостах, раскинутых меж небоскребами. На первом этаже кофейни, где пекли круассаны с карамелью и сливочным сыром – Джон каждую неделю откладывал на них хотя бы пару монеток, – сидели местные и иностранцы. Взметнувшиеся к небу струи живой воды привели последних в восторг. Джон и представить себе не мог, что прямо сейчас там, за стеной, какой-нибудь иллириец убивает овечек и ест их сырыми – еще трепыхающихся и визжащих, пока столешница заполняется кровью.
Возле школьных дверей стоял монитор: как только ученик пробивал карточку через контролер, родители тотчас получали сообщение о том, что их ребенок добрался целым и невредимым, а на всеобщее обозрение всплывала на мониторе фотография ученика. Свет во время съемки упал на щеку Джона так, что с другой стороны прорисовалась четкая тень от носа, похожая на птичий клюв. «Хорошо, что отец не видит», – думал Джон. Смотреть на эту фотографию Джону приходилось каждый день.
Во дворе к нему неожиданно подлетел Кристофф и стукнул по плечу рюкзаком.
– В золотое вырядился, анжамер? Два дня же еще до парада!
Джон сразу выпрямился, выталкивая грудь вперед.
– О-о-о! Да ты «Коршун»? Когда получил?
– Позавчера. Из троих победителей турнира меня взяли. За воду питьевую на горе? и что выжить смог. Других искали дронами и солдатами до вечера.
– Повезло! Я думал, их только большим дают!
– Завидуй!
Джон, чеканя шаг, прошел туда-сюда несколько раз, едва сдерживая улыбку, – уши его при этом забавно подрагивали, а глаза блестели, как будто он только что закапал глазные капли. Лицо Кристоффа вытянулось, слегка посерело. Он, не сводя глаз, следил за блестящим значком на груди у Джона, пока тот упивался сладким чувством ликования. Вдруг послышался звонкий, почти базарный гомон, смех вперемешку с руганью, и мимо них пролетела стайка мальчишек.
– Куда? – крикнул Джон им вслед, пуще выпячивая грудь.
– Уокера прижали – ждет битва, – завопил, задыхаясь, Ян Орт, даже не взглянув в их сторону. – Наказание! Наказание!
– Будет веселье! Ну, держись! – Кристофф бросился за ними.
«Опять этот Уокер! – помрачнев, подумал Джон. – Опять все внимание на него». Он знал, что прямо сейчас за кипарисовой аллеей банда мальчишек обступает паренька в сероватой футболке. Это случалось несколько раз в неделю. Лиам Уокер был сыном фермера, признанного потомка иллирийцев, – на диво хрупкий, жилистый, с болезненной искрой в глазах, ожесточающийся в мгновение ока, как только издалека слышались голоса его постоянных преследователей, он умудрялся давать отпор в каждой драке, которые случались куда чаще, чем подобное смог бы вынести любой из его обидчиков, и на удивление почти всегда выходил победителем. Как и у его отца, нос Лиама был самый обычный – с естественной переносицей, немного мясистый и покрытый шрамами. Но при этом его необоснованная ненависть – разрушительная, непримиримая, лютая, – вспыхивающая в тот же миг, как он слышал брошенное вслед: «Иллириец!», не оставляла сомнений в его истинной природе. Стоило ли так обижаться на правду? Джон много раз видел, как в школе Лиам ходил по коридорам вполоборота, всегда спиной к стене, готовый в любой момент напасть или убежать.
– Ну-ка говори: «Я иллирийское отродье»! – пронеслось над школьным садом.
– Проваливай к своим за стену, урод!
Джон заметил, как Лиама огрели сумкой по голове, но тот, на мгновение сжавшись, сделал рывок, будто разжавшаяся пружина, и бросился в атаку. «Вот она – иллирийская кровь!» Подобного с Джоном не случалось.
Однако сходство с врагами, против воли вынуждающее Джона постоянно сравнивать себя с Лиамом, стояло не на первом месте. Лиам тоже участвовал в турнирах на выживание, и более того, когда-то был с Джоном в одной команде, – за одно это Джон чувствовал бы к нему такое же отвращение, даже если бы Лиам был чистокровным.
– Джон, ты слишком быстро сдаешься, как только понимаешь, что не будет одобрения, – сетовал капитан их команды Билл. – Боишься столкнуться с миром. Плывешь по течению. Надеешься, кто-нибудь проведет тебя по жизни за ручку? Справится вместо тебя? Ты не выживешь, если подчинишься природе. Рискуй, бери ответственность! Борись, но не соревнуйся. Посмотри на Лиама. Думаешь, ему не страшно? Однако он не бегает за призраками, он решает задачу. Именно поэтому Лиам получил «Коршуна», а ты еще нет. Человек – это борьба и торжество духа, Джон, а не страх и покорное смирение.
«Теперь и у меня есть „Коршун“, Билл, – ехидно улыбаясь, подумал Джон. – Я тоже в Высшей лиге. Грустно, что ты не видел моего значка. Я говорю – ты неправ, Билл. Непротивление – это тоже талант. Талант выживать, – так говорит отец».
– Бей дворняжку! – завопил Кристофф, прыгнув в самый центр столпотворения, поглотившего Лиама, так что того было не различить среди белых одежд.
– Точно! Помесь с псиной!
– Отродье!
Джон видел, как ответственный за дисциплину мистер Ватт изо всех сил, раздуваясь будто лягушка, набравшая за щеки воздуха, и, багровея с каждым шагом, семенит по аллее.
– Отойдите от него! – пыхтел мистер Ватт. – Не для того мы подавляем их ярость, чтобы вы через день все портили! Пошли вон!
Мальчишки в мгновение ока рассыпались по школьному саду, оставив Лиама стоять на полусогнутых трясущихся ногах.
«Хорошо, что я не такой, как он, – подумал Джон. – Его дед иллириец. Отец также. А мой отец – другой. Он офицер», – и отправился в класс.

Светлана Куликова.
ПЛАСТИЛИН
– Ваша любимая игрушка в детстве?
– Пластилин.
– Что из него получалось?
– Все.
    Виктор Цой. Из интервью.
    Пермь, 1990 год
Едва стрелки часов вытянулись в ровную вертикаль, Валентин встал из-за стола и заспешил к выходу. Заперев дверь на ключ, он размял пальцами пластилиновый комок, с удовольствием ощущая, как тот согревается и становится податливым. Пятилетним он впервые познал чувство власти над мягким материалом, с тех пор оно возникает, стоит взять в руки пластилин. Прижав размякшую массу к притвору, Валентин опечатал кабинет персональным пломбиром «Заведующий отделом хранения БРА».
Главным хранителем Буйского районного архива Валентина Квашнина назначили недавно. Подать документы на соискание вакансии его заставила жена – семье хронически не хватало денег, а у заведующего зарплата пусть не намного, но больше, чем у простого архивиста. Сам Валентин не собирался расставаться с насиженным местом в общем кабинете, где кроме него работали четыре пожилые женщины и Вера Перова.
Столы Валентина и Веры стояли друг против друга. Почти ежедневно он видел перед собой ее хрупкие плечи и тонкие руки, серьезные серые глаза за стеклами очков, гладкие русые волосы до плеч – когда Вера наклоняла голову, они падали вперед и закрывали ей лицо. Ему нравились тихий Верин голос и как она слушает – не перебивая, не глядя пристально в лицо. Он страшно смущался, когда ему смотрели прямо в глаза, становился косноязычным и терял нить беседы.
С Верой ему было настолько легко, что он рассказал ей о своей мечте: подарить городу макет «Лагерь пугачевцев на реке Морочке», собственноручно вылепленный из цветного пластилина. Даже пригласил Веру к себе – посмотреть на эту большую, два на два метра, подробную работу.
Веру восхитило тонкое, почти ювелирное мастерство, с каким Валентин воссоздал фигурки людей, лошадей, собак; шатры, костры, разнообразную утварь и даже рыбу, выловленную пластилиновыми бунтовщиками из пластилиновой реки.
– Да, – сказала Вера, – это достойно музея. А почему ты не оформляешь дарение, ведь макет уже готов?
В ответ Валентин пожал плечами. Он обращался к директору Буйского краеведческого музея, однако не получил согласия принять дар. Тогда Вера Перова пригласила в квартиру Квашниных журналистов. В то время еще жива была мама Валентина.

Лидия Васильевна Квашнина работала библиотекарем.
Иногда она брала с собой на работу сына. Уже в пятом классе Валя прочел сочинение А. С. Пушкина «История Пугачева». Отчаянная отвага легендарного бунтовщика потрясла и очаровала его.
– Противоположности притягиваются, – смеялась мама. – Наглец Емелька восхищал твоего папу тоже, а вы с ним очень похожи.
Валя действительно вырос копией своего отца. Таким же круглолицым и светловолосым, невысоким и полноватым, немногословным и замкнутым. Оба – каждый в свое время – получили в детстве кличку Квашня не только из-за фамилии. И отец, и сын любили читать и не любили драться.
Отец погиб за месяц до рождения сына: на пешеходном переходе его сбил грузовик с пьяным водителем за рулем.
Лидия Васильевна повесила на стену большой портрет мужа, назвала сына его именем и вспоминала при каждом удобном и не очень удобном случае.
В наследство от отца сыну достались застенчивость, упорство и долготерпение.

Во время интервью Валентин краснел, бурчал что-то невразумительно. И только когда оператор направил свет прямо на макет, громко возмутился: пластилин тепла не терпит!
Зато Лидия Васильевна, не скрывая гордости за сына, рассказала, как Валя, получив в подарок на пятилетие коробку разноцветного пластилина, настолько увлекся лепкой, что день и ночь мастерил, сначала наивные детские поделки, потом сценки из прочитанных книг. К сожалению, пластилин таял даже от комнатной температуры, и работы теряли форму. Уже в школе с помощью учительницы химии Валентин изобрел состав из клея и песка, добавил его в пластилин и получил массу, относительно устойчивую к температуре. А после знакомства с основами скульптуры стал лепить фигурки на проволочном каркасе.
Спустя годы, будучи уже сотрудником Буйского районного архива, Валентин нашел документы о походе Емельяна Пугачева на Казань через местные леса. Так пластилиновые фигуры ожили, обрели смысл. Из года в год они постепенно заполняли будущий музейный экспонат, которому предстояло прославить скучный провинциальный Буйск.
После выхода в эфир сюжета о связи Пугачевского бунта с историей города, о макете и его создателе, Валентин Квашнин стал местной знаменитостью. Правда, ненадолго. Вскоре новость забылась, а музей закрыли на ремонт. Сам мастер продолжал кропотливо вносить в макет детальные дополнения.
А потом Валентин внезапно женился.
Если бы его спросили, как это произошло, он не смог бы рассказать ничего внятного.

– У нас новая соседка, – сообщила мама, накрывая на стол. – Такая бойкая девушка! Поздоровалась, назвала меня по имени-отчеству.
– Твоя знакомая? – отозвался Валентин из своей комнаты.
Крошечную детскую он называл «моя нора». Середину «норы» занимал макет. Валентин ходил вокруг него, что-то поправляя.
– Нет, конечно. Ей Ольга Евсеевна о нас рассказала. И она сразу себя повела так, словно мы уже сто лет друг друга знаем! Меня, говорит, зовут Таня, я приехала из села Морокино, буду работать в Доме культуры тренером по спортивным танцам. И тра-та-та-та, тра-та-та! Я не поняла: то ли она простушка, то ли развязная девица. Валя, иди ужинать!
Старый двухэтажный дом, в котором жили Квашнины, когда-то принадлежал богатому купцу. После революции советская власть разделила его на восемь ужасно неудобных, маленьких, но с высокими потолками и большими стрельчатыми окнами квартир. В одной из них хозяйка Ольга Евсеевна сдавала комнату. Жильцы у нее менялись часто, Валентин не успевал запоминать ни лиц их, ни имен.
За ужином мама еще что-то рассказывала об очередной квартирантке Ольги Евсеевны, но Валентина новость не заинтересовала. Он поел и снова скрылся в «норе».
А ночью мама умерла.

Три дня в прежде тихой квартире непрестанно сновали какие-то люди и звучало слово, похожее на название музыкального инструмента – тромбоэмболия.
К оглушенному Валентину подходили с соболезнованиями знакомые и незнакомые мужчины и женщины. Высокая, красивая девушка с длинными черными волосами представилась: «Я Таня Алфеева, твоя соседка. Хочешь, помогу? Если надо, конечно». Кажется, он кивнул, не вникая в сказанное ею.
Таня взяла Валентина за плечи, встряхнула и, пристально глядя в глаза, скомандовала: «Не раскисай! Соберись! Ты ведь мужик! Или нет?» То ли магнетизм черных женских глаз подействовал, то ли жесткие слова, то ли встряска, от которой голова дернулась так, что в шее хрустнуло, но Валентин вдруг будто очнулся от морока.
Вопрос, мужик он или нет, смутил его до жара. Не только женщины у него никогда не было, но даже поцеловать ту, которую давно хотел, он пока не решился. Валентин вспыхнул и отвернулся. Однако отделаться от черноглазой соседки оказалось непросто.
Под напором Тани Валентин окончательно включился в скорбные дела и смог, наконец, куда надо позвонить и с кем надо договориться о погребении.
На кладбище она стояла рядом, поддерживала под руку. На поминках в кафе заботливо подкладывала еду. И подливала – впервые в жизни Валентин пил водку. Захмелел быстро и тяжко. Как добрался до дома, не помнил.
Проснувшись на рассвете, долго не мог сообразить, почему спит голый не в своей постели, а в маминой. И что это за женщина лежит рядом с ним…
Таня не дала развиться в нем недоумению, смущению, стыду. Она умело обволакивала его всем телом, пробуждая желание. Валентин вначале робко, потом все смелее и сильнее сжимал теплую, мягкую, податливую, как пластилин, женскую плоть, вминал в нее свою боль утраты. Потом снова уснул и только к обеду пробудился уже в совершенно другую жизнь.

На второй день после похорон Лидии Васильевны Таня принесла свои вещи к Валентину:
– Раз уж мы вместе спим, то будет разумно и вместе жить. Так? И тебе хорошо – я могу прибрать, приготовить, и мне – не надо платить Ольге Евсеевне. Так?
Валентин не нашелся, что возразить.
Через пару месяцев Таня продемонстрировала ему тест на беременность. Объяснила, что означают две полоски, и поставила условие:
– Или наш ребенок родится в полной семье, или я иду на аборт!
Ребенок! Валентин молчал ошеломленно. Растерянный вид никак не отражал сумасшедший вихрь эмоций, бушевавший в нем. Он сделал… Это не поделка, не пластилиновая фигурка, это… Человек! Он сотворил человека! Как Бог. Настоящего, живого человека! Таня хочет убить его! Нет!
– Нет! Не надо убивать. Давай, поженимся. Только… Кажется, после похорон год нельзя.
– Это если со свадьбой. А если просто расписаться, то можно.
На бракосочетании присутствовала только Танина мама Елена Тимофеевна. Такая же высокая и решительная, как Таня, с такими же яркими темными глазами.
– Ох, Валька, ну, держись. Сможешь с ней сладить, я тебе при жизни памятник поставлю! Танька же как клещ: к чему присосется – не отвалится, пока всю кровь не выпьет. Вишь, как быстро в городе-то устроилась!
– Что же вы так грубо о своей дочери? Она… Она хорошая хозяйка.
– Это да! Полы моет чисто, блины печет ловко, – Елена Тимофеевна с жалостью посмотрела на Валентина. – Ладно, живите уж, коли приспичило.

Жили молодые, по выражению самой Тани, параллельно.
Валентин уходил в архив к девяти утра, жена еще спала. До обеда она отдыхала, а вечерами допоздна учила детей и взрослых спортивным танцам. Когда муж возвращался, жена или собиралась на работу, или уже отсутствовала. И в выходные часто бывала занята то соревнованиями, то фестивалями, то дополнительными тренировками будущих чемпионов.
Выйдя в декрет, Таня стала нервной, язвительной, придирчивой. Ее возмущало, что муж много молчит и мало зарабатывает. Злило, что Валентин не способен себя защитить: когда она ругалась – громко и грубо, он не отвечал, не возмущался, а молча уходил в свою «нору» и закрывался там.

Сын родился в солнечный летний день.
Валентин несколько раз звонил в справочную роддома, чтобы снова и снова с замирающим сердцем услышать: «Мальчик, три пятьсот, пятьдесят пять сантиметров». Через неделю, принимая от медсестры тугой сверток, перевязанный голубой лентой, он так разволновался, что сел в такси, не дожидаясь, когда выйдет жена, и едва не уехал с ребенком без нее.
Жизнь покатилась по прежней колее. Таня все так же скандалила из-за денег, обзывала мужа квашней и настойчиво требовала избавиться от макета:
– Ребенку нужна отдельная комната!
Однако музей не спешил забирать подарок – то ремонт затягивался, то в концепцию выставки забыли вписать поход Пугачева.
Мальчик рос спокойным и очень похожим на отца – светловолосый, пухленький, послушный. Большие карие глазищи достались ему от матери, но ее горячности в них не было.
Валентин с радостью взял на себя большую часть родительских забот. До работы он успевал съездить на молочную кухню, переодеть, накормить сына и посадить в манеж, где малыш дожидался, когда проснется его мама – Таня долго спала.
Ничего не изменилось, и когда Димка пошел в детский сад – утром так же отец собирал и отводил сына, вечером забирал.
Четыре года пролетели как один день.

…Приближаясь к детскому саду, Валентин услышал звонкие крики, смех ребятишек и улыбнулся – эти звуки вызывали в нем умиление.
Воспитательница удивилась:
– Разве Татьяна Сергеевна не предупредила, что сегодня сама заберет Диму?
– Нет… Да… Когда?
Валентин встревожился. Впрочем, не сильно. Может, в школе танцев занятия отменили. Но почему Таня не позвонила?
Он быстро шел по улице, убеждая себя, что ничего страшного не случилось. Таня и Дима ждут его дома. Возможно, сегодня они поужинают все вместе, чего в их семье уже давно не случалось. Он взбежал на второй этаж, отпер дверь. Тесная прихожая выглядела просторнее… Присмотрелся. Исчезли Танины вещи и Димкин велосипед.
Не раздеваясь, Валентин прошел дальше. Открытый шкаф, разбросанные игрушки… Он понял: Таня от него ушла и забрала сына. Дверь в «нору» оказалась распахнутой настежь. Валентин вошел, включил свет и замер, не в силах впустить в сознание представшую перед ним картину: на фанерной основе вместо уникального пластилинового макета красовался бесформенный пестрый ком с торчащими из него там-сям проволочками многочисленных каркасов.
Десять лет жизни Валентина Квашнина, десять лет научных изысканий и кропотливого труда были безжалостно смяты и валялись перед ним грязной уродливой глыбой.
Валентин опустился на стул, прижал ладони к лицу и зарыдал.

Уже стемнело, когда он очнулся.
Странный покой охватил его. Словно внутри все застыло, оцепенело. Все, кроме сердца, в котором билась одна живая жилка. Одна очень тонкая, но полнокровная частица Валентина в ритме пульса выстукивала короткое слово «сын».
Избегая взглянуть на останки макета, Валентин погасил в «норе» свет и плотно закрыл дверь с чувством, будто похоронил за нею всю свою прошлую жизнь.
Записку, написанную почему-то красным карандашом, он обнаружил на кухонном столе: «Я ненавижу тебя! Я подала на развод. Сына я забираю, чтобы не вырос квашней, как ты. Квартиру разделим потом. Я пока поживу у мамы». Похоже, карандаш, сломался: в конце вместо точки – красные крошки, словно капельки крови.
«Пишет так, как будто ребенка у нее нет – я, я, я», – вздохнул Валентин и набрал в смартфоне поиск: «расписание электричек». Ближайшая в сторону Морокино уходила через час.
Надо предупредить на работе. Димку нельзя вести в детсад, Таня опять его украдет… Вера! Она поможет.
Валентин набрал номер Перовой.
– Это Квашнин. Извини, что поздно.
– Ничего, я не сплю.
– Мне нужно срочно уехать. Прикрой перед директором. Пожалуйста.
– Надолго?
– Не знаю. Таня от меня ушла. И сына увезла, надо его забрать. Это не далеко, но… Я потом не смогу его ни в сад отвести, ни дома одного оставить. Поможешь?
– Конечно!
– Спасибо.
– Позвони, когда вы с Димой вернетесь.
– Да. Прости меня, я виноват…
– Ничего не говори. Завтра, Валя. Мы обо всем поговорим с тобой завтра.

Последняя электричка уходила почти пустой.
Валентин привалился плечом к темному окну, в котором отражался грязный вагон с обшарпанными деревянными лавками, и закрыл глаза.
В архиве о женитьбе Квашнина узнали случайно от кадровички, вносившей в личное дело Валентина изменение семейного положения.
Женщины поздравили единственного коллегу-мужчину чаепитием с тортом. Вера произнесла вежливые слова о долгой совместной жизни и смерти супругов в один день. Легкость общения между ними куда-то пропала. Валентин отчего-то стыдился Веры, словно предал друга. Хотел даже стол переставить, чтобы не видеть ее, но получил новую должность и перебрался в хранилище.
Оторванный от родного коллектива, Квашнин ощущал смутный душевный неуют. По утрам он заглядывал в кабинет архивисток, говорил общее «Здравствуйте!», но смотрел только на Веру. Женщины отвечали ему, а Вера, приветливо улыбнувшись, молча кивала, от чего с ее глянцевых волос слетал лучик отраженного света.

Через сорок минут Валентин вышел на станции Морокино.
Дом тещи темнел всеми окнами, но, как ни странно, стучать не пришлось. Елена Тимофеевна вышла на скрип крыльца, словно ждала за дверью.
– Здравствуйте. Таня с Димой здесь?
– Здравствуй, Валя. Проходи тихонько, Дима спит. Танька приехала на такси, вещи выгрузила, скомандовала, чтобы я Диму ужином накормила и уложила спать, а сама куда-то усвистала. Сказала, ночевать не придет. Да что у вас случилось-то? Ты чего такой… Какой-то не такой. Не заболел?
– Мы разводимся, Елена Тимофеевна.
– Так я и знала! Не пара вы. Мягкий ты, а Таньку надо в ежовых рукавицах держать. Я хоть и мать ей, только…
– Диму не оставлю, – перебил Валентин причитания тещи. – В пять утра первая электричка пойдет на Буйск, мы с сыном на ней уедем.
– Божечки мои, зачем ребенка туда-сюда таскать? А что я Таньке скажу?
– Скажите правду. Я увез и не отдам. Пусть даже не надеется.
Сын спал на диване в «гостевой» комнате. Валентин примостился рядом. Дима вздохнул во сне и повернулся на бок, лицом к отцу.
Валентин чувствовал на своей щеке чистое детское дыхание и как будто выздоравливал от тяжелой болезни.
Спать он не собирался, но нечаянно задремал. Разбудил его гудок паровоза. Часы показывали полпятого. Скоро пойдет первая электричка, не опоздать бы. Да тут рядом, они успеют.
– Димитрий, подъем!
Ребенок посмотрел непонимающим сонным взглядом и вдруг улыбнулся радостно, обхватил отца за шею, крепко прижался:
– Папа! Папочка!
– Одевайся быстрее, нам надо ехать.
Покидая спящий дом, Валентин больше всего опасался встретиться с женой или тещей. Но Татьяна так и не появилась, а Елена Тимофеевна из спальни не вышла.
До электрички оставалось десять минут. Дима спотыкался и хныкал. Валентин взял сына на руки и пошел не по дороге, а по путям. Так идти было ближе, но с ребенком на руках труднее – не видно, что под ногами. Пришлось поставить мальчика и «включить игровой момент».
– Димитрий, мы спасатели! Горит кошкин дом! Скорее бежим ей на помощь!
Неуклюже перебирая толстыми ножками, мальчик пытался не отставать от отца, который тянул его за руку.
В густом утреннем тумане трудно было понять, далеко ли еще до станции.
Что-то скрипнуло, потом лязгнуло под ногами. Дима упал и заплакал. Вдруг совсем близко раздался жестяной звук тронувшегося состава и громкий свист локомотива.
– Дима, что с тобой? Вставай, сынок!
Мальчик лежал на рельсах, неестественно откинув одну ногу, кричал:
– Больно! Больно!
Отец наклонился к нему и увидел страшное: ступню ребенка зажало между рельс переведенной стрелкой.
Валентин посадил мальчика, ощупал зажатую ногу. Похоже, серьезной травмы нет. В этом месте стрелка, к счастью, смыкалась не плотно, а ботинок смягчил удар. Если развязать шнурок, можно вынуть ногу. Дрожащие руки не справлялись – сам крепко завязал, теперь вот… Скорее, скорее! Нет, не получилось.
Сын плакал, но не понимал, что их ждет. Отец понимал все. Мысли его метались в поисках выхода из мрака ужаса. Больше всего он боялся, что ужас проникнет в сына. Оставив бесполезную возню со шнурком, спросил:
– Сильно больно?
Дима затих, отрицательно покрутил головой:
– Не очень.
Валентин снял куртку, сел на рельсы рядом с сыном, накрыл его вместе с собой:
– Чур, я в домике!
– И я!
Малыш любил эту игру. Они с отцом мастерили «домики» из стульев, под столом, «в норе» под макетом, в шкафу.
– Папа, ты никуда не уйдешь?
– Ни за что. Мы теперь всегда будем вместе, мой маленький принц.
– Я принц? Это мой дворец?
– Нет, это маленький скромный дом.
– С нами здесь будет жить маленький скром?
– Да, конечно, он будет с нами жить.
Впереди сквозь туман пробивался свет циклопического глаза прожектора. Содрогалась земля, гудели рельсы. Нарастал шум набирающего скорость состава.
Под курткой Валентин прижал к себе Диму – мягкого, теплого, закрыл глаза и завопил что-то неестественно бодрое все громче и громче, чтобы приближающийся грохот не заглушил его голос, чтобы, умирая, сын не успел ничего понять и испугаться.
Мерно стуча на рельсовых стыках, сотрясая пространство и непрерывно гудя, первая электричка на Буйск пронеслась мимо них по соседнему пути.
Мелькали окна ярко освещенных вагонов – ритмично то вспыхивал, то гас свет «в домике», пока не унесло его в туман ураганом, поднятым близко пролетевшим составом.
И вдруг наступила тишина. Лишь издалека, затихая, все еще доносился гудок ушедшего поезда.

Татьяна Белогородцева.
НАТАСЬКА
В июне стояла невыносимая жара. Духота, солнцепек, лишь изредка появлялся сухой обжигающий вихрь. Он пробегал по окраинной дороге, поднимал легкую пыль. Редкие тусклые от пыли деревья и кустарники у дороги клонились и шелестели в такт жгучему летнему ветру. Даже трава кое-где пожухла от зноя.
Хуторяне в такие дни старались пораньше, с первыми лучами солнца, вытолкнуть скотину на выгоревшее пастбище с деревенским пастухом. Сами же спешили «по холодку» прополоть грядки с картошкой, капустой, с помидорами и со всякой всячиной.
Часам к десяти утра солнце начинало нещадно палить. Измученные хозяйки бросали тяпки и, еле волоча ноги, заползали в летние душевые. Освежившись едва нагретой водой, снова возвращались к своей работе. Однако на второй заход сил хватало лишь на пару часов.
После обеда в хуторе начиналась спасительная «сиеста». Хутор будто вымирал. Над асфальтом центральной улицы переливалось марево, искажая домики, заборы, деревья, превращая их в размытые картинки.
Даже в речке давно никто не купался. Не было речки. На месте русла остался тоненький ручеек. Зайдешь по колено, руки да лицо ополоснуть, на три шага отойдешь от воды, и тут же все высохло. То еще удовольствие.
В очередной июньский жаркий день, когда в тени показывало тридцать пять, а местный «барометр» – Степан Иванович предсказывал «великую сушь», тишину спящего хутора нарушило необычно громкое гудение. Люди прервали полуденный отдых и высыпали на улицу.
По обочине дороги, громко рыча и испуская клубы дыма, пошла колонна военной техники.
Задрожали деревенские дома, закачалась мебель внутри. Посуда на кухнях зазвенела, задребезжали стекла.
Собаки повыскакивали из подворотен, попытались догнать неизвестные машины.
А колонна все шла и шла ревущим нескончаемым потоком.
Сперва проползли танки с длинными стволами, за ними прокатились БТРы с солдатами на борту. В конце пошли грузовые вездеходы с серым выгоревшим тентовым верхом.
Встревожились жители от такой непривычной обстановки. Высыпали на улицу. Стали наблюдать из-за своих невысоких заборов. Кто был посмелее, тот вышел и разглядывал происходящее действо.
Пыль из-под гусениц танков и колес грузовиков огромным серым облаком долго еще стояла в горячем воздухе. Она медленно оседала на сухой траве у дороги, долетала до самых домов, проникала во все щели. Заставляла глаза слезиться, а носы чихать. Замыкающая строй машина наконец-то скрылась за поворотом. Гул затих недалеко.
Около крайнего двора стоял Степан Иванович, пожилой мужчина среднего роста, хозяин подворья. Рядом на лавочке сидели его жена Валентина и молодая соседка Натаська. Пока шла колонна, они, казалось, замерли и молча, настороженно наблюдали за неожиданными гостями. Когда все стихло, они вдруг ожили, заговорили.
– Кричали барышни ура и в воздух чепчики бросали! – повернулся к женщинам мужчина.
Только вот кричать и бросать было некому. В хуторе остались одни пожилые и несовершеннолетние, да вот Натаська, страшненькая деревенская дурочка.
– Та-ак… Значит, цирк приехал, – Степан погладил свою блестящую от пота лысину.
– Сам ты цирк! – возмутилась Валентина. – Танки – видано ли дело?!
– Етить-мадрить, Валя, а у нас под боком, кажись, штаб ихний будет, – сплюнул Степан.
Все молча продолжили наблюдать за тем, как на поляне, у ближайшей посадки, раздуваются большие зеленые палатки и на глазах растет военный городок.
* * *
В ожидании беды приграничный хутор замер, затих. В телевизоре дикторы вещали тревожные новости, будоражили обывательские умы, не давали спокойно спать. Становящиеся с каждым днем все ближе и ближе непривычные для слуха мирных жителей звуки взрывов по ту сторону границы нарушали привычную тихую жизнь.
Еще была надежда, что пройдет стороной, но три дня назад объявили сход граждан в местном клубе, на который в сопровождении главы поселения приехали два рослых офицера-пограничника. И если кто еще оставался спокоен, то после уговоров заволновались всерьез: раз успокаивают – значит, хорошего не жди, значит, происходит что-то серьезное.
Днем раньше, под вечер, прибыли разведчики. Пронеслись по хутору на боевых машинах с ветерком, напугали баб и ребятишек, спешащих за коровами на перекресток. Заняли стратегически важные объекты: высотки, колхозный амбар на бугре, балку у границы.
– Стервецы, хоть бы флаг российский на дуло привесили, народ перепугали, – ворчал на них Степан Иванович.
Солдаты отшучивались:
– Дед, да ты просто не заметил, флаг на дуле висел.
– Это потом повязали, а первый раз без флага были, Валентина моя, вон, со страху ведро в колодце утопила.
– Так давайте достанем, делов-то? – оправдывались вояки.

Появление военных всколыхнуло село. Мужики сначала напряглись. Мало ли? Бабы дуры! Но внимательно присмотревшись к контингенту, успокоились. Пацаны, срочники в основном, ну человек несколько контрактников, в сыновья годятся, а кому и во внуки.
Хутор ожил, проснулся, как будто почувствовал свою важность и нужность именно в этот момент. Каждый дом был рад помочь: электрической розеткой для зарядки батарей, пока не подвезли генераторы, стиралкой-автоматом, продуктами. С полатей спустились огромные колхозные кастрюли, и хуторские бабы вспомнили времена, когда были еще молоды и готовили своим мужикам, работавшим в поле, наваристые донские борщи. Местный фермер даже русскую баню на колесах притащил к военному городку.
* * *
Натаська по привычке заскочила во двор к Ивановым и позвала:
– Хозяева?! Тетя Валя! – споткнувшись, замолкла.
Во дворе сновали туда-сюда три полуобнаженных солдата, таскали большие металлические ящики из летней кухни и грузили их на хозяйскую тачку. Молча, отработанными движениями, казалось, без усилий, они делали свою работу. Лишь вздувшиеся узлами мышцы на руках и спине, тяжелое дыхание да обильный пот выдавали, что им тяжело.
– Здрасьте, – кинул ей на ходу один из ребят, остальные присоединились к приветствию, не останавливая работу.
– Здрасьте, – ответила Натаська и в отупении уставилась на солдат.
Те, не обращая внимания на молодую женщину, вынесли последний ящик. Старший по званию дал команду:
– Все, поехали!
Первый схватился за ручку, двое подталкивали с боков, дружно выехали за калитку.
Натаська посторонилась, пропуская солдат. Мимо нее промелькнули три поджарых тренированных тела, накидывая на ходу голубенькие тельняшки. Но огромную темную кляксу, родимое пятно, на лопатке одного из парней и такую же поменьше на левой щеке Натаська успела заметить.
Натаська замерла. Вспомнила сон. Сегодня ей снились глаза точь-в-точь как у солдатика. Она все утро голову ломала, пыталась разгадать свой сон. А он, ее «сон», мимо прошел, даже внимания на нее не обратил.
Из дома на крыльцо выскочила Валентина с ковшиком воды, хотела солдатикам дать напиться. Да куда там? Тачка уже громыхала по битому асфальту, быстро удаляясь от двора. Бежать догонять не было смысла.
– Быстрые какие, и воды не успела вынести, – заохала хозяйка. – А ты чего пришла? – обратилась она к Наталье.
– Так вы сами меня звали сегодня, – удивилась забывчивости той девчонка. – Сказали, помочь вам надо.
* * *
В свои двадцать восемь выглядела Натаська как старушка: невысокая, с неуклюжей непропорциональной фигурой и плоской грудью. Когда она шла, издалека казалось, что туловище двигается отдельно, а ноги отдельно. Некрасивое лицо с крупным носом и живыми зелеными глазами и кривые зубы, портившие и так несимпатичное лицо при малейшей попытке улыбнуться.
Натаську местные парни обходили стороной. Не то чтобы замуж, просто попользоваться брезговали ею. А вот у нее появилась навязчивая идея родить ребенка.
– Вот зачем я живу? – задавала она вопрос Степану Ивановичу и тут же сама на него отвечала. – Я же девочка, мне рожать надо, пока не старая, как твоя тетя Валя.
Натаська не была невинной и знала, откуда берутся дети. Пять лет назад она окончила коррекционную школу-интернат, как ее семеро братьев и сестер. Не выговаривала шипящие звуки. Вместо «шапка» – «сяпка», вместо «шарик» – «сялик».
В детстве, когда спрашивали имя, она смешно выпячивала губки и отвечала: «Натаська». С тех пор и прилипло. Ее мать и отец тоже были «не от мира сего». Старшего сына они отправили учиться в общеобразовательную школу. За год его так и не научили ни читать, ни писать. Направили на специальную комиссию. Следом за старшим, с диагнозом – легкая дебильность, в коррекционную школу отправились остальные. Натаська родилась третьей.
В школе-интернате точные науки ей не давались, зато она в совершенстве освоила основы домоводства, цветоводства и швейного дела. Там ее научили всему необходимому для самостоятельной жизни: вкусно готовить, вести домашнее хозяйство. Она легко могла починить электрическую розетку и даже электрочайник. Хозяйка что надо, разве что с клеймом «дурочка».
Интимная жизнь тоже не прошла мимо Натаськи. Девственность она потеряла в восьмом классе со старшеклассником, крепким дебилом Никитой Савельевым. Взял он ее не в туалете, как делал это с другими девчонками, а ночью пришел в комнатку, где она проживала с двумя такими же одноклассницами. Цыкнул на соседок, и те сразу ретировались из комнаты, оставив их наедине. Натаська не сопротивлялась, когда он навалился на нее своим телом, ей самой хотелось испробовать то самое, о чем по ночам они шушукались с соседками. Было больно и душно, но Натаське понравилось сакральное действо, и теперь Никита, официальный «зених», регулярно появлялся в их комнате поздно ночью, когда воспитатели укладывались спать. «У нас любовь», – гордо говорила Натаська одноклассникам.
Она слышала ворчанье бабы Мани, их старенькой технички, мывшей полы в этом интернате еще со времен Брежнева: «Понаделали каморок, попробуй догляди теперь за ними. Раньше спальни большие, по сорок человек, и то не могли доглядеть, от ветра беременели, что ли? А сейчас? Успеешь ли в каждую комнату заглянуть? Интеграция да инклюзивное образование сплошные. Вот и возим каждый месяц».
Но, как и все вокруг, не обращала внимания на это ворчание. Мало ли, что бурчала старенькая уборщица? Разве прислушается кто, когда гормоны бурлят и вся жизнь впереди! Не до этого было Натаське.
Потом вспомнила, да пожалела, что вовремя никто не надоумил.

Грехопадение раскрылось при очередном медосмотре через два месяца. Беременность шесть недель… Срочно вызвали мать, подписали необходимые документы и отвезли четырнадцатилетнюю Натаську в больницу на аборт.
Аборт. Для кого-то страшное слово, здесь – решение проблемы. В палате женщины на сохранении с животами-арбузами. Насмотревшись на будущих мамочек, в тумане от наркоза после операции, Натаська вдруг остро осознала неправильность случившегося. В родительской семье она помогала нянчить младших. В отличие от старшей сестры, не отлынивала, а с удовольствием возилась с малышами. И так Натаське захотелось стать похожей на этих счастливых женщин! Так же ходить с большим «арбузом», переваливаться уткой, загадочно улыбаться и разговаривать с тем, кто внутри. И чтобы смотрели на нее с таким же обожанием.

Окончив школу и получив профессию швеи, Натаська вернулась в деревню, но не в родительский дом. После случая с нежелательной беременностью она даже на каникулы домой не приезжала. Жила у родной тетки, старшей сестры матери, в соседнем селе. Та перед смертью завещала свой дом Натаське. Вот после теткиной смерти девушка и поселилась в нем.
Кому сейчас нужен «домик в деревне»? Заброшенных и так уже с десяток наберется. Разве что обналичить материнский капитал? И в этой деревне уже стояло с десяток «домов малютки». Молодежь в город рвется. Там – работа, культурный отдых. Там – жизнь легче, не надо печку топить, воду носить, дрова рубить не надо, воду из колодца опять же носить не нужно. Но Натаська в городе жить не захотела. Роднее хутора места не оказалось. Получив образование, вернулась в хутор.
Домик свой она любила. Маленький, аккуратный, обшитый доской, с резными крашеными наличниками, с ярким палисадником в цветах. Вот тебе и дурочка – завидовали деревенские бабы – а цветы на клумбе самые красивые.
Модные хозяйки засаживали палисадники элитными розами, но все равно соглашались, что самый лучший цветник у Натаськи. И завидовали тихой завистью, не понимали, что каждый ищет счастье, и Натаськино, может, вот оно: да хоть бы и в цветах.
С ранней весны, как только первые теплые солнечные лучи коснутся земли, появлялись в ее палисаднике подснежники, пролески, крокусы, сменяясь голландскими тюльпанами с вкусной для насекомых черно-желтой серединкой и огромными алыми лепестками, лохматыми бело-розовыми пионами, нежно-белыми снежными ландышами. Потом приходила очередь цвести пестрым флоксам, кровавым макам, разноцветным ирисам, сладким петуниям, пахучим бархатцам. К сентябрю над заборчиком торчали шапки строгих георгин, звездочки школьной астры, в углу роскошный куст фиолетовых сентябрин привлекал внимание редких прохожих.
Жила Натаська на маленькую инвалидную пенсию. Держала десять кур и козу. Отец делился пайковым зерном, косил по балкам душистое сено.
Одевала Натаську вся деревня. Приносили в больших черных мешках одежду и обувь. Попадали и хорошие добротные вещи: чуть потертая натуральная шубка из козочки, кожаные сапоги, хоть и растоптанные, зато по ноге. Натаська была рада. Как ребенок, мерила обноски, крутилась перед большим ростовым зеркалом в старом шифоньере.
Однажды Натаська успела побывать замужем. Недолго. Дело было так. По соседству молодая семья купила пустующий, но еще не развалившийся дом за материнский капитал. Сделали в нем легкий ремонт и поселили дедушку – донского казака. Дедок лет шестидесяти еще был крепок во плоти, носил штаны с красными лампасами, зеленую форменную рубашку с дюралевыми медальками, а по праздникам надевал казачью фуражку. Две недели вся деревня наблюдала за конфетно-букетным периодом романа Натаськи и Иван Ивановича. Проморгали момент, когда он перетащил к ней в дом свои пожитки.
Неравный брак состоялся.
Дети Ивана Ивановича сначала молча наблюдали за амурами престарелого родителя. Пока чеканутая тащила на себе все бытовые заботы о престарелом отце, их все устраивало. Пока Натаська не произнесла вслух погубившую неокрепшую семью фразу: «Хосю ребенка!»
Вот после этой фразы родственнички заволновались, генетическим материалом не стали разбрасываться. Собрали пожитки горе-мужа и отправили его подальше – аж на Алтай к другим детям. Страдала Натаська недолго.
В мае того года начались плановые учения российских войск.
* * *
Через неделю всеобщее волнение утихло. Как будто все так и было. Военные, защитного цвета палатки гармонично вписались в местный пейзаж. Однако взгляд всяк проезжавшего или проходящего мимо все равно цеплялся за «городок». Всем было любопытно – «а как там у них?»
Стало привычным наблюдать утренние пробежки солдат, зарядку, а днем танковые учебные маневры на выжженных беспощадным солнцем буграх. В первые же дни местные перезнакомились с военными, многих угадывали в лицо и знали по именам. Деревенские подростки приходили по вечерам к самодельному шлагбауму поболтать с солдатами. Клянчили сначала подержать в руках настоящее оружие, потом сфотографироваться и тут же выкладывали эти фотографии в соцсети. Одноклассники и ВКонтакте пестрели этими картинками.
Каждый день солдаты приходили к Ивановым в колодец набрать воды. Легко тащили по два тяжелых бутыля в руках. Степан Иванович всегда смотрел на богатырей с уважением и, если ребята не спешили, любил поделиться байками на тему «А вот когда я служил…»
Чаще чем обычно сидела на лавочке у Ивановых Натаська.
– Вот где осуществится твоя мечта, генетического материала – бери не хочу. Кровь больную разбавишь. Все чистенькие, обследованные, уух! – дразнил ее Степан Иванович.
На что Натаська равнодушно водила глазами с одного солдата на другого. На снующих у Ивановых по двору не обращала внимания. На их подколы и подмигивания не реагировала. Но как только во дворе появлялась высокая крепкая фигура Федора, все менялось. Натаська тут же начинала без умолку болтать, смеяться, то и дело зыркая зелеными глазищами на солдата. И что она в нем нашла? Не красавец и не урод, простое русское лицо. Разве что глаза под густыми бровями синие, будто васильки в поле. А еще большое родимое пятно на полщеки под левым глазом. Федор на ее болтовню внимания, казалось, не обращал. Да только видели сослуживцы, как бледнела смуглая загорелая кожа на шее да как пытался сдержать он улыбку на губах. Тайком зыркал на Натаську и, смущаясь, отводил взгляд. Все всё видели, перемигивались между собой, но молчали. Приказ «с местным населением в близкие контакты не вступать» никто не отменял, однако. Да и подкалывать Федора остерегались. Знали, рука у того тяжелая, если приложится, мало не покажется. В «рукопашке» равных ему не было.
Меченый! – звали его сослуживцы. Так звали и в детском доме, где рос он при живой матери-алкоголичке, лишенной родительских прав. Исхудавшего от длительного голода, завшивленного, почти одичавшего трехлетнего пацана извлекли из-под кучи тряпья в нетопленной хате сердобольные соседи и отдали органам опеки.
Ту хату он так и не нашел, даже не пытался искать. Мать не простил. Время еще не пришло. Служил он в армии по контракту.
* * *
– Етить-колотить, Федька, я ж тебя спрашивал, выводить сегодня скотину или нет, – схватился за лысину Степан. – «Выводите, дядя Степа, они нам не мешают», – передразнил воображаемого виновника дед. – А теперь, Валька, глянь, что Тайфун наш вытворяет. Где ж я так нагрешил-то, а?
Страсть к пафосным кличкам была особенностью Степана Ивановича: Тополек, Ромашка, Гиацинт – не полный перечень кличек его многочисленного скотного двора. Вот и сейчас он наблюдал, как его любимчик Тайфун, перезимовавший взрослый бугай, бежал по степи, стаскивая в кучу провода, тянувшиеся от батарей к боевым машинам. Степан смотрел из-под руки на происходящее действо, щурился от яркого солнца. Смешно дергался всем телом. Наконец решился, побежал в степь на помощь солдатам.
Вечером, укладываясь спать, Степан Иванович не утерпел:
– Ох, Валька, не нравятся мне эти гляделки, Натаська днями сидит у нас, задницу к лавочке приклеила. Не к добру это. Парни вон какие, жеребцы, обрюхатят нашу Натаську, как пить дать обрюхатят, а нам хлебать.
– Дурак ты старый, кто сказал, что не к добру? К добру, Степа. Замуж вряд ли кто возьмет, а ребенка родит и будет для чего жить бабе. Спи уже, завтра рано вставать!
– Ну да, ну да, к добру, говоришь? Посмотрим… – проворчал Степан, укладываясь поудобнее спиной к супруге.
* * *
Так бы и играли в гляделки Натаська с Федором. Но, как говорят, случилась случайная случайность.
Наедине встретились они у колодца. Натаська по привычке набрала два ведра воды под самый верх, напряглась, подхватила тяжелые ведра и уже сделала несколько шагов по натоптанной дорожке. В этот момент из-за угла дома с двумя пластиковыми бутылками-«двадцатками» резко вывернул Федор. От неожиданности Натаська шумно выронила ношу на землю. Одно ведро перевернулось, и вода разлилась по дорожке, стекая в зеленый спорыш.
– Ты чего, дуреха, испугалась, что ли?
– Ага!
Парень мгновенно оценил ситуацию: увидел и хрупкость девушки, и тяжесть непосильной ноши. Отставил в сторону свои бутыли.
– Давай помогу! – подхватил сильной рукой, как перышко, пустое ведро, мягко по-кошачьи обогнул застывшую девушку, приблизился к колодцу, поставил посудину на лавку. Отпустил, слегка придержал мозолистой ладонью заскользившее гладкое, отполированное годами тело воротка. Загремел раскручивающийся цепок, затарахтело о каменные стенки колодца ведро, шлепнулось в воду где-то там, в глубине, утопилось.
Натаська тихо исподтишка залюбовалась, как легко, играючи он закрутил вороток обратно, перелил воду в ее ведро. Успела перевести дух от внезапной встречи, успокоить дыхание. Кто ж знал, что вещий сон наяву так скоро исполнится, объект девичьих мечтаний последних дней и ночей появится перед ней так внезапно?
При встречах на улице или во дворе у Ивановых Федор смотрел как бы вскользь, хмурился, отчего на прыщавом лбу легкой волной играли морщинки. А тут вдруг посмотрел прямо в глаза. А Натаська свои зеленые не опустила. Нахально уставилась на него, разглядывая ровные скулы, короткий ежик волос и небольшой нос с горбинкой. Он-то свои первым отвел, желваки лишь заиграли на худом лице да бледность по шее растеклась, как та вода по дорожке.
Наклонил голову, подхватил оба ведра, играя темными бровями, произнес слегка гнусавым голосом:
– Дорогу показывай, хозяйка, – пошел по тропинке, чуть притормозив, пропустил Натаську вперед. Хоть дорогу-то уже знал. Не раз на калитку крашеную, зеленую, смотрел, хмурился. Выглядывал за ней мелькающую во дворе хозяйку.
Федор легко шагал за Натаськой. Незаметно усмехался, глядя на смешно семенящие ноги, выглядывающие из-под мешковатого сарафана. Взгляд его без спросу иногда поднимался чуть выше, и от этого становилось ему немного не по себе. Эти два ведра воды для него как проходной билет туда, куда он, чего скрывать, стремился давно, да повода не было. Зашел следом за хозяйкой во двор, потом в маленький коридорчик.
– Куда ставить?
Натаська махнула рукой, указывая. Поставил ведра на лавку, вышел наружу, Натаська следом.
– А ты чего здесь застряла? – сам от себя не ожидая такой смелости, начал Федор.
– Как это застряла? – растерялась Натаська.
– Ну здесь почему живешь? Одна!
– А где я долзна зыть?
– Ну, не знаю, в городе, например. Там работа есть. В кино сходить можно. Ну или в кафешку какую, – старательно подбирал слова Федор.
– И что? Зыла я в том городе. Работала на свейной фабрике. Строчили… форму военную строчили, как раз такую, как на тебе сейчас. Зарплата пятнадцать тысяч. Пять за квартиру платила. А на десять сильно по кафескам и кино не походис, да и после смены придес домой еле зывая, знаес, не до гуляний. А здесь и пенсия, и огород, и куры. Люди постоянно прострочить несут что-нибудь. Кому сторы, кому халат новый. Я этой зимой пять комплектов постельного белья ссыла на заказ. – При этих словах Натаська покраснела, как будто намекнула солдату на что-то неприличное, и, стараясь скрыть волнение, затараторила. – У соседки в сундуке рулон бязи остался. Представляес? С советских времен. Вот я ей пять комплектов… По сто рублей… За каздый… Сострочила… Белья постельного, – еще сильнее залилась краской Натаська. Как говорится, от чего ушли, к тому и пришли.
Следом покраснел и Федор.
– Так я это… Пойду…
– Ага… спасибо тебе… – Натаська чуть подалась к солдату.
– Не за что… – отступил к калитке, потом, решившись, дернулся назад, притянул девушку к себе за талию, чмокнул где-то в районе губ, замер. А она повисла, как лиана, обхватила худыми руками за шею и прилипла к парню. От неожиданности Федор растерялся, но не отодвинулся, а ближе притиснул к себе добычу и поцеловал уже по-настоящему. Еле оторвался.
– Ну так я приду… вечером… сегодня? – прошептал прямо в ухо, не веря в собственное счастье.
– А смозэс?
– Мои проблемы, – и бегом в калитку на улицу.
Долго сослуживцы воду ждали.
Поздно вечером хлопнула Натаськина калитка, шмыгнула в ту калитку гибкая проворная тень, да тихо скрипнула дверь.
* * *
На лавочке у Ивановых Натаська теперь появлялась редко. Но когда приходила, сидела, наблюдала за развернувшейся далеко в степи учебной баталией.
Степан Иванович никак не мог понять, как безошибочно она находит на таком расстоянии Федора.
– Ой, дядь Степ, глянь, глянь, как бегают, точно муравьи перед дозьдем. А вооон тот – мой Федька безыт… видисс? С того краю первый, – горделиво говорила она и показывала рукой в нужную сторону.
– Эх, Натаська, побегала бы ты с сорокакилограммовой бандурой в сорокаградусную жару, не смеялась бы сейчас так, а пожалела, посочувствовала своему Федьке, – делал замечание Степан Иванович, и Натаська замолкала, всматриваясь в степь, о чем-то задумавшись. Ненадолго. Легкая в общении, быстро все забывала и на следующий день опять сидела на лавочке, хохотала и комментировала боевые учения.
* * *
– Нет, Валь, ну нельзя так. Люди смеются. Я с ним поговорю, – который день не мог успокоиться Степан.
– Не лезь, без тебя разберутся, – раздражалась Валентина каждый раз на мужа.
– А если не разберутся? Со стороны ж виднее. Они ж друг для друга, как эти… Ромео и Джульетта. Вот.
– Купидон недоделанный, только хуже не сделай, – отмахнулась Валентина от надоедливого мужа.
– Не сделаю… куда уж тут хуже…
Разговор Степана с Федором состоялся.
Солдат пришел вечером забирать телефон с подзарядки. Сели на лавочке, закурили.
Поболтали пару минут о международной политике, о состоянии дел в военном городке.
– А какие у тебя планы на Натаську? – Степан развернулся к солдату. – Побаловался и поедешь дальше служить? – не обращая внимания на оторопь собеседника, продолжил он. – Баба, она ведь как скотина, ей уход нужен, хозяин нужен, – и, не дожидаясь ответа, испугавшись собственной смелости, тут же окунулся в воспоминания о своей молодости. – Вот как сейчас помню, пришел я из армии. Мы ж в свое время не так, как сейчас, пирожки мамкины еще по кишкам гуляют, а служба уже закончилась, а два года в сухопутке, моряки, вообще, три. Так вот, возвращаюсь, а тут Валька моя на танцах, за два года, понимаешь ли, расцвела, как говорится, девка в самом соку. Уходил, школьница-пигалица, в саду у бабки моей лазила по ночам с пацанами, черешню обносила, а пришел – невеста. А я ее перед армией приметил. А мог бы и не успеть, кто-нибудь красотку мою умыкнул бы. С испугу и поспешил. Сразу и поженились. Не стал ждать, пока пузо на нос полезет. Вот. Тридцать лет вместе, троих сыновей родили и вырастили. Третьего, младшенького, месяц назад в армию проводили. Как провожали. Душа изболелась. Время-то какое? Куда попадет? Сам понимаешь, каждому родителю его дите дороже всего на свете. Пронесло, кажись. Во Владикавказе сейчас, в учебке, артиллерист. А если б я тогда от нее отказался, от Валюшки моей? Я ж после армии и погулять не успел, сразу семья, ребенок, дом строили, работа, она в техникуме доучивалась. Ничо. Справились. Меня иногда страх берет, а если бы не женился, как друзья учили? Погулять предлагали. А ее куда? На аборт? – неудачно затянулся и, поперхнувшись дымом, закашлялся Степан.
– Я, дядь Степ, человек подневольный, у меня контракт подписан, куда скажут, туда и пойду службу служить. Натаська мне по сердцу, не секрет, но я ничего не могу ей дать и обещать не могу. Не сейчас… Была б мамка у меня, я б ее к ней отвез. Но я ж в детском доме воспитывался. Меня государство воспитало. Вы позаботьтесь о ней, ладно? Я через год квартиру по контракту должен получить.
– Так крыша ж над головой уже…
– Да какая это крыша? – перебил Степана Федор. – Хибара. Можно, конечно, и в деревне жить по-человечески. Работы я не боюсь. На сварщика успел выучиться перед армией. Я ведь в армии почему остался? Мне идти некуда. В квартире бывшая моя с новым мужем живет, и у них уже ребенок, не выгонять же их на улицу? – закурил новую сигарету Федор, и Степан заметил, как у того дрожат пальцы. – Ну что, мне ее завтра сватать приходить?
– Ты мужчина, тебе решать.
– Я еще не мужчина, я – мужчинка.
– Почему мужчинка? – удивился Степан.
– Потому что. Когда у меня будут свои дети, тогда я буду мужчина, а пока мужчинка, – ответил Федор.
– Э… э… эх! Так Натаська тебя мужчиной и сделает, и вообще, два полена они ж это, веселей горят, да?
– Ладно, дядь Степ, я вас услышал, – поднимаясь с лавочки, закончил разговор Федор, – все будет хорошо, – отбросил окурок и зашагал в сторону расположения части.
Степан остался сидеть. Он ругал себя за этот разговор. «Ну кто, кто позволил тебе вмешиваться в их отношения: дразнить Натаську, вести „душевную“ беседу с парнем?» Старшее поколение давно уже молодежи не советчики. Потеряло в нынешнем обществе назначение «хранителей знания». Молодежь нынче продвинутая. Яйца курицу учат. С этим он был в корне не согласен. Да, в новомодных штучках, там в своих компьютерах, айфонах, айпадах они мастера. Степан видел, как внучок учил Валентину пользоваться новым телефоном и показывал, на какие кнопки той нажимать. А вот в жизни, в простых человеческих отношениях? Кто их научит жить так, чтобы не растерять все то, что делает человека человеком: порядочность, верность, чувство долга, любовь?

Через два дня военные ушли. Совсем. Ушли, не прощаясь. Быстро сняли палатки, погрузились в машины. Колонна прошла непривычно тихо по деревенской улице в обратном направлении. Даже пыли, кажется, было меньше, чем когда прибыли. С предпоследней машины кто-то махнул на прощание. Та, кому предназначался этот жест, стояла, прячась за калиткой, и плакала.

Через три месяца на входящий звонок телефон Федора ответил металлическим голосом: «Абонент в сети не создан», а аккаунт в соцсетях вещал, что «Этой страницы нет». В положенный срок Натаська родила. Сына. В свидетельстве о рождении в графе «отец» стоял прочерк. А где-то на одного мужчину стало больше… А может и не стало.

Неждана Дорн.
СИЛЬНЕЕ СМЕРТИ
Лиза шагала по длинному, слегка закругляющемуся коридору криотория, построенного по типовому проекту в форме гигантской восьмерки. Символ бесконечности проступал и в хаотичном на первый взгляд узоре абстракционистских начертаний на стенах. Он же задавал форму потолочным светильникам, которые напоминали извивающихся серебристых змей, что кусают себя за хвост. Мама и ее сестра с мужем шли чуть впереди и обсуждали свои ежемесячные платежи за криопогребение.
«Вот бы увидеть, как Спящих начнут оживлять! – подумала Лиза. – Хотя, какая разница, веком позже, веком раньше, главное, что нас оживят и мы будем бессмертными! И как только люди жили раньше? Просто жуть – знать, что тебя зароют в землю, черви и микробы сожрут твой мозг и прочее и больше совсем ничего не будет! Неудивительно, что тогда совершалось столько преступлений. Какой смысл стараться соблюдать правила, если и у злодея, и у добропорядочного гражданина все равно один конец?»
Лиза поежилась, ей было неприятно думать об этом, но она ничего не могла с собой поделать.
«Раньше люди верили в загробную жизнь бессмертной души, – продолжала размышлять она. – Только наука доказала, что все это – полная чушь! И потом…»
Лиза не успела довести до конца свою мысль, так как они остановились перед нужной аркой, и мама приложила ладонь к сенсору. Испещренные причудливыми вариациями все тех же восьмерок двери начали медленно раздвигаться, пропуская их в обширный зал, полный голубого цвета и света. Они подошли к нужной секции, и мама опять протянула ладонь. Одна из ячеек открылась, из нее выдвинулся криомодуль.
Лиза смотрела на лицо бабушки в прозрачном окошке. Тела не было видно, оно вообще отсутствовало, на полноценную криоконсервацию денег не хватило. Но это не страшно. Наука идет вперед семимильными шагами. Если цел мозг – вместилище личности, все остальное рано или поздно смогут восстановить.
Правда, в первую очередь наверняка станут оживлять тех, у кого сохранилось все тело. Но это – удел немногих. Надо иметь очень высокий доход и безукоризненный социальный рейтинг. Конечно, непросто, но вполне реально. Лиза не зря выбрала сферу IT. Там и зарплаты высокие, и работать можно удаленно. Значит, меньше шансов запороть рейтинг из-за какого-нибудь дурацкого конфликта.
На обратном пути Лиза размышляла, чем лучше заняться на каникулах. Отправиться волонтерить в приют для животных, что добавит ей парочку баллов в рейтинг? Или пройти какой-нибудь учебный курс, чтобы пополнить портфолио и увеличить шансы устроиться на работу в перспективную организацию? Она подумала было, не стоит ли просто отдохнуть, но тотчас отвергла этот вариант. Нехорошо терять время напрасно. К тому же от безделья в голову лезут всякие ненужные мысли.
Унылый коридор был почти пуст. Лишь следом за ними шел грустный мужчина в черном, да впереди виднелась сгорбленная спина совершенно дряхлой на вид старушки.
Лиза так и не решила, что делать, когда окружающая ее благоговейная тишина взорвалась вдруг неимоверным грохотом. Здание сильно тряхнуло, выключилось освещение.
Они уже двигались в сторону холла, на ощупь, вдоль стены, когда позади замелькал луч света. Вскоре их нагнал человек со включенным налобным фонариком, рядом с которым бежали еще мужчина и женщина.
– Быстрей к выходу! – скомандовал он взволнованным и неожиданно юным голосом.
Белесый луч прыгал по лицам, высвечивая искаженные страхом черты. Внезапно раздалось несколько громких хлопков. Все резко ускорились.
– Помоги мне! – услышала вдруг Лиза.
Парень с фонариком взял под руку впавшую в полный ступор старушку. Девушка подхватила ее с другой стороны.
Наконец, впереди показалась дверь, ведущая в холл. Перед тем, как ее открыть, спутник Лизы выключил свет, стянул наголовное крепление и спрятал в карман. Едкий запах горящего пластика стремительно наполнял коридор, но они уже покинули опасное место.
Лиза вдохнула морозный воздух. Сердце бешено колотилось, но в голове царила странная ясность. Она посмотрела на того, кто позвал ее на помощь. Ее ровесник, может, чуть старше, светлые волосы, глаза цвета летнего неба.
– Все будет хорошо! – ободряюще произнес он и улыбнулся так радостно и открыто, как это получается у детей.
Лиза отвернулась и нашла взглядом родных. Мама стояла в полной растерянности, тетя вцепилась в супруга. Девушка бросилась к маме и схватила ее за руку. До них донеслись приближающиеся звуки сирен. Лиза огляделась, но ее спутник словно растворился в воздухе.
* * *
В новостях сказали, что часть Спящих все-таки удалось спасти. А те, кого не удалось? Нельзя об этом думать!
Лиза вскочила с дивана и заметалась по своей крошечной комнатке. Она попробовала думать о чем-нибудь другом, но мысли упорно возвращались к происшедшему.
– Все будет хорошо! – прошептала она, чтобы хоть как-то успокоиться.
И застыла, ошеломленная внезапным открытием.
Почему он вел себя так уверенно? Почему у него был с собой фонарик? Будь он одет, скажем, в камуфляж или рабочую одежду, это выглядело бы вполне логичным. Но для человека в костюме – она даже галстук разглядела в расстегнутом вороте модного пальто – это в высшей степени странно. Почему он улыбался? И, наконец, почему так незаметно исчез? Но зачем он тогда попросил помочь той старушке? Отвести подозрения?
Лиза похолодела.
Даже детсадовцы знают, что нельзя молча проходить мимо замеченного тобой преступления. Необходимо как можно скорее сообщить о нем тому, кто уполномочен его пресекать. Ради общего блага.
А если он ни при чем? Лиза вспомнила лучащиеся теплом лета синие глаза и детскую улыбку. Но ведь мы живем в правовом государстве, где высшая ценность – гуманизм. Значит, там разберутся. Тому, кто невиновен, ничего не грозит. А если виновен…
Дзинькнула, поворачиваясь, дверная ручка.
– Опять закрылась? – раздался мамин голос. – Ну сколько можно? Ох, горе ты мое!
Когда Лиза начала это делать? Может, тогда, после смерти бабушки, задав тот самый вопрос о смысле жизни и услышав от мамы, что этим интересуются только психи, а нормальные люди думают о том, чтобы хорошо учиться, найти престижную работу, создать семью? Хотя сама так и не создала, осталась матерью-одиночкой.
Лиза открыла дверь.
– Мама, ты видела того, с фонариком?
– Не помню даже, не обратила внимания! Мне так страшно было, я переживала, чтобы только не потерять тебя из виду.

* * *
Отец бушевал, яростно размахивая руками. Пару раз он даже употребил слова, за использование которых лет десять назад отвесил Саше крепкую пощечину.
– Безмозглый придурок! Если вас вычислят, даже я не смогу ничего сделать!
– Мы предусмотрели все, чтобы этого не случилось!
– Зачем? Ну, зачем? – почти простонал отец.
– Мы должны разбудить Спящих! Заставить задуматься хотя бы! Чтобы люди не растрачивали попусту свою жизнь в погоне за иллюзией!
– Сейчас не то время, понимаешь? Вспомни слова святителя Игнатия: «Отступление попущено Богом: не покусись остановить его немощною рукою твоею. Устранись, охранись от него сам: и этого с тебя достаточно».
– А как же любовь, папа? Ведь ты сам говорил, что Бог – есть любовь!
* * *
Лера, одногруппница Лизы, одна из немногих, с кем та общалась в колледже, подсела к ней за столик в кафе:
– Ты как, решила насчет каникул?
– Скорее всего буду волонтерить в приюте для животных, – ответила Лиза.
– Оно тебе надо, возиться с вонючими блоховозами? Есть предложение получше! Ты же у нас фанатка чтения, так?
Лиза кивнула и подняла на нее заинтересованный взгляд.
– Как насчет того, чтобы поработать в архиве, где хранятся старые книги? Сортировать, оцифровывать и все такое? Одно из последних оставшихся подобных мест, между прочим!
Лиза просияла.
* * *
Они встретились на выходе из метро. Лера упоенно вещала о том, как хорошо иметь полезные знакомства. Вот и сейчас они будут работать в столь интересном месте благодаря ее прекрасным отношениям с бывшим одноклассником, который все это организовал. Она уже не в первый раз пыталась учить Лизу жизни, хоть и была ее ровесницей.
Невероятно коммуникабельная и предприимчивая, Лера мгновенно установила приятельские отношения со всей группой. Яркая и эффектная брюнетка с зелеными глазами, она была в центре мужского внимания. Но серьезных отношений ни с кем не заводила. Она заметила однажды в разговоре с Лизой, что не собирается размениваться на пустяки.
В отличие от нее, Лиза могла только расстраиваться, глядя на себя: совершенно простое, не привлекающее ничьи взгляды лицо, светло-русые волосы, серые глаза. Блеклая, невзрачная, никакая…
Девушки поднялись по мрачной лестнице старинного здания и вошли в холл. Они сняли верхнюю одежду и направились в зал.
Когда они проходили мимо большого зеркала, Лиза в очередной раз ощутила свою неполноценность. В кроссовках, джинсах и мешковатом свитере, она выглядела неуклюжим ребенком по сравнению с Лерой, одетой в юбку чуть выше колена и приталенную блузку с расстегнутыми верхними пуговицами.
«Но это же неразумно, как она будет со стопками книг бегать?» – подумала Лиза, оглядывая ее изящные сапожки с тонкими каблучками.
– Познакомься, его зовут Саша! – сказала Лера.
Лиза застыла, совершенно ошеломленная. Перед ней стоял и лучезарно улыбался тот самый парень из криотория, чье загадочное и необъяснимое поведение так ее заинтриговало.
Сотрудница архива рассказала бесцветным голосом, что они должны делать.
– Тебе нравятся бумажные книги? – спросила Лера, когда они вдвоем разбирали стеллаж в конце длинной узкой комнаты.
– Очень! – ответила Лиза.
– Ты можешь взять отсюда что-нибудь!
Лиза посмотрела на нее испуганно и недоуменно.
– Это же воровство! – прошептала она.
– Как ты думаешь, для чего мы снимаем книги со стеллажей, сортируем и складываем в стопки в том большом зале?
Лиза ничего не ответила.
– Их отправят на утилизацию!
– Но почему? – изумилась Лиза.
– Потому что прогресс! Цивилизация развивается, и люди переходят на более совершенные носители информации. Сначала были глиняные таблички, папирус, пергамент. Потом бумага. А теперь цифра и гаджеты. Удобно, доступно и не нужно никаких помещений для хранения.
– Да, конечно, – согласилась Лиза. – Но все же, перелистывать бумажные страницы – в этом есть что-то завораживающее.
Какое-то время они работали молча, потом Лера сказала:
– В соседнем зале полно художественных книг. Если ты боишься, я постою у входа и посмотрю, чтобы никто не вошел. Ну же, иди! – добавила она, видя замешательство одногруппницы.
Лиза медленно шла вдоль стеллажей. Ее глаза разбегались, она была в полной растерянности. Вдруг ее взгляд наткнулся на причудливое, но такое родное слово, и на нее нахлынула теплая и добрая волна воспоминаний. «Хроники Нарнии»… Давным-давно она нашла эту книгу в шкафу на лоджии бабушкиной квартиры. В ней не было доброй трети страниц, но и того, что имелось, оказалось достаточно, чтобы навсегда влюбиться в этот загадочный и манящий мир и населяющих его героев. Лиза очень расстроилась, когда книга исчезла. Мама выбросила ее вместе с мусором. Она извинялась потом и даже обещала найти и купить такую же, но почему-то так и не сделала этого. Позже Лиза все-таки отыскала книгу в интернете и прочла целиком.
* * *
Они шагали к метро под тускнеющим светом короткого зимнего дня. В рюкзаке у Лизы лежала украденная книга.
– Смотри, не разболтай никому! – сказала Лера. – Если не хочешь проблем!
Лиза отвела взгляд от ее сумки, набитой книгами.
«Зачем я послушала ее? – укорила она себя. – Зачем вообще пошла с ней в этот архив?»
Сердце тревожно сжалось.
– Этот Саша, он кто вообще? – спросила она.
– Я же сказала, мой бывший одноклассник! – почему-то слегка раздраженно ответила Лера.
Но потом вдруг сменила настрой и принялась рассказывать:
– Когда после началки нас протестировали и разделили на тупых и умных, первые отправились в общеобразовашки, мы – в гимназии. Я, как и ты, прошла на физмат. А Сашка, представляешь, до пятого класса учился дома. Потом семейное образование окончательно запретили, и он пришел к нам. Над ним все ржали, потому что он не знал ни фильмов, ни музыки, ни игр, которыми увлекались все. А ему было пофигу. Но его быстро зауважали, он реально умный и не жадный. Он из обеспеченной семьи, учится в университете.
«И чего мне тогда взбрело в голову про него? – подумала Лиза. – Наверное, просто переволновалась».
* * *
На следующий день они выполняли Сашины инструкции, откладывая в сторону отобранные по указанным критериям книги.
– Представляешь, сколько он на этом бабла наварит? – шепнула Лера. – До сих пор полно людей, которые коллекционируют всякое старье!
«Но ведь так все же лучше, чем утилизировать», – подумала Лиза.
* * *
В последний день работы Саша остановился около Лизы, раскладывающей книги в две разные стопки, и спросил:
– Нашла себе что-нибудь интересное?
– Да, я взяла одну книгу, «Хроники Нарнии». Я просто подумала, может, когда-нибудь я буду читать ее своим детям. Мама раньше читала мне сказки перед сном… – она запнулась вдруг, окончательно смутившись, и после небольшой паузы добавила: – Извини, это глупо, конечно…
– Почему? – удивился Саша. – Вовсе нет…

Они закончили работу и вышли на улицу.
– Всякий трудящийся достоин вознаграждения! – произнес Саша. – Поэтому сейчас мы идем в кафе!
Лиза сникла. У нее было очень плохо с деньгами. Она попыталась отговориться, что ей некогда, но Саша оказался настойчивым.
«Ладно, на чашку кофе на привязанном к телефону счете хватит, – решилась Лиза. – Могу же я хоть когда-нибудь себе позволить…»
Она выбрала капучино, но Саша не дал ей оплатить:
– Я пещерный мракобес и традиционалист! Когда приглашаю девушку в кафе, плачу за нее сам!
Лера хихикнула, а Лиза опустила взгляд. Саша же заказал целую гору пирожных на всех.
– Кстати, Лиза, дай-ка мне твой телефон на всякий случай! – сказал он. – Если вдруг случится еще такая оказия…
– Ты всегда сможешь пригласить ее через меня! – встряла Лера. – Мы с ней в одной группе!
– Прекрати! – поморщился Саша.
Лиза продиктовала номер, сама не понимая, зачем она это делает.
* * *
Саша позвонил ей через три дня и пригласил погулять по городу.
Они шли по одной из многочисленных набережных, и легкие хлопья медленно падали с неба, словно блестки, сияя в свете фонарей. Осевший на ветвях деревьев снег тоже, казалось, светился, только мягко и таинственно.
– Как хорошо! – в восхищении произнесла Лиза.
– Когда-то эти дни назывались Святки, – тихо ответил Саша.
– Почему?
– Время после праздника Рождества Христова. Бог освятил мир Рождением в человеческом естестве.
– Да, я знаю, раньше, до Войны, многие верили в такие вещи, – заметила Лиза. – Из-за этого во время Войны началась резня между представителями разных религий. Кто-то называл себя христианами, кто-то мусульманами, и они убивали друг друга, не щадя даже детей. Хорошо, что у нас такое невозможно, потому что все экстремистские идеологии, призывающие людей ненавидеть друг друга, запрещены.
– Что ты знаешь о Войне? – спросил вдруг Саша, и его голос прозвучал странно, как будто напряженно.
– Ну, мы же проходили по истории, – удивилась Лиза. – Война началась в 20-е годы, перекроила карту мира. Наша страна раньше была частью другой, намного больше, которая воевала сразу против многих. Было применено даже тактическое ядерное оружие, стерты с лица земли несколько городов с миллионами жителей. К счастью, не у нас. Нам повезло, тогда нашим городом правил человек, который искусно лавировал между двумя враждующими блоками и даже присоединил новые территории. Но и для нас все могло кончиться печально, если бы у нашего главного врага не началась гражданская война и не случилась грандиозная природная катастрофа – взрыв супервулкана, которая даже климат изменила. А после этого те немногие государства, в том числе и наше, которые смогли сохранить уровень жизни и технологии, пришли к идее, что социальный прогресс не должен отставать от технического. Потому что рано или поздно это закончится гибелью человечества. Тогда целью стало увеличение безопасности и благосостояния каждого человека, и в итоге мы придем ко всеобщему счастью и победе над смертью с помощью биотехнологий.
– Ты считаешь, что смерть можно победить с помощью технологий? – спросил Саша.
– Ну, конечно! Развитие науки скоро приведет к тому, что исчезнут все болезни и можно будет восстановить человека после любой травмы. Люди станут бессмертными! Темные века человечества с насилием, ненавистью и страданием подходят к концу!
– Ты правда думаешь, что раньше у людей не было ничего светлого?
– А что у них могло быть? Голод, войны, преступность. Болезни, несправедливость. И в конце концов – неотвратимая и бессмысленная смерть!
– Ну да, так написано в учебниках… – задумчиво произнес Саша. – Но может, ты хочешь прочитать, что в них было до Войны?
* * *
За завтраком мама вывела на экран сводку городских новостей.
– Ничего себе, – ужаснулась Лиза. Перед ней мелькали кадры с пламенем, вырывающимся из окон многоэтажки в их районе. Она открыла приложение «На связи» и стала читать обсуждения этого происшествия. Кто-то выложил ролик с прыгающими из окон людьми.
«Как страшно», – подумала Лиза и рассказала об этом маме. Та попросила посмотреть это видео, но оно почему-то исчезло.
По дороге в колледж Лиза не могла отделаться от мыслей об увиденном.
«А ведь тех, кто сгорел или разбился, уже не получится воскресить!» – осенило вдруг ее. Она вспомнила Сашин вопрос про победу над смертью с помощью технологий.
«Получается, что бессмертие – это на самом деле не настоящая бессмертность? Но почему я не задумывалась об этом раньше?»
Лиза стала размышлять дальше и пришла в крайнее отчаяние, представив себе жизнь людей, которые бессмертны, но лишь до тех пор, пока их мозг – хранилище личности остается целым.
«Они же будут мучиться, изнывая от страха смерти еще больше, чем в старые времена», – осознала она и спохватилась внезапно, заметив, что едва не проехала свою станцию. Поднимаясь наверх, она вспомнила одну научно-популярную статью, где говорилось, что Солнце в будущем превратится в звезду – красный гигант и сожжет Землю. Ей показалось, будто ступени эскалатора уходят из-под ног, и она крепче схватилась за поручень.

* * *
– Бессмертие – это иллюзия! – согласился Саша, когда Лиза сама заговорила с ним об окончательно лишившей ее покоя теме. – Ты просто будешь бояться каждого шороха и дрожать над своим физическим существованием. Страх смерти не даст тебе жить, дышать полной грудью, дерзать, рисковать, творить! Бессмертие – это обман! Чтобы проще было управлять людьми.
Лиза слушала его, потрясенная и изумленная уже тем, что можно вслух говорить о таких вещах. Можно, оказывается, озвучивать то, что обычно прогоняешь и прячешь на задворках сознания даже от самой себя. Только сейчас она осознала ту жажду, что терзала ее много лет – жажду осмысливать заветные тайны мироздания, ставить вопросы, искать, сомневаться и докапываться до правды и смысла во всем.
* * *
Но чем большее место занимал в ее жизни Саша, тем сильней становился страх оказаться недостойной и отвергнутой.
Лизе все время чудилось, что на фоне других она смотрится едва ли не уродкой. Она рассматривала себя в зеркале и видела сплошные недостатки. Тогда она принялась искать в интернете информацию о том, как должна выглядеть современная успешная девушка. Вот только все, что там предлагалось, требовало серьезных финансовых вложений, а с этим дело обстояло неважно. Просить же деньги на косметику у мамы язык не поворачивался. Во-первых, неловко, она и так устает на двенадцатичасовых сменах в цветочном салоне. Во-вторых, Лиза никогда раньше о таком не просила, значит, наверняка начнутся неприятные вопросы. Она пыталась искать подработки через интернет, и даже позвонила по нескольким объявлениям. Но ей отказывали везде, как только узнавали, что она – несовершеннолетняя.
* * *
Наконец, Лиза не выдержала и спросила Сашу:
– Тебе нравится Лера?
– Как сказать… Мы вместе учились в гимназии, дружили даже. Она умная, с ней весело.
– Она очень красивая! – сказала Лиза.
– Не знаю, я бы так не сказал. Нет, она ничего, конечно. Но все эти неестественные краски и запахи, такие приторные, навязчивые… Мне кажется, они отдают пластмассой. Не понимаю, зачем многие девушки пытаются сделать себя похожими на фото из какой-нибудь рекламы. И Лера туда же. Она раньше такая живая, милая была, а сейчас – пустая, шаблонная, никакая. Вот ты – красивая!
Услышав такое, Лиза просто остолбенела.
– Я… красивая? – пролепетала она.
– Ну, конечно! Разве ты этого не знаешь?
– Нет, – растерянно прошептала Лиза.
– Неужели не видишь? Неужели никто не говорил тебе об этом? Ты выглядишь настоящей, исконной славянкой! Наверное, княгиня Ольга была примерно такая же, как ты!
– Но мне правда никто и никогда об этом не говорил! – в полном недоумении произнесла Лиза.
«Как, ну как такое возможно?» – мысленно недоумевал Саша. Он ведь хотел попросить у Лизы номер телефона еще тогда, в архиве, но не решился. Вдруг не даст, она ведь такая, немного не от мира сего, что ли. Словно из тех девушек, о которых писали в старых книгах. Недоступная, неземная, озаряющая все вокруг тихой, но пронзительной красотой.
– Я… не понимаю, – начал он. – Твои глаза, твои губы… Твои волосы… Знаешь, мне очень хочется дотронуться до них, стянуть заколку и запустить в них пальцы.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=70897600?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.