Главная страница | Современная русская литература | Свидание у реки

Свидание у реки
Вячеслав Викторович Сукачев
Читая ранние повести В. Сукачева, невольно вспоминаешь, что автор начинал со стихов, с лирики: в них много воздуха, света, любви. И опять главный персонаж – влюбленная женщина, на этот раз – совсем молодая. Стиль повестей легкий, светлый. Не случайно Виктор Астафьев написал когда-то о ранней прозе В. Сукачева: "Пишет парень светло и чисто, порой достигая пронзительной грусти и высокой музыки в языке, в изображении природы и особенно – в проникновении в тему любви и женского характера".

Вячеслав Сукачев
Свидание у реки

Любава

1
Лето заходило постепенно. Мягкая желтизна вначале обозначилась на осинках, а потом уже и березы в школьном саду зазолотились, словно бы подгорев на жарких солнечных лучах. Возвращаясь с работы домой, Любка впервые обратила на это внимание и легонько загрустила. Она неожиданно припомнила, как в такую же пору, два года назад, отец взял ее на рыбалку. Отец и начальник производственного отдела леспромхоза Вячеслав Иванович Кудельков, друживший с отцом, и она на леспромхозовском катере перевалили Амур, вошли в протоку, где по мутно-желтой воде густо плыли золотистые лодочки тальниковых листьев. Они сидели на корме катера, и отец, обращаясь к Вячеславу Ивановичу, спросил:
– А ты знаешь, Слава, к чему так дружно лист падает?
Вячеслав Иванович задумался, посмотрел на плывущие листья, улыбнулся и покачал головой.
– К ранней зиме, – наставительно пояснил отец, – рыбаку это надо знать.
Потом они заговорили о своих леспромхозовских делах, кажется, отец осторожно наставлял Вячеслава Ивановича, Любка уже забыла, а вот этот разговор о листьях и ранней зиме остался в ее памяти до самых мельчайших подробностей. Запомнились не только слова, но и то, как смотрел в это время отец, как смутился и отрицательно покачал головой Вячеслав Иванович. Почему это запомнилось? Может быть, потому, что впервые той осенью ей не надо было идти в школу, а может, и потому, что это была ее последняя поездка с отцом на рыбалку…
Прежде чем войти в дом, Любка остановилась на высоком крыльце и с грустью посмотрела на широкую гладь Амура. Теперь, ближе к осени, вода посветлела, дали обозначились яснее, и лишь далекие горы остались прежними: величественные, неприступные и манящие.

Когда в дверь постучали, Любка убиралась в комнате.
– Да! – громко крикнула она.
– Здравствуйте, – перед Любкой стояла Мария Иосифовна, ее бывшая школьная учительница, красивая, но уже усталая женщина. Пять лет просидела Любка на ее уроках, пять лет робела перед ее требовательностью и теперь заробела опять.
– Здравствуйте, Мария Иосифовна, – тихо сказала Любка.
– Можно пройти?
– Конечно! – спохватилась Любка и засуетилась по кухоньке, подставляя гостье табуретку, смахивая крошки со стола и никак не находя того дела, на котором можно было бы успокоиться.
– Мне трудно начинать этот разговор… – Женщина бочком присела на краешек табуретки, медленным движением распустила узел пухового платка и расстегнула верхнюю пуговицу пальто. Платок упал ей на плечи, и она за один угол стянула его себе на колени. Густые каштановые волосы, аккуратно уложенные в узел, придавали женщине строгость и какую-то грустную интеллигентность. Кого-то она сейчас напоминала, но кого – Любка не успела вспомнить: ее взгляд неожиданно привлекла шпилька, наполовину выглядывающая из волос. Именно эта шпилька подсказала Любке, насколько женщина сейчас растеряна и как ей трудно сидеть на этой, такой удобной для Любки, табуретке…
– … и тем не менее вы должны меня выслушать.
– Хорошо, Мария Иосифовна, – по-школьному покорно ответила Любка.
– Вы бы сели, – вздохнула женщина, – мне неудобно так с вами говорить.
Любка пошла в комнату и принесла себе стул. Ей было неловко, что гостья сидит на табуретке, а она как барыня расселась на стуле. Уж лучше бы наоборот. И Любка сидела прямо, чуть опустив голову и сунув сложенные вместе ладони между колен…

– Вячеслав Иванович бывает у вас? – Очевидно, Мария Иосифовна хотела спросить проще, чтобы вызвать Любку на откровенность, но сознание того, что она унижает себя этим вопросом и унижает перед девчонкой, которая младше ее на добрый десяток лет, придало ее голосу отчужденную строгость. Но Любка не уловила всего этого, не поняла, потому что мучительно искала в себе чувство вины перед этой женщиной, искала раскаяния и не находила. Это ее и радовало и пугало одновременно. Раньше, до этой встречи, все было. Все она пережила и перемучила в себе, но теперь, хоть убей, все это куда-то подевалось.
– Да, – едва слышно ответила Любка и, подняв голову и прямо глядя в строгие глаза, еще тише повторила: – Бывает, Мария Иосифовна. – И голосом, и всем своим видом она словно бы пожаловалась на это обстоятельство, пожаловалась просто и доверчиво. И Мария Иосифовна растерялась. Она поправила прическу, заколов до предела ту самую шпильку, на которую обратила внимание Любка, и принялась теребить отстегнутую пуговицу. Но, очевидно, вспомнив о вредности этой привычки, поспешно убрала руку и надолго замолкла.
В наступившей тишине, которая почему-то не была им в тягость, Мария Иосифовна неожиданно подумала о том, какой непосильный груз приняла Любка на свои плечи, еще ничего не узнав о жизни, не поняв своих преимуществ и не оценив чужих. А Любка вдруг увидела себя другой, уже пожилой женщиной, строгой и печальной, и эта печаль ей понравилась. А напротив этой, далекой Любки сидела сегодняшняя, в простеньком платьишке, в стоптанных тапочках, с челкой на правую сторону. И какое-то время эти две Любки уживались в ней вместе.
О многом хотелось Марии Иосифовне расспросить Любку, хотелось узнать, что стоит за упорными слухами, в которые долго не верила и, наконец, поверила она. Хотелось понять эту девушку и ее отношение к Вячеславу Ивановичу. Но понимание это к ней не приходило, а для вопросов – она чувствовала – время было упущено. Нельзя уже было спрашивать Любку, и не потому нельзя, что девушка могла не ответить, а потому, что эти вопросы перегорели в ней самой. Значительно позже женщина узнает, что она к этому времени уже поняла все: и Любкино одиночество, и наивную Любкину любовь, вызванную, наверное, этим же одиночеством. Теперь же Мария Иосифовна внимательно посмотрела на Любку, потом накинула платок на голову и спросила:
– У вас зеркало есть?
– Конечно! – обрадовано вскочила Любка со стула. – У нас большое есть и маленькое. Большое – это от мамы осталось, а маленькое я уже сама в прошлом году купила. Это когда мы в город на экскурсию ездили, помните? – И тут же Любка испуганно замерла, покраснев и в первый раз до конца поняв все, что происходило сейчас у нее в доме.
Любка медленно пошла в комнату и, сняв со стены зеркало, держа его обеими руками, встала перед гостьей.
– Спасибо, – поблагодарила Мария Иосифовна, – извините меня за… за этот визит.
– Я… я… – хотела что-то сказать Любка, но женщина неожиданно улыбнулась ей, грустно и понимающе как-то улыбнулась и молча открыла дверь.
Любка тихо опустилась на стул. Из зеркала, которое она все еще держала двумя руками, на нее смотрели по-детски растерянные глаза.

2
И все в мире стало другим. То, на что Любка раньше не обращала никакого внимания, теперь не давало ей покоя. Казалось, все уже знают о том, в чем ее заподозрила Мария Иосифовна.
На следующий день на работе кто-то из девчонок-продавщиц сказал:
– Кто к нам идет! Любка, смотри, чего в окно-то вылупилась, к тебе ведь идут…
А Любка давно уже увидела его. Еще в тот момент, когда он пересекал улицу и остановился у рекламы кино. Потом к нему подошел директор леспромхоза Греховский, и они о чем-то поговорили, и Вячеслав Иванович чему-то удивленно улыбался, как только и мог он один улыбаться. Любка обрадовалась, увидев его, но не хотела этого показывать. Даже себе. Но куда от себя денешься, очень хотелось выбежать из-за прилавка, и к нему, навстречу, и посмотреть в его глаза, и увидеть его улыбку. Но вместо этого Любка отвернулась, и в первый раз с тихим ужасом подумала, что и девчонки, ее подружки, и все в Раздольном думают о ней так же, как подумала Мария Иосифовна.. То, что она хранила в себе, как тайну, как самое дорогое и заветное, для них ничего не значило и было лишь поводом для разговоров, для домыслов и пересудов. Об этом было страшно думать. Страшно и стыдно, но стыдно только в первые минуты, а потом вдруг появилось в Любке холодное зло: на себя, на подружек, вообще на весь мир. Хотелось сбежать куда-нибудь, чтобы никого не видеть, ничего больше не слышать и чтобы не всплывали в памяти до беспощадной четкости те слова и намеки, которые она слышала раньше, но значения им не придавала…
Любка и сама не знала, что случилось сегодня с нею. Краем глаза следила она за тем, как прошел Вячеслав Иванович в отдел обуви, потом загляделся на фототовары, заговорил с Веркой Петровой и остановился у отдела готового платья. Высокий и стройный по-мальчишески, в светлом плаще, с тщательно причесанными на пробор темными волосами, он был так не похож на остальных мужчин. Но теперь Любка уже боялась встретиться с ним глазами, боялась, что он подойдет и спросит ее о чем-нибудь, а она не сможет ничего ему ответить.
И вдруг она все решила для себя, и решила бесповоротно именно в тот момент, когда смотрела на Вячеслава Ивановича, смотрела испуганно и жалко, хорошо понимая, что он не мог не знать о неожиданном поступке Марии Иосифовны. Что он, может быть, именно поэтому и пришел в магазин и не решается сразу подойти и объясниться, сказать ей хоть что-нибудь.
Любка посмотрела еще раз на Вячеслава Ивановича, глубоко вздохнула, словно уже теперь зная всю свою будущую, и медленно ушла в подсобку…

3
Была ранняя осень. По утрам светлые дали полнились синим воздухом и по этому воздуху легко планировали к земле первые листья. Сметанные на задах огородов стога сена побурели от солнца, осели, храня в себе зеленое тепло благодатного лета.
Как-то под вечер вышел к деревне старый сохатый, замер у голубой протоки, тяжело втягивая густой воздух. Долго он так стоял, высоко вскинув рогатую голову, а потом пошел в лес, и лес молча принял его. Сорвались было мужики с ружьями вдогонку, да тут же и вернулись – лес их не принял. Он сохранил сохатого для скорого боя, в котором должно было отстаиваться право сильнейшего на продолжение рода…
Любка просыпалась рано. Долго лежала с открытыми глазами, прислушиваясь к сильному, ровному дыханию Митьки. Потом осторожно выбиралась из-под одеяла и шла на кухню. Здесь она садилась к столу и грустно смотрела в маленькое оконце на далеко видневшуюся тайгу. Она осунулась и подурнела, но не замечала этого, а если бы и заметила, то скорее бы обрадовалась, чем опечалилась.
Усталая уже с раннего утра, она выходила на улицу, садилась на высокое крыльцо и опять смотрела в пространство, мало что различая в нем.
Вздрагивала, когда на крыльцо выходил Митька и смотрел на нее, не зная, что сказать. Смотреть на нее он старался украдкой, со спины как-нибудь, боясь потревожить и расстроить ее. Он осторожно спускался с крыльца, пересекал двор и брался за топор.
С первыми ударами топора просыпалась Митькина мать, вернее, спускала ноги со своей узенькой железной кровати на лоскутный коврик. Накинув платье и подпоясавшись передником, она торопливо плескала в лицо пригоршню воды из рукомойника и шла доить корову. Наткнувшись на невестку, она замирала на минуту, удивленно и жалостно качала головой и сдержанно приветствовала ее:
– Будь здорова, доченька.
– Здравствуйте, Пелагея Ильинична, – тихо отвечала Любка, не шевелясь и не отвлекаясь взглядом от сизого пространства.
– А и рано же вы подхватились, – удивлялась Пелагея Ильинична, еще и пяти, однако, не набежало?
Любка молчала, и матери отвечал Митька, внимательно прислушивавшийся к их разговору.
– Кто рано встает, тому бог дает.
– Бог-то даст, – вздыхала Пелагея Ильинична, – да и забрать не позабудет.
Мать спускалась с крыльца и некоторое время любовалась тем, как ловко и быстро разваливает Митька толстенные кедровые чурки. Потом отпирала пригон и, отойдя в сторонку, ждала, пока с квохтаньем и кудахтаньем торопливо выплескивались на улицу куры. Старый петух, задержавшийся дольше положенного в жизни, выходил последним, взмахивая рыже-красными крыльями и надсадно кричал свою песню утра.
Но Любка ничего этого не замечала и лишь щурилась от прямо в глаза встающего солнца.
Процедив молоко и разлив по кружкам, Пелагея Ильинична сказала Митьке:
– Зови ее, парного молочка пусть попьет.
Митька, уже переодевшись на работу, смахивал широкой ладонью русый с рыжиной чубчик на сторону и выходил на крыльцо звать Любку.
– Любава, мать молоко пить зовет.
– Не хочу, – равнодушно отвечала Любка и гладила рукой теплые от солнца половицы.
Митька возвращался в дом, брал кружку с молоком и выносил Любке на крыльцо.
– Попей, – просил он, – парное.
Любка принимала кружку и отпивала немного. И опять сидела, безучастная, совершенно чужая в этом доме.
– Я уж и не знаю, чем ее потчевать? 0 сетовала Пелагея Ильинична. – Ниче-то она не ест и не пьет.
– Ты к ней шибко не приставай, – просил Митька, – пусть она отдохнет, воздухом нашим надышится.
– Да я и так уж на нее дышать-то боюсь, – пожаловалась мать. – Она ведь у нас ровно лунатик на крыше: кликни – и упадет… Ты ей вели, пусть хоть по лесу погуляет, там теперь благодать, че только нету: и ягоды, и грибочки, на зверушек всяких насмотреться можно.
Митька уходил на работу, так ничего и не сказав Любке.

4
По вечерам Пелагея Ильинична убиралась в леспромхозовской конторе. С тщательностью, к которой была приучена с детских лет, протирала столы, перемывала стаканы и графины, а войдя в работу, не замечала времени и колготилась порой до поздней ночи. И так уж повелось, что за работой не успевала доглядывать Пелагея Ильинична за своими мыслями, и уводили они ее на многие годы назад. А с того дня, как неожидан привез Митька из райцентра женушку, и вовсе не стало покоя. Вначале было и обрадовалась Пелагея Ильинична невестушке, так как Митька вполне в мужской возраст вошел, но на другой же день и забыла свою радость. А теперь, когда уже и месяц минул, и вовсе затомилась мыслями. Совсем другой представляла она жизнь возле Митьки и его женушки. А так вот – и гадать не помыслила. За свой-то век Пелагея Ильинична каких только жизней не перевидала, а вот такую, как у ее Митьки пошла, припомнить не могла. Бывало, мужики своих сударушек поколачивали, бывало, и женушки домом верховодили, но все это как-то по-людски, без хитростей, у всех на виду.
А уж Митька ли не парень? Считай, в коопзверопромхозе на первом месте. Не смотри, что молод, а таких вострецов за пояс заткнул, что куда там. Вон, Степан Матвеев до Митьки с первенства годков десять не сходил. А Митька как стал промышлять, так в первый же год его с первого места и снял. Одних похвальных грамот от дирекции не перечесть, а за прошлый год еще и медаль из Москвы привез. Вот тебе и Митька Сенотрусов. Отцовскую-то славу быстро позабыли, а он возьми, да и поддержи, теперь уже и Москва Сенотрусовых знает. Хотя знавала-то она, матушка белокаменная, и раньше их фамилию. Троих взяла себя оборонять, да двое там и полегли, а не выдали. Как же их не помнить? Федор, Петро и Сам – Григорий Маркелович Сенотрусов. Да ведь все не какие-нибудь шпингалеты, а один к одному, что с плеча возьми, что с груди поглядь. Вот и Митька на их же закваске опарился. Доведись, черту рогв сломит, а так и мухи не обидит. Нет, не обидит… В сенотрусовском-то родове издревле такого не водилось, чтобы кого понапрасну забидеть. И Митька не может, даром ли она мать, при нем была, да отцовскую выучку, как могла, на него отдавала? А легко ли с ним-то было. Одно военное лихо вспомнить, дак и того уже достанет за глаза, а потом еще и голод в сорок седьмом, и пожар деревенский в пятидесятом, после которого пришлось зимовать в копанных под штык землянках. Да и мало ли другого лиха довелось перевидать, когда целая жизнь пережита-перемучена.
Грех, конечно, но другой раз подумать, так мужикам и позавидуешь: они свой долг исправно сполнили, да во славе и полегли – все при наградах от правительства да при благодарностях от командиров. А женскую-то долю кто измерил, какой наградой оценил? Другой-то раз концерт по заявкам к Восьмому марта слушаешь, о женщинах говорят все правильно, да ведь все больше про то говорят, что на производстве в передовиках ходят, а домой загляни – и сказать неча. Обыкновенное дело – хлопочут женщины. А вот здесь-то она самая и есть, доля женская. Не так ли?
Митька, последыш, уж так неурочно родился, что и не удумать. Ей-то, Пелагее, уже сороковой дотягивало, когда он вдруг обозначился. Это, если после Петра считать, через тринадцать годков. Сам-то как узнал, долго поверить не мог, а потом и говорит:
– Ты, Пелагеюшка, хоть бы предупредила, что в тебе силы на этакое дело остались, так мы бы и с домом затевать погодили.
А оно и верно, в аккурат перед этим первый венец будущего дома и положили, дальше на помощь надеялись, всем деревенским миром сруб под крышу подвести.
– Может, мне в баньке попариться? – додумалась спросить она и в первый раз увидела, как Сам во зло входит. Глянул – ровно пришиб и молча на улицу вышел. А уж на нее-то стыдобушка навалилась – век не забыть…
Ну и ничего, дал бог, справились они с домом, в два года и осилили. Митька-то первые шажочки по новым половицам, еще не крашенным, выделывал.
Тогда уже Федора дома не было, подался в город, в ремесленное училище. Он как-то с детства до учебы был охоч, а вот Петро – тот нет. Тому бы все с отцом покрутиться. Чуть отвернешься, а он уже в лес навострился. Бердану на плечо и зашагал, а прикладом-то его по пяткам и колошматит.
– Крепок на пятки у нас парень будет, – смеется Сам.
А уж и крепок был, это верно, это верно. Лобастый, с рыжинкой, как и все Сенотрусовы, с косолапинкой малой. Шутка ли, медведя в пятнадцать лет спроворил. Да и как спроворил-то, не всяк взрослый додумается. Из дупла его дымом выкурил и ударил из берданы с двух шагов. Медведь оглянулся, подивился на мальца, да и дух вон из него. Тут уже и сам не выдержал, похвалил за догадливость.
В сорок шестом уже, летом, приезжал к ней друг Петра, вот и рассказал, как Петр конец свой нашел. Денечков-то до конца войны вон сколько оставалось, по пальцам перечесть можно было, когда его одолели. Да и как одолели – подлостью лишь и взяли. Дружельник его рассказывает, наши немцев хотели поберечь (в этом месте своих воспоминаний Пелагея Ильинична всякий раз недоумевала: и это после их-то изуверств?), условие им поставили, а Петро с условием этим к ним и пошел. Ну как пошел, так и не вернулся более… И ведь безоружный пошел, а будь винтовка у него какая, да разве взяли бы?
А как бы славно Петру жилось-то на земле, не прими она его раньше времени. К войне он и вовсе ладный стал. В тайге уломается, а ни одной вечерки не пропустит. Где уж там Он и гармонист, он и плясун хоть куда, с таким разве пропадешь. Девки-то и тянулись к нему, хотя и молод еще был, не выхожен до мужской стати. А Танька, его первая зазнобушка, та и по сей день нет-нет да и заглянет. Войдет, опечалится и ей, Пелагее, сердце разбередит. Сядут они к самовару, чаю попьют, вроде как Петра помянут, хотя о нем и словом не обмолвятся. Танька заторопится, заегозит, выскочит на улицу, а там, бог его знает, может, и всплакнет утайкой. Мужик-то ей строгий больно достался, упаси бог, про слезы эти проведал бы…
А Митька в кости чуток пожиже Петра будет, больше на старшого смахивает, на Федора. Но это так, в своем родове пожиже, а если против других мужиков – так поди поищи такого. Запрошлым летом схватились в майские праздники мужики на луговине бороться. Главенствовал-то Колька Развалихин, городским обучением по этому делу хвастал. И старых всех поукладывал, и молодых одолел. На что Степка Матвеев заматерелый мужик, одна шея ровно ведерный чугунок, а и того сморил. Вот Колька и захвастал, закобенился, к Митьке подступил.
– Не хочешь ли силу со мной спытать?
– Да нет, не хочу, смеется Митька.
– Кишка тонка против меня? – пристает Колька.
– Выходит, так, – Митька отвечает.
Но тут уже и Сама не выдержала, взяла грех на душу, подтолкнула Митьку. «Ты че это нас-то позоришь? – испуганно прошептала Пелагея Ильинична. – Ступай, сынок, нехорошо. Осади его, а то вишь как заносится!»
Митька и пошел. Взял он на воздух этого Кольку, и все его городское обучение куда подевалось. Бултычит по воздуху ногами, смех, а Митька его аккуратно к землице-то и припечатал. Так славно получилось, жаль только Сам не видел, не довелось, а то бы непременно последыша похвалил, хоть и скуп был на похвалу.
И разве не видела она, как хороводилась вокруг Митьки Галка Метелкина, бухгалтерская дочка. Как подсыпалась она к нему со всех сторон. Но уж пусть лучше так будет, как теперь случилось, только бы к Метелкиным в родство не идти. Оно хоть и говорится, что дети не держат ответ за своих родителей, да уж лучше все одно подальше. Век ее нога не ступала через порог Герасия и теперь уже не ступит, пусть он там хоть каким бесом рассыпается…
За этими мыслями Пелагея Ильинична не сразу заметила, что работа вся ее вышла и стоит она в задумчивости посреди большого директорского кабинета. Улыбнувшись своей задумчивости, она еще раз обошла все помещение, придирчиво проверяя свою работу.
Когда вышла на улицу, в редких домах светился огонь, а все больше теплился голубоватый свет от телевизоров. Пелагея Ильинична мдленно брела по широкой, разбитой леспромхозовскими машинами улице, приглядывалась к темным домам, мимоходом вспоминая, когда и как рубили себе хозяева домовье. За всю свою жизнь ничем, кроме родов, не переболев, она с удивлением прислушивалась к тихому гудению своих ног и спокойно думала, что отошла ее стать, выветрилась в годах. Жаль только ей было, что недуг с ног заходил, от земли ее старался оторвать. Но и другого чего ей тоже жаль было. Зайди хворь с рук – того хуже, сам себя покормить не сможешь, а это уже самое поганое худо, какое она только могла представить себе.
Чем ближе подходила Пелагея Ильинична к дому, тем безрадостней были ее думы. Как ни крутила, не могла она понять свою невестушку. А ведь и девка-то ладная да статная, всем удалась. Что не жить-то бы? Или Митрий ее с изъяном? Да где уж там – поискать такого-то. И ведь ничего не говорит, где и как он ее сосватал. Привез из райцентра, в дом завел, да и бухнул ей с порога, вот, мол, маманя, принимай невестушку. Как не принять, приняла, а оно, вишь, как получается. Или жизнь деревенская ей не мила? Так ведь и сама не из города. Раздольное разве что за последние годы расстроилось, а так чуть поболе их Макаровки было.
Прасковья Ильинична медленно взошла на крыльцо, прислушиваясь к сонному цоканью кур в пригоне и шумным вздохам коровы Майки, шаркнула сапогами о половичок и отворила дверь в дом.
Митька, как всегда, сидел у кухонного стола, снаряжал боеприпасы к зимнему промыслу. Он приветливо улыбнулся матери и тихо сказал:
– Спит Любава… Притомилась за день.
Пелагея Ильинична согласно кивнула и пошла на свою половину дать роздых ногам.

5
В Раздольное в тот день, когда Митька впервые увидел Любку, он попал случайно. С вечера директор промхоза занарядил его и Кольку Развалихина в посолочный цех помочь женщинам отобрать кету на копчение, а утром вдруг выяснилось, что в райцентр пришла баржа с бочкотарой, и директор отправил его в Раздольное.
По осени дорогу изрядно разбило, и сорок километров они с Петрухой Востриковым едва осилили за два часа. Раза три садились на задний мост, и приходилось браться за штыковуху да топор. Приехали к пристани перед самым обедом, а там новое дело – баржу отогнали от причала и поставили на якорь. Ждали танкер с горючкой, вот и распорядились.
Петька матернулся и предложил заворачивать оглобли. Но Митька рассудил, что дело это не хитрое и всегда поспеется. Он сходил к начальнику пристани, рассказал, как они добирались, и тот легко согласился подогнать баржу.
Загрузившись бочкотарой и оформив накладные, они подъехали к чайной. Взяли поесть и по две кружки пива. Сидели в уголке, под огромным фикусом, перекусывали. Петруха трепался.
– У меня, понимаешь, Дмитрий, – говорил он, чуток щепелявя, пучась на Митьку белесоватыми глазами, – тут зазнобушка есть. Хорошая бабенка, Зинкой зовут. Это когда я прошлым летом соль возил, заприметил ее в складах.. Все в гости она меня зазывала, чайком обещала угостить, да уж какой там чай, сам понимаешь.– Петька хихикнул и испуганно заозирался по сторонам. – Может, заночуем, а, Дмитрий? Дома отговоримся, что по пути встряли и до утра промаялись. Как думаешь?
– Мне на соболевку скоро, – покачал головой Митька, – каждый день дорог. Вот еще в универмаг заедем, боеприпасы посмотрю, а там и домой.
– Она и бабенка-то не ахти, – дал попятный ход Петька, – прыщеватая… Так, если только чайком побаловаться.
Трепачей по бабьей части Митька не уважал.. И если кто начинал при нем такие разговоры, смотрел на него пристально и тяжело, не скрывая презрения, так что говорящий быстро сникал и заводил о чем-нибудь другом. Сам Митька хоть и хаживал частенько в клуб, присухи себе еще не завел, да как-то и не задумывался об этом пока. Всегда считал, что это дело успеется. Правда, приглянулась было ему одна дивчина в армии, да пока он соображал, с какого бока к ней подъехать, она за офицера из соседнего гарнизона замуж упорхнула. Вот и все Митькины приключения по этой части. И не то чтобы он не мог, как другие, а просто боялся расплескать в себе что-то, не сберечь для единственной, которая была суждена ему…
Митька отворил тяжелую дверь в универмаг и посторониля, пропуская высокого чернявого мужчину в светлом плаще. Тот улыбнулся Митьке и как-то особенно этак, интеллигентно, поклониля. Митька знал в людях толк, и мужчина ему понравился. Он оглянулся на него и пошел в магазин, тяжело ступая в охотничьих сапогах. Петька следом поспевал.
Остановились у отдела охотничьих товаров. Митька долго присматривался и наконец облюбовал себе новенький кожаный чехол под ружье и нож с регистром. Показав охотничий билет, выбил в кассе чек и, когда подошел за покупками, вдруг споткнулся взглядом на больших тоскующих глазах. Глаза все глубже проникали и болью растворялись в нем, так что и он свою боль почувствовал, которая стерегла его и таилась до этого часа. Забыв про покупки, Митька заозирался вокруг, а глаза – он чувствовал это – изо всех сил звали его.
«Балует девка, – с тревогой подумал Митька, – играет… Свою силу на мне меряет».
Но жила мысль: а вдруг и правда зовет? С самой первой минуты он хотел понять только ее отношение к себе. А о своем он знал уже все. Он знал, что долгими зимними ночами в зимовье будет вспоминать эти болючие глаза, будет вскакивать с нар и суматошно толочься из угла в угол. Все это он почувствовал в себе разом, словно о том только и думал всю свою жизнь.
Наверное, Митька так бы и ушел, ничего не поняв и не узнав, не оглянись он с порога. Глаза так и держались на нем. Громадные и тяжелые, они не отпускали, просили вернуться, что-то сказать… Митька тяжело повернулся, наткнувшись на удивленного Петруху, и так же тяжело подошел к прилавку.
Рядом Петруха замер. Не отрываясь, смотрел Митька в болючие глаза и словно бы сам боль почувствовал. Ему так хотелось сказать этой девушке что-то доброе, ободрить как-то, а пуще того – рукой прикоснуться, но вместо этого забалабонил вдруг Петруха:
– Тяжело в магазине-то? – спросил он запросто.
– Тяжело, – выдохнула Любка.
– А чего не уходишь?
– А куда? – грустно улыбнулась Любка.
– Поехали к нам, – засмеялся Петруха. – Вон Митька у нас холостой ходит, никак себе подходящую невесту не сыщет… За него и замуж выдадим.
У Митьки сердце обмерло от Петрухиной развязности. Он ткнул его локтем в бок, но Петруха – ноль внимания.
– Поедешь?
– Куда? – она опять улыбнулась
– А к нам, в Макаровку, – махнул Петруха рукой. – У нас привольно. Грибы на деревьях растут…
– А вдруг я возьму и соглашусь? – с вызывающей вопросительностью и, как показалось Митьке, насмешливо спросила девушка и внимательно посмотрела на него.
– У нас привольно. Места всем хватит…

Митька ничего не понимал и не верил в то, что происходит. Казалось, что происходит все это не с ним, Митькой Сенотрусовым, а с каким-то другим человеком. И он лишь с холодным любопытством наблюдал за тем, как закрывает девушка свой домишко, как забирается в кабину грузовика и говорит о том, что в Макаровке никогда не была и поэтому очень хочет посмотреть на настоящих охотников-промысловиков. А у Митьки только одна мысль в голове вертится: «Лишь бы не передумала. Лишь бы не вернулась сейчас, а там…»
Что будет там и что вообще будет – он не знал.

6
Через три дня их расписали в сельском Совете. Диву было на всю деревню. Ну, Колька бы Развалихин такую штуку отмочил, еще понятно, а от Митьки Сенотрусова такого никто не ожидал. Дня два двери в их доме не закрывались. Под любым предлогом бежали со всего села смотреть на Митькину Любаву. Сам Митька от Любавы и на шаг не отходил. Словно берег ее от порченого глаза да от злых языков.
Гулянье собрали субботним вечером, без особых пышностей. Пелагея Ильинична нарубила кур, а Митька приволок с промхоза мороженых щук и медвежью печень. Наготовили картофель с курятиной, котлеты из щуки, печень в соусе, выставили соленья.
Что Митьки касалось, так ему бы и вовсе никаких празднеств не затевать. Для него главный праздник – Любава ненаглядная, судьба его негаданная. Как замер он перед нею у прилавка, так и не мог уже отойти, рад бы не показывать чувства своего, да нет сил удержать. Ему хотелось дотронуться до ее плеча, на руках понести, глаза зацеловать, губы залюбить. Но что-то таинственное, выше Митькиного понимания, запрещало ему делать это. И он робел перед Любавой как мальчишка, лишний раз глянуть на нее не смел, а уж на руках понести – тем паче…
Пили и ели на гулянье вдосталь, как издавна заведено было в Макаровке. И уже на хмельную голову, но серьезно и истово (все по обычаю, по закону) «горько» потребовали. Митька ждал этого момента хотя и боялся. Не трогал он еще Любавины губы, не целовал, а тут на людях надо было.
Встал Митька, и Любава поднялась. Глянули друг на друга, и обмер Митька – столько печали он в глазах своей женушки разглядел, столько боли и обиды, что растерялся. Не целовать бы надо, а освятить эти глаза каким волшебством, выручить из неизвестной беды. И все бы Митька для этого сделал, себя положил, но вот беда, не знал он, что делать и как помочь, и сама Любава не подсказывала.
Так Митька и не осмелился поцеловать, и Любава, бледная, с большими глазами, с черной челочкой на правую сторону, склонилась к нему, легонько коснулась губами, и опять разошлись они.
– Ладно так ли? – загудел над столом Степан Матвеев, уже красный от выпитого, но цепкий на взгляд, точный на руку, как и положено охотнику-промысловику быть.
– Ладно, ладно, – вмешалась Пелагея Ильинична, – вам бы только смотрины устраивать. У самих целовальницы есть, вот и милуйтесь…
– Обычай требует, – не сдавался Степан.
– Обычай и фату требует, – пробурчала подружка Пелагеи Ильиничны, бабка Самсониха.
– Мне бы такую невестушку, – зажмурился Колька Развалихин, – уж я бы ее зацеловал. – И тут же выручил Митьку, повел тяжелыми плечами, запросил гармонь.
Митькины товарищи-промысловики сидели один к одному, как луковицы в грядке, у всех рюмки до краев, чтобы глаза не проваливались. Глянул Митька на своих товарище, на Кольку, пристраивающего гармонь на коленях, и самого тоской охватило.
Плясали промысловики тяжело и старательно, так что половицы постанывали, рюмки на столе тонко позвякивали, да лампочка под потолком в простеньком абажуре как от землетрясения покачивалась. Потянули и Любаву на круг. Пошла она неохотно, но мужиков порадовала своей статью и ловкостью, с какой на выпады плясовые отвечала.
– Ладная сноха, – одобрила бабка Самсониха, – да больно смурная, грустная она у вас…
Раскраснелась Любава на кругу, загорелись было ее глаза, да тут же и погасли. Сошла она с круга – и на улицу. Митька помедлил и следом вышел. Со света на улице ударили ему в глаза звезды, что крупно и плотно высыпали над Макаровкой, под верховодством ущербной луны. Не сразу он заметил Любаву, сидящую на крыльце, а заметив, пожалел, что увязался следом. Не надо было. Но и уходить, ничего не сказав, неловко.
А ночь славная над миром была. И тихо, так тихо, что тоненько позванивало у ушах. Уже холод от осени подступал, но не тот холод, от которого к теплу хочется, к живому огоньку, а ясный и просторный, вызывающий желание куда-то идти без причины, что-то искать на земле.
– Не холодно, Любава? – осторожно спросил Митька.
Любава долго не отвечала, и Митька почувствовал, что она возвращается сюда откуда-то издалека, куда ему доступа нет, ни ему, ни мыслям его.
– Нет, не холодно, – спокойно ответила Любава.
– Еще не срок, – Митька вздохнул, чувствуя немного стесненно себя в новом костюме и белой рубашке, застегнутой на все пуговицы, – с ноября начнет заворачивать.
Любава ничего не сказала, не оглянулась на Митьку, смущенно замершего у нее за спиной. В это время вывалился на крыльцо Колька Развалихин, веселый от вина, горячий от гармошки. Потянулся так, что хруст по нему, словно треск по молоденькому льду прошел, и весело сказал:
– Эх, молочка бы с булочкой, да на печку с дурочкой.
– Тихо! – шикнул на него Митька. – Чего дурью маешься…
Колька стих и закурил. Потом негромко заметил:
– На промысел скоро. Уже и ночи холодают.
– Недельки через две, – откликнулся Митька. – Я этим годом до ледостава хочу по Верхотинке проскочить…
– А о порожки не ушибешься?
– Не должен… Вода обещает быть большой, может, порожки-то и притопит.
– Может быть, – задумчиво согласился Колька. – В верховьях-то на мой участок выйдешь. Забегай.
– Я ближе встану. У Луки.
– Так это совсем рядом.
– Ну да. Может, и заскочу. Как дело пойдет.

Лежал Митька на спине, слушал прерывистое, не сонное дыхание женки. Лежал, не смея коснуться ее. Удивился Митька тому, что страх не от чего-то грозного или опасного идет, а от непонятного ему, странного чего-то. Куда как просто, протяни руки да обними Любаву, но нет, захолодали они, чугуном налились, не оторвать от одеяла. И смутная обида затревожила Митьку, впервые приоткрылась ему, как огонек на ночном берегу…
– Митя, ты не сердись, – вдруг спокойно и тихо сказала Любава, – прости меня.
– За что?
– Испортила я тебе жизнь, Митя, – вздохнула Любава, – сразу-то об этом не подумала. А теперь уже, видно, поздно…
Долго лежали в молчании. На комоде тикали часы. Капала из рукомойника в порожний таз вода. А в это время по ночному небу мягко прокатился метеорит и угас за далекими сопками, оставив после себя мгновенный бледно-голубой свет.

7
В восемнадцать лет жизнь неожиданно и стремительно обрушилась на Любку своей горькой стороной. В один год умерли отец и мать. В один год она стала значительно взрослее своих школьных подруг и тихо замкнулась в себе.
Мать умерла в декабре, два года назад. Тихо умерла, незаметно. Вечером легла спать, а утром уже не поднялась. И отец ничего не почувствовал. Спал рядом на диване. Вставал курить, когда мать, может быть, уже умерла. Простить себе этого он не мог. А весной пошел на подледную рыбалку, провалился в полынью, и не стало у Любки отца. Она плакала, убивалась, еще не вполне понимая всю меру своего несчастья. Отошла от подруг, став в одночасье гораздо взрослее их, замкнулась, и кто его знает, чем бы все это кончилось, если бы не Вячеслав Иванович. Он как-то осторожно и совершенно ненавязчиво старался помочь ей пережить свалившееся горе. Вначале она упрямо сопротивлялась этой помощи, считая, что идет она от жалости, от взрослого участия, и внутренне презирая и эту жалость, и это участие. Но Вячеслав Иванович словно бы ничего этого не замечал, был как всегда вежлив и предупредителен.
В годовщину материной смерти она проплакала всю ночь и утром не вышла на работу. В доме было холодно и неуютно. Надо было вставать, растопить печку, согреть чай и согреться самой, но сил на все это не было. Любка по-прежнему лежала в постели и широко открытыми глазами смотрела в беленый потолок. Слезы кончились, болела голова, и жутким казалось одиночество. Она в сотый раз наверное пытала кого-то неведомого, почему такое несчастье случилось именно с ней. Почему именно она осталась одна на всем свете, и не к кому ей обратиться в тяжелые минуты. Но что она могла сделать? И после всего этого что она могла сделать? Единственное – не выйти на работу. И она не пошла.
А день выдался ветреный, холодный. Любка видела в окно, как раскачиваются в палисаднике березки, посаженные отцом в день ее рождения. Казалось, что они вот-вот не выдержат напора ветра и лопнут где-нибудь посередине, обнажив белую мякоть древесины.
Когда она уже начала засыпать, плотно укутавшись в одеяло, в дверь осторожно постучали. Несколько минут было тихо, а потом стук повторился.
Любка подумала, что это прислали кого-то из девчонок за ней с работы, но не хотела вставать. Не хотелось ей сейчас с кем-то разговаривать, ловить на себе жалостливые взгляды и слышать сочувствующие вздохи. Но постучали в третий раз, и Любка, чувствуя ногами обжигающий холод настывших за ночь половиц, побежала открывать. Скинув крючок, она сердито толкнула дверь и… обомлела. В коридорчике стоял Вячеслав Иванович. Увидев ее полуодетой, он закашлялся и отступил назад.
– Ой, Вячеслав Иванович, – перепугалась Любка, прижимая руки к груди, – я сейчас, Вячеслав Иванович… Я сейчас…
Она бросилась в комнату, закружилась по ней – куда-то пропал ее халатик. Наконец, нашла, торопливо надела, быстренько застегнула на все пуговки.
– Входите, Вячеслав Иванович! – через минуту крикнула она.
Он вошел, неловко потоптался на пороге и, как школьник, за одно ухо стянул с головы шапку.
А Любка уже успокоилась, и вместо печали пришло к ней какое-то радостное чувство. Словно должно было сейчас случиться что-то важное и интересное для нее.
– Проходите, Вячеслав Иванович, садитесь.
– Однако холодно же у тебя, Люба, – Вячеслав Иванович дунул, и крохотный столбик пара поплыл по комнате. – Может быть, у тебя дров нет?
– Есть, Вячеслав Иванович, я сейчас…А вы садитесь, пожалуйста…
Когда в печке весело и уютно загудело жаркое пламя и не слышно стало унылого подвывания ветра, когда Любка, разогревшись от работы, замерла на мгновение и задумалась, она не узнала себя. За эти несколько минут жизнь для нее наполнилась новым, ранее неведомым ей смыслом. Впервые она поняла, что топить печку и наводить порядок в доме для себя – это одно, а вот так, когда сидит здесь Вячеслав Иванович, – совершенно другое. Она испугалась этой своей мысли, ей показалось, что Вячеслав Иванович догадался, о чем она сейчас подумала.
– Ты вот что, Люба, – заговорил Вячеслав Иванович, и она уловила в его голосе легкие нотки озабоченности, – не надо так… В одиночку еще никогда и никто не умел. Не сумеешь и ты. Конечно, страшно потерять родителей, очень страшно, и особенно – в молодости, но ведь это не значит, что надо сторониться людей, уходить в себя. Ты только вспомни, как отец твой любил жизнь. Ведь веселый был человек, и я думаю, он бы твое поведение не одобрил… Может быть, я не то говорю, Люба, но мне просто очень хочется, чтобы ты ожила наконец. Ты понимаешь меня? – Он вопросительно смотрел на нее.
– Да, Вячеслав Иванович.
Любка действительно хорошо понимала его в эту минуту и думала о том, что вот же, не сторонится она его. Что с ним ей легко и приятно и что она, кажется, готова с ним сидеть и так вот разговаривать сутками. Но это с ним, а с другими ей и скучно и грустно. И разве она виновата в этом?
– Ну, хочешь, Люба, я буду чаще приходить? – словно догадавшись, о чем она подумала сейчас, спросил Вячеслав Иванович. Любка смутилась, но только на одно мгновение, а потом прошептала:
– Да, Вячеслав Иванович, хочу.
Наверное, Вячеслав Иванович не ожидал от нее такого ответа, потому что с растерянным удивление посмотрел на нее. Любка сидела потупившись. Небольшой, правильной формы нос, доставшийся ей от отца, легонько покраснел, а вот лоб, высокий и чистый, был необычайно бледен.
– Хорошо, я буду приходить чаще, – Вячеслав Иванович осторожно покашлял. – Я могу даже взять тебя на рыбалку…
– Ой, на рыбалку! Правда, что ли? – подскочила Любка. – На рыбалку я очень хочу. Возьмите, Вячеслав Иванович, возьмете, а?
От ее прежнего вида в мгновение ока не осталось и следа, по щекам пролился румянец, глаза загорелись. И, невольно улыбнувшись ее оживлению, Вячеслав Иванович твердо пообещал:
– Возьму…

Увы, вскоре после этого у Вячеслава Ивановича случилась длительная командировка, где он основательно застудился и получил двухстороннее воспаление легких. Любка переживала, ждала возвращения Вячеслава Ивановича, осторожно выведывая подробности его болезни и выздоровления. Но все это уже ни шло ни в какое сравнение с тем, что она переживала в годовщину материной смерти. Теперь у Любки появились смысл и цель, за которые она уцепилась мертвой хваткой: поездка с Вячеславом Ивановичем на рыбалку. Точно так, как ездили они когда-то на рыбалку с ним и покойным отцом…
Пришла весна и прошла весна. Вячеслав Иванович вернулся домой из районной больницы исхудавший и слабый, но на домашнем питании и уходе очень быстро набрался сил и пришел в себя. И вот однажды ранним, погожим утром они все-таки отправились на рыбалку.
Кроме петухов, в селе почти все еще спали. Над величавым Амуром стлался легкий белый туман, и даже не стлался, а струился тонкими дымками, легко уносимый вниз верховым ветром. В небе – ни сориночки, если не считать вываливающегося из-за сопок солнца. Радостная, изумленная и этим ранним утром, и предстоящей рыбалкой, Любка весело шагала за Вячеславом Ивановичем, неся в ржавой банке накопанных земляных червей. Потом они летели на моторке по протокам, разбрызгивая солнечные блики с их поверхности и оставляя за собой пенный, бурлящий след. И столько было красок в природе, столько восторга в сияющей Любке, что Вячеслав Иванович не удержался и легонько провел рукой по ее разметавшимся на ветру волосам. Он только на мгновение отпустил румпель подвесного мотора, но лодку тут же шарахнуло в сторону, и Вячеслав Иванович не удержался, упал на борт, плеснула вода, Любка испуганно вскрикнула и невольно прижалась к нему. Мгновение минуло, и опять они неслись по стеклянным протокам, а вот неловкость и тихое смущение остались в обоих. А в Любке – еще и ожидание. Ожидание чего? Она этого не знала и сама. Может быть, это было ожидание чуда, так свойственное молодости…
Рыбалка у них получилась уловистой, на славу и, с силой выдергивая очередного карася, Вячеслав Иванович восторженно кричал Любке:
– Есть! Попался, шельма!
– Есть! И у меня попался! – кричала она ему.
В одиннадцать часов утренний клев закончился, и Вячеслав Иванович грустно сказал:
– Жаль, Люба, не захватили мы с тобой котелок. Была бы у нас уха отменная.
– А мы в следующий раз захватим, – легко ответила Любка.
И в следующий раз они действительно отведали отменной ухи, особенная прелесть которой была в том, что попахивала она дымком, плавали в ней мелкие угольки и травинки. Возвращались поздним вечером, когда уже повысыпали звезды и тишина была удивительная. Только мотор ровно хлопотал над рекой, да коротко плескалась в борт мелкая волна. Далеко впереди редко светились на берегу огни Раздольного. Они и манили Любку, и отталкивали одновременно. Ей так не хотелось сейчас домой, ей очень хотелось плыть и плыть вечно, чтобы всегда было перед нею немного задумчивое лицо Вячеслава Ивановича, его грустные глаза. Тихое ощущение счастья, полноты жизни, еще почти неведомые Любке, переполняли ее. Хотелось петь от восторга и почему-то плакать…
И в это время, заглушив мотор, Вячеслав Иванович закурил. Мгновенная вспышка спички высветила худощавое лицо Вячеслава Ивановича, мягкий блеск глаз, полуоткрытые губы. Не помня себя, чувствуя холодную счастливую пустоту внутри себя, Любка одними губами прошептала:
– Вячеслав Иванович…
Не дождавшись ответа, она медленно опустилась на колени и тихо склонила голову к нему.
– Что, Люба? – мягко спросил Вячеслав Иванович.
– Вячеслав Иванович, – повторила она и заплакала, вздрагивая узкими плечами, и тогда он опять погладил ее волосы, коснулся щеки шероховатой рукой, и Любка счастливо вдохнула запах бензина от этой руки…
Мягко покачивалась лодка, и рядом качалась на беспокойной речной волне круглая луна. Любка, глядя на это зыбкое отражение, не понимала, кончился ли мир и грустная жизнь для нее или это она кончилась для них.

8
Осень стояла покойная. Затихшие дали, высветленные ночными заморозками, томились в ожидании низового ветра-листобоя. А пока еще ярились лимонно-желтые цветом березняки, багрово пылал осинник, и догорали последние цветы девясила. Но уже заходил на мягких лапках листопад. Сорвется нечаянно лист и широкими кругами планирует к земле, а рядом и еще один плывет по ясному воздуху, вздрагивая, переворачиваясь и просвечиваясь в лучах заходящего солнца до последней прожилки. Подставишь ладонь под такой лист и ощущаешь его трепетную невесомость, и пустишь дальше в полет, о чем-то думая сожалеючи.
Осень. Грустная пора. Но грусть эта светлая, такая, о которой не всякому скажешь, да и себе не всякий раз признаешься в том, что вдруг затомило душу, поманило в какие-то дали, о которых еще вчера и не помышлял.
Осень. Пора пронзительно синего неба и звонкого воздуха, по которому плывут, перекликаясь, птичьи караваны. А следом с северных краев заходят медлительные тучи, вначале высокие и легкие, затем низкие и почти черные, с лазоревыми просветами. И вот уже с вечера шумнул низовик, грохнул где-то ставней, опрокинул порожнее ведро и вроде бы стих. Но ночью вдруг проснешься от какой-то тревоги в себе, а на улице громыхает, стонет что-то и плачет, и враз догадаешься – пришел-таки листобой. А утром глянешь в окно и тайги не узнаешь. Голая, неуютная,, пригорюнилась сердечная, ярко проступая зеленью хвои. Осень кончилась…
В Макаровке переполох: снаряжали охотников-промысловиков в тайгу. Носились по улицам суматошные бабы, а радостные, возбужденные промысловики, с утра пропустив на посошок, толклись у конторы промхоза. Это был едва ли не единственный случай, когда они собирались все вместе. И тут уж разговоров – не пересказать, историй – не переслушать. Каждому хочется свое слово ввернуть, свою промысловую удаль показать. Директор промхоза, Егор Иванович Просягин, еще совсем молодой, но с институтским образованием, весело посмеивался, прислушиваясь к голосам мужиков, а те и рады стараться, так как любили и уважали директора за открытый нрав и справедливую строгость. Так все и шло: бабы дома мужиков снаряжали, а те у промхоза байки рассказывали, между делом выведывая друг у друга о задумках на сезон, прошлогоднем проходном соболе, и гадали, на чьи участки он этим годом грянет, кому дармовой фарт в руки приплывет.
Один Митька грустил и молча сидел в сторонке. Но дальние сопки, подернутые синей дымкой, холодная, темная река, воздух свежий манили и его, растревожили душу. Так бы и ушел, не дожидаясь вертолета, к далеким угодьям, где все знакомо, все обжито и пройдено не один раз. Где деревья и те, казалось, ждут встречи с ним, затосковав перед зимой, заломив голые ветви к высокому небу. И не трогали его мужики, не подшучивали, как водится, словно почуяв в нем грустинку некстатную, боль нежданную…
А Любка в это время медленно шла по лесу, прислушиваясь к тому, как хрустит под ногами уже прихваченные ночным морозом листья, как громко отзывается холодная земля под каждым ее шагом. Шла она тихо, изредка отводя рукой ветви. Кедровочка, уютно устроившись на сухой листвянке, прижмурив один глаз, вторым проводила Любку до поворота и вновь бойко засновала по лесине.
Выйдя к излучине реки, Любка остановилась и невольно залюбовалась простором, который открылся ей. На многие километры раскинулась пойма величавой реки, а там, в конце светло-желтой поймы, стояли еще более величественные горы, вершинами утонувшие в облаках. В сизых темных распадках клубился туман, а по высоким увалам искрился и серебром отливал никем не тронутый снег. И так поманили эти просторы Любку, так всколыхнули ее, что она сделала шаг-другой – и обмерла, застыла на краю крутого откоса, набитого огромными валунами и скалами. Холодно и таинственно лежала внизу река, изредка принимая в себя скатывающиеся с горных увалов камни и смывая с высокого берега паводковый плавник.
Завороженная, напуганная, Любка отступила, но что-то звало ее вперед, и она опять шагнула к пропасти, чувствуя, как замирает сердце и пьяно кружится голова. И в то же время ей казалось, что так просто сделать еще один шаг…
И опять она брела по незнакомому лесу. А выйдя из него, с тихим удивлением остановилась, словно впервые увидев село. Ровные столбы дыма вставали над домами, лениво и вразнобой брехали собаки, увязываясь за своими хозяевами. У промхозовской конторы собрался народ, беспрерывно хлопала дверь в магазине. Вначале ничего не поняв, удивившись необычному оживлению в селе, Любка неожиданно вспомнила, что сегодня улетают на свои промысловые участки сельские охотники. Вспомнила равнодушно, как о деле, совершенно не касающемся ее. Но тут же всплыло в ее памяти Митькино лицо, грустные, растерянные, чего-то ждущие от нее глаза. И пожалела Любка вдруг Митьку жалостью, какой раньше не испытывала, пожалела как человека, прихваченного неизлечимым недугом. И совестно оновременно перед ним стало, так совестно, что Любка невольно зажмурилась…
– Ты, дева, с ума ли не сошла? – встретила ее с необычной суровостью Пелагея Ильинична. – Аль не мужик у тебя в тайгу на месяцы уезжает? Все женки-то давно уже там, а мой Митька навроде как и не женат… Неладно так-то, Любава, у нас с покон веков такого в родове не бывало. Чай, на промысел уходит, не по прошпекту выкамариваться… Нехорошо это, Любава, не по-русски как-то выходит…
Вспыхнула Любка, стыдом обожгло, и бросилась вон на улицу, просыпая слезы на бегу. Бежала по улице, прижимая руки к груди, ничего не видя вокруг. До промхоза и пятисот метров не будет, а ей в пять километров путь показался. Но не успела Любка, отошла уже машина с промысловиками на вертолетную площадку, что-то весело кричавшими своим женкам. Силилась она разглядеть Митькино лицо, зачем-то надо это было ей непременно, но не разглядела…

9
После отъезда Митьки и вовсе тихо стало в доме Сенотрусовых. Пелагея Ильинична заболела вдруг сердцем по окаянной Митькиной судьбе, чутьем добившись, что не люб ее сын Любаве. А вот чем не люб – в толк взять не могла. И так прикидывала и эдак, всем мужик взял, а вот судьбой не удался. Легко ли матери такое подумать, а видеть и того горше. И в какой уже раз жалела Пелагея Ильинична, что нет Самого. Он бы все разом решил, думала Пелагея Ильинична, не допустил до такого, чтобы живого мужика на промысел не проводить, добрым словом не напутствовать, женской лаской не согреть.
И вспомнила, как сама провожала мужа на долгие зимние месяцы в тайгу. Как ластилась к нему в последнюю ночку, желая хоть что-то от него для себя оставить. Не бывало для нее слаще тех минут, разве когда еще с промысла встречала. Да и у нее ли одной так было, промысловиков у них – полдеревни.
«И че девке не любится? – удивленно присматривалась к Любаве Пелагея Ильинична. – А ведь если толком рассудить, себя же и наказывает. По нынешним-то временам кто же ее-то к венцу неволил? Сами ведь себе хозяева, а и опять неладно у них получается».
В ночь на двадцатое ноября лег первый снежок. Перед самыми сумерками заструился с небес, высветлил землю и тайгу. Пелагея Ильинична вышла на крыльцо и ахнула. Так благодатно и чисто было на земле, что она с крыльца ступить забоялась. Лежал снег по ее двору, по крышам и по улице не тронутый никем, белым-белехонький, и холодный, и искристый.
– Снег-то упал, видела ли? – спросила в доме сноху Пелагея Ильинична.
– Видела, – ответила Любава.
– Ты че с картошкой-то настроилась делать?
– Потушить хочу, – смахнула Любава локтем челочку со лба.
– Ну а я тогда груздочков с подполья достану, – согласилась Пелагея Ильинична, – вот мы по-царски и отужинаем.
Сели к столу запоздно, по радио десять часов вечера протикало. Пелагея Ильинична вдруг лукаво усмехнулась и пошла в свой закуток.
– Аль мы хуже мужиков? – выставила бутылку настойки Пелагея Ильинична. – Разливай, Любава, за белотропье и выпьем…
Любава выпила полную рюмку, а когда проглотила поданный Пелагеей Ильиничной груздочек и выдохнула наконец-то воздух, рассмеялась весело. А Пелагея Ильинична приняла маленький глоточек, пожевала губами и закивала согласно головой, что, дескать, есть крепость, есть отчего непривычному человеку поперхнуться.
– Че, дева, еще не хочешь ли? – спросила с лукавинкой.
– Нет, – замотала головой Любава, – крепкая.
– Дак наших мужиков другой не сшибешь… Сам-то у меня, бывало, бутылку один опорожнит, на койку приляжет, да еще и газетой пошебуршит. Че, говорю, Маркелыч, сморило тебя? А он смеется да и отвечает: я, мол, в газете про то ищу, чтобы мужикам добавка выходила. Ну, другой раз и выдашь ему добавку.
– Любили вы его? – неожиданно спросила Любава и сама смутилась своего вопроса, так негаданно вырвался он у нее.
– А как же, – спокойно ответила Пелагея Ильинична и задумалась надолго, подперев голову рукой. – Уж как любила – и словами не скажешь. У других-то в жизни все то кошки царапаются, то мыши пищат, а я, бывало, как заслышу его шаги на улице, так и сорвусь с места, хлопочу, не знаю, куда себя девать от радости. А ведь строгий был, упаси бог. Я в девках-то уж и не знаю как робела перед ним. Одного взгляда его боялась. А когда пожила уже с ним, то и разглядела, что к чему… Митька-то вылитый Сам, только поласковее да потише будет, это уж от меня, однако…
Пелагея Ильинична умолкла и невидящими глазами смотрела мимо Любавы. Картошка на столе, отдышавшись паром, стояла почти нетронутая.
– Федор, старшой, такой-то вот был, – не скоро заговорила Пелагея Ильинична. – Петро, тот хоть и младше, а все по тайге с ружьем тягался. А Федор нет, он и по дому мне поможет, и уроки все выучит, и слово какое ласковое найдет мне сказать… Его мы первым на фронт провожали. Тогда еще в силе были. Провожали ладом, как тому быть положено.. Он мне на прощание и говорит: мол, береги себя, маманя, вернусь – свадьбу отгуляем. Будешь внучат нянчить? Буду, я ему отвечаю, а сама и смеюсь и плачу. А нет догадаться про невесту спросить, кто она, откуда, не догадалась, из ума вышибло… Так по сей день и не знаю о ней ничего.
– А он, что же, не писал вам?
– Нет, дева, не писал, – вздохнула Пелагея Ильинична, – вместо него написали. Как уехал, так через месяц и получили писанину эту, про смерть его. Она, окаянная, смерть-то, как разведала дорогу к дому нашему, так уже и шастала до последнего… Вот я и жду-дожидаюсь внучат по сей день. Ой, дева, выпьем-ка мы еще по глоточку, что-то сегодня в руку пошло. – Пелагея Ильинична сама налила Любаве и долго смотрела, как искрится, покачивается настойка в рюмке.
– Вы поешьте, – попросила Любава, – а то стынет ведь картошка.
– Стынет не вянет, – усмехнулась Пелагея Ильинична, – беда небольшая. С меня теперь едок как из лешего ездок. А ты вот кушай, на меня не смотри.
Круглое, морщинистое лицо Пелагеи Ильиничны и то, как она за столом сидела, бочком, словно бежать куда собиралась, выражали такую горькую печаль, что Любаве до слез больно за нее стало. Хотелось сказать что-то доброе этой старой женщине, да она не знала что. Может быть, настойка тут дело решила, а только вдруг уютно и спокойно Любаве стало подле Пелагеи Ильиничны, так покойно, как уже давным-давно не было.
– Я ведь вот как на Самого-то рассчитывала. – Пелагея Ильинична гладила сухонькой рукой скатерть на столе, по временам выбирая из нее что-то невидимое глазу. – Думала, что уж он-то немцу не дастся. Да не судьба, видно, в сорок третьем и на него похоронка объявилась… Ах, дева, дева, легко ли об этом поминать? Думаешь, выстыло уже нутро, обтерпелось, ан нет… Видно, так до смерти и будет запекаться… Что, Любава, спать будем укладываться?
– Не знаю, как вы?
– Давай будем. Времечка уже вон скоко набежало, а всего за раз не переговоришь. Митрий-то теперь в своей зимовьюшке, и то поди спит. Небось уломался за день по тайге, так и рад к подушке прислониться…
Тихо в доме. Непривычно светло от выпавшего снега. Этот свет мягко проник в комнату, залил стены и потолок ровным сиянием, и, купаясь в этом сиянии, тихо лежала в постели Любава, прислушиваясь к себе.

10
Про Верхотинку в Макаровке говаривали: «По Верхотинке пойти – сапоги сносишь, лодкой проплыть – весла сточишь». Так оно и было. Петляла горная речка, словно заяц по кустам, а на каждой петле то завал из могучих деревьев, то порожек светлые воды разбивает. Но зато красотища в этих местах неописуемая. Выбегают деревья из тайги на самые берега, а в особенно узких местах чуть ли кронами над речкой не смыкаются. А там, где нет леса, стоят неприступные скалы, вразнобой покрытые кедровым стлаником да мхами. Сюда в летние месяцы выходят на отстой изюбры, спасаясь от гнуса. И если кому доводилось видеть эту картину – на самой круче стоит одинокий красавец, гордо вскинув ветвистую голову, то уже вовек не позабудется она. А в тех местах, где густо и пышно зацветает над берегами по весне черемуха, осенью не в диковинку повстречать гималайского медведя.
Струятся воды реки, стремительные и прозрачные, густо обсупанные опавшими листьями. Выносятся на редкие плесы, завихриваются на крутых излучинах, взлетают на пороги, бьются в каменные скалы, и так до самого устья, где малость вольготнее им становится среди расступившихся гор Сихотэ-Алиня.
Сидя на корме, успевает Митька лодкой править, послушно выполняя все причудливые повороты и извивы Верхотинки, успевает и за берегами присматривать. Это только на первый взгляд мертвыми кажутся суровые берега, а если присмотреться, да со знанием дела присмотреться, кипит жизнь, развивается по своим извечным законам, по мудро заведенным порядкам. Вот под нависшими над водой дернинами, между подмытыми корнями деревьев мелькнуло что-то темное, и Митька уже определил, что завела здесь гнездо выдра. Видимо, спустилась летом по течению, да и облюбовала себе местечко, еще никем не занятое. «Пусть ее, – спокойно думает Митька, – потомство наплодит – веселее жить будет». И дальше несется лодка, обходя пороги и выворотни, разбивая светлые струи на две бурлящие дорожки.
А в одном месте успел заметить Митька большеклювую птаху с коротким хвостом и обрадовался негаданной встрече с зимородком. Заметив приближающуюся лодку, зимородок порхнул с ветки и, сверкнув голубоватым пламенем, мгновенно пропал с глаз.
«Испортил рыбалку птахе, – пожалел Митька, – к отлету жирует. Да и пора. На старицах ледок по ночам занимается, скоро уже забереги и по Верхотинке пойдут…»
Привольно Митьке, покойно в тайге, все мысли горькие и дела суетные отступились от него, словно высвободив душу для просторной и вольной жизни. Да и как не зарадуешься, если это родовые их места. Спокон веков Сенотрусовы здесь промышляли. Отец по этим местам не один год хаживал. Дядька Петро здесь же зверовал, и память о них имеется – крепко рубленные, на добрую сотню лет, зимовья. И затеси еще сохранились, по которым к медвежьим берлогам выходили. Подзатянулись затеси-то, забурели от времени, смолистыми слезами покрылись, не враз и углядишь. Но это смотря кто не углядит, а у Митьки они все на учете, и рядом свежие оставлены, уже его затеси, может, и они потом кому сгодятся. Вот так и шли Сенотрусовы тайгой по затесям: отец – по дедовым, он по отцовским, а там, смотришь, и у Митьки свои охотники появятся, по его затесям пойдут и свои оставят. Не мудрено дело, а вечно, как вечна эта тайга и река эта, как вечны горы и мир над ними.
Отца своего Митька не запомнил. Не запомнил лица и походки, привычек и голоса, и теперь, когда пытался представить его, вспоминалось только чувство защищенности, какой-то большой надежности земли. И это чувство в нем жило, особенно здесь, в тайге. Как это случилось, если Митьке и четырех лет не было, когда сгинул отец на фронте, он не знал и объяснить себе не пытался. А просто было в нем это присутствие отца, глубинное чувство духа его, и с этим духом было легче и надежнее жить…
Чем ближе к верховью, тем беспокойнее становилась Верхотинка. Бросалась она здесь из стороны в сторону почем зря… Перед главными порогами Митька приткнулся к берегу. Посидел некоторое время в лодке, отдыхая от руля, а потом быстро вздул костерок, подвесил над ним котелок с водой и пошел глянуть на перекат. Двигался он по тайге вроде бы медленно, но упористо, мягко ступая по стылой земле.
Перекат грохотал. В пенных брызгах, туманом встающих над главными порогами, утыканный каменными глыбами, поднимающимися над водой до полутора метров, поток воды бешено несся под крутой уклон. И вообще здесь дно реки было выложено не мелкой галькой, а крупными валунами и обкатанным булыжником.
– Ну, привет, Буркан! – негромко и серьезно сказал Митька. – Воюешь? Ишь, воду сбросил, хитрец. Чертов рог по пуповину выпер.
Он и еще постоял в раздумье и пошел к лодке, прислушиваясь, как постепенно стихает тревожный гул переката…
Прошлым летом пошел через Буркан Витька Острожный, к нему же, к Митьке, и пошел. Сговорились они вместе элеутерококк добывать. Вот он и наладился к нему с продуктами, через верхотинские порожки… Все порожки прошел Витька, а вот Буркан не осилил. Осенью, когда спала вода, обнажились на плесе две доски от Витькиной лодки, вот и все, что оставил Буркан в память о человеке, который жил двадцать восемь лет и еще долго жить собирался.
Один раз и Митьки коснулся Буркан, только краем коснулся, вскользь, пожалел, видимо, как своего, а память о тех минутах на всю жизнь тревожным холодком под сердцем осталась. Это когда он вниз на моторе решил проскочить, судьбину свою попытать. И Митька лишь диву теперь дается, как пронесло его мимо Чертового рога. Стрелой пронесло, лишь слегка царапну о рог боком, но и эта царапина чуть не стоила ему всего, ради чего он на свет родился.
Легчайший сизый дымок вился над костром, выпекались угли пепельным жаром, а над тайгой стояла осенняя чуткая тишина. Пробежал по гнилой валежине бурундучок, скрылся в дупле и тут же вновь объявился, с любопытством уставившись на Митьку. Или плохо ему видно было, или еще почему, но метнулся зверек к листвянке, взлетел на нижнюю ветку и оттуда, свесив вниз голову, безбоязно смотрел на человека. Митька усмехнулся зверьку и бросил в него подвернувшуюся гнилушку. Вскинув хвост столбиком, бурундук быстро забегал по ветке, что-то сердито урча и бросая на Митьку быстрые, уничтожающие взгляды.
– И не спится тебе? – укорил зверька Митька. – Путевые-то бурундучки давно залегли, а ты, чай, лето прострекотал, а теперь запасаться на зиму взялся. Вот и лютуешь.
Словно поняв, что он разоблачен человеком, бурундучок легко стрельнул на соседнее дерево, махнул еще раз и пошел частить по тайге, по своим беспокойным делам. Поднялся и Митька. До зимовья оставалось еще верст двенадцать.

11
Карюха застряла в сугробе и медленно, прогнув плохо сушенную оглоблю, завалилась на бок. Хомут вывернулся и захлестнул лошади шею, забилась она, засучила коваными копытами. И только теперь опомнилась Пелагея Ильинична, бросилась к ней, рванула супонь на хомуте. Слава богу, что еще Сам приучил ее делать хитроумную петлю на супони, и она вмиг распустилась, разлетелись на стороны клешни хомута, и лошадь задышала, тяжело вздымая худые бока. А Пелагея Ильинична и сама здесь же повалилась в сугроб, заплакала, прижимаясь щекой к холодному снегу. Так они и лежали, лошадь и человек, связанные между собой «твердым заданием» сурового сорок третьего года. И ни души на дороге, хоть волком вой, а никто не поможет, не вызволит из беды, только на себя рассчитывать приходится…
С трудом поднялась Пелагея Ильинична, концом платка высушила слезы и пошла к саням раскатывать бревна. Развязав веревки, попробовала столкнуть комель верхнего бревна – не дался, паразит. Ровно пример к нижним лесинам, лежит как боров, не ворохнется. Пришлось Пелагее Ильиничне, утопая по пояс в снегу, брести к ельнику и вырубать вагу. С вагой дело пошло спорее.
Сгрузив половину воза, Пелагея Ильинична подступилась к Карюхе. Лошадка отдохнула, потные бока ее заиндевели, а местами и снежной коркой схватились. Поднялась Карюха охотно, и Пелагея Ильинична, уперев колено в хомутину, затянула супонь.
– Ну пошли, родимая, – ласково позвала она лошадь, – пошли, Карюха. Не век же нам здесь вековать, пока это мы еще управимся, а солнышко, вон оно уже где.
И Карюха послушно тронула. Скрипнул снег под полозьями, сдвинулся воз. Она сбоку бежала, понукала, хваталась за ободья в особо топком снегу и тоже тянула, напрягаясь из последних сил. Так вдвоем они и вытянули воз на укатанную дорогу. Едва отдышавшись, Пелагея Ильинична сгрузила вторую половину воза и завернула Карюху за оставленными бревнами. Но тянуть из сугроба лесины оказалось куда как труднее, чем свалить их с саней, и она, без толку подступившись несколько раз, бессильно опустилась на обводину.
Мороза Пелагея Ильинична не чуяла, лишь догадывалась о нем по тому, как гулко постреливали деревья в лесу, да схватывалось дыхание стойким парком. Да и мерзнуть было некогда: от делянки таким вот макаром и тащились они с Карюхой. Где Карюха падала, а где и она. И уже упрекала себя Пелагея Ильинична за то, что пожадовала сегодня, хотела вместо двух ходок одной обернуться, да баньку успеть протопить, да Митьку хорошенько накупать, так как закашлял он что-то не по-хорошему, а там стирка приспела, картошка в подполе до сих пор не перебрана, в стайке черт ногу сломит – корова хребтиной уже потолок подпирает – да мало ли дел по дому, когда кругом одна и помощи неоткуда ждать. Еще слава богу, что сама за три года войны никакой хвори не знала, а так бы и совсем погибель, хоть иди да в реку бросайся…
Задумалась Пелагея Ильинична и не заметила, как вывернулся из-за поворота на хорошей рыси пегий жеребчик, впряженный в легкую, из ивы плетенную, кошевку. И опомнилась лишь, когда Карюха прянула ушами и легонько заржала.
Жеребчик резко затормозил, оседая на задние ноги и всхрапывая от молодого азарта. Бросив вожжи, из кошевой тяжело вывалился Гараська Метелкин.
– Бог в помощь, Пелагеюшка, – поприветствовал ее Гараська, доставая кисет из ладного, хорошо сидящего на нем полушубка.
– На бога надейся, да сам не плошай, – нахмурилась Пелагея Ильинична. – Он помогает, когда мужик в доме, а когда нет никого, так и бога не дозовешься.
– Плохо зовешь, значит, – Гараська присел рядом, попыхивая самокруткой в короткие пшеничные усы. От махорочного дыма, от всей ладной и крепкой Гараськиной фигуры пахнуло на Пелагею Ильиничну до боли знакомым, славным мужицким духом. Вот так-то и Сам, бывало, присядет рядышком, смолит в потолок и помалкивает. А сердце-то у нее и заходится от великой бабьей радости, от надежной силушки, на которую каждый миг опереться можно.
– Что воз-то развалила? – покосился на нее Гараська бельмом левого глаза, и она вспомнила, как еще в детстве дразнили его за этот глаз бельмаком и как уже в девках лупанула его этим словом, когда не стало прохода на вечерках.
– Не потянула Карюха, вот и развалила.
– Так меньше наваливать надо, а то наперла по самые уши.
– Сама знаю, что меньше… Хотела одной ходкой обойтись. Ну ладно, – поднялась Пелагея Ильинична, – посторонись, а то мы тут до вечера прокукуем.
Пелагея Ильинична взялась за вагу и со зла, что стоит Гараська и молча наблюдает за нею, махом вывернула самую здоровую комелину. Но когда поддела вершинку на прицепные санки, комель тяжело ухнул обратно в снег.
– Паразит! – не выдержала Пелагея Ильинична, – чтоб тебе пусто было! – И чуть не расплакалась снова, но сдержалась при Гараське, не схотела свою слабость при нем выказывать.
– Ты так-то и рожать больше не будешь, – усмехнулся Гараська, втаптывая катанком окурок в снег.
– А я вроде бы и не собиралась, – сердито глянула она в единственный Гараськин глаз и двинулась опять к комельу.
– Погодь, – Гараська быстро скинул полушубок и встал к комлям, – заходи к вершинкам, а то и впрямь живота лишишься.
Через полчаса воз был загружен и увязан веревками.
– Ну, спасибо тебе, Герасий Васильевич, – поблагодарила Пелагея Ильинична, – теперь я и с банькой управиться поспею.
– Среди Недели-то? – Гараська уже влез в полушубок и опять усмешливо смотрел на нее.
– Да Митька худо кашляет. Напарить хочу его.
– В таком разе жди и меня на парок, – Гараська умостился в кошевой и сдерживал жеребчика, остывшего на морозе.
– Приходи, – засмеялась Пелагея Ильинична, – я тебя кипятком-то враз и обогрею. – На том и разъехались…
Пока топилась баня, Пелагея Ильинична выворачивала навоз из стайки. Митька вертелся рядом, помогал матери, довольнехонький, что она сегодня раньше времени домой вернулась. Хотела Пелагея Ильинична его в избу загнать, да где там, такую слезу Митька пустил, что хоть в подол собирай. С февраля Митьке пошел четвертый годок, и как-то заметно, на глазах потянулся он в рост. И Пелагея Ильинична была рада-радехонька, что не поддалась летом на уговоры, не сдала корову и теперь было чем Митькин рост поддержать. А уж досталась ей в этот год коровенка, слов нет: по ночам полянки обкашивала, при луне, и на ней же, на коровенке, сено в огород свезла. Спасибо, Самсониха помогла, стожок вместе завели и завершили.
До картошки в этот день у нее руки так и не дошли. Пока она вычистила стайку, банька уже поспела. Пелагея Ильинична выгребла угарные угли, вымыла пол, а в предбанник свежих еловых веток набросала.
– Ну, Дмитрий, пошли теперь париться, – сказала она сыну, собирая белье в стирку.
– А папка любил париться? – нахмурил белесые бровки Митька.
– Парился, Митя, парился… Да еще как, нам с тобой не чета.
– А братка?
– И братка парился.
– А городской братка тоже парился?
Вздохнула Пелагея Ильинична, погладила Митьку по голове и грустно ответила:
– И он парился, Митя… Мужики завсегда парятся, и ты ведь у меня мужик?
– Мужик, – подумав, твердо ответил Митька. – Я большой вырасту.
– Вот и хорошо. Будешь меня на лодке катать да песни распевать.
Управившись с Митькой и уложив его спать, Пелагея Ильинична и сама взялась попариться. Поддав парку, забралась на полок и вольно легла, чувствуя, как проникает тепло до самых косточек. Подслеповато светился в оконце каганец, потрескивали остывающие камни, и не заметила Пелагея Ильинична, как сморило ее, увело в сон. Очнулась она от дверного скрипа и обомлела: стоял над ней Гараська в чем мать родила и по-давешнему, как в лесу, усмехался. Может, думал, что и здесь он нужен, что и здесь она от его помощи не откажется.
– Не жалко парку, Пелагея? – спросил Гараська шепотом и потянулся к ней.
Опомнилась Пелагея Ильинична, вскочить хотела, но Гараська проворней оказался. Придавил ее к полку и рукой по груди шарит, а что там шарить, когда все на виду. Ну а потом просто было, двинула она его по мужскому месту, и скатился Гараська с полка, застонал, что тебе зверь какой-нибудь. Схватила Пелагея Ильинична чугунок с кипятком и окатила бы, да пулей вылетел Гараська в предбанник. Потом уже и смех разобрал, когда он одежку свою выпрашивал. А и дурра была, что отдала, пусть бы голяком домой по сугробам топал да объяснил там, из каких таких гостей он вернулся…
А на другой-то день и накатилась беда на Пелагею Ильиничну с Митькой – пришла похоронка на Самого. Ох, век бы не помнить той минуты, когда принимала эту похоронку и уже по лицу почтаря знала, что за весточку он принес ей сегодня. Не знала только который…
…Хлопнула калитка на улице, и Пелагея Ильинична вздрогнула, очнулась от дум своих, прислушалась и узнала быстрые Любавины шаги.
Любава вошла, раскрасневшаяся с мороза, беленький заячий платочек набок сбит, темная челочка на правую бровь высыпала. Круглое личико ее, все больше печалью обозначенное, теперь радостью светилось, а от ладной фигуры – в самом соку девка-то – так и веяло силой и статью русской, так что Пелагея Ильинична и залюбовалась невольно невестушкой.
– Ты, дева, аль с новостями хорошими? – полюбопытствовала Пелагея Ильинична, от стола разглядывая Любаву.
– Да как вам сказать, Пелагея Ильинична, – замялась Любава, скидывая шубейку и валенки. – На работу я устроилась, – Любава замерла у порога и смотрела выжидательно на Пелагею Ильиничну. Теперь уже в платьишке, сильно заталенном, с двумя клинышками по подолу и неглубоким вырезом, так что начало матовой груди видно было, Любава и того краше Пелагее Ильиничне показалась. «Ишь девка-то ровно засветилась вся, – обрадовалась Пелагея Ильинична, – может, и отойдет со временем, к нашему дому привыкнет, а там уже и Митрия разглядит…»
– Вон как, – удивилась Пелагея Ильинична, – и куда же ты навострилась?
– В леспромхоз.
– А что делать-то?
– Десятницей зачислили. На нижний склад.
– Да ты че у порога-то встряла? – вдруг рассердилась Пелагея Ильинична, но глаза ее лучились усмешкой и любопытством. Никак она не ожидала от невестушки такой прыти и насторожилась заранее, думая, что она опять к торговле подалась. Конечно, каждая работа должна быть в почете, на то она и работа, да только больно мало почета к продавцам вдруг осталось. Сами же и свели свой почет на нет. А в лесу, конечно, оно хоть и не мед, тяжело, да от тяжелого ремесла душа легкая. – Там ведь, дева, на морозе надо день-деньской выстоять… Не боязнл?
– Нет, Пелагея Ильинична, – весело откликнулась Любава, – не боязно.

12
Долго держались крепкие морозы, а потом воздух вдруг обмяк, потянул теплый ветер, и с крыши вагончика закапало. А над самым входом в вагончик снег выело солнцем и ветром окончательно, и теперь там зияла черная, толевая заплата. Но уже на следующий день ветер переменился, зашел с низовий, и сразу же в нем почувствовалась леденящая прохлада далеких северных морей. Капель мгновенно свернулась в серебряные трубочки сосулек, но и те недолго продержались, сбитые крепчающим ветром, рассыпались на тоненькие, хрупкие кристаллики, которые понесло и понесло по настному снегу. А перед обедом сыпануло вдруг мелкой снежной крупой, больно ударило Любку в лицо и понесло и завертело.
Приняли Любку на нижнем складе хорошо. Лишь Галка Метелкина в первый же день подойдя к ней, насмешливо спросила:
– Так что, говоришь, сбрындила у нас женишка?
У нее были красивые черные глаза, в которых не то злость угадывалась, не то шалость бесшабашная, – Любка так и не разобралась и на Галкин вопрос не ответила. А Галка отступила на шаг и рассматривала ее, словно диво заморское. А потом и совсем неожиданно, смутив Любку, удивленно сказала:
– А и красивая же ты, зараза! И потрогать есть что, и глазу порадоваться.
Вдруг резко повернулась и пошла к своему вагончику, высоко и гордо неся голову. И больше не обращала на Любку внимания, словно и не было ее здесь. Но вот сегодня, сразу после обеда, когда Любка подсчитывала вывезенную шоферами древесину, влетела Галка в ее вагончик. Обмела валенки у порога и села на топчан у железной печурки. Долго молчала, а потом вдруг и бухнула:
– Ты зачем к нам приехала?
Любка растерялась, но ответ нашла быстро, словно готовилась к этому странному вопросу:
– Митю захотелось у тебя отбить, вот и приехала.
– Ишь ты, – усмехнулась Галка и долго смотрела на нее, что-то решая про себя, а потом отвернулась и равнодушно сказала: – Да ведь не любишь ты его, Митю-то…
И Любка не выдержала, потому что коснулись того, о чем она и себе запрещала думать, но о чем думала, однако же, постоянно. Самого больного в ней коснулись, и эта боль прорвалась при Галке с такой силой и горечью, что уже Галка, в свою очередь, растерялась. А Любка плакала, по-детски захлебываясь слезами, и пусто и потерянно смотрела в окно на разбушевавшуюся непогодь… Ничего не сказала Галка, молча вышла из вагончика, а Любка, уронив руки на стол, долго еще всхлипывала, чувствуя в себе пугающую пустоту. Словно бы вынули из нее все, чем она жила и болела, и только тревожный холодок остался под сердцем.
Не было в ее сердце Митьки, как ни билась она, как ни уверяла себя, для Митьки в нем места не осталось. И что теперь делать – она не знала. Как вообще не знала себя и всякий раз пугалась того нового, что вдруг открывалось в ней самой. Думала Любка, что на работе ей легче будет, забудется все со временем, но и тут ошибалась, и тут сама себя обманывала. И сколько еще этого обмана впереди – она тоже не знала.
Гудело пламя в печурке, за окном ветер ярился, и тонко позвякивало стекло, сдерживая своей хрупкой стойкостью разбушевавшуюся стихию. Заурчал на площадке лесовоз, и Любка пошла замерять вывезенную из леса древесину. Только вышла из вагончика, рвануло ее ветром, чуть с ног не сбило, и понесло так, что едва ногами успевала перебирать. Так, вместе с ветром, Любка сильно ударилась в какого-то человека, внезапно появившегося перед нею, и оба не удержались на ногах, повалились в снег. И что-то детское, давно забытое, проснулось в Любке, и засмеялась она, уже забыв недавние слезы, и Петруха засмеялся, поднимая ее из снега, пересиливая ветер, прокричал над ухом:
– Ну, Любава, как с тобой Митька-то справляется? Было зашибла начисто.
– Тебя зашибешь, – и Любка ему прокричала, – если ты круглый как мячик.

А ночью, когда Любка одиноко лежала в постели, к ней приходили воспоминания.
…Они вышли на небольшой взгорок, и перед ними открылось огромное снежное поле, на дальнем конце которого вились дымки над трубами деревеньки. Деревенька была маленькая, дворов на тридцать, но как-то так уютно и красиво она стояла, потонув в сугробах, под самым боком темной, угрюмой тайги. И эти дымки из труб, и лай собак, хорошо слышный здесь, за три километра от деревеньки, и красивый диск заходящего солнца над молчаливыми сопками – все было как в сказке. Любка притихла от восторга, от неожиданного сознания, что когда-то она уже видела все это, но только забыла теперь когда: и хотелось вспомнить, мучительно хотелось вспомнить – откуда это, из какого ее прошлого?
– Люба, едем! – Вячеслав Иванович взмахнул палками и легко понесся по снежному полю со взгорка, навстречу этой деревеньке. Любка тихо засмеялась, чувствуя, как совершенно новый восторг переполняет ее и суматошно рвется сердце в предчувствии какой-то большой радости, сильно оттолкнулась палками и по лыжне, проложенной Вячеславом Ивановичем, понеслась вниз. В самый последний момент она хотела обогнуть Вячеслава Ивановича, но не сумела, и они оба покатились в снег, и снег был мягкий и неожиданно теплый.
Вячеслав Иванович встал на колени, его лыжная шапочка валялась рядом, а темные, слегка вьющиеся волосы растрепались, и без привычного пробора он сразу стал похож на мальчишку. И этот мальчишка восторженно смотрел на нее и улыбался. И она уже не могла, не умела, чтобы не смотреть на этого человека, не видеть его смеющихся глаз и самой не смеяться в ответ.
И вновь они словно бы плыли над громадным снежным полем, что-то весело крича друг другу, умирая и воскресая в этих криках, в вянущих лучах заходящего солнца, одни во всем мире. И деревенька, эта чудная сказка, становилась все ближе, и они торопились к ней, как торопятся домой, когда торопятся влюбленные люди. И Любка уже сама с изумлением смотрела на Вячеслава Ивановича, сознавала в себе это изумление и была еще больше счастлива от него…
А потом они сидели в просторной деревенской избе, пили чай с липовым медом и слушали седобородого, с умными глазами старика.
– Мой отец в нашенские места вторым сплавом прибыл, – рассказывал старик, – а это когда было? Это, дай бог памяти, до царя Панька, когда земля была тонка. Вот он и прошел сплавом вначале по Шилке, а потом уже и по батюшке Амуру. Родом-то мы из забайкальских казаков будем…
Говорил и говорил словоохотливый старик, а Любка мало слушала его, счастливая тем, что хоть одна живая душа – свидетель ее любви. И каждую минуту хотелось ей прервать старика и рассказать ему свою повесть, у которой все было началом и все было концом.
– Давно ли женаты? – прервал вдруг старик себя, наверняка заметив, как вспыхнула Любка и низко опустил голову Вячеслав Иванович. – Нет, должно быть, недавно, – сам же себе и ответил. – Ну и в добрый час. А я вам сейчас постельку спроворю, вот вы у меня славненько и переночуете.
Старик был большой, с круглыми коричневыми ладонями и белой головой. Когда он разговаривал, казалось, что в комнате катают в пустой бочке булыжники, а взял в руки простыни, и они в его руках показались не более столовых салфеток.
– Сношка старается, – объяснил старик, – я-то дома редкий гость, все больше по тайге привычный шастать. А вернусь – порядок в доме люблю. Сын-то отделился, еще третьего года съехал…
И опять Любка переставала слышать старика, смотрела на Вячеслава Ивановича и счастливо улыбалась. И старик, все подмечая, все слишком хорошо зная по себе, добродушно усмехался в седую бороду.
– А вы? – запоздало вспомнили они про старика, наматывающего длинную портянку на крупную ногу.
– И мы не слоны, – ответил старик, – в тайге не потеряемся. Нам абы печь да на что лечь… Ну, всего хорошего вам.
А они еще долго сидели за столом, чувствуя уют и покой в хорошо натопленном и ухоженном доме. И не было слов, и необходимости в них – тоже. И даже неловкости оттого, что назвал их старик мужем и женой, что постелил им на двоих, они не испытывали. Только ощущение покоя, словно бы вырвались они из жестокой бури и теперь наслаждались тем, что буря позади.
– Пора и на покой, Люба, – наконец, словно бы очнувшись, сказал Вячеслав Иванович и, помедлив немного, первым пошел в горницу. Любка слышала, как тихо поскрипывали под его шагами половицы, и ей почему-то стало грустно.
Любка долго не могла заснуть. Не пал и Вячеслав Иванович. Он несколько раз закуривал, для чего, захватив спички и папиросы, выходил на кухню.
– Я был плохим студентом, – неожиданно заговорил Вячеслав Иванович, – меня больше увлекала древнерусская литература, а я слушал лекции по использованию лесосечного фонда. И когда меня уже собирались отчислить, я познакомился с Марией Иосифовной. Меня не отчислили. Я стал вначале посредственным студентом, а потом и хорошим, стабильным, как говорили в деканате. На четвертом курсе мы поженились… А вот страсть к древнерусской литературе у меня все-таки осталась. Я многое помню наизусть. Хочешь, почитаю?
– Хочу, – прошептала Любка, стараясь получше разглядеть его в призрачном свете, который шел через окно от снега и луны.
– «По благословлению отца моего старца Епифания… – медленно и торжественно начал читать Вячеслав Иванович, и Любка тихо вздохнула, так неожиданно и странно прозвучали для нее эти дивные слова, – писано моей рукою грешною протопопа Аввакума…»
– Ой, что это? – приподнялась на локте Любка, с испуганным восторгом заглядывая в светлое от луны и грустное от мыслей лицо Вячеслава Ивановича.
– Сочинение протопопа Аввакума, – тихо ответил Вячеслав Иванович, – был на Руси такой человек, Люба, удивительный… Погиб в ссылке. Обычная судьба просвещенцев того времени.
Страшно отчего-то было Любке. Какой-то неведомой силой повеяло на нее от услышанного. Ничего она толком не поняла, но вот эта ночь и какие-то странные, словно бы чужие и близкие вместе, слова отпечатались в ее памяти навсегда.
Утром они уходили все по тому же огромному полю, все от той же деревеньки. И седой огромный старик долго смотрел им вслед из-под руки, добродушно улыбаясь в бороду. Но уже не было в Любке вчерашнего предчувствия счастья, а лишь ожидание скорой разлуки. Один раз Любка оглянулась и увидела старика, который все еще смотрел им вслед. И в какое-то мгновение она почти вспомнила эту деревеньку и этого старика, так близко показалось ей далекое прошлое. Но мгновение минуло, прошлое спряталось за века, и Любка пошла дальше.

13
– Любава, слышь, директор-то пообещал наших на Новый год из тайги вывезти, – сказала вошедшая в избу Пелагея Ильинична, – славно-то как было бы, а? Он, Егорушка-то, Просягин, и прошлым годом хотел этак устроить, да занепогодило, завертело метели, вот все планы его и расстроились.
Любава опустила на колени спицы, которыми училась вязать теплые вещи, робко посмотрела на Пелагею Ильиничну, и тихо сказала: «Вот хорошо бы». Но и сама не поверила своим словам, смутилась и покраснела. И Пелагея Ильинична все это заметила и подивилась тому, с каким упорством не принимала Любава ее последыша. И невольное уважение к Любаве, к ее стойкости пробудилось в Пелагее Ильиничне, хотя тому и мешала обида за сына. «Полюби она Митьку, – думала Пелагея Ильинична, – женка-то вечная будет. Такую кудрями с толка не собьешь, не дастся, вот тебе и молодежь нонешняя. Они, вертихвостки, как были, так и пооставались, а самостоятельные-то как следили за собой, так и ноне не больно разгуливаются».
– Получается? – подошла Пелагея Ильинична к Любаве и взяла в руки начатый носок. Близко поднесла его к глазам, заметила: – Ты петли-то потуже стягивай, а то носок у тебя больше на рядно смахивает.
Потом села Пелагея Ильинична к столу напротив Любавы и горестно вздохнула, привычно подперев щеку рукой.
– Любава, – вдруг тихо и задумчиво сказала Пелагея Ильинична, – ты бы хоть мне поведала, почто Митьку не любишь? Ведь срам-то на все село, все же видят, каковская ты ходишь, ровно в воду опущенная. Ноне уже Галка Метелкина, спасибо ей, за тебя в магазине встряла. Да ведь на чужой платок не накинешь платок… А только неладно так-то получается, ой, Любава, неладно. Сенотрусовы-то у нас в Макаровке завсегда в почете ходили, а теперь их вроде бы как на смех выставили… Не любишь, так зачем же ты с Митькой согласилась ехать? Он-то конечно, мог и позариться, вишь ты какая ладная да складная, ну а ты-то куда смотрела?
Молчала Любава. Давно ждала она этого разговора, а вот что ответить Пелагее Ильиничне – не знала.
– Вот уж не задалась жизнечка-то моя, – горько пожаловалась Пелагея Ильинична, так и не дождавшись от Любавы ответа, – трое на войне полегли, ну, думаю, остатный-то, Митька мой, порадует на старости. Невестушку приведет, она внучат мне нарожает, вот и буду я в уходе да в заботе, как и все добрые люди. А оно вишь, что получается. Или уж я такая грешная? – покачала головой Пелагея Ильинична. – Может, не так жила, не так пенсию зарабатывала. Так я ведь и ноне работаю, дома не сижу, да у нас и редко кто на пенсии сиднем сидит. Не на производстве, так дома вламывают будь здоров… Так почему у меня-то одной несчастье такое, а, Любава? Не мил он тебе, так разошлись бы лучше полюбовно, не срамились. Ноне ведь и законы позволяют человека по себе сыскать…
– Я полюблю, – вдруг прошептала Любава, мельком глянув на Пелагею Ильиничну.
– Ой ли, дева? – горько усмехнулась Пелагея Ильинична. – Любовь-то рази обещают? Что-то я не слыхивала про такое… Я вот только одного в толк не возьму, чем же он не люб-то тебе? Мужик вроде бы без изъянов, здоровьем бог не обидел, да и не урод какой-нибудь, не прохиндей…
– Он хороший, – выпрямилась Любава, – очень хороший, Пелагея Ильинична. И вы мне поверьте, жить мы с ним хорошо будем… Честное слово, Пелагея Ильинична, я вас не обманываю. Вы только еще немного потерпите, все будет хорошо.
И с этой минуты как-то проще и вольнее зажила Любава в доме Пелагеи Ильиничны. Чаще смеялась, а однажды и Пелагею Ильиничну насмешила: взялась коровенку подоить, а та возьми и заступи задней ногой в ведро. Прибежала напуганная Любава, подол в молоке, лицо в молоке, глянула на себя в зеркало и смехом залилась. И Пелагея Ильинична рассмеялась, да того звонкий да голосистый смех был у невестушки.
Глядя на Любаву, и Пелагея Ильинична настроением поднялась, зарадовалась и с нетерпением ждала-поджидала Митьку из тайги.

14
Во второй половине ноября, когда выпал первый настоящий снег, соболь скатился с хребтов и осел на кормовых местах вдоль Верхотинки. С этого момента началась для Митьки горячая пора. Год выдался кормовым, припасливым и соболь на приманку не шел, почти не делал тропок и сбежек. И приходилось Митьке чаще всего брать зверька на гон. Ранним утром выходил он на промысел, отыскивал свежий соболиный след и тропил его до гнезда. Затем обкладывал гнездовье – обычно дупло в деревьях – длинной сетью-обметом и выгонял зверька из убежища. Часто соболь добровольно в сеть не шел, и приходилось выкуривать его дымом. На все это уходило много времени и сил, и в зимовье Митька возвращался поздним вечером, основательно умаявшись за день.
В зимовье у Митьки порядок, какой не у каждой хозяйки в дому встретишь. Вываренные в настое хвои капканы аккуратно на торцевой стенке висят, над топчаном, удобно для руки, ружье пристроено и охотничий нож – тот самый, что в прошлый раз в Раздольном купил. На железной печурке в углу всегда чайник томится, рядом с печуркой дрова припасены. Транзисторный приемник и фонарик на подоконнике место нашли. И так каждая вещь и вещица в зимовье с умом приспособлены. Кликни Митьку – в пять минут соберется и ничего не забудет И это в нем уже в крови, хотя и учить некому было, до всего сам доходил, своим умом.
Вернувшись с промысла, Митька первым делом растапливал печурку и подолгу пил крепкий горячий чай. Потом уже, напившись и согревшись, принимался кашеварить. Пока в котелке булькало, он обдирал зверьков, ловко и умело орудуя острым ножом. И эти часы были особенно дороги Митьке. Он вспоминал со всеми подробностями, какого зверька и как удалось добыть. Бывали случаи забавные, о них он долго помнил и удивлялся. Так случилось недавно и с норкой, которая попала в капкан, поставленный Митькой в пустоледье на разбое (главное русло, разбиваемое на протоки и рукава с заломами). Норка угодила в капкан задней лапкой на прыжке, и потому прищелкнуло ее под самое брюшко. Когда Митька подошел к пустоледью, он увидел норку с небольшим таймешком в зубах. Митька легко освободил норку от капкана, а вот с рыбкой расставаться она не хотела ни в какую. Такого дива ему еще не приходилось встречать, и он оставил ее жить. Но вечером норка сбежала из зимовья, и как не искал Митька следы побега, так ничего и не нашел…
Когда Митька заканчивал все свои обычные дела, он садился к столу, придвигал свечку и начинал думать. Так он сидел подолгу, лишь изредка обращая внимание на свое отражение в стекле. Потом доставал ученическую тетрадку в косую линейку, простой карандаш и принимался писать письмо Любаве. Проходил час-другой, а у Митьки все не кончались слова для нее, и мысли плотно теснились в его голове. Уставала рука. Все-таки эта работа была непривычной для него. Тогда он поднимался и выходил на улицу.
Над землей густо стояли звезды. Луна медленно и величаво выплывала из-за деревьев, высвечивая горячо блестевшие Митькины глаза. Шумела вода на перекате, где не брался ледок и в самые лютые морозы. А так тишина в тайге, собственное дыхание слышно, а уж сучок какой треснет – кажется, грохота на весь мир наделает.
Остудившись, Митька возвращался к столу и писал дальше.:
«Соболь, Любава, штука знатная. Только знать надо, как с ним обращаться надо. Иной дурак в одну зиму возьмет сорок штук с участка, а ему и невдомек, что на следующий год останется он вообще без промысла. А надо так, чтобы и белки немного взять, и норки, и лисой не побрезговать. Тогда у тебя завсегда на участке будет фартовый промысел.
Я вот тебе еще прошлым письмом обещался про порожек Буркан рассказать, да все не знаю, с чего начать… Соскучился я по тебе, Любава. То ведь промысел для меня как праздник, а этим годом – хуже каторги. Я уже раза два настраивался к тебе бежать, да перед ребятами совестно будет. Одна надежда на Новый год. А если заметет вдруг, как прошлым годом было, то уж тогда пойду. Никакая сила меня не удержит. Я вот как представлю, что ты вечером сидишь одна и думаешь в одиночестве, уж так хорошо и подробно все вижу…»
Сон долго не шел к Митьке. Он шумно ворочался на жестком топчане, вскакивал, зажигал свечку и принимался перечитывать то, что написал за вечер. Читал долго, хмурясь и шевеля губами.
Однажды выскочил Митька в ночь и попер по тайге, не разбирая места. Низкие тучи брели куда-то по небу, изредка обнажая далекие звездные светлячки. Ветер обрывал куржак с деревьев и сыпал Митьке за воротник, но он ничего этого не замечал и опомнился лишь километрах в двух от зимовья. Стоял Митька посреди тайги без шапки в одной рубашке и валенках на босу ногу. Стоял, не понимая, как он здесь очутился и зачем. И странным было ощущение его, словно бы Любава где-то здесь, за деревьями, стоит и манит его за собой, зовет куда-то.
Митька набрал полную пригоршню снега, потер лицо и шею и вроде бы успокоился, но до самого зимовья его не покидало тревожное чувство, что Любава где-то здесь, рядышком, смотрит на него.
В этот вечер достал Митька из запасника бутылку спирта и половину стакана залпом выпил. Когда ему стало жарко, он лег ничком на топчан и вдруг заплакал.. И не стыдные слезы какие-то были, а вроде бы даже в радость ему. Катились они, горячие, по горячей Митькиной щеке, падали на подушку, и падало Митькино сердце в неизведанные глубины, билось и рвалось там в болючей тоске. И вся его жизнь, такая простая, известная всем и каждому, вставала перед ним. В сорок седьмом году пошел в школу, отмучил семь классов и было подался в школу механизаторов, но душа к железу не лежала. Бросил. Без души Митька не умел. Два года в леспромхозе сучкорубом отмантулил, матери из горя помог выбраться, а в шестнадцать лет встал на промысел, и все. Это было его кровное дело, и он впрягся в него прочно, надолго.
В семнадцать лет Митька в клуб пошел. Не в кино и не в библиотеку, а по-взрослому пошел гулять. Его приняли и признали. Но он и здесь особняком шел, не кидался куда попало, а тихо и упорно ждал своего часа. Так прошли годы, и в первые красавицы взошла Галка Метелкина. Парни бились вокруг нее, случалось, и на кулаках. Он ходил мимо. Тогда она первая подошла к нему. И уже думал Митька, что его час настал, что нашлась та, единственная, но думал равнодушно, без трепета, спокойно. Может быть, так вот спокойно жил бы он с Галкой, девкой видной и веселой, не случись завалиться ему в универмаг.

15
В день, когда облетал вертолет промысловые участки, в поселке с рассвета колготились женщины, то и дело выбегая на улицу послушать, не хлопочет ли вертолет над тайгою, неся от промысловиков долгожданные весточки. Пелагея Ильинична, по случаю воскресного дня затеявшая большой рыбный пирог, то и дело настороженно замирала, оттягивала платок с уха, прислушиваясь к звукам с улицы.
– Аль, трещит, Любава? – беспокойно спросила она.
Любава, взявшись шить юбку к Новому году, оторвалась от работы и успокоила Пелагею Ильиничну.
– Да нет, это Петруха дрова Колобковым повез.
– Как бы они там гостинец Митрию не растрясли.
– Я хорошо упаковала. Не растрясут…
В три часа дня маленький красный вертолет пронесся низко над домами и легонько торкнулся на специально расчищенную поляну возле поселкового клуба. Волнение, которым была переполнена Пелагея Ильинична, невольно передалось и Любаве. Бросив шитье, она подхватилась одеваться и уже на ходу, с порога, сказала Пелагее Ильиничне:
– Я сейчас, мигом обернусь.
Когда Любава прибежала к вертолету, многие женщины уже получили мужние посылки и теперь напористо расспрашивали вертолетчиков и Просягина о том, как выглядят их суженые, да не болеют ли, да не надобно ли им чего.
Любава взяла из рук директора промхоза маленький сверток, замешкалась, не зная, что ей делать дальше.
– Кланяется вам Дмитрий, – улыбнулся Просягин, – ну и само собой – целует накрепко.
– Как он там? – тихо спросила Любава.
– Скучает, – серьезно ответил Просягин, – домой рвется… Ну а с промыслом у него всегда хорошо.
Любава вспыхнула, поблагодарила Просягина и, провожаемая любопытными взглядами женщин, поспешила домой.
В свертке оказалась ловко выструганная из дерева матрешка и три письма. Одно – Пелагее Ильиничне. Два – Любаве.
Пелагея Ильинична, положив письмо на стол, долго разглядывала матрешку, потом тихо засмеялась и сказала:
– А ведь это он тебя, Любава, выстругал… Посмотри.
Любава взяла матрешку, вгляделась и неожиданно в самом деле увидела сходство с собой. Удивленно посмотрела на Пелагею Ильиничну, опять на матрешку, и вдруг по круглым щекам ее румянец пролился.
– Давай читать будем, – предложила Пелагея Ильинична и, захватив свое письмо, ушла к русской печке, где доспевал праздничный пирог.
Любава свои письма прочитала быстро. Опустив руки на колени, долго сидела, глядя в маленькое оконце на улицу. Потом начала перечитывать места, которые особенно удивили и взволновали ее.
«Лед-то уже установился, прочно встал, – писал Митька, – когда я в пустоледье угодил. В таких-то пустоледьях, Любава, завсегда выдры обитают. Вот я и наладился там капканчик насторожить. А того не заметил, что у пустоледья двойное дно. Вот и ухнул по самую маковку. А течение в том месте – страсть! Теперь уже не помню, как успел руками за кромку льда ухватиться. Течением-то волокет меня под лед, уже и ноги затянуло, а туловом я еще в пустоледье барахтаюсь. Первый раз в жизни, Любавушка, мысль пришла, что каюк мне в этом пустоледье. Что не выдра мне попалась, а сам я в историю попал. Руки-то у меня ослабли, красные от мороза, я их, руки красные, и сейчас вот как хорошо вижу перед собой. Ну, значит, ослабли и скользят по льду. Уже одними пальцами цепляюсь я за лед и чую; еще минута – понесет меня подо льдом и – хана. А в этот момент вдруг встало передо мной лицо твое, Любушка, и так оно живо встало, словно бы смотришь ты на меня и с укором головой качаешь. Мол, что же ты, Митя, так просто дался, или нет в тебе воли никакой. И, поверишь ли, Любонька, откуда только силы взялись. Обозлился я, вцепился пальцами в лед так, что из под ногтей кровь выдавилась, подбородком на лед навалился и по сантиметру вытащил себя из пустоледья. Лежу, от меня пар валит, одежда тут же ледяной коркой схватилась, а подняться – сил нет. Ну ничего, оклемался потихоньку.
Всякую ночь, Любава, вижу я тебя во сне. Проснусь, и жалко, что проснулся, что исчезла ты… Вот я целый день бегаю по тайге и ночи дожидаюсь, чтобы тебя опять повидать. Мила ты мне, Любавушка, ох как мила…»
Уронив руки на стол, Любава оторвалась от письма и с неожиданной ясностью представила, как барахтается он в воде и некому ему помочь, и негаданная нежность к Митьке, беспокойство охватили ее.
«В тайге много чего случается, – писал Митька во втором письме. – Тут вот не залег с осени медведь в берлогу и шастает теперь по моему участку. Пошел я как-то в обход путиков, капканы проверяю да настораживаю. Тихо в тайге. Лишь дятлы стучат по сухим листвянкам, да один раз белка цвыркнула на меня. Снег был свежий, тяжело идти, вот я и припозднился. Домой уже в шестом часу повернул, когда мглиться начало. Не прошел я и десяти метров по своей лыжне, ба – следы. В аккурат по моей лыжне шатун топал. И так до самого зимовья. Караулил, значит… И вот так он за мною уже неделю ходит. Ну словно тоже на работу в промхоз нанялся.
Мне тебе, Любава, многое сказать хочется, да слов у меня не хватает. Люблю я тебя. Вот как крепко люблю и скучаю по тебе до невозможности. А хорошо ли это – не ведаю. Мне бы только знать, что ты хотя бы иногда думаешь обо мне, а уж я…»
Скрипнула кровать в комнатушке Пелагеи Ильиничны. Любава вздрогнула, и вдруг вся не досказанная Митькой боль с такой силой навалилась на нее, что стиснула она руками виски и тихо закачалась над столом, ничего не видя перед собой…

16
День выдался ясный, сочный обилием света. Схваченное изморозью солнце, с трудом оторвалось от земли, но оторвалось, родимое, и пошло карабкаться к небесным кручам под восхищенным Митькиным взглядом. Ах, какой это был чудесный день, таких дней Митька еше не знавал в жизни. Он торопливо попил чай, быстренько собрал походный рюкзачок и, переполненный счастьем оттого, что бежит на вертолетную площадку, чуть ли не первый раз в жизни запел. Митька запел и опешил, перепугался своего голоса, до того он странно для слуха прозвучал, а потом засмеялся, встал на лыжи и побежал по тайге.
Все в это утро радовало его. И белка, неожиданно застрекотавшая над его головой, и снег ослепительно белый со множеством следов, в которых он сейчас и не подумал разбираться. А в одном месте Митька заметил красивую, зеленовато-желтую чуть крупнее воробья птаху, увлеченно вьющую себе гнездо.
– От дурра! – удивился Митька и даже бег свой приостановил. Пристроившись на самой верхушке ели, птаха старательно подгоняла прутик к прутику, а вскоре рядом объявился развеселый, весь в вишневых тонах, дружок птахи. Что-то легкомысленное просвистав, он, однако, принялся помогать подруге, накрывая гнездо игольчатым сплетением ветвей. – Сбесились, – решил Митька и дальше побежал, ловчее перекинув карабин за плечо.
Привольна тайга, просторна тайга, и чудес в ней не счесть. Ну вот те же птахи, какого ляда им сейчас гулять задумалось, чем они свое потомство кормить будут? Но знает Митька, найдут птахи прокорм для потомства, все это у них предусмотрено получше, чем в бухгалтерии промхозовской. Ведь пока управлял промхозом хитрый и изворотливый человек по фамилии Скрипикин, разве можно было мечтать Новый год дома встретить? Какое там! «Нашей стране, Родине нашей нужна пушнина, и мы обязаны ее дать!» – так говорил Скрипикин, но лучшие соболиные шкурки неизменно оказывались в его домашней коллекции. За пять лет своего правления так и не выбрался Скрипикин в тайгу, так и не узнал, что это такое и с чем его едят. Другое дело при Егоре Просягине. Этот если к районному начальству и пойдет, то лишь с собственными кулаками, чтобы им, промысловикам, в тайге полегче жилось. Новый год он уже отстоял, а еще собирается рации для каждого охотника пробить. И вот ведь хитрое ли дело, а не дается. Нет еще пока раций, и хоть пропадай промысловик в гордом одиночестве в своем зимовье…
Бежал Митька по тайге, думал о многом, а вот Любавы мыслями коснуться почему-то не решался. Что-то встревало между ним и Любавой всякий раз, как только он ее лицо припоминал и глаза горючие. Но всего ярче виделась ему Любава бегущей по улице, с прижатыми к груди руками. Задержись тогда машина на пять минут, и, может быть, не мучился, не изводился бы Митька так, как теперь изводится. Но машина тронулась, и он лишь с поворота, мельком увидел высокую и стройную Любавину фигуру, ее растрепавшуюся челочку и длинную белую шею. И хотя видел все это Митька лишь несколько секунд, но врезалась ему бегущая Любава в память подробно и прочно, словно он век ее такой вот и знал.
Выбежал Митька на водораздельный перевал и остановился дух перевести, крепление на лыжах поправить да осмотреться. Белый простор лежал перед ним на многие десятки километров, так что и опытный человек здесь взглядом заблудиться мог. А о новичке и говорить нечего – потонут глаза в глубоких распадках, запутаются в темной хвое, увязнут в искристом снегу. Далеко внизу, под самой сопкой, Митька легкий дымок углядел и догадался, что это уже выбежал к вертолетной площадке Колька Развалихин, костерок вздул, да и сидит обогревается. И захватило дух у Митьки, так как до последнего момента он еще сомневался в том, правильно ли день вылета запомнил и не приснился ли ему этот вылет вообще? А теперь уже ясно стало, что все правильно, и, если погода дела не испортит, быть ему сегодня дома.
Качнулся Митька, сорвался с вершины и понесся в распадок так, что дух захватило, ловко обходя каменные глыбы и редкие стланиковые кусты. Снег из-под лыж столбом вскидывался, и развевался за Митькиной спиной конец красного шарфа, выбившегося из-под куртки.
– Жить надоело? – с любопытством спросил Колька Развалихин подъехавшего Митьку. – Ишь как снегом закидало, словно из краскопульта.
– Надоело, Коляй, – весело отозвался Митька, снимая лыжи и рюкзак. Разминая ноги, подошел, протянул руку. – Ну, здорово, добытчик. Давно дежуришь?
– Да уже с часок тебя поджидаю. Думал, в тайге останешься…
Оба здоровые, тяжелые, добродушно усмехаясь, смотрели они друг на друга так, словно бы вчера только расстались и словно не было у них одиноких ночей и тяжелых дневных переходов.
– Хорошо промышлял? – спросил Колька, когда они уселись на валежине и Митька пил горячий, крепко заваренный чай.
– Всяко бывало, – не сразу ответил Митька.
– А проходной соболь через тебя не шел?
– Нет, пока не шел… Да у меня и своего хватает.
Так, перекидываясь неторопкими словами, сидели они у костерка, в томлении поглядывая на небо…
Вертолет пришел под самый вечер, когда они его уже и ждать отчаялись. Первым выскочил на снег улыбающийся Егор Иванович. Крепко пожал руки промысловикам, а там уже и Степан Матвеев лезет, Толик Острожный, молоденький брат погибшего летом Витьки.
– Ну, соколики-орелики, – загудел Степан, добродушно улыбаясь, – гулять поехали?!
Взмыл вертолет над сопками, пообмел куржак с деревьев и зачастил лопастями, набирая скорость.

Этим же вечером сидел Митька Сенотрусов за накрытым столом и, тайком поглядывая на Любаву, слушал неторопливый материн рассказ.
– А мы, Митрий, – улыбалась Пелагея Ильинична, – совсем уже было затосковали без тебя. Чего только и не перемыслили. Известное дело, тайга, всяко случиться может, а ты там один-одинешенек. Вот и шрамик новый на щеке, откуда это?
– Да так, – замялся Митька, неловко цепляя вилкой скользкий груздь.
– Нет, Митрий, – строго нахмурилась Пелагея Ильинична, – ты уж поведай нам с Любавой, будь ласка.
– Да нечего и рассказывать… Так, пустяки, – Митька отложил вилку и широко вздохнул.
– Расскажи, Митя, – попросила Любава и легонько тронула шрам на щеке, от чего Митька окончательно смутился и тяжело завозился на табуретке. Прикосновение руки Любавы, ее любопытные, самую малость встревоженные глаза задели задели Митьку, и, скрывая это волнение, он с усмешкой сказал:
– Это я с медведем поцеловался. Вот он и оставил свою метку…
– С медведем? – Любава напугалась и быстро переглянулась с Пелагеей Ильиничной. – А как это случилось, Митя? Расскажи.
– Я за рябчиками на приманку пошел, – неохотно начал рассказывать Митька, – ну и с дробовиком, конечно. А утро мглистое выдалось, что сумерки, это когда еще по чернотропу было, вот я и наладился вдоль ключа на кедровник пройти. Иду и в голове ничего такого не держу. А только вдруг чувство такое, словно бы на меня кто смотрит из кустов. Крутнул я головой туда-сюда, и вот он, в десяти шагах от меня. А в ружьишке-то у меня дробь третий номер – как раз на рябчика… Я-то сдуру подумал, что миром разойдемся, он в свою сторону, я – в свою. А того не приметил, что он, язва косолапая, кабанчика придавил и я ему обед испортил. Рявкнул он от злости и попер, значит, на меня. Пасть оскалил, слюна разлетается в стороны, совсем озверел. Ударил я по нему с двух стволов сразу, глаза-то ему ошпарил, а он на дыбы, ружьишко у меня из рук выдернул, ровно соломинку, и в сторону забросил. Ну я за нож и под него, благо глаза ему выжег…
– Ох! – выдохнула Любава, приваливаясь к Митькиному плечу и прикрывая заблестевшие глаза. Пелагея Ильинична в этом месте рассказа обмерла нутром, но виду не показала, строго глядя на Митьку.
– А он и сообразил на меня сесть, – продолжал рассказывать Митька, – не совсем, правда, так бы в порошок размял, а низом живота припечатал. Тут я вскрытие ему и произвел… Он как взревет благим матом, трахнул меня по загривку лапой, я метра три летел. А потом смотрю, он уже кишки свои на лапу мотает. Тут-то меня страх и разобрал. Надо свежевать зверя, а не могу, руки трясутся.
Митька замолчал, задумчиво глядя в темное окно.
– Счастливо обошелся, – вздохнула Пелагея Ильинична, – осторожнее надо быть, Митрий.
А ночью приснился Любаве страшный медведь. Разинув красную пасть, он гнался за нею по берегу реки, и когда казалось уже, что нет спасения, что сейчас он схватит ее, прижалась Любава к Митьке, обняла, и пропало видение, словно никогда к Любаве и не приходило.

17
На Новый год в макаровском клубе вечер отдыха организовали. Была елка. Дед Мороз, на удивление маленький и щуплый, танцы под радиолу и школьный концерт художественной самодеятельности. В клубе все макаровцы собрались, разве самых малых да старых можно было недосчитаться.
Концерт Пелагея Ильинична вместе с Самсонихой смотрела, сидя в первом ряду. Концерт славный у ребятишек получился, нарядный. Что-то такое они там пели, стихи рассказывали – в зале плохо было слышно, но зато смотреть никто не мешал. Потом вышел директор леспромхоза, поздравил всех и лучших людей назвал. Пелагея Ильинична в этом списке восьмой шла, перед конторскими, и хотя труд ее каждый год отмечался, а загордилась она от почести, на Самсониху покосилась. Потом Егор Иванович вышел и тоже хорошие слова сказал, а уж передовиков перечислять прямо с Митьки начал.
Когда Митьку на сцену позвали, Пелагея Ильинична приметила, как поднялся он, улыбнулся Любаве и тяжеловато, вперевалочку пошел узким проходом.
– Дорогие сельчане, – торжественно сказал Просягин, пока Митька поднимался на сцену, – для Дмитрия Сенотрусова сегодня праздник вдвойне. По итогам прошлого года он награжден медалью ВДНХ. Разрешите мне…
Сердце у Пелагеи Ильиничны радостно забилось, а промысловики уже хлопали, и выскочил к сцене шалопутный Колька.
– Качать Митьку! – весело крикнул он, и Митьку тотчас сволокли в зал, подбросили раз и другой, и Пелагея Ильинична, счастливая и встревоженная, следила за тем, как взлетает Митька над плечами промысловиков.
Потом и других мужиков на сцену приглашали, но такого почета, как Митьке, уже более никому не выказывали. Оглянулась Пелагея Ильинична на Митьку с Любавой и порадовалась за них. Согласно сидели молодые, рядышком. Любава ей улыбнулась и красненькую коробочку с медалью показала.
– Гляди, Судариха идет, – толкнула бабка Самсониха под бок.
И правда, сударыней выплыла на сцену Галка Метелкин и начала от комсомолии говорить. Гараськиного в ней и грамма не было, в мать пошла, ныне уже покойницу. Мать-то, Марея, такая же боевитая была, да быстро кончилась. Свел ее Гараська, кочет паскудный, начисто. Сам накобенится по вдовым бабам, а придет домой, измываться над Мареей начинает. На другой день смотришь, и сердце заходится: во двор управляться выйдет, на лице живого места нет. А теперь, паразит, ходит тихонький да все в президиум встрять норовит. Будто и без него там некому штаны протирать…
«Галка, может, и славная женка была бы, – думает Пелагея Ильинична, – да вдруг в ней Гараськин дух проснется. Упаси бог, со свету сживет и не оглянется. Грех, конечно, так думать, а в самом деле случись такое, потом уже поздно руками-то махать будет. А Митька спокойный, его знающей бабе под каблук упрятать – все равно что воды испить».
Торжества на сцене закончились, ребятишки зашторили ее и стихли. А молодежь стульями загремела, освобождая место для танцев. Самсониха потянула Пелагею Ильиничну к выходу, но она задержалась немного, хотела посмотреть, как ее Митрий с Любавой танцевать будут. Пелагея Ильинична видела, как звали промысловики Митьку к буфету, а уж больше всех, конечно, Колька старался, но Митька отЛюбавы ни на шаг. Смеется только, да ручищей отмахивается. Ну и правильно, выпить и дома можно, коль охота есть…
Закрутили вальс, и Любава сама потянула Митьку на круг. Не в силах улыбки сдержать, сидела Пелагея Ильинична на стуле и смотрела, как лебедушкой порхнула Любавина рука на Митькино широкое плечо, как бережно он ее за талию придержал и по кругу повел. Лицо у Любавы задумчивое, навроде как пригорюнилась маленько, а ножки бегут, за Митькиными поспевают. Глянула Пелагея Ильинична вокруг и заметила, что не одна она этой парой любуется, и совсем хорошо ей стало. Теперь уже здесь и делать ей было больше нечего, молодежь смущать, погуляла, да и довольно, пора и честь знать.
Вышла Пелагея Ильинична из клуба и домой потихоньку направилась. И все те же звезды, что в ее молодости светились, на небо взошли, и снег так же под ногами поскрипывал, словно и не прошумели годы, не прокатились вперед, оставив ее для старости.
И вдруг запотели глаза у Пелагеи Ильиничны, затуманились, оглянуться не успела, а уже катятся по щекам две горячие капельки. И что, почему вдруг, самой непонятно. А снежок поскрипывает под ногами, звезды ночью умываются и хорошо так – слов нет…

18
Рождественские морозы на славу удались. За ночь прорубь, что напротив дома Сенотрусовых, крепким ледком затянуло. Митька оставил ведра у проруби и пошел домой за пешней. Вернувшись, долго и тщательно сдалбливал наледь, удобную для ног выемку сделал, чтобы за водой ближе тянуться было, а саму прорубь чуть ли не в два ведра расширил. Закончил Митька работу и на воду залюбовался, что стремительно струилась у самых его ног, утягивая за собой мелкие льдинки.
Зачерпнув полные ведра, Митька не спеша пошел в гору, почти не обронив ни единой капли воды. Работа по дому ему была в радость, и он старался делать так, чтобы после завтрашнего его отъезда мать и Любава как можно дольше не знали беды без мужских рук. О том, что завтра надо уезжать, Митька старался не думать. Дергая сено из стожка, носил большими навильниками в пригон, колол дрова, ясли у коровы поправил и о завтрашнем дне не помышлял.
Пелагея Ильинична довязывала теплые шерстяные носки для сына. Сдвинув в сторону горшок с геранью, следила в окно за сыном и тихо улыбалась. Прошумела мимо окон незнакомая машина, должно быть, из района, и опять тишина, только удары Митькиного топора слышатся.
– Здорово, куркуль, – услышал Митька Колькин голос и выпрямился, добродушно улыбаясь, – ты никак на сто лет решил дров запасти?
Колька в новеньком полушубке, из кармана горлышко поллитровки торчит, зубы, как на ярмарке, выставил, хоть считать по ним учись.
– Сгодятся, – отвечает Митька. – Далеко ли бежишь?
– Да так, делать нечего. Последний денечек, вот и бегаю.
– Ну, давай, бегай…
– До завтра.
И пошагал Колька вдоль по улице, слегка выворачивая ноги в коленках. А Митька опять за работу принялся.
День выдался хоть и морозный, но ясный по-зимнему, с инеем на проводах и изморозью на ветках рябины, что под окном у Сенотрусовых росла. Митька уже большую кучу колотых поленьев наворотил, когда прибежала на обед Любава. Он ее издалека приметил: бежит по улице Любава в белом заячьем платке, в ладно сидящей на ней шубейке, в черных валенках. Засмотрелся Митька и не знает, его ли это Любава или совсем чужая женщина. Временами кажется, что его, и захолонет сердце тогда от счастья, от великой радости, и готов Митька что угодно сделать, любое несчастье ради нее осилить. А в другой раз так и обрежет мысль – нет, не его эта женщина, с большущими дивными глазами, и вянет Митька, руки сами собой опускаются. И думает Митька, всем ли так-то вот маяться приходится или же он один такой вот уродился.
– Сегодня Галка Метелкина чуть под машину не угодила, – рассказывает за столом Любава. – Колька назад сдавал, а она смотрела, как трелевщик в штабеле комли ровнял. Трактор тарахтит, ей и не слышно. Вот ее прицепом с ног-то и сбило, а тут Колька, как почувствовал, притормозил…
– Ишь ведь как, – забеспокоилась Пелагея Ильинична, – ты, дева, аккуратней там будь… Не дай бог что случится, так ведь нас с Митрием осиротишь.
Любава мельком глянула на Митьку, аккуратно схлебывающего горячие щи с ложки, и улыбнулась. Словно почувствовав ее взгляд, Митька поднял голову, и встретились их взгляды, и столько добра и любви к себе впервые разглядела Любава в его глазах, что вдруг неведомым жаром охватило ее, и она невольно прижала ладони к запылавшим щекам.
А в это время кто-то мимо окна прошел. Хлопнула калитка, послышались шаги на крыльце, и в дверь негромко постучали.
– Да, – в один голос откликнулись Пелагея Ильинична и Митька, обернувшись к дверям. В Макаровке в дверь никто не стучал, кому надо было – так заходили.
Когда через порог перешагнул высокий человек в хорошем пальто и кроличьей шапке с козырьком, Митьке показалось, что он уже где-то встречался с ним. И улыбка у этого человека вроде бы знакомой была, располагающей к нему, но сердце у Митьки вдруг сжалось и ухнуло куда-то вниз. Припомнил Митька, что так же ухнуло оно у него однажды, когда он мотором мимо порожка Буркан проносился.
– Вы к кому? – первой нашлась и спросила Пелагея Ильинична, пристально вглядываясь в гостя.
– Это ко мне, – встала Любава из-за стола. Бледная, смотрела она на гостя грустными глазами, не двигаясь с места.– Я сейчас, на одну минутку, – едва слышно прошептала она и пошла к двери, низко опустив голову.
– Извините, – улыбнулся гость Пелагее Ильиничне и Митьке, в растерянности замерших за столом, и вышел вслед за Любавой.
– Ниче не одела, – сказала немного погодя Пелагея Ильинична, – еще застудится…

– Люба, как же так? – растерянно спросил Вячеслав Иванович.
– Что?
– Ты так внезапно уехала… Я думал, что-нибудь случилось.
– Ничего, – тихо сказала Любка и повела глазами по снежным сопкам, по реке и по полоске неба, что с землей смыкалась.
– Мария Иосифовна не имела права… – растерянно начал оправдываться Вячеслав Иванович, но Любка перебила его и мягко сказала:
– Нет, Вячеслав Иванович, она-то как раз имела право.
Вячеслав Иванович удивленно и быстро взглянул на нее, потом опустил голову, виновато пробормотал:
– Но ты хотя бы написала… Я беспокоился.
– И все? – усмехнулась Любка.
– Что? – не понял Вячеслав Иванович.
– Вы… только беспокоились? – Любка нахмурилась.
– Люба, я очень…
– Да что теперь. – Любка качнулась, пристально взглянула на него. И Вячеслав Иванович увидел, что стоит перед ним совсем другая Люба: гордая и независимая. Еще мгновение смотрела она в его глаза, а потом резко развернулась и быстро ушла в дом, плотно притворив дверь за собой.

19
Легкая поземка занялась с утра. Тянуло по дороге холодные искристые снежинки, а за углами домов уже намело снежные свеи. Но небо было чистое, без единого облачка, пронзительно синее, с тонким серпом недавно народившегося месяца.
В первый раз в эту зиму налетели на Макаровку из леса снегири. Пушистые, в чисто-розовых тонах, с шапочкой на голове, расселись они на ветвях рябины, прихорашиваются. И льется над селом удивительная музыка их голосов, светлая, чистая, напоминающая волшебное пение гуслей…
– Давай, Митька, – закричали промысловики уже из кузова машины, – кончай прощания! Сорвется ветер, и будешь здесь неделю куковать.
Митька не откликнулся. Растрепанный, без шапки, смотрел он на сухо блестевшие Любавины глаза и старался не замечать их печального выражения.
– Пора мне, Любава, – тихо сказал Митька, склонившись к ней, словно прося защиты от кого-то.
– Пора, – повторила Любава, – конечно, пора… Поезжай, Митя. Тебя, видишь, все ждут. Пора ехать. Пора, Митя, – она все повторяла это слово т смотрела на него грустными глазами.
– Ну я пошел, Любава…
– Да, да… Подожди!
Любава приподнялась на цыпочках и поцеловала его сухими губами. Едва слышно коснулась, так, что Митька и не понял, дыхание это ее было или губы. Потом отстранилась, и опять эта пугающая Митьку улыбка была на ее лице.
– Поезжай… Будь осторожнее там…
Митька тяжело перевалился через борт кузова, и машина сразу же тронулась. Еще несколько секунд он видел неподвижно стоящую Любаву, ее улыбку, а потом все это скрылось за поворотом.

Дома Любава толклась из угла в угол, не замечая вопросительно настороженных взглядов Пелагеи Ильиничны. Наконец она взяла ведра и направилась к дверям.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=70882036?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.