Главная страница | Популярно об истории | Белая эмиграция в Китае и Монголии

Белая эмиграция в Китае и Монголии
Сергей Владимирович Волков


Белое движение в России #25
Книга представляет собой 25-й том из серии, посвященной Белому движению в России, и описывает белые воинские части, которые после завершения боевых действий на территории исторической России были вынуждены отступить в Монголию и Китай. Большое внимание уделено трагическим судьбам таких героев Белого движения, как генералы А.С. Бакич, А.И. Дутов, Р.Ф. Унгерн-Штернберг и Б.В. Анненков. Подробно описана почти 20-летняя история Шанхайского русского полка и его офицерского состава.

Книга снабжена обширными и впервые публикуемыми комментариями, содержащими несколько сот неизвестных биографических справок об авторах и героях очерков.

В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.








Белая эмиграция в Китае и Монголии

Составление, научная редакция, предисловие и комментарии д.и.н. Сергея Владимировича Волкова








© С.В. Волков, состав, предисловие, комментарии, 2024

© Художественное оформление серии, «Центрполиграф», 2024

© «Центрполиграф», 2024









Предисловие


Двадцать пятый том серии «Белое движение в России» посвящен пребыванию остатков белых армий Восточного фронта в Монголии и Китае.

Положение русских беженцев на Дальнем Востоке во многом отличалось от положения их собратьев по несчастью в Европе. Если в Европе, перейдя границу, чины белых армий могли чувствовать себя, по крайней мере, в безопасности, то в Монголию и Китайский Туркестан красные отряды вторгались совершенно свободно. Судьбы чинов белых армий складывались в зависимости от принадлежности к основным группам, попавшим на эти территории.

Оренбургский отряд (бывшая Оренбургская армия) во главе с генералом А.С. Бакичем – свыше 10 тысяч бойцов, не считая беженцев (или до 12 тысяч), перешел китайскую границу 27 марта 1920 г. у г. Чугучак. Из лагеря на реке Эмиль к июню вернулось в Россию около 6 тысяч, а часть получила разрешение выехать в сторону Дальнего Востока. По соседним заимкам располагались несколько сот прибывших осенью повстанцев войскового старшины Шишкина. В апреле 1921 г. присоединилась отошедшая из Сибири повстанческая Народная дивизия хорунжего Токарева (до 1200 бойцов). 24 мая ввиду вторжения красных войск Бакич двинулся на восток. Этот поход, получивший название «Голодный поход Оренбургской армии», протекал в неимоверно тяжелых условиях жары, без пищи и воды. У реки Кобук почти безоружный отряд (из 8000 человек боеспособных было не более 600, из которых только треть вооружена) прорвался сквозь красный заслон и дошел до Шарасумэ в Монголии, потеряв более 1000 человек. В начале сентября свыше 3 тысяч сдалось здесь красным, а остальные ушли в Монгольский Алтай, где от

отряда отделились 1-й Оренбургский казачий дивизион полковника Д.В. Кочнева и Оренбургская дивизия генерала Шеметова. После боев в конце октября остатки корпуса Бакича (несколько сот человек) сдались под Уланкомом. Большинство их было убито или умерло по дороге, а Бакич, его помощник генерал Степанов и еще 15 офицеров в январе 1922 г. расстреляны в Кяхте. Лишь 350 человек скрылись в степях Монголии и вышли с полковником Кочневым к Гуче-ну, откуда до лета 1923 г. распылились по Китаю.

Чуть позже перешел в Китай и расположился в лагере на реке Бартале, а потом в Суйдине отряд Оренбургского атамана А.И. Дутова (исполнявшего обязанности генерал-губернатора Семиречья) – 600 человек; с учетом присоединившихся позже (в т. ч. 500 перешедших от Анненкова) к 1921 г. насчитывалось 1600 человек. После убийства Дутова командование им принял полковник Гербов. Этот отряд, получив денежную помощь от атамана Семенова, постепенно распылялся и к 1922 г. прекратил существование. Большинство офицеров ушло в Приморье, остальные осели в городах Китайского Туркестана.

Отряд генерала Б.В. Анненкова (начальник штаба полковник Н.А. Денисов) после четырехмесячного пребывания в горах Алатау, где погибло от болезней несколько сот человек, а свыше 1,5 тысячи вернулось, перешел границу у Кульджи 26 мая 1920 г. В нем оставалось около 600 человек (лейб-атаманцы, кирасирский полк, артиллеристы и конвой). В середине августа отряд стал передвигаться в Урумчи, а осенью – далее на восток, в Гучен, откуда четырьмя эшелонами рассеялся по Китаю. Сам Анненков и генерал Денисов были в 1925 г. арестованы китайцами и выданы большевикам.

Белые войска Алтая под командой капитана Д.В. Сатунина, потом капитана 1-го ранга Б.М. Елачича, а затем есаула А.П. Кайгородова держались в горах Алтая до весны 1921 г., а в апреле те, кто не был отрезан красными (около 1000 человек, из которых большинство вернулось), вышли в Монголию в районе Кошагача. Этот отряд (около 400 человек) вместе с подошедшим корпусом Бакича (2 тысячи) в сентябре сражался с красными у озера Тулба и на русской территории Алтая. Потерпев поражение, Кайгородов с частью отряда остался партизанить на Алтае, а основная часть отряда с полковником Сокольницким вернулась в Кобдо. 28 октября отряд вместе с ушедшими от Бакича оренбуржцами (670 человек, в т. ч. 488 бойцов) покинул город. В конце декабря, после тяжелого похода и стычек с монголами, он расположился лагерем на реке Булугун, в Китайском Туркестане, где 26 ноября 1922 г. был ликвидирован как боевая часть, а его чины к концу февраля 1923 г. распылились, осев в Пекине, Мукдене, Тяньцзине и других городах Северного Китая.

Азиатская конная дивизия барона Р.Ф. Унгерн-Штернберга при отступлении войск Семенова из Забайкалья покинула свою базу на ст. Даурия и в середине октября 1920 г. двинулась в Монголию, где вела бои против китайских и красных войск. Барону Унгерну подчинялись и другие русские отряды в Монголии: полковника Н.Н. Казагранди, атамана Енисейского казачьего войска И.Г. Казанцева и есаула А.П. Кайгородова. Дивизия освободила от китайцев монгольскую столицу Ургу и дважды пыталась прорваться в Забайкалье, но несла тяжелые потери. При отступлении, возмущенные жестоким обращением начальника, офицеры изгнали Унгерна, и дивизия двинулась в Маньчжурию, где осенью была разоружена, а остатки ее перевезены в Приморье или рассеялись в Маньчжурии.

В Китае положение эмигрантов существенно отличалось от Европы. Там беженцы первоначально селились в основном в полосе отчуждения КВЖД, где сохранялась старая русская администрация, и основной костяк эмигрантов сложился еще после занятия большевиками Сибири в 1920 г. Всего в полосе отчуждения проживало до 300 тысяч человек, крупнейшим центром русской эмиграции был Харбин. Воинские чины оказались, однако, еще в худшем положении, чем в Европе, поскольку на Дальнем Востоке после эвакуации Приморья армии как целостного организма не существовало. Чтобы не умереть с голода, офицерам приходилось объединяться в артели грузчиков, носильщиков, работать чернорабочими, заменив в этом качестве китайцев.

Эвакуация Приморья началась с 21 октября 1922 г. Из Владивостока смогли выехать практически все желающие. На судах Сибирской флотилии в Посьет эвакуировалось до 7000 человек, в Ново-Киевске для перехода границы собралось до 9000, в т. ч. до 700 женщин, 500 детей и 4000 больных и раненых. 2 ноября эвакуация завершилась: одновременно с переходом границы Сибирская флотилия прибыла в Гензан (совр. Вонсан). Перешедшие сухопутную границу прибыли в Хунчун, где на середину ноября насчитывали 8649 человек (7535 мужчин, 653 женщины и 461 ребенок). В Гензане, за исключением тех, кто прибыл туда и затем уехал самостоятельно, собралось около 5500 человек, в т. ч. 2500 военнослужащих, около 2000 членов их семей и 1000 гражданских лиц. В середине декабря хунчунская группа стала переводиться в Гирин, где в феврале 1923 г. размещена в лагерях. Группа войск генерала И.С. Смолина в 3000 человек отступила в район ст. Пограничная. Ее офицеры были интернированы в лагере в Цицикаре. Из Гензана флотилия 21 ноября перешла в Пусан, затем в Шанхай, откуда 4 января 1923 г. вышла на Филиппины (туда прибыло около 800 человек), а 1 июля прибыла в Сан-Франциско. Через полгода в Шанхай из Гензана прибыли еще четыре корабля с войсками генерала Ф.Л. Глебова. Когда в конце 1922 г. хлынул последний поток беженцев из Приморья, китайцы не пустили их в полосу отчуждения, а направляли в концентрационные лагеря, где были созданы тяжелейшие условия и помимо голода и болезней эмигранты подвергались издевательствам китайских жандармов.

В числе чинов белых армий в Китае насчитывалось не менее 5000 офицеров, и хотя многие сразу же уехали в Японию, США и Канаду, а некоторые и в Европу, большинство оставалось в Китае. Несколько больший процент, чем на Западе, эвакуировался вместе с семьями, т. к. среди офицеров Сибирской армии абсолютно преобладали местные уроженцы, но имущества большинство никакого не имело. Некоторую заботу о них проявляли высшие военные круги, обладавшие на Дальнем Востоке кое-какими средствами, поступали таковые и от руководства КВЖД. Имелись Общество взаимопомощи офицеров и другие организации взаимной поддержки. С декабря 1934 г. русская эмиграция находилась в ведении Бюро по делам российских эмигрантов в Маньчжурии (к началу 30-х гг. там насчитывалось около ПО тысяч русских, в т. ч. около 60 тысяч эмигрантов), в 1938–1945 гг. в армии Маньчжоу-Го имелись российские воинские отряды, комплектовавшиеся из молодежи во главе с русскими офицерами.

В Синцзяне к 1926 г. насчитывалось до 6000 русских. Во время мусульманского восстания 1931–1933 гг. из них был набран конный отряд в 180 человек и была взята на службу бывшая батарея войск Анненкова. Когда эти части показали себя, китайцами была объявлена мобилизация белых русских в Илийском крае (под угрозой высылки в Совдепию), и командование над отрядом (до 1000 человек) принял сподвижник Дутова полковник Папенгут. Однако эти войска, сыгравшие главную роль в подавлении восстания, при изменении политической обстановки в результате борьбы среди китайских властей были раздроблены на мелкие части, затем обезоружены и распущены, а некоторые командиры (в т. ч. Папенгут) – казнены.

Немало русских эмигрантов находилось на службе в китайской армии, полиции, служило инструкторами и участвовало в гражданской войне в Китае на стороне правителя Маньчжурии Чжан Цзолина. 1-я русская смешанная бригада воевала в войсках маршала Лу Юнсяна, причем самый факт ее существования доставлял беспокойство советскому правительству, которое в 1925 г. заявляло официальный протест по этому поводу. Сформированная генерал-лейтенантом К.П. Нечаевым (начальник штаба полковник Д.Ф. Карлов) по просьбе командующего фронтом Чжан Зунчана русская группа войск включала пехотную (104-й и 105-й полки) и кавалерийскую бригады двухполкового состава, отдельные инженерные роты, дивизион из шести бронепоездов и воздушную эскадрилью (кроме того, охрана генерала Чжан Зунчана – 120 шашек при 5 офицерах и 107-й, 108-й и 109-й полки с русским кадром). В марте 1925 г. при штабе 65-й дивизии была создана русская комендантская команда, преобразованная в июне в Юнкерскую роту в 87 человек (осенью 1926 г. ее юнкера были произведены в подпоручики). В Шаньдуне в 1927–1928 гг. в китайской армии существовало русское военное училище, выпускники которого (русские) были признаны РОВСом в присвоенных им чинах подпоручиков русской службы. Через него прошло около 300 человек. В 1928 г., при начале краха северного китайского правительства, полк и училище во главе с полковником И.В. Кобылкиным были выведены в Маньчжурию и спасены, но русская группа войск понесла огромные потери (только в Цинанфу, главной базе русских войск, похоронено около 2000 убитых – половина всех добровольцев). К началу 30-х гг. русские формирования были в основном распущены, и офицеры постепенно устраивались на гражданскую службу или покидали Китай.

Одним из важных центров сосредоточения русского офицерства был Шанхай, где существовало русское офицерское собрание, созданное в 1926 г. и на 1941 г. насчитывавшее в общей сложности 216 членов и 32 постоянных гостя. Там же 16 января 1927 г. в составе Шанхайского волонтерского корпуса был сформирован русский отряд из 250 человек, затем развернутый в полк (существовавший 20 лет), охранявший европейское население, где до 50 % составляли офицеры, а также русская полицейская рота во французской концессии.

В настоящем издании собраны материалы о судьбах остатков белых армий на территории Монголии и Китая. В разное время они были опубликованы в русской эмигрантской печати. Содержание тома разбито на три раздела. В первом собраны материалы, относящиеся к частям белых армий, отошедших в 1920 г. в Синцзян, во втором – посвященные эпопее Азиатской конной дивизии, в третьем – о положении русских военных в основных эмигрантских центрах Китая – Харбине и Шанхае. В России эти воспоминания, за небольшим исключением, никогда не публиковались.

В большинстве случаев публикации приводятся полностью, в ряде случаев сделаны небольшие сокращения. Авторские примечания помещены (в скобках) в основной текст. Везде сохранялся стиль оригиналов, исправлялись только очевидные ошибки и опечатки. Возможны разночтения в фамилиях участников событий и географических названиях; их правильное написание – в комментариях.




Белая эмиграция в Китае и Монголии








Раздел 1





А. Загорский




К истории атамана А.И. Дутова





23 апреля по старому стилю, в День святого Георгия Победоносца, оренбургские казаки отмечают свой войсковой праздник.

Мне всегда, когда речь идет об оренбуржцах, вспоминается светлая, героическая личность выборного Войскового атамана Александра Ильича Дутова


, как выдающегося вождя, одним из первых поднявшего знамя борьбы за честь, свободу и величие нашей Родины.

С именем Александра Ильича я впервые познакомился летом 1917 г. по газетным отчетам об Общеказачьем съезде, состоявшемся в объятом пламенем революции Петрограде. Там полковник Генерального штаба Дутов первый возвысил свой голос на защиту русской государственности, призывал казачество не поддаваться вражеской пропаганде и оставаться верными заветам своих славных предков.

Большой войсковой круг Оренбургского войска вскоре после этого избрал Александра Ильича своим Войсковым атаманом.

К началу 1918 г. почти вся Россия оказалась под властью красных узурпаторов. Многомиллионная Русская армия развалилась. Многие генералы и значительная часть офицерского состава поплыли по течению или совсем отказались от борьбы с ленинскими последователями. Но атаман Дутов не склонил своей головы перед новым Чингисханом, он смело вступил в неравную борьбу с красными вандалами. Его «Набат» загремел на всю Россию. Дутовские партизанские отряды громят красных не только в Оренбургской губернии, но и выходят далеко за ее пределы. Будучи отрезан от баз военного снабжения и не имея денежных средств, атаман Дутов вплоть до чешского восстания вынужден был вести только партизанскую войну. Но когда чехи захватили западную часть Самаро-Златоустовской ж. д., когда в руки белых перешло Среднее Поволжье с имевшимися там запасами военного снабжения, партизанские отряды А.И. Дутова быстро сливаются в одно целое, и к осени того же года его армия достигает до 100 тысяч бойцов. Имя атамана Дутова стает близким сердцу каждого русского патриота.

После вступления адмирала А.В. Колчака


на пост Верховного правителя атаман Дутов получает назначение на высокий пост атамана всех казачьих войск и инспектора кавалерии. Его Оренбургская армия


переходит под командование генерала Белова


, а он отправляется в столицу освобожденной части России, в г. Омск.

С Александром Ильичом я познакомился лично в мае 1919 г. в Омске и встречался там с ним много раз. Последний раз в этом городе я виделся с ним при его отъезде в Читу для примирения атамана Г.М. Семенова


с Верховным правителем. Минут тридцать в его поезде мы беседовали о положении на Уральском фронте, и я видел, как не уверен уже был Александр Ильич в благоприятном для нас исходе борьбы.

Второй звонок заставил меня выйти из салон-вагона атамана. На площадке Александр Ильич, прощаясь со мною, как бы шутливо сказал: «До свидания, надеюсь, мы еще увидимся с Вами в Кульдже»…

С 1918-го по 1920 г. я состоял секретарем императорского российского консульства в Кульдже (Илийский край, в Западном Китае) и в мае месяце 1919 г. прибыл, по поручению консульства и с согласия российского посланника в Китае князя Кудашева, в Омск для исходатайствования у правительства средств на оказание материальной помощи 65 тысячам беженцев-таранчей, перешедших русско-китайскую границу в мае 1918 г. и ожидавших в Китае освобождения их аулов Белой армией.

В сентябре месяце я возвратился из Омска в Кульджу. Там уже были получены сведения о приближении красных к Иртышу. Позже мы каждый день получали все печальнее и печальнее сообщения о положении на фронте.

После занятия красными Западной Сибири Оренбургская армия, во главе которой опять стал атаман Дутов, была отрезана от главных военных сил Верховного правителя, и о ней мы в Кульдже долго не имели никаких сведений.

В январе 1920 г. мы получили от атамана Б.В. Анненкова


сообщение, что в расположение его дивизии, в Семиреченскую область, пришел атаман Дутов с остатками своей армии, в которой насчитывалось еще до 30 тысяч человек, половина которых были больны тифом, раненые и обмороженные.

Позже мы узнали, что в конце 1919 г., после выхода красных в Западную Сибирь, Оренбургская армия была разрезана противником на две части, одна из которых под командованием генерала Акулинина


пробилась к границам Персии


, а другая, под командованием А.И. Дутова, ушла в Семиречье.

Атаман Анненков, по соображениям надлежащего питания частей армии А.И. Дутова, расквартировал одну из них во главе с Александром Ильичом в районе селения Учь-Арал, а другую, корпус генерала Бакича


, – в районе станицы Урджар и с. Бахты.

Не долго пришлось отдохнуть оренбуржцам на новых местах. В марте месяце 1920 г. красные двинули на Семипалатинскую и Семиреченскую области громадные силы, и Семиреченский фронт пал. Атаман Анненков с остатками своей дивизии


ушел в граничившие с Китаем горы и засел в так называемом «Орлином Гнезде», возле урочища Сельке, откуда в мае перешел в Китай и интернировался.

В марте же А.И. Дутов объявил своим соратникам о невозможности дальше продолжать борьбу и о своем решении уйти в Китай. При этом он предупредил их, что в чужой стране их ждет далеко не радостная жизнь, и сказал, что он не будет препятствовать тем, кто решит остаться в России. Многие из его людей остались в Семиречье, а с ним добровольно пошли в Китай около 2000 казаков.

В то же время корпус генерала Бакича в количестве 12–15 тысяч человек перешел китайскую границу в районе селения Бахты и был интернирован вблизи г. Чугучак, в Тарбагатае.

Атаман Дутов со своим отрядом перешел покрытый льдами и глубоким снегом перевал Кара-Сайрык, высотою в 14 футов, и в половине марта вышел в населенную кочевниками монголами долину реки Боротолы, где пришлось сдать оружие китайским войскам.

В марте же месяце 1920 г. российское консульство в Кульдже было, по распоряжению пекинского правительства, закрыто и интернированные в Китай остатки белых армий оказались без всякой государственной защиты. К нашему счастью, синцзянским генерал-губернатором, в состав провинции которого входили долина реки Боротолы, район г. Кульджа (Илийский край) и г. Чугучак (Тарбагатай), был друг белых русских и враг большевиков, семидесятилетний генерал Ян. Он отнесся к интернированным русским весьма сердечно и приказал местным властям выдавать им по два паунда муки на человека в день и по столько же каменного угля для варки пищи. В мае месяце он разрешил отряду атамана Дутова перейти на стоянку в г. Суйдун, расположенный на главном пути из России в Кульджу, в 45 верстах от русской границы, где имелись наши казармы для консульского конвоя человек на двести. Вследствие же того, что в отряде было до тысячи человек, большая часть отряда разместилась в суйдунских казармах и вырытых казаками во дворе казарм землянках, а Первый Оренбургский имени атамана Дутова полк расположился верстах в 25 от Суйдуна, в селении Душегур.

На новых стоянках чины отряда получали от китайских властей вышеуказанный паек муки и угля, и только. Питались люди весьма скудно, но и для этого им пришлось продавать своих лошадей, седла и другое скромное имущество. Атаман продавал собственные вещи и выручку отдавал на содержание казаков.

В конце мая Александр Ильич приехал в Кульджу (50 верст от Суйдуна) и остановился у заведовавшего консульскими зданиями бывшего драгомана консульства г. Стефановича. Я в это время жил уже на частной квартире, вне консульства, и, узнав о приезде атамана, пошел в консульство. Александр Ильич гулял по аллеям консульского сада. Увидев меня, он пошел ко мне навстречу и еще на расстоянии шагов пятидесяти сказал: «Помните, я говорил Вам в Омске, что мы встретимся в Кульдже». Его слова в поезде, в Омске, я тогда принял за шутку, но они оказались пророческими.

В Кульдже русских людей со средствами было очень мало. Богатая же и многочисленная колония русских купцов, татар и сартов, после падения фронтов, старалась держаться в стороне от нас, опасаясь в будущем репрессий со стороны красных, агенты которых, хотя еще и не официально, уже шныряли по городам Синцзянской провинции.

С атаманом Дутовым вышел в Китай главный священник его армии, игумен отец Иона, ставший впоследствии епископом Ханькваским


и Маньчжурским. Он вывез с армией Табынскую чудотворную икону Божьей Матери.

Игумен Иона был близким другом Александра Ильича, по его поручению жил в Кульдже и там собирал среди русских людей некоторые денежные пожертвования в пользу отряда. Он часто бывал у меня и моего зятя, директора местного отделения Русско-Азиатского банка, С.В. Дуковича. В октябре месяце отец Иона принес мне письмо от Александра Ильича, в котором тот просил меня приехать к нему в Суйдун «по весьма важному делу». На следующий день я выехал в Суйдун. На постоялом дворе, где я остановился (в Суйдуне никаких гостиниц нет), меня встретил племянник атамана сотник Н.В. Дутов и проводил меня в квартиру Александра Ильича. Это была небольшая, в две маленьких комнаты, разделенных сенями, глинобитная сартовская сакля, но с деревянными полами и с самой примитивной туземной обстановкой. Одна комната была спальней и столовой атамана, а во второй помещалась его канцелярия, и там же спал Н.В. Дутов. В весьма небольшом дворе находилась еще однокомнатная сакля, в которой помещались два фельдъегеря атамана и его вестовые. Рядом стоял навес, под которым находились две лошади Александра Ильича.

Атаман принял меня в своей канцелярии и сообщил, что в недалеком будущем он намерен со своим отрядом выступить в пределы России. Я был весьма удивлен таким решением атамана и, зная, что в отряде нет никакого оружия, а лошади частью распроданы, частью пали от истощения, а также и то, что в отряде находилось всего 15–20 человек офицеров, большинство которых произведены из вахмистров и урядников, спросил Александра Ильича: с кем же и с чем вы выступите?

Здесь Александр Ильич сообщил мне, что он связался с некоторыми антикоммунистическими кругами на советской территории, что там его ждут и присоединятся очень многие даже из Красной гвардии, что они же снабдят его оружием и что его очень часто навещает, по поручению антикоммунистических организаций, начальник милиции города Джаркента (Джаркент находится в 33 верстах от китайской границы, т. е. в 78 верстах от Суйдуна), некто Касымхан Чанышев.

При нашем разговоре присутствовал капитан Д.К. Шелестюк, бывший командир одного из пехотных полков Отдельной бригады, оперировавшей некоторое время в конце 1919 г. в Джаркентском уезде, Семиреченской области, остатки которой рассеялись по Илийскому краю.

При упоминании атаманом имени Чанышева я невольно вздрогнул. Касымхана Чанышева я, как бывший председатель Джаркентской городской думы и управляющий Джаркентским уездом, знал очень хорошо. Это был молодой, лет 25, местный татарин, во время войны призванный в армию и служивший в г. Скобелеве денщиком у доктора квартировавшего там артиллерийского дивизиона. В конце 1917 г. он дезертировал из дивизиона, прибыл в г. Джаркент, где жили его мать и брат, и стал усердным сторонником коммунизма.

В первых числах марта 1918 г. квартировавший в Джаркенте 6-й Оренбургский полк ушел в Оренбург, Джаркент и весь уезд остались без всякой защиты. Касымхан Чанышев и писарь местного управления воинского начальника Шалин секретно организовали из всяких бродяг и преступников отряд в 78 человек, захватили никем не охранявшиеся военные склады с имевшимся там оружием и казармы и объявили себя местным отрядом Красной гвардии.

В моем распоряжении, как начальника уезда и председателя думы, было всего 35 милиционеров, которые немедленно разбежались, и город попал в руки этих бандитов. 14 марта я и целый ряд местных чиновников, находившихся в городе, прибывших с фронта офицеров и общественных деятелей были ими арестованы и заключены в тюрьму.

Все это я рассказал А.И. Дутову, умоляя его прекратить всякие сношения с Чанышевым, как с подосланным к нему советчиками провокатором.

Александр Ильич, улыбаясь, ответил мне:

– То, что было тогда, теперь совершенно изменилось, Чанышев – верный мне человек и уже доставил мне 32 винтовки с патронами, а в ближайшие дни доставит даже несколько пулеметов. Он и его группа дали мне обязательство сдать мне Джаркент без боя и вступить в мой отряд…

Как я ни старался убедить атамана не верить Чанышеву, он оставался при своем мнении. Тогда я просил Александра Ильича для его личной безопасности переселиться в казармы, чтобы быть постоянно под охраной отряда. На это Александр Ильич мне ответил, что, живя в казармах, он будет слишком стеснять своим присутствием офицеров и казаков в их повседневной, и без того весьма неприглядной, жизни и он на это пойти не может.

Наконец, я просил его принять более строгие меры к его охране в его резиденции и рекомендовал, чтобы дежурный офицер обязательно обыскивал каждого посетителя, прежде чем допустить его к атаману. «Бог с вами, Анастасий Прокопиевич, как я могу подвергать такому унижению людей, идущих ко мне с чистым сердцем», – возразил мне Александр Ильич. Мои просьбы ни к чему не привели.

Капитан Шелестюк во время нашего разговора с атаманом молчал, но они часто переглядывались, и мои доводы вызывали у обоих одинаковые улыбки. Из этого я видел, что капитан Шелестюк посвящен во все решения атамана и вполне согласен с ними.

Атаман не сказал мне, кто его и как познакомил с Чанышевым, но позже мне говорили близкие к Александру Ильичу, что это знакомство произошло через игумена Иону. Сам отец Иона мне никогда ничего об этом не говорил.

Александр Ильич пригласил нас в столовую позавтракать. Я и там, в присутствии его супруги, пытался еще уговорить атамана быть сугубо осторожным с посетителями, подобными Чанышеву, но он безапелляционно ответил мне:

– Я никого и ничего не боюсь, мне еще в Оренбурге одна весьма известная гадалка предсказала все то, что произошло со мною за последующее время, и даже то, что я попаду в Китай, где буду случайно ранен, но поправлюсь и вернусь в Россию с большой славой. Я верю в ее предсказания…

После завтрака он пригласил меня поехать с ним в казармы и посмотреть, в каких условиях живут его соратники.

Мы поехали в его экипаже. От его квартиры до казарм нужно было проехать версты две по дороге, идущей пустырями вокруг городской стены. Я обратил на это внимание атамана и сказал:

– Если Вы часто здесь ездите, то большевики могут Вас убить без всякого для них риска одним выстрелом или даже камнем.

– Какой же Вы трус, Анастасий Прокопиевич, – смеясь, ответил атаман, – я каждый день один верхом езжу подышать свежим воздухом верст за десять от Суйдуна в сторону России и ничего не боюсь. Я верю в предсказания моей гадалки…

В казармах Александр Ильич познакомил меня со всеми офицерами отряда. Побывали мы с ним в нескольких землянках-квартирах семейных офицеров, и я пришел в ужас при мысли, как эти несчастные люди будут жить в таких условиях зимой, т. к. морозы в этом районе доходят до 20 и ниже градусов по Реомюру.

С тяжкими мыслями об атамане и его отряде я возвратился в тот же день домой и вечером рассказал С.В. Дуковичу о нужде отряда. Мы тут же решили устроить в банковском помещении благотворительный в пользу отряда бал. В ноябре месяце такой бал был проведен и дал свыше тысячи серебряных долларов чистого дохода, что по местным условиям превзошло все наши ожидания. Кроме того, мы собрали некоторое количество медикаментов и оконного стекла, что было очень важно, т. к. и в том и в другом в отряде была большая нужда. Переданные нами выручка от бала и другие пожертвования значительно скрасили жизнь отряда.

Вскоре после этого Александр Ильич приехал в Кульджу и провел несколько дней в нашей среде. На устроенном нами в банковском доме в честь его большом ужине играл любительский эмигрантский оркестр, Александр Ильич и бывшие с ним здесь офицеры были в восторге от оказанного им кульджинцами приема и все веселились почти до утра.

На Рождество Христово атаман устроил в отряде елку, на которую пригласил нас и некоторых других беженцев. Елка прошла при общем веселье как гостей, так и милых хозяев. Расставаясь после этого с Александром Ильичом, никто не мог предполагать, что это была наша последняя с ним встреча. В ночь на 26 января в Кульджу прискакал из отряда гонец и привез нам печальную весть, что накануне вечером, в 7 часов, атаман опасно ранен большевиками. Я и некоторые другие кульджинцы с двумя докторами немедленно поехали в Суйдун. Прибыли мы туда около 9 часов утра. Мы нашли Александра Ильича уже мертвым. Он скончался рано утром от внутреннего кровоизлияния, вызванного ранением печени.

На следующий день гроб с телом Александра Ильича был опущен в могилу, приготовленную среди землянок, во дворе казарм отряда. Горько плакал отпевавший почившего отец Иона, навзрыд плакали осиротевшие чины отряда, плакали и все присутствовавшие.

Вот что рассказал нам свидетель покушения на атамана его фельдъегерь прапорщик Санков: «Касымхан Чанышев и киргиз, тоже Касымхан, часто бывали у атамана, и он подолгу с ними разговаривал один на один в своей канцелярии. Мы хорошо знали в лицо этих посетителей, и атаман приказал нам беспрепятственно пропускать их к нему. Около 7 часов вечера в роковой день, как только начало темнеть, мы заперли ворота в наш двор на засов. Часовые с винтовками в руках заняли свои посты: мой сын стоял у ворот, а казак Маслов в сенях квартиры атамана. Я и один вестовой сидели в нашей комнате. Кто-то постучал снаружи в ворота. Мой сын спросил, кто там. Ему ответили: «Касымхан Чанышев по спешному делу к атаману».

Сын отворил ворота, я в окно увидел вошедшим во двор киргиза Касымхана, а за воротами три верховые лошади и возле них Касымхана Чанышева и еще одного мусульманина. Так как эти визитеры посещали атамана очень часто, то я отнесся к этому спокойно, а только смотрел в окно и наблюдал за приехавшими. Я слышал, как Маслов доложил атаману о приезде Касымхана. Касымхан вошел в сени, прихрамывая. Атаман вышел к нему из своей спальни, поздоровался с ним и спросил, отчего тот хромает. Касымхан сказал, что он случайно по дороге ушиб ногу. Он вынул и передал атаману какой-то пакет. Маслов стоял рядом с Касымханом.

Как только атаман стал вскрывать пакет, Касымхан выхватил из своего кармана револьвер и в упор выстрелил в него, быстро повернулся к Маслову и вторую пулю выпустил в того. Атаман бросился к двери своей спальни, но убийца еще раз выстрелил в него и быстро выскочил за ворота. В момент стрельбы Касымхана в атамана и Маслова Касымхан Чанышев выстрелил и убил наповал моего сына. Я и бывший со мной вестовой бросились в дом атамана и увидели, что Маслов уже мертвый, пуля попала ему в шею. Атаман сидел на своей кровати, прижимая рукою на боку сильно кровоточившую рану. Другая рука у него тоже была ранена. Мы немедленно вызвали из отряда фельдшера Евдокимова, послали гонца в Кульджу к отцу Ионе и просили поскорее прислать доктора. Евдокимов делал все, что мог, но к утру атаман скончался. Убийцы, совершив свое каиново дело, быстро вскочили на лошадей и скрылись».

Так за свое чрезмерное доверие к людям поплатился жизнью один из наиболее выдающихся вождей Белого движения. Пуля подлого провокатора и кремлевского наемника отняла от нас признанного народного героя и борца за свободу русского народа и за нашу Родину. Он даже в изгнании был страшен кремлевским ворам, и они его убили.

Мы, почитатели погибшего за общее дело Александра Ильича Дутова, не можем его забыть, и его кровь нами должна быть отмщена палачам. Долгожданные сроки приближаются.

Руководитель убийства Касымхан Чанышев был вызван в Москву, принят Лениным и получил в награду золотые часы с бриллиантами, тоже, конечно, добытые путем убийства их бывшего владельца.

Через два года после смерти атамана казармы отряда были переданы китайскими властями Советам. Казаки, с дружеского разрешения католического духовенства, перенесли останки Александра Ильича на католическое кладбище в Суйдуне и на его могиле сложили пирамиду из крупного булыжника.

Покидая в сентябре месяце 1927 г. Илийский край, проездом через Суйдун, я посетил могилу Александра Ильича, вспомнил его рассказ о предсказаниях гадалки, и невольная слеза из моих глаз скатилась на могильный камень.




С. Рождественский




Гибель атамана Дутова





В конце 1920 г. в г. Джаркенте чекисты получили особо важное задание из Москвы от ВЧК: любой ценой и как можно скорее похитить или убить атамана Дутова, проживавшего тогда со своим штабом и казаками в китайском городе Суйдун. Как известно, атаман Дутов один из первых поднял восстание оренбургских казаков против большевиков сразу же после захвата ими власти в Москве.

Первая попытка чекистов проникнуть к Дутову окончилась неудачей. В городке Суйдун, лежащем в 50 километрах от границы и 100 километрах от Джаркента, сразу за китайским кладбищем стояла обнесенная высокими стенами с вышками на углах старинная крепость. За крепостной стеной – дом, в котором находился штаб Дутова и где он жил с женой. Дальше – казармы, в которых был расквартирован китайский гарнизон крепости. В нескольких пустовавших казармах разместились дутовцы и семиреченские казаки полковника Сидорова. Дутов из крепости не выходил, и его охраняли особенно преданные Оренбургские казаки. Чекисты-всадники, прибывшие из Джаркента, вернулись ни с чем – пробраться в крепость они не смогли.

Второй рейд тоже не увенчался успехом. Чекисты и разведчики вторично не смогли попасть в крепость. За день до их приезда в Суйдун в китайско-маньчжурском полку вспыхнули какие-то беспорядки и доступ в крепость был прекращен.

Третья операция была разработана и подготовлена в Москве самим Дзержинским и его помощником Яковом Петерсом. Как известно, Петерс сыграл видную роль в раскрытии заговора Локкарта— Рейли, и это он жестоко подавил мятеж левых эсеров. О нем сказал Ленин: «Петерс – работник крупный и преданный». Следует добавить: и жестокий палач-чекист, на совести которого многие тысячи убитых и замученных. В конце 1920 г. Петерс, по приказу Дзержинского, выехал в Среднюю Азию, чтобы возглавить борьбу с басмачами, крестьянскими повстанцами, ликвидировать белых атаманов и остатки их войск, эвакуировавшихся в Китай, а главное – уничтожить атамана Дутова.

Дзержинский и Петерс понимали, что налетом на штаб Дутова в Суйдуне ничего не добиться, а следовательно, было решено применить излюбленное оружие ЧК – засылка провокаторов и взрыв изнутри. Этот план был утвержден Москвой и постепенно стал проводиться в жизнь.

Нужно было найти предателей и провокаторов, но таких, которым мог бы доверять атаман Дутов. И предатель был найден… Однажды заведующий регистрационным пунктом Туркестанского фронта в Джаркенте Василий Давыдов и начальник милиции, бывший князь Касымхан Чанышев уехали на охоту. Через несколько дней они вернулись с богатыми охотничьими трофеями. Кроме председателя Джаркентской ЧК Суворова, никто, даже самые близкие люди, не знали о том, что Давыдов и князь Чанышев ездили в Ташкент. Там они встретились и совещались с Яковом Петерсом. Петерс на свидании сразу же показал прибывшим «охотникам» письмо атамана Дутова, перехваченное чекистами.

– Вот что он пишет полковнику Бойко, – сказал им главный чекист. – Бойко – это бывший командир казачьего полка, а теперь он инспектор Семиреченского облвоенкомата. На работе он скромный служащий, а вообще личность для нас очень опасная. Но вся его подпольная организация, а она довольно разветвленная, взята чекистами под контроль… Вот почему мы и не трогаем Бойко…

Ясно, что в эту организацию полковника Бойко чекисты внедрили своих агентов.

В письме к Бойко атаман Дутов, подготовляя восстание и новый поход, просил Бойко подготовить продовольствие в Барухадзиле, Джаркенте. «Нужен и клевер, овес, также мясо, такой же запас в Чилике… И хлеб по расчету на 1000 человек на три дня… Сообщите точное число войск на границе», – писал Дутов.

– А вот и второе письмо, – показал Петерс плотный листок. – Это письмо главарю ферганских басмачей Иргашбаю. Обратите внимание: чтобы польстить ему, Дутов даже называет его командующим армией в Фергане!

«…Еще летом 1918 года, – писал Дутов, – от вас прибыл ко мне в Оренбург человек с поручением связаться и действовать вместе против большевиков. Я послал с ним вам письмо и подарки: серебряную шашку и бархатный халат, в знак нашей дружбы и боевой работы вместе. Но, очевидно, человек этот до вас не дошел. Ваше предложение работать вместе со мною было доложено Войсковому правительству Оренбургского казачьего войска, и оно постановлением своим зачислило вас в оренбургские казаки и пожаловало вас чином есаула. В 1919 году летом ко мне прибыл генерал Зайцев, который и передал ваш поклон мне. Я, пользуясь тем, что из Омска от адмирала Колчака едет миссия в Хиву и Бухару, послал с нею вам вновь письмо, халат с есаульскими погонами, серебряное оружие и мою фотографию. Но и эта миссия, по слухам, до вас не доехала. В третий раз пытаюсь связаться с вами. Ныне я нахожусь на границе Китая и Джаркента, в Суйдуне. Со мной отряды, всего до 6000 человек. В силу обстоятельств, оружие мое сдано китайскому правительству. Теперь я жду только случая вновь его получить и ударить на Джаркент. Для этого нужна связь с вами и общность действий. Буду ждать вашего любезного ответа»…

– Теперь для вас ясно, – заметил Петерс, – что замышляет Дутов! И наше положение становится весьма опасным, оно будет еще тяжелее, если Дутову удастся связаться с басмачами… Нужно действовать, и как можно скорее!..

На этом совещании было решено войти в доверие к атаману Дутову, усыпить его бдительность, а затем похитить атамана, чтобы ликвидировать его, предав суду революционного трибунала. Вся надежда возлагалась на Чанышева: он – местный аристократ, князь, уроженец здешних мест. К тому же у него были родственники на китайской стороне, в Кульдже.

Дутов и его окружение могли поверить князю Касымхану Чанышеву. Он пострадал от большевиков: у его отца советская власть конфисковала всю землю и сады, раскинувшиеся на сотни десятин. Его отец сидел в советской тюрьме. Та же участь ожидала и молодого Касым-хана Чанышева, если бы он не согласился работать на большевиков и стать агентом ЧК…

Как он согласился и как его «обработали» чекисты, Альтов


, конечно, не пишет. Вероятно, и угрозами, и подарками; кнутом и пряником. Зная, что молодой князь Чанышев любил кутнуть и хорошо пожить, соблазнить его чекистам было легко. Ему сохранили жизнь и даже давали возможность кутить. Конечно, до поры до времени.

Петерс назначил руководителем операции по ликвидации атамана Дутова Василия Давыдова. Чекисты все же до конца не могли верить бывшему князю Чанышеву! Но ему было поручено набрать и возглавить группу исполнителей для проведения операции.

Под диктовку Давыдова князь Чанышев сразу же после возвращения с «охоты» написал письмо атаману Дутову. В письме Чанышев выражал недовольство советской властью, в частности, подробно описал все то, что большевики конфисковали у его отца. Он предложил в нужный момент перейти на сторону атамана Дутова вместе со своими милиционерами. В конце письма он просил позволить ему лично явиться к Дутову в Суйдун и подробно рассказать о готовящемся в Джаркенте восстании против советской власти. Это письмо Чанышев послал атаману Дутову с верным человеком, бывшим белым офицером.

Но шли дни, а ответа от атамана не было. Чанышев волновался теперь уже и за свою дальнейшую судьбу. Его начальник Давыдов стал как-то подозрительно поглядывать на бывшего князя. Тем временем положение в Джаркенте становилось все тревожнее и тревожнее. В архиве штаба Туркестанского фронта сохранилась телеграмма, посланная в Ташкент полномочному представителю ВЧК Петерсу: «Из Джаркента. Военная. Срочно. Секретно. В районе Чугучака корпус генерала Бакича и дивизия Степанова насчитывают, по последним данным, около 5000 человек. В районе Кульджи размещены остатки сил атамана Дутова и Анненкова – три тысячи бойцов. Дутов рассчитывает опереться на семиреченское казачество и на баев-мусульман. После перехода границы думает соединиться с басмачами Ферганы и Бухары». Эта телеграмма была подписана уполномоченным ЧК Василием Давыдовым.

Из Ташкента пришел приказ – немедленно приступить к операции по ликвидации атамана Дутова. Разговор Давыдова с Чанышевым был довольно бурным, но коротким. Он должен был начать операцию и попытаться прорваться к Дутову или же… «Вы сами знаете, что будет с вами! ЧК не любит шутить», – пригрозил чекист.

Морозной январской ночью Чанышев поехал за кордон, в Кульджу, где у него жили родственники. Утром он уже прогуливался по шумному и многолюдному, как все восточные рынки, кульджинскому базару. И здесь совершенно неожиданно – удача: он встретил Миловского. Бывший городской голова Джаркента, ярый враг советской власти. Он бежал за границу в Кульджу, узнав, что ему грозит революционный суд.

Они поздоровались, как старые знакомые, но у Миловского забегали глаза. Он знал, что князь Чанышев служил у большевиков…

– Приехал искать поддержки у его превосходительства атамана Дутова! – доверительно шепотом сообщил князь Чанышев Миловскому.

В чайной он поведал растерявшемуся Миловскому, как трудно ему, князю, работать у большевиков. Рассказал ему и о том, что многие милиционеры готовы выступить против большевиков.

– Если вспыхнет восстание или войска атамана Дутова начнут наступление на Джаркент, – заверял князь, – многие и ответственные работники присоединятся и будут бить большевиков. Уверяю вас, все они готовы выступить против Советов. Теперь понимаете, как мне необходимо повидать атамана Дутова!..

Миловский поверил. В этот же день он отвел Чанышева к священнику Ионе, духовнику атамана Дутова. Отец Иона пользовался особым доверием атамана. Они долго беседовали, изучая и стараясь распознать друг друга. Отец Иона внимательно слушал князя. Вначале с недоверием, но потом, после того, как Чанышев, зная от чекистов обстановку, рассказывал некоторые детали, священник стал более благожелательно прислушиваться к Чанышеву. В конце концов, прощаясь с князем, он сказал:

– Вы – наш человек! И вам необходимо познакомиться с атаманом. Он человек хороший, и если вы будете помогать ему, то он вас никогда не забудет!

Князю Касымхану Чанышеву везло на знакомых. На другой день в Кульдже он встретил другого знакомого – полковника Аблайханова. Чанышев пригласил его на обед. Полковник Аблайханов хорошо знал князей Чанышевых, поверил в легенду предателя. Так как Аблайханов служил переводчиком при штабе Дутова, то он без особых затруднений организовал Чанышеву первую встречу с атаманом.

На приеме у атамана Дутова Чанышев объяснил атаману, почему он принял должность начальника милиции у большевиков в Джаркенте. Он разыграл разгневанного сына, сказав атаману, что его отца снова арестовали большевики. (Ив самом деле, Чанышев знал, что отец его вторично арестован, в целях операции, чтобы заставить Дутова и его окружение поверить Чанышеву.)

– Я жду не дождусь, когда мне можно будет отомстить им за все это! – кричал, как настоящий актер, Чанышев.

Однако атаман Дутов держался настороженно. Чанышев понял, что так легко его не провести и одним словам он не поверит. Убедился князь и в том, что от отца Ионы и полковника Аблайханова атаман Дутов узнал многое из жизни его, Чанышева.

Когда князь Чанышев начал рассказывать о готовящемся восстании в Джаркенте, о других городах, готовых присоединиться к контрреволюционерам, о силах, которыми располагают заговорщики, разговор пошел оживленнее. Атаман Дутов рассказал князю Чанышеву, как трудно пришлось его отряду, когда измученные тяжелым переходом через перевал Кара-Сарык оренбургские казаки спустились в долину реки Боротолы. Без продовольствия, оружия и боеприпасов (все пришлось сдать на границе китайским властям, оставив лишь несколько винтовок для конвоя).

Только с приходом сотен Первого Оренбургского полка полковника Завершинского


жизнь в Суйдуне пошла лучше. Удалось создать штаб во главе с полковником бароном Попенгутом


. Объявился на востоке Китая и член Оренбургского войскового правительства Анисимов


. Присланные им денежные суммы дали возможность поправить дела, закупить оружие, экипировать казаков.

Атаман приказал Чанышеву соблюдать строжайшую осторожность на посту начальника милиции Джаркента. Он рассказал ему, как чекисты разгромили подпольную организацию полковника Бойко только из-за того, что его соратники не соблюдали элементарных правил конспирации. Чанышев, конечно, лучше Дутова знал об этой акции чекистов, проведенной семиреченскими чекистами во главе с Эйхмансом. Тогда в одну декабрьскую ночь в разных пунктах было арестовано несколько сот заговорщиков, захвачены подпольные склады оружия и боеприпасов. В операции участвовали и джаркентские чекисты и милиционеры, арестовавшие агентов полковника Бойко в самом городе и в селах уезда.

Чанышев молча слушал атамана.

– О тебе, князь, знаю все! – сказал Дутов, поднимаясь и давая понять, что аудиенция окончена. – И ты знай: все могу простить, кроме измены! Если ты предашь – на дне моря достану и поставлю к стенке! Для связи я пришлю к тебе в милицию своего человека. Устрой надежно и смотри, чтобы с его головы волосок не упал бы! Понятно?

Чанышев благополучно вернулся в Джаркент.

Через несколько дней в управление джаркентской милиции был принят на работу новый делопроизводитель – Дмитрий Нехорошко, присланный для наблюдения самим атаманом Дутовым. Он должен был помочь «мятежным милиционерам» подготовить выступление и арест джаркентских большевиков. Но, в свою очередь, Нехорошко был немедленно взят на заметку чекистами. На службу его приняли, чтобы успокоить Дутова.

Вместе с князем Чанышевым Нехорошко составлял донесения атаману Дутову – предварительно продуманные и одобренные чекистами во главе с Суворовым и Давыдовым. Через князя Чанышева подобрали и своих связных – несколько человек чекистов во главе с Махмутом Ходжамьяровым, Газисом Ушурбакиевым. Эти «верные посыльные» доставляли почту в Суйдун и обратно. Они получили задание от чекистов – ближе познакомиться с охраной атамана Дутова и сделаться там, в штабе Дутова, своими людьми.

Дмитрий Нехорошко, считая, что он посылает «тайное письмо» Дутову (в действительности, конечно, известное чекистам), писал о Чанышеве: «Князь Чанышев действительно отдается целиком нашему делу. Что от него зависит, он все делает. Его работа деятельная, но очень остры шипы у советской власти. С нетерпением ожидаем Вашего прихода и начала действий!» Еще в свой первый визит предатель Чанышев, по приказу чекистов, должен был начертить план штаба и дома атамана Дутова. Уточнить этот план помог позже Махмут Ходжамьяров, трижды возивший донесения Чанышева к атаману Дутову.

Переписка с атаманом развивалась успешно. Отвечая на очередное письмо Чанышева, Дутов писал: «Письмо Ваше получил. Сообщаю новости. Анненков уехал в Хами. Все находящиеся теперь в Китае силы мною объединены. С Врангелем имею связь. Наши дела идут отлично. Сообщите точно число войск на границе, как дела под Ташкентом и есть ли у Вас связь с Иргаш-баем?» Вместе с этим письмом нарочный привез от Дутова несколько пачек воззваний к населению Семиречья от белых, к моменту восстания. Привез их нарочный – чекист Махмут.

Атаман Дутов в письмах к Чанышеву ставил такие требования, которые было очень трудно и рискованно выполнять. Однажды он потребовал, чтобы Чанышев из милиции отправил дутовскому резиденту полковнику Янчису


несколько винтовок. И пришлось самому Чанышеву лично отправиться к полковнику Янчису и передать ему оружие. Выполнение этого приказа еще более укрепило в штабе Дутова доверие к князю Чанышеву.

Однако положение в Джаркенте становилось тревожным. И чекист Давыдов, сообщив в Ташкент о возможности выступления белых, попросил разрешения Петерса как можно скорее «ликвидировать атамана». Разрешение было дано: «Если нельзя захватить, то убейте его».

Чекисты в Джаркенте начали действовать. В конце января 1920 г. весь Джаркент всполошила весть об аресте «белых заговорщиков» во главе с молодым князем Чанышевым. Многие видели, как утром конвоиры вели в ЧК Чанышева со связанными за спиной руками. По той же дороге провели Дмитрия Нехорошко и еще несколько человек. Эта акция была проведена по следующим причинам: нужно было обезвредить настоящих белых дутовцев, как Дмитрий Нехорошко, выданных Чанышевым, во-вторых, еще раз создать видимость ареста Чанышева, следовательно, показать, что и он – участник дутовского подготовляющегося восстания, и тем самым еще раз убедить дутовцев в том, что князь Чанышев – «свой человек» и «белый патриот»…

А через день границу перескакала оперативная группа чекистов во главе с князем Касымханом Чанышевым. Вместе с ним отправились «связные» Махмут Хаджамьяров и еще четверо. Все шестеро – уйгуры, ничем особенно не отличающиеся от местных жителей. Все шестеро – кавалеристы, меткие стрелки и жестокие исполнители чекистских приказов.

В Джаркенте тем временем поговаривали, что Чанышева, как особо опасного, отправили в Ташкент. И только в ЧК знали, где находится оперативная группа Чанышева. Знали и тревожились. Уже вторую неделю от них не было никаких вестей. Не попались ли они дутовским контрразведчикам? Суворов с Давыдовым решили послать в Суйдун Насыра Ушурбакиева. Ему было приказано пробраться в Суйдун на явочную квартиру, где должен был находиться Чанышев. Если они погибли, разузнать, как это произошло, и немедленно возвращаться в Джаркент. Если все идет нормально, включиться в состав группы и участвовать в операции. В чем суть операции – об этом скажет князь Чанышев…

Поздно ночью Насыр Ушурбакиев вброд переехал пограничную реку Каргос. К утру он въехал в пустынные улицы Суйдуна и быстро нашел дом явки. Через несколько минут он встретил там и брата, и Чанышева. Оказывается, все эти дни Чанышев с товарищами изучали подступы к крепости, интересовались, когда и как сменяются караулы, как вооружены патрули, познакомились кое с кем из часовых. Для этой цели они использовали опий и фляги со спиртом. Они выяснили, что в Суйдуне находится сравнительно небольшой казачий отряд. Но в крепость каждый день приезжали офицеры из Кульджи, Чугучака, Урумчи, Саньтая, Мазара и других мест, где расквартировались интернированные остатки Белой армии. Атаман Дутов сколачивал новую армию. С каждым днем он становился для советской власти в Семиречье все опаснее. Операция была назначена на 6 февраля 1921 г., на 10 часов вечера, когда городская жизнь замирает и улицы становятся пустынными. Позднее нельзя – атаман Дутов ляжет спать, тогда удвоят караулы на ночь и крепостные ворота будут закрыты.

Вот что пишет Владимир Альтов о дальнейшем: «Распределили обязанности. В штаб к Дутову идет Махмут Хаджамьяров – человек большой физической силы, меткий стрелок и лихой наездник… Касымхан Чанышев подробно ознакомил его с расположением постов. Получили подробные задания и другие участники. Старший из братьев Байсмаковых – Куудук, знакомый с часовыми, должен все время находиться как можно ближе к Махмуту, быть, как сказал Касымхан, его тенью. Сам Чанышев и Газиз Ушурбакиев будут прохаживаться у ворот крепости, готовые в любую секунду броситься на помощь Махмуту и Куудуку. Насыру Ушурбакиеву, Юсупу Кадырову и Мукаю Байсмакову поручалось прикрыть огнем отход главных участников операции в случае, если вспыхнет перестрелка.

Вечером 6-го февраля, как было намечено, группа Чанышева подошла к крепости.

– Пакет для его превосходительства, – сказал Махмут, показывая конверт с сургучными печатями.

– Жди здесь, позову дежурного, примет! – ответил часовой.

– Велено вручить лично в руки, видишь? – показал он дутовцу подчеркнутые двумя жирными чертами слова: «Совершенно секретно» и «Вручить лично».

И не дожидаясь, пока казак будет раздумывать, отодвинул его плечом и спокойно, как будто каждый день ходил по этой дорожке, зашагал к дому, стоящему в глубине двора, почти у самой крепостной стены. Разговор с охранником у дома был примерно таким же. Только тот доверительно добавил: «Кажись, их превосходительство уже почивают…»

Атаман Дутов полулежал на тахте, о чем-то вполголоса говорил с адъютантом, который разбирал на столике бумаги. Кроме этого, Махмут успел заметить только поблескивающие в свете лампады иконы. Аихо козырнув, Махмут протянул пакет. Адъютант вскрыл его и подал атаману. Дутов стал читать вслух: «Господин атаман, хватит нам ждать… Пора начинать. Я все сделал. Ждем только первого выстрела»… И вдруг метнул исподлобья острый, изучающий взгляд на гонца. Тот стоял, как изваяние. Атаман стал читать дальше: «Сожалею, что не смог приехать лично…»

– А где Чанышев? – так же резко вскинув голову, спросил Дутов.

– Он ушиб ногу и сам приехать не может, – спокойно ответил Махмут. – Он ждет вашу милость у себя в доме!

– Это что еще за новости? – выкрикнул атаман.

Это были его последние слова. Махмут понял, что вариант похищения атамана Дутова отпадает. Выхватив наган, он выстрелил в упор. В то же мгновение на него бросился адъютант. Еще выстрел – и адъютант свалился к ногам Махмута. Махмут выстрелил еще раз в Дутова, свалившегося с тахты. И тут же бросился бежать.

Услышав выстрелы, часовые бросились на выручку. Но их остановили пули Байсмакова, Чанышева, Ушурбакиева. Секунды тянулись мучительно. Но вот из дома появился прихрамывающий Махмут: выбегая, он оступился, повредив ногу. Друзья подсадили его на коня. Пока дутовцы, перепуганные стрельбой в крепости, приходили в себя, быстрые гиссарские кони уносили чекистов по разным дорогам. Чанышев и Газиз ускакали на Кульджу, Махмут и другие – к границе, Насыр Ушурбакиев – на хутор Дагра, место явки. Ему нужно было переждать и получить подтверждение, что операция завершена.

Утром хозяин хутора Дагра отправился в Суйдун. Вернувшись, он рассказал о том, что атаман Дутов и его адъютант убиты. По улицам города носились всадники, задерживая всех подозрительных. На воротах крепости висела бумага, в которой сказано, что каждый, кто доставит в штаб хотя бы одного из террористов, получит за живого 5000 золотых рублей, за мертвого 3000 рублей…

Участники операции вернулись в Джаркент и немедленно сообщили в Ташкент Петерсу и в Москву Дзержинскому об убийстве атамана Дутова, добавив, что «все наши благополучно вернулись»… Приказом по Всероссийской Чрезвычайной Комиссии Давыдов, Чанышев и Ходжамьяров за акт, «имеющий общереспубликанское значение», получили золотые часы. Остальные участники получили другие «высокие награды». Главный участник и предатель – князь Касымхан Чанышев получил и удостоверение, подписанное полномочным представителем ЧК Петерсом: «Дано сие тов. Чанышеву в том, что он за непосредственное руководство операцией убийства атамана Дутова награжден золотыми часами и цепью от ВЧК за № 14365, что и удостоверяется подписью с приложением печати ВЧК»… Это и была цена предательства князя Чанышева.

В этом описании советского журналиста, мы, конечно, не знаем, где правда, а где пропагандная ложь. Однако факт убийства атамана Дутова советскими чекистами достоверен. Тогда он для них представлял большую опасность, в связи с общей обстановкой в стране. В те дни советская граница в Семиречье была приведена в боевую готовность. В Джаркенте и в других пограничных городах был введен комендантский час и особое положение. Советские комиссары серьезно опасались нападения белых из-за границы. Боялись, что дутовцы и другие белые начнут мстить за убийство атамана Дутова. Но этого не случилось – некому было заменить атамана Дутова.

Спустя несколько месяцев части Красной армии перешли границу Китая, разгромили интернированные и обезоруженные полки корпуса генерала Бакича и тем самым ликвидировали опасность вторжения белых в Семиречье. Военное положение было отменено, но агенты ЧК усилили свою работу по «ликвидации врагов» советской власти. Расстреливали беспощадно и без суда, по решению комиссии ВЧК. Чекисты ловили тогда бежавших белых и в приграничных городах Китая, не считаясь ни с какими международными законами…

В октябре 1971 г. в газете «Новое русское слово» было помещено письмо в редакцию г-на Ю. Маркова о судьбе убийцы атамана Дутова, которое приводится ниже.

«Не так давно в «Новом русском слове» была напечатана статья о гибели атамана Дутова в Кульдже. Предателем и убийцей назван некий князь Чанышев, тогда начальник милиции в г. Джаркенте (теперь город Панфилов). Оснований сомневаться у меня нет, и думаю, что могу осветить дальнейшую карьеру предателя. В середине тридцатых годов командиром 3-й горно-стрелковой дивизии в г. Термезе был тоже Чанышев


, бывший царский офицер; говорили, что он бывший князь. Это был рослый, красивый, атлетически сложенный татарин. Лично знаком я с ним не был, но близко видел несколько раз. Летом 1937 года, как заслуженного партийца, – его, конечно, сгребли. Вновь я встретил его в январе 1940 года у подъезда 1-го дома обороны в Москве. Вид его не оставлял сомнений о месте, откуда он только что вышел. Очевидно, переодеться ему было негде. С началом войны он попал на активную службу и к концу ее стал генерал-лейтенантом, комкором. В советском Военно Историческом Журнале (кажется, за 1961 год) видел его на снимке с реабилитированным комкором Тодорским, просидевшим 16 лет, и маршалом авиации Новиковым. Отдельный и очень хороший снимок Чанышева помещен в воспоминаниях маршала Рокоссовского «Солдатский долг». Искрение уважающий Ю. Марков».




Д. Кочнев




Шанхай, Буаугун – Эмиль, Красногорск и Оренбург





Приближающийся день войскового праздника, День святого великомученика и Победоносца Георгия, невольно будит в душе воспоминания о таковых же днях, проведенных в прошлом. И как ни странно, но дни, отстоящие значительно далеко, запечатлелись в памяти сильнее и рельефнее. Десятки лет в Шанхае, и все войсковые дни слились в один. Трудно сказать, чем отличался праздник 33-го года от 32-го или 30-го, 40-го от 43-го и т. д. Прошли, слились в одну шаблонную картину жизни серенькой обыденщины, не оставив в душе четкого следа. А чем дальше по времени, тем ярче.

Вот ясно, четко до мельчайших подробностей вижу стоянку казаков на реке Булугун в Монголии. Солнечный день. Церковь из тола, под ногами прошлогодняя ветошь, среди которой пробивается ярко-зеленая свежая травка. Кусты карганы и облепиха, покрытая желтым цветом. Полянка и небольшие бугры, на которых разбросаны землянки 1-й и 2-й сотни и дырявые прокопченные хотхуры 4-й сотни.

Коней у нас уже нет. Часть продали или сменяли на муку, толкан, на табак и на люшки с китайской жаной, а большей частью раскрадены монголами и киргизами. Но все это нисколько не портит праздничного настроения. После молебна парад. Парад принимает старший оренбуржец генерал-майор Карнаухов


и почетный гость начальник отряда полковник Сокольницкий


. По окончании официальной части начинаются игры. Открывает занавес из долимбы тоже тыловый театр. Хор, песни, танцы и на душе весна и праздник. Все бодрит какое-то чувство лучшего будущего. Все чего-то ждут и на что-то надеются.

Вот еще дальше лагерь на реке Эмиль 1920 г. День хотя и солнечный, но ветреный и холодный. Чистое поле. С одного края громадная брезентовая палатка, а в ней китайский генерал – чугучакский Фу-ду-тун, почетный гость на нашем конном празднике. Вокруг намеченного живой цепочкой круга толпятся тысячи казаков и солдат, среди которых время от времени мелькают китайские «чирики» – так называли китайских солдат, одетых в синие куртки с нашитыми на груди и на спине красными кругами, а в них какие-то китайские иероглифы. Кое-где виднеются черномазые и скуластые, с длинными косами «солоны» – родные братья наших калмыков – и, наконец, в большом числе милые нашему сердцу малахаи местных киргизов, вид которых заставляет на некоторое время забыть, что мы в Китае, а не у себя в зауральской степи.

На старте Бакич на своем рыжем англо-арабе, полковник Сергей Глебов


, полковник Разумник, Степанов, войсковой старшина Малятин, полковник Могилев на своем киргизе, на котором он в дни своей партизанщины рассекал под Ак-Булаком и Мартуком, и много других все милых и дорогих по совместной работе лиц.

Конечно, первым пришел Бакич. Помимо хороших качеств коня вообще, это был лишь один из многих тысяч коней отряда, питавшийся хлебом, т. е. овсом или ячменем. Тогда как кони чинов отряда были только на подножном корму, равняясь по своим хозяевам, которые в это время все сидели на пище «святого Антония».

Начавшаяся вслед за этим заездом казачья джигитовка сразу же завоевывает симпатии всей многотысячной аудитории, заставляя забыть победу Бакича. Особенным успехом у азиатской части зрителей пользовались номера с умыканием невесты и увоз раненого казака, сопровождавшиеся стрельбой холостыми патронами.

За Эмильским праздником выплывает в памяти «Красногор» 1918 г. Картина совершенно другая. Родной и милый казачьему сердцу вид. Станичная площадь, окруженная со всех сторон порядком добротных казачьих домов.

В центре церковь. Напротив ее школа, служившая в то время казармой для партизанского отряда. Перед церковными дверями выстроился только что сформировавшийся после мартовского набега на Оренбург партизанский отряд под командой есаула Жукова. Состав его как возрастной, так и по форме разношерстный.

На правом фланге стоит душа отряда, редкостный пример бойца-фанатика, верящего свято в правоту своего дела и в его конечный успех, – это 70-летний богатырь с серебряной бородой по пояс, войсковой старшина в отставке Михаил Илларионович Алеманов, фигура по своим духовным качествам, как и по внешности, чрезвычайно выдающаяся и требует того, чтобы на ней остановиться подробнее, что и будет сделано мною особо. На левом фланге стоит знаменитое в то время красногорское орудие – на фургонном передке за неимением артиллерийского зарядного передка, и около него лихой артиллерийский взвод сотника Туркова: два-три казака-артиллериста, два гимназиста, один кадет, один чиновник губернской контрольной палаты Булгаков, артист хора Плотников, подъесаул П.С. Морев и еще несколько партизан.

Парад принимает атаман Красногорской станицы подхорунжий Афанасий Яковлевич Арапов и военная комиссия, отвечающая за все. Оренбург и Орск в руках большевиков. Станицы вверх и вниз по Уралу от Красногора держат нейтралитет. Станицы по Саккюр вдоль линии ж. д. также.

Фактически Красногор стоит как одинокий утес, окруженный большевиками, но в сердцах и душах нет ни страха, ни тени сомнения, что мы в конце концов победим. На душе светло и спокойно. Вся станица радостно отмечает день войскового праздника. Казачата громко распевают: «Красногорская станица, всем станицам голова. Комиссаров не боится и орудье не сдала».

Урал в полном весеннем разливе. На левом киргизском берегу показался конный разъезд шесть-семь коней. Кричат и машут руками. За дальностью ничего разобрать нельзя. Послали лодку. Возвращаются с сияющими лицами. Пришел разъезд для связи от линейных станиц под командой прапорщика П.А. Федорова. Все станицы по Илеку восстали. Праздник вдвойне.

А вот и еще дальше День святого Георгия в Оренбурге до революции и до германской войны. Весна в это время в разгаре. Акация, сирень и липа в цвету. Я мальчик-кадет Оренбургского Неплюевского кадетского корпуса. В составе корпуса стою на Неплюевской улице против здания войскового хозяйственного правления. Левее нас 2-й Оренбургский кадетский корпус, дальше гимназия, реальное училище и другие учебные заведения, затем войска, принимающие участие в параде. Правее нас, непосредственно против войскового штаба, юнкера Оренбургского казачьего училища, льготные и господа офицеры и атаманы станиц, собравшиеся в Оренбург на войсковой праздник. И крайний справа войсковой хор трубачей. Незабываемый момент. Под знамя, «Слушай. На кра-ул!» оркестр играет «Коль Славен», и из подъезда войскового штаба начинают выносить войсковые знамена, значки, бунчуки, грамоты и другие войсковые регалии. После чего вся колонна участников парада торжественно двигается через Войсковую площадь, отделявшую город от Оренбургской станицы (в просторечии – форштадт) к Войсковому Георгиевскому собору, с колокольни которого, по преданию, Емельян Пугачев обстреливал г. Оренбург из пушки.

После торжественной литургии, совершаемой всем сонмом духовенства города, все участвующие в параде так же торжественно возвращаются на Войсковую площадь, где после краткой литии и молебна у часовни, расположенной на краю Казачьего сада, Войсковой атаман в присутствии многих десятков тысяч собравшихся к этому времени зрителей принимает парад. После артиллерийского салюта льготной батареи и здравиц за Государя Императора и за Августейшего Атамана всех казачьих войск – Наследника Цесаревича мы с гордо поднятыми головами проходим церемониальным маршем перед Войсковым атаманом вдоль фронта войсковых знамен, регалий и множества заслуженной войсковой старшины, лица и груди которых украшены почетными рубцами ранений и множеством орденов, крестов и медалей за ряд походов и сражений. Особенно четко врезались в память колоритная фигура и лицо войскового старшины Черенжалова и могучая, богатырская фигура одного из атаманов станиц с серебряной бородой по пояс, атаманской насекой в руке, в длинном, старого образца чекмене с голубым кушаком и большой серебряной медалью на шее, помимо крестов и медалей от плеча до плеча.

Вспоминая эту картину, я вновь переживаю то чувство войсковой казачьей гордости, наполнившее тогда маленькое еще сердце кадета. «Я тоже оренбургский казак и буду всегда носить голубой лампас». По окончании парада запыленные входили, отряхиваясь, в войсковое хозяйственное правление, где уже ожидали нас накрытые столы с угощением.

Празднично шумел в тот вечер Оренбург. Казаки справляли свой войсковой день. И долго, долго в ту ночь казачки поджидали, а иногда и собирали своих подгулявших атаманов.




Раздел 2





А. Макеев




Бог войны барон Унгерн






Настоящая книга моих воспоминаний абсолютно не является каким-либо выпадом против Белого движения, что может заключить непродуманная мысль поверхностного читателя, это есть фотографический снимок того, в каких иногда формах проявлялось Белое движение на этапах бело-красной борьбы.

Прошли годы, и ныне вы не найдете ни одного унгерновца, который бы не сохранил теплую память о своем жестоком и иногда бешено свирепом начальнике.

Барон Унгерн


являлся исключительным человеком, не знавшим в своей жизни никаких компромиссов, человеком кристальной честности и безумной храбрости.

Он искренне болел душою за порабощаемую красным зверем Россию, болезненно чутко воспринимал все, что таило в себе красную муть, и жестоко расправлялся с заподозренными.

Будучи сам идеальным офицером, барон Унгерн с особой щепетильностью относился к офицерскому составу, который не миновала общая разруха и который, в некотором своем числе, проявлял инстинкты, совершенно не соответствующие офицерскому званию. Этих людей барон карал с неумолимой строгостью, тогда как солдатской массы его рука касалась очень редко.

Будучи сам абсолютным бессребреником, барон Унгерн ставил в основу своих походов полную защиту мирного населения, и последнее, ближе ознакомившись с унгерновцами, ценило это.

Создав первоклассную по дисциплине и боеспособности Азиатскую конную дивизию


, барон Унгерн всегда говорил, что или все они сложат головы, или доведут борьбу с красными до победного конца. Ни то ни другое не осуществилось, барон трагически погиб, и причиной этого был он сам.

Отдавшись стихийным порывам жестокой борьбы с красными, он постепенно превратился в маньяка и сделал то, что боготворившая его дивизия принуждена была поднять против него бунт.

На фоне жестокой гражданской борьбы барон Унгерн невольно переступил черту дозволенного даже и в этой красно-белой свистопляске и погиб. Так должно было быть, и так об этом говорила та Карма, о которой часто упоминал сам начальник Азиатской конной дивизии.

Многое в его гибели и в гибели первоклассной боевой дивизии сыграли и некоторые окружающие, которые по какому-то таинственному закону всегда окружали тех идейных вождей, которые появлялись на фоне гражданской войны за Белую идею.

И эти обреченные вожди прекрасно учитывали гнусную роль своих преступных помощников, но опять-таки, каким-то роком, не могли отбросить их от себя, как моральную падаль, заражающую воздух.

Прошли года, и голоса тех унгерновцев, которые на себе испытали жестокие удары бароновского ташура, тепло говорят о своем погибшем начальнике.

А это указывает на то, что барон Унгерн-Штернберг был исключительный по идее и водительству человек и, если бы не неумолимая судьба, он сыграл бы со своими азиатскими всадниками крупную роль в борьбе с красными за Русь Православную.


* * *

Было начало августа 1920 г. По приказу барона Унгерна полки Азиатской конной дивизии – Анненковский и 1-й Татарский – выступили в 1-й Забайкальский отдел для борьбы с красными. Анненковским полком командовал войсковой старшина Циркулинский и Татарским – генерал-майор Борис Петрович Резухин


.

В Даурии – цитадели барона остались китайская сотня под командованием подпоручика Гущина, японская сотня капитана Судзуки и обоз. Над всем этим резервом начальствовать стал знаменитый человек-зверь подполковник Леонид Сипайлов. Человек, в котором совместилось все темное, что окутывает человека: садизм и ложь, зверство и клевета, человеконенавистничество и лесть, вопиющая подлость и хитрость, кровожадность и трусость. Сгорбленная маленькая фигурка, издающая ехидное хихиканье, наводила ужас на окружающих.

После ухода полков и занятия ими красной Акши барон улетел на аэроплане туда же. Сипайлову было приказано забрать все снаряды, винтовки, патроны и с охраной идти на Акшу.

В конце августа выступили. Обоз был огромный. На 89 подводах везли снаряды, на 100 арбах муку, и шли еще подводы с другим имуществом. Подрядчиком всего этого передвижения был татарин Акчурин.

В транспорте шла знаменитая «черная телега». Это была кибитка, в которой было уложено 300 тысяч золота и масса драгоценнейших подарков для монгольских князей. Там были вазы, трубки, статуи, все чрезвычайно ценное как по качеству, так и по исторической древности. Каждые десять подвод сопровождал один баргут, а кроме того, в числе обозников было 25 русских солдат, прибежавших перед отходом из Маньчжурской дивизии. Китайская сотня шла впереди, японская же позади.

Транспорт тронулся и в течение семи дней шел спокойно и благополучно. Бивуак седьмого походного дня расположился как и раньше. Китайская сотня впереди, за горой, верстах в четырех, и японская при транспорте. Так было лучше, ибо верность китайцев была шаткая. Но приехал командир китайской сотни подпоручик Гущин и испортил все настроение.

В спокойном эпическом тоне он доложил Сипайлову, что у него в сотне что-то неладное. «Мой вестовой достал сведения, что китайцы хотят поднять восстание, нас, офицеров, перебить, потом напасть на транспорт и захватить «черную телегу», – говорил он. Невероятного здесь ничего не было, от китайцев ожидать этого было можно, а потому приступили к контрмерам.

Всех русских обозников и баргутов вооружили и стали ждать, что будет. Предупредили японского командира, но последний отнесся к такому известию с большой иронией, указав, что китайцев бояться более чем смешно. Гущину предложили с офицерами на ночь переехать в транспорт, но он категорически отказался, заявив, что «может быть, ничего и не будет, а кроме того, офицерам уходить с поста – непозволительно».

Больше его не уговаривали, и он уехал к своим китайцам. Легли спать, а в 3 часа ночи поднялась тревога.

Со стороны китайского бивуака слышалась стрельба. Восстание началось, нужно было ждать нападения и нужно было спасать «черную телегу». Трем офицерам и одному солдату, конвоировавшим ее, было приказано немедленно же уезжать в степь, остановиться на первой заимке и ждать там приказаний. «Черная телега» умчалась. Русские и баргуты заняли позицию, и не прошло десяти минут после этого, как через табор промчались конные. Это были китайцы. По ним открыли огонь, и они скрылись в ночной темноте. А ночь была темной – глаз выколи, почему стали ждать рассвета и только тогда вести наступление на китайский бивуак. Рассвело. С громким «ура» бросились в китайскую лощину, и тут же с правого фланга понеслось «банзай». Это пошли в атаку японцы. Со стороны бивуака зажужжали пули, а вскоре в сторону степи помчались пять всадников. Впоследствии оказалось, что это были казаки с ближайшей заимки, которые, услышав стрельбу, прискакали на помощь русским, а в утреннем тумане приняли нас за врага.

Китайский бивуак представлял хаотичную картину, и офицерская палатка была свалена. Подошли к ней и в ужасе остановились. Гущин лежал мертвым с вытянутыми руками, а рядом с ним, уткнувшись лицом в землю, лежал его субалтерн – прапорщик Кадышевский. Этот был ужасен. В него в упор всадили несколько пуль, и внутренности несчастного расползлись по земле во все стороны. Тут лежали зверски убитые четыре русских солдата и один бурят. Два солдата успели спастись, и один из них, Р., раненный в мошонку, рассказывал, что все заснули, часовой тоже задремал и не видел, как поднялись китайцы. Здесь же, на заимке, был убит пулей в сердце бурят. Он сидел около печки на скамейке, когда вошли в помещение, казался жив, но на вопросы не отвечал. Когда же его похлопали по плечу, бурят повалился. Моментальная смерть. В погребе заимки нашли еще раненого солдата.

Печальное было утро. Убитых привели в порядок, вырыли братскую могилу, прочли над ними молитву и похоронили. И стали искать знаменитую «черную телегу». Где она? Что с нею, когда ночью в степи были слышны разрывы гранат? Нашли случайно. Подъехали к заимке Токмакова, наглухо закупоренной, и там нашли «черную телегу» офицеры-конвоиры, которые решили на заимке отбиваться, если подойдут хунхузы. Транспорт двинулся в Кыру, где был Унгерн. О восстании он знал уже от бурят и щедро наградил всех за спасение «черной телеги».


* * *

Муку к барону Унгерну в Кыру привезли с большими трудностями и громадными расходами. Перевозка пуда муки обошлась 2.50 золотых рубля, почему этот продукт в отряде ценился на вес золота. Из Кыры обоз с мукою был отправлен в Алтай. Обоз вел один чиновник, и мука погубила его. Переправлялись через какую-то речку и всю муку подмочили. Барон озверел. Орал на свой штаб, избил ташуром вестового Бурдуковского, а потом приказал: «За подмоченную муку чиновника пороть, а потом утопить в этой же речке». Несчастного выпороли и утопили.

Унгерновский кошмар начинался в новой обстановке. Дивизия должна была идти в станицу Мензу, где сосредоточились красные, но, так как прямой путь туда был возможен лишь только одиночным всадникам и пешеходам, барон решил идти через Монголию. Вышли в поход и вскоре пришли в Алтай, где и расположились на дневку. Здесь была окончена судьба алтайского священника. По докладу казаков, этот священник очень критически относился к белым, что для барона было достаточно. Правда, он отнесся к священнику на допросе деликатно и лишь приказал ему немедленно покинуть поселок, но о дальнейшем умолчал. Несчастный деревенский попик быстро выехал из поселка, а вслед ему поскакал ротмистр Забиякин с особым приказом Унгерна. Он нагнал священника и застрелил его в телеге.

Вышли на Мензу, пошли по Монголии. Барон отдал приказ по дивизии: «Чинам отряда усиленное довольствие, но спиртные напитки запрещаю под страхом жестокого наказания». Унгерновский приказ – больше чем приказ, но русская натура тоже штука крупная!

На втором переходе дивизия остановилась около большой и глубокой речки. Развели костры, стали жарить баранину и отдыхать. Японцы шли на особом положении, и им разрешалось выпивать в походе китайскую водку – хану, чем не преминули воспользоваться и наши. Интендант дивизии капитан С.Д. Россианов, сотник К.И. Парыгин и хорунжий Пинигин раздобыли каким-то образом «ханушки» и загуляли. Слышит барон из своей палатки, что очень весело на бивуаке, и доволен – у людей настроение хорошее, пока урядник Терехов не донес ему, что господа офицеры хану пьют.

– Сотника Парыгина, капитана Россианова и хорунжего Пинигина!! – разнеслось вечером по лагерю, и у многих на сердце похолодело. Такие приглашения никогда не сулили хорошего.

В широченных шароварах подходили к нему сотник Парыгин и хорунжий Пинигин. Россианова найти пока не могли. Он спал где-то под кустом. Диалог начался с полутонов. «Вы водку пили?» – сумрачно спросил Унгерн. Молчат. «Для лысого черта я отдаю приказ или для вас? Офицеры сами нарушают дисциплину! Безобразие! Преступление!.. Расстреляю как собак бешеных!» – уже орал барон. Провинившиеся молчали, и лишь дрожали пальцы их у козырька фуражек. «Марш за речку, марш!» – заорал Унгерн. А был сентябрь месяц, вода в речке была холодна, да и вечер был прохладный. «Ваше превосходительство, простите!» – пытались умолять жертвы. «Марш или сейчас на месте пристрелю!» Офицеры медленно пошли к речке. Они оглядывались, но, видя лишь размахивание ташура, шли дальше. Весь лагерь смотрел на эту дикую невиданную картину.

Подошли к речке, еще раз оглянулись. Сотник Парыгин первый вошел в воду. Вот несчастные по пояс, вот по горло в воде, вот уже поплыли на другую сторону, и в лучах заходящего солнца лишь отблескивали на плечах серебряные погоны.

Но картина продолжалась. Около Унгерна стоял несчастный капитан Россианов. Он дрожал как в лихорадке, и последний запах ханы уже давно испарился из его головы. «Ты, с. с. интендант. Мошенник! Ты водку вздумал пить. Приказ нарушать, я ж у тебя все алкоголистические соки вытяну. Я из тебя сделаю трезвенника, алкогольная шкура… Я тебя приведу в христианский вид!» – «Ваше превосходительство! Ей-богу, больше ни рюмочки не выпью… Вот крест святой», – уныло защищался интендант.

– Бурдуковский, – уже ревел Унгерн и, когда этот забайкальский «квазимодо», чудовище лицом и душою, явился, приказал ему: – Связать!

С довольным видом «квазимодо» бросился за веревками и стал связывать руки капитана.

– Балда, как вяжешь!.. Под мышки вяжи, – гремел барон. – А то эта интендантская пьяная крыса плавать не умеет… И тащи его в речку. Ну, марш в речку!..

Интенданта потащили в речку, а он все время не переставал молить и утверждать, что «ни рюмочки больше не выпьет».

Сволокли капитана в воду, и он осторожно пошел к середине речки. Потихоньку чертыхался, а когда вода стала ему по горло, представление приняло трагикомический характер. Вся дивизия во главе с Унгерном стояла на берегу, а барон продолжал отдавать приказания: «Ныряй, пьянчужка!» Интендант нырял. «Еще ныряй!» Опять нырнул. «Еще ныряй!» Интендант нырнул еще, и на поверхности воды показались пузыри. «Бурдуковский, вытаскивай его, а то еще утонет интендантская крыса!»

Бурдуковский потащил за веревку и вытащил из глубины, как рыбу, несчастного капитана.

– Ну, марш к приятелям за речку! – кричал барон, и Россианов с большим трудом доплыл до берега и присоединился к компании.

Со всех ручьями текла вода, а наступала ночь, и холод становился острым и пронизывающим. «Зажгите костер, пьяницы!» – кричал им барон. «Ваше превосходительство, здесь нет ни сучочка!» – неслось оттуда. «Послать им туда топлива. Чтобы эта пьяная компания не сдохла, дежурному офицеру делать им перекличку через каждые десять минут», – отдал он приказ, круто повернулся и ушел в палатку. Наступила темная ночь. Лагерь спал, а над его сонным затишьем через каждые десять минут громко неслось:

– Капитан Россианов?

Так прошла ночь. Наутро провинившимся офицерам подали лошадей и дивизия выступила дальше. Нарушать приказ барона больше никому не хотелось.


* * *

Азиатская дивизия барона Унгерна шла форсированным маршем по Монголии, направляясь в станицу Мензинскую.

Долгое время шли лесом, который горел страшным лесным пожаром, и только узкая полоска – дорога оставалась пощаженной языками пламени. По сторонам дороги, тут и там, валялись обуглившиеся трупы лошадей – погибшие монгольские стада, палил жар, было душно, и поход казался адом. Не доходя двух переездов до стыка – поворота на Ургу и Мензу, в дивизию прискакали два монгола. Они доложили барону, что в ургинской тюрьме китайцы, по соглашению с красными, держат в кошмарных условиях сто русских офицеров, женщин и детей. Барон загорелся. Дивизия остановилась, а через полчаса в сторону Урги поскакали полковник Хатакиама и полковник Лихачев. Но что произошло с ними в дороге – знал только барон, они вернулись, и вместо них в Ургу к китайскому губернатору, знаменитому Го Сунлину, помчались монголы с приказом от Унгерна: немедленно же освободить арестованных. Дивизия направилась на стык. Там ждали ответа пять дней, но китайский генерал не отвечал, и Унгерн отдал приказ: «На Ургу! Освободить переметные сумы. Обозы остаться на месте. Поход переменным аллюром».

Быстро подскочили к Урге, заняли ургинские высоты и два раза вели наступление 24 и 26 сентября. Наступления окончились неудачно, так как при колоссальном превосходстве противника в числе, оружии, при морозе и при спешном наступлении унгерновцы цели не достигли.

Погибли люди, много было раненых и обмороженных. В лобовой атаке был ранен в грудь командир Анненковского полка войсковой старшина Циркулинский, а комендант дивизии подполковник Аауренц в руку. Дивизия после неудачи отошла на 60 верст в сторону Хайлара – на восток. Командиром Анненковского полка был назначен поручик Царьгородцев, в офицерскую сотню которого был отправлен есаул М. (автор настоящих воспоминаний) за то, что отправил письмо Унгерну с просьбой откомандировать его из обоза. Полк принял есаула М. как чина унгерновского штаба, с большим неудовольствием и подозрением. Офицеры полка что-то замышляли и обращались с новоприбывшим с осторожностью. Дивизия же переживала тяжелые дни. В течение 20 дней ни у Унгерна, ни у простого всадника не было ни соли, ни муки. Барон ходил свирепый, а интендантские чиновники прятались от него, как мыши от жестокого кота. Но барон и здесь вышел из положения. Он отправил сотню хорунжего Хоботова на тракт Урга – Калган с приказом все караваны задерживать и отправлять в дивизию. И скоро в дивизии появилось все, начиная от шелка и кончая монгольскими ножами, жареными курицами и шампанским.

В эти дни в дивизию пришли тибетцы. Сотня под командованием хорунжего Тубанова. Командир их был бурят, окончивший в Верхнеудинске четыре класса средне-учебного заведения, а остальные – самые настоящие тибетцы, воинственные и свирепые люди на прекрасных лошадях и хорошо вооруженные. Интересный народ были эти тибетцы, и русские ходили смотреть, как они пьют и едят из особой посуды: из человеческих черепов, края которых были заделаны в золото и серебро.

Барон сумрачно молчал, а дивизия тревожно ждала, пока не разразилось новое несчастье.

В Анненковском полку офицеры таинственно между собой шушукались, и вид был у них очень подозрительный. Барон в это время уехал в обоз, и за него остался генерал Резухин. Есаул М. пошел к нему и говорит: «Слушай, Ваше превосходительство, а у нас в полку что-то неладное. Ты смотри, прими это к сведению, а то как бы плохо не было…» – «А, иди ты к чертовой бабушке! Надоели вы мне все. Вечно что-нибудь выдумают», – пробурчал Резухин и отвернулся.

Наступила ночь, приехал барон, и все как будто успокоилось. Но утро было зловещим.

Офицеры Анненковского полка во главе с командиром поручиком Царьгородцевым поседлали лошадей и бежали. Остались одни солдаты да часть офицерской сотни, которая была в заставе.

Есаул М. влетел в палатку к Унгерну. Последний сидел вместе с Резухиным и о чем-то беседовал. «Ты чего влетел как сумасшедший?

Тебя кто просил?» – обратился он к М. «Ваше превосходительство, офицеры Анненковского полка бежали!» – резко доложил тот. «Что-о? Бежали?! А ты что смотрел? Ты где был?» – заревел барон. «Ваше превосходительство, я докладывал генералу Резухину, но он не стал слушать», – оправдывался М. «Так. Что же ты, старая калоша, мне ничего не доложил?» – обернулся барон к генералу. «Прости, Ваше превосходительство, забыл». Унгерн заметался по палатке. Гроза надвигалась, и страшно стало М. и Резухину. «Ну, ты проворонил, ты и исправляй. Что будешь делать?» – резко крикнул барон Резухину. Тот опустил голову и молчал. «Послать немедленно тибетцев в погоню и приказать, чтобы они живыми или мертвыми всех мерзавцев привезли. А ты, М., прими временно полк. Ну, марш из палатки оба», – мрачно и резко сказал Унгерн и сел на походную кровать. Бежавших всех перебили, а пять захваченных живыми выпороли и повесили. После этого полк уже не представлял прежней цельной единицы. Через несколько дней командиром был назначен полковник Аихачев, а офицерский состав был пополнен из Татарского полка.

Рок же несчастья уже висел над дивизией, и черные новости выплывали одна за другой.

Унгерновский адъютант поручик Ружанский по подложному документу получил в интендантстве 15 тысяч золотых рублей и бежал, но был пойман и расстрелян вместе с женой. Унгерн смотрел на всех зверем, и люди боялись попадаться ему на глаза. Унгерновский террор входил в силу. Стоял тихий вечер. Шел крупными и тяжелыми хлопьями снег, когда по лагерю разнеслось: «Есаула М. к начальнику дивизии!..» Фигура в бараньей шубе, шерстью наружу, страшная и встревоженная, прокатилась к палатке Унгерна.

– Честь имею явиться, Ваше превосходительство!

– Ты грамотный?

– Так точно, грамотный!

– Ну так книгами ведать будешь. Понял! Адъютантство, значит, примешь. Ружанский убежал, так ты вместо него. Да смотри, канцелярию у меня не разводить. Ну, вались. Палатка рядом.


* * *

Дивизия выступила на Керулен. Керулен – глубокая речка, впадающая в озеро Долай-нор. Здесь остановились на зимовку и построили зимний бивуак. Быстро монголы навезли юрты, обоз пополнился из калганских караванов, которые часто пригоняли на бивуак, построили сотенные помещения из леса, построили прекрасную баню, провели по лагерю идеально чистые дорожки и начали варить мыло, в котором дивизия имела недостаток. До обеда вели занятия.

В один из холодных дней, рано утром, барон приказал оседлать лошадь и один, даже без вестового, уехал. Никто не знал, куда он потерялся, но Унгерна не было десять дней. Дивизия начала волноваться. Без «дедушки», как его звали, та обстановка, в которой находилась дивизия, вызывала тревогу. Штаб предполагал, что барон уехал в Хайлар, но это были только догадки. Среди всадников начались лишние разговоры; старший командный состав был озабочен, пока, как всегда было у Унгерна, последний так же незаметно появился, как и уехал.

Вечером около его палатки послышался звук копыт и тяжелый сап лошади. Барон соскочил с коня и резко спросил есаула М.:

– Что нового?

– Ничего, Ваше превосходительство, кроме того, что волновались все. Вас потеряли.

– Ну, пойдем, пройдемся. Посмотрю, все ли в порядке.

Везде было чисто. Дежурные на местах. Лошади на пастбище, а быки в загоне. Кроме одного. Проклятый вышел на заднюю площадку, разлегся там и хвостом попал в то место, где оставил свою визитную карточку. Барон подошел к волу. Задумчиво толкнул его ногою, вол хотел встать, но не мог. Хвост у него примерз к карточке. Барон недовольно буркнул, ушел к себе и приказал адъютанту есаулу М. жалованья за очередной месяц не платить.

– Плохо за быками смотрел.

Вскоре после приезда Унгерна к нему съехались монгольские князья. На съезде решили выступить против китайцев и спасти Богдо – «живого бога», находившегося у них в почетном плену. Князья объявили мобилизацию «цириков» – солдат, а один из князей, имевший типографию, разослал по всей Монголии воззвание князей.

Дело начиналось, а с ним шли и новости.


* * *

Унгерн решил взять Ургу и отдал приказ о выступлении с Керулена. К моменту нового похода в Азиатскую дивизию влилась прибывшая сотня войскового старшины П.Н. Архипова, бежавшего от китайцев и по дороге сформировавшего из казаков сотню в 90 человек. С этой сотней прибыл к Унгерну и доктор А.Ф. Клингеберг. Перед выступлением Унгерн отдал строгий приказ о полном запрещении употреблять спиртные напитки, что заставило полковника Аихачева с частью офицеров справить поминки по алкоголю и напиться до положения риз. А в этот момент приказано было седлать, строиться и выступать. Лихачева с трудом разбудили, но хмель еще не вышел из его головы, когда он подъехал к выстроенному полку, скомандовал: «Полк, за мной марш!» – и помчался как угорелый. Полк поскакал за ним, потерял всякий строй и такой конной кучей наскочил на Унгерна. «Стой, мерзавцы!» – заорал тот, и этот оклик привел в себя всю массу скачущих неизвестно куда всадников. «Слезай!» – раздалась бароновская команда. «Командир полка и все офицеры пешим порядком марш!» Дивизия выступила, а позади ее шли командир Анненковского полка и офицеры. Дорога была сплошной каменный щебень, по которому они шли два перехода. В конце последнего Аихачев подошел к генералу Резухину и доложил:

– Ваше превосходительство, я больше не могу, и, если мне прикажут еще идти дальше пешком, – я застрелюсь.

Барон отправил Аихачева в обоз, а полк здесь же расформировал, влив его в Татарский полк. Дивизия двигалась, и в это время в нее прискакал хорунжий Немчинов. Из Урги он прямо явился к барону и доложил ему:

– Ваше превосходительство, я приехал, чтобы убить вас. Меня послали для этой цели китайцы. Делайте со мной что хотите, но вот вам цианистый калий и деньги – две тысячи, которые дали мне китайцы как задаток.

Барон остался спокоен. Взял цианистый калий, деньги вернул Немчинову и приказал ему оставаться при нем. Унгерн задал ряд вопросов прибежавшему о положении в Урге, и последний рассказал ему, что этот красный город, в отношении русских, управляется красной управой, во главе которой стоят коммунисты: священник Парников, как председатель, и его заместитель еврей Шейнеман. Русские офицеры, их жены и дети, по ходатайству и сношениям с китайской военной властью, все заключены в тюрьму и находятся в ужасных условиях. Тюрьма не только не отапливается, но стоит вся с выбитыми окнами, и те лохмотья, которые имеют арестанты, служат им даже не подстилкой или покрывалом, а для затыкания окон от мороза и ледяного ветра. Особенно страдают женщины и ни в чем не повинные дети, а когда один из них застыл от стужи и голода, тюремная администрация выбросила его трупик за тюрьму, и мертвого ребенка съели собаки. Кроме этого, китайские заставы ловят бегущих из Урянхайского края офицеров – одиночек и семейных – и передают их в Ургу. О задержанных запрашивается красная управа, которая, узнав, что это офицеры или офицерские семьи, уведомляет китайские власти, что лучшее место для этих людей – китайская тюрьма. Китайцы бросают несчастных туда, куда рекомендуют русские коммунисты. Когда барон выслушал этот рассказ, он весь побелел от гнева и резко сказал присутствующим старшим офицерам:

– Я не делю людей по национальностям. Все – люди, но здесь я поступлю по-другому. Если еврей жестоко и трусливо, как подлая гиена, издевается над беззащитными русскими офицерами, их женами и детьми, я приказываю: при взятии Урги все евреи должны быть уничтожены – вырезаны. Это им заслуженная месть за то, что не скрутили рук своей гадине. Кровь за кровь!

Подходили к Урге. Азиатская дивизия шла в составе тысячи человек, включая сюда обозных, интендантских и прочих мертвых бойцов. Барон окружил Ургу мелкими частями со всех сторон, для чего разослал сотни, а при себе, в главных силах, оставил: бурятский дивизион, татарскую сотню, русскую сотню, два орудия и несколько пулеметов. Этими силами повели наступление на Ургу со стороны Калганского тракта. Наступали весело и быстро. В одно мгновение сбили китайцев с первых позиций и двинулись на верхний и нижний Мадачан. Здесь китайцы жестоко сопротивлялись два часа, но были разбиты и бежали, оставив массу винтовок и маузеров. У унгерновцев были раненые. Наступление не прерывалось, и 1 февраля 1921 г. все командные высоты над Ургой были взяты. Отряд расположился на священной горе Богдо-Ул. Верстах в четырех была Урга. Барон смотрел на этот знаменитый город, который он решил взять.

В этот момент на взмыленном коне подскакал тибетец и передал Унгерну донесение от хорунжего Тубанова. Тот коротко писал: «Я выкрал Богдо-Гыгена из дворца и увез на Богдо-Ул». Барон загорелся от радости и крикнул:

– Теперь Урга наша!

Оказывается, что тибетцы открыто подошли ко дворцу Богдо, находящемуся у подножия священной горы, лихим налетом, с дикими криками напали на тысячную китайскую охрану и, пока китайцы в панике метались по дворцу, дикие всадники ворвались в последний, нашли там «живого бога», вытащили его наружу, положили через седло и ускакали. Налет был лихой, а то обстоятельство, что «живой бог» был спасен из китайского плена и находился при дивизии, имело громадное значение. Скоро весть об освобождении Богдо-Гыгена обошла все части, и на священной горе послышались раскаты русского могучего «Ура!».

Наступил новый день. Барон вызвал поручика Тастухина и приказал ему зажечь в створе Богдо-Ула и радиостанции два громадных костра. Вечером же было приказано всему отряду разжечь костры на горе из расчета один на трех. Этим обманывали китайцев. А в 12 часов ночи весь отряд, держа направление по огненному створу, пошел в сторону радиостанции на горе Мафуска, обошел ее справа, спешился и быстро двинулся в наступление на гору и на китайские казармы.

Первые китайские части были моментально сбиты. Через высокую стену казарм перелезли два всадника, отогнали караул, открыли ворота, и унгерновцы с бешеным «Ура!» ворвались в китайский гарнизон. Там стояло восемь рот, которые попытались было сопротивляться, но от неожиданности и растерянности не выдержали и бросились в сторону Маймачена. На рассвете унгерновцы повели наступление на Маймачен, но были встречены адским огнем и отошли. Барон стал проводить другой план. Две сотни он отправил в лоб, а остальные в конном строю бросились во главе с генералом Резухиным к южным маймаченским воротам, ворвались в город и здесь, пройдя сажен двести, изо всех домов, с крыш и из переулков были осыпаны градом путь и забросаны ручными гранатами. Генерал Резухин спешился и начал уличный бой. Бой самый жестокий и самый упорный. Засевших в кумирнях и домах китайцев забрасывали гранатами или поджигали, так как дрались китайцы ожесточенно. Сам знаменитый Го Сунлин успел бежать на автомобиле и прорвался в Калган. Штаб его остался, засел в доме и в течение нескольких часов засыпал пулями смежные улицы. Наконец дом подожгли, а китайский штаб полностью перестреляли.

Пока в Маймачене шел уличный бой, сотни Архипова и Хоботова ворвались в Ургу и освободили тюрьму – главная цель похода на этот город. Освобожденные были найдены в жутком положении. Тюрьма не отапливалась, окна в ней были выбиты, и русские женщины, дети и офицеры были найдены в полузамерзшем состоянии. Они были на грани смерти и, когда узнали о свободе, плакали, смеялись и целовали Хоботову ноги.

Китайский гарнизон Маймачена и Урги состоял из восьми тысяч, войска были прекрасно вооружены.

К вечеру 3 февраля 1921 г. Маймачен и Урга были совершенно очищены от китайцев. Урга была взята.


* * *

Приказ барона Унгерна был строг и точен: «За мародерство, за насилие над жителями – смертная казнь». В отношении же коммунистов и евреев барон приказал их вешать, а имущество, оставляя себе, треть сдавать в казну.

Коммунисты были уничтожены все, но несколько евреев барон помиловал. В их числе был некий Вульфович, монгольский переводчик Унгерна, которому при поимке разрубили руку, но он остался жив, а двух всадников, его ловивших, выпороли.

Более жестоко было поступлено с бурятом-урядником. Он в одной из китайских лавок взял кусок синей далимбы ценностью в 80 центов. Барону донесли об этом, и он приказал его повесить. Труп бурята долгое время висел на воротах главной кумирни Маймачена, покачивался, и его страшное лицо и кусок взятой далимбы под мышкой долго наводили на всех жуткий страх, зато мародерство было сразу же прекращено.

Прошло дня три, и барон отдал приказ всем русским явиться для регистрации в комендантское управление. Явилось очень мало, тогда Унгерн нервно покрутил свой ус, и на следующий день по всему городу были расклеены объявления: «Всем мужчинам явиться на городскую площадь 8-го февраля в 12 часов дня. Не исполнившие этого будут повешены. Барон Унгерн».

Коротко и более чем ясно. Явилось более 150 русских, которые немедленно были распределены по частям. Генералам же Комаровскому и Никитину, оказавшимся в Урге, барон приказал немедленно выехать из города. «Это совершенно бесполезные и ни к чему не пригодные люди», – сказал он.

После того как китайцы наглядно убедились, что с приходом унгерновцев не только порядок был не нарушен, а восстановлен ими до идеальной высоты и что тяжелые налоги китайской власти частью совершенно уничтожены и частью снижены наполовину, а городская жизнь потекла по нормальному мирному руслу, китайское коммерческое общество решило отблагодарить барона Унгерна пышным банкетом. Но барон никогда не бывал на банкетах и других торжествах, связанных с его именем, а потому отказался и от этого китайского чествования. На банкете китайцы говорили благодарственные речи и называли барона Унгерна своим спасителем и защитником от произвола китайских властей.

После проведения мобилизации Унгерн получил сведения, что из Калгана двигается в Ургу большой караван верблюдов с подарками к новому китайскому году для ургинского китайского гарнизона. Караван идет под охраной отряда в 300 человек. Барон взял с собой небольшую часть и немедленно поехал навстречу. Караван был уже в 20 верстах от города. Китайцы вступили в бой и дрались свирепо. Барон наблюдал за разыгрывающимся боем и приказала есаулу М. ехать целиной к бурятской части и приказать ей идти в атаку. Посланный завяз в глубоком снегу и только через два часа добрался до бурят, которые уже, без приказа, атаковали китайцев. Есаул отдыхал у коноводов, когда к нему подъехал генерал Резухин, сказал, что уезжает в Ургу, и шажком поехал в указанном направлении. М. ничего не понял, а через полчаса к нему подъехал артиллерийский офицер, который объяснил, что Резухин ранен и отрядом командует подъесаул Парыгин. А через десять минут туда же прискакал барон, крикнул:

– Где Резухин? – и, получив ответ, что ранен, спросил: – Куда ранен?

– Не могу знать, Ваше превосходительство.

– Ты вечно ничего не знаешь! – заорал барон и со всего размаха ударил своего адъютанта ташуром по голове.

Тот упал и долго лежал без чувств, а когда пришел в сознание, то слышит, что барон возится с ним и бормочет:

– Черт, неужели я убил его?

Адъютант встал и, покачиваясь, пошел с бароном на позицию.

– Ты куда? – заорал барон. – Хочешь, чтобы тебя убили? Марш назад!

Вот и разберись. Только что сам едва не убил, а теперь тревожится, чтобы не убили.

Караван попал в руки унгерновцев. С грузом до шампанского и шелка включительно.

Унгерн спешно усиливал свою Азиатскую конную дивизию. Было сформировано четыре полка, командирами которых были назначены произведенные в есаулы: 1-м Татарским – Парыгин, 2-м Хоботов, 3-м чиновник Яньков и 4-м Монгольским войсковой старшина Архипов.

Урга уже начинала жить в нормальной и спокойной обстановке. Жителям барон шел навстречу; магазины, лавки торговали бойко, из Монголии шли непрерывной цепью торговые караваны, и ургинские базары шумели. Панические настроения Унгерн ликвидировал вначале, когда расстрелял подполковника Дроздова, распространявшего тревожные слухи. Больше никто не решался сомневаться в устойчивости ургинской жизни.

Штаб начал подыскивать для Унгерна помещение, и скоро есаул М. и корнет Смиренский нашли роскошно обставленный дом богатого еврея. Барон пришел посмотреть. Остался доволен, но, когда узнал, что квартира еврейская, пришел в бешенство и в соседнем дворе приказал поставить себе юрту. А вечером посадил адъютанта за машинку и продиктовал приказ: «Глупее людей, сидящих в моем штабе, нет. Не давать им продуктов в течение трех дней».

Жизнь в Урге восстанавливалась. Полицмейстером и комендантом Урги был назначен знаменитый подполковник А. Сипайлов, о деятельности которого будет разговор впереди. Комендантом Маймачена был назначен прапорщик Степаненко, бывший жандармский унтер-офицер. Есаул М. был назначен в помощь Сипайлову.

Дивизия отдыхала, а интендантство в специально устроенных мастерских спешно шило для всех из синей чесучи тырмыки, унты, офицерам сапоги, всем кожаное обмундирование. Барон был тих, доволен, и дивизия стала понемногу забывать о страшных днях порок и других жестоких наказаниях. Но дивизия была составлена из людей, прошедших «огонь, воду, медные трубы и волчьи зубы», и без наказаний жить не могла. Барон провинившихся офицеров и солдат садил на крыши домов. Любопытную картину представляла в то время Урга. В районах расположения воинских частей, тут и там, по крышам разгуливали, сидели и стояли офицеры. Некоторые просидели на крышах по месяцу, а знаменитый хорунжий Тубанов, командир Тибетской сотни, после своего подвига окончательно распоясавшийся, влез на крышу, просидел там неделю и… снова стал человеком.

В это время Унгерн вел переговоры с монгольскими князьями. Вскоре он выпустил политический приказ № 15. В нем точно говорилось: «С моей Азиатской конной дивизией иду на жестокую и беспощадную борьбу с красными под знаменем: За Царя Михаила Александровича». В этом духе он подготовлял дивизию к выступлению, но свое интендантство, которое органически не терпел, не забывал, и в приказе было сказано: «Стыдно офицерам сидеть в обозах, нестроевых и комендантских командах, в интендантстве и пр. подобных учреждениях, а потому, чтобы отличить доблестных воинов от этих людей, всем тыловым чинам приказываю надеть погоны поперек плеча».

Этот знаменательный приказ произвел бурю. Многие интендантские чины немедленно же подали рапорта об откомандировании в строй, и отдельным из них Унгерн наложил резолюцию: «Разрешаю погоны носить продольные».

Добрался Унгерн и до Ургинской управы, которая была большевистского толка и которую освобожденные из тюрьмы офицеры и их семьи считали прямым виновником их мук и страданий.

Произведя расследование, барон приказал весь состав городской управы расстрелять, успел бежать только товарищ председателя управы еврей Шейнеман, председатель же управы священник Парников не избег общей участи. На допросе священнику был задан вопрос: «Как вы, служитель Бога, работаете с безбожниками и преступниками?» На это арестованный коротко, но твердо ответил: «Я был служитель культа, который сейчас уже умер, а потому и работал с большевиками». Расстрел был произведен за городом.


* * *

Урга пышно и торжественно готовилась ко дню коронации Богдо-Гыгена, освобожденного от китайцев. Для монгол это событие имело значение не меньшее, чем для русских коронация Императора. В Ургу съехались все монгольские князья; город заполнила многоликая и красочная монгольская масса, прискакавшая на своих степняках даже из далеких и глухих углов Монголии. Коронация была назначена в конце февраля месяца. Накануне ее Азиатской конной дивизии был дан приказ: «В 3 часа ночи поседлаться, надеть новую форму, быть при оружии, при оркестре музыки и выступить из Маймачена в Ургу, где построиться шпалерами от дворца Богдо до главной кумирни».

По левой стороне улицы выстроились части дивизии, по правой – монгольские и бурятские войска. Простояли в томительном ожидании три часа и до 10 часов утра были распущены. Монгольские ламы решили, что в эти часы коронация состояться не может, так как боги против этого и Богдо за ослушание грозит несчастье. Аамы сидели во дворце и ворожили, и только в 10 часов утра из дворца показались конные вестники. Одетые в парчовые красочные костюмы, с трубами, из которых раздавались резкие звуки, вестники давали знать, что Богдо скоро будет. Войска замерли, а тысячи народа превратились в каменные изваяния. За вестниками показалась пышная по яркости красок процессия, за которой храпящие лошади везли колесницу-треугольник из огромных бревен. В середине колесницы стояла высокая мачта с колоссальным по размерам монгольским флагом, отблескивающим своими золотыми нитками. Над замершей площадью раздалась громкая команда: «Азиатская дивизия, смирно, равнение направо, господа офицеры!»

В золотой коляске ехал на коронацию Богдо. Он был в золотой парче с темными очками на глазах. Музыка заиграла «встречу», монгольские дудки подхватили, плача, рыдая, злясь и торжествуя. Они отгоняли от Богдо злых духов. Вокруг золотой коляски скакали монгольские князья в пышных восточных одеждах, с конусообразными шапочками, украшенными перьями на головах, конусы шапочек были из драгоценных камней – по рангу владельцев. Барон и генерал Резухин присоединились к свите Богдо и уехали в кумирню на коронацию. Религиозная церемония в храме шла четыре часа; генерал Резухин вскоре вернулся и на эти часы распустил дивизию. Он был возведен в сан «гуна» – монгольского князя.




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=70855126?lfrom=390579938) на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.