Главная страница | Стихи и поэзия | Собрание произведений. Т. III. Переводы и комментарии

Собрание произведений. Т. III. Переводы и комментарии
Анри Волохонский
Илья Кукуй
Настоящее издание впервые в фактически полном объеме представляет творчество Анри Волохонского (1936–2017) – поэта, переводчика, прозаика, одной из наиболее значительных фигур неофициальной литературы 1960–1970-х годов. Творчество Волохонского отличают «язык, аристократический изыск, немыслимый в наше время, ирония, переходящая в мистификацию, пародийные литературные реминисценции… и метафизическая глубина» (К. Кузьминский). Произведения в Собрании распределены по жанровому принципу: в первый том входят поэтические и драматические произведения, во второй – проза и статьи, в третий – переводы.

Анри Волохонский
Собрание произведений. Том III. Переводы и комментарии

Новое литературное обозрение
Москва
2024
УДК 821.161.1
ББК 84(2Рос=Рус)
В68

Составление, предисловие и примечания Ильи Кукуя
Анри Волохонский
Собрание произведений в 3-х т. – 2-е изд. – Т. III: Переводы и комментарии / Анри Волохонский. – М.: Новое литературное обозрение, 2024.
Настоящее издание впервые в фактически полном объеме представляет творчество Анри Волохонского (1936–2017) – поэта, переводчика, прозаика, одной из наиболее значительных фигур неофициальной литературы 1960–1970-х годов. Творчество Волохонского отличают «язык, аристократический изыск, немыслимый в наше время, ирония, переходящая в мистификацию, пародийные литературные реминисценции… и метафизическая глубина» (К. Кузьминский). Произведения в Собрании распределены по жанровому принципу: в первый том входят поэтические и драматические произведения, во второй – проза и статьи, в третий – переводы.

ISBN 978-5-4448-2418-4

© А. Волохонский, наследники, 2024
© И. Кукуй, составление, предисловие, примечания, 2012, 2024
© С. Есаян, рисунок на контртитуле, 2012
© OOO «Новое литературное обозрение», 2012, 2024



I. ИЗЯЩНАЯ СЛОВЕСНОСТЬ

Гай Валерий Катулл
НОВЫЕ ВОЛЬНЫЕ ПЕРЕВОДЫ

437. II
О воробьюшенька моей печали! —
С кем она ку-ку, меж грудей нежа
Да клевать давая страсть как пылко
А ему бы только вертеть шеей.
Ты куда, куда спешишь, глупый,
На жаровне разве избежать жара? —
Видно моя радость (не скажу боле)
Хочет да хохочет да вовсе не может…
Лишь с воробьюшею ей осталось
Попусту тешить скорбную душу.

438. III
О рыдай, Венера, и с нею Аморы,
Плачьте все благовоспитанные люди,
У моей подруги воробей скончался —
Помер у моей девицы воробьюша,
Коего она нежно обожала,
Как зеницу ока. Как девочку мама
Знал и воробеюшка мою девицу:
Только на владычицу весело пищал он,
Прозрачного меда пчелиного слаще
Скакал он по нежной по ее утробе.
А ныне ушел он в то мрачное место,
Откуда никто никогда не вернется.
То мрачное место зовется пастью
Ада, что воробьюшеньку милого слопал,
Бедного нашего съел воробьюшу.
О злобный рок! О воробьюнишка-пташка!
Из-за горькой судьбы твоей печальной
У красотки веки алые раздуло.

439. IX
Вераний вернулся – танцуйте, братья!
Вернулся друг мой – так пляши, мамаша!
К родному дому и с окном и с дверью
Он возвратился из Испании дальней.
С нами он снова, о милый Вераний,
С тобой мы сядем обнявшись, друг мой,
Посидим, поболтаем о народах, о нравах
И о дороге да и о погоде…
Он все мне, право, он все мне расскажет,
Вераний верный, – что может быть лучше
Обнять ему шею и чмокнуть в щечку.

440. X
Вар меня познакомил со своею девицей.
Я как-то зашел к ним из любопытства —
Поблядушка, конечно, но мне показалось,
Собой недурна и не без воспитанья,
Городская девушка. Мы поболтали,
Я рассказал, как в Вифинию съездил,
Да без толку – пустое времяпрепровожденье.
Спрашивает: «А что руководство?»
«Да не руководство, – я в ответ, – а рукоблудство,
Претор – ему только чтоб теребили, а свита
Немногим лучше. Все говорит: У нас важное дело.
А какое дело? Чем оно важное? Мы ж свои люди.
Ну как так можно!» Снова спрашивает:
«А бурлаков-то, носильщиков этих хотя бы вывез?
Знаешь, говорят, они в Вифинии в моде».
Тут мне присвистнуть, пыль в глаза пустить захотелось:
«Мужиков-бурлаков? Да уж конечно,
Этих-то вывез, рослые парни,
Сильные руки, крепкие ноги,
Как на подбор, все – говорю – восемь,
Хоть и бедна провинция, но обзавелся».
И тут она, не сходя с места: «Слушай, Катулл,
Одолжи бурлаков. Видишь ли, мне к Серапису надо
На пару дней, хочу, чтоб к храму с комфортом
Они меня поднесли на носилках».
Ну что тут скажешь? «Слушай, красавица,
Эти ребята, собственно говоря, не мои,
Гай Кинна купил их, дружок мой старинный,
Так что они-то, хоть не мои, однако же как бы
Вроде того что мои, но все же не очень».
Вот такими словами я еле-еле отговорился,
Сгладил неловкость, попрощался и к дому
Двинул. Ну до чего же бесстыжая баба!
На минуту расслабиться не позволит.

441. XII
О Азиний, Ослуша Маррукинский,
Что нечестно поигрываешь левой?
Ты тряпье у товарищей таскаешь
И салфетки хозяйские уносишь.
Это даже вовсе неприлично,
Если ты меня не хочешь слушать,
Так спроси у брата-Поллиона:
Он бы рад уплатить, чтобы не слышать,
Как ворует вороватый братец,
Хоть талант – вот то-то суета-то…
Деньги – что? И разве дело в деньгах?
И не думай – дело вовсе не в деньгах тут.
Отдавай платочек сетабийский,
Отдавай испанскую тряпицу —
Дар Верания и дар Фабулла:
Носом дунешь – сразу вспоминаешь
Вераньолу моего с Фабуллом.

442. XIV
Не был, Кальв, бы ты мне дороже ока,
То за эти бесценные подарки
Я б воздал тебе Ватиньевым взвизгом.
О поэты! О, из какой помойки
Вас достал-добыл добрый мой приятель?
Где искали вас? Брали вас откуда?
Может, книжки обрел ты в рыбной лавке,
А листы тошнотворных стихотворцев
Взял ты в дар ты от буквоеда Суллы?
То ведь всем же известный зависала —
Может, сам же их выкопал он где-то,
Перебрал, а потом сложил их стопкой
И тебе передал для издевательств.
Вот такой, говорю, пришел подарок
В Сатурналии, в славные денечки.
Ты подарка и от меня дождешься:
Я обследую книжные развалы,
Изучу все запасы у торговцев,
Я Суффена пришлю тебе, Аквина,
Вместе с ними и Кезия впридачу.
Скажешь: гнусность! А сам-то ты что шлешь мне?
Просто срам, поэтическая низость!
Что же, право, за мерзкая эпоха…

443. XVI
Кто смеет устами, сумеет и задом,
Премерзкий Аврелий и Фурий прескверный!
Вы из-за строчечек малопристойных
Хотите считать меня нежным повесой?
Да будет высокое имя поэта
Чисто. Иное – веселые строки
Стишков, в которых и пряность и прелесть.
Они так нежны, так малопристойны,
Что не юнца – волосатого дядьку,
Коего круп шевелиться не в силах,
Скорее всего, доведут до чесотки.
А вам, ошалевшим от целований
И возлежаний, меня ли хулить-то?
Кто смеет устами, сумеет и задом!

444. XXI
Что ты ходишь блудно,
Бедный мой Аврелий?
Чувствуешь ли голод?
Или, может, жажду?
Вижу, хочешь слиться
Ты с моим любимым —
Слиться и ссосаться,
Просто присосаться.
Оттого и голод,
Оттого и жажда,
Оттого я вижу:
Видно, будет тоже
Мальчик голодать мой.

445. XXII
Мы с тобой, мой Вар, да Суффен – старинных три друга.
Одаренный человек: вкус, талант, сама тонкость
Наш Суффен. Есть и страсть у него: издает книги.
И не как мы, грешные, на дрянной вторичной
Богомерзкой бумаге. Нет, на той – для нужд царских,
Да по сгибам чтоб шито было особой ниткой,
Чтобы срез был с лоском, чтобы шрифт бил в пурпур,
Небывалой техникой: павлиньим тисненьем,
С переплетом в ризах, в хризолитовых тканях.
А раскроешь книгу – и кто же оттуда смотрит?
Где тот красочный муж? Где колоритная личность?
Да это же не Суффен, а полярный геолог,
Словно лебедь бьющийся о немой айсберг,
Злой товарищ безмолвных линялых медведей,
Заиндевелой хризантемой бродящий по тундре.
Такова, мой Вар, видно, в книгах тайная сила —
Обратит в мел яхонт, киноварь обесцветит.

446. XXIII
Нет у тебя, Фурий, ни ларя, ни лара,
Нет блохи, нет клопа, ни огня нет, ни дыма.
Правда, есть тятя с половиною, коих
Зубы кремень глодать и дробить могут.
Как привольно жить с этаким папой
И с колодой, влюбленной в такого вот папу!
Не чудо ведь – все вы на диво здравы,
И варит брюхо, чтоб жить без страха
Поджога, подкопа иль, скажем, обвала
Да дел коварных: угрозы отравы
И прочих тягостных испытаний.
Теперь тела ваши копыта крепче,
Тверже рога от засухи вечной,
Бескормицы-глада и жара и хлада,
Так в чем же дело и чем тебе плохо?
У вас во рту все высохли слюни,
Слезы в глазах и в ноздрях возгри,
Слизи нет в легких и мокроты мокрой,
Очко твое чище столовой солонки,
Гадишь ты в год раз десять, не чаще,
Окостенелым сухим горохом,
В руку бери – следа не увидишь,
Три о ладонь – не испачкаешь пальца.
Так что все, Фурий, с тобою в порядке,
Все процветают и это не мало!
Только ты мелочь прекрати клянчить,
Брось, перестань, и так тебе хватит.

447. XXIV
О цветик милый, прелестный и юный,
Нежный, каких не бывало прежде
И ныне нет, и потом не будет,
И вот – мидийских взыскует таинств!
Сам ни кола, ни двора не имея,
Богам золотым изливает горечь.
А собою красив! – говорят, – и правда,
Хорош! – хоть кола и двора и нету:
Ныряя в бездны, взмывая в выси,
Век не увидишь двора и ко?ла.

448. XXV
Педрила Талл, пухлый как пух крольчачий,
Как сеть паучья провислый, висячий
Как старца елдак, как мозг гуся щуплый,
И ты же, Талл, алчней свирепого шквала,
Чуть зазевается кто по пьянке, —
Отдай халат мой, который спер ты,
Да шарф, да шлепанцы – расписное диво
Из дальних стран, где дед не бывал твой.
А не вернешь, так я разрисую
Бока твои дряблые – берегись и бойся —
Кнутом, и наглую харю расквашу,
И станешь сам ты, словно в шторм судно,
Что носит в волнах неистовый ветер.

449. XXVI
Не под зюйд-вестом и не под норд-остом,
Не под Фавонием, не под Бореем,
Нет, под-заложен мой сельский домишко,
Фурий, за тысяч за двести пятнадцать:
Просто страх, как пагубно дует.

450. XXVIII
Пизонова свита – двое несчастных,
Плотно набиты порожние сумки,
Вераний родной, Фабулл родовитый —
Что же ваш претор так плохо считает?
Может быть, принял он прибыль за убыль?
Может, расчеты подделал бездельник?
Что говорить тут… А мой-то меня-то
Меммий, ласкал уж он так-то премного:
Что ни день, утром устраивал взъебку,
А вечерами бывало и хуже.
Так ни хуя вот и не заработал.
У всех у нас – да, единая доля.
Бедные вы мои благородные,
Други мои! Так пусть будут навеки
И Ромул и Рем покрыты позором.

451. XXXII
Милая ты моя Ипситилла,
Моя нежнейшая, моя прелестная,
Хочешь, зайду к тебе пополудни?
Только смотри, чтоб дверь кто не запер,
Да и сама сиди себе дома,
Никуда не ходи, а смотри в окошко.
Мы с тобой трахнемся девятикратно,
Об этом тебя умоляю всем сердцем
Трепетным и прошу душою,
А не то – понаделаю дыр я
Как в плаще, так и в поддевке.

452. XXXIII
Есть у Вибенниев славная банька.
С папашей в деле сынок-педрила
(Справа зайдешь – трут седого паскуду,
А отпрыска рядом на пару парят).
Народу грязь, а им деньги в шайку,
Давно бы надо обоих в шею!
Нельзя терпеть такую парилку,
Плевать, что гладкая у сына жопа.

453. XXXV
Поэту нежному, верному другу
Моему Кекилию вели, папирус:
Скорее в Верону, Новой Комы
Покинув стены и Лария берег.
И ежели впрямь он хочет услышать
Высокую речь о моих мыслях,
И если он мудр, скорее в дорогу!
И пусть, сгорая тысячекратно, подруга
Говорит: вернись! – и шею руками
Сжимая, в объятьях молит: помедли!
Она ведь ныне, как нам известно,
Невозможной страстью вечно исходит:
Едва извлечет он зачатую им же
«Богиню Диндима», так у несчастной
Огнем изнутри пламенеет лоно.
Готов понять, о новая Сафо,
Наставница Музы – тем и прелестна
Великая – Кекилием зачатая – Матерь.

454. XXXVI
Волузия анналы, сраные страницы
Рук летописания, перепись витая
В пламени витают в честь святой богини
Сына Купидона матери – Венеры.
Милая клялась мне: «Только б ты кончил
Топотать стопою мстительного ямба,
Тут же колченогому дымному Вулкану —
Пылкому супругу в миг любви и мира,
Поганейшей поэзии всех отборных метров
Справлю на растопку я в печь под наковальню!»
Ты, о рожденная лазоревым понтом,
Чтимая Идалием при попутном ветре,
Анконой и Книдским, в камышовых палках
Брегом, ты, которую Аматунт и Голги
Славят, и кабак Адрии Диррахий,
Улыбнись, богиня, изысканной жертве,
Удивительной клятве, изящному обету —
Да сверкнут чистейшим огненным пеплом
Сраные страницы рук летописания,
Перепись витая, Волузия анналы.

455. XXXVII
В похабной пивной вашей грязной компании,
За номером девять от околпаченной двойни,
С блядьми, с блядями (не вам одним ли?),
Где вся ваша кодла трясет мудями,
Смердит козлом да не оттуда ль?
Сидят рядами – две сотни иль сотня,
Но сотне или хотя бы двумстам вам —
Всем вам отсосать разве не дам я?
Да двери пивной размалюю херами,
Так, чтоб даже своих не узнать бы,
А все из-за милой, которая смылась
И там теперь с вами, о любви забывая,
Проводит время поочередно,
А то и разом. Ну что ж, тем хуже
Пусть будет ей же. А вы гнусь, мерзавцы,
Гнилая мелочь, все вы подонки,
И ты, волосан кельтиберийский,
Из самого кроличьего выскочил края,
Егнатий, козел с густой бородищей,
Который мочой трет испанскую челюсть.

456. XXXVIII
Тяжко бедному Катуллу, Корнификий,
Ей, Геракл, тяжко-тяжело мне,
Ей, скажу, как плохо мне, о боги!
Даже ты меня не утешаешь,
А к кому тогда и обратиться?
Даже ты ни слова не напишешь,
Я сержусь, но, может быть, утешишь
Ты меня слезливым Симонидом?

457. XLI
Амеана, томно изнывая,
Говорит: «Вот дашь мне тысяч десять,
Может, дам». Да в размах такого носа
Пусть формийский твой мот дает и тратит!
Это ж чистый медицинский случай,
Нужно доктора звать, родных и близких,
Чтоб одна не сидела без присмотра,
Вся во власти болезненных фантазий.

458. XLII
Эй, гласные! По одиннадцать стройся
в фалангу! Все как один встать в шеренгу!
Писчие плашки в каракулях наших
доски уносит гулящая шлюха,
на себе их прячет, отдать не хочет,
итак, в погоню, о эндекасиллабы!
Приметы такие (смотрите в оба!):
улыбка как в самом дешевом театре,
кошачий смех и петушиный хохот.
Догнать, окружить, голосить всем хором:
Шлюха, отдай нам наши каракули,
наши каракули, о потаскуха!
И ухом не ведет? Бардак ходячий,
худший из мыслимых, сквернейший из мерзких!
Но где там рассуждать, куда тут мыслить,
если тупая бронзовая сука
непоколебима и не краснеет?
Снова голосите громче и громче:
Шлюха, отдай нам наши каракули,
наши каракули, о потаскуха!
И снова она само равнодушие…
Так не возьмем ли новой стратегией?
Спойте шопотом: Чистая, честная
девушка, отдай нам наши каракули.

459. XLIII
Привет тебе, девушка с носом немалым,
С нестройной ножкой, с неясным взором,
С неловкими пальцами, с невнятной речью,
И неосмысленной и неизящной.
Ну что, подруга формийского мота,
Тебя красавицей славит округа?
Ты даже нашей Лесбии краше?
Ах, как неумно и неуместно!

460. XLV
Приникнув к лону влюбленной Акмы,
Говорит Септимий: «О моя Акма!
Если не люблю тебя отчаянной любовью
Вечно, как никто никого не может,
Пусть передо мною лев неумолимый
В Ливии и Индии под звездами Рака
В жаркой пустыне встанет, блуждая».
И под эту речь Амор им машет,
От души чихая слева направо.
Пурпурными губами, как при поцелуе,
К пьяным глазам дорогого друга,
Чуть приникая, говорит Акма:
«О милый Септимий! Седьмой ты мой, милый,
Семитысячный ты мой, о Септимиллий!
Видишь, я сгораю – сильнее и жарче
В нежном лоне моем твоего пламени пламень».
И под эту речь Амор им машет,
От души чихая слева направо.
И вот, воедино сливая дыхание,
С благими знаменьями вновь отплывают:
Единственная Акма дороже Септимию
Мира – от Сирии до Британнии,
Одному Септимию милому Акма
Творит усладу сладостной страстью…
Видел ли кто дорогу вернее,
Чем та, которой водит Венера?

461. XLVII
Поркий, Сократион – левая пара,
Всё при Пизоне, при старом Приапе.
Вас-то моим Вераньоле с Фабуллом
Смел предпочесть этот самый, моржовый!
То-то ведь вам носят блюдо за блюдом,
Чашу, конечно, за чашей. Однако
Вечно друзей моих мучает жажда.

462. XLIX
Внуков Ромула нынешних и древних,
Всю родню и даже нерожденных
Превзошедший речами, о Марк Туллий!
Вот привет тебе и от Катулла,
От меня, от прескверного поэта,
Столь же, право, прескверного поэта,
Сколь в речах ты превосходней лучших.

463. LI
Богу равен, если не выше богов
и не блаженней тот, кто лицом к твоему
лику, о дивная, обращенный вечно,
видит и внемлет.
А меня, бедного, самых чувств смех твой
лишает сладостный, и взорам твоим,
увы, Лесбия, нечем ответить мне,
кроме стенанья.
Нем язык, стынет, вспыхнув по суставам,
легкий огнь; колыхая, оглушает
воздух чуждый звон и меркнут двойные
факелы мрака.
Свобода, о Катулл, сковала тебя,
свободного, страстью разнузданной,
свобода праздная города губит
и царей гордых.

464. LVI
Смех да и только! Ну и веселье!
Право, Катон, откровеннейший хохот,
Сплошные улыбки Катону с Катуллом.
Слушай, такой вот случай забавный:
Иду и вижу – юнец с девицей
Пилятся – тут я (хихикнет богиня)
Крепкий стимул всадил заодно к ним.

465. LVII
Вот милая пара никчемных засранцев:
Гениталис один, а другой из них Пенис,
И право, не диво, что на берег купно
Их вынесло грязное Рижское взморье.
Паскуден второй, но он пакостник первый
И первый пачкун только друга не чище.
Вдвоем, с юморком гниловатым и сальным,
На двуспальной софе пресмыкаясь холуйски,
Соперники тянут Газетную Музу –
Вот милая пара никчемных застранцев.

466. LIX
Сглодала Менения Руфула Руфа.
А перед урной вдруг такая история:
Бросилась прямо в огонь и хватает блюдо,
Хлеб поминальный с костра тянет – ну и дура!
Было же ей от чумазого малого!

467. LXIII
Быстро ввысь взмыл Аттис над морем в барке,
К Фригии рощам стремясь, и, земли коснувшись,
Бросился к густому лесу, к местной Богине,
Где она бешенством побуждала безумствовать бродячие души,
И сам острым резанул себя кремнем пониже брюха —
С тем себя обезмуженным вдруг ощущает,
Только свежая кровь одна пятнает почву.
И тут она снеговыми руками легкий тимпан хватает,
Твой тимпан, Кибеба, о Матерь Вводящая, твой он,
10_ Бьет она нежными пальцами в бычью полость
И поет, трепеща, и сзывает к себе спутниц:
«Устремимся вместе, о галлы, в глубь рощ Кибебы,
Госпожи Диндимены Владычицы бродячее стадо,
В чуждом месте станем изгнанницами обитать мы,
Путь мой – вывести и вести всех подруг за мною следом.
Пронеслись они через море, бурным потоком,
Тело безъятрое – ненавистна Венера нам!
Веселись, о Владычица, овей нас ветрами!
Что так медленно идете? Быстро, смело, вместе, разом!
20_ Во Фригию, к дому Кибебы, во Фригию, к рощам Богини,
Где голос звучит с кимвалом и вторит тимпан им,
А следом дударь-фригиец с перегнутою трубою,
Где главы безумствующих плющ венчает,
Где призывают воем к священным пляскам,
Где вслед Богине кружат летучей толпою,
С нею и нам подобает плясать быстро!»
Вскричали хором подруги Аттис, безбрачные жены,
Завыл вдруг, горлом дрожа, язык их пьяный,
А тимпан им звучит в ответ, отзывается нутро кимвала,
30_ Все ближе топот и ближе хор к вершине зеленой.
Дыша неистово, подруг своих ввысь верных
С тимпаном Аттис ведет густым лесом,
Словно телок, ярмом еще не укрощенных,
Дико за предводительницей следом идут они скоро.
Но у дома Кибебы свалились усталые, ибо
Тяжек был труд, и без милого хлеба сон одолел их:
Медленно закрываются, мрачно падают веки,
Меркнут взоры, пропадает былая ярость.
Но когда лик златого Солнца раскрыл глаз блестящий,
40_ Озаряя светлый эфир, твердь земную и буйное море,
И встал к колее крепкий звонкокопытный,
Пробудивши Аттис, Сон прочь убегает —
Принимает богиня-супруга его зыбким лоном.
Поднимается нежная Аттис уже без прежнего буйства,
Все, что свершила, что было, она вспоминает,
Разумом видит отчетливо все, что с нею стало,
Она полыхает душою – хочет назад вернуться,
С полными слез глазами идет на берег моря
И отчизну в унынии жалобно призывает:
50_ «Отчизна, меня родила ты, отчизна, ты меня воспитала,
А я как раба убежала, господ своих добрых покинув,
На Иду ушла одинокая беглою жалкой служанкой,
Туда, где в снегах зверье леденеет и замерзает,
А я, взбесившись, несусь к их берлогам…
Где ты, моя отчизна? Родина милая, где ты?
Глаза сами желают смотреть на тебя зрачками,
Оставила зверское буйство на малое время душа моя.
Я ли уйду в изгнанье, в лес из родного дома?
Отчизна, друзья, соседи, родители – где же вы, где вы?
60_ Где твоя площадь, палестра, стадион и гимнасий?
Несчастная, о я несчастная, плачу я снова и снова.
Какой не сменила я образ! Кем только не была я!
Была я малым младенцем, отроком, юношей взрослым,
Была я первой в гимнасии и красотою лоснилась,
Мои двери не закрывались, хранил тепло порог мой,
Цветами и яркими лентами, я венками венчалась,
Когда с восходом солнца подымалась с постели —
И мне стать рабыней Богини! Стать страшной Кибелы служанкой!
Стать безумной, стать долей себя же! И мне – стать мужем бесплодным!
70_ Мне ль жить у зеленой холодной Иды на снежном склоне?
Мне ль проводить свои дни у высокой фригийской вершины,
Где одни лишь лесные лани, где только дикие свиньи?
Увы, увы как горько! Я вою, увы, и каюсь!»
Розовых звук этих губ вестница мигом
Сквозь воздух ввысь до двойных божеств доносит.
Парою сопряженных тогда распрягает Кибела
Львов, и левому так она повелевает:
«Ну! – говорит – Эй! Отважный, наведи-ка на нее ужас!
На нее, что взбесилась и в лес убежала.
80_ Моя прислужница эта взяла себе много воли.
Ну, бей по спине хвостом, секи и грози ей!
Пусть в страхе глохнет от медленного твоего рыка!
Тряси своею рыжей на мощной шее гривой!»
Так говорит Кибела и узлы расслабляет.
И свирепый, сам побуждая дух свой, бежит быстро,
Он рычит, урчит, вольной лапой круша чащу,
А когда беловатого влажного берега достигает,
Нежную видит Аттис, как мрамор у стремнины потока,
Совсем рядом. И та, обезумев, в дикий лес убегает.
90_ Там всю жизнь провела она Богини служанкой.
Мать, Великая Мать, Кибеба, мать-владычица Диндима,
Сохрани меня от бешенства своего, укроти его,
А другие безумствуют пусть, буйствуют пусть там другие.

468. LXXIV
Вечно дядя Геллия все чему-то учит,
Рта не закрывает, просто уши вянут.
Все же и у Гелия есть на это средство:
Тете только глотку им заткни – она ни пикнет.
Тут, конечно, дядя возразить не может,
Ни слова не скажет, немее Гарпократа.

469. LXXVII
Руф, ты меня обманул своим дружеским расположеньем.
Что говорю – обманул? Просто свирепо надул.
Ловко подполз, словно пакостный гад ядовитый,
Все дорогое сожрал – ах и увы, увы и ах.
Ядом утробу прожег, этой вредной отравой —
Дружба, выходит, твоя косит как черная смерть.

470. LXXVIII
Галлова невестка нежнее невесты —
С кем невесть нежнее, нежели с сыном.
Галл-то наш – красавец! На большой кровати
На девицу-красавицу дивится наш красавец.
Галл придурковатый в лоб не отличает
Мужних от женатых и дядю не спросит.

471. LXXIX
Лесбий хорош. Хороша с ним Лесбия тоже.
Вместе им хорошо – считает Катулл.
В лес бы не лез бы Катулл. Со всем лесбиянством
Влез бы и сам, Лесбиев чтоб целовать.

472. LXXX
Чьи это губы-алы белым-белы?м белеют,
Словно морозной ночью рожденный иней,
Тающий рано – раньше, нежели ты, о Геллий,
Долгою негой мига достигнешь мигом?
Ах, то не о тебе ли весть голосила глухо —
Дико терзать другого друга дерзаешь, дикий?
Лечит рваные раны Виктор, увы, увечный —
Алчные губы-алы, верно твои, неверный!

473. LXXXI
Нет, никого и в нашем блистательном братстве, Ювентий,
Не было бы достойней, чем ты, о любимый,
Если б не горькая участь на Умбрии дальнем взморье.
Тусклою позолотой статуи этой бледной
Здесь нам твой дух сияет, камнем отныне скован.
Смотришь, не уповая, не узнавая, внемлешь.

474. LXXXII
Квинтий, раз хочешь в глазах ты быть дорог Катуллу,
И если дорог тебе твой замечательный глаз,
И если знаешь ты тоже всех глаз что дороже,
Не отбивай у меня то, что дороже чем глаз.

475. LXXXIV
Горе с этим Аррием! – Да не горе, а горе!—
Хотя бы и не горе, ему бы только гаркнуть.
Просто удивительно, ведь вроде бы учили:
Пишется «худеющий», слышится «гудящий».
Это он от мамы, от грамотного дяди,
От дедушки по матери, от старухи-бабки.
Говорят, что в Сирии полное безветрие,
Гладкое и плавное воздушное затишье:
Душераздирающее халдейское галденье
Наполняет ужасом застывшие стихии.
Аррию из «Ионийских волн в синеве сияющей»
Греция зияет в голубизне горящей.

476. LXXXV
Возненавидев, люблю.
Спросишь – что за безумство? Не знаю.
Чувствую лишь, что этой
Весь я истерзан пыткой.

477. LXXXIX
Геллий, отощал ты, но с какой стати
И в каких таких роковых видах?
Ведь добрая мать, девицы и дядя,
И прелесть-сестра – все живы-здоровы.
Расскажи, когда ты худеть кончишь,
И куда ты худел, и откуда худел ты.

478. XC
Мага на свет принесло материнское лоно
Геллию в дар: по персидским утробным гаданьям
Мага родила мамаша – как видно,
Действенна все-таки даже и персов поганая вера!
Гимны поет благодарный довольному богу,
Щедро в огонь подливая топленое сало.

479. XCIII
Нимало не ведаю, Кесарь ты, что за лицо ты —
Бел ты иль черен ты, даже и знать не хочу.

480. XCIV
Этот потасканный хуй с потаскухой хуевой
Словно горшок, по себе выбирающий кашу.

481. XCVII
Видно, сойду я с ума, размышляя ночами —
Рот у Эмилия хуже смердит или жопа?
Этот ведь грязен не менее, также и та не грязнее…
Думаю, думаю… Все-таки жопа и лучше, и чище,
Ибо беззубая. Зубы – оглобли, длиннее телеги
Челюсть, а если зевнет ненароком Эмилий —
Вешай хомут, ибо вонь словно из-под кобылы
Мула, что в зной полыхающий, в полдень горячей порою
Ссыт в невесомую пыль меж ослов с отдаленных пекарен.
Похоть и прелесть. Но что же там хуже?..
Утро. Светает. Являются свежие мысли:
Ежели вылизать жопу, так, может, оно полегчает?

482. XCVIII
Все, что о тебе можно сказать, о протухлый Виктий,
Будет, как сам говоришь ты, многословно и глупо.
Ты языком ведь можешь, если захочешь пользы,
Вылизать зад или просто сыромятную обувь.
А если желаешь зла нам, молви одно лишь слово,
И все мы тут же исчезнем от этой причины малой.

483. C
Келий Офилена и Квинтий Офилены,
Вами Верона цветет и вянет.
Сестры – не братья! Родни роднее!
Вместо родства – горячая дружба.
Кого же похвалим? Тебя, о Келий!
Ты друг всем, в ком кипят страсти,
Ты пламенный пыл не таишь втуне,
Счастливец, Келий: любишь как можешь.

484. CIII
Верни мне, пожалуйста, деньги, десять сестерциев, Силон,
И навсегда останься свирепым и неукротимым.
Если же любишь деньги, можешь остаться в своднях,
Но не зовись тогда уж свирепым и неукротимым.

485. CV
Уд вдохновенный полез на Пиплейскую гору —
Музы едва отпихнули ухватом.

486. CVI
Кто отрока походя стоит и хвалит,
Тому от похоти стоит ли отрекаться?

487. CVIII
Тебя казнят, Коминий, нет никакого сомненья
В том, что погибнешь ты гнусной, позорной смертью.
Старец, не сомневайся, это судьба. Вначале
Лживый язык твой подлый – им гриф завладеет алчный,
Выклюет мерзкое око мрачный, жестокий ворон,
Кишки растащат собаки, волк – все прочие части.

488. CXII
Известные люди, Назон, и тебе не известные люди,
Все тебя знают, Назон, знаменитый паскуда!

489. CXIII
В первый раз в консулы вышел Помпей —
Двое лежали с Мукилией, Кинна.
Стал во второй, а плоды урожайного блуда
Сразу из каждого выросли в тысячу раз.

490. CXV
Есть у нашего Уда тридцать гектаров луга,
Сорок гектаров поля, прочее – морские волны.
Все это превосходит богатства старого Креза,
У которого было больше, чем воображаешь.
Там вольные вечные волны, леса и поля с лугами
Тянутся к гипербореям до самого Океана.
Все это величаво, сверх естества огромно,
Правит не человек там, но ужасающий Уд.

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА
1) АТТИС
В стихотворении LXXXI, обращенном к Ювентию (см. XXIV и LXXXI[* - Здесь и ниже в скобках указаны номера указываемых стихотворений.]), Катулл упоминает о «блистательном братстве». В него входили Кальв (XIV), Кекилий (XXXV), Кинна (X, CXIII), Корнификий (XXXVIII) и сам Катулл. Неясно, принадлежали ли к нему также Вар (X, XXII) и Ювентий. Катулл и Кекилий разделяли увлечение культом великой матери богов (Рея, Кибела, богиня Диндима, сирийская богиня). Поэма Кекилия «Диндимена» была ей посвящена. Катулл со своей стороны написал небольшую поэму об Аттисе или про Аттис, которое считается мистическим. В нем – так обычно полагают – изображена исходящая от богини Кибелы или Кибебы таинственная и загадочная сила, которая заставила главного героя совершить самооскопление и затем носиться по горам с разнузданными криками. В таком предположении делались прежние переводы. Мне представляется, что в этой трактовке следует сомневаться: время, когда жил Катулл, было эпохой политически активной, а не внутренне сосредоточенной. Мистицизм в Римской Империи развился спустя примерно двести лет и в иных условиях. К этому общему соображению добавляется следующее обстоятельство, которое я намерен сейчас изложить.
Стихотворение Катулла XXXV представляет собой послание Кекилию, начавшему сочинять длинную поэму о Диндимене, той же Кибебе. Считают, что то была в глазах Катулла хорошая поэма, которая своим содержанием приводила в восторг подругу Кекилия. Однако внимательное чтение показывает, что это не так. Вот строчки о Кекилиевой прятельнице в подлиннике и в моем переводе:
Quae nunc, si mihi vera nuntiantur,
Illum deperit impotente amore.
Nam quo tempore legit incohatam
Dindymi dominam, ex eo misellae
Ignes interiorem edunt medullam[* - C.Valerii Catulli. Carmina p.25. Oxford University Press 1980.].
Она ведь ныне, как нам известно,
Невозможной страстью вечно исходит:
Едва извлечет он зачатую им же
Богиню Диндима, так у несчастной
Огнем изнутри пламенеет лоно.
Мы видим, что не содержание поэмы влияло на эту молодую особу, а форма и размеры свитка.
Попробуем применить те же соображения к стихотворению об Аттис. Я полагаю, что Катулл имел в виду написать ироническое сочинение, которое стоит в прямой связи с поэмой Кекилия. Предлагаемый перевод не претендует на художественное или какое иное совершенство, но лишь следует оригиналу. Даже при первом чтении видно, что воспоминания Аттис об отчизне с ее палестрой, стадионом и гимнасием и о спортивных успехах в мужском обличии даны в насмешку. Смех вызывает и перечисление возрастных градаций: младенец, отрок, юноша. Самый мотив превращения в лицо другого пола тоже выписан смешно. Может вызвать улыбку и поведение Кибебы. Ее львов, наверное, звали так: правого – Смелый, а левого – Отважный. Она отпрягает «левого льва» (следует обратить внимание на издевательское созвучие, которое присутствует и в оригинале) и велит ему попугать грустящую о прошлом Аттис биением хвоста в спину и в бока, трясением гривы и рычанием. Другие забавные подробности, скажем, о диких свиньях, читатель сам легко отыщет. А чувства прежних переводчиков объясняются не мистическими настроениями стиха, но величием Катуллова таланта.

2) ЛЕСБИЯ
Именем «Лесбия» (XLI), от названия острова Лесбос, родины поэтессы Сафо, Катулл называет Клодию, среднюю из трех сестер Публия Клодия Пульхра (LXXIV), народного трибуна 58 г. до н. э. Известны два прозвища Клодии: Боопида (Волоокая) и Квадрантария (Ценою в четверть гроша). Полагают, что все стихи, в которых Катулл описывает радости и муки любви, относятся к Лесбии: II, III, XXXVI, XXXVII, XLII, XLV и LXXXV. Возможно, сюда же относится стихотворение LXXVIII, обращенное к Марку Келию Руфу, который был любовником Клодии.

3) ВЕРАНИЙ И ФАБУЛЛ
Вераний и Фабулл (IX, XII, XXVIII, XLVII) – друзья Катулла.
Азиний Маррукинский, к которому обращено стихотворение XII, был братом знаменитого поэта и оратора Азиния Поллиона.
Подарки Верания и Фабулла упомянуты в стихотворении XXV.

4) МАМУРРА
Мамурра – римский всадник родом из Формий (дачное место неподалеку от Рима), начальник инженерной части в войсках Цезаря. Он был богат, расточитель, немного поэт. Амеана – его приятельница, Гай Юлий Цезарь (Кесарь) – его любовник. Катулл обзывает Мамурру формийским мотом, Удом и тому подобными кличками (XLI, XLIII, LVII, XCIV, CV, CXV). Стихотворение XCIV относится к попытке примирения Катулла с Цезарем, ссора с которым возникла, вероятно, из-за стихотворения LVII, где он упоминается в нашем переводе под кличкой «Гениталис».

5) ГЕЛЛИЙ
Геллий – римский всадник из партии Клодия Пульхра, поэт, в прошлом друг Катулла. Ссора произошла от соперничества в любви. Катулл обвинял Геллия в предательстве и описывал потрясающие отношения в его семействе. О нем говорится в стихотворениях LXXIV, LXXX, LXXXIX, XC.

6) АРРИЙ
Стихотворение с порядковым номером LXXXIV обращено к Аррию. Вот его короткий пересказ: «Аррий говорит „КХ“ вместо „К“, а „И“ в начале слова произносит со звонким придыханием. Так же говорили его мать и родственники по этой линии. В Сирии все ветры стихают, но слова звучат устрашающе».
Не нужно сильно всматриваться, чтобы увидеть, что недостатки произношения Аррия происходят от арамейского влияния. Когда-то государственный язык всей персидской империи, арамейский после македонского завоевания уступил место греческому, сохранившись в Сирии и Халдее среди простонародья и как культовый язык, но в Иудее оставался живым языком и среди образованных сословий. В Риме Иудею считали частью Сирии, и нет ничего невозможного в том, что Аррий – как он описан Катуллом – был выходцем из этой провинции. Если так, это первый случай в истории античной и всей западной словесности.
О евреях вообще в античной литературе упоминали и раньше. В 388 г. до н. э. Аристофан в Афинах поставил одну из своих комедий «Богатство». Главное действующее лицо там – бог Плутос, само Богатство, и выступает оно в облике старого еврея:

– У нас в доме, – рассказывает раб, – появился слепой старичок, хромой, калека, без зубов, с горбом, в грязи, в морщинах и, кажется, клянусь звездой, обрезанный к тому же!
– Какая золотая весть, – подхватывает другой. – Неужто! Повтори-ка! Тебе поверить, он принес сокровищ малу-кучу.
    (Перевод Адриана Пиотровского)
Любопытно, что за тридцать семь лет до того в комедии «Ахарняне» евреи выглядят несколько иначе. Положение там следующее. Народное собрание слушает отчет послов из Фракии:

– Мы не задержались бы так долго во Фракии… («Когда бы не получали суточных» – кричат из толпы) …если бы реки во Фракии не покрылись льдом от холодной игры одного здешнего актера, но мы все же преуспели заключить союз и вот ведем с собой войско свирепых одомантов.
Вводят весьма живописных «одомантов», но они при ближайшем рассмотрении оказываются «обрезанными». По смыслу сцены послы во Фракии, конечно, не были, отсиживались в Пирее, а рать набрали тут же в порту.
Комедия была поставлена в 425 г. до н. э. На родине мнимых одомантов Неемия уже семь лет как отстроил стены и снабдил ворота ключами. Но откуда взялась эта ватага в Пирее?
Обычно полагают, что рассеяние евреев на запад по Средиземноморью началось после походов Александра, на сто лет позже. Видимо, это не совсем так. Во второй половине V в. до н. э. их уже знали в Афинах так хорошо, что сложилось устойчивое представление об их обличье.
Писатель выводил их в комедии, а зритель – легко узнавал. Возможно, они попали в Афины из Египта. Военная колония евреев на острове Элефантина, ныне Асуан, была основана в VI в. до н. э. Солдаты охраняли границу с Нубией. Колония пользовалась религиозной автономией: на острове был храм Яхве и, если не лгут папирусы, даже храм Его жены. В 410 г. до н. э. храмы были разрушены по требованию жрецов местного бога Хнума (имевшего образ барана, а иудеи приносили в жертву этих животных), население рассеялось, но в 425 году городок еще стоял на месте. Можно думать, что не все египетские евреи жили на Элефантине и что служба в наемных войсках была для них одним из обычных занятий.
Разумеется, комедия не высказывает к евреям никакого особенного отношения. Для Аристофана чужестранец забавен лишь теми признаками, которые можно театрально разыграть, в данном случае это богатство при невзрачном обличье и факт обрезания. И старичок в рембрандтовских красках, и подозрительные наемники, шествующие строем, вроде мольеровских клистироносцев, суть маски, а не лица.
Иное у Катулла. Поэт обращался только к тем, к кому имел сам сильное расположение или отвращение. Среди них – оставляя в стороне богов – Гай Юлий Цезарь («постельный всезнайка»), народный трибун Клодий Пульхр («красавчик»), родная сестра трибуна Клодия – Лесбия («горячо любимая», но в иных стихах – «ходячий бардак»), претор Ноний («водянка»), жена Помпея Великого (с эпитетом о ста двух частях), претор Марк Келий Руф («вонючий козел») – самые знаменитые политические деятели, ораторы, литераторы: Кекилий, Кинна, Кальв, Корнелий Непот, Цицерон, Геллий. Незначительные лица если и появляются в стихах Катулла, то по совершенно особым причинам. Кем же мог быть этот Аррий?
Через два года после того, как Симон, брат Иуды Маккавея, заключил союз с Римом, в 139 г. до н. э., иудеи были впервые изгнаны из Города – за порчу нравов. (Историки полагают, что под «порчей нравов» подразумевалась миссионерская деятельность). Евреям было приказано «удалиться к себе». Время от времени такие указы издавали относительно разных групп: магов, жрецов Изиды, греческих философов и т. п. Существенно, что уже тогда евреи жили в Риме в большом количестве. Это были неспокойные годы, между Третьей Пунической войной и движением Гракхов. Иудеи если и удалились, то скоро опять вернулись. Во всяком случае, к первому веку н. э. римская община была одной из самых больших в рассеянии. В 50-е гг. до н. э. Аррий мог быть жителем столицы в третьем поколении. Быть может, он тот самый юноша, о котором Цицерон в 58 г. писал: «…Гай Аррий – мой сосед, а теперь уже и домочадец. Не хочет ехать в Рим, но, оставаясь здесь, целыми днями намерен со мной философствовать. А с другой стороны – Себос, этот дружок Катулла. Куда деваться? Вот была бы удача, если бы кто-нибудь теперь же, пока они здесь, купил мою формийскую усадьбу…» и «…Только я написал эти строки, а Себос тут как тут. И охнуть не успел – здравствуйте! – Аррий пришел» (Из писем 41 и 42). Себос – по-видимому, кличка, созвучная словам «сало» и «суббота».
«Аррий» – римское родовое имя. Такие имена часто брали себе клиенты или вольноотпущенники – по именам знатных патронов. Вряд ли наш Аррий был из вольноотпущенников, хотя на это как будто указывает следующая строчка стиха: «…это <Аррия> мать, его авункулус либер…» «Авункулус» – это дядя со стороны матери. «Либер» имеет несколько значений. Первое – «свободный», «свободнорожденный». Поэт, видимо, цитирует собственные слова Аррия, будто бы подчеркивающего, что его дядя, а, следовательно, и мать – «свободнорожденные», а отец, стало быть, – нет, он из рабов, вольноотпущенник. Против такой версии можно привести следующий довод. Катулл опускался до общения с этим сословием только по глубоко личным побуждениям. Из вольноотпущенных могла быть Ипситилла, его приятельница, которой он велел «не запирать дверей», а то, дескать, «сама плащ чинить будешь»; Амеана – «потаскуха с не очень красивым носом»; Талл, владевший ремеслом продажных женщин, – тот, что украл у поэта в бане плащ и сандалии; сами владельцы бани отец и сын Вибеннии, которых – против всякого естества – парили посетители. В этом кругу вряд ли стал бы Катулл обращать внимание на оттенки произношения.
Более вероятен другой смысл слова «либер» – «книга». В латыни отсутствует точный эквивалент еврейского слова «софер» – «книжник». Аррий хотел объяснить, что его дядя – лицо уважаемое, «книжник», и, как мог, пытался произвести «софер» от «либер». Катулл воспользовался двусмысленностью, возникшей от нелатинского словоупотребления. А имя Аррий приобрел, скорее всего, тем же способом, что первосвященники Язон и Менелай, хасмонейские цари Александр и Аристобул, наконец, Агриппа I и Агриппа II – путем простого заимствования.
Не будучи ни божеством, ни государственным мужем, ни веселой девицей, ни грязным банщиком, Аррий мог обратить на себя внимание Катулла, только если их общие интересы касались словесности. На это и указывают последние строки стихотворения. Катулл говорит, что «Ионийская волна» (одно из поэтических клише в те времена, как сейчас «брега Невы» или «кудрявая рябина») в устах Аррия окажется Хионийской, то есть «зияющей».
Перевод стихотворения на русский язык доставил мне немало трудностей. Неверные арамейские звуки «K» и «X» пришлось передать как хриплое «Г» в южной разновидности российского наречия (звонкое «Х»). «Либер» я перевожу как «грамотный», с гортанным «Г», что имеет свои основания: грамотность, в общем, была привилегией людей свободного происхождения. «Либер» может означать и «образованный, как подобает свободному», но это не то, что хотел сказать Аррий – как и в подлиннике. Слова, в которых Аррий делал ошибки, пришлось подобрать по звучанию, а не по значению. Будучи, однако, уверен, что эти несовершенства оставили неприкосновенным общий смысл стиха, я предоставляю перевод на суд читателю.
Итак, перед нами Аррий – первый древнеримский еврейский поэт. Правда, из его стихов до нас дошло чуть меньше полустроки, но изображенное Катуллом состояние стихий на родине Аррия и все, что мы знаем о такой поэзии из последующих эпох, заставляет думать, что в его творчестве заключался известный космический и моральный пафос.

О прочем см. в примечаниях.

491.
ЗВЕРИНЫЙ КРУГ ЛЮБВИ
Сочинение Ришара из Фурниваля
Все люди по естественным причинам желают знания. А поскольку никто не имеет возможности знать все (хотя это «все» имеет возможность стать известным), каждый бывает побуждаем знать что-нибудь, и тогда то, чего не знает один человек, знает другой. И «все» оказывается знаемым таким образом, что оно не известно каждому в особенности, но скорее всем разом. Однако все люди не существуют разом. Иные умирают, и тогда рождаются другие. Наши предки знали то, чего ни один из живущих ныне не смог бы узнать при помощи собственного рассудка, и не было бы оно известно, не будь узнано от древних.
А потому Бог, в своей любви к человечеству желая удовлетворить все его нужды, даровал нам особое свойство ума, именуемое памятью. Эта память имеет две двери: зрение и слух. И к каждой из двух дверей ведет особый ход, а именно: очертание и описание. Очертание служит глазу, описание – уху. Как можно войти в дом памяти, понятно из того, что память, которая хранит сокровища знаний, приобретаемых умом человека посредством рассудка, относится к прошлому как к настоящему. Именно это выполняется очертанием и описанием. Ибо когда рассматривают начертанную историю Трои или иной местности, видят деяния героев прошлого, как будто они происходят сейчас. То же и описание. Когда слушают чтение стиха, услышанные приключения словно бы происходят в настоящем. А поскольку прошлое превращается в настоящее этими двумя – очертанием и описанием, совершенно ясно, что с их помощью можно добраться и до памяти.
И я – чью память Вы, о моя милая желанная прелесть, покинуть не можете: ведь в ней след любви, которую я испытывал к Вам, всегда о ней открыто объявляя, и я не мог бы добиться полного исцеления от этой любви: всегда остался бы след страданья, сколь бы я ни выказывал внешней сдержанности, – желаю вечно жить в Вашей памяти, если такое вообще возможно.
Итак, обе эти вещи я посылаю Вам в одной. Я направляю Вам в данном сочинении и очертание, и описание, так что когда меня не будет с Вами, сочинение это своими изображениями и речью восстановит мой образ теперь уже в Вашей памяти. И я покажу Вам, каким образом это сочинение содержит очертание и описание.
Что оно описывает словами, это понятно, ведь письмо осуществляется для изображения слов и для прочтения. При чтении написанное возвращается в словесную форму. Кроме того, понятно, что оно содержит очертание, ибо ни одна буква не существует, не будучи начертана. А также этому сочинению необходимы картинки, ведь звери и птицы по естественным причинам лучше узнаваемы, когда нарисованы, а не когда описаны.
И еще это сочинение представляет собой военный резерв всего, что я посылал Вам прежде. Подобно королю, который отправляется на войну за пределы своих владений и берет с собой лучших людей, а еще больше оставит для охраны королевства, но увидев, что взятых воинов ему не хватает, призывает всех, оставленных в резерве, так же следует поступить и мне. Ибо если я произносил и посылал Вам много прекрасных слов, но они как до?лжно мне не послужили, придется организовать все средства в резервную силу в этом последнем моем сочинении. Хоть Вы меня и не полюбили, но есть в нем вещи, которые с наслаждением видеть будет глаз, слышать ухо и вспоминать память.
Поскольку же это сочинение и есть мой главный резерв, а равно и последняя надежда из всех, кои я в состоянии изобрести, мне приходится говорить более сильной речью, нежели прежде, как оно следует из природы Петуха.
Ибо чем ближе к вечерним сумеркам или к рассвету свою ночную песнь поет Петух, тем это происходит чаще. А чем ближе к полуночи, тем слышнее его голос, который с каждым разом все более усиливается. Ведь сумерки и рассвет, представляющие смешение ночи и дня, обозначают такую любовь, в которой нет ни полной веры, ни полного отчаянья. Любовь в полном отчаяньи представлена полуночью. Потому, ибо нет у меня земной надежды на Ваше будущее благорасположение, любовь моя на полночь и похожа. Когда надежда у меня была, это напоминало сумерки. Тогда я и пел почаще, а сейчас я должен бы петь громко.
Причина, по которой голос отчаявшегося громок, обнаруживается, я думаю, в свойствах зверя, влагающего все свои силы во ржание, отвратительные звуки коего всякого устрашат. Зверь этот Дикий Осел. Ибо природа его такова, что он особенно не вопит, пока не изголодается, но если он при этом пищи для насыщения найти не сможет, то принимается истошно ржать, разрываясь на части. С тем и мне следует, обнаружив, что нет у Вас милосердия, совершить более великое усилие, нежели когда-либо прежде, и не с громким пением, но с могучей всепроникающей речью. Я вынужден был отказаться от пения и сообщу, по какой причине.
Ведь Волк и свойства его таковы, что если человек его увидит первым, тут же утратит этот хищник всю свою силу и отвагу. Если же Волк первым человека увидит, то потеряет тот человек голос и станет безгласным. То же бывает и в любви между мужчиной и женщиной. Ибо когда между ними любовь и мужчина узнает первым прямо от дамы, что она его любит, а также если он сможет ее осведомить о том, что он это знает, то с этого мига теряет она отвагу и отказать ему уже не способна. Но поскольку я обуздать себя не мог и не удержался от предъявления Вам моего сердца прежде, чем узнал что-либо о Вашем, Вы от меня увернулись. Я сам слышал, как Вы об этом однажды сказали. И поскольку меня таким образом «видели первым», я должен был в итоге, сообразно с природою Волка, утратить голос. Это одна из причин, почему данное сочинение не в стихах, но написано обычной речью.
Следующая причина того же обнаруживается в Сверчке, который так ради меня постарался. Вы же знаете, что это несчастное создание настолько пренебрегает пищей и поисками ее и так восхищено бывает пением, что с песнею умирает. Я ему не последую, ибо пение послужило мне так мало и столь плохо, что доверить себя песне означало бы для меня предаться саморазрушению, и песня бы меня не спасла.
Более того, я обнаружил, что в час, который я посвящал пению и сочинял лучшие стихи, дела мои обстояли наихудшим образом, как оно бывает с Лебедем. Ведь есть страна, где Лебедь поет так вольно и легко, что может даже подпевать арфе (вроде барабанщика, который умеет подыграть флейте), особенно в течение года, когда ему предстоит умереть. И, услыхав широкие напевы, говорят: этот Лебедь в нынешнем году умрет, – как и о ребенке, обнаруживающем особый блеск, приходится слышать, что он в этом мире проживет недолго.
И вот, говорю я Вам, опасаясь погибнуть как Лебедь – в миг моего прекрасного пения, и как Сверчок – когда я пою всего привольней, я откинул искусство песни при построении этого моего резерва и отправляю его Вам в виде некоего полемического рассуждения. Ибо с того времени как Волк увидел меня первым, то есть когда я уразумел, что люблю Вас, прежде чем понял, какая судьба моей любви уготована, мне было предназначено утратить голос. Увы! Как часто я каялся, что обратился к Вам с мольбой и утратил сладостное общение. Если бы я мог действовать как Пес, который, изрыгнув съеденное, возвращается к своей блевотине и опять ее пожирает! Я с наслаждением сотни раз сожрал бы мое просочившееся сквозь зубы ходатайство!
И не изумляйтесь, что я уравниваю любовь дамы и волчьи качества. У Волка много других свойств, где это сходство обнаруживается еще ясней. Одно из них, что шея его крайне жестка, и обернуться лишь головой, не повернувшись всем телом, Волк не умеет. Второе его качество, что он никогда не охотится близ логова, но только в отдалении. А третье, что, с крайней хитростью осторожно проходя в овчарню, он казнит собственные свои ноги, их злобно кусая, если какой сучок под ними хрустнет. Все эти три качества можно обнаружить во влюбленной женщине. Ибо не может она отдаться иначе как всем телом. Это совпадает с первым свойством. А в соответствии со вторым, когда случается ей полюбить мужчину, то любит она его с беспредельной страстью лишь если он в отдалении, когда же он здесь, рядом, никакого видимого знака любви она не покажет. Что же касается третьего свойства, если она столь неосмотрительна в словах, что мужчина начинает сознавать ее любовь, ей известно, как словами же прикрыть и загладить то, что она слишком далеко зашла, точно так же как Волк воздает собственным лапам своей же пастью.
И женщина очень хочет знать о другой даме то?, что она менее всего желает, чтоб было известно о ней самой, и она очень хорошо умеет обороняться от мужчины, который ее, она полагает, любит. В этом похож на нее Змей Вывер. Природа его такова, что он пугается и в страхе уползает, увидев человека голым, но чувствует лишь презрение и нападает, когда тот одет. Вот точно так действовали со мною и Вы, прелесть моя милая и желанная. Ибо, встретившись, я видел Вас в добром расположении и немного застенчивой, словно Вы ощущали известный страх передо мной ввиду нового знакомства. Но, узнав о моей любви, Вы стали заносчивы, а против меня прибегали даже к ядовитым нападкам.
Новый знакомец – гол, а влюбленный – вроде одетого. Ведь человек рождается голым, а потом подрастает и одевается. Так что при первом знакомстве он наг и не защищен, потому и решается полностью предать даме свое сердце. Но позднее, когда уже влюблен, он так закутан, что выпутаться и скрыться не может. Он весь обмотан тканью и не решается говорить о заветных своих думах, от ругани он в вечном страхе. Он пойман, как обутая Макака. У обезьян ведь есть свойство подражать увиденному. А умный охотник, желая поймать Макаку хитростью, выбирает место, где та его может видеть, и начинает разуваться и обуваться. Потом он уходит, оставив пару сапог для Макаки, и прячется. Приходит Макака и повторяет действия охотника. Она берет сапоги и обувает их к своему же несчастью, ибо не успеет она разуться, а ловец выскочил и ее схватил. Ведь обутая Макака не может бежать, карабкаться, взбираться на дерево, вот она и поймана.
Этот пример явственно подтверждает, что человек, пока он гол и бос, похож на того, кто еще не любит, а обутый и одетый – на влюбленного. Таким образом подтверждается урок Змея Вывера, и на этих двух примерах я вижу ясно, из-за чего Вы перестали быть милы со мной, узнав, что я в Вас влюблен: Макаку не схватишь, пока она не обута, а Вывер нападает лишь на одетого. Все же, сдается мне, следовало бы Вам поступить противоположным образом. Вы должны были лучше обращаться со мной, когда я облачился в любовь к Вам, нежели когда я был гол. Ведь такова природа Ворона, который, пока птенцы его не оперены, даже не глядит на них и не кормит, ибо они не черны и на него не похожи. Они только пьют росу, пока не покроются перьями, как их родитель. Вот как Вам следовало бы поступать, прелесть моя милая и желанная: когда я был наг и Вас не любил, Вы не должны были печься обо мне, когда же я оделся в любовь и мог носить щит с вашим гербом, Вам нужно было бы меня холить и лелеять как младенца. В любви лучше, когда одолевает природа Ворона, а не Вывера и Макаки.
Ведь у Ворона есть еще одно качество, более всех прочих напоминающее о свойствах любви. Когда Ворон находит труп, он сперва выклюет ему глаза и через глаза достигает мозгов. Чем больше там мозгов, тем ему легче их извлечь. Так же поступает любовь. Ибо при первых свиданиях мужчину ловят посредством глаз, и никогда не уловила бы его любовь, если бы он на нее не глядел. Ибо любовь действует как Лев. Если человек идет мимо и смотрит, как Лев пожирает добычу, зверь в силу необходимости будет опасаться его лица и взора, ибо созданный по образу и подобию Владыки Мира несет человеческий лик печать господства. Однако Лев храбрый зверь, он стыдится собственного страха и нападает на человека, едва тот на него глянет. Но человек может хоть сто раз пройти мимо Льва, и он не тронется с места, пока не обратит человек на него взора. Вот потому я и говорю, что любовь похожа на Льва: ведь любовь не нападает, пока человек на нее не поглядит.
Итак, при первых свиданиях любовь проникает в человека через глаза, и через глаза же утекают его мозги. Мозг означает рассудок. Ибо как дух жизни, который отвечает за телодвижения, располагается в сердце как тепло, служащее пропитанию, обитает в печени, так и рассудок, дающий понимание, восседает в мозгу. А когда человек любит, он рассудком не руководствуется, скорее наоборот, он его совершенно утрачивает, и чем больше имеет, тем больше теряет. И чем рассудительнее человек, тем более страстно стремится любовь его удержать. В этом смысле я говорю: любовь похожа на Ворона, и это свойство доказывает, что другое его ранее упоминавшееся качество должно преобладать в любви над Вывером и Макакою и что даме следует предпочитать того мужчину, который одет в ее любовь, а не голого.
И я уверен, что иные женщины так и поступают. Но есть дамы, у коих в головах проделаны дырки – что им в одно ухо войдет, то выйдет через другое. Попав в любовные обстоятельства, отдаваться они не хотят, как и Ласка (или Горностай), которая зачинает через ухо, а рожает через рот. Я говорю чистую правду, так эти дамы и делают, ибо, выслушав многие прекрасные речи и чувствуя, что обязаны одарить любовью (что и означает «зачав ухом»), они затем ртом произносят отказ, по привычке перескакивая к неверным словам. Они словно боятся, что их поймают и схватят, – вот и поступают как этот Горностай или Ласка, который таскает с места на место свой помет, так как опасается его утратить.
Последнее свойство Горностая представляет одно из величайших неудовольствий в любовном общении, именно когда человеку приходится отказаться от бесед о самом главном, а болтать о постороннем. Черта совпадает с качествами Птицы Каландр. Если поднести ее к постели больного, эта любезная птаха может глянуть прямо ему в лицо – и тогда он поправится. Но если Каландр отворачивается и на больного не смотрит, судьба ему умереть. И сдается мне, о прелесть моя милая и желанная, Вы так расстроились от моей мольбы и столь рады были бы мне и дружили бы со мною, только бы я ничего не говорил о своей болезни, что Вы, значит, просто не хотели обращать свой взор на меня, больного человека. Следовательно, меня нужно считать мертвым. Ибо Вы погрузили меня в бездну отчаянья, сопровождающего крайнее разочарование без надежды на милость. Такова смерть от любви. Ведь как не поправляются умершие, так же нет надежды на радость любви, когда не ожидают милости. И вот я мертв, так оно и есть.
Кто же убил меня? Не знаю. Вы или я сам, а может быть, мы оба виновны, как с теми, кого убивают Сирены, сперва усыпив пением. Ведь существует три рода Сирен: две из них полудамы-полуптицы, а третья – полудама-полурыба. Все три музыкантши. Первая играет на трубе, вторая на арфе, а третья поет человечьим голосом. И так приятно это пение, что ни один человек, его слышащий хотя бы издали, не может к ним не приблизиться. А вблизи он засыпает, Сирена же, обнаружив спящим, его убивает. И сдается мне, что Сирена несет вину за это предательское убийство, но и человек, конечно, виноват, ибо ей доверился. И я мертв в силу такого убийства, за которое несем вину мы оба, и Вы, и я. Но я не смею обвинять Вас в предательстве, беру всю вину на себя и говорю: я совершил самоубийство.
Ибо хотя я был пленен Вашим голосом при первой беседе, не стоило бы мне опасаться, будь я так же умен как Змей, который сторожит бальзам. Змей этот зовется Аспид, и пока он бодрствует, никто не решится подойти к источающему бальзам дереву. Если хотят взять бальзама, Змея нужно усыпить игрой на арфе и других орудиях. Но Аспид по естеству своему настолько благоразумен, что, услыхав мелодичные звуки, затыкает себе одно ухо хвостом, а другим ухом трется о землю, пока его не забьет всякая грязь. Оттого, оглохший, Аспид может не опасаться, что уснет.
Так следовало поступить и мне. Вы же, полагаю, хорошо знаете, с какой робостью направлялся я на свидание с Вами в тот первый раз. И сам не ведаю, почему все это произошло: может быть, овладевшая мною злая судьба сама предостерегала меня. Во всяком случае, я пошел и дал себя убаюкать песней Сирен, то есть сладостью Вашего облика и прекрасными речами. Их услыхал я и был пленен. Странно ли это? Нет. Ибо голос наделен особой властью, которой можно оправдать много неприятных вещей. Возьмем, к примеру, Дрозда. Хотя Дрозд в неволе преотвратителен, да и поет в году всего два месяца, держат его, предпочитая другим птицам, за звуки голоса. И у голоса есть много других сил, о которых ничего не известно простонародью. Некая из этих сил состоит в том, что посредством голоса природа может исправить один из величайших недостатков, встречающихся у живого существа. Ведь живые твари ощущают посредством пяти чувств: зрение, слух, обоняние, вкус и осязание. И когда одного из них не хватает, природа исправляет этот вред наилучшим возможным образом посредством какого-либо из других чувств. Наиболее острым зрением отличаются те, кто по природе глух, лучше всех слышат слепые. Нет людей более распутных, нежели вонючие, ибо нервы от мозга к ноздрям и к нёбу, по которым двигаются эффекты этих ощущений, осуществляют свое дело тем лучше, чем меньше у них работы. И так же обстоит дело с другими чувствами.
Но среди всех ощущений зрение самое благородное. Ведь ни одно из прочих чувств не сообщает знаний о столь многих предметах. Исправляется же отсутствие зрения голосом и слухом, как у Крота, который совсем не способен видеть, поскольку глаза его скрыты под шкурой. Но слух у Крота столь остр, что лишь бы действие сопровождалось хоть каким-то звуком, оно не пройдет незамеченным и неожиданно его не напугает. Так природа исправляет свой изъян посредством голоса. Ибо слуху служит голос, зрению – цвет, обонянию – запах и вкусу – соус. Но осязанию служит многое, ибо им распознается горячее и холодное, сухое и влажное, гладкое, шероховатое и так далее. И природа этим путем исправляет порок Крота посредством голоса с таким совершенством, что ни одно живое существо не может слышать столь внятно. Крот относится к пяти животным, первенствующим среди всех с пятью чувствами. Ведь для каждого рода чувств есть всех превосходящая тварь, как Червь Линяй (маленький, ползающий по стенам белый червяк) для зрения, Крот для слуха, Стервятник для обоняния (ибо он чувствует запах трупа на расстоянии трех дней полета), Обезьяна для вкуса и Паук для осязания. И есть у Крота еще одна особенность: он из тех четырех животных, которые обитают в чистых стихиях. Знайте, мир создан из четырех элементов: огня, воздуха, воды и земли. Крот живет в земле и не ест ничего, кроме чистой земли. Селедка питается чистой водой, Птица Ржанка – чистым воздухом, и Саламандра (это птица белого цвета, которая взрастает в огне и из чьих перьев производятся вещества, лишь огнем очищаемые) – чистым пламенем. Вот эти особенности имеет Крот, и одна из них показывает заключенную в голосе силу.
И не так оно удивительно, что голос способен возместить отсутствие зрения тем чувством, которому служит, а именно слухом. Нет, но голос может восполнить отсутствие этого самого чувства. Такую силу имеет только голос и ничто иное. Ведь, как написано в книгах о качествах животных, Пчелы лишены слуха. Тем не менее при роении улья ими руководит пение и свист. И это не потому, что Пчелы слышат. Из мастерских пчелиных достижений ясно и очевидно крайнее благородство их натуры, которая настолько упорядочена их особым путем, что добрый и совершенный строй для них неминуем и не может пройти незамеченным. Кто читал и понял высокую философию, тот знает мощь музыки. Для этих людей понятно, что во всех существующих явлениях нет порядка более изысканного, нежели в песне. Столь могуч и совершенен этот строй, что способен трогать сердца и влиять на волю. Потому у древних были песни, которые пели на свадьбах, чтобы все, кто их услышит, воспаряли и ликовали. А другие песни – для похорон – были так печальны, что слышавшие их, будь они даже жестоки сердцем, не могли сдержать рыданий. А еще другие были столь мягки и уравновешенны, что тягостно не обременяли сердец, при этом не вознося их к высям. И поскольку порядок в песне исполнен совершенства, Пчелы не могут его миновать, ведь их собственный строй так упорядочен, а они этого не чувствуют. Они не слышат, но знают о строе через осязание, самое общее из ощущений, которое основательно обслуживается многими качествами, о чем ранее уже говорилось. И таким образом голос восстанавливает нехватку именно того вида ощущений, которому сам служит, то есть слуха, действуя через другое чувство. Это свойство – чудеснейшее из всех существующих, и ничто, кроме голоса, им не располагает. И у голоса, как в песне, так и в обычной речи, есть много других свойств, о которых сейчас говорить неуместно. В отношении нашей темы удовлетворитесь сказанным. Но если голос обладает подобной мощью, не удивительно, что сила его погрузила меня в сон. Ибо то был не просто какой-то голос, но голос прелестнейшего создания из тех, которых – насколько могу судить – мне когда-либо приходилось видеть.
А зрение? Была ли и от него помощь, когда меня брали в плен? Да. Я был пленен даже быстрее, чем Тигр зеркалом. Ведь сколь ни был бы он разъярен похищением детенышей, когда увидит зеркало, непременно задержит на нем взгляд. И останется там, словно уловленный в зеркало, ибо восхищает его созерцание собственной красоты и прекрасных форм. Он даже забывает об украденных своих котятах и не преследует более похитителей. А потому умные охотники бросают зеркало на его пути преднамеренно, чтобы Тигр за ними не бежал. Так вот я говорю: если поймали меня голос и взгляд, не удивительно, что я утратил добрый здравый смысл и память. Ибо слух и зрение суть две двери в память, и это два благороднейших рода чувств у человека. А всего их пять: зрение, слух, обоняние, вкус и осязание, о чем уже было сказано.
И я был пленен также посредством обоняния, словно Единорог, впадающий в сон, едва учует сладкий аромат девственности. Ведь у него такое свойство, что нет твари, которая могла бы оказать более жестокое сопротивление попыткам лишить ее свободы. И есть у него рог посреди лба, который пробьет любой препон, а потому никто не решается напасть на него или взять из засады, кроме молодой девицы. Почуяв деву по ее запаху, падает Единорог на колени и пребывает пред нею, словно служа, в кротком подчинении. А разумные охотники, которым эта природа известна, помещают девушку на его тропе, и Единорог у ней между колен засыпает. И когда он так спит, охотники – а им не хватает смелости нападать, пока зверь бодрствует, – выходят и его убивают.
Именно так торжествовала надо мной любовь. Ибо я был среди друзей надменнейшим в отношении любви и думал, что не придется мне встретить дамы, каковую себе пожелал бы, которую любил бы страстно, как мне говорили, бывает. Тогда любовь, этот разумный охотник, вывела мне на тропу девицу, и я заснул, вдыхая ее сладкий запах, и умер, погиб тем видом смерти, который присущ любви, а именно в отчаяньи и милости не ожидая. И я был уловлен запахом, и эта дама все удерживает меня с тех пор своим ароматом, и я оставил все желания, следуя ее воле, подобно животным, которые, ощутив благоуханье Пантеры, ее уже не покинут. Они будут следовать за Пантерой до самой смерти из-за исходящего от нее аромата. Итак я говорю, что был пойман тремя видами чувств: слухом, зрением и обонянием. Будь я полностью уловлен еще двумя видами – вкусом посредством целования и осязаньем путем объятий – я был бы погружен в совершенный сон. Ибо человек спит, когда не ощущает ни одного из своих пяти чувств. А от любовного сна исходит опасность. Ведь смерть одолевает всех спящих – будь то Единорог, усыпленный девой, иль человек, который спит по причине Сирен.
Желай я оборониться от этой угрозы, мне следовало бы поступать как Журавлю, охраняющему стаю. Ибо когда собирается стая Журавлей, один из них всегда начеку, а другие спят, причем сторожат по очереди. И тот Журавль, который на страже, не дает себе уснуть, подбирая в лапу ноги камешки, из-за чего твердо стоять и крепко спать он не может. Ведь Журавль спит стоя, а если не стоит, то и не спит. Я должен был бы так и делать. Ибо Журавль-охранник являет собой предусмотрительность, которая призвана охранять все прочие качества рассудка, а лапы суть воля. Ведь при передвижении на ногах рассудок переходит от одной мысли к другой, а человек – от первого деянья к следующему. Журавль берет в лапу камень, чтобы не стоять прочно и не уснуть, а предусмотрительность так руководит волей, что другие чувства доверяются ей, не опасаясь внезапных перемен. Мужчина, который принял эти предосторожности, может ничего не опасаться.
Но если у человека нет предусмотрительности, он станет как Павлин, которому вырвали хвост. Хвост Павлина и есть предусмотрительность. Хотя он сзади, но указывает в будущее, а то, что на нем глаза, говорит о предвидении. Собственно, я утверждаю, что этот хвост смотрит вперед, а самое слово «предусмотрительность» означает именно «предвидение».
Что хвост указывает на предусмотрительность, видно по одному из качеств Льва. Ибо Лев имеет такое свойство: при невозможности обороняться от преследования в бегстве следы его заметает кисть хвоста, и никто не ведает, куда он ушел. Так же поступает мудрый человек, наделенный предусмотрительностью. Когда ему нужно сделать нечто, заслуживающее порицания, стань оно известным, он все исполнит так, чтобы оно не стало известным никогда, и его предусмотрительность скроет следы его лап, то есть добрую или дурную славу его деяний. Поэтому хвост означает предусмотрительность, в особенности павлиний хвост из-за имеющихся на нем глаз. И я говорю: бесхвостый Павлин скверен, и столь же отвратителен непредусмотрительный человек.
Тем не менее, хоть я бы и имел столько глаз, сколько у Павлина на хвосте, все равно сила голоса могла бы погрузить меня в сон. Ибо я слышал историю о даме, во владении которой имелась великолепная Корова. Дама очень любила Корову и ни за что на свете не хотела с нею расстаться, а потому отдала под присмотр пастуху по имени Аргус. У Аргуса было сто глаз, а спали в одно и то же время только два глаза. Так что отдыхала по очереди всего лишь пара глаз, остальные стерегли бодрствуя. Но при всем при том Корова исчезла. Ибо тот, кто захотел ее получить, послал одного из своих сыновей, обладавшего чудесным умением выдувать мелодию из длинного пустого тростника, который у него был. Сына звали Меркурий. И начал Меркурий толковать с Аргусом о том о сем и все время играл на тростнике, обходя по кругу, музицируя и разговаривая, так что Аргус заснул сперва парой глаз, потом еще парой, пока не закрылись так пара за парой все его сто глаз. Тогда Меркурий отрубил Аргусу голову, а Корову увел к отцу.
Итак, я говорю: подобно Аргусу, усыпленному силой голоса, хоть имел он столько глаз, сколько на хвосте у Павлина, что означает предвидение, не удивительно, если и я со всей моей предусмотрительностью был усыплен той же силой голоса. Иначе сказать, я умер. Ведь смерть всегда ищет людей, уснувших от любви, как говорилось ранее о человеке, который уснул из-за Сирен, или о Единороге, спящем из-за девицы, а тут еще и Аргус.
Вот я мертв. Это так. Но есть ли средство исцеления? Не знаю. И какое средство может тут быть? Истина же в том, что лекарство может найтись, но мне не более известно о нем, чем о средстве, которое употребляют Ласточки. Доказано, что если взять ласточкиных птенцов и ослепить, а потом вернуть в гнездо, они не останутся слепы, когда вырастут. Потому полагают, что Ласточка их лечит, но неясно, каким лекарством. И то же самое происходит с Горностаем, если убьют его детенышей и возвратят совершенно безжизненными. Горностаю от природы знакомо лекарство, которым он может оживить их. Все это известно совершенно точно, нельзя лишь проведать, что там за лекарство.
Скажу о себе, о моя милая, желанная прелесть. Я верю, что есть у Вас средство, которое меня воскресило бы, но не знаю, что это за такое средство, а ведомо мне разве лишь то, что можно узнать, сравнивая природу одного зверя со свойствами другого. Ведь все хорошо знают, что Лев оживляет своего детеныша, и знают даже, каким образом. Львенок рождается мертвым, но на третий день отец рычит над ним и таким способом оживляет. И мне кажется, что если бы Вы желали вновь призвать меня любить Вас, это определенно могло бы стать средством воскрешения от той смерти-любви, которая меня убила.
Точно так же обстоит дело с Пеликаном. Отменно известно, что Пеликан оживляет своих птенцов, и каким способом – тоже известно отменно. Пеликан ведь птица, нежно своих цыплят любящая. Он так их любит, что весьма охотно с ними играет. Они же, видя играющего отца, проникаются самоуверенностью, тоже решают поиграть, начинают летать, мелькая перед самыми глазами его, и бьют по ним крыльями. А тот со своим надменным обычаем не выносит, чтобы ему вредили, свирепеет и их убивает. Убив же, кается. Потом Пеликан подымает крыло, разрывает бок клювом и брызжет на убитых детей льющейся из бока кровью, так возвращая их к жизни.
О моя милая, желанная прелесть, при встрече с Вами новизна знакомства обратила меня словно бы в Вашего цыпленка. Столь милы были Вы, что я поверил, будто можно говорить с Вами о самом для меня радостном. И Вы убили меня тем видом казни, который свойствен любви. Но если бы Вы желали открыть мне свой сладостный бок, оросить меня благорасположением и подарить мне милое, желанное, чистое сердце, лежащее у Вас в этом боку, Вы бы меня воскресили. Высшее средство в помощь мне это Ваше сердце.
Но если все это произошло не по иной причине, чем, как я иной раз слышал, Вы говорили, будто мое обращение к Вам с мольбою привело Вас в докуку, а не будь оно так, Вы бы охотно разделяли мое общество, Вам следует отдать мне сердце и избавиться от докуки, как то делает Бобёр. У зверя Бобра имеется член, содержащий целительное лекарство, и ради этого члена на него охотятся. Бобёр бежит, сколько может, но когда видит, что от преследования не уйти, начинает опасаться за свою жизнь. Однако у Бобра развит природный разум, ему хорошо известно, что преследуют его исключительно из-за этого члена, поэтому он берет его зубами, отгрызает и бросает посреди тропы. А когда член найден, Бобру дают уйти, ведь охотятся на него по одной лишь причине.
А потому, о моя милая желанная прелесть, если мои мольбы так Вам докучают, как Вы сами о том говорите, Вы можете от этого чувства избавиться, отдав мне свое сердце, ибо я преследую Вас только из-за него. Зачем мне охотиться на Вас из-за чего-то другого, а не того, что спасло бы меня от смерти в любви? Далее, это высшее лекарство, чтоб мне помочь, о чем говорилось ранее. Но оно заперто на замок – и такой крепкий, что мне его не открыть и средства не достичь, ключа-то у меня нет, а Вы, хозяйка ключа, отказываетесь отпереть. Так что я не знаю, каким способом раскрыть этот бок, вот разве если б была у меня «разрыв-трава», которой Дятел выбивает из гнезда своего затычку. Ибо такова природа Дятла, что, найдя дупло с малым отверстием, он строит в дупле гнездо. Чтобы поглядеть на дятловы чудеса, искусные люди затыкают входную дыру пробкой, которую они с силой туда вгоняют. Когда Дятел возвращается, он находит свое гнездо заткнутым таким способом, что его сил не хватит, чтобы справиться с возникшей сложностью, и противопоставляет грубой мощи ловкость и умение. Ибо он от природы знает траву с расслабляющими свойствами, ту самую разрыв-траву. Он ищет ее, пока не найдет, приносит в клюве назад и трогает ею затычку. Затычка немедленно выскакивает. Поэтому, о моя прелесть, я говорю: будь у меня немного этой травы, я попробовал бы, смогу ли я разорвать Ваш сладостный бок и овладеть Вашим сердцем. Но я не знаю, что это за «трава», если только это не рассудок. Нет, это не рассудок. Какой там рассудок! Рассудок не это. Ведь существуют лишь два способа рассудочного выражения: первый – словами, второй – вещами. И тут не рассудок слов. Хоть рассудок имеет силу доказывать с его помощью юной девушке, что она должна любить, нельзя убедить ее при всем том, что она уже любит. Напротив, как хорошо ей ни доказывай, все равно она может сказать, если захочет, что ей до того и дела нет. А также это не рассудок вещей. Ибо, если рассудком обратиться к справедливости, сразу будет видно, сколь ничтожна цена моя в сравнении с Вами и что предопределено мне все потерять. Скорее милость нужна мне, а не рассудок. Но, с другой стороны, трава эта – не милость и не жалость. Ведь я молил Вас и вопил о милости столько раз, что если это должно было мне помочь, Ваш бок уже давно был бы открыт настежь. Ах, так мне и не узнать, что это за растение. И бок мне не распахнется. Однако нет же иного средства вернуть меня к жизни, кроме как обнажить Ваш бок и дать мне овладеть Вашим сердцем. Поэтому, очевидно, я необратимо мертв, это так, и я должен забыть о собственном оживлении, и это тоже так.
Но, право, можно найти утешение даже при полном крушении. А это как так? – Когда есть надежда на мщение. А как можно за меня отомстить? Не знаю. Разве что «она» полюбит того, кто не будет печься о ней. Перестань! Кто будет настолько безумен, чтоб не печься о ней? Никто. Одно лишь лицо, имеющее природу Ласточки. Ведь Ласточка и ест, и пьет, и кормит птенцов или чем-то другим занимается, но все это только в полете. И она не боится хищных птиц – никакая ее не схватит. И это есть такой род людей, который все делает налету. Они даже любят походя. Пока они видят свою любовь, та для них что-то значит, но в других случаях не значит ничего. И никакой крылатый хищник их не поймает, ибо не существует девицы или дамы, любовью их удерживающей. Они одинаковы и равны со всеми женщинами, как Еж, который может свернуться в иглах, и тогда никто не способен, не уколовшись, нигде его тронуть. А когда он свернется среди яблок, те облепляют его со всех сторон, ибо повсюду у него иглы. И я говорю: эти люди вроде Ежа, ибо могут взять отовсюду, а их ниоткуда не взять. Поэтому я и сужу, что лицо с подобными свойствами могло бы за меня отомстить, однако месть послужит безумию, но не принесет облегчения. Ведь я предпочел бы, чтоб она скончалась и сам я умер, лишь бы, отказав мне, не любить ей другого.
Так чего я желал бы? Чтоб не любила она ни меня, ни другого – никого. А как тогда я могу быть отмщен? Сам не знаю, разве если покается она за причиненную боль. Ибо покаяние есть изысканный род мести, ведь хорошо отмщен тот, чей враг кается. И я хочу, чтобы покаялась она по образу Кокодрила. Этот Кокодрил – водяной змей, простонародьем именуемый Кокатрикс. Напав на человека, он его пожирает – такова его природа, – а сожрав, проливает слезы и всю жизнь оплакивает. Я хочу, чтобы все так и произошло из-за меня с Вами, милая желанная прелесть, ибо я тот человек, на которого Вы напали, истину говорю, именно напали. Ведь, как обладают без усилия тем, что найдут и на что нападут, я принадлежу Вам в том же смысле, то есть безо всякого усилия. А поскольку Вы на меня напали и сожрали и погубили меня оружием любви, я хочу добиться от Вас покаяния, если это возможно, и исторгнуть слезы из Вашего сердца. Таким способом я буду отомщен по моему желанию, ибо любой ценой я не хотел бы иной мести.
Ведь для дамы как будто легко, каясь в утрате преданного друга, отдаться другому с меньшей трудностью, буде он о том умоляет, как выходит у Кокодрила еще с одной змеей, называемой Гидра. У Гидры несколько голов, а естество ее таково, что когда кто-то одну из голов отсечет, вырастают две новые. Эта змея ненавидит Кокодрила природной злобой, и, узнав о съедении им человека, о последующем раскаянии и о нежелании есть другого, она в сердце своем полагает, что Кокодрила теперь легко одолеть, ибо о составе еды своей он уже не заботится. И вот Гидра обволакивается грязью, словно труп, а когда Кокодрил ее находит, он пожирает Гидру и глотает ее целиком. Гидра же, обнаружив себя у него в брюхе, разрывает кокодриловы внутренности и появляется, вновь в победе ликуя.
По каковой причине я говорю, что из-за отмщения с покаянием опасался бы новой мести. Ведь многоглавая Гидра указывает на мужа, который, вступая в знакомство, всякий раз влюбляется… Остановись! Какой умелой властью и великой душой должны обладать эти люди, если могут раздробить ее на многие части! Ни одна дама не может владеть ими целиком, но если у каждой была хотя бы частица подобной души, она должна быть совершенно счастлива. Тем не менее я думаю, что никто из женщин не обладает подобным мужем даже в малой мере, но он сам служит им всем всей душою – точно как игрок в городки, если он будет всем предлагать палку, но никому не оставит. Желай он быть порядочным, ему следовало хотя бы класть ее в определенном месте. Но, полагая всех до конца одурачить, он уносит палку с собой. Так вот, эти кавалеры обслуживают девиц и дам с помощью своих душ. Но если бы они даже оставляли в каждом месте по частице души, я не думаю, что из этого получилось бы что-то хорошее, как судят о том, кто на все руки мастер, да ни одной толком не двигает. А сейчас я его оставлю и вернусь к нашему предмету. Пусть с теми лицами, которые сами дробят свои души на части, обращаются так, чтобы эти души во чревах их раз навсегда распались.
Известно и другое о Гидре. Когда у нее уничтожат одну голову, на ее месте вырастает еще несколько, и она таким образом, теряя, приобретает. Это указывает на мужчину, который, когда одна дама его проведет, так он обманет их семь, или если она его раз обманет, так он сделает это семь раз в свою очередь. Я весьма опасаюсь этой Гидры и очень хотел бы, чтобы моя дама тоже ее остерегалась, в особенности тех ее голов, которые наружно выказывают высшее почитание. Ведь кто часто говорит: «Прекрасная дама, извольте удостовериться в моей доблести» или: «Позвольте быть Вашим рыцарем» – и есть тот, с кем более всего следует быть настороже, если дама хочет хранить свои дела в секрете. Он не будет уверен, что является ее рыцарем, если не сослужит рыцарской службы хотя бы шнуруя голенища или по пути на турнир, перед толпой народа, где каждый может повторить его слова. И не уверится, что это она помогла утвердить его доблесть, если не выкрикнет ее имя, пришпоривая коня, дабы всем было слышно. Более того, а это еще хуже, он как будто думает, что надо нанять поэта, который с возвышений будет орать о каждом благородном и доблестном деянии во имя любви очаровательного создания, которым весь свет должен восхищаться.
Я хотел бы, чтобы таких людей моя дама весьма опасалась, ибо они будут обращаться с ней не лучше, чем Ехидна со своими родителями, произведшими ее на свет. Ведь натура Ехидны такова, что не появится она в этом мире, не убив отца и матери. Ибо Ехидна-самка зачинает через рот следующим образом: самец помещает свою голову меж челюстей самки, она зубами откусывает голову целиком и глотает, оттого зачиная, а Ехидна-самец умирает. Когда приходит время, самка рожает через бок, который рвется, и та Ехидна тоже гибнет. Почему я и говорю, что этот человек – Ехидна. Ибо как Ехидна губит тех, кто ее производит на свет даже до своего рождения, так и эти лица не могут добиться доблести и значимости, о которых столько толкуют, иначе нежели ославив способствующих им дам, делающих их значительными, если все это вообще имеет значение. Я очень боюсь этой Ехидны и сильно желаю, чтобы моя дама ее остерегалась.
Не знаю я, кто ее Ехидна, но кто бы то ни был, если моя дама такого человека приняла, я хочу для него и для себя того же, что случается с Обезьяной и двумя ее малыми детенышами. Ибо природа Обезьяны такова, что у нее рождается всегда двое детей, и хотя она питает к ним обоим материнскую любовь и хочет обоих вырастить, но одного она любит так страстно в сравнении с другим, а ко второму столь холодна сравнительно с первым, что можно сказать: поистине она одного любит, а другого ненавидит. При ловле Обезьяны она как мать не хочет утратить из двоих никого, поэтому которого ненавидит, она закидывает на плечи, за спину – если может, пусть уцепится и так висит, – но любимого детеныша она несет спереди, обнимая руками, и убегает на двух ногах. Когда же Обезьяна бежит долго, устает на двух ногах и должна продолжать на четырех, она вынуждена отпустить любимое дитя и все держать то, которое ненавидит. И неудивительно, ведь любимый за нее не держится, напротив, она его держит, а нелюбимого не держит, но он держится за нее. Поэтому вполне справедливо, что когда она должна спасаться всем телом – задними ногами и передними, – ей приходится терять младенца, которого держит, а тот, который сам держит, при ней остается.
О милая желанная прелесть, я говорю: если Вы пригласили к себе в сердце человека, обладающего природой Ехидны или Гидры или Ежа или Ласточки, я хотел бы, чтобы то, что случается с Обезьяной и парой ее младенцев, произошло с Вами, с ним и со мной. Мне кажется, даже если Вы правда любите его больше, чем меня, все равно он будет Вами утрачен, а я, кого Вы любите меньше, собственно, даже ненавидите, останусь с Вами, ибо он за Вас не держится, это Вы его держите, а я держусь, хоть Вы не держите меня. Так и есть: он не держится за Вас, держите его Вы. И пока у Вас есть желание следовать его воле, он будет Вас любить, но стоит Вам захотеть чего-нибудь ему противного, он бросит Вас в бессильной злобе, как делают, желая ссоры.
Итак, он за Вас не держится, он следует с Вами ради собственного, а не Вашего удовольствия, как бывает, когда Пила следует за судном. Эта Пила – летучая рыбообразная морская тварь потрясающих размеров, с поразительно громадными крыльями и перьями, при помощи которых она носится над водами быстрее, чем Орел, когда преследует Журавля. Перья у нее остры как бритва. Пила, о которой я здесь повествую, так наслаждается развиваемой скоростью, что, завидев плывущее судно, пускается в соревнование, дабы убедиться, что летит быстрее. И рядом с судном скользит она с распростертыми крыльями, проходя за раз полсотни или сотню верст. Но когда слабеет ее дыхание, Пила чувствует стыд оттого, что проиграла. Она не сдается понемногу, стараясь обогнать корабль. Нет, едва лишь судно ее немного обойдет, Пила свернет крылья и погрузится на морское дно. Вам я говорю: он следует за Вами именно таким образом, пока ему служит дыхание. Конечно, он исполняет Вашу волю, когда это не противоречит его желаниям. Но если Ваши желания и его воля придут в противоречие, он не захочет испытать малейшего недовольства, чтобы претерпеть и примириться с Вами. Он Вас оставит совершенно из-за единственной гневной вспышки. Почему я и говорю: Вы его держите, а он за Вас не держится. Но хоть Вы не держите меня, вполне очевидно, что я держусь за Вас, поскольку – тысяча извинений – Вы злили меня так часто, что если б я из-за злости хотел Вас бросить, то, разумеется, так и сделал бы, когда б отчаянно не любил.
Но я люблю Вас совершенным чувством и держусь за Вас крепко, а утрать я Вас без надежды (как и случилось, я полагаю, если бы можно было потерять то, чего никогда не имел), все равно не уйду от Вас никуда и, как Голубь своей Голубице, никогда не изменю. Ведь этот Голубь, когда теряет подругу, навсегда отказывается привязаться к другой. Поэтому до сих пор во мне еще едва теплится надежда, хотя и слабая, что, поскольку он за Вас не держится, а я держусь, Вам суждено его потерять, но не меня, сообразно природе Обезьяны. И я подчеркиваю, что держусь за Вас и не оставлю Вас ради другой.
Даже если случится, что другая дама, меня желая, станет вести себя так, словно я ей любовник, все равно ей не заставить меня отстать от любви к Вам, как это случается с Куропаткой. Ибо когда она отложит яйца, приходит другая Куропатка и их крадет, высиживает, а потом ухаживает за птенцами, пока не вырастут. Но выросши и научившись летать среди других птиц, если услышат они призывный крик своей действительной матери, то узнают ее голос, и ложную мать, которая их вскормила, оставят, а пойдут к настоящей, и это на всю жизнь. Насиживание и уход следует сравнить с тем, что обнаруживается в любви, а именно при этом чувстве увлекают и держат. Ведь яйцо не живет, когда отложено, и лишено жизни, пока не насижено, так и человек, увлеченный любовью, словно бы мертв и не оживает, пока не станет любовником. Поэтому я говорю: коль скоро Вы меня отложили (то есть увлекли), нет дамы, которая, насиживая (или любя), меня бы не утратила. Нет дамы, которая умела бы помешать мне в узнавании Вас, чтобы быть Вашим вечно, следуя за Вами все дни моей жизни. И потому я говорю, что, поскольку я Вас не оставил бы ни одной из женщин ради и оставил бы всех женщин ради Вас, это означает именно, что я за Вас держусь, хоть Вы меня и не держите. Сдается мне, что я и есть та Обезьянка, которую Вы закинули себе за плечи и утратить не можете. Отсюда проистекает слабая тень надежды, что я сумею остаться с Вами до конца! Но ожидание весьма опасно для моего яйца. Ибо яйцо, которое Вы отложили, может ждать насиживания столь долго, что рискует остаться без зародыша. Ведь зная ту истину, что хоть я говорил о какой-то другой Куропатке, которая украдет яйцо и высидит, мне никого не найти, кто бы высидел мое яйцо. Я так говорю не потому, что хотел бы отыскать кого-то, нет, но я уже нашел некое лицо, которое говорило: «Глупа будет та, что вложит свое чувство в Вашу душу. Вы содержитесь в очень строгом заключении. Она потеряет все, что могла бы вложить в Вас». И случалось, подобное утверждение или ему равноценное делалось многими дамами – такими женщинами, которые с радостью бы меня удержали, кабы не опасались, что я должен буду оставить их, услыхав голос моей истинной единственной матери.
Но поскольку так получается, что ни Вы, ни кто иной не хочет это яйцо высидеть, оно из-за долгих отлагательств может быть утрачено. И оно давно бы уже погибло, если бы не малая доля утешения, которую я извлекаю из восстановительных сил и радости сердца, естественным путем приходящих ко мне, из коих черпаю я поддержку, как оно случается с яйцом Страуса, оставляемом этой птицей по отложении в песке, а она на него снова и не посмотрит. Но солнце, этот общий источник тепла, греющий все сотворенное, насиживает яйцо в песке, и оно оживает, а никаким иным способом высижено оно не бывает. Потому я, который являюсь яйцом, снесенным никем, говорю, что легко мог бы погибнуть без малого веселья в сердце, меня поддерживающего и подобного солнцу. Ибо это всеобщее благо, которого долю имеет каждый сообразно тому, что определил ему Бог.
Но нет тепла столь естественного, как под крылом у матери, и корма так же полезного для младенца, сколь ценно ему материнское молоко. И если вы пожелаете выкормить меня, о моя милая, желанная, возлюбленная матушка, я буду Вам таким же добрым сыном, как юные Аисты и Удоды – своим родительницам. Ведь то же время, которое Аисты тратят на уход за птенцами, употребляют Аистята, ухаживая за матерью, когда станут взрослыми, как и молодые Удоды. Ибо, оставаясь в старом оперении, птица-мать сама собой, как другие птахи, не линяет, но прилетают юные Удоды и своими клювами выщипывают прежние перья, а потом они заботятся о ней и кормят, пока не вырастут новые. И они тратят то же время, хлопоча и питая мать, что употребила она, когда их высиживала. Милая желанная матушка! Я с радостью стану Вам добрым сыном. Ибо если бы Вы захотели высидеть меня и вырастить, то есть удержать в Вашей любви, как уже объяснено выше, что откладывание яйца есть захват влюбленного, а насиживание – это когда его удерживают, так знайте: все, чем истинный влюбленный мог бы доказать свое чувство, сделал бы для Вас я.
Но если Вы не цените мои заботы столь же высоко, сколь свои собственные, и если Вам кажется, что я не вознаградил бы Вас достаточно за любовь Вашу, отдав Вам мою, я отвечаю: не существует ничего такого, чего не уравняла бы любовь. Ведь в любви нет ни холма, ни долины. Любовь едина как море без волн. Поэтому Поэт из Пуату говорил:
Любовь невернее волны
И нету у нее цены.
И от Овидия дошло до нас:
Любовь и Власть
На общий трон не сядут.
А Поэт из Пуату, следуя в том Овидию, так высказался:
Гордыня с Любовью —
Им рядом не быть.
А еще некто со своей стороны сказал:
Я вовсе не могу подняться
Когда не спустится она,
имея в виду, что поскольку она выше, а он ниже, ей следует двигаться вниз, а ему вверх, чтобы стать заодно. Это равенство имеет причину:
Из Сан-Дени в Париж не ближе
Чем из Парижа в Сан-Дени же.
Итак, я говорю, что если б Вы хотели нашей взаимной любви, это была бы одна и та же любовь – моя к Вам и Ваша ко мне, и та и эта из того же источника. А потому Поэт из Пуату сказал:
Не равный Вам по положенью
В любви пожалуй равен Вам.
Почему и я говорю: поскольку все едино, я воздам Вам столько же, сколько получу от Вас. Ибо хотя сейчас я хуже Вашего, если б Вы меня любили, Ваше чувство вздымало бы меня все выше и выше, пока я не достиг бы Ваших мест и достоинств.
Оттого мне кажется, что я мог бы стать для Вас таким же достойным сыном, как Аисты и юные Удоды по отношению к своим матерям. Но сдается, что гордыни у Вас поболе, чем было бы мне в пользу, а она рядом с любовью существовать не способна. Вам следует ее сломать и отбросить, как делает Орел, когда его клюв вырастет до того, что клевать уже не может, – он этот свой нос ломает, а потом заново заостряет на самом твердом камне, какой только отыщет, – или не насладиться Вам радостью любви. Клюв Орла указывает на гордыню, которая любви препятствует. Он ломается, когда владетель сам себя уронит до того, что отопрет крепость, защищающую сущий в ней язык ради всеобщего признания и чести дарования.
Но некоторые отпирают ее неправильным способом. Они продолжают скрытничать, когда должны бы стать откровенными, а утешение находят в том, чтобы отыскать неважно кого, ему доверяя и вольно с ним болтая. И я говорю, что это значит ломать клюв неверным путем. Они подобны Кокодрилу. Ибо все существующие существа, которые едят правильно, двигают ради жевания нижней челюстью, верхнюю же держат неподвижно. Но обратным способом ест Кокодрил. У него недвижима нижняя челюсть, а верхней он жует. Так оно и с разговорами о любви. Ведь говоря о ней тому, кто ее непременно должен скрывать, двигают нижней челюстью. Кто же скроет любовь искусней, чем любовник? Никто, ибо так ему лучше. Но говоря о ней в этом мире еще кому-то, двигают челюстью верхней. Нижняя челюсть, поскольку она внизу, указывает на скрытое, а верхняя, будучи вверху, обозначает раскрываемое. И подобно Кокодрилу, питающемуся извращенным способом, когда он двигает верхнюю челюсть, держа нижнюю неподвижной, женщина, болтающая о своей любви с кем попало, только не с влюбленным, а от него все скрывающая, неверно ломает клюв.
Ведь лишь немногие разборчивы в различении доверенных лиц в своих разговорах. Мужчина может изображать из себя образец верности, при этом предательски кусаясь, а с другой стороны (и чаще!) тот, у кого нет намерения выдавать, не знает, как быть скромным, говоря о Вас с другими, ибо скромны и откровенны не были с ним Вы сами. Эти люди сходны с Драконом. Ведь Дракон не язвит кого попало, но отравляет легким прикосновением языка. Так и делают иные мужи. Они распространяют сведения о Вас столь же легко, сколь сами были осведомлены Вами.
Всякий, кто хотел бы уберечься от этого Дракона, должен вести себя как Слон. Ведь Слон по своей природе не боится никакой твари, кроме Дракона. Но с ним у Слона взаимная ненависть. А потому, когда у самки Слона подходит срок, она погружается для родов в воды Евфрата (это река в Великой Индии), ибо огненная природа Дракона не выносит влаги, если же Дракон нападет на Слоненка, то оближет его и отравит. И сам Слон тоже наблюдает у воды на берегу, опасаясь Дракона.
По-моему, те, кто так поступает, могут о Драконе не думать. Ведь рождение означает продолжение любви. И про Куропатку уже говорилось, что когда дама удерживает любовника, тот человек становится ее младенцем. Всякий, таким образом родивший в воде, не должен заботиться по поводу Дракона, ибо вода означает предвиденье, поскольку поверхность ее зеркальна. Почему и Голубка охотно сидит на поверхности вод – ведь когда налетает Ястреб, его тень на границе сверкающей влаги предупреждает мирную птицу, и у нее есть время, чтобы в безопасности скрыться. Вот поэтому я говорю, что предвидящие, то есть те, кто пребывает на страже в отдалении от всех, могущих навредить, хорошо сидят на поверхности вод. Это и значит, что вода есть предвиденье. Оттого, если хочет «она» оборониться от Дракона, пусть рожает в воде, или, что то же, если она хочет скрыть любовь, пусть удерживает возлюбленного с такою предусмотрительностью, чтобы чрезмерные отсрочки не привели его в отчаянье и не принесли вреда, явив видимые иным признаки любви, и чтобы, с другой стороны, ей самой не понадобился кто-то такой, кто стал бы ее утешать, а она бы с ним о том еще и развязно шутила. Каждый способный предвидеть не должен бояться разоблачений. А кому доверять – дело неясное, и если некто желает защититься от зла, пусть хранит себя от всех. Ведь отступник и предатель вполне способен представить лучшие подтверждения своей преданности. Сам я меньше всего доверяю тому, кто дает превосходные удостоверения истинности речей. Если нужны эти неимоверные усилия, чтобы верили, значит, знаемого следует опасаться, и этим хотят воспользоваться.
Многие погибли, доверяясь подобным поручителям, как бывает с породой Кита, столь великого, что когда его спина возвышается над водой, моряки, видя это, принимают ее за остров. Ведь китовая кожа похожа на песок. И моряки на нем высаживаются, словно это и впрямь остров, располагаются и проводят более недели или двух, заботясь на спине у Кита о своем продовольствии. Но когда Кит чувствует жар огня, он погружается с ними на дно морей.
Поэтому я говорю: менее всего следует доверять тому, что в этом мире заслуживает наибольшего доверия, ибо последствия будет испытывать большинство из числа влюбленных. Мужчина может сказать, что умирает от любви, когда ни мук, ни ран он не ощущает, и надуть добрых людей, как Лис надувает Сорок. Ибо Лис таков по природе, что, чувствуя голод и не найдя еды, вымажется в рыжей глине и ляжет, высунув язык и разинув пасть, словно истек кровью. Прилетают Сороки и, полагая, что Лис мертв, пытаются клевать его язык. А Лис зубы оскалит и как схватит за голову, а там и душит.
Итак, человек может вести себя вполне как влюбленный, на самом деле ни о чем не заботясь и только об измене помышляя. Но Вы, конечно, можете меня обвинить в том же самом. На это отвечаю: в войско вступают по разным причинам. Иные идут ради наживы, другие – чтоб послужить господину, некоторые вообще не знают, куда им направиться, и хотят повидать мир. И еще есть птица Стервятник, в обычае у которой следовать за войском, ибо она питается трупами и уверена, что будут там и мертвецы, и убитые кони. Этот Стервятник означает тех, кто преследует дам и девиц, чтобы добиться успеха, но многим женщинам это может просто повредить. А те, кто вступает в войско, потому что сами не знают, куда податься, вот и идут повидать мир, служат обозначением мужей, которые никого не любят. Но они не могут повстречаться с кем-либо, не говоря о любви, а говорить о любви и не просить о ней они тоже считают бессмысленным. Так они поступают не ради измены, а по привычке. Но лишь те, кто зачислен в войско по доброй воле, ибо их господину нужна помощь, служат образом истинных влюбленных. Говоря обо всем этом, я хочу сообщить Вам, что не преследую Вас ни в силу привычки, ни по обыкновению Стервятника. Хотя никакими словами мне не заставить Вас признать породу, к которой я принадлежу, но если Вы оставите меня в своем окружении, я делами покажу, что иду за Вами, чтобы служить моей даме. Тем не менее ввиду того, что обычные доводы ничего мне с Вами не принесут, я просто прошу у Вас одной только этой милости.
Конец Круга

492.
ДАМСКИЙ ОТВЕТ РИШАРУ ИЗ ФУРНИВАЛЯ НА ЕГО «ЗВЕРИНЫЙ КРУГ ЛЮБВИ»
Человеку осмотрительному и рассудительному не следует тратить внимание и время, чтобы сказать или сделать нечто во вред мужчине или женщине, но хорошее дело делает тот, кто способен произнести или исполнить что-нибудь полезное невежде. Это я уразумела, о властный мой господин и любезный повелитель, из Вашего военного резерва, который Вы отправили мне, прося любви, и благодаря ему я чувствую себя вполне уверенно. Всего полезнее будет сперва рассмотреть этот резерв, в котором мне показано, что я не могу с легкостью овладеть знанием обо всем полезном. И, конечно, Вы осведомили меня путем умственных доводов, что ни у кого нет способности знать «все», хотя «все» само по себе познаваемо. Это заставляет, сочиняя ответ Вам, писать с крайней осторожностью, дабы не сказать или не сделать такого, что могло бы впоследствии послужить высмеиванию меня основательно мыслящим мужчиной или дамой. А если Вы и я совершим должное, любовь воздаст каждому по заслугам. По таковым причинам прошу Вас, о мой властный повелитель, в соответствии с Вашими же словами не счесть за наглость, если я помогу себе Вашим рассудком, буде мне удалось удержать его частицу. Ведь хоть мне не известно все, что известно Вам, кое-что из того, что Вы не знаете, я все же знаю. Так что оказать самой себе подобную помощь будет большая польза, ведь нужда моя велика, поскольку я женщина в соответствии с благорасположением Господа нашего, который не пожелал составить меня из менее благородного вещества, нежели когда сотворил Вас. И меня радует возможность сообщить Вам, каким образом, хоть Вы в своем сочинении о том не упомянули.
Бог, который создал весь мир своим величием и могуществом, сотворил сперва небо и землю и все, что существует в одном и в другом, зверей и птиц. А потом Бог сотворил человека, чтоб он стал благороднейшей тварью, какую только можно замыслить. И радовало Бога создание человека из вещества, которое не принадлежит к числу самых подходящих. Из этого же вещества, по мнению некоторых знатоков, Он создал и женщину, которая не понравилась человеку, сотворенному чуть ранее. И так вышло, что после того как Бог дал жизнь им обоим, Адам убил свою жену. И Бог спросил его, почему он так сделал, а тот отвечал: «Пуста была она мне, словно ничто, и я не мог ее любить». Тогда Господь наш явился к Адаму туда, где он спал, взял одно из его ребер и из него вылепил Еву, от нее же все мы происходим. Поэтому иные думают, что, останься с Адамом та первая женщина, он никогда не предался бы греху, из-за которого мы все страдаем. Но в силу великой страсти к изготовленной из его тела даме Адам любил ее таким способом, который сделал это чувство очевидным. Ибо его любовь превысила даже заповедь Господа нашего, о чем Вы слыхали по другому поводу – как они ели этот запретный плод. Но я должна сократить разговоры о данном предмете и вернуться к тому, с чего начала.
Так вот Господь наш дал человеку господствовать над всякой тварью, даже над женщиной, которую Он изготовил из более пристойного вещества, нежели мужчину, и Писание выдвигает разумный довод, почему Он так сделал. Тем не менее сам Он оставался Господом всего созданного и вылепил человека из того вещества, которое было под рукою. А потом Он взял материи от самого человека, как уже сказано, и создал и изготовил женщину. И поэтому я говорю: человек, несомненно, был оформлен благороднейшим Умельцем, и его вещество весьма улучшилось после изготовления. По этой причине дама сделана из равного по достоинству, если не лучшего вещества, чем мужчина. И в этом отношении пусть никто не выходит с попытками опровергнуть следующую истину: даже если бы милость Господа нашего и не была столь обильной, чтобы заставить Его вложить в мужчину стремление властвовать над любым человеческим созданием, мы, сотворенные из более благородного материала, чем Вы, милый мастер, тем не менее должны подчиняться вам по распоряжению Властителя. Но Бог ничего не делал без смысла, ибо если некая вещь, которая из другой происходит, будет ей покорна, то это дело подходящее. Так дама должна подчиняться мужчине, мужчина – земле, а земля – Богу, ибо Бог – творец и властитель всякой твари. Поэтому каждый должен знать, что он обязан покорствовать тому, из чего вышел, а главное – Богу, который все создал, о чем уже сказано. По этой причине, о господин и повелитель, я, будучи женщиной, должна слушаться Вас, мужчину, откуда следует мое намерение взять для использования кажущееся мне нужным, а если что останется, пусть ждет, пока не окажется пригодным или для меня, или для кого другого.
И поскольку вышло так, мой милый господин, любезный повелитель, что вы мне доказали рассудочными доводами о памяти, будто у нее две двери – зрение и слух, конечно же, очень полезно было для меня узнать эту истину. Ведь если Вы даете мне понять таким доводом, что память сама является и хранимым сокровищем, и его охранником, мне, разумеется, нужно следить, чтобы ни Вы, ни кто другой не сказали мне чего-либо, обременяющего каким-то образом мою память. Ибо Вы как будто указываете, что я в полном одиночестве в Вашей памяти, откуда и сами Вы не можете удалиться, как Вы говорите в Вашем сочинении. Ах, Боже истинный, раз уж так сложилось, что я совсем одна в этой сокровищнице, насколько полезно было бы мне объявить о создании военного резерва, который, по Вашим словам, нужен королю, не способному навести порядок с горстью взятых с собою вассалов!
А нужда, очевидно, велика. Ибо, как я понимаю, Вы говорили мне, сообразно природе Петуха, пронзительные речи, которые, как Вам кажется, необходимы, чтобы достичь Вашей цели. Но я недостаточно умна, чтобы воспользоваться Вашими речами, и не знаю, куда обратиться за поддержкой, разве глянуть на Дикого Осла, о котором Вы, я слышала, высказывались. Ведь Вы, кажется, сказали, что он никогда не ржет, пока не спятит с голодухи. И правда, конечно, я могу ржать! Ведь сообразно тому, что Вы говорили, у меня великая нужда в помощи.
Как Вы мне сказали о Волке, его природа такова, что если человек его видит до того, как сам будет увиден, он тут же теряет и силу и отвагу, но если Волк первым видит человека, тот охрипнет и утратит дар речи, и я скажу по правде: Вы увидели меня первым, и Вас я должна по этой причине считать Волком. Мне трудно говорить что-либо против Ваших речей. Поэтому я должна сказать по правде, что Вы меня первым увидели, так что мне следует быть на страже, если уж я такая рассудительная.
А потому, господин мой и повелитель, я отвергну Сверчка, о котором от Вас слышала. Ибо хотя он наслаждается своими песнями до того, что пренебрегает поисками пропитания и умирает с голоду, внимание к Вашим словам мне не служит, ведь эти речи, по-видимому, предоставят меня Вам в распоряжение.
Мне кажется, верить им я, конечно, не должна, сообразуясь со свойствами Лебедя. Ведь Вы говорили мне, что как раз в тот год Лебедь должен умереть, когда петь у него сильнейшее желание. Ах, Боже мой, ну почему бы мне не остеречься ввиду подобного несчастья, как оно следует из природы Сверчка или Лебедя? Ей-Богу, эти двое ясно говорят, что я не должна опрометчиво отдаваться во власть дурня. Я и не буду.
Скорее я посмотрю на Пса, который, как мне довелось слышать, оказавшись там, где пищи много, берет, сколько надо, а избыток запасает и изрыгает в тайном месте. А потом, когда грозит голод, Пес вновь ест это продовольствие. Так и я должна поступать, о прекрасный господин и повелитель. Поистине мне следует хранить как драгоценность мою честь, раз Вы столь алчно стремитесь завладеть ею. В согласии со свойствами Пса мне следует заботиться и стеречь для себя свое добро. А если будет избыток, я не дам ему пропасть, но сохраню, как Пес, и, так поступая, сделаю все, чтобы с Божьей помощью обеспечить себя во время нужды.
Ибо поистине нужда у меня имеется, как оно вытекает из того, что Вы меня первым увидели, о чем говорилось ранее при описании природы Волка, следовательно, мне надо быть мудрой, как Пес в той истории. Я припоминаю далее еще одно свойство Волка, которое ясно указывает, что мне следует быть настороже. Насколько я понимаю, хребет у него жесткий, и повернуться, не согнув все тело, он не может. Из-за этого я говорю, господин мой и повелитель, что я была бы последняя дура, если б, ни слова не сказав, ответила бы согласием на Вашу просьбу, не имея к тому ни сердца, ни воли, согласно природе Змея Вывера. Ведь Вывер нападает на одетого и беззащитен перед голым. Так Вы думаете, я должна напасть на Вас из-за того, что Вы одеты в мою любовь? Я Вас в свою любовь не одевала, так что Вы от нее совершенно голы.
Поэтому я Вас опасаюсь, что неудивительно, если рассмотреть природу Макаки. Ведь Вы рассказали мне, как Макака хочет подражать увиденному. Господи, вот чей пример может мне помочь. Ибо если сперва я увидела, как Вы или кто еще натянули сети, дабы меня изловить, то мне нужно быть просто сумасшедшей, чтобы приблизиться. Хорошо быть босой, и я не поверю, будто некто настолько глуп, чтобы поступать по Вашим словам, как Макака, уже зная о таких ее приключениях.
Этим доводом, о господин и повелитель, я Вам заявляю, что Вы развернули сети, дабы меня захватить, а это вынуждает меня действовать, сообразуясь с природой Ворона. Ведь Ворон не кормит своих птенцов, пока они не покроются, как и он, черными перьями. И еще я могу Вам сказать, что, поскольку я выступаю против Вашего расклада, а Вы – против моего, мы соперничаем в силу воли и обычая, но я не хочу уж так враждовать с Вашими усилиями, как Вы противитесь моим. Вы далее говорите, что у Ворона есть еще одно свойство, которое вроде бы должно меня исправить. Но мне кажется, хоть Вы и утверждаете, что Ворон ест труп через отверстия глаз и достает мозг, это противоречит Вашим же словам. Ведь хотя любовь ловит и дам, и мужчин глазами, из этого не следует, что Ворон похож на любовь. Я бы сказала, что глазами сердца нужно уметь отличать любовь от ненависти. Ибо когда человек обретает содействие от своих же органов, а их его лишают прежде всего, это следует, конечно, считать проявлением неприязни. И поскольку я уразумела, о господин и повелитель, что разум как мужа, так и дамы расположен в мозгах, а Ворон лишает их рассудка, клюя глаза, я бы сказала, что это признак ненависти, а с любовью сравнить никак не могу, только с коварством.
Так вот я говорю, что посмотрю на первое свойство Ворона: не узнав сперва, в чем Вы со мною согласны, я сама не соглашусь исполнить Вашу просьбу, как Лев имеет не то свойство, чтобы соглашаться на просьбы, а этому Вы же меня и обучили. И я поняла, что когда Лев ест свою жертву, а человек следует мимо, хищник нападает только, если проходящий на него глянет. Потому я с убеждением утверждаю, что не взгляну ни на вредоносное, ни на бесполезное. Пойду-ка своей дорогой, туда, где лучше, да если смогу, поправлю то, что было плохо сказано или понято, как даже сам Лев поступает. Ведь Львица, насколько я поняла из Вашей истории, рожая, изводит из себя лишь мясной ком, который, по мнению Льва, неверно изображает его черты. Поэтому Лев ходит вокруг и языком придает тому правильный образ. Я страстно желаю так и делать, о мой господин и повелитель. Если случилось мне нечто сказать не вполне понятное, то есть достаточно не обдуманное, я хотела бы ходить вокруг, пробуя на вкус и на слух, в согласии с изложенным в Ваших словах учением.
Еще привлекает мое внимание услышанное о Горностае, а именно, что он зачинает сквозь ухо, но рожает через рот. До чего же это важно – зачинать ушами и рожать ртом! Ведь от вида зачатия происходит глубокий страх сильных мук при произведении на свет. О Господи Боже мой! Иным стоит быть поосторожнее. Ибо от них можно зачать услышанное, а рожать будет так страшно и опасно! Они, эти «иные», роняют слова, которые должны были бы всю жизнь держать при себе. Ведь правда же, нельзя поступить хуже, чем породить нечто неподобающее, от чего даже царство может погибнуть. Боже, я так этого боюсь, что даже не знаю, как с собой посоветоваться. Если бы я произносила что-нибудь зачатое ухом и рожала бы ртом, оно, опасаюсь, было бы ядовитое, и ему следовало бы умереть, как, говорят, случается с Горностаевыми детками. Ведь если их отобрать у матери, отнять у них жизнь и вернуть, Горностаиха знает, как их воскресить. Но я, конечно, этого не могу, не училась.
Потому я должна тем вернее остерегаться, что нет у меня мудрости Птицы Каландр, о которой я от Вас услыхала. У нее ведь такая природа, что она знает о больном, поправится тот или умрет, и я так от Вас уразумела, что если принести эту птицу перед лицо заболевшего в постели, то она отвернется, когда судьба ему помереть, но чудесным образом будет смотреть прямо в очи, если должен выздороветь. Оттого я говорю, что будь я мудра, как Каландр, то не опасалась бы рожать, зачавши любым способом.
Боже мой, избавь меня от зачатия всего того, что принесло бы опасность при родах! Но и сама я должна предохраняться, если не так глупа, как человек, засыпающий под сладкие Сиренины песни. Ибо, конечно, могло случиться, что я доверилась бы Вашим, господин и повелитель, сладким речам и хитрым уловкам и погибла бы вскоре.
Поэтому мне следует обратиться к примеру Аспида, которому Вы меня обучали. Ибо, по Вашим словам, он сторожит бальзам, истекающий с дерева, и нельзя его обмануть никаким музыкальным орудием, так как ухо у него всегда на страже, чтоб не усыпили и чтоб зрелище охраняемого не испарилось. Во имя Божие, есть у этого Змея и стратегия, и тактика, и тонкая проницательность!
Из-за этого я должна со вниманием ему подражать, да не буду надута, как Тигрица зеркалами. Ведь явно известно и видно, что, как зеркала швыряют перед Тигрицей, чтобы ее задержать, так и Вы изобретаете ради меня все эти прекрасные слова. Они даже приятнее для слуха, нежели Тигрице ее образ, о чем уже говорилось, и я хорошо понимаю, что Вы не позаботитесь о тех, кто из-за Ваших желаний погибнет, лишь бы Ваша воля восторжествовала.
Именно так, о повелитель, будь я дама, которую этим путем задержали, мне, конечно, нужна была бы истинная Пантера. Мне ведь кажется, что меня невозможно было бы подтащить к Вам, только разве если ранить. Но мне следует опасаться, чтобы не оказалась Пантера недружелюбной. Ведь у Пантеры есть свойство лечить раненых и больных зверей своим сладостным дыханием. Ей-Богу, это высшее врачевание, и такое животное заслуживает любви.
Известна ведь та истина, что никакой твари не нужно бояться, кроме мягкой речи, уводящей в обман. И я уверена, что против вкрадчивых слов нельзя защититься, как и против Единорога. Я этого Единорога очень боюсь. Ведь ничто не наносит таких глубоких ран, как вкрадчивые речи, и ничто, по правде говоря, не разобьет крепкого сердца, разве только мягкое и хорошо сказанное слово.
Итак, о мой прекрасный господин повелитель, хорошо бы мне стать осторожной, как Журавль, о котором Вы высказывались. Ибо есть у Ваших слов руки и ноги, так что, кажется, поистине нет у меня повода не дать Вам, чего просите. Но Журавль меня учит доверять даже самым достоверным вещам в мире не более, чем эта летящая в небе птица. Ведь, отдыхая на земле, он зажимает в лапу мелкие камушки (на другой же он стоит). А когда заснет, камушки выпадают, Журавль просыпается и следит бдительнее, чтоб не застали его врасплох.
Эти животные, обладающие столь благородным разумом, что способны устранить опасность, заслуживают глубокого уважения. Боже праведный и милосердный, как же нужно уважать людей, знающих способы бороться против видимых несчастий и даже неразличимых неприятностей, скрытых во мгле отдаленного будущего! На это нам ясно указывает Павлиний хвост, о чем я уже слыхала. Ведь правда, что обращен он туда, откуда уже пришли, а попросту говоря, смотрит назад, но указывает он на очевидную истину, что идущие своей дорогой не вполне защищены от злых лиц. И тот, кто хочет от них оборониться, не должен ездить в одиночестве, но ему следует предохраняться во избежание разных неожиданностей. Предусмотрительного человека не скоро обманешь. О Боже, что же это за предусмотрительность такая! Боже мой, да это же Павлиний хвост, на котором столько глаз, все предусматривающих и более нежели одним способом – вот он хорошо изображает предвидение, тем лучше, чем больше видов глаз изображено и показано на хвосте. Сдается мне, что если ты заботишься о ком-то, нужно смотреть вверх, вниз, вбок и поперек. И вот с чем я согласна безоговорочно: если кто-то не хочет стоять на страже, как вышеупомянутый Журавль, ему придется пострадать, и это разумно.
О Господи, как же нам сторожить? О Боже мой, это, конечно, покажет Лев. Я слыхала, когда его преследуют много охотников или что иное, могущее ему повредить, Лев покрывает и затирает следы кистью хвоста. Потому бывшее становится незаметным. Боже совершенный и милостивый! Сколь благородна та тварь, которая может добиться этого собственным разумом! Право, сдается мне, если б меня побудили из-за какого-то повреждения или посредством силы речей сказать или сделать нечто неразумное, следовало бы тогда обратиться к Павлиньему хвосту и смотреть, с какой стороны легче всего приходит вред или помощь. А если несчастье или зло будут грозить, я хотела бы сделать как Лев, который прикрывает хвостом то, что может принести ему вред.
Так что если бы я сделала что-то нехорошее и до того, как понесла бы ущерб, я могла бы все поправить, прежде чем кто-то что-нибудь заметил бы, и с моей стороны это считалось бы здравым смыслом. Ведь ждать, пока поправить станет невозможно, значит каяться с запозданием. Дама может много потерять, даже если у ней столько глаз, сколько на Павлиньем хвосте, и видит она столь же ясно каждым глазом, как целой сотней, буде она обнаруживает невнимательность по слышанному мною примеру Аргуса. Вы же говорили мне, что у него была сотня глаз, а его обманули и убили. И я нисколько не сомневаюсь, что, обладай даже этот Аргус мудростью Ласточки, которая умеет восстановить зрение у своих похищенных птенцов, если кто-нибудь их ослепит, все равно он был бы убит из-за своей беспечности. Он ведь ясно видел, как Меркурий закрывает его глаза, пару за парой, и должен был бы догадаться, что тот заставит спать всю их сотню.
По этой причине зрение бессильно без чего-то еще. Во имя Божие, так оно и есть. Но что же это? По правде говоря, не знаю, может быть, осмотрительность, то есть способность смотреть и пользоваться, чем нужно, во время нужды. Господи, а что такое нужда? Ей-Богу, нужда – это когда нужно спастись от смерти, а смерть – это когда теряют честь. А кто мертв, у того мало надежд на выздоровление. Ведь не у каждого в родителях Горностай или Пеликан. Я слышала, что эти двое умеют воскрешать свою убитую молодь. Потому-то мне кажется, что нехорошо полагаться на зрение, если нет осмотрительности.
Боже истинный! Какая прекрасная это вещь – полное предвидение, и как много нужно уметь, чтобы овладеть им полностью! Ведь нет живой твари, какой бы мудрой и предусмотрительной она ни была, которая бы чувствовала себя в безопасности от наводящих ужас несчастий. Я же поняла, что когда кто-то сделал нечто в силу своих способностей и не думает об опасениях, всегда может явиться злодей и привести его в беспокойство, погрузить в бездну отчаянья – прежде чем в конце концов он обретет желанный покой, как, слыхала я, бывает с Дятлом, строящим гнездо в дупле, куда никакая чужая птица не может проникнуть. А потом является какой-то дурень ему мешать и затыкает дупло. Но Дятел, не желая терять уже им устроенный дом, ищет траву, свойства которой ему от природы известны, находит ее, прикладывает к затычке, и пробка вылетает. Будь я проклята, о господин мой и повелитель, если такую птичку не следует ценить высоко – ведь она разумом распознает траву, а еще сильней проклята, если не буду я дорожить мудростью человека, который умеет спастись, когда случится что-то неподобающее.
А еще я слышала от Вас, что есть люди, у которых природа Ласточки. Ведь, по Вашим словам, Ласточка все делает на лету. И, Боже правый, насколько это верно, что есть много людей такой породы. Если они куда-то собираются, то поступают таким образом, чтобы никогда туда не прийти. Они хотят все знать, обо всем осведомляются, но у них нельзя узнать ничего. Если спросить их, они никогда не говорят правды, а высказываются противоположным путем. И они всё ходят взад-вперед, час туда – час назад. А когда кто-то думает, что пришпилил их с какой-нибудь правдой, все это сказки и они быстро найдут себе другую точку. Во имя Божие, о господин и повелитель, я таких видала, и хорошо бы их остерегаться, если такое возможно. Ведь они забирают то, что принадлежит другим, а их самих другим не забрать, как Ласточку, которую не поймать ни одной хищной птице, разве исподтишка. Но нет ничего, чего нельзя было бы схватить тому, кто хочет воспользоваться бедой и применить клевету.
Вы еще говорили мне о Еже, таком щетинистом, что он тыкает во все стороны, а его можно взять только за иглы. Боже, конечно, так оно и есть, я хорошо знаю, что иных нельзя схватить иначе как за иголки. Но если уж их поймали и как-то держат, пусть тискают без пощады, чтоб колючки и иглы пронзили их же, и они погибли бы раз и навсегда.
И я совершенно уверена, что мужчина может говорить в изобилии приятные слова, но оказаться жестоким и вредным, получив чего добивается, вроде Кота, который делает милую мордочку и мех у него гладкий и мягкий, но дерни его за хвост, так он покажет когти на всех четырех лапах и расцарапает руки, если его тут же не отпустишь. Боже, конечно, человек тоже может вести себя благородно и говорить разное, чтобы завоевать доверие и проложить свой ход, но он же способен вести себя много хуже, чем Кот, получив преимущества – даже если не все, а только часть. Хорошо бы знать таких людей заранее.
Разумеется, подобно тому, как ни Ласточка, ни ежик не могут всегда предохраняться, чтобы их каким-то путем не изловили, так же и я весьма опасаюсь, что меня поймают, какими бы предосторожностями я ни пользовалась. Ибо я очень боюсь этого Кокатрикса, о котором слыхала, как Вы рассуждаете. Дорогой мой господин и повелитель, хоть Вы и говорили, что когда он найдет и съест человека, то потом плачет и печалится о нем, это не может сильно помочь переваренному или же просто мертвому! Ведь после смерти надежд на спасение мало. Почему я и говорю, что должна опасаться этого Кокатрикса. Ибо обмани меня человек, ради которого я рассталась бы с честью, чьи-либо причитания мало мне помогут. Ведь я знаю, что ко мне тогда будут чувствовать мало почтения, и уж верно тот, кто сейчас кланяется и меня уважает, будет только посмеиваться. И тогда мое сердце расстанется со мною, и я умру скорее, чем тот Кокатрикс, когда его проведет Издра, как Вы рассказывали. Ведь правда, что человека в отчаяньи обмануть куда проще, чем у кого рассудок в порядке. И ввиду того, что я от Вас слышала, я верно знаю: будь что-то, из-за чего меня можно было бы подчинить, и появись человек с планами на мой счет, и он стал бы меня надувать, пока не получил бы чего желал, впоследствии он будет относиться ко мне с глубоким пренебрежением, о чем мне и сейчас хорошо известно. Боже милостивый, спаси меня от этого Кокатрикса, ибо в душе моей я ощущаю такой страх перед ним, что никогда не успокоюсь. Ведь, во имя Божие, нет у меня свойств Издры, о которой я слыхала, что когда у нее голова отрезана, на ее месте вырастают две новые. Со мной такого не произойдет, говорю с уверенностью. Если меня лишат чести, то уж назад никогда не вернут.
Скорее, мне придется поступать как Пила. Ведь я знаю, как она идет за судном по дальним морям и пробует испытать себя, в чем в конце концов не преуспевает. Также и я, твердо знающая, что, если меня возьмут, как уже бывало со многими, мне придется поступать, словно ничего унизительного не случалось. Я захочу все скрыть, и чем меньше будет обо мне известно, тем лучше стану я всех обманывать, как делают женщины, испытавшие подобное несчастье. Именно! Но в конце-то правда выйдет наружу. И мне придется сложить фальшивые крылья, не способные в дальнем пробеге противостоять правде, словно ветер, который не может заставить судно пойти назад, если стоит вода. Во имя Божие, человек хочет так и сделать и – это я говорю – не может. Жизнь людскую и гордость нужно понять, хороша она или дурна. Почему я и говорю, что если не могу скрыть собственную глупость и неразумные затеи, то должна поступить как Пила и погрузиться на дно морское.
Увы мне! Что же тогда со мной станет? Боже, Боже, могу сказать, что придется мне вести себя как несчастная Голубка, которая потеряла супруга и не хочет быть с другим. Никогда уж ей не порезвиться на травке! И ей-Богу, так же и я точно знаю, что, приключись со мной подобное несчастье, никогда я уже не испытаю радости, и никому до того не будет дела. Более того, попробуй что-то против этого предпринять, люди скажут: «Смотрите, эта дура-баба сама собой торгует, только покупателя не найти!»
Помоги мне, Боже мой, помоги мне! Неужто и вправду быть мне такой женщиной? Клянусь Святым Распятием, этого со мной произойти не может! Я буду умна и уберегусь от ошибки. Потому не буду я ленива как Куропатка, которая яйца отложит, а другая Куропатка их возьмет и высидит. Но это следствие укорененного порока. Может, Куропатке было трудно высиживать, или она знает, что цыплята так или иначе к ней вернутся. Но даже если это по таким или по другим причинам, все равно нет оправданья, если она не высиживает, ибо не будет она их нежно любить, когда сама не поможет им вылупиться. Итак, я еще скажу о себе, что, если я не буду стараться следить за собой и пресекать известные намерения и желания, в которых не содержится ничего хорошего, мои яйца – или добрые слова некоторых зверюшек, обучающих меня охранять то, что я должна охранять, – могут быть украдены. И жалобы тогда мне ничем не послужат, ведь поправить дело будет невозможно, а не так, как у Куропатки.
Конечно, Куропатка не столь глупа, сколь, как я понимаю, Страус. Ничего такого нет в Страусе, чтобы заслужить хороший отзыв. Я слыхала, что когда Страус отложит яйцо, он потом на него даже не глянет. Может быть, будь я проклята, я вовсе ничего не смыслю, но что же это как не хамство со стороны Страуса и благородство со стороны солнышка, когда оно теплом спасает яйцо и высиживает. Ах, милый мой господин, как крепко я верю, что, если положусь на Вас как Страус на солнышко, Вы меня мерзким образом предадите! Проклят будь всякий, кто Вам доверится, как бы искренне Вы себя ни держали.
Я не очень-то вежлива, конечно, когда так изобильно с Вами говорю, вовсе не будучи к тому обязана. Ибо мне кажется, не много есть вещей столь глупых, сколь глупые речи. Так же как слыхала я и об Аистихе, что она заботится о своих птенцах, пока не вырастут, а когда станет стара и летать не сможет, дети выщипают все перья у нее из крыльев, и линять самой, как другие птицы, ей уже не придется, так они в свою очередь будут ее кормить столько же времени, сколько она их кормила, или больше, если все это правда, о повелитель и господин, и если бы я с Вами так поступала, могли бы Вы при нужде делать то же со мною? «Да», – Вы говорите. Но, ради всех святых, меня же пока еще не унизили до того, чтобы я чувствовала себя за это обязанной, и буду ли когда-нибудь – не знаю, ведь глупо посулить, а потом отречься.
Ведь я по-прежнему ужас как страшусь кое-чего, без чего обходятся лишь немногие, а именно гордости, которую Вы сравнили с клювом Орла. Разумеется, я считаю гордость хорошим свойством, пока она охраняет должное быть охраняемым. Но многие приписывают гордыне то, что честь сообщает человеческой природе, и это часто становится для нас очевидным. Я правду говорю: когда кто-то вокруг меня притворяется очарованным ради известного достижения или если, будучи со мною, он будто бы приобретает некое усовершенствование, которого сам добивается, разум мне подсказывает, что я посредством такого общения вовсе не усовершенствуюсь, скорее испорчусь, если не воздвигну между нами ледяной бастион бессердечия, который иные назовут гордыней. Без сомнения, именно поэтому я не заявляю, что гордыни у меня в избытке, больше, чем мне нужно. И когда Кокодрил жует, двигая верхней челюстью, я просто не знаю, что тут неразумного. Видимо, это не так, ибо такова его природа.
Так вот, я с уверенностью говорю, случилось оно, что я бы на самом деле кого-то полюбила сообразно натуре Волка, я бы это самым пылким путем высказала мужчине, желающему со мной сблизиться, будь в том нужда, но только если меня невозможно было бы уловить, как оно бывает с Макакой. Я-то хорошо знаю, что, будь у меня тайна, которой не следовало бы знать миру, мне в пользу было бы говорить о ней только по собственному выбору. А также я думаю, что даже стань она известной, такое дело принесет мне больше пользы, чем вреда. Так что тут не приходится говорить про неверные речи. Но если из-за этого мужчина воспользуется и обретет надо мною власть, тогда, конечно, произойдет и злоупотребление словами. Истинная любовь обнаруживается с полной ясностью, поэтому слова и всякие откровенности между дамой и кавалером и обратно, меж мужчиной и женщиной, – это и есть злоупотребление речами. Я не говорю, что женщина не может сказать влюбленному: «Я счастлива, что все благо и честь, Вами добытые, совершаются ради моего имени» – а он, со своей стороны, не должен произнести: «Госпожа, я всегда готов Вам служить». Но сказать: «О возлюбленная моя, я гибну из-за Вас. Если Вы меня не спасете, я предан и скоро умру» – вот такие слова, по-моему, означают «неверно жевать». Никогда тому не поверю, кто так откровенничает, и, сообразно природе Обутой Макаки, доверия у меня к такому влюбленному нет.
Сама я более расположена к человеку, у которого нет возможности сказать, что он хочет. Мне ведь правда кажется, что тот, кто разыгрывает на словах известное представление, принадлежит к сословию Драконов, и это название правильное. Они же знают, как извиваться языками и обманывать бедных глупых женщин, подчиняя их своим крученьем. Ах, Боже истинный, какое это злодейство, как нужно опасаться такого Дракона и как я хотела бы, чтобы никто ему не вверялся, пока не приведут его к тому самому концу.
Ради всего святого, пусть женщины будут скромны как Слониха. Ибо я ясно поняла, что она очень боится того Дракона, и когда подойдет у ней срок, то размещается, где много воды вокруг островка, и там рожает из-за страха перед Драконом. Я же знаю, что натура Дракона жгучая и не выносит большого количества воды, точно как пламя. Поэтому, опасаясь Дракона, Слониха помещается в воде, но она все же не чувствует уверенности, пока ее Слон не окажется здесь же, на берегу, чтобы задержать Дракона, если также и тот явится и захочет войти в воду. Я действительно желаю, чтобы все женщины береглись, словно Слонихи, дабы, когда пришедший мужчина будет вести себя непристойным образом, ему было бы сказано такое, что заставило бы его действовать с крайней осторожностью и из чего проистек бы наименьший вред. А когда он так будет поступать, выйдет, что сделал он как надо. Но мир не таков, и есть дамы, которые верят, чему слышат, и молчат, о чем видят.
Также и Голубь обозначает это ясно для нас, клянусь верой моей, насколько я поняла. И мне кажется, что в целом мире эта птица больше всех боится, что ее поймают. А потому, насколько я смыслю, она удивительно умна и изобретательна. Ибо, опасаясь обманщиков и поимщиков, я полагаю, сидит она охотно на поверхности воды из-за того, наверное, что вода имеет свойство зеркала и Голубь может в ней видеть хотя бы хищную птицу – Сокола или Ястреба, когда те хотят ему вредить. Так он видит на расстоянии их отражение в воде и улетает в укрытие. А потому нет в этом мире ничего ценнее предвидения, и вода, нас о таких вещах предостерегающая, поистине замечательна. Голубь учит нас садиться на воду, если мы чего-либо опасаемся, как и Слон, который боится этого чертова Дракона. И клянусь душой моею, оба животных совершенно правы, и обеих вещей нужно остерегаться. Но первая из них – это Дракон с его ядовитым языком, который убивает всех животных прикосновением.
Ах, господин мой, а нет ли и среди нас таких же Драконов? Я верю и знаю – они есть, и еще я знаю: они хуже тех Драконов. И я скажу Вам, кто они и каким образом они хуже, как уже раньше говорила о тех, кто страдает от любви, пока не умирает. Их, конечно, жаль. Но, душою клянусь, мужчина может говорить, что умирает от любви, даже понятия о ней не имея, а вот я, хоть по милости Божьей свободна от всяких чувств, любовь знаю. И я точно говорю, что такие люди хуже, чем вышеупомянутый Дракон. Ибо Дракон отравляет лишь то, к чему прикасается, а этот вероломный обманщик со своим мерзким, ядовитым, истертым языком разливается в надеждах добиться чего-то там с женщиной, им соблазняемой, и неважно ему, какое зло может он ей причинить. Есть ли кто хуже? О да, конечно. Если бы худших не существовало, все было бы в порядке. Но злой Дракон, предатель, подлец, – теперь он хвастает, что добился своего. Не сам ли это и есть злой Дракон? Я утверждаю, что ни один смертный не может отомстить этому Дракону с должной жестокостью. А что выходит из всего такого бахвальства? Кого еще можно обидеть, кроме как бедную, несчастную, обманутую женщину?
Во имя Божие, да, это так. Ибо когда он совершил свою дерзость, женщина приходит в отчаянье и говорит сама себе, что не будет единственной обманутой. Нет, она пойдет к другой женщине и поможет соблазнить ее, а та женщина тоже так поступит с третьей, третья – с четвертой, четвертая – с пятой и так далее. В конце концов останется не много женщин, которые не были бы обмануты – одна при помощи другой. Это ясно из действий охотников за Дикими Птицами. Когда они изловят одну в западню, то ее используют как приманку, а другие Птицы приходят к ней и попадают в ловушку. А все это происходит из-за того чертова Дракона, который и есть причина, что женщин сбивают с пути истинного.
Вторая вещь, которой нужно опасаться, эта чертова Хищная Птица, которая появляется нежданная и хоть кого напугает. Я говорю о попах, разубранных в любезности и приятные слова, так что ни одной даме или девице против них не устоять, а им только того и надо. Я, конечно, хвалю их за сладкоречие. В попы производят из самых приятных людей и из самых коварных. Невинных они берут на испуг. Почему я зову их Хищными Птицами, и хорошо бы иметь от них оборону. О Боже, как же найти защиту от их злых умыслов? Можно обратиться к примеру Аспида, который сторожит бальзам. Я не вижу пока ничего более полезного. Ведь каждый, кто слушает попа, должен зачать через ухо, как вышеупомянутый Горностай. Но такое зачатие хуже любого другого, ибо от него не рожают ртом, но впоследствии погибают, как Дракон, о котором уже говорилось. Каждый, кто хочет так поступать, наверное, доверяет попам словно Киту. Кит – это очень большая рыба, и я понимаю, что те, кто плавает по морям, могут принять ее за островок. Усталые, изнуренные, они бывают обуреваемы желанием покоя и отдыха и, видя Кита, верят невозможному. Они высаживаются и думают, что могут сделать нечто Киту неприемлемое. И Кит ныряет в бездну моря, топя всех, кто ему доверился. Но самого Кита можно убить, ибо до того как ранен, он лежит неподвижно, но потом соленая вода проникает ему в мясо и заставляет выплыть к берегу, где его в этом случае и ловят. Я могу сказать то же самое о женщинах, которые думают, что некоторые скромные в своих обычаях попы, по-видимому, заслуживают полного доверия. А потому эти дамы полагаются на их слово и наслаждаются, пока обоих не застанут и не опозорят совершенно. Ибо поп в нашей Святой Церкви теряет источник дохода, а та девушка могла ведь найти благородного рыцаря, который принес бы ей побольше чести и счастья, чем поп, не обладающий сколько-нибудь завидным состоянием. Что же, мой милый повелитель, Вы посоветуете мне положиться на Сокола, который устремляется к намеченной жертве с расстояния в полверсты и наносит смертельный удар, а та ничего не подозревает?..
Ах, Лисанька, как же язык-то ты высунула! Не без веской причины, я думаю. Я уверена, не будь Лиса голодна, ее язык не висел бы наружу, как мне о том пришлось слыхать. Ей-Богу, мой повелитель, я думаю, и Вы не сказали бы всех Ваших слов, не будь на то причины. По-видимому, Ваш голод должен быть удовлетворен – или мною, или какой-то другой дамой. Но верх низости изображать болезнь или смерть всего лишь по причине озноба. И, конечно, нельзя поверить, что тут что-то еще, а не простой озноб.
Я гляжу на Стервятника, который, довелось мне слышать, находит труп на расстоянии в день лёту, хоть он и не голоден. Так вот, я думаю, у Вас та же природа, что и у Стервятника. Ведь Вы общаетесь со многими, а они – с Вами, и Вы слышали, как обо мне толковали в разговорах, а я разговоры люблю, равно и образованную публику. Потому Вы, я уверена, пришли ко мне сперва, дабы выяснить, что я такое и можно ли получить от меня удовольствие.
И я не думаю, как уже говорила вначале, что лишь из любезности Бог не хотел создать нас из низшего вещества в сравнении с мужчинами, но Он сотворил нас прямо из тела мужа, так как желает, чтобы мужчины нас любили, а мы, в свою очередь, им служили. Так вот, мой повелитель, действительно я верю, что Вы увидели во мне кое-какую благосклонность, и Вам приятно было говорить то, что я слышала. А причина, по которой, я полагаю, Вы всё это говорили, заключается в том, что Вы хотите, чтобы я оборонялась от дурных людей. Поскольку же я слыхала от Вас, что нельзя заранее знать, кто хорош – кто плох, необходимо быть против всех на страже. Так я и буду поступать, пока, согласно разуму, милосердие не сядет на свое седалище. По-моему, если кто-то чего-нибудь не хочет, можно найти много поводов для отказа. Удовлетворимся этим ради взаимного понимания.

493.
Джеймс Джойс
УЭЙК ФИННЕГАНОВ
Опыты отрывочного переложения российскою азбукой

ОТ ТОГО, КТО ЭТО ИСПОЛНИЛ
Нижеследующее предприятие было затеяно с единственной внешней целью: открыть для наших молодых сочинителей достигнутые на Западе возможности, далеко превосходящие всё известное в России. Работа длилась пять лет. Переложению подверглись около сорока страниц из имеющихся шестисот с лишним. Чувствительную помощь можно было получить из «Аннотаций к Финнеганову Уэйку» (Roland McHugh. Annotations to Finnegans Wake. The John Hopkins University Press, 1991). В этих Аннотациях имеются ссылки на примерно шестьдесят языков и жаргонов, которые употреблял Джойс. Встал вопрос о путях передачи, и он был решен не одинаково в разных частях. Именно поэтому пришлось отказаться от обычного термина «перевод» и заменить его более широким «переложением». Об остальном пусть судит читатель.

бег реки мимо Евы с Адамом, от берой излучины до изгиба залива просторным пространством возратных течений приносит нас вспять к замку Хаут и его окрестностям.
Сэр Тристрам с виолой д’аморе из-за ближнего моря прибыл назад пассажиром транспорта Северной Арморики на эту сторону изрезанного перешейка в Европу Малую, дабы самолично вести пенисолированную войну на полуострове: не то чтобы возмышенные горы у потока Окони раздувались до прожорливых горджиев графства Лоренс, а те всё время в тисме дублинировали вдвое: не то чтобы глас огня вздувал миш миш для поперечного виски: пока еще нет, но вспоре потом малый промел старого слипкого исаака: пока нет, хоть всё путем среди сует ванесс, когда у сестер пусть соси сок во гневе на двойного натанджо. Хрена ежевичного из папашина солода варил бы Чхем или Шен при свете радуги, и пылающий конец ея отражался кольцом на поверхности вод.
Падение (бабабадалгарагтакамминарроннконнброннтоннер-роннтуоннтаннтроварроунаунскаунтухухурденентернак!) прежде прямого как столб сморчка пересказывается поутру в постели, а затем всё время бытия в течение истории христианского трубадурства. Великое падение со столь кратким упоминанием руха Финнегана (впрочем, выражаясь по-гэльски, мужчины плотного), что егого круглоглавие скоро отсылает вопрошателя к заду, к западу в отношении иго толстословия: и их попереворопотное место расположено на исходе из парка, где уложили оранжи зреть на зелени со времен любви дублинейра первого к своей лиффее.
Какие тут стычки вил и пил, устроготов против рыбоглотов! Бре?ккек Ке?ккек Ке?ккек Ке?ккек! Ко?акс Ко?акс Ко?акс Ко?акс! Уалу Уалу Уалу! Кваоуау! Сторонники Баделлариев всё еще проигрывают Малахии Микгреню, а Зеленые вышвыривают людоведов, этих Белых Ребят, что на Худи-хеде. Буря ассегаек и бумеренгов. Держитесь, братья! Санглориане, спасайтесь! Звон влез оружия, потоки слез. Убитубитубит: рокрок. Какие возможности для ничтожеств, какие просторы продуты насквозь! Какие искушения для шлюх со сторон исповедников! Сколь истинно ощущение сеновласых с подобным соломе гласом по поводу ложного пойла! Тут, тут ушел в пыль подогретый предок блудилищ, но (О мои сияющие звезды и гнезда!) сколь величественно осветилось знамением высшее небо! Что же это было? Изолт? Ер уер сюерз? Лежат во прахе древние дубы, но восстают вопросом вязы. Палл, если уфалл, однако доллджон подъяться: и ничто столь скоро, как фарс для сестарс придет к светскому финиксейскому завершению.
Грузмайстер Финнеган, из Кистей Заики, фривольный подкаменщик, бытовал самым широким путем, который едва можно вообразить в его убожественно забываемом прошлом, еще до того, как навиновы судьи сообщили нам эти данные и Гельвиций исполнил второзаконие (он единожды всерьез сунул глаз во дно трубы, дабы узреть грядущее своей судьбы, но скоро вынул обратно моисеевой силой, так что самая вода испарилась и гиннес совершил исход, как бы показывая, что за пентатоечный то? был малый!) и в те дикие годы сей муж с кирпичами, известкой и планами вилл в Пьяной Деревне воздвигал дом над домом по бережку для жителей Таксказати. Он тух слегка ради фифи Анни, лейкокрылой творанни. Отдельности своей ищи в ней засучить, коль у тебя в кудельках кольца. Часто, наклонившись через пузырь к переду, с красивым мастерком в руке, с закатанными рукавами комбинезона, который имел обычай носить, словно Урун Пильдерик Негберт, вытеснял он через множители широту и сироту, пока не достигал в полужидком чертеже месторождения двоен, так что его пуританские произрастания прошедших дней вздымались в несколько иных профессиональных признаках, веселые и стоячие, как травка на небоскриптах, исходящая почти из ничего, но восходящая до востока небес, и всё это иерархитектиктактуктурно, горящим кустом с погремушкой на макушке, с наемными подъемными и вольно приспущенными на спуске.
Из первых он имел доспех, и звали его Вассайли Буслаев фон Ризенгеборг. Его герб в зеленом поле, с клейнодами, серый, серебряный, за двух дев козловый, борзовый, ужасный, рогоносный. Трепалкум перекладиной, с лучниками, натягивающими тетиву, и солнце, это во-вторых. Надпись: Хлебороб, Хлебай Хамогон. Хре-хо-хо, г-н Хвинн, опять быть тебе Финнопятым, Финновейном быть придется! Придешь наутро – ты там вино, а в воскресенье к вечеру – вино горелое, горелка, ты уже уксус! Хрю-ха-ха, пан Фанн, петь тебе поопятнанным!
Что же донесло до нас, словно гром в полдень, столь трагедийное извещение? Наш дом родной по-прежнему сотрясается под грохот горы арафат, но сквозь минувший ряд веков мы слышим также пьяное распевание непросыхающей музикальности, которая призвана бранно изоблегчить все выворачивающиеся из сфер небес высокие феномены. Поддержи нас в исканиях истины, о Держатель, когда мы подымаемся, и когда беремся за зубочистку, и прежде чем грохнемся опять на дорогостоящее ложе, и ночью при закате звезд. Ибо лучше мигать курам, чем кивать шкурам. Только чтобы не получилось как у того настоятеля, который их вечно путал, плутая бедуином меж кучкой джебель и джписи си. Пусть судят о том те, у кого есть что. Об урожае мельник. Тогда мы и узнаем насчет веселья в пьяницу. У нее просто дар высматривать на стороне, и она всегда тому будет содействовать, кто ей споспешествует, о двугорбая голубая мечта! Смотри! Смотри! Это мог быть недообожженный кирпич – говорят иные – или – как судят другие – это произошло из-за нарушений в минувшей части. (В наше время известны тысяча и одна версия, и все они о том же). Но описать ли ту горечь, с которою аписьяна элла аллыэ аплоки сплюща (а как насчет чудес уоллхолла – вращеправ, простидвижек, скаломахов, чмокогонов, трамодрев, вопледалей, кинавт, гиппобродов, флотоулов, турнеятий, мегасмога, с кругами и крепостными рвами, с базиликирхами и аэропагодами, с судами и посудинами, с констеблем в мундире, отмеченным укусом за ухом мекленбурым сукам и ямкам для линьки соколов, с пенькою от пеньков, чем пеньше, тем встаньше, и троетрюками по двенадцати пинков за дюжину штук, с бусами, скользящими по проспекту Безопаспортных, с дерижаблями, висящими над углом Без Портных, и дымы и надежды, и мягкий холмик его владений прирожденных природою домовладельцев, дымоглазельцев, в-даму-продевальцев, шурум-бурум, бор-бормотание с крыш, обормоты из крыс, крыши для, как для крыс тря, но лишь под мышь сгодилась бы), а кто пьет со сна, тот и спит спьяна. Акушерка на сносях, вот-вот снесет, вот его и трясет. (Была там и воздвигаемая, конечно, стена). Димб! Он пал с этой последней. Демб! И был мертв. Дамб! Мастабадам, мастабатом, когда луна играет в лютню – и всё исчезло. Чтобы мир знал о том.
Шайзе? Ай шут шии! Макуль, Макуль, зачем скончался ты? Ах, тем в четверг печальным утром? На мрачных поминках Филуяновых все народные хуливане стонали, простершись в оцепенении и презбыточно отчаянном улюлюлении. Собрались там печники и дворники, глухари, бухари, будочники, конюшие и киношники тоже. И все они остишно ароли. Агог, магог, а кругом сплошной аргог. Для празднования продолжения до Ханандиганова изничтожения. Иные даже подскакивали и под канкан его оплакивали. Кто вверх вздувал, кто внутрь его отжимал. Тверденький он, плотный. Приам прием придам. Это он был, тот веселый вселенский юноша, молодой человек. Взвейте его изголовье в пивную с пивом. И кде и када вы такое апять услышите? Со своими срединными ссредствами и пыльными препозициями. И положили его преть на кровать. Со стаканаливами финской фодки у ступней. И пенным пеньем за ступенью. Покуда жидкость не стекла из узости стекла под вязкостью. О!
Ура, разве лишь глыбы раннего дарования виднеются сквозь те зрелые пейзажи глобуса, которые суть, рассуждая тавтологически, одно и то же, гладкое место. Вот когда Он, существо громоздкое, спотыкается, словно переросший младенец, давайте смотреть, как Ом на тарелку лег. Ум! От еженедельника до бездельника и от мошенника до ошейника всё-то он мирно расстилается. И в течение пути изгиба от фьорда до фьельда дуновения попутного ветра ведут по нему, обобоируя через рифы (хоахоахоах!), плауплывания в долгую лифейную ночь, блудобледную ночь, колокольную ночь, чтоб ее хитрые флейтующие трохеи (О карина! О карина!) заставили его проснуться. Она со своим фартовым фартуком, со сдобным съедобным, а вокруг всё строения да настроения. Возделывая дело его падения в отделе с водоразделом. Сначала молимся, потом моемся. Но что же мы сами из себя представляем, поверьте, это так. Аминь. Со сай ас. Грампапаша пал, но зелень проростает в пали. Что там, на скрещении путей? Фуфырь финфофамов. Где ж его бедная головушка? Там, где нет кеннедиева хлебушка. А что у него на хвосте, на самом кончике? Дублинского эля добрый стаканчик. Но если начнешь проверять его на подлинность и погружать зуб сквозь лебяжьебелое тело, смотри на него, как на бегемота, ибо он – ничто. Финиш. Всего лишь фотокопия теней вчерашней сцены. Примерно как рубиконский Салмосалар (Форелосось), древний, агапемонидова века, он втоптан в нашу туманную пыль, обкатан и запечатан. Итак, продовольстие это для внешних мертво – в общем, поштучно и навалом.
И всё же, разве не видим мы очертаний формы того бронтоихта, сонно оживляемых даже в нашу ночь осокой извилистого потока, который Бронто любил и в который он, Брутто, упирался. Хик кубат едилис. Апуд либертинам парвулам. Здесь он лежит. Сущая мелочь. (Лат.) Что если б она махала или порхала, в носках или обносках, иль клянчила б по полушке да на подушке. Арра, конечно, все мы любим малютку Анни Райни, то есть, хотел сказать, любим крошку Энни Рэйни, когда под зонтиком в клочках да в пустячках порнхает она порхабненькою бабочкой. Йох! Бронтодед спит, йох он сопит. Над Бен Хитр, а также в Сипл Изоут. Вот его череп головы, в коем он варил помыслы, вглядывался в туманное иное. Чье оно? Его глиняные конечности, поросшие зеленотравой, охладело торчат на месте его падедения, у Стеклянной Стены, где стоят и кланяются наши сыны, на стыке лета, зимы, осени и весны. А позади, напротив, за Илл Сиксти – зады форта, бом, табором, с топором жди засады, ищи рассады. И пока одаль плотно оборачиваются облака, можно насладиться горделивым видом сбоку нашего вздыбленного жилого холмища, а ныне Валунстенского национального музея с находящейся на некоторой зеленоватой дистанции очаровательной водырьлейской областью и двумя беловатыми вилайетами, которые внемлют обзору о самих себе с этаким подхихикиваньем по поводу глупопадшей листвы, прелезть! Нарушители свободно допускаются на территорию музея. Вали- и пади-подкинцы за один шилиног! Обратно же обесчлененные инвалиды старой гвардии найдут тут возочки в меру необходимости хода. За ключом от входной двери обращайтесь к сторожилихе тете Кате. Подкиньте. Типа.
Вот путь в музейные помещения. Входя, побеспокойтесь о шляпах. Итак, мы находимся в помещениях Музея Герцога Волейданского. Вот прусацкая пушка. Вот франсуцкая. Подкиньте. Типа. Вот флаг прусацкий. Вот каска с кокадрой. Вот этой пулей был сбит флаг прусацкий. Вот орудие, из которого било против того обла, что сбил флаг прусацкий. Ну и пушища! Попробуйте с вашими вилами и рогатинами! Подкиньте. Типа. (Воловий ступ! Отлично!). Вот треугольная шляпа, принадлежавшая Линолеуму. Ну, поддайте же. Типа. Треуголеум. Вот Волейдан на своей той самой белой жлопшади, на Пейдухе. Вот великий мудрый Волейдан, красивый и притягательный, обутый во златооловянные шпоры, и его передняя часть вся в железе, и его полубронзовые ходовые ботфорты, и его колесничные бутсы, и его лучшие бангкокские боты, и его пулопонезианские боевые невыразимые. Вот его большая бледная жлопшадь. Давайте. Типа. Вот трое линолеоновских ребят в оживленной перепалке. Вот убийственный инглиз, вот скоттствующий драгун, вот смиренный деви. Вот бог линолеум, который убивает бега линолеума. Галлагурская посылка. Вот маленький мальчик липолеум, с ним не вышло бы ни бегло, ни благо. Асса, асса! Туш Фиц-Тамыш. Грязный Мак-Разз. Волосатый О’Волосан. Все они колупай-шалопаи. Вот делосские Альпы. Вот гора Тивель, вот гора Типси, вот великая гора Инджун. Вот крымская цепь этих альп, которая окружает прибежище трех липолеонов. Вот джиннихи со своими легагорнами, притворствуя, читают в страгически самодеятельной книжонке о неверной войне с Волейданом. Эти дженнихи как редька в ручке, эти джоннихи как хрен между пальцев, а сладкий Волейдан бласловляет всю их лейку. Вот большая достопамятная Волейданова телеступа, похабно размолоченная по джинниховым бокам. Половой размер, с преувеличениями. Секскалибур. Подкиньте. Типа. Вот я, Бельчем, крадущий свое мрачное обличение из Ужасной Омерзительной Закатно-веснущатой Кромвелианы. Разграблена. Вот впопыхах нарисованная джинниховская программа подведения вод от Водыльо к Волейдану. Программа обозначена тонкими красными линиями против схематичного изображения меня, Бельчема. Йо, йо, йо! Прыгаем! Спасайтесь! Смотри в оба за мелким малюткой! С захватом. Нап. Такой был тиктак у джинниховий для обливания Волейдана. Ши, ши, ши! Джиннихи противоподжениваются из-подо всех липолеонов. А липолеоны нападают на единого Волейдана. Волейдан же бласловляет их вытерловую лейку. Вот вестник-Бельчем в шляпе с кивером, обменивающийся тайным словом со смущенным Волейданом. Вот задняя сторона Волейданова вестника. Она направлена туда, откуда я, Бельчем, уже исчез. Саламантра! Айи, айи, айи! Сладкие джиннихи. Офигостволим вас! Клянусь вашим. Волейдан. Такова была первая Волейданова хитрость: тик на так. Хи, хи, хи! Вот я, Бельчем, в семиверстных каущуковых, чирикая и щебеща, шагаю вокруг джиннихового стана. Пить так пий, петь так пей, поть так пой. Он скорей выпьет джиннеха, чем даст выдохнуться портеру. Вот русацкие ятра. Вот трансшея. Вот кустистые ограждения. Вот военнослужащий с носом после стадневной поплашки. Вот счастлифчик. Др-рака! Вот джиннихи во дворе на задворках вдвоем. Вот липолеумы в дамских домиках. Вот Волейдан рядом с осколками Корка открывает огонь. Тоннере! (Бычье ухо! Играй!) Вот верблюжья конница, вот метание пехотой, вот разные красочные краски, вот как они красят, вот забава! Альмейдагад! Артюз Тулуз! Вот вопль Волейданов. Липа! Липа! Прилипла! Вот визг джинниховий. Под ветер! Козлам раздеть финнских ягнят! Вот джиннихи убегают по тропкам лишений, шелушась в убежищах. По рюмке, по рюмочке, по рюмашище да шагом, шажком, шажищем так этак воздушно. Ибо сердца их там. Подкиньте же. Типа. Вот – спасидо и спасипо – моя, Бельчема, серебристая плитка тушить кости в прохладе противогаза. Бедные платят. Вот след бисмарка, который джиннихи, простудившись, оставили, пробегая в марафонском забеге. Вот Волейдан машет своей той самой помятной телестопкой Софи-Ки-По для царственных разводов в направлении смывающихся джиннихов. Гамбаристе делла порка! Далаверас фимьерас! Вот желчайший из липолеумов, Лакомпер, наблюдает за Волейданом на той самой большой белой жлопшади, на Бейтухе. Стеновалунный Волейдан – старинное изопражение. А липолеумы – это миленькие подвешенные женишки. Вот гиена-гиеннеси громко хохочет над Волейданом. Вот двусмысленные носилки-дули, на которых уносится дым от хиннеси. Вот хиндуля Шимар Шин между дулей и хиннеси. Подкидайте. Типа. Вот сварливый старый Волейдан стоит на страже у липолеоновой половины треуголеума с навороченной гадостью. Вот хиндуля натирает ранджимад к запуску. Вот Волейдан вешает полшляпы липолеума на свисающий с зада хвост своей большой белой жлопшади. Подкиньте. Типа. То была последняя Волейданова хитрость. Попал, попал, попал! Вот та самая белая Волейданова жлопшадь, Дуйгрех, которая машет своим телехво?стом с липолеонской полушляпой, чтобы задеть хиндуйского сипай-мальчика. Хней, хней, хней! (Турий лох! Хлам!) Вот сипай-мальчик, мадрашаттарас, он скачет и кричит Волейдану: Ап Пуккару! Пукка Юфропа! Вот Волейдан, прирожденный притворный, предлагает свой спирочный кочебок царескво?рцу Шимар Шину. Сам ты жерло хорошее! Вот служивый сипай-мальчик сбивает целиком липолеоновы полшляпы с кончика хвоста от спины его большой бледной жлопшади. Подкиньте. Типа. (Глаз бугайский! Кончено!) Так кончился Копенгаген. Вот музейное помещение. Выходя, побеспокойтесь об обуви.
Тьпхью-у!
Ах, какое тепло стояло внутри, и сколь жесткохладно на вольном воздухе. Мы знагде она прожива, но нико не гово о лампе-хлопушке! Там милый малый дом с окнами числом месяц с деньком ветров. Вниз на спуске по строчке в верхней точке. Нумерованная ванна. А какая погодка! Ветер играет меж вершин холмов, коих если насчитать полсотни, то найдется еще пара. Так вот на них прыгает шишковатая птичка. Всё чего-то она берет-таскает, собирает чуть-спеша, чутьтуша, чутьерша, чутьшебурша, чутьпоевши, чутьпоспевши, чутьпопавши, чутьпомолодевши, чутьслыша, чутьглуше, чутьтуши, чутьчуши – такая шишка-птишка. На широкой равнине, в узкой долине. Там, под семью вротшильдами, лежит самый из них болван. А рядом рукавица. И герб. Парочка голубков упорхнула на скалы севера. Триада вранов, оглашая карканьем углы небес, переместилась к югу, откуда трибы ответствуют воя: нам как бы вдвое. Она не выходит, если Тон принимает душ, или Тон возится со своими сиренами девичьего пола, или же Тон выдувает бурные тоны. Никогда. Ни разу в жизни. Это ее так пугает. Всё будет зря. Фи фо фом! Она просто надеется. Ведь жизнь – это жизнь. Но вот, сейчас это произойдет, она появляется, мирная фогель-птаха, пародийная птычка, пери в перьях, клювопрыгалка косая носится по кочкам, пью-по-па да пау-вау, в брюшке под хвостом, бегги-багги, бикки-бекки флик фласк флекфлингинг поганкин пух, клюй тут клей там, кс-кс-кс, вороватая кис. Сейчас пирамирье, милитопукос, а завтра мы желаем, чтобы эти липкие поцелуевы по мелочам творили новый договор для счастливых детишек. Приди, о небо, меня сусо, и воспой этот праздничный день. Она позаимствовала у кучера передний фонарь ради разузнавания (как оно идет безбедно и на дно и как оно кругом видно) и все вещички следуют к ней под клюв в сачок: дребезжащие пуговицы, застежки, пряжки и отмычки, карты, ключи и складни, душевно целованные и волшебно обнимованные, бостонские ночные подвязки и носки из-под завязки, кружочки из никеля для старого михеля, вон тут еще луживая пеерсона в кхотиках и у бвотиках, как карлик и на пар ли как, многоилльная, малобелльная, с бренди с денди колокольная около укольная, игольная, а также последний вздох из груди испущенный (напомаженный на этот случай) и откровенный грех под солнцем (смех!). С Кисс. Кисс Крысс. Крысс Косс. Кисс Кросс. Не то. Перечеркнуто.
* * *
Жмут: Тпрут!
Мнут: Съеден жрут.
Жмут: А сам-то ты? Съедобен? Подобен?
Мнут: Так, кой-как.
Жмут: Но ты ж не нем?
Мнут: Нет, как не ем.
Жмут: Так что с тобой такой?
Мнут: И глох я, и плох я.
Жмут: Что за удидидидивительная шту послужила тому причи?
Мнут: Пудыль, сер.
Жмут: Чей мутыль? Откыль?
Мнут: Из отыль «Прямой Костыль», где ей и быть.
Жмут: Да я ж тебя едва не слышу. Ты вставь меня к себе на место.
Мнут: Просто не съест-то. То тут как тут, то тут, то там. Невесть что.
Жмут: Единственный айгонбрык. Парапотомки суть пара потом и только. Дозволь же при всём шатании утешить тебя колыханием с выпивкой на дубовую серобровую деньгу. Скажем, пиво ведь вещь неплоха.
Мнут: Ха-ха! Не ведаю, насколь древесное оно, то пойло серое из сорго Седрика Шелкобрадатого Педрика. На вкус оно как бы седое с риса или с проса, что дают на дублиновой перекладине. Словом, блин без тмина. Прел на этом самом естественном тесте. Где стоит Мономонарх. Коль манекен удал, то ль джентльмену только удалица.
Жмут: Просто, как предсказывал еще Тащит, излажавший историю пошлого, ему удалось набрать полные кулаки, дабы сеять.
Мнут: Ровно по ливеральной траектории пуль млеять.
Жмут: Далдон Всебалдущий! Где же они сойдущий?
Мнут: Как вол на дерне. Рукс рорум, рекс рум! Я б храпел ему из пенного рога, каб налили мне туда хоть немнога.
Жмут: Полей мя кипящим медом, если распираю хоть сливу во всех хрычах твоих от сурепки до финика. Словно в роттердам. Одну или нескольких. Это без маслица. Всего добраго. Еще удавимся.
Мнут: Со плесень. Но обомни биноточку. Мить ежери ты погрядишь упокойным вздором по груду, то не марое ужрешь, а имедно стир моих фредких лух – вумфри и выньфри, штоп добриться по ослову на восторг его и на жабад, где бредкие маши вознугали страхоения мех горда по убажемию ремень брых, от мочальной дочки до их огончатеменного фунта. Пусть же он румурмур. Лишть сопери двух трас: сладкое и мокрое. К сиперу. Но спорее к восторгу оми в сограсии: и вод храдно и ебадно, оми дрибиряюца. Без числа жизейскиг издомий паро на сдраницу зию, флекейски словно флофлейзги, понои из паранои, бутта волхв волохад. А зичаз взе оми погреблемы в род, изог с изгом, ерд от ерды. Гордыня, о гордыня, где твоя хартыня!
Жмут: Бсденчь!
Мнут: Фиа-фьюи! Индое песопрасие. Влик с барым в зизменях ежемощных туже осторононенимия, вавилона великолонагленодворсостоялогго с титтит тительдомиком, вроде алп на алпушке, уховертушке, равной неравному обычно пиянству в сфукофой симмиллимедрии, где згрыда люпая люпофь.
Жмут: Змердь!
Мнут: Мельдундлиза! Зверепой волною похофтон. Беспрудовая беснь. И смердоносая паздь всех их вздянура. Этот токлет бриборожен гирбиджной былью и, груженый гнильем, как воз вращается. Слагающий руны может читать хоть на читуереньках. О замок, у самок, и сдамок чтоб сдать! Продадай же от мня суб из яркой марки для Хумблина! Для Хумбледской ярмарки. Но реки о томб белижабо, о сосердатель! И девствуй по воле!
Жмут: Поболе?
Мнут: Жиган Форфикулес с волшемнитсею Э-мни словно.
Жмут: Словнако?
Мнут: Там богребен был вицекинг, однако.
Жмут: Хваад!
Мнут: Ды изумрен, о Жмуд?
Жмут: Я гаг бы на оздрие, где мнут.
* * *
Да, там и в ниллохах диебос и ни от какой скверной бумаги нет остатков, и огромная гора пера пыхтит, чтоб мышам было без недостатков. Всё это в тревности. Ты дал мне пинка (за подписью), а я глодаю ветры с росписью. Я жвал тебя за жвачкой, а ты жапрякся в тачку. Но мир – это я говорю – был, есть и будет вовек излагать свои собственные вруны по всем – так сказать – прямоблемам, попавшим под санкцию наших инфракрасных чувств при последнем вельблуде млечном, чей сердца пламенный сосуд бьется меж карих глаз на якоре перед могилой братца-председателя, там, где его финик исследует пальму, которая принадлежит ей. Но день рога, день кости, день бивня пока не настал. Кость, голыш, балдыш; суши их, кроши их и всегда разделывай; пусть они терракокнутся в муттеррингпоте: и Гутенморг со своей кромагнионственной хартией, скорокрася и первопечатая, должен от мыли и до фиг встать на красной строчке всемирной бочки, а то в ал-когоране смысла уже не будет. Ибо на это (нас предостерегают) тратят мумагу: пропски, ощипки и обе чатки. До тех пор пока вы в конце концов (хотя и не в окончательном духе) сведете знакомство с Господином Типом, Госпожей Топой и всеми их маленькими типтопами. Топоточка. Так что вряд ли следует вам мне указывать, каким образом соединять слова, чтобы они получили по три главных и с десяток топтипических чтений по всей книге «О Джине Дублендском» (да покроется тиной выступ отступника!), покуда Далет, махомахума, открытая, сама же и захлопнется Д. Верь.
Но ты пока не плачь. Можешь даже улыбнуться, о мой повелитель, ввиду тех огороженных древами дев, а в саду так темно при свете свеч. Но взгляни, что это у тебя там прикрыто? Лица словно на кинотейпе шагают прочь биениями пульса, чеканя истории ториев из подвигов вигов для всех деловитых айриланий. Во первых это было во вторых за их совокупаньем по порядку и в третьих на клубникиных грядках. И цыпы ссыпались с птицыпочек, только бы не наслоиться на ослицу. Справься у своего осла, достойно ли ему было достоять при этом справа. О ослуша, послушай, если уж вскачь, так только на карачках. Словно жена с огрехами напоказ. Ибо наступает век возвышенных юбок. Как-то ноековч и ковчина, благородная женщина. Ведь гроб полн пометов во добрую славу полетов; и золотая молодежь, юнцы, мечтают еще раз охолостить у ней концы; и до чего только не доведут неудачника на даче. Скоромаша, он раскосомашивал облузги ее игривых ласк и приятного пиррихияка. Оброслая, придорослая, да она же просто фидарослая, эта змеющаяся озоба! От трех пиеров в зоосаду в засаде. Вейся, вуаль, в веках влюбленных! Она, она всех превзохла! Тук в нос, тэк в хвос. Хохобря! Конечно, то была она, а не мы! Но спокойней, господа, спокойней, мы следуем задами за норвигом. Так что вынь-фень-кинь-пинь. Явись и поглядись. Хет уис ив ее тритон. Уши! Уши! Иду. Уон он! Убогие лепечут.
Это было во мгле давным-давно минувших времен, в древнекаменном веке, когда Адам еще нырял с мотыгой к своей мадамьеве, а та вертела веретено в илистых струях, и всюду пахло пахотой, когда первозданный неподдельный распойный разбойник пил и лип так, что глаза его истекали от страсти, а не от старости, когда все подряд с первого взгляда один другого любили, и Ярл ван Хутор гордо держал в светильне горелую голову, хладные руки на себя налагая. И два его маленьких еюшки Тристопер и Иларий нянючили куклу на засаленном полу того глиняного дома, жилища и замка. И кто же – не будь я дермот – приходил туда смотреть за помещеньем? – одна его золовка-ослушница. И ослушница набралась розовым и разумно в дверь зашла. И зажгла и зажглось всё в том огненном месте. И говорила она к дверям на своем местном перузийском: Дай глотну разок, Марк д’Иван! Зачем это мне несчастье луковое – смотреться как горсть гороха с-под пива? И так начались у них стычки. А дверь двернула милости ее на голландско-носонассауском: Шут! (и задворилась). И тогда милость ее наклонности умыкнула еюшку Тристопера и в песчаную пустошь она текла, текла, текла. И Ярл ван Хутор следами за нею шагал, мягко увещепеневая: Стоп ротная стоп вернись в мой ирин стоп. Но она ему сварливо: Никакнемож. И в ту самую сабаотную ночь где-то в Эрио сыпались ангелы и слышались бранные вопли. И ослушница ушла на сорок лет в Турлемонд и неким особым мылом смыла подтеки любви благоговенной со своего еюшки и было у нее четверо загранитных пидагога учить его щекотке ума и взрастила она его ко всегдашню состоянию и вышел он лудиран. И тогда опять она текла и текла назад, пока не вернулась к Ярл ван Хутору в те же объятья с еюшкой в кружевном переднике когда-то там ночью. И пришла не куда-нибудь, а прямо к перекладине его подгрудной в пивную. И Ярл фон Хутор сидел в том погребе, топя в ячменном солоде голобитые пятки, и теплыми рукопосжатиями сам с собою обменивался, а еюшка Иларий и болвания их раннего возраста валялись на салфетке, корчась и кашляя словно брот и сиздра. И ослушница глотнула белого и опять зажгла и красные питухи взмыли порхая на гребнях холмов. И она выдала на грош груш для грешных душ, говоря: Дай хлебнуть раз-другой, Марк ти Твей! Что это я тут как две горсти гороха с-под пива? И: Шут! говорят ей грешные, той каролдевне (и заперлились). И каролдевна-ослушница усадила еюшку, взяла еюшку на руки и по всей лилейной дороге в Страну Странниц она текла, текла, текла. И Ярл фон Хутор летел следом и выл как штормовой вихрь: Стоп слышь стоп вернись вырин стоп! Но ослушница ему сварливо: Мнейтак понра. И дикие раздирающие стоны слышались в ту душную ночь где-то в Эрио, и падали многие звезды. И ослушница скрылась на сорок лет в Турнлемиме и вталкивала кромвеличавые хулы ногтем с длинным пальцем в еюшку и было у ней четыре иносраных перподавателей чтоб он слезами изошел и довела она его до самонеопределенной небесшкуртрясти и стал он тристьян. Тогда вновь принялась она и текла, текла, покуда с парой перемен бу ты про не явилась к Ярл фон Хутору и с нею Ларрихилл под ее аброметтой. И стоило ли ей вообще останавливаться, ежели не близ крыльца торца его дворца для третьего заклятья? И урагановы ноги Ярла фон Хутора достигали ящика с продовольствием, меж тем как сам он всё двигал жвачку через четыре свои желудка (Смелей! И смелее!), а еюшница Топертрис и то идолище поганое предавались любви на половой тряпке: пилились и трахались и снизу и спереди – как последний наемный с простодушной невестой во втором детстве. И ослушница хлебнула прозрачного и засветила и замерцали долины. И она свидетельствовала перед аркой триумфов, так вопрошая: Дай выпить по-третьему, Марк ты Трись, что это я словно три пригоршни горошин с-под пива? Но на этом их трения и кончились. Ибо, словно стога колоколов окаймленные вилами вспышек, древняя гроза всех дам Ярл фон Хутор Боанергес громолниеносно и самоперсоновластно явился сквозь трое запорных врат под аркадами приотворенных замков в своем широкорыжем головном цилиндре и цивильном вороту вокруг шеи – хип, хоп, хандихап – и края подрублены и носоперчевая дутохвальная и мужерваные штаны и газыри резного эбонита и отороченные мехом панункулярные пимы – словно крясный жолтой дсиньзоленый оранжист в виолетовом индигобалдении во всю мощь и ширь до крыш его бедр бердыш. И он вознес бравую руку до плотного упора и выступил повелевая и рчь држл к ней чтб затворница закрылась кляча от его клича. И та на три ключа зпрлсь. (Перкодхаскурун барггруауйагокгорлайоргромгреммитгхундхертруматхуна радидиллифайтитиллибумуллунуккунун!) И все пили вволю. Ведь в подобных доспехах муж для девиц под рубахами был, конечно, жирная наживка. И то был первый образец иллитеративной портерезии в нашем влажном и плоском мире с лоском. Зри же и слышь о том, как крыс-охранник приоткрыл сладостную щель в Нарвелианский крмль. Ослушница одолела свою липу, еюшки качались по мирным волнам, а ван Хутор прервал ветер. Так благоуслышание бюргера разнесло фелицитатис на весь полис.
* * *
Итак (чтоб не бегать за Древесным Ирисом и Лилей О’Ранган), начиная рассуждение о генезисе профессионального прозвища Харолда или Хамфри Чимпдена (мы возвращаемся к вопросу о первопрозваниях прототоптального периода естественно именно в те времена, когда энос меловал тряпки), прежде всего раз навсегда отметем теории ранних источников, которые связывают его с такими базисными фигурами, как Глузы, Гравзы, Нортисты и Анкера с Эрикерами (Уховертами) из Сидлзхема, что во Многолюдстве, или объявляют его отпрыском викингов, основавших округ, и помещают в Эйрике или в Ирике, согласно наиболее аутентичной версии Дамлета, читай Чтения Хофед-бен-Эдара, который излагает это именно таким вот образом. Но нам еще однако передают, как репничавший подобно Цинциннату перестарелый садовоз запасался от яркого света под деревом с покрасневшей от напряжения древесиной потным полднем в субботу под праздник Хаг Чавыча, предвкушая райский отдых от возделыванья корней в саду позади притона, т. е. за зданием старинного морского вертепа, когда шкуроход объявил вслух об изъявлении королевского удовлетворения в намерении задержаться на большой дороге, вдоль которой двигался вольный лиз, а за ним – тоже прогулочным шагом – следовала гулящая свора встаниелей. Обо всём забыв, кроме простой вассальной верности этнарху, Хамфри или Харолд не стал седлаться ни же впрягаться, но выполз как был непосредственно (его пропотевший платок в горошек свисал из карманной накидки), спеша на передний двор своего учреждения во шлеме с подпругой, в шарфе от солнца и пледе, плюс две пары – краги и бульдоги, окрашенные в киноварь пылавшей почвой, звеня вращающимися ключами и неся вверху меж воздетых наконечников охотничьей свиты высокий насест, на вершине которого был тщательно укреплен поднятый с земли цветочный горшок. Тут его величество, а он с самой нежной юности был или просто прикидывался весьма проницательным, имея в виду расследовать, какая, собственно, причина привела того к тому, что он выглядел словно дыра в горшке, попросил, замещая одни слова другими, пояснить, не служат ли теперь, как он выразился, «патерностер и врачи в серебре» (мормышка с блестящими блеснами) более изощренной приманкой для ловли раков, но простой и честный Харомфрилд отвечал тоном, не допускающим сомнений и близким к бесстрашной наглости: Не, аш личст, я-т к-раз хотел чтп попались ирики (имея в виду уховерток). Наш царственный мореплаватель, булькая и даровито урча опустошавший сосуд на вид с дистиллированною аквой, прервал глоток, сердечно ухмыльнулся из-под моржовых усищ и снисходительно, с тем не чрезмерно гениальным родом юмора, который Уильям Нос уноследовал по линии веретена от двоюродной бабушки Софи вместе с известной короткопалостью, обратился к служителям свиты: Михаелю, владетельному лорду Лейкса и Оффали, и юбилейному мэру Дрогхеды Эльхеру (согласно позднейшей версии, приводимой ученым схолархом Погревозом Погремушевым, эти двое распутников были на самом деле Майкл М. Маннинг, протосиндик Уотерфордский, и итальянское сиятельство Джубилеи, в обоих случаях они составляли трехмерную религиозную общность, символизируя чистоту учения, обыденные деяния и три-ха-ха в хамлохонной местности, где растут прелестницы падая с лестницы, примечательно досихпоротые): Наш рыжий родственник из Лейкапии – ведь он вовсеуслышание облагованивал подонки могилы святого Уверта, но разве знал он, что у нас для сферхнадежности сфер компетенции есть такой комплот из-под ворот, что прахоухие вертопрахи попадаются в нем не реже чем уховерты! (т. е. эрикеры). С тем-то он и таскался каждое утро ко двору Джом-Пилы. (До сих пор мы слышим джепиджеп живорозовый, деревянный смешок из придорожного куста, который взрастила госпожа Холмпатрик, и по-прежнему ощущается обомшелое молчанье на токующем ткамне: Ив мие у Бурна). Возникает вопрос, таковы ли факты его язычески благородного именования, какими они записаны и освящены в обоих или в каждом из смежных андропавломорфных описаний. Их ли фатумы мы читаем у Сивиллы между «фас» и «нефас»? Нет ли на дороге навоза? И должна ли Нохомия стать нашим тем самым местом? Да и Мулаки ли наш чингрыз хан? Наверное, о том мы узнаем нескоро. Пинай же понги, что заложены у тех, кто свободу ищет среди (кум) скиптров и сцентавров. И если ты зпозобен в своем бизонстве, о сын Хохмы?, то имей в виду: этот человек – гора, и на склоны ее воздымаются. Так откинем в обе стороны и заблуждение – столь же пунийское, сколь финикийское – что то? был вовсе не король своей особой особой, но его нераззвучные сестры, ночные рассказчицы Шаххериззада и Дуньявзаде, которые позднее, когда распойники оботрали социалианцев, явились в мир в артистическом образе и выведены были на сцену мадам Зудлоу как Роза и Лилия Мискингет в паптамаме, где эти две пипы прыгали в плавных прулях, Милиодор и Голофея. Здесь отметим важное явление: после данной исторической даты все документы, извлеченные из бездн забвения и подписанные Харомфри, носят инициалы Х. Ч. И., и так как он долго, вечно и только был добрым малым Чучем Хумфри для всех отощавших от голода бездельников в Лукализоде и Чимберсе, с точки зрения его родни произошел, конечно, особенно благоприятный поворот в общественном мнении, когда тем буквам было придано значение клички: Хочет Чего Ищет. В этом качестве он всегда самому себе равен и величаво пригоден для всевозможной универсализации, в каждый миг он сюда обыденно подходит, невзирая на враждебное горлопанство, скажем, если считать от «Бери орехов чайник!» и «Сними белый войлок!», а затем следуют ослабленные варианты: «Встать с грогом!» и «Назад к берлогам!» и «Блага (бас): из сапога», от славного начала до доброго конца, истинно католическое сочетание, сочетающееся в королевском зале с глянцевым пойлом превыше нижних огней всех рамп на уровне сыромятных быкоходных для единодушного заплодисмента (его жизни дарованья и обрывки их карьер) в честь Г-на Валленштейна Вашингтона Семперкеллиева иммеръюного блужданья в лучшем представлении по особому запросу с любезного дозволенья ради благочестивых нужд домодромный живой царских страстей спектакль сыграть, стекающий со строк и сроков сотворенья со столетием вместе «Королевский развод», а затем в связи с вознесеньем к высшим вершинам вдохновенья при претенциозных извлечениях из развлечений «Девицы Бо» и «Лили» – вся сорсерия ночных игралищ по громкому указанию из вицесуфролевской будки (в которой будочник – лицо далеко не столь выдающееся, сколь знаменитые своими выкрутасами Маккаби и Гуллен), где надежный Наполеон Н-ный в нашем разыгрываемом на мировой сцене фарсе и удалившийся от дел кекельтскокомедиант в собственном роде, праотец народа того же рода и весь род его близ и вокруг с неизменным широкопростертым платком, охлаждающим шею, загривок и плечи, в гардеробно отделанном фраке без фалд, смокингом титулуемом и вполне с рубашки откинутом, во всяком плетеньи своем далеко выступающей за пределы длин ручек обстиранных грабель и плеч мраморноголовых шкафов, что расселись в оркестре, словно древле в амфитеатре. Таков водевиль: следите за освещеньем. Исполнительский состав: по обещанью, с надеждой. Дамский ярус: оставьте внизу верхнюю одежду. Партер спереди и сзади: только стоячие места. Лица в нетрезвом виде немедленно удаляются.
В этих же литерах прочитываем и более низкий смысл, который скрадывается и скрывается за внешней благопристойностью. Острословы туманно намекали (уколы Мохората ощущаешь утром рановато), что он страдал дурной болезнью. Будь-ка им пусто! Единственный достойный ответ на подобные предположения состоит в утверждении о существовании недолжных заявлений, которым не следует верить и о которых нужно надеяться, что можно добавить: таких заявлений не следует допускать. Его клеветники, принадлежа к несовершенной теплокровной расе и по-видимому полагая, что он и есть тот самый жирный белый землемер, способный на любую и всевозможную гнусность из списка, составленного для очернения семейств Жук и Келликек, поддерживали свою версию поочередными измышлениями, будто его одно время нелепейшим образом обвиняли в причинении беспокойства оруженосцам валлийской охраны в народном парке для гуляний. Ей, ей, ей! Хок, хок, хок – не могу! Фауна и Флор предаются любви на зеленом лугу. Для всякого, кто знал и любил могучего христоподобного уховерта Х. Ч. Ирикера с таким прозрачным сознаньем в течение всего его сиятельства вайсфриегального бытия, самое предположение о нем как о похотуне, сующем нос в сельский капкан, звучит особенно абсурдно. Однако истина, бородой у пророка, вынуждает добавить, что говорилось и о таком феномене, как куондам (пфуй! пфуй!) в случае, подразумевающем, интердум полагая, некий куидам (если он не сущестовал, необходимо куониам его выдумать) оу том времени стамбульствуя вокрауга джамбульствуя в стоптанных тапках при темной записи и оставаясь антипично анонимным, но (поименовав его теперь хотя бы Абдаллах Гамеллаксаркский) отметим, что он был, как утверждают, объявлен у Меллона прецедентом для случая охраны порядка гражданским комитетом бдительности, и годы спустя, о чем ибид кричат еще громче, стал он покровителем испускающих трепет, то есть, по-видимому, таких как поникший головою пресыщенный шульхан (пфиат! пфиат!) в ожидании ежемесячных возвратов к чопп пах каббакксам аликуби в старом доме для охранников в Роч Хеддоксе, за улицей Хавкинса. Что же это за воронье вранье, что за лживые лужи, полные оскверняющей истину до костей жидкостью! На гомер жратвы кузов колотух. Проще совравши, клевета не смела излить на нашего добрейшего, величайшего и необычайного Югона Эйрикера, уховерта гомогениального, как называет его благорасположенный сочинитель, более смрадного неприличия, нежели это – то, которое произвела на свет вохряная стража, не решившаяся, правда, застенчиво отрицать, что она – чин Тет, чин Тип, чинчин Типпит – успела уже употребить к вечеру свойскую дозу зернистой души и вела себя с обджентльменским иммодусом против пары прелестных служанок в круженьи пустых погодянок поганок, и – как жалобно обе они стенали во стенах суда сюда – дамская природа действовала со всей своей невинностью, самопроизвольно примерно в один и тот же час предъявив их обеих, однако обубликованные конбимации их показаний там, где они не сомнительно прозрачны, носят зримые различия, как между «мять» и «мать» в мялых потропностях, касающейся натуры интимного – о первой попытке в зеленеющем поле, в рогатых кустах, которая была допустимо неосторожна, но в худшем случае и частично выставлена напоказ в таких разжиженных обстоятельствах (садик зеленью заплылся, где сутяга свел герла), как аномальное лето Святого Свистуна, и (о Джесси Розашарон!) вот зрелая оказия, чтобы его сыграть.
* * *
И вокруг лужка шла в кружок строфа, и вот она, та совокупность строк, которую составил Хвости. Как говорится. Бойли и Кахилли, Скерретты и Причарды, остихотворенные и распровнизотворенные, мы из ложи вам эту жилую истолпию. Здесь строк последовательность. Одни зовут его Витей, другие зомут его Митей, иные лофут его Линя и Финя, а еще иные именуют Лаг Баг Дан Лоп, Лекс, Лакс, Ган или Гин. Есть кто аптирует его Артуром, есть кто млеет Варфоломлеем, а также Колем, Нолем, Солем, Вилем, Гелем и Вильгельмом, но я его парлирую как Персс-О’Рейли, а то у него не будет имени вовсе. Вместе. Арра, оставь это для Хвоста, для хвосто?вой трости, оставь для Хвости, ибо он тот, кто творит строфу, дрофу, труху, царицу всех строх. Есть ли у нас? (Иные ха) Весть ли у вас? (Иные ох) Везет ли вам? (Как иным) Несет ли им? (Никаким) Оно несется, оно дымится! Клип, клоп! (Все кла) Кра, краш (Кликкаклаккакласкаклопатцклачабаттакреппикроттиграддагхсе ммихсаммихнюитхапплюддиаппладдипконпкот!).

Смело. Музыка.
«Баллада о Перссе О’Рейлли»
Вы слыхали про круглого толстого? —
Трясся он чище, чем хвост его
В гоголь-моголь сбивая жильца своего
У основы Стеклянной Стены,
(Хор) У подножья стены,
На исходе весны.
Был он некогда первый из главных
Ныне ж плюй среди пойл его травных
Пусть отправят его для управы
В тюрьму на Веселой Горе!
(Хор) В тюрьму на горе,
Где бы он и помре.
Он был па-па-отчим всего, что бы нас ни морочило:
Тихий транспорт с кондомами для серой сволочи,
Для нездоровых кумыс, да семь пятниц – все вниз,
Вольная любовь, реформа духа,
(Хор) Реформа духа
По форме псюха.
Что ж ему не пришлось и не вышло?
Я клянусь, о мой милый молочник,
Ты как буйный буйвол из Ке?ссиди:
Всё масло в твоих рогах.
(Хор) Мазь на его рогах,
Смажь его по рогам!
(Повторять):
Ура тебе, Хвости, Хвости с тростью, смени рубашонку
Гони строфу в труху!
Бормочи: Бульба чья!
Мы щипали щавель, щетку, щепку, щучий щебет и щенячье счастье
Все от поставщика по сопливой части
«Усех Проведу Находу» звали его в нашей части
Когда Шимпанз сел впервые у кассы
(Хор) Как в первом классе
Вниз, по Торговой Штрассе.
Хорошо ему было в роскошной гостинице
Но мы с огоньком разберемся со всеми его гостинцами
Скоро Кленси-шериф будет двигать долгую институцию
С судебной печатью на дверях под замком.
(Хор) Где дверь под замком,
Там вор нам знаком.
Злая удача вымыла к нашему острову
Военный шлюп убойного викинга
Будь проклят день, когда плес Еблень
Увидал его чернобурый челн,
(Хор) Чернобурый челн,
Что вплыл во щель.
Откуда? – взревел Берикуль. – Кукингаэпенс, – взвыл ему:
– Донне-муа скампита, вик ан випинэфампини
Я есмь Фингал Мак Оскар Онесин Барджарс Бонифас
Токэс мин гаммельхоль норвегикерс моникер
Я плыву гаммельхоль как норвегский муде,
(Хор) Верблюда муде
По тихой воде.
Подымай выше, Хвости, дьявол! тряси ввысь строку, строфу в труху!
Это было, когда поливали сады свежей водицей иль подглядел он
В обезьяньем отделе, в зверинце (по «Ежедневной Неделе»)
Но лихой Уховерт-Ирвикер и на деле
Вынудил девушку – о-о!
(Хор) Отдайте ей девство ее-о!
Кто ж взял его-о?
Стыдно сеновласому философу
Водить себя по ней подобным образом
Так-то славно венчает он перечень
Нашего допотопного зоо,
(Хор) Г-да Бра?ни и Коо.
Ноев копчег вечно ноо.
Он трясся у монументума Веллинтонуса
Наш вертряповый гиппопопотомунус
Там какой-то педрила застрял в задней дверце автобуса
Расстрелять бы его: ба-бах!
(Хор) Дать шесть лет ему, ах!
Дыра в штанах.
Бедных деток невинных его нам, конечно, жаль
Гляньте всё ж на супрягу его подзаконную
Как ухватит фря Уховерта пря,
Так вся зелень кишит уховертками,
(Хор) Громадными уховертками
Листами трав подпертыми.
Сафо?клоуз! Шикеспа?уер! Севдоданто! Ей, Анонимоис!
Мы услышим свободно-торговую песнь гэльской братии
На собрании масс для дерьмом обложения смелого отпрыска Скандибандии
Мы свезем его хоронить на Бычье Кладбище
Закопаем вместе с подонками и датчанками,
(Хор) Глухонемыми датчанками
И их останками.
И ни вся королевская рать, ни вся конница
Не воскресят его корпуса
Ибо нет заклятья ни в аду, ни в Коннахте
(дважды) Чтобы ставить на ноги Каина.
* * *
Туп и топ и тупитопопят
Честный шел втроем солдат
Тройка томмиев фузейных
Из стрелков рефузилейных
Ваша первая стребда
Дорогие в доску да
– из теплого теченья обстоятельств, из Голдстрима.
Стражники шатались по (пардонне-лер, же ву ан при, э?) по шоссе Монтгомери. Кто-то из них выказал убеждение, в котором каждой из створон (пардонне!) противоречили всевозможные (жевуанпри, э?). По их словам, она была первая дама, которая остановилка его в ту роковую серду, Лилия Конингамз, предложив пройтись в поля.
Как поставлен, так и стоял бы, невзирая на возраст, а падал бы, так уж с пылом и с жаром! – откровенно заявил рядовой в отставке Пет Мочиссон.
Изыск! Так вот играют противники с соперниками!
Временная из нашего штата с вокзала, которая сейчас в отпуску (ее прикрасил выдающийся подстановщик мусора Ситонс), была проинтерфьирована в прыгнахерской под западающим концом города. Выглядя, наверно, еще парикрасней в своих развишневых панчтальонах с лямками и поясом от Поллунного и Семизвездного, в кирпичных рустикальных от Черномуровой Главы меж резвящихся юнцов в его Орле с Ребенком и возносясь превыше покупателей зерна и сена у Черного и Вовсе Черного, г-жа А… Ф… заметила в сторону, наполовину прошепча своему доверенному сосуду и поправляя при этом огромную как колесо телеги шляпку (агат! – теперь мы знаем, что это значит: нырять за наперстком в полное сала корыто): она надеется, что Сид Артар помучит рождейственный протрут из оранлимонированных орхидий с холлегами и др. от Незовизимнего фиатра, так что травожиться не у чем. И далее, хотя смрадно смравнивать с днятождественными подсолмухами, которые зеленожу боговкры для дожделиственных черевей, чарлатин и всех разновидностей климатита, но там было такое расноопрасие, – добавила она со многими приветами Махе пранжапанси.
Сливки!
Знаток предыстории, энтихолог, изрек в диктофон: Его пропеномен и есть его проперизмомен.
Помойный поповредник по прознанью Семцеркуей, нанятый г-дами Эчберн, Сулпитр и Эшриберн, молитвословы, Глинталюк, пред коим проклятый вопрос был поставлен сестринским братством во время легкого завтрака из печенки или блеенки, как угодно, с холодным мясом и жидким трясом – толченым, печеным и в блейн облеченным, отвечал, благодарение Господу, импульсивно: Мы как раз пропагандерировали деело о признании его недействиительности, а что они добыли из егохнего уха в собственном повороте? Со всеми ребятами он лишь цементный кирпич и только!
Не более обычного трезвый водитель дрынзины, который беспечно созерцал поливание струей своего средства, Рыжей Зины, занял твердую позицию. Пока дрын поливал Зину, он изложил нашему перепиздателю нижеследующее: Ирикер был всего навсего обычный розоватый реформист в личной жизни, но со всеми правилами народу следовует избрать его в парламент.
Владелец кафетерия (Луиджи, ты его знаешь. Блестящий организатор!) сказал: Мон фуа, отите хомлет, мадам? Орошо, майн хлебер! Но ваши яйца придется разбить самим. Смотрите, как я!
А сам сидит. Умбедимбт!
Потная личность (старше шестидесяти), держась за теннисные кальсоны, заявила, что она всё про всё зна, но слухи о бесчестии ползут сквозь стены и не звонят в звонки.
Вот так: после раздутого Браддона изволь слушать этого трезвого пустомелю.
Взгляд официантки железнодорожного буфета (ее звали Плакса Рю) был выражен следующим образом в отношении этих объектов жалостливой обслуги с выпивкой: мужчина и его сифон. Ихим! Поздно свистать, когда Филис уже затек к ней в стойло. Если позадить иго под замок, так выйдет багровый срам, как предлагал ихим этот задомит. Какая разница, что там вылетало у него из ревульвеера! При том, что ихим он хиротка и так хкверно болеет. Ихим!
Хорошо сказано, господин барабанщик!
Катя Тырил тобой гордится! – отвечал представитель Б.О.Т. (но весь отдел за это не отвечает!), а дщери Банкописькины проперчали в унитсон: Простибойжеговляшки!
Драяну Люнскому, диспетчхеру на стоянке, задавали вопросы через его громкоговоритель (Баулонабраггат) и получили мгновенную реакцию: Пау! Опять я как дырявый стакан! Я ведь, дери вас, за пещерную охоту и сахарский секс! Эту пару сук лучше бы иметь на привязи, канем! Между ног держи клок! Пау! Будущий мученик хочет поучиться носить наручники, а когда его тут же и припекли, обнаружил несомненный фактот, что последствия длительны! Да, они длятся столько же, сколько когда Ссакья-Моня разыграет вдруг свои манговые фокусы среди сомнительных абсар, которые скрыты под листвою его лицензий, а зависалы всё трепыхаются от мощных болтов внетренья. Драки будут по всему Куксгафену!
Чушь!
Миссионер Уда Глубоколонная, семнадцатилетняя возрожденка, по поводу совпадания с грансолдатами и другими уважаемыми и отвергаемыми пирзонами, пользующимися парком, поведала нам: Эта перпендикулярная пеерсона – скот! Но – брутальный скот!
«Калигула» (г-н Данл Маграт, лицо со скачек, хорошо известное всем европанским парильщикам из Сиднейского Парадного Баллотина) выступил, как обычно, антиподным методом: седень запёрт, заутра отпёрт, тряси мелким мелком.
Сапожник.
Мы встречаем таких по две в час, – пропел Эль Каплан Куписквот, – еще с папаниных папах встречаем их по паре в чах.

Дан Майклджон, оценштик от С.С. Смака и Оли, был пробивербален со своим упсидуксит: мутатус мутандус.
Лорд Дуран («Соплюес») и леди Моргай («Обольстиха») встали в позу, скрестили орудия, склонились перед взаимными взглядами и снова скрестились. Их щенята на шлейках тоже вольно снюхивались, уна муна.
Вереда Бесшумная, девушка-детектив («Меминерва», однако сейчас воркуют по всей Голубляндии), когда ей сообщили сведения об относящихся к событию фактутах в ее снуютной холостяцкой камурке, откинулась в поистине действительно на самом деле легком кресле, спокойно рассуждая огласованным слогом: Пуиходило ли вам в голову, уепоутёу, что он пеуежил стуашную, чуезвычайную туагедию? Однако сообуазно моему уациональному подходу к данному вопуосу, ему пуедстоит подвеугнуться меуам по всей стуогости, о чем говоуится в пауагуафе туидцать втоуом, уаздел туинадцатый, УК, утвеужденном в тысяча восемьсот восемьдесят пятом году, а всё что говоуится пуотив в пуиведенном пауагуафе – пуиостановлено.
Джарли Джилка стал было джаловаться, что не моджет вернуться в Джелси, но кончил словами: за двух веселых оторв схлопотал курву, чтоб мне удавиться.
Простой матрос по фамилии Постный, восседая на гранитном кромлехе для рыболовов ради обычного провыветриванья после общепринятых народных дел, и с ним Кегля и Пуйла, пикантна и округла (одной продуло в голове, другой в желудке выли ветры), пребывал на взводе, хоть и нирванствовал, управляемый которой-то из своих любимых – чувствую твое дыханье, Уолт, ощущаю, как строй сестрой испускаешь ты вздохи, Невил, – и звон рожка отвечал каждой на ее иной благодарные поцелуи: ставлю пару моих собственных кнопок, милочка Постный (он так говорит!), с двумя твоими бархотухами, конечно, его вина, какой-то пискун его уличает, йа скажу на крюк берет, но еще я думаю, Пуйлтиуолти, когда трусы сзади рвали, кто-то там был другой – пусть не рассказывают карамельных историй про трех барабанщиков.
Пошлость!
* * *
Словно лев в старом гартене слез вспоминает ненюфары родного Нила (может ли Арьюз забыть об Арьюне или богаз барегамов мармазеллей из марменира), когда томномысленная нагина ин тванцыг уже оштемпелевала содержимое бривинбюста, так что безигт бочарует его точно и толчаливо из лилилит непорочной, которая сгубила его с годами и не ведала о неусыпных наставниках при его уэйке, да там они и будут. Фи, фи, камердевы! Зипзупи, ларкенюнги! Джизножи джизножи! А может быть, нам нужно поспешить, чтобы отдекларировать сие – то, которое он перемерцал? передвидел? поля жары и урожай жратвы и жар златомаисовой Изит? стыд с сияньем. Возможно, нам следбола бы взглянуть на бедную дверь добрых городских курантов, когда б не знали мы, что с их бездонного взгляда (не желая часто, но доброе время потратив) меж его патриархального шаманства широким рядом надо градом (Туилби! Туилби!) он, зная о врагах, как король Билли белоконный в фингласовом предприятии, молился, сидя на опасливом седалище (не подашь ли поначалу пару в святку сваренных яйц?) в течении трех с половиной часовой агонии молчанья, екс профундис малорум, порожденной искренним милосердием его чудеснословия (англез по зубам поименованный Наш из Гирахаш отправится в любом возрасте в мир, рыдающий на его крапчатом брюхе (раб коленопреклоненный) ради млека, музыки и мужних миссисс), мощи и милости для провиденциального благожелательства, ненавидящего благоразумное коварство, развернутое в первую известную династию его потомков, черноликих мериносов не из паствы, но из старших детей его дома, его самых тревожных идей (пейс его двенадцати основанных попассий), которые были сооружением как в более благоприятных климах, где Луг Медовый дружегостеприимен, а Веселая Гора поя ура из истинно криминального слоя получает Хамовы разбойные грабежи, тем самым в конце концов исключая все классы и массы, непосредственно деривативно деказуализировав: сигариус (сик!) виндикат урбис террорум (сиккер!): и таким образом маркуя банку языком говорящего, служба граждан служит граду над градом стоящего.
Ну лады. Оставим теории там и вернемся к текущему тут. Самим нам не послать послушу. Теперь послушай. Все у прядки. Тиковый гроб с пугопанельным стеклом стекает с грядки к западу и имеет обернуться в сумке у самки в ямке, материальным средством воздействуя на причину. И это лиефер говорит о том как. Любой ряд консервативных общественных органов через ряд избранных и иных комитетов имеет право расширить свой ряд перед голосованием в общем и по отдельности, будь то город, порт или гарнизон, приняв разумную и подходящую к случаю резолюцию, следуя куртурному порядку грундвета один раз за всех из соразмерного следствия словно серерасход, так что ты, матескипи, мог бы себе катинбегом ноувым амсанбрем удеяний, выработанным, когда его тело еще имело место, а ныне протем только в Моелте в лучшем виде близ Лох Нига, в те времена столь же необходимое мизонезанам, сколь в наши дни остров Мэн лимнифобам. Вахт евен! То было в весьма весеннем котлекегле, когда финальные фении заняли его бардении, обогащенные древнейшими древесами и дражайшими длубокими датскими дупчинами, меж коих были старый Кром и Фиорельбек с ее ивняком впустую попусту и как бы вдвоем со вдовою при некоем Никите, который ее дядевал бы словно Исаак на верхушку жезла, изводя ее воды бессмысленной подводы, сейчас и тогдай в волненьи отдай (чтоб их глоток забил в молоток слегка сверх его сомнолулутентного вида). Ктодлявас прошлое продаст ради ярости Божьей ерстного керстного Хуна в постели его треблю Дунахуна.
Лучш. Это должнобывавшие подземные небеса, кротовый рай, который был, вероятно, обращенным фаллофаром ради роста урожайности и подогрева торговли с туристами (ее архитект Мгр. Переллачасс был обкаекен, чтобы не стать петрифальсированным такинека, меж тем вступившие в соглашение Ггда Т. А. Биркетт и Л. О. Туохоллс сделались неуязвимо язвительны) сперва на западе наш мистербильдер Каслвиллану, откровенно проклятый и взорванный средством гидромины в сочетании с Соуаном и Белтингом, детонированным новоизобретенным Т.Н.Т., бомбардировав сигналом с одиннадцать и тридцатью крылопевами (о около тому) на штирборт из его воздушной торпеты Автон Динамон, приведенной в контакт с внушающим большие надежды минным полем посредством жестянок с улучшенным аммонийным составом, отхлестнутым к ее щитами бронированному планширу и сплавленным с трипаптросами, скользящими сквозь купол и сходящими с конического конца в плавкие устройства наземной батареи, которые все изменялись словно часы и ключи, ибо никто уже не располагал тем же временем для бритья, причем одни утверждали, что по их хренометру шеивисят девятого, но следуя фогту Риану получалось, будто бы без пяди пядь. После чего, когда б ему ни случалось терять блеттера и его грубый лай ставал совершенно сиплым, шиг за шигом он приближался (как человек осторожный) и бывал тщательно улагаем в железобетонный итог с красным кирпичом и известкой, окружаем рваным рвом и упокоен под гептадою башен: бошам, байуард, бык и лев и белая и ризница и кровавая, ободряя (инстеппен альс алле шляпы беливд!) дополнительные полезных советов членов хуфд отлагательства, которые содержались в ледикантах те хур вроде Союз Размножающихся, Купеческая Гильдия Особых Прав и т., а. у. к., чтоб представить с похоронною помпой, а выше над – каменная плита с обычным флякословением от Мак Пеллаха, весьма красивыми словами изложенная подделка адамелегии: Мы выполнили наше гохелто с тобою Хер Хервыпит, овергивено скиду!
Сфиздать всех наворх! Предъявить гробы и саваны, катафалки погребальные, злые урны поминальные, звонкие доски, слезные вазы, хуйдендузы, табакерки, рикуотербеккеры, рвотные капли, цуцаки для продовольствия и в их числе самооздоровительную колбасу и фокенпуцы с молотым мясом, а также жавель для того же, одним словом всевозможную похоронную гутварь ради гукрашения гего гласстонского гонофреума, которое со всей этой цепью условий неизбежно воспоследует за естественным телом, увы, обычным путем, позволяя пругосветной пруцессии совершить такие обходы, чтоб по-домашнему обойти сенильные деньки его жизненного цветенья, древнюю эру упадка, поздние поползновенья последней поры послушанья до стойкой стадии стабильного стойла (гипнос хилия эонион!), облетованного меж взрывом и противовзрывшим (Доннауруатер! Хундертхундер!) от гросскоппа до мегапода бальзамийского, великановозросшего и облатворенного ожидаемой кончиной.
Но по велению Цайта пал и восстань. А оттуда черви мрака, млемладомолниеносно схороненного скоро в Ггеенне бездомного, распространятся повсюду по Унтермирее – куча над кучей, шеол ом шеолом, дабы вновь явиться в лице нашей Верхней Коры Сидири Утилитариозной, божественной, слепою толпой пропагируя плутополярный прогений подносов подставками покера, и пугал от бинненланда до бухтенланда со шпорами вперед по шпурвею.
Иное весеннее наступление на высях Авраамовых могло бы произойти совершенно случайно, Фохтерундзер (ибо Бридабруд давно убедил брата быть похороненным семикратно, как убитый Киан в Финнатауне) не провел и трех монад в своей подводной могилке (что за скачки с вигилянтами и спиртовинные обеты под жареную ордаплю!), когда гнилованы, по обыкновению дрейфусованные, не зашагали ать два три, фарш ребята, Уденвинкель удала сигнал и прямокатька произвела потоп. Почему патрикей лишил его грюнетей? Потому что друйвы мусковали в дверь. Из обоих Кельтиберийских лагерей (хриняв дря начара и хримера ради, что обитатели обоих краев – Новой Южной Ирландии и Древнего Улада, синеморды и бледнокохи, в волнениях по поводу «По Папы» иль «На Папе» имери крюк борее ири мерее верикие мысри хрюк) исходили все условия, бедные коны и ныры в норы, каждый, разумеется, на чисто доступательном уровне, ибо уроки вечности были поздоямно на их стороне всякий раз, как вдари объявлялась Беллоны Черная Бездна, которую раньше называли Улуайтов Вальтц (Охибо, до чего препроступно, процелоклятно и принемоглушно!), иные желая правильного прокорма в юные годы, другие будучи уже уловлены на благородных актах скользких карьер семьи ради и по камерам в связи с этим пребывая; но будучи достат истощенной, удавленная персона могла бы предложить любому, у кого бы она ни получала ветчин на тьмой подернутой равнине низкоцерковных подарков, даже того первого старого педара самолично и во плоти, поддрочайнейшего из воплощенных под ошипочными взорами какеготама на содержании повыше холма, ибо там вращалось свободно и природно среди его противняков чувство, будто в зимующем описанным образом лице, названном Масса Еуака, который до этой своей полуобособленной жизни был известен бармицидными деньками, скрыта по словам повара меж зупом и пузом освобождаемая во всю длину форель, фланель и фортель, чего никто из рожденных ни мужем ни женой не могли, словно крестовый бреб пожрав шестидесятикратнолетнюю дозу воблы за жизни день и множество мелюзги в минуту (о смесь великая, о имя дивное Гибетта!), чтоб оно служило как бы кормом, тайно употребляемым путем сосания лососями из ловушки через его же смещенный жир.
Во те времена первого города, названного именем уродливого Дундаблина, дамы не избегали язычески проутюженных событий, с которыми рядом родина обнарудивала редкостное родство с редькой, не облача ее словно ирики свои трупы в землянистые трубы, где надлежало бы ей тихо усопнуть с неясным наследством в охапке. Венеры были хихикотворно искусительны, вулканы громоголосно изрыгательны и вся женовидная вселенная тряслась непрерывательно. Да, любое человечий пример на ваш выбор в полудень или поже могла вынуть из мешка своего голого божка или даже пару (лубог! полубог-у-у!) и приятно с ним помолиться (или с ними обоими) каждая по своему вкусу, укусу и уксусу (типа). При том, что нет совсем как да, но откуда ж милочке знать, где играют свадьбу! Амбар, берег моря, вагонет, где только нежно шепчут нет?.. Карета, кузница, тачка, ассенизационная водокачка?
Катя Крепо?к, вдова (тип-типа!), в те дни она творила для нас сельский пиззаж в дрериодромном спекотакле, прозрачный и видный – от прежнего хламоподобного дымообразного сырца из гранитного порфира с упаданиями при торгованиях, с благоуханными пуссиями, могдыханными суссиями, тухлыми пухлыми, воспаленными сопледействующими недопеде кудластыми, если не хуже – отправляя салмосемгиозную икру в ликующие сквозь кующие сковородки око?нец – вдова Крепо?к, а когда ее Хил Слабок ускользнул из-под каблука в клубок (тип-тип-тип!), обрела дела – она убирала весь почти что мусор за датский гульден доброго короля Хамлока, и хотя ее худооплачиваемая метла и мела, но мало и экономно и, согласно ее обнаженному утверждению, никаких там макадемических проходов для пробегов не бывало никогда по тем прежним усыпальным ночам, исключая дорожки многобосоногого Брайана Причипутна, окаймленной листвой вероники, белой кашки и еще бук знает щаво со щавелем, который исчез, будучи вытоптан там, где избивали истца, а она удалилась, как подобает мусорщицам, каковою мусорщицей она и была, а ее свалка – у извилистой тропы в Порниксовом Парке (в те времена именовавшемся по изобилию в трещинах травянистого мха Мохрень Матовый, но позднее перетабубабукрекре в Похрень Патовый), окружая поле де из чащи головоре, где фейерве ох флахе нанялся с оре от дворцовых ут и ах то ту, кото оглу лу, вполне покрытое окаменелыми отпечатками ног, сапог, пальцев, локтей, казенных частей и т. п., последовательно заслужившими подробного описания. Насколь же нежнее тот времестный парадиз бузинного оскобления прикрыть ее лебхар от турсменных пылающих лап или хотя бы любовную записку, ею успев утраченную, по на Ма, чем если когда волнение уле, при уже где начались гонки: и четыре руки предусмотрительности уложат первое дитя согласия в последнюю колыбель благ влаг сладких влаг. Так скорее вдаль! И ни слова боле!.. Так поник пик ради дитяти… О люди!
* * *
Итак, они так и шли, те четырехместные личности, бутылковатые анналитики, унгуам и нунгуам и опять-таки лунгуам и их аншлюсс с нею о ней о ее чье до и его за и как она утрачена была да-да в дали фернейской и как он был сокрыт во глубине в глубинах вниз и близ и шорох и щебет и скрежет и щелк и вздох и дребезг и лязг и ку-ку и по весне увлеку (тсс!) и бири-дря (псс!) и радидря и чистейшие кря, кои о те времена жили и прожевали и плавали и поливали около площади Колоколокольной. Все птицы в нёбе. С Фатьмой! Для Фатьмы! О Фатьме! Твоя роза белеет фо тьме! И нос рос рогом с охоты в тафте. Так что все дорогие вводят в ритм. И противогреча по поводу ладушек с г-жей Ниал о Девяти Корсажах и старым маркисом, их бестерфаром, и уверенные в постоянном отсутствии маркуса и д., и т. д., меж муж и резвым сэром д’Армори – нетрезвым сером Драмори, и о старом домике близ церквилизада, и всё вперед так вперед, до того как вернулись назад в старых гаммельдагах, четверо их, в мильтоновом парке перед милейшим Отцом Шептунцом, и любя и смеясь от вздохов во словаре цветочных охов и ощущая открытие в тихом вопросе, была ли она мушимуши, и не были ли то они обе, сосисёстры, драхри о махри! и (пип!) мы встретим воды не в себе (пипетта!), кружа в саду трикл трикл трикл трисс, мимочка, милая, можно мне в зеленом погулять, чуть-чуть пофлиртовать? мужчины ушли со слугою и как они ею и куда они её и кого они там прижимали и лисали. Я на всё смотрю иначе! Ты сам-то понимаешь, что говоришь? Ты врун, прости пожалуйста! Я-то не, а ты вовсе! И Люля хочет между ними мира. Медная милая Мюля! Брать и давать! Братья даватья! Забыватья! И всё забыто! Хо хо! Но было то лишь плохо, чтоб жить с ее продрессированного оха, со вздохом да и во образе ОООООООООуранговых времён. Ладно, Лёля, так оно и будет. Рукопомятье. Многодаватье. Крыс-то ради. Крысота.
Так?
Так даже если рассмотрение подобных фигментов в очевидном порядке не вынесет истинной истины на свет столь же случайно, сколь тусклое взирание на звёздную карту может (с помощью свыше) обнажить наготу неизвестного тела в лазоревых пространствах или столь же предуведомительно, сколь полуязыки человечества листаптывались из корня всё того же улыбчивого заики, которого звучная речь обнаружилась поперечь, чему наши особые умствователи придерживаются и по се (секурус юдикат орбис террарум), что подобною игрою в поссум наш хагиозный и куриозный предшествователь спас свой хвост для потомства, а вы, очаровательные наследники – для нас, его охвостья. Охочие псы всех пород катились со звучными урбийными и орбийными воплями рога в стремленьи догнать по запаху. Лань! Из рощи простертой вдоль просяных плодородных полей Джулетайда, сквозь Хамфри Чейз, от Меллинахоба и Пикокстауна, забирая вправо над Танкардстауном в отдаленьи, где белый Нолан, кабан, которого выжлятники такс г-на Лёвенстайла Фиц Урса травили сперва словно бурого хозяина, так пусть длится гон и травля! – через Рейстаун и Хорлокстаун, петляя петлею к Танкардстауну снова. Ух, хитрый зайчуха – удвоил след сквозь Чиверстаун, а те за ним по Лафлинстауну и Натстауну, чтоб учухать у Булли. Но после последнего оборота, когда он оставлял след пухлой зимней опушкой за Руфьиным Холмом печатающими лапами в высокоцарственных хессианских, выдавая, где его жилой дом с нордоста, глухой лисий вольпонизм скрыл его поблизости в логове, чудесным образом воронами питая и поддержа дыхание рубца, сетки, книжки и сычуга (да станет оно медом Обрюхамовым) сливочной шеррийностью корицына силлабаба, у Рейнеке вареники, псе псы пшли по домам. Стоячая стойкость в переистойковании трактата его желудочного тракта огорошенно служила опровержением, которой ену приходилось с дохода ото букового букета алалкавшей, ограничиваясь лишь против вздорных взяток из огороженного пограничного городища. Тщетно ханжа, хандра и хула старались чуть ли не полностью обезналожить, обездорожить, обестропить и обезмостить корабельного великого могола, исподнего суверена.
Но труп колеблющегося не хуже труб поколеблющих. Его зло – не зола ли она, хихихреновая трясогоглемогольская фэй-ей-ей фланель на панель.
Собрание забормотало. Ренар устал.
За его дни опасались. А зевота была? Это желуточное. Рвота? Ливерное. Пот? Фантазия. Колотье? Спопаси его, Всетолкущий! Он наложил на себя замерзшие руки, о чем сообщали в Письмах Фуггера, как есть наложил, вместе с меланхоличной погибелью. При сатурнальном тридууме его слуга со стимулом выступал в зацвиллингованных на Форуме, меж тем как женя возникала прелестною умницей и приветствовали ее пронзительно (при участии сыскной полиции) с падубом и ивою, а также не без ометл омеловых ото многих мужей и воя вайб. Сперва большой толчок, потом глухой молчок: соопшена: тишина: последняя Фама уносит труху в эфир. Рыг и рык, звучный зык, дозор с позором и разным вздором. Искры вьются. Он вновь бежал (открой, шаншма!) из той страны изгнанья, сменил шкуру, пробрался прочь виа подземный ход, укрепленный спинками (кроватей), сбился от и бросил якоря в голландской нижней части, джопою именуемой, порт приписки С. С. Финляндия, занимая даже и по сию пору под мусульмански новым именем в седьмом колене физическое тело Корнелия Маграта (древнезлобнокарактер, затычка общеночного горшка) в Малой Азии, в качестве театрального Турка (в первом классе у глупого Васи – где король и одиннадцать мошенников) он там пиастровал бюикданс с омниавтобусной роскошью, а как Араб от уличных дверей – пестрел с начальниками тысяч, чтоб, может, дадут пару пенсов. Меж тем воры взвоняли. Всеобщее остолбененье в сопровожденьи сожаленья мирно положило предел его существованью: он повидал фамильного саггарта, смирился, собрал свои останки, был отозван Создателем и выкинут на помойку. Чириканье перечеркнуто. Дурная болезнь частной природы (вульговариовенеральная) прекратилась, она замкнула круг порока и всё тут. Джин дребезжит (Джемс Джас). Он брел к середине орнаментального лилейного прудика и набрался до точки, где рубашьи завязки встречаются с помочами бридж, словно царская рыба в веселой воде, когда первовспомогательные руки рыбаря избавят ея от возможно весьма сурового ощущенья водицы несвижей. Зондек раскрылся. На Амбреловой улице, где он выпивал, бывало, прямо из-под помп, добрый работяга Уитлок предложил ему дернуть дерева. Какими сильными словами они при этом обменялись, какие произносили экенамены и аухноумены, агномины и икнумены? О том, О о том сообщил нам официальный Ханзард, как гар ганц Дубов ухвер в каждом кабаке! Бетти берет батон, а Соган слушает сплетни, но Чилка хочет карандашей точилку, меж тем как Выпь и Утконос намерены выпить и уткнуться в насос. И Кассиди – Креддоков Рим и Рем кругом вига и вага всё еще иммер и иммор аважируют над, а там люлька и лялька, а сзади ларчик и ключик. Тотис тестис квотис квестис. Соловьи поют словесами, а древо – сама древность. Ты всклёни на меня, авокадо как вы, чтоб ива стала иво, а сам(ш)ит – ими самими. Какему ччирриккает птиччка! От златосумеречной славы до света слабого луны. Не будь мы мол чуны, когда не были б болт у ны. И нигде более там не было забот о выпивке. Слышалось одно только ожиданье дождя. Эсту пурпортераль! Шкворк шкварок. Чума вращается (в чуме) по скользким улицам (зачем?) чем глаже тем в луже, и вот он вновь тут, более мерзкий, нежели даже морзянка. Он был в бегах и (о бэби!) мог пребывать просто где угодно, когда переодетая в бывшую монахиню крупного росточка и с мужскими манерами в своих сочных сорока Карпулента Гигаста привлекла понимание присутствующих произвольным поведением с паутобусом. Аэриании будили прибрежных слушателей, сообщая о переобложении бюджета брата-сборщика в юбке, спорране, завязках, туфте, табарде и сучьем противопростудном пледе, которого портного (Бернфазера) табличка с буквами В. П. Х. была у самой Скальдратьей Дыры, и искатели карманного жемчуга всё прикидывали: что за зверь – бабник из нужника или какой монах разбил ее с трехгрошовым треском. Ш. М. широко мечет. Хвидфиннс лик дрохнет свертглим, заключила Валькирия. На его крысьих открытках (они у ребят были) на Уайтуикенд прилепилось выполненное чернилами имя и должность, вписанная национальным курсивом, ускоренным, сокращенным, филиформным, башневидным и ядомолопным в своем нестерпийстве: Вали-ка Вампти! Дай место Мампти! Приказал Никекелус Плуг; так пусть и идет, чтоб никаких тут пятидесятничьих телодвижений не было, какова бы ни была оборотливость его рода или искусное ученое мудрое коварство или ясная всеведущая способность к глубокому высказыванию, чортичудочреватая и прудентноопровергающая, будь он вождь, граф, генерал, фельдмаршал, князь, король или Ухарь-Майлс собственной персоной, владей он тысячеоднонощным жилищем в Бреффнианской Империи с местом посвящения на Тюллимонганском холме, где происходило убийство райхеллах-ройгал-ракса краксианской разновидности, к мак-магоновой челюсти оно-то и привело его. На поле на Вердорском оборонявшиеся соратники оставили ему льва с восставшею правою лапой в пюредипоме природного цвета крови. Действительно, не мало толстых и тощих доброжелателей преимущественно клонтарфно ориентированного класса (полковник Джон Баул О’Рорке, ферукзамплюс) зашли так далеко, что даже пытались одолжить или выпросить экземпляры трехъязычного трехнедельника «Рассевмо?зг Афтенинг Пошт», издатель Д. Блейнси, чтобы как-то обрести непреложную уверенность и удовлетворение своими квазиконтрибусодалитарианами, ставшими теперь поистине вполне убито погибшими то ли на суше, то ли на море. Трансошн аталакламорил ему: Заплаты! Заплаты! Будет ли безмолвствовать надежда или Макфарлену нехватит ламентанций? Он лежал на дне, в глубине Бартоломановой впадины.
Ахдунг! Позор! Аттеншун! Викерой Бесайтс Смакки Юнг Свиноумен! Три Пайсдинернес Ивентир Мед Лохланнер Фатач И Феннисгехафен. Банналанна Бангс Баллихули Из Ее Буддаре Буллавогского.
Но, чему не противятся их блестящие малые современники, заутра наутро после суицидного иструбления неспасаемого изгнанника, словно змея, когда она сползает вниз по стволу дуба до бобрихина брюха (может, вы видели, как текут ликвидамбровые выделения заморской капусты на Партин-а-лососе, Лаймстон. Дрог и крик Абиес Магнифика! разве мех так, о высокородный сыр?), в четверть девятого моля о его покаянии, мы созерцаем непогрешимую струйку дыма какраз пунктуально из седьмого фронтона нашего Квинта Сентимаха порфироидной маслобашни, а затем в дрынадцать пополудни с божбой о его долголетии (Эн кекос харуспикес! Аннос лонгос патимур!) на светильни для усопших, биконсфарафилд иннерхалф зуггурат, вздымается всем бреветоименованным грозящий громоподобный выверн, дракон с желтой гривой, свинглоколышащий синелапой – выдающееся лицо, лёля-леди литр льющая (лейся, лейка) с фодтеком на фингласовой фрамуге и светосвинцовыми стеклами.
Скаковой целью это едва ли было обдумано и сказано или и помышляемо о пленнике той сакральной постройки, в которой он и Айвор Бескостный или Олаф Беглец пребывал в лучшем случае одночленной параболой, грубым придыханием в видах бытия, вентером, внемлющим собственному баухбормотанию в задних словах чрева, но, говоря строже, то были его тристоповернутые инициалы, клюки к миромерам за мермиром (редко) или для патетически немногих из его додоканала замменживущих, серьезно озабоченных, однако долгое время сомневавшихся с Куртом Юлдом ван Диком (сила гравитации, воспринимаемая известными неподвижными обитателями, и захват неких комет, протанцовывающих иногда сквозь нашу систему, полагая аутенцитаты его аликвитудины) в каноничности его существования как правильного четырехмерного куба. Скорый, сиди тихо! Пусть молчит! Ветви вяза, ш-ш!
Многие дамы задавались вопросом. Насколь стремительна она?
Скажи нам всё о том. О том чтоб слышать то всемнам. Атом скажи всемноготом. Зачем и почем выглядела она как леди, алотти вроде усси и было ли его оконо как их нее разверсто на замок? Заметки и вопросы, отметки и ответы, смех и крих и внерх и вниз. Так что слышь слушь и лист их лисс и извлеки роз лепестки. Кончилась война. Уимуим уимуим! Была ли то Юнити Мур или Эстелла Свифт или Варина Фей или Кварта Кведама? Тоумаас, поставь марку оом за дядюшку! Пигеи, холд оп мед ваши ногеи. Кто, но кто же (второй раз спрашиваю) был тогда бичом для постыдных частей народного Лукализада, о чем не стоит спрашивать, как через столетия по возникновении Хомо Капите Эректус, что за цена у Пибодиевой монеты, или, излагая прямо, откуда взялся херрингтонов белый галстук, или, как в более кайнозойские эпохи – кто побил Бакли, хотя в наши дни как и прежде любая стосорокамесячная или постарше кобылка, знающая про свою интимологию, и каждая девица, громко вопящая «дорогой мой!», и всякая алой фламелью на стенах Дублина развевающая бойбаба-мироносица от века знает, как что яя это яя, что Бакли сам побил (и никакой примокашки нам тут не надо) и русский генерал, да! да! а не Бакли был им подло измордован само собою. Что за полножаренная павлоотрава о шпионе из трех замков, что за ненавистью движимый улыбопродавец? И вот такую ядовитую отраву, афраншизанированную королевьей головой с тихой липкой печатью можно, значит, отправлять заказным с уведомлением или оплаченным ответом! У лонжлизаров из вод минерального зала весело прошли девять дней, у прачек с их заплачками то же самое и кроме того общепольска шпаспас шписсмас, жанижоны, когда, еще следуя совиной стекляшке со сверканием стелл о верхних истоках ее безротого лица, ее непостоянные волны пребывали лучшей половиной, и одна к нему была ближе, более дорогая, чем все другие, первое согревающее создание раннего утра, хозяйка домохозяина, муррмурр маккавоев, она, которая отдала его око за свое ложе и зуб за дитятю, один за один и один за дисяток, и еще один за все за сто, О я и О ты! кадет и прим, гхолодный гхрим (а если сейчас она постарше собственных зубов, то прическа ее моложавей твоей, дорогая!) она, которая укрыла его за ставнями по паденьи, которая будила его без сожаленья, которая потом так каилась, когда поавлялась, адаже циллуя ему носев кончег, она, кто не одохнет в бегах за ним следом, пока, с океанической помощью на какое-то время пропрятав крохи его величавых изгибов в неялитых исканиях Жемчужедальнего моря (ур, ури, урья!), не выступает вперед бурнбурля со старой горгоною мирсударной, во имя гогора, ради гагары, влача за собой сельскую окрестность, финики тит, фунику тут, с барушьим кадровым выговором, и ее дуршлачное журчанье и ее безрукавое недлинное боа и все дважды двадцать два с небольшим курлилокона ее головного убора, сочень ей под очи и сушки ей за веснушки и циркопятье верхом на ее петушьем носу парижанки, с бахвальной походкой и Экверри Эгоновой теткой, когда Тинктинк в церкви бил клинк по случаю Степлоажзимова Воскресенья, Сола, с пешками, прелатами и пууками, пылко пелотировавшими по ее подсумку во имя Хандимана Чавка, эскворо бискбаскского, чтоб раздавить клеветнику обе челюсти.
Малое в мыле мня, о нем моли меня! Нотрдам де ла Вилль, благодарствуем твоему балмхерцихиту! Огородник с липовым чаем, слово аптекаря. Хлеб его нехлебаем. Пусть он отдыхает, о странник, и не бери с него замогильных трат! И не порти его подземного помещенья! На нем заклятье Тута. Но нас поджидает леди и зовут ее А.Л.П. И ты будешь согласен. Она значит она. В силу ее свисающих сзатылка завитков. Сквасил силушку свою да на скамьях гаремных. Поппи Наранси, Жалия, Хлора, Маринка, Анилин, Парма. И ильк те дамы обладали ее радужными хамурами, но были только для вилько ее вымыслы, однако он создал средство. Тяф-тяф сего- кис-кис заутрадня как та столетняя сосня. Так кто же, кроме детьми обремененных беременных, будет судить по поводу пота лица?
Кудри не кудри ку-ку не умри
Пудри не пудри му-му не мудри
Дровни для дров ли? – Дурак дураком
Кто же там с прибылью? Он?
Ом!
Лилась под мост, а там прилив
Аттабом, аттабом, аттабомбомбум!
Лились и Фин и Ебба в пролив
Аттабом, аттабом, аттабомбомбум!
Нос в кабаке да ночь в бардаке
Вот что она нам дала!
Ола-ла!
Номад может бродить с Набухом, но пусть Нааман хохочет у Иордана. Ибо да, ибо наш парус несется выше камней ее, там на ее деревах мы развесили наши кейфары и поем, как рыдает она на бобах бабалонгских.
* * *
Во имя Аннахи Всемухущей Вечно-Ливейной Плюра-Бей-Поддающей да просклабится вымя Ея песением песен и урчаньем ручьев необычным!
Ее безымянный мамафест, упрочающий память о Высочайшей, выходил под всевозможными заголовками в разные периоды разложения. Так приходится слышать:

Аугуста! Ау, Густейшая!
Старейшая Себестия Спасисильнейшая!
Олуша Кро Кабы в Волнах Квашня
Останки Тонут без Остатка
Анна Встасия Она Встает и Падает
Сэр Алансон Спусти Кальсон и Панталоны Сэр Канон
Золотые Мои и Серебряные Деньки Женитьб
Влюбленный Тристрам и Прохладная Сисульда
Дубли Бубли
Ик Дик Дупидуп ет Ту Михимух
Купи Вывеску-с во Весь Кус
Что Твои Теперь Вчера что Зовешь Их Завтра?
Хобеган Ебреер Побил Уотермана Мозговитого
Потолок Аркой Вшам с Полу Каркай
Зимние Загадки
Жалобы Бретонессы
Поллитра Петя Петел Пил Пела Птичка Пташка
Апология Великого
(некоторые грамматические безымянные вроде: Супряг, Супрыг, Запряг, возможно остаются полупонятными, ведь есть у нас плутоплетни, похожие на:
Похездка в Портергуллию Моего Воструга Искрякшего да не будет у него ни минуты свободного времени)
Стоит ли Его Навещать?
Ищи Ковчег в Зоосаду
Работа Иглой Клеопатры Исопрашайшая Алдборохама на Сахаре с Расчесыванием Велеблудищ Египетскими Пиракмыхершами
Петушок в Горшке для Папашки
Плакеат Вестре
Новое Средство от Старого Трепака
Каб не Картошка от Гуся Была б и Сказка Вся
Не Верь Ему Милая Девушка
Венецианский Куп Ставит Блоху на Руп
Так Высоко Он Меня Оценил что Даже Супругу на Крохах Женил
Оремунд Квев Навещает Амена Марта
Хоть Я и Бабуся Славно Поебуся
Двадцать Комнат на Дважды Сорок Коек и т. п. д.
Я Свое Пожил
Восстание Бокса и Кокса на Златых Ступенях
Виляющая Вилка
Он Мой О’Жирусалем а Я Его По
Первейшая Стерва
Он Имел Свою Мать в Пригородном Поезде
В Струях Земзема на Холме с Зигзагом
Попробуй Нашего Тааля на Таубе
Логарифм Энн по Основанию Элл
Мотыль Порхал меж Рыженьких Волнушек
Пржсс Орел Орел Король Орлбрджсса
Интимный Минилепет Внешнего Монолопта
Его Здоровье
Мой Жако над Твоим Реет Парусом
Поверьте Я Была Его Любовницей
Он Может Дать Объяснения
От Виктролии Нуанси до Олбарта Ноахнси
Ромашка Ромашка Дай Мне Рюмашку
Что Выделывала Варвара перед Варварами
Хаскви Адморталь
Что Дал Джамбо Джалисе и как Анисетта Дала Ему
Вины Офелии
Грязный Гиблый Гублин
Данный Дан
Я Старше Скал на Коих Восседаю а Он Зовет Меня Супряжским Двойником
Практика Чревовещания Дает Телу Радость
Лаппов на Финнов в Вейк Финнопятов
Как Баклин Стрелял Рус с Кого Гения в Рыло
Длянь на Даму
От Восстания Дач Пупаблики до Падения Потстилии
Два Способа Разевания Рта
Я не Менял Теченья Вод и Знаю Двадцать Девять Знатных Имен
Тортор с Тори-острова Тоит Калассию как Корову
От Аббигейта до Кровалли через Дырочку в Завале
Шрейфы для Их Ширятельств от Штарой Шрюхи
Где Взять Горошенького Гора когда Усир Уже в Утклю
Дом в Вахерло
Рок по Моим Пожеланьям
Трижды Шагая в Перед
Дважды Вставая на Зад
Кожа Моя Взывает к Трем Ощущаньям а Изгибы Губ к Голубьим Касаньям
Гадова Улица на Писецкие Сбереженья
Тут Юнцы Составили Трио Судомоев а Девицы Дуэт Дорогуш
Кровать Богача Согласно Той что Прошла Насквозь
Всё Кончено Мама
Ковбирайт на Двенадцать Акров Амессиканской Подпоквы
Он Дал Мне Ссу а Я Нессу Ему Ссоку
И Толстые Торсы и в Дикой Долине
Бараны Белые Барашки
Его Отклик на Мой Окрик
Игла в Его Саду
Ты не Останешься без Мамы
Держим Жучку за Лайку
Морской Норский Нырский Треску с Треском Трескай
Он Обжимал Меня Раз в Месяц со Страстью Силою Тонн в Десяц
Дитятя Рыдайло Молотылка Снопы Вязайло
О’Смихихи
Из Самого Нижнего Нутра Жеваю Вам Доброго Утра
Ингло-Андейские Лемодии Манито Мухра
Великий Полнолунезийский Фокусник Изображает Соискуна в Соединении с Естеством
Мимика Мика Ника и Маккея
Глупость Зигфилда или Жантильомовы Фо Па
Смотри Первую Книгу Убытия в Худшем Смысле
Отмена Объявления
Кирпич Историй с Героями Малого Возраста
Сон на Волнах
Я Знаю Оно во Мне и Это Решает То
Громотан Капитан Сметан и Прекрасная Спасительница Покаонтеза
Путь к Порожнему Периоду Исполиновой Душки Марианны Последний из Фингальян
Это Я Его Обтирал Бурсы Ради и Представил Свою Усабоченную Харию Его Обыкновейным Подсумкам
Чи Чи Чилы и Их Чайническая Миксия
Паписьки Петерского Пуба
Лямптитамтампти с Печки Упал
Пимпимп Пимпимп
Паскудные Приключения Пары Проблядей и Падедение Плодада
Фуфырь Фамилии Фокс
Не Будь Мой Корсет Так Маловат Обеи бы Втиснула где и Так Мало Ват
Алелеша Попопович и Ястребячье Окуло
Глянь в Апль и Умни Молю во Имя Любви и Матери
Финова Фина не в Фиглярст Феона
Уходит Делвин Выходит Лифея
Та Вспышка Вугиного Взора на Мне Все Волосы Сожгла
Вот Дом из Солода Солдеян
По-Божески Сзаду и Наперед
Аб с Сарой Держали Ицика за Нейтрен пока Брахм Втолковывал Ему Здравый Секс
Огрызок Ввечеру Понес Чепуху
Олфор Гинис
Звуки и Дополнения Либидозного Свойства
Восемь Вдов Встают во Вторник
Эйри Энн и Бербер Блюют
Эми Сосет Портер а Хаффи Предпочел бы Пожрать
Пучок Зонтичных или Три Трости
Бутбуттербюст
От Дам до Тех Кто с Ними Сам
Манифестиллы Зеленого Колледжа
Прекрасный Защитник и Славный Полусредний
Тот Камень Сыр Воды Речам как если Мыться по Ночам
Первый и Последний Единственно Верный Отчет о Честном
Мирзе Уховерте-Ирикере (в Рублях и Копейках) и Змее (Карликовой!) Составленный Светской Женщиной которая может Сообщить Одну Только Чистую Правду о Дорогом Человеке и обо всех окружавших его Заговорщиках как все они Пытались его Свалить где события вокруг Лукализода с Ирикеровыми Личными Органами и Парой Скверных Сук ясно Указывают на полную Невыразимость ложных Обвинений касательно Дождевика.
* * *
Шем сокрашемо из Шемеш, как Джек отджато от Джейкоб. Можно отыскать несколько жестковыйных, которые всё еще делают вид, что он – Шем или Сим – вырисовывался из благородных линий (он якобыл плод связи домов Рагонара Синей Бороды и Хоррильды Прекрасноволосой, а незаконнорожденный отпрыск Капитана Достопочтенного и Чтимого Господина Птахборо де Троп Жлоб происходил из его отдаленной родни), но любое преданное правилам честности лицо в просторах времени сегодняшнего дня знает, что минувшая жизнь Сима не поддается описанию в черных и белых красках. Соединяя правду и полуправду с неправдой, можно попробовать установить, куда эта помесь стремилась на самом деле.
Шемово телесное строенье включало такие предметы, как
черепное тесло,
вздор дурного глаза,
полный нос,
одну онемевшую руку выше рукава,
сорок две волосины венчиком и восемнадцать над губою,
сосулек трио с бороды, свисающей словно у сомовича,
плечо неправое выше правого,
оба уха,
искусственный язык с природным завитком,
ступня такая, что ступить некуда,
горсть пальцев,
слепая кишка,
глухое сердце,
немая печень,
две пятых от двух полузадниц,
мерка слизи для личного употребления,
корень всяческого зла, словно отнерестившаяся горбуша буйный,
кровь угря в холодных указательных,
пузырь вздутый до таких размеров, что юный Мастер Шемми, едва явившись на рассвете предыстории, видя себя в подобном виде при играх в колкие слова в детском садике «Грифотрофо» на Фиговой Аллее 111, Шувлин, Старая Голяндия (вернемся ли мы туда ради звуков – осмысленных или просто болтовни? ради бряцанья новейших анн? за пригоршню лир и лиретту со звоном? за двенадцать алтын и семишник? за полушку с осьмушкой? – ни даже ради динара! и нет и нет и нет!), уже диктировал всем своим малым боратьям и сосистрам главную загадку вселенной: Сим спрашивал когда муж не муж?: и давал совет: не спешите детишки, ждите, когда подъем воды встанет (ведь день его начинался с полуночи), выставив как приз остросладкий плод, малый дар прошлых лет, ибо их медный век еще не пошел в чекан, победителю.
Один отвечал – когда небеса дрожат как трясуны,
другой отвечал – когда богемляне квакают как квакеры,
третий отвечал, нет, обожди минуточку – когда он решится и станет гнустик,
еще один отвечал – когда ангел смерти опрокидывает жизни стопку,
а еще один отвечал – когда во вне вино но не пиво пье,
а еще один – когда смазливая кошить его укокошить,
а один из самых маленьких отвечал мне, мне, Симу – когда папа пепу парит,
а один из самых смышленых отвечал – когда он ет е яблокукен и змей зебя зо жукен,
еще один отвечал – ты будешь стар, я буду сед, пойдем соснем с тобой, сосед,
а еще другой – когда труп ногами затопает,
а другой – когда его только что спереди обтяпают,
а другой – да когда манана у него нет,
а еще – когда те свиньи, что учатся порхать, летать научатся.
Все было неверно, Сим взял, словно доктатор, себе пирог, а правильное решенье – все сдаются? – ; когда муж – пусть скалы треснут и трясутся – Сам того пожелает.
Сим Сам того хотел, этот Шем, и был он, стало быть, сущая липа. Шем был липой, низменною липой, и эта низменность выползала вовне прежде всего виа продукты питания. Столь низмен он был, что предпочитал консервированного лосося Гибсена за дешевизну его и вкусовые качества к утреннему чаю прелестной икристой семге или ее игривой молоди или зрелому рулету из копченой ее же, когда бы то ни было изловленной на стальной крючок меж Скоклаксом и Мостодоостровом, и много раз повторял он в своем ботулизме, что ни один в джунглях произросший ананас не пройдет с таким смаком, как крошево из ананьясовых банок Файндлендер и Гладстон, Угловой Дом, Ингленд. Ни один голубо-кровавый бифштекс балаклавы, поджаренный на огне за веру и толщиной в палец, или ножка под желатиновым желе парного барана или хрюкающий хрящик с хреном или честная часть сочного печеночного паштета с горсткой сливовой каши, плывущей по блатам дубомогильным, не добирались они до этого грешедушного юдоши. Ростбиф из Старой Зеландии! Он не желал к нему прикасаться. Смотри же, что бывает, когда жидкий соматофаг проникается ответным чувством привязанности к дравоядному лебедю? Он просто рвется прочь как прочервач, говоря, что скорее развяжется с чечевичною мешаниной в Ервопе, нежели станет мешаться с мешками Ерландского горошка.
Как-то раз, находясь меж наших дурней в безнадежно беспомощном опьяненьи, сей рыбояд попробовал поднести к ноздрям мандрынову корку, но икота, вызванная, вероятно, первычкой к глоттальной паузе, привела к тому, что он с тех пор постопоянно цвел, благоухая как цедра кедра, как цитра у источника сидра на высях лимонных на горах ливанских. О! Эта низость превосходила все пределы возможного углубления! Ни любимая огненная вода ни первейший первач ни палящий глотку джин ни даже честное квасное пиво ее не одолевали. О милый нет! Но наш трагический гаер только сопел, причмокивая над рубероидорубинным оранжевожелтозеленым дрожащесиним виндигодийодирующим яблочным пойлом из прокислых плодов и слыша его твикст по осадочному скольжению чаши, когда он гульфировал в глотку мммннножество тыков его сссодержимого, отблюя до уровня тех низменных подонков, кто всем ровня, от зимних до потонков, зная заране, что им довольно возмущено недогостепреемственностью той несчастной, когда к ужасу своему обнаруживали что не могут принять уж боле ни капли хо ни вапли хохо ни дапдапли хохохо не из-под лап ли освященной особы ерцгерцегини или той же графини, он графин она графиня, заоконная маркиза, а когда у ней вино фехербур, то в ней оно, а та ерцгерцегиния тетушка Уриния. Попахивает, да ведь? Пьянь какая-то. Толкуй о низости.
* * *
О
всё мне
скажи Анны Ливии о
ней желаю слышать. Об Анне Лифее. А ты знаешь ли Анну Ливею? Разумеется, все мы знаем её. Анну Ливиё. Всё мне скажи. Ныне ж скажи мне ж. Помрешь узнавши. Когда знаешь, престарелый бабей облезак под чуку к ей, чтоб сама знаешь что. Да, знаю. Давай дальше. Тихо стирайся. И не обстирайся. Засучи узды и расслабь недоуздки. Да не бодайся же, корова – аа, стоп, пони, – по ли! по попоне. И что бы там ни было, они триниро удоблю на пару трое во Фьендешевом садике. А он кошмарная старая репа. Глянь на рубашонку. Дрянь рубашечка. Черная вода не течет никуда. Ду-у-блин! Мокнет и мякнет с того самого часа на прошлой недельве. Сколько раз я уж ее отмывала? Да я наизусть знаю все местечки, где б ему на сале соскользнуть. Чертов бебес! Только три руки в кулаки, лишь бы ему свое плотичное плутение людям показать. Поколоти-ка его по колодичам колодкою, да чтоб почище. У меня все пяхты опухли, оттираючи эти плесовские пятна. В трубах слизь и грешная гангрена – всё на ней! Чего это он там, говорят, турбоял за хирвиярви в то крысьивое воскрысенье? Между лепой и нетой. Долго ли? Это и по новостятиям передавали, что он там вытворял: мужа с мужалом, кедручей вяжет хамфричей, елисей отгоняет, притирает и прочее. Но тутока будет тутова. Уж я-то его знаю. Куда течёт тенза, туда же и тензуй. Никто, говорит, а на то – некто. Как ты прильешься, так тебе и отольется. Ох редовая ты, старая, репная! Лишь бы с пистовой чтоб разнежениться, только с пидмою разок тряхнуться. С левбережка слева бурчит, с правой сторонки по праву урчит. Право, епископ! Браво! Как он голову держал, как важене подважал. Подмокших дев к аллиа он у глубокалиа со своим величавым гирбом, словно куния на пачкуния. Да не девка ли он сам-то? Большой валдас… Майну мямлит, а рыкун-то у него рочевский. На пробку затычка. Икать-заикаться, что в петле болтаться. Спроси хоть у легавого ликтора, хоть у липового лектора, хоть у нековского неккара, хоть у мальчика с палочкой. Как еучо ивье мохно поиминновать? Сковорода? Гуко Капут Птичий Лох? Да где он на свет являлся и вообще откудова взялся? Из Урготландии? Из Свирстогряда на Катекате? С Гонгреки, с Конецсарьи? Кто там ёбилир ей наковаленком ювиляр? С ведром или там с бедром, не так ли? А с главным, с тем, у Аддама с Ебой, она не расходилась? Ишь какая! Ты мне уткою, я тебе селезнем. Будет тебе гусева кара с перьями, прямо от гузага. Полной мерой. На грани времян страхи и стрёхи чтоб хиппи крысь-мысь. Моза в мышь-озеро. Она может стряхнуть все свои строчки с любовью до точки. А если им не перережениниться, так не к чему былбыло бы и разводиться! Саранья то, уксус сё. Бон-бембос-бембоя, а колено кривое. Кому там нужно было, чтобы он помогал у аиста с пеликаном на пару с бесовецкими и безодельниками. Слыхала я, будто наковырял он презренной маттоллы с майном, когда хитил хату у макарихи, этакий марзос! Паруха!
* * *
Твоя жена: Амна. Анма. Амма. Анна.
– Как хочешь так бери нас, о Дама Мрия, по степеням, как артис леттерарум кве патрона, но боюсь, о моя бедная дма того же имени, что со всеми вашими лешими и пешими, ты вышла надута.
– Увы, живых усладья!
– Лорди До и Леди Донь! Дядя Пузл и Тетя Джек! Конечно же его, глухого и немого, этого старого хамбуггера бойкотировали и герлокиссировали сверху и снизу через флотильиных флажков, сколько я сам ныне понимаю, что было вписано с признательностью и подписано руки прочь. Гогель Могель с Печки Упал. Немое кино для Миллионов. Не было там ни на Датском острове архимандрита, ни мниха на Дамском, ни единой из четырех забегаловок на полном полнолунии его экуанемических консилиабул, ни ни некоторых ни которых дев над почвой невинных под полнейшей поверхностью, но будут близ и около него, г-на Угревиппера, лица сеющего и зеленеющего, его всего бумгалоего, на Твою мощь полагаюсь Господи, ради рифм и форм от частей до кусков после уже совершенного.
– Во всех Ушах бывает Верт, Древняя Эйре век как Пирс Орейли хлоп флепперудручен.
– Подробней!
– А у меня тут все под пальцами: Лигги-пигги лежала в саду. Легги-пегги купалась взаду а пухлые пукеры прыгали перед птуалептом. Ма тут. Да там. Мадас. Садам.
– Патер патруум кум филиабус фамилиарум. (Дядин дед и теткины дудки). Но, или, ну, и, вздымаясь с ее тинистых тенистых водорозделов дабы раз навсегда сменить травматургическое подлежащее и вернуться к сути, чтобы ты сам смог отождествиться с ним внутри себя, волнуясь, но не переливаясь, по крови с папаней, по корму с маманей, ибо тогда слишком много ее, Абы на Лифе и повернувшись вновь к папапане:
– Ведь никогда не было у них прозрачно – шел ли он вместо чая за пивом или за чем-то послаще? Он выпустил Кристи Колумба и тот вернулся голумбь имея в клюве пару невызвозразимых от вора-птички а потом выпустил вонючую Ворону (лекарону) и легавые по сию пору в поисках. Первый из дрожащих среди кум родимых роем кружащих. Его никогда не возможно встревожить, но он должон когда-то восстать. Ибо если будущее заключено в любом прошлом, то оно есть сейчас: кто же тут кто бы не знал Квиннигана и сколько их было при Квинниган’с квейке! Вот как! Его производители, не суть ли они же его потребители? Ваши экзгуменации вокруг его фактификации ради инкантации в процессе деформации. Декламируй!
– Арра иррара хиррара – разве не прибыли они полулегально для исполнения Ад Региас Агни Дапес – фогабоулеры и панибернскеры после нежирных и тощих годов, охотники по шкурам и по скальпам, мессиканты великого бога, алый трейнфул с Двуострой Петардой, объединяя леггатов и преллапов в их внушительном возрасте – два и тридцать плюс одиннадцатикратные сотенные со всеми внутренними и внешними и полноплодовыми из Ратгара, Ратанги, Раунтауна и Раша, с Американской Авеню и Азианской Площади и от Аффриевой Дороги и Европейского Плаца, не говоря об углублениях Ноо Сох Уальдс, от Вико, Меспила, Рок и Сорренто из-за его вожделения в волдырях и ужаса за заразой, в салон его надежд напротив киля его крааля, как жилы железа у Максимагнитной Горы, напуган желая уйти, но сам же встал по пути, мерриониты, дамбдамбдраммеры, лукканикане, Аштумеры и с ними Парки Беттери и крамлёвские Боярды, Филлипсбургеры, Баллимуниты, Рагениаки и Клонтарфская нищета ради размышления о манифесте и выполнения первостатейных своих долгов пред им обоими, по двенадцать камней по бокам с этими их: Да блудствует круль! и их: Швр ир Фрст! и их: Виски к Концу! и их: Писано Евреем! при и посреди утверждённых предположений о стоялых делах в его восхитительной пивной на базаре в журнальном зале у журнальной стены, Хвости и прочие, экспрот, для его пятисот и шестидесяти шести лет полулетия, великий старый Магеннис Мор, Парси и Райли (берут что дают), промытый Ринсеки Пробкой Хлоп и Повторой Грёб с царскими церемониями для обувных магнатов и каучуковых судей и рощи из гущи и муфтий из муслиновых муфт подряд султанские сласти и миндаль майданский, сахибов сироп и правая принчипесса в своём дрессировочном одеянии и царица ночных сосудов и рыцарей полночных и двое салаамиев и пол хамбургера да еще Ханзас Хан с парой толстых махарадж и Германский Гейзер, собственной персоной, серебром из никеля, временно презренный, сам себя двигающий столь эгоистично, и был там Дж. Б. Дуньвлоб первый из покрышкиных нашего времени и винный шик французских стюартов и тюдоров с дубовыми ставками на Цесаревича против Леодегариуса Санкт Легерлегера, верхом на спинке мула подобно Амаксодию Задомнаперёдию, зад, перед и кик в лифт, и он умело вторил шлюшекурвину природному гимну: Эй, кобылки, выше хвост! И так же как и пустующий тронный зал, Маслильня Сухих Хлебов, может спокойно принять у себя Оранских и Мосли, М.П. с позволения Друидов Д.П., Брехонов Б.П. и Флогулагов Ф.П. и Агиапомменитов А.П. и Антепаммелитов П.П. и Короля Ульстера и Герольда из Мюнстера, за Атклеевой Подписью и Атлоновой Росписью и его Имперского Сочетания в единственном числе и его геммоносых потомков в ефодах и ордильнах и его алмазоскулая внука Адамантия Любоковская, все они кровожадные ирландцы, амок и амак, все полностью, без этих своих истощенных пенчабских и догрильских и томильских и гугеротских как их там, после изрядно свежего портера и добрых доз водки, да не забыть бы о браге и про пиво из Персии О’Райли, обмокнутое в его пани аннагола (она подсушивала в Кеннедиевой печи кривые булочки, пекомые мне под выпивку) социализируя и коммуникантируя в обожествлении своих членов дабы надуть и уберечь от огня старенького бедненького василиуса с его артурио склей розовым, то был Додарик О’Гонок Дран, вышвырнутый в мировое отсутствие на круглом столе без потопных светил, и сие столь же верно как брайанов меч у Вернонов, и дюжина и одна и ещё одна сальная свечка вокруг, которые собрали его дочери ради отрезвления его сынов, высоко лёжа во всех измерениях, в притворном одеянии с людоморовой цепью, с ого каким ароматом, флюоресцирующим от его обмоток как вонь благовоний в итальянской лавке, эрика вереском возлегла над его благородным челом, спектр нынешнего, потешающийся над кандидайтами его дадида, изжаренный до изнеможения, оплаканный хилидрынами и шерамимами, нижними и важными, трутнями и доминаторами, древними и ещё более древними верными, с ним, благозавершенным и выставленным на продажу после объективной оценки, он – сальный и славный, самодырьжявный, леченный, меченный, озабоченный, набальзамированный в ожидании облевания его трясины поразительно высоко вознесённой, что выяснилось по завершении его жизни сверх допущенного и тем самым обращенной в ничто.
– Дуй удойно и всем кранты! И все его погибайлушки, пляшущие и трепыхающиеся в двадцать девятом воплощении:
Мыло Мулило! Омо Умыло! Танц леди Деди О! Труп труп труп! О Босс! О Бес! О Мёрзнер! О Морда! Мердь! Мор! Мерзость! Махмато! Мутьмаро! Смерч! Смерть! Смердь! Во Хулил! Увы Халал! Ту Туони! Ты Танатон! Малавинга! Малавунга! Сыр ох Сыр! Зри ах Зри! Хамвос! Хемвус! Умартир! Удамнор! Мамор!
Роквиум вечный да издает глас дольмечный!
Несчастная перпеппертупа да светится в его очках! (Псих!)
– Много веселья в Финноконское воскресенье. Кру умр, да с дров встаёт курароль!
– Боже, сохрани его для жизни сокровенной!
– Буг, Баг, Биг, Бэээг! Жиркость-Эдди-Псарь. Четверых поутру, двоих отобедав, а там ещё троих, но душеньки их ко всем чертям. Не так ли? Навоз. Нанос. На нос. Финн. Fin?
– Невозможная лажа невероятных лжецов! Ты хочешь быть там где ты тут, нежа неисчислимую ножку и, выражаясь окольно, толкать толковищу, а твои хинди и шинди, буйные базарные боровы толкуют только – словно ты малый, сорли бой, и этого-то ты повторяясь добиваешся?
– Я хочу быть тут где ныне ты мало ли, шурли гай звон по покойнику, пока сам живу в собственных обстоятельствах как пьяница во дремоте пронзительно проникая и искательно возникая. Хоть я и не могу выкинуть тот фунт сушеных олив, но способен вылить сверх его сук звука звучащих.
– Оливер! Не ты ли это? Был ли то стон или звон волынок или вой о войне? Внемли!
– Трись трись душа моя! Любовью во плен! С окровавлённым сердцем! С открытым сосудом! С обиженным чувством! С обойденной лапой! Уиски! Уиски! Уиски! Дай деревяшку…
– Гори в Рот и Огнь в Доннербрюхо! Блуждаем ли кругом холмов могильных и что это за застывшая Вавилония, расскажи-ка?
– Кто-то там, кто-то там, кто-то там, кто-то там подлип? Кто-то там, кто-то там, кто-то там?
– Бей бубен-барабан! Рупор к грунту! Дохлый гигант жив! Иглы играют в напёрстках. Каэльский клан! Оп! Кто это там?
– Довгол и Финсхарк, они кружат по кругу.
– Жэнь дзин. Бензин.
– Кромабу! Кромвел к виктории!
– Грызть, гнуть, гнать и гноить их всех до единого!
– Джиньзин.
– О вдовы и сироты, то ваши оплоты! Вечно верны! Роза, вперёд!
– Там крик косули! Белая лань. След плетётся, переплетаясь, псам роги трубят! Пусти, и пусть преследуем! Таитл! Таитл!
– Дай двинем бочку! Трахнем дочку! Папу дави!
– Внемли! Заоблачный отец! Наш!
– Бензин.
– Продан! Я продан! Моя неизвестная моя невеста! Моя первейшая! Моя сестрейпая! Моя прощайшая невеста неизвестная! Заморская, я продал.
– Пипеточка, родная! Нам! Нам! Мне! Мне!
– Форт! Форт! Байройт! Марш!
– Я! Верен я! Изольда. Пипеточка, песценная моя!
– Жизньвдзин!
– Невеста неизвестная, узнай почём я стою! О моя неизвестная! Моя цена, бесценная моя?
– Дзинь!
– Невеста нейзвестная, почём? Когда торгуешься, знай мою цену!
– Дзинь!
– Пипеточка! Пипетта, песценная моя!
– О! Мать слез моих! Верь для меня! Схорони сына своего!
– Дзинь!
– Вот мы уже и тут. Настройся на звуки иностранных стран! Привет!
– Женьдзин.
– Привет! Куку! Тить тить! Ты кто?
– Не весть!
– Привет привет! Баллимакарет! А я Изз? Мисс? Ведь так?
– Тить! Ты кт…?
НИЗВУКА

ФИННЕГАНОВЫ ПОМИНКИ

Ирландская народная песня
Тим Финнеган жил на самом углу
Справа налево немного вбок
В левой руке он имел кочергу
А в правой руке он держал скребок
Он был простой печник-штукатур
Любил он выпить не хуже всех
Любили его за ту простоту
А выпить так выпить ей-Богу не грех
Пляши на поминках на трех половинках
Тряси половицы, мети весь пол
Махай скамейкой, прихлопни крышкой
Под стулом прыгай, вали под стол!
Раз поутру Тим набрался до дна
Он тряс головой под вздохи и хрип
Он с печки упал в середине дня
А к вечеру шею сломал и погиб
В открытый гроб уложили его
На семейной кровати вдоль на бобах
Поллитра водки в ногах у него
Две кружки пива стоят в головах
Пляши на поминках на трех половинках
Тряси половицы, мети весь пол
Махай скамейкой, прихлопни крышкой
Под стулом прыгай, вали под стол!
Его помянуть собрались друзья
Вдова молодая на завтрак зовет:
Сперва чайку, ведь без чая нельзя
А там, глядишь, закурить несет
А там и выпить. Тут Нюра орать:
Красавчик мой, куда ты, куда?!
А Клавка ей: Довольно врать!
Не куда да куда, а туда да туда!
Пляши на поминках на трех половинках
Тряси половицы, мети весь пол
Махай скамейкой, прихлопни крышкой
Под стулом прыгай, вали под стол!
Тут Нюра другая давай вопить:
Ах, Нюра, увы, неправы вы!
Но Нюра сумела ей в глотку вбить
И не глотнуть уж той, увы…
Большая драка, большая семья,
Сестры и братья, мужик с мужиком
Дерутся, трясутся как гусь и свинья,
С перчаткой когти, туфля с сапогом.
Пляши на поминках на трех половинках
Тряси половицы, мети весь пол
Махай скамейкой, прихлопни крышкой
Под стулом прыгай, вали под стол!
А Микки Клавкин один сидит
Душа его милая скорбью полна
Бутылка водки в него летит
И льется на мертвое тело она.
Тим воскресает и водкой облит,
Смотрите, из гроба с кровати встает
Встает Финнеган да как завопит:
Меня, вашу так, и смерть не берет!
Пляши на поминках на трех половинках
Тряси половицы, мети весь пол
Махай скамейкой, прихлопни крышкой
Под стулом прыгай, вали под стол!

494.
ГОРЫ И РЕКИ
Из «Каталога гор и морей»
Гора Каменная. Гора Полкамня. Гора Малый Перевал. Гора Великая. Гора Ровный Холм. Гора Двугорбая. Острие-гора. Гора Утренняя Песня. Гора Светящаяся. Гора Свежести. Гора Тучная. Гора Кипящих Ключей. Гора Влажная. Гора Лай. Гора Грибная. Гора Черепахи. Гора Киноварь. Рыбья гора. Холм Обороны. Горькие Горы. Река Бешеная.
На Сорочьих горах главная вершина Блуд. Есть там Макака, белое ухо. А к востоку вершина Макакины Перья. Рядом Кони живут, полосаты как тигры. Хвосты у них красные.
Истекает оттуда река Привидений. В ней обитают Черепахи: голова как у птах, хвост вроде удава.
Дальше к востоку еще одна гора – Третья. Там Баран о девяти хвостах и в четыре уха. Глаза у него назади. Есть и птица Петух, но три головы и шесть глаз, три крыла и шесть ног.
А с Петух-горы стекает Щербатая речка. Там живет Рыба, по виду лягушка, но со щетиной и хрюкает словно хряк.
В реке Озерной Рыба вроде пестрой коровы тоже хрюкает вполне по-свински.
По горе Одинокой ходит Кабанчик, одетый в жемчуг.
Затем следует гора Ива. Под ней живет Поросенок: на ногах шпоры, лает как пес, и Ушастый Филин с рукой человека.
К востоку вершина Квадрат. На юг течет Добрая речка. В ней водится рогатый Орел, голос у него как у ребенка.
В другую сторону с Петух-горы изливается река Три Грязи. В ней рыба Петух с тремя хвостами, шестью ногами и четырьмя головами.
А еще есть рыба, у которой одна голова и десять тел.
К Тусклой реке забегает Олень с белым хвостом, с ногами коня, с руками и четырьмя рогами.
Водится там и Сова с зелеными крыльями, с красным хвостом и с человеческим языком, которым по-людски говорить умеет. Зовется она Попугай.
Поодаль дикие Утки с одним хвостом и одним глазом. Такие Гуси поддерживают друг друга в полете.
На горе Иван водится Лис с одним глазом и тремя хвостами.
К западу – отроги Твердой горы. Оттуда бежит Камыш-река, где мыши с черепашьими головами тявкают словно лайки. Глаза у них как лошадиные уши.
На Камыш-реке водится зверь с конским телом, птичьими крыльями, человечьим лицом и змеиным хвостом. Любит обниматься с девушками.
А еще есть другие, тоже похожие на быка, но восемь ног, две головы и конский хвост.
На горе Завал обитает Птица в виде набитого ватой мешка, красного как огонь. У нее шесть ног и четыре крыла, но нет ни глаз, ни лица. Птица умеет и петь, и плясать.
Животное под именем «Вол» на вид как пятнистый бык или жирный гепард с головой человека, ушами коровы и глазом. Любит жевать: когда идет, жует кончик хвоста, когда садится, хвост сворачивает.
Еще есть гора, называется Дай. Под ней пасется Конь. У Коня прорезной рот.
Там летает Ворон-Ворона. У него и у ней оба пола. Пять цветов пятнами.
На горе Кабаньей живет белоголовый Бык. У него один глаз. Этот Бык изумрудного цвета.
А Заяц с птичьим клювом обладает глазами совы и хвостом змеи. Как увидит людей, притворяется мертвым.
Или Изюбрь с рыбьими очами – он тоже спит днем и ночью.
Или Совы с тремя глазами и ушами, которых свист напоминает хрип.
В реке Песчаной много горного хрусталя.
В реке Бумажного Дерева есть звонкие камни. Соком такого дерева натирают коней.
С каменистой гряды Ядовитый Хвост бежит, пузырясь, ручей Желтой Кислятины. Там некое существо: человек, но с двумя головами. Зовется он Гордый Червь. А на самом деле это пчелиный улей.
За горою Небесный Столб водится гнедой Конь без головы.
Шмели там с острым завершением. Язык у них выворочен.
Следом следуют горы Ласточек, по которым бродит марал. Но задний рот у него приоткрывается выше хвоста. Имя ему «Бурый Медведь».
Гора Равновесия. Стрекозы, прилетая с этой горы, превращаются в змей, а змеи превращаются в рыб.
Затем страна Лошадиных Голов. В этой стране у людей конские головы, птичьи клювы и крылья. В крылья они упираются, когда ловят рыбу, возникшую от змей и стрекоз.
Великая Пчела похожа на кузнечика.
Красный Мотылек напоминает муравья.
Рядом царство Трех Волосатых.
Потом идет царство Трехголовых. У людей там по три головы.
За южным морем к западу от Красной реки, к востоку от Зыбучих Песков обитают три зеленых зверя. Туловища их срослись. Называют их поэтому «Сроши».
Там же водится животное с головой зверя и телом змея.
В Громовом озере живет Гром с туловищем жирной змеи и черепом человека. Он лупит себя в живот и гремит.
В северном море водится Белый Конь. Зубы у него как пила. Питается леопардами и гепардами. Поглядывает на гиен.
Река Заросшая стекает с Крутого Холма. У его жителей человеческие лица с толстыми губами, черное тело, вывернутые ступни. Увидав, как другие люди смеются, они тоже хохочут до упаду.
К югу пасутся носороги. Они словно быки зеленовато-черной окраски. Рог у них один.
Там есть дерево, тоже похожее на быка. Потянешь его желтую кору, она сползает змеевидною лентой.
На горе Отравленной Жабы произрастает платан. У него желтый корень, красные ветки, зеленые листья.
Там же холм Голубого Платана, а под ним государство Пигмеев. «Мы тихие люди» – говорят они и идут собирать целебные травы.
С Блестящей горы течет Блестящая река. В ней водится особая рыба: зовется «Лосось», потому что сосет лосей. Поблизости есть Крысы с кроличьей головой и телом лося. Вот их и сосет Лосось.
На горе под названием Лошадь живет тварь вроде зайца с лицом как у мыши. Имя ей «Летучая Мышь». Летает она на спине, ногами кверху.
Рядом струится речка Хохо. Там водится Рыба, похожая на лягушку. Голова у ней рыбья, а тело свиное.
Змеиная река сползает с горы Змей. Там большая Змея, желтая с зеленой головою. Она поедает оленей.
Змея Ба глотает слона, а потом извергает кости. Эти змеи красновато-бесцветны.
На великой Цветущей горе обитает Змея о шести ногах, и крыла у нее четыре.
Гору Старухи омывают воды реки Смерти. Там Ежи, цветом словно огонь, и Крыса с белыми ушами и мордой. Зовется «Цежу». И впрямь отцеживает.
На горе Девяти Сомнений тоже странная тварь: откинутый череп, стоячие уши, свиное рыло под человечьим челом, тело единорога и большие сросшиеся ноги с раздвоенными копытами как у вепря.
Царство Мягкотелых лежит к востоку от государства Одноглазых.
Народ Вислоухих происходит от крикливой макаки.
Зыбучие пески начинаются от горы Колокол. Там белые Кони в яблоках, с красной гривой, с глазами как золото.
Есть еще зеленая Собака, которая пожирает людей, начав с головы.
На крайнем западе стоит Черно-белый холм, а над ним гора Обитель Мрака, с которой стекает Черная речка. У истока живут черные птицы, черные змеи, черные тигры, черные пантеры и черные лисы с трепаными хвостами.
Гора Пи. Гора Пропасть. Гора Великой Встречи. Котел-гора. Железная гора. Золотая гора. Гора Бессмертия.
Есть река Гора, и есть гора под названьем Река. Вершина горы Река находится в ее истоках. Истоки реки Гора – на ее вершине.

II. МОЛНИЯ С БЛЕСКОМ

495.
МОЛНИЯ, ЧИСТАЯ МЫСЛЬ
Из собрания книг, обнаруженного в глиняном кувшине в пустыне близ Хенобоскиона
Послана я от Власти
Являюсь к тому, кто обо мне мыслит
Нахожусь меж теми, кто меня ищет
Слушающие, внемлите!
Ожидающие, меня ловите!
Из вида не упускайте!
Чтобы не гнал меня ни взгляд, ни голос.
Помни обо мне всегда и везде
Не забудь никогда и нигде
10__ Будь на страже!
Ибо начало я и конец
Чествуют меня и бесчестят
Блудница я и святая
И жена я и дева
И дочь я и матерь,
Отвергли меня, но есть много сынов
Велик был мой свадебный пир
Но мужа себе не взяла я.
Рабыня тому, кто меня создал,
20__ Своим я отпрыском правлю
Но он же – тот, кто меня зачал до рождества своего,
Это и есть мой отпрыск
От коего вся моя сила.
Я жезл его юной власти
А он моей дряхлости посох
И в его лишь воле
Все, что со мною будет.
Ибо я неслышное молчанье
И я частое воспоминанье
30__ И могучий голос
И многоликое слово
Сущности имени моего.
За что же любите меня вы, ненавистники,
Ненавидящие тех, кто меня любит?
Пренебрегшие мною, зачем исповедуетесь?
Говорящие правду обо мне, почему лжете вы?
Знаете меня? – Отчего вы невежды?
Дайте знать обо мне тем, кто меня не знает!
Я же знание и неведение
40__ Я стыд и я смелость
Я сила и страх
Я война и мир —
Здесь спасайся!
Я в немилости, но я и великая.
Озаботься моей нищетой и богатством
Не срами, ведь гонят меня по всей вселенной
А я среди тех, кто придет —
Так не ищи меня в навозной куче
Не скрываюсь я среди отверженных,
50__ Ты найдешь меня в высших царствах.
Не ищи меня среди тех, кто в немилости
Не скаль зубов надо мною
Не от насилия погибаю я,
Ведь я – я жестока и милостива.
Стой на страже!
Не осуждай моего послушания
И да не возлюбишь ты гордыню мою
Не покидай меня, слабую
Не страшись моей власти.
60__ Зачем презираешь мой страх, кляня мою гордость?
Ведь я – среди множества опасений,
Моя сила в боязливой дрожи
Я слабая, да, и я же среди могуществ мощных
Нет во мне смысла, но я и мудра.
За что ненавидели меня в вашем совете?
Молчалива я среди молчащих
Но являюсь с возвышенной речью…
Зачем проклинали меня вы, эллины?
За то, что сужу я по-варварски среди варваров?
70__ Ведь я – это мудрость эллинов
И я – это ведение варваров.
Я та, кого везде ненавидели
И любили кого повсеместно
Я та, кого зовут Жизнь
А ты именуешь Смерть
Я та, кого называют Закон
А ты обозвал Беззаконием.
Я преследуема и я же та, кого ты поймал,
Кого ты рассеял и собрал воедино,
80__ Перед кем ты посрамлен,
И сам же стоишь предо мною бесстыден!
Я та, кто не празднует
Но множество праздных дней у меня
Я, я безбожная у которой есть Бог – Он высок и велик,
Та, о которой вы помышляли в тоске
И которую ты презрел,
Я сама необучена, но учились вы у меня.
Да, я та, о ком много думал ты,
От кого скрытно прятался
90__ И пред кем ты вдруг предстал.
Но когда б ни скрылись вы
Я тогда и сама приду
Ведь когда б ни явились вы
Тут от вас и сокроюсь я
Так зачем же без смысла прятаться?
Ловите меня среди мыслей о грусти
Хватайте меня меж мыслей о печали
Из области разрушения
От тех, кто добр среди безобразия,
100__ От срама берите меня, о бесстыдные!
Стыдом и бесстыдством осудите меня!
Сами вы все словно части мои,
Придите же ко мне все меня знающие,
Все вы, знающие все части мои
И поставьте меж малых созданий великие!
Обратись к детству,
Не презирая его за малость и за ничтожество
Не отвращай от ничтожества величия
Ибо произрастает малое рядом с великим.
110__ Зачем проклинаешь меня и превозносишь?
Ты нанес рану, но ты имел состраданье
Не отдаляй меня от первых тебе известных
Никого не гони, ни от кого не беги
Ибо я знаю первых,
А меня знают те, что идут следом.
Я есмь знание собственных свидетельств
И открытия тех, кто меня ищет
И ведения обо мне вопрошающих
И власть властей в познаньи моем
120__ И всех ангелов, посланных по моему слову
И богов, восседающих в моем совете
И духов мужей, что живут во мне
И всех жен, во мне обитающих.
Я почитаема
Я восхваляема
Я глубоко презираема
Я мир
Я война
Из-за меня раздор
130__ Я сама – вещество
И я вне вещества.
Те, кто не со мною – не знают они обо мне
А кто в материи моей – они обо мне ведают
Мои близкие – эти не ведают обо мне
А дальние знали меня.
И когда я близка тебе
Ты был далек от меня
И когда далека от тебя
Я стала близка тебе.
140__ Я проверяю, но я не проверяема
Я единое и разъединенное
Я прочное и распущенное
Я внизу, а они ко мне подымаются
Я и оправданье и суд
Я, да, безгрешна я
Но есть и корень во мне греха,
По наружности я сладострастна вполне
Но внутри я сама у себя в руках.
Я – это слух, слышный каждому
150__ И речь, никому не понятная
Я нема и не говорю
Но громко звучат все мои слова.
Услышь меня в неге
Узнай мое громыханье
Мой громок вопль, но скрыта я от лица земли
Я пеку хлеб, в коем разум мой
И он знает собственное имя мое.
Я та, что вопит
И которая внемлет
160__ Я зовусь Истиной
Ты чтишь меня и шепчешь проклятия
Суди же тех, кто победил тебя
Пока тебя не осудят они
А там – кто оправдает тебя?
А если ты ими оправдан
Кто же, скажи, вдруг схватит тебя?
Ибо что у тебя внутри,
То же каждый снаружи зрит
И тот, кто извне украсил тебя,
170__ Он же видит тебя изнутри:
Видимо всем одеянье твое.
Слушайте меня, о внемлющие!
Чтите слова мои, о знающие меня!
Я есмь слышимое и всем доступное
И я же – речь, которую никому не понять
Я имя звука и я же звук имени
Я знак буквы и значение отдельных черт.
Я скажу о том, кто создал меня
Я выговорю имя его
180__ Смотрите, это его слова
Они начертаны и исполнены —
Скройтесь, вы, слушающие
И вы, ангелы, и все посланные
И вы, духи мертвых восставшие —
Ведь существую только я одна
И нет никого, кто меня бы судил.
Ибо много есть разных прелестных форм
Которые действуют в среде греха
В невоздержанности роковых страстей
190__ В убегающих наслаждениях
Человека, доколе он жив
И не ушел за отдохновением.
Там он верно найдет меня
И будет жить и не погибнет вновь.

496.
БЛЕСК
Извлечения из книги «Зогар»

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА
Чуть более семисот лет назад Моисей Леонский (1250?—1305) написал книгу «Зогар» («Блеск»), в которой изображены мнения и приключения десяти человек – по числу десяти сфер (сефир или сефиротов), исходящих из средоточия Божества.
Первый их них – учитель Шимон бен Иохай. Он является представителем высшей сферы, именуемой Беспредельное (Эйн Соф) или Венец (Кетер). Вторая сфера Мудрость (Хохма) представлена сыном Шимона Элиезером; третья сфера Разум (Бина) изображена как учитель Хийа.
Это три высшие сферы.
Далее следуют Исаак (Сила, Гвура) и Хизкия (Величие, Гдула). Между ними располагается Абба, то есть Авраам (сфера Красота, Тиферет).
Затем идут Иуда и Иосе, то есть Иосиф – сферы Власть (Ход) и Торжество (Нецах); между ними стоит Иеса (Израиль), сфера Основа (Иесод).
Последнюю сферу Царство (Малкут) изображает учитель Аха.
Таким образом система десяти сфер получила человеческие признаки, а рассказ стал перемещаться из мистической области в тело художественной прозы.

ПРОЛОГ
Хизкия начал с текста: «Как лилия между терниями» и т. д. (П. п., гл. 2, ст. 2).
– Что, – сказал он, – обозначает лилия? Она означает общину Израиля. Как лилия среди терниев подцвечена красным и белым, так и община Израилева иногда судится справедливо, а иногда по благодати. Лилия символизирует чашу благодати. Как только появился свет, он был заключен в состав завета и там хранился, а завет тот вошел к лилии и оплодотворил ее. Это называется «дерево, приносящее плод, и семя его в нем». Семя сохраняется в самом знаке завета. И как завет образовался посредством сорока двух попарных соединений, так и начертанное невыразимое Имя состоит из сорока двух знаков творения.

В НАЧАЛЕ.
Шимон начал свои рассуждения со стиха: «Цветы показались из земли» (П. п., гл. 2, ст. 12).
– Цветы, – сказал он, – относятся к действиям творения. А «показались из земли» они – когда? На третий день, как написано: «земля явила» – тогда они и появились на земле. «Время пения настало» относится к четвертому дню. «Голос горлицы» говорит о дне пятом, ибо написано: «Да роится вода <…> и да произведет живых тварей». «Слышен» указывает на шестой день, ибо написано: «создадим человека», того, кто вначале был предназначен говорить «сделаем», а потом – «послушаем». А «в земле нашей» указывает на день Субботы, которая изображает «землю живущих».

В НАЧАЛЕ.
Элиезер начал рассуждать о стихе: «Поднимите глаза ваши на высоту небес и посмотрите: кто сотворил их?» (Ис., гл. 40, ст. 26).
– «Поднимите глаза ваши» – куда именно? Туда, куда поворачиваются все глаза.
Шимон сказал:
– Элиезер, сын мой, остановись, ибо здесь будут открыты высшие тайны, которые для людей этого мира запечатаны.
Элиезер умолк. Шимон продолжал:
– Вот тайна, которая была запечатана до тех пор, пока я, будучи на берегу моря, не увидел там Илью-пророка. Илья спросил меня: «Что означает: „Кто сотворил все это?“» (То есть слово «ми»). Я сказал ему: «Это относится к небесам и к тем, кто там обитает, созданиям Святого Благословенного». Тогда он сказал мне: «Святой Благословенный располагает глубокой тайной, которую Он в развернутом виде изложил в небесной высшей школе. Вот она.
Когда Таинственный решил раскрыться, Он произвел сперва одну точку, которая стала мыслью, а в мысли Он исполнил бесчисленные замыслы и начертал чертежей без числа. А затем Он создал внутри святого тайного светоча святейший чертеж, исходивший из недр мысли. Это и называлось: „Кто?“ („ми“), и оно было началом создания. Оно существовало и не существовало, оно было скрыто в глубине, и имя его было неизвестно. Оно звалось лишь: „Кто?“ Но оно желало явиться и именоваться. Поэтому оно облекло себя в сверкающие драгоценные одежды и создало „эти“ („элех“), и „эти“ приобрели имя. Буквы двух слов смешались и создали полное имя: „Элохим“ (то есть „Бог“). А поскольку ми сочеталось с элех, имя осталось вечным на все времена. На этой тайне построен мир».
И затем Илья улетел и скрылся из глаз моих.

В НАЧАЛЕ.
Кто сотворил их? – Таинственный Незнаемый.
Хийа и Иосе шли по дороге. Когда они вышли на открытую местность, Хийа сказал Иосе:
– Ты, конечно, правильно говорил, что «в начале» означает «создал шесть» (берешит = бара-шит). Ибо и Писание говорит о шести предвечных днях, но не более. На прочее существуют лишь нераскрытые намеки. Тем не менее, из сказанного можно понять нижеследующее. Святой Таинственный начертал точку в тайном укрытии. Он скрыл в ней все творение, как некто, который запер сокровища во дворце под замками с одним ключом, и ключ поэтому столь же ценен, сколь и все, что заперто во дворце. Ибо этот ключ и открывает, и закрывает. А во дворце спрятаны сокровища одно другого драгоценнее. И в том дворце пятьдесят дверей. Они, числом сорок девять, расположены по четырем сторонам дворца. А одна дверь неизвестно где расположена – сверху или снизу. У всех дверей одинаковые замки. И есть место, чтобы вставлять ключ, которое обозначено его отпечатком. Это и подразумевается в словах: «В начале сотворил Бог». «В начале» – это ключ, который запирает и отпирает. Шестью вратами управляет этот ключ, который отпирает и запирает. Сначала врата заперты, потом они открываются.
– Именно так, – сказал Иосе. – И я слышал, что так говорил Святой Светоч.
Тогда Хийа простерся на земле, поцеловал прах ее и произнес рыдая:
– Прах, о прах! Сколь ты надменен и бесстыден, ибо любая радость взору в тебе пропадает! Все лучи ты поглощаешь и обращаешь в ничто. О бесстыдство! Лучи того Святого Светоча, который осветил мир, великая сила духа, благодаря которой мир существует, поглощена тобою! О Шимон, ты луч света, источник света для мира! Как же обратился в прах ты, хотя должен был жить!
Затем, проведя некоторое время в раздумии, он продолжал:
– Не гордись же, прах, о прах! Ибо столпы мира не будут в твоей власти, и Шимон в тебе не исчезнет.
И встал Хийа от своего плача и сел рядом с Иосе. Он постился сорок дней, чтобы ему было позволено видеть Шимона. «Ты не можешь его видеть», – вот всё, что ему отвечали.
И он вновь постился сорок дней. Наконец он увидел в видении, как Шимон и сын его Элиезер обсуждают тот самый вопрос, который ему объяснил Иосе, а тысячи смотрят и слушают. Но тут появился сонм огромных крылатых небесных созданий, на крыльях которых Шимон и сын его Элиезер были вознесены в небесную школу, а эти существа остались в ожидании у порога. Их внешность все время менялась, они испускали свет ярче солнца.
Шимон произнес:
– Пусть Хийа войдет и увидит, что приготовил Святой Благословенный в усладу праведникам в грядущем мире. Счастлив входящий сюда без опасений, счастлив тот, кто поставлен как мощный столп в мире грядущем.
Входя, Хийа заметил, что Элиезер и другие сидевшие с ним рядом великие ученые поднялись со своих мест. Он подался назад, немного озадаченный, и сел у ног Шимона. А голос сверху продолжал:
– Опусти глаза, не поднимай головы и не смотри!
Он опустил глаза и различил вдалеке сияющий свет. А голос все продолжал:
– О вы, незримые небесные, которые бродят с открытыми взорами по всему миру, внемлите и взирайте! О вы, земные существа, погруженные в глубокий сон, очнитесь! Кто из вас трудился над тем, чтобы превратить тьму в свет и горечь в сладость до прихода сюда? Кто из вас ежедневно ожидал света, который возникает, когда Царь является к своей возлюбленной серне, когда Его прославляют и называют Царем царей мира? У тех, кто не ожидал таким образом во все дни в нижнем мире, и здесь не будет доли.
Тем временем Хийа увидел, как ученые, а среди них и великие столпы мудрости, поднимаются в небесную школу, другие же спускаются. Во главе их всех он увидал старейшину крылатых ангелов, который приблизился и возгласил, что слышал из-за занавеса о посещении Царем своей серны, которая лежит во прахе, и в тот миг Он поступает так. Он ударяет по тремстам девяноста небес, так что они дрожат и трепещут. Он оплакивает ее участь слезами горячими, как пламя, которые падают в великое море. Из этих слез созидается дух моря, который провозглашает Имя святого Царя и обещает поглотить целиком воды творения и вобрать их в себя в тот день, когда все народы соберутся против святых, чтобы могли пройти посуху. Тут Хийа услышал голос:
– Дорогу, дорогу! Царь Мессия идет в школу Шимона!
Ибо все праведные там были главами школ на земле и стали учениками в небесной школе. А Мессия посещает эти школы и ставит свою печать на слова, которые исходят из уст учителей. И вот вошел Мессия в небесных диадемах, которыми его увенчали главы школ. Все ученые встали вместе с Шимоном, свет которого достигал эмпирея. Мессия сказал ему:
– Счастлив ты! Твое учение собирается вверху в виде трехсот семидесяти светочей, а каждый из них разделяется на шестьсот тринадцать доводов, которые восходят и погружаются в струи чистого благовония. А Святой Благословенный – Он Сам ставит Свою печать на учение твоей школы, а также на учение школы Езекии (Хизкии), царя Иудейского, и школы Ахии из Шилу. И я пришел не с тем, чтобы ставить печать, ибо сюда приходит старейшина крылатых ангелов, ведь он только твою школу посещает.
После этих слов Шимон передал Мессии то, что так торжественно объявил глава крылатых ангелов. И Мессия воскликнул громко, и небеса затрепетали, и великое море затряслось, задрожал Левиафан, и мир был поколеблен до оснований. Тут глаза Мессии остановились на Хийе, который сидел у ног Шимона.
– Кто привел сюда этого человека, который все еще носит одеяние иного мира? – спросил Он.
Шимон ответил:
– Это великий Хийа, сверкающий светоч Учения.
– Пусть же он будет принят вместе с сыновьями, и пусть все они ходят в эту школу, – сказал Мессия.
А Шимон сказал:
– Да будет ему даровано время милосердия.
Тогда ему было даровано время милосердия, и Хийа пошел оттуда трепеща, и слезы лились из глаз его, а он говорил:
– Счастлива доля праведных на том свете, и счастлив сын Иохая, который достиг такой славы. О таких написано: «Чтобы доставить любящим меня великое благо, их сокровищницы я наполняю» (Прит., гл. 8, ст. 21).

В НАЧАЛЕ.
Шимон начал свое рассуждение с нижеследующего текста: «Я вложу слова Мои в твои уста» (Ис., гл. 51, ст. 16). Он сказал:
– Как все-таки отражается на человеке, когда он изучает Писание день и ночь! Ибо Святой Благословенный внимателен к голосам тех, кто занят Учением. А из каждого нового открытия, которое они делают в Писании, создается новое небо. Нам сообщили учителя, что в тот миг, когда человек излагает что-то новое в Писании, высказанное им восходит перед Святым Благословенным, а Он берет его, целует и увенчивает семьюдесятью диадемами с начертанными буквами. Когда же новая мысль образуется в области тайной мудрости, она восходит и располагается на голове «праведника, который есть жизнь Вселенной», а затем она улетает и проходит через семьдесят тысяч миров, пока не долетит до Ветхого Днями. А поскольку все слова Ветхого Днями суть слова мудрости о возвышенных и скрытых тайнах, то тайное слово мудрости, которое было здесь раскрыто, соединяется со словами Ветхого Днями и становится их нераздельной частью. Оно входит в состав восемнадцати таинственных миров, о которых читаем: «Никакой глаз не видал другого бога, кроме Тебя» (Ис., гл. 64, ст. 3). Отсюда оно исходит и летает, пока, наконец, дополненное и совершенное, не появится перед Ветхим Днями. И тогда Ветхий Днями смакует это слово мудрости и доволен им превыше всего. Он берет это слово и увенчивает его тремястами семьюдесятью тысяч диадем, и оно взлетает вверх и вниз, пока не станет небом. И таким образом каждое слово мудрости становится небом, которое предстает перед Ветхим Днями, а Он называет их «новые небеса», то есть небеса, созданные из таинственных мыслей высшей мудрости. Что же касается других новых представлений о Писании, то они являются Святому Благословенному, восходят и становятся «землями для живущих», а затем они нисходят и поглощаются единой землею, и тем самым новая земля появляется путем этого нового открытия в Писании. Это подразумевается в стихе: «Ибо как новое небо и новая земля, которые Я сотворю…» (Ис., гл. 66, ст. 22). Написано также: «Я вложу Мои слова в твои уста и тенью руки Моей покрою тебя, чтобы устроить небеса и утвердить землю» (Ис., гл. 51, ст. 16).
Тогда спросил Элиезер:
– Что означает: «тенью руки Моей покрою тебя»?
Шимон отвечал:
– Когда Писание было передано Моисею, там появились тьмы небесных ангелов, готовых поглотить его своим жарким дыханием, но Святой Благословенный его укрыл. Точно так же, когда восходит новое слово, увенчивается и является перед ликом Святого Благословенного, Он его укрывает и обороняет также его создателя, чтобы ангелы его не узнали, не преисполнились зависти – и так, пока это слово не преобразуется в новое небо и новую землю. Вот значение стиха: «тенью руки Моей покрою тебя, чтобы устроить небеса и утвердить землю». Отсюда мы узнаем, что каждое слово, цель которого неясна, содержит урок особой ценности.
Счастливы те, кто посвящает себя изучению Писания! Ты не должен, однако, думать, что все это относится также и к неистинному ученому. Это не так. Когда тот, кто чужд тайнам Писания, делает ложные открытия, основанные на неполном понимании, его слово поднимается, а навстречу ему летит Ложноязыкий Демон, который появляется из пещеры великой бездны, делая прыжок в пятьсот верст для того, чтобы завладеть этим словом. Он его хватает и возвращается с ним в пещеру, где придает ему вид гнилого неба, которое называется «тоху» (хаос). Когда оно готово, появляется Блудница. Она располагается в этом небе и соединяет с ним силы, и поэтому она имеет власть поражать тысячи и десятки тысяч. Ибо, располагаясь в этом небе, она имеет власть и силу, для того чтобы проскакать весь мир в мгновение ока. А первопричина всего – незрелый ученый, который учить не может, а тем не менее учит. Боже, спаси нас от такого!
И Шимон сказал своим слушателям:
– Я молю вас, не позволяйте исходить из ваших уст ни одному слову, в котором вы не уверены, да не станете причиной поражения тысяч людей той Блудницей.
Они ответили хором:
– Бог да воспретит, Бог да воспретит!

Элиезер поехал навестить своего тестя Иосе, сына Шимона, сына Лакуньи. Его сопровождал Абба, и еще один человек следовал за ними, погоняя осла с поклажей. Абба сказал:
– Давайте начнем обсуждать Писание, ибо время и место благоприятны.
Элиезер начал так:
– Написано: «Субботы Мои храните» (Лев., гл. 19, ст. 30). Учтите следующее: Святой Благословенный создал мир в шесть дней. Каждый день явил часть Его трудов и действовал их силой. Но никакие труды не были явлены и сила их не проявлялась до четвертого дня. Первые три дня были нераскрыты и невоспринимаемы, но на четвертый день явились их плоды, и сила каждого произошла снаружи. Огонь, вода и воздух, три предвечных стихии, пребывали в неопределенном положении, их действия еще не стали видимыми, пока их не раскрыла земля и таким образом не сделала познаваемыми дела каждого из них. Вы можете только возразить, что по поводу третьего дня написано: «да произведет земля зелень травную, и произвела земля». Отвечаю: хотя об этих действиях говорится в описании третьего дня, в действительности они произошли на четвертый, а включено в третий день это было главным образом, чтобы показать неразрывное единство творения. Начиная с четвертого дня Он раскрывает Свои действия и производит деятеля для действий каждого из этих дней. Вслед за тем действия каждого из дней – как первой, так и второй триады – были приведены в зависимость от дня Субботы, ибо написано: «И совершил Бог к седьмому дню дела свои». Это и есть Суббота. Что же тогда подразумевается – вы можете спросить – в выражении «Мои Субботы вы будете блюсти», которое указывает, кажется, на две Субботы? Ответ такой: множественное число указывает на вечер Субботы и на самое Субботу, которые сливаются воедино без перерыва.
Тут следовавший за ними погонщик осла вмешался с вопросом:
– А что означает: «Святилище Мое чтите» (Лев., гл. 19, ст. 30)?
Абба ответил:
– Это означает святость Субботы.
– А что такое «святость Субботы»?
– Это святость, которая сообщается ей свыше.
– Если так, то ты говоришь, что Суббота не обладает собственной святостью, но только той, которая свыше.
– Это действительно так, ибо написано: «И будешь называть Субботу отрадою, святым днем Господним чествуемым» (Ис., гл. 58, ст. 13). «Суббота» здесь и «святой день» названы по отдельности.
– Как же понимать «святой день Господень»?
– Его святость есть качество, которое изливается сверху и на нем покоится.
– Но, – возразил незнакомец, – если говорят, что излучаемая сверху святость «чествуемая», то, очевидно, Суббота так не называется, и все же написано: «чти его».
Элиезер сказал Аббе:
– Прекрати спор с этим человеком. Похоже, что он знает тайну, которой не знаем мы.
И они сказали ему:
– Говори, что имеешь сказать.
Тот принялся рассуждать следующим образом:
– «Мои Субботы» означает Субботу вверху и Субботу внизу, которые объединены, словно это одна Суббота. Но между тем еще одна Суббота осталась не упомянутой. Чувствуя унижение, она жаловалась Творцу, говоря: «О Господи мироздания, при моем сотворении я называлась просто „день субботний“, однако день несомненно должен иметь себе пару в виде ночи». Господь отвечал ей: «О дочь Моя, ты, конечно, Суббота, Субботою Я тебя буду звать. Но Я увенчаю тебя и более славною диадемой». Затем Он объявил: «Святилище Мое чтите!» А это относится к Субботе в субботний вечер, который внушает страх и на котором этот страх покоится. И сам Святой Благословенный отождествляет себя с нею, говоря: «Я Господь» (Лев., гл. 19, ст. 30).
Элиезер и Абба подошли к незнакомцу и поцеловали его. Затем они сказали:
– Со всем этим глубоким знанием, которое ты обнаружил, можно ли тебе путешествовать, следуя за нами? Кто ты такой? – так спросили они.
– Не спрашивайте, – отвечал он, – но давайте пойдем нашей дорогой и будем вместе беседовать об Учении. Пусть каждый скажет слово мудрости, которое осветит наш путь.
Тогда они спросили его:
– Кто тебя нанял, чтобы ты шел как погонщик ослов?
Он отвечал:
– Знак Иод подошел ко мне, обнял, поцеловал и сказал: «Сын мой, что мне для тебя сделать? Я пойду и нагружусь драгоценностями, возвышенными и тайными знамениями, а потом приду к тебе на помощь». (Со знака «иод» начинается имя Божие). «Ты же иди пока и нагрузи своего осла». Поэтому я вот так и иду.
Элиезер и Абба возликовали. Потом они сказали:
– Шествуй впереди, а мы поедем за тобой на осле.
Он отвечал:
– Разве я вам не говорил, что по приказу Царя я должен следовать так, пока не появится тот, кто ездит на осле? (То есть Мессия).
Тогда они сказали ему:
– Ты не сказал нам своего имени и места, где обитаешь.
Он отвечал:
– Я живу в добром месте, которое для меня слишком высоко: это огромная башня, подвешенная в воздухе. В башне обитает Святой Благословенный и какой-то бедняк. Там я и живу. Но я покинул это место и стал погонщиком осла.
Абба и Элиезер все смотрели на него, а речь его была сладка как манна или мед. Тогда они ему говорят:
– Если ты нам скажешь имя твоего отца, мы готовы целовать пыль у твоих ног!
Он отвечал:
– Ну зачем же? У меня не в обычае гордиться знанием Писания. А отец мой жил в великом море. Он был крупная рыбина, которая плавала в этом море во все концы. Он был могущественен, благороден и стар, так что мог проглотить всех других рыб, обитавших в море, и вновь выпустить их живыми и полными благ, которые есть в мире. Будучи мощным пловцом, он мог пересечь все море за один лишь миг. Он взметнул меня как стрелу из рук лучника и поместил в том месте, о котором я уже говорил вам, а сам вернулся и скрылся в море.
Элиезер подумал немного, а потом сказал:
– Ты сын святого светоча, ты сын почтенного Хамнуны, ты сын светильника Писания – и ты погоняешь осла за нами!
И они двинулись дальше. Затем они опять ему сказали:
– Не может ли господин наш сообщить свое имя?
Тогда он начал рассуждать о стихе: «Ванея сын Иодая, мужа храброго, великий по делам, из Кавцеила; он поразил двух сыновей Ариила Моавитского; он же сошел и убил льва во рве в снежное время» (2 Цар., гл. 23, ст. 20).
– Этот стих, – так он сказал, – был хорошо объяснен не только в буквальном смысле, но и со стороны высших тайн Писания. «Ванея сын Иодая» (что означает «Сын Господень, сын Господа ведающего») содержит намек на мудрость и является символическим призывом, который влияет на слушающего; «муж храбрый» указывает на праведника, в котором жизнь Вселенной; «великий по делам» указывает на Начальника всех деяний и всех воинств небесных, ибо все от него происходит.
Затем погонщик продолжал:
– Что же касается льва, которого «он убил во рве в снежное время», об этом можно сказать так. Раньше, когда поток стремился сверху сюда вниз, Израиль жил беззаботно и приносил мирные жертвы и жертвы за грех, за свою душу. И сверху спускался лев в образе, который был виден всем, он набрасывался на добычу и съедал жертвы. И собаки из опасения держались за пределами видимости. Но когда возобладал грех, Он спустился сюда вниз и поразил этого льва, не желая более давать ему доли как прежде. Он поразил льва и сбросил его в преисподнюю, где тот попался на глаза злому чудовищу. А это злое чудовище послало пса, чтобы пожирать жертвы. Льва звали Арьел, ибо у него наружность льва. А пса зовут Баладон, ибо это собака и внешность имеет собаки.
Элиезер и Абба пали ниц перед погонщиком, а когда подняли глаза, они его уже не увидели. Они встали, поглядели по сторонам, но его не было. Тогда они сели, будучи не в силах обменяться словом. Потом Абба сказал:
– Как это все-таки верно, что когда праведные во время путешествия занимаются Писанием, к ним являются гости из другого мира. Так нас и учили. Почтенный великий Хамнуна явился к нам из другого мира, чтобы объяснить все это, и исчез, прежде чем мы могли его узнать.
Они поднялись и пытались погнать осла, но не смогли заставить его сойти с места, снова попытались и не смогли. Тогда они испугались и оставили животное. Так то место сейчас и называется – Ослиное.
Элиезер предложил обсудить нижеследующее: «Как много Ты имеешь благ, которые хранишь для боящихся Тебя и которые приготовил уповающим на Тебя перед сынами человеческими» (Пс. 30, ст. 20).
– Сколь велики дары небесные, хранимые Святым Благословенным, хранимые для праведных, которые держатся в стороне от греха и посвящают себя изучению Писания, – на тот миг, когда они восходят к миру грядущему! Написано не просто «Твоих благ», но «много Ты имеешь благ», то же самое выражение, которое встречается в стихе: «Будут провозглашать память о благах, которые Ты имеешь, и воспевать правду Твою» (Пс. 144, ст. 7). Все это для того, чтобы выразить восхищение, которое испытывают праведные в мире грядущем, в присутствии Вечно Живого, у которого имеется «великая благость к дому Израилеву» (Ис., гл. 63, ст. 7). В том стихе содержится также тайна великой мудрости, которая заключает в себе все прочие секреты. «Как много Ты имеешь» связано с огромным деревом: есть еще деревце поменьше, но это высокое, оно достигает высочайшего неба. «Имеешь благ» связано со светом, который был сотворен в первый день. «Которые Ты хранишь для боящихся Тебя» – ибо Он сохранил их для праведных в мире грядущем. «Которые Ты приготовил» намекает на высший Райский сад, о котором написано: «То место, о Господи, которое ты создал для обитания». «Перед сынами человеческими» означет низший Райский сад, где находятся все праведные в виде духов, одетых в сверкающие одеяния и напоминающих их телесный образ в нашем мире. Это и означает «перед сынами человеческими», так как изображает подобие тех людей, которых мы встречаем на этом свете. Они остаются там некоторое время, а потом поднимаются в небесную школу, которая и представляет собой Райский сад наверху. Затем они опять поднимаются и купаются в росистых реках чистых благовоний, а потом опускаются и остаются внизу, иногда для того, чтобы явиться людям и произвести для них ангельские чудеса – как вот и мы только что видели свет Святого Светоча, без того, однако, чтобы нам было позволено заглянуть в тайны мудрости столь глубоко, сколь мы того желали.
Абба сказал:
– Написано: «И сказал Маной жене своей: верно мы умрем, ибо видели мы Бога» (Суд., гл. 13, ст. 22). Хотя Маной и не знал, зачем пришло видение, он рассуждал, что ведь написано: «Человек не может увидеть Меня и остаться в живых» (Исх., гл. 33, ст. 20), а мы Его несомненно видели, и потому умрем. Мы же, – продолжал Абба, – имели счастье видеть свет, который шествовал с нами, и всё еще живы, ибо Святой Благословенный направил его к нам, чтобы раскрыть перед нами тайны мудрости. Счастлива наша доля!
Они продолжали свой путь и на закате достигли какого-то холма. Ветви деревьев на том холме начали качаться и шуршать, чуть ли не напевая. Проходя там, путники услышали звучный голос, который говорил:
– Святые сыны Божии, рассыпанные среди тех, кто обитает в нижнем мире, вы, светочи школы, соберитесь вновь на пир с вашим Учителем для изучения Писания!
Они в страхе остановились и сели. Между тем голос продолжал:
– О вы, мощные скалы, о занесенные молоты, слушайте Господа, чья внешность – узор многоцветный на Его троне: войдите в ваше собрание.
Тут Элиезер и Абба услышали громкий пронзительный звук между ветвей деревьев и сами произнесли стих: «Глас Господа сокрушает кедры» (Пс. 28, ст. 5). Они пали ниц. Потом они торопливо поднялись, пошли своей дорогой и больше ничего не слышали.
Они ушли с того холма, и когда достигли дома Шимона сына Лакуньи, увидели там Шимона сына Иохая и радовались чрезвычайно. Шимон сказал им:
– Вы несомненно пересекли дорогу небесных чудес и видений. А я во сне только что видел вас и Ванею сына Иодаева, который послал вам две диадемы через некоего старца, а тот должен вас ими увенчать. Конечно же, Святой Благословенный был на вашем пути. Потом я видел ваши лица как бы преображенными.
Иосе заметил:
– Хорошо ты сказал о мудреце, что он выше пророка.
А Элиезер подошел к своему отцу, положил ему голову на колени и рассказал, как все было. Шимон затрепетал:
– «Господи, услышал я слух Твой и убоялся» (Авв., гл. 3, ст. 2), – так он сказал. – То есть, можно сказать, я слышал, что случилось со мною, как я узнал вкус иного мира и убоялся, – говорил Шимон. – Как прекрасно, что вы видели лицом к лицу великого Хамнуну, светоч Писания. Мне это не было даровано.
С этого времени Шимон называл своего сына Элиезера и Аббу Ликом Божиим, Пениелем, в связи со стихом: «Я видел Бога лицом к лицу» (Быт., гл 32, ст. 31).

В НАЧАЛЕ.
Хийа начал свою беседу: «Начало мудрости – страх Господень; разум верный у всех, которые по нему поступают. Хвала Ему пребудет вовеки» (Пс. 110, ст. 10).
Он сказал:
– Вместо того, чтобы говорить «начало мудрости», более подходило бы «конец мудрости», ибо страх Господень является конечной целью любой мудрости. Псалмопевец, однако, говорит о наивысшей степени мудрости, которой можно достичь лишь сквозь врата Божьего страха. Это и подразумевается в стихе: «Отворите мне врата правды <…> Это врата Господа» (Пс. 117, ст. 19—20). Разумеется, не пройдя через эти врата, никто не может достичь высочайшего Царя. Вообразите себе какого-нибудь царя, который отгораживается от взоров толпы за дверями и воротами, а в конце там есть еще особая дверца, заколоченная и запертая. И царь говорит: «Каждый, кто хочет показаться мне на глаза, должен прежде всего пройти эту особую дверь». Вот это и есть та первая дверь чрезвычайной мудрости, которая страх Божий. Почему же она так называется? Потому, что она есть древо добра и зла. Если человек желает хорошего, это добро, а если плохого – зло. Поэтому в таком месте обитает страх, в этих воротах к добру. «Добро» и «понимание» – двое ворот, которые суть одно.
Иосе сказал:
– Выражение «доброе понимание» намекает на древо жизни, которое есть познание добра, но без зла.
Вечером перед праздником Обретенья Закона, когда «невеста должна соединиться с женихом», Шимон сидел и изучал Писание. Ибо нас научили, что все, кто во дворце невесты, должны в течение ночи готовиться к ее сочетанию и радоваться с нею в ее приготовлениях к великому дню: изучать все ветви завета, от Закона и до Пророков и от Пророков до Священного Писания, а затем исследовать более глубокие осмысления написанного – до самых бездн мудрости, что и представляет собой ее приготовления и украшения.
Вот так Шимон и его друзья распевали Писание в восторге, и каждый делал открытия в Учении.
А Хамнуна рассуждал по поводу стиха: «Не дозволяй устам твоим вводить в грех плоть твою» (Еккл., гл. 5, ст. 5).
– Этот стих является предостережением не произносить устами слов, которые будут свидетельствовать о злых мыслях и могут привести к греху то святое тело, на котором запечатлен знак завета. Ибо того, кто так поступает, тянут в Геенну. Ангела же, главенствующего в Геенне, зовут Дума, и ему подчиняются десятки тысяч ангелов истребления. Дума стоит у входа в Геенну, однако над теми, кто берег знак завета, он не имеет власти. А Давид после дела с Урией был в великом страхе. Ибо Дума явился перед Святым Благословенным и сказал: «О Господи Вседержитель, сказано в Писании: „Если кто будет прелюбодействовать с женой замужнею“ и т. д. (Лев., гл. 20, ст. 10), и также: „С женой ближнего твоего“ и т. д. (Лев., гл. 18, ст. 20). А Давид злоупотребил знаком святого завета. Что же мне с ним делать?» Тогда сказал Святой Благословенный: «Давид чист и святой завет не нарушен, ибо со времен сотворения мира Мне открыто, что Вирсавия (Батшеба) ему предназначена». «Это было открыто Тебе, а не ему». «А также имей в виду: что было сделано, было сделано по закону, ибо каждый, кто отправляется на войну, оставляет жене разводное письмо». «Даже и в этом случае ему следовало ждать три месяца, чего он не делал». «Это правило применяется только в случае, когда она может быть беременна. А об этом Мне известно, что Урия никогда к ней не входил. Об этом говорит и Мое Имя, которое впечатано в имя Урии (урийах = свет Господень), с тем, чтобы засвидетельствовать, что он к ней не входил». «О Господи Вседержитель, я должен повторить мою жалобу. Если Тебе было ясно, что Урия никогда к ней не входил, то было ли это ясно и Давиду? Конечно, он должен был ждать три месяца. А если Давид знал, что Урия к ней не входил, зачем же он послал к нему с приказом идти домой и навестить жену, как написано: „Иди домой и омой ноги свои“ (2 Цар., гл. 11, ст.8)?» «Конечно, Давид об этом не знал. И в действительности он ждал даже больше, чем три, а именно четыре месяца, как об этом учили: двадцать пятого нисана Давид призвал народ к оружию, народ собрался под командованием Иоава седьмого сивана, они пошли и поразили аммонитян. Они оставались там в течение сивана, тамуза, аба и элула. Двадцать пятого элула произошло событие с Вирсавией. А в день покаяния Святой Благословенный простил Давиду этот грех». «О Господи Вседержитель! У меня еще тот довод, что Давид сам определил свою судьбу, сказав: „Жив Господь! Достоин смерти человек, сделавший это“ (2 Цар., гл 12, ст. 5). Итак, он себя осудил, и мое обвинение продолжает действовать». «Ты не имеешь над ним власти, ибо он исповедался Мне и сказал: „Согрешил я против Господа, хотя и не был виноват“. Что же касается его греха в отношении Урии, то Я сам определил для него наказание, которое подействовало немедля». Так и вернулся Дума удрученный к себе в бездну. По этому поводу Давид сказал: «Если бы не Господь был мне помощником, вскоре поселилась бы душа моя у Думы» (то есть в «обители молчания» – Пс. 93, ст. 17). «Лишь волос отделял меня от „левой силы“, когда спасалась моя душа из когтей Думы», – так говорил Давид. И человек должен следить за собой, чтобы не выскользнуло у него неосторожное слово, как это произошло с Давидом. Ибо не сможет он спорить с Думой и говорить: «Это – ошибка!» (Еккл., гл. 5, ст. 5). А «для чего тебе делать так, чтобы Бог прогневался на слово твое и разрушил дело рук твоих?» (там же). Ведь плоть святого завета, которую человек осквернит, ввергается в наказание в Геенну, в лапы Думы.
А Шимон рассуждал так:
– Слова «…и о делах Его вещает твердь» (Пс. 18, ст. 2) относятся к подругам той небесной невесты, которые стали хранительницами ее завета. Каждой из них Он отдает устные и письменные распоряжения. Упомянутая здесь «твердь» – это та, на которой расположены солнце, луна, звезды и созвездия. Она устроена как книга для записей. Всем им он приказывает устно и письменно как обитателям небесного дворца с тем, чтобы желания невесты всегда выполнялись.
Написано также: «В начале сотворил Бог» (Быт., гл. 1, ст. 1). Этот стих нужно всем сердцем усвоить, ибо тот, кто утверждает, что есть другой бог, будет в этом мире уничтожен. Написано: «Так говорите им: боги, которые не сотворили неба и земли, исчезнут из-под небес и с земли» (Иер., гл. 10, ст. 11). Почему же за исключением последнего слова весь этот стих написан по-арамейски? Это не потому, что святые ангелы не обращают внимания на арамейский текст и не понимают его, ибо тогда тем более стоило бы написать его по-еврейски, чтобы ангелы знали об учении, которое в нем содержится. Истинная же причина, несомненно, та, что ангелы, которые не знают арамейского, не должны завидовать человеку и причинять ему зло. Ибо в этом стихе имеются в виду святые ангелы, которые называются «боги», а неба и земли они не сотворили.
Эта земля, о которой говорится в стихе, является одной из семи нижних земель, той, где обитают потомки Каина. Когда Каин был изгнан с лица земли, он пошел в ту страну, и его потомство размножилось. А та земля состоит из двух частей, одна из которых объята светом, другая же тьмой. И там два вождя, которые до прихода Каина постоянно воевали друг с другом. Потом они заключили мир и объединились. И поэтому они теперь составляют одно тело с двумя головами. Их зовут Африра и Кастимон. Более того, они походят видом на святых ангелов: у одного была морда быка, у другого – орла, однако, соединившись, они приняли вид человека. Когда стоит тьма, они превращаются в двуглавого змея и ползают, словно змей. Они ныряют в бездну и там купаются в великом море. Когда же они приползают туда, где находятся Узза и Азаель, то расшевеливают их и будят. И те скачут к «темным горам» и думают, что настал день их суда перед ликом Святого Благословенного. Тем временем два вождя плавают неподалеку в великом море, а когда наступает ночь, улетают к Наамй, матери чертей, которая соблазнила первых святых. Но едва они к ней приблизятся, та бежит прочь за шесть тысяч верст. А среди сынов человеческих она принимает всякие виды и образы, чтобы их искусить. Те же два вождя полетают немного вокруг и возвращаются к себе. Здесь они возбуждают желания у потомков Каина, чтобы продолжали род. И небо над той землею не такое, как у нас, и времена сева и жатвы не такие, но повторяются лишь через много лет. Эти «боги, которые не создали неба и земли», исчезнут с верхней земли и не будут иметь там владений, не будут по ней блуждать и заставлять людей оскверняться.
Элиезер сказал своему отцу:
– О чем это написано: «Кто не убоится Тебя, Царь народов? Ибо Тебе принадлежит это» (Иер., гл. 10, ст. 7). Разве это такая уж высокая хвала?
Шимон отвечал ему:
– Сын мой Элиезер, это место объясняли по-разному, однако для уразумения полного смысла следует ознакомиться с его продолжением: «Потому что между всеми мудрецами народов и во всех царствах их нет подобного Тебе» (там же). Цель этого стиха – изложить взгляд грешников, которые воображают, будто Бог не знает их мыслей, и ответить им сообразно их глупости.
– Однажды, – продолжал Шимон, – меня посетил один философ из язычников и спорил со мною так: «Вы говорите, что ваш Бог правит на высотах небес и что все небесные сонмы и легионы не могут к Нему даже приблизиться и места Его не знают. А если так, то этот стих, который говорит, что среди всех мудрецов у язычников и их царей не найдется подобного Ему, не так уж Его и возвышает, ибо что это за особая слава для Него не найти Себе подобных среди бренных людей? И далее вы выводите из стиха: „Не было более у Израиля пророка такого, как Моисей“ (Втор., гл. 34, ст. 10), что только в Израиле такого пророка не было, а среди других народов он был. Исходя из этого, я убеждаюсь, что только среди языческих мудрецов нет подобного Ему, а среди мудрых Израиля он есть. Если же это так, то Бог, подобие которому имеется среди мудрецов Израиля, не может быть всемогущим. Посмотри на этот стих внимательно, и ты увидишь, что он подтверждает мое заключение». Я ему отвечал: «То, что ты говоришь, на самом деле верно. Кто воскрешает мертвых? Только Святой Благословенный. Однако Илья и Елисей воскрешали мертвых. Кто заставляет идти дождь? Только Святой Благословенный. Однако Илья удерживал дождь, а потом заставил его падать своей молитвой. Кто создал небо и землю? Святой Благословенный. Однако явился Авраам, и они были твердо установлены для его блага. Кто определяет ход солнца? Никто как лишь Святой Благословенный. Однако пришел Иисус Навин и приказал ему застыть, и оно стояло, ибо написано: „И остановилось солнце, и луна стояла“ (Иис., гл. 10, ст. 13). Святой Единственный устанавливает законы, но то же делал и Моисей, и его законы исполнялись. Затем Святой Благословенный произносит приговоры, а праведные в Израиле их отменяют, как написано: „владычествуя над страхом Божиим“ (2 Цар., гл. 23, ст. 3). И, наконец, Он дал приказание следовать – буквально – Его путями и подражать Ему всеми способами». Тогда философ отправился в Кфар Шкалим и там перешел в истинную веру. Ему было дано имя Иосе Катина, и он изучал Писание усердно и стал в том месте одним из самых знающих и благочестивых.
– Теперь же, – продолжал Шимон, – мы должны всмотреться в этот стих пристальнее. Мы тотчас же замечаем, что другой текст говорит: «Все народы перед Ним, как ничто» (Ис., гл. 40, ст. 17). Какое здесь выражено особое прославление? Является ли Он только Царем для язычников, но не для Израиля? Объяснение следующее. В каждом месте Писания мы обнаруживаем, что Святой Благословенный желает, чтобы Его прославлял только Израиль, и свое Имя (Эль) он включил лишь в имя «Израиль». Поэтому написано: «Бог Израиля», «Бог евреев» (Исх., гл. 5, ст. 1, 3) и далее: «Так говорит Господь, Царь Израиля» (Ис., гл. 44, ст. 17). Народы мира поэтому говорят: «У нас есть другой начальник на небесах, ибо ваш Царь только над вами правит, а не над нами». Вот тут-то и появляется стих со словами: «Кто не убоится Тебя, о Царь народов?», что относится к великим вождям на небе, назначенным для управления язычниками. Выражение «во всех царствах их нет подобного Тебе» указывает на небесное управление, ибо на небесах есть четыре высших правителя, которые по воле Божией руководят всеми прочими народами, и при этом ни один из них не имеет власти, чтобы сделать малейшую вещь иначе, нежели Он приказывает, ибо написано: «По воле Своей Он действует как в небесном воинстве, так и у живущих на земле» (Дан., гл. 4, ст. 32). И «мудрецы народов» означают этих небесных руководителей, а выражение «во всех их царствах» указывает на небесных правителей народов, как только что объяснено. Это простое значение стиха. Однако в старинных книгах я нашел нижеследующее рассуждение. Хотя эти небесные сонмы и легионы (которые и являются «мудрыми среди народов и над царствами их») имеют власть над всеми делами мира сего, и у каждого из них – своя обязанность, кто из них может добиться ничтожной вещи «подобно Тебе»? Ибо Ты превосходишь их в Своих деяниях наверху и внизу. «Нет подобного Тебе, о Господи», или – кто тот Святой Неведомый, подобный Тебе наверху и внизу и равный Тебе во всех отношениях? Небо и земля созданы Святым Царем, однако «идолы ничтожны, и вожделеннейшие из них не приносят никакой пользы» (Ис., гл. 44, ст. 9). О Святом Благословенном написано: «В начале сотворил Бог небо и землю», а о низшем царстве – «земля же была безвидна и пуста».
И сказал Шимон своим друзьям:
– Пусть каждый из вас приготовит украшение для невесты, которое и будет ей свадебным подарком.

В НАЧАЛЕ

Быт., гл. 1, ст. 1 – гл. 6, ст. 8
Ранее всего решением Царя был создан в высшем сверкании мерцающий светоч, а в нем – непроницаемые бездны таинственной бескрайней и лишенной вида сердцевины, как облако, которое было ни черное, ни белое, ни красное, ни зеленое, вообще без всякого цвета. Лишь когда Он положил меры для окрасок, то изнутри светоча изошло блистанье, цвета которого были позднее запечатлены. Тайная сила, которую окутывала эта безбрежная пелена, оставалась совершенно неясной, пока от ее биений не засияла высшая и таинственная точка. До этой точки нет ничего доступного знанию, и поэтому она называется Началом.
Написано: «И разумные будут сиять, как блеск тверди, и обратившие многих к правде – как звезды навеки, навсегда» (Дан., гл. 12, ст. 3). И там, действительно, был блеск (зогар). И Таинственный ударил в пустоту и заставил сиять эту точку. Такое «начало» затем распространилось и создало дворец для своего величия и славы. Оно посеяло там святое семя, которое должно было плодоносить для блага мира; к нему можно приложить слова Писания: «Святое семя является их корнем» (Ис., гл. 6, ст. 13). И вновь там был блеск (зогар), ибо оно посеяло семя для своей славы, подобно тому как шелковичный червь замыкается во дворце собственного изделия, которое и прекрасно, и полезно. Таким вот образом посредством «начала» (решит) создал Таинственный Незнаемый этот дворец. Сам дворец называется Элохим (Бог), и это учение содержится в словах «Началом сотворен Элохим». Блеск же (зогар) здесь именно тот, из которого были созданы все творческие выражения путем расширения точки таинственной яркости. И нас не должно удивлять употребление в этой связи слова «сотворил», ибо далее мы читаем: «И сотворил Бог человека по образу Своему» (Быт., гл. 1, ст. 27).
Что же такое это семя? Оно состоит из начертанных букв и является тайным источником Писания, возникшим из первой точки. Точка посеяла в своем дворце три вида точек для обозначения гласных, которые соединились вместе и создали Голос. Вместе с голосом изошла также его напарница, состоявшая из всех букв. На этот голос указывает слово «небо», а блеск его включает все буквы и цвета.
Лишь до сих пор распространяются действия Таинственного, который высекает, строит и оживляет тайными путями, раскрываемыми посредством изъяснений первого стиха. Здесь же запечатлена тайна Имени из сорока двух букв.
«И разумные будут сиять» (Дан., гл. 12, ст. 3). Это «сияние» соответствует движению, придаваемому знаками тонов и ударений, а также обозначениями гласных, которые с почтением следуют за знаками букв, как войска за своими царями. При этом буквы составляют тело, а знаки гласных – оживляющий дух, вместе они держат шаг с нотами и с ними же останавливаются. Когда звуки идут вперед, буквы с точками гласных следуют за ними, а когда мелодия встает, останавливаются и они. Поэтому здесь «разумные» соответствуют буквам и точкам гласных, «сияние» – нотам, «твердь» – пению, выраженному через последовательность нотных знаков, а «обратившие многих к правде» отвечают знакам пауз, которые останавливают шаги слов и ясно выявляют их смысл. Вот эти-то знаки пауз и являются причиной сияния букв и гласных, так что они идут все вместе своми путями.

ЗЕМЛЯ ЖЕ БЫЛА БЕЗВИДНА И ПУСТА.
\Слово «была» говорит, что земля была и ранее. В средоточии воды был снег, под действием которого образовалась муть. Затем там бурлило сильное пламя и создало в ней отбросы. Так она преобразовалась и стала «безвидной» (тоху = хаос), представляющей собой яму для мути, вместилище для отбросов, а также «пустой» (боху = бесформенность), то есть той более тонкой частью, которая отсеялась от хаоса и легла над ним. Слово «тьма» в тексте означает это сильное пламя. Тьма покрывала отбросы безвидности и плавала над ней. «Дух Божий» – это святой дух, ветер, который изошел от Бога Живого и «носился над водою». Когда дул этот ветер, от отбросов отделилась пленка, вроде той, которая остается на поверхности кипящего варева, после того как пена снята два-три раза. Когда же безвидность была таким образом просеяна и очищена, из нее изошел «большой и сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы» (3 Цар., гл. 19, ст. 11, 12), подобный тому, который видел Илья. Также и пустота была просеяна и очищена, и из нее изошло землетрясение, как в случае с Ильей. Затем так называемая «тьма» была просеяна, а в ней содержался огонь, как и Илье явился «после землетрясения – огонь». Когда же был просеян так называемый «дух», в нем оказался тихий спокойный голос. «Безвидность» не имеет ни цвета, ни формы, самое начало «формы» к ней не приложимо. В какие-то мгновенья кажется, что она имеет форму, но посмотришь на нее вновь – и формы нет. Все в мире имеет какие-то облачения, кроме нее. «Пустота» же, напротив, имеет и вид, и форму – а именно: камни, погруженные в расселины безвидности, но иногда из них выныривающие и извлекающие оттуда средства для поддержки мироздания. Они это делают через свой образ: тянут средства сверху вниз и поднимаются снизу вверх, а сами они внутри пустые и крепкие. Они раскиданы по пространству и выныривают из бездны, а иногда они скрыты в ней – например, «в день облачный», когда они переносят воду из бездны, чтобы снабжать ею «безвидность», и тогда наступает радость, что эта безвидность распространена во Вселенной. «Тьма» – это черный огонь, и цвет ее сильный. Есть еще красный огонь, сильный в своей видимости, желтый огонь, сильный в своей форме, и белый огонь, который включает все. «Тьма» сильнее всех других огней и именно она взошла над «безвидностью». Тьма есть огонь, но огонь – не тьма, разве когда он взойдет над «безвидностью». Это символизируют слова: «и притупилось зрение глаз его, и он призвал Исава» (Быт., гл. 27, ст. 1). Здесь тоже выражение лица злого было омрачено, ибо оно выражало зло. Потому этот огонь и называется тьмою, что он располагался над безвидностью и владел ею. В этом внутреннее значение слов: «и тьма над бездною». Дух же представляет собой голос, который летит над «пустотой» и руководит ею как положено. Это выражено в словах: «Глас Господень над водами» (Пс. 28, ст. 3), и именно так «дух Божий носился над ликом вод». Под «ликом вод» разумеются камни из бездны, ибо из них исходит вода.

И СКАЗАЛ БОГ: ДА БУДЕТ СВЕТ.
И СТАЛ СВЕТ.
С этого момента мы начинаем обнаруживать скрытые смыслы, относящиеся к сотворению мира в подробностях. Ибо до этого места Творение описывалось в общих выражениях, и ниже общее описание будет повторяться, так что у нас имеется последовательность: общее – частное – общее. До этого момента все было рассыпано в пустоте в прямой зависимости от беспредельности. Однако, когда сила была распространена через посредство высшего дворца, на который указывает имя Элохим, в связи с ней употребляется выражение «сказать» и слова «И сказал Бог». А тому, что было раньше, эта «сказанность» не приписывается; ибо хотя слово «в начале» (берешит) является творческим выражением, слово «и сказал» в связи с ним не применяется. Это слово открывает путь исследованию и уразумению. Мы определяем «сказанность» как силу, которая была отделена в молчании от тайного безграничного посредством мыслительной мощи. Поэтому «И сказал Бог» означает, что вышеуказанный дворец произвел нечто из посеянного в нем святого семени. Он носил в молчании, не производя звуков, но когда оно изошло от него, возник голос, слышный сам по себе, а именно: «Да будет свет». Исшедшее попадает в этот разряд. А слово «да будет» указывает на союз Отца и Матери, который стал теперь новой начальной точкой для дальнейшего распространения.

СВЕТ; И СТАЛ СВЕТ.
Эти слова предполагают, что свет уже был. Самое слово «свет» (аур, произносится ор) имеет скрытое значение. Расширяющая сила, исходящая из укрытий в высшем эфире, проложила путь и произвела из себя тайную точку (или, скорее, Беспредельный, Эн Соф, отщепил свой эфир и раскрыл эту точку), которая называлась «иод» (звук «и»). Когда она расширилась, то, что осталось от эфира (ауир), стало светом (аур). Когда произошла первая точка, она появилась над ним, касаясь его и все же не касаясь. Когда она расширилась, то вошла в бытие, и таким образом стал свет, который остался от эфира. Именно это мы имеем в виду, говоря, что свет был раньше. Он изошел и был храним, и от него оставалась одна точка, которая невидимыми путями приближается к другой точке, соприкасаясь с ней и одновременно не соприкасаясь и освещая ее, как это делает первая точка, из которой она изошла. Все поэтому связано, и свет освещает и одно, и второе. Когда он поднимается, Полнота поднимается также и присоединяется к нему, и он достигает места, где Беспредельный, и там его хранят, и все становится единым. Точка слова «свет» есть Свет. Она расширилась, и в ней просияли семь букв алфавита, которые не затвердевали, а оставались текучими. Затем возникла Тьма, и в ней также семь других букв алфавита, и они тоже не затвердевали и оставались текучими. Следом возникла Твердь, которая препятствовала несогласию между двумя сторонами. В ней образовались еше восемь букв, составив всего двадцать две. Семь букв явились с одной стороны, семь – с другой, и все они были начертаны на тверди, где пока оставались текучими. Когда же твердь затвердела, затвердели и буквы и приняли телесную форму. Таким образом там было начертано Писание с тем, чтобы сиять вовне.

И УВИДЕЛ БОГ СВЕТ, ЧТО ОН ХОРОШ.
Это Срединный Столб: «Что он хорош» направил свет вверх и вниз и во все стороны во славу Господа (Яхве), Имени, которое обнимает все стороны.
И ОТДЕЛИЛ БОГ. Он убрал противоречия, поэтому все было в совершенном порядке.
И НАЗВАЛ БОГ. Слово «назвал» здесь означает «призвал» или «пригласил». Бог призвал изойти из полного Света, остававшегося в середине, свечение, являющееся основой мира, на котором зиждятся миры. Из полного Света, из Срединного Столба, изошло основание, Жизнь миров, и это день с Правой стороны.
А ТЬМУ НАЗВАЛ НОЧЬЮ. Он призвал изойти со стороны Тьмы что-то вроде женственной луны, которая управляет ночью и носит имя «ночь». Она связана с Господом земли (Адонаи). Правое вошло в Срединный Столб, соединившись с Левым, и оттуда первая точка поднялась и захватила силу трех точек для гласных, семени святости (ибо, кроме этого семени, там ничего посеяно не было). Затем все это соединилось со Срединным Столбом и произвело основания мира, который поэтому называется «Полнота», ибо он обнимает все вполне в свечении своего желания. Между тем Левое продолжало пламенеть в полную силу, создавая повсюду род отражения, и из этого жуткого пламени произошла женская лунообразная сущность. Это пламя было темным, ибо исходило из Тьмы. Две стороны произвели две ступени, мужскую и женскую. А единство удерживалось в Срединном Столбе избытком света, который в нем оставался.

И СКАЗАЛ БОГ:
ДА БУДЕТ ТВЕРДЬ ПОСРЕДИ ВОДЫ.
Здесь имеется указание на отделение верхних вод от нижних посредством «Левого». Через посредство левого было сотворено несогласие. До этого момента текст говорил о «Правом», но здесь говорится о левом, и поэтому растет несогласие с правым. В природе правого все уравновешивать, и поэтому «Полнота» пишется при помощи правого. Когда же возникло левое, произошло также и несогласие, и через это несогласие был усилен яростный огонь, а из него явилась Геенна, которая слева берет начало и там же продолжается.
Моисей в своей мудрости размышлял об этом и извлек урок из действий творения. Ибо в них имелось противоречие левого и правого, и их разделение позволило появиться Геенне и прикрепить себя к левому. Затем Срединный Столб, который является третьим днем, вмешался и сгладил несогласие между двумя сторонами, так что Геенна опустилась вниз, левое было поглощено правым и все умиротворилось. Также и Корей с Аароном находились в противоречиях между левым и правым. Моисей, имея в виду то, что произошло при творении, сказал:
– Мне кажется правильным уладить различия между правым и левым.
Поэтому он старался привести их к согласию. Левое, однако ж, того не желало, и Корей оказался упорным. Тогда Моисей сказал:
– Конечно, это Геенна добавляет горечи в ссору. Левое должно подняться вверх и дать правому себя впитать. Корей, однако, не хочет высших влияний, он не желает быть поглощенным правой стороной. Пусть он тогда опустится вниз, в источник своей ярости.
Причина, по которой Корей отказался допустить, чтобы его ссора была улажена вмешательством Моисея, была та, что он вступил в нее не по чистой вере, что он плохо думал о славе Божией и отказывался признать Его творческую мощь. Когда Моисей это понял, он поместился за оградой, он «очень огорчился» (Чис., гл. 16, ст. 15). А огорчился он, так как не мог уладить ссору. Очень же огорчился, ибо они отрицали у Бога творческую мощь. Корей отрицал эту мощь полностью, как в верхней области, так и в нижней, на что указывает стих: «произвели возмущение против Господа» (Чис., гл. 26, ст. 9). Поэтому Корей получил то, к чему стремился. Спор, который развивался по небесному образу и оказался оправданным – это полемика между Шаммаем и Хилелем. Святой Благословенный одобрил их спор, ибо предмет его был обширен и напоминал то, что произошло при творении. Поэтому их спор и продержался до наших дней. А Корей отрицал творение, он бился против самих небес и пытался опровергнуть слова Писания. Он, несомненно, следовал Геенне и потому остался с нею. Все это написано в Книге Адама. Там сказано: когда Тьма утверждалась, она действовала с яростью и создала Геенну, которая сочеталась с нею в том споре, о котором мы уже упоминали. Но когда неистовство и ярость пришли в меру, возник спор иного рода, так сказать, «ссора любви». Таким образом спор, вообще говоря, распадается на две части. Праведные вступают в спор, стоя твердо, а оканчивают его дружелюбно. Корей продолжал спор в том же духе, в каком его начал, с яростью и страстью, и поэтому попал в Геенну. Шаммай же проводил спор спокойно, в том духе миролюбия, который должен следовать за взрывом страсти. И то обсуждение стало «ссорой любви» и получило одобрение небес. Это показано в нашем тексте. Там говорится вначале: «Да будет твердь посреди воды и да отделяет она» и т. д. Это относится к началу спора, взрыву страстей и насилия. Имелось, конечно, и желание примириться, но пока не остыли ярость и страсть, появилась Геенна. Тогда «создал Бог твердь» и т. д., то есть началась «ссора любви и нежности» для придания миру постоянства. Сюда и относится спор между Шаммаем и Хиллелем, в итоге которого Устный Закон приблизился с любовью к Закону Письменному, и они поддерживают друг друга.
Что же касается разделения, то оно всегда происходит слева. Здесь написано: «да отделяет и отделил». А в связи с Кореем написано: «Разве это для тебя малая вещь, что Бог Израилев отделил тебя от общины Израилевой?»; и написано также: «В то время отделил Господь колено Левиино» (Втор., гл. 10, ст. 8). Во всех этих текстах мы обнаруживаем отделение в связи со вторым днем или коленом, где и помещается левое. Можно возразить, что Левий был третьим, а не вторым сыном. Разделение поэтому должно было быть связано не с Левием, а с Симеоном, ибо он появился вторым. Ответ здесь тот, что в глазах Иакова (который в первую брачную ночь не знал, кто с ним – Лия или Рахиль) Левий был вторым сыном от Лии. Поэтому отделение колена Левиина было совершенно правильно. Имеется также «отделение» на исходе каждой субботы между силами, имеющими влияние на дни недели и на субботу. Как только суббота заканчивается, из Геенны, со ступени, называемой «шеол» (ад), поднимаются несколько злых демонов, которые пытаются смешаться с семенем Израиля, чтобы возыметь над ним власть. Но когда дети Израилевы проведут обряды с миртом и чашей благословения и прочитают молитву, эти злые духи уходят на свое место в аду, туда, где Корей и его сообщники, ибо написано: «И сошли они со всем, что принадлежало им, живые в преисподнюю» (Чис., гл. 16, ст. 33). Эти же не сошли в ад, прежде чем израильтяне не провели «отделение», ибо написано: «отделитесь от общества сего» (там же, ст. 21). Итак, «отделение» связано со вторым, которое есть знак левого в начале действия, когда оно вступает в ссору в ярости и гневе, рождая Геенну, прежде чем ярость не будет покорена. Это было вторым, когда прежде умиротворения несогласия была создана Геенна. Далее были сотворены все ангелы, которые восстали против своего Владыки и которых разрушил и поглотил огонь Геенны, а также и все другие, которые исчезают и не выживают и которых поглощает огонь.

ДА БУДЕТ ТВЕРДЬ; иначе говоря, да будет постепенное расширение.
Верхние воды мужские, нижние – женские; сначала они были смешаны, потом разделились на воды верхние и нижние. Это имеют в виду, когда говорят: «верхние воды Элохим (Бог)» и «нижние воды Адонаи (Господь)». Дальше написано: И БОГ СОЗДАЛ ТВЕРДЬ.
Даже после разделения вод несогласие не прекращалось до третьего дня, когда мир был восстановлен и все встало на свои места. Из-за этого спора, который был все же необходим для бытия мироздания, слова «это хорошо» не приложимы к творению второго дня, ибо оно было не окончено. Пока воды были смешаны, ничто в мире не производилось; нечто могло произойти только, после того как они были разделены и сделаны различными. И тогда они стали производить, и, хотя на второй день было разделение и несогласие, третий день внес полный лад. Это изображается в переходе израильтян через Иордан (Иис., гл. 3, ст. 16): «Вода, текущая сверху, остановилась и стала стеною, а текущая в море равнины ушла и иссякла». «Вода, текущая сверху» – это верхние воды; «стала стеною» отделяет нижние воды, которые утекли в море, а израильтяне перешли между теми и этими.
Пять твердей упоминаются в этом разделе, и Жизнь Мира проходит среди них и ведет их, и все они переплетены. Они относятся к тем пятистам годам, в течение которых Древо Жизни становится источником жизни и плодородия в мире. Все сотворенные воды исходят из-под его корня. Вот и царь Давид берет все, а потом распределяет, как написано: «И раздал всему народу, всему множеству» и т. д. (2 Цар., гл. 6, ст. 19). Мы читаем также: «Даешь им – принимают» (Пс. 103, ст. 28), и еще: «Она встает ночью и раздает пищу в доме своем» (Прит., гл. 31, ст. 15).
В то время когда спор разгорался из-за левых насилий, был укреплен Мстительный Дух. Из него изошли два демона, которые немедленно затвердели без влаги и стали один мужским, а другой женским. От них же произошли легионы демонов и та закоснелость нечистого духа, которая всем этим демонам присуща. Один зовется Гадюка, а другой – Змей. В сущности, это одно и то же. После семи лет беременности Гадюка приносит Змею отпрыска. Из этого источника нечистота распространяется во многих ступенях по всему мирозданию. И все это происходит от силы левого, которое распределяет добро и зло, делая мир обитаемым.

И СКАЗАЛ БОГ:
ДА СОБЕРЕТСЯ ВОДА В ОДНО МЕСТО.
Слово «соберется» указывает, что вода пойдет по прямым путям. Ибо от первой точки Полнота в тайне изливается в направлении высшего дворца, откуда она истекает по прямым путям к другим ступеням, пока не придет туда, где собирается как союз мужского и женского, и это «Жизнь Миров». «В одно место» называется так потому, что именно здесь Полнота верхнего мира собирается воедино.
Написано: «Господь (ЙХВХ, Йод-Хе-Вав-Хе) един и Имя Его едино» (Зах., гл. 14, ст. 9). Здесь указано на два единства, первое в высшем мире с его ступенями, второе в низшем мире и на его ступенях. Объединение высшего мира тут завершается. Жизнь Миров приобретает твердую основу, и посредством ее единства верхний мир оказался связан и получил название «одно место». Все ступени и все части были здесь собраны и соединены без разделения. И нет там, кроме этой, ни одной ступени, которая бы их всех в единстве обнимала. В ней они все укрыты в едином желании. На этой ступени раскрытый мир связан с нераскрытым. Раскрытый мир подобным же образом соединен внизу, и этот мир в действительности является нижним миром. Отсюда такие выражения как «Видел я Господа» (Ис., гл. 6, ст. 1); «И видели Бога Израилева (Исх., гл. 24, ст. 10); «Слава Господня явилась» (Чис., гл. 14, ст. 10 и гл. 17, ст. 7); «В каком виде бывает радуга на облаках во время дождя, такой вид имело это сияние кругом. Такое было видение подобия славы Господней» (Иез., гл. 1, ст. 28). Сюда же относятся и слова: «Я полагаю радугу мою в облаке» (Быт., гл. 9, ст. 13). В день облачный, когда возникла радуга, «явление подобия славы Божией», Левое поднялось во всей своей мощи. Тогда и «Рахиль родила, и роды ее были трудны». С нею явился Михаил с одной стороны, Рафаил с другой и Гавриил с третьей, обозначая цвета в том «подобии». Отсюда «вид яркости кругум», что подразумевает превращение лучей, скрытых в зрачке глаза, в «подобие славы Божией» или в соответствующие цвета. Таким образом, нижнее единство строится сообразно единству верхнему. Это и обозначает формула: «Господь Бог наш Господь» (Втор., гл. 6, ст. 4). Таинственные нераскрытые цвета, соединенные в «одно место», образуют высшее единство. Цвета радуги, в которой соединяются красный, желтый и белый, в соответствии с теми таинственными цветами образуют другое единство, обозначаемое выражением: «Имя Его – Единый».

ДА ПРОИЗРАСТИТ ЗЕМЛЯ ЗЕЛЕНЬ, ТРАВУ…
По этому приказу «земля» провела воинство сквозь воды, собранные воедино, и протекла сквозь них так, что в ней образовались скрытые небесные существа и святые создания, которые поддерживаются и постоянно обновляются верующими в человечестве путем поклонения своему Наставнику. На эту тайну указывает стих: «Ты растишь зелень для Скота» (Пс. 103, ст. 14). Имеется в виду Бегемот, который пасется на многих горах и для которого эти горы каждый день производят то, что здесь называется словом «зелень». Под ней же подразумеваются ангельские существа, бытие которых недолговечно и которые были созданы на второй день, как пища, предназначенная для Бегемота, а он есть «пламя, поглощающее пламя». Псалмопевец продолжает: «…и траву на пользу человеку». «Трава» означает ангельские колена Колес (Офаним), Животных (Хайот) и Херувимов, которые все поддерживаются и утверждаются в бытии, когда смертные служат своему Наставнику жертвами и молитвами, в которых и состоит «польза человеку». И когда они укрепляются этой «пользой», появляется пища, о которой написано: «чтобы производить из земли пищу». То же самое имеется в виду в словах: «траву, сеющую семя». Ибо «зелень» не дает семени, а предназначена лишь в пищу священному огню, между тем как трава содействует поддержанию всего мира. И это делается ради того, чтобы «произвести из земли пищу» и чтобы небесные благословения нисходили на человечество.
ПЛОДОВОЕ ДРЕВО, ПРИНОСЯЩЕЕ ПЛОД. Одна ступень над другой, тем самым соединяются мужское и женское. Как «плодовое древо» производит сонм «деревьев, приносящих плод», так эти, в свою очередь, производят «Херувимов и Столбы». Столбы же восходят с дымом жертвоприношений, и из них берут силу, а потому они называются «столбы дыма», и все они существуют вечно для пользы человека, тогда как зелень не постоянна и предназначена в пищу, ибо написано: «Вот Бегемот, которого Я создал, как и тебя; он ест зелень, словно вол» (Иов, гл. 40, ст. 10). Слова «плодовое древо, приносящее плод» указывают на сочетание мужского с женским. Там лица – «подобие лиц человека» (Иез., гл. 1, ст. 10), но они не похожи на херувимов, ибо у них большие лица с бородами, а у херувимов маленькие личики младенцев.
Все образы содержатся в этих, ибо это – большие лица. Образы начертаны в них, подобно тому как Божественные имена – в четырех главных точках, на востоке, западе, севере и юге. Ибо Михаил начертан на юге, и все лица к нему поворачиваются, «лик человека, лик льва, лик тельца и лик орла» (там же). «Человек» предполагает соединение мужского и женского, ибо без этого не употребляется название «человека», то есть Адама. Им и созданы образы Божьей колесницы. Все же четверо переплетены один с другим – бык, орел, лев и человек. Их действия управляются четырьмя начертанными именами, к которым они восходят для созерцания. В связи со всем этим Святой Благословенный зовется Великим, Могучим и Ужасным Богом, ибо эти имена начертаны сверху на Его колеснице. Образы же начертаны на Его троне, трон ими украшен – одно лицо справа, одно слева, одно спереди и одно сзади, как четверти земного круга. Когда трон поднимается, с ним восходят эти четыре образа. Четыре эти имени на троне, и трон охватывает их и собирает урожай желаний. Когда он соберет желания, он опускается под их бременем, как дерево в ветвях, на которых висят плоды. Когда же он спускается, выступают четыре подобия в своих образах, испуская яркие вспышки, которые рассеивают семена по всему миру. Поэтому написано: «трава, сеющая семя», ибо они рассеивают семена. А о подобии человека написано: «плодовое древо, приносящее плод по роду своему, и семя его в нем на земле». Ибо оно производит семя для своего распространения. Здесь нужно указать на выражение «в нем». Оно учит, что человек не может сеять свое семя праздно. На это указывает и слово «зелень», которая не дает семени и не имеет – как другие – постоянства, и не имеет подобия, которое можно было бы начертать каким-либо образом. Такие явления должны исчезать, ибо они не приобрели образа и подобия, и постоянства в них нет. Они появляются лишь на миг, а затем их поглощает пламя, которое пожирает пламя, и они все время обновляются и исчезают.
Человек в нижнем мире обладает образом и подобием, но он не столь постоянен, как эти высшие существа. Они образуются по своему образу без внешнего покрова, который мог бы их изменить. Поэтому они неизменны, а человек внизу приобретает образ из внешнего покрова. И он не живет вечно, но каждую ночь его дух освобождается от одежд, восходит и поглощается огнем, а затем возвращается в прежнее состояние и вновь приобретает прежний вид. Поэтому и нет у них постоянства высших образов, и написано в виде намека: «Оно обновляется каждое утро» (Пл. Иер., гл. 3, ст. 23), где подразумеваются люди, каждодневно обновляющиеся. Причина здесь та, что «велика верность Твоя» (там же) – велика, а не мала, «велика верность Твоя» – именно велика, ибо может поддержать все создания в мире и охватить их всех, и высших, и низших. Она протяженна до бесконечности, она поглощает Полноту и полнее не становится. Так говорится в стихе: «Все реки текут в море, но море не переполняется» (Еккл., гл. 1, ст. 7). Они текут в море, и море их принимает и поглощает, но все же не переполняется, а затем восстанавливает их в прежнем виде. Поэтому и «велика Твоя верность». Об этом третьем дне дважды написано, «что он хорош». А причина та, что он встал в промежутке между двумя противоположными сторонами и устранил несогласие. Он сказал одной стороне «хорошо» и другой стороне «хорошо» и примирил их обе. Поэтому мы находим слова «и Он сказал» написанными дважды. С этим днем связана тайна Имени из четырех букв, начертанных и выбитых, которые можно превратить перестановками в двенадцать, соответственно четырем изображениям по четырем сторонам небесного трона.

И СКАЗАЛ БОГ: ДА БУДУТ СВЕТИЛА…
Слово «светила» написано с неправильностью, которая позволяет прочитать его по-древнееврейски как «проклятья». Причина та, что с их помощью была сотворена детская болезнь, воспаление гортани. Ибо когда удалился предвечный свет, была создана так называемая Шелуха, оболочка спинного мозга. Эта Шелуха растянулась и произвела еще одну. А вторая Шелуха, едва появившись, стала ходить вверх и вниз, пока не пришла туда, где были «маленькие личики». Она хотела к ним прилипнуть и приобрести образ одного из них, а уйти от них не хотела. Но Святой Благословенный ее от них удалил и заставил спуститься вниз. Когда же Он сотворил Адама и дал ему помощника, как только Шелуха увидела Еву, присоединенную к его боку, которая напомнила о его возвышенной красоте, она взлетела и пыталась, как раньше, соединиться с «личиками». Стражи ворот, однако, этого не допустили. Святой Благословенный ее изругал и заключил в бездне моря, где она и находилась до тех пор, пока Адам с женой не согрешили. Тогда Святой Благословенный извлек ее из морской пучины и дал ей власть над всеми детьми, над «маленькими личиками» сынов человеческих, которые подлежат наказанию за грехи отцов. Затем она блуждала по миру. Она приблизилась к вратам земного рая, где увидела херувимов, стражей райских врат, и присела близ пламенного меча, с которым была в родстве по происхождению. Когда же она увидела, как пламенный меч вращается, то бежала и блуждала по свету в поисках детей, которых можно было бы наказать, и мучила их, и убивала. Все это происходит за счет луны, которая уменьшает свой первоначальный свет. Когда родился Каин, эта Шелуха безуспешно пыталась некоторое время к нему приспособиться и в конце концов вступила с ним в связь и принесла духов и чертей. Также и Адам в течение ста тридцати лет имел связи с женскими духами, пока не родилась Наама. Она же своей красотой совратила «сынов Божиих» – Уззу и Азаеля и принесла им детей; от нее произошли в мире злые духи и черти. Наама скитается по ночам, пристает к людям и служит причиной их осквернения. Как только эти духи найдут человека, спящего в доме в одиночестве, они над ними парят, ложатся с ними, прилипают, внушают желания и зачинают. Кроме того, они вызывают болезни, а те и не знают – и все это, когда убывает луна.
Царь Соломон, когда он «сошел в ореховый сад» (П. п., гл. 6, ст. 11), взял скорлупу ореха и по слоям ее и шелухе вывел сходство с духами, которые внушают людям чувственные желания, как написано: «Услаждения сынов человеческих – от дьяволов и дьяволиц» (Еккл., гл. 2, ст. 8). Святой Благословенный нашел необходимым создать все это для придания миру постоянства, для того, чтобы мозг был одет множеством оболочек. Весь мир построен на этом начале – и верхний, и нижний, от первой точки и до самой отдаленной. Все это шелуха, одна в другой, мозг внутри мозга, дух внутри духа, и один служит скорлупой другому. Хотя в начале она оболочка, каждая ступень становится мозгом для следующей ступени. Так же происходит и внизу, и человек в этом мире имеет и мозг, и скорлупу, дух и тело, – для того чтобы в мире был совершенный порядок. Когда луна была связана с солнцем, она сверкала, но когда она отделилась и стала главой собственных духов, ее положение снизилось, ее свет стал иным, были сотворены скорлупа и шелуха для покрывания мозга, и все это для его блага. И все это для блага мира, почему и написано: «чтобы светить на землю».

И СОЗДАЛ БОГ ДВА СВЕТИЛА ВЕЛИКИЕ.
Слово «создал» указывает на распространение и на установление. Слова «два светила великие» показывают, что вначале светила были связаны как два равных. Слово «великие» говорит о том, что они при своем сотворении были возвеличены одним и тем же именем. Однако луна не ощущала спокойствия в присутствии солнца, и в действительности оба они чувствовали, что друг друга омертвляют. Луна сказала:
– Где пасешь ты? (П. п., гл. 1, ст. 7).
Солнце сказало:
– Где отдыхаешь в полдень? (там же). Как может свеча небольшая сиять днем?
Тогда Бог сказал луне:
– Пойди и уменьшись.
Та ощутила унижение и ответила:
– К чему мне быть скиталицей возле стад товарищей твоих? (там же).
И Бог сказал:
– Иди себе по следам овец! (там же).
Так она уменьшилась и стала главой низших ступеней. С тех пор она лишилась собственного света, от солнца заимствует свой свет она. Были они равными, а потом она уменьшилась среди своих ступеней, которых она все же глава. Так и женщина не получает должной чести, иначе как в связи со своим мужем.
Затем ступени распространялись по всем направлениям. Ступени, пошедшие вверх, были названы «управление дня», а пошедшие вниз – «управление ночи». «Звезды» являются остатком сил и духов, которые без числа рассеяны по «тверди небесной» и которые суть «жизнь Вселенной», как написано: «И поставил их Бог на тверди небесной, чтобы светить на землю». Подразумевается нижняя земля, которая получает свой свет от них, а они – свыше.
В четвертый день было установлено царство Давида, четвертая нога и опора Божественного Трона, и буквы Имени были утверждены на своих местах. Однако до шестого дня, когда был создан человек, Трон не стоял прочно. Тогда были установлены верхний и нижний троны, и все миры встали по местам, и все буквы закреплены в своих сферах путем расширения предвечного пара. Четвертый день был «отвергнут строителями», ибо в тот день светило уменьшило свой свет, а другие скорлупы были укреплены. И все эти светильники распространены по тверди небесной, и на них покоится трон Давида.
Светильники эти помещены в нижнем мире для улучшения образа всех, кто включается в понятие о человеке. Такое название дается внутреннему образу, и каждый образ, включаемый в это число, называется «человеком», что, собственно говоря, указывает на дух человека, излучаемый из царства святости, и для которого тело представляет собой одеяние, как читаем: «кожею и плотию одел меня» (Иов, гл. 10, ст. 11). Мы часто встречаем выражение «плоть человеческая», которое подразумевает, что истинный человек находится внутри, а плоть его тела есть лишь одеяние. Низшие создания, сочетавшиеся с этим духом, приобретают образы в других одеяниях, а именно в виде чистых животных: бык, баран, козел, олень и т. п. Они бы с радостью оделись в человеческий образ соответственно их внутренней природе, но их образы покрывает имя, прилагаемое к их телу: так мы находим «плоть быка», где «бык» есть внутренняя часть их тела, а «плоть» является одеянием, и так со всеми. Подобным же образом все происходит и на другой стороне: дух языческого народа исходит из царства нечистоты и, собственно говоря, человеческим не является. Поэтому он не покрывается именем «человек» и не имеет доли в мире будущем. Его тело, одеяние нечистого, является нечистой плотью, и дух нечист внутри плоти, которая его укрывает. Поэтому, пока дух внутри, то тело называется «нечистым». Когда же дух исходит из этой оболочки, его не зовут «нечистым» и одеяние не носит имени человека. Низшие существа, соединенные с этим духом, принимают образы, закутанные в иные покрывала, а именно – нечистых животных, о которых Закон говорит: «эти будут тебе нечисты», именно: свинья и нечистая птица, и все твари этой стороны. Дух здесь именуется по имени тела, в которое он одет, а тело называется «свинина» – свинья внутри свинины, которая ее покрывает. И эти два разряда резко различны: с одной стороны существа, охватываемые словом «человек», с другой – словом «нечистый», и отдельные твари толпятся у своего подобия и к нему возвращаются. Поэтому высшие светочи сияют в той тверди небесной для того, чтобы изобразить в низшем мире необходимые образы, как написано: «И поставил их Бог на тверди небесной, чтобы светить на землю и управлять днем и ночью».
Совершенно правильно устроено так, что два светильника должны управлять – больший днем и меньший ночью. Урок, который мы отсюда извлекаем, гласит, что днем должен править муж, чтобы дом стоял, и приносить пищу и средства. Когда же приходит ночь, правит жена, она ведет дом, как написано: «Она встает еще ночью, и раздает пищу в доме своем» (Прит., гл. 31, ст. 15) – она, а не он. Так что управление днем принадлежит мужу, а управление ночью – жене. А дальше написано: И ЗВЕЗДЫ. Когда жена отдаст распоряжения и пойдет отдыхать с мужем, управление домом передается девушкам-служанкам, которые присматривают за всем, что требуется. Когда же приходит день, управление вновь берет на себя муж.
«И создал Бог два светила». Существуют два рода светильников – из света и из пламени. Первые восходят вверх, вторые опускаются вниз. Эти последние принадлежат нижней области и управляют днями недели. Поэтому на исходе субботы благословение произносится над лампадой, ибо власть этого рода светочей восстанавливается. Пальцы человека обозначают ступени верхнего мира, которые подразделяются на передние и задние. И задние находятся снаружи, их обозначают ногтями пальцев, и поэтому на исходе Субботы можно смотреть на ногти при свете свечи. Но при горящей свече нельзя смотреть на пальцы с внутренней стороны. На это намекает стих: «Ты увидишь Меня сзади, а лицо Мое не будет видимо» (Исх., гл. 33, ст. 23). Поэтому не до?лжно смотреть на пальцы со стороны ладони при чтении благословения «Создателю света огня». Ибо в день Субботний Бог правит с трона славы один посредством тех внутренних ступеней, и все они в Него включены, и Он обретает господство. В этот день Он внес порядок в остаток всех миров. И как часть наследия этого дня, святой единственный народ получил «светильники света» со стороны правой, и свет этот является начальным светом первого дня. Ибо в день Субботний только эти светильники сияют и властвуют, и из них исходит свет для освещения внизу. Когда же суббота перестает быть, светочи света удаляются, и власть переходит к светочам огненным. Они правят от исхода этой субботы до начала следующей. Поэтому на исходе субботы следует пользоваться светильней.
О Животных говорят, что они «быстро передвигаются туда и сюда» (Иез., гл. 1, ст. 14) и никакой глаз не может за ними уследить. Между теми Животными, которые дают себя узреть, находится Колесо, именуемое Метатроном, и он вознесен выше всех других сонмов. А еще есть Животные, которые не дают себя узреть никогда. Таинственная и невоспринимаемая сущность управляет всем и расположена сверху. Раскрывающие себя взору Животные находятся ниже скрытых и заимствуют у них свет и следуют за ними. Небесные Животные включены в твердь небесную, о них говорится: «Да будут светила на тверди небесной». Все они рассеяны по этой тверди. Но есть также твердь над небом, о которой написано: «Над головами Животных было подобие свода, как вид изумительного кристалла» (Иез., гл. 1, ст. 22). За эту твердь ум человеческий не может проникнуть, ибо то, что за нею, окутано мыслью Божией, которая выше человеческого понимания. И если то, что внутри мысли, не воспринимаемо, то сколь менее самая мысль! Внутренность мысли никто не может постичь, а о Беспредельном знают и того меньше, о Нем, от которого не найти и следа и до которого мыслью не добраться. Но из средоточия этой непроницаемой тайны, из первого нисхождения Беспредельного мерцает слабое, еле различимое сияние, словно конец иглы, скрытое убежище мысли, о котором нельзя ничего узнать, пока из него не явится свет – там, где находятся некие начертания букв и откуда все они происходят. И первая из всех – это «алеф», начало и конец всех ступеней, в которой они начертаны, и которая называется «единицей», чтобы показать, что хотя Божество содержит многое, оно все же едино. Это буква, от которой зависят нижние и верхние сущности. Верхняя точка ее обозначает скрытую высшую мысль, в которой содержится верхняя твердь. Когда же «А» нисходит с этой тверди, обозначая начало мысли, на ее срединной черте появляются шесть ступеней – скрытые высшие Животные, которые исходят из мысленных недр. Одно из них представляет собой свет, который сиял, но был удален. Это тот «зной дневной», который ощущал Авраам, когда «сидел при входе в шатер» (Быт., гл. 18, ст. 1). Вход же ведет снизу вверх, и на него струился «зной дневной». Второй свет – это тот, который исчезает порой вечерней, и воссоздать который было целью молитвы Исаака, как написано: «При наступлении вечера Исаак вышел в поле поразмыслить» (Быт., гл. 24, ст. 63). Третий свет соединяет первые два, он сияет для исцеления и на него намекает стих, где об Иакове говорится, что «взошло солнце» (Быт., гл. 32, ст. 31) над ним. Разумеется, это произошло, после того как он достиг ступени «вечера». С того времени он «хромал на бедро свое» (там же), ибо достиг несовершенно мысли о «силе Израиля». Это четвертая ступень, которой ни один пророк не вдохновлялся, пока не пришел Самуил (Шмуэль), о нем же написано: «верный Израилев» и т. п. (1 Цар., гл. 15, ст. 29), и не восстановил поврежденное с того времени, как Иаков получил увечье от ангела-стража Исава: «коснулся сустава бедра его» (Быт., гл. 32, ст. 25). Когда ангел пришел к Иакову, сила его исходила из той «вечерней поры», которая связана с качеством «строгой справедливости». Однако Иаков, находясь на этой же ступени, крепко стоял против него. «И, увидев, что не одолевает, коснулся сустава бедра его». Он нашел слабое место в этом суставе, ибо тот вне туловища, а тело Иакова находилось под защитой двух ступеней, обозначаемых именем «человек». И вот, когда ангел нашел место для нападения вне туловища, он немедленно «повредил» сустав бедра Иакова, и никто не получал из этого источника пророческого вдохновения, пока не пришел Самуил. Иисус (Навин, Иошуа бен Нун) извлек пророческое вдохновение из славы Моисеевой, как написано: «И дай ему от славы твоей» (Чис., гл. 27, ст. 20); и это пятая ступень. «Сила» находится слева в суставе «ступени Иакова», и когда пришел Давид, он соединил ее с правой стороной, как написано: «блаженство в правой руке твоей есть сила», и это шестая ступень.
Эти высшие светочи существуют в виде изображений внизу, а некоторые из них прямо над землею. Но сами по себе все они рассеяны по тверди небесной. Здесь тайна двух имен, которые соединены, а затем дополняются третьим именем и снова становятся единым.

И СКАЗАЛ БОГ: СОТВОРИМ ЧЕЛОВЕКА.
Написано: «Тайна Господня – боящимся Его» (Пс. 24, ст. 14). И вот почтеннейший старец начал рассуждать о стихе, воскликнув:
– Шимон, Шимон, кто же это сказал: «Сотворим человека?» Кто этот Бог (Элохим)?
С этими словами почтеннейший старец исчез и никто его больше не видел. Шимон, услыхав, что тот назвал его просто «Шимон», а не «учитель» или «господин Шимон», сказал своим друзьям:
– Это несомненно Святой Благословенный, о котором написано: «и воссел Ветхий днями» (Дан., гл. 7, ст. 9). Действительно, настало время раскрыть эту тайну, ибо здесь, конечно же, тайна, говорить о которой ранее было нельзя, а сейчас, по-видимому, можно.
И Шимон продолжал:
– Мы должны вообразить царя, который хотел, чтобы было воздвигнуто несколько зданий, и у которого был на службе строитель, ничего не делавший без его согласия. Царь этот – высшая Мудрость вверху, и Срединный Столб – царь внизу. Бог (Элохим) – строитель вверху, и как таковой он является высшей Матерью, и Бог также – строитель внизу, где Он – Божественное Присутствие (Шехина) в нижнем мире, которое мы будем именовать Сутью. При этом жена не может делать ничего без согласия мужа. Желая что-то создать, Отец говорит Матери при помощи слов: «да будет» так-то и так-то, и после этого «стало так». Ибо написано: «И сказал: Боже, да будет свет. И стал свет». То есть некто сказал Богу: «Да будет свет». Хозяин строений дал указание, и строитель его немедленно выполнил. И так со всем, что было создано способом излучения. Когда же он дошел до «мира разделений», в котором бытийствуют отдельные существа, строитель сказал хозяину зданий: «Сотворим человека по образу Нашему, по подобию Нашему». Хозяин сказал: «Хорошо, если он будет сотворен, но однажды он согрешит перед Тобою, ибо он глуп. Как написано: „Сын мудрый радует отца, а сын глупый – огорчение для его матери“ (Прит., гл. 10, ст. 1)». Та ответила: «Поскольку его вина отнесена к матери, а не к отцу, я хочу создать его по моему подобию». Поэтому написано: «И сотворил Бог человека по образу своему», ибо Отец не хотел участвовать в его творении. Относительно греха же сказано: «Где разводное письмо вашей матери, с которым Я отпустил ее?» (Ис., гл. 50, ст. 1). И сказал Царь Матери: «Не говорил ли я тебе, что он предназначен грешить?» И Он выгнал его вон с его Матерью. Поэтому написано: «Сын мудрый радует отца, а сын глупый – огорчение для его матери». Мудрый сын – это человек, созданный излучением, а глупый – человек сотворенный.
Тут слушатели прервали его вопросом:
– Скажи нам, учитель, нет ли такого отличия между Отцом и Матерью, что со стороны Отца человек образуется излучением, а со стороны Матери – творением?
Он ответил:
– Друзья мои, это не так. Ибо человек излучения был одновременно мужского и женского пола, он произошел со стороны как Отца, так и Матери. Поэтому сказано: «И сказал Бог: Да будет свет. И стал свет». «Да будет свет» – со стороны Отца. «И стал свет» – со стороны Матери. Это и есть «человек с двумя лицами». Такой человек не имеет образа и подобия. Лишь высшая Мать имела имя, соединяющее свет и тьму – свет, который был высшим одеянием и который Бог сотворил в первый день, а затем спрятал для праведных, и тьму, которая была сотворена в первый день для злых. Из-за тьмы, которая была предназначена грешить против света, Отец не хотел участвовать в создании человека, и Мать поэтому сказала: «Сотворим человека по нашему образу и подобию». «По нашему образу» соответствует свету, «по подобию» – тьме, которая является одеянием света таким же образом, каким тело является покровом души, о чем написано: «Ты покрыл меня кожей и плотью».
Здесь Шимон остановился. И вся его школа обрадовалась и сказала:
– Счастливая у нас судьба, что мы слышим вещи, которые до того никому не раскрывались.
Затем Шимон продолжал, обратившись к тексту: «Видите ныне, что это Я, Я – и нет Бога…» (Втор., гл. 32, ст. 39). Он сказал так:
– Друзья мои, здесь содержатся глубокие тайны, которые я хочу раскрыть перед вами сейчас, когда разрешение уже дано. Кто это говорит: «Видите ныне, что Я – это Я?» Это высшая причина, которая находится над всеми, кто наверху, и она называется Причина причин. И потому она превосходит все другие причины, что ни одна из них ничего не причиняет, кроме того, на что получит разрешение от высшей причины, как мы уже выяснили относительно выражения: «сотворим человека». «Сотворим» несомненно относится к двум, из которых один сказал это тому, кто был выше; и он не делал ничего, кроме как с разрешения и под управлением того, кто был выше, и этот тоже не делал ничего, но лишь посоветовавшись со своим сотрудником. Однако то, что называется «Причина над всеми причинами», у которой нет превосходящего, ни даже равного ей, о которой написано: «Кому же вы уподобите Меня и с кем сравните?» (Ис., гл. 40, ст. 25), сказала: «Видите ныне, что это Я, Я – и нет Бога» – с которым следовало советоваться, вроде того, о котором говорится: «И сказал Бог: сотворим человека».
Здесь слушатели его прервали:
– Учитель, позволь нам что-то сказать. Не говорил ли ты ранее, что Причина причин сказала сфере (сефире) по имени Венец: «Сотворим человека»?
Он ответил:
– Вы сами не слушаете, что говорите. Имеется нечто, называемое «Причина причин», но она не является «Причиной выше всех причин», о которой я упоминал, у которой нет сотрудника, чтобы спросить совета, ибо она единственная и всем предшествует, и товарища у ней нет. Поэтому она говорит: «Видите ныне, что это Я, Я – и кроме Меня нет Бога», с которым следует советоваться, ибо нет там ни сотрудника, ни товарища, ни даже числа. Ведь есть «один», который предполагает сочетания – вроде «мужской и женский», о котором написано: «Я призвал его одного» (Ис., гл. 51, ст. 2). Но тот Один не имеет ни порядкового числа, ни сочетаний, и поэтому сказано: «Нет Бога, кроме Меня».
Все поднялись со своих мест и простерлись перед Шимоном, говоря:
– Счастлив человек, когда Учитель соглашается с ним в изложении тайн, которые не были открыты даже святым ангелам.

В НАЧАЛЕ.
Написано: «Носильный одр сделал себе царь Соломон из дерев Ливанских» (П. п., гл. 3, ст. 9). В «носильном одре» помещается нижний мир через посредство мира верхнего. Прежде чем Бог сотворил мир, Его Имя было заключено в Нем, и поэтому Он и Его Имя в Нем не были одно. Единство также не могло проявиться, пока Он не сотворил мира. Решив поэтому сделать так, Он чертил и строил, однако цель не достигалась, пока Он не завернул Себя в покров высшего излучения мысли и из него не создал мир. Из света этого сияния он сотворил могучие кедры верхнего мира и поместил Свою колесницу на двадцати двух начертанных буквах, которые были выбиты в десяти заповедях. Поэтому написано: «Из дерев Ливанских», – а также: «Кедры Ливанские, которые Он насадил» (Пс. 103, ст. 16). В нашем тексте говорится: «…царь Соломон сделал для себя». Слова «для себя» указывают, что Он сделал это для собственной пользы, ради собственного успеха, чтобы явить Свою славу, чтобы показать, что Он един и Имя Его едино, как написано: «и они узнают, что это Ты единый, которого имя – Господь». И посредством вспышек Его света стали доступны уму различные царства. Он глянул вверх, потом направо, Он повернулся налево и вниз, на все четыре основных направления. И Его царство распространилось вверх и вниз, по всем четырем направлениям, ибо вниз тек поток свыше, образуя великое море. Это подразумевается в словах: «В начале сотворил Бог»: «в начале» значит в Премудрости.
Когда же оно собрало в себя Полноту, то стало морем величайшим, морем, в котором воды окоченевают – те воды, которые текли из высшего источника, на что указывает стих: «Из чьего чрева выходит лед?» (Иов, гл. 38, ст. 29), и воды замерзают в нем, чтобы течь в других. Тот лед был замерзшее море, и воды его не текли, пока сила Юга их не достигла и не повлекла к себе.
Небо и землю сотворил так называемый «высший Бог», Он сотворил их для вечного бытия и соединил их высшей силой, которая находится в начальной точке Полноты. Высшая сущность затем спустилась к низшей ступени, и она создала небо и землю внизу. Весь этот процесс символизирует буква «бет» (число 2). Имеется два Мира, которые сотворили миры: один – верхний и другой – нижний, один создал небо и землю и другой тоже создал небо и землю. Таким образом, буква «бет» обозначает эти два мира, и оба они сотворены силой высшего слова «решит». Когда высший мир забеременел, он произвел двоих детей – небо и землю, которые были мужского и женского пола. Земля поглощает воды с неба, которые на нее изливаются. Эти высшие воды, однако, мужские, а низшие – женские, и низшие воды взывают к верхним, как женщина, когда она принимает мужчину, и изливают воду, чтобы смешаться с мужскими водами и произвести семя.
Буквы были вытканы на ткани Полноты, на верхней и на нижней ткани. Позднее буквы были вписаны в Писание: буква «бет» – в «Берешит бара», а «алеф» – в «Элохим» и т. д. «бет» – буква женская, а «алеф» – мужская. В «небе» присутствуют все двадцать две буквы.
Итак, мир был сотворен двумя способами – правым и левым, в течение шести дней. А шесть дней созданы, чтобы освещать.

ЗЕМЛЯ ЖЕ БЫЛА БЕЗВИДНА И ПУСТА.
Так описывается первоначальное состояние, в котором не было существенности – как это бывает, когда капли чернил прилипают к кончику пера, пока мир не начертан сорока двумя буквами, а они украшают Святое Имя. Когда буквы соединены, они восходят и нисходят и увенчиваются диадемами по всем четырем углам мира, так что мир ими устанавливается, а они – им. Их форма была образована как печать на кольце; когда они были начертаны, мир был сотворен, когда же их соединили в печать, мир был установлен. Они нанесли удар великому змею и проникли в бездны пыли, глубиной в пятнадцать сотен локтей. А затем глубина произросла во тьме, и тьма заполнила все, пока не явился свет и не расщепил тьму, он вышел и засиял, как написано: «Открывает глубокое из среды тьмы и выводит на свет тень смертную» (Иов, гл. 12, ст. 22).
Сначала все силы земли спали и не производили, и замерзшие воды не текли. Они стали подвижны, лишь когда свет сверху воссиял над землею, ибо после того как его лучи засияли, ее силы стали свободны. Потому и говорится: «И сказал Бог: Да будет свет! И стал свет». Это высший предвечный свет, который существовал и ранее. Из него изошли все способности и силы, им земля была установлена твердо и позднее произвела свои плоды. Когда этот свет освещал то, что было внизу, сияние распространялось во все концы мироздания; но когда он видел грешников, то прятался и следовал лишь по тайным путям, которые не отыскать.

И УВИДЕЛ БОГ СВЕТ, ЧТО ОН ХОРОШ.
Мы знаем, что каждое видение, в котором содержится слово «хорош», предвещает мир наверху и внизу, если буквы слова видны по порядку. Эти же буквы могут служить обозначением праведника; ведь написано: «скажи о праведнике, что он хорош», ибо в нем содержится высшее свечение.

В НАЧАЛЕ СОТВОРИЛ БОГ.
В начале земля была соединена с небом, и они явились вместе, друг с другом слипшись. Когда же произошло первое свечение, небо взяло землю и поместило на ее место. И вот земля, будучи отделена от неба, была изумлена и ошеломлена, она пыталась вновь соединиться с небом, ибо видела, что небеса утопают в свете, а она окутана тьмою. Но небесный свет ее достиг, и она смогла взглянуть небу в лицо, оставаясь там, где была. Итак, земля была прочно установлена. Свет стал с правой стороны, тьма – с левой, и Бог разделил их, чтобы соединить вновь, как написано: «И отделил Бог свет от тьмы». Это не означает, что имело место полное отделение. Это значит, что день произошел со стороны света, справа, а ночь – слева, со стороны тьмы. Явившись вместе, бок о бок, они были разделены таким образом, что стали лицом к лицу, и в этом виде они соединились, причем свет получил название «дня», а тьма – «ночи», как говорится: «И назвал Бог свет днем, а тьму ночью». Тьма привязана к ночи, которая не имеет собственного света, хотя и происходит со стороны предвечного огня, который также называется «тьмою». Она остается темной, пока не будет освещена с той стороны, где день. День освещает ночь, и ночь не имеет своего света, пока не придет время, о котором написано: «и ночь светла как день: как тьма, так и свет» (Пс. 138, ст. 12).

И СКАЗАЛ БОГ: ДА БУДЕТ СВЕТ!
И СТАЛ СВЕТ.
Это первоначальный свет, который сотворил Бог. Это свет очей. Это свет, который Бог показал Адаму, и посредством этого света Адам мог видеть до краев мироздания. Это свет, который Бог показал Давиду, и тот, увидев его, стал молиться, говоря: «Как много у Тебя благ, которые Ты хранишь для боящихся Тебя» (Пс. 30, ст. 20). Это свет, посредством которого Бог показал Моисею землю Израиля от Галаада до Дана. Когда же Бог узнал, что появятся три грешных поколения, а именно поколение Еноса, поколение потопа и поколение Вавилонской башни, он удалил этот свет с тем, чтобы они им не пользовались, и передал его Моисею на первые три месяца после рождения, пока мать его прятала. Когда же его принесли к фараону, Бог убрал этот свет и вернул его, лишь когда Моисей стоял на горе Синай, чтобы получить Писание. И с этих пор свет был у него до конца жизни, так что израильтяне не могли к нему подойти, пока он не завешивал свое лицо (Исх., гл. 34, ст. 30).

ДА БУДЕТ СВЕТ. И СТАЛ СВЕТ.
Все, к чему прилагается выражение «и стал», обнаруживается и в этом мире, и в будущем. Исаак сказал:
– То излучение, которое Бог произвел при творении, освещало все концы мироздания, но было удалено, чтобы грешники ему не радовались. И оно сохраняется для праведных, как написано: «Свет сияет для праведника» (Пс. 96, ст. 11). Тогда миры будут твердо установлены, и возникнет единая Полнота, но до того времени как появится будущий мир, свет этот скрыт и так хранится. И этот свет происходит из тьмы, которая была выбита ударами Таинственного; и точно также из спрятанного света была некоторым таинственным образом высечена тьма нижнего мира. Эта нижняя тьма называется «ночью» в стихе: «а тьму назвал ночью» (Быт., гл. 1, ст. 5).
Отсюда происходят толкования учителей на стих: «Открывает глубокое из среды тьмы и выводит на свет тень смертную» (Иов, гл. 12, ст. 22), о котором Иосе сказал:
– Не может быть, чтобы имелась в виду первоначальная тьма, ибо в ней все высшие диадемы еще не развернуты, и мы называем их «глубокие предметы». Слово «открывает» может применяться к этим высшим тайнам, только если они содержатся в той тьме, которая относится к ночи. Ибо глубокие тайные истины, исходящие из Божественной мысли, подхватываются Голосом, но не раскрываются, пока их не раскроет Слово. Это Слово есть Речь, а Речь зовется Субботой, ибо она хочет править и никому другому того не позволяет. Речь исходит со стороны Тьмы и раскрывает тайны, которые в ней.
Сказал Исаак:
– До этого мига мужское начало было представлено светом, а женское – тьмою; позднее они соединились и составили одно. Отличие света от тьмы лишь в степени; оба они – одной природы, ибо нет света без тьмы и нет тьмы без света, но хотя они и составляют одно, по цвету они отличаются.
Сказал Шимон:
– Мир сотворен и установлен на основе завета, как написано: «если завета Моего о дне и ночи и уставов неба и земли Я не утвердил» (Иер., гл. 33, ст. 25). И мир поэтому установлен на завете дня и ночи – вместе, а «уставы земли и неба» текут и вытекают из небесного рая.
Шимон рассуждал также о следующем тексте: «Среди голосов собирающих стада при колодезях так да воспевают хвалу Господу» и т. д. (Суд., гл. 5, ст. 11).
– Там, – говорил он, – слышен голос Иакова между теми, кто собирает воду наверху, он держит обе стороны и их соединяет. «Да воспевают хвалу Господу» означает, что в этом месте процветает вера, ибо там доброта Господня находит поддержку. Стих продолжается: «хвалу вождям Израиля». Речь идет о Праведном в мире, который существует вечно и свят, и который обращает к Себе поток Полноты и направляет верхние воды в великое море. «Израиля» сказано, так как Израиль унаследовал завет, и Бог дал ему этот завет как вечное наследие.
Из всего этого мы усматриваем, как три исходят из одного, и один устанавливается над тремя; один входит меж двумя, два кормят одного, а один питает многих; итак, все становятся единицей. Поэтому написано: «И был вечер, и было утро – день един», где день обнимает и вечер, и утро, указывая на завет дня и ночи и делая Полноту единой.

И СКАЗАЛ БОГ: ДА БУДЕТ ТВЕРДЬ ПОСРЕДИ ВОДЫ, И ДА ОТДЕЛЯЕТ ОНА ВОДУ ОТ ВОДЫ.
Сказал Иуда:
– Вверху, в царстве высшей святости, есть семь твердей. Ими завершено святое Имя. Твердь, которая упоминается здесь, находится посреди воды. Она покоится на Животных, отделяя верхние воды от нижних. Нижние воды взывают к верхним и пьют их через посредство тверди, ибо в ней собраны все верхние воды, и она передает эти воды Животным, которые исходят оттуда. Написано: «Запертый сад – сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатанный источник» (П. п., гл. 4, ст. 12). Эта твердь называется «запертым садом», так как Полнота в нее включена и ее наполняет. Она называется «заключенным колодезем», так как поток свыше в нее вливается, но не может истечь, и воды в ней коченеют. Ибо дует на них северный ветер, и они коченеют и не могут изливаться, но становятся льдом; и они не изошли бы никогда, если бы не южный ветер, который ломает этот лед. Вид у высшей тверди словно у льда, в котором собраны все воды. И лед собирает все воды и отделяет верхние от нижних. Говоря же ранее о том, что твердь находится в середине, мы имели в виду ту, которая происходит из этой тверди, но эта твердь – над нею и покоится на головах Животных.
Сказал Исаак:
– В человеческом теле, в середине его проходит перегородка, которая отделяет верхнюю часть от нижней. Такова же и твердь.
Абба рассуждал о тексте: «Устрояешь над водами горние чертоги твои» (Пс. 103, ст. 3):
– «Воды» здесь – это верхние воды, через посредство которых построен «дом», как написано: «Мудростью устрояется дом и разумом утверждается».
Иосе сказал:
– Написано: «и он встречает воды мерою», а это означает, что Бог в буквальном смысле слова их измерил, чтобы они служили для блага мира, исходя со стороны Силы.
Абба сказал:
– Когда ученые старого времени доходили до этого места, они обыкновенно говорили: «Губы мудрого шевелятся, но не говорят ничего, а не то навлекут на себя наказание».
Элиезер сказал:
– Первая из букв летала в эфирном пространстве и была увенчана вверху и внизу, и поднималась вверх и опускалась вниз, и воды были начертаны в своих образах и помещены на свои места, одна в другой; и все буквы пришли в сочетание одна с другой и были увенчаны одна с другой, пока прочное сооружение не было на них воздвигнуто. Когда они все были воздвигнуты и увенчаны, верхние воды и нижние воды, которые были еще смешаны, произвели в мире прибежище. И воды продолжали подниматься и опускаться, пока не появилась эта твердь и не разделила их. Разделение произошло на второй день, когда была создана Геенна, горящее пламя, которое предназначено для того, чтобы пылать на главах грешников.
Сказал Иуда:
– Из этого мы узнаем, что всякое разделение, в котором обе стороны действуют во славу небес, сохраняется, ибо здесь мы видим разделение ради небес. Небеса были установлены посредством тверди, как написано: «И назвал Бог твердь небом», ибо она отделяет более святое от менее святого, словно завеса в Святилище.

ДА СОБЕРУТСЯ ВОДЫ, КОТОРЫЕ ПОД НЕБОМ; то есть только те, которые под небом, «в одно место», то есть в место, называемое «одно», а именно – в нижнее море, которое завершает создание Единства, и без которого Бог не назывался бы Единым.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=70811011?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes

*
Здесь и ниже в скобках указаны номера указываемых стихотворений.

*
C.Valerii Catulli. Carmina p.25. Oxford University Press 1980.