Главная страница | Политика и власть | Российские самодержцы. От основателя династии Романовых царя Михаила до хранителя самодержавных ценностей Николая I

Российские самодержцы. От основателя династии Романовых царя Михаила до хранителя самодержавных ценностей Николая I
Александр Евгеньевич Пресняков


Исторические очерки выдающегося русского ученого А.Е. Преснякова посвящены самодержавным правителям Русской земли – царям Михаилу Феодоровичу, Алексею Михайловичу, Александру I, Николаю I. Пресняков представляет правдивую картину существовавшей действительности и – главное – ее созидателей. Очерки автора отличает объективный анализ описываемых эпох, осмысление подлинной роли личности в истории, ее силу и слабости. С.Ф. Платонов, учитель А.Е. Преснякова, писал о нем как о замечательном исследователе, который «пытливо всматривался в явления окружающей жизни, благожелательно шел навстречу всему тому, в чем видел зерно грядущего развития и силы».

В формате PDF A4 сохранен издательский макет.





Александр Евгеньевич Пресняков

Российские самодержцы. От основателя династии Романовых царя Михаила до хранителя самодержавных ценностей Николая I



© Художественное оформление, «Центрполиграф», 2024










Царь Михаил Феодорович





I. Родители царя Михаила Феодоровича, его личная и семейная жизнь (1596–1613–1645)


Избрание царя Советом всей земли поставило у кормила власти государя-юношу, которому не исполнилось еще и 17 лет. Михаил Феодорович вырос в тяжелых и тревожных условиях Смутного времени, поразившего семью бояр Романовых рядом грозных бурь, чтобы вознести ее затем на ту высоту, у подножия которой стояли отец и дед царя Михаила. Известно, что на брата первой своей царицы, Никиту Романовича Захарьина-Юрьева, оставил свое государство Грозный царь. Не сломи боярина Никиту преждевременная смертная болезнь, едва ли бы мог разыграться тот правительственный, династический кризис, который составил государственную сторону Смуты. Но Никита Романович сошел с житейской сцены раньше, чем окрепло для преемства по нем во влиянии и значении его цветущее семейное гнездо – пять его сыновей, пять братьев Никитичей; никто из этой молодежи не успел еще в момент смерти отца достигнуть боярского сана. Главой семьи, сильной связями в боярской среде и популярной в народе, остался старший из Никитичей, Феодор, отец будущего государя. Даровитый и энергичный боярин выступил соперником Бориса Годунова по соисканию осиротевшего престола московских Даниловичей. Но час его еще не пришел, а за разрыв «завещательного союза дружбы» между Романовыми и Годуновыми Никитичам, их родне и друзьям довелось поплатиться царской опалой. Царь Борис не забыл бурных столкновений избирательной борьбы 1597 г. Пытаясь обезоружить Романовых признанием их высокого боярского положения, он в то же время окружил их недоверчивым надзором, а когда почуял, что не тверда почва под его престолом, не колебался, где искать корней опасности для своей власти и своих династических планов: в 1601 г. взята была под стражу и на розыск вся семья бояр Романовых. Гласно их обвинили в колдовстве, будто бы найдя у одного из них, Александра Никитича, какое-то «коренье». Братьев Никитичей с семьями и нескольких представителей других боярских фамилий, связанных с ними узами родства и дружбы, постигла ссылка. Истинный смысл дела заключался в обвинении, что Романовы «хотели царство достать». Всего суровее обрушилась царская опала на Феодора Никитича. Семья его была разбита; сам боярин испытал обычный московский прием удаления опасных людей с политического поприща – насильное пострижение – и стал иноком Филаретом в далеком Антониевом-Сийском монастыре; его жена, Ксения Ивановна, пострижена была под именем инокини Марфы и сослана в глухой Толвуйский погост в Заонежье, а пятилетний Михаил, разлученный с родителями, отдан, вместе с сестрой Татьяной, на попечение тетки, княгини Марфы Никитичны Черкасской, и разделял ее ссылку сперва на Белом озере, потом в селе Клине, Юрьевского уезда, вотчине Романовых. Сюда в следующем же году прибыла с разрешения царя Бориса и мать Михаила, инокиня Марфа, с тех пор не разлучавшаяся с сыном. Но отца он увидал не скоро. Только скоропостижная кончина царя Бориса освободила инока Филарета из монастырского заточения. Заняв московский престол, самозванец поспешил призвать в Москву своих мнимых свойственников, возвел Филарета на митрополичью кафедру ростовскую и сына его пожаловал в стольники.

Надежды Филарета Никитича на возвращение к силе и влиянию на Москве, какие он так смело высказывал в своем далеком монастыре, пока шла борьба Годунова с самозванцем, не оправдались. Они лишь свидетельствовали, что поневоле носимый клобук не смирил его духа. Большое честолюбие, яркий политический темперамент и выдающиеся государственные способности манили по-прежнему к видной и широкой деятельности. По форме цель этих стремлений неизбежно должна была измениться. Не царский, а патриарший престол мог теперь стать крайним пределом личной мечты Филарета. С падением самозванца, воцарением Василия Шуйского он близко подошел к этой новой цели, стал «нареченным патриархом», но волей судеб и политических отношений не переступил последней ступени, а вернулся на свою Ростовскую митрополию. По-видимому, даже патриаршество не могло бы примирить Филарета с воцарением Шуйского. Смутные вести говорят о движении против нового царя, разыгравшемся на Москве в то время, как нареченный патриарх ездил в Углич с поручением перевезти в столицу мощи св. царевича Димитрия; московские слухи приписали почин движения митрополиту Филарету, новая опала постигла близких ему людей, а сам он покинул Углич для возвращения в Ростов; патриархом же стал Гермоген. Михаил остался с матерью в Москве, изредка покидая столицу для богомольных поездок по монастырям. Тут мать и сын пережили бурные впечатления времен царя Василия и междуцарствия, ряд событий, в течение которых постоянно выясняется общественно-политическая роль ростовского митрополита.

Филарет Никитич остался и под монашеским клобуком главой тех общественных элементов, связь с которыми служила опорой для значения боярского дома Романовых и выдвинула их на первое и притом бесспорное место, когда назрел вопрос о восстановлении разрушенной храмины Московского государства. В противоположность Шуйскому, первому среди княжеских фамилий московского боярства, Филарет и по личным свойствам, и по семейной традиции был центральной фигурой среди той придворной знати, которая опиралась не на наследие удельных времен, а на службу царям и сотрудничество с ними в деле государственного строительства. К этому нетитулованному служилому боярству тянули высшие слои служилого сословия, московские дворяне и дети боярские; крепче и устойчивее были его связи с приказным людом и дворянством провинциальным, со всеми непримиримыми врагами владычества княжат, дорожившими зато государственной работой, которую совершили цари XVI в. и преемник их заветов царь Борис. Представителями этих средних слоев служилого класса окружен митрополит Филарет, когда – вольно или невольно – играет роль патриарха при «царе Димитрии», тушинском самозванце; их руками расчищен ему путь к власти низложением царя Василия, и трудно сомневаться, что Филарет, не будь на нем пострижения, явился бы сильнейшим кандидатом на престол в наставшее безгосударное время. Теперь же рядом с именем князя В.В. Голицына, представителя родословной знати, выступает имя другого кандидата на царский венец – юноши Михаила.

Михаил Феодорович был слишком молод, чтобы чем-нибудь себя заявить, особенно в столь бурные годы. Русские люди, скорбевшие о разрухе, постигшей Московское государство, останавливали мысль свою на нем, конечно, не ради его самого. Но молодой боярин оказывался единственным возможным кандидатом той среды, которая была носительницей традиций московского государственного строительства. Рядом с ним стоял его отец, который среди полного упадка авторитета и популярности остального боярства сильно поднял свое значение мужественной ролью защитника национальной независимости и территориальной неприкосновенности Московского государства в переговорах с королем Сигизмундом об условиях избрания на царство королевича Владислава. Ссылка главы земского посольства в польский плен за твердое стояние окружила его имя большим почетом и способствовала успеху мысли об избрании в цари его сына, рядом с которым станет сам Филарет, как патриарх всея Руси.

Крупная фигура Филарета Никитича, естественно, отодвигала в тень облик его юного сына. «Властительный», сильный деятельной волей, политическим опытом и государственным умом, Филарет Никитич после возвращения из польского плена стал в сане святейшего патриарха вторым «великим государем», который на деле «всякими царскими делами и ратными владел» до своей кончины. Официально на первом месте стоял, конечно, царственный сын. Филарет Никитич с тех пор, как получил извещение о его избрании, неизменно титулует его государем. В отношения отца и сына вступает торжественная струя сознания важности их высокого положения. Отец стал патриархом, сын – царем, и оба никогда этого не забывали в личном общении. До нас дошла довольно обширная их переписка, в которой тщетно будем искать той свободы в выражении личного чувства, которая придает такое обаяние письмам царя Алексея Михайловича. Патриарх Филарет письма к сыну начинает полным царским титулом, называет его «по плотскому рождению сыном, а о Святем Дусе возлюбленнейшим сыном своего смирения», царь Михаил пишет «честнейшему и всесвятейшему отцу отцем и учителю, прежь убо по плоти благородному нашему родителю, ныне же превосходящему святителю, великому господину и государю, святейшему Филарету Никитичу, Божиею милостью патриарху московскому и всея Русии». Лишь очень редко удается современному читателю уловить сквозь условные формы языка этих грамот проявления более простых и сердечных отношений; но они чувствуются в заботливых сообщениях о здоровье, в обмене подарками, в отдельных оборотах речи, вкрапленных светлыми точками в чинную внешность царских и патриарших грамот. Отношения царя Михаила к отцу-патриарху полны глубокой, можно сказать, робкой почтительности. Речь Филарета звучит властно, как речь человека, уверенного, что его советы и указания будут приняты с должным благоговением не только к сведению, но и к исполнению. Современники замечали, что царь Михаил побаивался отца-патриарха. Во всяком случае, он ни разу не вышел из его воли, а в делах правления признавал, что «каков он государь, таков и отец его государев великий государь, святейший патриарх: их государево величество нераздельно».

Немудрено, что мы мало знаем лично о царе Михаиле Феодоровиче. Не только в государственной, но и в дворцовой, личной его жизни рядом с ним стояли лица, несравненно более энергичные, чем он, руководили его волей, по крайней мере, его поступками. Он и вырос, и большую часть жизни своей прожил не только под обаянием властной натуры отца, но и под сильнейшим влиянием матери. А Ксения Ивановна была достойной по силе характера супругой своего мужа. Происходила она из неродословной семьи костромских дворян Шестовых, но браком с Ф.Н. Романовым была введена в первые ряды московского общества, пережила с мужем царскую опалу, но ни ссылка, ни подневольное пострижение ее крепкой натуры не сломили. Резкие, выразительные черты ее лица, сохраненные нам ее портретами, показывают, как и данные ее биографии, что она едва ли уступала супругу во властности и упорстве нрава. Все, что мы о ней знаем, заставляет полагать, что она всей душой разделяла честолюбивые мечтания и стремления Феодора-Филарета и сумела взять в свои руки власть, когда совершилось, в отсутствие отца, томившегося в польском плену, избрание их сына на царский престол. Инокиня Марфа ведет переговоры с посольством Земского собора, свидетельствующие, что она со своими советниками сумела вполне понять положение и овладеть им. Она выясняет все трудности, какие встретит новое правительство на своем пути, вызывает представителей Совета всей земли на ряд обещаний, которые руководители юного царя затем обратили в обязательства, требуя от Земского собора деятельной государственной работы для восстановления сил и средств верховной власти. Ее воля решает согласие Михаила принять венец царский, и недаром читаем мы в грамотах, оповещавших о вступлении на престол нового государя, что он «учинился на великих государствах по благословению матери своей, великия государыни, старицы инокини Марфы Ивановны». Ее опекающее руководство имело большое значение в жизни Михаила Феодоровича не только до 1618 г., когда ему удалось «батюшку своего из Литвы к Москве здраво выручить», но и позднее. Влияние «великой старицы» охватывало, однако, лишь узкую сферу дворцового быта и личных придворных отношений, только косвенно отражаясь на более глубоких государственных интересах. Собственно руководство делами правления осталось вне кругозора инокини Марфы, и если современникам казалось, что она стоит в центре нового правительства, «поддерживая царство со своим родом», то лишь потому, что ее воля царила первые годы в царском дворце и определяла состав правящей среды покровительством ее родне и близким людям романовского круга. Старица Марфа стала «великой государыней». Ее имя, как позднее имя патриарха Филарета, появляется в царских грамотах рядом и вместе с именем ее царственного сына, по формуле: «Божией милостью мы, великий государь, и мать наша, государыня великая, старица инокиня Марфа»; жалованные грамоты дает «великая старица» и особо, своим именем. Быстро слагается новый придворный круг своих людей, укрепляет свое положение должностными назначениями и земельными пожалованиями. В его центре – любимые племянники Марфы Ивановны, Салтыковы, за ними другие родичи, свойственники и приятели. Эта среда и стала во главе возрождавшейся администрации в соединении с приказными дельцами, руководителями текущих дел правления. Предоставив доверенным людям ведать государство, старица Марфа Ивановна крепко держала дворец, его быт и интересы, выступая подлинно государыней. Еще с пути к столице царь указал приготовить к своему приезду Золотую палату царицы Ирины Федоровны, а для матери своей – бывшие хоромы супруги царя Василия Шуйского. Но московское разорение сделало царский указ неисполнимым: указанные хоромы оказалось «вскоре поделати не мочно и нечем; денег в государеве казне нет и плотников мало, а полаты и хоромы все без кровель, и мостов в них, и лавок, и дверей, и окон нет, делать все наново, а леса такова, каков на ту поделку пригодится, ныне вскоре не добыть». Так доносили из Москвы и пока распорядились по-своему. Для государя изготовили старые царские хоромы, где живал царь Иоанн Васильевич и где был терем царицы Анастасии Романовны, а для государыни – матери царской – хоромы, где живала царица Марфа Нагая, в Вознесенском монастыре. В Москве, видно, полагали, что «великой старице» надо приготовить монастырское помещение; и старица Марфа осталась жить в нем, хотя первоначально отвечено было, что в этих хоромах царской матери жить негоже, придав всему своему быту характерную двойственность. Связь с монастырем оттеняла ее принадлежность к «чину ангельскому», но, как великая государыня, Марфа Ивановна стояла вне монастырского начала, окруженная людным штатом боярынь и прислужниц – мирянок и стариц – инокинь. К ней перешло все, что осталось из казны и ценной рухляди прежних цариц, а работа восстановленной царицыной мастерской палаты и ее ремесленных слобод скоро восстановила дворцовый обиход государевой матери.

С большим трудом и понятной постепенностью возрождалось из полной разрухи благолепие царского дворца. Вскоре приступлено было к сооружению новых больших государевых хором; постройка закончена в 1614 г., следующий год пошел на внутреннюю отделку их росписью работы иконописцев братьев Моисеевых; литой вызолоченный потолок парадной Серебряной палаты был готов только в 1616 г., и тогда царь справил свое новоселье. Этот дворец оказался недолговечным и почти погиб в пожаре 1619 г.; отстроенный в 1619 г. и только что отделанный заново, он опять сгорел в пожаре 1626 г., пришлось в третий раз «рубить государю новые деревянные хоромы». Огромный московский пожар 1626 г. имел большое влияние на дальнейший ход строительного дела в столице. Сравнительно быстро идет с тех пор развитие каменного строительства, но состояние казны государевой позволило только в 1630-х гг. приступить к сооружению каменных жилых покоев для царской семьи, так называемого Теремного дворца, отделка которого была закончена в 1637 г.

Поустроившись, насколько позволяли средства разоренной столицы, соответственно достоинству царского дворцового чина и обихода, Марфа Ивановна не замедлила отдаться иной важнейшей заботе. Ее царственному сыну «приспело время сочетаться законным браком». Дело было вдвойне важное: предстояло упрочить новую династию, и притом ввести в семью царскую новый элемент, который необходимо было сохранить в согласии с дворцовой средой, подобранной по воле и хотению «великой старицы». Марфа Ивановна остановила свой выбор на Марье Ивановне Хлоповой, из семьи, близкой Романовым, когда они еще жили ссыльными в своей Юрьевской вотчине, в Клину, да и по матери Хлопова была из рода их сторонников, Желябужских. В 1616 г. Хлопова взята на житье к старице Марфе, а затем ее объявили царской невестой и переименовали – согласно допускавшемуся тогда изменению имени – Анастасией в память покойной царицы. С царской невестой возвышалась ее родня: Хлоповым велено служить при государе и «быть при нем близко». На этой почве разыгралась тяжелая драма царской избранницы. Милостивое отношение царя Михаила, видимо привязавшегося к невесте и ее близким, вызвало ревность Салтыковых; с дядей невесты, Гаврилой Хлоповым, у Михайлы Салтыкова вышла ссора в присутствии царя, и царицыны племянники поспешили воспользоваться случайным нездоровьем Марьи Ивановны, чтобы приписать ей какую-то неизлечимую болезнь, злонамеренно скрытую ее родичами. Царскую невесту со всей семьей сослали в Тобольск, отняв данное ей почетное имя. Дело это было пересмотрено в 1623 г. патриархом Филаретом; Салтыковы поплатились опалой и ссылкой за то, что «государевой радости и женитьбе учинили помешку», а Марья Ивановна снова стала царской невестой Анастасией, но ненадолго. Крушение Салтыковых так огорчило старицу Марфу Ивановну, что она наотрез отказала в своем согласии на брак сына, и бывшая невеста осталась в Нижнем Новгороде в почетной ссылке на царском иждивении.

Дело царского брака сильно затянулось. Патриарх Филарет увлечен был мыслью о женитьбе сына на иностранной принцессе. Мысль о том, что государю надлежит искать супругу в равной себе среде владетельных фамилий, а не среди подданных, была, как известно, довольно популярна в высшем обществе московском еще в XVI в.; даже брак царя Иоанна с Анастасией Захарьиной вызвал в свое время нарекания среди знатного боярства, восклицавшего: «Как нам своей сестре служити». По-видимому, и патриарх Филарет считал нужным большее выделение царского рода из боярской среды. Он начал переговоры о женитьбе сына на одной из племянниц датского короля Христиана, затем на сестре королевы шведской, бранденбургской принцессе Екатерине. Но с московской стороны настаивали не только на принятии невестой православия, а и на совершении над ней вновь святого крещения, согласно с воззрениями на этот вопрос самого патриарха Филарета, не признававшего силы таинства крещения по католическому или протестантскому обряду, так как «у иных вер вместо крещения обливают и миром не помазывают». Такие требования оборвали переговоры в самом начале.

Во всех этих планах роль самого царя Михаила была, по-видимому, совершенно пассивна. Современники передают, что он был сильно огорчен делом Хлоповой и на родительские проекты иного брака отвечал: «Обручена ми есть царица, кроме ее иные не хощу пояти», но, несмотря даже на желание отца-патриарха, чтобы этот брак состоялся, верх взяла воля великой старицы Марфы, и царь «презре себе Бога ради, а матерня любве не хоте презрети», смирился перед ней и послал в Нижний Новгород извещение, что Марью Хлопову государь «взять за себя не изволили».

Царю Михаилу исполнилось уже 29 лет, когда мать выбрала для него новую невесту, княжну Марью Владимировну Долгорукову, дочь князя Владимира Тимофеевича; тот же летописец сообщает московское мнение, что царь вступил в этот брак «аще и не хотя, но матери не преслушав». В июне 1623 г. состоялся сговор, и в сентябре, во время брачных торжеств, молодая царица занемогла, а в январе 1624 г. скончалась. В Москве, под свежим впечатлением дела Хлоповой, заговорили, что царицу Марью Владимировну «испортили» и что произошло это от «зверообразных человек», которые не хотели «в послушании пребывати» у своего государя, а стремились «своевольни быть». Так тяжко складывалась судьба царского брака. Быть может, эти перипетии привели к тому, что новый выбор невесты для государя произошел, по преданию, в форме «смотрин», на которых царь Михаил избрал Евдокию Лукьяновну Стрешневу, дочь незначительного рядового дворянина Лукьяна Степановича. 5 февраля 1626 г. состоялось царское бракосочетание, создавшее наконец личную семью царя Михаила. Но и эта новость в царском быту не умалила дворцового господства «великой старицы» Марфы Ивановны. Царица-невестка, видимо, подпала под полную зависимость от свекрови. При ней состоял тот же духовник, что при старице Марфе, ее делами ведает дьяк «великой старицы», при внуках-царевичах и внучках-царевнах – боярыни-мамки по выбору старицы Марфы. Мать государева сопровождала царя и царицу на всех их «богомольных походах» или ездила одна с царицей по монастырям. В дворцовом обиходе по-прежнему всюду чувствуется ее твердая рука.

В начале 1630-х гг. государев «верх» вдруг осиротел. «Великая старица» Марфа Ивановна давно носила в себе серьезную болезнь; из горьких испытаний Смуты она вышла бодрая духом, но подверженная каким-то болезненным припадкам. Тем не менее кончина постигла ее неожиданно для окружающих 27 января 1631 г., а через три года, 1 октября 1633 г., сошел в могилу и патриарх Филарет Никитич. После стольких тяжелых впечатлений детства и юности мягкая натура царя Михаила не могла не быть удручена этими потерями. Но ими не кончились испытания, назначенные ему судьбой. В семейной жизни царь испытал еще ряд ударов. 17 марта 1629 г. родился, после нескольких детей женского пола, желанный первенец, царевич Алексей; в 1634-м – второй сын, Иван, но он умер пятилетним ребенком, и в том же 1639 г. скончался, «немного пожив», новорожденный царевич Василий. Следующие годы были отравлены осложнениями, какие вызвал проект брака старшей дочери царской, Ирины Михайловны, с Вольдемаром, принцем датским, третьим сыном короля Христиана. Принца вызвали в Москву в 1643 г., хотя знали, что король ставит неприемлемые условия: свободу вероисповедания для королевича и его двора, сохранение западных бытовых навыков иноземной свиты, какую он сохранит при себе. Пошли долгие пререкания о перемене веры, причем царь Михаил пытался лично убедить Вольдемара, что ему необходимо вторично принять святое крещение. Тщетно просил принц отпустить его домой, пытался даже бежать; его отпустил только царь Алексей Михайлович летом 1645 г.

Царь Михаил Феодорович скончался в ночь с 12 на 13 июля 1645 г., оставив о себе память необычайно мягкого и доброго человека, который был так милостив к окружающим, что «любляше и миловаше их и вся подаваше им, яко они прошаху», хотя за добро ему часто платили заносчивой непокорностью и своеволием; предание сохранило одну черту, дополняющую этот облик: большую любовь к цветам. Царь Михаил много тратил казны на выписку из-за границы редких растений для своего сада; для него впервые ввезены в Россию садовые розы, красота и аромат которых не были до него у нас известны. Видно, что крутая энергия родителей, как часто бывает, наложила печать мягкой, созерцательной пассивности на его натуру. К тому же царь Михаил никогда не отличался крепким здоровьем, а вторую половину жизни так «скорбел ножками», что часто не мог ходить, а возили его в возке. От «многого сиденья» организм слабел, нарастала лимфатическая вялость. Под конец жизни царя врачи отмечали в нем «меланхолию, сиречь кручину».

В «государевом и земском деле» московский царь Михаил не был личным участником. Восстановление государства из «великой разрухи» творилось при нем энергией его отца-патриарха и трудами деятелей, окружавших престол, которые и завершили большое дело в дни царя Алексея.




II. Московское государство под державой царя Михаила


Царь Михаил принял верховную власть в момент, когда ее органы были разбиты событиями последних лет. Боярской думы не существовало. Вместо нее во главе дел управления стоял совет ополчения, с князьями Трубецким и Пожарским во главе. Организовавшись еще в Ярославле, этот совет взял на себя функции государственной власти, завязал отношения с иностранными державами, распоряжался делами внутреннего управления и, опираясь на Земский собор, сохранил значение временного правительства в первые годы по избрании царя. Ради умиротворения страны Земский собор примирился с боярами, слишком долго державшимися польского лагеря, но «кн. Мстиславский с товарищи» не участвовали в делах, пока не выяснились отношения между ними и царем. Но только на первых порах царь обращает свои требования и веления к Земскому собору; уже с начала апреля 1613 г. его указы идут к «боярам нашим, князю Ф.И. Мстиславскому с товарищами». Бояре, запятнанные в мнении широких общественных кругов изменой, вернулись к власти и стали во главе воскресшей Боярской думы. Дело примирения, начатое Земским собором, завершилось царской амнистией. Мы не знаем, в какой произошла она форме. Но можно предполагать, что царь обещал боярам не карать их опалами за прежнее и держать их в чести и достоинстве. По крайней мере, на такое предположение наводят смутные толки о какой-то «записи», взятой боярами с царя, близкой по содержанию к той, на которой некогда целовал крест царь Василий Шуйский, – записи, сулившей боярам, что государь не будет их казнить, «аще и вина будет преступлению их». Много споров было в нашей исторической литературе по вопросу об «ограничении» власти царя Михаила; но ни условия, в каких находилось боярство при его воцарении, ни характер источников, сообщающих о «записи», не дают оснований признать существование даже попытки такого важного политического новшества.

Примирение с боярами было естественным моментом политики «совета и соединения». Новое правительство сложилось вообще из личного состава, какой казался пригодным, без счетов с политическим прошлым отдельных лиц. Царь, вступив в управление, нашел центральную администрацию приказов уже восстановленной. Она образовалась из уцелевших в Москве обломков старых приказов и из новых, устроенных для ведения текущих дел при ополчении князя Пожарского. На работу в ней сошлись приказные дельцы, служившие прежде разным господам – и в Москве, и в Тушине. В то же время при дворе царском слагался свой правительственный кружок из родни и близких людей молодого царя и его семьи. Давние и широкие связи боярского дома Романовых давали возможность ввести на разные степени администрации своих доверенных людей. И еще во время «государева похода» из Костромы к Москве последовал ряд имевших этот смысл назначений на должности. Свойство, родство и простая близость к царствующему дому больше чем когда-либо стали основанием придворной и служебной карьеры. Развеянное погромами Грозного и Смутой старое боярство быстро заменялось новой знатью, иного типа и происхождения. Под ее верховодством постепенно и с трудом восстановлялась деятельность приказного управления.

Руководители молодого царя понимали всю трудность принятой на себя задачи. Неторопливый, с долгими стоянками поход государя к Москве дал возможность оглядеться и подробнее рассмотреть положение государства. К царю со всех сторон стекались жалобы и доношения о грабежах, насилиях и разорении от бродивших повсюду воровских шаек; не говоря уже об окраинах, центральные и северные области страдали от хищных набегов казаков и «литовских людей», оставшихся после ликвидации сил второго самозванца; в последней судороге разрухи эти шайки хлынули из разоренных местностей туда, где больше оставалось для них добычи, проникали под самую Москву и все дальше к северу. К царю являлись служилые люди, стрельцы и казаки, бить челом о жалованье, потому что им ни служить, ни жить не с чего. Москва оказывалась временами отрезанной от подвоза припасов, и в столице всяких запасов была большая скудость. Дворцовые земли и черные волости были разорены, расхищены и розданы в частные руки, денег и хлеба собирать было не с кого. Видя все это, царь с пути пишет собору с большими укоризнами: «Вы де нам били челом и говорили ложно всего Московскаго государства ото всех чинов людей, что всякие люди перестали ото всякаго дурна и учинились в соединенье, и междоусобная кровь крестьянская перестала литься»; царь требовал, чтобы собор изыскал средства для восстановления безопасности и порядка, «чтоб на Москве и по городам и по дорогам никому ни от кого грабежей и убивства не было»; требовал «полнаго приговора» о способах содержания военной силы и всяких служилых людей. Царь ожидал от Земского собора восстановления государственных средств и порядка, чтобы принять государство в свое управление. Руководители собора делали что могли, но всем собором били государю челом, чтобы он сам «шел к Москве вскоре»; в нем видели все тот необходимый центр, вокруг которого только и может сложиться правильная государственная работа. Не прошло двух месяцев со дня избрания, и соборное правительство уступило место царской думе, а Земский собор стал распадаться; отдельные элементы его потянулись к царю, и прежде всего московские служилые люди – стольники, стряпчие, дворяне большие, а за ними весь «из городов выбор» дворянский уже в апреле собрался при государе; иные разъехались по деревням. Постепенно ряд дел – назначение воевод, раздача поместий и др. – начинает вершиться государем в походе. Царское правительство вступало в управление. По прибытии царя в столицу – 2 мая – и особенно после царского венчания, которое состоялось 11 июля, обычный порядок казался восстановленным.

Крайняя трудность положения вызывала на чрезвычайные меры и чрезвычайные приемы действий. Значительны были внешние опасности и бедствия. На западных границах шли военные действия. Новгород Великий был в шведских, Смоленск и Северщина – в польских руках. Королевич Владислав продолжал титуловаться московским царем, и польское правительство не желало признавать царя Михаила. Надо было готовиться к борьбе за русские области и за свое международное положение, надо было создать силу для самозащиты и для наступления. Но всякая органическая работа была до крайности затруднена внутренним состоянием страны. Заруцкий с казаками, Мариной Мнишек и ее сыном от второго самозванца, Иваном, двинулся к югу. Из Москвы против него послали воеводу князя Одоевского, но Заруцкий, грабя по пути, ушел в Астрахань и засел там, собирая к себе «вольных казаков» и подымая на Москву волжских казаков, донцов и поволжских инородцев. Татары заволжские, ногаи, черемисы волновались и грабили русские области. Много казацких отрядов бродило по внутренним областям государства, а с ними и без них насильничали «воры, боярские люди и всякие безыменные люди». «Литовские люди» и казаки украинские кружили по стране, громя села и города; особенно много вреда причинил отряд наездника Лисовского. При попытке правительства восстановить сбор податей «чинилися сильны» жители городов и уездов, и приходилось иной раз признать, что навыки Смуты сказывались в поведении сборщиков, которые грабили и притесняли население. Экономический кризис, начавшийся в последние десятилетия XVI в., усиленный Смутой, продолжал нарастать и после ее политического завершения.

Исход второго десятилетия XVII в. был моментом наибольшего упадка хозяйственного благосостояния центральных областей Московского государства. Казна была пуста, хлебных и денежных запасов собирать было не с кого. Нужны были чрезвычайные усилия, чтобы одновременно восстановлять порядок и безопасность в стране и создавать средства, необходимые для этой работы.

Государственная власть могла найти выход только в поддержке объединенных земских сил. У нового правительства не было налаженного административного механизма для управления делами в столь тяжкие времена; оно не было уверено и в своем авторитете, который еще предстояло утвердить. Дело Земского собора представлялось еще далеко не законченным, его авторитет был необходим для воздействия на население. Его осведомленность и опыт должны были указать пути разрешения насущных задач, непосильных для неокрепшей еще власти. Под его знаменем должно быть доведено до конца замирение страны, объединение ее разрознившихся элементов, подавление всех явлений, враждебных мирному порядку. Его влиянием необходимо было поддержать проявившуюся в народной массе готовность на чрезвычайные личные и имущественные жертвы ради защиты национальной независимости, общественной безопасности и законного порядка. И Земский собор остается при царе около двух лет, а затем новые созывы «всех чинов Московского государства» следуют в столь краткие промежутки и столь длительна их деятельность, что возможно говорить о непрерывном сотрудничестве Земского собора с царской властью в первое десятилетие царствования Михаила Феодоровича и сравнивать роль в это время выборных людей при центральной власти с годованьем по трехлетиям дворянского «из городов выбора» в XVI в.

В первое время нового царствования собор – теперь вместе с царем – продолжает дело умиротворения. Посольства и грамоты от всех чинов призывают казаков и всех, от «воровства» не отставших, покинуть злые дела, служить земле и государю; всем, кто «придет в чувство», обещано полное прощение, принятие в службу, жалованье по службе, крепостным людям сулилась свобода, если они отстанут от «воровства». Призывы эти имели свое влияние, разлагая силы врагов порядка. Соборные воззвания, подкрепленные посылкой милостивых грамот, денежного и иного жалованья от царя, укрепляли в верности Москве волжских и донских казаков; самому Заруцкому предлагали прощение, если он отложится от «Сендомирской дочери Маринки». Где уговоры не помогали, наряжалась военная сила; царские воеводы преследовали и разгоняли воровские отряды, ведя с ними нелегкую борьбу. В то же время само население продолжало свою местную самооборону: строило укрепления, нанимало стрельцов, «берегучи свои головы», снабжало военную силу по городам денежным и хлебным жалованьем. Работа над земским делом велась земскими силами и чрез несколько лет, ценой изнурительных жертв, достигла завершения. Главный внутренний враг, Заруцкий, был сломлен также твердостью местных сил в стремлении восстановить земский мир. На него поднялись астраханцы, а добили его «терские люди», всем миром со своим воеводой пославшие на него с Терека стрелецкого голову с военной силой. Выбитый из Астрахани, Заруцкий потерял значение и был выдан властям с Мариной и ее сыном; атаман был посажен на кол, несчастный «воренок» повешен, Марина вскоре кончила бурную и несчастную свою жизнь в коломенской темнице. Подавление внутренней смуты шло при деятельном участии Земского собора, на обсуждение которого царь ставил все вести о состоянии страны и, по-видимому, неизменно следовал «соборным приговорам». Постепенно успех в этом деле развязывал руки для более органической правительственной работы.

С первых дней нового царствования на очередь стала жгучая забота о восстановлении финансовых средств власти. Вопрос об этом был поставлен со всей настоятельностью уже в переговорах с соборным посольством, принесшим избрание молодому царю, а затем и в переписке царя с собором во время похода к столице. В этом деле царское правительство особенно нуждалось в содействии Земского собора, так как приходилось немедленно изыскивать средства для дела государева и земского. Земский собор поначалу применил ту практику, которая обеспечила расходы нижегородского ополчения в 1611–1612 гг.: сбор добровольных пожертвований, переходивший по мирскому приговору в принудительный заем из определенной доли «животов и промыслов».

Попытки получить обычные платежи и за прошлые годы были безнадежны; многие приказные книги и документы были утрачены, часто прежние оклады оказывались вовсе неизвестными, да и применять их на деле стало невозможно, так как слишком изменилась в событиях последних лет хозяйственная действительность. А средства требовались большие, чем когда-либо. Одним из первых совместных действий царя и собора была рассылка грамот к торговым людям о сборе сполна денежных доходов за прошлые годы и за нынешний год, по книгам и отписям, с просьбой «помочь, не огорчаясь», ратным людям дачей взаем денег, хлеба, рыбы, соли, сукон и всяких товаров; «хотя теперь и промыслов убавьте, – читается в грамоте к Строгановым, – а ратным людям жалованье дайте, сколько можете»; правительство внушало, что временное умаление не дохода только, а и капитала, вложенного в дело, не должно останавливать торговых людей, ибо если они теперь себя пожалеют, то доведут страну и себя до нового «конечного разорения» и «именья своего всего отбудут». В следующем году «по всей земли приговору» правительство от займов по доброй воле перешло к первому назначению «пятой деньги» с торговых людей, обещая взятое одним уплатить, когда будет возможно, другим – зачесть в недоимку или будущие платежи. В том же 1614 г. власть настолько поустроилась, что уже без участия собора могла назначить два прямых налога: сбор хлебных запасов и денег на жалованье ратным людям, а в начале 1615 г. также назначен был сбор даточных людей на усиление войска. Эти сборы совпали с принудительным займом пятины по приговору собора, причем пятину полагалось брать со всех, не исключая освобожденных от тягла «тарханщиков и льготчиков». Таковы были первые шаги к восстановлению правительственных средств; несколько наладилось также и собирание обычных старых налогов. Но этим нужда была покрыта недостаточно. В 1615 г. последовало новое назначение «пятинных денег», по-видимому, тоже без участия Земского собора; с пятиной с высших слоев торгово-промышленного люда соединен сбор посошной подати с крестьян и подворной – с мелких посадских людей. Еще через год решили превратить пятину в чрезвычайный налог со всего населения, устраняя из нее черты займа. Но для такого шага правительство прибегло уже к Земскому собору. Соборный приговор постановил собрать по определенным окладам сошные деньги на посадах и в уездах со всяких людей, а кроме того, «пятую деньгу» с тех, «кто сверх своих пашен торгует». Этот налог, как и позднейшие чрезвычайные («запросные») сборы, сохраняя название пятины, далеко отошел от первоначального ее типа, приближаясь все более к обычной московской системе. Исходным пунктом его исчисления служила необходимая для правительства сумма, которую Земский собор распределял между отдельными городами, устанавливая для каждого определенный оклад. Вместе с характером займа отпал постепенно и долевой порядок исчисления, и оклады устанавливались применительно к результатам сборов предыдущих пятинных денег, а не по сошному письму.

В 1618 г. наступление Владислава на Москву вызвало опасения, что может ожить недавно побежденная «измена». Царь Михаил обратился к Земскому собору с воззванием, чтобы люди всех чинов Московского государства стояли за веру и за царя, «а на королевичеву и ни на какую прелесть не покушалися». По городам от собора разосланы были грамоты ко всему населению с сообщением, что распорядок военных действий против врага установлен государем на соборе, и с призывом к усердной службе и радению, чтобы Московскому государству помощь учинить: служилые должны быть сами готовы к походу, следить за исправностью друг друга и за сбором даточных людей без укрывательства, а духовенство, торговые и посадские люди «дать взаймы денег и в запрос, сколько кому дать доведется». В тяжкую годину для «государева дела» недостаточно было простой исполнительности населения, нужен был добровольный подъем усердия к «делу земскому» и готовность нести жертвы ради него; авторитет Земского собора должен поднять настроение общества, в котором, чего доброго, не совсем еще исчезли отголоски былого «шатания».

Земские соборы в первые годы царя Михаила имели огромное значение, как моральный общественный авторитет, поддерживавший власть еще неокрепшего правительства. Наряду с этим личный состав собора оказывал власти ценные услуги своей осведомленностью, знанием положения дел в стране в разных ее областях, советами по различным отраслям «государева и земскаго дела». Не всегда вопросы, требовавшие обсуждения, обращались государем ко всему Земскому собору. Так, план отражения Владислава хотя и установлен «приговором государя с властьми, и с бояры, и всяких чинов с людьми Московскаго государства», но выработан был царем по совету с «освященным собором, и с бояры, и со всякими служилыми и жилетцкими людьми»; точно так же, порешив в 1618 г. отмену местнических счетов на два года, по совету с освященным собором и Боярской думой, государь повелел говорить о том на соборе только с московскими и городовыми служилыми людьми. Это зависело от тех или иных соображений общественно-политического или практического удобства.

Мы видели, что вопросы, особенно близко интересовавшие правящие круги, как назначение на должности и упорядочение служилого землевладения, были взяты государем в свои руки еще до прибытия его в Москву. Окружавшие его люди стали овладевать влиянием и материальными благами, связанными с властью. Верхи этой среды образовали дворцовую знать, которая закрепила свое положение высокими чинами и должностями и приобретением, по царской милости, крупных земельных имуществ. Раздача дворцовых земель «большим боярам» и высшим разрядам столичного служилого люда начата была еще временным правительством 1612 г. Она расширилась в 1613 г., когда началось устройство новой придворной знати: по ее рукам вскоре разошлось до 50 тыс. десятин населенной дворцовой земли. На смену старому боярству выступали новые группы крупных землевладельцев, среди которых видим, наряду со знатными людьми, выдающихся приказных дельцов, влиятельных дьяков. Не одни пожалования были источником новых богатств. Тушинская распущенность сказалась в нравах деятелей, теперь поднявшихся к власти. Их вымогательства и хищения вызывали ропот: в приказах «дела мало вершились», а брали с ходатаев помногу, потворствуя тем, «за кого заступы великие», в народе осуждали бояр, которых древний враг-дьявол «возвысил на мздоимание», на расхищение царских земель и утеснение народа; иноземцы полагали, что такое правление, «если останется в теперешнем положении, долго продлиться не может». Руководители приказного управления сеяли недовольство, назначая на воеводства и в приказы своих людей, действовавших так же, как они. Но, к счастью для возрождавшегося из развалин государства, темные стороны новой правительственной среды не исчерпывали ее деятельности. Рядом с беззастенчивыми проявлениями корыстолюбия и лицеприятия шла и деловая работа, как бы то ни было восстановившая строй администрации и военные силы государства. Ближайшими органами центральной власти стали по-прежнему Боярская дума и приказы. Возобновилась правительственная работа над устройством, управлением и защитой государства. Достижение этих целей было труднее, чем когда-либо, и более, чем когда-либо, требовалось огромное напряжение личных и материальных сил населения на нужды «государева дела». Расстройство этих сил после Смуты, их чрезвычайная недостаточность ставили еще напряженнее, чем в XVI в., задачу создания такой организации управления, которая обеспечила бы власти возможность сосредоточить распоряжение ими в своих руках. Тенденция к усилению власти и ее большей централизации являлась естественным последствием сложившихся условий. Центральное приказное управление стремится теперь поставить свои местные органы ближе к заведованию делом государственного управления в областях и, несмотря на то значение, какое получили местные самоуправляющиеся миры в эпоху восстановления государственного порядка, ищет опоры не в них, а в усилении приказного областного управления.

Форма для этого была создана боевыми обстоятельствами Смутного времени. С начала внутренней Смуты получила широкое развитие должность воеводы. Прежде только в пограничные города назначались воеводы, соединявшие в своих руках военную команду с управлением, финансовым и полицейским, с судом и расправой над целым уездом и по отношению ко всем разрядам населения. Полномочия воевод были чрезвычайными полномочиями для заведования окраинами, на которых была постоянная опасность от врага и от скопления беспокойных выходцев из областей внутренних. В Смуту такие же боевые и общественные условия разлились по всей стране, и воеводы появились в городах московского центра. Во время земского движения они нередко являлись для него готовым руководящим органом. Правительство царя Михаила сохранило новое значение воеводской должности и сделало ее повсеместным учреждением; этим удовлетворялась потребность усилить правительственное воздействие на ход местного управления. По идее воевода, ведая всеми делами своего уезда, должен был быть не самостоятельным наместником, а исполнителем подробных наказов и частых отдельных предписаний, полученных им от столичных приказов; он являлся представителем административной централизации. Но в то же время запутанность дел, неосведомленность высшей власти и общее расстройство порядка заставляли давать воеводам полномочия столь же широкие, сколь и неопределенные, предписывая им принимать меры, «смотря по тамошнему делу», как окажется «пригоже». Воевода не был «кормленщиком», казенные доходы ведал он не на себя, а на государя, не получал от населения уставных кормов; но он не получал и жалованья по должности, а «добровольные» дары в благодарность не осуждались ни правительством, ни нравами, и воевода кормился со всем своим приказным людом «от дел». Понятно, какой широкий простор такая постановка должности открывала для лихоимства, вымогательства, произвола и казнокрадства. Нравственный уровень администрации, отравленной навыками «разрухи», был невысок, а общая ее организация, при отсутствии контроля и ответственности, не ставила сколько-нибудь действительных сдержек. Население скоро стало роптать на воеводскую власть, возненавидело приказных людей, а прежние органы местного самоуправления оказались вполне подавленными этой новой силой и превратились в подчиненных исполнителей ее распоряжений, неся черную административную работу. Дурная трава «тушинских навыков» не была выброшена «из поля вон» ни в центре, ни в областях, а выросла на поле и заглушила добрые ростки управления земского с помощью выборных людей, «добрых, разумных и постоятельных», питая в областях раздражение против администрации нового правительства. Тяжкая нужда и горькие воспоминания Смуты, сознание национальной опасности и влияние Земских соборов сдерживали, до поры до времени, эти настроения, и при всех серьезных своих недостатках правительственная машина работала, устраняя шаг за шагом наиболее резкие последствия пережитой разрухи.

Налаживая с помощью Земских соборов финансы, правительство в то же время заботилось об устройстве военных сил и упорядочении служилого землевладения. Тут многое приходилось начинать заново. Сбитый событиями Смутного времени со своих поместий и вотчин, служилый класс и по личному составу, и по имущественному обеспечению представлял поистине «рассыпанную храмину». Надо было его набирать, организовывать и пополнять, наделяя землями, с которых ему возможно было бы жить и служить. Правительство шло в этом вопросе старыми путями. Выясняя состав и состояние своих служилых людей, оно широко развивало практику «верстанья» и «испомещенья». По нужде пришлось отступить от той разборчивости в составлении служилого класса, какую пытались установить при Борисе Годунове и первом самозванце и которая восторжествовала несколько позднее: верстали в службу дворянскую годных людей, не считаясь с их «отечеством», даже из казаков, «которые от воровства отстали». Земельный фонд на поместную раздачу был, по видимости, значителен, так как Смута обогатила его большим количеством опустелых и заброшенных земель. Но запустение делало эти земли малопригодными, по крайней мере на первых порах, для обеспечения служилых землевладельцев. К тому же западные окраины – один из главных прежде районов служилого землевладения – были еще слишком не обеспечены от вражеских нападений, чтобы скоро возродились тут условия мирного хозяйства. С 1614 г. идет наделение провинциальных служилых людей поместьями из дворцовых и черных земель, обращенных на усиление поместного фонда, преимущественно в более безопасных и менее опустошенных северо-восточных уездах Замосковного края. Интересы военной силы заставляли жертвовать не только частью дворцового богатства, но и усилить процесс уничтожения крестьянского волостного землевладения в пользу землевладения служилого. Черные крестьянские земли почти вовсе исчезали в центральной части государства и сохранились на Поморском Севере. Этот рост служилого землевладения не был, конечно, временным явлением. Когда замирение западной и южной границ открыло возможность восстановить и там в более широких размерах «испомещения» служилых людей, результатом было лишь значительное общее расширение территории служилого землевладения, сравнительно с XVI столетием. Притом много земель роздано было не в поместье, а в вотчину, а нужда в деньгах побудила и к продаже в вотчину части поместных земель; этим путем они расходились, по-видимому, преимущественно по рукам приказных дельцов, которые стремились поместить в земельные имущества свое «неправедное стяжание».

Так стало оправляться от разгрома служилое землевладение. Помещики и вотчинники устремились на возобновление разоренного хозяйства – и снова поднялся тяжкий вопрос о крестьянских рабочих руках. Возвращение на старые места населения, сбитого с них в Смуту, приводило его в прежнюю зависимость. «Людие же, – сообщает книжник, живший интересами простого народа, – начаша оставшаяся собиратися в Руси по градом, исходя от плену от Литвы и Немец и начаша населятися; они же (владущие) окаянии, аки волци тяжци восхитающе, емляху их к себе, понеже страх Божий преобидиша и забыша свое прежнее безвремяние и наказание, что над ними Господь за их насильство сотвори, от своих раб разорени быша». Снова подымают землевладельцы вопрос о трудности розыска беглых в указный пятилетний срок, и Троице-Сергиев монастырь первый выхлопотал себе в 1614–1615 гг. льготу вывозить обратно своих беглых крестьян за девять и за одиннадцать лет со времени побега. Дворяне и дети боярские роптали на эту привилегию и домогались если не отмены ее, то хоть продления срока «урочных лет» для сыска беглых. На первых порах правительство царя Михаила не решалось круто усилить крестьянскую крепость, отчасти, вероятно, из опасений раздражить народную массу, отчасти под давлением землевладельческой знати, умевшей заполнять свои вотчины чужими крестьянами. Во всяком случае, в 1642 г. срок урочных годов продлен до десяти лет.

Так слагалась в первые годы нового царствования внутренняя политика; она преследовала, по существу, те же задачи, какие были поставлены московскими государями XVI в. и их продолжателем Борисом Годуновым. Правительственная среда сложилась из элементов, для которых эти традиции были и привычны, и близки. Но во главе ее стояли люди, не способные вести ее работу по систематичному и твердому плану и еще менее способные внести в дело государственного управления идею долга и строгую дисциплину. Опытные и умелые, но корыстные дельцы и случайные люди, возвышенные одной только близостью к царскому дворцу, принесли с собой господство интриги и произвола, которое даже иностранцев заставляло ждать с нетерпением возвращения из польского плена митрополита Филарета. «Он один, – писал, например, голландец Исаак Масса, – был бы в состоянии поддержать достоинство великокняжеское».

Однако усилиями первых лет были достигнуты наиболее необходимые результаты. Наиболее резкие остатки «великой разрухи» внутри страны были подавлены, восстановлено государственное властвование московского центра над всей территорией. Новгород вернулся под власть Москвы, и со шведами заключено «мирное докончание». В 1618 г. отбито нашествие Владислава, а затем состоялись Деулинское перемирие и обмен пленными. Возвращение в Москву митрополита Филарета было крупным событием. Давно нареченный в патриархи, он занял теперь святительский престол при исключительных условиях. Поставление его в патриархи совершалось с особой торжественностью, благодаря прибытию в Москву иерусалимского патриарха Феофана, который 24 июня в Успенском соборе и исполнил чин посвящения. С той поры и до кончины своей 1 октября 1633 г. Филарет управлял и церковью, и государством. Как правитель Русской церкви, патриарх, чуждый церковно-богословской книжности, являлся прежде всего властным и искусным администратором. Церковь была для него учреждением, требующим устройства на началах строгой дисциплины и иерархического господства, и он целиком перенес в свое патриаршее управление формы приказного заведования делами. Суд в патриаршем Судном приказе был «в духовных делах и в смертях и в иных во всяких делах против того же, что и в царском суде». Казенный приказ ведал доходами патриаршей области – дань с дворов духовенства и сборы с церковных доходов за требы, за пользование пахотой, угодьями и др.; для этого производились тщательные переписи церквей и приходов, равно как и всего тяглого духовенства.

Получив патриаршество столько же по каноническому избранию, сколько по естественному праву, как отец государя, Филарет был «великим государем» не только для духовенства – таким же «великим государем» выступил он и в делах управления государственного; дела докладывались обоим государям, и грамоты писались от имени их обоих. Царь Михаил пояснял, что «каков он государь, таков и отец его государев великий государь, святейший патриарх, и их государское величество нераздельно», а современники не колебались, кого считать действительным правителем государства: патриарх, говорили они, «нравом опальчив и мнителен, а властителен таков, яко и самому царю его боятися; бояр же и всякаго чина людей царскаго синклита зело томяше заключениями и иными наказаниями». Филарет достиг теперь власти, которой добивался в течение всей своей жизни, и с его приездом в делах правления почувствовалась твердая и сильная рука. Но сколько-нибудь существенных изменений ни в личном составе центральной администрации, ни в том, что можно назвать программой внутренней политики, с приездом его не произошло; явился только энергичный и суровый руководитель придворной и приказной среды и Земского собора. Отдельные лица, как царские свойственники Салтыковы и несколько видных приказных дельцов, подверглись при нем опале, возвысились новые лица, но это не меняло общего склада и характера правящей среды. Филарет нашел у власти своих людей, среду, с которой давно был связан, и с ней продолжал правительственную работу. Но он ввел в эту работу больше системы и энергии, пытаясь в то же время бороться против злоупотреблений не только отдельными опалами, но и общими мерами. Филарет и под монашеским клобуком остался государственным человеком, деятельным и честолюбивым. Пережитая борьба закалила его деспотическую натуру и обогатила его сильный ум разнообразным житейским и политическим опытом. Но гениальной широты, способной на смелое и содержательное творчество, в нем не было; он был умный администратор, умевший понять обстоятельства и очередные задачи текущей государственной жизни, но он не был преобразователем, который бы владел даром не только пользоваться данными условиями, но и творчески их изменять.

Внимание Филарета привлечено было, прежде всего, разного рода непорядками и злоупотреблениями в сборе податей. С одной стороны, вся старая система обложения была в полном расстройстве. Попытки выяснить действительное состояние платежных сил путем «дозора», т. е. описи подлинного экономического положения тяглых хозяйств, далеко не были закончены и сами послужили поводом для многих злоупотреблений. С другой стороны, немало плательщиков разными способами уклонялось от тягла, усиливая тем самым тяготу для остальных. Подати с одних взимались по писцовым книгам, с других – по дозорным, «и иным тяжело, а другим легко»; дозорщики одним за посулы мирволили, а других «писали и дозирали тяжело», и оттого всяким людям Московского государства была «скорбь конечная». На Земском соборе по предложению патриарха решили начать дело заново, послать писцов во все города, не потерпевшие от разорения, а дозорщиков в разоренные местности, для правильного распределения тягла по действительной «силе»; гарантией успеха должны были быть выбор дозорщиков «добрых», их крестное целование и «полные им наказы»: мысль русских финансистов того времени не шла дальше попыток наладить дело старыми приемами. А между тем усложнение государственных потребностей и расстройство народного хозяйства требовали новых приемов описания, новых, более пригодных единиц обложения; к попыткам податной реформы деятели XVII в. пришли, однако, лишь много позднее. В царствование же Михаила Феодоровича надеялись еще одолеть затруднения улучшением техники старых приемов и стремлением привлечь к общей тяготе всех, кто умел ее «избыть». Посадские многие люди, «льготя себя, чтоб им в городех податей никаких не платить», покидали насиженные места, где записаны были в тягло, уходили в Москву и другие города, выбывая из счета. Другие плательщики, «посадские и уездные люди», закладывались «в закладчики за бояр и за всяких людей», уйдя из-под власти правительственной на частную службу и под покровительство новых господ. Чтобы вернуть эти платежные силы, государь с собором решили вести розыск таких беглецов, возвращать их на прежнее жительство, чтобы «быть им по-прежнему, где кто был наперед сего». Обеспечение податной исправности населения требовало по-старому, и в еще большей степени, прикрепления тяглецов к месту и к той местной организации, куда они зачислены в писцовых книгах. Прошло двадцать лет, и в 1638 г. возник особый Сыскной приказ для повсеместного сыска закладчиков и возвращения их на старые места особыми «свозчиками», под надзором которых они обязаны были соорудить себе на посаде «дворовое строение». Кому из них не находилось «поручников в житье и дворовом строении», тех обязывали «жить и строиться» под угрозой ссылки в Сибирь.

К той же цели – овладеть всеми силами и средствами населения, чтоб никто в избылых не был, и теми же средствами прикрепления к месту и повинностям – шло правительство в вопросах, касавшихся служилых людей и крестьянства. Заботы об устройстве служилого класса, раздача ему поместий и пополнение его новыми верстаниями в службу не прекращались в правление Филарета. Указное законодательство этих лет по поместным делам весьма обильно, и в 1636 г. особое «поместное уложение» подвело ему некоторый итог. Поместная система и организация службы представлялись настолько обеспеченными, что правительство пошло навстречу желанию служилых людей и стало постепенно расширять их право распоряжаться поместьями: разрешало мену поместьями, сдачу поместья другому лицу, отдачу их в приданое за дочерьми. В то же время правительство продолжало политику ограничения права распоряжаться вотчинами, особенно жалованными и выслуженными, которых много роздано было в первую половину царствования. Общая тенденция этой эволюции служилого землевладения подготовляла слияние поместий и вотчин в один разряд недвижимых дворянских имений, вотчинных по отношению к владельцу, но всецело подчиненных служилым его обязанностям регламентацией его прав с точки зрения правительственного интереса. Устраивая служилых людей на землях, верховная власть требовала от них постоянной готовности к исправной службе. Экономический кризис, разросшийся в результате Смуты, ставил эти требования в непримиримое противоречие с хозяйственным положением служилых земель. Мелкие поместья и вотчины служилого люда были повсеместно почти разорены, главным образом по недостатку рабочих рук. Даже из более зажиточных московских дворян иные остались при шести, даже при трех крестьянах на именье. Вопрос этот был настолько острым, что при Михаиле Феодоровиче размер обязательной службы определяется не по площади земельного владения – «со 100 четей доброй и угожей земли человек на коне и в доспехе полном», как при Иоанне Грозном, а по количеству крестьян у служилого человека – с 15 крестьян. Сами служилые московские дворяне полагали, что нести походную службу «без государева жалованья» может только тот, за кем числится по крайней мере 50 крестьян, и что менее состоятельные нуждаются в денежной помощи. Тягость службы создавала в дворянской среде явления, аналогичные тем, с какими правительство боролось, разыскивая беглых посадских людей: дворяне уклонялись от призыва в поход, оказывались «в нетях», а то и вовсе бросали свои поместья и, «не хотя государевы службы служити и бедности терпети», укрывались, подобно посадским закладчикам, за бояр, поступая к ним в «добровольные холопы»; с этим последним явлением правительство боролось самыми решительными мерами.

Все эти явления и мероприятия правительства, ими вызванные, показывают, что удовлетворение настоятельнейших потребностей обширного государства, только что пережившего тяжелый кризис и изнуряемого внешней борьбой, было едва по силам его населению. Несоответствие средств и потребностей вело к тому, что государство все более и более властвовало над народной жизнью, а самодеятельность земская быстро замирала.

Верховная власть, под твердым руководством патриарха Филарета, окрепла и достигла полной, неограниченной силы не в принципе только, а на деле. Но и он продолжает работать при частом обращении к Земским соборам. Однако в новых условиях значение соборов не могло быть тем же, что в первые годы царя Михаила. Филарету собор нужен был не для того, чтобы поддержать перед обществом слабый правительственный авторитет; в его руках собор – орудие для изучения действительного положения дел, средство узнать его недостатки, вскрыть существующие непорядки и злоупотребления. На Земский собор созываются выборные от разных чинов Московского государства, «которые бы умели рассказать обиды, и насильства, и разоренья», чтобы обоим великим государям, царю и патриарху, «всякие их нужды, и тесноты, и разоренья, и всякие недостатки были ведомы». Царь и патриарх обещают, что обсудят с ними, как «устроить бы Московское государство, чтобы пришло в достоинство», и, «советовав по их челобитью, учнуть о Московском государстве промышляти, чтобы во всем поправити, как лутче». Однако по вопросам чрезвычайного обложения правительство и при Филарете не могло обойтись без собора. И собор, на котором в делах финансовых главную роль играли торговые люди, должен был в особо трудные минуты вызывать их на «вспоможение ратным людям» пятой деньгой «с животов и с промыслов вправду», а остальные чины – на дачу, смотря «по пожиткам, кому что мочно». Под контроль собора ставился выбор сборщиков из торговых людей разных разрядов: «пересмотр» выбора на соборе должен был обеспечить добросовестность постановки всего дела. Финансовые результаты этих чрезвычайных усилий были сравнительно малы. Пятинные и запросные деньги заняли далеко не первое место в ряду источников дохода правительства царя Михаила, тем более что заметно понижали доходы косвенные.

В первые годы царствования правительство искало выхода из нужды напряжением прямого обложения, постоянного и чрезвычайного, но его тягость, несомненно, затро нула народный капитал: производство и торговля сильно сократились. С 1620-х гг. эти результаты финансовой политики уже ясны, и роль в ней Земских соборов становится все менее важной и значительной. Чем дальше, тем громче жалобы на невыносимую тяготу; чрезвычайных жертв столько уже было принесено, что народные силы казались исчерпанными. Вслушиваясь в эти жалобы, Филарет изыскивал меры к пресечению тех зол, какие в них раскрывались. Тягота тягла и службы не могла быть облегчена; напротив, она неизменно нарастала; достичь хотя бы ее равномерного распределения не умели. Оставалось бороться с частичными несовершенствами и нарушениями существующего порядка и преследовать злоупотребления. Власть это и делала по мере сил и умения. Проявляя неустанную деятельность в упорядочении, хотя бы самыми крутыми мерами, тягла и службы, правительство пыталось создать какой-либо контроль над «сильными людьми», о произвол и влияние которых разбивались усилия установить прочный и законный порядок. Назначались по жалобам многих людей доверенные лица из ближних бояр государевых для сыска «про сильных людей во всяких обидах». Такие судебно-разыскные комиссии назывались иногда «приказами Сыскными, что на сильных бьют челом», но стояли выше обычных приказов, откуда к ним поступали дела как в высшую инстанцию. Не доверяя своей администрации и не решаясь начать ее реформу, правительство передавало наиболее острые вопросы особым комиссиям доверенных лиц, примыкавшим к ближней думе царской по личному составу и доверенности. Эта практика весьма характерна для царской власти XVII в., понявшей, что на нее падает ответственность за действия ее полномочных и если не безответственных, то фактически бесконтрольных органов. Внимательно выслушивая жалобы населения и даже вызывая их на Земских соборах, правительство столь же внимательно относилось к челобитьям, поднимавшим вопросы о местных нуждах или потребностях отдельных групп населения, прислушивалось, наконец, к доносам и «изветам», раз в них обличались нарушения государственного интереса или безопасности политической; процессы – в особом порядке производства – по поводу «слова и дела государева» возникли в дни царя Михаила. Народное представление о царе – блюстителе высшей справедливости – побуждало население прибегать со своими нуждами и за обороной от всяких обид к престолу, к личной власти государевой, а на Земские соборы смотреть как на форму такого же обращения. Общественная масса сходилась в этом воззрении с представлениями носителей верховной власти; московская средневековая монархия вырастала на народном корню.




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/aleksandr-evgenevich/rossiyskie-samoderzhcy-ot-osnovatelya-dinastii-romano-70851586/?lfrom=390579938) на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.