Главная страница | Ужасы | Гидра

Гидра
Максим Ахмадович Кабир
Красные Боги
Другая реальность, другой СССР. В горниле Гражданской войны пробудились Старые Боги. Борьба с ними и их последователями унесла жизни миллионов и необратимо изменила судьбы выживших в новом мире. В мире, в котором Железный Занавес призван сдержать легионы порождений тьмы, за книги с запретными знаниями убивают и умирают, советские вожди штудируют «Некрономикон», а из Балтийского залива взывает сам… Впрочем, не будем об этом, ведь называя имя – призываешь, а этого лучше не делать…
1959 год. Чудовища побеждены и мир восторжествовал. На реке Ахерон ударными темпами возводится гидроэлектростанция. Скоро перед строителями выступит знаменитая советская актриса. Но прежде чем это случится, пойдет дождь, потечет кровь, и что-то древнее проснется в вечной мерзлоте под адом.
Первая книга нового масштабного проекта «Красные Боги». Захватывающий, брутальный и динамичный хоррор, пронизанный «мифологией Ктулху», от признанного мастера жанра Максима Кабира.

Максим Кабир
Гидра

© Оформление: ООО «Феникс», 2024
© Текст: Кабир М., 2023
© Иллюстрации: Лоскутов К., 2023
© В оформлении книги использованы иллюстрации по лицензии Shutterstock.com
* * *
Шляхта была бита сабельками, винтами да заклятиями; у панов тоже имелись и оружия, и заклятия, но в ту ночь Азатот принял сторону Красной армии. Уж сколько людей и демонов кончили мы под Белой Церковью, не сосчитать.
Исаак Бабель

Путь агитатора каменист.
То и дело встанет вопрос протухлый.
Допустим, спросит на собрании коммунист:
«Друг ли нам Ктулха и как быть с Ктулхой?»
С Ктулхами, отвечу, быть начеку.
Да, Некрономикон спас Чапая.
Но точно так же он помогал Колчаку,
Краснову и жирным бухарским баям.
Жертв больше не будет! Говей постом, —
Вот наш ответ религии всякой.
Мы Ктулху отправим вслед за Христом —
На дне океана сиди и не вякай.
В. В. Маяковский

В Омский Комитет
партии коммунистов-большевиков.

Товарищи!
На все заявления, посланныя Вам Омским Храмом Шуб-Ниггурат (о жертвоприношениях, звездном плодородии, расписании церковных служб и полуночном доении) Вы до сих пор не ответили, как того требует честь и совесть человека.
Переубеждать мы Вас не будем, хватило споров, в ходе которых нас ошибочно причисляли то к меньшевикам, то к толстовцам.
Мы требуем от Вас признать нашу веру неотъемлемой частью Новой России, в которой Шуб-Ниггурат и Тысяча Младых будут почитаться не меньше, чем Карл Маркс (во многом чуждый духу копытчатого народца).
Вместе работали для осуществления прав и свобод, вместе страдали в тюрьмах, преследуемые властью попов и адмиралов. Теперь мы жаждем нашего признания в России как религии, всецело преданной космическому компосту.
И в этом цель нашего письменного с Вами сношения.
Великой Матери и ее Детям сочувствует как справедливому и щедрому началу не только большая часть сибиряков, а полмира!!!
Вот почему Вам следует открыто и честно ответить перед Матерью (не келейно, не в канцелярии, а пустив малую кровь во славу ея копыт): признаёте ли Вы наши права в деле строительства Новой Жизни или, пренебрегая нами как не вполне уже людьми, не считаетесь с истинной верой по праву вооруженного насилия?
Председатель Общины А. Е. Кумендный
Жрец Храма Л. В. Осипов

Мы можем использовать знания, но мы не должны служить Старым Богам. А что до адептов их: расстреливать сумасшедшую сволочь беспощадно и повсеместно; не искать в деле обвинительных улик.
В. Ленин – И. Павлуновскому, уполномоченному представителю ВЧК в Сибири



Пролог
1666

Острог притих в таежной ночи, озаренный призрачным лунным светом, и казалось, что единственные его обитатели – трупы, разбросанные тут и там. Распухшие, с темными осклизлыми лицами, полуголые люди в грязи. Куланах, участвовавший в трех восстаниях против нючча – русских, впервые видел такое количество мертвецов. Такую бессмысленную жестокость. Не племена, объявившие нюччи войну, опустошили крепость, не собратья Куланаха, нет. Русские убивали русских. Кровь стекала по склонам, окрашивая воды Большой Реки в красный цвет. Воевода не правил в остроге. Здесь правили демоны безумия и братоубийства. Здесь пировали мухи. Их назойливое жужжание вызывало кожный зуд. Потоки мошек струились между избами, как витки тошнотворного тумана. Гнус покрывал хладные тела шевелящимися похоронными рубахами. Матерь-преисподняя не приняла мяско и косточки. В сырости и тлене плодились личинки. Слепни слетались на поминальное пиршество – кенсю. И конечно, был запах. Подготовившийся Куланах замотал тряпьем лицо, но смрад проник в него, выстлал изнутри, как теперь отмыться? Как забыть подростков, удушенных на коновязи, или расчлененного старика?
Куланах крепче сжал рукоять кылыса. Чтобы задобрить демонов, нюччи привязывали своих родственников к дулам пушек и стреляли в упор. Он старался не сосредотачиваться на развороченных грудинах. Пробирался в зловонной темноте, то и дело касаясь амулета: металлической тарелочки, свисающей со шнурка. Он обращался к предкам, моля простить его народ за маловерие.
Зло явилось в долину Туймаада, и этим злом не были казаки, разорявшие улусы и пленившие тойона. Не их теплолюбивый бог возвел себе храм из праха. Истинное зло таилось в земле задолго до прихода нюччи. Ясаком стали души глупцов. Церковь с крестом отвергшие своего Иисуса люди придали поруганию и обратили в головешки. Их вера была слаба и не прошла испытание тайгой.
Но и своих соплеменников Куланах не обелял.
Давным-давно кочевники вышли к берегу Большой Реки, под сень Спящего Медведя, и река наградила их богатым уловом, а окрестные леса – зверем. Пушнину, ягоды, мясо, сало и подножный корм для оленей сулила Туймаада. Но шаман, прадед нынешнего шамана, сказал, посмотрев на небо: «Не бывать стойбища под этими звездами, эта земля отравлена, не тревожьте ее, не копайте, не слушайте голосов на болотах».
Они ушли к морю, голодали и после смерти шамана вспомнили о чудесной долине и вернулись к щедрой реке. За ослушание духи наказали потомков тех кочевников ночными кошмарами. И Куланаха неоднократно мучили сны, в которых звезды кричали, в которых шептались болотные кочки. Но все же не осевшие здесь племена, а чужаки с пищалями и распятиями ответили на зов погребенной. Они пришли сюда за пушным зверем и серебряными залежами, а нашли безумие. Куланах был на берегу и видел норы, ведущие в мерзлое нутро Туймаада, видел механизм, построенный нюччи. Колесо, как у их мельниц, гигантскую люльку, которая с помощью рычагов опускалась на дно и вычерпывала грунт. Много грунта успели вынуть безумцы, много выкопать нор, но они так и не добрались до цели. Механизм был заброшен и порос илом, норы – затоплены. И мертвецы, как ни странно, являлись хорошим знаком. Шаман сказал, трупоеды покинули этот мир. Иначе и костей не нашел бы Куланах в поганом остроге.
Он двигался, укутанный тучами гнуса. Вокруг громоздились дома-дворы, именуемые кошелями, избы, сложенные из толстых бревен, с тяжелыми ставнями на железных болтах и двускатными крышами. Заимки заполонил сорняк, огороды удобрили человечьим перегноем. Амбары на сваях были домовинами, а высокий частокол не защищал от набегов. С тех пор как нюччи присягнули демонам, он лишь скрывал их преступления от посторонних глаз.
«Сборщик, – подумал Куланах. – Это он принес с болот заразу. Что посулила ему погребенная?»
Куланах хотел и не хотел знать. Он крался в тени к бывшей избе воеводы. Внушали страх острожные башни, торчащие между пряслами стен. Надвратные, «на свесе», часовни «украшали» распятые, раздувшиеся от газов тела. Толмач, чудом сбежавший из острога, рассказал перед смертью, что нюччи начали с собак и закончили детьми. Закончили ли? Они выкапывали своих покойников из неглубоких могил у церкви. Благодаря холоду на костях сохранялось мерзлое мясо: еда.
Казалось, из подворотен, из решетчатых, завешенных бязью, налимьей кожей или цветной бумагой окошек за лазутчиком следят.
«Каково это – потерять разум и служить погребенной?»
«А ты попробуй, – шепнула заполненная мошкарой тьма. – Тебе понравится, ты обретешь смысл жизни, ты вкусно поешь…»
Куланах шлепнул себя по уху и потерял бдительность. Человек выскочил из-за жердяной городьбы и ударил саблей. Лезвие просвистело в воздухе – не уклонись Куланах, оно рассекло бы ему горло. Следующий выпад Куланах отразил клинком. Он посмотрел в лицо противника – это был острожный дьяк в грязном рубище, – и ледок сковал сердце. Когда-то на севере Куланах забрел в покинутый улус и повстречал двух братьев, мальчиков тринадцати лет, которые, голодая, съели родителей, а из сестричек заготовили впрок солонину. У тех озверевших каннибалов не было таких жутких глаз, как у дьяка. Лишенные всего человеческого, темные, не глаза, а пара углесидных куч.
Дьяк был еще силен, но покровительница покинула его. Изловчившись, Куланах всадил кылыс под ребра безумцу. Толкнул. Дьяк свалился в грязь. Кровь на лезвии была черной. И скверна того же цвета выскользнула из губ одержимого, задергалась и сдохла на бороде.
«Вот как ты выглядишь!»
Куланах продолжил путь. Теперь он был уверен: план сборщика прогорел. Если кто и таится по углам острога – несколько недобитых сосудов со скверной. Разгоняя гнус, он поднялся по ступеням и вошел в избу воеводы. Кремень чиркнул о кресало, воспламеняя трут. Масляный светильник озарил убранство избы, с трудом различимое за завесой комаров и жужжащих мух. Овчинные шубы, песец, шелка на нарах, чугунная посуда на очаге, берестяные короба… и трупы, трупы.
Сборщик сидел у печи, разорванный от плеча до поясницы демонами, которых сам же и призвал. Покрытые насекомыми кишки лежали в его ладонях, как последний дар погребенной. Сборщик что-то держал в зубах.
Куланах быстро посветил на второе тело. Мельком увидел лицо – женщина, довольно молодая. Скверна прилипла к ее подбородку.
«Они погибли недавно, – подумал Куланах. – Может быть, утром».
Мысль о том, что еще сегодня в избе рыскали демоны, заставила поспешить. Куланах нагнулся и с трудом вытащил изо рта сборщика продолговатый предмет. Это была костяная свистулька. Все, как рассказывал умирающий толмач. Манок для демонов.
Куланах сжал свистульку в кулаке и собирался покинуть жуткое место, но что-то шевельнулось в темноте. Куланах выпростал руку, и светильник озарил покойницу.
Она была обнажена по пояс. Что-то копошилось у нее на животе. Куланах взмахнул клинком, но не нанес удара. Кылыс пополз вниз, в ножны.
На женском животе устроился голый младенец. Обхватил губами посиневший сосок и пытался пить молоко из мертвой матери. Куланах опомнился, схватил с нар шаль и укутал в нее малыша. Ребенок посмотрел на Куланаха внимательно и улыбнулся.
– Все кончено, – сказал Куланах.
С младенцем на руках он вышел из избы и поднял глаза к небу. Звезды, некогда так напугавшие старого шамана, словно скорбели по утраченной возможности. Демоны сгинули, погребенная осталась в своей могиле.
«Все кончено, – подумал Куланах. – На этот раз».
Он знал: пройдет сто, двести, триста лет, и кто-то снова услышит шепот в тайге, снова откликнется на зов.



Глава 1
1959

Дождь разразился без предупреждений. Только что небо было чистым, с закатными кровоподтеками над угорьем, и вот он уже месит грязь, колотит в прохудившиеся крыши, срывает план. Словно не тучами принесенный, а сумерками, стремительно сгущающимися. Тайга породила тьму, тьма родила ливень, ливень ощенился тенями, которые скользили по забытой богом деревне, скулили и подвывали. И поди уговори себя, что это ветер воет, что это калитка скрипит, а не старые кости истинных хозяев Якутии.
Ярцев не слыл человеком мягкосердечным, но и он поежился, подумав, каково сейчас зэкам, работающим в третью смену, и каково конвою.
За окнами окончательно стемнело, теплостанция запитала фонари. Мертвенным желтым светом, точно болотными блудичками, озарилась единственная улица поселка. Коренных жителей выселили в прошлом году, пристроили бараки, склады, гаражи, казарму, в домах расквартировали вольнонаемных, а две самые большие избы заняли капитан Енин да Сан Саныч Ярцев, начальник конторы гидромеханизации.
В избе было натоплено, светло, но мысли Ярцева витали за пределами тепла и света. Специалист с довоенным опытом, коммунист, он возводил мариупольский «Азатотсталь», вколачивал плотины в глотки бурливым рекам, ему подчинялись Волга и Дон. Не лично ему, конечно, но партии и неусыпному хору пролетариата. Так ведь и он был громким голосом в хоре! В сорок первом под Смоленском руководил отделом 7-й Саперной армии, возглавил Проекторное бюро, обеспечивающее энергией оборонительные заводы Урала. А нынче страна поставила задачу позаковыристее. Саму тьму изгнать с окраин Союза, оседлать и обуздать реку со старым именем Лена, после Революции называемую Ахерон.
Ярцев спросил бы, кто надоумил строить электростанцию в Яме, но этот человек – или не человек уже – грозно смотрел с висящего над столом портрета, пресекая праздную болтовню и риторические вопросы. Товарищ Сталин, выступая на XXI съезде КПСС, высказался о необходимости электрифицировать зараженные звездным раком земли. Генералиссимус умер в пятьдесят третьем, но, когда Хрущев погиб в кукурузном поле, вернулся, чтобы обнять осиротевшую Родину и наблюдать за ней рубиновыми глазами кремлевских звезд. А значит – прочь малодушие и сомнения. Ахеронской ГЭС быть, и быть ей в рекордные сроки, к сорокапятилетнему юбилею Октября! Вон за весну намыли пять миллионов кубометров грунта, хорошо идет.
И все же, и все же…
Когда гас свет, когда забывалось, что Отец Народов видит в темноте, и мозг заполняли образы других тварей с ночным зрением, броня бывалого марксиста давала пробоину, и выползень сомнения грыз Ярцева. Крошечный, но настырный червь.
Несомненно, тут, где река прорезает скалы Саудского хребта, сужаясь в «ахеронскую трубку», удобно строить плотину. Но есть ли в Яме потребители такого количества энергии? Якутск вымер в двадцать втором – на город наложили проклятие, и он не достался ни красным, ни белым. Лишь в годы войны митрополит легализированной Сталиным Русской Церкви Азатота кровавыми дарами нейтрализовал заговор, чтобы использовать Якутск как перевалочную базу для доставляемых по ленд-лизу истребителей и бомбардировщиков, – в каждом втором самолете сидело то, что якуты называли абасами, американцы – гремлинами. И сегодня Якутск скорее напоминал большую деревню, а деревни поменьше кишели вырожденцами, пьянью и трупоедами. Кто станет селиться в Яме? Выкормыши разбуженных Революцией богов и безумные старухи вроде той, что иногда наведывалась к строителям: пятнистое чучело из дебрей, повитуха сов и упырей.
Нет практической нужды в станции, в том, чтоб технику, самосвалы вести по льду из Якутска. Не будет безносая старуха смотреть телевизор, не расстанется с керосинкой. Так зачем станция? Передавать энергию на тысячи километров? Или она, как говорит секретарь партийной организации треста, «слово Сталина против слова тьмы, окопавшейся на границе»? Но сможет ли лампочка противостоять злу?
Отвлекая от раздумий, тянувших на статью, сквозь гул ветра и шелест ливня донесся машинный рокот. Ярцев привстал из-за стола. У его временного пристанища запарковался чумазый грузовичок, и инженер Фоменко выскочил под дождь, придерживая шоферскую кепку.
– Стешка! – позвал Ярцев.
Назойливо тикали напольные часы. Стешка, единственная не выселенная жительница деревни, куда-то запропастилась. Оставить эту дородную бабу распорядился Ярцев, прежде экзаменовав ее на предмет кулинарного мастерства. Стешка зажарила умопомрачительного зайца в сметане и по праву стала чем-то вроде служанки на два дома – Ярцевского и Енинского.
В дверь постучали. Вернее, заколотили.
– Стешка, гости!
Никакой реакции. Ярцев нехотя похромал в сени. Раненное осколочным бедро – привет из-под Смоленска – давало о себе знать.
Начальник конторы отворил дверь, впуская в дом – и будто бы в собственный скелет – таежную сырость. Капли, крупные, как пуговицы, разбивались о крыльцо.
– Что стряслось? – зыркнул Ярцев на подчиненного.
– Сан Саныч, какой-то швах на карте намыва.
– Ну чего там?
– Бригадир прибежал, сказал, чтоб мы сами посмотрели.
– А кто у нас бригадир?
– Золотарев.
– Уголовник? Он, что ли, без надзора к тебе прибег?
– Пользуется доверием…
– Непорядок. – Ярцев пожевал губу, снял с гвоздя плащ. Молния расколола черное небо, как фотовспышкой вынула из темноты избу капитана Енина и снова поместила ее в темноту. Громыхнул гром. Енин был старшим офицером в ИТР[1 - Исправительно-трудовой лагерь.], и Ярцев задумался, не дернуть ли его с собой. Но в соседской избе был потушен свет, да и недолюбливал Ярцев капитана, притащившего в Сибирь ящик с книгами дореволюционных стихоплетов. Среди них затесался даже ранний сборник Блока, самопровозглашенного Желтого Короля. Ночью, рядом с шумливым лесом, Ярцеву не хотелось думать о последователях Блока и о том, что творится на заболоченных улицах Ленинграда.
– Поехали. – Ярцев и Фоменко просеменили под маслянистым дождем, забрались в кабину допотопного АМО. Проблемы… они сыпались на контору одна за другой. Приходилось перекладывать пульпопроводы: замерзала вода. По марту – аномальная жара и паводок, плывуны затянули котлован. В апреле из грязи извлекли такелажника, исчезнувшего накануне. Такелажник утоп, или кто-то ему подсобил… Случались и побеги, словно накормить собой зверье в тайге было для зэков лучшей участью, чем остаться на стройке. Вчера на собрании Ярцев предложил передать дневной заработок в пользу коммунистического Вьетнама. Смотрели волками, согласились, стиснув зубы.
Ярцеву не нужны были проблемы. Ему был нужен орден Красного Трудового Знамени и сданный в срок проект.
– Наврали синоптики, – сказал Фоменко, выруливая на размокающую, плывущую дорогу.
– Синоптики! – фыркнул Ярцев. – Это Яма! – Он буравил взором желтоватые струи, бегущие по боковому стеклу. За стеклом проносились приземистые бараки, лагерная столовая, обслуживаемая зэчками, склады. Днем и ночью, не ведая усталости, корпел цементный завод. Тягачи транспортировали бочки с соляркой. На поляне перед кирпичным фасадом на скорую руку собранного заводика темнела омываемая дождем конструкция. В сполохе молний она показалась Ярцеву плахой. Ярцев сморгнул. Всего-то сцена открытой эстрады.
«Всего-то? К нам скоро музыканты из столицы нагрянут, сама Галина Печорская прилетит петь для тружеников Сибири, покорителей стихий, а тут, понимаешь, какой-то швах на производстве…»
– Сан Саныч…
– А?
Фоменко виновато понизил голос:
– Вам кошмары снятся?
– Кошмары? Как в детстве, что ли?
– Почему в детстве?
– Потому что сны – плод дневных раздумий, а взрослый человек, коммунист, не думает о разной гнуси.
– Я – не думаю, – быстро сказал Фоменко. Грузовичок пошел по крутому склону, по перешейку между руслом реки и карьером, дающим стройке грунт. В светлую пору суток от пейзажа было не оторваться: лесистые массивы взмывают над «трубой», несется по порогам темный поток Ахерона, словно доставляет известия закованным в вечную мерзлоту, погруженным на дно Ледовитого океана богам. Но сейчас лишь очертания хребта угадывались за серебрящейся пеленой, да слепо тыкались в небо световые колонны, отмечающие карту намыва.
– Мне снятся звезды, – сказал Фоменко. – Но они не как звезды, не из газа и плазмы. Они – дырки в космосе.
– Дырки? – переспросил Ярцев.
– Ага. Дырки, из которых на меня кто-то смотрит.
Ярцев одарил инженера недовольным взглядом.
– На тебя смотрит наше Государство. И премия в двести рублей. Не посрами первое и не лишись второй.
– Есть, – выпрямился Фоменко. Грузовик скатился по склону, и стал различим левый берег, перемычка котлована, озаренного прожекторами, намывные трубопроводы и устройства обвалования. В яме – с маленькой буквы, но и с большой тоже – бултыхался спецконтингент, бедолаги, перевоспитываемые всепрощающей Родиной и системой ГУЛАГа. За выполнение норм наряда им обещали скостить в три раза сроки. Они копали, падали, вставали, прокладывали в черной каше магистральные пульпопроводы, соединяли трубы на фланцах, падали и снова вставали. По тридцать зэков на двенадцатичасовую смену, по десять конвоиров, охраняющих бригады.
Грузовичок припарковался на пристани у котлована. Ярцев выбрался под дождь. Вода омывала лицо, он облизнулся, почувствовав медный привкус небесной влаги. Грохали копры. Рокотали компрессоры и перфораторы. Вспыхивали бенгальские огни сварочных аппаратов. Пахло паленым войлоком.
«Звезды-дырки, – подумал раздраженно Ярцев. – Надо же!»
Под подошвами скрипели доски. Прожектора выхватывали из мрака фигуры вохровцев. Их тени ползали по настилу. Окруженная колючей проволокой стройка здорово напоминала ад. Грешники и черти с винтовками… Ярцев мотнул головой, направляясь к воротцам под вышкой.
– Кто идет?
– Свои!
Солдат посторонился. Ярцев проковылял к краю котлована. Страшно болела нога, и ломило в висках. Быстрее бы домой. Снять сапоги. Стешка заварит чай. Завтра – душное таежное лето, Галина Печорская распишется на афише, Родина, олицетворенная в упитанном чиновнике, пожмет руку и щедро наградит…
Ярцев напряг зрение. Спецконтингент, как положено, месил грязь. Прораб следил за обвалованием, возможно, думая о судьбе апрельского такелажника. Пахала станция перекачки, жужжали пневматические сверла, а на воде денно и нощно трудилось судно – расчищающий дно Ахерона земснаряд. Отсюда Ярцев не видел ни членов команды, ни багермейстера.
Все выглядело обыденно, вот только… Мысль, как верткая рыба, сорвалась с крючка.
– Ну и где швах?
– Товарищ главный!
Ярцев обернулся. К нему в сопровождении молодого сержанта спешил Золотарев. Жилистый тип лет сорока, иллюстрация к теории Ломброзо. На земснаряде работали вольнонаемники, большинство строителей отбывали срок по политическим статьям, но бригадирами почему-то назначались криминальные элементы. Как Золотарев – убийца и грабитель-рецидивист.
– Что тут происходит? – поинтересовался Ярцев строго.
Золотарев лыбился, демонстрируя гнилые зубы, и норовил грудью прижаться к начальнику проекта.
– Идемте, товарищ главный. Картину маслом покажу.
Ярцев покосился на сержанта, который словно бы спал и ходил во сне. Вздохнул и поплелся за зэком.
– Товарищ главный, разрешите обратиться.
– Ну.
– Пацанам бы махорочки. – Золотарев заискивающе, снизу вверх смотрел на Ярцева и похрамывал, будто передразнивал начальника. – На пять закруток табачку осталось, ей-богу.
– Экономьте, – отрезал Ярцев. Прислушался к ночи – к гулу реки, шуму грунтовых насосов, выкрикам прораба – и вдруг понял, чего не достает на стройке.
– А где собаки?
– То-то и оно, – расплылся в улыбке Золотарев. И ткнул пальцем в пятиметровую эстакаду.
Псы забились под деревянную конструкцию. Не безродная шпана – сторожевые овчарки, чьи челюсти капканами смыкались на мышцах и костях беглецов. Сейчас они жались друг к другу, образовывая комок мокрой шерсти, и жалобно скулили. От этого звука у Ярцева заныло в солнечном сплетении.
– Вы чего? – удивился Фоменко, снимая фуражку и подставляя лысину дождю.
– Чуют, – сказал Золотарев мечтательно. Ярцев оторвал взгляд от перепуганных собак.
– Что чуют?
– Как донная матушка пробуждается. Как детишки ее рыскают в ночи.
Ярцев приоткрыл рот. Что-то мелькнуло сбоку: длинное, блестящее, неправильное. Соскользнуло с эстакады, как презерватив, наполненный водой, и опутало щупальцами Фоменко.
Все случилось молниеносно, на одном Ярцевском вдохе. И Фоменко даже не ойкнул. Тварь унесла его во мрак, легко, как соломенную куклу, словно инженера и не было. Лишь кепка свалилась в грязь, да пуще прежнего заскулили и задрожали псы.
Ярцев выдохнул и завертел головой, ища Фоменко или ту нечисть со щупальцами. Его взгляд уперся в сержанта и подошедших конвоиров.
– Сделайте же что-нибудь!
Военные не отреагировали. Кто-то коснулся локтя Ярцева. Золотарев. Ухмыляющийся гаденыш в кепке Фоменко – и когда успел подобрать? Мутная вода струилась с головного убора, пачкая крысиную физиономию бригадира. Золотарев высунул язык, ловя тяжелые капли, почмокал и сказал:
– Детишки проголодались, товарищ главный, но не боись. На тебя у матушки другие планы. – С этими словами Золотарев схватил Ярцева за подбородок. Начальник вскрикнул, скорее от изумления, чем от страха. Сержант и солдаты лунатично наблюдали за происходящим.
Ярцев попытался высвободиться, но жесткие пальцы впились в его скулу, в щеку. Физиономия Золотарева наплыла, скрыв военных. Распахнутый рот, пни почерневших зубов и что-то за зубами, что-то, лезущее из глотки…
Ярцев выпучил глаза. Жирная пиявка вылезла изо рта бригадира, как раздувшийся язык. Пальцы надавили, потянули за челюсть. Мерзость дотронулась до губ Ярцева. Прошла по резцам. По небу. И исчезла в его горле.
Золотарев разжал пальцы и отступил. Ярцев упал на колени, хватаясь за шею и кашляя. В нем что-то разворачивалось, выпрямлялось. Он чувствовал себя резиновой перчаткой, в которую засунули руку.
Золотарев танцующей походкой подошел к краю котлована и объявил зычным голосом:
– Товарищи заключенные!
Люди прервали работу и задрали головы.
– Простите, что беспокою, – дружелюбно провозгласил бригадир. – Вы славно потрудились на благо Советской Родины. Теперь ваши тела послужат пищей для ползущих отроков донной матушки. Именем ее я приговариваю вас к высшей мере социальной защиты – расстрелу. Еще раз спасибо.
Золотарев отошел к задыхающемуся Ярцеву, а безучастные солдаты шагнули вперед.
– Ну и денек, товарищ главный.
Ярцев таращился в пустоту. Он не слышал Золотарева, не слышал, как затрещали винтовки, шпигуя свинцом беспомощных зэков. В его ушах звучала музыка Ахерона. В его черепе загорались звезды, и звезды были дырами, и что-то огромное смотрело на Ярцева из дыр.
А внизу шевельнулись тени. Алая кровь текла в грязь, распаляя аппетит охотников, ливень омывал трупы. Извивающаяся скверна полезла по кочкам, чтобы пировать в ревущей ночи.

Глава 2
1938

Глеб Аникеев родился не в то время. Совершенно не в то.
Ему бы Гражданскую войну застать. Как отцу, который в восемнадцатом добровольцем на Южный фронт ушел и сражался под Киевом. Восемнадцатый год был переворотным – Революция навсегда изменила мир. Подумать только, в царской России никто слыхом не слыхивал про Р’Льех, Дагона и Старцев, астрономы открыли планету Юггот за полгода до взятия Зимнего. А потом случилось то, что занудный учитель истории называл Сдвигом. У Сдвига была конкретная дата, и забывший ее Аникеев схлопотал двойку, но теперь он вызубрил: ночь с шестнадцатого на семнадцатое июля. Именно тогда, в одночасье на карте страны появились новые реки и горы. Антибольшевистское восстание в Ярославле захлебнулось в крови и плазме. Барон Унгерн присягнул на верность Хастуру и стал полубогом, превратившим Ургу в храм каннибалов. Ленин признал, что появляющиеся тут и там книги с тайными знаниями могут быть полезны пролетариату в его борьбе с прежним миром. Сколько всего случилось летом восемнадцатого года! Только Глеба Аникеева не случилось.
Сидя в зарослях смородины, Глеб представлял себя гарцующим на жеребце. Красивый шрам рассекает волевое лицо, сабля в ножнах, верный наган в кобуре. Попасть в красную конницу было делом непростым, но сам замкомполка Буденный сказал: «И что, что ему двенадцать? Он воин, который принесет нам победу!»
Глеб улыбнулся – грезам, Буденному, запыленной степи. В мечтах он палил из пулемета по петлюровцам, и скачущий на ракообразном чудище Махно был убит его пулей. Сколько ми-го, сколько деникинцев положил он на полях сражений! В славном восемнадцатом, за восемь лет до своего рождения…
Глеб воздел глаза к небу, точно высматривал богов, наказавших его скучной жизнью. Над провинциальным городишкой просом распылись звезды, и луна напоминала белую женскую ягодицу. Вчера Глеб прокрался к бане и подглядывал за парящимися бабами, пока не был пойман с поличным разъяренным банщиком. Правое ухо до сих пор больше левого…
– Аникеев!
– Тс-с! Тут!
Глеб вылез из смородины и пожал руку Мишке Аверьянову. В полутьме их можно было принять за братьев: оба тощие, лопоухие и наголо бритые после педикулеза.


– Думал, тебя не отпустят, – сказал Мишка. Он был отличником, но, как говорили в классе, «попал под дурное влияние Аникеева». Глебу давались литература и русский язык, Никаноровна расхваливала его сочинения и прочила карьеру прозаика. Но по остальным предметам он плавал, математика и иностранный язык – язык акло – никак не давались. А Мишка чирикал по-глубоководному, собирался после школы поступать в мореходку, а туда без акло никак.
– Кто у них спрашивал, – развязно сказал Глеб и воровато огляделся. – Потопали, пока не засекли.
Мальчики двинулись по пустынной улице, уклоняясь от фонарей.
– Взял?
Мишка похлопал по портфелю, который нес, словно собирался на ночной урок.
– Все здесь. А ты правда, ну, голых тетенек смотрел?
– Смотрел, – самодовольно подтвердил Глеб.
– Старух небось?
– Не старше двадцати.
– Врешь!
– Ч… – Глеб осекся, не стал говорить «честное пионерское»: в бане не было никого моложе пятидесяти. Бабка Тома да бабка Лукерия. Глеб был выдумщиком, но не клялся почем зря.
– Чего б мне врать.
– И как у них? – В сумерках глаза Мишки вспыхнули. – Так или так?
– Так.
– Врешь!
– Честное пионерское.
– Ух ты!
Они прошли мимо заколоченной избы «Торгсина». Во время коллективизации мама сдала туда столовое серебро и золотую трофейную ракушку, которую отец снял с убитого беляка. Взамен Аникеевым выдали три кило муки и конфету для Глеба.
– Ничего, – сказал Мишка. – У меня этих баб знаешь сколько будет! Бабы любят моряков.
– А я воевать пойду, – сказал Глеб. – Героем стану.
– Это где?
– Батя говорит, немцы нападут.
– Не. Чего б им нападать?
– На Австрию же напали.
– То Австрия, а у нас в «Ленинке» столько тайных книг, что мы их у границы испепелим.
– У них тоже книги есть… – Сдвиг – взрослые не объясняли, сами не знали почему – затронул лишь территорию, которая позже стала Советским Союзом, от Украины до Берингова пролива, от мыса Челюскин до Туркменской Республики. Ничего подобного не было ни в США, ни в Бразилии. Но знания распространялись сквозь охраняемые кордоны; белые эмигранты вывозили в Европу потрепанные томики, иностранные шпионы охотились за гримуарами, африканские царьки и диктаторы «цивилизованных» государств мечтали о заступничестве Древних, а глубоководные эмигрировали без дозволения пограничников. Глеб решил, что, если не будет войны, он пойдет в НКВД бороться с прислужниками недобитых космических божков.
– Не нападет, – сказал Мишка уверенно. – Гитлер их помер, заживо сгорел, пока они там экспериментировали с измерениями. А новый их вождь, как его… Гиммлер. Он восхищается нашей страной и хочет построить такую же: где колдовство поставлено на службу прогрессу!
– Придурки они, – возразил Глеб. – Ненавидят евреев, цыган, амфибий. Нет, будет война. Обязательно. А я буду героем.
Они свернули на окраинную улочку и замедлили шаг. Церковь возвышалась за пиками уродливого сорняка. Покривившаяся, потемневшая, с дырявой маковкой без креста, она источала потаенную угрозу, как тигр, про которого не знаешь, убил его выстрелом, или он притворяется дохлым и готов атаковать. Глеб коснулся виска, словно поправлял пробковый шлем.
– Стоит, зараза…
– Говорят, в ней ночами службу служат.
– Милиционеры бы не допустили…
– А что они попишут? Поп, когда церкви отменили, внутри заперся, до сих пор там. Жгли – не горит. Двери выбили, чтобы добро в пользу голодающих забрать, – три человека с ума сошли. Так и сидят в ростовском дурдоме, про богов канючат. Храм теперь Азатотий. Его легче не замечать.
– Но мы-то заметили. – Глеб хлопнул Мишку по плечу, не столько его, сколько себя подбадривая. – Назад ходу нет. Действуем по плану?
Мишка сглотнул.
– Как скажешь…
Сорняк цеплялся за одежду, хлестал по щекам. Вымахал в человеческий рост, что тростник, что те овощи, которые зреют вокруг воронок, испускающих дым цвета иных миров. Мальчики ломали стебли и таранили препятствия, пробиваясь вглубь дурнины. Заросли выпускали тучи мошкары, а земля была скользкой и липкой.
– Ничего-ничего, – бормотал Глеб.
На церковь они буквально напоролись. Она оказалась куда ближе, чем Глеб предполагал. Осклизлая стена напрыгнула из сорняка. Возле нее было не продохнуть от мошек, и запах, витающий в воздухе… так смердит мертвечина, пару дней пролежавшая на дороге.
– Может – ну его? – предложил Мишка.
– Дело хозяйское, – сказал Глеб. – Хочешь – возвращайся. Только газету дай.
– Не, – сказал Мишка, поколебавшись. – Вместе.
Они пошли вдоль стены, за угол, к прогнившей паперти. Культы, плодившиеся в Гражданскую как грибы, здорово помогли большевикам в борьбе с православием: старые боги существовали в реальности, а Иисус так и не явился пастве. О христианстве быстро забыли, власти пришлось противостоять религиозным течениям, о которых еще недавно никто помыслить не мог.
Полная луна висела над маковкой, а звезды будто бы наблюдали за мальчиками.
– Давай, – сказал Глеб. Под одеждой сновали мурашки, а может, мошки.
Мишка расстегнул портфель. Его руки дрожали, и из портфеля посыпались учебники и тетрадки. Глеб наклонился, чтобы помочь другу, поднял нетолстую книгу и прочел, ловя обложкой лунный свет:
– «Безымянные культы». Фридрих Вильгельм фон Юнцт. Интересно?
– Не очень. Никаноровна на лето задала.
– Немчура поганая. – Глеб вернул Мишке книгу. – Зачем читать врагов, колдунов этих идиотских?
– Чтобы мыслить как они. Чтобы победить.
– Чтобы победить, им надо башку раскроить. Ага! – Глеб взял у Мишки газету. «Безбожник у станка», ветхий, девятилетней давности номер. На передней странице – латинская цифра «пять», символизирующая пятилетку, ломала хребет карикатурному существу со щупальцами вместо бороды. «Марксизм, – прочел Глеб в свете луны, – это сокрушительная практическая программа в борьбе с Ктулху».
– С Азатотом не нашел.
– Один черт, – ответил Глеб, – Азатот, Ктулху. – И он спародировал Никаноровну: – То, что нельзя описать! Или опи?сать.
Мишка прыснул.
– Ладно, – сказал Глеб, – давай нацепим – и по домам.
Он смело взошел по лестнице, вынул из кармана винную пробку. В пробку, чтобы не пораниться, была воткнута длинная игла с красной бусиной на конце. Эту шпильку Глеб как-то подобрал на базаре – она служила ему мечом, пронзающим белогвардейцев-кузнечиков, и теперь послужит доброму делу. Что бы там ни пряталось в церкви, оно должно знать: даже дети больше не боятся космических кошмариков.
– Вот так! – Глеб спустился на ступеньку ниже, любуясь результатом. Иголка вошла в трухлявое дерево, как в картон. Газета трепетала на ветру, пришпиленная к двери.
– Можно возвращаться, – сказал облегченно Мишка.
– Мы теперь знаешь кто? – Глеб встал спиной к церкви. – Мы – богоборцы!
Дверь открылась, протяжно заскрежетав петлями. Бледный свет залил паперть и мальчишек. Длинные тени метнулись к жужжащим зарослям. Мишка взвизгнул.
– Она живая!
Глеб обернулся, лицом к обнажившемуся притвору. Там никого не было, только мошкара клубилась в странном свете, не электрическом, но и не таком, который производят свечи.
Толстый слой пыли покрывал половицы. В десяти метрах от входа стоял стол, драпированный расшитым полотенцем. На нем лежал деревянный крест.
– Спокойно, – пробурчал Глеб.
Любопытство толкало вперед. Он почувствовал себя мотыльком. «Мотыльки, – говорил папа, – живут до двадцати дней».
– Мы не собирались…
– Тише ты! – Глеб переступил порог.
– Вот сойдешь с ума, я тебя ни разу не навещу в больнице.
– Ну и не надо. Пионеры с ума не сходят.
Рассохшиеся доски просели под весом Глеба, а потом и под весом Мишки.
– Не оставляй меня одного, – сказал Мишка жалобно. Он не пытался строить из себя смельчака.
– Я здесь, – отозвался Глеб.
Где это – здесь? Что за место такое?
Свет лился из высоких узких окон. Будто фасадом постройка находилась в ночи, а остальной частью – в светлом времени суток. Ночь для Глеба была предпочтительнее. Мысли о мире, залитом такой мертвенной белизной, вызывали оторопь. За столько лет ни у кого не нашлось камней, чтобы разбить стекла.
Мальчики вертели головами. Узкая лесенка сбоку, распятья на стенах, в простенках меж окнами – иконы и целый иконостас впереди, за алтарем. Все пыльное, поросшее лишайником и паутиной, засиженное мухами, изъеденное древоточцами. Была бы тут полутьма, и она бы тревожила не так сильно, как свет, подчеркивающий каждую деталь.
Кто-то обезобразил лики святых. Ножичком поработал, вырезая на лакированных дощечках клыки, рога и спирали. Под закопченным потолком немо вопили крылатые уродцы. Глеб, доселе и сам гораздый подпортить вредные творения богомазов, испытал жалость к апостолам и мученикам. Лучше западным буржуям отдать, выменять на зерно. Сжечь лучше, чем превратить небожителей-бородачей в братство гулей, внимательно наблюдающих за незваными гостями.
– Не ходи туда! – пискнул Мишка.
Глеб не ответил. Ноги сами несли его к огороженной солее. Пахло тухлятиной. Над алтарем висел массивный крест с распятым Иисусом в человеческий рост. Неизвестный вандал поглумился и над скульптурой, усовершенствовав работу резчика. Заглубил глаза, расширил рот, выскреб нутро, чтобы поместить под ребра Сына Божьего белый собачий череп. Казалось, Христос кривляется. Это крупные полосатые шершни копошились на статуе, визуально меняя выражение страшного лица.
Статуя и насекомые стали последней каплей.
– Уходим, – сказал Глеб пустой церкви. Потому что Мишки нигде не было. В дверном проеме покачивался темный сорняк. Мошки лезли в ноздри. Где-то далеко заиграла флейта.
– Миш! Мишань!
Не-святое воинство Азатота скалило клыки с икон. Что-то полетело по залу… летучая мышь! Нет, страница «Безбожника у станка». Спикировала на пыльный пол возле ограды.
– Мишка! – взмолился Глеб.
Звуки флейты проникали в мозг, опутывали, лишали воли. Мечущийся взор остановился на солее.
Там, у алтаря, стоял поп. Просторную черную рясу украшали символы космического хаоса. Поп был огромен – под два с половиной метра. В одной руке он держал шпильку Глеба, а в другой – Мишку. Держал мальчика за шиворот, как котенка. Мишкины ноги болтались над настилом. Он не сопротивлялся, словно потерял сознание. Но глаза его были открыты и смотрели прямо на Глеба.
У попа не было глаз. Его лицо представляло собой резиновую маску, подвергшуюся влиянию жара. Резина оплавилась и застыла, облепив череп, повиснув желтоватыми соплями-сосульками. Глазницы спеклись. Тонкие нити соединили губы. Рот попа был распахнут: дыра, ведущая в иные галактики, бурлящий дом безглазых и безгласных богов-людоедов, чертог ползучей заразы.
Ноги Глеба подогнулись. Он не мог дышать. Сатанинская музыка терзала слух, искала путь, чтобы полакомиться разумом мальчишки.
Поп на солее приблизил свободную руку к голове пленника. Веки Мишки затрепетали, но взгляд не оторвался от друга. Шпилька вошла в Мишкин висок.
«Это невозможно, она согнулась бы, там кость! Это ночной кошмар!»
«Это кошмар, – безмолвно подтвердил залитый светом слепой поп. – И никто уже не проснется. Служи ему. Служи богу-идиоту, мальчик».
Игла проникала все глубже в мозг. Глаза Мишки закатились, прервался вымораживающий зрительный контакт. Мишка обмяк. Шарик на конце шпильки соприкоснулся с его виском. Торжествуя, поп поднял труп высоко над головой. Смеялись существа на иконах, скалился собачий череп, шершни ползали по Христу.
Мишка закричал и кинулся прочь. Он был уверен: поп не даст ему уйти. Вот-вот рука дернет за воротник. Тело водрузят на алтарь. Шершни проникнут в рот, а игла – в серое вещество.
Но подошвы забарабанили по ступенькам, сорняк захлестал по щекам. Дверь захлопнулась за спиной, погас свет, утихли звуки флейты. Церковь погрузилась во мрак. В этом мраке она будет пребывать еще долгих четыре года. А во снах и мыслях Глеба и того дольше: до конца его дней.

Глава 3
1959

Оно вылезло из шахты на углу Кировской улицы и улицы Махлевского, из-под плывуна и юрской глины, где спало веками. Металлический шпунт казался зубочисткой в его клыкастой пасти, и обезумевшие метростроевцы кинулись прочь. Исполинский варан задрал к небесам кошмарную морду и зарычал. Главный инженер Лившиц, назначенный Совнаркомом, превратился в кровавую лепешку под пятой великана. Лишь через три часа артиллеристы смогли расстрелять чудище из гаубиц. Над продырявленной чешуйчатой тушей вился зловонный дымок.
Варан оказался первым из многочисленных визитеров снизу. К январю тридцать четвертого года три сотни комсомольцев пали жертвой подземных вражин. Им на смену пришли новые смельчаки. Опытные забойщики, крепильщики, чернорабочие Донбасса ехали на помощь москвичам. Здоровая дисциплина, результат сознания масс, стала лучшим оружием против чудищ: гигантских червей и летучих мышей величиной с белогривых орланов.
Весь прогрессивный мир воспел героизм защитников девятой шахты, там, где от кировской линии отделяется арбатский радиус. Восемь часов молодые пролетарки и пролетарии обороняли забой от прожорливых мотыльков, способных обглодать человека до костей. Снаружи были повреждены мостовые и трамвайные линии, осели дома по трассе, и бригада товарища Иванчука пала смертью храбрых.
Трудным участком являлась постройка наклонных ходов для эскалаторов на станции Красные Ворота. В котлованах без устали трудились коммунисты и беспартийные, рабочие и инженеры. Когда через штреки пробивали фурнель, в мерзлом грунте образовалась пустота. Из пустоты пахнуло могилой и поглядели на ударников красные глаза чудовищ. Не справилась с напором щитовая прокладка, купленная у англичан. Лопались логардины, сломался компрессор, давление в кессоне упало, и вода затопила выработки. Пятиметровые черви и обросшие ледяными сосульками кроты встретили достойный отпор. Трехпудовыми кувалдами прибывшие с Урала шахтеры сминали вражескую армаду. Плечом к плечу, по пояс в плывунных песках, багровых от крови. Герои получили переходящее знамя района и личную благодарность Лазаря Моисеевича Кагановича, верного ученика Сталина.
Весной погиб товарищ Булгарин, посещавший участок трассы между площадями Свердлова и Дзержинского. Родина оплакивала лучшего своего сына. Требовался глубокий идейный и высокий потенциальный подход к вопросу истребления чудовищ. На каждую тысячу кубических метров вынутого грунта приходилось по две голодные твари.
Девушки, вчерашние школьницы, шуровали в забое Краснопресненского района. Бетон свозили вагонетками на нижнюю штольню, его ведрами доставляли по блоку на верхнюю – бетонировали первую колотту. Вараны подкрались исподтишка. Но советская женщина – человек особый! Форменных чучел приветствовали стальными жалами! Девушки хватали бурильные молотки, работающие на сжатом воздухе, и сверлили черепа ящеров. Перед смертью комсомолки пели и благодарили Родину.
Инженер Ферсель, начинавший свой путь еще в помещичье-купеческой обстановке старой отсталой России, спроектировал чудо-машину: с громадным литым бивнем, бронированными проводами и гидравлическими домкратами. Железный крот прорывал твердые грунты и нанизывал на острый рог червей, варанов и крыс. Людей укрепляло осознание того, что впереди – машина, изготовленная ударным трудом тридцати советских заводов. К шестнадцатой годовщине Октября аварийная двадцать вторая шахта забетонировала первый участок верхней штольни. Остался в бетоне секретарь партийной ячейки Симонов. Был премирован путевкой в дом отдыха звеньевой Тарасов, убивавший летучих мышей оголенным проводом.
Так ковалась большевистская воля к победе.
И вы, сегодняшние москвичи и гости столицы, спускаясь в чудо света – метро имени товарища Кагановича, – вспомните тех, кто погиб за вас! На чистых и светлых станциях в ожидании поездов прочтите их имена, высеченные в граните, повторите, словно молитву: Ферсель, Симонов, Тарасов, Иванчук! Это они – и сотни других, безымянных – подарили нам мир, изгнали чудовищ, объединенные любовью и преданностью к партии и к нашей родной земле.
Г. Аникеев
– Вы, молодой человек, куда котлету руками жрете? Я здесь для чего? Вилку бы попросили, это вам, знаете ли, не подворотня.
– Простите, больно она вкусная.
– Больше так не делайте никогда.
– Я выпивший.
– Ничего страшного. Может, вам существеннее чего?
– Да куда. Тут всего пятьдесят грамм.
– Где пятьдесят, там сто. Ну ладно, не буду приставать. Апчхи.
– Будьте здоровы.
– На акацию.
– Какая акация. Тополиный пух, может?
– Точно. Апчхи. Пух.
Женщина в накрахмаленном фартуке села на табуретку, и буфет скрыл ее всю, кроме тугой гульки волос. Глеб облизал пальцы и развернул к себе солонку, изображающую повара. У повара не было рук – отломали садисты.


– Соболезную, – пробормотал Глеб. Сквозь пыльные стекла лился солнечный свет, и теплый ветерок раздувал кучки искомого пуха. Со своего места Глеб отлично видел здание редакции и прекрасно знал, что рано или поздно придется идти на поклон к Мирославу Гавриловичу. Знал, но оттягивал момент.
За соседним столиком шуршал «Правдой» усатый гражданин. Глеб глянул на передовицу и закряхтел:
– Лаос, а! Ужас что творится.
Усатый разговор не поддержал. Посасывающая чай дама с почти такими же усами, как у гражданина, посмотрела на Глеба словно на законченного алкоголика.
А почему, собственно, «словно»? Пусть не законченный, но, так сказать, в процессе. В десять утра во вторник уже подшофе. Все из-за снов – надо же на кого-то свалить вину, так пусть виноватым будет Морфей. Кошмары вернулись, снова и снова прокручивались события двадцатиоднолетней давности. Снова и снова умирал Мишка Аверьянов, а Глеб улепетывал от чудовищного попа, как жалкий трус…
Из Москвы, из погожего июньского дня, Глеб перенесся в городишко на берегу Дона. Рыбная котлета встала костью в горле. Мишку не нашли. Может, не искали, а может, действительно съездил милиционер к проклятой церкви, убедился, что она наглухо заколочена, и записал семиклассника в пропавшие без вести. Был Мишка, и нету. А церковь есть, и бог на иконе есть – Глеб думал о нем постоянно, ночью казалось, что поп прячется под кроватью, сжимает в лапе шпильку и ждет своего часа…
Глеб ополовинил рюмку.
Секрет Полишинеля. Весь городок знал, что случилось с Аверьяновым. Родители Мишки, родители Глеба, начальник местного НКВД, за год до этого неудачно баллотировавшийся в Верховный Совет СССР. Никто не осуждал Глеба за побег. Он сам себя ел поедом. Ему снился Мишка с иглой в голове, скребущийся в окно, – у Мишки были сплавленные жаром глаза попа.
В тридцать девятом разразилась война с финнами. В сорок первом Гиммлер напал на Советский Союз, и Левитан зачитывал по радио защитные заклинания из древних книг. И конечно, Глеб не стал героем. Героем опять – теперь посмертно – стал его отец. В последний раз Глеб видел отца в вагоне-теплушке отправляющегося на оборону Москвы поезда.
Немцы ошивались у городка. Глеб слушал залпы орудий. Минуло несколько лет с той страшной ночи, но церковь в сорняке по-прежнему властвовала в кошмарах мальчика, пугала сильнее фашистов. А однажды бронепоезд сбил немецкий самолет. Напичканный бомбами «Фокке-Вульф» рухнул с небес и угодил прямо в церковь. Щепки разнесло по всему полю. В течение недели Глеб ходил к руинам, опасаясь, что храм восстановится, отрастет, как хвост ящерицы, но этого не произошло. И городок выдохнул облегченно. Счастливый случай помог ему избавиться от раковой опухоли.
Вот только не воскресил Мишку.
Получив аттестат зрелости, отслужив в армии, Глеб уехал постигать журналистское ремесло и детские страхи забрал с собою в Москву, провез по всему Союзу.
Водка возымела обманчивый эффект. Глеб расслабился. Вновь примерился к усачу:
– Нет, ну вы слыхали! Америка в Анкаре совсем обезумела. Эти шашни с Ираном…
Кто-то постучал в стекло. Глеб стух, заметив активно жестикулирующего Мирослава Гавриловича. Натянул фальшивую улыбку – не лезть же под стол.
– Миро… Гав… – Глеб замахал, приглашая главреда в столовую. Тот жестом отверг предложение. Показал на часы, на здание редакции, шлепнул о стекло пятерней и ушел, недовольно раздувая щеки.
– По мою душеньку, – пробормотал Глеб. Продавщица чихнула.
«Ты один меня понимаешь», – мысленно обратился Глеб к повару-солонке. Допил и козырнул присутствующим:
– Удаляюсь на казнь.
– Ни пуха. Апчхи.
Пух, как снег, скапливался у бордюров.
– Пьяный? – с порога накинулся Мирослав Гаврилович. С портретов смотрели сурово Чехов, Белинский и Достоевский.
– Что вы, как можно. Во вторник, с утра…
– Сегодня четверг! – При всей напускной строгости Мирослав Гаврилович, член бюро обкома, был добрейшим человеком и боролся за каждого подопечного, как за родного, в официальных бумагах аттестовал положительно. Подопечные, случалось, вылазили ему на шею.
– Дни летят, – удивился Глеб. – От печатной машинки отклеишься – и лето пролетело.
– Кстати, о машинках. Что это ваша выстучала? – Главред ткнул пальцем в листы со статьей Аникеева. – Это стилизация под тридцатые годы или намеренное ерничанье? «Женщина – человек особый»? «Перед смертью пели и благодарили Родину»?
– А что еще делать перед смертью?
– Стыдиться, Аникеев! Люди гибли, чтобы метро запустить, а вы даете лапидарную казенщину. Вы, некогда инициативный, квалифицированный, систематически работающий над повышением идейно-политического уровня… ставящий злободневные вопросы производственной жизни…
– Спасибо, конечно…
– Ой, не благодарите. С этим, с бригадиром-проходчиком вы после интервью что?
– Что?
– Что??
– Наклюкались.
– Именно. А он – эпилептик, и его жена на вас, между прочим, жалобу написала.
– Он рассказывал про нее. Змея, говорит.
– Хватит ерничать, – устало произнес Мирослав Гаврилович. – Вы ж талантливый парень, Аникеев. Как я, из провинции, донской. Вы в войну что делали?
– Аэропорт строил… в колхозе работал, в лесу на дровах… летний лагерь военной подготовки прошел.
– А товарищу… – Главред сверился с блокнотом. – Товарищу Лисенкиной вы рассказывали, как освобождали Будапешт.
– Я пьяный был, Мирослав Гаврилыч.
– Пьяный! На ВДНХ! Куда вас не отдыхать послали, не за юбками бегать, а освещать выставку достижений народного хозяйства.
– Я освещал…
– Но это все мелочи, мелочи. А вот ваши измышления по поводу спутника…
Глеб вздрогнул, впервые за весь разговор с шефом по-настоящему испугавшись. О «Луне-1», космическом зонде, запущенном в январе, он говорил с Черпаковым – отличным мужиком и отличным журналистом. И, кажется, позволил пару вольностей, обсуждая космическую программу и то, почему «Луна» взлетела, а, например, американский метеоспутник «Авангард-2» сгорел в стратосфере. Теории о связи космической программы с тайными учениями сами по себе были крамолой. Неужели Черпаков наябедничал?
– Я про спутник ничего не знаю…
– Аникеев, Аникеев. Что мне с вами делать? – Мирослав Гаврилович выглядел искренне опечаленным.
– Пожурить и отпустить? Я тут про Кубу шедевр ваяю…
– Не надо про Кубу, Аникеев. Вы нам сваяйте шедевр про героев-лэповцев, несущих свет тайге.
– Так я в инженерии – дуб-дерево…
– Ничего. Подтяните грамотность. Время будет. Три недельки, скажем.
– На статью?
– На командировку. В понедельник – это через четыре дня – вы отправляетесь в Якутию. Прямехонько в Яму. Сокращение от «якутской магнитной аномалии».
– Якутия… Яма… Да меня жена в жизни не отпустит…
– Нет у вас жены, Аникеев. Ни жены, ни детей, ни домашних животных.
– Но кактус…
– Принесете, буду его поливать.
– Мирослав Гав… – Глеб поник. – Это ж ссылка.
– Это не ссылка, а разумная альтернатива тюремному сроку. – Главред понизил голос. – Поймите. Надо вам из Москвы уехать, пока все не уляжется.
– Уляжется – что?
– Где, по-вашему, Черпаков? – Мирослав Гаврилович посмотрел на дверь.
– В Пицунде.
– На Лубянке.
Глеб побледнел.
– Как?
– Как-как. Каком кверху. Партийное следствие, арест, а дальше, видимо, десятка. Черпаков писал о гибели тургруппы Дятлова. Ну и записался. При обыске у него изъяли запретные книги. «Культы Гулей», «Таинства Червя», фон Юнцта…
– Фон Юнцта, – горько хмыкнул Глеб. – Нам его в школе на внеклассное чтение задавали.
– Время было другое, Аникеев. Черпаков с катушек слетел. Договорился до секретных экспериментов с пространственно-временными петлями, которые мы якобы проводим на высоте 1079. Нет, десятка – это еще хорошо будет. – Главред затряс седыми кудрями. – А для вас, Аникеев, прямая дорога. Якутия, тайга, романтика. А мы тут черной завистью изойдем.
– Сопьюсь же, Мирослав Гаврилович, – использовал Глеб последний аргумент.
– Иногда лучше спиться, чем сесть, – философски изрек главред. – Ну, ступайте, ступайте. Дышать вашим перегаром сил больше нет.

Глава 4
Дверь малой сцены отворилась, и в коридор выскользнул миниатюрный гусар. Тесные кавалеристские сапоги затопали по бетону. Голенища натирали нежную кожу, тело взмокло под униформой. Гусар сорвал с головы кивер, и шелковистые каштановые локоны рассыпались по плечам.
Сердце колотилось. В ушах звучала оброненная ведущей актрисой фразочка: «Кто приволок на репетицию сельдь? Сельдью смердит». Щеки наливались красным, память отматывала пленку вспять, в город Ирбит. Перед глазами вставал папаша Агнии Кукушкиной, почти дословно дублирующий слова высокомерной актрисули.
Погруженный в воспоминания, гусар свернул за угол и едва не столкнулся со старым знакомцем, стопятидесятикилограммовой тушей, упакованной в безразмерный полосатый костюм, перекрывшей дорогу к фойе. Бруно Каминский, кондовый драматург и редкостная сволочь, стоял спиной к гусару и не видел его. Идея общения с Бруно привлекала не сильнее, чем мозоли. Гусар попятился – Каминский начал разворачиваться, но гусар уже метнулся за угол и взлетел по лестнице к техническим помещениям театра.
Гусара звали Галя Печорская, и его… ее жизнь летела под откос. Стоило так высоко взбираться, чтобы так громко упасть. Но, как говорила покойная бабуля, судьбу не перехитрить, не переиначить.
Галя родилась в тридцать втором в Одессе. Ее мама трудилась на заводе «Кинап», производящем аппаратуру для съемок фильмов. От отца, черноморского матроса, осталась единственная фотография, на которой он белозубо улыбался, позируя в порту. Отец пропал без вести – Гале было два годика, – отправился в рейс и не вернулся. К Гале он приходил во снах. Пускал пузыри изо рта и звал с собой глухим, как сквозь толщу воды, голосом.
Когда началась война, Печорских эвакуировали на Урал. Мама с бабушкой работали допоздна, чтобы как-то занять девочку, записали ее в полдюжины кружков. Ей в равной степени давались и сольфеджо, и бальные танцы, и язык глубоководных, но больше всего ей нравилось смотреть фильмы в кинотеатре «Луч». Она обожала музыкальные комедии, исторические драмы, военную хронику. Мечтала попасть на экран, и кассирша, очарованная юной поклонницей кино, посоветовала ей записаться в клуб творческой самодеятельности. Драмкружок ставил спектакли для железнодорожников, Галя играла то стойкого оловянного солдатика, то Тильтиль, разыскивающую синюю птицу.
В Ирбите Галя впервые узнала, что она не такая, как все.
Облаченная в гусарскую униформу, Галя вбежала в захламленное помещение под крышей театра. Включила свет, напялила кивер на голову гипсового Пушкина, из кармана мундира достала спички и пачку «Новостей». Ростовое зеркало отразило привлекательную, но явно требующую отдыха молодую женщину. Набрякшие веки, запавшие щеки, заострившиеся скулы. Галя закурила, с удовольствием впуская в легкие дым.
Агния Кукушкина играла фею Берилюну. И Галю почему-то не любила. После репетиции подстерегла с товарками на задворках ДК и давай забрасывать снежками. Галя не обиделась, наоборот, хохотала, думая, что с ней хотят дружить. Слепила снежок, пульнула да угодила случайно Агнии в глаз. Кукушкина разрыдалась и бросилась прочь, не слушая извинений Гали. Настучала отцу, он нашел Галю у подъезда общежития.
Кукушкин был рыжим детиной с откормленной ряхой. Ему бы Москву от немцев защищать. Но в тот вечер он защищал дочурку. Спросил, что стряслось, Галя объяснила. Кукушкин присел перед ней на корточки, участливо оглядел.
– Чем это воняет? – спросил. – Не слышишь?
Галя принюхалась. Пахло кукушкинским одеколоном.
– Запах такой… сейчас-сейчас… как грязная манда…
Галя не знала этого слова.
Кукушкин наклонился вплотную и втянул ноздрями воздух.
– Ба! Так это ты воняешь, ставрида.
Галя понюхала свои руки.
– Неправда…
– Слушай сюда, полукровка. – Кукушкин вцепился в предплечье Гали. Грубо вцепился, без скидок, и заглянул в глаза. – Еще раз моего ребенка обидишь, я из тебя уху сварю, усекла?
Галя всхлипнула.
– Усекла, рыбина?
Галя кивнула. Горячие слезы потекли по щекам. Разве может взрослый дядя так обращаться с десятилетней девочкой?
– Пошла вон! – Кукушкин толкнул Галю в сугроб и удалился, насвистывая бравурную мелодию. Лежа в снегу и потом в кровати, под бабушкиной шалью, Галя кое-что поняла о людях и о себе. А папа улыбался с фотографии, словно говорил: «Ну да. Будет тебе несладко, но выстоишь».
Столбик пепла осыпался в рукав. Галя стерла нарисованные усы, расстегнула стоячий ворот доломана и обнажила шею, тонкую, изящную, с двумя полумесяцами шрамов справа и слева, под гландами. Получив деньги за «Тиару для пролетариата», она легла под скальпель хирурга и удалила перепонки между пальцами, но с шеей ничего поделать не могла. Всю жизнь, на всех интервью ей задавали один и тот же вопрос: умеет ли она дышать под водой? И Галя терпеливо разжевывала: не умею, это не жабры, а врожденное кожное образование, жаберные крышки, и они сросшиеся. Кеша говорил, они ничуть ее не портят, но Кеша никогда не целовал ее туда. Ни разу не целовал ее горло.
Галя огладила шею рукой. Перепонки и недоразвитые жабры – наследство по папиной линии. Отец вышел из Черного моря в восемнадцатом. Неизвестно, сколько ему было: двести, триста лет? Но Советская власть, пропагандирующая равенство между людьми и амфибиями, дала ему образование. Он экстерном окончил школу, затем училище. Мама практически не рассказывала о нем. Бабушка говорила, он был хорошим, но чужаком. Судьба, говорила бабушка, властна и над людьми, и над глубоководными.
Слова Кукушкина что-то поменяли в жизни Гали. Будто прежде никто не замечал, что она «другая», но Кукушкин открыл обществу глаза, и понеслось. Ее гнобили в старших классах, на переменках, в раздевалке бассейна, ей подкидывали рыбьи головы в портфель, а много позже она находила рыбу и гадкие рисуночки в гримерках. Девочки гораздо хуже, злее Агнии поймали Галю в туалете и сняли колготы с трусами, чтобы проверить, есть ли у нее внизу чешуя.
– Отомсти им, – сказала бабушка.
– Как?
– Уж точно не так, как Кукушкину. Стань знаменитой. Это будет лучшая месть.
В «Щепку» Галю не приняли. Послевоенная пресса, будто заразившись чумой от вчерашнего врага, клеймила евреев и глубоководных. Приемная комиссия едва ли не носы зажимала прищепками, хотя Галя никогда ничем не воняла. Зато ей неожиданно подфартило с ВГИКом. И басня, и проза, и «Младой Дионис» возымели эффект. Галю взяли в творческую мастерскую профессора Бибикова.
Она плыла к славе против течения, добивалась успехов вопреки. После очередного конфликта отмокала в ванне, набирала в легкие воздух и подолгу лежала, глядя в будущее сквозь воду. Умерла бабушка… не застала дебют внучки в комедии, снятой на Киевской киностудии в пятьдесят третьем.
Потом был «Мосфильм». Две неплохих, но малозаметных картины и оглушительный успех «Яддит-Го, прощай». Галя исполнила роль санитарки Нади, выхаживающей красноармейца. Красноармеец – его сыграл Слава Тихонов, лучший Галин партнер по съемочной площадке – был убит, но воскрешен внегалактическим ужасом Гатаноа, и теперь у него в запасе семь дней. Чтобы сражаться с фашистами, приносить жертвы Старым Богам или просто любить…
Лирическую, воспевающую гуманизм драму посмотрели в прокате двадцать миллионов человек. Она стала событием десятого Каннского фестиваля, получила «Золотую оливковую ветвь» в Италии; Галю не выпустили за границу. И пока ее лицо – и лебяжью шею с зачаточными жабрами – печатали на обложках «New York Magazine» и «Советского экрана», Галя лежала в остывшей воде, в ванне с открытыми глазами. Триумф совпал с первой изменой мужа, о которой она узнала. Вместе с букетами, лестными статьями критиков и письмами от поклонников посыпались анонимки и рыбьи потроха. Эпоха затягивалась на шее гарротой. После гибели Хрущева культ Сталина приобрел новые, чудовищные формы, и выяснилось, что супруг Кеша был членом культа. Это подкосило Галю сильнее, чем Кешины шашни с моделью Ив-Сен Лорана.
Сигарета истлела. Галя прикурила новую. Дверь каморки отворилась, и в одиночество Гали вторглись телеса Бруно Каминского. Драматург сопел и тер платком вспотевшую лысину. В лысине отражалась лампочка. Под мышкой Бруно сжимал портфель из шкуры Себека.
– Вот вы где, Галчонок! А я вас по всему театру ищу. В гардеробной сказали, вы не уходили, так я давай сусеки обыскивать…
– Бруно Генрихович. – Галя не стала изображать радушие. Мужланские шуточки Каминского, его манера притискиваться к собеседнику пузом и славословить вождей, посасывая оливки, бесила Галю со времен вечеринок на Мосфильмовской улице, организовываемых супругом. И как она раньше не замечала поразительное сходство Бруно и Кеши? Не внешнее, нет. Хуже. – Я здесь обкатываю монолог…
– Не буду мешать! – Каминский заполнил собой каморку. – Ах, Александр Сергеевич, сукин сын, вылитый Ржевский. А вы кто же, Галчонок? Надежда Дурова?
– Денис Давыдов.
– Узнаю, узнаю. Я, собственно, по какому делу. Завтра в Большом дают «Неведомых существ ночи». Из Франции с гастролями прилетает сам Эрих Цанн. Вы же с Иннокентием Михайловичем будете? Такое событие нельзя пропустить!
– Вряд ли, – сказала Галя. – Завтра у нас обоих дела.
– Жаль, жаль. Эрих Цанн – это, знаете ли, имя.
– Все? – с нажимом спросила Галя.
– Исчезаю. Ах, Галчонок, как говорил мне Станиславский, талант – душа. Исчезаю. – Он взялся за ручку двери. – Ах, да. Я, собственно, по какому делу.
Галя заскрипела зубами.
– Я тут закончил новую пьесу. Галчонок, доложу вам, это вещь не слабее «Вишневого сада». Совершенно случайно… – Он вынул из портфеля толстенную стопку страниц с машинописным текстом. – На досуге… Ваш тонкий вкус… Иннокентий Михайлович…
– У нас сейчас нет времени. – Галя забрала бумаги, осыпав их пеплом.
– Не тороплю… Впрочем, стоит одну страничку… не оторветесь… запоем…
– Это все ваши дела?
– Да. Исчезаю. Собственно… речь идет о комсомолке и секретаре комсомольской организации… название, послушайте: «Всеми щупальцами за!». Остроумно, а? Комедия положений. Комсомольцы в Средней Азии осваивают целинные земли и находят золотую статуэтку. Ктулху фхтагн, всегда фхтагн, ахах-ах. И понеслось. Юмор – вы меня знаете. И не без звонкой пощечины всякого рода авантюристам и крохоборам. Готовый сценарий…
– Бруно Генрихович…
Каминский ее не слышал.
– В режиссерском кресле вижу Абрамчика Роома. Пускай Рязанова. Но актеры, Галочка. Вы и Смоктуновский. Бесценно!
– Бруно Генрихович, я не хочу ваших щупалец.
– Нет? – Каминский не смутился. – Быстрицкая согласится. Тогда давайте договоримся так: вы даете пьесе зеленый свет, а я…
– Простите, вы меня с кем-то путаете. – Галя сунула драматургу стопку бумаг. – Я ничего не решаю.
– Но Иннокентий Михайлович… Я бы мог лично… но у него столько дел на студии…
– Мы с Иннокентием Михайловичем больше не вместе.
– Вот как… – Каминский опешил.
– Мы развелись. И он похлопотал, чтобы моя карьера в кино была заморожена, пока я на коленях не приползу к нему просить прощения. Чего, как вы своим скудным умишкой понимаете, не случится. Но Иннокентий Михайлович не оставил меня без грошей и организовал выступление перед гидромеханизаторами Сибири. Как там у Дениса Давыдова? «Мой жребий: пасть в боях Мечом победы пораженным…» – Галя лихо нахлобучила кивер. – Так что я в Якутию, счастливо оставаться. Пьесу не читала, но все предыдущие – что вы! Говно говном.
И, козырнув, гусар покинул онемевшего драматурга.

Глава 5
За два дня до отлета в Якутск Глебу приснился кошмар. На этот раз без участия Мишки. Во сне он стоял в поле, поросшем сорняком. Верхушки стеблей доставали до подбородка, только голова торчала наружу. Поле было бесконечным. Над ним сгруппировались созвездия, о существовании которых не знал ни один астроном. Глебу не хватало фантазии увидеть в скоплении привычных звезд Козерога, Деву или Скорпиона, но сейчас умозрительные линии проводились сами по себе, и звезды складывались в чудовищных многоножек и отвратительных осьминогов, в астроцефалов – иерархов этого тоскливого мира. Над растениями клубилась мошкара. Стебли колыхались, нашептывали. В них кто-то прятался, ходил по кругу, огибая сновидца, забавляясь. Поп со шпилькой и ртом-скважиной или глумливый Иисус с собачьим черепом во чреве.
Глеб увидел постройку. Не заметить ее было попросту невозможно: колоссальные врата из бетона заслоняли небосвод. От близости к этому мрачному великану, сотворенному инопланетными цивилизациями, вставали дыбом волосы. Сценарист сна, явно не разбирающийся в специфике гидротехнических сооружений, возвел в поле плотину ГЭС. От бетона исходила вибрация. Глеб почувствовал, как что-то огромное, куда больше самой постройки, прорывается в его измерение сквозь врата. Метеориты чиркали по небосводу. Мошкара воспарила вверх. Плотина затряслась и распахнулась, и реки пенящейся крови обрушились на Глеба, смыв его в реальность, в искомканную постель.
Глеб не верил сонникам, толмачам Морфея, но приснившееся воспринял как дурной знак. Тревога парой мошек проникла в сознание. Коллега, закадычный «третий» в их столовании с арестованным нынче Черпаковым, на вопрос о приятеле нервно ответил: «Я с врагами народа связь не держу». «Так это еще доказать надо», – ляпнул Глеб. Коллега посмотрел на него как на сумасшедшего, посмотрел, будто сказал: «Ни тебе, ни Черпакову я передачки носить не стану, вы мне никто, сколько таких черпаковых, аникеевых увезли в неизвестном направлении за четверть века, а газета ничего, работает!»
В подавленном настроении Глеб бесцельно бродил по городу, чуть ли не прощался с Москвой. А Москве, как тому коллеге, было плевать. Ну сгинешь ты в тайге, у меня вас пять миллионов, помнить, что ли, каждого? Продавщица сладкой ваты, с которой он попытался вяло флиртовать, отшила грубо: «Проспись, товарищ!» То ли мешки под глазами разглядела, то ли фантом караулящего воронка.
«Не хорони себя, Чернышевский вон как-то выжил в ссылке…» Накануне он полистал биографию писателя. Но Чернышевский отбывал каторгу до Сдвига, до того, как рядом с Вилюйском обнаружили Железный дом и город вымер или, что хуже, не вымер.
«Ты летишь не в Вилюйск».
Летний вечер, столичный ампир контрастировали с холодными, готическими мыслями. Глеб прогулялся по Гоголевскому бульвару. Обласканный бархатным светом, вздымался Дворец Советов. Отливали розовым его цилиндрические ярусы и пилоны. Стометровый, покрытый никелем, Ленин указывал в светлое будущее. А Глебу нравился храм Христа Спасителя на старых картинках. Зачем его было взрывать? Поставили бы Ленина рядом, в Москве достаточно места для всех фальшивых богов.
«Антисоветчиной промышляете, товарищ Аникеев?»
Глеб вздохнул, спускаясь в подземный вестибюль Дворца. Об этой станции он недавно написал неплохую статью. Здесь было жарко в тридцатых. Нечисть пришла из монастырских склепов, тайных ходов, из речного песка. Раньше по Никитскому и Гоголевскому протекал Чертов ручей, берущий начало в Козьем болоте у Патриарших прудов. Даром что царь Алексей Михайлович велел освятить пользующуюся дурной славой местность иконой Пречистой Божьей Матери – отсюда топоним «Пречистенка». Не боялись кроты и вараны икон. Власти опасались, что по трубами и отдушинам чудовища проникнут в Кремль. Но человек победил.
Станция была памятником мужеству и героизму. Ее авторы, Лихтенберг и Душкин, вдохновлялись погребальной архитектурой Древнего Египта и особенно эпохой фараона Ньярлатотепа, о котором историкам стало известно относительно недавно, в девятьсот десятом году.
Путевые стены, облицованные фаянсовой плиткой, серо-розовый гранит перрона, светильники в капителях десятигранных колон, покрытых уральским мрамором. На каждой колоне красовалось смальтовое панно, повествующее о подвиге метростроевцев. Мужчины и женщины против подземных тварей. Над эскизами работали два выдающихся художника: людей писал Дейнека, а чудовищ – американец Ричард Пикман. В разгар объявленной ярым католиком сенатором Маккарти охоты на ведьм коммунист Пикман был вынужден бежать из Бостона в Москву. Советская власть осыпала его заказами и государственными премиями и поселила в доме на набережной, по соседству с Жуковым, Малиновским и Стахановым. Говорят, что Стаханова такое соседство привело к алкоголизму. Слишком реалистичными были официальные картины американца, что уж говорить про те полотна, которые цензура отклонила.
Глеб задумался, разглядывая сражающегося с червем пролетария. Рот червя был полон зубов-лезвий, но по-дейнековски просветленным оставалось лицо отечественного Геракла. В детстве Глеб отдал бы что угодно за возможность поменяться с героем местами, защитить Родину, проявить себя. Сегодня ему не хотелось рисковать драгоценной шкурой. С труса что взять? Отвоевали – и молодцы, заслуженный памятник. Глеб про вас статью сочинит. А ему, Глебу этому, дайте скучную жизнь, телевизор, бабу покрасивее и водочки.
Красивых баб рядом не было, не было и милиционеров. Глеб вынул из пиджака початую чекушку, отвинтил пробку, пригубил. «А что? – спросил телепатически у покосившейся на него тетки. – Имею право, в тюрьме особо не кирну, в могиле тоже». Он закусил «Раковой шейкой», спрятал чекан. Грызя конфету, обвел взглядом станцию. В паре метров от него стояла молодая брюнетка в белом платье. Платье было странное, старомодное, до пят, с глухим воротом и длинными рукавами. То ли брюнетка прилетела из века эдак восемнадцатого, то ли ограбила костюмерную театра. Худое лицо выделялось нездоровой белизной, а глаза… Глеб уже встречал такие, с пульсирующими зрачками и выцветшими радужками, похожими на разбитое и халтурно сложенные воедино блюдце. Радужки-осколки вокруг сокращающихся и расширяющихся спазматически зрачков.
«Кадатница!» – понял Глеб. Кто о них не слышал? Глеб не только слышал, но и умудрился побывать в одной, расположенной в подвале Подколокольного переулка. Отдал сто пятьдесят рублей – цена путевки в пионерский лагерь – и, конечно, не сделал ни затяжки. Он предпочитал водку и держался подальше от безумия, принесенного звездным раком. В притон его привела работа – и цыган-проводник.
Кадатницы появились в Китае в двадцатые годы и нелегально просочились через кордон. Военнопленные, старатели из Маньчжурии, последователи харизматичного психа Мао, прибывшие в СССР постигать тонкости ленинизма, – некоторых из них потом брали с поличным милиционеры. Но на самом деле, знал Глеб, именно Россия была колыбелью караемого удовольствия. Первую кадатницу открыл в Харбине эмигрант и русский фашист Константин Родзаевский. Переходя через Амур, он взял с собой несколько запретных книг и позже использовал знания, чтобы модифицировать опиум. В сорок пятом Родзаевский вернулся в Союз, предложив Сталину рецепт химического оружия в обмен на прощение. В сорок шестом он был расстрелян, но дело его продолжило жить. Отрепье всех мастей, доморощенные чернокнижники и искатели нового опыта приходили в кадатницы. Часто им подавали под видом волшебного зелья банальный наркотик из маковых головок. Но попадались и настоящие курильни, производящие вещество по методу Родзаевского.
В интерьерах Поднебесной, под восточную музыку из патефонов путешественники прикусывали мундштуки и отправлялись на поиски неведомого Кадата. Путь был труден, не все возвращались живыми, трупы паломников порой вылавливали из окрестных рек. Вещество что-то делало с человеческими глазами. И после первой затяжки сворачивало набекрень мозги.
– Суть в том, – откровенничала прислужница кадатницы Цы Си, урожденная Катя Коновалова – естественно, там работали и русские, – так вот, суть в том, любопытный мой, что этот дым позволяет душе расстаться с физической оболочкой и совершить путешествие в одно замечательное место.
Они лежали на атласных простынях с изображением драконов. У Цы Си были растрескавшиеся, как попавшийся под горячую руку фарфор, радужки, гибкое тело и сильные ноги. Она намазывала помадой твердые соски по-азиатски маленьких грудей и выбривала себя внизу. В минуты близости Глеб забывал, что она – такая же китаянка, как он – смельчак. Кружилась голова, когда Цы Си прыгала на нем, и в полутьме притона безостановочно пульсировали ее зрачки.


– Что ты там видишь? – Глеб вертел в руках шланг с костяным мундштуком. В колбе кальяна мерцал золотистый огонь, словно плененный феникс.
– Предзакатный город, самый прекрасный из всех городов.
– Ты была внутри?
– Ах, если бы! Я повышаю дозу, но это риск. Врата Глубокого Сна могут не выпустить обратно. Много наших заблудилось в краю Вечных сумерек.
– Ты не боишься?
Цы Си улыбнулась снисходительно и села по-турецки, не стыдясь наготы.
– Ты бы не задавал таких вопросов, если бы хоть раз побывал на ивовых берегах реки Укранос. Дегустировать лунное вино в Ултаре или купаться у Базальтовых столпов – это бесценно. А чернокожие невольники из государства Парг творят с женщинами чудеса… – Цы Си провела пальцем по внутренней стороне бедра – к приоткрытой влажной щели. Глеб вновь возбудился. – Я понимаю пилигримов, принимающих с кадатином мышьяк. Огромный соблазн отказаться от плотской тюрьмы и навеки остаться в Стране Снов.
– Твоя тюрьма так хороша. – Глеб попытался обнять Цы Си, но она уклонилась.
– Сперва попробуй. Мы займемся этим в Зачарованном лесу. В Стране Снов оргазм в десяток раз сильнее…
Глеб представил, каково это. Чувствует ли что-то Цы Си, испытавшая все прелести Страны Снов, включая рабов-паргиан, отдаваясь какому-то журналисту в реальности?
– Это не мое, Кать. Я – пьяница, но не наркоман.
– Так вот кем ты меня считаешь? – «Разбитые» глаза потемнели, бедра звонко схлопнулись. – Одевайся и больше не приходи в кадатницу. Здесь тебе не публичный дом.
– Кать…
– Меня зовут Цы Си. Деньги оставь на столике.
Было жаль расставаться с псевдокитаянкой. Позже от цыгана Глеб узнал, что милиционеры накрыли притон, Цы Си отстреливалась (Глеб воображал дамский пистолет в затянутых шелковыми перчатками руках) и была убита. Финал, достойный бульварных книжек.
Мирослава Гавриловича статья Глеба привела в ужас. Он процитировал Маленкова: «В советской стране кадатниц не существует!» – и выбросил рукопись в мусорное ведро. Так закончились отношения Глеба с женщинами легкого поведения, криминальным миром и Страной Снов.
На станции Дом Советов он вспомнил жаркую Цы Си, Катю Коновалову, не пожелавшую жить в социалистической реальности. У брюнетки в белом платье была внешность церковной мыши, но такие же пугающие и гипнотизирующие глаза. Она не прятала их за стеклами темных очков, притворяясь слепой, как прочие завсегдатаи курилен. И Глеб почувствовал: произойдет что-то плохое. И угадал.
В туннеле зашумел поезд. Это было командой. Брюнетка сунула в рот коричневый комочек, проглотила не жуя, закричала – Глеб увидел испачканный бурым зельем язык:
– Предвечерний город, встречай меня! Личинки Иных богов, ешьте мой разум!
Люди обернулись на полоумную. Состав вышел из туннеля. Дружинник отклеился от колонны. Глеб шагнул к девушке и успел крикнуть:
– Стой!
Она прыгнула на рельсы. Поезд завизжал тормозами. Глеб отвернулся. Шокированные граждане подходили к краю перрона, качали головами, цедили: наркоманка.
Глеб понял, что убраться из Москвы – не худший вариант. Прочь от самоубийц, пилигримов и тех, кто отрицает их существование. В Яме все будет проще. По крайней мере, там пока не ходят поезда.

Глава 6
«Что-то не так», – подумал человек и проснулся от мучительного сна длиной в недели. Его колотило. Пот струился градом по изможденному лицу. Мозговые извилины с трудом шевелились, точно серое вещество подвергли заморозке, зато активно шевелилось другое: жирное и черное, пожирающее личность человека, подчинившее его волю.
Человек облизал пересохшие губы и вспомнил:
«Енин. Моя фамилия – Енин, я капитан, командир взводов отрядов охраны. Член РКП(б) с двадцать третьего года. В тридцать восьмом арестован за измену Родине, терроризм и контрреволюционную организацию, исключен из партии, в сороковом военная прокуратура закрыла дело, освобожден и реабилитирован. Прошел Польшу и Чехословакию. С сорок седьмого служу в системе ГУЛАГа».
Енин обронил голову на грудь, истощенный мыслительным процессом.
«Не засыпай. Думай».
Струйка слюны потекла изо рта на грязную майку.
«Где ты?»
«Я дома…» – Енин скосил глаза на полку с книгами, фотокарточку покойной жены. Дома – не на острове Й’ха-нтлей, конечно, а в деревне гидростроителей, у темных вод Ахерона. Семнадцать лет его жизни Ахерон назывался Леной, а остров Й'ха-нтлей – Васильевским, но потом все изменилось. Реки, моря и озера породили чудовищ. Балтика исторгла душераздирающую песнь, она шла с самого дна, гулом разносилась по улицам и площадям и звала петроградцев в пучину. Многие приняли ее приглашение. Нева окрасилась кровью, упыри разорили кладбища, а каменные сфинксы обмотались гирляндами кишок. Крейсер «Аврора» залпом из шестидюймового бакового орудия разнес череп гигантскому фосфоресцирующему существу, которое лезло на набережную Красного флота. Стремительно дичающих приспешников Дагона местные прозвали чухонцами…
Образ Ленинграда, даже разрушенного новым порядком, придал силы. Енин поднял голову.
«Изба… конвой… Яма… мы строим Ахеронскую ГЭС… или больше не строим?»
Тошнотворные картинки замельтешили в сознании Енина. Трупы, наполовину погруженные в ил. Брошенная техника. Пирующие твари.
Глаза капитана расширились. Это ведь ночные кошмары, да? Не может быть, чтобы его люди расстреляли безоружных зэков и скормили тела кишащей в котловане нечисти… Кто-то должен был их остановить… Енин или начальник конторы Ярцев…
Или молодой лейтенант, чью фамилию Енин забыл, но отчего-то помнил, каким было на ощупь его горло…
В смежном помещении зазвенела посуда. Енин повернул голову, как поворачивают ручку проржавелого механизма. В дверном проеме виднелась кухня. Стешка, единственная баба, не депортированная из поселка, пронесла чугунный котелок. Запах жареного мяса защекотал ноздри, слюна закапала на впалый живот капитана. За его, капитанским, столом восседал мерзкий уголовник. Серебров? Золотов?
Золотарев!
Он не просто занял офицерскую кухню, но посмел накинуть на голые плечи китель Енина. Он жрал, урча и пачкая подбородок подливкой. Реагируя на сладкий запах, что-то чужеродное всколыхнулось в капитане. Воспоминания, как разряд тока, прошили мозг. Енин стиснул челюсти, кулаки, поджал пальцы ног, выгнул шею, воздел глаза к матице.
Он шел в тайгу вместе со всем офицерским составом. Проводником был Ярцев. И эта процессия вызывала в капитане безотчетную тревогу, процессия, и искривленные ветви лиственниц, и древесные болячки, и оглушительная тишина леса. Солнечный свет едва пробивался сквозь кроны. А на поляне, которая и была пунктом назначения («Я кое-что обнаружил, – сказал Ярцев, – собирай людей»), блеклые лучи перекрещивались, как шпаги.
Гиблое место. Круги мухоморов. Черные дупла и растерзанные, осыпавшиеся перьями тетерева. И вонь… будто под тонким слоем земли – могильник.
– Сан Саныч… – окликнул Енин Ярцева, вставшего спиной к вохровцам.
– Сан Саныч, – сказал он в пустой комнате спустя недели. И вспомнил причину смутной тревоги. – Сан Саныч, ты почему не хромаешь?
– Она меня вылечила, – ответил из недалекого прошлого Ярцев. – И тебя вылечит…
Енин задрожал на стуле.
Енин окаменел на лесной поляне. Из темноты, хрустя ветками, выскочило что-то темное и, как собака, ринулось на капитана. Закричали его подчиненные. Тени заметались по гнусному пятачку. У деревьев, кажется, были щупальца. Или это то, что пряталось в зарослях, хватало военных. Упавший, пригвожденный к прелой листве Енин увидел Золотарева. Зэк-бригадир оседлал капитана, он смеялся, точно гиена, из пасти торчала черная лоснящаяся пиявка.
– Нет, нет, нет, – прошептал Енин в избе.
«Да, – ответила память ернически. – То был храм, и Золотарев причастил тебя. Чувствуешь, как облатка ползает внутри? А что случилось потом?»
– Нет!
Енин уставился на свои пальцы, на кровь, засохшую под ногтями. Дети тайги, дети Ахерона съели его людей, но одному лейтенанту Енин голыми руками разорвал горло. Большими пальцами добрался до трахеи. Потому что не мог ослушаться приказа.
«Кто приказывал тебе?»
«Золотарев!»
«Яма голосом Золотарева. И пока ты убивал лейтенанта…»
«Не я…»


«Что сделал Золотарев?»
«Он… он… – Енин заплакал от бессилия и посмотрел с ненавистью на жрущего уголовника. – Он совершил акт… совершил надо мной акт…»
«Он тебя изнасиловал», – сказала память. Или тварь, переданная Золотаревым. Енин зажмурился, но продолжал видеть. В поселок они с Ярцевым вернулись вдвоем. И стройка обратилась садистским кошмаром. Каждый день они приносили человеческие жертвы. Каждый день конвоиры расстреливали людей в котловане. Работников цементного завода… зэчек… вольнонаемников… других конвоиров… Завод стал концлагерем для тех, в чьей физической силе Яма пока нуждалась. Ведь они продолжали работать… продолжали копать…
Енин распахнул глаза и попытался встать. Найти свой табельный пистолет и прикончить ублюдка, а после пустить себе пулю в висок.
– Очухался, – заметила вставшая в дверях Стешка.
– Быть того не может. – Золотарев поднялся из-за стола и лениво подошел к Ярцеву. Помимо кителя, на нем были только гражданская фуражка и застиранные портки.
– Че, товарищ капитан, ломает тебя?
«Не отвечай! Притворись загипнотизированным! Наберись сил!»
Бригадир резко выбросил руку и накрыл ею макушку Енина. Ощущение было такое, словно из пальцев Золотарева растут оголенные провода под напряжением. Енин задергался, как на электрическом стуле. Паразит развернулся внутри, и притворяться не понадобилось. Сознание угасло. Тьма заполнила череп. Енин снова забыл: лейтенанта, поляну, свое имя… Золотарев всмотрелся в его потухшие глаза, громко отрыгнул ему в лицо. Прогулялся к полке, напевая:
– Огней так много золотых… на улицах Саратова…
Он снял с полки первую попавшуюся книгу. Для Енина эти сборники были как глоток ленинградского воздуха; зная про насмешки, он возил их с собой из одной дыры в другую.
– Николай Гу-ми-лев, – по слогам прочел бригадир. – «Огненный столп». С ятями, надо же. А в слове «столб» ошибка. – И он подмигнул Стешке: – Вишь, я грамотный. На. – Он ткнул книгу Енину. Капитан покорно взял ее. На безмятежном лице высыхал пот. – Читай вслух.
Енин открыл книгу наугад.
– Я долго шел по коридорам, кругом, как враг, таилась тишь. На пришлеца враждебным взором…
– Дуня! Подь сюда.
– Смотрели статуи из ниш…
– Дунька! – Золотарев сел напротив Енина и стянул до щиколоток портки. На его бедре синела наколка – гора черепов. – Ты читай, читай.
– В угрюмом сне застыли вещи. Был странен серый полумрак.
– Вещи, – тихо повторил Золотарев, разминая в пальцах член. – Молотки и клещи, мля.
– …мой взор горящий был смущен едва заметною фигурой в тени столпившихся колонн…
Дуня, самая молодая и привлекательная из зэчек, проскользнула в комнату. Она была полностью обнажена, но капитан Енин не уделил этому факту ни секунды внимания.
– Коза голожопая, – сплюнула Стешка и ушла к печи.
– Мерзко крался шепот хриплый: «Ты сам пришел сюда, ты мой!»
– На, – помахал твердеющим членом Золотарев.
Дуня покорно опустилась на колени. Как и Енин, она не могла сопротивляться Золотареву и тьме, которую Золотарев в ней поселил. Спину и бока молодой женщины покрывали глубокие царапины, на тощих ягодицах краснели следы от укусов.
– Мгновенья страшные бежали, и наплывала полумгла…
Дуня зачмокала ртом. Золотарев закинул руки за затылок.
– Хорошо-то, матушка, как.
– И бледный ужас повторяли бесчисленные зеркала.

Глава 7
Добраться до Якутска было половиной дела. Выяснилось, что корабль в Яму отплывает только завтра. Глеб, контуженный двенадцатичасовым перелетом и разницей в часовых поясах, пошатался по пристани и, вздохнув, отправился в город.
Вечная мерзлота встретила духотой и двадцативосьмиградусной температурой. Ни ветерка, воздух сухой, знойный и плотный, хоть на хлеб намазывай. Пришлось стянуть куртку. Не верилось, что еще утром он похмелялся в Москве.
Якутск был большим пыльным селом, глухоманью. Русская Церковь Азатота в годы войны частично вышла из подполья, но в Белокаменной ее адепты не бросались в глаза. Здесь же Глеб за час насчитал пяток богомольцев, бледных последователей «вечно жующего султана демонов» с характерными спиралями на шеях.
Каменные дома были в центре – крепыши, приподнятые на коротких сваях. Но основу жилищного фонда составляли деревянные развалюхи, все кривые, перекосившиеся от проделок почвы, с волнистыми крышами и заборами и накренившимися калитками. Отдельные дома, судя по неэвклидовой геометрии углов, были порождением Сдвига. От прямого взгляда на них начинала болеть голова.
И никакого асфальта: в лучшем случае – брусчатка, чурки, уложенные торцом и знатно разболтанные.
Глеб снял номер в гостинице на Ленина, избавился от туристического рюкзака и пошел гулять. Широкий проспект со скудными ивовыми насаждениями упирался в черную десятиметровую глыбу, прорезавшуюся из земли как вампирский клык. Глеб рассматривал ее из окошка столовой, уплетая пирожки с ливером, пюре и отбивную. Раздатчица, цедящая березовый сок, носила такое лицо, словно у нее в роду были гробовые плиты, а лица парочки соседей по столикам-грибам драпировала дерюга, и словоохотливый Глеб не решился заводить разговор.
«Прав Гаврилыч, – размышлял он, блуждая по мощеным улицам. – Никого у меня нет, никто не ждет…»
Его личная жизнь сводилась к нескольким ярким, оставшимся в прошлом романам. Настоящих друзей не завел, одних собутыльников. Мама умерла в пятидесятом. Была работа, а что работа? Сегодня ишачишь, завтра – с бедолагой Черпаковым хлебаешь казенные щи.
«Какая, к черту, разница – Москва, Сибирь? Везде Яма…»
Пыль забивалась в ноздри. Редкие машины волокли за собой пышные пылевые шлейфы. Глеб чувствовал себя ссыльным, декабристом, народовольцем, участником польского восстания, братом тех, в честь кого были названы чумазые улицы: Чернышевского, Короленко, Орджоникидзе. Прочел полустертую надпись на горбатой избе: «Мерзлотовед».
«Тоже, что ли, податься в мерзлотоведы. Хорошее слово, емкое…»
Он собирался продолжить путь, но из-за кривого домишки вышел человек в рясе. Капюшон прикрывал волосы и хоронил в густой тени лицо. Пульс Глеба ускорился, он втянул в себя знойный воздух.
На улице больше никого не было. Священник шагал к застывшему чужаку, низко опустив голову. На рясе серебрились спирали и символы ядерного хаоса. Пыль клубилась вокруг, но одеяние священника было чистым, черным, как космос.
«Это он, – мелькнула абсурдная мысль. – Выбрался из-под обломков немецкого истребителя и нашел меня. Убийца Мишки, у него шпилька в рукаве…»
Душа ушла в пятки. Тень схлынет, и тварь явит трусливому мальчишке оплывшую морду, спекшиеся очи и бесконечную скважину глотки… Священник поднял голову.
Самое обычное лицо. Даже благородное. Очки, бородка…
Служитель Азатота прошел мимо, не обратив на Глеба никакого внимания.
«Дурак, – обругал себя Глеб, выдыхая. – Хорошо, деру не дал».
Сконфуженный, с горьковатым привкусом во рту – отбивная была отвратительной, – Глеб поплелся обратно к центру. Приметил краеведческий музей, зашел. Рассматривал пожелтевшие карты, гравюры, панцирь ми-го, убитого в Гражданскую. За ним по пятам следовал сотрудник музея, пыльный, как город, старичок. Руку старичок держал во внутреннем кармане пиджака, будто прятал там пистолет и готов был пальнуть в посетителя, если тот покусится украсть экспонаты.
– Уважаемый, – сказал Глеб. – А что на Ленина за обелиск стоит?
– Могильник, – пискнул дед. – Древнекаменного века. В восемнадцатом году вылез из земли, вот и стоит. Вы золото ищете?
– Нет. Лэповцев.
– А. Это вам в Яму надо.
– Знаю. Ну, спасибо. – Глеб направился к выходу, остановился у чучела мамонтенка. – Может, дерябнем?
– Хах! – Старик, словно того и ждал, выхватил из пиджака початую бутылку.
Утром Якутск выглядел еще гаже. Порт вонял лошадиной мочой, плавучие краны напоминали уродливых аистов, а теплоход, идущий в Яму, Глеб, кажется, видел на иллюстрациях к приключенческим книгам Хаггарда; он был настолько ветхим, что журналиста заранее замутило.
– Купи! – каркнули под руку. Глеб уставился на женщину с ведром раков. Половина ее лица исчезла под лиловатой опухолью. Единственный глаз сверлил чужака враждебным взглядом. – Рупь – ведро.
– Нет… благодарю… – Глеб поспешил к трапу. Изувеченная женщина смотрела вслед.
«И зачем бухал?» – Сквозь похмельную мглу всплывали байки музейного работника. Яма, Оймяконское чудовище, дракон, спящий под слоем мерзлого грунта…
Буксирный пароходик тронулся, утонул в удушливом мареве Якутск. Поплыли утыканные кривыми соснами песчаные бугры, холмы, стойбища плакучих ив, заброшенный поселок судоремонтников на пологом берегу, сожженная база «Цветметзолота».
«Завяжу, – думал Глеб. – Хотя бы до Москвы. В тайге – ни капли».
Ахерон нес корабль к Ледовитому океану, сужаясь в верховьях. Черепушками водяных поднимались из пены скалистые островки.
– А я в холодной воде паникую, – сказал Глеб загорелому речнику. За час до этого речник поведал, что ржавый пароход – американского производства и принимал участие в Первой мировой войне.
– Кранты тебе, – спокойно изрек речник, здешний Харон.
На уроках географии учили, что Ахерон многократно у?же и глубже Лены, которая текла тут раньше. Берега изменились вместе с новой рекой, подстроились под русло. Землепроходцы прошлого очумели бы. Глебу казалось, он угадывает в морщинах гранита, в природном рисунке пылеватого суглинка очертания чьих-то исполненных ненавистью харь.
– Вот мы и в Яме, – сказал речник.
Пароход не развалился в пути, доставил пассажира на пристань. Поселок Рубежка растянулся по береговому склону, занял террасы. Смуглые, скуластые автохтоны смотрели на гостя с любопытством, но без враждебности. В сельмаге слитками серебра лежала рыба: нельма и омуль. Глеб заикнулся про лэповцев, продавщица свистнула кладовщику-якуту.
– И откуда вы такой симпатичный? – спросила, выпячивая увесистый бюст.
– Из самой Москвы к вам командирован.
– Из Москвы, – посмаковала продавщица. – Да есть ли она – та Москва?
– А этого, уважаемая, никто не знает.
– Водочки?
– Да. Нет. Обойдусь.
Кладовщик подогнал «газельку», и они рванули в тайгу. Откинувшись на сиденье, Глеб любовался пейзажем. Тряская гравийная дорога пролегала параллельно Ахерону. Нежно-зеленая хвоя услаждала взор. Над заболоченными озерцами пикировали стрекозы. Сотни километров тайги – размах окрылял городского жителя.
Пересчитав колдобины, «газель» вырулила на лесную просеку. Следы шин большегруза были единственным признаком цивилизации. В зарослях щебетали птицы, вскарабкалась по стволу белка. Машина остановилась. Приехали.
Якут наотрез отказался от денег, салютовал гостю и был таков. Навьючив рюкзак, Глеб зашагал к веретенообразной поляне. Лагерь сезонников состоял из громадной брезентовой палатки и мобильного балка, какие перевозят с помощью полозьев. Тут же припарковались лесовоз и мотоцикл марки «Ковровец», громоздились ящики. Выбежавшая на запах пришлеца дворняжка звонко залаяла.
– Цыц, Блох! Стой, кто идет?
– Свои!
Из-за тягача вышел здоровяк с волосами и бородой цвета осенней листвы. Футболка облепила могучий торс. Рука Глеба утонула в дружелюбной лапище.
– Журналист, значит? Нам сообщали.
– Глеб Аникеев.
– Вася Слюсарев. Бугор.
– Кто?
– Бригадир. За командира сейчас – начальник подстанции до августа в Иркутске. Как добрался? Голодный?
– Есть немного…
– А у нас есть немного поесть. – Вася раскатисто захохотал и немедленно понравился Глебу. А пес, убедившись, что пришлец – не враг, замахал хвостом и позволил себя почесать.
– Ну, айда, – сказал Вася. – Познакомлю с пацанами. Сегодня выходной.
В палатке выстроились в рядок нары. Стояли стол, походная печь. Бородатые мужики потянулись к гостю. Жали руки, представлялись, не зло хохмили про ссылку. Глеб растерялся, но Вася хлопнул его по плечу:
– Время есть, всех запомнишь, близнецов Терлецких научишься различать.
– Ни в жизни! – хором сказали искомые близнецы.
– Запомни главного. Главный где?
– Я думал, ты – главный.
– Главный – всегда котловой. Кок то бишь. Муса!
– Тутоньки. – В палатку заглянул коренастый казах, придирчиво осмотрел журналиста. – Худой, – сказал. – Прокормим.
Лэповцы ободрительно заухали, и напряжение окончательно покинуло Глеба. Он, дурак, ожидал придирок, косых взглядов: москвич, писака.
– Но учти, – строго сказал Муса. – Пока ты здесь – ни капли алкоголя.
– Да… да, конечно… я не то чтобы охоч…
Муса заулыбался.
– Шучу я! К вечеру пива сварю. Ни капли алкоголя… а как же…
Вечером сезонники, двадцать семь человек плюс столичная пресса, собрались у костра. Муса подал кашу со шкварками, варенье и пиво, нахимиченное из мальтозы. Пиво оказалось вкусным. Каша – бесподобной. Кто-то играл на гитаре, кто-то травил анекдот про Ктулху в мавзолее. Задавались вопросы: как там, на материке? Наш Кастро или не наш? Смогут ли американцы усмирить демонов, пробудившихся на Аляске? А если на Аляске демоны, говорили, значит, она точно – наша.
Глеб улыбался, переполняемый давно забытыми эмоциями. Отвечал, острил, пародировал Мирослава Гавриловича, произносил тосты. Запрокинул лицо к небу. Мириады звезд сияли над тайгой. И вдруг в ясном свете луны полыхнула, раскроила пополам небосвод ветвистая молния.
У Глеба перехватило дыхание. Так красиво, так необычно это было. Молния зафиксировалась в небе, точно ручьи текущей магмы. Гром не грянул. В шумливой лесной тишине молния побыла и медленно, частями, исчезла, отпечатавшись на сетчатке.
– Вы это видели?
– Поживешь с нами – еще не то увидишь. – Бугор Вася затянулся папиросой. – Яма. В Яме все может быть.

Глава 8
Приняв душ, пленники уснули без сил, словно мыльная вода размягчила кости. В импровизированной тюрьме стоял храп, зато не так воняло. Лишь Заяц не спал. В темноте оглаживал рукоять самодельного ножа и представлял яремную вену Золотарева.
Это был первый раз за весь период в аду, когда им разрешили помыться. Перед глазами Зайца стояли истощенные тела, кожа и кости, будто те фотографии из Освенцима. Заключенных не отличить от вольнонаемников. Заяц, как и весь персонал земснаряда, добровольно приехал в тайгу, и отношение к его команде у ненавистных конвоиров было особым. Да, их поселили с остальными зэками в цеху загнувшегося цементного завода, их кормили отходами и охраняли, как остальных. Ни шагу без присмотра вохровца. Но за три недели ада не погиб ни один коллега Зайца. В то время как спецконтингент, инженеров, электриков, прочих специалистов казнили ежедневно. Казнили заведующего культурной пропагандой и секретаря комсомольской ячейки. От изначального количества прибывших на возведение ГЭС осталась едва ли четверть… А их не трогали, словно было так важно, чтобы земснаряд продолжал работать. Не для постройки плотины, нет. Они сами не понимали, чем занимаются, но единственным способом сохранить шкуру было продолжать расчищать дно акватории, вынимать грунт. Скалиться от бессильной злобы, наблюдая, как нелюди Золотарева кормят чудовищ…
Золотарев…
Забывшись, Заяц укололся острием ножа. Пососал палец, чувствуя привкус крови.
Вечером они, как обычно, копали котлован. Зэки использовали лопаты и кирки, привилегированная команда земснаряда – буровую установку, пульпопровод и раствор, вымывающий из скважины отходы. Заяц с ужасом думал о том, что их, экипаж «Ласточки», прочие заключенные ненавидят. Ему даже приснилось, что его убили – не монстры, не конвоиры, а усталый пленник-гидравлик. Подошел и сунул в печень заточку.
Жизнь Зайца сложилась так, что за восемнадцать лет он ни разу не видел мертвых людей вблизи. Только соседских старух и стариков в гробах – мельком, издали. А теперь… это не война, хуже войны. Забой скота. Крики раненых, извивающиеся в жиже тела. Кто-то пытался плыть к судну, как к спасительной шлюпке, но чудовища настигали в воде. Оплетенные щупальцами бедолаги напоминали кадры из «Двадцати тысяч лье под водой» – экранизации Жюля Верна с Галиной Печорской в роли Жаклин Тюссо. Заяц смотрел этот фильм пять раз. Однажды студентам училища технического флота предложили поработать на земснаряде. Он согласился первым. На «Ласточке» его ласково называли Юнгой.
Весной, когда все еще было нормально, когда работа имела смысл, никто никого не убивал, а Ярцев, ныне порабощенный Гиммлером Золотаревым, приносил на судно халву и колбасы – угощал экипаж, – Заяц задал старшему коллеге Кандыбе вопрос. Разглядывая с палубы трудящийся спецконтингент и охранников с овчарками, он спросил:
– А зэки бунтуют?
– Ты про что? Антисоветчиной веет, Юнга.
– Просто интересно. Их вон – много. Охранников меньше, ясно. Да, у них оружие, кто-то погибнет, но другие завладеют винтовками и автоматами.
– А дальше что? Вернутся попутками по домам, устроятся на работы и заведут семьи?
– Ага, идиотский вопрос, – согласился Заяц.
Их и сейчас, после стольких вечерних кормлений, было больше. К тому же «нормальных» конвоиров казнили, как и всех прочих, и постреляли сторожевых собак. Заяц посчитал: уцелели тридцать вохровцев. И эти тридцать… они не спали. Никогда. И были выносливы и сильны. Но даже если вообразить, что пленники сумеют снести кордон, втоптать гадов в грязь, им ни за что не справиться с чудовищами.
В темноте образы скользких тварей, крадущихся по склонам котлована, впились в мозг Зайца. Они и сейчас там, за хлипкими кирпичными стенами, за бетоном шандоров, в темноте между ряжами. И, как ни парадоксально – этому слову Зайца научил багермейстер, – рабский труд защищал пленников и от монстров тоже.
«А что делать? – заворочался Заяц. – Ждать смерти?»
Монстры были быстры. Но Заяц… почему Заяц? Из-за фамилии? Зайцев, Зайченко, Зайко? Нет, его фамилия была Петров. А Зайцем его прозвали в школе за невероятную скорость, которую умели развивать его длинные ноги.
Как давно он не бегал… сквозь лес… к свободе… Он видел, как на горе появляются словно грибы после дождя опоры ЛЭПа. Те, кто их ставит, – нормальные люди – совсем близко. Не представляют, что творится на берегу Ахерона…
Нет, Заяц не будет ждать. Он вспомнил, как вечером Золотарев явился к котловану – его сопровождали похожий на робота Енин и мерзкая тетка по имени Стешка. Золотарев объявил, что на сегодня работа закончена, жертвоприношения отменяются, разрешен, нет, настоятельно рекомендован душ, и завтрашний день объявляется выходным. Заяц не поверил бы, если бы не видел своими глазами: многие пленники улыбались. А кто-то зааплодировал бригадиру. Не марионетка. Обычный человек.
Заяц встал с нар – накрытого мешковиной поддона. Из худой подушки вынул газетный сверток. Управляясь с буровыми трубами, он мысленно квалифицировал врага. Шогготы – так он назвал чудовищ, в честь протоплазменных зверей, обитающих в той части Антарктиды, которую присоединил к себе Советский Союз. Марионетки – тупоголовые слуги Золотарева. Конвоиры, капитан Енин, Ярцев. Но повариха Стешка не походила на марионетку, она словно бы добровольно творила все эти мерзости. На прошлой неделе полоснула кухонным ножом по лицу инженера, подавившегося ее червивой кашей. И Золотарев, безусловно, не был марионеткой.
А еще…
«Не думай об этом, не сейчас, не ночью…»
Еще была матушка, которую бригадир упоминал вскользь.
У Зайца заныло в желудке. Попросились обратно концлагерные харчи. Выдумка сумасшедшего Золотарева или реальная матка, породившая шогготов…
«Что мы копаем?»
Заяц на ощупь добрался до нужных нар.
– Егорыч…
– А?..
– Егорыч, проснись.
Багермейстер шевельнулся. Главный на земснаряде, батька всему экипажу, за недели ада он постарел лет на десять, и Заяц иногда замечал, как багермейстер трет грудь с левой стороны.
– Юнга? Ты чего?
– Егорыч, я сбегу.
– Брось. Спи.
– Егорыч, я твердо решил.
Багермейстер сел на нарах.
– Окстись. Я тебя хоронить не буду. Другие пытались, где они?
– У других не было плана. Рванули с котлована – получили в спину.
– А у тебя план?
– Ну.
– Говори.
Заяц почти прижался щекой к бороде Егорыча.
– Завтра выходной. Прилетят какие-то столичные артисты.
– Ничем они не помогут, – вздохнул багермейстер. – А если станешь им правду рассказывать, что тут да как, их кокнут вместе с тобой, и концы в Ахерон.
– Я раньше убегу. До концерта. Егорыч, в душевой ниша есть, закрытая фанерой. В ней – чекушка, видно, чья-то нычка. Я в нишу помещаюсь.
– Не понял…
– Егорыч, когда нас поведут на концерт, подними у выхода шум. Скажи, пацан сбежал, скажи, только что рванул за угол, туда, где автопарк. И непременно с конвоирами иди, покажи, куда я побежал.
– А дальше?
– Вот сверток, спрячь. В нем пальцы.
– Пальцы?
– Человеческие, я нашел в грязи. Высыпь их незаметно на траву и покажи конвою. Мол, все, что от пацана осталось.
– А ты, значит, в душевой?
– Да. У конвоя – концерт, они не станут шум поднимать. Как все уйдут, я из завода выберусь, и в лес.
– А пальцы чужие зачем? Ты свои оставишь. Там же твари!
– Я сбегу, Егорыч. Прорвусь и позову на помощь. Вниз по течению есть поселок, а на горе – мужики, которые ЛЭП ставят. – Заяц схватил багермейстера за плечо и прошептал ему в ухо, леденея от страха: – Я прорвусь, только ты в меня верь. Сильно верь, хорошо?

Глава 9
– Я лысею, – сказал Кеша.
– Не выдумывай.
– Вот же. – Он склонился к зеркалу.
– Ты не лысеешь, милый.
– Точно? Посмотри. Дай я отдерну штору.
Кеша потянул за ткань. Снаружи к окну прижимался папа Агнии Кукушкиной.
– Чем это воняет? – спросил он.
Галя резко проснулась, морщась от шума. Глянула в иллюминатор, на зеленое, желтое, синее покрывало тайги.
«Надо же. Уснула под грохот пропеллера. И гад приснился. Оба гада».
Бывший муж не доработал. Мог бы состряпать все так, чтоб к пункту назначения Галя шла пешком, но из Якутска ее забрал большой грузовой вертолет. В вертолет набились местные музыканты. Балалаечники, гармонисты расселись по ящикам с подарками для гидромеханизаторов. Везли сгущенное молоко, сахар, лимоны, папиросы, печенье, леща в томате.
– Докатилась.
– Что вы говорите, Галина Юрьевна? – Администратор, москвич, подпрыгивал на чемодане с Галиными вещами. Весь круглый – живот, глаза, лысая головенка. Фамилия подходящая: Бубликов.
– Говорю, красота.
– О! Первостепенная красота!
Провинциальные музыканты откровенно таращились на столичную звезду, пихали друг друга локтями, подмигивали. Галя отвернулась к иллюминатору. Внизу петлял Ахерон. Темный, темнее утеса, тянущегося по левую сторону. Сопки, гольцы, гранит, искры слюды. Красиво? Да. Но красота эта суровая, мрачная… опасная. Даже сейчас, когда солнце палит и на небе барашки облачков. А ночью?
– Завтра во сколько? – спросила Галя Бубликова.
– Что?
– Во сколько завтра в Якутск?
– В семь!
– Хорошо.
Вертолет пошел на посадку. Завис над плоской вершиной серой, с каменными осыпями, горки и мягко приземлился.
Визитеров ждали. Трест «Гидромеханизация» прислал две машины: «москвича» и грузовик АМО с военными. Солдаты, не удостоив Галю взглядом, принялись перетаскивать ящики.
«Теряю популярность», – подумала Галя с иронией и сделала книксен перед худощавым, нет, болезненно-тощим офицером лет шестидесяти.
– Галина Печорская.
– Капитан Енин. Добро пожаловать. – Он взял чемодан и жестом пригласил москвичей в соответствующий автомобиль. Галя устроилась впереди, Бубликов – на заднем сиденье. Музыкантов засунули с солдатами и сгущенкой в кузов грузовика. Енин сел за руль «москвича», и они поехали вниз по склону. Вертолет оторвался от холма.
Администратор тараторил, расспрашивая об организации мероприятия, капитан отвечал односложно, и вскоре все замолчали. Капитан этот, Енин, выглядел больным, как человек после сильного отравления или операции. Посиневшие подглазья, желтоватая, в подростковых угрях кожа. И пахло от него резко – дустом.
Галя сосредоточилась на природе. Она считала, что Яма – это корабельные сосны, но вокруг зеленел лиственный лес. Деревья, выросшие под гнетом сокрушительных ветров и яростных морозов. Кривые, неуклюжие, с расплющенными кронами. Сиротливые березки. Отмели и протоки Ахерона.
«Такова судьба», – крутились в голове научения бабули. Если бы Галя и хотела что-то изъять из своей жизни, то не эту ухабистую дорогу. Она бы избавилась от снов, в которых бывший муж представал славным парнем. Любовь прошла, но сердце кровоточило.
Кеша изменял ей в их собственной квартире. В их постели, а она была дома! Измотанная съемками – и переборщившая с шампанским, – уснула на кушетке в гостиной, проснулась от скрипов и хихиканья. Пока добралась до спальни, Кеша с ее подружкой, Мосфильмовской гримершей, привели себя в порядок. Они были одеты и убедительны, и со дня свадьбы прошло всего два месяца, ну не могло это быть правдой. Почудилось. «Дура, Галка? Иннокентий картины показывал, а ты что подумала?»
Его любовницы звонили к ним домой. Вешали трубку, если брала Галя. Она лгала себе два года, а потом сломалась. Или, вернее, отремонтировалась. Внезапно прозрела и сказала ему за ужином, наугад: «Я говорила с Жанной, она обо всем мне рассказала». Кеша клюнул и признался. Плакал, умолял простить, перешел на угрозы: «Кто ты без меня? Я тебя растопчу!»
Галя не могла спать с ним под одной крышей, пользоваться одной ванной, пить из одной чашки. Собрала вещи и ушла, и вот она здесь.
Над ковром багульника кружились бабочки. Минут через двадцать гости добрались до цивилизации, и цивилизация показалась Гале раной на теле природы.
– А здесь будет наша ГЭС, – сказал Енин.
– Можно посмотреть?
«Москвич» остановился между карьером и безобразным котлованом. Грузовик поехал дальше. Котлован присосался к реке, как кровосос к вене, «съел» кусок русла, замусорил Ахерон перемычками, бетонными быками и фашинными отмелями. Енин, Галя и Бубликов подошли к краю площадки.
Сегодня – в честь их приезда, что ли? – работы не велись. Отдыхали трактора, экскаваторы, насосы, тянули причальные тросы плоты. Волны атаковали ряжевые устои не возведенного пока моста. Дно великанской ямы заполняла вода, на воде застыло что-то среднее между плавучим домом, кораблем и железной платформой; эдакий многофункциональный ножик с членистой мачтой бура спереди.
– Первый участок, – сказал Енин, трогая кончик носа. – Там будут плотина, напорный бассейн, обводной канал. Фундаменты для труб, а на головняке – шлюз, полузапруды.
– А это?..
– Где?
– Кораблик.
– Дноочистительное судно. Земснаряд с гидравлической фрезой, экспериментальная модель.
– Первостепенная техника, – сказал Бубликов.
– Поехали, – отвернулась Галя. Котлован ей совсем не понравился. Он выглядел неопрятно, в подсохшей грязи отпечатались тела людей, падавших на склонах. Аркада бычков осыпа?лась. Эстакада покосилась, а эта колючка в два ряда… Галя вспомнила соседа по московской квартире, талантливого режиссера, навсегда исчезнувшего в недрах черного воронка…
Воронок… воронка… ворон…
«Москвич» уже въехал в поселок гидромеханизаторов, а Галя все думала о котловане. Единственная улица была пуста, не считая суетящихся у грузовика знакомцев: военные заселяли музыкантов в невзрачный дом.
– Как вы спасаетесь от тоски? – спросила Галя.
Лицо капитана оставалось каменным. Нет, восковым.
– Я служу, – сказал Енин.
«Москвич» встал у большой избы. За штакетником выращивали лук и капусту.
– Вы сидите, – сказал Енин шевельнувшемуся Бубликову. – А вам, товарищ Печорская, – туда.
– Ладно… увидимся…
Поднимаясь по ступенькам, Галя заметила женщину в тени дощатой постройки – должно быть, сарая. Крупная, с широкими плечами, царским задом и опухшим, мясистым лицом, женщина внимательно наблюдала за Галей. Было жарко, но она куталась в шерстяной платок. Сказать, сколько ей, сорок или шестьдесят, Галя не смогла. Поздоровалась – безответно – и постучала в дверь.
– Ага! Звезды советского экрана! – Лысый мужчина впустил гостью в избу. – Александр Александрович Ярцев, начальник конторы гидромеханизации, член ВКП(б), русский, без компрометирующих родственных связей. – Он размахивал руками, точно пытался отбросить их прочь, и неловко врезался в углы. – Сейчас станем обедать, Стешка у нас лучше столичных поваров готовит!
В светлице была, как положено, русская печь с намалеванными петушками, стоял накрытый стол. На топчане под портретом Сталина сидел еще один мужчина, и если Ярцев был типичным чего-то-там-начальником, то худой, наголо обритый тип в штанах-галифе и алой рубахе скорее смахивал на апаша. Попросту говоря, бандюка.
– Наше вам! Золотарев!
– Добрый день. Могла бы я…
– Сначала обед! – Ярцев настойчиво усадил гостью во главе стола. – Поухаживаете?
– С радостью, – встал Золотарев. – Пирожки с яйцом, компот, салат оливье, щука, водочка…
– Мне не надо.
– Но! «Кончаловка», на смородине.
– Мне не надо, – повторила Галя, и Золотарев убрал графин.
– А я не откажусь. Сан Саныч, ну что молчишь?
Зависший Ярцев вздрогнул и зачастил:
– Большая честь… Как коммунист, отдавший бескорыстно лучшие свои годы служению Родине, считаю наградой визит столь знаменитой актрисы. Ура, товарищи!
Мужчины выпили. Галя налила себе компот.
– А как вам Тихонов? – Показалось или Золотарев потрогал себя в паху? – Вы ж с ним?..
Галя повела плечами, скованная дискомфортом.
– Снималась. Прекрасный актер.
– Говори, Сан Саныч, говори. – Золотарев проглотил пирожок.
– А что говорить! – воскликнул Ярцев. – Мы – люди простые, не носим мехов и фетра. Сорок тысяч, сорок тысяч потратил мой зять на ремонт квартиры. В ванной комнате была им установлена колонка из нержавеющей стали! – Ярцев выпучил глаза. – Каково?
– Простите, я…
– Сан Саныч говорит, что молодежь выбрала роскошь. А мы здесь предпочитаем аскетизм.
Ярцев свирепо закивал.
– Лютой завистью исходят воротилы империалистической Англии, глядя на нас, первопроходцев. Ушатами гнилостной клеветы обливает нас опустившееся человекоподобие Уинстон Черчилль. Но! – На скатерть брызнула слюна. Галя поежилась. – Это есть свидетельство нашего мирового авторитета. И значит, мы не стоим на месте, а движемся к светлому будущему, боремся с пережитками проклятого прошлого, искореняя низкопоклонство перед растленной буржуазной культурой, в одном окопе – гидромеханизаторы и кинематографисты.
– Хорошо стелешь, – похвалил Золотарев. Он ел оливье и смотрел на гостью. Бесцеремонно рассматривал ее грудь, и глаза сально блестели. Галя провела рукой по наглухо застегнутой рубашке.
– Космополитической блевотиной исходит бюрократическое средостенье! В нашей стране благородное, альтруистическое все еще противостоит стяжательству и двоедушию…
– Замужем? – спросил Золотарев так, чтобы не перебивать Ярцева. У него была морда хорька. И майонез на подбородке.
– Да, – неприветливо буркнула Галя.
– …его верный соратник и ученик Сталин решительно развенчал троцкизм, ктулхулианство и прочие разновидности враждебных ленинизму течений.
– Толковый мужик?
– Что? – Галя мяла край скатерти.
– Супруг твой.
– Толковый… – Лишь бы отвязался. А этот, теоретик марксизма… Что он мелет?
– …уйти с исторической арены, признать свою несостоятельность, ибо наш резерв…
– Послушайте, товарищи, – прервала тираду Галя. Золотарев выпрямился, изображая преувеличенный интерес. – Скоро мне выступать, да? Я не голодна, поела в Якутске. Нужно отдохнуть, переодеться. Давайте обговорим аспекты… Я спою несколько песен, да? Прочитаю Михалкова, Грибачева… – Она вспомнила колючую проволоку. – Я так понимаю, здесь работают и заключенные.
– Спецконтингент, – поправил Ярцев.
– А я перед ними тоже?..
– Они будут далеко от сцены, – сказал Ярцев. – Под надзором конвоя.
– И только политические, – уточнил Золотарев. – Вы как к политическим относитесь, товарищ артистка?
Галя вперилась в Золотарева.
– А вы, собственно, кто? Сан Саныч, я поняла, член без компрометирующих родственных связей. А кто вы?
– Саныч, – не глядя на начальника, произнес Золотарев. – Кто я?
Ярцев ответил как по шпаргалке:
– Продукт советской власти и, если хотите знать, ее гордость.
Золотарев ухмыльнулся, демонстрируя почерневшие зубы.
– Бригадир я. Доверенное лицо здешних властей. А скажи тост, Саныч.
Ярцев начал без вступлений:
– Новая отрыжка подлой ктулхианщины отравила чистый воздух социализма. Югославия во власти палачей и шпионов.
– Я пойду. – Галя встала, не понимая, плакать ей или смеяться. – Не провожайте.
Но провожать ее никто и не собирался. Золотарев разливал, ухмыляясь, водку, а Ярцев – сухожилия вздулись канатами на его покрасневшей шее – выкрикивал:
– Крысиная банда Тито! Янычары! Пьяде! Гошняк! Беблер! Мразович! Кардель!
Галя шагала к выходу, зажимая ладонью рот.
– Ранкович! Златич! Попович! Кидрич!
Галя вышла на крыльцо и затворила за собой дверь, но из дома продолжало нестись:
– Джилас! Масларич! Вукманович! Велебит!
Выйдя за калитку, Галя расхохоталась.

Глава 10
– Убег! Убег! – Багермейстер Егорыч кричал, как оглашенный. – Чего варежку разинул? Пацан, говорю, убег через кусты.
Снаружи затопало, защелкали затворы. Пленники, не успевшие покинуть завод, толпились у нар, вытягивали тощие шеи.
– Кто убег?
– Юнга, кажется…
Заяц стоял у них за спиной. Вжимался в стенку, искал поддержки у спрятанного в кармане ножика. Он был атеистом, понятно, что, как все атеисты, он верил в существование богов, но не служил им. Неприятно удивился, узнав, что его, новорожденного, мама в тайне от отца покрестила. Отнесла в деревенскую церковь Азатота, и поп нарисовал на затылке младенца спираль и искупал в ихоре.
Сейчас Заяц готов был просить помощи хоть у Азатота, хоть у Аллаха.
– Не туда! – шумел Егорыч. – Дай я покажу, отпустите.
– Убьют малого, – с сожалением сказал Клим, горький пьяница, завязавший благодаря новым порядкам стройки. Не отклеивая лопаток от стены, Заяц стал продвигаться к дверному проему. Шажок, шажок… Заяц нырнул в коридор. Пришла мысль: ребята, возводившие цементный завод, получили зарплаты и премии и возвратились к семьям. А родители прораба, труп которого на глазах у Зайца шогготы вынули из супеси, чтобы разодрать, даже не похоронят сына.
Заяц влетел в душевую, снял фанерку и забился в нишу. Колени притиснулись к груди, темечко вжалось в кирпич. Он аккуратно вернул фанерку на место, закрывая себя в темноте.
Теперь – ждать.
«Чего? Сколько? Ты уверен, что марионетки не оставят дежурного? Что тебя не схватят на пороге?»
«Заткнись!»
Заяц прикусил губу. Заглушая пугающий голос, он подумал о «Ласточке»: как здорово было на ней работать, пока не разразился ад. Как-то они с Егорычем сменили неисправный грунтовой насос и забарахливший электродвигатель – уложились в ночную смену, и Егорыч сказал, что это всесоюзный рекорд и им выпишут почетные грамоты.
Заяц горько усмехнулся.
Пот тек по спине, тяжелые липкие капли. Такие капли забарабанили по крышам вагончиков в ночь, когда мир сошел с ума, Золотарев захватил власть и из дождя появились шогготы. Или все началось раньше? Тайные знаки… утонувший такелажник… кости мамонтов и доисторических носорогов, которые ковш извлекал из грунта в огромном количестве. Сны, мучившие Зайца весной. Звезды-дыры и чьи-то глаза, наблюдающие с обратной стороны неба…
Заяц пошевелил затекающей ногой. Ботинок что-то толкнул. Звякнуло. Казалось, этот тихий звук слышат в Р’Льехе. Заяц сглотнул, истекая потом, ожидая, что в любую секунду щупальца вторгнутся в его схрон. Ничего не произошло. Заяц пошарил рукой, коснулся пальцами стекла.
Чекушка, спрятанная кем-то из рабочих!
Заяц подтянул ее к себе, отвинтил крышку, понюхал, морщась. Он не любил алкоголь, разве что вино послаще. Но в нише не было вина, в нише был только насмерть перепуганный мальчик. Заяц сделал глоток. Жидкость показалась не жидкостью, а кубом, который с трудом протолкнулся в желудок. Обжег, согрел. На выдохе Заяц едва не выблевал, но удержал в себе спиртное. Стукнулся о кирпич виском, закрыл глаза. Как молитву, прочел на изнанке век: «Объемное содержание твердой фракции в пульпе не превышает десяти процентов… исходная концентрация, получаемая системой…» Он прервался, чтобы выпить еще.
Клим говорил: «Первая – колом, вторая – ясным соколом».
Теперь ясно, о чем это. Заяц икнул.
«Только не нажрись и не усни тут».
Уснуть… проснуться дома…
Заяц вспомнил историю, рассказанную Егорычем. Как вроде бы в Перми бригада Егорыча расчищала речные протоки, загрязненные сточными водами. Настоящие клоаки. В дышащем ядовитыми испарениями болоте догнивали купеческие склады. Егорыч решил действовать радикально: замыть протоки песком. Земснаряд боролся с засоренным суглинком. И, видно, шум потревожил обитателей складов. Из протухшей воды явились твари, похожие на морских звезд с пастями в сердцевинах. Они предпочитали присасываться к затылкам речников. Поймаешь «звездочку», а она тебе дырку в черепе проковыряет, соединится с мозгом, и пиши пропало. И имени своего не вспомнишь, будешь делать, что паразит повелит, а повелит он твоих товарищей убивать.
Егорыч справился с напастью. Трижды просил его Заяц рассказывать, как экипаж земснаряда баграми бил зараженных, пронзал «звездочек», как они сожгли дьявольские склады – писк горящих заживо паразитов был невыносим! Горисполком благодарил Егорыча…
У Ярцева и конвоиров нет морских звезд на затылках, но они из той же породы. Несчастные жертвы страшных сил. Заяц их вылечит. Может, багром, а может, огнем.
Мышцы безбожно затекали. Заяц открыл глаза.
«Как долго! Сколько я здесь? Полчаса? Сорок минут? Надо было считать».
Бутылка едва не выпала из пальцев. Кто-то вошел в душевую. Заяц сжался в комок. Это марионетка! Подошвы чавкали, отлипая от грязной плитки. Заяц сунул свободную руку в карман. Судорога скрутила икры. Хотелось чихать, кашлять, выть.
Человек… нелюдь… остановился у схрона. Постоял, прогулялся в конец помещения, к котлу. Не спеша вернулся и снова встал в полуметре от Зайца.
«Уйди. Пожалуйста. Прошу тебя».
«Он чует твой страх. Твой вонючий пот».
Фанерка отдернулась резко, впуская в Заячью норку свет. Рука схватила Зайца за ворот и грубо выволокла из ниши. Мальчик обреченно хныкнул. Над ним возвышался сержант марионеток. Ствол маузера коснулся щеки, обжег холодом.
– Не убивайте… Я с «Ласточки», из команды Егорыча!
– Что ты тут делаешь?
– Я… вот! – Заяц показал чекушку. – Начальник, трубы горели… – Так коллега Клим оправдывался перед Ярцевым.
Сержант расслабился, рывком поставил нарушителя на ноги. Заяц покосился вбок. В душевой, в коридоре, кроме них, никого не было.
– Накажем тебя после концерта, – сказал сержант. – И твоего багермейстера тоже.
– Спасибо! – выпалил Заяц. – Спасибо большое! – Он выхватил нож и всадил десятисантиметровое лезвие под ухо марионетки. Зазвенела, разбившись, чекушка. Сержант выпучил глаза. Заяц отпрыгнул в сторону. Адреналин пьянил похлеще алкоголя.
Сержант покачнулся, хватаясь за торчащую из шеи рукоять. Попытался навести на Зайца ствол. Заяц ушел с дороги. Кровь обагрила форму. Сержант врезался в стену и сполз на пол, забился в луже водки. Выгнулся дугой и обмяк.
Заяц смотрел на него с колотящимся сердцем.
«Я убил человека».
«Нет, не человека. Ослеп?»
Мертвый сержант пошевелил губами. Заяц отпрянул. Губы разлепились, и меж ними проскользнуло что-то глянцевито-черное, распухшее. Сползло по подбородку и шлепнулось в ямочку под кадыком. Пиявка величиной с указательный палец. Зайца передернуло от отвращения.
Может, она и есть «звездочка»? То, что превратило суровых, но не извращенно-жестоких солдафонов в палачей… Заяц осмелился, сделал шаг к трупу. Пиявка сдувалась, как шарик, высыхала, блекла. Сдыхала без носителя!
«Так тебе, сучка!»
Заяц вспомнил об остальных марионетках. Вынимать из шеи трупа окровавленный нож не достало духа. Он подобрал и сунул в карман маузер, перекрестился, сделал пальцами спираль Азатота и треугольник Ноденса и выскользнул из душевой.
Завод обезлюдел. Во дворе тоже никого не было. А в лесу?
«Вот и проверим».
И Заяц побежал.
Он бежал так, как не бегал никогда. Длинные ноги отталкивались от земли, ритмично двигались локти, молодые легкие качали кислород. В ушах пульсировало.
«Я вернусь, Егорыч. Я вернусь, парни, держитесь».
Заяц ворвался в лес. Ветки-прутики хлестали по плечам. Он перепрыгнул овраг. Старался не сворачивать, цеплялся за курс: вверх, диагонально от поселка, на северо-запад. Там по его прикидкам располагался лагерь лэповцев.
Он углублялся в тайгу. Шептались покривленные деревца, серебрились паучьи тенета. Затрудняя бег, попадались частые ямы – результат вытаивания подземных льдов. Лес не был слишком густым, и Заяц легко заметил шоггота.
Тварь шла наперерез, топча мощными лапами сиреневые цветы. Заяц закричал – не вслух, но внутри себя – и рванул влево. Он был быстр, но чудище – быстрее.
Плавное, как ящерица, оно снова очутилось в поле зрения. Расстояние между охотником и добычей сокращалось. Под ногой просела, замочив носок, моховая подушка. Другая нога заскользила по болотному киселю. Несущаяся справа тварь вырвалась вперед, Заяц сменил курс. Пропитанный водой мох снижал скорость. Отчаяние испепеляло. Слишком поздно Заяц увидел корягу. Острый сук вонзился в голень. Чуть не откусив себе язык – эту привилегию он оставит шогготу, – Заяц полетел в болото. Кочка смягчила падание, но атака чудища была сокрушительной. Оно прыгнуло на добычу. Под весом тел расползлась, расплющилась кочка. Изогнутые когти впились в спину, разрывая одежду и мясо, чиркая по ребрам. Грязь набилась Зайцу в рот. Словно бы играясь с едой, шоггот отпустил кровоточащую жертву. Плюясь, Заяц перевернулся и попытался встать. Липкие щупальца оплели его руку. Шоггот отшвырнул мальчика на несколько метров. Падая, Заяц приложился лбом о камень. Брызнула кровь. Чувство было такое, будто с кровью из черепа вытекают мозги. Заяц встал на четвереньки и упрямо пополз. Шоггот кружился рядом, Заяц видел его тень, танцующую на болотной травке и кустиках багульника.
«Лучше бы ты остался в концлагере».
«Нет, не лучше. Не лучше».
Стиснув зубы, Заяц сел, привалился истерзанной спиной к березе. Лоб пекло. Струи крови, ударяясь о дамбы бровей, щекотали, текли в глаз. Заяц прищурился. Шоггот наступал, напоминая какое-то фантастическое растение, хищный ходячий цветок со щупальцами вместо лепестков. Передних лап у него не было, только задние; хвост и гладкое тело, переходящее в скопище отростков.
– А чем ты держишь вилку? – сипло спросил Заяц.
«Лепестки» разошлись в стороны, обнажая пасть. Заяц выпустил три пули из маузера. Пистолет заклинило на четвертой, но Заяц продолжал жать на спусковой крючок. Кровь залила второй глаз, ослепила. Сознание ныряло в пучину мрака. Последним усилием Заяц поднял руку и костяшками протер глаза. Пробилось немного света. Он увидел перед собой не шоггота, а саму смерть, старуху, омерзительнее которой он не встречал.
И милосердная тьма поглотила Зайца.

Глава 11
– Журналист! А журналист!
– Чего? – отозвался Глеб.
– А напиши в статье, что у Церцвадзе геморрой размером с мой кулак.
– Меньше! – весело пробасил из тягача бурильщик Церцвадзе. – Размером с твой мозг!
Лэповцы рассмеялись. Смеяться они были горазды. И песни петь. И работать.
Седьмой день жил Глеб в лагере сезонников, но ему не надоедало. Напротив, он шутил, что никуда не уедет, черт с ней, с газетой. Москва была чем-то бесконечно далеким, искусственным, пустым. А здесь… в окружении смешливых товарищей, занятых важным делом, умеющих отдохнуть, под фантастическими звездами… здесь и бухать не хотелось. Выпил стаканчик-другой из пивного концентрата Мусы, налопался каши, и хватит, завтра вкалывать.


А Глеб именно вкалывал. Не бродил за ребятами с блокнотом, а помогал как мог, просил научить. Так? А, вот так, да? Просеку рубил, раскряжевывал, вязал опоры. Леса было много, но не строевого. Деревья, гнутые в три погибели, чахлые. Их убирали с пути топорами, пилы «Дружба» пригождались на толстых стволах. Раскряжевщики измельчали бревна. Тягач вез инструменты и сваи. Нормой был гектар вырубки на звено.
Утром рыжий Вася Слюсарев распределял, кто будет дровосеком, кому ставить столбы, кому натягивать провода. Только бурильщики были постоянными.
Процессия двигалась по хребту – от видов захватывало дух. Скалы, древние, но возникшие чуть больше сорока лет назад, нависали над Ахероном. У их подножья росли ивы, березы и кедровый стланик. Высохшие озера напоминали отпечатки великанских копыт. В ольхе чирикали птички.
Каждый раз, минуя этот участок, Глеб засматривался на котлован внизу. С такой высоты строители казались букашками, тракторы – навозными жуками. «Вести электричество по верху, – думал Глеб, – лучше, чем рыть для электричества логово, бултыхаясь в жиже».
– А, соседи наши, – сказал Вася. – Нерадивые.
– Почему – нерадивые?
– У нас недавно история приключилась. Блох потерялся. – За неделю пес лэповцев привык к Глебу, верно, считал и его лэповцем. – Нашли потом – на болота пошел лягух ловить. Но пока искали, я спустился в поселок. Спрошу, думаю, может, приютили. Так меня военные выставили, как бродягу. Мрачные, что твои черти. Думал, еще и поджопник отвесят.
– Ну понятно, – кивнул Глеб. – У них там наверняка зэки.
– Ага. Только сами они, эти вохровцы, не краше уголовников.
– А зачем столько энергии? – спросил Глеб. – И провода высоковольтные, и плотина? На мили никого, в Якутске один дед морально разлагается в краеведческом музее, да баба с опухолью раков продает.
– Известно зачем. Это, брат, богатейшая территория. Клондайк. Она столько Родине даст: уголь, нефть, золото, алмазы. Богатства они вроде и наши, а вроде и нет, потому что – Яма. Земли тьмой захвачены, звездным раком, не смотри, что солнышко светит, все равно – тьма. Понимаешь?
– Кажется, понимаю… – Глеб вспомнил странную молнию в небе, а еще здешние ночи – позавчера была «белая», не ночь, а вечерние сумерки, переходящие в утреннюю зарю. Зато вчера – мрак стигийский, в десяти метрах от костра слепнешь.
– Знаешь, что Киров сказал? «Нет такой земли, которая бы в умелых руках при советской власти не служила бы на благо человечеству». А Герберт Уэллс еще в двадцатом году написал путевые заметки: «Россия во тьме». Что смотришь, думал, раз я топором машу, так книжек не читал? Уэллс написал: «В темноте России ползают чудовища». Почти сорок лет прошло, и что? – Вася осенил жестом русло Ахерона. – Но мы принесем свет. Покорим реки, проложим в вечной мерзлоте, как хотели, Байкало-Амурскую магистраль. А наши станции: Иркутская, Братская, Ахеронская – дадут в сумме четырнадцать миллионов киловатт энергии. Это знаешь сколько? Это столько, что все остальные советские станции дают двадцать миллионов. Вот это сколько! Что?

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=70852351?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes
Примечания

1
Исправительно-трудовой лагерь.