Главная страница | Фольклор | Пока не забыто

Пока не забыто
Аркадий Безрозум


Чем старше становишься, тем чаще заглядываешь в далекое собственное прошлое. Задумываясь над ним, понимаешь, что оно может вызвать интерес не только у тебя самого.





Аркадий Безрозум

Пока не забыто



Предисловие

Воспоминаний из собственной истории я касаюсь не впервые. Семейные корни, их переплетения, образование, профессии карьера – все интересно даже, когда они не взлетали в заоблачную высь. Вопросами по этой теме меня стали засыпать мои же близкие, когда я сам оказался старшим среди них. Вот здесь я и сам стал записывать все, что вспоминал или слышал, чтобы не забыть. На определенном этапе со мной щедро делились рассказами, вырезками из газет и фотографиями мои близкие и дальние родственники по материнской и отцовской линиям.

По мере накапливания материала, я даже издал несколько небольших книг. Как же я сожалел, что немало вопросов у меня так и остались без ответов. А все потому, что в свои молодые годы я не расспросил, как следует, не только бабушку и маму. А было бы здорово еще тогда обзавестись толстыми тетрадками для занесения ответов. Прозревать, спустя годы, неново. Но не стоит забывать, что мы были другими и времена были другими. А поэтому я предлагаю то, что есть, руководствуясь высказыванием Черчилля «Народ, забывший своё прошлое, утратил своё будущее».

Базар и школьная парта

Летом 1944 года большинство мужчин страны все еще оставались на фронте. И в нашем Немирове женщины и дети старшего возраста занимались разборкой завалов. Киркой и лопатой пришлось поработать и моей маме. Мне предстояло пойти в первый класс к осени. Чтобы мне и младшей сестре Шеле не умереть от голода, маме и бабушке Сосе приходилось стирать белье и копать огороды в относительно зажиточных домах.

О судьбе отца, который ушел на фронт в первые дни войны, мы все еще ничего не знали. Сложность нашего положения заключалась и в том, что мы не только недоедали, но и были раздетыми и босыми. Спали мы на полу, да и укрывались каким-то тряпьём, которое выпрашивали у соседей. В том не виделось чего-то чрезвычайного, потому что в подобных условиях проживали и другие немногочисленные еврейские семьи, которым удалось сбежать на румынские территории или в Зауралье.

Заработки мамы составляли гроши. Для их пополнения бабушка Сося подключилась к перепродаже пищевой соли на местном «большом базаре». Так его называли потому, что по средам и воскресеньям он собирал продавцов и покупателей, как из ближних, так и из дальних сел района. Немало из них проходили пешком 10 и более километров в один конец. Соль, спички и мыло пользовались на базаре особым спросом, потому что и их не было на прилавках государственных магазинов. Сельчане все это покупали на деньги, вырученные от продажи продовольственных «излишков» – картофеля, молока, яиц. А их они накапливали тем, что сами недоедали.








Въезд в городок более поздних времен из интернета.

Бабушка Сося к базарным дням тщательно готовились. В мой наплечный мешок она насыпала 30 стаканов соли. Сама же она становилась в торговый ряд с мешочком, в который отмеряла всего пять-семь стаканов. Их можно было даже оставить на прилавке, если бы пришлось бежать от милиционера, появлявшегося для отлова «матерых спекулянтов». У власти ведь и за такое преступление можно было схлопотать пять, а то и больше лет тюрьмы.

Во избежание беды я стоял поодаль с рюкзачком за спиной. Как только милиционер появлялся на горизонте, я подавал условный знак бабушке. Она тут же сворачивала свой скарб и покидала торговый ряд. Уходил и я подальше от лиха. А частная торговля на большом базаре, как при нэпе, набирала силу от недели к неделе. Вскоре там уже можно было купить и вязку дров, и курицу, и корову.

В базарные дни вымощенная гранитным камнем главная улица городка наполнялась звоном лошадиных подков и скрипом несмазанных колес. То более расторопные сельчане в телегах доставляли на базар мешки зерна, крупы и картофеля. Повизгивали в них и откормленные хряки. Маленькие поросята, гуси и утки напоминали о себе другими звуками. В моей памяти это запечатлелось своеобразным кино.

На подходе к базару цыганки уговаривали прохожих выслушать всю правду о себе самом всего за один рубль. Соглашались единицы, скорее потому, чтобы ощутить своеобразный праздник торгового дня. В моих глазах на базар больше других торопились те мужчины, которым хотелось поскорее «окропить душу» стаканом самогонки. Ее можно было и закусить краюшкой хлеба с тонким, почти прозрачным кусочком сала – все на деньги из твоего кошелька. Запрещался и такой вид торговли. И все же стаканом самогонки было легче откупиться от наводившего страх милиционера.

Больше других его почему-то боялись те из нас, кто еще вчера прятался от гитлеровцев и полицейских в сырых и темных погребах. Правда, мне после пережитого праздником казался каждый базарный день. Тогда я даже забывал об ощущении чувства постоянного недоедания. Омрачить праздник мне могли только те покупатели спиртного, которые грубо нарушали меру окропления души.

Таких бузотеров было немного, и, как правило, это были те из них, на которых и посмотреть то было тяжело без боли в сердце. Речь о возвращавшиеся из госпиталей тяжелых инвалидах войны без двух ног. Они перемещали остаток своего тела, сидя на крошечной деревянной тележке, которая катилась по земле с помощью четырех подшипников. Так вот они-то, сильно перебрав, набрасывались на прохожих с грубым матом.

«Жидовская морда!» являлось неотъемлемым приложением к нему. Деревяшки, которые были предназначены для отталкивания от земли руками, инвалид с гневом швырял в того прохожего, который хоть чем-то напоминал ему предмет раздражения. С такими сценами приходилось сталкиваться и в центре местечка. В ночное время они завершались еще и битьем оконных стекол в еврейских домах.








Не знаю каких лет фотография из интернета поможет представить место нахождения моего дома тех лет. Под №3 он располагался на улице Колода. Она начиналась сразу за дальним углом двухэтажного дома справа и разделяла его и возвышавшийся далее костел. Десятка два ступенек его широкого дворового выхода были обращены в сторону деревянной веранды моего небольшого дома. Костел тогда он являлся городским домом культуры. А мощеная брусчаткой улица Колода опускалась к пруду.

Учителя и одноклассники

Послевоенный период был непростым и для учителей, и для учеников. Немалую часть из них называли переростками. Это были те дети, которые сели за учебные парты с опозданием до трех лет. Большинство из переростков не горели желанием учиться. Среди них были и дерзкие шалуны – мастера придумывать изощренные способы розыгрыша учителей и срыва уроков.

Я с осенних месяцев 1944 года совмещал торговлю на базаре с занятиями в первом классе. Тетрадок у нас не было и в помине. Писать нам приходилось на сшитых в тетрадку газетных нарезках. Не было и чернил. Его было принято делать из сока ягод бузины. Зимой чернила превращались в лед, потому что классы почти не отапливали из нехватки дров. На переменках, чтобы согреться, мы «ходили на головах», как говорили учителя. Тон баловству, конечно, задавали переростки. Более трех лет оккупации усилили нашу вспыльчивость и озлобленность.

В моем классе переростки составляли около трети учеников. Они были на особом учете учителей. В том списке оказался и я перед окончанием второго класса. Наша учительница выбрала хороший солнечный день и повела всех нас в парк на экскурсию. В школу большинство мальчишек возвращалось с каким-нибудь трофеем – цветами, клюшками, свистками. В моей руке было рябенькое яйцо величиной в крупную вишню. Я его нашел в птичьем гнезде, исцарапавшись в колючих зарослях шиповника.

Тяжело доставшуюся мне находку я решил подарить девочке, которой симпатизировали все мальчишки класса. В ответ на «возьми» избалованная капризуля демонстративно отворачивалась и брезгливо фыркала. Она продолжала отвергать мою щедрость и, когда мы вернулись в класс за свои парты. Мне было очень обидно, и я толкнул в спину соученицу, которая сидела впереди меня.

Она обернулась. Ее взгляд выражал возмущение и презрение одновременно. Мою словесную реакцию «да пошла ты к чертям» должен был усилить взмах руки, пальцы которой удерживали рябенькое яичко. Его скорлупка, к сожалению, оказалась настолько тонкой, что в руке она лишь и осталась. А вот все ее содержимое (желток смешавшийся с белком) буквально впечаталось в шелковистые волосики над лобиком аккуратно причесанной головки.

Клейкая маслянистая жижа стекала со лба на личико мраморной белизны в сопровождении звонка на урок, который раздирал ушную раковину. Выступившие на глазах соученицы крупные бисеринки слез раздирали мое сердце. В распахнувшихся дверях появилась никогда не улыбавшаяся учительница. С ее профессиональным опытом потребовалось совсем немного времени, чтобы тут же оказаться у наших парт. Для уточнения того, что случилось, понадобилось не более двух ее вопросов.

– Марш домой и без мамы в школе не появляйся! – такая команда учительницы была адресована мне.

В моих ушах она прогремела оглушительным раскатом грома. Последовавшее далее исключение из школы на три дня я воспринял, как вполне заслуженное наказание. Под осудительными взглядами соучеников после этого я еще долго опускал глаза кающегося преступника. Дома я больше всего я стыдился отчима. Недавно демобилизованный боевой старшина все еще ходил в гимнастерке, с единственной, но очень дорогой для него боевой медалью «За оборону Сталинграда».

Отчима звали Давидом. Он появился у нас сразу после объявления дня победы, вскоре после того, как мы получили извещение, что мой отец Моисей Безрозум пал смертью храбрых в тяжелых оборонительных боях первых месяцев войны. Незадолго до этого его однополчанин не только подтвердил известие, но и назвал место последнего боя отца – на подступах Новоград-Волынска. Ответить на тяжелые артобстрелы было нечем. Тяжелое ранение в живот оказалось несовместимым с жизнью. Выжили единицы. Адресами обменялись заранее, чтобы выжившие могли оповестить родню.

На повторном замужестве мамы настояла бабушка Сося, «чтобы поставить на ноги двое еще маленьких детей». А Давида привез из Винницы Берко Безрозум, который приходился дядей моему отцу. В Виницу Берко вернулся из эвакуации с женой и семьями двух дочерей. Туда же вернулся с фронта Давид. Но там не осталось ни его дома, ни семьи. Его жену и маленького сына расстреляли фашистские оккупанты. Сам уже немолодой Берко помогал нам, чем мог. Это он познакомил бабушку Сосю с теми людьми, которые занимались перепродажей соли.








Фотография здания немировской школы была сделана много лет спустя.

После драмы, связанной с птичьим яичком, которым я, нехотя, попал в голову одноклассницы, моя школьная жизнь покатилась с горы снежным комом. Следующее происшествие изошло из привычки нашей учительницы оставлять на своем столе классный журнал, когда она уходила на перемену. Тогда, из-за отсутствия другого, он представлял собой обычную ученическую тетрадку, разграфленную и заполненную самой учительницей. Гена, ярко рыжий переросток почти двухметрового роста, привязал к журналу, посредством шпагата, мышь-полевку.

Журнал пополз мелкими рывками по столу перед глазами испуганной учительницы вскоре после того, как она вернулась с перемены. Наблюдавшие за ее реакцией мальчишки разразились невероятным хохотом, а девчонки – визгом. Урок был сорван. Разгневанная учительница и в том усмотрела «мое изощренное хулиганство». С таким выводом она привела меня в кабинет директрисы, где состоялся очередной «допрос с пристрастием».



Не менее остро учительница отреагировала на другой «партизанский выпад» с моей стороны. На этот раз тот же Гена собрал в желобке под классной доской белую пудру – результат трения о доску мела, который учителя используют в процессе урока. Пудру Гена смешал с едкими фиолетовыми чернилами. Полученной смесью он намазал ту часть моей парты, на которую учительница любила опираться руками в ходе урока. Вскоре ее щеки и нос окрасились в фиолетовый цвет, вызвав у детей очередной приступ хохота. И в этот раз Мария Ивановна предстала со мной перед директрисой, с последующими выводами.

Хрен редьки не слаще

Окончания четвертого класса я уже не мог дождаться. Я надеялся, что в пятом классе у меня появится много учителей, соответственно предметам, а с ними я быстрее сумею найти общий язык. Только, оказалось, что радовался я напрасно. Учитель английского языка Евгений Иванович изначально относился ко мне настороженно. Скорее всего, о моей ненадежности он был загодя наслышан от Марии Ивановны.








К этому времени уже действовали восстановленные мельница и электростанция – символ технического величия местечка

Уроки английского языка проходили у нас очень скучно. В классе стоял шум, хотя учитель заслуживал нашего лучшего отношения за высокий профессионализм. Кроме того, он успешно руководил школьным кружком художественной самодеятельности. Еще более ярко он проявил себя в качестве редактора школьной стенгазеты, но в глазах дирекции, а не переростков. Они не могли простить ему карикатуры с едкими эпиграммами.

В моем классе переростки решили отомстить Евгению Ивановичу мычанием сомкнутыми губами в начале урока, в ходе переклички. Учитель понял, что его разыгрывают. Чтобы пресечь отъявленную наглость немалой группы «смельчаков», он отодвинул журнал в сторону и велел нам положить тетради с домашним заданием на парты. Сам учитель встал со стула и пошел вглубь класса.

Разглядывая глаза каждого из нас, он на самом деле, пытался разобраться, от кого исходило провокационное «м-м-м». А мычание стихало по мере приближения учителя и крепло с новой силой за его спиной. Пару раз Евгений Иванович резко порывался в чью-то сторону, но также резко останавливался перед невозмутимым взглядом того, кого он подозревал. А это сопровождалось хохотом учеников. И тогда учитель остановился у моей парты и взял меня за ухо. Со словами «здесь твое место, партизан» учитель сопроводил меня в угол, рядом с классной доской.

Теперь уже все хохотали надо мной. От своих учителей я познал не одну несправедливость. Только эта превосходила все вместе взятые. Мое возмущение не знало предела. В моей голове созревал план мести, несмотря на существенную разницу в весовых категориях сторон. Когда Евгений Иванович вернулся за стол, я оказался за его спиной.

В полуметре от меня стояла большая классная доска. Ее удерживали две деревянные стойки, на которых она поворачивалась на оси. За нее я переместился из угла, взял кусок мела и стал рисовать на обращенной ко мне стороне огромную фигу. Ко времени завершения популярного у школьников рисунка учитель приступил к опросу учеников. Он и при нем медленно вышагивал в проходе между партами вперед и назад.

Когда Евгений Иванович оказывался спиной к доске, я поворачивал ее фигой к классу. Оглушительный взрыв смеха взрывал тишину. Пока учитель сообразил, что надо обернуться, фига оказалась в исходном положении, на моей стороне. Я трижды успел повернуть доску под оглушительный хохот. Наши взгляды встретились на третьем развороте. Возвращать доску в исходное положение уже не имело смысла.

Воцарилась мертвая тишина. Возможно, и учитель заново оценил все, что произошло. Возможно, он даже сумел понять, что превысил собственные полномочия. А это ведь могло привести к нежелательной и для него реакции моих родителей. Во всяком случае дальнейшего разогрева обстановки не последовало. Евгений Иванович измерил меня достаточно спокойным взглядом и тихо произнес: «Не лучше ли тебе выйди из класса. Так, пожалуй будет лучше тебе и нам».

К началу следующего урока за партой, за которой я уже давно сидел в одиночестве, в порядке наказания, оказалась Алла Пищик. Симпатичная малоразговорчивая девчонка, с пухлыми губками, одевалась заметно лучше своих соучениц. Она резко отличалась от них еще и тем, что в последнее время стриглась наголо «под машинку». Я сторонился и ее, после неудачи с рябеньким птичьим яйцом.

– Кто тебя сюда звал? – спросил я Аллу.

– Никто. Сама так решила.

– Пожалела?

– Нет, – ответила Алла, – просто хочу показать, что я на твоей стороне, потому что знаю – ты не мычал вместе со всеми.

После звонка на урок вошла учительница истории. Она, в отличие от англичанина, умела удерживать дисциплину всего лишь нахмуренным взглядом.

Сейчас она направила его на нашу парту.

– Алла, почему ты не на своем месте? Вернись, – прозвучала негромкая, но твердая команда.

Алла не сдвинулась с места. Так и она продемонстрировала собственную твердость. Такое поведение соученицы я тогда мог объяснить и тем, что ее папа работал директором самого солидного в городке завода по производству пищевого спирта. Отвесить почтительный поклон такой личности старались многие горожане и школьные учителя в их числе. К пониманию таких тонкостей я пришел намного позже. Зато в тот день я впервые вернулся со школы с ощущением победителя в борьбе за справедливость.

В отличие от Аллы, моя мама с отчимом смотрели на мои школьные приключения иначе. В отличие от других родителей, мои не произносили даже слова в мою защиту, потому что в каждом учителе им виделась святая корова. Это могло быть связано и с религией, в которой раввину не противоречат. Я полагаю, что поэтому в школу вызывали именно их «на показательную порку». «Верующий коммунист» отчим с особой боязнью реагировал на вызовы, ему и «подбрасывали жара», соответственно.

Так однажды занятия нашего 5 б класса перенесли в школьный клуб: настолько намокла штукатурка потолка от протекания крыши от затяжных дожей. Местами она отваливалась большими кусками. Учителя ругали дожди. Но на самом деле им помогали наши переростки. Они умышленно «атаковали» потолок своими портфелями на переменах, чтобы нас отправили по домам.

Замысел не удался. В тот раз классный руководитель велел нам продолжить занятия в школьном клубе. А меня в очередной раз подставили и там. На одной из перемен неугомонные переростки взломали стоявший в глубине сцены шкаф с реквизитом драмкружка. Из него буквально полетели сложенные на полках головные уборы, бороды и парики. Теперь непоседы, словно клоуны, напяливали все на себя, под смех одноклассников.

Я знал, чем и это могло кончиться для меня лично. Поэтому я отдалился от всех в самый дальний ряд с учебником по предстоявшему уроку. Только и там переросток Петька подкрался ко мне из-за спины и нахлобучил на мою голову фуражку офицера СС с фашистской кокардой. Большой головной убор упирался в мои оттопыренные уши и закрывал глаза. Я безуспешно сопротивлялся придерживавшему мои руки коренастому Петьке, который тогда еще и выкрикнул изо всех сил:

– Хайль Гитлер!

На возглас Пети повернулись все одноклассники. От их смеха задрожали стены. На тот шум и примчался учитель английского языка. На его рукаве была красная повязка дежурного по школе. Руководитель драмкружка чуть не задохнулся от злости, когда увидел, что вытворяли мои соученики с реквизитами. Он выискивал и изготавливал их с невероятными трудностями.

А Петька тут же растворился среди соучеников. Так я оказался первым на пути Евгения Ивановича в висевшей на моих ушах форменной фуражке. Мою руку озверевший учитель и завел за спину, как это делали милиционеры. В таком виде он и доставил нарушителя в кабинет директора школы.

– Посмотрите на это чудо-юдо! – Объявил не без основания возмущенный учитель.

Секундный проблеск улыбки озарил каменное лицо директора. В его глазах появились молнии гнева, когда дежурный учитель заявил, что видит в моих действиях «признаки отъявленного вандализма с нацистским душком». В сталинские времена такие слова серьезно настораживали, кого бы то ни было. На тот раз меня исключили из школы на десять дней! Копию приказа вручили отчиму. Его предупредили, что вопрос об отсутствии в его семье воспитательной работы будет поставлен перед его парторганизацией по месту работы.

Заявление о вступлении в партию отчим писал в окопах Сталинграда. Конечно, он не мог допустить, «чтобы важную для него партийную честь так безответственно запятнали». И боевой старшина самым серьезным образом задумался о пресечении моих безобразий. Конкретные меры он привел в исполнение за два дня до моего выхода на занятия.

– Завтра пойдешь стричься с отцом (так мы теперь называли отчима), а то еще снова вернут домой из-за непозволительной шевелюры, – прозвучал из кухни наказ не меньше напуганной мамы.

То ноябрьское утро было холодным и дождливым. Парикмахерская находилась на главной улице городка и занимала небольшую комнатку, рядом с аптекой. Мы здесь оказались первыми. Парикмахер, пропитанный запахами дешевого цветочного одеколона, поставил на подлокотники кресла доску и велел мне сесть на нее, чтобы ему было удобней. Когда на мне оказалась простыня не первой свежести, я увидел свое отражение в зеркале с большими пятнами. В нем не было «непозволительной шевелюры»

Парикмахеру я назвал самую короткую стрижку бокс, в угоду маме. Мастер хитро улыбнулся и туго затянул на моей шее простыню. Затем, чтобы я себя не видел, он низко наклонил мою голову левой рукой. Правую руку, в которой защелкала и зажужжала машинка, парикмахер приставил к моему лбу. Я и ахнуть не успел, как в моих густых волосах пролегла широкая борозда до макушки. Это означало, что меня принудительно стригут на лысо, как барана! Видимо, в том, по сговору отчима с парикмахером, и заключались «конкретные меры».

Вскипев от ярости, я спрыгнул с кресла, сорвал с себя простыню и с горьким плачем выскочил под проливной дождь. Дома только бабушке Сосе удалось меня успокоить. Она же отогрела меня горячим чаем с вишневым вареньем. К концу дня она отвела меня к другому парикмахеру достричься. Выглядел я ужасно: уши торчали, как у чебурашки. В школу я пришел в отвратительном настроении. На перемене я выбрал удобный момент и подкрался к Петьке, когда он оказался один за своей партой.

– Ты сейчас же пойдешь со мной к директору, – потребовал я и тоже завел за спину его руку, как учитель английского языка. – Сам ей все и расскажешь, а иначе я расквашу тебе нос. Для убедительности я коснулся его сопевших ноздрей кулаком свободной руки.

– Пошел вон, чего еще захотел, жид пархатый, – прошипел разъяренный Петька.

Я оторопел, а Петька вырвал свою руку и отвесил мне болезненную оплеуху. С раннего детства я был вынужден научиться быстро забывать обиды, а иначе можно было бы и умом тронуться, потому что их было так много. К счастью, и отчим не относился к числу злопамятных людей.

Из своих запутанных школьных приключений я выбрался с переходом в шестой класс. Связываю это и с тем, что к тому времени я неплохо проявил себя в юношеской секции бокса, но еще лучше я показал себя на футбольном поле. И все же главная причина видится мне в приходе нового классного руководителя. Это был Иван Маркович Губань. Он первый из учителей оказал мне полное доверие.

Мой футбол

Какой мальчишка не играл в футбол в конце 40-х и начале 50-х. Моя юность и молодые годы, в которые я тоже не терял интерес к футболу, выпали на время проживания в Немирове, Москве и Виннице. К концу 40-х из Москвы в Немиров стали приезжать на отдых в отпуске трое моих дядюшек. Они останавливались у нас дома, у своей мамы и сестры, которые приходились мне бабушкой и мамой.

К тому времени я со своими друзьями уже гонял по дворам консервную банку или набитый тряпками старый чулок. Мы тоже выставляли условные ворота, посредством камней и кричали «гол!», когда в них попадали. Пользовались и словом «футбол», хотя, и не представляли толком, о чем разговор. О том, что это интересная спортивная игра, я впервые услышал от дяди Володи, старшего брата мамы.

Он приезжал чаще других. Утром он вставал, умывался, завтракал и выкуривал папиросу «Беломор канал» фабрики «Ява». Аккуратно сложенные пачки занимали половину чемодана холостяка. Вдохнуть благородного дымка приходили мальчишки из соседних домов, потому что им был знаком лишь запах махорочных бычков и крепкого местного самосада.

А, тем временем, дядя Володя удалялся в парк. Там он до позднего вечера «дышал целебным воздухом и расписывал пульку в компании культурных отдыхающих». В порядке исключения он возвращался домой раньше времени в дни, когда играла его любимая команда ЦДКА. И тогда он просил полной тишины, а сам прижимался ухом, к висевшему на стене круглому радиодинамику.

Так дядя Володя слушал радиорепортажи о проходившей в Москве или другом городе футбольной встрече. Он ужасно разочаровывался от слов «ай-яй-яй, мяч пролетел мимо, в 10 см от штанги!». Его лицо озаряла счастливая улыбка от громоподобного «Го-о-о-ол!». Временами я не понимал, что доставляло дяде Володе больше удовольствия – забитый гол, или мастерство ведения радиорепортажа непревзойденным спортивным комментатором Вадимом Синявским.

А телевизоров тогда еще не было и в помине. Однажды дядя, отойдя от радио по завершении передачи, уловил мой полный недоумения взгляд. Я думаю, что также на него смотрели остальные члены мой семьи, а, скорее всего, не обращали внимания вообще. Остановился дядя рядом со мной и тихонько заметил, что в его близком окружении он не знает культурных людей, которые не знают Синявского и, что такое футбол. В заключение он добавил, что и я должен это иметь в виду.

Намного более сдержанным болельщиком был дядя Петя, младший брат дяди Володи. Когда приезжал в гости этот дядя, он мог снизойти и до того, что, проходя мимо двора, в котором мы играли, останавливался и наблюдал за нашей игрой. Более того, он мог пробить по воротам тряпочным мячом и рассказать нам кое-что о правилах игры. Я от него впервые услышал о понятиях пенальти и корнер.

Притом в моих глазах неимоверно возрастал авторитет моих дядюшек. Еще бы, в отличие от брата среднего, они недавно вернулись с войны не только с наградами, но и целыми, и невредимыми. Возвеличивался и мой собственный авторитет в глазах моих товарищей. Кайф продолжался недолго. Дядюшки тут же познакомились с лучшими местными девушками, на их взгляд. А вскоре они отгуляли скромные свадьбы. Ясно, теперь им стало не до футбола и не до меня. И кто бы тогда мог подумать, что именно им еще предстояло надолго привить мне подлинную любовь к замечательной игре.

А год следующий пролетел почти незаметно. В очередной отпуск дядюшки привезли своих жен на роды в дома их родителей. Там они теперь и сами оставались, а к маме и сестре наведывались в гости только в определенные дни. В один из таковых они мне объявили, что я еду с ними в Москву, а их отпуска заканчиваются спустя неделю.

Немного позже я узнал, что объявление братьев вытекало из настояний моей бабушки Соси. В начале 30-х годов в Москву уехали все ее пятеро детей из-за того, что в маленьком Немирове ничего хорошего их не ожидало. В столице им, как могли, помогали обустроиться в своих семьях все трое братьев бабушки. А дальше ее дети сами учились, обретали профессии и трудоустраивались. Их мама очень рано осталась вдовой, потеряв мужа в одном из погромов. А их повторения в провинции боялись больше всего.

И вот теперь бабушка напомнила, что пришло время всем проживавшим в Москве ее детям пристроить одного ребенка ее младшей дочери. Ведь она тоже овдовела в годы войны. Так Володю и Петю приперли к стенке, хотя это было им, ох, как не с руки. А я совершенно неожиданно оказался в Москве. Она показалась мне многоэтажной каменной громадой после глинобитного одноэтажного Немирова. Такое впечатление вызывала улица Новослободская с ее домами цвета асфальта.

По нему сновало много машин. Особенно громко шуршали резиновыми шинами троллейбусы. Сначала они меня даже пугали тем, что их длинные штанги с грохотом выскакивали из электрической линии, по которой они скользили. Такое несовершенство в голове юного провинциала не укладывалось. Не воспринимались и водители женщины, когда они резко тормозили, выскакивали из машины и мчались в ее хвостовую часть. До чего же неловко им было забираться на приваренную лестницу. Но иначе водительнице было не достать длинные вожжи, которыми она с трудом усмиряла раскачивающуюся штангу.

К странному виду транспорта я присматривался во время походов в гастроном. Этому меня довольно быстро научил дядя Петя. А вот здесь меня ошеломляло обилие продуктов на прилавках. Сохранять было очень трудно, потому что холодильных прилавков еще не было. По этой причине продавщицы начинали рабочий день с протирки растительным маслом заплесневелых шкурок сырокопченых колбас.

В соответствии с инструкцией дядюшек, я такие колбасы не покупал. В списке, который я писал под их диктовку, числились свежий батон, сливочное масло, тонко порезанные докторская колбаса или сыр определенного вида. Реже в нем присутствовали красная икра или приготовленная в маринаде тихоокеанская сельдь. Того или другого продукта я покупал не более 100–150 грамм, чтобы не испортились.

Инструктировал меня дядя Петя. Деньги мне выдавал дядя Володя. Он работал на солидной должности, с более высокой зарплатой. Дядя Петя мне так и говорил: «Иди за деньгами к главбуху». Это и в самом деле соответствовало профессии дяди Володи». Сорить деньгами было не по карману и ему. Поэтому с первых дней он и меня учил их считать. Соответственно тем урокам, я сохранял кассовые чеки и сразу по приходу домой докладывал – сколько потрачено и сколько осталось.

«Копейка рубль бережет», – любил повторять дядя Володя. А еще, с его легкой руки, в моем бедном провинциальном лексиконе появились два новых слова дебет и кредит. Их значения я долго не мог понять, хотя дядя Володя мне его разъяснял неоднократно. Назвать главбуха жадным у меня не было никаких оснований, потому что, какой же жадный будет спрашивать, наелся ли я, а иногда еще и давать деньги на мороженое.

Мороженное я покупал, когда к приходу дядюшек с работы, вторично отправлялся в гастроном за продуктами. Это было связано с отсутствием домашних холодильников для хранения скоропортящихся продуктов в летнее время. А оба брата очень боялись отравления чем-нибудь несъедобным.

В послеобеденные часы народа в гастрономе было намного больше. Выстаивая в очереди, я имел возможность лучше рассмотреть окружавшие меня прилавки. Их полки были завалены крупами, макаронами, мясными, рыбными и кондитерскими изделиями. От запахов конфет и печений кружилась голова. В ней, даже в моем детском возрасте, не укладывалось понимание разницы между тем, что я видел здесь и в нашем немировском продовольственном магазинчике.

Много ли можно было выбрать там из быстро черствевшего хлеба, консервированных бычков и кабачков в томате. Даже залежалая «ржавая» селедка в бочках у нас появлялась редко. В моем доме и ее подавали как деликатес к утреннему картофельному пюре. Продукты лучшего качества приходилось покупать на рынке в три дорога. В годы сталинского режима в провинциальной глубинке выгребали все для столицы. Она должна была удивлять изобилием иностранных гостей и работников посольств.

Так продолжалось жизнь на Новослободской недели две, пока не вернулась из Немирова моя тетя Геня. Там хозяйка нашего места проживания отдыхала с младшей дочкой Фридой. Мои дядюшки и я тут же съехали с улицы Новослободской. К тому времени закончили ремонт их жилищ в Коптево. Так назывался один из микрорайонов на окраине Москвы, на Волоколамском шоссе. Здесь люди проживали в бревенчатых и щитовых барачных домах на восемь-двенадцать семей.

Коптевская школа мастерства

Широких улиц здесь не было и в помине. Дома здесь разделяли узкие переулки. Под ногами, вместо асфальтного покрытия, скрипел шлак. Не трудно представить, сколько там было пыли, когда проезжал автомобиль. Для полноты картины добавлю дворовые деревянные туалеты. Долго мы в них не задерживались из-за невыносимого смрада не только карболки.

Воду в жилые дома все носили в ведрах из колонок. Они находились при входе в проулки. Это был частный сектор. Дома принадлежали хозяевам. Они их сдавали квартирантам, а частично продавали, ясно, не за гроши. С этой целью жилищную площадь здесь разгораживали на миниатюрные комнатушки. Их характерным дополнением являлось изобилие клопов. Вспомнился и керогаз для приготовления пищи, который заправляли керосином.

Так выглядел этот участок столицы второй половины сороковых годов прошлого века. Здесь и выкупили крошечные комнатки для проживания мои дядюшки. В таких условиях там проживали десятилетиями. Никто ими и не думал возмущаться. Там растили детей, обучали их в школах, институтах и техникумах.

Здесь же подрастали будущие повара, токари и сантехники. Все они, независимо от будущих профессий, увлекались пением, танцами, гоняли голубей и играли в футбол. Именно этому месту предстояло послужить мне подлинным университетом для ускоренного постижения основных секретов замечательной игры.

Роль ее главной лаборатории здесь была отведена уменьшенному футбольному полю на самой окраине Коптева. Оно было грунтовым. По обе его стороны стояли сваренные из труб ворота. Были и они несколько меньшего размера. А за штангами висели самодельные сетки, порванные в некоторых местах.

Моего и более старшего возраста ребята здесь играли с утра до самого вечера, притом, настоящими надувными мячами, со шнуровкой из сыромятной кожи. Я бы не скоро очутился в той компании, если бы дядя Петя не познакомил меня с моим сверстником, который проживал в доме напротив.

Дядя еще раньше обратил внимание на вежливого паренька Пашу, который серьезно увлекался голубями и приветливо с ним здоровался. Так вот Паша еще более серьезно относился к игре в футбол, ну просто не по возрасту. А какие голы он забивал, являясь центральным нападающим и капитаном сборной команды этого участка Коптева, в своей возрастной группе.

В сравнении со мной, роста он был небольшого. Во время игры он характерно сутулился, чтобы сохранять устойчивость. Капитану подражали многие ребята. Паша и за пределами футбольного поля отличался от всех своей потертой клетчатой кепкой. Это ее он часто подбрасывал высоко в небо, когда гонял во дворе голубей. А с ними он общался посредством невероятно громкого свиста.

Это увлечение досталось Паше от старшего брата, который служил в армии. Как оказалось, то был еще и мелкий семейный бизнес парней. Их отец которых тоже погиб на фронте. Голубями они слегка приторговывали. Для этого они выводили особые сорта любимых птиц. Главная же фишка бизнеса заключалась в сманивании чужих птиц и возвращении тех, что были проданы покупателям издалека.

Денег выручали немного, но Паше их хватало птахам на корм и покупку кожаных мячей. Они ведь быстро изнашивались. Намного реже оставались деньги на пачку самого дешевого печенья. Заработки мамы Паши были скромными. Она работала в конвейере на обувной фабрике.

Мне Паша предложил занять место в воротах из-за «полного отсутствия техники владения мячом». Он же провел со мной первые уроки. Опыт приходил быстро, потому что и я отныне проводил на площадке полный световой день. То были тренировки, связанные с подготовкой к встрече сборных «Севера» и «Юга» нашего участка Коптево.

Своими успехами, как заметил Паша, я был обязан не столько ему, сколько вратарю «Севера» Юрке. Родители отправили его к бабушке в деревню на все лето. О похвале Паши я рассказал дяде Пете. Для расширения моего кругозора он и дядя Володя решили взять меня на центральный стадион «Динамо».

Представляете глаза только что закончившего пятый класс паренька из Немирова в минуты, когда на гладко выстриженном зеленом поле замерла шеренга футболистов ведущих команд страны – Динамо и ЦДКА? Значимость такой встречи мне предстояло осознать позднее. Точно так, мне еще предстояло представить себе широкую известность ее участников.








Фото из интернета. Приблизительно таким я увидел стадион Динамо в 1949 году.

Имена лучших из них дядя Петя подчеркнул в программке карандашом еще до игры. Я сберегал программку долго. А еще я стал самостоятельно слушать репортажи Вадима Синявского. Только прежде я показал программку Паше. Имена отмеченных в ней звезд – вратарей Алексея Хомича и Владимира Никанорова, нападающих и защитников Сергея Соловьева, Михаила Семичастного, Василия Трофимова, Всеволода Боброва, Алексея Гринина и Анатолия Башашкина я произносил с придыханием.

Я, правду говоря, в день первого для меня необычного зрелища больше глядел по сторонам. На огромной чаше стадиона свистели и визжали болельщики. Между секторами сновали милиционеры. А сколько стражей порядка в форме восседали в седлах на лошадях с широченными боками у входа на стадион.

Паша слушал мой волнующий рассказ с хитрецой в глазах. Потом он рассказал, что тоже смотрел ту игру, правда, только ее вторую половину. Увидев мои, полные недоверия глаза, Паша сказал, что при желании, и я смогу присоединиться к группе мальчишек из Коптево, которые отправятся на стадион, чтобы посмотреть следующую интересную игру.

Сказано, сделано. Вскоре шесть самых азартных юных болельщиков, и я седьмой, отправились на Динамо. Денег у нас не было на проезд, а не то, чтобы на входные билеты. Ясное дело, мы добирались «зайцем» на подножках переполненных трамваев. А чтобы пройти на стадион, нам пришлось брать штурмом высоченный забор из заостренных вверху металлических прутьев.

Притом не просто брать, а выбирать те места, где считанные минуты отсутствовала конная милиция. Я же в страхе повторял под копирку действия моих московских друзей. Но, преодолеть металлический забор, было мало. Намного труднее было прошмыгнуть на трибуны, мимо контролеров. Ведь они стояли на входах, разделенных узкими металлическими барьерами.

Здесь полного успеха пацаны добивались редко. Они несказанно радовались тому, что им удавалось увидеть последние 10–15 минут игры. Большей частью, это происходило, когда ворота стадиона раскрывали для тех болельщиков, которые покидали стадион до окончания игры. Так они старались пробраться без давки на станцию метро.

В такие вечера я буквально привязывался к Паше хвостом, чтобы без него не потеряться в огромном городе. На остановках всех видов транспорта были столпотворения. Мы возвращались домой намного позднее обычного. На улице в такое время уже сгущались сумерки. На это обратил внимание дядя Петя. Он понимал, какая ответственность перед моей мамой лежала на нем. Мои сбивчивые ссылки на затягивавшиеся игры на коптевской площадке дядю не убедили.

В следующий раз он пришел вечером на футбольное поле, на котором сам судил одну из наших игр в минувший выходной день. Тусовавшиеся неподалеку ребята и рассказали ему о моем новом увлечении. Отсюда дядя Петя отправился прямо на остановку трамвая 21 маршрута. А здесь мы с Пашей спрыгнули чуть ли не прямо на него с переполненной подножки. Так как мы были взяты на горячем, и нам пришлось рассказать обо всем.

По ходу домашнего разбора оказалось, что о проникновениях на стадион безбилетных мальчишек дядя хорошо знал. Он даже слышал о тех из них, которые падали с высокого забора стадиона и попадали в больницу с серьезными увечьями. На следующий вечер, за совместным ужином, меня распекали за то, что я вытворил, оба дяди Петя и Володя.

Мне было очень обидно, что со мной разговаривали, как с ребенком. К этому времени я почти полностью освоил не только футбол. Теперь у меня уже были четко отработаны, и походы в гастроном за едой, и доставка воды из колонки, и даже влажная уборка двух комнатушек.

Только принимать во внимание мои заслуги никому и в голову не пришло. Больше того, неделю спустя, меня поставили в известность, что я подорвал доверие к себе «чрезмерным увлечением футболом». Из этого следовало также, что я еще не созрел до того, чтобы понимать, что мне можно, а чего нельзя. Далее мне велели сложить в чемоданчик все, с чем я приехал. В тот же вечер меня посадили на поезд и вернули Немиров. В родительском доме мне предстояло «продолжать подрастать до более зрелого ума на глазах у мамы».

Дозреваю

Хорошо, что моего отсутствия в Немирове не заметили школьные учителя, соученики и большинство соседей. Иначе, мне бы досталось от них немало насмешек. Но и три месяца моего пребывания в Москве для меня даром не прошли. По крайней мере, относительно футбола они перестроили мое мышление коренным образом.

Прежде всего, там я научился не оспаривать на поле решение судьи. Это означало, что у меня появилось важное для мужчины чувство выдержки. Теперь с этой позиции строились и мои взаимоотношения и с немировскими друзьями. Их доверие ко мне укрепляли наши победы в блицтурнирах, когда мы играли «класс на класс» на школьной спортплощадке. К весне, как только подсохло поле на городском стадионе, я вышел на него с повязкой капитана команды. В ее составе был и мой лучший друг Вася Бедный. Еще вчера он и слышать не хотел о футболе. Но не мог же он оставаться в стороне, когда увлеченных игрой мальчишек становилось все больше и больше.

На этот факт обратил внимание наш любимый учитель физкультуры Иван Маркович Губань. В недавнем прошлом фронтовой летчик увидел в этом активизацию популярности спорта. Для ее дальнейшего развития он решил провести турнир на первенство школы, хотя сам он был человеком далеким от футбола. Мы же от этого выиграли тем, что уже и у нас появился кожаный мяч с надувной камерой.

Важно и то, что на основе футбола окреп мой авторитет в школе в глазах, и классного руководителя, и других учителей. До этого мнение моих наставников по этому поводу было очень шатким. На существенное продвижение на путях созревания моего ума обратили внимание и в моем доме.

А к концу мая 1951года из Москвы в Красное снова приехали на отдых со своими семьями дяди Володя и Петя. Теперь они уже сами являлись отцами двух обаятельных девочек. К начинавшимся у меня экзаменам в выпускном, тогда 7-мом классе, дядюшки привезли мне из Москвы очень красивый костюм фабричного производства.

Бабушка Сося увидела в том намерение своих сыновей освободиться от ответственности за мое обучение в Москве. Чтобы исключить даже маленькие сомнения, она заявила, что поедет со мной в Москву сама. К этому времени бабушка уже обменялась письмами со своей сестрой Густой.

Густа проживала в Кунцево, рядом с Москвой. Она согласилась предоставить нам кров на время обучения. Сразу после этого началась подготовка к нашему отъезду, хотя мне предстояло сдать еще два экзамена. Этот процесс мне больше всего нравился тем, что я надевал на экзамен привезенные мне из Москвы костюм и парусиновые туфли, которые надо было чистить зубным порошком.

Выпроваживая меня из дому, мама напоминала, чтобы я берег обновку, потому что в ней мне придется ехать в Москву. В костюме я отправился в школу и на торжественный выпуск по завершении учебного года. Собрание проходило в школьном дворе. Там мы выстраивались по классам, в сопровождении торжественного марша детского духового оркестра.

После выступлений директора и нескольких учителей объявили, что сейчас начнется спартакиада. Она состояла из выступлений гимнастов, забегов на короткие дистанции, прыжков в высоту и длину. В заключение свое мастерство должны были продемонстрировать футболисты. Я участвовать в игре не собирался.

Но, как же я мог отказать Ивану Марковичу, когда он мне сказал, что кто же, кроме меня, встанет в воротах команды нашего класса. Перед началом игры участники команд сложили верхнюю одежду на одной из скамеек. Когда я складывал на ней свой нарядный костюм, я старался разгладить на нем каждую морщинку. Спортивной формой мы еще не обзавелись, потому играли в своих разноцветных домашних трусах, майках и обуви.

Игра оказалась напряженной. Ее судил специально приглашенный футболист из сборной Немирова. Никому из нас не хотелось проигрывать ту игру на виду у окруживших поле одноклассников. Еще бы, среди них впервые были наши девочки. Так ведь некоторых из них наши парни семиклассники уже провожали до самого дома, когда выходили из школы, по окончании занятий.

Притом, шагали в двух-трех метрах от девочки, одновременно пятеро, а то и семеро поклонников. Отдать предпочтение одному из них тем девчонкам предстояло в старших классах. Приводимые подробности помогут мне усилить значимость той игры. А, как иначе, если тогда за пять минут до окончания развернулась настоящая драма.

При счете 2:3 в нашу пользу судья назначает одиннадцатиметровый штрафной удар в мои ворота. Пробить его выходит немного клещеногий Колька из 7А. Мы не терпели друг друга еще с третьего класса. А сейчас он был полон решимости свести со мной старые четы. Но я беру сильный удар в правый угол, под оглушительный рев моих одноклассников.

Они кричат, подпрыгивают, и я вижу, как выше других подпрыгивает подстриженная под машинку Алла Пищик. Это она пересела на мою парту, вопреки воле учительницы географии. Мое феерическое настроение, словно слизала корова языком, как только я подошел к скамейке, на которой я старательно сложил свой нарядный костюм.

Скамья была чистой. Я просидел на ней несколько часов, в надежде, что кто-то со мной пошутил. Но то оказалась не шутка, а натуральное воровство. Уже вечерело, когда я появился в родительском доме расстроенным, в трусах, майке и изрядно выпачканных парусиновых туфлях. То был первый случай, когда меня не отругали за не первую шалость моей школьной поры.

Больше других была в тот день расстроена бабушка Сося. Пропажа костюма срывала ее план нашего своевременного отъезда. Моему отчиму тогда не без труда удалось, уговорить лучшего портного Урмана – пошить мне к отъезду модные брюки «клеш» и куртку «бобочку» из темно-синего коверкота. Прощаясь со мной на вокзале, отчим снял свои трофейные швейцарские часы и надел их на мою руку.

Чудеса – это не выдумка

Поступать в московский техникум после окончания седьмого класса я с бабушкой Сосей уезжал из Немирова в разгар летних отпусков, по ее решению. В дешевом общем вагоне было тесно. В спертом воздухе ощущались резкие запахи чеснока, лука, свежих и сушеных фруктов. Украинцы и молдаване возили их мешками по этой дороге на рынки столицы и других городов России.

В Москве меня с бабушкой встретили Густа, ее младшая сестра, дочь Геня и средний сын Ефим. С разговорами «как доехали, что планируете на ближайшие дни» мы вошли в метро. Далее, с Густой мы, доехали до станции Киевская. Оттуда она повезла нас автобусом к себе, в Кунцево. Запомнились бесцветные глаза немолодой женщины, которые внимательно смотрели на меня.

Густа была моложе бабушки Соси на восемь лет. Но выглядела она старше, из-за глубоких и густых морщин на коже скуластого лица. Так его обезобразили ветра и морозы за 12 лет работы на лесоповалах. Мужа Густы Лазаревны, подозреваемого в связях с врагами народа, арестовали двумя годами раньше. В 1938 он скончался от пыток на допросах.

Их единственного Мусика усыновил в Москве покойный старший брат Пиня. Мальчик был очень способным. Он хорошо учился в школе и играл на скрипке. Ему легко далось и поступление в университет. Со второго курса Мусик ушел добровольцем на фронт. Он погиб в окопах, на подступах к столице. Его матери, после возвращения из заключения, проживание в Москве было запрещено законом.

По этой причине Густа сначала поселилась у нас в Немирове. Спустя два года ее братья Иосиф и Костя купили ей половинку бревенчатого домика в подмосковном Кунцеве. Они же помогли ей устроиться на местной текстильной фабрике продавщицей газированной воды. Заработок был небольшим, но ее он устраивал. Выручали картофель, лук, морковь, свекла, которые она выращивала на небольшом огороде при доме.

Незадолго до нашего приезда Густа сумела пристроить немалую остекленную веранду к торцу избы. Ее она и предложила в наше распоряжение. Та часть дома, в которой Густа зимовала, была маленькой и тесной. В кухне трудно было повернуться, когда мы входили в нее втроем. В единственной комнате едва вмещались стоявшие впритык кровать, столик, тумбочка для телевизора и шкаф. Во второй части дома проживала женщина лет сорока, с дочерью Инной, ученицей шестого класса, и сыном Нюмой, студентом второго курса автодорожного техникума.

Их квартиры я не видел, но судя по общим размерам дома, она была ненамного больше. Густа, тем не менее, не могла нарадоваться собственному гнездышку, да еще и с огородиком во дворе:

– Все, что ты видишь здесь, – поясняла она бабушке Сосе, – это мои царские хоромы, в сравнении с еще меньшими клетушками, в которых ютятся в Москве твои дети.

Никто из них, следовало из дальнейшего рассказа, не мог бы нас принять даже на одну ночь из-за тесноты. Вот ее даже трудно представить. Вольготно в ней себя ощущали только стаи клопов и прусаков, вечные спутники московских халуп. Их хозяев, тем не менее, не выманишь сюда, на периферию. Это от имени таких москвичей еврейские острословы говорили «Мир вэйнын ин Москов». С идиш на русский язык это переводилось с двояким смыслом – мы не живем, а плачем в Москве.

– А теперь, – заключила Густа, – и вы понимаете, как я должна молиться за такое благополучие на моих дорогих братьев.

Свою старшую сестру Сосю братья приехали почтить в конце первой недели. Они подарили ей байковый халат с комнатными тапочками и дали немного денег – для обустройства на новом месте. На старшем Иосифе и младшем Косте хорошо сидели солидные по тем временам костюмы. Под расстегнутыми пиджаками светлые рубахи и неброские галстуки. Братья разговаривали на хорошем русском языке, с московским акцентом. Они, на мой взгляд, выглядели моложе своего возраста.

А Густа Лазаревна продолжала восхищаться своими спасителями и после того, что они разъехались по домам. Иосиф фактически второй человек в районном управлении торговли! Наум – главный бухгалтер одного из крупнейших совхозов Подмосковья! Им и сегодня помогают знания, полученные от учителей немировской гимназии. А какие у них семьи! Единственный сын Кости способный архитектор. Сын Иосифа кандидат технических наук, дочь инженер. Оба сотрудники солидного научно-исследовательского института. Среди пятерых детей покойного Пини, который приютил моего сына, две дочери врачи, сыновья – инженер, офицер технических войск и юрист. Не трудно представить, сколько усилий надо было приложить для этого евреям!»

– С такими отцами, как же не представить. Мои дети росли сиротами, им было не до институтов. Поэтому они и добились меньшего результата. А вот этому внуку, – бабушка Сося повернулась в мою сторону, – жизнь без отца тоже медом не покажется.

– И тебе, Сося, нечего Бога гневить. Твой Фима тоже инженер. Он возглавляет отдел солидного треста. Володя опытный главный бухгалтер. Петя поднялся до уровня начальника смены и учится в вечернем техникуме. Если бы не война, они бы, конечно, добились большего. Но что я бы отдала, чтобы мой Мусик – Густа Лазревна тяжело вздохнула, – вернулся живым с фронта даже к токарному станку! Так что не торопи время. Будем жить в мире, все наладится и у Абраши. Другого подхода к жизни в нашей родне не признают.

Услышав о необычной целеустремленности Спекторов, да еще о своей причастности к ним, я буквально прикипел к привезенным мной из Красного учебникам. Сосед Нюма снабдил меня справочником для тех, кто поступал в столичные техникумы. А под диктовку Густы Лазревны я написал три десятка диктантов, с тщательным разбором ошибок. Располагала и она прекрасными знаниями, полученными от учителей немировской гимназии.

Жаркое лето 1951 года летело быстро. В знойные дневные часы я перебирался с учебниками в тень кроны единственного старого клена у калитки. Занятия я завершал к заходу солнца – времени поливки грядок. Воду и здесь носили из колонки на коромысле, а мне в этом помогал хороший немировский опыт.

Повседневная текучка меня так засосала, что о подаче документов в техникум я вспомнил лишь за три дня до истечения срока. К тому же, я еще и не решил, куда поступать. Я сказал об этом бабушка Сосе. Она запаниковала и позвонила своему сыну Пете, самому расторопному в таких делах. По его совету на следующий день мы втроем приехали к тете Гене, которая проживала почти в центре Москвы, на улице Новослободской.

– Чего это ты, Абраша, уперся рогом только в летные или шоферские дела? Можно подумать, что к ним имел какое-нибудь отношение твой папа, да и вообще кто-нибудь в нашей родне. А получить диплом писателя тебе бы не захотелось? – Так прореагировала на мое желание поступать в авиационный или автодорожный техникум моя двоюродная сестра Фрида.

Она говорила медленно и негромко, потому что кормила младенца Сашу грудью. Насмешку в словах сестры я узрел не сразу и подумал, что было бы действительно неплохо получить диплом писателя.

– Фрида, прекрати свои неуместные хохмочки! – Решительно прервал ее дядя Петя, в недалеком прошлом комсомольский активист. – Хочешь что-то предложить – пожалуйста, но только по существу. И еще одно замечание. С сегодняшнего дня Абраши среди нас нет, тем более Абрамчика. Будем называть его Аркадием. Подчеркиваю и для глухих – Ар-кади-ем. Документы тоже исправим. Ясно?

– Хоть Мефистофелем назовите! – огрызнулась Фрида и спрятала за полу халатика восковой белизны грудь с набрякшим фиолетовым соском. – От замены имени техникумы не приблизятся к Кунцеву даже на километр. А вы представляете, сколько времени в Москве отнимают поездки на метро, трамваях, троллейбусах, да еще и электричках? И потом, кто выяснял, какие конкурсы в этих техникумах и хватит ли для них знаний у не очень яркого ученика немировской школы?

– К чему ты это все опять, Фрида? – недовольным тоном спросил дядя Петя. – Я же сказал, что на разговоры типа «Москва – столица нашей родины» у меня нет времени. Если есть у тебя что-то конкретное, говори, а нет, лучше помолчи.

– А я конкретно и говорю. В 10 минутах ходьбы от нас есть какой-то техникум. Пусть туда Мефистофель и поступает, – чеканила Фрида. – Есть и там что-то, связанное с машинами. А к тому же, Аркадий еще и забежит к нам на важную в его положении тарелку домашнего супа.

Так меня с того дня и называют по сегодняшний день (как в Москве можно было иначе). А примитивная, с первого взгляда, логика Фриды подействовала. В тот же день мы с ней отнесли документы в приемную комиссию учебного заведения, на вывеске которого было написано Политехникум имени Моссовета. На первый экзамен, диктант по русскому языку, я долго добирался из Кунцева в состоянии невероятного напряжения.








На ступеньках у входа в техникум я слева. Рядом мой земляк с Украины Петя Приходько. На мне одежда Урмана, лучшего тогда портного Немирова.

На четвертый день все повторилось. Тогда я отправлялся в техникум, чтобы узнать, как я написал диктант на первом экзамене. Зато назад я летел, как на крыльях, чтобы доложить Густе Лазаревне и бабушке Сосе, что допущен к следующему вступительному экзамену, потому что получил пятерку по диктанту, которого больше всего боялся!

На экзамене по математике, в которой себя чувствовал очень уверенно, все произошло наоборот, как только в моих руках не оказался билет. Без тени паники я пробегался взглядом по вопросам. Лишь краем глаза я обратил внимание на педагога, которому было лет шестьдесят с плюсом на вид. Это подсказывал и реденький совершенно белый ежик волос на его голове.

– В вашем распоряжении полчаса, садитесь за свободный стол, – сказал педагог и записал в ведомость номер моего билета.

И вот здесь я оторопел от неожиданности. Условия задачи я перечитывал третий раз, но не мог понять ее смысла. Связываю это и с тем, что к экзамену я готовился по привезенным из Красного учебникам на украинском языке. Только в эти минуты я понял, что ряд математических терминов на этом языке не имели ничего общего с русскими. Ну, много ли общего в однозначных выражениях – «касательная к окружности» (на русском) и «дотычна до кола» (на украинском)?

Тем не менее я постарался успокоиться и взять себя в руки. План дальнейших действий я построил так, что в течение 15 минут сделаю все примеры по алгебре, геометрии и покажу их экзаменатору. После этого я попрошу его помощи в уточнении смысла задачи. Я не сомневался, что он примет во внимание, что я обучался в провинциальной школе на украинском языке, но все сложилось иначе.

– Молодой человек, я сам не знаю, как вам перевести с русского на украинский, – сухо ответил учитель и добавил, что, если бы он и знал, то не стал бы переводить, потому что без хорошего знания русского языка я не осилю более сложный материал на его лекциях, а они включают еще и определенную часть курса высшей математики.

Исходя из своей точки зрения, экзаменатор даже не посмотрел на решенную мной часть экзаменационного билета. Он сказал ледяным голосом, что экзамен я не сдал и медленно потянулся за ведомостью, чтобы выставить в ней соответствующую отметку. Мне было нечем возразить убедительной логике. За считанные секунды я пережил что-то невероятное.

И снова меня расстроило больше всего то, что я и здесь оказался не способным реализовать напутствие отчима. Горячая слеза скатилась по моей щеке. В то самое время и скрипнула входная дверь. В ней показался небольшого роста коренастый мужчина с канцелярской папкой в руке. Он подошел к столу экзаменатора и тоже сухо спросил:

– Как дела? Сколько человек сдало?

– Из рук вон плохо. Ставлю двойку на почин, – ответил экзаменатор и стал повторять то, что я от него услышал минутой ранее.

Коренастый мужчина внимательно посмотрел на меня единственным правым глазом. На месте его левого глаза блестел неподвижный стеклянный протез, окруженный фиолетовыми рубцами. К лацкану его черного пиджака был прикреплен орден Красной звезды.

– Так что же получается – абитуриент с Украины списал на троечку экзаменационный диктант у соседа россиянина? – вполголоса, как бы самому себе, сказал коренастый мужчина и стал перебирать бумаги в своей папке.

– Да нет, не похоже, чтобы списал – ответил мужчина сам себе, – единственная пятерка в группе. Что-то здесь не тянет на явное незнание русского. Хорошо, Владимир Иванович, продолжайте экзамен, а я попытаюсь разобраться в сути дела. Жаль парня. Не каждый поступающий в наш техникум абитуриент пишет диктант на пятерку.

После этого мужчина присел со мной за отдельный стол. Последовали вопросы: откуда родом, где находился во время войны, состав семьи, чем занимаются родители? Услышав, что мой отец погиб на фронте, мужчина со шрамами на лице вернулся к столу экзаменатора. Он сказал ему, что ведет меня на переэкзаменовку к Виктору Семеновичу Олейнику. Он, де, не мог забыть родной украинский, хотя и заканчивал физмат Киевского университета лет сорок тому назад. Если он найдет мои знания положительными, я буду зачислен в техникум условно. А Владимир Иванович лично и вынесет окончательное решение на экзамене за первое полугодие, если я не оправдаю оказанного доверия.

Его коллега оценил мой ответ на переэкзаменовке на четверку. А меня так своевременно выручил Петр Данилович Матвеев. Он был заведующим педагогической частью техникума. Еще до войны Матвеев являлся одним из основателей этого учебного заведения. Оно готовило специалистов среднего звена для обувных, швейных и трикотажных фабрик, которые тогда еще называли артелями.

Чудо №2 и не только

Начиная с первых лекций Владимира Ивановича, я и в самом деле, проваливался в глубокую пропасть непонимания, соответственно его предсказаниям. Когда я с тревогой рассуждал об этом со своим соучеником на перемене, рядом случайно оказалась Розита Гарифулина, учащаяся технологического отделения.

– Приходи-ка ты сразу после занятий в читальный зал, – словно мы были давно знакомы, предложила худенькая кареглазая девушка.

За ее предложение я ухватился, как за спасательный круг, не колеблясь. В тот вечер мы просидели над учебниками до времени закрытия –десяти часов. Маленькое, но очень важное для меня просветление наступило лишь по истечению двух недель упорного труда. Для развития успеха мне не хватало главного – времени. В Кунцево я теперь возвращался почти к двенадцати ночи, а в шесть утра снова собирался в дорогу. К тому же наступало похолодание, ночевать на веранде было нельзя.

Верно оценив непростую обстановку, бабушка Сося снова позвонила Пете. Спустя несколько дней мы с ней заняли крошечную мансарду неподалеку от его дома, в соседнем переулке. В нем же, в другом конце, в единственной комнатке, без кухни, проживал с женой и двухлетней дочкой старший сын Володя. Так, мое время на самоподготовку и сон увеличилось на два часа, а главное – мне удалось благополучно преодолеть все 5 экзаменов первого полугодия.

Выходя с последнего экзамена, я увидел в вестибюле Петра Даниловича Матвеева. Как мне тогда захотелось поблагодарить его за оказанное доверие и доложить, что я его оправдал. Но, мог ли я отважиться на такие нежности, когда вокруг было полно студентов. Еще больше я восхищался этим прекрасным человеком на следующий день, когда в профкоме, по его указанию, мне и еще нескольким иногородним студентам вручили бесплатные путевки в дом отдыха.

Бабушка Сося расценила мою удачу по-своему. Она сказала, что сам Всевышний послал мне сначала завуча Матвеева, а потом кареглазую Розу. До дома отдыха в подмосковном Егорьевске я добирался на электричке. Она довезла меня почти до самого леса. День был солнечным, с легким морозом. Стволы высоких сосен сияли золотом. С небольшим пластмассовым чемоданчиком в руках я почти бежал по тропе, чтобы не замерзнуть.

Четверть часа спустя показалась вывеска «Дом отдыха» над неказистыми сварными воротами. За ними я увидел одноэтажные бревенчатые срубы. Они утопали в снегу по самые подоконники. Неужели это и есть то место отдыха, от которого я ожидал намного большего. Мое настроение упало еще больше, когда я вошел в безлюдную, слабо натопленную палату с шестью узкими железными кроватями. На их панцирных сетках лежали свернутые в рулон неновые ватные матрацы, подушки, одеяльца, пересиненные простынки и наволочки.

Не менее скучно было и в небольшом, едва освещенном и почти пустом зале столовой. Он был заполнен столами и стульями на тонких трубчатых ножках. От мысли, что здесь вообще не будет никого, кроме десятка мне подобных молодых людей становилось все более грустно.

И вдруг все это убожество засияло лучами майского солнца от одного лишь доброго взгляда худенькой Розы. Им она и выделялась из дюжины вошедших с ней девчонок-хохотушек. У них на виду мы крепко обнялись и расцеловались, словно были знакомы не месяцы, а годы. Ну, конечно, мы ужинали за одним столом, а затем остались на танцах до упада. Такими их объявил массовик. Таким было решение Розы.

Вместо математики, в тот вечер она также старательно обучала меня вальсу, польке, танго и фокстроту. Танцевали под музыку похрипывавшего, как от простуды, аккордеона массовика. И в этом тоже моя наставница обладала удивительным педагогическим даром. Я, высокий и неуклюжей, двигался за ней тенью. Я не понимаю, как она мной управляла, если сама напоминала неоперившегося цыпленка из-за своей невероятной худобы.

Утром следующего дня это не помешало мне бежать с ней рядом по накатанной лыжне. И здесь она безукоризненно выполняла роль авторитетного инструктора, потому что я впервые в жизни надел лыжи, да еще и со специальными ботинками. Вечером под туже диктовку я делал круги на заливном катке на коньках с ботинками. Коленки тряслись мелкой дрожью. Падениям не было конца. И все же в заключение мы кружили, крепко держась за руки. Неплохое, по тем временам, спортивное снаряжение мы брали у массовика затейника.

Мое второе полугодие в техникуме сопровождалось совершенно новым ощущением жизни. На остаток зимы я записался в лыжную секцию, участвовал в соревнованиях и даже получил третий разряд. Тогда же я быстро привыкал к походам в Большой, театры МХАТ, Театр Советской Армии, имени Гоголя и другие. Дешевые билеты на балконы Роза покупала в студенческом совете. Моя память накапливала фамилии актеров – Грибова, Жарова, Ильинского, Лемешева, Тарасовой, Улановой.

А вот на читальный зал времени теперь уходило меньше. Я это связываю с появлением умения лучше усваивать материал. Учиться мне надо было тоже научиться. В результате более продуктивно работалось с контрольными заданиями и курсовыми проектами. Большую помощь в этом студентам оказывали методические пособия. Их авторами являлись наши преподаватели. Мое уважение к ним разогрели в читалке отзывы второкурсника Гены Черного.

А рассуждая об одежде, я уже понимал, что она должна не только согревать в холод и не допускать перегрева в жару, а и доставлять удовольствие своей красотой и удобством. Чем больше я узнавал о своем учебном заведении и его педагогах, тем больше мне нравилась моя будущая профессия техника по ремонту технологического оборудования швейных фабрик.

Правда, в само начале не только меня пленила преподаватель истории Розалия Яковлевна. Во-первых, она была исключительно яркой женщиной. Она со вкусом одевалась, скорее всего потому, что не так давно вернулась из-за границы. Там она прожила немногим более пяти лет, будучи женой ответственного работника посольства в западной Европе.

Скорее всего, поэтому свои лекции о прошлом Розалия Яковлевна тесно связывала с сегодняшним днем. Притом она не выпячивала ведущую роль кормчих. Нас она призывала придерживаться простого принципа. Он исходил из того, что каждый человек рождается на земле. На ней, а не в небе, он оставляет хороший или плохой след в памяти поколений.

Розалия Яковлевна недавно разменяла свой 5-й десяток. Она приходилась матерью двум девочкам среднего школьного возраста. В это было трудно поверить –настолько молодо она выглядела. Наше внимание она приковывала логичностью рассуждений и неповторимой красотой типично еврейской женщины. Я не скрывал восхищения всем вместе взятым и внимательно вслушивался в каждое слово педагога. Мирьям Яковлевны.

Однажды мой сосед по столу Вовка Чуткин грубо толкнул меня в бок на уроке:

– Я б ее тоже еще раз…, – маслянистый взгляд паренька-колобка из ближнего Подмосковья разъяснений не требовал.

– Дать бы болвану по роже за пошлятину, да руки марать не хочется, – прошипел я, едва сдерживаясь от приведения угрозы в действие.

Такое со мной случалось, правда очень редко. Как раз в ту же минуту раздался звонок на перерыв.

– Все свободны, – объявила никогда не посягавшая на наше время Розалия Яковлевна, – а Безрозума я попрошу подойти ко мне.

«Услышала нашу глупую перепалку», – подумал я и отправился на расправу к педагогу, авторитетом которого очень дорожил.

– Я хочу предложить вам одно интересное дельце, – мягкость обращения и обворожительная улыбка учителя явно не вязались с моим предположением.

А Розалия Яковлевна, тем временем, извлекла из своего портфеля толстую пачку полупрозрачной бумаги, и, как бы взвешивая ее в руке, продолжила:

– Это – новая пьеса Розова о молодежи. О ней сейчас много говорят и пишут. А я решила предложить ее для постановки нашему кружку художественной самодеятельности, которым руковожу уже третий год. Вы же, Аркадий, полная копия одного из героев пьесы, в моем понимании. Так что пьесу почитайте, а потом мы с вами продолжим разговор.

– Со мной? – уточнил я, неимоверно радуясь другому повороту дела.

Неуклюже запихивая в портфель напечатанную на пишущей машинке пьесу, я стал поспешно прощаться.

– Через неделю хотелось бы услышать ваше мнение! – Выкрикнула Розалия Яковлевна мне вослед.

Бабушка Сося увидела в моей работе над ролью еще один шаг «на пути к ее цели». Этим она оправдывала те последние деньги, которые отдавала мне на походы в музеи и театры за счет того, что все больше урезала расходы на свое питание. Ее сыновья понимали сложность нашего положения, но все, что было в их силах – это только настоять на моих явках в их дома на усиленный обед выходного дня. Таким образом они своей маме все же что-то экономили.

Мне те обеды больше всего подходили тем, что за скромными застольями мои родственники обсуждали книги, театральные спектакли, оперы, оперетты, газетные материалы и, конечно же собственную историю. Большинство москвичей в театры ходили редко из-за трудностей приобретения дорогих билетов. В основном, они обходились радиотрансляциями. В семьях дядюшек их слушали настолько внимательно, что не только свободно узнавали лучших исполнителей по голосам, но и распевали немалые отрывки из партий.

Со стороны можно было подумать, что мои родственники просто счастливы своей крошечной зарплатой и теснотой необустроенных жилищ. И все же они стали более откровенными, когда поняли, что и я стал взрослым человеком.

Антисемитизм на государственном уровне

К тому неожиданно подтолкнула и сама обстановка. Тогда в моей родне с особой тревогой заговорили об антисемитизме на государственном уровне. Вот когда мне впервые довелось услышать о загадочной гибели Соломона Михоэлса, закрытии еврейских школ, газет, журналов и преследующей евреев «пятой графе» при поступлении на работу и в престижные учебные заведения.

По совету бабушки я поблагодарил Розалию Яковлевну за доверие и сказал, что не уверен, что сумею его оправдать. Вскоре учительница пригласила меня на распределение ролей. К тому дню мне следовало выучить два небольших монолога, которые высмеивали мещанство и человеческую глухоту. По ее заключению я превзошел себя самого, а я был готов и на большее, чтобы тем самым подчеркнуть почитание педагога-кумира.

– Бесспорная удача! – Орала студентка второго курса Наташа Дегтярева, которую утвердили на главную женскую роль. – Какой голос! Какой акцент! В своих клешах и бобочке (так называли рубаху такого покроя, которую мне пошил лучший немировский портной Урман) он мог бы выходить на сцену прямо сейчас и без грима! Ай да провинция! Не с него ли Розов срисовывал центральный персонаж пьесы.

Первая по важности мужская роль досталась моему новому приятелю Гене Черному; он, в отличие от меня, одевался с большим вкусом.

– Ну, ты и выдал вчера! Занимался этим в школе? – Допытывался он, крепко пожимая мою руку у входа в читальный зал.

– Нет, не занимался, да и сейчас хочу отказаться от предложения Розалии Яковлевны, – процедил я сквозь зубы и добавил: – чтобы не быть посмешищем в глазах Наташи. Не получится у меня с такой партнершей. Побывать бы ей в моей шкуре – тогда она бы наверняка так громко не аплодировала.

– Да плюнь ты на болтливую дурру! – Выпалил невысокий, но накачанный паренек. – Год назад и мне пришлось от нее выслушать то же самое. А теперь относительно «шкуры». Хотелось бы знать, что так беспокоит парня с руками, ногами и головой на плечах?

Я рассказал Гене о съемной комнатке, стоимость которой съедала больше половины моей крошечной стипендии, заодно с небольшими поступлениями из Немирова.

– Тоже мне проблема! – улыбнулся Гена. – Кроха-внучек, видите ли, не может обойтись без бабушкиной ласки. Да переселяйся ты в студенческое общежитие, где я проживаю со дня поступления в техникум. Так я еще и работаю. Иначе, откуда бы взяться всей моей еде и одежде? На помощь мамы я не рассчитываю вообще. Ее маленькой зарплаты хватило бы ей и моей младшей сестричке.

К наступлению летней экзаменационной сессии Розалия Яковлевна провела с нами несколько репетиций. На последней она отозвала меня в сторонку:

– Аркадий, подойдите к Матееву с заявлением по поводу общежития. Я с ним уже говорила. Удивительный человек! Перед ним мы все в долгу – за редкую в наши дни атмосферу доброжелательности в коллективе.

Благополучно завершив первый курс, я приехал домой на двухмесячные каникулы.

– Перекуси и еще поспи, чтобы на твоей просвечивающейся коже завязалось хоть немного жира, – так мама будила меня уже не ранним утром и подавала мне в постель свежий творожок со сметаной.

Теперь в редкий день переданную в мое распоряжение изолированную комнату не заполняли мои друзья-одноклассники. К их приходу мама выставляла на стол домашние коржики со скороспелыми яблоками из нашего сада. И в то лето мы часто играли в футбол, а по вечерам до поздних часов распевали в парке песни русских эмигрантов Вертинского и Лещенко.

Но перед этим я и студенты второкурсники местного строительного техникума Валентин Бедный, Шурик Кельмансон и Давид Дынинберг часами разучивали те песни в моей комнате у патефона. Это было непросто, потому что мы использовали не обычные виниловые пластинки, а подпольные записи на рентгеновской фотопленке. Я их привез из Москвы. Там их продавали из-под полы, у входа в метро.

Наше пение в парке, у широкой скамьи в конце главной аллеи, собирало десятки зевак. Их количество возрастало от вечера к вечеру. Среди них были, и мальчики, и девчонки из смежных классов. Они до того повзрослели всего за один, что я далеко не всех узнавал. Многие из них нам дружно подпевали. О такой теплой и дружественной атмосфере, как дома, так и в среде приятелей, я даже не мечтал.

Беззаботное время первых летних каникул пролетело, как один день. По их завершению еще и бабушка Сося довольно спокойно восприняла мое желание переселиться из ужасно дорогой съемной комнатушки в общежитие «на самостоятельные хлеба». Мои настойчивые убеждения, подкрепленные ярким примером старшекурсника Гены, подействовали на нее окончательно. Возвращаясь к сестре в Кунцево, бабушка, потребовала от меня одного – регулярно навещать родню.

– В противном случае, – сказала она, – в своем гойском общежитии ты скоро начнешь материться, пить водку и в душе твоей не останется ничего еврейского.

Я утвердительно качал головой, в знак полного согласия на бабушкин контроль на расстоянии. А на самом деле я принял твердое решение ничем не выделяться из избранной мной новой «единой семьи». Я не боялся и пристрастия к водке, прежде всего, из-за моей патологической ненависти к пьяницам со времен немировских базаров.

Да и о какой водке мог идти разговор, если у десятка моих соседей по койке не хватало денег не то, что на выпивку, а на обычный кусок хлеба. Их ежемесячная стипендия была очень мала. Как ребята ее не экономили, а на два-три последних дня ее все равно не хватало. Чтобы сберечь силы, сразу после занятий ребята укладывались спать. В самые лучшие времена их обед состоял из куска хлеба с кабачковой икрой и банки подслащенного кипятка.

Я, как только переехал в общежитие, приобщился к руководимой Геной студенческой бригаде дворников. Вчетвером мы прибегали к пяти утра на завод пищевых концентратов. Он находился в 10–12 минутах ходьбы. Там до начала занятий мы успевали убрать дворовой мусор и сложить в штабеля сотни возвращаемых магазинами тарных ящиков. В зимние снегозаносы нагрузка возрастала. Метлу мы заменяли на лопаты для уборки снега. Но зато как нас выручала половина пусть и маленькой зарплаты.

С кружкой теплого киселя на завтрак в конце работы ей не было цены. Гена рассказывал, что и об этом договаривался с директорами соседних заводов наш завуч Матвеев. Спустя месяца три я прибавил к важному приработку деньги, которые мне вручили летом в родительском доме. На них я купил нарядный венгерский костюм, две китайских сорочки и чешские туфли. Изделия советского производства были несравненно худшего качества. Наташа Дехтярева ахнула от неожиданности, когда увидела меня на очередной репетиции во всем новом.

– Ничего себе провинция! – орала она на этот раз. – Далеко не каждый москвич ходит в таких нарядах.

«На началах шефской помощи» Мирьям Яковлевна пригласила помощника режиссера театра Советской армии на две заключительные репетиции. Он одобрил ее старания, а нам велел помнить о важных деталях – не становиться спиной к зрителям, громко и четко произносить каждое слово.

Премьера состоялась в канун нового 1953 года. Небольшой актовый зал техникума до отказа заполнили студенты и преподаватели. Они аплодировали удачным сценам, особенно песенке, которую я спел в финале спектакля. Поклониться зрителям вместе с нами вышла Мирьям Яковлевна. Она объявила, что я сам придумал слова и мелодию песни. Это превратило меня в местную знаменитость. В зале, на виду у всех, ко мне подошел Петр Данилович:

– Молодец! – сказал он и крепко пожал мою руку. – А с русским языком, судя и по песенке, у вас полный порядок.

Очередные зимние каникулы пришлось провести в Москве. На заводе было много работы, связанной с очисткой территории от снега и наледи. Зато по вечерам, во исполнение наказа бабушки, я тогда навестил несколько родственников. Правда, встречи с ними теперь вызывали больше тревоги, чем радости. С 13 января в газетах замелькали заголовки о деле кремлевских врачей.

Об этом теперь только и говорили в домах моей родни. С особой тревогой сообщалось о слухах по поводу готовившегося выселения евреев в барачные поселки таежной Сибири. У власти уже был немалый опыт изгнания с насиженных мест чеченцев, крымских татар и поволжских немцев. Только те злодеяния не сопровождались раздуванием настолько откровенной ненависти к преследуемому народу. По последним слухам, половину евреев планировали уничтожить в пути голодом и холодом.

В скудное обеденное меню выходных дней моих обрусевших дядюшек уже давно входила «половина четвертушки водки для аппетита». В пору сгущавшихся грозовых туч ее опустошали целиком.

– Кошмарное беззаконие! – возмущалась Клара, жена Володи, убирая со стола тарелки из-под куриного бульона с домашней лапшой. – Только лично я сомневаюсь, что сам Сталин знает о преступных действиях отъявленных антисемитов из своего окружении.




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/arkadiy-bezrozum/poka-ne-zabyto-70887766/?lfrom=390579938) на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.