Главная страница | Современная русская литература | Однажды все апельсины стали большими… (мрачная фантастическая повесть с запахом морали и кусочками нравственности)

Однажды все апельсины стали большими… (мрачная фантастическая повесть с запахом морали и кусочками нравственности)
Светлана Валерьевна Азарова
Автор искренне считает, что данная книга может научить ребенка тому, в чем искренне нуждается любой взрослый, и тем не менее не каждый этим владеет, а именно:1) никогда не разговаривать с незнакомцами;2) не верить глазам и ушам;3) ценить все, что имеешь;4) понимать, что не все такое, каким кажется;5) осознавать, что родительская любовь может и задушить;6) относиться с должным уважением к бессильным;7) не переоценивать всемогущих;8) не пи?сать на все, что видишь.Кроме того, данная книга даст ребенку представление об основах налоговой грамотности и политической системы.Однако автор не уверен, что в случае опубликования повести его доброе имя не будет подвергнуто общественному порицанию и административному преследованию.

Светлана Азарова
Однажды все апельсины стали большими… (мрачная фантастическая повесть с запахом морали и кусочками нравственности)

Предисловие.
Однажды все апельсины стали большими, но маленький мальчик Тим, когда проснулся ранним солнечным жарким утром, ещё этого не знал. Он вообще многого не знал и поэтому весьма часто глупо или нехорошо себя вёл, поэтому Тима многие считали дурным и плохо воспитанным ребёнком. И не напрасно. Он кидал камни в кошек (в собак боялся, потому что, как выяснилось: 1) собакам не очень нравилось, когда в них чем-либо бросают; 2) если им что-то нужно, собаки весьма шустро передвигают лапами, гораздо быстрее, чем любой, даже самый лёгкий на ногу, мальчик; 3) собачьи зубы могут не только разорвать штаны, но и оставить ощутимый след на ягодицах; 4) после встречи с собакой на некоторое время любой, даже самый крепкий, мальчишка превращается в подушечку для иголок).
К тому же, Тим не ел овощные, очень полезные и питательные супы, которые ему варила бабушка (так уж вышло, что, кроме бабушки, кормить Тима было некому, да и бабушке, по правде признаться, кроме Тима, кормить было некого). Впрочем, котлеты из нежной курятины и сочной свинины он тоже не ел, предпочитая им конфеты и пирожные из запертого на ключ буфета. Но бабушка Тима сквозь пальцы смотрела на любые капризы упрямого мальчишки, потому что света белого без него не видела.
Кроме котлет и супа Тим ненавидел школу, в которой, конечно, не учили ничему полезному, только бумагу зря пачкать. Математика нагоняла на мальчика тоску, а буквы и запятые так неохотно выползали из-под дрожащих пальцев, будто боялись оказаться на бумаге, и стояли врастопыр, едва-едва держась друг за друга. Чудилось, что если щёлкнуть по началу строчки, то поднявшаяся волна собьёт и без того неловко замершие знаки, как кегли.
Единственным предметом, который Тим обожал, была его рогатка. Он сам выточил её из кленовой развилки, очистил от коры, при этом порезав палец украденным дома ножом для чистки рыбы, но так было даже лучше: покрытая бурыми пятнами рукоятка без слов свидетельствовала о свирепом нраве владельца оружия. Тонкая резиновая полоска от бабушкиных сапог, почти превратившихся в калоши, поскольку Тим экспериментировал с длиной и шириной, тянулась почти до запястья, а в роскошный кругляшок бордовой кожи, совсем недавно (настолько недавно, что она ещё не знала об этом) вырезанный из зимних бабушкиных перчаток, ловко ложилась обкатанная трудолюбивой волной галька, которую Тим украдкой доставал из мощёной дорожки, то тут то там зиявшей впадинами и рытвинами.
Конечно, достать гальку было проще пареной репы: всё-таки маленькая семья жила в горной деревушке, где быстрые реки весной вытаскивали прямо к садам целые горы камней, но Тима туда не пускали: бабушка справедливо полагала, что берег строптивого потока – не лучшее место для игр. Однако Тим категорически был с этим не согласен, выражая негодование своеобразным способом – выколупывая гальку из дорожки, ведущей к их крошечному домику, бревенчатому, с соломенной крышей.
По мнению жителей местечка, домик походил на пивную бочку, такими выпуклыми казались стены, впрочем, надёжно подпёртые толстыми дубовыми балками. Летом он прятался в густой зелени сада, а зимой (зимы в этой местности были такими же тёплыми, как лета, только туманными и дождливыми) дом пыхтел, как паровоз, выпуская густые клубы сизого дыма, окутывая апельсинные деревья, глянцевитые листья которых подёргивались росяными прозрачными тягучими каплями.
В деревеньке, где жил Тим, люди растили прекрасные апельсины, которые потом развозили по городам и странам на лошадях, машинах и даже пароходах. Бабушка Тима, несмотря на солидный возраст и подагру, скрючившую пальцы наподобие куриных лап, тоже ухаживала за апельсинными деревьями, гордясь каждым оранжевым плодом.
По традиции в день сбора урожая самый огромный апельсин торжественно вручали ребенку, который проявил себя с лучшей стороны: например, не гонял собак на четвереньках, выучился играть на скрипке или таскал за пожилой Марбель её тяжёлую корзину так, чтобы все видели. Тим ни в чем подобном замечен не был, поэтому ему ни разу не достался самый прекрасный оранжевый плод в деревушке, но лучший апельсин из их сада, конечно, вручался единственному внуку. Тим считал это вполне обыденным делом, поскольку привык к повышенному вниманию, считая себя особенным, – ведь об этом ему неустанно толковала бабушка, а уж она-то врать не будет. Зачем врать, если в этом нет никакой выгоды?
Вообще бабушка была маминой мамой. Насколько Тим помнил, мама и бабушка были немножко разные. Мама больше любила существительные, поэтому называла Тима ангелом и красавчиком, бабушка – прилагательные, поэтому обращалась к внуку не иначе как дорогой и драгоценный, а вот сам Тим обожал частицы и глаголы, поэтому чаще всего от него можно было слышать: «Не хочу, не буду, не знаю, не умею». Отец же Тима больше склонялся к предлогам, поэтому однажды ещё до рождения сына исчез из его жизни под каким-то незначительным из них. Но бабушка этому факту радовалась больше, чем огорчалась, однако мама загрустила, потом заболела, да и умерла, оставив Тима на попечение тогда ещё крепкой старушке.
В то утро, когда начался сбор урожая, Тим, как обычно, проснулся очень рано – солнце едва выглянуло из-за горизонта, и ночные тени ещё шуршали по углам, прячась в корзины и коробки, укладываясь на хранение в чуланы и кладовки, заползая в башмаки и гнездясь под кроватями.
Бабушки дома уже не было – она ушла на другой конец деревни помогать собирать небывалых размеров плоды: год выдался щедрым на дожди и на солнце. Тим, зевая, выполз на крыльцо, немного постоял в дверях, ослеплённый сиянием и свежестью утра, подтянул постоянно сползающие пижамные штаны, вернулся в дом, позавтракал молоком и лепёшкой, прикрытой от мух льняной салфеткой, и выкатился в сад – гонять лодыря и бить баклуши. Только лодыря, кроме самого себя, он не нашёл, но зато увидел петуха, как нарочно, сидевшего на самой низкой ветке. Едва только мальчик примерился рогаткой к мирно дремавшему петуху, как раздался вкрадчивый голос:
– Эй, Тим!
Тим на всякий случай поспешно спрятал рогатку за спину и завертел головой, пытаясь понять, откуда идёт звук, но голос молчал. Однако едва Тим натянул резинку, чтобы гладко отёсанный рекой камешек со свистом впился петуху прямо в голову, как голос снова позвал:
– Я здесь, Тим, прямо за забором.
Тим резво подскочил к ограде и лихо подтянулся на руках, чтобы увидеть наконец, кто его зовёт, и заодно продемонстрировать, как ловко он умеет подтягиваться.
За оградой, спрятав руки в карманы, покачивался с носка на пятку незнакомец.
Незнакомец был самым обычным. Невысокий, но и не маленького роста, не толстый, но небольшое брюшко нависало над брючным ремнем. Лицо круглое, но не шарообразное. Блёклые голубые глаза улыбались так дружелюбно, что от них веером прямо к серебристым вискам разбегались мелкие морщинки. Можно сказать, что в нём все было знакомо Тиму, более того, он бы поклясться, что где-то видел этого человека.
– Привет, Тим, – улыбнулся незнакомец так, что Тим охотно разулыбался в ответ.
–Здравствуйте, – благовоспитанно поздоровался он, ведь бабушка учила его быть всегда вежливым даже с незнакомыми людьми. – А откуда вы меня знаете?
– Эге, – присвистнул незнакомец, – да кто ж тебя не знает? Ты же тот самый ловкий Тим, который может забраться куда и как угодно.
Тим засветился так, что апельсины на соседних деревьях померкли перед сиянием его лица.
– Кроме того, – продолжил незнакомец, – я живу вон там, на краю, и всё про всех знаю. Вообще часто те, кто находится на краю, слишком много знают. Ты не замечал?
Тим отрицательно замотал головой, незнакомец, усмехнувшись, неопределённо махнул рукой в сторону, явно показывая, где находится его дом. Теперь Тим с важным видом покивал: не мог же он показать, что понятия не имеет, куда показывает незнакомец.
– Но я к тебе не просто так, а по делу, – деловито сказал незнакомец. – У меня в саду, – заговорщически продолжил он. – Растёт самое большое апельсинное дерево, а на его верхушке зреет самый большой в мире апельсин. Хочешь посмотреть, а может быть, если, конечно, тебе хватит сил и смелости, сорвать его?
Тим заколебался: с одной стороны, самый большой апельсин в мире, а с другой, бабушка строго запрещала не то что смотреть на чужие апельсинные деревья, а даже разговаривать с их владельцами.
– Ну же, – подбодрил незнакомец Тима, видя, что тот сомневается. – Такой случай выпадает только раз в жизни. Но, конечно, если ты боишься, то я могу позвать с собой кого-нибудь другого, хотя бы твоего друга Кима.
Последние слова незнакомца окончательно убедили Тима в том, от такого предложения глупо отказываться: он ни за что на свете не уступил бы этому мерзкому Киму, который всегда и везде оказывался чуть-чуть лучше. А как на него смотрела Лиз – самая красивая девочка в классе! Тим всячески демонстрировал ей свою симпатию, подкладывая навозных жуков и козьи орешки в портфель, но благосклонность Лиз всё равно доставалась этому противному Киму, который вечно начёсывал волосы на макушке так, что они топорщились петушиным гребнем. Когда Тим об этом вспомнил, у него зачесались руки наподдавать ни в чём не повинной птице на дереве ещё сильнее, чем планировал, – пусть знает, с кем связалась!
Словно услышав мысли Тима, незнакомец протянул руки к ограде и ободряюще улыбнулся:
– Давай, я поймаю, мне не впервой ловить маленьких мальчиков. А уж с апельсином потом делай, что хочешь. Его вполне можно подарить какой-нибудь, – незнакомец сморщился от улыбки, – какой-нибудь принцессе.
Тим замер и покраснел.
– Впрочем, – поспешно добавил незнакомец, – можешь просто оставить его себе. Такого апельсина, уж поверь, я знаю, о чём говорю, свет ещё не видывал.
И Тим спрыгнул прямо в объятья незнакомцу, который аккуратно поставил его на землю, чтобы тотчас взять за руку.
Тим робко огляделся. На пустынной улице никого не было: все взрослые были заняты сбором урожая, а дети ещё спали. Только незнакомец быстро шёл вперёд, почти таща за собой Тима и оглядываясь по сторонам.
Когда Тим вконец запыхался и уже подумывал, что затея не так уж и хороша, незнакомец подвёл Тима к заброшенному дому на самом краю улицы.
– Ну вот, заходи, – сказал он, гостеприимно распахивая тугую от ржавчины
калитку, чьё деревянное основание порядком сгнило и расшаталось.
– Но здесь же давно никто не живёт, – боязливо заметил Тим, не решаясь сделать шаг в заросший сад. – Бабушка Сирануш уже два года на небе. Я был маленький, но помню, как зимой её пронесли в деревянном ящике. Ещё шёл дождь, и мама сказала, что это слёзы льются потому, что она была хорошей женщиной, а бабушка сказала, что…
– Не всё ли равно, что сказала твоя бабушка? – раздражённо перебил Тима незнакомец. Он почему-то нервничал и торопился, буквально подталкивая мальчика ко входу. Тим не мог этого не заметить. Незнакомец тоже понял, что перегнул палку, поэтому почесал подбородок и виновато сказал:
– Прости, Тим, но лучше поспешить: у меня сегодня ещё очень много дел.
Это успокоило Тима: он знал, что взрослые постоянно заняты и вечно куда-то торопятся.
– Так куда мне идти? – с любопытством поинтересовался он, внимательно рассматривая дом, покосившийся без ухода и присмотра.
– Вперёд и только вперёд, – бодро ответил незнакомец. – Мимо нужного дерева, поверь, ты не пройдёшь.
Тим осторожно шагнул вперёд, поросший травой гравий зашуршал под подошвами его поношенных сандалий. Крапива, обогнавшая мальчика и по росту и по зловредности характера, так и норовила погладить Тима по лицу и голым рукам. Ветки кустов цеплялись за штаны, но мальчик осторожно отводил их в стороны, точно зная, что за порванную одежду бабушка по головке не погладит. И вот наконец они добрались до самого сердца сада.
– Вот это дааа! – восхищённо протянул Тим, задрав голову вверх.
Незнакомец не обманул, потому что Тим стоял у подножия самого большого апельсинного дерева, которое он только видел. Оно было настолько высоким, что за густой блестящей листвой не было видно неба, и таким старым, что казалось шерстистым из-за клочков мха и лишайника, усеявших его с ног до головы.
– Но я, – обеспокоенно протянул Тим, напряжённо вглядываясь в зелень, – но я не вижу ни одного апельсина, не говоря уже о самом большом.
– О, – засмеялся незнакомец, – конечно, снизу ты его и не увидишь: ведь он на самом верху. Это очень старое дерево. Говорят, что перед гибелью, напоследок, апельсинные деревья рождают только один плод, но зато какой! Тебе нужно только взобраться повыше, вон туда.
И незнакомец ткнул пальцем наверх, в самую гущу ветвей. Тим заколебался: он ещё никогда не лазал так высоко.
– Ну что же ты? – подбодрил его незнакомец. – Жалко будет, если апельсин пропадёт. Да не просто апельсин, а царь-апельсин, которого свет ещё не видывал. Но впрочем, – с сожалением добавил незнакомец, – можешь, конечно, пойти домой, только зайди уж, пожалуйста, к Киму и позови его сюда: уж этот-то плут да и просто ловкий малый точно не побоится.
Тим молча снял сандалии. Оставшись босиком, мальчик поёжился: было ещё слишком рано и земля не успела достаточно прогреться, поэтому его длинные, как у обезьянки, пальцы мёрзли, пока он переступал с ноги на ногу.
Незнакомец молчал и, видимо, ждал, пока Тим соберётся с духом.
Наконец время пришло. Тим подошёл к стволу и решительно схватился за него: пласт мха отошёл от ствола, обнажив серую древесину.
– Я же говорил, что дерево очень старое, – развёл руками незнакомец.
Тим поискал взглядом, за что бы ему зацепиться, но увы – ветки начинались гораздо выше его роста.
– Давай-ка подсажу, – незнакомец любезно подставил плечо и Тим едва-едва смог дотянуться до самого нижнего толстого корявого сука, подтянулся и уселся верхом на ветку. Внизу незнакомец ободряюще улыбался, задрав, как индюк, голову.
Тим перевёл дыхание и споро пополз дальше. Из-под его гибких пальцев во все стороны летела кора, а некоторые притворявшиеся живыми сухие ветки обламывались, но Тим вовремя успевал перехватить руки – ловкости ему было не занимать. Ствол же, по мере того как Тим подвигался к вершине, истончался и вот уже сквозь зелёную глушь мелькнул небесный лоскут с приклеенным оранжево-жёлтым солнцем. Тим обрадовался и посмотрел вниз. Как только он сделал это, его маленькое бесстрашное сердечко древнего охотника и собирателя ухнуло прямо вниз. Оно упало сначала в пятки, а потом, набирая скорость, стремительно полетело вниз, пробиваясь сквозь листья и подпрыгивая на ветках. Остановилось оно только у ног незнакомца, который сверху казался не больше муравья – так высоко Тим залез. В отчаянии мальчик поднял глаза вверх, и золотистое тепло заструилось по его телу.
Он. Увидел. Чудо.
То, что Тим принял за солнце, висело на ветке, прогнувшейся под невиданной тяжестью. Это был он – самый большой в мире апельсин. Когда Тим схватился за ветку, на которой висел плод, ему показалось, что от толстой душистой оранжевой корки исходит слабое свечение. Но, протянув дрожащие пальцы к апельсину, Тим не обратил внимания на слабый треск. Ветка, которая едва удерживала тяжесть плода, не выдержала тяжести мальчика и обломилась, увлекая за собой и своего, и чужого ребёнка.
Последнее, что увидел Тим, уже лёжа на земле, – это длинные белые пальцы, тянущиеся к его горлу.

Глава 1. Другое.
(о том, что, где свои собаки грызутся, чужая не приставай)
…На лугу русалка бродит,
Возле речки тишь да гладь,
Гребнем по косе проводит,
Хочет польку танцевать.
Обронила гребень медный,
Да в потёмках не нашла,
Хочет, видно, парень бедный,
Чтоб ещё она пришла.
Только дивный, чудный голос
Будит птичек по жнивью,
Вызревает хлебный колос,
В мирном золотом краю.
Когда Тим проснулся, совсем рассвело: солнце высоко поднялось над горизонтом. Лежащий на спине, лицом к свету, мальчик чувствовал каждый солнечный луч так, словно солнце проливало не струйки живительного света, а кипятка, но при этом Тим не мог определить место, куда попал солнечный зайчик: тело ныло всё целиком, будто ошпаренное или избитое. Наверное, так же тяжело приходится только что перемолотому фаршу. Чувствуя острую боль в сдавленном удушьем горле, мальчик с трудом уселся, опершись на руки, и принялся тереть глаза, потому что все вокруг было слишком изумрудно и ослепительно, как всегда бывает при высокой температуре.
– Интересно, и долго ещё ты собираешься валяться? Между прочим, это моё место, и мне чертовски неприятно, когда на мне лежат, – голос, раздавшийся снизу, точно доносился со дна зеленого от ила, давно заброшенного колодца.
Тим вздрогнул: в спину что-то весьма ощутимо впилось. Что-то вроде сосновой иголки.
– Metues vitae, non metues mori. Бойся жить, а умирать не бойся. Джон, запас провианта не может быть лишним. Уж в этом-то Вы со мной точно согласитесь, не правда ли? – второй голос был немного мягче, благороднее и доносился откуда-то сбоку.
– Ты думаешь, что это еда? Если это так, то у меня для тебя плохие новости: ты не только туп, но ещё и слеп: оно же ещё свежее и – о ужас! – похоже, что живое! – никак не мог успокоиться первый голос.
– Мы с Вами оба, к величайшему моему сожалению, прекрасно знаем, как быстро свежие лишаются этого качества и приобретают новое свойство – становятся вкусными. Тем более, что голод, по мнению великих, наилучшая приправа к еде. Cibi condimentum est fames. К тому же, если что, то Вы ведь не откажете им в замене свежести на вкус…
Не веря своим ушам, Тим вскочил на ноги.
– Осторожней, жирдяй! – приглушённо донеслось с земли. – Господи, какой грязный! Просто навозная куча! Да перестань уже крутиться, сколько можно! Говорят тебе: прекрати топтаться. Это, между прочим, частная собственность! Ой, ну сейчас-то ку…
Раздался отвратительный звук лопающейся по швам ткани. Или хлопок раздавленного клопа. Звенящая тишина разлилась вокруг.
–Ну вот, достопочтенный Джон погиб, «sit tibi terra levis, mollique tegaris harena, ne tua non possint eruere ossa canes». «Пусть земля тебе будет пухом, И мягко покрывает песок, чтобы собаки могли вырыть твои кости», – второй голос не растерял спокойствия и флегматичности, но приобрёл скорбный оттенок. – Может быть, теперь Вы возьмёте себя в руки и перестанете ставить ноги или что там у вас куда попало?
Второй голос замолчал, явно дожидаясь ответа, но Тиму ничего не лезло в голову.
– Silentium est aurum, – глубокомысленно изрёк голос. – Молчание – золото. Хотя, так даже лучше. Вряд ли у нас есть общие темы для беседы, конечно, если вы не поклонник Овидия, в чём я очень сомневаюсь: Ваш запах – источник моих сомнений. Поэтому стойте спокойно, не шевелитесь, сейчас я позову сестру Джона, она решит, что делать; всё-таки они не чужие друг другу, почти ab incunabulis, с колыбели вместе. Пора, я полагаю, вернуть этого бездельника в лоно семьи.
Подо мхом вспухла и пропала крошечная прямая дорожка.
Тим мигом дотёр глаза до нужного уровня ясности и наконец осмотрелся: в этом никогда не виданном им раньше месте мягкий изумрудный свет струился от спиной к спине стоящих сосен; им был наполнен каждый сантиметр звонкого пышного леса, но ни звука, ни шороха птиц и насекомых не было слышно, только роса, собираясь в тугие шары, оттягивала иглы к черешкам, и мягко падала в изножье колючих великанов, почти до самой вершины заросших толстым зелёным мхом.
Тут и там плотные водяные сферы тяжело срывались с веток в тёмный мох, напитывая его и без того пышный ковёр прохладной влагой. Лес будто спал, изредка трепеща иглами сосен и каплями осыпая изумрудное одеяло. Вода и зелень, зелень и вода.
Сбоку раздался глухой стук. Под кроной вздрогнувшего во сне дерева лежала растрёпанная исцарапанная русалка, складками живота прикрывшая несколько крупных моховых кочек.
– Чего вылупился? – хмуро поинтересовалась она, опершись на пухлые руки и подтягивая рыхлое тело. – Не видишь, упала. Деревья нынче не то, что прежде, – слишком хрупки, чуть тронешь – трещат, а то и ломаются.
Какое-то воспоминание зашевелилось в мозгу Тима, но тотчас исчезло, смазанное необычностью происходящего.
Меж тем русалка хмуро, но не без интереса рассматривала гостя, когда мох рядом с её перепончатыми пальцами зашевелился и скорбно запищал.
– Случилось недоразумение, мадам: по вине этого юного джентельмена, но не по злому умыслу, исключительно по его неуклюжести Джон, Ваш братец, безвременно погиб, decederat non meus mors.
–Мадмуазель я. Да и чёрт с ним, – легкомысленно отмахнулась русалка, тут же отвлёкшись и легкомысленно обнимая шершавый ствол, покрытый каплями липкой смолы. – У меня таких ещё много.
Ухватившись за нижнюю ветку, она ловко подтянулась на руках и уселась на корявый сук, балансируя чешуйчатым хвостом. Потом почесала грязным пальцем растрёпанную голову и с подозрением уставилась на мальчика. Маленькие водянистые глазки светились тем же светом чувства и сознания, что и взгляд откормленной свиньи.
– Что молчишь? Тебе нечего сказать или ты думаешь, что слишком хорош?
Тим попытался что-то сказать, но вместо слов вырвался только сдавленный хрип. С ужасом схватившись за горло, Тим понял, что не может выдавить ни звука.
Русалка сочувственно поковыряла в носу, рассмотрела содержимое и со вздохом откинула в сторону.
– Да не переживай ты так. Джонни получает своё за слишком скверный характер не в первый раз. Но закапывать тело всё равно тебе придётся. Мне неохота портить маникюр.
Она с гордостью продемонстрировала толстые пальцы с ядовито-розовыми длинными ногтями. На некоторых из них лак слез, кое-где его заменяла траурная земляная каемка.
Тим внимательно посмотрел под ноги. Прямо возле ромашкового куста лежал раздавленный пополам червяк, больше на земле ничего не было.
Тим недоумённо поднял взгляд на русалку. Она же, тыча пальцем прямо под ноги Тиму, раздражённо командовала, указывая на что-то до сих пор не видимое глазу.
–Ты ослеп? Джонни прямо перед тобой! Давай бери его, заверни в листок и закопай – ничего трудного. Всё ж таки братец, сводный, правда. Папенька у нас затейник был, ухаживал за всем, что шевелилось. А мамка Джонни, уж поверь, неподвижностью не отличалась. Ты уж закопай его как следует, нехорошо покойнику на виду лежать.
Тим с превеликой осторожностью завернул останки червя в лист подорожника, отнес подальше и аккуратно зарыл в тёплый мох, прихлопнул ладонью и выжидающе уставился на русалку.
– Пусть земля тебе будет пухом и мох – мохом! – русалка некрасиво сморщилась, смахнула единственную, но гигантскую слезу и добавила вполне спокойно. – А вот теперь можно и познакомиться.
Она деловито достала из растрёпанной гривы пучок мха и с неохотой принялась жевать.
– Как мне надоел мох! – пожаловалась она с набитым ртом. – Хоть бы кусочек осетрины там или крабью лапку. Что молчишь-то? Неужели так тяжело поддержать светскую беседу?
– Да немой он.
Из-под зелёной кочки выбрался Джонни.
– Не немой, а глупый.
Из-под соседней кочки выбрался еще один Джонни.
Червяки переглянулись и с воплем «Близнецы!» бросились в объятья друг к другу.
– Ну вот, – вздохнула русалка, флегматично дожевывая мох. – Одного Джонни нам было мало, так ты их ещё и размножил. Да и щучьих котлет съесть тоже было бы неплохо.
– Я бы сказал точнее, размножил, поделив, – из-под ног раздался уже знакомый голос номер два. На дорожку выполз еще один червяк. На первый взгляд, он был точь-в-точь как Джонни, но несколько длиннее и более меланхоличный, перетянутый, как сосиска, узеньким ремешком из круглых одинаковых звеньев.
– Часовой пояс, – важно пояснил червяк, подтянув ремешок, – очень полезная вещь, особенно, когда куда-то опаздываешь. Rapit hora diem. Час, знаете ли, увлекает за собой день.
Тим стоял разинув рот и имел очень глупый вид. Червяк заметил это, потому что, обратившись к собеседнице, произнёс с необычной важностью:
– Мне кажется, мадам, юный джентльмен не совсем понимает, где находится.
Русалка же с тоской рассуждала вслух, полностью потеряв интерес к происходящему:
– Да и караси в сметане по весне тоже бывают хороши. Не мадам, а мадмуазель. Он до сих пор думает, что живой? Мне бы его самоуверенность.
Русалка, откинув волосы назад, неожиданно замолчала, присмотрелась к сосновой коре, быстро схватила что-то, явственно сказавшее «Ой!» и сунула в рот. Мерзкий хруст наполнил тишину леса.
Бесстрастный червяк с едва заметной обеспокоенностью во взгляде прикинул расстояние до сосны.
– Похоже, что так, мадам. Только вот не пойму, чей образ ему дали, в кого поселили его бессмертный дух? Lupus pilum mutat, non mentem. Волк меняет шкуру, а не душу.
– Мадмуазель. Да какая-то очередная болотная нечисть. Глист. Червяк. Головастик. Мало, что ли, их? Вопят по ночам, спать не дают. А главное, болотом пахнут, и сожрать их нельзя. Кто ты, куча мусора?
Тим со свистом выпустил воздух и скривил лицо, надеясь, что его пожалеют. Если бы Тим не был уверен, что это сон – один из тех кошмаров, которые видит любой ребёнок его возраста, он тут же и разревелся бы, размазал грязь по лицу, чтобы показать, что страдает гораздо больше, чем кажется, и нуждается в немедленном утешении.
– А оно определённо смахивает на тебя, по крайней мере, верхней частью, – один из Джонни неосторожно решил высказаться.
Русалка перестала жевать и внимательно оглядела Тима с головы до ног, потом перевела рассерженный взгляд на червя, чтобы отрезать:
– Не вижу ничего общего.
Если бы слова умели замораживать, Джонни уже давно превратился бы в крошечную колонну из розового мрамора, но, к сожалению, он не понимал намёков.
– Да нет же, посмотри на его выпуклые, как у лягушки, глаза, солому на голове и кожа! Да-да, кожа такая же бледная и липкая, словно яичный белок. Да вы явно одного вида, если не близкие родственники. Только, – Джонни возбуждённо качнулся на хвосте, озарённый догадкой. – Это, наверное, детёныш. Ты вполне могла бы быть ему бабкой!
– Acta est fabula. Alea jacta est, – едва слышно прошептал червяк с часовым поясом, не разделяя восторга Джонни. – Пожалуй мне уже пора. Dixi et animam salvavi. Не смею злоупотреблять вашим гостеприимством.
Русалка задохнулась от гнева. Раздувшись в несколько раз, она медленно поползла к червям. Через несколько мгновений поляну огласил радостный вопль: «Четверняшки!».
– Ну что ж, – разделавшись с червями, русалка задумчиво посмотрела на Тима. – Может быть, Джонни в чём-то прав. Но, – палец с грязным ногтем важно уперся в небо, – у тебя явно есть кое-что лишнее, – палец изменил направление, указывая на расцарапанные коленки мальчика. – Я думаю, что две мясистые ножки вполне могут скрасить вечер и мне, и этим господам.
Тим, заворожённо следивший за пальцем, поднял глаза на русалку. Она улыбнулась, обнажив ряд острых треугольных зубов, повела рукой, указывая на замерших в напряжении червей, и медленно подалась вперёд.
Тим сам не понял, как ноги понесли его в сторону. Он мчался среди деревьев, петляя, как заяц, и волоча за собой длинную, испуганно трепещущую тень – это его душа стремилась и не могла уйти в пятки: так быстро Тим бежал. Вслед неслись затухающие рыдания:
– Клянусь, я не имела в виду ничего такого! Меня превратно поняли! Я так одинока! Как можно поговорить по душам с теми, у кого даже нет души?
Остановился Тим только тогда, когда голос русалки остался далеко позади, а рёбра распирало от быстрого бега. Очень хотелось пить. Но солнце поднялось высоко, и среди звенящей зелёной тишины не было слышно ни стука капель, ни журчания ручейка. Только в волосах что-то неприятно шевелилось и жужжало. Запустив пальцы в грязные свалявшиеся пряди, Тим ухватил что-то небольшое и с крыльями и теперь изумлённо разглядывал. Незнакомец имел чёрное туловище, прозрачные крылья и зелёную голову с длинным хоботком, из которого доносился звенящий шёпот. Тим поднёс то, что поймал, прямо к уху и едва не выронил с испугу, потому что услышал слова:
– Это не мёд, – разочарованно трубил незнакомец. – Далеко не мёд.
Тотчас в районе затылка раздались возмущённые вопли.
– Поддерживаю. Совсем не мёд, – прозвенел тенор где-то у виска.
– Потому что это дерьмо, – удручённо произнёс низкий баритон. – Почему так трудно признать очевидное?
– Фу, mon chеri! Я много раз просить тебя говорить parla france. Мы же совсем забыть france и не сможем после вернуться на наш малый родина. Неужели ты хотеть попасть к любителям rostbif? Это уму не постигать!
– Прости, цветок моей навозной кучи, – виновато поправился баритон. – Я хотеть сказать merde, чистой воды merde, моя дорогая.
– Это невыносимо, – завопил еще кто-то у затылка. – Может, вы наконец заткнётесь и разрешите уложить детей?!
– Уа!
– Заткните своих личинок! И сами заткнитесь! Я отсыпаюсь после ночной смены! – на темечке кто-то свирепо загудел низким басом.
– А навозникам здесь вообще не место! – где-то у шеи недовольно проскрипел сварливый меццо-сопрано. – Ищи себе другую навозную кучу!
– Ты меня ещё учить будешь: где мне жить?
В голове яростно завозились.
– Заткнитесь все! – недовольно прожужжал высокий сопрано у левого уха. – Так жить нельзя!
– Мама, я всё и я прилип, – зазудел детский голосок там же.
– Потому что это дерьмо, как его ни назови, – тихо вздохнул баритон.
– Эй, куда ты мчишься, не разбирая дороги? – озабоченно спросил первый бас. – Мне дует! Почему я должен это терпеть?
Сквозь свист разрезаемого собственной головой воздуха Тим услышал обеспокоенный вопль:
– Потому что это…! Дерьмо! Мы сейчас утонем!
Глава 2. Вечный дождь.
(о том, что когда тонешь, то ухватишься и за раскалённый железный прут)
Задыхаясь от быстрого бега, Тим уткнулся в границу дождя. Плотный поток не разбивался на капли и струи, не журчал и не плескался: ровным стеклянным куполом с толстыми матовыми стенами он закрывал сердцевину, как крышка маслёнку. Вода стояла плотной пеленой, за которой не было ничего: ни земли, ни неба.
Тим решил обойти странный купол, но даже спустя полчаса пути вдоль стены она не кончалась, где-то далеко за горизонтом сливаясь с сероватым воздухом. Следующий час Тим шёл в обратную сторону, но и там поток струился непроницаемой завесой, ровной полосой уходя в землю. Тогда Тим подумал, что больше ничего не остаётся, как, задержав дыхание, войти в водяную стену. Мальчик осторожно протянул руку – вода повела себя словно в обычном лесном ручье жарким летом – не холодила, но и не обжигала, обтекала ладонь, стремясь уйти по одному ей известному пути – тогда Тим осмелел и сделал первый шаг, а потом – ещё и ещё. Он шёл на ощупь, но стена казалось бесконечной. Одна минута, две – под пальцами по-прежнему упруго пружинит вязкая жидкость. И вот когда воздуха уже не хватало, стена наконец с чавканьем выплюнула задыхающегося мальчика. Тим стоял на четвереньках и всё кашлял и кашлял, извергая из себя целые горные реки с тихими заводями и шумными водопадами. Недовольные насквозь промокшие мухи сидели тихо и не жужжали. Это продолжалось так долго, что Тим не сразу разглядел место, куда попал. Лишь когда в ногу вонзилось что-то острое, он попятился, потому что земля прямо под беззащитными ступнями странно шуршала и копошилась. Тим пригляделся: дело было вовсе не в земле.
Внутри полусферы сплошь кишели насекомые. Восьмилапые, мохноногие, уродливые коричневые создания размером с ладонь пронзительно пищали, стрекотали, набрасываясь друг на друга и поедая более слабых. Всюду валялись оторванные лапки, исходили паром распоротые брюшки, слабо клацали оторванные муравьиные челюсти. И везде звучал несмолкаемый хруст. Отвратительные создания даже с распоротым брюхом умудрялись убирать себе подобных. Они пожирали свои собственные кишки.
Детеныши рождались, и матери тут же набрасывались на них, щёлкая жвалами в коричневой слизи. Уцелевшие взбирались на чью-либо голову и методично грызли её, пока не добирались до мягкой плоти, заменявшей существам мозг. Ужасный шум, воспроизводимый тысячами челюстей, напоминал гудение тысячи мельниц, с хрустом перемалывающих зерно.
Крошечные блестящие глаза некоторых отвратительных созданий уже заметили босые ноги мальчика, и мерзкие существа стрекотали, возбуждённо клацая жвалами и готовясь наброситься.
– Гнусно, правда?
Тим в отчаянии поднял голову. На тонкой паутинке прямо над макушкой мальчика висело, слегка покачиваясь, такое же отвратительное создание с восемью лапами и с любопытством смотрело прямо в лицо ребёнку чёрными бусинками глаз. Правда, размером оно было с сенбернара. Толстое чёрное брюшко покрывали редкие жёсткие волоски. Существо висело вверх тормашками, держась коготками суставчатых лапок за тонкую полупрозрачную нить.
– Шмат, дань, рвань – что за дрянь?
Кровь, плоть, тлен – возьмём в плен?
Наверху под куполом на тонкой паутинке качался еще один точно такой же джентльмен, в серебряном жилете, из кармана которого свешивались круглые серебряные часы на длинной серебряной цепочке.
– Донки, ну не будь таким занудой, – чудовище распахнуло жвалы, явно пытаясь улыбнуться. – У нас так редко бывают гости.
В этот момент одно из созданий, кишащих под ногами, решило напасть. С пронзительным треском оно прыгнуло и тотчас было поймано одной из лап висящего незнакомца. Он резко сжал насекомое так, что хитиновый панцирь треснул, а потом отбросил его назад, где останки неудачливого охотника тотчас накрыло щёлкающей от голодного возбуждения толпой собратьев.
– Извините за столь мерзкое зрелище, – паук раздвинул жвалы в самой широкой и от этого ещё более неприятной улыбке. – Фаланги. Что с них взять? Но вынужден заметить, что следующую атаку я могу и не отразить. Просто не успею, потому что ослеплён мерцанием вашего серебра.
Тим не мигая смотрел на паука, не понимая, о чём он говорит.
– О, – паук хлопнул себя по лбу так, что упругая паутина подбросила его почти к потолку, чтобы так же быстро вернуть на место. – Недоразумение! Я, к сожалению, не всегда доношу до собеседника именно тот смысл, который планировал изначально. Я имел в виду шерсть, шерсть на голове.
Тим машинально взялся за голову: его выгоревшие на солнце пряди возмущённо зашевелились и загудели: промокшие мухи сушили крылья.
– Грязь, вонь, слизь: в лобик – лизь!
Дрянь, вопль, гнусь: муху – кусь!
– Донки! – укоризненно проговорил паук, не переставая улыбаться. – О, извините наше нетерпение. Может быть, поднимемся наверх? К сожалению, обстановка здесь не располагает к приятной дружеской беседе, – паук раздвинул хелицеры так, что показалась его глотка.
Тим сам не понял, как заглянул внутрь: ощущение оказалось не из приятных. Он посмотрел за спину паука. Сотни, тысячи фаланг медленно подбирались ближе, готовясь напасть. Их скорпионьи глаза блестели, муравьиные жвалы жадно щелкали. Но по понятным причинам Тим не торопился принимать дружеское приглашение хозяина этого ужасного места.
– А, – догадливо улыбнулся паук, – понимаю. Мы же ещё не знакомы. Позвольте представиться, – он галантно подпрыгнул и протянул когтистую лапку, – Хот.
Тим машинально пожал протянутую конечность, покрытую жёсткими волосками, и через секунду вскрикнул, потому что взмыл под потолок в объятьях паука. В ужасе он посмотрел вниз: место, где он находился секунду назад, уже захлестнула волна насекомых. С высоты фаланги уже не выглядели так мерзко; внизу шевелился, беспрерывно волнуясь, коричневый блестящий ковер. Отдельные части тел не различались, и подробности непрерывного кровавого пира тоже нельзя было увидеть.
Тим поднял глаза: на тонкой ниточке прямо перед ним сидел, покачиваясь, второй паук и шептал, поспешно сматывая липкую нить и пряча её куда-то за спину.
– Цап, плюх, шерсть – Донки хочет есть!
Хвать, хлоп, вред – Хот принёс обед!
– Тихо, Донки, – скомандовал Хот. – Теперь-то наш гость никуда не денется! Паук крепко держал Тима шестью лапами так, что пленник не могу ни охнуть и не вздохнуть, а Донки подбирался всё ближе и ближе, хищно клацая жвалами. Когда паук оказался так близко, что Тим увидел своё отражение в каждом из двенадцати блестящих неподвижных глаз, Хот так сжал голову мальчика, что Тиму показалось, будто она вот-вот лопнет. Вот Донки приблизил хелицеры, с которых что-то капало: слюна или яд – прямо на лицо жертвы, и Тим зажмурился, потому что больше всего на свете боялся увидеть собственную гибель, приближавшуюся неотвратимо и неминуемо.
Но…ничего не происходило. Только что-то легко гладило и ерошило волосы. «О Боже, нет! – Вот оно, наказание за грехи наши…Я ещё личинка и ничего не видел в этой жизни! – А я знал, что из дерьма варенье не сваришь. – Только не меня, его – возьми лучше его – он жирнее!».
Под неумолчный писк Тим открыл глаза, чтобы увидеть, как Донки медленно и с удовольствием поедает кричащих мух, которые, однако, не спешили покидать уютное местечко, надеясь отсидеться.
В этот момент Тим вспомнил булки с изюмом. Когда бабушка пекла их, то Тим выковыривал и съедал изюм, а тесто скармливал бродячим псам.
– Аккуратнее, – заметил Хот, бережно сжимая голову пленника, – это ребёнок: я чувствую, как он пахнет цыплёнком.
Через непродолжительное время писк ослабел, а потом и вовсе умолк: только тогда железная хватка Хота ослабла, и он аккуратно пересадил Тима в серебристый гамак, подвешенный к краям купола. Донки изящно промокнул пасть серебристой салфеткой:
– Дёрг, жах, зырк – что за крик?
Шлёп, шмыг, шмяк – Хот-добряк!
Хот аккуратно протянул лапку прямо к лицу Тима. Тим зажмурился и закрыл лицо руками.
– О, что же ты? – Хот озадаченно посмотрел на свою лапку, потом на дрожащего Тима. – Ах, ну конечно. Так я и думал: бедный малыш уверен в том, что мы хотим его съесть. Что за странные предрассудки? Неужели если у тебя есть клыки, лапы, яд, грозный взгляд и желание убивать, то ты обязательно представляешь угрозу? Какая чушь! Правда, Донки?
– Бац, брык, след – сущий бред!
Плюх, порх, дичь – сыч, не хнычь!
– Более того, – дружелюбно продолжал Хот. – Если вдруг ты, малыш, захочешь остаться, а наше общество, поверь, гораздо приятнее многих вокруг, то мы будем заботиться о тебе, как родные папочка и мамочка. Ты согласен со мной, Донки?
– Шарах, шарк, шварк – это так!
Скрип, грох, месть – если мухи есть!
– И даже, – закончил Хот, – дадим тебе одежду: не дело это – голым разгуливать. Если, конечно, это не привычный облик, по-моему, поверх этой бледной тонкой кожицы должно быть что-то ещё: шкура или панцирь, например. Так оно и есть, Донки?
Над головой Тима раздался пронзительный свист. Но едва мальчик успел поднять глаза, как в затылок пребольно врезалось что-то тяжёлое. То, что стукнуло Тима по голове, скатилось прямо в гамак, слившись цветом с ним. Потирая затылок, Тим поднял круглый предмет, представлявший из себя клубок серебристых ниток, точно таких же, из которых был сплетен гамак и целая сеть канатов в лапках пауков. Донки, который с возмущением размахивал лапами, накинулся на Тима, чтобы немедленно вырвать, без сомнения, нечаянно потерянный им клубок и пулей взлететь по верёвке вверх, возмущенно крича:
– Шум, гул, гам – нитки не дам!
Нос, глаз, губа – Хот сошел с ума!
– Ох, не обращай внимания, – Хот виновато улыбнулся, – Донки из тех, у кого одно богатство – серебро. Собственно поэтому мы здесь. Ну что же ты молчишь, как воды в рот набрал?
Паук легонько дотронулся коготком до лба мальчика.
– Ба, да ты дрожишь.
Тим внезапно понял, как замёрз. Под куполом было прохладно, и зубы мальчика выбивали не просто барабанную дробь – они заходились в пляске святого Витта. Висящий спиной к Хоту и Тиму Донки хмыкнул и так быстро поднялся еще выше, что паутина в его лапках затрещала и засверкала маленькими молниями. Хот вздохнул и повернулся спиной к Тиму, напряг черное округлое брюшко с блестящими вздутиями на его удлиненном конце и выстрелил в воздух сверкающей, как перламутр, струёй.
– Быстрее, – просипел паук, не поворачиваясь, – обернись ею, пока она не затвердела.
Тим проворно схватил нить за кончик, чтобы ощутить в руках шелковинку из чистого серебра. Кончик уже затвердел, но чем дальше, тем нить становилась более мягкой и липкой. Не теряя времени, Тим закрепил паутину на талии и завязал крепким двойным морским узлом.
– Теперь кружись, кружись, как в танце, – напрягаясь от усердия, Хот выпускал из себя целые километры тонких нитей, поднимающихся в воздух серебристой метелью. Тим проворно завертелся вокруг своей оси, как юла, наматывая на себя липкую нежную паутину, подобно катушке для ниток.
Донки наверху заметно забеспокоился.
– Спесь, смесь, высь – Хот, остановись!
Боль, смерть, резь – ты погибнешь здесь!
А серебряная нить тем временем волнами ложилась на тело Тима, покрывая его круг за кругом прочным красивым полотном, липким и мягким вначале, но очень прочным потом. И действительно, новая одежда не жала и не была велика, в ней не было ни жарко, ни холодно. Она удобно растягивалась и тотчас сжималась, принимая изгибы тела. Когда нить наконец закончилась, Тим невольно так залюбовался новым блестящим нарядом, что не сразу обратил внимание на Хота, сморщившегося до размеров кошки. Паук вяло протянул крест-накрест блестящие нити, которые при этом рвались, потом ещё и ещё, пытаясь завернуться в них
– Ох, мальчик, боюсь, что я потратил больше, чем имел. Ты, как и любой ребенок, кажешься таким маленьким, а нужно тебе так много.
Блестящий клубок выпал из лап Динки и повис на ниточке:
– Бульк, бух, провал – Хот всё отдал.
Ныть, мыть, выть – как Динки быть?
– Ну-ну, всё обойдётся, – слабо пробормотал Хот. – Время отдавать долги, Донки, время отдавать долги. А тебе, – теперь он обратился к Тиму, – надо отдохнуть. День умирает, да и я порядком вымотался.
С этими словами уменьшившийся вдесятеро паук поджал ножки и маленьким камушком повис на тоненькой короткой паутинке.
Сквозь водяную призму закатное зарево наполнило огнем свод, но вскоре погасло. В его медленном угасании томилась тихая, неведомая раньше Тиму грусть. Впервые мальчик почувствовал, что, получая что-то, непременно отнимаешь это у другого. Но вот наконец тёмная, тихая ночь прокралась сквозь вечный дождь. Только внизу бесконечный бой не утихал ни на минуту. Утомлённый, Тим крепко задремал, пригревшись в уютном коконе. Тиму снилось, что море качает его на волнах и шуршит галькой. Вот так:
–Ага, угу, ого – прочь его!
Чего, кого, того – сбрось его!
Раздражающий шепот зудел прямо возле уха. Тим открыл глаза, но в беззвёздной ночи ничего не было видно. Только что-то раскручивало его всё сильнее и сильнее по часовой стрелке, аккуратно подвесив вниз головой.
Скрежет и шуршание раздавались уже совсем рядом, когда тонкая нить оборвалась. Не успев опомниться, Тим полетел вниз и рухнул вниз прямо в коричневую щёлкающую челюстями массу. Фаланги не разорвали мальчика сразу только потому, что оказались не менее удивлены, чем он сам.
– О, нет! Донки, что же ты творишь?
Маленький сморщенный Хот, скрючив лапки, в жесте отчаяния растопырил их в стороны. Он потратил всю свою паутину и поэтому не мог спуститься.
Тем временем густая коричневая жёсткая масса хитина под Тимом возбужденно зашевелилась, в предвкушении щелкая жвалами.
– Донки, помоги же, – в отчаянии просипел Хот, раскачиваясь на своей короткой паутинке.
– Шарах, шварк, юрк – грабителю каюк!
Схвачу, сожру, сожму – поделом ему!
Все восемь глаз Донки с интересом смотрели на вспучивающуюся волну фаланг, готовых наброситься на Тима, беспомощно стоявшего прямо в центре купола.
– О Донки, что же с тобой стало? – тихо прошептал Хот и неловким движением трясущейся лапки оборвал последнюю тоненькую нить, на которой висел.
Крошечный сморщенный комочек упал рядом с Тимом. Он был слишком маленький и слабый, чтобы спастись, но достаточно сильный, чтобы сберечь несколько драгоценных мгновений, пока две крупные фаланги, готовые кинуться на Тима, бросились на паука.
– ХОООТ! – взревел Динки, обрывая собственную нить, чтобы камнем упасть вниз. Динки рухнул неподалеку с таким грохотом, что фаланги расступились, и, растопырив когти, ощетинив жвалы, ринулся напролом к Хоту, ломая, разрывая на куски всё, что попадалось ему в лапы.
Но было уже поздно. Почуявшие вкус чужой плоти, фаланги словно взбесились. Они разрывали Хота на кусочки, его трепещущие лапки разламывались по суставам. Каждый член этой бешеной своры, оказавшийся поблизости, ухватил себе кусок, но стая напирала, и теперь между хищниками и Тимом остался лишь крохотной кусочек паучьей шкуры. Не зная зачем, Тим выхватил его прямо из челюстей хитинового монстра и сунул за пазуху, прижав к сердцу. Фаланга бешено щелкнула челюстями и присела, готовясь к броску.
– Выпь, вошь, мышь – спасайся, малыш!
Шорох, свист, шаги – насквозь беги!
Динки, милый Динки, крутился на паутине, быстро увеличивая радиус. Его лапки мелькали, как спицы в велосипедном колесе, разбрасывая фаланг, не давая им приблизиться, обматывая их драгоценной серебряной нитью. Круг ширился, но и Динки выдыхался, сморщивался, как и его брат, ведь нить кончалась, а противников не становилось меньше. Более того, они рвали нити, грызли их, погребая куски под тяжестью своих тел. Перепутанные, фаланги рвались, чтобы напиться свежей крови. Не дожидаясь нового крика, Тим рывком поднялся на ноги и побежал к краю купола прямо по жёстким головам, хрустящим и лопающимся под босыми ногами. Коричневая жижа, в которой вязли ступни, булькала, несколько хелицер достигли своей цели и отщипнули немного кожи, обнажив плоть. Но прежде чем новая волна чудовищ поднялась от запаха крови, Тим уже влетел в водяной поток, который монстры преодолеть не могли: они визжали и корчились, как только на их покрытые панцирем тела попадала вода.
Тима же водяная стена выпустила так же охотно, как и впустила. Скрежет и визг остались внутри безмолвного купола, и теперь Тим стоял на рассвете нового дня в абсолютной тиши, сжимая в руках кусочек паучьей кожи – единственное, что осталось от храбреца, который отдал жизнь ради спасения того, кого даже не знал.
– Хлоп, цап, грел – Донки смел! Грох, пых, ох – Донки бог!
Глава 3. Драконья долина.
(о том, что не стоит пИсать на всё, что видишь)
Тим держал путь на юг, вдоль лугов, добрался до высокого вала и прошёл по его гребню, изгибавшемуся широкой дугой, довольно много. Лучи рассвета только набирали силу, но воздух, уже тяжёлый и сухой, дрожал зыбким маревом над пустынными лугами. Солнце становилось всё жарче, растительность – беднее, а склоны холмов отвесней и круче. Водяной купол серебряным напёрстком висел далеко позади, его сменил раскалённый камень. Солнце палило нещадно. Оно не жалело не только случайных путников, но и постоянных своих обитателей: чахлую пыльную зелень в расщелинах и мелких сусликов, живущих среди скал, – уныло посвистывая, они изредка высовывали головы на поверхность.
К полудню стало так нестерпимо жарко, что камни начали плавиться, как асфальт на городских дорогах. Пот со лба Тима лился ручьём на спину и дальше. Он щипал шрамы, которые покрывали голени, разъедал нежные края, но при такой суши дело всё равно шло на поправку – раны полегоньку затягивались. Изнывая от зноя, Тим вышел на широкую каменистую гряду, внутри которой когда-то очень давно текла глубокая полноводная река. Теперь же русло высохло, превратившись в неприветливую, каменистую землю, унылую на вид – ни родников, ни колодцев. Это место не обещало ни покоя, ни долгожданного отдыха.
В длинном овраге то тут, то там поднимались струйки дыма из многочисленных вулканчиков, которые бесчисленным множеством усыпали обширную долину. Временами то один, то другой выдыхали белоснежные дымовые колечки. Меж вулканчиков лежали в беспорядке довольно крупные серые валуны.
Обойти долину не представлялось возможным. Тим понял, что нужно спуститься: с таким солнцем шутки плохи. Но мелкие каменные осколки под ногами поползли вниз, и, подняв тучу пыли, мальчик оказался внизу гораздо быстрее, чем ожидал, и теперь сидел, растирая исцарапанные колени у подножия самого маленького вулкана. Удушливый зной ссыпался вместе с ним.
Вулкан оказался очень небольшим, всего по пояс, горячим, как растопленная печка, и его беспрерывно дымившее жерло было заткнуто странным гладким предметом, больше всего напоминавшим мяч для игры в регби, только меньшего размера. Тим осторожно дотронулся до него пальцем и тотчас запрыгал, держась за ухо и мысленно сказав то, за что бабушка на месяц оставила бы его без сладкого: камень оказался страшно горячим. Тим подул на обожжённые пальцы и, поискав вокруг глазами, остановил выбор на длинном базальтовом осколке. С помощью него мальчик осторожно качнул необычный предмет и тотчас же отдёрнул руку, потому что изнутри что-то ощутимо и несколько раз стукнуло в ответ.
Краем глаза Тим заметил движение сбоку: крупный серый валун неподалеку, медленно развернулся, открыв злую острую морду, покрытую плотной чешуёй. Тонкий раздвоенный язык, трепеща, провел по каёмке окрашенного в шелковисто-красный цвет узкого рта, в котором угадывались острые зубы.
Очень-очень медленно Тим отступил назад. Жёлтые глаза с вертикальным зрачком неотрывно следили за каждым его движением. Валуны у других вулканов тоже стали трескаться, разворачиваться, и теперь долина наполнилась множеством небольших гребенчатых ящериц с серой, золотистой и зелёной кожей. Их изящные змеиные головки плавно поворачивались вокруг оси, внимательно следя за нарушителем спокойствия.
– Не стоило бы тебе, парень, трогать их за яйца, – тихо раздалось из-за небольшой скалы.
Ящерицы внимательно следили за каждым движением, поэтому Тим не мог повернуть голову, чтобы разглядеть собеседника.
– Это же драконы, проклятые злобные твари. О, не смотри на них: они того не стоят; смотри на меня: я достоин того, чтобы приковать себя взор каждого из всех.
Из-за скалы с громким лаем выскочил старый облезлый пес, подбежал к ближайшему вулканчику, задрал тощую лапу с клочками шерсти на ляжке и помочился на него. Ящерица издала резкий гортанный крик, встопорщила хвостовой гребень и взмахнула крыльями, которые до этого плотно прилегали к спине и поэтому не были видны. Двухметровые крылья росли, наливались густой холодной кровью, и вот уже тысячи драконов взмыли в воздух и, словно огромная стая ласточек, замельтешили в воздухе. Их резкий протяжный крик наполнили басовые ноты. Вскоре небо потемнело: небольшие драконы росли на глазах. Тела, будто воздушные шары, наполнял нагретый солнцем и вулканами воздух. И вот уже тысячи огромных крыльев с лёгким гудением разрывали небо.
Старый пес подскочил к ноге Тима, чтобы, не прерывая процесс, помочиться и на неё:
– Пора уносить ноги, парень!
Драконы спустились чуть ниже. Грудь одного из них засияла ярким оранжевым блеском, и спустя несколько мгновений золотая огненная струя ударила рядом с мальчиком, превратив серый камень в лавовый поток.
Оцепеневший было Тим бросился за псом, со всех ног мчавшимся к небольшому отверстию в скале. Пёс, не останавливаясь, юркнул в тёмную, неприятно остро пахнущую дыру. Тим замешкался, но как только новая струя пламени обдала жаром спину, не раздумывая, нырнул вслед за собакой.
Нора сужалась. С её стен сыпался песок и мелкие камни. Время от времени пол и потолок дрожали, сотрясаясь от надземных ударов. Тим не понимал: поднимаются ли они выше или ползут вниз, но упрямо пробирался вслед за облезлым хвостом, пока не вывалился в светлую пещеру со стенами из песчаника. Солнечный свет сквозь многочисленные дыры в стенах заливал неровный пол. Из дальней треснувшей пополам стены сочилась влага, собираясь в небольшой, в рост человека, и неглубокой, до колена, купели. Пёс с высунутым языком бросился к роднику и жадно принялся лакать. Тим присел рядом и поднёс ладонь к прозрачной тоненькой струйке. Вода оказалась настолько холодной, что Тиму показалось, что он пил лёд, который таял не на языке, а в желудке. Напившись, пёс устало прислонился к стене и утомлённо спросил:
– Что же ты, парень, забыл здесь, в Драконьей Долине?
Тим смущённо развёл руками. Пёс сразу потерял к нему интерес. Он улегся в тени и стал вычёсывать блох.
– А, так ты из тех, кто ищет Дога и дал обет ничего-не-говорить-и-никого-не слушать, – раздражённо заметил он после продолжительного молчания, разрываемого лишь клацаньем обломанных клыков и лопающихся жирных блох. – Видел таких. Драконы от них и костей не оставили. Ваши ограничения, посты и молитвы не помогут его отыскать. А знаешь почему?
Пёс положил голову на лапы и скучающе зевнул, чтобы не менее равнодушно продолжить:
– Глупые фанатики всегда гонятся за тем, что никогда не поймать. Нельзя поймать то, чего нет. В этом мире нет ничего, кроме вулканов, драконов и их яиц. Нет, парень, в наших краях бродят только крылатые дьяволы и выпестывают новых. Драконы откладывают яйца, из них вылупляются новые драконы, которые опять откладывают яйца в вулканы. Такой вот круговорот драконов в природе, драконоворот, если быть точнее. Я ворую и ем яйца, драконы пытаются съесть меня, а вулканы дымят, к сожалению, больше они ни на что не годны, – пёс подавился собственной шерстью, отставил заднюю лапу в сторону, зачем-то понюхал её и с великим чувством собственного достоинства продолжил. – Может, я и не дракон, но я имею право получить от жизни то же, что и все. Одно плохо: драконы настолько тупые твари, что этого не понимают: если беда грозит яйцу, детенышу либо самому дракону, ну или дракону показалось, что угрожает опасность, или дракону показалось, что ему показалось, будто что-то не в порядке, то это очень нехорошо: в гневе проклятые ящерицы вырастают в сотни раз и гоняются за мной, пока не устанут, однако я каждый раз выхожу сухим из воды. Хочешь посмотреть?
Тим осторожно подошёл к одному из отверстий в стене и увидел, что пещера находится внутри горы, возвышающейся над долиной драконов. Свирепые матери искали обидчика и летали над долиной, тревожно крича. Некоторые садились на камни, но не учитывали свои размеры, срывались и давили яйца, отчего приходили в ещё большую ярость и нападали на других, более осторожных матерей либо затем, чтобы украсть их яйца, либо затем, чтобы эти яйца раздавить.
Подняв под ногами острый кусок гранита, Тим, как умел, нацарапал на полу: «Что же мы будем делать?» Пес внимательно посмотрел на надпись.
– Прежде всего, пообедаем. Волка ноги кормят, как говорят. Что предпочитаешь: жаренную драконами собачью лапу или жареную лапу дракона?
Тяжело поднявшись, пёс шмыгнул в одно из отверстий. Спустя несколько минут маленькая рыжая точка внизу со всех лап мчалась по долине. Драконы заметили пса, и огненный дождь щедро пролился над долиной. Пес ловко увертывался от огненный струй, плавивших камень. Драконы злились, и вот уже струи пламени фонтанами били не только в собаку, но и в другие драконов. Ящеры поливали друг друга огненным дождём. Сталкивались в воздухе, падали на землю недвижно или тяжело прыгали по ней с поломанными, искорёженными крыльями и пронзительно кричали.
Через полчаса пес с опалённым хвостом, тяжело дыша, втащил за собой дымящийся кусок мяса, покрытый обугленной чешуей и представлявший собой те глухие закоулки окорока, которыми дракон при жизни имел меньше всего оснований гордиться.
– Я же говорил, – покрытые редкими клоками оползающей шерсти бока пса быстро вздымались и опадали. – Зло не побеждают добром: это чушь собачья. Зло можно одолеть только ещё большим злом. И лучше, если оно само себя породит, а ты так и останешься ни при чём. Чистеньким, понимаешь ли, среди камней, яиц и драконов. И пламени, которое боятся все, но не я, потому что я, на самом деле, и есть самое большое зло в этом мире.
Уверенность пса насмешила Тима, ведь даже тот небольшой клочок мира за пределами долины был населён не только драконами. Тим отвернулся, скрывая улыбку, и пёс это заметил; честолюбивые мысли до последней степени разогрели его нетерпение. Оскалив зубы и глухо зарычав, он подошел к стене, чтобы нырнуть в одно из отверстий, оставляя на камне клочья свалявшейся шерсти.
– Иди за мной, – еле слышно донеслось из тёмного извилистого коридора, больше похожего на трубу музыканта. Тим почувствовал неуверенность в собственной безопасности, причем почему-то гораздо большую, чем после спуска в долину, но тем не менее, конечно, не без колебаний отправился следом, едва протискиваясь и обдирая в кровь локти и колени. Но вскоре узкое вначале отверстие постепенно расширилось, пока даже Тим смог стоять в нём, не доставая затылком до потолка. Сбоку раздался полный ощущения собственного превосходства, восторженный лай:
– Посмотри вокруг!
Ещё одна пещера разительно отличалась от предыдущей тем, что не имела одной стены. Вместо неё синело только яркое небо и било в глаза слепящее солнце. Резкий свет выделял все, что находилось на плато, но лишал способности верно воспринять окружающее, и поэтому выходить на открытое пространство Тиму показалось неразумным. Наполовину стоя в норе, он увидел, что стена напротив сплошь изрисована изображениями собак самых разных пород. Они как будто поблекли и слились с общим фоном. Едва различимо с шершавой поверхности смотрели печальные морды ризеншнауцеров, наполненные грозной силой мощные фигуры ротвейлеров, строгие лики остроносых колли и не по-щенячьи взрослые глаза маленьких лабрадоров.
Наверху же, у скользящего вниз потолка величаво и мудро взирал с высоты гигантский остроухий пес серой масти – Дог.
Пёс в два прыжка оказался у стены, чтобы задрать заднюю лапу. Его язык свешивался набок из пасти, а слюна капала на тощую грудь с пучками наполовину вылезшей шерсти.
– Я же говорил: всё чушь, не больше, чем картинки. Смотри, что я делаю, и мне за это ничего не будет! Здесь я – Дог! Великий драконий Дог! Пастуший пёс, чьи овцы дышат огнём и серой! Пасть моя вершит судьбы мира! Великая лапа моя попирает непопранное!
Перемена в поведении пса была так внезапна, что поразила Тима и даже слегка испугала, краем глаза зацепившего лёгкую тень, надвинувшуюся на солнце, словно грозовая туча. Но пёс не замечал её. Упоённый собой, он лаял, не слыша за собственным лаем ни шороха кожистых крыльев, ни скрежета стальных когтей.
– Никто не сравнится со мной! И ваш хвалёный Дог – лишь мираж, призрак, выдумка волков, чтобы боялись дворняжки! Но не я! Я не боюсь того, чего нет, потому что этого не может быть в царстве дыма и пламени!
Возле стены уже собралась небольшая остро пахнущая лужа, но пёс не прекращал, уже через силу выжимая из себя последние капли желтоватой мочи, когда огненная струя обрушилась и на него, и на стену, превращая все в пепел и лаву.
Огненный смерч хлынул в нору. Потоком горячего воздуха Тима протащило по узкому коридору и выкинуло в пещере прямо в родниковую купель. Жар был такой силы, что ледяная вода за минуту согрелась до температуры только что сваренного супа. Не в силах больше терпеть, Тим выскочил из купели, но всё уже было кончено: стены вокруг разрушены, местами оплавлены. От пса не осталось и пепла, только чудом уцелевшая дымящаяся полоска кожаного ошейника, отлетевшая в углубление скалы, куда огонь ящера не смог добраться.
На золотом жетоне, привязанном к ошейнику, сквозь налипший пепел светилась гравировка «Если кто меня найдёт, пусть хозяину вернёт».
И подпись – «Дог».
Глава 4. Мадам Месье и месье Мадам.
(о том, что изломанного лука двое боятся)
Пейзаж постепенно менялся, спуск с горного массива был не таким крутым, как подъём, и движения давались намного легче. Длинные прохладные тени ползли вниз по горам. Воздух больше не сжигал изнутри лёгкие. Почва из песчаной и каменистой постепенно сменилась чёрной жирной землёй, заросшей травой и цветами. Наконец впереди показалась и широкая дорога, шагать босыми обожжёнными ногами по которой было одно удовольствие.
Ночь кончилась. Стоял тот предрассветный час, когда небо уже светло, но солнце ещё спит. Лес, который Тим видел с края каменистой гряды, редел по мере приближения и, в конце концов, превратился в большой огороженный живым колючим кустарником сад. В высокой изгороди, усыпанной цветами и птичьими гнездами, довольно скоро отыскалась и небольшая калитка. Прямо напротив, буквально в двух шагах, среди кустов мшистого тиса, подстриженного ромбами, находилась точно такая же распахнутая дверца.
После долгого стука по тёплому дереву никто не отозвался. Поэтому, озираясь по сторонам, Тим робко вошёл в сад, в глубине которого среди тёмных стволов неясно белел небольшой одноэтажный домик, похожий на детский кубик.
Дверь оказалась распахнута. Среди разбросанных вещей, разбитой посуды, порванных занавесок прямо на полу, разбросав ноги и храпя, спала худенькая женщина с рыжими пышными кудрями. Длинные тёмные ресницы отбрасывали тень на белоснежную кожу щёк. Губы крепко сжаты и изогнуты в гордой капризной усмешке. Грязная одежда изодрана, будто её рвал дикий зверь.
На столе, истыканном ножами и вилками, разлито молоко. Ржаной хлеб наломан кусками и плавает в глиняном кувшине, куда брошены несколько яблок и груш, порезанных на ломти. Несколько котов со связанными лапами и ртами, в которых кляп из чего-то грязного и розового, лежат вокруг кувшина, от которого за версту пахнет бродящим сидром. На полу, прямо на нежно-розовых половиках разбитые горшки со сломанными стеблями. В потолок воткнут подсвечник.
Внезапно старые часы на стене загудели. В полной тишине было слышно, как кукушка, живущая в часах, неуверенно прокуковала два раза и замолчала. Немного подумав, добавила еще три «ку-ку», закашлялась, плюнула (на пол упала небольшая шестеренка) и прокуковала ещё ровно тринадцать раз.
Первый луч всходящего солнца пробежал по лицу женщины, которая недовольно сморщилась и перевернулась на другой бок. В комнате началось движение. Опрокинутый стол плавно встал на все четыре ножки у окна; порванная скатерть вылетела из камина и накрыла собой столешницу; ножи и вилки, встряхнувшись на манер мокрых собак, прыгнули в ящик кухонного буфета; стулья разлетелась по местам; осколки разбитых окон немедленно собрались вместе; занавески взлетели на выпрямившиеся гардины; перья вернулись в подушки; трещины и прорехи на стенах затянулись, словно заживающие раны; молодую женщину в платье, по которому споро бегали иголки, таща за собой мышиные хвосты ниток, аккуратно приподняло и опустило на розовую кровать с блестящими шишечками по бокам. Дергающееся одеяло под ногами, которое Тим принял за грязный придверный коврик, наконец высвободилось, встряхнулось и с последним тринадцатым ударом часов накрыло опрятно причесанную и умытую неряху ровно до подмышек. Как только утих последний звон, женщина открыла глаза и резко приподнялась на локтях, как Тиму показалось, с надеждой оглядевшись и посмотрев под одеяло. Спустя мгновение она со вздохом разочарования крепко ударила кулаком по перине и откинулась на подушку так, что шишечки стукнули по деревянной стене.
Спустя секунду загудел пузатый чайник с розочками на боках, который за мгновение до этого сплющенный валялся возле крыльца.
– Заткнись! – злобно прошипела хозяйка. Её голос был так нежен, что не мог заглушить даже мурлыканье белоснежного котенка с розовым бантом на шее, невесть откуда взявшегося в доме.
Тим неловко переступил с ноги на ногу. Блестящие, натёртые душистым воском половицы скрипнули. Хозяйка вздрогнула и приподнялась, внимательно рассматривая незваного гостя.
Её глаза широко раскрылись, миловидное лицо исказилось жуткой гримасой:
– Пошёл вон, дрянь! Ты даже в аду не можешь оставить меня в покое!
В Тима полетела розовая подушечка и подсвечник, стоявший на одной линии с музыкальной шкатулкой и ароматической ванильной свечой.
– Вон! Пошёл вон, сопляк!
Отступив к двери, Тим, спотыкаясь, выбежал наружу.
– Вон! Вон, мерзкое отродье! Никогда сюда не возвращайся! Ты испортил мне жизнь, я не позволю испортить ещё и смерть!
Увесистый аквариум с золотой рыбкой полетел в окно. Сумасшедшая женщина громила дом. Выбежав через калитку, Тим, не оглядываясь и не останавливаясь, влетел в другую напротив.
Здесь всё было иначе. Огромный дом с башенками и черепицей стоял, приосанившись, среди лабиринта ровно подстриженных кустов, разделённых прямыми, как стрелы, гравийными дорожками. Не слышно пения птиц и жужжания насекомых. Только мёртвая звенящая тишина, в которой ни шороха, ни шелеста. Мраморные ступени заканчивались тяжёлой дубовой дверью с отполированными латунными ручками. Только она вносила разлад в продуманную четкую симметрию, строгий порядок которой оказался нарушен едва заметной щелью между дверным полотном и коробкой.
Тим осторожно вошёл внутрь. Пол, устланный каменными плитами, гулко повторял шаги, разнося шум по холлу, упирающемуся в сверкающую хромом кухню. Кругом чистота как в операционной. Ни пылинки не было ни на ровной поверхности мраморной столешницы, ни на полках с расставленными в порядке убывания блестящими кастрюлями. Тим поднялся по лестнице, устланной красной ковровой дорожкой, которую можно было стелить на стол вместо скатерти, прошел по пустому гулкому коридору. Двери комнат вдоль коридора тоже оказались открыты. В них, совершенно бесцветных, также царил порядок и запустение. Одинаковые кровати, устланные серыми, без единой морщинки, покрывалами. Коврики возле них. И тишина. Ничто не оживляло молчаливой, опрятно пахнущей серости.
Дойдя до конца коридора, Тим подумал было, что неплохо бы вернуться назад, но узкая полоска света за единственной закрытой дверью манила, заставляя посмотреть, что там внутри. Ручка дубовой двери не поддалась, но стук отозвался тяжёлыми торопливыми шагами. В едва заметную щель испуганно смотрел голубой глаз.
– О боже мой! – раздалось за дверью. – Я не могу поверить!
И дверь распахнулась настежь.
За ней стоял мужчина средних лет с необыкновенно красивым лицом. Это лицо было бы ещё лучше, если бы его не портило выражение робости и неуверенности. Нерешительность сквозила и в чересчур женственных движениях этого крупного сильного тела, в его скрещенных на груди руках, с которых капала на пол розовая краска.
– Этого просто не может быть! – воскликнул мужчина ещё раз и протянул к Тиму руку, растерянно, но радостно улыбаясь. – Милый мой мальчик!
Тим отступил на шаг назад. Улыбка на лице незнакомца слегка погасла. Он растерянно шагнул следом за мальчиком. В другой руке у него была початая бутылка виски.
Незнакомец смущённо спрятал бутылку за спину.
– Не осуждай меня, что же ещё делать в месте, где есть только виски, если не пить виски?
Он протянул вторую руку с пятнами розовой краски, желая то ли схватить, то ли обнять Тима.
– Мальчик мой, – его красивые глаза умоляюще скользили по лицу Тима. – Неужели ты меня не узнаёшь?
Тим услышал неуверенность в его голосе и замер, прислушиваясь и наблюдая. Но эти правильные аристократически выверенные черты не были ему знакомы.
– Ну же, ты так похож на меня, – ободряюще прошептал незнакомец, смаргивая выступившие на глазах слёзы длинными девичьми ресницами. – Это же я, твоя мама. Стой, не бойся, не беги! Я не подойду ближе, если ты, конечно, не позволишь.
Мужчина осторожно наклонился, поставив бутылку у косяка, выпрямился и поднял руки к груди ладонями наружу, отступая назад.
– Вот видишь, я не опасна. Ты мне не веришь, и это правильно. Значит, у тебя есть мозги, в отличие от твоей глупой несчастной мамочки. Но ты всё равно мой сын. Ведь тебя зовут Тим, верно?
В мозгу Тима будто вспыхнула лампочка, озарившая всё вокруг светом воспоминаний. Он неожиданно вспомнил, этот человек действительно назвал верное, только Тиму принадлежащее имя. Но этого мало для того, чтобы доверять кому-либо, а уж тем более мужчине, считающему себя женщиной.
Незнакомец сделал еще шаг назад.
– Не бойся. Позволь рассказать тебе.
Он развёл руки в стороны и приглашающе махнул рукой. Тим подошёл ближе и встал на пороге.
Определённо в этом роскошном доме хозяин жил в самой маленькой комнате. Чопорные клетчатые стены были вымазаны розовой краской, как и пол, и стены. На окне, настежь распахнутом, стоял горшок со свежей пахнущей дождём землёй, из которой торчал жёлудь.
– Он не успеет вырасти за день, – грустно заключил мужчина, заметив вопросительный взгляд мальчика. – Но это хоть что-то живое. Я набираю желуди у ограды. Только там можно найти что-то, лежащее не на своем месте. Таково моё наказание.
Но ты молчишь. Ты не можешь говорить?
Тим утвердительно качнул головой.
Мужчина с невыразимой жалостью во взгляде смотрел на мальчика, потом его лицо искривилось. Он отвернулся и громко, навзрыд заплакал, некрасиво морща рот.
– О мой бедный сын! Ты такой несчастный! Это я во всем виновата!
В порыве сочувствия Тим подошел к мужчине и положил руку ему на плечо. Тот порывисто обернулся и, прежде чем мальчик успел отскочить, рухнул в его объятия, обильно орошая хрупкое плечо слезами.
Прошло немало времени, прежде чем он смог хотя бы немного прийти в себя. Этому немало поспособствовало полбутылки виски, найденного в кухонном шкафу. Кроме бутылки и половинки засохшего лимона, больше в шкафу ничего не было. После виски, влитого через силу, так как при каждом глотке мужчина морщился, и добрая часть напитка выливалась на его безукоризненно выглаженную рубашку, уже изрядно заляпанную розовым, он смог немного успокоиться и теперь ласково и восторженно улыбался, пытаясь при каждом удобном случае обнять и поцеловать Тима, который, впрочем, довольно быстро научился ловко уворачиваться. При всякой подобной попытке пьяница неизменно падал, но, хихикая, поднимался для того, чтобы усесться обратно в мягкое кресло, пожалуй, единственную уютную вещь во всем доме.
– Да, мой милый сыночек, вот так живёшь и не знаешь, когда умрёшь. Ик…И что потом – не знаешь. Налей-ка мне ещё виски… Я вообще-то не пью, ты не думай, что твоя мамочка – горькая пьяница. Уж в этом я ни-ни. Но ничего другого в этом проклятом доме нет. Ночь за ночью холодный ветер продувает ненавистный замок насквозь. И ни искры огня, чтобы согреться…Пламя выживает здесь только в бутылке. Да и к тому же не всякий день находишь ребёнка, правда? Да ещё и живого. Точнее, неживого, но здорового…Точнее, почти здорового…Ах, ты же меня понял?
Мужчина посмотрел на Тима, прыснул и, грозя пальцем, самому себе с великой серьёзностью сказал:
– Только никак не возьму в толк (он сосредоточенно наморщил лоб): как тебе удалось пробраться сюда? Это же никому не удавалось. Тут же у каждого своё наказание: в соседнее не попасть, а ты как-то сумел …Не иначе, как Он помог.
Мужчина сложил руки и благоговейно посмотрел на потолок. От резкого движения у него закружилась голова, и незнакомец покачнулся, ухватившись за Тима.
– Что-то мне нехорошо. Но ведь могло быть и по-другому! А меня вот сюда поселили. А ведь могла в котле вариться или ещё похуже, а я вот в доме живу, и еда есть. Правда, я ненавижу лимоны. Это папочка твой покойный любил, а я терпеть не могу, впрочем, как и (незнакомец широко махнул рукой) всё вокруг. Но твоему отцу очень понравилось бы. Кстати, не хочешь ли с ним познакомиться? Вряд ли вы когда-нибудь виделись…
И не дожидаясь реакции мальчика, мужчина схватил его за руку для того, чтобы втащить из комнаты и провести по лестнице через лабиринт выстриженных кустов прямо к открытой настежь калитке.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=70868293?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.