Главная страница | Исторические любовные романы | Публичный дом

Публичный дом
Наталья Кашина
В 1843 году, по инициативе императора Николая Первого, "в ввиду бесполезности наказания и других карательных мер, а также увеличения роста венерических заболеваний», проституция в России была легализована… с установлением за ней строгого врачебно-полицейского контроля"Эта история не романтизирует "Даму с камелиями", не ставит перед читателем проблему нравственного или этического выбора. Это просто история о дружбе, поиске счастья и немного о любви.

Наталья Кашина
Публичный дом

Глава 1. Тася и Тома
Томка сидела на набережной реки Кривуши и выла. Нет, не плакала, а именно выла или даже скулила, как собака на морозе. Сегодня в ее жизни все переменилось, да так, что она всерьез подумывала, а не сигануть ли ей с этой самой набережной в реку?
Вчера от чахотки умерла мать, еще совсем молодая женщина, выросшая в комфорте и сытости, она не выдержала издевательств и побоев второго мужа, отчима Томы, и после нескольких недель в постели оставила дочь одну. Не успела мама испустить дух, как на пороге ее спальни появился как обычно пьяный отчим Томы Никифор. Едва ворочая языком, новоиспечённый вдовец потребовал, чтобы Томка выметалась из его дома. Тома не хотела причинять ему вред, а может и хотела, но не знала, чем все это может закончиться. Ей просто было необходимо выставить его за дверь, чтобы побыть с мамой наедине еще несколько минут. Без него. Но спальня матери была ближайшей к лестнице комнатой на втором этаже и после толчка, пьяный Никифор не смог удержаться на ногах и кубарем покатился вниз. Ошибиться было невозможно, свернутая неестественным образом шея не оставляла никакой надежды на то, что после падения он мог остаться жив.

Напугавшись того, что натворила, Томка выбежала из дома и побежала куда глаза глядят. Город она знала хорошо – довольно часто ей приходилось до рассвета бродить по набережным и переулкам. В дни, когда Никифор ночевал дома, попадать ему на глаза было опасно. Вот и сейчас она присела на хорошо знакомой набережной не в первый раз, но такой беспросветной тоски еще никогда не испытывала. До рассвета было далеко, а промозглый сентябрьский ветер пробирал до костей.
– Эй! Ты кто такая? Что тут забыла? Это моя набережная! От сюда и до переулка… новенькая что ли?
– Томка не сразу поняла, что обращаются к ней. В десяти шагах дальше по набережной стояла растрепанная девица немногим старше Томки, на вид лет шестнадцати.
– Глухая?
Девица подошла и села возле ревущей Томы. Повнимательнее пригляделась и уже миролюбивее добавила:
– Побили?
Но Томка из-за слез не могла произнести ни слова. Ее острые плечи лишь тряслись в такт всхлипываниям.
– Ну раз так прижало, то поплачь. Некоторым помогает. Хотя, как по мне, дело это совершенно пустое. Сама посуди, кому лучше от твоих слез? Даже в реке воды не прибавится. Я тоже одно время рыдала по любому поводу, а как мамка померла не перед кем и рыдать стало. Слезы – это тот же театр, зритель нужен. Не стало ее, я и плакать перестала. Только теперь жалею очень, что перед ней только слезы и лила, вместо того чтобы, поговорить, о чем-то толковом.
– У меня тоже мама умерла, вчера только – чахотка.
Сквозь слезы, каким-то совершенно чужим голосом ответила Тамара.
– Ну а что ты, дура, тогда ревешь?! Она отмучалась! Порадовалась бы за нее. Ты не по ней плачешь, а по себе без нее. Завязывай давай.

Растрепанную девицу звали Тася. Себя она не без гордости называла «толеранткой», хотя была обычной уличной девкой. Такой же, судя по всему, была и ее мать, которая с полгода как померла от нехорошей болезни, оставив дочери комнатку под самой крышей в одном из полузаброшенных домов недалеко от этой самой набережной. Приметив хорошенькое платьице новой знакомой, Тася позвала ее переночевать у себя в обмен на платье. В комнате было холодно и душно, но перспектива ночевать на улице была еще более сомнительной, а идти Томе было совсем некуда.

Когда-то мать Томы удачно вышла замуж за приезжего из Малороссии купца Спиридонова, Томкиного отца, и все у них было замечательно. Так хорошо, что бабушка Томы, передав дочь в руки заботливого мужа, собралась и уехала куда-то заграницу, куда именно Томка даже не знала, было это еще до ее рождения, далеко куда-то. Да только отец Томы через десять лет помер, и вышла маменька замуж во второй раз. За управляющего покойного мужа – Никифора. И тут началось…

В общем, где искать родственников ни по отцу или ни по матери Томка не знала. Нет у нее никого.
А Тася тем временем собиралась спать, стянула с себя выцветшее платье. И тут Тома увидела, что весь живот ее был перечеркнут грубым уродливым шрамом. Поймав испуганный взгляд Томки, Тася объяснила:
– Это меня так врачевали. Говорили ребенок должен был быть, но что-то там не так пошло… оно, конечно, и к лучшему. Куда он мне?

Томка поежилась. Жизнь с Никифором была не сахар, но пока мама была здорова все было сносно: Томка даже училась в гимназии, по выходным они с мамой ходили в парк. И пусть с каждым годом из-за постоянных долгов Никифора жили они все беднее и беднее, Тома продолжала спать в своей комнате на чистых простынях. Она и знать не знала, что где-то совсем рядом с ней, в том же городе, живет такая вот Тася, мир которой пугающе похож на эту тесную комнату, такой же темный и грязный.

Разумеется, в эту же ночь Тома рассказала приютившей ее сверстнице, что произошло с ее отчимом, что идти ей некуда и что дальше делать она не знает. Тася отнеслась к ее рассказу с хладнокровием заправского трактирщика, каждый день выслужившего подобные истории. Перед сном она Томе ничего не сказала, просто дала выговорится, зато на утро разбудила еще до рассвета:

– Вставай! Харе дрыхнуть! Вставай, кому-говорю!
Тома, которая не один час проворочалась, пытаясь уснуть на жесткой лежанке отказывалась открывать глаза.
– Дура! Для тебя ж стараюсь. Я тебе работу нашла.

Даже сквозь сон Тома испугалась, что новая знакомая собирается приобщить ее к своему ремеслу, моментально проснулась и тут же села на лежанке:
– Ты прости, но я это… Не могу я.
– Чего ты не можешь?
– Ну как ты, с мужиками…
– Тьфу ты, дура! Кто ж на тебя такую позарится. Ни кожи, ни рожи!
Тома немного успокоилась, а Тася продолжала:
– Ты же грамотная? Читать умеешь?
– Умею.
– Хорошо. Тогда у тебя с четверть часа чтобы успеть к газетчикам, я покажу куда идти. Работа непыльная, но за место надо будет побороться. Давай одевайся! Осталось тут у меня от одного залетного. Волосы только гляди под кепку получше спрячь. Там девок не держат, так что впредь отзывайся на Трофима. Ясно?

Тома уже скакала по комнате на одной ноге, пытаясь просунуть вторую в длиннющие шаровары.
– Побороться?
– Не бойся, бить тебя не будут. Не должны. Но тебе нужно знать, что разносчики газет все из Песьих – это шпана Ваньки Собакина. Они по всему городу газеты разносят, других не пускают. Да только уже с неделю парнишка, что в Демидовском переулке работает, пропал куда-то. Остальные его покрывают конечно, да только сдается мне, что не очень ловко у них это выходит. А газетчики своего не упустят. В общем, попытка не пытка, в лоб не ударят. Пошли давай! Только помни, ты мой брат из деревни… хотя, какой деревни раз грамотный!? Из Москвы будешь. Скажем поперли тебя из училища вот ты и подался ко мне. Понял? Тьфу ты, поняла?

Тася придирчиво осмотрела новоиспечённого Трофима, поправила кепку и помогла закатать рукава плотной льняной рубахи. Фигура у Томки была и правда мальчишеская, высокая для своих лет, широкоплечая, плоская как доска. В широких штанах, да в рубахе с чужого плеча узнать в ней девушку было решительно невозможно.
– Не дрейфь! Хороший план. И от городовых опять же маскировка. Быть под носом, но прикидываться мальчишкой – самое оно. Сама подумай, вот рванешь ты на вокзал или еще куда сунешься, чтоб из города уехать. Одна, мелкая совсем, да еще и гимназистка. Тебя мигом хватятся. А если будешь тут, под носом со шпаной бегать, никто на тебя и не посмотрит. Поверь, я в этих делах кое-что понимаю.
– Спасибо – Искренне сказала Тома; – А тебе то это зачем нужно?
Тася передернула плечами:
– За комнату платить нечем. А вдвоем, глядишь, потянем. Если ты, конечно, работу получишь! Пошли давай!
* * *
Идти пришлось далеко, боясь опоздать на раздачу утренних газет Тасе и Томе под конец пришлось перейти на бег. Усталые и запыхавшиеся они наконец-то добрались до типографии, на входе которой тощий усатый господин уже во всю раздавал стопки газет копошившимся вокруг мальчишкам. Среди ребят больше всего выделялся один парень лет семнадцати: с большим горбатым носом, не понять то ли когда-то сломанным, то ли от рождения таким. Из-за этого носа юноша был похож на большую взлохмаченную ворону. А черные как смоль волосы и колючие темные глаза делали сходство совсем уж пугающим.
Усатый газетчик выкрикивал то ли фамилии, то ли клички, а мальчишки один за другим подходили за своими стопками. В отличии от мальчишек «ворон» газет не брал, а лишь наблюдал за остальными.
– Еремин! Еремин, я сказал! Его что, опять нет?! Пес, вторая неделя пошла, ты обещал, что накладок не будет.
– Не кипишуй, дядя. Нормально все. Неделю за него работали и еще поработаем. Делов то. Справляемся.
– Вы мне с нормой справляетесь. А раньше человек пять-шесть из двадцати ко мне за дополнительными экземплярами прибегали. Неделю как ни одного экземпляра сверх нормы не продали!
– Так на то это и «сверх нормы», дядя.
– Ты мне тут поговори! Уговор на неделю был. Либо веди Еремина, либо ищи этому щенку замену!
Тут Тася решила, что самое время вмешаться.
– Есть замена! Брата моего из училища поперли за драку. Работа позарез нужна. Он у меня толковый, грамотный. Возьмете?

Тут же двадцать две пары глаз уставилась на Томку. И ни одна из них не смотрела приветливо. Душа у Томки-Трафима ушла в пятки, появилась навязчивое желание пустится на утек куда подальше.
Ответил Пёс:
– У нас работают только свои.
Но Тася не сдавалась.
– А чем он тебе не свой? Еремена то все равно пока нет.
Тут проснулся усатый газетчик, которого явно злило, что решение о найме вместо него вздумал принимать Пес:
– Так. Брат… как там тебя? Иди сюда живо.
Тома начала протискиваться к газетчику сквозь толпу. Мальчишки смотрели на нее еще менее дружелюбно, чем до этого. Когда она подошла, усатый сунул ей в руки разворот и велел читать, начиная с первого заголовка. Чужим, как можно более низким голосом Тома забубнила:
– Управление Лозово-Севастопольской железной дороги доводит до сведения публики, что с 1го августа сего 1886 года, скорые (курьерские) поезда, номера один и два, будут находится в движении ежедневно с вагонами первого и второго классов прямого сообщения между Севастополем и Харьковом. По Санкт-Петербургскому времени…
– Достаточно, хорошо читаешь, бегло. Только голос не кривь. Это ничего, что он у тебя пока не поломался, еще успеется. Высокие голоса звонче и внимание привлекают лучше. Все равно осипнешь скоро… В общем так, шпана. Берем этого пока Еремин не вернется, а там посмотрим.
Тут же на руки Томе упала увесистая пачка газет, как подтверждение того, что она принята. Интерес со стороны мальчишек к ней поостыл, и только черный Пес продолжал следить, не отводя глаз.
Спустя пару минут усатый раздал все газеты и мальчишки уже собрались расходиться, но тут он громко присвистнул, привлекая всеобщее внимание:
– Значит так, с сегодняшнего дня берем за газету по три копейки. Все поняли? Но учтите, ваша доля остается прежней – пять копеек за раздачу нормы и по копейки с каждых трех экземпляров сверх нормы.
Мальчишки недовольно загудели. Кто-то за спиной у Томы выкрикнул:
– Это как же так?! За три копейки брать хуже будут чем за две, норму делать сложнее станет. Не порядок, дядя!
– Ты мне тут повыступай! Я никого не держу. Не нравится – сдавай газеты. И помните, не сделаете норму, не будет вам вашей доли. А сейчас пшли вон, Время!
Мальчишки с надеждой покосились на Пса, но тот только зло сплюнул себе под ноги. Тома понимала, что несмотря на весь его авторитет среди шпаны, противопоставить усатому ему было нечего. Стоит им уйти, как на их место тут же придут другие. Оборванцев на улице хватает.
* * *
В первый день Тома раздала не больше половины своей стопки, прохожие с неохотой брали газету у незнакомого пацаненка, да еще и по цене выше обычной. На следующий день повторилось тоже самое, и на следующий день снова. Все это время они с Тасей жевали одну буханку чёрствого хлеба на двоих. Тома видела, как соседка все больше и больше на нее косится, да и самой Томе было тошно. Бегая целыми днями то за одним хорошо одетым прохожим, что за другим, под вечер она была совершенно измотана, а от осознания того, что и сегодня она пробегала задарма, на нее накатывала такая тоска, что хоть ложись и помирай.
Как же это ужасно, что один человек может доводить другого до такой крайней степени отчаяния! Каждый голодный вечер в душе Томы поднималась жгучая ненависть и к покойному Никифору, усатому газетчику и к каждому из клиентов Таси, которые иной вечер оставались допоздна и от которых в комнате оставался отвратительный кислый запах.

В один из таких голодных вечеров, доведенная до отчаяния, она не выдержала и набросилась на соседку:
– Тебе самой-то не противно!
Очередной дурно пахнувший мужик только что вышел из комнаты и Тася как раз приводила себя в порядок.
– Есть же и другая работа. Можно же в трактире посуду мыть, пойти во служение. Зачем тебе эта грязь?!
Тася посмотрела на Тому, как будто впервые ее видела:
– Ну и как тебе эта другая работа? Нравится? Или ты мне будешь за мой же хлеб морали читать?!
От Таси веяло чем-то страшным. От её былой непосредственности не осталось и следа, даже голос сделался каким-то загробным, сверкнув глазами она продолжила:
– Да чтоб ты знала, в трактирах посуду моют жены и дочери хозяев этих самым трактиров, на худой конец всякие там бедные родственницы. А во служении я была. В двенадцать лет мать отдала от греха подальше, да там то меня и попортили. Вот и решай, что лучше! А судить я себя не дам, какая никакая, а душегубства за мной нет. Хотя и хотелось иной раз. Так что, если тебе что не нравиться, иди-ка ты на все четыре стороны. Держать не буду!

Голос Таси оставался ровным, казалось будто бы что она к своим шестнадцати годам уже вовсе разучилась плакать, но что-то подсказало Томе, что ее слова глубоко ранили подругу. Тома почувствовала себя отвратительно. Будто это не Тася, а она сама была грязной, глупой, обиженной и неблагодарной. Как-то совсем по-детски, она подошла к Тасе и крепко обняла ее за плечи, как до этого обнимала разве что маму:
– Прости меня, дуру. Я не хотела…

Тася пару мгновений постояла как вкопанная, а потом вдруг оттаяла и неожиданно обняла Томку в ответ:
– И ты прости, я знаю, ты не хотела. Он сам виноват… Все тихо-тихо. Незачем реветь, тут и так сыро!
Удивительное дело – человеческое тепло. Человек озлобленный, как бы он этого не отрицал, нуждается в нем по более всех остальных. В этот вечер, Тома почувствовала, именно почувствовала, но еще не поняла до конца и вряд ли смогла бы выразить словами, что она нужна Тасе не меньше, чем та была нужна ей.
А впереди был еще один день…
* * *
На следующее утро Тома проснулась полной решимости продать все треклятые газеты. Перед типографией она была раньше всех и не дожидаясь окончания раздачи бросилась к своему переулку, одновременно читая заголовки на первом и втором разворотах. Последние пару дней она запоминала, где и примерно в какое время проходят солидные господа, покупающие газеты. Раньше всех седой мужчина в очках заходит в булочную, там же можно встретить заезжего купца, который живет над этой самой булочной и заглядывает в нее до того, как сесть на извозчика и отправится по делам. Аптекарь тоже как правило берет газеты, он открывает аптеку ровно в восемь, и если заглянуть к нему до первых клиентов, то он наверняка тоже купит. И если не задерживаться в аптеке, а выйдя из нее и тут же перейти на другую сторону переулка, то можно встретить молодого чиновника, который почти всегда опаздывает, а потому ужасно торопится и времени на то, чтобы искать мальчишку с газетами у него нет…

Всю прошлую ночь Томка так и так прокручивала поведения покупателей в своем переулке и выстраивала маршрут, и сегодня она была готова следовать ему неукоснительно. Еще одно открытие Томы заключалось в том, что если прокричать правильный заголовок рядом с проходящими мимо хорошо одетыми дамами, то и им тоже можно продать газету другую. Женщин мало интересовали заголовки первой полосы, а также новости коммерции, но стоило в газете появится заметки про прибытие в Петербург какого-нибудь заезжего артиста, как дамы начинали охотно расставаться с монетами. Особой удачей было если газетчики печатали потрет заезжей знаменитости. Тут уж радости Томы не было предела. Иной раз половину стопки можно было отдать в женские руки.
И вот Томе наконец-то повезло. В конце дня в кармане у нее приятно позвякивали пять копеек. Она даже рискнула попросить у усатого еще три экземпляра, надеясь продать их после обеда. В иные дни мама давала ей по десять копеек только на сладости, но сейчас Томе казалось, что нет на свете большего богатства, чем эти с таким трудом заработанные пять кусочков меди.
* * *
Начиная с этого дня Томка почти каждый день стала продавать сверх нормы, в среднем принося по шесть-семь копеек. Тася смогла расплатится за комнату. Подругам даже удалось разжиться кое-какими сухарями впрок…

Но тут, спустя две с половиной недели, вернулся Еремин.
Когда Томка его увидела на утренней раздаче, все внутри у нее упало. Рыжий щербатый парень стоял возле Пса, по правую сторону, как первый после него.
– Ну все Трофимка, закончилось твое время. Ступай домой!
Томка с надеждой посмотрела на газетчика и запричитала сиплым от страха голосом:
– Мне эта работа очень нужна. Вы знаете, я хорошо работаю. Продаю газет побольше многих.
Но вместо газетчика ей ответил Пес.
– На чужое место метишь, Трофимка. Не по Сеньке шапка!

Как успела заметить Томка, газетчик не любил, когда за него отвечает главарь уличной шпаны, и во многом именно благодаря несдержанности Пса, ей удалось заручится поддержкой усатого, которому по большому счету было наплевать кто из ребят будет раздавать газеты.
– Много на себя берешь, Пес! А работает Трофимка и правда получше некоторых твоих бездельников, и в отличие от Еремена пока не пропадал ни разу! Значит так, решать будем по-честному. Устрою вам, щенкам, соревнование, кто победит того и место.
От упоминания о соревновании, на душе у Томы стало тоскливо. Она отлично понимала, что соперничать ей нужно будет не с одним только Еременым, а со всеми пёсьими.
А вот Еремен держался уверенно:
– Не вопрос, дядя. Давай нам двойную норму, кто больше газет раздаст того и переулок, верно?
Но ушлый газетчик понимал ситуацию не хуже Томки.
– Нет, брат, не пойдет. Знаю я как ты свои газеты раздашь, часа не пройдет, как ты их другим щенкам скинешь, а мне из общака деньги принесёшь. По-другому вопрос решим. Я Вам дам сегодняшнюю газету, ровно на минуту, кто больше заголовков запомнит, того и место. Ясно?
Не замечая ничего вокруг Тома, взяла в руки газету. В висках у нее стучало. Думать она могла только об одном – терять место ей никак нельзя. Сильный запах свежей типографской краски ударил в нос. Глаза лихорадочно забегали по строчкам. Надо не просто прочитать, но и запомнить, а чтобы запомнить нужно понять, о чем тот или иной заголовок.
– Время!
Усатый синхронно вырвал газеты у Еремина и Томы.
– Еремин, ты первый. Начинай, по одному заголовку.
– Так точно, дядя. «Продолжается подписка на Санкт-Петербургские Ведомости в 1886 году»
Тома не стала ждать приглашения от усатого и дальше началась настоящая дуэль, где вместо путь Тома и Еремен выстреливали друг в друга газетными заголовками:
– «С первого марта выходит Русская Газета, второе дешевое издание Санкт-Петербургских ведомостей».
– «Правления товарищества Ярцевской мануфактуры бумажных изделий приглашает пайщиков в обыкновенное общее их собрание».
– «Продолжение рассказа «Божья Воля»».
– «Лестная дача».
Тут вмешался усатый:
– И что там с лесной дачей?
– Как что, дядя?! Раз на третей странице видать продается. Хотя в заголовке только два слова.
Томка сморщила лоб из-за всех силясь без ошибок произнести следующий длинный заголовок.
– «Учреждено конкурсное управление по делам несостоятельной должницы, дворянки Елизаветы Александровны… Яровой», да Елизаветы Александровны Яровой!
Еремин зло смотрел на Томку, было видно, что заголовки у него закончились.
– «Правление Санкт-Петербургского акционерного общества по продажи леса…»
Тома четко помнила, что, общество лес не продавало, а производило цемент. Заметил это и газетчик.
– Трофим остается. Общество Московское, и не лес, а цемент. Не грусти, Еремин – в другой раз повезет. А теперь все за работу и так столько времени потеряли!
Но радость Томы от победы улетучилась, как только она посмотрела на Ерёмина. Тот кипел от негодования и наверняка бы набросился на Тому с кулаками, если бы Пёс не положил на его плечо свою руку.
* * *
Весь день Томка была сама не своя. И хоть норму она раздала, на душе у нее было неспокойно. Бегая по улицам все дни на пролет, она открыла в себе, не ведомый ей доселе инстинкт самосохранения. Как собака, живущая на улице, она загривком чувствовала неладное. Уже подходя к дому, под крышей которого жила Тася, Томка услышала, как ей в след крикнули:
– Ну что, Сенька, отдавай шапку. Я предупреждал.

За спиной Томы вмести с пятью прихвостнями стоял Пес.
Не успела Тома понять, что происходит, как двое ребят уже скрутили ей руки, а сам Пес начал хлопать по карманам в поисках заработанных за сегодня денег. То, что на протяжении трех недель оставалось незамеченным под мешковатой рубахой при столько близком знакомстве было обнаружено. На лице Пса на мгновение отразилось удивление, быстро сменившееся гаденькой ухмылкой:
– Братцы, а Трофимка то наш на проверку баба оказывается! Вот и славно, значит без работы не останется, будут на пару с сестренкой ноги раздвигать. Нечего было к нам и лезть!

На уроках в гимназии Томка как-то раз читала воспоминания одного картографа об экспедиции в Сибирь. Больше всего ее поразило предостережение, никогда не забывать об осторожности подходя к пойманному в капкан зверю, так как всякое животное, загнанное в угол борется неистово, даже если жить ему осталось совсем недолго. Только попав на улицу, в лапы песьих, Томка целиком и полностью поняла, что именно чувствует пойманное в капкан животное. Вся ее боль и обида на несправедливость уличной жизни, встретится с которой ей пришлось после смерти матери, выплеснулись в ненависть к Псу и его шпане. Бросаться на пятерых мальчишек было бессмысленно, каждый из них был если не сильнее, то уж точно не слабея Томки. Но от обиды и ненависти в глазах у девочки потемнело. Драться Томка не умела совсем, но подобно зверю кусаться и царапаться способен каждый. Прокричав что-то нечленораздельное, она вцепилась за шиворот Пса и даже смогла повалить его на землю, правда тут же на нее налетели другие мальчишки, оттащили от Собакина и начали мутузить по-черному.

Кто знает, чтобы с ней было дальше, но каким-то чудом послышался свисток городового. Мальчишки бросились в рассыпную, оставив Тому лежать на мостовой.
– «Повезло», – Подумала Тома, и тут же испугалась, ведь от кого-кого, а от городовых ей следовало держаться подальше.
Городовой, тяжело дыша, и словно бы не шибко торопясь, пробежал мимо, больше делая вид, чем на самом деле стараясь догнать мальчишек. Но для Томы это был шанс. Собрав последние силы в кулак она постаралась сесть, но с первой попытки сделать это у нее не получилось. Когда же Тома попыталась сесть во второй раз, чья-то заботливая рука ей помогла. Тома ожидала увидеть Тасю, но обернувшись увидела пожилую красиво одетую даму.
– Не торопись, Тамара. Не торопись. Теперь все будет хорошо.

Глава 2. Олимпиада Марковна
Увидев из окна комнаты, что Тому бьют песьи, Тася, позабыв обо всякой осторожности, побежала к городовому, что дежурил на перекрестке. Городовой не хотел было никуда идти за уличной девкой, но Тася знала, что именно нужно говорить. Она сказала городовому, что шпана напала на гимназистку, возможно дворянку, и что ее того гляди сейчас убьют, а отвечать придется ему.
К тому же, словно по провидению, в тот момент, когда Тася бросилась звать на помощь, с городовым беседовала Олимпиада Марковна, которая уже несколько недель разыскивала по всему городу свою пропавшую внучку. Дама настояла, чтобы городовой тут же пошел за Тасей.
Ее, Олимпиаду Марковну, Тома и увидела, когда пыталась сесть на мостовой. На первый взгляд, женщина была иностранкой. Одетая, если и не по последней моде, то явно намного лучше большинства петербурженок ее возраста, высокая и статная, она производила впечатление женщины, знающей себе цену, в прошлом наверняка ослепительно красивой. Но рассмотреть ее как следует лежащая на мостовой Тома не могла, голова ее не на шутку кружилась. Заметя рядом Тасю, Тома хотела было ей что-то сказать, но силы ее внезапно покинули, и она потеряла сознание.
* * *
Проснулась Тома в кровати. Настоящей кровати с чистым накрахмаленным бельем! Было это до того восхитительно, что она даже испугалась, что все это ей просто-напросто мерещится, и через мгновение она снова проснется на жесткой лежанке в комнате Таси. Но это был не сон. Вслед за тактильными ощущениями, обоняние и слух подсказали ей, что находится она в совершенно незнакомом ей месте. Пахло оладьями и свежезаваренным чаем. Судя по всему, в соседней комнате завтракали две женщины:

– Олимпиада Марковна, голубушка, а что, если это все-таки не она? Уж больно подозрительно она выглядела. Да и эта девка с ней… Сами посудите, вы же ее и не видели ни разу!

– Глашенька, душа моя, я может и кукушка, но с дочерью в переписке состояла и фотографии Тамары получала регулярно. Ошибки быть не может. Мне страшно представить, что должно было случиться с девочкой, что мы нашли ее в таком ужасном состоянии. Но слава богу, что нашли. Прошу тебя, будь с ней поласковей.

Тут настенные часы пробили девять, от неожиданности Тома вздрогнула всем телом и задела лежавшую на прикроватном столике расчёску, та с грохотом упала на пол, лишив Тому возможности далее подслушивать.

Деликатно постучав, в спальню вошла Олимпиада Марковна. Тома силилась увидеть в ней черты матери, но никак не могла этого сделать. Возможно, от того, что мама в последние месяцы жизни выглядела изможденной и встревоженной. Стоящая же в дверях женщина излучала уверенность и спокойствие.

– Как ты себя чувствуешь?

– Жить буду, – буркнула Тома.

– Голова не болит? Не кружится?

Тома не хотела разговаривать о своем самочувствии, её занимал гораздо более важный вопрос:
– Вы правда моя бабушка? Где вы были все это время?
Ни этот прямой до грубости вопрос, ни взгляд полный враждебности не смогли смутить Олимпиаду Марковну. Она осторожно присела на край кровати:
– Я жила в Париже. Со вторым мужем и детьми.

– Вы знали, что мама больна? Почему вы к ней не приехали?

Олимпиада Марковна все также спокойно смотрела на Тому, не выражая ни малейшего удивления или негодования.

– Тамара, если бы я могла вернуться в прошлое, я бы поступила по-другому. Но, видишь ли, только в последнем своем письме ко мне твоя мать поведала мне о серьезности своей болезни и попросила приехать, чтобы позаботиться о тебе. Боюсь, из-за расстояния связь между нами ослабла. Она, как и я в свое время, рано вышла замуж и покинула отчий дом. А вскоре я, уже во второй раз, пошла под венец. Признаться, я не одобряла выбор дочери: твой отец был главным конкурентом в торговых делах моего второго мужа, и отношениям между ними были весьма натянутыми. Но твоя мама убедила меня, что счастлива, и может сама принимать решения. Полагаю, что в случае с твоим отцом так и было…

Тут на мгновение пожилая дама запнулась, словно перед глазами ее проплыли призраки прошлого, но моргнув, продолжила:
– Я хотела приехать на ее свадьбу с Никифором, но не смогла из-за одного инцидента, справится с последствиями которого мне удалось только недавно…

– Полагаю, всегда можно найти оправдание!

Тома не могла отделаться от мысли, что если бы Олимпиада Марковна появилась в Петербурге раньше, то маму можно было бы спасти.

Набрав в легкие воздуха, Олимпиада Марковна продолжила:
– Поезд. Поезд сошел с рельс. Мой муж и оба сына погибли. А мне потребовался год, чтобы я снова смогла ходить. И признаться, я бы никогда не вошла в вагон поезда еще раз, если бы не последнее письмо твоей матери.

Только теперь Тамара заметила в руках женщины трость, которую еще можно было видеть у мужчин, но никогда у женщин. Олимпиада Марковна тем временем продолжала:

– Признаться, я даже затаила обиду на дочь, когда та не смогла приехать на похороны братьев, несмотря на все мои просьбы и мольбы. Я и помыслить не могла, каково было ее собственное положение в браке с Никифором. Она думала, что щадит меня, не рассказывая о своих горестях, а на самом деле – разрывала мне сердце. Как бы мне хотелось, чтобы она была откровеннее со мной, тогда многое могло бы сложиться иначе.

На секунду в голосе женщины послышалась неподдельная горечь, но она быстро спрятала ее и снова обратилась к Томе:
– Ты можешь осуждать меня. Я не буду настаивать, чтобы ты звала меня бабушкой, но волею судеб теперь мы друг другу единственная семья, и мне сложно передать словами, как же я рада, что смогла тебя отыскать.

Тамара не знала, что сказать. Перед ней сидела совершенно незнакомая дама, но эта была женщина нелёгкой судьбы, и Томе было ее искренне жаль.

– Маму. Вы ее похоронили?

– Да, на Смоленском, рядом с твоим отцом. Она так попросила в своем письме ко мне. Мы с тобой разминулись менее чем на сутки, когда я пришла в ваш дом, ее тело еще не остыло.
Голос этой, казалось бы, железной женщины все-таки дрогнул. Тамаре было даже страшно представить, какого было ей, одной, один за другим хоронить всех своих детей. Тома не удержалась и взяла Олимпиаду Марковну за руку.
* * *
В первый же день после пробуждения в квартире Олимпиады Марковны Тамара попыталась встать с постели, но получилось у нее это не очень хорошо. Голова кружилась, заставляя искать руками, на что опереться. На второй день стало лучше, на третий она уже порывалась выйти на улицу, но Олимпиада Марковна уговорила ее повременить.

Жилище Олимпиады Марковны представляло собой пятикомнатную квартиру на втором этаже с видом на Летний сад. Кроме нее самой в квартире жила всего одна горничная – дородная Глафира Ивановна. Эта необъятных размеров женщина произвела на Тому неизгладимое впечатление, не только своими размерами и строгим взглядом, но и невероятной преданностью хозяйке. Всем своим видом она как бы говорила: «Ты смотри, ее не обижай, а то я тебя!»

Когда Тома пришла в себя, первым же делом она попросилась свозить ее на могилу матери. Смотря на скромный памятник, под которым, вопреки всем церковным законам, навеки соединились ее родители, Тома испытала колющее чувство одиночества, теперь она осталась совсем одна.

– Даже фамилию упросила оставить папину!

– Да, она очень хотела, чтобы ничего не связывало ее с Никифором после смерти. Это, разумеется, против всех правил, но я смогла найти способ исполнить ее последнюю просьбу…

Вспомнив о Никифоре, на душе у Томы стало особенно тяжело, но только на обратном пути она решилась задать вопрос, который давно ее мучал:
– Олимпиада Марковна, а почему вы не спрашиваете меня, из-за чего я сбежала из дома?

– Потому что для меня сие очевидно: ты испугалась пьяного Никифора, от которого после смерти матери тебя некому было защитить.

Тома насупилась, она не хотела заставлять Олимпиаду Марковну переживать еще одно потрясение, но ей ужасно хотелось облегчить душу признанием. Однако проницательная женщина не дала ей возможности произнести более ни слова:
– По большому счету, не имеет никакого значения, упал он с лестницы до или после твоего ухода. И можешь быть спокойна, мое мнение полностью разделяют в полицейском управлении. Поэтому прошу тебя, ничего не бойся и, ради бога, больше не убегай.
* * *
Тома сама удивилась, как быстро она привыкла к жизни у Олимпиады Марковны. Простые бытовые радости вроде ванны и чистой постели были настоящим счастьем. Однако она волновалась за Тасю и выискивала возможность выйти из дома, чтобы повидаться с ней. Несколько раз она даже хотела прямо подойти к Олимпиаде Марковне и спросить ее о Тасе, а то и попросить ее съездить к ней вместе. Но почтенная дама, казалось, жила в другом мире, и представить Тасю здесь, в этой квартире, посреди накрахмаленных салфеток и хрусталя Тома решительно не могла. А вспомнив ехидное замечание Глафиры об их с Тасей внешнем виде, и вовсе оставила мысль заговорить с Олимпиадой Марковной о подруге.

Но через несколько дней Глафира попросила Тому сходить в аптеку за согревающей мазью для мадам. Случай был исключительный, и Тома с радостью воспользовалась этой возможностью, чтобы проведать Тасю. Подойдя к переулку, где жила подруга, Тома заметила, что верхние этажи дома, под крышей которого они с Тасей ютились почти месяц, были черными от копоти. Совсем недавно тут свирепствовал пожар. Сердце Томы болезненно сжалось. Тут на противоположной стороне переулка Тома увидела Еремина, который лениво мазал столб клеем, чтобы наклеить на него какую-то афишу. Узнать Тому чистую, да еще и в платье Еремин не мог, но по спине девушки все равно как будто провели мокрым гусиным пером. Собрав все свое мужество, она его окликнула:
– Молодой человек! Да-да, вы. Скажите пожалуйста, вам случайно не известно, что стало с девушкой по имени Тася, которая жила тут, в сгоревшем доме?
– А вам зачем, барышня?
– Она… нашла очень дорогую мне вещь, и я хотела бы ее отблагодарить. Скажите, она жива? Где я могу ее найти?
– Там, где она теперь живет, таким как вы делать нечего.
– Три копейки дам.
– Ну как знаете. В Малиннике она, на Сенной.

Боясь подходить к Ерёмину, Тома оставила ему три копейки прямо на тротуаре и быстро пошла прочь. За три недели жизни с Тасей Тома узнала, что если и есть место, которого подруга боялась, как огня, то это был тот самый Малинник. Место, где заканчивали свой век все уличные проститутки. Этот бордель считался самым дном, где девушки не выживали и нескольких лет. Пойти туда сама Тома действительно не могла, но мысль о том, что Тася жива, согревала и заставляла искать спасение, перебирая в уме все возможные варианты.

Погруженная в свои мысли Тома и не заметила, как ноги сами привели ее в родной дом. Подняв глаза, сердце снова сжалось от боли. Когда-то респектабельный купеческий дом, уже и так который год переживавший не лучшие времена при Никифоре, теперь был разграблен мародёрами. Два окна на первом этаже выбиты, через одно из них Тома и попала внутрь. Внутри был кавардак, воры хорошенько перетрясли тут все, вынеся все то, что не успел распродать отчим.

Не чувствуя ног, Тома медленно поднялась по злополучной лестнице, с которой упал Никифор в день смерти матери, и свернула в их с мамой спальню. Какой же пустой стала эта комната без мамы! Пугающе пустой и холодной. К горлу Томы подступили слезы, но тут она отчетливо услышала голос Таси: «Не стало матери, я и реветь перестала, слезы – это тот же театр, зритель нужен». «Да, все верно, для слез сейчас время решительно неподходящее, – строго сказала себе Тома, – нужно действовать, а не разводить сырость». Решительным шагом Тома подошла к кровати, на которой лежали сложенные горою подушки. Взяв с прикроватного столика нож для бумаг, она без зазрения совести вспорола нужную. Какую из подушек следует резать Тома знала, ведь она вместе с мамой прятала в нее от Никифора последние мамины украшения. Запустив руку в груду жестких перьев, Тома нащупала мамин обручальный перстень.
Дальше план в голове Томы сложился словно бы сам собой. Из всех знакомых Томы только один был вхож во всевозможные злачные места, и хоть Томе меньше всего хотелось снова встречать этого человека, другого выхода у нее не было.
Потратив несколько минут на то, чтобы сменить свое хорошенькое новое платье на линялую рубаху и штаны Никифора, Тома привычным движением запрятала волосы под побитую молью шапку. Все мало-мальски пригодные к носке вещи воры заботливо вынесли из дома, поэтому в образ голодранца Томе было вернуться совсем несложно. Сунув перстень в карман, Тома ловко, по-мальчишески выпрыгнула из разбитого окна и побежала к месту, где видела Еремина.
Еремин лениво, не спеша мазал клеем столбы дальше по переулку, и Тома без труда его нашла. Держась на безопасном расстоянии, она громко свистнула в два пальца, привлекая его внимание:
– Эй, Еремин, а Пес в городе?
– Че надо? …это ж ты, шельма! Стой, где стоишь!
– Как бы не так. Скажи Псу, чтобы в полдень был на мосту через Кривушу, дело у меня к нему. Денег заплачу.
Сказав это, Тома просилась бежать по переулку в сторону заполненной людьми набережной. Форы у нее было предостаточно, и можно было не волноваться, что Еремин сможет ее догнать.
* * *
Было уже четверть первого, а Пес так и не появился. Тома начала беспокоиться, что он не придет, но стоило ей сойти с моста на набережную, как она тут же его заметила. Пес притаился в переулке и видимо уже некоторое время за ней наблюдал.
Поняв, что его заметили, Собакин вышел из своего укрытия и направился к Томе, а та в свою очередь поспешила вернуться на мост, надеясь, что среди людей она будет в безопасности. Вальяжно опершись на перила, Пес заговорил первым:
– Ну что, зазноба, вернулась? Соскучилась?
– Не твоего ума дело. Тася в Малиннике? Сможешь вывести ее ко мне?
Пес скривил в ухмылке рот:
– Тебе то она на кой сдалась? Как по мне, так она там, где ей самое место.
– Я заплачу. Ты сможешь ее вывести?
Тома вытащила из кармана перстень, солидного размера рубин блеснул на солнце.
– Такие цацки! Где подрезала?
– Где взяла, там уже нет. Еще раз спрашиваю, выведешь ее ко мне?
Тут Пес резким движением подскочил к Томе и постарался выхватить перстень из ее рук, но Тома была наготове – вовремя отпрыгнула и вытянула руку с кольцом над водой.
– Еще раз такое учудишь – нырять за ним будешь!
Пес расхохотался:
– Нравишься ты мне. Так и быть, выведу ее к тебе минут на десять. Только идти нужно прямо сейчас, вечером клиентов много, Кот ее ни за что не выпустит, даже со мной.
С этими словами Собакин развернулся и, не оглядываясь на Тому, пошел в сторону Сенной. Держась шагов на десять позади него, шла Томка, озираясь по сторонам – не притаились ли где-нибудь мальчишки из песьих. Но никого не было, видимо делиться наваром Пес ни с кем не хотел или подумал, что с одной девчонкой и сам как-нибудь управится.
* * *
Уже на Сенной Пес нырнул в ничем не примечательную дверь одного из домов, стоящих на краю площади. Как только он скрылся за дверью, Тома нашла извозчика, заранее назвала адрес и, заплатив вперед, приказала ждать за углом.
Минут через десять из дома вышли Пес с Тасей. Тася едва передвигала ноги, поэтому Пес, закинув ее руку себе на плечо, практически волочил девушку по мостовой. Тома пронзительно засвистела, перепугав лошадь, но сумев привлечь внимание Пса, который с недовольным видом потащил Тасю коляске. Подхватив из рук Пса дурно пахнущее тело подруги, Тома не без труда закинула Тасю в коляску. Пес хотел было тоже забраться внутрь, но этого Тома позволить ему не могла. Глядя прямо в глаза Собакина, она достала перстень и кинула его на мостовую, прямо под ноги прохожих, а как только Пес бросился за кольцом, Тома крикнула извозчику трогать.

Всю дорогу Тася была не в себе. Пьяные глаза ее то и дело закатывались, и все силы уходили на то, чтобы не вывалиться из коляски и оставаться в сознании. Добравшись до дома, Тома помогла подруге залезть в окно, усадила ее на кухне и начала разводить огонь в печке. Тася пила воду, опрокидывая одну кружку за другой. Прошло с полчаса, но Тася так и не заговорила. Тома начала уже переживать, что подруга повредилась рассудком. Но тут вдруг Тася всхлипнула, и из глаз ее потекли слезы. Тома подсела поближе и долго обнимала вздрагивающие плечи подруги, пока та не успокоилась и не затихла. Первый и последний раз Тома видела, как Тася плачет. Было это до того жутко, что никакие слова утешения не шли ей на ум. Утерев засаленным рукавом слезы, Тася наконец заговорила:

– Как это ты Пса уболтала за мной в Малинник сходить?
– Да так, цацку сунула, не бери в голову. Ты как?
– Уже нормально.
– А как в Малинник попала?
– Да как все. Когда комната сгорела, клиентов некуда водить стало. Есть хотелось до темноты в глазах. А тут Кот, ласковый такой, уговорил у него поработать, обещал, что все по согласию будет, и уйти я смогу в любое время. Может сам Кот комнату мою и поджег, девки болтали, он таким не гнушается. Уйти я захотела быстро, на следующий же день. Кот не дал. Запер, кроме смоченного самогоном хлеба ничего не давал. Я же даже не знаю, сколько дней я там пробыла, все смешалось…

Тася закрыла лицо руками. Тома не могла смотреть, как она плачет, и вспомнив, что у нее еще осталось немного денег из тех, что Глафира дала на мазь, она решила сбегать на улицу, чтобы купить Тасе еды. Вернувшись, она нашла подругу спящей на кухонном столе. Вид ее был до крайности изможденный. Синяки там и тут выглядывали из-под одежды: на шее, на руках и даже под глазом виднелись следы побоев. В сотый раз Тома ругала себя, что не пришла к ней раньше.

Когда через час Тася проснулась, Тома тут же подсела напротив нее:
– Я тут тебе платье мамино раздобыла, оно конечно старое, зато чистое. Мы тебя сейчас в порядок приведем и пойдем к Олимпиаде Марковне, она вроде как бабушка мне…

Но, к удивлению Томы, Тася замотала головой:
– Ты это… не гони лошадей, никуда я с тобой не поеду.
Тома смотрела на подругу с широко распахнутыми глазами, а Тася тем временем продолжала:
– Ну ты сама посуди, кто я такая этой твоей Олимпиаде. Чего доброго, еще и тебя взашей следом за мной погонит. Ты то на улице не больше месяца провела, а я тут с рождения. Меня не переделать, а вот ты давай-ка старуху не огорчай – пока ты при ней будешь, глядишь, и мне кусок хлеба перепадет.

С этими словами Тася стала ломать принесенный Томой хлеб. Выражение лица ее постепенно менялось к тому, которое Тома видела раньше, и это внушало надежду.
– Ты мне лучше скажи, где это мы?
– Это мой дом, ну то есть жила я тут раньше с мамой, а сейчас обнесли его…
– Это тот, что рядом с новой швейной фабрикой? Да, далеко от моих мест… ну да это и к лучшему. Тут меня никто знать не знает, может и Кот не найдет. А там, глядишь, вся эта история забудется. Бог не выдаст – свинья не съест. Можно я тут поживу?
– Живи, конечно. Правда я не знаю, кому дом теперь принадлежит, Олимпиаде Марковне наверно. Может все-таки поедешь к ней со мной?
– Нет уж! А ты давай ступай. А то она у тебя бойкая, глядишь, снова поиски развернет. Видела бы ты физиономию того городового, который песьих разгонял, когда они на тебя напали. Она его как мальчишку отчитала, даром, что дама!
Вспомнив про Олимпиаду Марковну, Тася посмотрела в окно, солнце уже клонилось к закату, а на своих двоих Томе нужно более часа топать до Летнего сада. Денег на извозчика больше не было. Поймав ее взгляд, Тася начала выпроваживать подругу из дома:
– Нечего тебе одной по потемкам шастать, иди уже. Небось путь неблизкий.
Тома начала переодеваться назад в платье, а попутно инструктировала Тасю:
– Наверху спальня, там теплее всего, только перья убрать придется. Дверь запри, там шпингалет есть, раз один раз воры влезли, кто знает, что может случиться. И ради бога, не води никого, я через пару дней к тебе приду, еды и денег принесу, только не выходи без нужды пока на улицу, ладно?
– Экой ты классной дамой заделалась! Не переживай, все будет в лучшем виде!
К Тасе постепенно возвращалась былая непринужденность, но в какой-то момент прощаясь с Томой у разбитого окна, она вдруг вся переменилась в лице и очень серьезно спросила:
– Том, ты это… зачем ты мне помогаешь? Тебе что, заняться больше нечем?
Тася вспомнила как с месяц назад сама задавала Тасе подобный вопрос:
– Так это, дом пустой стоит, будешь тут у меня заместо сторожа. Не скучай, скоро к тебе загляну.
С этими словами Тома в последний раз обняла подругу и вылезла на улицу, изо всех сил стараясь не порвать подол нового платья о торчавшие из рамы осколки.
* * *
Хоть Тома и бежала со всех ног, в платье это у нее получалось менее ловко, чем в штанах, и потому в квартиру Олимпиады Марковны она поднялась, только когда стемнело. Глафира, открывшая ей дверь, едва сдержалась, чтобы тут же не отхлестать Томку кухонным полотенцем, висевшим у нее на плече.
– Разве можно так! Она же места себе не находит!
На звук открывающей двери из комнаты в прихожую вышла Олимпиада Марковна. На этот раз хромала она сильнее обычного, и Тома тут же испытала укол совести.
– Простите, пожалуйста простите, я не хотела заставлять вас волноваться. Просто я потеряла деньги, которые вы мне дали для аптекаря, и обнаружила это только в аптечной лавке, а после весь день их искала. Возвращаться домой без мази и без денег было совестно.

Олимпиада Марковна долго испытывающее смотрела на Тому, а после очень тихо сказала:
– Очень надеюсь, что врешь ты редко, оттого и не научилась этого делать как следует. Так и быть, раз не хочешь рассказывать, то допытываться, где ты сегодня была и как потратила деньги я не стану, но взамен очень попрошу со мной так более не поступать. Ты уже взрослая девочка, если тебе нужно что-то сделать или куда-то отлучится, имей смелость прямо сказать мне об этом.

С этими словами Олимпиада Марковна развернулась и все с той же невероятно прямой осанкой зашагала обратно в комнату, изо всех сил стараясь не хромать. Тома почувствовала себя отвратительно, только сейчас ей в голову пришло, что Олимпиада Марковна могла себе бог знает чего напридумывать. Быть может, она посчитала, что Тома сбежала от нее и более уже не вернется? А может, что на нее опять напала уличная шпана? Тома вспомнила, как сама этим утром волновалась за Тасю, какое мерзкое и отвратное это было чувство, и укоры совести с новой силой стали терзать девушку.
Осторожно зайдя в гостиную, Тома встала напротив кресла, в котором сидела бабушка. Глаза пожилой дамы были прикрыты, а губы что-то нашептывали. В углу чуть слышно играл граммофон. Молитва! Бабушка шептала молитву в благодарность за возвращение Томы домой. Очень теплая волна накрыла и окутала девушку, чувство было такое, как будто внутри нее что-то оттаяло, и она сама не заметила, как у нее вырвалось:

– Я была дома. Моему другу негде жить, и я позволила ей там остаться. Я знаю, что прежде нужно было спросить у вас разрешения, но я побоялась отказа. И вы правы, врать я не умею совершенно, потому и стараюсь этого не делать без особой нужды. Мне стыдно, что я заставила васс волноваться, и стыдно, что солгала Вам.

Олимпиада Марковна открыла уставшие глаза:
– Ты была в доме у фабрики?
– Да, туда влезли воры, и два окна были разбиты, через них мы и влезли… и я подумала, что пустому дому стоять опасно, пусть уж лучше в нем кто-то будет жить.
Пожилая дама приподняла краешек губы в улыбке:
– Твоя правда. Место там глухое, самая окраина. А спрашивать у меня разрешения не нужно, этот дом твой и распоряжаться им ты можешь по собственному усмотрению. Однако стоит помнить, что до момента вступления в наследство твои права на него, как, впрочем, и на здание фабрики, несколько ограничены.
У Томы закружилась голова. Как же так, последние пару лет они с матерью жили необычайно скромно, как же это возможно, если у них в собственности все это время был и дом, и целая фабрика?!
Заметя нездоровый блеск в глазах внучки, Олимпиада Марковна поспешила добавить:
– Подробнее тебе расскажет стряпчий, но из того, что мне довелось слышать, там все не так просто. После смерти твоего отца на месте складов и лабазов Никифор решил строить здание под швейную фабрику, при том сам он в производстве смыслил до крайности мало, а потому отдал помещения внаем некому фабриканту Рыбалову. Что за договор промеж ними был составлен, я не знаю, вот только Рыбалов собирает невероятные прибыли, в то время как никаких накоплений после себя Никифор не оставил.
Тома сжала кулаки:
– Небось пропил, да в карты проиграл все, скотина!

Для Тамары это всегда была страшная загадка, как это возможно, чтобы обладая одним и тем же имуществом, ее отец умудрялся держать в порядке дела и одевать мать по последней моде, в то время как Никифор только и делал, что влезал в долги, расплачиваться по которым приходилось за счет продажи маминых драгоценностей!

Брак матери и Никифора всегда был лишь фиктивным. Будучи из дворянского сословия, мама решительно ничего не смыслила в торговле. Внезапная смерть мужа оставила ее с целым ворохом закладных, векселей, расписок и облигаций, в которых она решительно ничего не понимала. С надеждой смотрела она на управляющего Никифора, который при жизни отца вел себя весьма достойно и имел репутацию человека вспыльчивого, но надежного. Бог знает как Никифор сумел уговорить маму с ним венчаться. Видите ли, с женщиной никто всерьез дела вести не станет, вот будь она помещицей – тогда другое дело, а коммерция дело сугубо мужское. Но стоило матери согласиться, как Никифор стал с невероятной скоростью проматывать ее состояние, влипая то в одну рискованную махинацию, то в другую, и спустя всего лишь год, он уже начал занимать деньги.
Погрузившись в свои невеселые воспоминания, Тома не сразу заметила, что Олимпиада Марковна к ней обращается:
– …выражения, неподобающие благовоспитанной барышне. А, между прочим, нам уже давно пора обсудить твое возвращение в гимназию.

Глава 3. Катька, Рада, Вера и Зоя
В гимназию Тома вернулась, хотя это было непросто. Гимназистки и раньше недолюбливали молчаливую, замкнутую девочку, которая постоянно пропускала занятия то из-за болезни матери, то и из-за бессонной ночи после очередного пьяного дебоша отчима. А после того, как она пропала из гимназии почти на три месяца, директриса решительно не хотела принимать ее обратно. Но Олимпиада Марковна продемонстрировала чудеса дипломатии, и в конце концов Томе позволили вернуться, при условии, что она повторит последний год.

Новый класс отнесся к второгоднице подчеркнуто равнодушно, что Тому вполне устраивало. Гимназистки казались Томе созданиями изнеженными, лишенными чего-либо настоящего. Мысли их занимала какая-нибудь ерунда: вроде споров о том, какая из выпускниц самая прехорошенькая или какой цвет платьев в этом сезоне особенно актуален. Для Томы, которой за месяц проживания в комнате Таси пришлось в красках познакомиться с изнанкой жизни, все эти разговоры казались до крайности пустыми. Почти каждый день после уроков Тома бежала Домой. Домом она по-прежнему называла дом у фабрики, где теперь жила Тася. Несмотря на то, что ее привязанность к Олимпиаде Марковне крепла с каждым днем, всего рассказать ей о подруге Тома так и не смогла, хоть прошло уже два года.

Сегодня воскресенье, а значит после службы, куда Тома всенепременно сопровождала Олимпиаду Марковну, девушка была совершенно свободна. Вернувшись из церкви, мадам, как обычно, отправилась отдыхать – присесть на службе она себе не позволяла, а стоять ей было с каждым годом все тяжелей. Поэтому после обеда Тома сразу побежала Домой.
По негласному правилу, по воскресеньям в Доме гостей не принимали. Гостями было с некоторых пор принято называть клиентов. Поэтому сегодня дом у фабрики выглядел особенно мирно. Войдя в прихожую, Томка тут же вручила Тасе, выбежавшей ей навстречу, книжку. Тася взялась читать, да вот только выбирала для чтения уж больно замысловатые для начала, по мнению Томы, книги. Но Тасе не было дела до букварей и сказок. По-настоящему ее занимали только биографии знаменитых художников и книги с описанием сюжетов известных полотен. Обняв подругу и налив ей чаю, Тася тут же раскрыла книгу и забравшись с ногами на старенькую козетку начала по-детски водить пальцем по строчкам.

Жгучий интерес к живописи появился у Таси полгода назад, вместе с одноглазым моряком Федором, который, как сошел на берег, занялся починкой обуви, а между делом рисовал для души морские пейзажи. Он много рассказывал Тасе про монокулярное зрение, про цвет воды, блики, тени и полутона. Тася, как зачарованная, могла слушать его часами. Денег с него она не брала, да и не было их у него, иногда только приносил он Тасе пустяковые подарки: бумагу для рисования, мелки или карандаши. Тася радовалась этим подаркам, как ребенок, подолгу рассматривала их и с гордостью показывала Томе. А когда Федор подолгу не приходил, от хандры Тасю спасали только книги. Подобно рассказам бывшего моряка, они надолго приковывали внимание Таси и отвлекали ее от грустных мыслей. Вот и сейчас, налив Томе чаю, Тася тут же уткнулась в новую книжку.

Тома на подругу не обижалась, ей и самой нужно было делать домашнее задание, поэтому разложив книжки и тетрадки на столе в гостиной, она тоже углубилась в чтение. Помимо Томы и Таси в гостиной находилось еще три девушки. На полу с кошкой играла рыжеволосая девица лет двадцати. Ее звали Катя, хотя чаще все-таки Катька. Тома никогда не забудет, как первый раз встретила ее в Доме. Случилось это на следующий день после того, как Тома с помощью Пса вызволила Тасю из Малинника. Вернувшись, чтобы проведать подругу, Тамара наткнулась на взлохмаченную рыжую девицу. Любые попытки Томы разузнать о ней хоть что-то или хотя бы просто заговорить с ней ни к чему не приводили. Девица лишь мычала и осоловело озиралась по сторонам, как ненормальная. Слава богу, из кухни вышла Тася. Взяв странную девицу за руки, она смогла привести ее в чувства, успокоила и отправила в комнату. Тася рассказала Томе, что встретила безумную Катьку в Малиннике, что она хоть и блаженная, но в целом смирная и добрая девушка. Кот ее никогда не запирал и не спаивал, к клиентам она всегда шла сама. Поговаривали, что в детстве ее снасильничал какой-то изверг, или что Катька сама вызвалась, лишь бы он ее младшую сестру не тронул. Сестрица ее правда вскоре померла от воспаления, а сама Катька от всего пережитого тронулась рассудком. Сызмальства Катьку и сестру ее воспитывала до крайности набожная бабка, и строгое воспитание вкупе с перенесенным ужасом и стыдом надломили разум девушки. Катька втемяшила себе в голову, что во всех мужиках живет дьявол, и если она с ними кобелиться не будет, то они учинят еще более страшное злодейство, как сделал тот изувер с ее сестрою…

Кот в Катьке души не чаял, так как она делала все, чтобы он ей не велел. Даже на рынок ее отпускал без присмотра. Знал, что вернется. С этого рынка Тася Катьку и увела, а потом спрятала в Доме.

За два года в Доме с Катькой произошли разительные перемены: приступы вроде того, что случился при первой встрече с Томой, прекратились. Катька даже начала отвечать на вопросы, хотя сама никогда не заговаривала первой, видимо воля ее была так сильно подавлена, что воскресить ее более не представлялось возможным. Тася как могла оберегала Катьку, отгоняя от нее по возможности подлецов, пытавшихся воспользоваться блаженной, а с тех, кто успевал – невозмутимо брала двойную плату. В этом ей помогал старый револьвер, найденный под кроватью в комнате Никифора. Благодаря этому револьверу и одному из Таськиных клиентов – жидкоусому городовому Вепрену, абы кто в Дом больше не лез.

Следующей в Доме появилась цыганка Рада. Ее, полуживую, Тася с Томой нашли в ста метрах от крыльца, когда возвращались с рынка. Промышляла тогда Рада гаданием по руке и мелким воровством. Не договорилась с местной артелью нищих, вот ее и побили. Из-за чего Рада ушла из табора, она никогда не рассказывала. Как-то раз Тася поделилась с Томой соображением, что скорее всего пошла она по амурным делам за каким-нибудь русским или татарином, который наверняка ее опосля сразу же бросил. Цыгане такого не прощают, вернуться опозоренной обратно в табор уже нельзя. Вот она и отбилась. Идти ей было некуда, а выгнать ее у Томы с Тасей рука не поднялась. Так Рада и осталась жить в Доме. Красоты цыганка была сказочной, мужчины шли за ней, как зачарованные, а уж если она начинала петь, то многие подвыпившие завсегдатаи кабаков с легкостью расставались с деньгами за одну лишь только ее улыбку. Тем Рада сейчас и жила – выступала по трактирам. А вот в Доме Рада, напротив, почти никогда не пела, берегла голос, но в игре на гитаре упражнялась исправно. Вот и сейчас, как обычно по воскресеньям, Рада сидела у окна и меланхолично перебирала струны.

Больше всех игру Рады любила четвертая обитательница Дома – Вера. Она появилась тут последней, лишь несколько месяцев назад. Высокая и когда-то сильная скобарка Вера приехала в Петербург в поисках лучшей доли. Белошвейка, вынужденная тянуть на себе целый выводок малолетних братьев и сестер, оставшихся в деревне. Родители ее по зиме провалились под лед, и она подалась на заработки. Три месяца Вера честно, от звонка до звонка, проработала на швейной фабрике Рыбалова, обещанных денег, однако, так и не увидела. А когда явилась требовать жалования, получила от управляющего кнутом по лицу. Верка сама подалась на улицу, но вид ее был до того непотребный, что если бы Рада, приметившая ее у одного из кабаков, не привела бы ее в Дом, то, не ровен час, новоиспеченная уличная труженица отдала бы богу душу…

Так они и жили вчетвером: Тася присматривала за Катькой, Рада за Верой. Тома сначала переживала, что численность обитательниц Дома увеличивается от месяца к месяцу, но девушки быстро поладили, да и за домом был круглосуточный присмотр: одна из четырех всегда оставалась на хозяйстве. Всех домашних связывало что-то большее, чем дружба. Дружили в гимназии, а в Доме царила куда более ценная, но менее поэтичная атмосфера – атмосфера безопасности. Для каждой из девушек Дом – был единственным местом на всем свете, куда они могли податься и где могли спрятаться, чтобы по-звериному зализать душевные и телесные раны. Правило тут было, пожалуй, только одно. Как однажды метко подметила Таська: «Можешь помочь – помоги, а не можешь – не лезь в душу».

Тома по-хозяйски осмотрела комнату. За два года после смерти матери и погрома, устроенного мародёрами, от былой обстановки не осталось и следа. Ничего из украденного в дом не вернулось, да и ничего нового особо не появилось, но совместными усилиями девушки отмыли стены и вычистили оставшуюся мебель, Вера починила шторы, а Тася с Томой заколотили разбитые окна. От Рады по хозяйству толку было мало, но она с первых же заработанных в трактире денег купила новую скатерть и кое-что из посуды. В Дом вернулась жизнь, не такая, конечно, как была тут до смерти отца Томы, но явно лучшая, чем при Никифоре.

Воскресное спокойствие нарушил громкий стук в дверь. Уверенный такой. Так стучат только точно зная, что хозяева дома. Сегодня, как всегда по воскресеньям, никого не ждали, поэтому все девушки, включая Тому, как по команде повернули головы в направлении двери. Со стороны все они сделались похожими на кошку, с которой играла Катька на полу, подобно ей они моментально из сонно-разомлевших от воскресной лени сделались натянутыми, как пружины. Рада перестала играть.

Тася отложила книгу и на правах старшей пошла к двери. Выглянув за нее, она, в обычное время смелая и решительная, побледнела как мел, и плавно по-кошачьи вытащила из тумбы в прихожей револьвер.

Дверь распахнулась. На пороге стоял Пес.

Тома почувствовала почти забытый звериный страх. Прошлое, что за два года стало казаться дурным сном, стояло на пороге ее дома.
Пес возмужал, но выше ростом не стал, лишь раздался в плечах, заматерел.
Одет он был франтом: новый пиджак, кепка по последней моде, явно снятые с какого-то незадачливого прохожего.
Последнее время ходили слухи, что песьи все чаще промышляли разбоем и из уличной шпаны превратились в настоящих бандитов. Рядом с Псом стояла тощая, как жердь, девка лет семнадцати, с большим аулом в руках. Ухмыльнувшись, он бегло осмотрел прихожую и самодовольно сказал:

– Не ждали?

Тома встала возле Таси, чувствуя, как за спиной ее встают Вера и Рада. Все пятеро девушек окрысились на вошедшего мужчину. Даже блаженная Катька, как дите малое, повторила за остальными.

Заметя недружелюбный прием, Пес чуть не расхохотался:

– Да ладно вам, кошки драные. Я пришел с миром. Знакомьтесь – Зоя, Еремина сестра. Братец ее третьего дня отправился на каторгу, а к себе я ее взять не могу: сами понимаете, бабе среди нас не место.

Пес переводил взгляд с одной угрюмо смотрящей на него девушки на другую.

– А вас я давно уже заприметил… По началу выжидал, когда вы между собой перегрызетесь. Дело известное – девки без Кота дела вести не могут. Может и дождался бы, да вот Еремин мне проблему подкинул. Условие мое простое – берите к себе Зойку, я ведь Еремину обещал за ней приглядывать, а слово мое кремень, это каждый знает. Я же за это вас не только Коту не сдам, да еще под свое крыло возьму. Чтобы к вам никто не сунулся. Так сказать, были под Котом, а теперь с Псом дела вести будете.

Видимо шутка показалась Собакину ужасно остроумной, криво улыбнувшись, он как ни в чем не бывало подошёл к Тасе и, будто муху, отвел наставленное на него дуло револьвера:
– Брось, Таська. Человека порешить – это тебе не таракана башмаком прихлопнуть. У тебя духу не хватит. А вот я – другое дело.

И как бы между прочим отвел полу пиджака, показывая всем присутствующим новенький, начищенный до противного блеска Смит-энд-Вессон.

Затем Пес обратился к Томе:
– А ты ничего, краля. Подросла, разрумянилась. Сейчас бы я тебя за пацанёнка не принял бы…
Тома как язык проглотила, а Пес тем временем уже обернулся на остальных обитательниц дома:
– Ну что, курицы, договорились или поедем в Малинник?

При этих словах Тася непроизвольно сглотнула, а Катька начала с безумными глазами оглядываться по сторонам. Рада взяла было Катю за руку, но полностью успокоить девушку так и не смогла.

Томе пришлось вступить в переговоры с Псом:
– Я не поняла, ты нас запугивать пришел или просить об одолжении? Если ты девчонок Коту решил сдать, думаешь, я дам твоей Зойке тут жить? Меня то ты не тронешь, чуть что сам на каторгу пойдешь. А мне этот Дом проще сжечь, чем тебе отдать.

Томка, конечно, врала, Дом она любила без памяти, ведь это единственное, что ей осталось после смерти родителей, но времени придумать что-то получше не было. Расчет был на то, что Пес решит, что договориться с ней будет проще, чем запугать.
Собакин уселся на выцветшее кресло у окна, где еще минуту назад сидела Рада, и по-хозяйски развалился, закинув ногу на ногу:
– Так я ж с того и начал. Говорю, пустите к себе Зойку, комнату ее дайте. А я вас не обижу, помогу, чем смогу. Нашим расскажу, куда за девичьей лаской ходить надо…

Пес подмигнул, а по спине Томы пробежал холодок:
– Значит так, раз надо – пусть живет, но песьих мы здесь не жалуем. Пусть ходят как все остальные, без привилегий, и схрона вашего я тут не потерплю. Ты меня понял? А если хоть словом Коту о нас обмолвишься, то ни Зое твоей, ни тебе в следующий раз прийти будет некуда.

На лице у Пса заиграли недобрые тени, пойти на уступки, да еще перед девкой было делом последним, но с другой стороны: никого из банды вокруг не было, и держать лицо было не перед кем.

– Ладно, краля. Будь по-твоему. Только гляди, Зойку не обижай.

Пес еще с полминуты посидел в кресле, явно не желая уходить, но поняв, что разговаривать с ним более никто не желает, лениво поднялся, не без гордости отдёрнул полы новехонького пиджака, засунул руки в карманы и, насвистывая какую-то пошлую песенку, направился к выходу.

Так в Доме появилась Зоя.
Подружиться с ней не смогла даже легкая в общении Тася, уж больно Зойка была себе на уме. И если для всех остальных Дом и жизнь в нем были за великое счастье, то Зойка, уверовавшая в особенность своего положения, вела себя заносчиво: то вещи чужие без спроса возьмет, то посуду за собой не приберет. А однажды и вовсе заявила, что раз за ней сам Пес стоит, то кормить ее надобно задарма, в качестве платы за то, что их Коту не сдали. Этого уже Тася не стерпела, вытаскала Зойку за волосы прямо на кухне. Та на время притихла, но злобу затаила. На какое-то время все в Доме замерли в ожидании мести Собакина, и хоть в душе каждая из девушек была на стороне Таси, неприятностей, которые мог им устроить Пес, никому не хотелось.

Но Пес все не появлялся. Вместо этого прислал Томе конверт с кольцом ее мамы, тем самым, которым она с ним расплатилась за помощь в вызволении Таси из Малинника.

Увидев кольцо из-за плеча подруги, Тася присвистнула:
– Это ж как тебя, подруга, угораздило! Дело конечно твое, Пес нынче кавалер знатный, говорят сам Рыбалов с ним какие-то дела имеет, но уж больно жестокий. Как пить, да бить будет. Ты бы пригляделась к нему, как следует.

Тома хотела было высмеять Таську за нелепые предположения, но глаза быстро пробежались по корявым строчкам коротенькой записки, приложенной к перстню, заставив Тому не на шутку задуматься: «Даже козырному тузу без крали в колоде никак нельзя. А пока прими цацку в оплату Зойкиного проживания».

Распахнутыми от удивления глазами Тома смотрела на Тасю. Та сама взяла из рук подруги записку и медленно, по слогам, прочитала вслух. Тася, которой стоило бы радоваться, что ее стычка с Зойкой не навлекла беду на обитательниц Дома, заволновалась не на шутку. А потому отвела Тому на кухню, где почему-то заговорщицким шёпотом поведала следующую историю:

– Говорят, как-то раз сошелся Пес с Ташкой – девкой, что в Котовом кабаке работала. То ли родственница она Коту какая-то дальняя, то ли просто дочка земляка. В общем, Кот ее не неволил, даже жалование иногда платил. А когда вы с Псом меня из Малинника выкрали, Кот, видать, затаил на Собакина злобу, возьми и вызови Ташку к клиентам заместо меня. Пес ее после того случая бросил, и больше ни к ней, ни к Коту не захаживал. А Ташка спилась, говорят, даже не знаю, жива еще или нет…

Томе сделалось тошно, хоть и не напрямую, а все же в том числе и из-за нее тоже, еще одна девица сгнила в Малиннике.
– А Пес что?
– А что он!? Я же говорю, больше он к ней не ходил. Все мы для них…

Тася только махнула рукой. Глаза ее потемнели.

Тома догадывалась, что это из-за того, что бывший моряк Федор уже с месяц не появлялся в Доме. Но как поддержать подругу в ее горе Тома не знала, и поэтому решила, что будет лучше всего отвлечь Тасю от грустных мыслей обсуждением уличных сплетней.

– А какие такие дела у Собакина с Рыбаловым?

Тася аж засветилась, в ее довольно невеселой жизни одним из развлечений было вдоволь пополаскать кому-нибудь кости, да пообсуждать уличные сплетни:
– Радка тебе лучше расскажет, я это от нее слышала. Как Пес нам эту Зойку подсунул, так Рада припомнила, что за неделю до того пела в ресторане на Садовой для Рыбалова и его дружков. Вроде как именины у него были. Из развлечений у фабриканта: поесть, выпить, да картишки раскинуть. Так вот на игру явился и Пес со своими прихвостнями, а Рыбалов, вместо того чтобы этих оборванцев прогнать взашей, усадил Собакина подле себя, весь вечер с ним о чем-то говорил, а когда они уже в стельку пьяные по домам разъезжались, Рыбалов возьми да назови Собакина «сыном», расцеловал его в обе щеки, как девицу.

– Мало ли какая блажь пьяному в голову придет?
– Так-то оно так, да ты сама видела, каким нынче франтом Пес ходит. Да и прости, если я болтаю лишнего, но клянусь Христом богом, что никому кроме тебя я этого не говорила…
– Ну и мастерица же ты драмы наводить, в актерки тебе что ли податься?
– Не сбивай меня с мысли, я сама собьюсь! В общем, соображение мое, Томка, следующее: сама посуди, дом этот стоит на самой окраине, а Рыбаловская фабрика до того близко, что иной раз слышно, как управляющий последними словами на швей орет, Верка вот каждый раз вздрагивает. Я это все к чему? К тому, что во всем Петербурге нет человека в доме этом более заинтересованного, чем Рыбалов. А тут еще его названный сын к тебя клинья подбивает. Неспроста это!

Томка и сама уже хорошо знала, что Рыбалов подлец, какого еще поискать надо. И до, и после появления Верки в доме, они с Тасей не одну белошвейку на улице подбирали, большинство из них, у кого родня в городе или в деревне осталась, потом уходили, но были и те, кто, зализав раны, снова шли на фабрику, случалось, что и помирали там от измождения. Деньги у Рыбалова водились, и не малые, вот только тратить их на выплату жалования швеям он не спешил. Иные работницы по полгода не видели денег. Да и на аренду земли, на которой фабрика его стояла, он не шибко тратился. По закону и здание фабрики, и земля под ним принадлежали Томе, вот только Никифор, (гореть ему в адском пламени!), то ли проигравшись в карты подчистую, то ли просто находясь в глубоком подпитии, подписал с Рыбаловым договор, по которому ближайшие сорок лет арендная плата за все здания составляла в год лишь пять рублей. Эту смехотворную сумму Рыбалов платил исправно, поэтому с какими бы стряпчими не советовалась Тома, и даже Олимпиада Марковна, результат был один – договор с Рыбаловым по закону расторгнуть никак нельзя.

Тома силилась вспомнить, когда впервые появился в их доме Рыбалов. Иногда ей казалось, что она видела этого господина еще при жизни отца. Конечно, Тома не запомнила, о чем именно мужчины беседовали, она была еще слишком мала, чтобы понимать их разговор или хотя бы при нем присутствовать, но чем больше она пыталась вспомнить, тем больше ей казалось, что отец отказал Рыбалову в его проекте, и только после его смерти фабрикант таки смог добиться своего.

Как ни крути, а в словах Таси был резон. Верить в искренность намерений Пса не приходилось ни на минуту. Тома задумчиво вертела в руках мамино кольцо.

Глава 4. Марфа Ивановна
Олимпиада Марковна, после выпавших ей на долю потрясений, стала глубоко верующей. Тамара этого до конца не понимала, но видя, что лишь вера могла дать бабушке необходимое утешение, постепенно свыклась и даже прониклась уважением к ее убеждениям. Пока Олимпиада Марковна могла выходить на улицу, каждое воскресенье она, Тамара и Глафира ходили на службу, но через два с половиной года со дня знакомства с внучкой нестерпимая боль в ноге окончательно приковала бабушку к квартире. Тамара даже хотела найти для нее жилье на первом этаже, но ничего, что могло бы сравниться в комфорте с их нынешним местом жительства, за ту же арендную плату Тома найти не смогла. Квартирой, где сейчас жила Олимпиада Марковна, владела ее подруга, и потому арендная плата была скорее символической, подобные квартиры стоили в два, а то и в три раза дороже.
Олимпиада Марковна тяжело переживала отсутствие возможности бывать в церкви, Томе казалось, что, оставаясь в своей комнате одна, бабушка, не переставая, молится о спасении Томиной души, как будто бы вся жизнь пожилой дамы, все заботы ее теперь были лишь о внучке.
О том, что происходит в доме у фабрики, и кто там теперь живет Олимпиада Марковна с Тамарой говорили мало, лишь пару раз Тома обмолвилась, что в доме живет ее подруга, которая то ли раньше работала, то ли все еще работает на фабрике у Рыбалова. Понимая, что она не в силах помочь, Олимпиада Марковна не углублялась в расспросы.
В первый же год жизни с Олимпиадой Марковной Тома поняла, что финансовое положение вновь обретенной бабушки довольно шаткое. После смерти сыновей и мужа пожилая дама попала в ту же ситуацию, что и её покойная дочь, мать Тамары. В делах покойного мужа она решительно ничего не понимала, а за более чем шестнадцать лет брака так и не привыкла к жизни во Франции. Распродав оставшееся ей от мужа имущество, Олимпиада Марковна сделала вклад, на проценты с которого и жила теперь в компании преданной горничной Глаши. Денег на то, чтобы отремонтировать дом у фабрики у нее не было. Как, впрочем, не было ни сил, ни здоровья, чтобы бороться с подлецом Рыбаловым и заставить его платить справедливую арендную плату.
Однако ни финансовые затруднения, ни тяжелая изматывающая болезнь не смогли изменить привычек Олимпиады Марковны. Несмотря ни на что, каждое утро она переодевалась в шёлковое платье, надевала украшения и убирала седые волосы в высокую прическу. Ходить в халате она себе не позволяла даже в дни, когда нога у нее болела не переставая. Пожилая дама выписывала книги и много читала, хотя глаза ее быстро утомлялись, из-за чего каждые два-три часа нужно было делать перерыв, и тогда она ставила пластинку или играла с Глашей в преферанс. Из Парижа бабушка привезла граммофон и штук десять пластинок, по песням с которых учила Тому французскому. По славам Глаши, раньше Олимпиада Марковна и сама неплохо пела, но после трагедии с поездом более уже не пела ни разу.

Тамара очень любила проводить время с бабушкой. Квартира Олимпиады Марковны была своего рода музеем или даже заповедником изысканных манер и изящных вещей. Каждый раз приходя сюда, Тома замечала, как плечи ее сами собой расправляются, голос становится тише, а речь мягче. В доме у фабрики она была Томкой – девчонкой, которая, переодевшись уличным мальчишкой, продавала газеты, вместе с Катькой вытаскивала из канавы кошку, а потом уже с хозяйственной Тасей обдумывала план, как бы исхитриться и закупить дрова на зиму подешевле, чем в прошлом году. В квартире же с окнами на Летний сад тем временем, потрескивая, звучала пластинка с музыкой Елисейских полей. И порой Тома не могла себе ответить, где, тут или там она была собой, настоящей.

Иногда Томе страшно хотелось обо всем рассказать бабушке. Пока Олимпиада Марковна еще могла выходить из квартиры, Тамаре хотелось привести ее в дом у фабрики, чтобы познакомить с Тасей, Катей, Верой и Радой. Ей даже казалось, что Олимпиаде Марковне должно понравится, как поет Рада, просто не может не понравиться, она же так хорошо поет! А сколько всего бабушка смогла бы рассказать Тасе о художниках, она ведь жила в Париже, была в Лувре и на Монмартре!
Но чем дольше Тома откладывала откровенный разговор с Олимпиадой Марковной, тем сложнее ей было представить себе его счастливый исход. Бабушка была так недосягаема в своей благовоспитанности, что Тома очень отчетливо понимала, что не вынесет ее осуждения, да и любить бабушку как раньше, если та попросит ее раз и навсегда отказаться от подруг и более не ходить к ним, Тома уже не сможет.

Приближался выпускной в гимназии. Уже год как Тамара всерьез взялась за учебу и планировала попасть в число лучших выпускниц, а после поступать на Бестужевские курсы. Олимпиада Марковна внучку во всем поддерживала. Наученная собственным горьким опытом и опытом покойной дочери, она все более склонялась ко мнению, что женщине необходимо обладать знаниями, которые позволили бы ей выжить, не имея мужчину подле себя. Особенно давались Тамаре переводы: отослав несколько своих работ в издательства, скрыв свое настоящее имя под мужским псевдонимом, ей даже удалось заработать некоторую сумму денег, и тогда же она впервые попросила у бабушки разрешение самостоятельно внести арендную плату в следующем месяце. Олимпиада Марковна не стала отказываться, и уже сам этот жест был для Тамары свидетельством признания и уважения со стороны самого близкого ей человека. Чувство самостоятельности было до того сладким, практически окрыляющим, что Тамара раз и навсегда пообещала себе, что с этого самого дня во всем и всегда будет себе хозяйкой.
* * *
А между тем Зоя отравляла жизнь в Доме. Со временем девушки привыкли, что у стен появились уши и любая новость, озвученная в гостиной, сразу же становилась достоянием песьих. С появлением Зойки в доме, Пес стал в курсе того, кто и к кому ходит, и не чурался пользоваться своими знаниями шантажируя то одно посетителя, то другого, потихоньку отваживая от Дома всех мало мальки приличных гостей. Разговоров по душам совсем не стало. С посетителями более в гостиной не беседовали и сразу вели их наверх.

Мало того, Зойка, нашла себе забаву – начала продавать гостям Лауданум. Где она брала настойку, было не ясно. Поговаривали, что Зойка до жути запугала аптекарского сына, наврав тому, что Пес, которого она теперь выдавала за своего брата, того и гляди явится бить пареньку морду, если узнает, кто обесчестил его любимую сестрицу. И пусть аптекарский сын Зойку и пальцем не тронул, зная о молве, тянувшейся за Псом, паренек явно не спешил тому что-либо объяснять, а вместо этого лишь послушно делал все, что от него требовала Зойка.
В самой настойке, как вычитала Тома в медицинском справочнике, вреда особенного не было, но это если принимать ее от сильной боли или раз-два в год, чтобы излечиться от бессонницы. Зойка же разливала ее по бокалам как вино, норовя втюхать зелье каждому вошедшему в Дом. Нутром почуяв что-то неладное, каждая из девушек стала оберегать своих гостей от этой заразы и не оставлять их с Зойкой ни на минуту.

А вот Катьку не уберегли.

Будучи наивной как ребенок, она в тайне от всех стала покупать у Зойки снадобье. А так как она всегда была немного не в себе, понять, пила она настойку или нет даже проницательной Тасе было затруднительно. Последствия вскрылись слишком поздно. Придя, как обычно, после обеда в воскресенье, Тома застала страшную картину: обезумевшая Катька ломилась в дверь Зойкиной комнаты, требуя еще настойки, а та, вероятно испугавшаяся Катькиного поведения, заперлась изнутри и только бранилась через дверь последними словами.
Видеть обычно кроткую и застенчивую блаженную в таком состоянии было жутко, Тася и Вера пытались оттащить Катьку от двери, но та отчаянно сопротивлялась. Спустя лишь четверть часа совместными усилиями девушки смогли запереть Катьку в ее комнате. Услышав, что опасность миновала, в гостиную выползла Зоя:
– Вы эту полоумную хоть на цепь, что ли, сажайте. Ей богу, чуть не порешила, дура припадочная!

Краем глаза Тома заметила, что теперь держать нужно было уже Тасю, но ничего не успела предпринять. Старшая по Дому питала к Катьке самые искренние, почти сестринские чувства и потому была готова расцарапать Зойке физиономию за то, что пристрастила ее подопечную к опию. Со страшным воплем Тася кинулась на тощую Зойку и принялась царапать ей лицо и таскать за волосы.

Накал страстей был так велик, что Томе впервые пришлось взять из тумбочки в прихожей револьвер и даже пальнуть в потолок, чтобы остановить драку и привести Тасю в чувства. Рада с Верой таки оттащили Тасю от уже порядком поцарапанной Зойки. Просьбами и уговорами Вера увела Тасю наверх, а злая как десяток чертей Зойка, хлопнув дверью, выбежала на улицу. Катька за дверью более не буянила, а подобно раненому зверю лишь тихонько скулила. От былого воскресного спокойствия, ради которого Тома спешила в Дом, не осталось и следа.
Раде нужно было идти петь в кабак за углом. Видя в каком совершенно растерянном состоянии Тома осталась стоять одна посреди гостиной, цыганка позвала ее с собой. Оставаться в Доме и слушать рыдания Катьки и проклятия Таси Томе действительно было невмоготу, и поэтому, переодевшись в Трофима, она пошла за Радой.
* * *
В кабаке народу было много, лишь спустя какое-то время гам поутих, и голос Рады можно было расслышать. Цыганка вопреки обычной своей манере затянула романс про сломавшую ногу лошадь, которой жить осталось лишь до тех пор, пока хозяин не наберется сил, чтобы прервать ее страдания. Выбор песни еще сильнее вогнал Тому в тоску, что теперь делать с Катькой и как ей помочь, Тома не знала.
От тяжёлых мыслей Томку-Трофима отвлек трактирщик. Седой, но еще крепкий старик, жестом подозвал ее к стойке. Хоть мужик он был донельзя прижимистый, Раду никогда не обижал, и Тома не смела ему отказать. Не чувствуя ног, она пошла к стойке.
– Малой, помощь твоя нужна. Я бы Радку позвал, но раз ты тут, то пускай она себе работает, не отвлекается…
– В чем дело, дядя? – Тома старалась копировать интонации Пса, но получалось у нее довольно скверно. Правда, трактирщика это не смущало, он явно был чем-то озабочен.
– Видишь черницу, у окна сидит?
Тома окинула взглядом небольшое помещение трактира, крупную тетку в рясе пропустить было уж совсем невозможно.
– Пятый час тут сидит. Водки выжрала, чисто беглый каторжник. Увел бы ты ее отсюда в вашу богадельню, пока чего худого не случилось. Какая-никакая, а в рясе. Грех это!

Поправив поплотнее шапку, Тома двинулась к тетке. Но не успела она подойти к пьянице, как та уже сама обратила на нее свое внимание:
– А чего это ты шаровары-то нацепила?! Татарка, что ли?

Тома не хотела, чтобы ее раскрыли, поэтому побыстрее подсела к внимательной тетке, наивно полагая, что это заставит ее говорить тише.

– Может мне нужно было отца из трактира увести, не в юбке же мне за ним сюда идти? А вы чего, матушка, так убиваетесь, случилось чего?

Еще по общению с пьяным Никифором Тома хорошо усвоила, что выпивший с малознакомым человеком никуда не пойдет, однако ж нет ничего проще, чем познакомиться с тем, кто находится в подпитии. Тут главное слова найти правильные, и не нажать на больное ненароком.

А черница тем временем продолжала:
– Отец! Любишь его, небось? Он тут пьет, мать, небось, лупит, а ты его все равно любишь, так?!

– По-разному бывает…

– Мой муж вот тоже, все сына хотел! Уж как радовался, когда я забрюхатела, сколько ласковых слов наговорил! Я может и не знала, что их столько на свете тех слов-то, ласковых. Со службы в больнице уговорил уйти, чтоб я дома сидела. А как родила больного ребенка, он и смотреть на меня перестал. В день, когда Алешенька богу душу-то отдал, он со мной в первый раз за месяц заговорил, но слов ласковых уже не было. Сказал, что грех на нем, что человек слаб… Не поверишь, его анафеме предали, от церкви отлучили, прихода лишили! А он все равно за ней ушел! А знаешь почему? Потому что любовь она не в словах, в поступках она. Слова-то он еще на меня все поистратил!

Еще одна стопка опустела.

– Да не убивайся ты так, тетушка! Вернется еще. Куда он денется!

– Нет, не вернется. А если бы и вернулся, думаешь я смогла бы с ним дальше жить?! Больно это, знаешь ли. Вот подрастешь – поймешь.

Чувствуя, что пора менять тему, Тома спросила:

– Матушка, вы же не местная? Куда путь держите?

Но разговор явно не складывался, тетка эта была как один сплошной нарыв, и о чем с ней нужно говорить, Томе было совершенно непонятно.

– В монастырь хотела податься. В городишке-то нашем, как муж от меня ушел, жить совсем невмоготу стало, да только знаешь что? Грех его не в том, что он от меня ушел, а в том, что с ним вместе из меня вся вера-то и вышла. Ну как мне в Бога верить, раз он все у меня отнял?! И сыночка единственного, и мужа. Как же мне теперь жить-то?!

Тома смотрела на тетку, а перед глазами у нее стояла Олимпиада Марковна. Они с попадьей были очень похожи и в тоже время совершенно разные.

– Завтра вам будет очень совестно за свои слова. Я же вижу, что это обида в вас говорит, а завтра боль поутихнет, и вам будет стыдно за то, что вы мне тут во хмелю наговорили. Пойдемте со мной, я вас спать уложу. Не хорошо вам тут одной в таком виде…

В затянутых хмелем глазах тетки проблеснула искра здравого смысла. Проведя рукой по лбу, как будто бы отгоняя наваждение, она с надеждой посмотрела на Тому.
– Как звать то тебя… малой?

Томка улыбнулась, почувствовав, что труды ее были не напрасны.
– Томка. А вас как по батюшке?
– Марфа Ивановна я. Ну веди давай, коли не шутишь.
* * *
Проспалась попадья только к обеду следующего дня. Томка заглянула домой после гимназии. Учитель математики приболел, и вместо того, чтобы сразу идти к Олимпиаде Марковне, Тома, не задумываясь, отправилась Домой, чтобы проверить Катьку.

Держась за больную голову, Марфа Ивановна скромно присела на край лавки в кухне и начала опрокидывать одну кружку с колодезной водой за другой, пожалуй, даже с большей охотой, чем вчера стопки водки. Тася и Вера неодобрительно поглядывали на гостью из противоположного угла кухни, Рада отсыпалась после вчерашнего выступления, а Зойка, к большой радости остальных, в доме со вчерашнего дня не появлялась.

Зайдя на кухню, Тома присела напротив попадьи.
– Жива, Марфа Ивановна? Голова, небось, болит?

Попадья лишь стыдливо отвела глаза.
– Главное, что худого ничего не случилось, а голова пройдет. Ты нам лучше вот что скажи – вчера во хмелю ты говорила, что в девичестве при больнице служила? Было такое? Или напридумывала чего по пьяному делу?

Попадья утвердительно кивнула.

– Вот и славно. А что делать с теми, кто пристрастился к опию, знаешь?

Вера и Тася мгновенно умолкли, обратив все свое внимание на разговор за столом, лицо попадьи вытянулось.
– Нехорошая это болезнь. У иных уж и вовсе не проходит. Наш доктор иной раз велел перевязки делать и вовсе без обезболивания, лишь бы не пристрастился кто. А так, конечно, все от человека зависит…

– Ничего, с божьей помощью. Пациентка тебе попалась, дай бог каждому, столько пережить смогла, авось и сейчас сдюжит. Ступай за мной, Марфа Ивановна.
* * *
Катька не спала всю ночь. Обессиленная, она сидела в углу своей комнаты и тряслась всем телом будто бы от озноба. Увидев ее, попадья тут же стала непроизвольно осенять себя крестным знамением. Катька, хоть и была где-то совсем не здесь, разум ее, казалось, совсем уже оставил тело, но на знакомое с детства движение отреагировала на удивление благодушно. Немного по-звериному, не выпрямляясь в полный рост, она подошла к попадье и обняла ее, как ребенок малый, и тут же разрыдалась.
Тетка раскрыла Катьке свои объятья и начала ее утешать, покачивая крупным станом из стороны в сторону, будто баюкая. Попадья долго так стояла, велев всем прочим выйти, а потом попросила сладкого чаю для Катьки, и как малого ребёнка принялась отпаивать ее с ложечки, пока та не утихла и не закрыла глаза, проиграв в битве со сном.

Тем временем Тома, Тася, Вера и только что проснувшаяся Рада с замиранием сердца ждали, когда попадья выйдет из Катькиной комнаты. Каждая из них переживала за блаженную, но выражала это по-своему. Рада как зачарованная перебирала струны гитары, как всегда, закинув ногу на ногу.

Вера с Томой, засучив рукава, с упоением драили одна – плиту, другая – столетний медный чайник, до того огромный и засаленный, что никто в доме им никогда и не пользовался. Делали они это лишь для того, чтобы отвлечь себя от тяжелых мыслей, в общем-то понимая бесполезность своего занятия. От природы эмоциональной Тасе, переживавшей за Катьку поболее остальных, приходилось совсем туго. Не найдя себе занятия, будучи не в силах ни на чем остановиться более минуты, она в конце концов не выдержала, упала на лавку возле Рады, заставив ту сбиться с такта, и чуть ли не закричала, обращаясь ко всем девушкам сразу:
– Да, знаю я, знаю, что это я во всем виновата! А вы бы лучше бранились, чем делать вид, что все хорошо! Тоже мне благодетельницы!

Все трое с удивлением посмотрели на подругу, Рада даже отложила инструмент от греха подальше. А Таська, явно взвинченная сверх меры, тем временем продолжала:
– Я Катьку не уберегла, я! Это же я ее сюда привела, и деньги у нее водились…может и нельзя было у нее деньги оставлять, раз она блаженная. А я вместо этого, чтобы покаяться, еще и на эту тощую змею накинулась, и кто ж знает, чем все это теперь обернется?! Она ж, небось, сразу к Собакину побежала, того и гляди явится, а там либо Коту нас всех сдаст, либо чего похлеще придумает. Мстительная собака!

По спине Томы пробежал холодок, за мыслями о Катьке и знакомством с Марфой Ивановной, она совершенно забыла про Пса. А ведь и правда, раз Зойка до сих пор не вернулась, значит пошла к нему, и когда он явится в дом лишь вопрос времени. Вчера вечером, видать, Зойка его просто не нашла, может на деле был или еще чего… но сегодня явится, как пить дать явится!
По бледным лицам Рады и Веры Тома поняла, что ни одну ее посетила подобная мысль. Помолчав еще с полминуты, Тома осторожно сказала:

– Вы как знаете, можете в трактире отсидеться, но Катьку в таком состоянии отсюда никуда вести нельзя, да и Дом я не брошу. Тася, ты только скажи мне, когда к тебе Вепрен должен прийти, одного его на Пса напускать, конечно, не стоит, но можно хотя бы предупредить?

Таська задумалась, жидкоусый городовой Вепрен был скорее Таськиным пациентом, нежели клиентом. Блаженным как Катька, он, конечно, не был, хотя странности за ним водились. Лет ему было уже за тридцать, но при виде женщины он тут же начинал бледнеть и заикаться, говорят, раньше даже в обморок падал. Таську он встретил, еще когда та жила в комнате под крышей. Как-то раз привязался за ней какой-то буйный пьянчуга, а тут как раз Вепрен с дежурства шел, отпугнул забулдыгу, Таська его в благодарность тогда в щеку и чмокнула. Ничего особенного, от чистого сердца. А бедолага городовой аж задыхаться начал, сел на мостовую и долго в себя прийти не мог, очень уж упрашивал Тасю больше так никогда не делать. Таська, сколько на улице работала, а такого не видела ни разу, разговорилась со странным городовым, тут-то он и признался, что с младых ногтей у него эта болезнь, женщин боится до ужаса. Уже и на службе от того проблемы. Боится даже за руку взять, а уже о том, чтобы с какой девицей под венец идти, ему и подумать страшно. Маменька вон, уже все глаза проплакала, что внуков ей не видать. А он у нее единственный сын!

А когда Тася стала жить в доме у фабрики, Вепрен начал регулярно к ней захаживать. Спустя какое-то время он рассказал, что покойный отец его очень уж хотел из сына настоящего мужчину вырастить, и в бордель привел мальчишку еще совсем в зеленом возрасте. Сколько ему тогда было лет, Вепрен толком и не помнил, но как только размалеванная надушенная тетка потянула к нему свои руки, перепуганный мальчик тут же лишился чувств и с тех пор женщин стал бояться, как черт ладана. Тася его не перебивала, все слушала. А потом, постепенно, как-то у них и завертелось. То он себя за руку даст взять, то по голове разрешит погладить. Так за год, может чуть больше, Тася его и вылечила. До смешного дошло, как-то раз Вепрен принес в Дом целую корзинку пирожков, весь красный от смущения, сказал, что это от его маменьки в благодарность. Девчонки-язвы тогда еще неделю хихикали.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/natalya-kashina/publichnyy-dom-70895251/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.