Главная страница | Современная русская литература | Отрада

Отрада
Татьяна Юрьевна Соломатина


Я не знаю, что будет. Но я точно знаю, что было. Я родилась и выросла в Одессе. И я вольна возвращаться в Одессу в любое время. В любое время моей памяти.

«Отрада» – это роман в эссе. В него вошли избранные эссе из книг «Мой одесский язык» и «Одесский фокстрот». И конечно же, я написала новые. Это путешествие в Одессу 70-80-х годов двадцатого века, в Одессу 2010-1212 годов. С 2014-го путь в город, где я родилась русской девочкой и выросла в русской семье, для меня закрыт. Но одно я могу сказать наверняка: это путешествие ещё не закончено.





Татьяна Соломатина

Отрада

Сборник эссе



«Память уничтожает время…»

Как это верно, хотя с таким же успехом можно было бы написать, что время уничтожает память. Впрочем – не совсем: кое-что остаётся. Но всё равно удивительно верно…

    Валентин Катаев, «Разбитая жизнь или Волшебный рог Оберона»






Предисловие


«…от птичьего шеврона до лампаса полковника всё погрузилось в дым. О, город Ришелье и Де-Рибаса! Забудь себя, умри и стань другим».

Птичьим шевроном поэт назвал трёхцветную ленточку, нашитую в рукаве белогвардейского офицера в форме ижицы или римской пятёрки, напоминая условное изображение птички, так сказать, галочку…

    Валентин Катаев, «Алмазный мой венец»

Для акмеиста Нарбута («колченогий» в «Моём Алмазном венце» – именно он, Владимир Нарбут), рождённого в селе Нарбутовка (что неудивительно) Черниговской губернии Российской губернии, Одесса была городом Решилье и Дерибаса. Ему простительно. Опять же «лампаса – Де-рибаса», на что поэт не пойдёт ради рифмы на скорую руку. Чтобы очаровать младшую из сестёр Суок – Серафиму. У которой бурный роман с Юрием Олешей. Уведёт её Нарбут у Олеши уже в Харькове. Впрочем, Олеша, написав «Зависть», сделав прототипом Нарбута, женится на другой сестре, Ольге Суок. Все три сестры Суок окажут сильное влияние на русскую литературу, если можно так выразиться. Отчего же нельзя? Лидия Суок была женой Эдуарда Багрицкого. Серафима, конечно же, была шустрее всех в смысле влияния на русскую литературу. Читайте «Алмазный мой венец», там милая Сима выведена как «дружочек».

Я же родилась в Одессе. Потому для меня Одесса – город и Александра Фёдоровича Ланжерона, и город Михаила Семёновича Воронцова, и город Григория Григорьевича Маразли. Город Владимира Александровича Молодцова (Павла Владимировича Бадаева). Город Козыря Павла Пантелеевича. Стоит признать, ни один из названных мною здесь выдающихся одесситов не родился в Одессе.

Я родилась в советской Одессе, в 1971 году. Я много писала о родном городе в самых разных книгах. И в «Большой собаке», и в «Коммуне», и в «Вишнёвой смоле», и в «Папе», и в «Первом после Бога». И, конечно же, в «Моём одесском языке» и «Одесском фокстроте».

«Отрада» – авторский сборник, в котором собраны избранные эссе как раз из «Моего одесского языка» и «Одесского фокстрота». И конечно же я написала новые. Немного, но не в моих правилах совсем ничего не написать в книгу, выходящую под другим названием.

Конечно, ещё лет через двадцать, двадцать пять, я непременно напишу об Одессе. Валентину Петровичу Катаеву было, кажется, семьдесят пять лет, когда он написал «Разбитую жизнь, или Волшебный рог Оберона». Мне всего пятьдесят один, стоит подождать.

В конце концов я не была в Одессе десять лет.

Сейчас, когда я пишу это предисловие, на дворе 2022-й год, август. И, повторю: я не была в Одессе десять лет.

Да и не было запрета,
Проездной купив билет,
Вдруг туда приехать летом,
Где ты не был десять лет.[1 - А. Т. Твардовский, «Василий Тёркин», часть вторая, глава «О себе».]

Для меня невозможность попасть в место рождения не была столь ошеломительной, как для Александра Трифоновича Твардовского. Въезд на Украину мне запрещён с 2014 года.

И этот запрет всё ещё действует, когда я пишу это предисловие, в августе 2022 года.

Я ограблен и унижен,
Как и ты, одним врагом.

…Я стонать от боли вправе
И кричать с тоски клятой.
То, что я всем сердцем славил
И любил, – за той чертой.

Да, я любила (и люблю), славила (и славлю) город Одессу, дитя Российской империи. Мне невыносимо больно смотреть, как уничтожают всё русское. Одесса – русская. Уничтожить русское в Одессе равно уничтожить Одессу.

Это невозможно, пока я жива. Пока я жива, жива моя память, живо моё время и, значит, жива моя Одесса. Как жива Одесса Воронцова, Маразли, Катаева, Козыря, пока я знаю и помню о них. Жив Молодцов-Бадаев, жив Яша Гордиенко, пока я знаю и помню о них.

Живо время, пока мы передаём его друг другу.

Эссе и очерки «Отрады» написаны в разные годы. Что-то пятнадцать, что-то десять лет назад. Старые тексты я слегка отредактировала, но ничего не стала в них менять, не имею права. Кое-что я написала сейчас.

Я не хочу включать в «Отраду» ничего из того, что я писала в 2014 году. Это не значит, что я забыла. Я доживу и напишу, я дождусь и опубликую. Я не предам ни память, ни время, ни Одессу. Я не предам правду.

Я не стала ничего менять даже в эссе «Доброе утро, Одесса!», написанном в 2010 году. Святой Джонатан Свифт! – как мне хотелось высмеять это чёртово «дно нэзалэжности», но тот, кто концентрирует время и память, не имеет права что-либо переписывать задним числом, плодя ложные воспоминания и глупое враньё. Аллюзии на аллюзии – не мой метод. Что было, то было, и этого не исправить, не передумать, не представить себя задним числом пророком. Тогда и там ты думала так и никак иначе. Да, многое изменилось. Но память – это не просто помнить что-то и соизмерять на предмет того, как мы могли ошибаться. Память – это чтобы снова и снова убеждаться, что мы не вольны. Не вольны в иных поступках и не имеем никакого права менять прошлое. Особенно если мы были слишком легкомысленны к тому, что «к Западу от нас когда-то была фашистская страна».

Когда я пишу это предисловие, она всё ещё есть. И я не вольна вернуться в Одессу.

Но никто не может запретить мне помнить. И пока Господь не скажет: «Хватит!» и не выключит в моей голове свет, я буду помнить, и буду рассказывать тем, кто хочет знать.

Я верю в это, так и будет: я ещё пройдусь по Отраде. И выпью шампанского и выкурю ментоловую сигарету. Хотя, признаться, терпеть не могу ни первое ни второе.




Отрада


Канатную дорогу построили в год моего рождения.

Мавританская арка появилась здесь много раньше, в начале двадцатого века.

Наш тренер говорил: сегодня бежим на дачу Ждановой.

И мы бежали в Отраду. Над головой была Канатная дорога, а мы бежали к футбольному полю. Полтора часа разминки, и только потом к морю. А потом снова бегом наверх. Над головой – Канатная дорога.

На собачью площадку – занятия ОКД – пешком, с доберманом на Канатную дорогу не пускают. В яхт-клуб – пешком. Не помню, почему.

Первый раз Канатной дорогой я воспользовалась в десятом классе. Пошли праздновать последний звонок в «Отраду». Втроём впихнулись в кабинку: я, Танька и Вовочка. Как нас пустили втроём? На полпути кабинка остановилась. Крепкий ветер раскачивал кабинку. Вовочке амплитуда показалась недостаточной. Итогом: Танька, вопящая о нежелании погибнуть девственницей. Вовочка предложил свои услуги. Истерически хохотали, по дороге выяснив, что все мы девственники. Опечалились. Но лишь на мгновение. Кабинка тронулась.

Сидели на скамье с видом на море, в белых гольфах, фартуках и бантах (Вовочка в белой рубашке). Курили ментоловые сигареты «More», пили шампанское. Молчали. Грустили. Внезапно с воплем: «Радоваться надо!» – Вовочка сорвался с места. Взял на прокат водный велосипед. Разумеется, под школьной формой у нас были купальники. Уйдя далеко за волнорез, купались, курили «More», шампанское кончилось ещё на берегу. Решили позагорать. Было солнечно и ветрено. Хорошо. Опомнились, когда нас отнесло в акваторию порта. Крутили педали, как приговорённые. Мы с Танькой менялись, Вовочка отдувался по-честному, по-мужски. Положение левентик[2 - Ле?вентик (от фр. le vent) – положение, когда ветер по отношению к судну дует практически точно спереди.]. Подойдя к волнорезу, тащили морской велосипед вручную. Изрезали ноги о мидии. Утопили «More» в море. Вместо арендованного часа прокатались пять.

Вовочка купил пачку «Родопи».

Не хотели расходиться.

Не помню, почему оторвались от остальной компании.

Долго гуляли по городу, но последний звонок запомнился не школьным двором, не колокольчиком и не речами. Канатной дорогой, морским велосипедом и ментоловым морем.



Пироговская, дом 3 – детский одесский адрес Валентина Петровича Катаева: «…у нас в Отраде».

К Отраде ведёт улица Пироговская. На Пироговской улице Военный госпиталь, клиническая база одесского медицинского института. С занятий в «Отраду». Из «Отрады» домой пешком. Через Куликово поле. Голубые ели, платаны, липы, пирамидальные дубы. Брусчатка, бетонный Ленин у обкома партии. Позже обком перенесли в новое здание на проспекте Шевченко. Коммунистическая партия переехала в футуристический «кубик». А в монументальный советский ампир переехали профсоюзы.

Одесский Дом Профсоюзов.

У Катаева было другое Куликово поле.



«Одна надежда была на Куликово поле, куда выходили окна нашей квартиры. Куликово поле было уже застроено дощатыми балаганами, каруселями, перекидками, будками со сладостями и рундуками квасников».



Куликово поле Катаева – площадь пасхальных гуляний.

Наше Куликово поле – площадь Парада Победы.

Наше Куликово поле официально называлось «Площадь Октябрьской революции», но никто его так не называл. Мы ходили в Отраду через Куликово поле. Мы возвращались из госпиталя через Куликово поле.



Куликово поле после 2-го мая 2014 года – сожжённая жизнь. Обгоревшие тела. Там и мой пепел. Огонь стирал мои образы на Куликовом поле.

Память не уничтожит моё время. Время не уничтожит мою память.



На пляже Отрада мы как-то выпили с однокурсницей бутылку водки. Она была девушка, она была влюблена. Она страдала по красавцу брюнету. Я успела развестись с первым мужем. Её страдания выглядели диковато. Я не верила, что возможно так влюбиться, что слезами можно умыться. Была осень, мы пили водку, однокурсница рыдала, я курила «Клеопатру». Она не курила, она была девочкой из хорошей семьи. Я была девочка из обычной советской семьи. Она была девочкой из хорошей одесской семьи. Колоссальная разница, но мы подружились той осенью за той водкой. Прежде все девочки курса считали меня холодной и неприступной. Отчего же она выбрала меня в конфиденты? В горячей любви легче и безопасней признаваться тем, кто холоден.



«…Он был навсегда излечен от своей неразумной страсти…»



Из нашего дома на проспекте Мира все ходили на Ланжерон.

Тренер спорткомплекса «Динамо» чаще всего гонял нас на пляж «Лермонтовки», Одесского санатория имени Лермонтова. Но в многотрудные дни футбола мы бежали в Отраду.

Футбол внушал мне страх и отвращение. Бить ногами по большому кожаному мячу, бегая по твердокаменному грунту под палящим солнцем, чихая от пыли и жмурясь – сомнительное удовольствие. Особенно в смешанной команде, а девочки – в смешанной команде! – играют в футбол хуже мальчиков, и не стоит утверждать обратное. Бегать за мячом ещё терпимо. Ужасно, когда он волею случая оказывается рядом и тебе никак от него не убежать.



– Бей! Что же ты не бьёшь!



Ударяешь по твёрдому мячу, жаждешь, чтобы он летел, как у Марадоны. А подлый мяч кургузо отскакивает, едва-едва, словно не мяч, а ком глины, и слабо катится не туда. Тяжела я на суше.



– Мазила!



«А в общем, футболиста из меня не вышло».



А я и не хотела быть футболистом. Я плаванием занималась. Но ОФП есть ОФП, без него нет специализаций и квалификаций.

Какой же отрадой было после этого войти в море и плыть, становясь чистой, лёгкой, ловкой.

Какой отрадой была Мавританская арка «Отрады» (которую однокурсница из хорошей одесской семьи называла, как и тренер: дачей Ждановой). Моя «Отрада», свидетельница моих футбольных неудач, моих белых бантов, белых гольфов и белого передника, и белого халата студента медицинского института.

Моя отрада – «Разбитая жизнь или волшебный рог Оберона» Валентина Петровича Катаева. Которую так хорошо перечитывать дома, под Москвою…




Мой одесский язык


Мой одесский язык.

Язык акаций Амбулаторного переулка. Пламя тюльпанов, дух пионов, вечный песок в сандалиях и коленки в зелёнке. Чьи-то дети гуляют в садиках, а я гуляю на пляже. Я не знаю о детях в садиках, мне кажется, что все дети гуляют на пляже. Вы гуляете по пляжу? В моём детском языке я гуляю на пляже.

Шестнадцатая – не номер, а имя собственное.

В моём море есть рыба-игла, опасная рыба-петух и морской конёк. Потом их нет, потом снова есть, потом снова нет, но все мои остались в начале семидесятых двадцатого, в море на пляже Шестнадцатой. Я деру мидию. Все пальцы в мелких выбеленных порезах. Я расту в морской воде. За меня никто не боится. Я научилась плавать раньше, чем ходить и говорить.



– Ваша девочка слишком много время проводит в воде. Шо?.. Я говорю вам, ваша девочка слишком много время проводит в холодной воде! Шо?!. Выньте ребёнка из воды, говорю вам! Нет, ну шо такое, а? Юра, я скажу вашей жене, куда вы смотрите вместо ребёнка, и вы больше никада не будете видеть!



На моей Шестнадцатой все друг друга знают. Я принесла домой корнерота в огромном пакете с морской водой и выпустила его в аквариум с маленькими пресноводными рыбками.



– Вот точно так же к Заруцким приехал Николай Иванович немного погостить, а они умерли все в том году. Тоже был неудачный опыт, а вы ребёнка ругаете! – резюмирует сосед.



Я долго плачу, потому что мне жалко корнерота и рыбок, а Заруцких не жалко, потому что не мой неудачный опыт.

Шестнадцатая, и розовый куст, и виноград «Лидия», невкусный, сопливый, дед из него делает вино. Огромные десятилитровые бутыли, сверху по пробке обмазанные пластилином. На тёплом пластилине остаются отпечатки пальцев, если надавить. Я подрастаю, и в моём бездумном акациевом солёном языке появляется акцент цветущих свечек.

Мой одесский язык – язык каштанов за окнами. Проспект Мира 34, угол Чкалова. Центр Шестнадцатой Вселенной сменяется центром города.



– Таня, какие кактусы? Они здесь не выживут. Кактус любит пустыню. Не потому, что нет воды, а потому что солнце. И хотя у нас в очередной раз нет воды не только после двенадцати ночи, а в очередной раз всегда, но у нас никогда нет солнца из-за этих каштанов. Скажи спасибо папе. Он – гуманист. Он не может поливать живое соляркой, как все. Он даже права не смог получить, хотя дедушка купил нам машину. Теперь дедушка ездит на нашей машине, потому что твой папа пугливый гуманист! Так что можешь посадить бегонию, она может жить в темноте, как твой папа.

Налево из подъезда я хожу в сто восемнадцатую «привозную» школу. Из нашего адреса – Проспект Мира угол Чкалова – можно сразу выйти на Воровского. У нас тройной проходной двор.



– Детка, как жаль, шо ты не еврейка! Такая чудесная девочка – и не еврейка! Отличница, красавица и не еврейка! Ты бы могла выйти замуж за нашего внука, када вырастешь, но даже када ты вырастешь – ты не будешь еврейка! Это так нехорошо! Еврей может спать с русской, но он не может жениться на русской! Сёма, шо ты меня одёргиваешь, ради бога?! Она уже взрослая, у неё уже пионэрский галстук! Такая хорошая девочка, умница, жаль, шо не еврейка, вы с Эдиком такая прекрасная пара, как жаль!



Мой одесский язык – широкий мраморный подоконник, прохладный в самую липкую жару. Ранним утром быстро-быстро по Долгой, но уже не по улице, а просто по долгой улице Чкалова. Карла Маркса, Ленина, Пушкинская, туберкулёзная улица Белинского, венерический переулок Веры Инбер, бесконечная лестница – и ты на Ланжероне. Тут белые шары, вернее, они – там, а ты купаешься тут, потому что тут в море есть заветный камень. Летним днём о нём знают все. Ранним осенним утром – только ты.

Вверх бесконечнее, чем вниз. Но ты же не будешь ныть, как Эдик? Эдик с бабушкой, а ты один на один с лестницей, извилисто ведущей на бесконечный верх. Низ наступает быстро, верху нет предела, только пот, потому что быстрее и быстрее, остановишься – всё! – будешь ныть в бетонные ступени.

Награда – холодный мраморный подоконник. Мрамор не так равнодушен, как бетон. С ним можно говорить. Кулёк «Театральных», «Тридцатилетняя женщина» Бальзака в синем. Моя русская мама, получившая хорошее образование, воспитанная на правильной русской речи, даже не замечает, как она говорит, надышавшись за много лет этим Городом. Для неё это уже естественно, выверено, как атмосфера Земли естественна для гомеостаза млекопитающих. Вас в Москве отправляли гулять? Меня в Одессе отправляли «дышать воздухом», и не подумайте, что в квартире мы ходили в скафандрах из-за повышенной концентрации сернистых газов, доставленных нам в баллонах с Венеры.



– Не грызи, испортишь зубы. Не порть глаза, иди на улицу дышать воздухом!



Покорно плетёшься на улицу дышать городской пылью. Твой лучший друг – театральная тумба, обклеенная афишами. Когда-то там обязательно будет твоя фамилия. Та, которая будет твоей.

Пока у тебя нет той фамилии, что будет на афишах. Зато у тебя есть Твой Крест. Огромный крест в кроссовках, шерстяной юбке, кружевном жабо и с вечной авоськой. В авоське у Твоего Креста творог и ноты. За творогом Твой Крест ходит на Привоз, а ноты Твой Крест носит с собой всегда. Ты живёшь на пути пешего хода Твоего Креста с Привоза к себе домой. Но твой крест никогда не идёт к себе домой, пока не зайдёт к тебе домой. Имя Твоему Кресту – Каверзнева Надежда Викторовна. Ей мало истязать тебя три дня в неделю в ДМШ № 2, она ходит к тебе ещё и все остальные четыре. У Твоего Креста нет мужа, нет детей, нет внуков. Есть сестра в Москве и ты, маленький мученик с поцарапанным «Театральными» языком.



– Девочка совершенно бездарна. Совершенно. У неё не гнутся небеглые пальцы, и она не имеет никаких музыкальных способностей. Но я сделаю из неё музыканта. Девочка поразительно бездарна. Девочка гениально читает с листа. Вы знаете, как ваша дочь читает с листа?! Я никогда не поставлю ей больше тройки, я пошла к учителю сольфеджио и приказала её пятёрку исправить на тройку. То, что она в третьем классе пишет диктанты для второго курса композиции, ничего не значит, потому что у неё совершенно нет слуха. Она просто всё запоминает. Она помнит звук!.. Как ты сидишь?! Пока я говорю, или твоя мама говорит, или пока не закончится похоронная процессия папы римского, ты сидишь так, как я тебя учила, или сразу вставай и ложись, потому что если ты не сидишь так, как я тебя учила, нечего и начинать! Всем наплевать на твои желания, никому не наплевать на твою породу. Девочка, ты абсолютно бездарна, но у тебя есть порода. Ты будешь тем, кем захочешь, если будешь сидеть так, как я учила, и столько, сколько я скажу! Музыка тут совершенно ни при чём. Но я сделаю из тебя музыканта! И если ты думаешь, что музыкант – это тот, чья фамилия на афише, – ты ещё глупее, чем кажешься. Но твоя фамилия будет на афише. Так или иначе!



Мой одесский язык – мерный язык чёрного гробика, поставленного на попа. Если вам плохо – запустите в тишину метроном. Когда у него кончится завод – кончится ваше плохо. Что начнётся после – ваш крест.



Прямо из подъезда я хожу к подруге. Проспект Мира, 37. Я не должна дружить с этой девочкой. Так говорит моей маме завуч по воспитательной работе моей школы. Ещё завуч по воспитательной работе говорит: «Не будем говорить кто, но это была Суханова!» Моя мама сама завуч. Школы-интерната номер семь на Девятой Станции Фонтана. Я дружу даже с умственно-отсталыми детьми, с детьми с поражениями центральной нервной системы, с детьми с ДЦП. Моей маме всё равно, что говорит завуч по воспитательной работе моей школы, поэтому я дружу с этой девочкой с Проспекта Мира, 37. У неё тронутая бабушка. Она прошла всю войну, и она каждое утро ходит на Привоз, узнать почём мидия, помидора, абрикоса, синие и купить себе пачку «Беломора». Девочка учится на тройки, в их доме говорят «споймать» и «извиняюсь», зато её мама – парикмахер, и она накручивает нам волосы на тонкие деревянные бигуди, предварительно намочив нам головы «Жигулёвским». И мы целый день ходим с кукольными локонами и пахнем скисшим хлебом. Как я могу не дружить с такой девочкой, даже если завуч по воспитательной работе моей школы говорит моей маме: «Оно вам надо?!»

Направо из подъезда я хожу в институт. Из нашего адреса – Проспект Мира угол Чкалова – можно сразу выйти на Чкалова. У нас тройной проходной двор. Я сажусь на третий трамвай и еду до улицы академика Павлова. Иногда эту остановку называют Художественным музеем и никогда – медицинским институтом. Главный корпус, анатомка, военная кафедра, кафедра микробиологии.



– Когда вы окончите институт, вы не только не будете помнить имена большинства преподавателей, но даже их лица не вызовут у большинства из вас никаких воспоминаний. Моё имя вы запомните!



Штефан Эдгар Эдуардович. Я забыла микробиологию, но в моём языке есть имя, отчество и фамилия этого невысокого, кучерявого, язвительного, вредного, энциклопедически образованного этнического немца.

Мой одесский язык хорош настолько, что позволяет мне свободно общаться в среде носителей. На одесском Привозе во мне не вычислят москвичку, потому что я не спрошу, сколько стоят (только «почём») помидоры и никогда не оскорблю синий ругательным для него неблагозвучным словом «баклажан». Я легко меняю «чё» на «шо» (и даже на «шё», но это всё реже, всё реже… иных уж нет, а те – за океаном, и многих из них тоже уже нет) и не вздрагиваю, заслышав слова «споймать» и «извиняюсь». И уже давно еврейский мальчик Эдик – не Эдик, а Эд, профессор Массачусетского Технологического, и моё имя иногда бывает на афишах, спасибо Надежде Викторовне за её настоящую породу, и я знаю, каково оно – не останавливаясь, подниматься наверх, низкий поклон моим одесским склонам и лестницам. Словосочетание «монастырский пляж» в силу ряда причин для меня куда сакральнее всех ведических знаний, а на Втором городском и Таировском кладбищах есть могилы любимых мною людей. Я могу рассказать о том, как останки семьи Воронцовых спасли евреи и почему они это сделали, или «Одесскую главу» «Евгения Онегина» наизусть. Но не этим хорош мой одесский язык.

Мой одесский язык хорош тем, что благодаря всем этим пляжам, афишам, крестам, взлётам и падениям, бассейну «Динамо», медицинскому институту имени величайшего русского хирурга Николая Ивановича Пирогова, консерватории имени Неждановой и вечно разрушенной кирхе наискосок от неё, улицам и улочкам, дворикам, переходикам, мальчикам и девочкам из «хороших» и «плохих» семей, здоровым и больным – я научилась понимать. И благодаря тому же – редко когда соглашаться с очевидным.



– Девочка, ты понимаешь, шо не надо два часа сидеть в холодной воде?

– Понимаю.

– Так чего ты туда лезешь и там сидишь? Ты же заболеешь!

– А я так закаляюсь, чтобы вы все уже были здоровы!




Дороги, которые не мы выбираем


Родилась я восьмого июля 1971 года в четвёртом родильном доме на Пересыпи. У мамы начались схватки, а папа был в ДНД.

О том, что такое роды, как они начинаются, развиваются и завершаются, мама знала: в 1963 году она родила моего старшего брата в шестом родильном доме в Парке Шевченко. И поэтому родов мама боялась. Но папа был в ДНД. Добровольной Народной Дружине. Добровольной она была очень условно, честнее было бы назвать её Принудительной Народной Дружиной. Но в те времена любой, осмелившийся публично и громко обозначить ДНД как ПНД, мог быть поставлен на учёт в Психоневрологический диспансер (ПНД). Впрочем, времена были не суровые, поэтому среди своих дружину называли ПНД. Это я, разумеется, значительно позже узнала, а когда решила появиться на свет, то ничего такого решительно не понимала. Помню, мною овладело беспокойство, охота к перемене мест…

Мама боится родов, потому что мамам всегда спокойнее, когда дети при них. Но папа в ДНД. Мобильных телефонов нет. Вообще. В природе. У нас тогда и домашнего не было. Это по рассказам родных и близких. Но с тех пор, как я себя помню – в квартире по адресу Проспект Мира угол Чкалова, у нас всегда был домашний телефон. Двадцать два – восемьдесят девять – восемьдесят два.

Господи, сколько номеров и дат я забыла! А этот помню: двадцать два – восемьдесят девять – восемьдесят два. Зелёный аппарат, прозрачный диск с дырочками. Указательным пальцем попеременно якоримся в соответствующее гнездо и крутим.



Пыр-пыр – пыр-пыр – пыр-пыр-пыр-пыр-пыр-пыр-пыр-пыр – пыр-пыр-пыр-пыр-пыр-пыр-пыр-пыр-пыр – пыр-пыр-пыр-пыр-пыр-пыр-пыр-пыр – пыр-пыр…



Лирическое отступление.

Всю жизнь удивляюсь: звонок себе всегда остаётся без ответа. Как к Богу.

Набираешь собственный номер – занято. Вот что нас с Ним отличает!

Казалось бы, если с кем и стоит общаться в первую очередь – с самим собой. А в ответ только ритмичная серия коротких гудков. Редко кто способен на конструктивный диалог с собственным «я». Не прорвёшься сквозь монотонный затяжной ливень внутреннего монолога: ту-ту-ту-ту-ту…

Конец лирического отступления.



Поскольку Зелёный Пыр-Пыр всегда был в моей жизни, значит, он появился вскоре после моего рождения.

А когда я собралась рождаться – телефона не было. Так что мама даже такси не могла вызвать. Да и вызывать такси по телефону в Одессе 1971 года было затеей безнадёжной. Даже будь у нас телефон, мама не смогла бы позвонить собственной маме, потому что у той тоже не было телефона. И чем бы моей маме помогла её мама, если моя мама на проспекте Мира, а мамина мама – на Шестнадцатой Станции Большого Фонтана, да ещё и с моим старшим братом и с целым кагалом гостей из разных городов?

Поэтому моя мама собралась, вышла из нашего проходного двора сразу на Чкалова, поднялась квартал наверх, к Советской Армии (к морю – вниз, от моря – наверх), и села на третий трамвай. Понятия не имею, почему меня повезли рождаться на Пересыпь, если брат был рождён в Парке Шевченко? Может быть, одесский шестой родильный дом был закрыт на помывку (или, как говорят в Москве – «на мойку»)? А может, маме третий трамвай, идущий на Пересыпь, нравился больше третьего троллейбуса, идущего в Парк Шевченко, причём остановка его была тогда всё на той же улице Чкалова, полквартала не доходя до Советской Армии? Не знаю. Но мама села на трамвай и поехала. Вышла на конечной, немного прошлась. И позвонила в двери приёмного покоя. Её впустили без второго слова.

В ту ночь в четвёртом родильном доме вообще мало говорили. У врачей были шальные сутки. В одном физиологическом родильном зале, куда маму молча и быстро направили, случилось пятнадцать родов за смену. Небывалый бэби-бум случился восьмого июля 1971 года на Пересыпи. Врачи охрипли и потому зря слов на ветер не бросали.

Я родилась и сперва ничего не поняла. Чувствую – родилась уже. Но всё ещё по-прежнему. Тепло, уютно и вода. Всё, как через…



– Рубашку! Рубашку вскрой, балда!.. Прочь, я сам!



Воду спустили. И через мгновение у меня всё стало как у всех. Холодно. Меня старый еврей поперёк тельца держит голой волосатой рукой без перчатки. А у меня голова такая тяжёлая, что я даже возмутиться не могу. Только в зобу дыханье спёрло. Понимаю, что если сейчас не заору, то задохнусь от ярости: последнюю рубашку содрали! То есть – первую. И я заорала.



– Ты посмотри на неё, она ещё и басом ругается, вместо того чтобы дядьке спасибо сказать, что вовремя мимо пробегал. Судя по обстоятельствам твоего рождения, всё и всегда в твоей жизни будет необычайно вовремя. Всем будет казаться, что уже швах, а ты – бац! – и в профите.



Поднял меня старый еврей, как поросёнка на базаре, и маме моей говорит:

– Видишь? Девочка. Счастливая, что таких уже немножко перевелось. Я роды в «рубашке» только у цыганок видел. Ещё у коз довелось. А у белых женщин с высшим образованием – никогда. Ты хоть понимаешь, мать, что такое родиться в «рубашке»? Ты думаешь, что? Пословицы с поговорками из шухлядки достают? Надо – бери! Нет – удочерю!



Мама не то смеётся, не то плачет, руки к дядьке доктору тянет, а я думаю: «Где же она, моя рубашка?! Мне без неё холодно! Не успела на свет родиться, как уже раздели на той Пересыпи!»



– Ладно-ладно, шучу. Бери своего цурипопика[3 - Несмышлёныша.]. Спасибо скажи, что я тут мимо пробегал.



Положил меня маме на грудь, прикрыл одеялом, и дальше я ничего не помню. До самого Зелёного Пыр-Пыра не помню. Потому что от тепла, сытости и покоя интеллект отшибает напрочь!



Мама рассказала, что врачи забегались, потужной период начался в коридоре на каталке, и роды молоденькая акушерка принимала. Ну как «принимала» – охала и ахала от страха, потому что только на днях из медучилища. В основном звала на помощь старших товарищей. А когда я в чудном радужном околоплодном пузыре появилась, она от ужаса не знала, что делать. Но тут мимо заведующий отделением пробегал. Хоть и без перчаток, но вовремя. Потому что моя мама всё-таки не коза и плодный пузырь вскрыть бы не догадалась. Потому что человек в иных вопросах соображает куда меньше животного. Юная акушерка на плакатах про рождение ничего такого не видела. А в учебниках было написано про «воды излились». Раньше ли, во время схваток, позже ли – во время потуг, – но излились. У мамы моей – не излились. Очень плотный был околоплодный пузырь. В крепкой меня родили «рубашке». Домотканной.



Через три дня нас с мамой выписали. Папа уже не был в ДНД и привёз распашонки, чепчики, розовые ленты и прочие девичьи глупости. Меня во всё это нарядили. Говорят, я орала густым басом. Я не помню ни факта ни причины, но уверена, что требовала нарядить меня в родную рубашку, а не запаковывать в праздничный торт.

Мама с папой вышли из родильного дома и решили поймать такси. Потому что ехать со свежим праздничным тортом в летнем одесском трамвае – негигиенично. Слева была улица Богатого, справа – улица Московская. Если стоять спиной к фасаду родильного дома. Если лицом, то справа – Богатого, слева – Московская. Движение по обеим улицами было двустороннее. Мама с папой покрутились-покрутились и пошли ловить такси на Московскую.

Меня никто не спросил, но результатом я довольна.



Я действительно счастлива. С тех самых пор, как родилась.

Хотя не единожды, слишком не единожды я попадала в ситуации, после которых если не панихида с эпитафией, то только и говорить: «Родилась в рубашке». Потому там, где другим полный швах – я в профите.

Что я могу сказать? Только то, что это чистая правда.




Зелёный пыр-пыр


У него был совершенно очаровательный тембр. Драматический тенор с порочной хрипотцой.

Он взирал на меня с недосягаемой высоты. Я была слишком юна и ползала у его ног, с интересом поглядывая. Он отвечал мне взаимностью. Безо всяких этих глупых взрослых бесчувственных «ути-пути» и ненавистной, тошнотворной «козы рогатой», а как-то пристрастно-нежно и в то же время отрешённо-отстранённо. У него были свои дела, но он был частью моего мира. У меня тоже были свои дела, но и я была частью его мира.

Я ползала не совсем у его ног, потому что у него ног не было. Я ползала у ножек его столика. Но столик был – в моём сознании – интернированной сущностью этого загадочного существа. И поэтому совсем-совсем им. Нога, с точки зрения Аристотеля, интернированная сущность человека. И самостоятельной сущностью не станет, даже если её ампутировать. Сто раз очень и очень красивая нога не станет самостоятельным существом. Столик был бесподобным. Я не скажу, каким. Не опишу. Нечто бледно-серо-бирюзовое там, высоко, с изогнутыми подножиями. Видимо, это было чугунное литьё. Точнее сказать не могу. К тому моменту, как я смогла говорить точнее, столик выкинули. Печальная история. Я плакала, но мне было стыдно сказать почему. Из-за телефонного столика умные девочки не плачут. Из-за платья, или из-за куклы – сколько угодно, и это всем понятно. Но рыдать взахлёб из-за телефонного столика? Нонсенс. Мои родители считали меня очень странной девочкой. Но они бы устали меня считать, если бы знали, что я рыдала из-за телефонного столика.

А тот, кто восседал на столике, был не совсем зелёный. Скорее цвета морской волны. Но я тогда таких цветов не знала. И папа мой не знал. Потому что именно папа сказал мне, что объект моего пристального интереса – зелёный. О том, что он живой, – я догадалась сама. Когда он запел.

Папа подошёл, взял его за руку, приложил эту его единственную руку к своему уху и сказал:



– Аллё! Слушаю!



Почему-то когда папа сказал это, Зелёный Пыр-Пыр перестал петь.



– Её нет, будет к восьми, звоните позже, – проговорил папа в его руку и положил её на место. – Это – телефон! – папа поймал мой восхищённый взгляд, брошенный с пола на недосягаемую для меня высоту. – Хочешь послушать?

Он снова снял его руку и протянул её мне. Рука Зелёного Пыр-Пыра оказалась приделанной к витому колечками шнуру. Я схватилась цепкой ладошкой за «руку» и… оказалась лицом в паркете. Увы и ах, я умела только ползать, и мне требовались все четыре точки опоры, чтобы земля подо мною не переворачивалась. Я зарыдала. Не столько от боли, сколько от досады. Но руку Зелёного Пыр-Пыра из своей не выпустила. Мой незадачливый папа долго уговаривал меня вернуть ему зелёную руку, называя её неправильно – «трубкой». Он приводил смешные аргументы, мол, ему сейчас должны звонить, и если не положить руку Зелёного Пыр-Пыра на место, будет всё время занято. Конечно, занято! Его рука занята мной! Зелёный Пыр-Пыр – мой!

Через полчаса папа догадался сменить тактику и пообещал, что если я отпущу руку Зелёного Пыр-Пыра, тот для меня обязательно споёт. Папа, правда, говорил, что Пыр-Пыр для меня «позвонит», и я ещё очень долго путала слова «петь» и «звонить».

Папа не обманул. Зелёный Пыр-Пыр запел спустя какой-то час. Или два. Всё это время я просидела на полу, не отпуская папу. Папа, кажется, был недоволен, но я всегда умела уговаривать мужчин. Громким криком или (если крик не действовал) слезами.



– Пыр-Пыр! – радостно расхохоталась я, когда он запел.

– Да-да, он зелёный! – согласился папа, хотя я вовсе не это имела в виду.

– Пыр-Пыр! – стукнула я пухлым кулачком по полу.

– Я с тобой совершенно согласен! – на всякий случай заверил папа.

Он был человек мягкий. Слишком мягкий. Это не всегда хорошо для мужчины, особенно – для отца и мужа, но тут уж ничего не поделаешь, отцов не выбирают. К тому же я своего любила как неотъемлемую часть окружающего меня мира. Моего мира.

Мама не одобрила моей безумной страсти к Зелёному Пыр-Пыру. Он стоял в коридоре и там «дуло». Я не видела никакого дула, хотя из разговоров взрослых знала, что оно от ружья и круглое (хотя понятия не имела, что такое ружьё и почему оно круглое), но раз мама говорит, что в коридоре дуло, значит в коридоре – дуло! Мама моя, в отличие от папы, была женщиной суровой и властной, бог знает, как парует. Маму я всё равно любила больше, чем папу, – так любят все годовалые дети, это уже потом они научаются врать взрослым, что любят одинаково. Мама умела петь песни так, как надо мне, а папа пел, как умел. Мама умела гладить мне спинку так, чтобы мне было хорошо, а папа надоедливо елозил рукой туда-сюда. Правда, я любила, когда папа заворачивал меня в стёганое зелёное (на сей раз действительно зелёное) одеяло и носил по квартире. Мама не носила, потому что мама меня «раскормила». Так говорила бабушка. Но маме нравилось меня раскармливать. Я была каноническим пупсом, с чистой кожей, толстыми щеками и то хитрыми, то грустными глазами. Все во дворе трепали меня по щекам. Когда я гуляла с папой. То есть – он со мной. Когда я гуляла с мамой – меня никто не дёргал за персиковые щёки, и это была ещё одна из причин, по которой маму я любила сильнее папы.

Зелёного Пыр-Пыра я любила сильнее, чем маму. Вернее – по-другому. Считается, что маленькие дети не могут испытывать по-взрослому сильных чувств, поэтому скажем, что я любила его горячее родителей. Родителей достаточно любить тепло. Просто знать, что они есть где-то невдалеке. Иногда желательно, чтобы их не было видно, тогда можно взять мамину ручку и написать на паркете рассказ. Родители не понимали, что это рассказ, а Пыр-Пыр не только понимал, но и одобрял. Любовь к Зелёному Пыр-Пыру требовала постоянного созерцания объекта, его непрерывного присутствия в моей жизни. Ничего не напоминает? Да, это была безумная, оглупляющая страсть.

Я быстро вычислила, что если постараться, поймать витой шнур и потянуть его на себя, то Зелёный Пыр-Пыр придёт к тебе. Иногда – прямо на голову. Но какая там голова, когда страсть?! Шишки украшают младенцев. Я не плакала, когда он приземлялся всем своим тяжёлым корпусом мне на лоб или переносицу. Лишь бы был! Больно бьёт – значит сильно любит!

Как-то папа застал меня любовно агукающей с Пыр-Пыром (на самом деле мы обсуждали что-то очень умное и важное) и чуть не упал в обморок, потому что из носа у меня шла кровь. Зелёный Пыр-Пыр в очередной раз приземлился не совсем удачно.

Спустя некоторое время я вычислила, если тянуть и быстро отскакивать – Зелёный Пыр-Пыр упадёт на пол. Я оббила собой все стены коридора, вычисляя наиболее удобную траекторию движения. Мама никак не могла понять, откуда у меня синяки и гематомы, и чуть не убила папу, уверявшего её, что пока мы с ним вдвоём – я не плачу, и он понятия не имеет, где я всё это беру. С приходом же мамы я как раз начинала плакать, потому что она уводила меня от Зелёного Пыр-Пыра. Папа молчал о моей любви, это была наша тайна. То есть – моя. Потому что папа, как мне кажется, так и не понял, что я была готова ради Зелёного Пыр-Пыра на всё. На любые муки ради счастья быть с ним, слушать протяжный страдальческий стон, доносящийся из его руки, и вкушать его недолгое пение.

Однажды я не рассчитала силу дёргания за шнур, и Зелёный Пыр-Пыр упал и разбился. Я завыла так, что наверняка было слышно на Ланжероне. Меня никто не стал ругать. Схватили и отвезли на Слободку[4 - На Слободке находилась детская областная больница.]. Я выла всю дорогу, я выла всю Слободку, а потом не помню, потому что мне что-то укололи.

Очнулась я дома и сказала:

– Пыр-Пыр!



Папа принёс труп моего возлюбленного.

– Играйся!



Взрослые идиоты, не правда ли? Предположим, Джульетта выжила. И вот её папа приносит ей труп Ромео и заявляет:

– Играйся!



Никто ничего не мог понять. Мне приносили Зелёного Пыр-Пыра – я выла. Его отбирали – я выла ещё сильнее. Родители не соображали, что происходит, и потихоньку сходили с ума.

В коридор я больше не выползала. На прекрасном столике – интернированной сущности Зелёного Пыр-Пыра – стояло уродливое чудовище и противно каркало. Всё равно, что к отвратительному телу пришить прекрасные чужие ноги. Бессмысленно и некрасиво.

Не знаю, кто из них первым догадался. Наверное, папа. Он, всё-таки, человек разумный, и как любой человек разумный рано или поздно приходит к очевидному эмпирическим путём.

Зелёного Пыр-Пыра починили, водрузили обратно на законный столик. Хрипотца его пения стала ещё более порочной. Я подросла и немного охладела к нему – естественный процесс. Так проходит страсть земная. Потом выбросили столик, потому что он «занимал место». И вообще, обувь ставить некуда. Купили полку для ботинок, туфель и босоножек, а сверху – с правого краю – водрузили на неё Зелёного Пыр-Пыра, которого я называла уже просто «телефоном». Вот как «Алёшенька, Витенька, Валерочка…», а потом прохладно и чуточку презрительно: «Мужики!» Это как бы признак взрослости и мудрости. Вроде как все бабы дуры, но только не данная конкретная.

Но твоя взрослость и мудрость нужна кому угодно – родителям, друзьям, соседям, толпе, – но только не тебе самой. Поэтому, когда дома никого не было, я называла его Зелёным Пыр-Пыром, гладила его и разговаривала с ним. И по нему. С Зелёным Пыр-Пыром я прожила бок о бок восемнадцать лет. Я навертела километры его прозрачным, нежным диском. Он знал обо мне столько, что с такими знаниями опасно оставаться в живых. И он умер.

Я не знаю точно, когда. Понятия не имею, где он похоронен. Скорее всего, его просто выкинули в мусор.

В начале второго курса я съехала от родителей. А им дали новую квартиру. В новой квартире стоял равнодушный туповато-серый – как всё обыкновенное – кнопочный аппарат. Я к нему ничего не испытывала. В моей коммунальной квартире стоял раритетный чёрный неубиваемый эбонитовый дед с рогами, и испытывать к нему хоть что-то, кроме благоговейного восхищения и затаённого почтения, было нелепо.

Никогда больше я не любила так, как я любила Зелёного Пыр-Пыра. По-другому – сколько угодно. Но так – больше никогда. Никогда больше не прозвучит во вселенной его позывной: двадцать два – восемьдесят девять – восемьдесят два. Код, позволявший мне в любой момент обнаружить огромный мир маленькой одесской квартиры моего детства, навсегда оставшегося в семидесятых-восьмидесятых двадцатого.




Ужасы рогатой козы


– Я так завидую людям, у которых есть дети.

– А мадам Рабинович увидела Зяму, и позавидовала сама себе, что у неё детей уже никогда не будет.

    Старый анекдот

Он был не Зяма.

Хотя в детстве он именно Зямой и был. У него наверное висели сопли до колена, он точно был урод и дурак, на него нельзя было смотреть без слёз, учился он, скорее всего, в семьдесят пятой школе[5 - Семьдесят пятая школа – известная одесская школа для альтернативно-одарённых детишек. Одесский «мем», используемый для характеристики человека, не блещущего интеллектом.], и я его ненавидела. Как несложно догадаться.

К середине семидесятых двадцатого ему было лет шестьдесят, хотя мне тогда казалось, что все сто. И он был Сеня. Но не тот, что Семён, а тот, что Самуил. И он был «морак». Из таких, что поперёк борща на ложке плавают. То есть – моряк околоберегового плавания. В Одессе к таким «моракам» отношение насмешливое, чуточку презрительное. Но даже околобереговые черноморцы по отношению к морякам, ходившим по Азовскому морю, позволяли себе всякие шуточки. Как то: «Идём по морю две недели, а берегов не видно. Только слышно, как собаки за камышом гавкают». Это Сеня так всё время про азовских шутил. Хочешь-не хочешь, а с двухсотого раза запомнишь. Тем более что у меня никаких проблем с памятью не было с самого раннего детства. Поэтому я не понимала, отчего это все смеются Сениным замшелым анекдотам и по пятисотому кругу повторенным шуткам. Уже потом взрослые мне объяснили, что это называется «вежливость».

Мне полагалось быть с Сеней вежливой.

Он был не помню какого порядкового номера муж сестры моей бабушки. Сестра моей бабушки, тётя Люба, была красивая славянка. Стройна, хороша, волосы седые, но ровно-ровно белые. А Сеня был, что называется, жид пархатый, уж извините, такой типаж и никак иначе его не назовёшь, хоть все словари фразеологических оборотов перерой.



– Дайте ходу пароходу! – гундосил Сеня, появляясь у нас на пороге. И у меня сразу портилось настроение, хотя в детстве оно у меня портилось крайне редко.

Он снимал огромное драповое пальто – и отвратительный запах Сени заполнял всю нашу небольшую квартиру. Сеня пах «старым мудаком». Так говорил мой дед, когда они с Сеней волен-с неволен-с пересекались на неизбежных семейных торжествах. Я не знала, кто такой «старый мудак», когда дед впервые произнёс это словосочетание, но оно так подходило Сене, что я приняла это определение сразу и навсегда. «Старый мудак» занимает много места, гнусавит и всем портит настроение. От «старого мудака» пахнет затхлостью и подштанниками (в детстве не знала, как это именно, позже всё разъяснилось во время практик в урологических отделениях – именно так от Сени и пахло). «Старый мудак» вытесняет из пространства всё живое не почему-то там, а лишь потому, что он – старый мудак. И ничего с этим не поделаешь. И – да! – старый мудак очень активен.



– И гиде наша маленькая лялечка?! – заводил аденоидную песнь Сеня. Он так и говорил «гиде». – И гиде наша гройсе хухэм[6 - В данном контексте – «большая умница».], это ж акадэмик, а не рибьонок, шоб я дожил до её свадьбы самым почётным гостем!



Меня обуревали совершенно противоположные желания, а именно: «Чтоб ты сдох прямо щас!», «Антон тебе!» и прочее а зохэн вэй![7 - Полный аут и на любой вкус по потребности. Спасайте меня, кто может!] Между тем, мне было всего три года, когда этот кошмар впервые появился в моей жизни. До знакомства с Сеней люди, в общем и целом, мне нравились.

Но трёхлетним блондинистым кружевным пупсам с бантами положено быть хорошими девочками. Зажмурившись и задерживая дыхание, я выходила к исчадию. Как и положено протоколом для принцесс – выходить к любому исчадию, раз оно у тебя с визитом.



– Здравствуйте, дядя Сеня! – говорила я и улыбалась.



Я любила бабушкину сестру тётю Любу. Мы все её любили. И потому, хотя и не понимали, почему она вышла замуж за «жида пархатого», ей старались этого не показывать. Правда, совсем не показывать не получалось. Во всяком случае, у меня.



– Хочишшшь канфетку? – шипел и плевался дядя Сеня.

Я содрогалась, представляя себе, как он выуживает толстыми волосатыми сардельками замусоренную карамельку «Рачок», которые я и так-то терпеть не могла, а уж из Сениных лап!.. Содрогалась, но отвечала заученно-поставленным голосом хорошей девочки:

– Да!



Вдруг, скажи я «нет!», мир гордящихся мною моих любимых взрослых рухнет?! Такого в три года я не могла себе позволить. И потом ещё тридцать лет училась говорить: «нет, спасибо!», если та или иная «конфетка», которой родные и близкие собираются угостить, тебе не только не нужна, но и противна до омерзения.

Дядя Сеня начинал биться в экстазе, похожем на оргиастический, раскачиваться из стороны в сторону и, наконец, выуживал из огромных засаленных карманов своих отвратительных брюк чудовищную конфетку, вся поверхность которой была покрыта скальпированными ранами, пролежнями и трухой. Отодрать от неё обёртку было бы подвигом даже для слесаря механо-сборочного цеха, не говоря уже о трёхлетней девочке. Слава богу, никто не требовал от меня быть воспитанной до такой степени, чтобы съедать её прямо у Сени на глазах. И я их не съедала никогда. Ни на глазах, ни за глаза. Года два я коллекционировала эти карамельки, испытывая к ним смешанное чувство отвращения и жалости. Жалость побеждала – в детстве я была очень жалостливой девочкой. Я складывала «Рачки» в красивую коробку из-под маминых духов. Выкинуть рука не поднималась. Вот не поднималась. Они столько всего пережили в карманах Сениных штанов. Хорошо ещё, что, думая в малолетстве: «Антон тебе!», – я совсем не представляла, что это значило. И что на самом деле пережили несчастные конфетки в недрах Сениной нижнепоясной одёжи.

Именно нижнепоясной. Потому что штаны Сенины держались, видимо, на том самом «антоне». А вместо талии у него было огромное пузо. Бурдюк с жиром.

Я благодарила и осуществляла первую попытку сделать ноги. Например, в дальний угол комнаты. Но не тут-то было. Сеня хватал меня жирной волосатой клешнёй, сажал себе на отвратительное заплывшее колено и начинал подбрасывать, одновременно утютюкая.

Испытываемую при этом гамму чувств было не передать. Однажды меня стошнило. Мама засуетилась, до нелепости фальшиво и слишком громогласно вспоминая, что такого несвежего я могла съесть. Делала она это исключительно для гостей и больше для тёти Любы. Поедание чего-то несвежего было исключено. Я была хорошая домашняя девочка, а в доме никогда не было ничего несвежего. Кроме Сени.



– Я так завидую людям, у которых есть дети! – умиляясь моему оглашенному рёву (даже у стоика есть предел), говорил Сеня моим родителям. – Идёт-ко-за-ро-га-тая-за-ма-лы-ми-ре-бя-тами! – грохотал Сеня в меня. Я усиливала рёв. – Утю-тю-тю! – Сеня огромными заскорузлыми омерзительными пальцами складывал козу и подносил её прямо к моему кукольному личику. Этим контрольным жестом он завершал очередной эпизод нашего общения. После – даже моя воспитанная мама не выдерживала. Потому что я от рёва переходила к визгу. Мне становилось не просто страшно. Меня охватывал животный ужас, сопоставимый по силе лишь с ужасом взрослого, разумного, психически уравновешенного непьющего человека, вдруг увидавшего перед своим носом говорящую толстую волосатую руку «козы». Рука-коза. Представили? Сенину тушу я ещё могла осознать и со скрипом принять, как того требовали приличия от пусть и маленькой, но хорошей девочки из интеллигентной семьи. Но руку и эти два пальца, скорчившиеся в «козе»!..

Мы иногда не понимаем, из-за чего это капризничают наши дети, правда? Ну, пришёл какой-то не слишком хороший приятель или не шибко горячо любимый родственник. Так себе, «протокольный» человечек. А дети ревут. Может, и хорошо, что мы не подозреваем. Не утрать мы детское восприятие мира, не забудь мы навсегда об оголённом воображении, что некогда связывало нас напрямую не с телом, не с руками, не с формами, но с самой сутью объектов, умей мы понимать наших детей – таких бы страхов натерпелись, умри грусть!

Непонятно, почему Сеня завидовал людям, у которых есть дети.

У тёти Любы был сын, четырнадцатилетний Сашка, дитя её недолгой любви не знаю к кому. Сеня Сашку бил. Крепкой деревянной клюкой, на которую опирал своё необъятное рыхлое тело, гимнастической палкой и всем, что под руку подвернётся.



– Он его воспитывает! – горячо защищала тётя Люба Сеню в ответ на возмущения родственников. – У Сашки трудный характер!



Не знаю, насколько трудный был характер у Сашки, моего любимого дяди, моего крёстного отца, начитанного, обаятельного, добрейшего человека, но знаю, что он убегал из дома. Уже тогда, в четырнадцать.

Я всё ещё была ребёнком, когда он вернулся из армии. Сашка устроился шофёром в соответствующую коммунальную службу – и изредка катал меня по городу на мусоровозке. Я так гордилась им и не помню ничего более романтичного, чем огни большого города, вспыхивающие передо мною по вечерам.

Мусоровозки стали моей следующей после Зелёного Пыр-Пыра любовью. Когда во дворе раздавался звук колокольчика, я с радостью хватала мусорное ведро и, теряя тапки, выносилась из подъезда. Каждая мусоровозка была приветом от Сашки, видеться с которым доводилось нечасто. И я не то что не задерживала дыхание, а напротив – вдыхала полной грудью спаянный аромат жухлости, арбузных корок, прелой листвы и гниющей рыбы. Вот Сенина нафталиновость и сальность, его «коза» и утю-тю – были самым что ни на есть экзистенциальным зловонием. Аромат же, исходящий из откидного ковша уютных мусоровозок моего детства, был запахом любимого Сашки.

Когда, почему и как Сеня исчез – я не запомнила. Долгое время не знала, куда деть коробку с мумифицированными «Рачками». Угостить ими кого-то мне и в голову не приходило. Всё равно что угощать мышиными какашками! Но и выбросить рука не поднималась – такая на меня накатывала безумно-трогательная жалость. Не помню, куда они делись. Может быть, их выкинула мама, спасибо ей за это. Не исключено, что они растворились в пространстве, превратились в ничто, в квантовый пепел вселенной.

Когда умерла тётя Люба, я поступила в институт. И не присутствовала на похоронах, потому что первокурсников отправили в колхоз.



– Почему она жила с Сеней? – как-то спросила я маму.

– Не знаю. Наверное, потому что каждой женщине нужен мужчина. Семья.

– У неё была семья. Сашка. Мы.



Мама промолчала.

Много позже я узнала, что та квартира на Пересыпи, где жила тётя Люба, была вовсе не Сенина. Это была квартира её первого, самого лучшего мужа. Квартира, в которой прежде жила его кухарка. А затем – после тех самых окаянных дней: жил он сам. Тогда-то юная красавица Любовь и вышла за него замуж. За него – старого, но помнящего великолепие Николаевского бульвара. После того как он умер, в её жизни было всякое, и были всякие. И самого главного своего мужчину – сына – она так и не смогла толком полюбить. Возможно, тётя Люба не умела любить. Она умела только жалеть. Она испытывала ко всем своим последующим мужчинам, включая Сеню, чувства, похожие на те, что я испытывала к старым, израненным, слежавшимся в чужом кармане конфетам. Может, она уже любила и потом просто больше не смогла?

Сашка спился. Продал квартиру. Бомжевал.

Однажды весной я позвонила отцу. Мы болтали о том о сём, и я спросила:

– Где ты? Отчего так шумно? Мне кажется, я слышу знакомые голоса.

– Мы празднуем сорок дней Сашке Харламову.



Так мог выразиться только мой незамысловатый отец.



– Сашка умер?! – поперхнулась я. – Господи, он старше меня всего на какие-то… Папа, что ты говоришь?! Сорок дней не празднуют! Это поминки!



Потом подумала, что иным, может, и празднуют. Сашка не слежался, как карамельки и не стух, как Сеня. Он сгорел. Рассуждать, кто виноват и правильно ли это – не имеет смысла. Что дадут размышления о том, каков должен быть генетический удел, если тётя Люба родила Сашку от случайного алкаша-проходимца? Не верю я во все эти чепуховые закономерности. Откуда же тогда в Сашке была неизбывная жажда чтения? Почему детские мои воспоминания о нём – это воспоминания о величайших географических открытиях моего Города, воспоминания о волшебном мире прозы Жюля Верна, о поэзии Фета и куплетах Беранже? И почему до сих пор я вспоминаю Сашку, стоит моему обонятельному тракту проанализировать несколько молекул, испускаемых прелой листвой или чуть подгнившей картофельной шелухой, и воспоминания эти теплы и светлы? Я запомнила его в белом вязаном свитере, смеющимся, красивым, – похожим на актёра, исполняющего роль графа Калиостро в «Формуле любви», Нодара Мгалоблишвили. Откуда такие глаза у русского мальчика, зачатого русской от русского в Одессе? Непонятно, сложно, необратимо. И всё же: просто, доступно и легко. Стоит поднять с земли жёлтый берёзовый лист и покатать его между пальцами.

Среди всего неисчислимого многообразия мира есть три константы, незыблемые, как соединение одного атома кислорода с двумя атомами водорода:

в детей нельзя утютюкать «козой рогатой»;
об детей нельзя бить предметы обихода;
и нельзя жить под одной крышей, не любя.

Всё остальное – кататься на мусоровозке, радоваться и грустить, испытывать блаженство и ужас, хранить всякие глупости в секретных коробочках, выходить замуж за вам и не снилось, разводиться с кем ни попадя, умирать, «праздновать» сорок дней – можно!




Неисчерпаемость


В детстве у меня была кличка Любименя! Вот так, одним словом, именем собственным и с восклицательным знаком.



Дело не в том, что меня не любили. Меня любили. Очень любили. Но были некоторые люди, особо любимые мной. Например, муж маминой подруги. Если к нему кто-то подходил, если он гладил кого-то по голове – я с визгом и топотом неслась к вторженцу и покушенцу, стоящему рядом с моим и подставляющему свою башку под мою ладонь моего, и сшибала его покруче игрока в американский футбол, и ревела басом:



– Любименя!



Непростительное поведение. Но мне было всего от трёх до пяти. Потом меня научили, что так себя вести некрасиво. Заляпали воспитательной грязью первобытный инстинкт собственника в чистой душе. В случае данной конкретной «собственности» – мужа маминой подруги – всё осложнялось тем обстоятельством, что трудился он детским врачом, и ни каким-нибудь, а онкологом-гематологом. Как это выглядело со стороны, а? Здоровая, откормленная блондинистая дрянь, загорелая, как шкварка, мускулистая от постоянного моря, несётся по двору слободской больницы, вклинивается в группку бледных слабых мучеников, измождённых химио- и лучевой терапиями, и раскидывает их по грязному песочку рахитичной детской площадки.



Меня все ругали.

Кроме мужа маминой подруги. Он улыбался, говорил что-то вроде: «Я люблю только тебя! Но, детка, у меня работа, ты же меня подождёшь?» О да! Его я была готова ждать годы, даже тогда, в пять лет, когда «годы» – субстанция невообразимая. Он уходил, красивый ослепительно белым халатом и удивительно аристократичной скульптурой головы, шеи, осанки. Бедные детишки отряхивали песочек, вставали с колен, и я начинала, в ожидании его, любить их. Не потому, что мама и мамина подруга говорили: «Это-же-несчастные-дети-их-надо-жалеть-так-нельзя!» А потому что вот они, рядом с ним, с богом, и они его любят. И если бог любит только меня, так почему бы мне не любить тех, кто любит бога? Конечно, в пять лет такими соображениями я не морочила себе голову. Просто он уходил, а больные дети оставались.



Или вот, например, директора школы-интерната для детей с детским церебральным параличом и поражениями двигательной и нервной системы, где работала моя мама, я тоже особенно любила. И, завидев его фигуру, облепленную висящими на нём инвалидами, я, откормленная дрянь, бежала пропорциональными, не имеющими проблем с движением ногами к нему, и раскидывала мощными (от регулярного подвисания на волнорезах) руками (без малейших признаков спастики – предвестницы паралича) по асфальту двора корявых детей, и ревела басом:



– Любименя!



Меня все ругали.

Кроме директора маминой школы. Он улыбался, говорил что-то вроде: «Я люблю только тебя! Но, детка, у меня работа, ты же меня подождёшь?» О да! Его я была готова ждать годы, уже тогда, в пять (в семь и в девять) лет, когда «годы» – субстанция невообразимая. Он уходил, красивый ослепительной нервной энергией, считываемой сканером, встроенным в женщин, животных и детей. Я помогала бедным детишкам подняться с асфальта и принять положение, хоть как-нибудь похожее на вертикальное, и начинала, в ожидании его, любить их. Не потому, что мама и мамины коллеги говорили: «Это-же-несчастные-дети-их-надо-жалеть-так-нельзя!» А потому что вот они, рядом с ним, с богом, и они его любят. И если бог любит только меня, так почему бы мне не любить тех, кто любит бога? Конечно, в пять лет такими соображениями я не морочила себе голову. Просто он уходил, а больные дети оставались. И я долго, очень долго шла с теми, кто мог ходить, на море и помогала им кувыркаться на мелководье, и закапывала их в песок.



Муж маминой подруги умер молодым, не дожив до шестидесяти. От хронической почечной недостаточности. Вместо того чтобы госпитализироваться на очередной сеанс гемодиализа, он пошёл на работу. Сложный случай, и никому больше в руки несчастный, измученный лейкозом ребёнок не давался. Вернулся с температурой сорок, лёг на кровать и умер.



Директор маминой школы умер молодым, не дожив до шестидесяти. От удара топором по голове. В Одессе начинался раздел прибрежных кусков Большого Фонтана, он отстаивал территорию своих больных детей. Как орлица – защищает своих птенцов. Кругом уже стояли крутые особняки, и только от этого интерната никому ничего не удавалось откусить, потому что директор был и депутатом, и крепким хозяйственником.

Получил в подъезде собственного дома топором по голове. Даже бумажник не взяли и обручалку не сняли. Спустя полгода от интерната осталось здание, подпёртое забором под окна, безо всяких черешневых садов.



Это были разные, совсем разные дядьки. Муж маминой подруги – высокий, красивый, рельефный. Обломок дворянского генофонда, он легко подбирал и транспонировал в любую тональность романсы, коих знал бесчисленное множество. Чтобы расслабиться, он играл сонаты и фуги. Он читал на английском и на французском. Со мной он общался, как с настоящей леди. И в мои три и в мои семнадцать. Он любил меня. Когда на первом курсе я влюбилась «не в того», ему, в отличие от моего родного отца, было не всё равно, и он довёл меня до истерики долгим спокойным разговором длиною в ночь. Я наговорила ему много нехороших слов, а он только покорно улыбался.

Когда он умер – то есть, когда мне сообщили, что он умер, – я дошла пешком от главного корпуса медина – шёл сентябрь курса второго – до Черёмушек под беспросветным долгим ливнем. Так, взахлёб, я не рыдала никогда. Ни на похоронах деда, ни на похоронах молодого друга. На их похоронах я вообще не плакала. Тут же я ревела, как голодная недоеная корова, и никто-никто за весь пеший путь – от медина до Черёмушек – не спросил: «Что с вами?» Со мной умирало моё первобытное чистое детство. Дед ушёл раньше, друг – позже. Эта смерть пришлась точно на разлом, и ухнула в образовавшуюся пропасть, и так и парит там до сих пор на огромных тёмных крыльях.

Я пришла, зашла в его квартиру, обняла его обезумевшую жену – она даже не заметила этого, и я до сих пор уверена, что глупо обнимать и вообще лезть руками и словами в экстракт необъятного, неподъёмного горя. Труп на кровати я увидела мельком. Он был огромный и серый. Я вышла из квартиры. Вошла – в его квартиру, а вышла – просто из квартиры. На обратном пути я хотела сесть на трамвай, но поняла, что оставила сумку в аудитории, и у меня нет ни «постоянного», ни денег. Мысль о том, что придётся что-то говорить обнаружившему «зайца» контролёру, страшила меня. Как можно говорить о чём бы то ни было, тем более о таких мелочах. Как я могу даже думать об этом?!

Я пошла пешком обратно в институт. И помимо воли думала только о сумке, в которой остался студенческий и библиотечные книги. Наверное именно мелочи позволяют не сойти с ума.



Директор маминой школы был крепким мужиком, родом из Балты. Он говорил: «Заблуждающиеся собаки», путая заблуждающихся с заблудившимися. И: «Это только либретто к моему выступлению!» – потому что не знал отличия увертюры от либретто. Крестьянин. С большой буквы. Рояль для него в холод был бы поленом, а раритетная книга – возможностью сунуть ложку супа в голодающий рядом близкий рот. Когда его зарубили, я никуда не пошла. Я поехала на пляж Девятой Фонтана и выжрала в гордом одиночестве бутылку водки. Это был третий курс.



Когда я выросла, то ещё раз попыталась беспристрастно взглянуть на то, что у мужа маминой подруги была жена, сын от жены, первая жена, сын от первой жены. И у директора маминой школы: жена, сын от жены, любовница, сын от любовницы. И значит, они не могли любить только меня. Попыталась, покрутила эти факты так и сяк и поняла – могли. Видимо, есть такие мужчины, которые могут любить только тебя – и ты потом любишь весь мир и не стесняешься, в отличие от хороших девочек, есть мороженое с лысыми и ходить на море с калеками. И чистый, незамутнённый, первобытный инстинкт «Любименя!» – есть в каждом. В каждом! И не надо с ним бороться, превращая детей в таких же ханжей.

Надо просто сказать в ответ: «Я люблю только тебя!»



Это не ложь. Это – секрет неисчерпаемости.




Триумф воли


Эдику исполнилось пять лет. По этому поводу с самого утра в той части тройного проходного двора, что с Воровского, были праздничные гуляния.



«То был типичный греческий двор. Описать такой двор почти невозможно, его надо видеть или даже пожить в нём несколько дней, чтобы понять всю его прелесть. Сухое описание вряд ли что-нибудь даст читателю. Но всё же я попытаюсь описать эти дворы.

Это прямоугольные дворы, окружённые со всех сторон старыми двухэтажными домами. Единственный выход из этих дворов – ворота на улицу. Все комнаты и квартиры изо всех этажей греческих домов выходят на старые наружные деревянные террасы и на такие же старые лестницы.

Террасы тянутся вдоль всех стен дома, шатаются и скрипят. Они служат самым оживлённым и любимым придатком к комнатам и квартирам.

На террасах жарят на керосинках скумбрию или камбалу, готовят знаменитую икру из „синеньких“, купают детей, стирают, ссорятся (этаж с этажом), слушают патефоны и даже танцуют»[8 - Константин Паустовский, «Встреча с Олешей».].


Это была камерная часть нашего тройного проходного двора. Классическая, староодесская. Греческие балкончики, увитые виноградом, похожие скорее именно на террасы, нежели на жилища. На мой взгляд девочки из «сталинки». В нашем подъезде далеко не все друг друга знали. Видимо, небольшой проход, скорее даже проём возник между боковым фасадом современного здания и глухой стеной одного из домиков старого двора. Вероятно, часть старого двора и фрагмент старого двухэтажного периметра зданий были разрушены, дабы вознеслась наша «сталинка». Оттого и не слишком нас жаловали обитатели старого двора, улицу Воровского иначе как Малой Арнаутской не величавшие.

Здесь, в маленьком греческом дворике, друг друга знали все по двенадцатое колено Израилево. В нашем гулком подъезде «сталинки» при случайной встрече на лестнице жильцы холодно здоровались. Здесь соседки громко орали друг другу через весь дворик по самому пустяковому поводу. В нашей части двора росли чопорные тополя, всё было заасфальтировано. В их части был колодец, песочница, утоптанная грунтовка, клумбы с тюльпанами и грядки с редиской. У нас никто не сушил во дворе бельё. Их двор весь был перепоясан верёвками, на которых парусами вздымались розовые панталоны бабушек и пелёнки внуков в потёках. Пелёнки стирались только в случае крупной аварии, мелкая за аварию не считалась, вода в дефиците, проветрится, не такое терпели.

Меня со страшной силой тянуло в тот двор, живой и весёлый, где много интересных новых слов, далеко не всегда на русском. Я забредала туда и старухи с Воровского неласково говорили:



– Девочка, иди в свой двор!



Я шла в свой двор, но мне становилось одиноко на асфальте, где монотонный шёпот тополей с недосягаемой вышины рассказывал одну и ту же историю: «Я существую, я существую, я существую…» И я снова оказывалась в дворе, куда по совершенно непонятной мне причине меня не хотели пускать. К пяти годам я уже знала, что могу стать своей в любой компании. У меня льняные волосы, голубые глазищи и я умею невероятно обаятельно улыбаться. Почему же меня так настойчиво гонят?

Однажды я снова ненароком оказалась в той части двора, и опять старухи неласково сказали мне:



– Девочка, иди в свой двор!



И тут за мной прибежал папа. Схватив меня на руки, он стал приносить извинения старухам с Воровского. Увидав моего папу, старухи с Воровского вмиг расцвели, побросали тазы с тюлькой, вытерли руки о фартуки, тут же пригласили отца на биточки из этой самой тюльки. А я получила права совершенно беспрепятственно прогуливаться по их двору, играть с их внуками в любое время.

Я не поняла, что произошло. Папа, на мой взгляд – хотя я очень любила папу – был отнюдь не так хорош, как я. У него были тёмные жёсткие кучерявые волосы. И очки на носу. И нос у него был, признаться, длинноват. Я же была так же хороша, как моя мать, и мой старший брат, к пятнадцати годам давно переросший и маму и папу.

Но если что-то работает, совершенно не обязательно выяснять, отчего да почему именно это работает. Явление папы обеспечило мне безвизовое перемещение за границу «своего» двора в ту чудесную часть, где кипела жизнь в общем котле. Я быстренько покорила сердце Эдика, у которого были тёмные жёсткие кучерявые волосы, и очки с толстыми линзами на всего лишь пятилетнем, но уже несколько длинноватом носике.

К моменту пятилетия Эдика мы дружили уже месяц. Мы поженились, вырастили всех старых облезлых кукол из песочницы, мы с утра до ночи кружили по двору, взявшись за руки, и бабушка Эдика кормила нас, утирая передником счастливые слёзы. С моим появлением Эдик стал гораздо лучше кушать. Бабушка Эдика готова было кормить нас с утра до вечера, но я прочла ей лекцию о том, что аппетит не появляется сам по себе, его надо нагуливать. И мы гуляли и ели. Нагуливались и наедались. Эдик научил меня играть в шашки. Я научила Эдика играть в подкидного дурака. Перед расставанием мы чинно обнимались и целовались в щёчки. Забирал меня всегда папа, около семи вечера. Его не отпускали, пока он не покушает. За ужином нам с Эдиком прочили долгую счастливую жизнь. Папа кивал, но сказать ничего не мог, бабушка Эдика изумительно готовила.

Ни мою маму, ни моего брата старухи с Воровского в глаза не видали.

В день пятилетия Эдика папы не было в городе, он уехал в командировку. Мама дежурила. За мной было поручено зайти моему старшему брату. Празднование дня рождения Эдика затянулось. И брат отчего-то задержался. Старухи с Воровского совершенно не волновались, хотя даже не знали в каком именно подъезде «сталинки» я живу, не говоря уже о квартире. Я как-то хотела привести Эдика к себе в гости, но Эдик отказался, потому что бабушка строго-настрого запрещала ему выходить со двора. Я пыталась убедить Эдика, что на самом деле мы никуда и не будем выходить со двора, что на самом деле это один большой тройной проходной двор. И если он не будет бояться, то я покажу ему две огромных улицы, одна из которых даже проспект! И на проспекте Мира есть будка для заправки зажигалок и афишная тумба. А по улице Чкалова ходит троллейбус!

Эдик не знал проспекта Мира и улицы Чкалова. Он сказал, что где-то неподалёку есть Александровский проспект и по нему бабушка ходит на Привоз. А через тот огромный двор, где он никогда не был, есть Большая Арнаутская, куда бабушка гоняет дедушку за сахаром на угол Екатерининской. А дедушка терпеть не может ходить в такую даль.

«Такая даль» находилась в квартале от нашего тройного проходного двора, если по Чкалова. Папа тоже покупал сахар на углу Чкалова и Карла Маркса.

Мирок Эдика был крохотен. Мне хотелось показать ему мир, а он отказывался, и я назвала его трусишкой. Эдик ответил, что он вовсе не боится, но до того не хочет расстраивать бабушку, что аж страшно. В общем, Эдик не поддавался уговорам. Вот мы и играли с ним только у него во дворе.

Откровенно говоря становилось немного скучно вот уже месяц быть женой одного и того же Эдика. Сидеть в одной и той же песочнице, гонять по одному и тому же кругу одного и того же двора, тем более, что все облупленные куклы уже воспитаны, в шашки и в подкидного дурака мы оба умеем. Чем же теперь заняться?

Но день рождения у Эдика был весёлый. Были пирожные, было мороженое и клубника. Были воздушные шарики. И было много других детей, и даже взрослых. Бабушка Эдика уложила нас спать на диване, стоящем на веранде, совершенно не волнуясь за меня. Зачем ей волноваться, если я под её надёжным присмотром.

Взрослые Эдика продолжили праздновать день рождения Эдика. Тут же, на веранде. Они радовались, шумели, пили и пели. Они все любили Эдика и друг друга. И даже меня. Раз уж меня любит их любимый кучерявый очкастый Эдик.

Когда уже стемнело, и на веранде включили фонари, за мной пришёл мой старший брат. Наступила тишина. Такая тишина, что я проснулась.

Я очень обрадовалась, увидев брата, протянула к нему ручки. Он подхватил меня, перевесив через плечо, поблагодарил бабушку Эдика. Извинился за отца, что тот не смог прийти на день рождения Эдика и за мной, поскольку уехал в командировку. И мы ушли. То есть брат ушёл, а я уехала на его шее.



– Вейз мир! – воскликнул нам вслед один из самых образованных дядьёв Эдика, которого Эдику всё время ставили в пример. – Это её родной брат? Какая же она еврейка, если её родной брат прямиком из «Триумфа воли» сбежал!



Да, мой пятнадцатилетний брат выглядел как канонический «истинный ариец». (И был точь-в-точь похож на молодого Дольфа Лундгрена.) Норманн. Но откуда мне было это знать? Я и что такое «Триумф воли» в пять лет не знала. О настоящем триумфе воли я узнала на следующий день.

Дело в том, что на следующий день бабушка Эдика неласково сказала мне:



– Девочка, иди в свой двор!



Очень обидно, когда тебя прогоняют те, кого ты полюбил. Те, кто, казалось, полюбил тебя. И самое обидное, что совершенно непонятно, за что они тебя прогоняют.

Пока я раздумывала зареветь или гордо уйти, ко мне подошёл Эдик, взял меня за руку и сказал:



– Идём на две огромных улицы, одна из которых даже проспект, идём в заправку зажигалок, идём к афишной тумбе, идём на троллейбус!

После чего он повернулся к бабушке и решительно отрезал:

– Одер зи фаран, одер мих нэйн![9 - Или она есть, или меня нет! (идиш, искажённое.)]



Бабушка Эдика стала быстро-быстро надрывно причитать на непонятном языке. Безжалостный Эдик отвернулся и потащил меня за руку прочь со своей части нашего огромного проходного двора, прямиком в проём. Я оглядывалась, мне было любопытно. Бабушка Эдика нагнала нас, остановила, прошипела что-то нелестное в мою сторону, и что-то скорбное – внуку. Внук сделал ещё несколько шагов в выбранном направлении. Бабушка упала на колени перед пятилетним Эдиком.

Я была торжественно водворена обратно в его двор, в его жизнь.



– Эдик с бабушкой ругались на немецком! – сказала я папе, когда он вернулся из командировки.

– Это не немецкий. Это идиш. О чём они спорили? – уточнил папа, избегавший при мне слова «ругань» и всех его вариаций.

– Я же не знаю немецкий!

– Это идиш, – повторил папа. – Он действительно весьма похож на немецкий. Это средневерхненемецкий диалект, с заимствованиями из библейского иврита и арамейского, еврейский язык германской группы, основной язык ашкеназов…

– По-моему бабушка его ругала из-за меня, потому что за мной пришёл Андрей, а не ты! – папу стоило прервать, мне надо было срочно выяснить, что же такое приключилось из-за того, что за мной пришёл мой старший брат. – Они ещё сказали, что Андрей из «Триумфа воли» сбежал, хотя ты похож на еврея. И мне из-за этого нельзя быть с Эдиком.

Папа долго смеялся.



Через полгода я сильно увлеклась старшеклассником с той части двора, что числился по адресу Чкалова, Пашей Городинским. Паша меня не замечал совершенно. Не считая того, что он тоже оказался евреем, и я понятия не имела, проявит ли он такую же волю, как Эдик. До этого было далеко. Следовало придумать, как обратить на себя внимание престарелого красавца Паши.

А бабушка Эдика так часто стала повторять, что я очень хорошая девочка, жаль, что не еврейка, что мне это изрядно надоело. И хотя мы дружили с Эдиком довольно долго, но когда ему исполнилось двенадцать, он с родителями уехал в Израиль. И ему пришлось учить иврит. А затем они переехали в США, и снова-здорово учили английский. А бабушка Эдика никуда не уехала. Они беспрестанно вызывали её, подсылали к ней знакомых, уговаривали, упрашивали, шантажировали, умоляли и угрожали.

Но бабушка Эдика хотела умереть в Одессе. В своём дворе.

И она умерла в Одессе. В своём дворе.

Несгибаемой воли еврейская старуха.




Народная читальня Маразли


Станции были пустые, грязные, с наскоро приколоченными украинскими надписями, казавшимися своей неожиданной орфографией и словами произведением какого-то развесёлого анекдотиста…

Этот новый для нас язык так же мало был пригоден для официального применения, как, например, русский народный. Разве не удивило бы вас, если бы где-нибудь в русском казённом учреждении вы увидели плакат: «Не при без доклада»? Или в вагоне: «Не высовывай морду», «Не напирай башкой на стекло», «Здесь тары-бары разводить воспрещается»…

    Тэффи, «Воспоминания»

Я училась в школе номер 118, что на улице Советской Армии. Вход на задний школьный двор, где проводились линейки и уроки физкультуры, располагался со стороны Книжного переулка.

Здесь, в Книжном переулке, была библиотека им. Ивана Франко – красивейшее здание, маленький шедевр большой архитектуры. В Российской империи это направление называли «стиль модерн». В Бельгии и Франции это течение носило название «арнуво», в Германии – «югендштиль», в Австро-Венгрии (нелепом искусственном образовании, просуществовавшим всего полвека) – «сецессион», в Италии – «либерти», в Англии – «модерн стайл», в США – «стиль Тиффани».

В России в стиле модерн строили в конце девятнадцатого и в начале двадцатого веков в Петербурге и в Москве, в Казани, в Нижнем Новгороде, в Самаре и в Саратове, в Ярославе. И, конечно же, в Одессе.

Скрипучая претенциозная древняя прабабка Леры Клейман, жившая здесь же, в Книжном переулке, называла Книжный переулок Старорезничной улицей, а библиотеку имени Ивана Франко – народной читальней Маразли. Если прабабка не приходила за Лерой Клейман в класс, та ждала её у народной читальни Маразли. Прабабка не приходила почти никогда. И Лера Клейман покорно ждала её на ступеньках библиотеки им. Ивана Франко. Хотя от нашей школы до ступенек библиотеки им. Ивана Франко было ровно столько же, сколько от ступенек библиотеки до двора Леры Клейман: десять шагов через нестрашную дорогу переулка. Итого двадцать шагов от школы до двора.

Лера Клейман была тяжелейшим имбецилом. Фактически она была клинической идиоткой, но прабабушка взвивалась даже на попытки комиссий поставить Лере Клейман всего лишь дебильность, чтобы для начала перевести во вспомогательную школу. Поэтому первые полгода первого класса Лера Клейман сидела на задней парте в нашем классе, гадила под себя и жевала картонную азбуку. Никто не верил в Леру Клейман, кроме прабабушки. Прабабушка хотела сделать из Леры Клейман человека. Она выходила к ней, сидящей на ступеньках библиотеки им. Ивана Франко, садилась рядом.



– Они мне всё талдычат, шо ты необучаемая! Так и мне учёба нелегко давалась! Уж сколько отец меня учиться заставлял, жили-то бедно, на книги денег не было, так он меня вот сюда гонял! В народную читальню Маразли! А сейчас всё образование бесплатное для всех! Вот пусть и учат! Шо такое, а? Сами учить не умеют, так нормальный ребёнок уже им необучаемый!

У Леры Клейман с лица не сходила бессмысленная улыбка, она мычала.

– Шо ты мычишь, как корова?! Они мне говорят, что нет у тебя психических функций! Вот и хорошо, что нет! Не то все такие психические, шо дальше некуда, по каждому первому Слободка плачет!

Лера Клейман продолжала бессмысленно улыбаться и мычать, пуская слюни. Прабабка утирала ей рот и подбородок грязным подолом.

– Я им покажу: необучаема и нетрудоспособна! Подумаешь, обосралось дитё разок-другой, так с вашей школы и взрослы обосрётся!

Прабабка Леры Клейман грозила кулаком зданию школы, вставала, брала Леру Клейман за руку и отводила домой.



Через полгода Леру Клейман наконец перевели в школу-интернат. И больше никто не называл библиотеку им. Ивана Франко народной читальней Маразли.

Около библиотеки и в библиотеке им. Ивана Франко снимали фильмы. «Зелёный фургон», 1983-й. Эта библиотека и была той кассой, что грабили налётчики. Как хорош и прост был Красавчик, Александр Соловьёв. Как по-русски красив! Высокий лоб, широкие скулы, невероятные глаза.

«Дежа вю», 1989-й (боже, я уже учусь в институте, но я ещё не бросила театральную студию, там всегда и всё знают о вызывных листах). Эта библиотека и была булочной Никиты Нечипорука. Как великолепен Николай Караченцов! Как шикарен, как прост. Как по-русски ярок, сколько я отстояла за кулисами, не в силах оторваться от графа Резанова. «Японец» при Нечипоруке невозможно хорош и ничуть не конфликтует с графом Резановым. «Наверное ребята выпили. Север, Аляска, холодно, решили согреться…»

В остальном, кроме модерна и кино, библиотека им. Ивана Франко унылое безлюдное место. Сюда ходят исключительно писать рефераты по украинскому языку и украинской литературе. Это единственная в городе специализированная украинская библиотека.

Украинский язык в школе со второго класса. Совершенно не напрягает. Один урок в неделю. Директор предлагает моим родителям освободить меня от украинского языка. Мои родители русские, они родились в России. Мои бабушки и дедушки русские. Все они родились в России. Бабушка и дедушка по материнской линии сейчас живут в Одессе. Бабушка и дедушка по отцовской линии живут в городишке Волжск, что под Казанью. Для меня Одесса, Москва, Казань, Питер, Киев – русские города.



«Нет и самой Украины. УССР есть где-то в бумагах – в свидетельстве о рождении, в паспорте, в аттестате, в дипломе – а Украины нет… Наш город был таким же русским, как Москва, Казань, Йошкар-Ола, Саранск…

А потом внезапно оказалось, что есть Украина…»


Так писала я в романе «Большая собака», и всё написанное мною прожито, а не выдумано. Мне часто говорили, что третье эссе романа «Большая собака» – пророческое. Бог мой, какие там пророчества! Когда ты в девятнадцать лет из русской Одессы впервые попадаешь «западэнское сэло», где в хате в «иконостасе» с фотографиями не слишком-то и припрятан дидусь (тогда ещё молодой мужчина) в форме полицая… Ты отчётливо понимаешь, что никакой УССР нет и не было. И напрасно совки так игрались в Украину, ничему их история не учит, и давняя история. Были русские люди и русские территории, насильно объединённые в одну административную единицу с чем-то чуждым, чудовищным.

Но даже не это самое страшное. Самое страшное, понимать, что ты чуть не связала свою жизнь с тем, с кем у тебя попросту межвидовой барьер: с потомком полицая.



Родители рассмеялись над предложением директора. Ничего ужасного они в уроках украинского не видели. Мои родители любили «Энеиду» Котляревского.

Папа и мама хохотали над приключениями моторного парубка. Действительно, написано было очень смешно. Однажды друг семьи, детский врач гематолог, принёс старую-престарую книгу.



– Вот! – сказал он. – Сегодня веселимся по-настоящему. Оригинал, а не поправленные много позже версии, когда они причесали это под «современный украинский язык». – Написано на ярыжке, так что с меня бутылка, с вас закуска, сегодня на арене взрывы хохота!

– Но здесь написано, что язык малороссийский! – я заглянула в книгу.

– Ага! – весело согласился друг семьи. – Он и есть, ярыжка! Это же бурлеск, шутка, фарс. Как сама поэма, так и язык её написания. Спасибо штабс-капитану Котляревскому, у нас сегодня будет полный отвал башки! Ты держишь в руках первое древнее печатное свидетельство существования деревенского наречия: «Энеида», изданное в Санкт-Петербурге, что характерно! Попомните моё слово, – обратился он к моим родителям, – эти идиоты когда-то будут мнить себя не меньше, чем древними греками, базируясь именно что на издевательской шутке Котляревского.

Мои родители и друг семьи захохотали.

В тексте книги 1798 года были буквы «ы» в великом множестве, а в конце давался словарь ярыжки, простонародного наречия населения окраины Российской империи.

Читал детский гематолог великолепно, бутылку они тогда выпили, как я понимаю сквозь толщи десятилетий, далеко не одну. Какие идиоты и кем и когда себя будут мнить – я тогда не понимала. Мне это ещё предстояло прожить. Называть ли друга нашей семьи пророком? Нет, он всего лишь был взрослым человеком и хорошо знал историю. Он был потомком русского дворянского рода. Его предок прибыл в Одессу вместе с Михаилом Семёновичем Воронцовым. И с тех пор семья детского гематолога жила в Одессе, и очень хорошо знала все бури, через которые с честью прошёл пресловутый русский корабль. Хотя иные из команды временами сходили с ума и вели себя хуже клинических идиотов. Потому что клинические идиотов всё-таки не имеют права принимать государственные решения.



Мои родители не видели ничего страшного в уроках украинского языка. Эти уроки все принимали не более всерьёз, чем уроки физкультуры. Всё, что я помню из уроков украинского языка в начальной школе, это забавное четверостишие: «Ходит гарбуз по городу, дизнается свого роду: чи живы, чи здоровы все родычи гарбузовы». На рисунке был развесёлый дядюшка тыква. Язык никем не воспринимался всерьёз. Это действительно был не более, чем русский народный.

В старшей школе из украинской литературы помню только Коцюбинского, «Fata morgana». Роман «из деревенских настроений». Авторский подзаголовок говорит сам за себя. Две части: 1903 год и год 1905-й. Роман, как водится, о напрасных надеждах русского крестьянина. Да, ага, русского, хотя крестьяне там и украинские и польские. Но сам автор, Михаил Коцюбинский, был человек имперский, русско-имперский. Взгляды его были социалистические. А сын его, Юрий Коцюбинский, так и вовсе считается у всех по очереди фашистских клик «предателем украинцев». К слову, как и Иван Франко. Поскольку и Коцюбинские и Франко были социалистами (без приставки «национал»). Взгляды, которые отстаивали и Коцюбинские и Франко были противоположны фашистским.

Из творчества Франко была знакома исключительно со сказками. Они были ужасно кровавыми. Непременно кишки на соснах. И ещё они были, несмотря на всю жестокость, невероятно смешными. В конце кого-нибудь непременно убивали, разрывали на кусочки, кто-то непременно тем или иным образом отдавал концы: «всi кинулися на нещасного Микиту i розiрвали його на шматочки»; «та цей в ту ж хвилину – хап його за горло i роздер»; «та й витягли цiлу Лисичку з нори i тут же ii розiрвали»; «а як побачив його близько, то з самого страху помер!»; «Та й з цим словом Ведмiдь бабах у криницю та там i втопився»; «Не питали слуги, що Гадюка в крадiжцi зовсiм не винна, витягли ii з нори i вбили»… И так далее и тому подобное. Это была своего рода чёрная-чёрная рука, и всех очень веселило, потому что когда что-то настолько страшно, то надо смеяться, чтобы не сойти с ума.

Ничего особо нового в сказках Ивана Франко, признаться, не было. Очередной пересказ легенд и баек всех времён и народов.

Почему народную читальню Маразли переименовали именно в библиотеку им. Ивана Франко?



Первая бесплатная одесская городская читальня для всех, открытая 19 февраля 1891 года.

В государственном архиве Одесской области (фонд 16, опись 66, дело 144) был документ «О постройке на Треугольной площадке, находящейся при повороте с Преображенской улицы на Старорезничную, здания для народного училища с читальней на сумму 20.000 руб., пожертвованных господином городским головою тайным советником Гр. Гр. Маразли».

Городской голова из собственных средств финансировал первую в Одессе бесплатную народную городскую читальню.

Член городской управы Велькоборский принял по квитанции от Маразли двадцать тысяч рублей на постройку. Проект был подготовлен архитектором Дмитренко, известным в Одессе. Подрядчиком строительства выступил государственный крестьянин Гайдуков (уже скоро оборотистый Фёдор Осипович станет купцом, с отмены крепостного права прошло тридцать лет, именно к этой дате хотел Маразли сделать подарок простым людям города: «Между тем спрос на газеты и журналы среди рабочего люда очень большой».)

«В народной читальне Маразли в течение первого года было выдано для чтения до 75000 книг, число посетителей нередко доходило до 300 в день» (П. А. Крушеван, «Что такое Россия? Путевые заметки». Москва, 1896 г.).



Почему именно народную читальню Маразли сделали именно что украинской библиотекой?



Насильственная украинизация окраин Руси тема больная. Откровенно нездоровая. Искусственная. Язык не создать насильно, как не сложить насильно общность. Язык создаёт общность, общаясь… Русский народный язык есть. Именно русский народный. Малороссийское наречие. Новороссийское. В Тамбове и в Рязани говорят по-разному. Есть ещё литературный язык. И язык казённый, бюрократический… И всё это общий язык России – русский.

Общность не создать насильно. Собранные в неволе люди с промытыми мозгами – узники, но не общность. Дети, рождённые в неволе – не общность, но дети невольников, дважды невольники. Они знают лишь то, что несёт им коллективный воспитатель «невольников» – надсмотрщик, полицай, гауляйтер.

Язык не сшивают из мёртвых остатков, как Виктор Франкенштейн своё чудовище. Язык рождается естественным образом. Создать безжизненную конструкцию можно. Можно насадить её. Но она не прорастёт, не пустит корни, она не проживёт и века человеческого, куда уж там стать частью более, чем тысячелетней культуры.

В Одессе мова не рождалась и не могла родиться. Попытки навязать Одессе мову проваливались раз за разом. «Украинизация» Одессы никак не удавалась. И не только Одессы, а всей Новороссии и Малороссии.

Термин «украинизация» предложил в 1907 году Михаил Грушевский, нацист, основоположник шизофренической «украинской историографии», чудовищного набора извращённых идей и попросту оголтелого вранья. К Одессе он не имел никакого отношения, и маленький Валя Катаев мог болтать со своими друзьями на ярыжке, русском народном малороссийском наречии, и разговаривать с отцом и братиком на литературном русском, прибегая в русской гимназии русского города Одессы и к русскому казённому.

Активная «украинизация» началась в 1917 году в гетьманской Украине и над этим немало горько посмеялись и Тэффи, и Булгаков и Алексей Николаевич Толстой, и многие достойные другие. В гетьманской Украине (под властью Германии) фальшивый украинский язык был объявлен государственным языком, вплоть до 1919 года он насильно насаждался везде. Образованные, разумные, вменяемые люди – были возмущены до крайности.



«Я б вашего гетмана, – кричал старший Турбин, – за устройство этой миленькой Украины повесил бы первым! Хай живе вильна Украина вид Киева до Берлина! Полгода он издевался над русскими офицерами, издевался над всеми нами. Кто запретил формирование русской армии? Гетман. Кто терроризировал русское население этим гнусным языком, которого и на свете-то не существует? Гетман. Кто развёл эту мразь с хвостами на головах? Гетман».


Это далеко не единственная цитата из Михаила Афанасьевича.



Но в феврале 1919 года в Киев вошли большевики. Провозгласили социалистическую республику, УССР. Насильственная украинизация была остановлена. В марте 1919 года Наркомпрос УССР отменил мову, как государственный язык, было провозглашен равноправие языков. Люди получили право на местах определять язык обучения. И образованные люди Одессы, Харькова, Киева, других крупных городов, не желавшие, чтобы дети говорили, словно они на свадьбе в Малиновке, языком обучения постановили русский. Народный язык и сам проникает в детей, этот факт всем отлично известен. Как ни учи подрастающее поколение всяким «извольте» да «позвольте», а «не высовывай морду» он тебе и сам с улицы принесёт.

Но в 1920 году снова началась украинизация на республиканском уровне. Нормативными актами введено обязательное изучение украинского языка в учреждениях по подготовке работников просвещения и в школах, где основным языком был неукраинский. А какой? Русский конечно же. Так в школах Одессы, Киева, Харькова и далее везде, в городах и крупных промышленных и культурных центрах стали насаждать мову. Ничего страшного, ну ходить себе гарбуз по городу, розирвалы, втопывся, вбылы…

Вроде бы и издание хотя бы одной украиноязычной газеты в каждом губернском городе не такое страшное дело. Да и создание вечерних школ для обучения украинскому языку советских служащих вполне терпимое мероприятие, кабы не то обстоятельство, что чуть ли не увольняют, если ты мову не знаешь. Документооборот на мову переводят. А как на ней документы-то писать?!

В Киеве создаётся целый институт украинского научного языка (в 1921 году), чтобы перевести литературный русский язык на мову огородов, по которым ходит гарбуз. Чудовищу Виктора Франкенштейна необходимо пришить голову. Интеллигенция негодует. Партия заигрывается в «коренизацию». Ну и что, что ты инженер из Одессы? Якщо партия гукнэ: трэба! – то раз: сиди! И два: тихо!

А зачем же эта «украинизация-коренизация»? К чему эта fata morgana, по русски говоря: мираж? Для кого Михаил Коцюбинский, интеллигент паршивый, писал свой труд? Для таких же как он, интеллигентов паршивых. Мы вам покажем! Мы создадим свой мираж! Несуществующий язык! На котором будет говорить Одесса и Киев, Харьков и Полтава, хотят они того или нет! Все будут равны, как гарбузы!

Центральная всеукраинская комиссия по украинизации советского аппарата 30 декабря 1925 года показательно увольняет нескольких служащих за враждебное отношение к украинскому языку, но уже 1 февраля 1926 года увольнения были объявлены условными.

Ишь, профессора какие! Нэ хочут тэлячу мову вывчаты! Не желают на ярыжке на кафедрах общаться! Говорят: нет такого языка. Есть русский, русский народный, говорок есть. Есть венгерский. Есть польский. А украинского нет. И не сошьёте вы его! Какой вам ещё украинский? Гоголь есть, пожалуйста. Есть Котляревский, в Петербурге ещё при проклятом царском режиме издан в медицинской академии. Эней був парубок моторный! На ура идёт, вся русская профессура знает. Белая знала. И красная знает. Но это не для науки. Не для квалификации. Это как матерные частушки обязать изучать в каждом учреждении. И если врач или слесарь, металлург или воспитатель детского учреждения не сдал норматив по матерным частушкам – увольнять!

Насильственная украинизация набирает обороты. Малороссы и новороссы не хотят украинизироваться. Они русские! Зачем им украинизация?

Власти УССР привлекают к украинизации отъявленных националистов, в том числе пресловутого ублюдка Грушевского. Из Восточной Галиции (территории не русской, но австрийской) прибывает около пятидесяти тысяч человек! Отъявленные западэнцы призваны прогибать русских. И кем? Партией и правительством, уж извините, «новые большевики», которым в советской власти всё стало вокруг голубым и зелёным. Но историю надо изучать, знать, быть честными, а не перекраивать и перекрашивать под каждый «текущий ремонт».

В 1928 году украинский язык, в соответствии с документами австрийской братии и прочей нацистской швали, исконно ненавидящей всё русское, «приобрёл графическую самостоятельность». Искусственно соштопанному чудовищу, не имевшему своей письменности, её наскоро состряпали. Ай, халтура! Это хорошо видно из одной книжицы, когда-то подаренной мне в качестве эдакого невероятного кунштюка.

Брошюра издана в 1929 году во Львове, «Плекання дiтини». Написано на чудовищном воляпюке. Предваряет текст брошюры «Пэрэдне» слово автора. Не «попэрэдьне», не «вступительное», а именно «пэрэдне». Далее идёт такая мешанина, надранная из русского языка, малороссийского и южного говора, венгерского языка и бог знает чего, что сказки Ивана Франко по сравнению – музыка сфер! Потому что Иван Франко писал народные байки, а не научно-популярный труд. Автор, некий доктор С. Дрималик, сам не слишком понимает, на каком языке он пишет: «Одначе, не тiльки од родителiв залежить…» Одначе? Что это за «одначе»?! Какие такие «родителi», когда они во вменяемой речи русской южной и восточной окраины – батькы? Не «отэць», но батько! Батька, батяня – русское слово. Как и малороссийское «сниданок» от исконно-русского «снедь», как ужин – вечеря, потому что вечером… Но австро-венгерский нежизнеспособный конструкт состоит из чудовищной мешанины! Конструкт невероятно уродлив. Даже чудовище Виктора Франкенштейна начинает казаться невероятно милым созданием.

Однажды меня попросили написать отзыв на диссертацию коллеги из Киева. Дело было в нулевых, ещё не так обострилась ситуация. Коллега извинился за то, что диссертация написана украинскою мовою, такие нынче требования. Мовы он не знал (да и никто не знал мовы для диссертации). Я прочитала эту диссертацию, изложенную таким же монструозным искусственным наречием, как и брошюра 1929 года. Если я начну во все русские слова вместо «е» вставлять «э», а вместо «и» – «ы» – я не начну говорить по-украински, я попросту изуродую русский.

Я не буду останавливаться на всех глупых ужасах насаждения на русских землях нелепой мовы. Об этом достаточно подробно написано, умеющий читать и мыслить системно сам найдёт факты. В том числе и о том, что «украинизаторы», щедро и активно поддерживаемые советским правительством и коммунистической партией, вели откровенно антисоветскую деятельность. Прям как российские либералы после развала Советского Союза и по сей день – проводят откровенно антироссийскую политику при щедрой и активной поддержке… правительства РФ и аппарата президента. Ничего не меняется. Мы бегаем по кругу.

Насильственная украинизация достала всех. Включая советских и партийных служащих, не говоря уже о местном населении УССР. РККА вернули право на делопроизводство на литературном русском языке, а не на рагулянской попытке огородно-простонародного. А в начале тридцатых было решено свернуть насаждение мёртвой фальшивки, наспех состряпанной из обрывков чуждых наречий, внедрённых в южнорусский и малороссийский говор. Возможно кто-то прочитал тов. Сталину статью адмирала Александра Семёновича Шишкова «Хочешь погубить народ, истреби его язык». Или хотя бы избранные цитаты из статьи. Не знаю. Но в 1932 году И. В. Сталин заявил о серьёзном неблагополучии в украинских партийных организациях и о засилье в них скрытых националистов и иностранных агентов. И политику насильственной украинизации начинают сворачивать. На основании совместной директивы ЦК ВКП(б) и СНК СССР от 15 декабря 1932 года в конце 1932–1933 годах на территории РСФСР (да-да, куда только ни пытались присунуть украинизацию, включая Дальний Восток, «всэ будэ Галычина», прости господи!) украинизация была полностью прекращена, а уже украинизированные школы преобразованы в русские. На территории Украинской ССР украинизация стала сворачиваться в конце 1930-х годов. Ещё в 1933 году комиссия по правописанию признала нормы 1927–1929 годов «националистическими» и переработала их. Пусть гарбуз ходит по городу, но хотя бы по-херсонски, а не по австро-венгерски. Конечно, лучше как по Гоголю с его «Миргородом», есть же малороссийский говор, зачем же изобретать велосипед? Да ещё и велосипед, настолько безобразный и непригодный для езды! И не только по русской земле. Но я не хочу говорить о землях, которые после распада империи были включены в состав Польши, Чехословакии и Румынии. Там тоже хватало украинских националистов, но их давили, а не поощряли. Нигде к этим гадинами не были так лояльны, как в СССР. «Лояльны» – это вежливая формулировка на литературном языке, пригодном и для художественных произведений и для делопроизводства. Пиши я на простонародном, это выглядело бы так: «всем грамотным и культурным людям приказали не высовывать морды, не напирать башкой на стекло, слухать селюков, бакланить, як Попандопуло прыкажэ!» Я до сих пор не понимаю отчего Советское государство, государство русское, повело себя с Новороссией и Малороссией, как немецкий гетьман. Не даёт ответа… Не знает сослагательного наклонения.




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=70794001?lfrom=390579938) на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


А. Т. Твардовский, «Василий Тёркин», часть вторая, глава «О себе».




2


Ле?вентик (от фр. le vent) – положение, когда ветер по отношению к судну дует практически точно спереди.




3


Несмышлёныша.




4


На Слободке находилась детская областная больница.




5


Семьдесят пятая школа – известная одесская школа для альтернативно-одарённых детишек. Одесский «мем», используемый для характеристики человека, не блещущего интеллектом.




6


В данном контексте – «большая умница».




7


Полный аут и на любой вкус по потребности. Спасайте меня, кто может!




8


Константин Паустовский, «Встреча с Олешей».




9


Или она есть, или меня нет! (идиш, искажённое.)