Главная страница | Современная русская литература | Ничего еще не случилось

Ничего еще не случилось
Виктория Полечева
История о простых людях, о разной любви, о непредсказуемости и быстротечности жизни, и о том, как важно иметь где-то родного сердцу человека, который будет помнить тебя незапятнанным и счастливым, при встрече с которым ты будешь сам смотреть на себя по-другому и окунаться в то беззаботное время, где ничего еще не случилось.

Виктория Полечева
Ничего еще не случилось

Начало (почти конец)

Написать начало сложнее всего. Найти повод, правильно обратиться, задать общий тон, намекнуть на содержимое. Гриша был в этом не силен. Почувствовав, что сворачивает не туда и опять говорит совершенно не о том, он отодвинул от себя листок.
Спас, как обычно, Петрович. Упрямо боднул головой ногу, мурлыкнул, мол, ладно, Гринь, ничего. Завтра допишем. Потом, прихрамывая, побрел на кухню. «И то верно» – Гриша встал из-за стола, со звучным хрустом свел лопатки, размял шею, поморгал, включил радио. Там уже болтали сонные ведущие, значит, перевалило за семь. Выходит, опять просидел всю ночь…
Петрович охрипло мяукнул, и Гриша тут же кинулся на помощь – поднимать и усаживать на лежанку. Петрович жутко осознанным взглядом человека, которому этот мир уже абсолютно понятен, вперился в окно. Поседевший уже, с перебитой лапой и покрытой шрамами мордой, котяра все еще светился благородной красотой – белая манишка, белые чулочки, узор под носом точно гусарские усы. Стар только совсем. Стар и болен.
Снаружи было еще выжидательно темно и тихо. Глубокий синий затопил пространство между домами, чайки взлетели от мусорного бака и белой щебенкой рассыпались где-то вдалеке. Ни машин, ни прохожих, никого.
А в квартире Сурганова пела про воздух, сверху вниз по трубам рокотала вода, свистел закипевший чайник.
Гриша сделал себе чай, налил Петровичу кефира, чокнулся об его блюдце и замер. На «Питер ФМ» заиграло родное.
«На холодной земле стоит город большой» – ком в горле встал моментально. Гриша слушал эту песню с полуулыбкой, с набухающим теплом в груди, чуть покачиваясь. На припеве отошел от подоконника, отпихнул к стене раскладушку и встал в центре комнаты. Шаркая тапками, медленно закружился на месте. Правую руку поднял, развернув ладонь лодочкой, левой будто кого-то обнял. Закрыл глаза.
Мерещилось разное. Душистое, цветастое, масляное, блесткое, но по ощущениям совсем ноябрьское. Уже ушедшее. Насовсем. Кружилось вокруг как тоскливый полиэтиленовый пакет по трассе, постукивало воспоминаниями в виски, щипало за нос, подводило веки к тремоло, высекало…
Песня оборвалась телефонным звонком. Гриша мигом опустил руки и невольно задержал дыхание, будто окунувшись в ледяную воду. Петрович уже растекся по подоконнику и на телефон посмотрел недовольно, мол, разбудила старика, дура.
Гриша тоже знал, кто звонит, поэтому не глядя на экран ответил:
– Да, Свет. Доброе утро.
– Ты чего так рано встаешь, я не понимаю? Ладно, мне на работу, – Света чуть запыхалась, наверное, опять перебегала дорогу. – А ты же типа в отпуске. – Немного подождав ответа, Света продолжила. – Как ты вообще в этом грохоте? Мигрень не усилилась? Может, попросим Даню присмотреть, а ты наконец-то вернешься домой?
Гриша подолбил пальцем по пыльному пятну на стекле. Ответил медленно, уже чуть раздражаясь.
– Я вернусь. Через две недели, как и договаривались. Все хорошо.
– Серый о тебе спрашивает. Ты бы вечером его набрал. Как с футбола его заберу.
– Мы же только вчера с ним говорили.
Гришаа поморщился, увидев перед внутренним взором, как Света поджала губы.
– Ну ладно. Новости есть? Деньги, может, нужны?
– Всего хватает. Новостей нет. У тебя?
– Ой, ладно, Гриш. – Света громко сглотнула. – К черту тебя. Пока.
На экране вспыхнуло «Жена любимая» разговор завершен. Гриша пустым взглядом уставился вдаль.
***
«Тук-турутук-тук – тук тук» – так Гриша не стучал в эту дверь уже почти два года. Подождав ответа пару минут, постучал еще раз, прислушался. Работал телевизор или, кажется, играли в футбол на приставке. Осознав, что впускать его не собираются, Гриша открыл дверь своим ключом.
Сразу ударил в нос тяжелый дух давно не мытого тела, неделю не вынесенного мусора, забытых на трое суток в стиралке вещей. Гриша повесил пуховик на крючок, разулся, пошел на звук.
Комната, освещенная только большим экраном телевизора, стоявшего на полу, была пустынна. Никакой мебели, кроме надувного матраса, на котором и сидел Борис.
– Охренел? – тихо спросил он, не поворачивая головы. На скулах его играли желваки, он продолжал пальцами водить по кнопкам джойстика, хоть игра и была поставлена на паузу.
Гриша сел на пол, затылком оперся на стену, продолжая неотрывно следить за профилем Бориса. Друг за это время немного поплыл – нарисовался второй подбородок, щеки чуть опустились и даже нос как будто бы стал больше.
Заметив открытую бутылку пива, Гриша спросил:
– Еще есть?
– На балконе возьми.
Послушно взяв себе одну бутылку Козела, Гриша вернулся на место. Боря так и не выпустил из рук джойстика. Привыкнув к полумраку, Гриша опять окинул взглядом комнату: на матрасе, на смятой простыни, лежал ноутбук, зарядки и провода, тарелка, измазанная засохшим кетчупом, ворох одежды, книга обложкой вниз. На полу валялись обертки, чеки, три вилки, пластиковый контейнер, стояли две кружки, захватанный стакан и рюмка.
– Сказали, что ты еще летом вернулся.
Боря неопределенно пожал плечами.
– Думал, надолго не задержусь, – Боря отхлебнул пива, склонил голову на бок. – Че пришел-то, Гриш? Че надо?
– Петровичу нужен уход. Сказали, если нормально о нем заботиться, еще несколько лет проживет.
Боря резко обернулся, всего на мгновение посмотрел Грише прямо в глаза, открыв рот и как будто бы даже готовясь что-то сказать, а потом вдруг швырнул джойстик в балконную дверь. Тот отскочил, упал недалеко от вытянутых Гришиных ног. Тот даже не дернулся, твердо продолжил:
– Я не могу его оставить со Светой.
Боря приподнялся на руках, замотал головой, что-то мыча, как будто ребенок, которого просят открыть рот у стоматолога. Потянув за ворот футболки, Боря наконец раздышался, смог говорить:
– А ты куда, блин, собрался, я не пойму? Ты не сделаешь этого со мной, Гриш. Ты этого не сделаешь, не проси.
– Больше мне его оставить некому.
Наконец-то их глаза встретились. Им бы кинуться друг к другу, обниматься, выплакивать общее горе, жалеть друг друга и больше друг друга не терять. Но не стали. Ни один, ни другой не двинулся с места.
– Я привезу его завтра. – Гриша встал, забирая выпитую бутылку с собой, чтобы выкинуть позже. – Приберись. Он не любит беспорядка.

Все остальное
Часть первая

1

Домой хотелось просто невыносимо. Гришка еще раз пригубил дешевого коробочного вина, выплюнул кудряшку конфети, случайно зажеванную вместе с куском пиццы, и стал осторожно выбираться из-за стола. То ли стол шатало, то ли самого Гришку: посуда вдруг поплыла, разгулялась, а один бокал, оскорбленно цыкнув, шлепнулся в тарелку кому-то из девчат. Поднялся визг и хохот, и ароматные, все в жиру и майонезе губы, вдруг присосались к Гришкиной щеке. Он одобрительно кивнул, но все-таки вывернулся из поздравительных объятий и ломанулся в туалет.
Прочищал страдающий желудок долго и мучительно, но потом сунул голову под кран и блаженно улыбнулся: полегчало. Теперь главное незаметно уйти, чтобы никаких вопросов и просьб остаться. А там – слоняться по городу до рассвета: глазеть на оборзевшие сосульки, вымахавшие чуть не до земли, есть только-только выпавший снег, растирать им горячее, обветренное лицо, и, конечно, в тысячный раз любоваться подсвеченными мостами и зданиями.
Оказалось, что пьяный Гришка – совсем глухой. Но понял он это, конечно, только чуть протрезвев. Вытер голову, фыркая, как пес, чьим-то махровым, пахнущим пудрой и женщиной, полотенцем, и замер. За дверью все бурлило, хохотало и праздновало. Билась посуда, орались песни, шатался, кряхтя и стеная, от стремительных танцев старенький сервант. В нем что-то мелко и тревожно дрожало, как умирающая душа.
Раз в несколько минут разрывалась одна хлопушка, а за ней вторая и третья, а потом на залпы стеклянным фейерверком отзывались бокалы. Гришка прикрывал глаза и видел перед собой тот ужасный единственный раз, когда отец его брал с собой на охоту. Стреляли так же радостно, остервенело. Так же праздновали быструю и напрасную птичью смерть.
– Эй, Гриш, все в порядке? – голос Светки осип и продрог. Кажется, это ее порядком следовало бы поинтересоваться.
Гришка еще раз сунул голову под воду и выскочил из туалета, пропуская внутрь позеленевшую пыхтящую Светку. За ней тянулась плотная тошнотворная вонь паленых волос.
– Мне просто ванна нужна, – попыталась оправдаться Светка и тут же рухнула на колени перед унитазом.
Гришка прикрыл дверь, распрямился и сразу поежился: холодная струйка от затылка скользнула за шиворот, пронеслась по позвоночнику, и только потом успокоилась, впитавшись в брюки. Эта ледяная стрела меж лопаток, на миг остановившая сердце, напомнила Гришке о доме. Он пробрел в темную прихожую, стал рыться в куртках. Рылся долго, но своей, темно-синей, с огромным капюшоном и серебряными пуговицами поверх сломанной молнии, не находил. Устав, присел на обувную полку и чуть кривовато улыбнулся, глядя на пестрое празднество, очерченное дверной рамкой. Искры бенгальских огней, блики от потных лиц, скинутые бархатные туфли со сломанным каблучком, оброненная сережка, разбитый бокал, смазанный вихрь сияющих ярких тел. Все это выглядело прекрасно-далеким. Практически несуществующим.
Борька, такой заметный в своей ядрено-рыжей рубашке, вдруг разрушил морок, налетев причинным местом на угол стола и громко выругавшись. «Точно! Стол» – пробормотал Гришка, покривившись. Они тащили его с Борькой из родительской спальни. Там-то куртка и осталась…
Дверь в спальню на всякий случай Гришка открывал медленно, да еще и несколько раз перед этим в нее постучав. Мало ли кому приспичило там запереться в новогоднюю, совершенно новую и чистую, ночь. Не хотелось мешать.
Из спальни потянуло морозом и синевой. Там, на кухне, все было малиново-желтое, легкое, несущееся куда-то с немыслимой скоростью. В подслеповатом коридоре, где Гришка проторчал последние полчаса, царило сероватое и вялое безразличие. А тут вдруг холод. Зима. Казалось – шагнешь через порог, и под ногами заскрипит снег. Гришка протиснулся боком, прикрыл дверь и обхватил себя за плечи. Земфира чистым продрогшим голосом откуда-то тянула: «Мы летели вовсе не держа-а-а-ась, кто же из нас первый упадет?». Горела только настольная лампа. В кресле ворочалось чудище.
– Борис со Светкой так и танцует? – буркнуло оно, сверкнув глазами.
Гришка подошел ближе: ну какое чудище? Девчонка. Страшновата, конечно, да еще и заревана, кажется. Горбатый носище торчит из-под пледа, под неприятно блестящими глазами – стариковские мешки, а губы собраны как у воинственного туземца – вот-вот плюнет через трубочку отравленный дротик.
– Ну? – плюнула только требовательным междометием.
Чувствуя, что ноги опять слабеют, а комната кренится куда-то влево, Гришка совершил запретное действо: упал на кровать Борькиных родителей. Упал, на всякий случай, поперек, головой поближе к чудищу. Земфира наконец-то успокоилась, и Гришка ответил:
– Не танцует. Светка с унитазом обнимается.
Из-под пледа послышалось одобрительное хлюпанье носом.
– Ей еще волосы подпали, кажется.
– И они все сгорели?..
– Нет, конечно, не все. Не злорадствуй.
– А вот хочу и буду. Может я вообще злая.
Гришка сделал пару тюленьих потуг и свесился с кровати вниз головой. В висках застучало, но теперь свет падал на кресло как надо. У чудища все-таки были хорошие глаза. Мягкие. Сразу какие-то родные, беспечные. Ну и что с того, что ревела? Заметно сразу, что больших бед не видела еще, не зачерствела, не выгорела.
– Ты долго пялиться будешь, а? – чудище поерзало, уползло от лампы. Скрылось.
– Не злая ты. Вот и все.
Гришка перекатился через край кровати, бестолково ухнул на пол, и только тут полностью очухался и заметил свою куртку. Он схватил ее небрежно, одной рукой, подскочил на ноги, и вышел из зыбкой комнаты, хлопнув дверью. Прощаться с чудищем он не собирался: был уверен, что они еще встретятся.
На кухне Гришки, ожидаемо, не хватились. Только веселье медленно, но неустанно затухало. Утомились, объелись, да и выпили порядочно. Теперь на ногах оставался один совершенно одетый Борька, который почему-то мыкался от одного товарища к другому и тупо бормотал:
– Ребята, а где же моя майка? Где моя майка?
Просто пожав плечами, Гришка вышел прочь из квартиры.
По городу бродил долго: с удовольствием мерз, глазел на подпитых людей и озверевших от салютов собак, пинал глыбы льда поближе к сугробам, а потом, устав, спускался к ощерившейся ледяными глыбами реке. Почти на каждой гранитной лавке еще праздновали. Гришка просто принимал предложенное шампанское и пил из горла, сжимая закостеневшими пальцами ледяную бутылку. Холодная жидкость валилась в желудок и грела, грела, грела, и идти на этом топливе можно было километры и километры.
Когда над Стрелкой приподнялось заспанное, совершенно неумытое и неготовое к новому дню и новому году, солнце, Гришка поковылял к Невскому, а оттуда – к Фонтанке. В свой двор заходил тихо, а в парадной и вовсе старался не дышать – знал, что в большинстве квартир старики, и они наверняка спят. Малодушно боялся разбудить их не из заботы, а потому, что его рассветное возвращение могло стать очередной новостной повесткой. Гришка терпеть не мог, когда к бабушке подходили соседки и, участливо покачивая головами и посверкивая зубами, охали и ахали о судьбах непутевой молодежи.
Скинув ботинки в прихожей, Гришка сразу пробрался к себе и юркнул под тяжелое одеяло. Пахло забытым на столе кофе, нафталиновыми шариками, бабушкиной помадой, вишневым пирогом. И после мороза, наверное, лучше и быть ничего не могло. В тепле, уюте, в привычной обстановке, Гришка разомлел и поплыл. Но медный ледяной шар в груди продолжал раскачиваться, бередя душу, остужая сердце, замедляя жизнь. Гришка, уже проваливаясь во тьму, в последний раз распахнул глаза, успев выхватить на потолке лепнину, пыльную люстру и мелкого паучка, бесконечно одиноко и свободно летящего куда-то на своей паутине.
Домой хотелось просто невыносимо.
***
– К отцу пойдешь?
Бабушка, в парадной блузке и с крупными жемчужными сережками, сидела у стола с любимой фарфоровой кружечкой и смотрела в окно. Тусклые от времени стекла чуть подрагивали в деревянных рамах, хоть и видно было, что утро выдалось относительно спокойное и ветер не сильный.
Гришка крепче завернулся в одеяло, отвернулся на другой бок. Судя по нещадной, едва выносимой головной боли, поспал он от силы пару часов. Если бабушка встала так рано, значит, на то есть повод.
– Уже ждешь студентов? – пробормотал Гришка, пытаясь вновь открыть глаза и облизывая наждачным языком сухие губы.
Бабушка глотнула кофе, поправила воротник, смахнула со стола несуществующие крошки, но потом все-таки решила ответить.
– Григорий, ну что за вопросы? Конечно, жду. Как и каждое первое января. Или ты решил, что они неожиданно меня забудут? На такое злодейство, кажется, способен только ты.
– Баб, ну не начинай. – Гришка сел на своем раскладном кресле, поискал жадным взглядом стакан с водой и, не найдя его, широко зевнул, не забыв, на счастье, прикрыть ладонью рот. – Я же заранее предупредил тебя, что буду встречать Новый год у Борьки, и ты с этим согласилась. Помнишь?
Бабушка только сглотнула, даже не повернув головы. Она смотрела в окно с таким упорством, что Гришка просто пожал плечами и, все еще не скидывая с себя одеяла, побрел в ванную.
– Уйду в течение часа, не бойся. Они к тебе так рано не ходят.
Гришка присосался губами прямо к крану, пил долго, с наслаждением изнуренного жарой путника. Потом купался, потом чистил зубы, пытаясь хоть как-то уменьшить стойкий запах перегара, который он и сам отлично ощущал. Вот почему бабушка так недовольна: боится, что кто-то из ее бывших учеников учует в квартире почетного преподавателя запах алкоголя. Преподаватели – они же не люди, конечно. Не пьют, не дышат, не радуются жизни. Во всем безупречны и несклоняемы ни к единому общечеловеческому греху. Так думала Изольда Павловна, Гришкина бабушка. И за долгую жизнь никто не смог ее в этом разубедить.
Гришка даже завтракать не стал: быстро натянул куртку, мазнул взглядом по маминому фото на книжной полке, сунул ноги в ботинки и выскочил за дверь.
Не знал, куда идти. К Борьке нельзя – другу и так, наверное, тяжко, зачем будить в такую рань. Можно бы, наверное, и правда к отцу. Мелкие его рано просыпаются. Жаворонки. Дурачье.
Спустившись в колодец, Гришка постоял пару минут, глядя на снег, сыплющий с еще темного, томного неба, обнял себя за плечи. Шепнул куда-то в рассеченную проводами высь «С Новым годом!». Улыбнулся мелко и неловко, как и всегда, и быстро пошел под арку, чтобы не дай бог случайно не пересечься с бабушкиными гостями.
К отцу ехать, все-таки не спешил – нужно было изобрести хоть какие-нибудь подарки. Чертыхнулся, вспомнив, что в Гостинке выходной, побрел в переход и, на счастье, нашел неплохие подарки мелким. Отцу и тете Лизе ничего особенного покупать не стал – хлам в квартире плодить незачем, а на ничтожные сбережения достойного ничего не найдешь. Придется обойтись коробкой конфет и чаем – нейтральной, ничего не значащей чепухой.
Тетя Лиза открыла дверь после первого же звонка и радостно взвизгнула:
– Гришечка! Проходи, проходи!
Гришке папина жена улыбалась всегда по-особенному: широко, натужно, так, словно уголки губ закрепили степлером. И не держал на нее Гришка никогда зла, и уважал ее по-настоящему, а ей вот почему-то всегда рядом с ним было настолько неловко.
– Гришка!
Сашка выскочил из комнаты первым, пнул Гришке новый, сверкающий и скрипящий футбольный мяч, и, не дождавшись, пока Гришка мяч этот отобьет, кинулся обниматься. Поля выбежала следом, в желтом платьице, одна худосочная косичка уже заплетена, с бантиком, а другая половина головы даже не расчесана – желтоватые волосенки спутаны, кое-где блестки видны и елочные иголки.
– Гринечка мой любименький! – на руки сразу прыгнула, целовать начала, носом тереться об пух на Гришкиных щеках.
Гришка кое-как извернулся, прикрыл за своей спиной дверь, ослабил Полину хватку и выудил из рюкзака подарки.
– Офигеть! – завопил Сашка, тут же стянул свитер и принялся натягивать Зенитовскую форму, десятый номер.
Поля своей гуаши тоже обрадовалась. Как не обрадоваться, если там еще два цвета дополнительных – золотой и серебряный и оба с блесточками!
Гришка краем глаза видел папину тень, пошатывающуюся у входа на кухню. Не выходил пока, готовился. Сейчас с силами соберется, на лицо дежурную улыбку натянет, а потом уж можно и с сыном здороваться.
Кое-как отвязавшись от детей, Гришка неловко сунул пакет с чаем и конфетами тете Лизе, а потом вдруг, не ожидая сам от себя, куда-то засобирался.
– Да я так, заскочить, поздравить, – забормотал он, неотрывно глядя на отцовскую тень. – Я на каникулах еще забегу, еще в парк сходим, – это уже Сашке и Поле. Они-то его по-настоящему любят, по-настоящему расстраиваются, когда он уходит. – А сейчас дел столько. Бабушке еще помочь обещал.
Тетя Лиза поохала для приличия, сунула в руку Гришке дежурный праздничный конверт, и сама шагнула поближе к двери, как будто собиралась сбежать. Он ей грустно и понимающе улыбнулся, мол, ну что вы, я пойду сейчас, и, если попросите только, никогда не вернусь, знаете ведь. Понял, что не вовремя. Впрочем, как и всегда.
– Гриш, постой! – папа вдруг размашисто шагнул вперед, словно пытался отсчитать ровно метр. Поймав удивленный Гришкин взгляд, папа тут же смешался и указал рукой на коробки и пакеты, стоявшие у стремянки. – Мы тут это, ремонт небольшой затевать собираемся – мелким детскую делить – да и себе шкаф поменять хотим. Решили тряпье вот разобрать. Может, тебе нужно что? Тут мои вещи, хорошие, глянь. Лизин пакет смотреть не будешь, да? Там шарфов много, но бабушка точно не станет носить…
Тетя Лиза, почему-то покрывшись пунцовыми пятнами, коротко Гришке кивнула и ушла в комнату, плотно прикрыв за собой двери.
Папа, почувствовав явное облегчение, радостно кинулся к одному из пакетов и выудил оттуда свою коричневую кожанку. Он встряхнул ее, еще раз осмотрел, а потом бережно передал в Гришкины руки, как котенка, которого непременно нужно спасти из пожара.
– Ну, беги теперь, сынок, беги.
Гришка спиной открыл дверь, пряча за пазуху конверт и перекидывая куртку через руку, а потом лихо, отчаянно даже, кинулся вниз по лестнице, как будто бы куда-то спешил. Как будто бы где-то и вправду его ждали.

2
Борька каждый раз влюблялся как в последний. Прямо по-настоящему – до дрожи в коленках, невнятного лопотания, искорок из глаз и потных подмышек. Вопил друзьям, что вот эта – эта! эта! – самое настоящее. И дальше только рядом с ней, и до душного венчания с ней, и до безразличных внуков. До самой черты. Но вечная любовь его длилась чуть меньше бабьего лета – вспыхивала, золотилась мимолетной паутинкой, а потом погибала так быстро и безболезненно, словно вовсе не жила.
И все Борькины девчата, конечно же, хотели понравиться Гришке. Мало ли – лучший друг? Брат почти что. Чуть ли не самый родной и близкий.
Влюбленные дурочки представляли Гришку шафером на своей сказочной свадьбе, а потом и крестным своих детей. Понимали, что от него уже совсем никуда не деться. А он их даже не запоминал. Скользил взглядом, слушал так, как слушают грохот метро и ни с кем почти не разговаривал. Не видел смысла. Точно знал, что если не сегодня, так завтра Борька завалится к нему с бутылкой вина, сядет на пол, опираясь спиной о плитку старинной печи, и заговорит уже о новой. Прекрасной. Такой, которой никогда не было. Совершенно невероятной и искренней. Господи, а какие у нее глаза, Гриша, какие глаза!.. Ты бы видел!..
Но вместо этих глаз появлялись другие. И еще, и еще, и еще. И Гришка только и мог, что досадовать при каждом знакомстве и виновато улыбаться. Ну как им объяснить, что ни рассеченная шрамом бровь, ни ухмылка от уха до уха, ни взгляд с хитрым прищуром, ни тем более стихи Есенина, льющиеся через край, не могут быть предвестником чего-то настоящего и вечного. Борька был бабником, донжуаном, настоящей обаятельной и пылкой скотиной. Но девчатам, кажется, на это было плевать. Они хотели любви – они ее получали. Другой вопрос, на долгий ли срок…
Но с Майкой все вышло иначе, как-то не так. Вообще, с Майкой всегда и все шло наперекосяк. Все время, всю жизнь.
Она бросила Борьку сразу после Нового года. Жестоко, не объясняясь, не устраивая сцен. Просто исчезла и все. Борька вечера напролет проводил за описаниями чудной девы, посмевшей от него сбежать, пока Гришка, наконец, не понял, что причина всех бед – Новогоднее чудище. Похожее на старушку, зареванное, страшненькое. Носатое.
– У нее бабушка армянка, – блаженно улыбаясь, лепетал Борька. – Ну, подумай, как она готовит, наверное! Какая у нее, наверное, кровь горячая! Темперамент южный!
– Наверное…– добавил тихо Гришка, убирая на полку очередную книгу. Почитать чего-то хотелось, чего-то просило сердце, а вот чего именно, было непонятно. Благо, бабушкина библиотека всегда была щедра на сюрпризы: там можно было найти что угодно, от Донцовой до Гегеля.
– Гринь, ты не понимаешь! – Борька снова вскочил с кресла и тяжело наваливался на шкаф, словно пытаясь его сдвинуть. – Может, она судьба моя, ну!
Гришка устало вздохнул – вообще, вздыхал он всегда как-то натужно, словно прожил уже тысячу жизней, – и поджал тонкие губы. Спорить с Борькой бесполезно – ну не волнует его, что влечение к едва знакомой девчонке, которая оказалась чуть умнее других – вовсе не любовь. Это вообще даже не чувство. Так, инстинкт. Настичь убегающего. Полакомиться. Бежать дальше.
Борька пострадал еще недели две – впрочем, довольно порядочное для него время, – а потом снова влюбился. Но Майку почему-то вспоминал. Чуть ли не по-стариковски эхал, уставясь в окно, и едва слышно бормотал: «Гринь, вот если бы Майку найти да спросить, чего она так, а… Да ты ее, наверное, уже и не помнишь, да?». Но Гришка помнил и сам этому удивлялся. Такое чудище, Господи, ну смешная же, совсем смешная… А ведь было чувство, что он еще увидит. Неужели ошибся?..
Оказалось, не ошибся. Майка вновь появилась сама по себе примерно через месяц, когда уверенно встал снег. Просто позвонила Борьке, позвала погулять, как будто и не пропадала вовсе. Все бы ничего, да вот только Борька, конечно, был уже не свободен, но вскочил и побежал. Забыл только, что пришел к другу со своей нынешней девушкой с круглым, сдобным именем Тома.
Тома долго бродила по квартире, рассматривая книжные полки, комод, старинный стол, мелкие фрески и репродукции на стенах. Все это могло бы быть идеалистической музейной картиной, если бы не извечная захламленность – повсюду лежали бабушкины статьи, пожелтевшие и рассыпающиеся уже на отдельные листы, газеты, вырезки с фотографиями бывших студентов, бесчисленные учебники, курсовые различной степени зрелости и различного срока давности, ручки, ручки, ручки, грифельные карандаши, записные книжки, выцветшие фотографии, эскизы, календари, с обведенными и уже давно ничего не значащими датами. Осколки прошлой жизни. Пыль сожаления.
Впервые за время бабушкиного отъезда – она уже четвертый день как гостила у двоюродных сестер в Чудово – Гришка подумал, что все было бы гораздо проще, будь она дома – Борькина девчонка сама бы сбежала за считанные минуты. Но тут пришлось предлагать ей чаю.
Гришка с Томой глупо уставились друг на друга через стол. Попытались поговорить – не получилось. Молчать не получалось тоже. Даже находиться в одной комнате было едва выносимо. Душно и муторно. Но Тома, всерьез намереваясь получить какое-то вразумительное объяснение внезапному Бориному побегу, и не думала прощаться. Все хлопала глазами, чистила одним ноготком другие, покачивала ногой, подергивала плечиком.
Через часа полтора, когда Тома начала фыркать и периодически цокать языком, Гришка понял, что внутренний монолог в ее голове вышел на новый виток. Может, сейчас совсем разозлится и наконец-то уйдет? Но не тут-то было. Видимо, слова переполнили Тому. Тома решила их выплеснуть:
– Нет, Гриш, ну ты вот мне скажи! – начала она сразу громко и рассерженно, как будто Гришка уже какое-то время с ней спорил. – Это как называется, а?! Позвал домой, вечер, говорит, романтический, в старой петербургской квартире. И ушел. Позвонил кто-то – а я слы-ы-ышала, что голос женский, – Томины широкие глаза сузились до общечеловеческих размеров. – И он тут же кинулся, а! Как собачонка! Ну, кто так делает?!
– Боря так делает. – Гришка, наконец, расцепил пальцы, давно сжатые в замок, и откинулся на спинку стула. – Он постоянно так делает.
Это, скорее, не Томе было сказано, а самому себе. Борька так делает, и злиться на него бессмысленно. А вот чудище это могло и подождать, неужели так сложно было позвонить хоть минут на десять позже? Гришка ушел бы, а эти двое остались вдвоем, как изначально планировалось.
И такта никакого… Не спросила ведь, один не один. Просто потребовала, мол, приходи и все. Значит, наглая. Сомнительная девица. Благо, терпеть ее нужно будет ну месяц от силы. Не больше.
– Гриш, ты вот только не прими за комплемент, я рыжих не люблю, ты не в моем вкусе, но ты же вот со мной говоришь по-человечески, смотришь как, сразу видно, что добрый. Нравишься ты мне очень. Может, поцелуемся, чтобы Бориса позлить, не хочешь?.. Он вернется или нет, я так и не поняла? Вообще-то у нас почти годовщина сегодня, месяц, как он мне написал…
Тома говорила что-то еще. Долго говорила, утомляясь сама и еще больше утомляя Гришку. Когда стемнело, расплакалась. Гришка включил свет, подал Томе стакан воды и ушел в свою комнату. Но Тома настигла его и там, доведя себя до отменной истерики. Гришка неловко соскреб со своей груди несчастную девушку, сказал ей, что она очень красива – в этот раз Борька и правда превзошел сам себя, Тома была почти что леди Лилит во плоти – и что любой остолоп будет счастлив ее любить. Тома шмыгнула носом, приязненно блеснула глазами и, наконец, ушла.
Не собираясь голодным ложиться спать, Гришка сварил пельменей, поинтересовался у Борьки, скоро ли он домой, но тот не ответил. Тогда Гришка принял душ, расстелил свое кресло и лег спать, смутно тревожась о будущей роли чудища в Борькиной и в его судьбе.
***
Напрочь отказавшись трогать замызганного котенка, Гришка ушел на кухню, чтобы не слышать Майиных причитаний. Сел на краешек стула, стал раскачиваться. В принципе, на метро успевает, так чего ждать? Попрощаться с ними, и домой… Гришка поморщился. Может, тогда к папе?.. Идея еще хуже, конечно. Идти некуда. Раньше, когда ему некуда было идти, он шел сюда – в Борину квартиру. Родители друга давно привыкли, что Гришка может приходить к ним и один, пока Боря где-то гуляет. Здесь его все любили, хорошо к нему относились. А сейчас и это убежище, подобно хрупкому вигваму, раскачивалось и вот-вот готово было рухнуть под натиском неистового чужеродного тайфуна, стирающего все, что было до него так кропотливо и с любовью выстроено. И именем этому тайфуну было Майя.
– Ну Гри-и-и-иш! – Она приволоклась следом, все еще сжимая в руках отвратительный склизкий комок. – В тебе что, совсем нет человека, а?! Ну посмотри на это чудо, ну посмотри только, ну!
У «чуда» слиплись от гноя глаза, изо рта зловонно несло, а под жиденькой шерстью неистово копошилось. Борька стоял позади Майи, потирал макушку и широко и тупо улыбался, как зубастые курицы в старом пластилиновом мультфильме.
– Борь, ну ты серьезно? – Гришка сглотнул, ему просто не верилось, что другу настолько отшибло разум. – Ты предлагаешь мне вот это вот притащить домой? К бабушке? К моей бабушке, Борь?
На Борькином лице отобразилась мучительная борьба, а у Гришки внутри вдруг что-то кольнуло. «Знает ведь отлично и все понимает. Но ему попросту наплевать. Главное для него сейчас – только развеселить свою Маечку».
– Где вы его вообще выдрали? Он вообще живой, даже не шевелится, кажется? – Гришке почему-то хотелось кусаться и колоть.
– Возле Мойки! В пакете. – Торопливо принялась объяснять Майя, ободренная началом хоть какого-то диалога.
– Возле Мойки. – Гришка хмыкнул. – Хорошо хоть, что котенок…
Майка сконфуженно улыбнулась.
– Хорошо, у тебя теперь есть вот это вот, – Гришка брезгливо обвел в воздухе область дрожащего на Майиных руках котенка. – Хорошо-хорошо. Кот. У тебя есть кот? А я-то тут причем?
Майя опять скорчилась, готовясь плакать, и Борька, мягко развернув ее за плечи, отправил обратно в комнату.
– Гринь, у них там дома сейчас жесть, что было… Ей сейчас очень тяжело, не дерзи, пожалуйста, ладно? – Борька оперся спиной о плиту. – У моей мамы знаешь же какая астма тяжелая, так бы я с радостью у себя оставил… Папа, кстати, спрашивал, чего ты так редко заходить стал.
Гришка кинул на друга тяжелый взгляд. Как тут заходить, если все время где-то рядом торчит эта Майечка…
– Ну, не смотри так, пожалуйста. Я уверен, если ты к Майке цепляться перестанешь, вы даже подружитесь. Мама сказала, что, мол, я в Майку так сильно влюбился, потому что она какими-то повадками на тебя похожа. Как будто бы уже все знакомое, родное. Гринь, ты ж знаешь, что я такие сопли не люблю, но я тебя ведь правда братом считаю…
Гришка вспыхнул. Жалкий подхалимаж.
– А с котом очень помощь нужна. На сегодня хотя бы, завтра мы его все равно в ветеринарку везем. Отец Майкин так разорался, когда мы его приволокли… Ну мы же не знали… Оказалось, что Майкина мама беременна, прикинь. Уже третий месяц пошел. Они вообще пока никому говорить не хотели, возраст, все-таки, все дела. А тут радостной новостью и поделились… У котенка этого может столько паразитов быть, что раз и все… Майка рогами уперлась, ревет, видишь же. Отец разрешил его домой вернуть только через месяц, не раньше. Когда будет привитый, проглистогоненный и чистый.
Ага, значит, Майе и на здоровье матери наплевать, и на будущую сестренку или брата, и приют им, значит, нужен на целый месяц. Отлично придумали ребята, замечательный план. Зашел вообще друга на «Хоббита» позвать, а получил вот это. И практически требуют же. Эта ревет, а Борька на жалость давит, на родственные связи. Придурок.
– Гринь, я уверен, – тут голос Борьки дрогнул, выдавая осознанное вранье, – Изольда Павловна не будет против. Она все поймет…
В который раз за вечер Гришка пристально посмотрел на друга, а потом вдруг решился. Ты хочешь это со мной сделать? Хорошо. Делай и смотри.
– Неси. – Гришка встал со стула. – Неси, – повторил с легким вызовом.
Борька, чуть пятясь, как униженный паж, мигом кинулся в комнату. Шикнул на взвизгнувшую от радости Майку и спустя буквально пару минут сунул Гришке в руки коробку из-под обуви с несколькими дырками в крышке.
Почувствовав, что теперь он выполнил все, что от него требовалось, Гришка коротко кивнул, обулся, накинул куртку и уже в дверях обернулся к Боре. Тот застыл с дурацки приподнятой рукой, как католический священник, отпускающий грехи. Он виновато улыбнулся и пожал плечами. Гришка вышел и закрыл дверь своим ключом.
Нести существо в коробке в такой мороз казалось совсем бесчеловечным, и Гришка, преодолев приступ брезгливости, обернул его кончиком шарфа и сунул за пазуху.
«Ты не подумай, зверь, – размышлял Гришка. – Мне не то, что тебя не жалко, мне попросту жалко себя. Как я тебя спрячу, м? Мы же сейчас получим очередной приступ с вызовом «Скорой», криками и вычеркиванием из завещания… Настраивался ведь на тихий вечер – кино, а потом домой и сразу спать…
Телефон зажжужал, и Гришка, не глядя на экран, поднял трубку. Передумали что ли? Обычно ему звонил только Борька, крайне редко – бабушка. Ну и совсем уж по особым случаям университетская староста. Но это уж совсем нонсенс. Сессия ведь только прошла, на полгода в деканате должны были забыть об их существовании.
Оказалось, Света.
– Гриш, привет, знаю, что ты особо болтать по телефону не любишь. Я быстро. Ты мне понравился. Давай как-нибудь встретимся, погуляем? Боря сказал, что ты фанат «Властелина колец», а тут как раз «Хоббит» вышел. Можно в кино сходить. Хоть завтра.
Гришка остановился. Сглотнул.
– Свет, ты извини, пожалуйста, боюсь, я в ближайшие дни буду занят. Боря с девушкой со своей подсуетили мне больного котенка, придется ухаживать…
– Больного? У моей старшей сестры ветклиника в Купчино. Хочешь, хоть прямо сейчас ей позвоню, она глянет? Его даже там оставить можно будет.
– Хочу, Свет, очень хочу. – Гришка выдохнул, привалившись от усталости и облегчения к запыленной и промерзлой стене дома. – Спасибо, Свет. Огромное спасибо.
***

Если вылить ей на голову целое ведро меда, он будет стекать, не задерживаясь на плоском лице, янтарным золотом покрывать ее до прозрачности бледную шею, а потом нырять в ложбинку меж едва заметных грудей, и устремляться прямо по животу вниз, туда, где покоятся ее собранные в горсть ладони. Мед заполнил бы их, и она, подобно божеству, засияла бы и вознеслась, одаряя мир светом, пахнущим как июнь и послеполуденный луг…
– Гриш, ты на нее так пялишься, что я чуть лесбиянкой не стала!..
Гришку двинули в плечо, и он от испуга дернулся, побеспокоив сидевшую под ним азиатку, которая явно медитировала. Она открыла глаза и, тревожась, осмотрела Гришку, потом схему метро и прислушалась: проезжали Техноложку. Гришке хотелось шепнуть ей, мол, продолжай, делай, что делала, ты была невероятно красива в этом своем таинстве, но рядом с ноги на ногу перетаптывалась Майка, явно требуя внимания.
Нехотя вытащив один наушник, Гришка спросил:
– Ты-то тут откуда? Привет.
– А ты всегда садишься в один и тот же вагон! В четвертый с конца. Борька сказал, что ты к семи поедешь. Я подумала, что, может, тебя как раз встречу. Захожу, а тут и вправду – ты!
– Понятно. И зачем тебе меня встречать?
Майка запунцовела вся, смешалась. Накрутила на кулачок свой тонкий красный шарфик, почти такими же четкими и выверенными движениями, как боксеры, наматывающие перед боем эластичные бинты.
– Так за котом поехать вместе с тобой хотела… Можно ведь?
– Это твой кот. Конечно, можно.
Гришка отвернулся и вернул наушник обратно. Все равно шумно. Да и говорить особо не о чем.
Вышли из метро, встали на остановке. Майка, вздернув носище и нахмурившись, достала из рюкзака синие наушники и долго их разматывала. Воткнула их демонстративно и яростно, включила что-то на телефоне и встала к Гришке спиной. Руки в карманы сунула, плечи к ушам притянула, носком снег ворочает – сердится. Только непонятно на что. В совместную поездку ее никто не приглашал, руку и сердце или хотя бы там дружбу до гроба не обещали. Просто привыкла, что Борька вечно возле нее вертится и все капризы исполняет. Избалована и истерична.
Снег повалил прямо хлопьями, и теперь их, едва приземлившихся, гонял ветер от вершины к вершине обледенелых грязных сугробов. Смотреть на эту сказочную поземку было приятно и сонно. Майка достала телефон, долго настраивала камеру, а потом мотнула головой и убрала телефон обратно в карман. Спустя буквально пару секунд расслабилась и, обернувшись, улыбнулась Гришке. Светло как-то, просто. Так, что Гришке стало почему-то совестно, и он убрал наушники, бережно свернув проводки.
– Май. Что сфоткать хотела?
Майка с готовностью сорвала свои наушники, варварски сожмякала и кинула в сумку.
– Да снег так красиво в воздух взлетел вон возле той кучи, видишь? Если ракурс поймать, то прям вершина Эвереста. И под музыку прям получилось, я хотела поймать момент, но не успела. Расстроилась немного, а потом поняла, что на камеру все равно не так бы вышло, да и если смотришь на что-то такое второй, третий, четвертый раз – теряется смысл.
Чудо воспринимается чудом пока есть эффект новизны. Гришка тоже об этом порой задумывался, когда выходил из своего старинного дома и шел по набережной. Туристы, казалось, восторженно фотографировали все – каждый металлический завиток на мосту, каждую крапинку гранита, каждый облезлый эркер, каждый лепесток лепнины, каждую мордочку безносого от времени и сырости купидона. А Гришка шел, не понимая головы и сетуя на столпотворение, и только изредка, когда вдруг выйдет солнце, поражался тому, насколько все вокруг красиво и празднично.
Трамвай долго не ехал, и Гришка почему-то разнервничался. Ему не по себе было рядом с Майкой, неприятно как-то, тревожно. Ну зачем она столько говорит, зачем старается заглянуть прямо в глаза, зачем почти во время каждой реплики наклоняется так близко и все норовит его тронуть, как будто какая-то сектантка заискивающая. Жутко. Жутко и хочется сбежать. И почему Боря угодил на эту отработку… Так бы поехали втроем, эти бы миловались, как всегда, а Гришка просто существовал бы рядом с ними, жил той кроткой и тихой жизнью, к которой привык.
Наконец, погрузились в трамвай, со скрипом поехали. Из огромных щелей под дверьми дуло, от печек было душно, драло от сухости глаза, нос и горло. Майка сразу плюхнулась на сидение и поманила Гришку, но тот вновь достал наушники и отошел подальше, к посеребренному наледью окну. На улице уже давно было темно, точнее сказать, на улице с прошлого четверга еще толком не светало, но сейчас потемнело особенно, так, что не разобрать даже очертаний. Смазанный мир, написанный синей и серой акварелью, убаюкивающая пустота без границ и пределов. Но Гришка упорно продолжал всматриваться во что-то, пока вдруг не разглядел собственный силуэт. А за ним еще один, более блеклый, размытый, с темными впадинами вместо глаз, тремя параллельными чертами вместо рта и одним большим серовато-болотным пятном вместо тела. Каким-то причудливым образом так сложились световые феномены, что отражение Гришки неслось по улице совсем близко, на расстоянии вытянутой руки, если бы, конечно, можно было протянуть руку сквозь стекло. Но другое, отражение отражения, парило где-то вдали, чуть ли не на другой стороне улицы, но почему-то именно с этим зыбким видением Гришка вдруг ощутил родство, неведомое и крепкое узнавание чего-то, принадлежащего ему всегда. Гришка как будто смотрелся в зеркало впервые в своей жизни.
Майка встала справа и чуть позади. Черная дубленка, красный шарф, ядрено-фиолетовая шерстяная шапка. Потянула Гришку за рукав, позвала тихо, как в библиотеке, как будто бы боясь отвлечь:
– Гри-и-иш, нам на следующей же, да?
– Же да. – Гришка кивнул, опять убирая наушники и почему-то глубоко вздыхая.
Пока шли к клинике, Майка все решала, как назвать кота. Гришка рассуждениям ее не мешал, только иногда фыркал, не в силах сдержать смешки. Остановилась на Тимуре Петровиче, мол, у котенка была такая же заносчивая моська, как у декана. Потом подумала, и решила оставить просто Петровича. Более весомо звучит, основательно.
Света уже ждала их у дверей, Гришку чмокнула в щеку – он просто не успел отшатнуться – а с Майкой поздоровалась сухо, ядовито стрельнув глазками.
– А ты, что ли, на свидание потом, Свет? Такая красивая. – Майка чуть ослабила шарфик, громко потопала, обивая снег с ботинок. – Мы тебя задерживаем?
Света смахнула волосы на спину, улыбнулась:
– Вообще мы с Гришей собирались котенка тебе отвозить, раз ты сама приехать за ним не сможешь. Ну, и потом погулять, может быть.
Гришка поднял бровь, но спорить не стал.
– Ну, видишь, какая я молодец. Сама приехала. Где мой кот?
Света вынесла коробку и сунула Майке в руки. Та вдруг разом переменилось, перестала топорщиться и строить недовольные гримаски. Забормотала едва различимо:
– Ты мой сладкий, золотце мое, больно тебе было или нет, хороший? Ты у меня будешь жить теперь, со мной. Больше я тебя в обиду не дам, маленький. Никогда-никогда. Никогда.
Сунула пушистый комок за пазуху, туда, где людям на картинках всегда рисуют душу, улыбнулась сверкающе, победоносно.
– Какой у меня шикарный Петрович, видели? Я его в такого котяру выращу, что он сам офигеет.

3
Включать большой свет в комнате не хотелось, и Майка дернула за веревочку бра. Желудок сводило от голода, спина и ноги требовали разминки, но Майка ткнула на кнопку «следующая серия» на планшете. Раздался тихий стук в дверь.
– Чего, пап? – Майка всегда знала, что это он. Мама стучала всегда более требовательно, и сразу входила. Но не папа. Тот мог даже развернуться и уйти, если она не ответит.
Папа вошел, чуть ссутулясь, робея, сел на край кровати, положил широкую ладонь Майке на ноги. Немного помолчал, покусал щеку изнутри – он делал так всегда, когда подыскивал слова.
– Ты бы не брала его в постель все-таки, дочка.
Майка накрыла ладошкой Петровича, сладко спящего в ложбинке над ее ключицей. Котенок совершенно справедливо признал в Майке огромную кошачью мать и теперь не отходил от нее ни на шаг. Майка даже подумывала, как бы его протаскивать с собой на учебу, пока хоть немного не подрастет.
Уходить папа, по-видимому, не собирался, и Майка отложила планшет.
– Пойдем чай попьем, может? Мама нас ждет. Она пирог заливной испекла.
– Не хочется. Иди пап, я учусь.
– Давай ты мне не будешь рассказывать, что ты там делаешь. – Папа придвинулся к стене спиной, и Майке пришлось согнуть ноги в коленях. – Дай кота.
Майка бережно сгребла Петровича в ладошку и передала папе, тот приложил котенка к щеке, потом к носу, поводил туда-сюда и улыбнулся.
– Мягонький. Хороший какой. Говорят, кстати, если рядом с беременной женщиной живет зверь, у ребенка меньше вероятности аллергии в будущем.
– Чуть из дома меня не выгнал с этим мягоньким. – буркнула Майка. Потом повернулась, положила ноги на подушку, а голову – папе на колени.
– Испугался, прости. – Папа стал гладить Майку по волосам. – Пойдем на кухню, пожалуйста? Маме будет обидно, что мы тут вдвоем шушукаемся.
– Мне страшно ее видеть. – Призналась Майка.
Поначалу, когда мама много спала, мало ела, бледнела, худела и падала, Майка впервые начала осознавать, как сильно ее любит. Ночами Майка спала плохо. Гуглила симптомы рака, гуглила последствия химиотерапии, гуглила хосписы и суицидальный туризм. Снились Майке гробы и похороны, снился плачущий папа, снилась черная от горя тетя, снились мертвые деда и бабушка, потому что они не переживут.
Майка не понимала, почему папа, с его опытом и знаниями, бездействует, почему глупо улыбается ее просьбам отвезти маму в больницу.
С появлением Петровича все прояснилось, но стало только хуже. Майка опять не понимала, почему папа, с его опытом и знаниями, позволяет маме так дурить и сохранять ребенка. Она родила Майку в тридцать, и то, говорили, что все проходило сложно и с приключениями. Сейчас ей было почти пятьдесят, и это походило на форменное самоубийство.
Папа положил руку Майке на плечо, тяжело вздохнул.
– От нее плохо пахнет. И глаза водянистые и пустые, как у дурачков. Она даже слова забывает и режет сыр обратной стороной ножа. – Продолжала атаковать папу Майка. – Она не влезает в туфли и в свои платья и иногда смотрит на меня так, как будто я сильно мешаю.
– Ей положено пить железо, от него пучит и газы. – Папа положил все еще спящего Петровича в Майкины волосы, укрыл его ее кудрями. – Из-за слабости и гормонов ей очень тяжело о нас с тобой заботиться, но она все еще пытается это делать.
Майка заплакала, тихо, без всхлипываний. Просто выпустила наружу давно копившиеся слезы. Ей очень не хватало мамы, ее энергичной, веселой мамы, ей не хватало папы, который стал теперь совсем маминым, ей не хватало ее прежней, ее нормальной семьи.
– Когда мы узнали, было уже слишком поздно что-то предпринимать. И с мамиными болячками прерывать беременность было бы довольно опасно…
– А рожать в таком возрасте – безопасно? Ты мне это хочешь сказать?
– Майя. Твоя мама, в целом, здоровая крепкая женщина. Она справится.
Майка злобно посмотрела на папин подбородок. Захотелось по нему со всего маху ударить.
– Овечка, дорогая, – папа не называл Майку так уже, по меньшей мере, лет десять. – Просто пойми, пожалуйста, что нам самим очень страшно. После твоего рождения мы еще несколько раз пытались, но не получилось. Почему нам решили дать мальчика именно теперь, – Майка шевельнулась, внутри, сквозь тоску и слезы, что-то радостно екнуло. – Не знает ни твоя мама, ни я. Но ты нам очень нужна, дорогая. Помнишь, как в твоем любимом мультике? Давай бояться вместе. Бери кота, бери его пипетку и пошли пить чай.

4

Гришка перевернул страницу и обомлел. Звуки отдалились, воздух разом стал тяжелым – ни вдохнуть, ни выдохнуть. Лопоухая, с торчащим вперед клыком, с озорными глазами – это точно была она и будто бы вовсе не она. Платье в крупный цветок, выставленное вперед оголенное колено, вязаная сумка с пацификом, сигарета в отставленной руке, венок из одуванчиков, чуть сползающий с длинных вьющихся волос. Показалось, наверное. Темно – одна тусклая люстра горит, да и пьяный совсем. Эта легкая девушка на чуть смазанном снимке не могла быть дочкой академика и серьезной преподавательницы, не могла быть первой студенткой журфака ЛГУ, эта девушка не могла быть его, Гришкиной, матерью.
Гришка поднял глаза, пытаясь поймать Борин взгляд, но тот был слишком увлечен шахматной партией. Судя по насупленному лицу и барабанящим по столу пальцам, оставалось не долго, Борька проигрывал. Майка, вечно вертящаяся вокруг Бори, вдруг перехватила Гришкины сигналы и тут же кинулась к нему, плюхнулась рядом на диван, попыталась заглянуть в массивный фотоальбом, но Гришка его уже захлопнул.
– Чего, Гриш? Че такое? – Майка беспардонно потянула на себя альбом, но Гришка его не отпустил.
– Ничего. Иди, потанцуй с кем-нибудь.
Гришка не был настроен откровенничать, да и волнение порядком сказалось на его привычной манере говорить вежливо. Даже с такими назойливыми людьми, как Майка.
– Это фотоальбом Даниного деда?
– Да.
– И че там, много всякого интересного? – Майка улыбнулась, и Гришка впервые заметил, что у нее тоже чуть выдается вперед клык. Только с другой стороны. У мамы торчал вперед верхний левый, а у Майки – правый.
Гришка поерзал. Становилось жарко.
– Да.
– И тебе там че-то понравилось? Покажи?
Майка придвинулась и протянула хваткую ручонку, словно решила, что этот нелепый диалог стер неловкость и недоверие.
Гришка молча убрал альбом за спину. Продолжил смотреть на Бориса, надеясь, что тот почувствует его взгляд.
– Гриш, ну че ты такой! Выпей, может, еще? Ну, все веселятся, музыка. Вот песня хорошая, она мне очень нравится. Пойдем потанцуем? Борьке вон до мата три хода осталось, по доске видно. Оп, уже два. Ну все, сел, не выберется. Я вообще с папой часто играю, но с Борькой – только раз или два садились. Он сильно злится, когда я быстро выигрываю. А я с собой ничего поделать не могу, папа велел никому никогда не поддаваться, – Майка одновременно виновато и очень самодовольно гыгыкнула. У нее был очень некрасивый, очень грубый смех.
Впервые за вечер Гришка посмотрел на нее более пристально – россыпь кудрявых волос, угольного цвета широкие брови, привычные тени под глазами, нос длинный и кривой, а рот непропорционально маленький. Но то ли свет так падал, то ли малиновая наливка так действовала, лицо Майки показалось до родного знакомым, как тогда, при самой первой встрече. Гришка согласился танцевать.
Держать почти детскую липкую ручонку в ладони было до брезгливости странно, обнимать узкую талию и едва-едва топтаться на месте – еще страннее. Майка опять что-то защебетала, и Гришке пришлось наклониться:
– Бывает же такое, да? Что идешь не туда, но сам не понимаешь, но вообще понимаешь, и поэтому как будто бы все хорошо, а на самом деле и нет, и вот печаль такая глушит, что вроде бы все светло, но как-то темно и пыльно, да, Гринь?
Пришлось прислушаться к песне – Цоевская «Печаль». Гришка серьезно посмотрел на Майкину макушку, трущуюся об его подбородок. Темно и пыльно. Да, примерно так и ощущается. Захотелось непременно об этом сказать.
Гришка наклонился, их с Майкой щеки соприкоснулись, он на самое ухо ей признался:
– Я так живу, Маечка. Мне всегда так. Всегда темно и пыльно.
Майка вдруг споткнулась, остановилась и подняла глаза на Гришку, чуть приоткрыв рот. На всем лице ее лежали неровные, битые тени, она была бледна и отречено-сказочна, как врубелевская царевна или бес. Гришка все еще прижимал ее к себе, чувствуя как где-то на уровне его живота трепещет ее сердечко, он чуть подался вперед, и Майкины глаза стали шире, она подняла подбородок.
– Блин!
Борька скинул шахматную доску со стола и замахнулся на смеющегося Данила.
– Сколько, тыщу я тебе должен? Гринь, дай тыщу, дома будем, я верну.
Гришка чуть оттолкнул от себя Майку и полез в карман. Расплатился за друга и потащил того на балкон, проветрить голову и поговорить.
– Гринь, ну че я, такой тупой что ли?! Ну объясни мне, пожалуйста, почему я всегда второй. Я всех делаю, кроме этого Данила сраного. А он каждый раз же на деньги, зараза, спорит, знает, как меня вывести…
Тактично промолчав о Майкиных победах, Гришка отодвинул лыжные палки и сел поверх летней резины. Борька плюхнулся на расшатанный табурет. Звуки в квартире стали громче, Данил на радостях включил что-то из Гражданской обороны.
– Ты пока там плясал и играл, я кое-чего нашел. – Гришка потер ладони. – Борь, мне кажется, там в альбоме фото моей матери.
Борька сразу посерьезнел, перестал сердиться.
– Ну, так Данин дед профессором в ее универе был, может он там фоткал выдающихся студентов…
Гришка мотнул головой, а потом сбегал в комнату и приволок альбом в отлично сохранившейся кожаной обложке. Открыл нужную страницу. Потом перелистнул еще и еще. Оказалось, что фотографий девушки почти пару десятков, и все сделаны в разное время года. Тут она выбегает в купальнике из озера, вокруг пестрит размытая листва, тут глаза ее подведены черным, платье тоже черное, в пол, она что-то читает с листа, призывно вскинув руку, потом серия черно-белых фото, где на девушке только белье, а поверх что-то тонкое, кружевное, едва заметное, за ними несколько постановочных кадров – девушка в белом коротком платьице, вся измазана разноцветными красками, она будто бы пляшет перед исписанными холстами, сияет от восторга, тонкая и звенящая, словно хрустальная феечка, словно июньский ветер.
Борька присвистнул.
– Это, конечно, чуть похоже, но та фотка, которая у вас в шкафу стоит, да и те, которые Изольда Павловна всегда показывает…
– Не она, да? – поморщившись, Гришка принялся кусать ноготь на большом пальце. – Не похожа совсем. Не она.
– Да, блин, в том-то и дело, Гринь, что похожа.
Борька мягко убрал Гришкину ладонь ото рта, закрыл альбом.
– Давай, наверное, у Дани адрес деда спросим. Он щас все равно на даче живет, делать нечего, вот и поболтаем. А я у отца машину возьму, и съездим на днях. Ты только бабушке не говори ничего пока, а то она тебя из дома не выпустит. Ночевать у меня же сегодня будем? Пошли, может, нафиг, отсюда? Надоело это все, как придурки орут. Это, Гринь, со Светкой, смотрю, завертелось у вас? Она девчонка хорошая, в принципе, сиськи тоже ничего, – Гришка закатил глаза и улыбнулся, а Борька, кажется, только этого и добивался. – А это, кстати, вы чего там с Майкой танцевали?..
***
У Майки обнаружилась совершенно омерзительная, непозволительная привычка постоянно трогать людей. Просто передать вилку не сможет – непременно коснется пальцев. Будет хохотать – взъерошит волосы. Будет утверждать что-то, беситься – ткнет локтем в бок. Просто позвать захочет – погладит по руке. А могла даже щелкнуть по носу – от этого в Гришкиной груди поднималось что-то, отдаленно похожее на злость. Хотелось отодвинуть ее от себя, хотелось, чтобы она больше совсем никогда не приходила, хотелось, чтобы исчезла, сгинула там же, откуда взялась. Но там, где был Борька, была и Майка. Она прилипла к нему как будто намертво, на жидкие гвозди, как будто смешалась с ним – не расцепить.
И Гришка больше не спрашивал даже, придет Боря один или со своей Маечкой – знал наверняка, что явятся вдвоем, будут глупо хихикать, жаться друг к другу, хвататься за руки и слюнявить друг другу лица, думая, что этого никто не видит.
Света, к счастью, ничего подобного от Гриши не требовала. Они как бы тоже считались парой, часто гуляли вчетвером, но Гришка почти все время молчал, брел где-то чуть позади, иногда, когда Света протягивала ему руку, брался за нее, но не видел в этом никакого смысла. Хоть Света и была довольно рослой, ниже Гришки всего на половину головы, идти было неудобно, приходилось примеряться под новый, чужой, ритм, ладонь потела, порой даже немного покалывало пальцы от онемения, и все время хотелось высвободиться.
Но складывалось впечатление, что тогда они безапелляционно проиграют Борьке и Майке в замысловатой дурацкой игре «Кто из нас лучшая пара?», а Свете было важно, чтобы игра продолжалась, чтобы они отставали хотя бы не с унизительной разницей по очкам, и Гришка терпел, проявляя всю теплоту, на которую только был способен.
За пару недель до дня города случилось настоящее чудо – асфальт на тротуарах и гранит на набережных окончательно высохли, а солнце повисло на небе крепко и уверено, обещая на время никуда не деваться. Ноги шли будто сами, кроссовки почти отрывались от земли, и очень хотелось дышать. Гришка волочился за Светой с чумной головной, смотрел как впереди, обгоняя Бориса, едва ли не вприпрыжку бежит к воде Майка. Вышли к Стрелке. У воды был сумасшедший цвет неразведенной синей гуаши, все блестело, играло, а небо было далеко и радостно. Навстречу, от ступеней, поднимались такие же, полупьяные, будто не веря, что вот, пережили, зима, наконец, кончилась, будет свет и тепло, будет смысл вставать по утрам.
Майка присела к воде, осторожно тронула ее пальцами и захохотала. Почему-то не сдержавшись, Гришка улыбнулся тоже. Дурацкая Майка, дурацкий смех. Света тут же обняла его со спины, прилипла щекой к поношенной кожанке, крепко сжала, будто пытаясь сделать прием Геймлиха, но Гришка вывернулся и мягко ее отстранил. Боря кинул на Гришку неодобрительный взгляд и покачал головой.
Ойкнув от радости, Майка кинулась обратно наверх, к колоннам, где опять располагался какой-то танцевальный клуб. Зазвучали латинские мотивы, и пары, пестрые не по своим облачениям, но по своему составу, закружились в танго. Было приятно на них смотреть – пожилой африканец в стильной джинсовке вел худощавую девчушку в огромных очках, прожженный байкер в косухе и бандане жарко обнимал пышнотелую мадам в легком розовом платьице, загорелая гибкая брюнетка – явно в прошлом профессионал – чуть раскрыв рот и призывно глядя, манила к себе своего робкого, то и дело спотыкающегося партнера. И никаких попыток сделать все идеально. Только удовольствие в чистом виде.
Света принялась рассказывать, что она до восьмого класса ходила на бальные, и может сдюжить любой из этих танцев, и пока Борька и Майка отплясывали, задыхаясь и смеясь, Гришка стоял, облокотившись на набережную, кивал головой, но почти не слушал. То ли из-за погоды, то ли из-за фото, которые все еще могли оказаться мамиными, настроение было смятенное, думалось о разном, но как-то рвано, бессмысленно, и хотелось попросту спуститься обратно к реке, и, зачерпнув воды, расфыркиваясь, умыться, чтобы хоть как-то отбить от себя тревожные мысли.
Дальше пошли по мосту. Ветер был еще холодный, забирался щекоткой под куртку, кусал за уши, высекал капли из носа. Но все равно он был уже добрый, озорной как полтергейст, не угрожающий уже ни простудами, ни обморожениями.
В саду услышали баян – старушка виртуозно играла «Синий платочек» скрюченными пальцами, и Майка сунула ей аж три сотни, и сунула бы больше, но больше у нее не было.
На Дворцовой пел каверы миловидный паренек, люди потихоньку собирались вокруг него.
Гришка отошел чуть в сторону, встал под Ангелом, заглянул ему в глаза. Искалось чего-то утешительного, большого, того, кто объяснит, что все, что происходит, должно происходить.
Почувствовав странное тепло под левой лопаткой, Гришка повернул голову.
– Ты говори, говори, Гринь, я не отвлекаю. – Майка подошла чуть ближе, но так и осталась позади.
– С чего ты вообще взяла, что я говорю?
– Не знаю. Видно. Я так с речкой всегда секретничаю, например. Это совершенно нормально, Гринь. Ты просто сам какой-то не свой после той пьянки у Дани. Ты всегда пришибленный немножко, но сейчас – особенно. Боря мне ничего не говорит, но я же чувствую.
– И? Если я даже какой-то не такой, причем здесь ты?
Гришка обернулся, побоявшись, что слова его могли прозвучать слишком грубо, но Майка только пожала плечами.
– Сама не пойму, почему мне есть до тебя дело. Пойдем. Сядем, музыку послушаем.
Сидеть на камнях мостовой, щуриться от солнца и слушать всякое, знакомое с детства, и вправду оказалось хорошо. Гришка даже что-то пробубнил себе под нос, когда все хором орали «Батарейку». Света жалась к нему, и он ее обнял, почувствовал тепло, и ему стало спокойно. Хотя бы на время.
Когда шли по Невскому, был уже одиннадцатый час, но народу, кажется, только пребывало, и «Выхода нет» возле метро пришлось слушать уже преодолевая порядочное сопротивление толпы.
Гришке впервые подумалось, что с приходом тепла, весь центр города покрывается звуковыми пятнами – не успеваешь выскользнуть из одного пузыря музыки, как уже попадаешь в другой.
Стали прощаться – Боря целовал Майю, Майя обнимала Свету, Майя целовала Борю, Боря обнимал Свету, а Гришка, как обычно, стоял чуть поодаль, в ожидании, пока вся эта канитель кончится. Света убежала первой – сестра уже ждала ее в метро, и Гришка почувствовал облегчение. Пожимая Борису руку, Гришка покосился на Майку и вдруг поймал себя на очень странной, болезненно-приятной мысли. Он затаился. Вытянулся. Сглотнул. Робко покосился в Майкину сторону.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=70859380?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.