Главная страница | Современные детективы | Две первые скрипки. Детектив

Две первых скрипки. Детектив
Михаил Саталкин


Детективная повесть из около музыкальной жизни. Написана по реальным событиям. Все совпадения случайны.





Михаил Саталкин

Две первых скрипки. Детектив





ДОПРОС. Глава 1










Допрашивала его, неожиданно, совершенно очаровательная женщина…Ее невысокую ладную фигуру тонко облегала кожаная куртка, юбка до колен, из-под которой соблазнительно выглядывали правильной формы колени, обтянутые в свою очередь черными чулками, которые заканчивались внизу почему то армейскими ботинками. Следователь заметила, что его взгляд остановился на них, и чтобы, видимо, отвлечь, спросила достаточно жестко:

? Ich wiederhole die Frage: Warum drei und nicht vier? (Я повторяю вопрос: «Почему три, а не четыре?»). Он поднял голову и поглядел ей в глаза, светящиеся особым блеском. Если бы это был не допрос, то он, несомненно, подумал бы, что понравился ей, но это холодное сияние, скорее всего обозначало, что он жертва, а она охотник. Он ясно представил, как она привычно припадает к прикладу щекой и прищуривает глаз.

Она стояла напротив него, засунув руки в карманы куртки.

? Ich m?chte Sie daran erinnern, dass Sie nur24 Stunden Zeit hatten, um ?ber alles nachzudenken.(Я хочу напомнить, у Вас было только 24 часа, чтобы все обдумать), – он никак не предполагал, что самый можно сказать мирный предмет на земле – контрабас мог оказаться предметом, приведшим его на допрос к следователю «крипо».

Действительно, любым музыкальным инструментом из симфонического оркестра можно было нанести увечья человеку. Кроме контрабаса. Даже дирижерской палочкой проткнуть мозг через ухо, как это было принято у кампучийцев… Контрабас?! Нет! Он то знал, как тяжело его переносить даже с места на место. Почти как танцевать на корпоративе (хотя в его времена это так не называлось) с главным бухгалтером их воинской части, так схожей фигурой с этим прекрасным инструментом. Она, видите ли, занималась классическим танго в юности, и выпив пару рюмок разведенного спирта – других напитков она не признавала, выбирала себе жертву из присутствующих и опадала всем телом у него на плечах так , что у ее партнера подгибались колени. А в конце танца норовила завалиться на спину «красиво» ( по ее мнению), подняв ногу в туфле на шпильке и повиснув в десяти сантиметрах от пола на руках несчастного. Даже неоднократные падения вместе со счастливым избранником не заставляли ее отказаться от этого священного для нее танца.

Камер в телефонах не было…Да и мобильных телефонов тоже.

Легкий щелчок, исходящий из кармана куртки, куда была запущена рука следователя, отозвался в его голове глухим набатом. Он очень хорошо знал этот звук… Это был звук спускаемого предохранителя… «Люгер или Вальтер, – подумал он, – или Браунинг?» Какой ствол может носить она с собой? В глаза она ему уже не смотрела, глядела на стол, где лежали его руки со сцепленными пальцами. Теперь он мог рассмотреть ее получше… Красивое, живое лицо, удивительно, что достаточно полные и трепетные губы, а не две узких полосочки, которые полагались дамочке ее профессии. Прическа… Характерно для берлинских немок- чисто вымытая и совершенно бесформенная копна волос… Страха не было, он только начинал расплываться по телу, как чернила, выпущенные каракатицей, клубами заполняют пространство…

Он рассматривал ее откровенно, в упор, невзирая на опасность, которую она могла для него представлять. Леонид не знал, какую, но молодость, проведенная в стране, где от любого представителя власти можно было ждать только пакостей, действовала угнетающе на подсознательном уровне. Неожиданно для себя он заметил, что через тонкую кожу куртки, туго натянутой на ее небольшой груди, вдруг ярко проступили очертания неожиданно крупных сосков…

«Садистка, – подумал он. – Сняла ствол с предохранителя чтобы меня напугать…», – неожиданно он почувствовал сильнейшее желание ….

Страх будит в нас механизмы пробуждения всех чувств, страх смерти мотивирует стремление к размножению и возбуждает в одну секунду.

Фрау Мауэр, так звали следователя криминальной полиции Берлина, вытащила руку из кармана и с сожалением посмотрела на тюбик гигиенической помады с треснутой крышкой, которую она нечаянно сломала в кармане. У нее были необычайно сильные кисти рук, она занималась скалолазанием, могла висеть на одной руке дольше, чем любой из солдат подразделения спецназа, где она служила до поступления в полицию. Этими пальцами, на которых сейчас лежал бесполезный тюбик, она могла открутить ухо. Да и оторвать другие части тела, что ей очень хотелось сейчас сделать, глядя на сидевшего напротив нее немолодого уже человека с глазами побитой собаки, блеснувшими живым блеском при взгляде на ее маленькую грудь.

Она не стеснялась размера… Иногда выбегала на утреннюю тренировку со своим взводом с голым торсом, шокируя новобранцев и бодря старослужащих. Так всем было веселее… Штабс- унтер офицер… Этот русский, ну еврей, конечно, сидящий напротив с изуродованной губой , обвислыми усами, отращёнными несомненно, чтобы прикрыть шрам, нарушенной дикцией, видимо из- за травмы, не знал, что она выросла в Казахстане, на хуторе, среди животных, лошадей и коров, и что она, кроме немецкого . прекрасно знала русский, казахский, английский ( выученный уже в процессе переподготовки перед отправкой в Афганистан). Понимала арабский и немного чеченский. Не знал он также, что она, выросшая среди дикости природы на русской и советской классической литературе, которую ее мать преподавала в местной средней школе, хорошо представляла себе тот тип людей, к которым относил себя разглядывающий ее с мелькнувшим и потушенным вожделением субъект.

Страх возбудил его и страх тут же погасил желание. Она знала этот тип «русских», независимо на какой окраине империи родившихся интеллигентов, тонкой пленкой масла намазанный на горбушку советской действительности, гордившихся своей убогостью, которую они превозносили, как добродетель или даже иногда как единственно возможный протест перед реалиями мира.

Один вопрос ее волновал- причастен он к произошедшему или нет?

Наташа Ростова в красной комсомольской косынке. Барабан Рот Фронта. Чекистская неотвратимость. Всего в ней было понемногу в этот момент. Допрашивать было трудно, не хотелось с ним разговаривать… проще было бы взять за горло и подержать. Недолго… Минуты бы хватило… Он еще так чудовищно говорит по немецки, переходить на русский нельзя… Вспомнив, что она увидела на фотографиях, которые предоставила оперативная группа, она представила, как сжала бы горло мозгляка, глядя в его глаза, как ужас начал бы сковывать его вытаращенные , налившиеся кровью глаза… Черт… Внизу живота «щёлкнуло», на этот раз беззвучно, и она обмякла… Это всегда происходило самопроизвольно, совершенно независимо от ее желания, скорее наоборот… Никогда в спальне, как бы не был хорош мужчина. А вот так… Она бросила помаду, которая оказалась в руке вместо его горла, в ведро и достала сигареты.

– Rauchen Sie?( Вы курите?). Он удивился вопросу, курить уже давно нигде в помещениях в Германии было нельзя. Может, для допросных кабинетов делают исключения? Что с ней, она заметила мой интерес к ее плоской груди?

Как эти су4ки чувствуют нас… Он никогда в жизни не мог понять, как и чем они ощущают, что ты возбужден, и особенно, что готов кончить. По каким приметам, запахам, волнам безошибочно угадывают они этот момент? Даже если ты пытаешься отсрочить это, она парой ловких движений подгонит тебя под себя, как будто включает синхронизатор. Она и сейчас смотрит, как насквозь, через стол, так, что хочется под него сползти. Все из-за этого проклятого контрабаса, который достался ему по чистой случайности…

Леня жил в Берлине давно, дольше, чем можно было предположить. Он не был эмигрантом в привычном смысле этого слова. Не был немцем – возвращенцем из Казахстана, но оказался еврейским беженцем, будучи по папе, конечно, евреем. Ему трудно было даже подобрать правильное обозначение своего статуса. Он был метеорологом. Причем военным метеорологом… И на момент вывода советских войск с территории ГДР служил в одной из частей недалеко от Дрездена.

Лет десять назад до описываемых событий он заезжал на территорию городка, даже зашел в свой подъезд, потрогал обои на стене, который еще сам и наклеил, даже к горлу комок подкатил. На территории поселения, где раньше кипела жизнь, не было ни одного человека. Все стояло в целости и сохранности, даже окна не были выбиты. «Нейтронную бомбу бросили, что ли?»– подумалось ему. Видимо, местные власти так напугали свое население, непонятно уж чем: то ли радиацией, то ли «русским духом», но даже бомжей там не завелось. И стало ему очень печально…

Леня обошел дом, прошелся вдоль пустой бывшей столовой, завернул в штаб. Его шаги необычно гулко отдавались эхом от стен, традиционно выкрашенных в грязно- серый цвет, зашел в свой кабинет, где так и стоял его стол, выдвинул ящик в смутной надежде найти что нибудь, что сам и положил… Ящик был пустой. Прогулялся по заросшему травой плацу – тоже не ободряло… Настроение было, как на кладбище… Потом вернулся к бывшему своему дому, остановился у подъезда и задрал голову вверх, на огромную сосну, которая уже сильно переросла их пятиэтажку, где на четвертом этаже он и жил когда- то. Собственно, эта сосна и прославила его на всю ГСВГ (Группу советских войск в Германии). Вернее, не сосна, а висящая на ней тарелка телевизионной антенны, обмотанная куском маскировочной сетки. Провод, ведущий к ней, был отрезан, а скорее оторван при попытке сдернуть антенну с дерева. Да не тут-то было… Его сосед, капитан Дмитрий Мочалкин, все делал на совесть. Также добросовестно он прикрутил и антенну к немецкой сосне.Так же незаметно разместил в тайнике под подоконником «декодер» для расшифровки сигнала. Он то, наверняка, до сих пор там лежит. Как шпионская закладка…

Капитан был жилистый, упорный, неуступчивый и носил пилотку самого маленького размера. И сам был похож в своей форме на маленькую сосну, только без веток. Такие обычно ставят в казармах на Новый год. С макушкой и двумя шариками. Фуражка и две медали. Он был командиром группы радиоэлектронных помех и должен был заодно бороться с вражескими голосами. Поэтому установка запрещенной телевизионной антенны была ему чисто профессиональным вызовом.

Как свойственно всему, что происходило в советском государстве и, особенно, в его квинтэссенции – Советской армии, все и двигалось по законам марксистско – ленинской философии. Которая, в свою очередь, присвоила себе все, что было выведено еще древнегреческими философами от Аристотеля до Платона.

В данном случае налицо было практическое применение закона о единстве и борьбе противоположностей. О чем и поведал Леонид своему соседу, которого он называл Митрич. Леонид пришёл к нему с бутылкой немецкого бренди, вечером, спустился на первый этаж, хромая на правую ногу – результат его краткосрочного пребывания в госпитале, где ему лечили грибок и походя расковыряли пятку до кости и чуть не до заражения крови. Из госпиталя от вышел на костылях и заодно со своей будущей женой, медсестрой Гулей, пробывшей его женой ровно то время, пока заживала пятка.

– Митрич,– после второй рюмки сказал Леонид, – ты можешь телевизионную антенну поставить? Вон на елку эту?

– Во-первых, это сосна. Во-вторых, меня особист в тот же вечер расстреляет, как узнает. Капитан моргал маленькими глазами так часто, будто у него был тик. В принципе был он человеком правильным и нарушать предписания для него было смертоубийственно.

– Митрич! Тут обороноспособность страны на кону стоит!

–Ты чего, Леня?! Перепил? Замполит каждое утро на построении гундит: «просмотр телевидения предположительного противника с территории ФРГ категорически запрещен», я ответственный за это! А ты меня на преступление толкаешь.

– Митрич! А ты знаешь, что в госпитале немецкое западное телевидение смотрят?

– Вот суки! Завтра откручу им все провода!

– Погоди, послушай! – и Леня – военный метеоролог изложил на ухо соседу план своих действий. Митрич задумался, заелозил тощим задом по стулу, судорожно моргал глазами: ну не мог он переступить через инструкцию! Военная косточка вставала поперек горла! Но Леонид был неуступчив! Предки брестских евреев, наградившие его выдающимся попугайским носом, вдохнули в него помимо этого все возможное обаяние рыночного торговца, которому проще уступить, чем сопротивляться. В итоге, через два дня капитан Мочалкин, переодевшись в « техничку», и пока с аэродрома не вернулись сослуживцы, ловко залез на дерево с веревкой на поясе по разлапистой сосне на уровень четвертого этажа. Он сбросил конец вниз, где поджидал его предприимчивый метеоролог с антенной тарелкой в руках, которую сварганил из разных подвернувшихся под руку частей технически подкованный сосед. Подтянул ее наверх и накрепко присоединил двумя хомутами к стволу ничего не подозревающей сосны. Спустившись вниз, капитан только и сподобился выдать:

– Подведешь меня под трибунал…Один под расстрел не пойду!,– пробурчал он, глядя с неприязнью на свои ладони, измазанные в сосновой смоле.

– Не боИсь! Все будет хорошо! – Леня был в радостном предвкушении.

Авиационный полк, в котором служили два наших друга, как и любой авиационный полк в каждой стране мира, нуждался в прогнозе погоды на завтра, послезавтра, неделю месяц, год, вечность. Это было очень критично – знать погоду. Не нужно объяснять, мне кажется. Кто из нас не сидел в аэропорту из-за отмены рейса по «погодным условиям». А для боевого полка? Нужно точно знать- осадки, грозу, град, ветер, облачность, температуру. А как ты тут узнаешь? Для этого существовали метеорологи, которые в свою очередь не обладали никакими действительно приличными инструментами для выяснения этой проклятой погоды на завтра. Ну, запускали какие-то зонды, вели какие-то наблюдения. Но в итоге, конечно, тыкали пальцем в небо в прямом и переносном смысле!

Счастливый грибок, поразивший Ленину пятку, облагодетельствовал его еще и сакральным знанием. Еврейский мальчик Лёня, живя в своем Бресте, конечно, знал польский, русский и «Здесь – литавры!»– идиш, на котором разговаривала его бабушка! Оказавшись в Германии на месте своей службы, он вдруг понял, что язык, на котором говорит «аборигенское» население этой страны, не сильно то отличается от того, что уже тирибулькало у него в голове благодаря еврейской бабушке.

Ох уж эти бабушки! Сколько судеб они изменили, сами того не желая!

Через полгода службы и просмотра телевизионных передач телевидения ГДР, что не возбранялось, он абсолютно сносно мог изъясняться на немецком языке и достаточно уверенно понимать местных, которые так или иначе проникали в часть в основном с небольшими гешефтами или услугами.

Попав в госпиталь, приглянувши себе стройную медсестру и выбрав по ее совету местом для их первого уединения кабинет руководителя госпиталя, вернее не сам кабинет, а приемную с кожаным диваном и телевизором, он сделал потрясающее открытие. Телевизор вещал, естественно, на немецком языке, но только с западной телевышки. Гуля, которая и по-русски то плохо говорила, греша сильным татарским акцентом, какой уж там немецкий, никакой разницы не замечала. Включила телевизор для звуковой завесы, предполагая более близкое знакомство с бравым офицером, нос которого (этой примете научила уже ее бабушка Альфия) предвещал приятные испытания физиологического характера. Это была ошибка… В этот раз ее спутник не воспользовался возможностью обвить себя гибким телом медсестры и на практике проверить пропорциональное соответствие размеров органов по бабушкиной шкале!

Он уткнулся в телевизор и смотрел туда не моргая. И ладно бы шел футбол, это хоть как-то могло бы объяснить его отвратительное поведение! Там шел прогноз погоды! На экране была карта Германии, причем, чтобы уесть своих «демократических» соседей, проклятые бундесы показывали погоду ВСЕЙ Германии, как будто и не было никакой границы между восточной и западной частью! На экране двигались тучи, сверкали молнии, мелькали цифры с параметрами давления и температуры, стрелками, как на штабной игре, показывалось направление и сила ветра. Старший лейтенант Гутарий аккуратно убрал руку с Гулиной талии, вскочил и на одной ноге попрыгал к столу с таким видом, как будто собирался выброситься в окно в тройном прыжке. Он схватил карандаш, первый попавшийся лист бумаги и начал судорожно записывать, глядя на экран, все, что успевал ухватить. После этого чмокнул Гулю в щеку, сказал, что он ее вечный должник и ускакал к себе в палату.

Гуля, служившая в госпитале не первый год, знала, что он никуда не денется. Конкуренткой ее была только повариха Маша и две телефонистки. Остальные жительницы их военного городка были замужем, а этот «одноногий», со слов хирурга, еще неделю будет тут скакать, далеко не упрыгает. Она застегнула халат, выключила телевизор и отправилась в ординаторскую пить чай с молоком по рецепту своей татарской бабушки, которую мысленно называла «нанейка». Оставив на сегодня как своего спутника, так и уже проверенный ими на упругость диван в полном покое, она и сама была спокойна: хороший будет трофей.

На следующий день наш метеоролог утром «подкатил» в прямом смысле слова к начальнику госпиталя (сердобольная Гуля вытащила из-под лестницы давно стоявшую без дела кресло- каталку) и попросил того доставить его срочно прямо к командиру полка. По делу необычайной важности. Его крупные еврейские глаза над орлиным носом горели неземным огнем. Неистребимая сила этого неугасимого пламени нарожала более сотни Нобелевских лауреатов из его рода-племени. Спалить дотла начальника госпиталя? Никто бы и не заметил! Начальник подумал, посмотрел в эти безумные глаза, да и выделил ему свой УАЗик. На всякий случай…

Командир полка выслушал Леонида, сильно нахмурив брови. По его лысому черепу катались желваки, перекочевав туда с квадратной челюсти. Вызвал Лениного начальника. Что-то обсудил с ним. Потом Леонида завезли в кабинет на каталке. Некоторое время препирались, наконец командир выдал вердикт:

– Ночные полеты отменяем. Всем оставаться на местах до особого распоряжения, старший лейтенант Гурарий сидит на своем кресле в предбаннике моего кабинета и ждет. Если грозы, которую он нам тут наобещал, не будет, то я ему лично вторую ногу сломаю.

Старший метеоролог – непосредственный начальник Леонида, в сердцах собрал бумаги со своими прогнозами со стола и, забыв спросить разрешения, вышел.

Леня остался сидеть на своем кресле. Он мог, конечно, вставать, но ему казалось, что так безопасней. Не будут же его бить на инвалидном постаменте.

Мы всегда хватаемся за последнюю соломинку, какую бы гротескную форму она ни принимала. Как в детстве прятали голову под подушку или залезали под одеяло, так и во взрослом возрасте находим себе какой-нибудь фетиш и им прикрываемся. В данный момент монастырём Леониду послужило инвалидное кресло, стоявшее у дверей лютого командира по кличке Киллер, данной ему когда-то одним из технарей двухгодичников, да так и прилипшее, и кочующее с ним от гарнизона к гарнизону. Леня, сидящий на кресле, вцепившийся напряженными до белизны костяшек пальцами в колеса управления, со своим горящим взором и горбатым носом напоминал скорее не орла, а грифа – стервятника, оказавшегося в курятнике на насесте и ждущего смерти. Только не чужой, а своей.

Стемнело. Хотелось в туалет, но Леонид мужественно терпел. Ему казалось, что если он встанет, то спугнет свое счастье, сольет его буквально в унитаз и готов был терпеть столько, сколько нужно. В итоге так и заснул с открытыми глазами, вернее провалился в небытие…

Он так глубоко погрузился в свою тревожную нирвану, что пропустил удар грома… Никак не отреагировал. Услышал, конечно, звук и подумал спокойно так: «Гроза…». Из оцепенения его вывел непосредственный начальник, который буквально бежал по коридору:

– Колись, Гурарий, как узнал? Ничего же не предвещало? Я зонды запускал, все приборы перепроверил! Барометр, б…ть, будь он неладен, не упал, сволочь! Не свалился! Не рухнул!!! Как ты узнал!? Гурарий! Чего ты на меня таращишься!? Клюнь еще! Жи#овская морда!

Отворилась дверь командира полка. Вернее, не отворилась, а отскочила от косяка, звонко хлопнув по стене. В проеме стоял, сурово сдвинув брови, особо выдающиеся на фоне гладко выбритого черепа, сам Киллер, полковник Васин. (Нужно заметить, что данная ему громкая кличка явно сообщала об уважении подчинённых, ибо при других обстоятельствах к фамилии Васин, конечно, прилепили бы уж совершенно неподобающее слово из трех букв. «ХХХ …Васин на все согласен».) Брови его, жившие отдельной жизнью, как два бурундука на мяче для регби, показывали «ясно» лучше, чем барометр метеорологической службы…

–Свободны оба, – сделал многозначительную паузу и добавил, – Обоим повезло…

С этой минуты Лёня стал легендой. Шаманом. Колдуном. Ведуном. Пророком. Весь контингент стоявших в разных городах группировки войск подразделений знал, что есть такой Леня, ясновидящий, который всегда предсказывает правильно погоду и никогда не ошибается. За это он имел право каждый день после обеда не приходить на службу, а заниматься этими самыми предсказаниями. Составлять прогноз, простите. Так он объяснял начальству. Что ему нужно концентрироваться и соединиться с тонкими полями.

Секрет знал только Митрич, который, как нам известно, прикрутил напротив Лениного окна антенну, протянул к его телевизору тонкий, чтобы снизу не было видно кабель и настроил на «вражеские голоса». После обеда каждый день наш метеоролог приходил домой и «концентрировался». Включал телевизор и крутил пассатижами «шпенёк» развалившейся от слишком частого использования рукояти переключения каналов, перескакивая с одного прогноза на другой по изученному им уже расписанию. Записывал данные в блокнот и позже переносил их в рапорт и бланк сводки погоды. И никогда не ошибался!

Его побаивались. И только капитан Мочалкин улыбался своим узким лицом, повязанный обетом молчания, хотя кошки скребли его офицерскую душу, как лоток с песком. Непорядок все-таки…

Благодаря ореолу, окружавшему его, знанию немецкого языка, пробудившимся способностям к коммерции и массе свободного времени Леня все больше стал втягиваться в нарастающие товарно – денежные отношения военных с гражданскими. Советских военных и немецких гражданских. Пьяный Президент Ельцин еще не продирижировал отходную военному оркестру, но грандиозное по масштабам разворовывание имущества уже началось. Леня оказался одной из самых действенных шестеренок этого процесса. К большим делам, конечно, его не допускали, там посторонние были не нужны, но на полковом или гарнизонном уровне он влился в процесс по полной! Он закупал лампочки на сто лет вперед, продавал горюче- смазочные материалы, выменивал кирпичи на колючую проволоку, менял гдэровские марки на бундесовские, а самое главное, что он выяснил: на метро в Берлине можно было без препятствий ездить в западную часть и никто никого не проверял! Достаточно было одеть гражданскую одежду, сесть в метро и проехать до нужной станции. Все! Ты в другом мире.

Окончательную индульгенцию на свободу перемещения он получил, когда купил замполиту подержанный, очень сильно подержанный Opel за 300 марок ФРГ, чем вызвал в том неописуемый восторг и поддержку всех его коммерческих начинаний. Негоциантская карьера Леонида чуть не закончилась трагически, когда он взялся посодействовать контрабанде сигарет, которыми до отказа было набито брюхо армейского АН – 12, приземлившегося на их военном аэродроме. Сопровождая грузовик в договоренное место в район берлинского Марцана, он был жесточайшим образом избит конкурирующей организацией – вездесущими вьетнамцами, контролировавшими тогда «черный» сигаретный бизнес Берлина. Его выкинули из кабины и избили палками. Кулаками мелкорослые вьетнамцы драться не любили. Раздробили лицо, напоминанием чему остался шрам на верхней губе, превращающий ее почти в « заячью», да и мало того, сдали их всех в полицию, которая начала расследование против воинской части, но, к счастью для него, по политическим причинам « съехавшая» с расследования, оставив у Леонида жесткий страх пред занятиями большой коммерцией, в этих вечных «ножницах» между бандитами и правоохранительными органами.

В то время Западный Берлин открыл на целый год прием всех евреев на дальнейшее проживание в своих недрах. По совету кого- то , он уже не помнил кого, много тогда в Берлине оказалось « перебежчиков», он приехал в Приемный пункт еврейских беженцев в Берлине на OttoGrothewohl Strasse , где подал свидетельство о рождении отца, где было написано определяющее судьбу многих выходцев из Союза заветное слово «еврей». Ему выдали документ, предоставили жилье, подобно тысячам действительно там жившим, а в основном быстро смекнувшим и любым невообразимым путем приехавшим из необъятной страны своего проживания на этот «Мед». Да так и прижился. Кем только не работал он за эти годы – начиная от садовника, заканчивая уличным торговцем. Но ничто не могло больше превзойти состояния восхитительного восторга беззаветной торговли «родиной» в виде имущества его воинской части. И внушало животный страх перед любой коммерческой деятельностью. Так тоже бывает. Иных не отлучишь, хоть что с ним делай, а Леонида как отрезало… Он устроился в компанию по торговле запасными частями и работал себе спокойно… До поры до времени…

Сосед его Митрич уехал в Москву с традиционным сервизом «Мадонна», поступил в академию и учился там, испытывая полное безденежье. На почве этого устроился в коммерческую компанию кладовщиком, перекладывал с места на место какие-то коробки с китайской аппаратурой, при этом периодически останавливался, выпрямляясь во весь рост и, зло оглядывая гору картонных завалов с иероглифами, сердито проговаривал во весь голос: «Да на хрен мне все это нужно!»– и… продолжал работать, ибо 400 долларов в месяц были явно не лишними в его скудном офицерском бюджете.

Об этом он рассказал Леониду, когда в конце 1999 года оказался в Потсдаме вместе со своим новым шефом. Тот решил запустить производственную линию по каким-то особым жалюзи и привез технически одаренного Дмитрия с собой, дабы перевалить на него производственную часть. Встретились они в прокуренной пивной на D?sseldorfer Strasse, где к тому времени переехавший и живший первый год в германии шеф Митрича по имени Марк обитал каждый день. Для, как он говорил, «изучения немецкого языка».

Непонятно, какой результат с точки зрения лингвистики дало ему посещение этого заведения с несложным названием «D?sseldorfer Fass» (Дюссельдорфская бочка), но за год проживания в Германии на пивной диете он добавил пятнадцать килограмм живого веса, выучил пятнадцать слов и перезнакомился со всеми пятнадцатью завсегдатаями этой пивной. Так его там и звали: Русский Марк. Собственно контрабас Лене достался благодаря этому знакомству.

А Митрич неожиданно умер…На следующий год. История удивительная. Со слов Марка, перед отъездом в Германию его жена, которая вовсе не хотела ехать в Германию, поставила ему условие, что если он не купит квартиру в Москве, то она никуда и не поедет. Дело было перед Hовым годом. Марк согласился, оставил деньги (которые взял в долг у товарища) офицеру Мочалкину и написал доверенность, так как сам должен был срочно уезжать, получать визу, находиться в Германии и сидеть там безвыездно до марта. Митрич квартиру, конечно, купил… Только оформил ее не на имя Марка или его жены, которая тоже непременно должна была встречать Новый год вместе с мужем, а не остаться в Москве, а на свою жену… Чем очень сильно удивил Леонида… Не похоже было на Митрича… Он грешным делом даже подумал, что это он толкнул его на кривой путь неблагонадежных поступков с этой самой антенной на сосне. Скорее всего на это подбила его жена Татьяна. Женщина строгая и непреклонная. Бедный Дмитрий… В ожидании разборки, которая предстояла в марте , за два дня до приезда Марка он умер в подъезде от инсульта… А квартира досталась жене… Посмертно…как говорится… Вот такая история…

Дружбы у Лени с Марком не получилось… Разные подходы к жизни были, да и пить столько, сколько требовалась при редких встречах с Марком, он не мог… Так , изредка пересекались, чаще случайно. Пока не произошло действие, когда в его жизни появился контрабас.

Встретились они снова в той же пивнушке, Марк был с женщиной. Сначала Леониду показалось, что это его жена, только волосы в белый цвет покрасила. С ней он мельком был знаком, но выяснилось, что нет… Это была новая… Сходство их состояло в наличии большой груди, заостренного профиля лица, пышной гривы волос и непререкаемости суждений.

Самое серьезное же различие было в том, что новая женщина Марка была оперная певица. И она хотела концерт в Концерт Хаус Берлин, а Марк, таращащий на нее восхищенные глаза, восторженно поддерживал эту идею.

Он напомнил Леониду человека, который вальяжно ездил на своей дорогой бричке, запряженной надежной лошадкой по проторенной дороге, с каждым годом добавляя себе веса, как тела, так и состояния и решившего вдруг поменять не только лошадь, но и стиль езды. Прокатиться верхом, чего давно уже не делал! Оседлав кобылицу, он вдруг неожиданно для себя выяснил, что по проторенной дороге он больше не поедет! Никогда! Что прибывать в его будущей жизни будет только вес! Обратно пропорционально состоянию!

Хоть и изо всех сил он пытался направить свою новую жизнь на человеческий маршрут, у него ничего не получалось. Кобыла ежеминутно взбрыкивала и норовила свернуть в лес, где этот самый бедный Марк во время безудержной скачки бился изо всей силы головой о ветки деревьев, делал вид, что ему нравится и упрямо скакал дальше. Было ясно, что в какой-то момент кобыла его сбросит в подходящий для этого овраг, но ясно это было всем, кроме Марка! Тот был в высшей точке своей глупости и согласился.

Теперь он просил Леонида подключиться к подготовке к предстоящему концерту, развесить афиши, дать интервью на радио и совершить прочие бессмысленности, которые абсолютно никуда не вели. Через две недели весь город был завешан портретами оперной дивы, которая смотрела со своих афиш на всех надменно, презрительно и как на само собой разумеющееся. Ладно бы только это! Она везла с собой симфонический оркестр из Москвы, как будто в Берлине не было своего! Стоило просто договориться с местными, раздать ноты, отрепетировать и выступить. Чувствовалось, что в этой истории кобыла ехала на седоке, а не наоборот!

За неделю до концерта выяснилось, что продано всего 114 билетов. Никто не хотел идти на неизвестную певицу. Марк в упоении своего упрямства, казалось, ничего не соображал…радостно надеялся на чудо… Леонид позвонил ему и сказал:

– Билеты не продаются…

– Да?-в голосе Марка звучало недоумение. Как такое могло быть? Мария Каллас воскресла, а тут билеты не продаются! Как так?

– Есть выход…

– Какой?– по бодрости голоса чувствовалось, что Марк не понимает, что концерт провалился…

– Евреи…

– Что евреи…?

– Завтра я им скажу в синагоге, что билеты бесплатно – будет полный зал…, – в трубке зазвенела тишина.

– Ладно, я согласен…, – только жене не говори моей.

– Договорились.

– Еще один вопрос…Оркестр прилетает, билеты мы оплатили…, – все таки в голосе слышались нотки печали. «Не все потеряно»,– подумал Леонид,

– У них одного контрабаса не хватает. Ему отдельный билет нужно покупать, а уже поздно. Билетов на этот рейс больше нет, он же отдельно сам не прилетит…,– тоскливые интонации все пронзительней звучали в голосе собеседника…,– можем найти?

– Поищем…,– Леонид, сам давно не влюблявшийся, с сочувствием смотрел на Марка. Как на больного.

Поискал… Выяснилось, что в аренду сдавались только хорошие инструменты за дорого и дешевле было купить обычный, самый простой. Так и сделали…

Концерт состоялся… Леонид встречал музыкантов, расселял и даже ездил с дирижером покупать ему фрак. В знаменитый KaDeWe. И был совершенно ошарашен, когда услышал, как человек, которого полагалось называть «маэстро», разговаривает матом со своей женой пианисткой. Бывший офицер, хоть и метеоролог, которому до учебы в военном училище, как и почти всем еврейским детям пришлось поучиться в музыкальной школе, испытывал некий трепет перед дирижером из Москвы! А тут…

– Левон ковал по яйцам! – услышал он бодрую реплику с заднего сидения, и парочка захохотала. Обычно таким тоном люди в зоопарке кричат: «Смотри! Верблядь!»

Только через несколько дней после окончания концерта, проезжая тем же маршрутом, он увидел на афишной тумбе наклеенную афишу: Ruggero Leonkavallo «Pagliacci».

Такое было у него ощущение, как один раз на Майорке, где он специально выбрал совершенно идиллистическую бухту, куда не вела автомобильная дорога, чтобы понырять с маской отдельно от немецких туристов. Те обливались кремом для загара с головы до ног, отчего море напоминало куриный бульон, везде плавали блестки жира. Или суп с фрикадельками. Он спустился по почти незаметной тропинке, ободрав все ноги, неся на поднятых над головой руках ласты и маску. Нырнул в волшебную гладь и ужаснулся. Все дно было усыпано разнообразной дрянью, которая только могла тонуть, как будто плыл над мусорным полигоном. Утешило только одно, что пляж оказался нудистским.

Так и дирижер, ругающийся матом, просто отбил у него желание смотреть на него с восхищением, даже на сцене, где он был в новом фраке. Хотя, нужно отдать должное, дирижировал он виртуозно! И оркестр играл грандиозно! И певцы пели выше всяких похвал! Даже новая жена Марка, которая умудрилась вписать в состав оркестра и привезти с собой знакомого гримера, вместо контрабаса, пела не так уж плохо. А уж публика! Завалила «бисами»! Захлопала до изнеможения! Не удивительно… На «халяву» еврейский зритель будет аплодировать стоя, сидя, лежа и в прыжке «цукахара прогнувшись», не жалея рук и ног, столько, сколько вы его попросите! Хоть до утра! Отобьет ладоши, полагая, что отбивает «бабки»! В счет будущего, к примеру, концерта!

На банкет после мероприятия Леонид не попал. Это было немного обидно. Целую неделю перед концертом он мотался по всяким мелким делам по городу: кассы, отель, питание, автобусы- все оказалось на нем. После того, как музыканты поселились, он был им настоящей нянькой! С некоторыми он даже успел подружиться, ибо очень старался выполнить все их просьбы, какими бы нелепыми они не были. Горой стал на их защиту, когда администрация гостиницы засекла группу, состоящую из четверых человек, которые жарили в номере стейки на привезенной с собой маленькой электроплитке. Опытные гастролеры протащили с собой кукольную плитку, кукольную сковородку и жарили на ней микростейк в номере. И, конечно, их вычислили…По запаху… В итоге, именно из-за этого контрабаса, который всучил ему Марк, он и не успел на банкет, который в первую же очередь и заслужил:

– Леня! Выручай! Я не могу с ним домой к бывшей жене приехать. Это будет контрабас смерти. Первый случай в истории преступного мира! Я же с новой женой в гостинице живу! Отвези этот гроб куда-нибудь пожалуйста, на время…Я потом заберу…,

И не забрал. Контрабас прижился в небольшой Лениной квартире в районе Wilmersdorf, традиционным местом проживания еврейской общины, вписавшись в проем в стене, где когда-то до реконструкции был камин. В этот дом во время войны попала бомба и восстанавливать печное отопление не стали, а «архитектурные излишества» остались. Так и встал он туда, как грозный привратник у обшарпанной стены, стерегущий неизвестно кого. Иногда , крайне редко, Леонид, проходя мимо, проводил пальцем по четырем толстенным струнам и слушая приятно низкие звуки, подтягивал колки, дабы подстроить ноты…

Был такой момент, когда солнце садилось за крышу соседнего здания и отраженными, расслоившимися от ее конька лучами неровной, напоминающей черно- белые клавиши пианино палитрой, освещали его комнату и стоявший у стены доставшийся непонятно зачем ему контрабас.

Но! Все имеет свое значение! И сейчас он глупо хлопал глазами, глядя на следователя, в ее бездонные голубые колодцы и не мог ответить на ее вопрос:

– Warum hatte der Kontrabass, den wir im Hotel fanden, drei Saiten und nicht vier?( Почему на контрабасе, который мы нашли в отеле было три струны, а не четыре?)– Леонид моргал глазами. Он оказалсяполностью под гипнозом этой садистки.

– Gab es vier oder drei Saiten, als Sie es zur?ckgegeben haben? (Когда Вы отдавали его, там было четыре струны или три?)

– Vier…,– «почему мне так страшно, я же ничего не сделал, почему она возбуждает меня, она же мальчик»-думалось ему. Его опыт гомосексуального контакта, произошедший один раз в жизни, не вызывал у него в памяти ничего, кроме омерзения… В голове пульсировала самая толстая контрабасовая нота, извлекаемая приемом пиччикато : «Что происходит? Она спрашивает про какую-то струну…нужно убрать руки под стол. Так я и на себя наговорю…От страха…» (Дальнейший разговор, происходивший, конечно на немецком языке воспроизводится на русском для упрощения понимания):

– Четыре…Там точно было четыре струны, фрау Мауэр! Я хорошо это помню…, – удивительно большие кисти рук у нее …как отдельно пришитые, чем она интересно занимается? Такие диспропорции бывают у плотников, у теннисистов, но на одной руке. Не может же она жонглировать топорами или играть в теннис с двух рук…,

– Дело в том, что когда я отдавал контрабас, я вынужден был спуститься в подвал, за футляром. Футляр – это отдельное дело. В нем, мне кажется, жить можно было при необходимости, как бездомные спят на Savegnyplatz, под мостом… Когда мне позвонил Марк и попросил отдать контрабас человеку по имени Яков, я предварительно протер тряпкой пыль с инструмента, прежде чем поставить его в этот «шкаф». Так, мне кажется, снаряжают водолаза перед погружением, настолько это непросто без привычки. Поэтому я хорошо помню, что там были четыре струны. Я еще по привычке провел по ним по всем пальцем. Мне нравилось, как низко они звучат, – «Я мельтешу, – думал он, слушая звук своего голоса,– суечусь, я же не в чем не виноват, почему я веду себя так необычно?»

– Вы говорите, вам позвонил Марк? Напишите, пожалуйста, его номер…Спасибо…Вам пока придется побыть здесь… Или отправить вас обратно в камеру? – она улыбнулась, обнажив ровные белые зубы. «И улыбка блядская какая то, – подумал Леонид,– извращенец я, что ли, просто давно женщины не было…Успокойся…Сейчас примотает тебе соучастие…Не должна…Мы же не в России…Хотя…Сильно она похожа на Штази. Сколько ей лет? Сейчас 2010 год…мне сорок семь, она лет на 15 младше…Значит родилась в семьдесят восьмом примерно. В девяностом ей было двенадцать-тринадцать лет…Нет…В Штази не успела…Наверняка из ГДР…Может я ее во время службы видел? Хотя…Она была совсем пацанка тогда…Странное сочетание, груди нет, а задница модельная…», – руки продолжали дрожать, он обхватил ими колени, – какой-то дурацкий коктейль в голове – желание и опасность. Внешняя реакция у меня стандартная, а внутри…она не видит».

Она закончила что-то писать на листочке, улыбнулась ему и вышла:

– Ждите здесь…,– « Да, попка, то, что нужно..»– провожая ее взглядом в дверях, подумал Леонид, -Кстати! У Гули тоже так было, ягодицы как орехи, груди ноль- и руки сильные, с крепкими пальцами…Так могла ухватить…Но у нее понятно, она в деревне своей с десяти лет корову доила. У бабушки, как там ее …Альфии…Только она в бюстгалтер вату подкладывала, а эта наоборот… Коровы? Откуда…Тут даже в ГДР доильные аппараты были…Нет, что-то другое…Но, впечатляет…Странные мы люди – мужчины, должно, казалось бы, разнообразие привлекать, а мы один и тот же тип выбираем, как дятлы… Дятлы на граблях…

В коридоре послышались голоса… Кто-то говорил с сильным акцентом, но громко и уверенно… Он узнал голос. Марк. Уже привезли. Интересно, что дальше будет…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ЯКОВ И СЕМЕН

Яков, аккуратно одетый, с «ранне-ленинской» лысиной на голове мужчина лет пятидесяти, очень бережно, можно сказать трепетно, положил футляр с музыкальным инструментом на верхнюю полку для багажа в самолете, следующего рейсом Москва – Берлин. Это была самая ценная для него вещь – скрипка… Ценной она была потому, что только он один знал истинную стоимость этой вещи. Не как музыкального инструмента, а как коммерческого объекта.

Родившийся в семье музыкантов, Яша был обречен на то, чтобы продолжить занятия предков, втянутых в Российскую империю вместе со своими обычаями, традициями и легким надменным высокомерием по отношению к окружающему их народу. Он с трех своих лет помнил запах старой древесины, который извлекался его смычком, как ему казалось, вместе со звуками из его маленькой первой скрипки. Запах дерева, перемешанный с запахом канифоли, стал с годами его любимым запахом. Он даже подумывал, что неплохо было бы создать подобный одеколон на базе этих ароматов. Не зря же тонкие оттенки запаха называют нотками. Если бы его нос был настолько чуток, как и ухо, он непременно занялся бы этим проектом и стал бы сам его «фронтменом». Ухом своим он слышал даже еловые иголки, случайно попавшие через эфу внутрь инструмента. В это время года запах скрипки перебивался благоуханием мандариновой кожуры и еловых веток. А вот иголки, попавшие в скрипку, резали маленькому Яше слух, дребезжа внутри инструмента. Будучи коренным москвичом, как называют себя все, кто там родился, то есть процентов восемьдесят населения, не так давно заселенного мегаполиса, он легко поступил в ЦМШ, потом в консерваторию и играл в знаменитых оркестрах, коих было несколько в Москве, включая БСО, ГСО и оркестр «Виртуозы Москвы». Яшу везде знали. Причем не только за виртуозную игру на скрипке, а за невероятную для музыкального мира оборотистость… Это он делал походя… Таланта хватало.

У него всегда был гешефт. С малолетства он чем-нибудь приторговывал, включая решение задач по математике и физике на контрольных для одноклассников, которые полагали, что в карьере музыканта это излишние знания – уравнения, формулы и геометрические фигуры. Глядя на своих родителей, Яша понимал, что не намерен жить демонстративно убогой жизнью, которой так кичилась советская интеллигенция, не идущая на сделку с совестью во имя материальных благ и не поддерживающая «политику партии» для получения незаслуженных званий «народных» и «заслуженных». Видимо, эту сделку им никто и не предлагал.

Их схимничество было сродни отрешенности индийских йогов, готовых удовлетворяться набедренной повязкой, лишь бы что-то лишнее не просочилось в их закрытый хрустальный мир.

Яша не хотел «донашивать отцовские «бруки», как он говорил. Он хотел джинсы… Его пропуска на территорию различных культурных закрытых заведений столицы помогали ему заводить знакомства среди всех слоев общества. Директору сервиса хотелось попасть в дом Кино, директору дома Кино нужно было починить машину. Яша был незаменим.

Скрипичный футляр в руках всегда вызывает доверие к его обладателю, зачастую напрасное. С моментом перехода одной формации общественно- политического строя в другую, вопреки предсказаниям классиков марксизма – ленинизма, не к коммунизму, а назад в капитализм, причем в его худшую фазу, потребность в Яше отпала. Он по-прежнему играл в коллективах, но статус, а главное деньги, сжались до неприличных и не соответствующих Яшиному пониманию потребных для него размеров. Выручали поездки за рубеж на гастроли. Конечно, это было не то, что раньше. Такой рентабельности, как во времена «совка», никакие гастроли не вытягивали. Раньше он за двухкассетный магнитофон, купленный за 100 марок ФРГ, мог получить до тысячи рублей! А сейчас…Сейчас нужно было искать какой-то другой путь… Как говорил, помянув своего старшего брата, Владимир Ильич. И уехал в Европу.

Путь нашелся сам собой… Тоже в Европе…

После выступления на концерте в Мюнхене его «подцепил» на выходе из гостиницы мужчина с ярко выраженной , но очень неприятной внешностью. Из всего оркестра его выпученные глаза выбрали только его одного. Морской окунь какой-то… на ловле мальков.

Он подошел к нему в холле и сходу предложил за его скрипку двадцать тысяч марок. Говорил он на русском не плохо, но не насыщено. Склонял и спрягал слова правильно, а вот значение многих не знал. Он был выходец из той эпохи раздела Польши, когда одна ее часть отошла к России, а другая к Германии. Иосифу, так звали Яшиного нового знакомого, повезло, видимо больше, чем многим другим. Его предки выжили, пережили и фашизм, и советскую оккупацию и приспособились к послевоенной жизни, произведя на свет пучеглазого пацана, который сейчас стоял в холле гостиницы и без предварительной подготовки предложил Яше несметные, как тому казалось, деньги за скрипку. Смущало только одно обстоятельство. Скрипку на гастроли он взял папину, на нее и был оформлен «паспорт» по закону еще от 1960 года. Яшу разрывали смятения: алчность и верность семейным ценностям. Начал работать основной закон бизнеса: Борьба жадности и трусости. Отвратительная жабья рожа ударил в самое незащищенное место Яшиного организма. Он становился сразу богачом.

– А я что? С пустыми руками приеду? – ответил он жабоподобному толстяку, – или мы сейчас в «Культтоварах» скрипку купим, Бобруйской фанерной фабрики?

– Култтоварах?– нахмурил брови толстяк. Так он стал выглядеть еще комичнее, – что, култтаварах?

– Я говорю, что не могу без скрипки приехать…

– А!– толстяк заулыбался и по- свойски подхватил Яшу под руку ,– пошли выпьем. Яше стало понятно, что разговор не бесполезен. Они дошагали до знаменитой «Hoffbreu», где целый духовой оркестр, заглушая сам себя, играл чудовищные для нежного уха Яши марши.

Как можно слушать марш? Слушать и не маршировать. Загадка… при звуках марша ноги сами начинают искать высокие кожаные ботинки, рукава закатываться до локтя и вот ты уже печатаешь шаг по булыжной мостовой! Ein’s! Ein’s!Ein, zwei, drei!

В то же время план Иосифа был не так примитивен. Он, как выяснилось, посещал все гастрольные выступления коллективов из бывшего ССССР, как после развала, так и до. Периодически ему удавалось высматривать старый инструмент, законсервированный на территории победившего пролетариата еще с прошлого или позапрошлого века. Во время очередной аннексии. Музыкант выезжал с одним инструментом, а приезжал совершенно с другим. Ну какой таможенник мог по фотографии того времени определить разницу? Да никакой… Это все Яша, к его сожалению, узнал позже, когда сделка свершилась. Единственным утешением его печали, вызываемой ноющей, как зуб, болью было: продешевил! Успокаивало то, что сделка в Мюнхене не заканчивалась…Обратно он должен был завезти вовсе не бутафорскую или починенную скрипку, а инструмент, многократно превышающий стоимость его скрипки, под конкретного заказчика! Тот ждал уже больше года подходящей оказии. За это Яше обещали десять процентов со сделки. Будучи умным еврейским мальчиком, он безропотно согласился, понимая, что замена двухкассетным магнитофонам найдена. Вот истинный пример, когда человек работает по профессии и наслаждается результатами своего труда!

Пару следующих десятилетий Яша трудился на этой тонкой сугубо профессиональной ниве капиталистического труда, пока его мятущаяся душа не потребовала от него синекуры и для себя. Ему вдруг страстно захотелось услады своих амбиций, сильнее, чем денег, которых у него, как ему показалось, было достаточно. Если раньше он не старался выбиваться на первые позиции, наоборот, пытался быть вторым номером, чтобы не светиться, договаривался только с руководителями коллективов, чтобы его брали на гастроли, то к пятидесяти годам он вдруг захотел «взлететь». Что ему могло помешать?! Ничего!

Друзей в околомузыкальном мире у него было достаточно, и он начал искать себе подходящее место. Это оказалось непросто. За то время, пока он фарцевал скрипками, мастерство его росло не сильно. Вернее – никак. Яша взялся за дело. Он перестал ухаживать за женщинами, следить за курсом акций и стоимостью валюты. Он захотел славы! Так может хотеть славы только тот, кто уже так же сильно хотел и добился уже чего-нибудь другого! Обычно – женщин! Или мужчин! Но не денег!

Перевертыш, который произошел в его полулысой голове, несомненно, требовал отдельного изучения. Обычно богачи добывают себе славу путем простой покупки чего-нибудь несусветного: прогулочной яхты размером с Титаник, или племени масаев, чтобы прыгали под окном во дворе, заглядывая по очереди в окно к хозяину…

Яша взялся за скрипку. Он потерял покой и сон! Глаза его горели нездоровым огнем! Он играл и играл… Договаривался, обещал, подкупал, снова обещал… Готов был, наверное, даже сменить сексуальные ориентиры… Наконец свершилось! Через три года после того, как он напросился на дурацкую поездку с одним из симфонических оркестров в Берлин, устроенную мужем какой-то заштатной певицы. Она тоже реализовывала свои амбиции, а ее новоиспеченный муж шел на поводу, как это часто бывает, и в свою очередь тешил амбиции свои. Оказавшись в Берлине,он встретился в промежутках между репетициями с Иосифом, который стал еще толще, дышал с трудом, но из своего Мюнхена приехал. Дело было в том, что по упорно ходящим в Москве и Питере слухам, в ближайшее время музыкальным руководителем Берлинского филармонического оркестра, этого музыкального Эвереста, должен был стать выходец из России, что давало шансы для Яши стать первой скрипкой одного из самых знаменитых в мире коллективов, а размениваться он не хотел. Тем паче, что его фамилия по случайности совпадала с одним из величайших деятелей Ельцинской эпохи и запоминалась с первого раза. Тот тоже был лысым. «Почему ему можно, а мне нельзя»-, думал Яша и автоматически, ухмыляясь про себя, добавлял: «Что я, лысый?» – это почему-то сильно его веселило.

Пока все музыканты оркестра потешались над незнающей нот певицей и ее «ослепленным» мужем, Яша на всякий случай познакомился с ними поближе. Такие умения, как у этой дамы, даются не каждому – так раскрутить «чудака», что даже Концерт Хаус ей снял.

Достаточно, по его мнению, было номера в привокзальной гостинице.

Но он понимал и сам часто наблюдал, как люди, обладающие многими умениями и способностями, попадая под влияние чарующего волшебства классической музыки, экстраполируют это чувство на личность, ее воспроизводящую или притворяющуюся причастным к процессу, и начинают совершать абсолютно необъяснимые с точки зрения логики поступки.

Он поболтал с певицей, сделал пару комплиментов, она сильно расположилась. Видно было, что страшно нервничает… Понятно…Нигде не пела, а тут…Концерт Хаус…Тут Лист играл…Шопен…и вот «здрасте» Люба Копытина- весь город в рекламе… Да…Влетел «чувак» в копеечку… Даже жалко его немного стало… Взял у него телефон на всякий случай, в Берлине живет… Может пригодится…

Пригодился…Не так, чтобы сильно, по мелочи… Яша помнил, что, когда они прилетели в Берлин на концерт, у них не хватало контрабаса и этот «Ромео» не нашел ничего лучшего, как купить новый. Сундук со струнами. Весь оркестр наблюдал за лицом контрабасиста, когда ему принесли этот «шифоньер с колками» и он извлек первую ноту. Он скорчил такую рожу, когда под взглядами всего оркестра провел смычком по струнам, будто у него с подтяжек штаны упали из-под смокинга.

Все радостно осклабились и лишь тогда уткнулись в свои ноты, когда руководитель оркестра , железная дама с прекрасным армянским именем Карине гаркнула на них, как обычно, грозно поведя выдающимся носом!

Для них всех хохма продолжалась… Всем было весело, кроме устроителей… Всю суету. связанную с их пребыванием, перемещением и дурачествами музыкантов, взял на себя человек с рассеченной губой по имени Леонид, который давно жил в Берлине и был приставлен к оркестру и певцам на должность : «Чего изволите?». Яша задал ему только один вопрос: «Где тут у вас ближайшее казино?»,– была у него еще одна страстишка, которую он тщательно консервировал в себе другой страстью-нежеланием терять деньги, но иногда, по маленькой, позволял себе побаловаться. Заодно и телефон записал.

Место его в самолете оказалось почти в самом конце салона, он всегда старался прийти пораньше, чтобы пристроить скрипку, чехол которой превышал дурацкие нормы ручной клади и, зачастую, музыкант подвергался чудовищным, бездушным требованиям работников аэропорта – сдать скрипку в багаж. Яша всегда брал место у прохода и охранял свое сокровище, защищая ее от негабаритных чемоданов, которые пассажиры умудрялись таки протаскивать в салон и с разбегу пытались « впихнуть» в неподходящую для этого полку. В этот момент он грудью вставал на защиту своего инструмента… Ну, приходилось иногда и в обнимку с футляром лететь…Терпимо… Не контрабас же…Так он сидел на своем месте у прохода, дожидаясь остальных пассажиров, чтобы пропустить их на свои места и индифферентно наблюдал за колонной входящих и рассаживающихся. Как вдруг увидел, рядов через пятнадцать от себя, но по его же стороне, руки, которые как раз пытались пристроить на багажную полку…скрипичный футляр! Коллега… Интересно, кто он? Не так часто попадешь на один рейс с человеком, перевозящим скрипку. Судя по тому, как он растопыривал локти, рефлекторно пытаясь оградить инструмент от воздействия окружающей среды, можно было догадаться, что и скрипка, и музыкант не из простых! Нужно было дождаться конца посадки и пойти познакомиться… Хотя шевелюра пассажира, которому все-таки пришлось сесть на место, держа свое «сокровище» на коленях, показалась Яше очень знакомой. Стрижка «каре». Как у Паганини…

С трудом и в волнении Яша дождался взлета, набора высоты и отключения светящегося значка, на котором у пассажира не сходился ремень.

Он встал, медленно двинулся по проходу и подошел к ряду, на котором сидел человек, обнимавший скрипку. Тот безмятежно спал, обняв футляр и пристроив щеку на его изгиб. Смотрелось очень органично, красивый профиль с классически длинным носом, гладкими, почти черными с одной седой прядью волосами, умиротворенно спящем на скрипичном футляре. Яша даже сделал паузу и засмотрелся, но автоматически, конечно, подумал, что перед ним прекрасная композиция для посмертного барельефа на кладбищенской стене колумбария… Он его не мог не узнать… Это был Семен… Человек, который походя увел у него любимую девушку, еще в консерватории.




Глава 2 СКРИПКА И БАЛЕРИНА.




Что дарят мальчику в три года?

Лопатку или грузовик!

Чтоб не забыл, что из народа,

Ну и работать не отвык.

Ему, конечно, дарят скрипку

Ведь не пойдет он на завод.

Судьба одна ему – к пюпитру!

Мы богоизбранный народ!

Речь не идёт о синагоге

И соблюдении Шаббат.

Вполне достаточно, чтоб боги

Послали мальчику талант!

И путь тогда один заказан!

Ты должен стать там лучше всех!

Мы знаем, богом ты помазан,

Мы верим, Сема, в твой успех!



(Напутственный стих, написанный папой скрипачом и вложенный им в футляр скрипки сына перед отъездом из отчего дома на учебу).



Они учились с ним и в ЦМШ, и в консерватории, он был на год старше… На голову выше ростом и талантливее … На целую жизнь удачливее…

Ему все легко давалось, так же легко отдалась и Сара, его одногруппница. Просто ушла с ним и осталась ночевать… И даже не обиделась, когда он ее так же мимолетно забыл…А Яша сильно обиделся … За то, что «Сэмэну» ( как он его сквозь зубы называл про себя, благодаря Розенбауму, проговаривая злым шёпотом его имя) все давалось так же легко, как извлекать звуки из своей скрипки… За презрение к его, Яшиному « барыжничеству», за почитание зрителей, которых он очаровывал, казалось одним кивком головы со взметающимися « битлацкими» волосами над длинным с горбинкой носом…

Так вот, Сара, она же Саша, держалась среди однокурсников уверенно, даже для тех времен дерзко, на всех «плевать хотела», встречалась с Семеном, обладателем густых черных волос до плеч, косившем прической под Паганини. Он был высок, красив, заносчив, с большими растянутыми кистями рук, из династии ленинградских музыкантов, приехавший учиться в ЦМШ, чтобы оторваться от окружавшей его жизни «питерской подворотни», как сейчас бы сказали, по решению семейного совета. Отстраненный таким образом от дурной компании «питерских» мажоров… или миноров.

Сара же приехала из Украины, правда из областного города, но за год жизни в столице освоилась, хотя ее манера поведения, не изменившаяся за все годы жизни- разыгрывать провинциальную наивность, вводила в заблуждение почти всех, полагавших ее набитой дурой, просто хорошо играющей на скрипке. Ее огромные подслеповатые глаза, расположенные на правильной формы лице, как две огромные капли, скатывающиеся с небольшим уклоном внутренней части вниз к острому, правильной формы носу, одаривали собеседника всей глубокой тысячелетней печалью еврейского народа, выдавившего из себя грусть по капле для этой девочки с библейским именем.

Сопровождаемые широкой улыбкой пухлых губ, смело открывавших крупные белые зубы, эти глаза обезоруживали всех, кто не разговаривал с ней как с маленькой дурочкой. На других она не смотрела. Хотя периодически, шутки ради, она заставляла собеседников сюсюкать с ней в одной тональности. Дурой она, конечно, не была. Достаточно хорошо знала, чего хочет. Умело устраняла конкуренток, как в женской части, так и в музыкальной и не переставала при этом наивно улыбаться.

Почему она не приняла ухаживания Якова? Именно потому, что он был в нее беззаветно влюблен с первой секунды! Это никак не устраивало, ко всеобщему удивлению, свободолюбивую Сашу- Сару. Она хорошо понимала свою будущую судьбу музыканта из симфонического оркестра. Сидеть со смычком в третьем ряду и дышать в затылок такому же скрипачу. В одно рабство она себя уже обрекла. Чтобы сформировать душевный баланс, она позволила себе легкость в отношениях с мужчинами. Хоть ему-то не дышать в какой-нибудь орган тела.

Сдувать пылинки? Ха, нет! Лозунг был простой- мне подчиняется моя скрипка, я не подчиняюсь никому. Причем, хорошая скрипачка при необходимости может полоснуть чем – ни будь острым, как скальпелем, с филигранной точностью по нужному месту! Не только смычком!

Так и с Семеном, который незаметно отвалился и, как бы, даже и не заметил, что больше не ходит с Сарой гулять по улице Герцена и лопать пломбир в кафе напротив здания ТАСС. Отсекла, как ненужное… Вжик! Штрих вниз! И в форточку сердца. Лёгкое недоумение скривило углы его красивого правильного рта, ну, так и должно было быть… «Да и зачем она мне? – думал он, – Мама бы все равно выставила…».

Он первый среди них закончил консерваторию, блестяще сдал экзамен и уехал в свой родной Ленинград, откуда был командирован по рекомендации его дяди, естественно, тоже скрипача, но уже знаменитого. У дяди была пустая квартира в Брюсовом переулке, откуда три минуты пешком до консерватории, где он в том числе преподавал. Заселение Семена было обставлено перед женой профессора со всей возможной помпой проявления родственного благородства. Своих детей не было, а вот забота о племяннике – это святой долг перед сводным братом!

– Как мы можем не помочь этому прекрасному одареннейшему мальчику!? Вика! – умиленно глядя на очередную жену, картинно расставив руки в стороны, как перед поклоном, когда он держал в одной руке смычек, а в другой скрипку, вопрошал благородный муж, – тем более , что он так похож на меня!

Любочка, арфистка, оставившая после удачного, на ее взгляд, замужества, свои волшебные пассы руками, с радостью закатившая свой инструмент за шкаф, глядела на мужа с иронической улыбкой, если можно, конечно, было сложить улыбку из комбинации круглых щек, толстеньких губ и заплывших глаз. Выцепив беспрестанно женящегося на подворачивающихся ему под руку музыкантшах скрипача, она посчитала, что ее жизненный путь уже вымощен плитами из твердого камня, как древняя римская дорога Виа Аппиа, и предалась свой единственной искренней страсти- еде.

Но древние римляне, хоть и рассчитывали колею на две лошадиных задницы, но знали твердо: если одна из них увеличится больше чем на допустимую величину, то другой не останется места. Так и произошло. Наш проворный скрипач не успел и оглянуться, как рядом с ним вместо миниатюрной, с оттопыренной попкой, так аппетитно сжимающей коленями свою арфу молодой женщины, оказался шарик. Вернее два. Точно, как в старом еврейском анекдоте: «Настоящий образ еврейской женщины таков- голова, немного шеи и сразу попа», хотя еврейкой она не была.

Еврейкой Вика Куропаткина не была, но манеры переняла сразу. Ей, видимо, казалось, что если она будет разговаривать как торговка с Привоза, то ее коллеги отведут ее в синагогу и заставят сделать гиюр.

– Шо ты такое ховоришь, Зяма!? Каким местом он на тебе похожий? Только шо носом! У него такой же дюндель! Твой сводный брат не имеет такой нос! Посмотри на фотографию своего отца! Он тоже не имеет такой нос! Только ты, Зяма и этот мальчик, как те два грача с картины Саврасова! Прилетели!?– последнее слово Вика произнесла с такой сложной интонацией, будто исполнила виртуозный пассаж на арфе. Там звучало все: и угроза, и подозрение, и презрение, и непреклонность. А в принципе, все ее действия, слова и мысли сводились к одному: Я никуда отсюда не уйду! Никогда! Ни! За! Что!

– Такая загадка! – продолжила Вика, – откуда у парня « испанская грусть»? В смысле твой нос? – тут она сделала паузу. Музыкальное образование, конечно, образованием в истинном смысле этого слова называть нельзя, но умение уловить интонацию до того, как ее извлекут наружу и озвучат, несомненно прививалось. Так же, как и навык вовремя взять паузу.

Зиновий продолжал стоять с разведенными в стороны руками и глядел на жену, не опуская головы. Это был жест полной непокорности. Несгибаемости! Твердого намерения! Побега из концлагеря!

Ну естественно! Ведь заселив туда племянника, он опять обретал возможность «отмежевать» жилплощадь, лишить жену повода сходить туда под предлогом полива цветов, а на самом деле тщательно проконтролировать то, как висят полотенца, стоят тапочки и застелены простыни! Не осуществляет ли подвижный профессор манипуляции, которые полтора года назад проделал и с ней, навалившись прямо на древнем сундуке в прихожей. Перед тем, как показать ей обещанную коллекцию нот допечатного периода… Которую, кстати, она так никогда и не увидела.

Так Судьба Семена оказалась в прямой зависимости от обжорства Виктории Перепелкиной, которая перестала играть на арфе и еще сильнее полюбила зефир. Она, сама не желая того, в очередной раз подтолкнула своего профессора на опасную и привлекательную обочину дороги, по которой она то намеревалась пожизненно «трусить в одной упряжке», круп к крупу со своим избранником, погасив его либидо о свои распухшие формы, но… переела…

Профессор уже приглядел флейтистку… Она так смешно делала губами…

Племянник подвернулся кстати… В описываемые времена снять отель на ночь было задачей нерешаемой, поэтому сложноподчиненная комбинация обладателя квартиры была нормальным ходом мысли советского человека, которому непрерывно приходилось выкручиваться, чтобы решить свои самые утилитарные вопросы. Даже такие ныне не сложные, как еда и секс.

Итак, школу Семен заканчивал в Москве. Переехал туда в последний год обучения, в выпускной класс. К дяде Зиновию…

Его мама, красавица, бывшая балерина, не сделавшая себе карьеру из-за высокого роста, как-то раз, закуривая сигарету на кухне, под низко висящим абажуром, заключила:

– Странное имя для скрипача…Зиновий…Больше для портного подходит… Или закройщика. То ли у меня муж- Моисей! Мозес! Мойша! Мой!? Ша! Иди ко мне на ручки…,– она была почти на голову выше своего мужа (собственно в нее пошел ростом и Семен), после завершения карьеры набрала достаточно веса, чтобы избавиться от дистрофической худобы «балетных», у которых, как говорится « через живот насквозь можно было спину чесать» и стала секс символом своего города. Работала в Ленинградском доме моделей на Невском 21, сама демонстрировала одежду, учила ходить новеньких, ездила в заграничные командировки и несла на себе тот неподражаемый буржуазный флер, который в те годы так манил всех своей недостижимостью.

Как колония на Марсе Илона Маска.

Как она умудрилась полюбить скрипача, который был старше ее, меньше и, как это сказать, «подзадрыпаннее» … кроме нее никто понять не мог.

Дело в том, что, когда ее Мозес брал в руки скрипку – он превращался для нее в Моисея, уводящего свой народ из тысячелетнего египетского братства! В вождя племени Дакота с томагавком! Летчика со штурвалом! Горняка с кайлом! Шахтёра с отбойным молотком! (Ну, Это уже, конечно, после концерта, когда он откладывал скрипку!).

Видимо ее тренированные сухожилия входили в резонанс со струнами его инструмента! Когда он начинал играть ближе, чем в двух метрах от нее, она моментально вставала на пальцы ног! Первый раз это произошло с ней автоматически! Она была в сапогах на толстой, по той моде, платформе и встала в них, как в пуантах, вскинув руки! В следующую секунду она быстро сняла сапоги и не жалея импортных колготок, начала танцевать вокруг него какой-то журавлиный танец собственного сочинения! Ее руки выскакивали из ключиц, локти ломали привычную линию назло евклидовой геометрии, ноги отрывались от земли, казалось, совершенно не попадая в такт, но как со временем выяснилось, вливаясь в долгосрочный ритм, единый с музыкой скрипки и единственно им двоим понятным темпом. Моисей, совершенно оторопевший от такого зрелища, приглашенный товарищем на банкет, выпив коньяку и принужденный играть, хотя и не собирался, вытаращив глаза, следил за этой неземной птицей, которая, казалось сейчас «курлыкнет» и вылетит в окно!

Вылетел с ней он, в ее «Жигулях» третьей модели, на которых она отвезла его на квартиру к подруге и заставила играть еще… Он играл, а она раздевалась… Раздевала его … В конце- концов – подхватила, оторвала от пола и медленно вместе с ним опустилась на ковер… «Вот это балет!»– последнее, что успел подумать музыкант, бережно отодвигая под стол свою скрипку.

– Я Света! – шепнула ему на ухо волшебная журавлиха…

На следующий день они уже ехали не ее машине в Москву, знакомится с его братом. Решение, что они должны пожениться, пришло им обоим сразу, как только они в первый раз разомкнули объятия и перебрались с пола на диван.

Брат его тогда был подающим большие надежды молодым дарованием, поэтому проживал в коммунальной квартире, в отдельной комнате, где с удовольствием давал частные уроки, почему-то большей частью молоденьким студенткам. Некоторые задерживались подольше… Чуткие соседи знали репертуар наизусть и примерно представляли себе последовательность: игра ученицы, покрикивания, ругань преподавателя, скрипка переходит в его руки, следует демонстрация, па-у-за и … после этого два варианта: студентка выбегает, держа в руках одежду или уходит уже, когда все заснут, тихонько пробираясь к двери. Некоторые продолжали факультативно, до утра.

Звонок в дверь коммунальной квартиры во втором часу ночи разбудил всех соседей, ибо зазвонили все звонки сразу. Света не церемонилась и нажала на все кнопки по очереди. Невзирая на предупреждения, подписанные на стене шариковыми ручками: «звонить два раза», «после 12 не звонить», «звонок не работает». В коридор из своих комнат вышли все соседи. Зиновий вышел из своей последним и ослеп, увидев эту Жар- птицу у себя в коридоре! Которая требовала его, именно его, Зяму! Немедленно выдать ей на руки! Брата он заметил не сразу, ибо тот во-первых: благоразумно молчал! Во-вторых, моментально и легко слился с интерьером, эклектично сформированным из старых лыж, велосипедной рамы, общего ведра с тряпкой для мытья коридора и кухни и еще нескольких предметов «роскоши» обитателей этого клоповника.

А именно, персональных унитазных кругов. Своеобразная универсальная доска почета на стене. Круги одновременно напоминали лошадиные хомуты и было в этом что-то символическое, многостаночное. Предмет один, а применение разное. Для всех частей тела и практически на любой случай. Трудовой подвиг и заслуженный отдых.

В сортире. А где еще рождаются глобальные смыслы советской эпохи?

В церковь- нельзя! Отдельной жилплощади нет! Только там. Взял свой ободок и пошел… Сел, подумал и решил… Бонус вам в анус! Три в одном! Хомут! Гальюн! Багет!

Теоретически можно и на мемориальную доску применить.

Чем она от доски почета отличается? Только несменяемостью персонажа.

За аморальное поведение с доски почета можно слететь, с могильного камня – вряд ли.

Только женщина может опознать в толпе нужного ей субъекта, ни разу его, не видев в глаза! Как это делается? Не знает никто! Зачастую женщины сразу знают ответ на любой вопрос. Даже если не знают, все равно знают. Им не нужны, да и скучны логические умозаключения и последовательности в принятии решений. Почему? Да потому что они знают главное!

Человек на этой планете – это женщина. Мужчина- просто носитель сперматозоидов, органический банк со спермой, который еще может говорить, бегать, прыгать, ну иногда делать полезные вещи. Например, играть на скрипке.

Света легким движением подбородка вверх раздвинула «зрителей» в трусах и ночнушках, заполнявших своим нелепым присутствием коридор, и подойдя совсем близко к протирающему заспанные глаза Зиновию, чмокнула его в макушку и вручила явно зарубежную сумку в его дрожащие от неожиданной удачи руки. Не от вида импортной сумки с многозначительно позвякивающими в ее чреве бутылками. От ее обладательницы.

Моисей не закричал, конечно: «Здравствуй брат!»-, просто подошел и крепко обнял его, сцепив у него за спиной руки замком. Как в детстве, когда они частенько боролись, кряхтя и отдуваясь.

Комната изящностью интерьера не очаровывала. К счастью, помимо одинокого дивана, на котором спал обладатель жилплощади, там присутствовал круглый стол времен НЭПа, так показалось Светлане. Такую хронологическую отметку выдала ее интуиция, даже и не подумав посчитать количество колец на срезе ножке стола…

Он то на время и стал главной фигурой вечера… Из сумки были извлечены две бутылки, красотой своей, и особенно, притягательностью, с которыми могла сравнится только сама хозяйка сумки. Да и то, в зависимости от обстоятельств. Коньяк «Napoleon» и виски «Rуd Label». Булькающего коричневого содержимого не пивавший до этого ни один, ни другой брат. Понятно, палка салями, конфеты «Птичье молоко», почему-то вязанка вяленой корюшки, завернутая в газету и одинокий гордый лимон, похожий в свете настольной лампы на раздувшуюся канарейку.

Света двигалась, как на разминке у балетного станка: уверенно, грациозно и без лишних движений! Она подходила к окну, возвращалась кружась к столу, поднимала рюмку с коньяком так, будто это была волшебная диадема! Выпивала легко, как глоток чая!

Восторженное состояние влюбленности представляет наблюдателям совершенно разные симптомы, порой непредсказуемые! Через пять минут все уже пили, через пятнадцать минут полбутылки коньяка растворились в телах этих трех восхищённых людей. Оба брата с одинаковым нескрываемым восторгом смотрели на Светлану, которая, чувствуя эти горящие взоры, порхала, демонстрируя всю свою волшебную грацию, законную наследницу многих лет мучительных тренировок.

В какой-то момент Моисей решился! Он захотел повторить вчерашний фокус, чтобы, во- первых: убедиться, что это был не сон, во-вторых: размазать брата, ввергнуть его в черную зависть, зная его похотливый характер и количество встреч с прекрасным полом, чем особенно сам то он похвастаться не мог.

Сатисфицировать себя один раз и навсегда! Таким-то трофеем!

Он аккуратно, пользуясь тем, что брат во все глаза смотрел на его спутницу, не поднимая с пола, открыл футляр скрипки, которую он так со вчерашнего дня и таскал с собой, неожиданно встал и заиграл «Белое адажио» из «Лебединого озера», представляя себя, конечно, принцем Зигфридом, а возлюбленную – Одеттой!

Волшебный механизм сработал исправно! Светлана моментально вошла в образ и ловким движением стянув с себя плиссированную юбку, легко соскользнувшую к ее ногам, встала на «пуанты», оставшись в теплых колготках, плотно облегающих ее точеную фигуру в комплекте с тонким черным джемпером, подчеркивавшим достаточно увесистую для балерины грудь, грациозно под ним колышущуюся. Она начала танцевать свою партию, медленно и неотвратимо приближаясь к Мозесу, которого она со свойственной ей непосредственностью уже окрестила Мишей, ей так больше нравилось.

Его глаза горели, как две фары трактора «Беларусь», работающего в ночную смену! Их дуэт был восхитительно красивым и, как тогда не говорили, конечно, исключительно сексуальным! Они даже как бы стали одного роста, таким умопомрачительным было их слияние в этом неожиданном танце! При последних аккордах балерина приблизилась к музыканту и всем своим видом показывала, что готова прямо сейчас у него на груди умереть от разрыва сердца, если он закончит играть! Руки ее ломались, как у Арлекина, висели безвольными плетьми, демонстрируя, что же с ней произойдет, если скрипка замолчит! И как только Моисей выдал заключительный аккорд и протянул руки, чтобы обнять вновь обретённое сокровище, как у нее за спиной, неожиданно для них обоих, адски, дьявольски пронзительно, невыносимо сладостно для человеческого уха и отвратительно для братского, зазвучала еще одна скрипка!

Светлана вскинулась, как встревоженная в гнезде птица, развернулась всем корпусом и едва перебирая стопами, напоминавшими иглы циркуля-измерителя (таков его статус в готовальне), стоя на пальцах ног , на которые она встала перед своим новым возлюбленным, медленно двинулась в сторону второго брата, который сразу пошел с козырей, заиграл 4-й концерт Никколо Паганини… К полнейшему возмущению младшего брата история повторилась… Светлана так же «потерялась», как и при его игре…Так же растворилась…

У балерин, изнуренных долгими диетами, запретом на нормальный секс и мучительными многолетними тренировками, зачастую эротические триггеры могут быть самыми разнообразными и неожиданными!

У Светланы вот, оказалась скрипичная музыка, звучавшая вблизи ее прекрасного тела (как позже выяснится – и не только) … Завязалась дуэль! Они играли по очереди всю ночь, Светлана металась между ними, как залетевшая в комнату и бьющаяся об оконные стекла птица! Она танцевала все более страстно.

Выпили и коньяк, и виски и даже полбутылки водки, застрявшие у малопьющего Зиновия уже на пару месяцев в холодильнике. Окончание вечера стёрлось из памяти у всех троих, чего не скажешь об утреннем пробуждении. Спать улеглось трио на одном диване, одеты были фрагментарно. Братья прятали глаза, а Светлана, нисколько не смущаясь, чмокнула в лоб и одного, и другого и спросила:

– Туалет есть здесь? На душ я не рассчитываю…, – легко вспорхнула, подхватила с пола свою одежду и выскользнула в коридор. Братья одевались, пыхтя и молча… комната в освещении тусклого утра выглядела совершенно не так романтично, как вчера и жутко болели головы… Как никогда до этого…




Глава 3. СЕМЕН


Семену, родившемуся и росшему в этом странном альянсе скрипача и балерины, приходилось нелегко!

Страсти его родителей относительно воспитания сына разъезжались в разные стороны, как ноги начинающего фигуриста! Чем, кстати, ему и заменили балет, на котором Светлана сильно и не настаивала, понимая, что лишит ребенка детства, как лишили ее саму. Она периодически преподавала хореографию фигуристам и таскала туда маленького Семена с трех лет. Вместе со скрипкой, которую он сам не хотел выпускать из рук.

Играть на ней он обожал! Тем более, что на эти то занятия ходить никуда не нужно было, занимался он дома, с папой. И занимался совсем не так, как в музыкальной школе. Его не заставляли «пилить» до остервенения эти чудовищные гаммы и этюды. Папа показывал ему на своей скрипке: «Смотри, так поет птичка…, – и играл ему три нотки, после чего Семён, получивший в наследство от одного из своих предков абсолютный слух, до исступления водил смычком по струнам, пока не добивался результата. Заставлять не нужно было. «А так жужжит шмель», – и опять маленький Семен, высунув кончик языка и смешно подняв верхнюю губу к своему остренькому носику, старательно, как другой бы мальчик лобзиком, выпиливая фанерный автомат, играл эти три ноты, даже не догадываясь, что тренирует фрагменты сложнейшего этюда.

Родители часто ссорились и мир наступал только тогда, когда звучала скрипка: или занимался Семен, или папа играл, а мама танцевала свой «журавлиный танец», после чего они сразу шли спать… Даже не укладывая сына…

Светлана жила своей жизнью так, как хотела…Она не считала, что провести пару часов с понравившимся мужчиной является изменой мужу. В принципе она переняла на себя мужскую идеологию семейной жизни. Их альянс: маленького еврейского скрипача с большим талантом и русской красавицы с широкой, скажем, душой, которая одним взмахом ноги могла решить все свои вопросы и не чуралась делать это, могли породить только мула, покладистое и безвольное животное, способное лишь на приступы упрямства в качестве единственной формы протеста. Или прыжка в пропасть вместе с седоком… Как скрещивание кобылы и осла.

Если бы было наоборот: русский мужчина и еврейская женщина, то появился бы лошак- животное строптивое, неугомонное и непредсказуемое. Как от жеребца и ослицы.

Семен, став постарше, сильно печалился, видя, как отец страдает, предпочитая не замечать маминых выкрутасов. Как он оттаивает душой, когда они с ним занимаются музыкой у него в кабинете… Папины глаза становились такими большими, влажными и полными бесконечной любви… Семен так старательно выводил каждую ноту и был счастлив, когда папа закрывал глаза, слушая его. Это означало, что он хорошо играет…

Через пару лет занятий фигурным катанием очередные коньки очень быстро растущего Семена были повешены на гвоздик и больше не пригождались… Можно было повредить кисть при падении и родители благоразумно, как ни удивительно, общим решением освободили его от «волчков», «ласточек» и «пируэтов» на льду.

К двенадцати годам Семен догнал ростом отца, получил в руки взрослую скрипку и начал выступать на конкурсах, поражая всех своей самобытной игрой. Ему прочили большое будущее… Его не очень волновал успех у публики, главным его ценителем был его отец, чьи закрытые глаза искал он в зале, понимая, что если он не смотрит на сцену, значит все идет хорошо…

В школе его одноклассники не трогали, знали его с детства. Он был высокий и сильный. Хоть и играл на скрипке. Если к нему приставали или задирали, он долго молча терпел, а потом начинал танцевать странный танец на цыпочках, ставя под прямым углом руки в локте и смешно поднимая колени чуть не до уровня носа. Пока его удивленный обидчик пытался понять, что это такое, он получал сильный удар руки или ноги в нос или в пах, отбивавший напрочь желание вести дальнейший бой. Так он и бродил со школы домой, погруженный в свои думы и звуки. Иногда Светлана брала его с собой на выставки и показы, иногда они ходили в музей, где порой мать, походив для приличия с ним минут пятнадцать исчезала куда-то часа на два и ждала его уже в гардеробе у выхода. Семену очень это не нравилось, но он молчал… Только представлял глаза отца, темные, влажные, глубокие и любящие… Он понимал, что тот терпит все ради него… И ему хотелось играть, играть, играть… Да так! Чтобы он закрыл на время уже эти свои печальные глаза! Перестал страдать и слушал только его!

Когда ему было лет четырнадцать, он шел как-то домой, естественно через двор. К этому времени родители совместными усилиями, включавшими доцентскую должность Моисея в Ленинградской консерватории и пару очаровательных взмахов ногами в нужных местах Светланы, выхлопотали себе четырехкомнатную квартиру в центре, в старом доме.

Дом этот был заселен разношерстной публикой: помимо потомков первых пламенных революционеров там имелась в наличии дворянка лет девяноста, доживавшая свой век в оставленной ей чудом комнатушке. Она была единственная, кто открывал окно, чтобы лучше слышать, как играет Семён.

Как она не пала в «борьбе роковой» и дотянула до тех лет? Трудно было понять, а она не рассказывала. Лишь иногда, по одной ей известным дням, она выходила на улицу в синем длинном пальто, заколотом под горлом брошью с чёрными камнями, на голове ее была тончайшая белая пуховая шаль, на ногах туфли с большими пряжками. Дворничиха Катя, глядя ей вслед, обычно добавляла: «Барыня пожаловали гулять… Сейчас с сестрой на блядки пойдут», – и заливисто хохотала. У «барыни» действительно была двоюродная сестра, с которой они два раза в год ходили «смотреть картину», то есть в кино.

Много было творческой интеллигенции, потомков блокадников, выживших вопреки тому, что гениальный «вождь и учитель» бросил их помирать от голода и рассказав всему миру, что была «блокада», а на самом деле заводы работали, делали оружие и те, кто на них трудился, получали продовольственные карточки. Интеллигенция была не нужна. Какой с нее толк? Из контрабаса же не постреляешь по танкам. Пусть помирают с голоду… Некоторые дотянули до описываемых времен.

Жили и советские служащие, техническая интеллигенция- будущие дрожжи горбачевской «перестройки». Всех понемногу.

Была и шпана. Зачастую не важно, кем были их родители. Страна была пропитана блатной романтикой, наследством ГУЛАГа и нищеты. Впоследствии эта шушера на печах технической интеллигенции въехала во все властные кабинеты и понеслась… Наслаждаемся до сих пор.

Семен брел по двору в своих думах, подтянув по привычке верхнюю губу к своему гусарскому носу и размышлял. К описываемому моменту ему уже скоро должно было исполниться пятнадцать лет и вырос он так, что немного маму перерос. И было ясно, что это не предел. В руках у него был «дипломат», крайне модный по тем временам портфель. Предмет зависти окружающих.

В темном углу на самодельных, сварганенных из разных досок, скамеек сидела компания подростков – переростков. Они играли на гитаре. Видимо, раздобыли где-то. Раньше просто сидели, без «живой музыки», кассетник включали…

– Студент! – услышал он, как его, кто – то окликнул хриплым, видимо ломающимся голосом. Семен попытался сделать вид, что не слышит…, -Студент!!!, -еще громче закричали из угла. Семен понял, что не проскочить. Не сегодня, так завтра. Ему почему-то стало очень страшно, но он понимал, что показывать этого ни в коем случае нельзя. Он решительно двинулся в их сторону.

– Привет, народ! – отчетливо и громко, уверенно глядя на эту разнополую «банду», сказал он. – У меня к вам вопрос: Вы чего на расстроенной гитаре играете? Вам уши не режет? —нагло глядя в их глаза, спросил он. Хотя колени дрожали.

– В смысле, расстроенной? – менестрель, державший в руках инструмент, сдвинул брови и удивленно уставился на Семена.

– Дай-ка сюда…, – от решительного тона, которым говорил Семён, вся «бригада» оказалась в некотором изумлении. Гитару протянули.

– На какую ноту первая струна настраивается? – не давая им перевести дух, спросил решительный скрипач.

– Я откуда знаю, – недоуменно пожал плечами его визави.

– «Ми», кажется, – пропищал женский голосок.

– Ты откуда знаешь? – гитарист повернул голову через плечо.

– Слышала где-то…

– Ми- так ми…, – Семён дернул струну, подкрутил колок,– вот вам «ми». Вторая на какой ноте? – все дружно промолчали.

– Ля-минор можешь поставить? – спросил Семен владельца гитары.

– Чо? – тот уже начал на всякий случай, похоже, обижаться.

– А-эм, – добавила та же девчонка…

– А! Это могу! – он взял гитару обратно в руки, поставил на первом и втором ладу три пальца щепоткой и брынькнул, – нормально же, чо! Строит! – переставил эти же три пальца на одну струну каждый вверх, брынькнул еще раз, – улыбаясь, посмотрел на Семена, – Это Е, без эм, просто Е, – добавил мизинец-Это Е семь,-потом спустил пальцы вниз на первые три струны- , провел пальцем и, уже улыбаясь, сказал- это ДэЭм.

– Понятно, -сказал Семен, забрал гитару, поставил этот «АэМ», и в свою очередь, провел по струнам пальцем. После этого подтянул все колки, сунул дипломат в руки сидящего напротив коллеги по струнной музыке и решительно сказал: «Подвинься». Сдвинуться пришлось всем. Семен играл на гитаре в первый раз в жизни, но струны для него за эти двенадцать лет были как… Как Ихтиандру плавать в двадцати пятиметровом бассейне… (говорили, что Семен похож на артиста, который сыграл главную роль, только нос вот…). Он некоторое время приспосабливался к грифу, ко звукоизвлечению без смычка, сплошное пиццикато и заиграл, ставя аккорды по своему наитию, перебирая струны на слух и ловя ритм. Все смотрели и слушали в полном изумлении. Потом он вытащил из кармана канифолевый кубик, из другого кармана шариковую ручку6 натер ее, как смычек и заиграл…

Тишина, зацементировавшая его зрительный зал, дала бы фору так называемому «гробовому молчанию». Он остановился. Встал. Протянул гитару ее обладателю:

– Держи, Трубадур! – старая пословица о том, что «в мире нет бойца смелей, чем напуганный еврей» в очередной раз сработала. Это было маленькое восстание в Варшавском гетто, война Судного дня в подворотне. После такой наглости его демарша его должны были, или «прибить» или «признать».

Паузу прервала девушка, которая знала названия нот. Она была достаточно рослая, почти с Семена. У нее была странная стрижка- обрезанная почти под верх лба челка, обрамлявшая сверху лицо, как хоккейный шлем, длинные, прямые, до плеч волосы, пухлые губы и взгляд с томной поволокой. В глазах ее было то обаяние «черной дыры», которое до этого момента не встречалось Семену.

Он просто тогда впервые зафиксировал это состояние находящихся напротив женских глаз, которое втягивает тебя внутрь нее. Это было сексуальное желание. Семену было интересно наблюдать за происходящим, он чувствовал, что включен какой-то мощный магнит под этой куце обстриженной челкой, но его не затягивало. Он был в состоянии физика-ядерщика, наблюдавшего за процессом работы синхрофазотрона на экране прибора.

Загадочность взгляда определялось и еще одной причиной, которая была зажата в правой руке девушки. Она была в розовой водолазке- продукте, добытом питерскими фарцовщиками у прибывавших в порт моряков. Тонкая ткань, как вторая полупрозрачная кожа, филигранно, призывно передавала все изгибы и выпуклости: плеч, груди и плоского живота стоявшей напротив чаровницы.

В руке ее была бутылка вина «три семерки», «777», с мужиком в шляпе на этикетке, с нелепо сложенными руками, что можно было бы при очень сильном допущении принять за «боксерскую стойку».

–Меня Майя зовут. Будешь? – с вызовом, глядя прямо ему в глаза, включая свой внутренний магнетрон на следующий режим мощности, спросила она, слышно было как зажужжали моторы насосов охлаждения реактора. Отступать было некуда. Семен взял бутылку, засунул горлышко в рот и начал пить. Сначала в аккомпанементе выжидательного молчания он глотал теплую сладкую жидкость, как ненавидимый с детства бабушкин кисель, потом под одобрительное гудение и в завершение под крики:

– Эй! Эй! Студент! Оставь нам! Эй! -но было поздно! Семен, как журавль на болоте, заглатывающий змею, втянул в себя содержимое сосуда, опустил руку и голову, подавил рвотный позыв, вызванный заполнившим пищевод и просящимся назад в Молдавию пойлом и с облегчением выдохнул.

Шоу закончилось… Все заулыбались… Чувак, который держал гитару заиграл, запел: «Шиз гаррас, ойе бэби шиз гаррас»,– Семен, оставшийся стоять как столб, чувствуя , как горячий состав, как укол хлористого кальция, заполняет горячей субстанцией его организм, с милой улыбкой смотрел на своих новых « друзей».

«Что ты мелешь? – хотелось сказать ему, – Какой нахрен шизгаррис»?-но ему нравилось уже , как этот парень играет, как танцует Майя. Ее грудь, так выпукло обтянутая розовой тканью, напомнила ему детское развлечение, предложенное соседом по площадке, который был на год старше, когда тот взял два красных шарика, приготовленных на завтрашнюю первомайскую демонстрацию, налил в них немного воды, так, что они стали примерно пятнадцати сантиметров в диаметре, завязал узелки в месте для надува , взял их в две руки толстенькой верхушкой наружу , составил ладони рядом, протянул их в сторону Семена и спросил:

– Сема! Хочешь женскую грудь потрогать? -Семен протянул одну руку, потом вторую, пожмакал … Ничего любопытного- шарик с водой… Пожал плечами…

– Маленький ты еще…, – сказал сосед и добавил, – Айда на балкон! – через несколько секунд эти две, как он их назвал, «водородные бомбы», предшественники имплантов, полетели под ноги каким -то гуляющим по двору людям. Два проказника спрятались, присев на балконе и, строя друг другу гримасы, схожие с масками индийских бесов, с наслаждением слушали, как их матерят и грозят «оборвать все уши».

Неожиданно для себя охмелевший моментально Семен тоже начал танцевать свой любимый, скопированный у матери танец с «арлекином» и подниманием колена к подбородку, стоя на второй ноге на кончике пальцев.

Позже, когда появились видеомагнитофоны, выяснилось, что это стиль каратэ, под названием «пьяная обезьяна». На что Светлана, мельком посмотрев на экран с «колотушками», произнесла с долей презрения:

– Да это я их научила, когда с девочками в Японии были, – чем одновременно огорчила своего мужа, очень хорошо знавшего, по какому поводу танцуется этот танец.

В итоге домой Семена притащила Майя с дипломатом в одной руке и Семеном на другой, почти в качестве плаща. Ошалевшие от неожиданности родители только спросили ее в ужасе:

– Что с ним?

– Да портвейн пили! Немного…Я не знаю, что с ним стало, – передала валящегося с ног Семена в руки матери и тихонько улизнула, воспользовавшись оторопью родителей, которые уже вызывали скорую.

Выяснилось, что у Семена редкая патология. Непереносимость спиртного, как у чукчей или эскимосов. Это ладно. Изучено.

Дело в том, что он сразу стал алкоголиком. Вернее, пьяницей. Пить ему было нельзя, но очень хотелось. И в последующей жизни он был вынужден жить по этому непреложному философскому закону единства и борьбы двух противоположностей, гениально сформулированному Шалом Алейхмом:

«Если нельзя, но очень хочется, то можно…».

Майя, дочь дворничихи, влюбилась в него без памяти! Семен, глядя на нее, хотел только выпить! А она хотела любви!

Первая эйфория под «шизгаррес» всегда вспоминалась, как волшебная, тянущая к себе галлюцинация. Выход из нее с промыванием желудка был второй серией. Отдельно доснятым кино. Сиквел почти всегда хуже первоисточника.

Вот от этой Майи, с которой Семен умудрился еще пару раз напиться, конечно, не с таким катастрофическим исходом, но для Майи безрезультативно, и был снаряжен Семен на обучение в Москву. В надежные руки старшего брата. Дяди Зямы. Был поселен в квартиру, куда приходили без памяти в него влюблявшиеся девушки, уходившие совершенно разочарованными. Семен предлагал им выпить в качестве увертюры, после первой рюмки принимался танцевать очень странный танец, после второй заваливался спать мертвецким сном.

Деликатный, воспитанный мальчик не мог отказать женщине… Поэтому он решал два вопроса одновременно, напивался и ускользал из предполагаемых объятий. Легкодоступность матери наказала его отсутствием тяги к женскому полу.

То же самое, что и с остальными, произошло и с Сарой, которая просидела у его кровати до утра, гладя по волосам и ушла, когда заработало метро, вибрацию от которого чувствовало ее истомленное тело через толстые стены «Композиторского дома». Так непринужденно, оставаясь «звездой», он закончил школу, консерваторию и уехал домой. Родители развелись. Он жил сначала с отцом, потом снял квартиру и жил один. Бывало, к нему наведывались мамины однокурсники со своими учениками и тогда Семен не пил ни капли. Не хотел пить…

Слухи о нем отдаленно доходили до столицы, но не будоражили. И вот тебе – здравствуйте! Спит на футляре от скрипки, как на Сариной щеке… Яше захотелось протянуть руку и сделать этому гаду «сливу» на его изящном носу. У него то самого был нос «бульбашской» картофелиной, подсаженный, видимо, какой-нибудь его прабабке из-под Гомеля белорусским батраком.

– Здравствуй, Семен…, – как можно более душевно попытался произнести он. Не вышло… Голос- хоть и духовой инструмент, да колками его не подтянешь…Получилась такая ядовитая нота! На скрипке бы так не дотянул… Струя желчи излилась на спящего красавца… Тот открыл глаза и первые несколько мгновений «лупал» ими, пытаясь сообразить, где находится.

– Тебе вступать! Проспал!?– уже не таясь, с полным сарказма голосом «брякнул» Яша.

И, наблюдая за внезапной растерянностью всегда уверенного в себе бывшего «соперника» по Саре он радостно захохотал, чего практически никогда себе не позволял. Был в эмоциях сдержан, жил перспективой. Неизвестно же, когда и с кем судьба сведет тебя в будущем. А сейчас? Будущее уже наступило. И пришло из прошлого, когда он не набил Семену морду в честном поединке за женщину, не разбил об его голову скрипку, даже ничего никому никогда не сказал! И вот сейчас он видит, как это баловень судьбы судорожно пытается найти связь с реальностью, смотрит на него подслеповатыми глазами и явно не узнает!

–Что, не узнал, Сема? – пассажиры вокруг уже начали недоуменно посматривать на них, хотя Яша говорил негромко, скорее, чересчур выразительно- Portato!

Семен, наконец, нашел свои очки, которые он повесил на сетку впереди стоящего кресла, рядом с гигиеническим пакетиком, хранившемся в обязательном порядке в самолете со времен турбовинтовых самолетов. В нынешнее время пассажиров тошнило гораздо реже, если только не встретишь такую «отрыжку» из прошлого, каким, несомненно, был Яша для Семена.

Семен водрузил спасительные окуляры на свой выдающийся нос и пару раз еще моргнув для наведения резкости, наконец- то опознал говорящего. Лицо его сразу преобразилась, подслеповатая неуверенность, делающая лица всех очкариков без очков похожими друг на друга, исчезла, губы приняли свое стандартное положение, но уже не легкой надменности, как в юности, а чуть высокомерного мирного согласия с происходящим вокруг безумством, которое он не может изменить, а только немного подправить. Например, своим смычком… Скрипичным, имеется в виду…

– Яша…?!,– разочарование, которое Якову послышалось в голосе пробужденного, вдруг разбудило в нем клокочущую ярость… Может, высота в десять тысяч метров подействовала, может, подскочивший сахар, а на самом деле, смутное предчувствие того, что этот мерзкий Семен летит туда же , куда и он, по тому же поводу, с той же целью… И отправит его второй раз в нокаут… И даже не заметит…

Когда появились социальные сети Яша, нашел Сару,,, Она жила в Израиле, играла в Ашдодском симфоническом оркестре, растолстела, в ее прекрасных глазах скопилось еще больше грусти…Но несчастной она не выглядела… Он не стал ей писать… Заглядывал иногда на страничку и уходил… Любил он ту, которая его тогда отвергла, а эта была уже совсем другая женщина…

Сам же он не изменился за тридцать лет ни на йоту… Так он, конечно, думал… Как и все люди.

Себя в зеркале видят все тем же ребенком, которого в первый раз привели в парикмахерскую и подкладывали доску на ручки кресла, чтобы усадить поудобнее. Остальные вокруг, особенно одноклассники, превращаются в стариков и старух стремительно и бесповоротно…

А чем поддеть Семена, Яша знал! Был у того один грех, который никак не совпадал с его романтическим в юности и профессорским ныне обликом. Яша знал, что Семен любил выпить. Причем не так, как предполагали окружающие- рюмка хорошего коньяку на весь вечер… Нет… Сема пил в «го..но».

Если по Яшиным дальним предкам, стянув по поводу или без штаны, проехал мужичонка и наградил его носом картофельным, круглым черепом и оттопыренными ушами, то Семин предок , будучи сапожником, оставил ему в наследство коллекцию стелек, в которую ему и приходилось периодически напиваться.

И бывало, на пару дней покидать, как свою скрипку, так и прочую реальность. Не на две недели, по русскому обычаю, а на пару дней всего…Ну, на три… Умеренно…

– Коньячку? – Яков по-прежнему пытался говорить максимально доброжелательно, но бурлившая в нем ненависть к этому «носатому» превращала тембр и тональность его голоса в сплошную ядовитую струю, как плевок кобры.

– Яша…, – уже с интонацией легкого недовольства, которая элементарно могла перейти в откровенную брезгливость на понижающейся интонации Diminuendo, отразил его пассаж Семен. Как бы говоря: «Может и не против, только не здесь…И не с тобой!»




Глава 4.КОНТРАБАС


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Леонид не знал, сколько он просидел в комнате для допросов. Часов он не носил, телефон пришлось сдать на входе, окон не было, ничего не было, чем бы можно было занять себя на это время…Он думал… Думал в основном про следователя…Что определяет мужскую заинтересованность в конкретной женщине? Глаз цепляется за формы… За прическу… Походку… Зачастую невозможно даже представить, что может будоражить мужскую сексуальность…, бывает, что родинка на подбородке… С какой стати? И хоть есть все перспективы, что с годами из этой родинки вырастет целый пучок кривых волос, это не отталкивает… В последние годы у женщин стало модно делать себе губы пельменями, массово… Интересно, кто им это подсказл? Хотя…Как знать…В немецкой культуре в порядке вещей идти в сауну или на пляж всей семьей. Леонид, когда в первый раз попал, с таким усилием с себя трусы стягивал, будто их пристрочили ему к поясу. Снял – и ничего… Никакой реакции… Кругом ходят голые женщины и никто не реагирует должным образом… Даже наоборот. Полуодетые больше внимания привлекают… Вот и сейчас- он сидел и думал об этой странной следователе. Чем зацепила? Совсем же не в его вкусе… Может, своим железным «нутром»? Это оно «полязгивало» так беззвучно во время допроса? Когда действительно с металлическим звуком открылась дверь, Леонид вздрогнул… Как можно держать так лицо…глаза, как у робота- две синих лампочки, губы дежурно улыбаются, а выглядит очень мило. Прямо пионервожатая в класс пришла… Речевку учить! Села напротив… Вытащила лист бумаги из стола, нет, бланк какой-то… Жаль не знал, хоть бы порисовал…Заполнила и протянула ему…

–Herr Gurariy! Sie sind frei… Tut mir leid, dass ich Sie hier behalten musste… Sie sind frei…(

(Господин Гурарий! Вы свободны…Извините, что пришлось задержать Вас здесь…Вы свободны…)

– Frau Mauer! Was bedeutet das? Ich kann gehen? ( Фрау Мауэр! Как это понимать? Я могу идти?)

– Ja! (Да!)– она расписалась на листке и протянула его Леониду. Тот был в недоумении. В полнейшем… Предположил, что лучше не задавать лишних вопросов. Взял плащ, висящий на спинке стула, подошел к двери, опять лязгнул замок- Фрау Мауэр нажала кнопку. Он не стал оборачиваться и вышел в коридор. «Где-то здесь этот Марк должен быть»– подумал он. Мысль его была прочитана через дверь, замок которой опять щелкнул, характерно для передергиваемого затвора: «Это уже не браунинг Мауэр,– подумал Леонид,– это карабин Маузер!»

– Bitte gehen Sie zum Ausgang, Herr Gurariy! Ihr Freund wird immer noch bei uns sein …

(Пройдите пожалуйста на выход, господин Гурарий! Ваш знакомый еще побудет у нас…)

Леня жил в Берлине давно, дольше, чем можно было предположить. Он не был эмигрантом в привычном смысле этого слова. Не был немцем – возвращенцем из Казахстана, но оказался еврейским беженцем, будучи по папе, конечно, евреем. Ему трудно было даже подобрать правильное обозначение своего статуса. Он был метеорологом. Причем военным метеорологом… И на момент вывода советских войск с территории ГДР служил в одной из частей недалеко от Дрездена.

Лет десять назад до описываемых событий он заезжал на территорию городка, даже зашел в свой подъезд, потрогал обои на стене, который еще сам и наклеил, даже к горлу комок подкатил. На территории поселения, где раньше кипела жизнь, не было ни одного человека. Все стояло в целости и сохранности, даже окна не были выбиты. «Нейтронную бомбу бросили, что ли?»– подумалось ему. Видимо, местные власти так напугали свое население, непонятно уж чем: то ли радиацией, то ли «русским духом», но даже бомжей там не завелось. И стало ему очень печально…

Леня обошел дом, прошелся вдоль пустой бывшей столовой, завернул в штаб. Его шаги необычно гулко отдавались эхом от стен, традиционно выкрашенных в грязно- серый цвет, зашел в свой кабинет, где так и стоял его стол, выдвинул ящик в смутной надежде найти что нибудь, что сам и положил… Ящик был пустой. Прогулялся по заросшему травой плацу – тоже не ободряло… Настроение было, как на кладбище… Потом вернулся к бывшему своему дому, остановился у подъезда и задрал голову вверх, на огромную сосну, которая уже сильно переросла их пятиэтажку, где на четвертом этаже он и жил когда- то. Собственно, эта сосна и прославила его на всю ГСВГ (Группу советских войск в Германии). Вернее, не сосна, а висящая на ней тарелка телевизионной антенны, обмотанная куском маскировочной сетки. Провод, ведущий к ней, был отрезан, а скорее оторван при попытке сдернуть антенну с дерева. Да не тут-то было… Его сосед, капитан Дмитрий Мочалкин, все делал на совесть. Также добросовестно он прикрутил и антенну к немецкой сосне.

Капитан был жилистый, упорный, неуступчивый и носил пилотку самого маленького размера. И сам был похож в своей форме на побег сосны, только без веток. Он был командиром группы радиоэлектронных помех и должен был заодно бороться с вражескими голосами. Поэтому установка телевизионной антенны была ему чисто профессиональным вызовом.

Как свойственно всему, что происходило в советском государстве и, особенно, в его квинтэссенции – Советской армии, все и двигалось по законам марксистско – ленинской философии. Которая, в свою очередь, присвоила себе все, что было выведено еще древнегреческими философами от Аристотеля до Платона.

В данном случае налицо было практическое применение закона о единстве и борьбе противоположностей. О чем и поведал Леонид своему соседу, которого он называл Митрич. Леонид пришёл к нему с бутылкой немецкого бренди, вечером, спустился на первый этаж, хромая на правую ногу – результат его краткосрочного пребывания в госпитале, где ему лечили грибок и походя расковыряли пятку до кости и чуть не до заражения крови. Из госпиталя от вышел на костылях и заодно со своей будущей женой, медсестрой Гулей, пробывшей его женой ровно то время, пока заживала пятка.

– Митрич,– после второй рюмки сказал Леонид, – ты можешь телевизионную антенну поставить? Вон на елку эту?

– Во-первых, это сосна. Во-вторых, меня особист в тот же вечер расстреляет, как узнает. Капитан моргал маленькими глазами так часто, будто у него был тик. В принципе был он человеком правильным и нарушать предписания для него было смертоубийственно.

– Митрич! Тут обороноспособность страны на кону стоит!

–Ты чего, Леня?! Перепил? Замполит каждое утро на построении гундит: «просмотр телевидения предположительного противника с территории ФРГ категорически запрещен», я – ответственный за это! А ты меня на преступление толкаешь.

– Митрич! А ты знаешь, что в госпитале немецкое западное телевидение смотрят?

– Вот суки! Завтра откручу им все провода!

– Погоди, послушай! – и Леня – военный метеоролог изложил на ухо соседу план своих действий. Митрич задумался, заелозил тощим задом по стулу, судорожно моргал глазами: ну не мог он переступить через инструкцию! Военная косточка вставала поперек горла! Но Леонид был неуступчив! Предки брестских евреев, наградившие его выдающимся попугайским носом, вдохнули в него помимо этого все возможное обаяние рыночного торговца, которому проще уступить, чем сопротивляться. В итоге, через два дня капитан Мочалкин, переодевшись в « техничку», и пока с аэродрома не вернулись сослуживцы, ловко залез на дерево с веревкой на поясе по разлапистой сосне на уровень четвертого этажа. Он сбросил конец вниз, где поджидал его предприимчивый метеоролог с антенной тарелкой в руках, которую сварганил из разных подвернувшихся под руку частей технически подкованный сосед. Подтянул ее наверх и накрепко присоединил двумя хомутами к стволу ничего не подозревающей сосны. Спустившись вниз, капитан только и сподобился выдать:

– Подведешь меня под трибунал…Один под расстрел не пойду!,– пробурчал он, глядя с неприязнью на свои ладони, измазанные в сосновой смоле.

– Не боИсь! Все будет хорошо! – Леня был в радостном предвкушении.

Авиационный полк, в котором служили два наших друга, как и любой авиационный полк в каждой стране мира, нуждался в прогнозе погоды на завтра, послезавтра, неделю месяц, год, вечность. Это было очень критично – знать погоду. Не нужно объяснять, мне кажется. Кто из нас не сидел в аэропорту из-за отмены рейса по «погодным условиям». А для боевого полка? Нужно точно знать- осадки, грозу, град, ветер, облачность, температуру. А как ты тут узнаешь? Для этого существовали метеорологи, которые в свою очередь не обладали никакими действительно приличными инструментами для выяснения этой проклятой погоды на завтра. Ну, запускали какие-то зонды, вели какие-то наблюдения. Но в итоге, конечно, тыкали пальцем в небо в прямом и переносном смысле!

Счастливый грибок, поразивший Ленину пятку, облагодетельствовал его еще и сакральным знанием. Еврейский мальчик Лёня, живя в своем Бресте, конечно, знал польский, русский и «Здесь – литавры!»– идиш, на котором разговаривала его бабушка! Оказавшись в Германии на месте своей службы, он вдруг понял, что язык, на котором говорит «аборигенское» население этой страны, не сильно то отличается от того, что уже тирибулькало у него в голове благодаря еврейской бабушке.

Ох уж эти бабушки! Сколько судеб они изменили, сами того не желая! Через полгода службы и просмотра телевизионных передач телевидения ГДР, что не возбранялось, он абсолютно сносно мог изъясняться на немецком языке и достаточно уверенно понимать местных, которые так или иначе проникали в часть в основном с небольшими гешефтами или услугами.

Попав в госпиталь, приглянувши себе стройную медсестру и выбрав по ее совету местом для их первого уединения кабинет руководителя госпиталя, вернее не сам кабинет, а приемную с кожаным диваном и телевизором, он сделал потрясающее открытие. Телевизор вещал, естественно, на немецком языке, но только с западной телевышки. Гуля, которая и по-русски то плохо говорила, греша сильным татарским акцентом, какой уж там немецкий, никакой разницы не замечала. Включила телевизор для звуковой завесы, предполагая более близкое знакомство с бравым офицером, нос которого (этой примете научила уже ее бабушка Альфия) предвещал приятные испытания физиологического характера. Это была ошибка… В этот раз ее спутник не воспользовался возможностью обвить себя гибким телом медсестры и на практике проверить пропорциональное соответствие органов своим размерам по бабушкиной шкале!

Он уткнулся в телевизор и смотрел туда не моргая. И ладно бы шел футбол, это хоть как-то могло бы объяснить его отвратительное поведение! Там шел прогноз погоды! На экране была карта Германии, причем, чтобы уесть своих «демократических» соседей, проклятые бундесы показывали погоду ВСЕЙ Германии, как будто и не было никакой границы между восточной и западной частью! На экране двигались тучи, сверкали молнии, мелькали цифры с параметрами давления и температуры, стрелками, как на штабной игре, показывалось направление и сила ветра. Старший лейтенант Гутарий аккуратно убрал руку с Гулиной талии, вскочил и на одной ноге попрыгал к столу с таким видом, как будто собирался выброситься в окно в тройном прыжке. Он схватил карандаш, первый попавшийся лист бумаги и начал судорожно записывать, глядя на экран, все, что успевал ухватить. После этого чмокнул Гулю в щеку, сказал, что он ее вечный должник и ускакал к себе в палату.

Гуля, служившая в госпитале не первый год, знала, что он никуда не денется. Конкуренткой ее была только повариха Маша и две телефонистки. Остальные жительницы их военного городка были замужем, а этот «одноногий», со слов хирурга, еще неделю будет тут скакать, далеко не упрыгает. Она застегнула халат, выключила телевизор и отправилась в ординаторскую пить чай с молоком по рецепту своей татарской бабушки, которую мысленно называла «нанейка». Оставив на сегодня как своего спутника, так и уже проверенный ими на упругость диван в полном покое, она и сама была спокойна: хороший будет трофей.

На следующий день наш метеоролог утром «подкатил» в прямом смысле слова к начальнику госпиталя (сердобольная Гуля вытащила из-под лестницы давно стоявшую без дела кресло- каталку) и попросил того доставить его срочно прямо к командиру полка. По делу необычайной важности. Его крупные еврейские глаза над орлиным носом горели неземным огнем. Неистребимая сила этого неугасимого пламени нарожала более сотни Нобелевских лауреатов из его рода-племени. Спалить дотла начальника госпиталя? Никто бы и не заметил! Начальник подумал, посмотрел в эти безумные глаза, да и выделил ему свой УАЗик. На всякий случай…

Командир полка выслушал Леонида, сильно нахмурив брови. По его лысому черепу катались желваки, перекочевав туда с квадратной челюсти. Вызвал Лениного начальника. Что-то обсудил с ним. Потом Леонида завезли в кабинет на каталке. Некоторое время препирались, наконец командир выдал вердикт:

– Ночные полеты отменяем. Всем оставаться на местах до особого распоряжения, старший лейтенант Гурарий сидит на своем кресле в предбаннике моего кабинета и ждет. Если грозы, которую он нам тут наобещал, не будет, то я ему лично вторую ногу сломаю.

Старший метеоролог – непосредственный начальник Леонида, в сердцах собрал бумаги со своими прогнозами со стола и, забыв спросить разрешения, вышел.

Леня остался сидеть на своем кресле. Он мог, конечно, вставать, но ему казалось, что так безопасней. Не будут же его бить на инвалидном постаменте. Мы всегда хватаемся за последнюю соломинку, какую бы гротескную форму она ни принимала. Как в детстве прятали голову под подушку или залезали под одеяло, так и во взрослом возрасте находим себе какой-нибудь фетиш и им прикрываемся. В данный момент монастырём Леониду послужило инвалидное кресло, стоявшее у дверей лютого командира по кличке Киллер, данной ему когда-то одним из технарей двухгодичников, да так и прилипшее, и кочующее с ним от гарнизона к гарнизону. Леня, сидящий на кресле, вцепившийся напряженными до белизны костяшек пальцами в колеса управления, со своим горящим взором и горбатым носом напоминал скорее не орла, а грифа – стервятника, оказавшегося в курятнике на насесте и ждущего смерти. Только не чужой, а своей.

Стемнело. Хотелось в туалет, но Леонид мужественно терпел. Ему казалось, что если он встанет, то спугнет свое счастье, сольет его буквально в унитаз и готов был терпеть столько, сколько нужно. В итоге так и заснул с открытыми глазами, вернее провалился в небытие…

Он так глубоко погрузился в свою тревожную нирвану, что пропустил удар грома… Никак не отреагировал. Услышал, конечно, звук и подумал спокойно так: «Гроза…». Из оцепенения его вывел непосредственный начальник, который буквально бежал по коридору:

– Колись, Гурарий, как узнал? Ничего же не предвещало? Я зонды запускал, все приборы перепроверил! Барометр, б…ть, будь он неладен, не упал, сволочь! Не свалился! Не рухнул!!! Как ты узнал!? Гурарий! Чего ты на меня таращишься!? Клюнь еще! Жидовская морда!

Отворилась дверь командира полка. Вернее, не отворилась, а отскочила от косяка, звонко хлопнув по стене. В проеме стоял, сурово сдвинув брови, особо выдающиеся на фоне гладко выбритого черепа, сам Киллер, полковник Васин. (Нужно заметить, что данная ему громкая кличка явно сообщала об уважении подчинённых, ибо при других обстоятельствах к фамилии Васин, конечно, прилепили бы уж совершенно неподобающее слово из трех букв. «ХХХ …Васин на все согласен».) Брови его, жившие отдельной жизнью, как два бурундука на мяче для регби, показывали «ясно» лучше, чем барометр метеорологической службы…

–Свободны оба, – сделал многозначительную паузу и добавил, – Обоим повезло…

С этой минуты Лёня стал легендой. Шаманом. Колдуном. Ведуном. Пророком. Весь контингент стоявших в разных городах группировки войск подразделений знал, что есть такой Леня, ясновидящий, который всегда предсказывает правильно погоду и никогда не ошибается. За это он имел право каждый день после обеда не приходить на службу, а заниматься этими самыми предсказаниями. Составлять прогноз, простите. Так он объяснял начальству. Что ему нужно концентрироваться и соединиться с тонкими полями.

Секрет знал только Митрич, который, как нам известно, прикрутил напротив Лениного окна антенну, протянул к его телевизору тонкий, чтобы снизу не было видно кабель и настроил на «вражеские голоса». После обеда каждый день наш метеоролог приходил домой и «концентрировался». Включал телевизор и крутил пассатижами «шпенёк» развалившейся от слишком частого использования рукояти переключения каналов, перескакивая с одного прогноза на другой по изученному им уже расписанию. Записывал данные в блокнот и позже переносил их в рапорт и бланк сводки погоды. И никогда не ошибался!

Его побаивались. И только капитан Мочалкин улыбался своим узким лицом, повязанный обетом молчания, хотя кошки скребли его офицерскую душу, как лоток с песком. Непорядок все-таки…

Благодаря ореолу, окружавшему его, знанию немецкого языка, пробудившимся способностям к коммерции и массе свободного времени Леня все больше стал втягиваться в нарастающие товарно – денежные отношения военных с гражданскими. Советских военных и немецких гражданских. Пьяный Президент Ельцин еще не продирижировал отходную военному оркестру, но грандиозное по масштабам разворовывание имущества уже началось. Леня оказался одной из самых действенных шестеренок этого процесса. К большим делам, конечно, его не допускали, там посторонние были не нужны, но на полковом или гарнизонном уровне он влился в процесс по полной! Он закупал лампочки на сто лет вперед, продавал горюче- смазочные материалы, выменивал кирпичи на колючую проволоку, менял гдэровские марки на бундесовские, а самое главное, что он выяснил: на метро в Берлине можно было без препятствий ездить в западную часть и никто никого не проверял! Достаточно было одеть гражданскую одежду, сесть в метро и проехать до нужной станции. Все! Ты в другом мире.

Окончательную индульгенцию на свободу перемещения он получил, когда купил замполиту подержанный, очень сильно подержанный Opel за 300 марок ФРГ, чем вызвал в том неописуемый восторг и поддержку всех его коммерческих начинаний. Негоциантская карьера Леонида чуть не закончилась трагически, когда он взялся посодействовать контрабанде сигарет, которыми до отказа было набито брюхо армейского АН – 12, приземлившегося на их военном аэродроме. Сопровождая грузовик в договоренное место в район берлинского Марцана, он был жесточайшим образом избит конкурирующей организацией – вездесущими вьетнамцами, контролировавшими тогда «черный» сигаретный бизнес Берлина. Его выкинули из кабины и избили палками. Кулаками мелкорослые вьетнамцы драться не любили. Раздробили лицо, напоминанием чему остался шрам на верхней губе, превращающий ее почти в « заячью», да и мало того, сдали их всех в полицию, которая начала расследование против воинской части, но, к счастью для него, по политическим причинам « съехавшая» с расследования, оставив у Леонида жесткий страх пред занятиями большой коммерцией, в этих вечных «ножницах» между бандитами и правоохранительными органами.

В то время Западный Берлин открыл на целый год прием всех евреев на дальнейшее проживание в своих недрах. По совету кого- то , он уже не помнил кого, много тогда в Берлине оказалось « перебежчиков», он приехал в Приемный пункт еврейских беженцев в Берлине на OttoGrothewohl Strasse , где подал свидетельство о рождении отца, где было написано определяющее судьбу многих выходцев из Союза заветное слово «еврей». Ему выдали документ, предоставили жилье, подобно тысячам действительно там жившим, а в основном быстро смекнувшим и любым невообразимым путем приехавшим из необъятной страны своего проживания на этот «Мед». Да так и прижился. Кем только не работал он за эти годы – начиная от садовника, заканчивая уличным торговцем. Но ничто не могло больше превзойти состояния восхитительного восторга беззаветной торговли «родиной» в виде имущества его воинской части. И внушало животный страх перед любой коммерческой деятельностью. Так тоже бывает. Иных не отлучишь, хоть что с ним делай, а Леонида как отрезало… Он устроился в компанию по торговле запасными частями и работал себе спокойно… До поры до времени…

Сосед его Митрич уехал в Москву с традиционным сервизом «Мадонна», поступил в академию и учился там, испытывая полное безденежье. На почве этого устроился в коммерческую компанию кладовщиком, перекладывал с места на место какие-то коробки с китайской аппаратурой, при этом периодически останавливался, выпрямляясь во весь рост и, зло оглядывая гору картонных завалов с иероглифами, сердито проговаривал во весь голос: «Да на хрен мне все это нужно!»– и… продолжал работать, ибо 400 долларов в месяц были явно не лишними в его скудном офицерском бюджете.

Об этом он рассказал Леониду, когда в конце 1999 года оказался в Потсдаме вместе со своим новым шефом. Тот решил запустить производственную линию по каким-то особым жалюзи и привез технически одаренного Дмитрия с собой, дабы перевалить на него производственную часть. Встречались они в прокуренной пивной на D?sseldorfer Strasse, где к тому времени переехавший и живший первый год в германии шеф Митрича по имени Марк обитал каждый день. Для, как он говорил, «изучения немецкого языка». Непонятно, какой результат с точки зрения лингвистики дало ему посещение этого заведения с несложным названием «D?sseldorfer Fass» (Дюссельдорфская бочка), но за год проживания в Германии на пивной диете он добавил пятнадцать килограмм живого веса, выучил пятнадцать слов и перезнакомился со всеми завсегдатаями этой пивной. Так его там и звали: Русский Марк. Собственно контрабас Лене достался благодаря этому знакомству.

А Митрич неожиданно умер…На следующий год. История удивительная. Со слов Марка, перед отъездом в Германию его жена, которая вовсе не хотела ехать в Германию, поставила условие, что если он не купит квартиру в Москве, то она никуда и не поедет. Дело было перед Hовым годом. Марк согласился, оставил деньги (которые взял в долг у товарища) офицеру Мочалкину и написал доверенность, так как сам должен был срочно уезжать, получать визу, находиться в Германии и сидеть там безвыездно до марта. Митрич квартиру, конечно, купил… Только оформил ее не на имя Марка или его жены, которая тоже непременно должна была встречать Новый год вместе с мужем, а не остаться в Москве, а на свою жену… Чем очень сильно удивил Леонида… Не похоже было на Митрича… Он грешным делом даже подумал, что это он толкнул его на кривой путь неблагонадежных поступков с этой самой антенной на сосне. Скорее всего на это подбила его жена Татьяна. Женщина строгая и непреклонная. Бедный Дмитрий… В ожидании разборки, которая предстояла в марте , за два дня до приезда Марка он умер в подъезде от инсульта… А квартира досталась жене… Посмертно…как говорится… Вот такая история…

Дружбы у Лени с Марком не получилось… Разные подходы к жизни были, да и пить столько, сколько требовалась при редких встречах с Марком, он не мог… Так , изредка пересекались, чаще случайно. Пока не произошло действие, когда в его жизни появился контрабас.

Встретились они снова в той же пивнушке, Марк был с женщиной. Сначала Леониду показалось, что это его жена, только волосы в белый цвет покрасила. С ней он мельком был знаком, но выяснилось, что нет… Это была новая… Сходство их состояло в наличии большой груди, заостренного профиля лица, пышной гривы волос и непререкаемости суждений. Самое серьезное же различие было в том, что новая женщина Марка была оперная певица. И она хотела концерт в Концерт Хаус Берлин, а Марк, таращащий на нее восхищенные глаза, восторженно поддерживал эту идею.

Он напомнил Леониду человека, который вальяжно ездил на своей дорогой бричке, запряженной надежной лошадкой по проторенной дороге, с каждым годом добавляя себе веса, как тела, так и состояния и решившего вдруг поменять не только лошадь, но и стиль езды. Прокатиться верхом, чего давно уже не делал! Оседлав кобылицу, он вдруг неожиданно для себя выяснил, что по проторенной дороге он больше не поедет! Никогда! Что прибывать в его будущей жизни будет только вес! Обратно пропорционально состоянию!

Хоть и изо всех сил он и пытался направить на человеческий маршрут, у него ничего не получалось. Кобыла ежеминутно взбрыкивала и норовила свернуть в лес, где этот самый бедный Марк во время безудержной скачки бился изо всей силы головой о ветки деревьев, делал вид, что ему нравится и упрямо скакал дальше. Было ясно, что в какой-то момент кобыла его сбросит в подходящий для этого овраг, но ясно это было всем, кроме Марка! Тот был в высшей точке своей глупости и согласился. Теперь он просил Леонида подключиться к подготовке к предстоящему концерту, развесить афиши, дать интервью на радио и совершить прочие бессмысленности, которые абсолютно никуда не вели. Через две недели весь город был завешан портретами оперной дивы, которая смотрела со своих афиш на всех надменно, презрительно и как на само собой разумеющееся. Ладно бы только это! Она везла с собой симфонический оркестр из Москвы, как будто в Берлине не было своего! Стоило просто договориться с местными, раздать ноты, отрепетировать и выступить. Чувствовалось, что в этой истории кобыла ехала на седоке, а не наоборот!

За неделю до концерта выяснилось, что продано всего 114 билетов. Никто не хотел идти на неизвестную певицу. Марк в упоении своего упрямства, казалось, ничего не соображал…радостно надеялся на чудо… Леонид позвонил ему и сказал:

– Билеты не продаются…

– Да?-в голосе Марка звучало недоумение. Как такое могло быть? Мария Каллас воскресла, а тут билеты не продаются! Как так?

– Есть выход…

– Какой?– по бодрости голоса чувствовалось, что Марк не понимает, что концерт провалился…

– Евреи…

– Что евреи…?

– Завтра я им скажу в синагоге, что билеты бесплатно – будет полный зал…, – в трубке зазвенела тишина.

– Ладно, я согласен…, – только жене не говори моей.

– Договорились.

– Еще один вопрос…Оркестр прилетает, билеты мы оплатили…, – все таки в голосе слышались нотки печали,

– Не все потеряно, подумал Леонид,

– У них одного контрабаса не хватает. Ему отдельный билет нужно покупать, а уже поздно. Билетов на этот рейс больше нет, он же отдельно сам не прилетит…,– тоскливые интонации все пронзительней звучали в голосе собеседника…,– можем найти?

– Поищем…,– Леонид, сам давно не влюблявшийся, с сочувствием смотрел на Марка. Как на больного.

Поискал… Выяснилось, что в аренду сдавались только хорошие инструменты за дорого и дешевле было купить обычный, самый простой. Так и сделали…

Концерт состоялся… Леонид встречал музыкантов, расселял и даже ездил с дирижером покупать ему фрак. В знаменитый KaDeWe. И был совершенно ошарашен, когда услышал, как человек, которого полагалось называть «маэстро», разговаривает матом со своей женой пианисткой. Бывший офицер, хоть и метеоролог, которому до учебы в военном училище, как и почти всем еврейским детям пришлось поучиться в музыкальной школе, испытывал некий трепет перед дирижером из Москвы! А тут…

– Левон ковал по яйцам! – услышал он реплику с заднего сидения, и парочка захохотала. Только через несколько дней после окончания концерта, проезжая тем же маршрутом, он увидел на афишной тумбе наклеенную афишу: Ruggero Leonkavallo «Pagliacci».

Такое было у него ощущение, как один раз на Майорке, где он специально выбрал совершенно идиллистическую бухту, куда не вела автомобильная дорога, чтобы понырять с маской отдельно от немецких туристов. Те обливались кремом для загара с головы до ног, отчего море напоминало куриный бульон, везде плавали блестки жира. Море напоминало суп с фрикадельками. Он спустился по почти незаметной тропинке, ободрав все ноги, неся на поднятых над головой руках ласты и маску. Нырнул в волшебную гладь и ужаснулся. Все дно было усыпано разнообразной дрянью, которая только могла тонуть, как будто плыл над мусорным полигоном.

Так и дирижер, ругающийся матом, просто отбил у него желание смотреть на него с восхищением, даже на сцене, где он был в новом фраке. Хотя, нужно отдать должное, дирижировал он виртуозно! И оркестр играл грандиозно! И певцы пели выше всяких похвал! Даже новая жена Марка, которая умудрилась вписать в состав оркестра и привезти с собой знакомого гримера, вместо контрабаса, пела не так уж плохо. А уж публика! Завалила «бисами»! Захлопала до изнеможения! Не удивительно… На «халяву» еврейский зритель будет аплодировать стоя, сидя, лежа и в прыжке «цукахара прогнувшись», не жалея рук и ног, столько, сколько вы его попросите! Хоть до утра! Отобьет ладоши, полагая, что отбивает «бабки»! В счет будущего, к примеру, концерта!

На банкет после мероприятия Леонид не попал. Это было немного обидно. Целую неделю перед концертом он мотался по всяким мелким делам по городу: кассы, отель, питание, автобусы- все оказалось на нем. После того, как музыканты поселились, он был им настоящей нянькой! С некоторыми он даже успел подружиться, ибо очень старался выполнить все их просьбы, какими бы нелепыми они не были. Горой стал на их защиту, когда администрация гостиницы засекла группу, состоящую из четверых человек, которые жарили в номере стейки на привезенной с собой маленькой электроплитке. Опытные гастролеры протащили с собой кукольную плитку, кукольную сковородку и жарили на ней микростейк в номере. В итоге, именно из-за этого контрабаса, который всучил ему Марк, он и не успел на банкет, который в первую же очередь и заслужил:

– Леня! Выручай! Я не могу с ним домой к бывшей жене приехать. Это будет контрабас смерти. Первый случай в истории преступного мира! Я же с новой женой в гостинице живу! Отвези этот гроб куда-нибудь пожалуйста, на время…Я потом заберу…,

И не забрал. Контрабас прижился в небольшой Лениной квартире в районе Wilmersdorf, традиционным местом проживания еврейской общины, вписавшись в проем в стене, где когда-то до реконструкции был камин. В этот дом во время войны попала бомба и восстанавливать печное отопление не стали, а «архитектурные излишества» остались. Так и встал он туда, как грозный привратник у обшарпанной стены, стерегущий неизвестно кого. Иногда , крайне редко, Леонид, проходя мимо, проводил пальцем по четырем толстенным струнам и слушая приятно низкие звуки, подтягивал колки, дабы подстроить ноты…

Был такой момент, когда солнце садилось за крышу соседнего здания и отраженными, расслоившимися от ее конька лучами неровной, напоминающей черно- белые клавиши пианино палитрой, освещали его комнату и стоявший у стены доставшийся непонятно зачем ему контрабас.

Но! Все имеет свое значение! И сейчас он глупо хлопал глазами, глядя на следователя, в ее бездонные голубые колодцы и не мог ответить на ее вопрос:

– Warum hatte der Kontrabass, den wir im Hotel fanden, drei Saiten und nicht vier?( Почему на контрабасе, который мы нашли в отеле было три струны, а не четыре?)– Леонид моргал глазами. Он оказался полностью под гипнозом этой садистки.

– Gab es vier oder drei Saiten, als Sie es zur?ckgegeben haben? (Когда Вы отдавали его, там было четыре струны или три?)

– Vier…,– «почему мне так страшно, я же ничего не сделал, почему она возбуждает меня, она же мальчик»-думалось ему. Его опыт гомосексуального контакта, произошедший один раз в жизни, не вызывал у него в памяти ничего, кроме омерзения… В голове пульсировала самая толстая контрабасовая нота, извлекаемая приемом пиччикато : «Что происходит? Она спрашивает про какую-то струну…нужно убрать руки под стол. Так я и на себя наговорю…От страха…» (Дальнейший разговор, происходивший, конечно на немецком языке воспроизводится на русском для упрощения понимания):

– Четыре…Там точно было четыре струны, фрау Мауэр! Я хорошо это помню…, – удивительно большие кисти рук у нее …как отдельно пришитые, чем она интересно занимается? Такие диспропорции бывают у плотников, у теннисистов, но на одной руке. Не может же она жонглировать топорами или играть в теннис с двух рук…,

– Дело в том, что когда я отдавал контрабас, я вынужден был спуститься в подвал, за чехлом. Чехол – это отдельное дело, подобные чехлы, мне кажется, я видел, когда техники готовили самолет к зимовке! Шучу конечно. Ну, для небольшого танка бы точно подошёл. В нем, мне кажется, жить можно было при необходимости, как бездомные спят на Savegnyplatz, под мостом… Когда мне позвонил Марк и попросил отдать контрабас человеку по имени Яков, я предварительно протер тряпкой пыль с инструмента, прежде чем облачить его в это одеяние. Так, мне кажется, снаряжают водолаза перед погружением, настолько это непросто без привычки. Поэтому я хорошо помню, что там были четыре струны. Я еще по привычке провел по ним по всем пальцем. Мне нравилось, как низко они звучат, – «Я мельтешу, – думал он, слушая звук своего голоса,– суечусь, я же не в чем не виноват, почему я веду себя так необычно?»

– Вы говорите, вам позвонил Марк? Напишите, пожалуйста, его номер…Спасибо…Вам пока придется побыть здесь… Или отправить вас обратно в камеру? – она улыбнулась, обнажив ровные белые зубы. «И улыбка блядская какая то, – подумал Леонид,– извращенец я, что ли, просто давно женщины не было…Успокойся…Сейчас примотает тебе соучастие…Не должна…Мы же не в России…Хотя…Сильно она похожа на Штази. Сколько ей лет? Сейчас 2010 год…мне сорок семь, она лет на 15 младше…Значит родилась в семьдесят восьмом примерно. В девяностом ей было двенадцать-тринадцать лет…Нет…В Штази не успела…Наверняка из ГДР…Может я ее во время службы видел? Хотя…Она была совсем пацанка тогда…Странное сочетание, груди нет, а задница модельная…», – руки продолжали дрожать, он обхватил ими колени, – какой-то дурацкий коктейль в голове – желание и опасность. Внешняя реакция у меня стандартная, а внутри…она не видит».

Она закончила что-то писать на листочке, улыбнулась ему и вышла:

– Ждите здесь…,– « Да, попка, то, что нужно..»– провожая ее взглядом в дверях, подумал Леонид, -Кстати! У Гули тоже так было, ягодицы как орехи, груди ноль- и руки сильные, с крепкими пальцами…Так могла ухватить…Но у нее понятно, она в деревне своей с десяти лет корову доила. У бабушки, как там ее …Альфии…Только она в бюстгалтер вату подкладывала, а эта наоборот… Коровы? Откуда…Тут даже в ГДР доильные аппараты были…Нет, что-то другое…Но, впечатляет…Странные мы люди – мужчины, должно, казалось бы, разнообразие привлекать, а мы один и тот же тип выбираем, как дятлы… Дятлы на граблях…

В коридоре послышались голоса… Кто-то говорил с сильным акцентом, но громко и уверенно… Он узнал голос. Марк. Уже привезли. Интересно, что дальше будет…

По проходу ехала стюардесса, толкая впереди себя тележку с напитками. Доехала и до стоявшего в проходе Якова.

– Есть у вас коньяк? – спросил ее Яков,– товарища встретил … Школьного, отметить нужно…

– Алкоголь теперь только в бизнес-классе. Пройдите пожалуйста на место, товарищ…,– последнее слово резануло по уху , как звук лопнувшей струны. «Товарищ!» – у них, похоже, инструкции со времен товарища Чкалова не менялись…. «Товарищ…!»– однако спорить не стал и прошел к своему креслу. Постепенно успокоился, даже внутренне удивился- чего это он… Психанул… Когда приземлились и вышли, он подошел к Семену, стоявшему в очереди на паспортный контроль. Тот вышел раньше и стоял ближе к окошку пограничника. В темном плаще, с сумкой для костюмов на одном плече и футляром со скрипкой на другом. Понятно, что Яков был одет точно так же, с подобной сумкой и скрипичным футляром! Гастрольная жизнь затачивает всех на один манер. Так уж получилось. Никто не возмутился, когда он, обогнав добрую половину очереди, подошел к Семену, всем было ясно- дуэт скрипачей!

– Коллега!– приподняв брови, произнес Яша, уже искренне улыбаясь. Семен посмотрел на него сверху вниз, он был почти на голову выше и молча отступил в сторону на полшага, запуская его в очередь. Медленно, шаг за шагом продвигаясь к окошку с пограничником- полицейским, выяснилось, что они оба действительно ехали на одно прослушивание в Берлинскую филармонию, время прослушивания тоже было назначено примерно равное. Единственное, что различалось – это место проживания. Семен назвал свою гостиницу, небольшой пансион на Bleibtreustrasse, а Яков сказал, что остановится у товарища. Ему гостиницу не нужно, у него деловой партнер здесь. Хотя соврал. У него был заказан номер. В том же самом пансионе. Но у него был другой план. Его действительно встречал Иосиф, приехавший ради него из Мюнхена. Семена забрал молодой человек, встречавший их с табличкой Berliner Philarmoniker, действовавший по инструкции: посадить в машину, довезти до места , высадить.

Яков познакомил Семена с Иосифом. Потом записал номер телефона, и они расстались, договорившись встретиться уже завтра на прослушивании.

Яков ехал в машине со своим партнером молча, глядя в окно на окружавшие Berliner ring дома.

– Кто этот скрипач, Яша? – спросил Иосиф.

– А…Конкурент…, – как можно более безразлично ответил Яков. Иосиф несколько раз кивнул головой, все его три подбородка, подобно мехам небрежно брошенного на диван баяна, задвигались поочередно в такт его движениям, – Ты мне отель заказал?

– «Hyatt», как ты и просил…На Marlen Ditrich Platz…

– Отлично…Напротив казино. Сходим?

– Ты же знаешь, я не играю…

– Со мной посидишь.

– Опять следить, чтобы ты все деньги не проиграл? – с этими словами он протянул своему партнеру увесистый пакет из плотной бумаги, пробитый в разъемной его части двумя маленькими люверсами.

– Ладно…Не обязательно…Я отдыхать буду и готовиться…Завтра конкурс…,– складывая пакет в сумку, сказал Яша.

Попрощались в холле. Яков получил ключ, поднялся в номер, бросил сумку на кровать, открывать футляр не стал… и бережно положил его на стол. Вытащил из нагрудного кармана пиджака телефон, поискал и набрал номер:

– Алле! Это Марк? Здравствуйте! Это…,– он назвал свою фамилию.

– Борис?-удивленно спросили с другой стороны « провода»

– Яков…помните концерт в Концерт Хаусе два года назад?

– А… Да, помню…

– У мня к Вам один вопрос… Я помню, что вы контрабас тогда покупали… Он у вас не сохранился случайно? У нас выступление в Берлине, а история повторилась, контрабас не прилетел.

– Случайно сохранился, но не у меня… Запишите телефон… его Леонид зовут, может быть, вы его помните, он с вами возился тогда.

– Помню, помню…У него губа еще…

– Так и есть…У него контрабас дома стоит, он им любуется на закате. Мне некуда его забрать, развод, знаете, новые хлопоты… Записывайте номер. Я его сейчас предупрежу.

Яков аккуратно записал, перенес цифры в телефон и позвонил. Леонид оказался недалеко от дома, мог быстро подойти. Предупредил, что ему нужно будет сходить в подвал за футляром. Через час можно было приехать, назвал адрес.

Яков спустился вниз, взял карту на стойке администратора, спросил у того, где находится … назвал продиктованный ему адрес. Потом спросил, где находится Bleibtreustrasse. Оказалось, между ними не больше километра. Явно удовлетворенный, Яков с лицом, полным печальной решительности, вышел в прямоугольные кварталы новой, капиталистической застройки Potsdamer Platz, где было все: офисы ведущих компаний, магазины всех марок, даже аттракцион, где ты мог продирижировать симфоническим оркестром. Ему было не до этого… Он зашел в продуктовый магазин, купил бутылку коньяка «Martell» ХО , формой своей напоминающей русскую балалайку… «Балалайка три струны,»– подумалось ему,– еще две маленьких бутылочки по 50 грамм. Коробку конфет, бутылку Кока-Колы и подумав, положил в корзину лимон. Расплатившись на кассе, он вернулся в холл отеля, сел в кресло и минут двадцать отрешенно смотрел по сторонам. Иногда надолго сосредотачивая взгляд на одной из непонятных ему картин современного искусства, которые изобильно украшали стены отеля. После этого он набрал номер и услышав в ответ голос Семена, произнес следующее:

– Семен! Прости ради бога! Это Яша. Тут такая произошла штука…Короче. Нужна твоя помощь… Нет… Ничего особенного…Т ы же знаешь, я инструментами занимаюсь… Да… А в этот раз контрабас старинный купил… У меня заказчик в Москве есть… Понимаешь, дело в том, что мой друг живет в квартире в старом доме. Там лифт на одного человека, Иосиф, ты его видел, еле вмещается и лестница такая узкая, с этим монстром никак не пролезть… Да… Можно я его до завтра у тебя в отеле оставлю? Спасибо, дорогой! Спасибо! В течении часа буду…,– Яков нажал красную кнопку « отбой» на телефоне и попросил швейцара вызвать такси. После этого позвонил Леониду и сказал, что будет через двадцать пять минут. Когда он подъехал, то увидел на углу дома, в котором, видимо жил Леонид, картину, полную ностальгических воспоминаний. Это ему напомнило цифру 81. Когда-то в детстве, когда ему было еще лет пять, он с папой учил таблицу умножения и девятью девять, чтобы Яша проще мог запомнить, папа очень смешно изображал в виде толстой барышни и ее очень худого кавалера, стоявших рядом. Вот и сейчас, увидев Леонида рядом с футляром с контрабасом, он вспомнил себя в детстве и подумал- вот эти воспоминания- ведь они никому, кроме нас не нужны, поделиться то и не с кем, да и никак это не возможно. Живем и ничего после себя не оставляем. Топчемся на месте… Зачем…?

Он расплатился с таксистом, подошел к Леониду и крепко пожал ему руку.

– Вы не представляете, как Вы меня выручили! Мне буквально на один день! Завтра выступим и я сразу же верну…

– Да не волнуйтесь Вы! Он у меня приблудный… Наподобие дворового пса…только есть не просит… Стоит себе… Я привык…, – тем временем Яша осмотрел его «спутницу», эту восьмерку из его детства. Футляр был эконом варианта, без колесиков, с двумя лямками для переноса за спиной и ручкой сбоку. Героическим нужно быть человеком, чтобы стать контрабасистом. Он еще раз пожал руку Леониду, продел локти в эту упряжь для вьючных животных и пошел в сторону отеля, где жил Семён. Это было не трудно по карте запомнить. В темпе вальса- так он зафиксировал себе в памяти.

На три четверти, как говорится: сначала прямо-рааз, два, три -перекресток- поворот налево, еще три квартала -рааз, два, три прямо, слева заправка, напротив отель, вот и пришел. Он всегда пытался при запоминании использовать музыкальные ассоциации. Так ему было проще… Дошел он быстро…Перед тем, как зайти в фойе отеля, заглянул на заправку. В ответ на удивленный взгляд кассира указал головой на туалет. Тот согласно кивнул и опустил глаза, уставившись, как и почти все нынче, в свой телефон. Яков протиснулся в небольшую дверь, ловко славировав торчащей у него над головой «базукой». Задержался там недолго За дверью заправки подкинул плечами, усаживая на спине поудобнее контрабас. пропел себе под нос: «Тум- бала- тум- бала-БАС- балалайка»,– двинулся дальше. …Зайдя в отель поднялся по лестнице на третий этаж, его номер по идее должен был бы быть рядом. Постучал в дверь- в это время зазвонил телефон – он вытащил аппарат, посмотрел на экран – это звонил Иосиф. Он сбросил и поставил на беззвучный режим…

Семен открыл дверь так, будто только что крутнул вокруг себя партнершу по бальному танцу! Он стоял в проеме двери высокий, с красивой прической, доброжелательной улыбкой и стопами ног почему-то в шестой балетной позиции! На нем были строгие темные брюки, белая рубашка с расстегнутыми рукавами, что придавало легкий оттенок цыганщины или «карменщины» этой прекрасной картине и элегантные туфли. Правой рукой он прикасался к косяку, левой же, отведя дверь почти на весь размах своих рук, он грациозно придерживал ее, слегка изогнув кисть.

«Мариус Петипа, блин»,– подумал Яша под грузом висевшего у него за спиной контрабаса. Сейчас суну ему футляр в руки- пусть танцует… В темпе вальса:рааз-два-три,рааз-два-три. Семен, выдержав небольшую паузу, видимо насладившись эффектом, произведённым на Якова, учтиво отстранился, пропуская гостя в комнату и, даже, несколько наклонил голову… входите, мол, коллега…

Коллега вошел…

Комната выглядела, можно сказать романтично… На письменном столе стояла ваза с цветами, на журнальном столике тарелка с фруктами, маленькая бутылка сект «Rot Kaphen», уже открытая и наполовину выпитая, пробка и красная фольга лежали тут же рядом и один узкий, длинный бокал стоял на краю стола… «Хорошо хоть так, никого не ждал, сам « накатил»,– Яша скинул с себя чехол с инструментом и взглянул на Семена.

Это был, несомненно, совершенно другой человек, чем тот, который в самолете спал на своей скрипке. Глаз блестел, гордая улыбка, приподнятый подбородок и, главное, так картинно, по балетному поднятые руки … «Интересно, чего он изображает?»– подумал Яков.

– Ты балетом в детстве занимался? – снимая плащ, спросил он своего визави.

– Фигурным катанием, два года, хватило! Мама-балерина,– Семен вдруг крутнулся вокруг своей оси на одной ноге, махнув другой, вышло достаточно ловко.

«Это его с бокала шампанского так вштырило?– удивился Яков,-Интересно».

– Слушай, Семен, -опускаясь в кресло без подлокотников, стоявшее рядом с журнальным столиком, начал Яша, при этом он запустил руку в свою сумку, которую нес в руке, оба плеча его по дороге полностью занимал контрабас, – я в самолете не очень то себя вел… Понимаешь… Юношеские травмы долго не отпускают…

Семен засмеялся, как-то картинно… не естественно, как плохой актер, так же приложил свою огромную кисть руки к голове, обхватив лоб. Создалось ощущение, что огромный краб обхватил его лицо, он явно позировал… Яков не понимал… Они, конечно, почти тридцать лет не виделись, да и раньше не были особенно часто рядом, но поведение было странным… «Может он на коксе?»-подумал Яков. Ни валяющейся кредитной карточки, ни блюдечка, ни скрученной купюры, ни следов порошка не обнаруживалось…Чего же он так жеманничает!?

– Друг Яша! – неожиданно произнес Семен, – и распахнул свои длинные руки в разные стороны, – я очень рад тебя видеть! Так восхитительно все вокруг! Сегодня мы с тобой, как друзья, сидим в номере, а завтра…Завтра сойдемся, как в рыцарском турнире в честной дуэли! На скрипках! Как восхитительна жизнь, Яша! Ты прекрасен, мой друг! – этот краткий напыщенный монолог Яша сопровождал грациозными движениями своего большого тела и, если бы ситуация не была такой нелепой, можно было бы сказать, что зрелый мужчина очень элегантно совершает обрядовый шаманский танец журавля у болота с лягушками. Яша поставил на стол две маленькие бутылочки коньяка, положил конфеты и лимон, которые он приобрел по дороге. Семен замер со сломанными в локтях руками, изображая «Арлекина», потом сел на кровать напротив Якова и поднял, остановив напротив лица, свою красивую кисть с протянутым вверх указательным пальцем. И многозначительно поглядев на визави, чуть этим пальцем крутнул, как бы ставя точку и показывая цифру один. Яша чуть развел руками и приподнял голову- мол, понимаю! Открутил обе пробки и протянул одну из бутылочек Семену! Тот молча взял, наклонил голову так, что волосы упали вниз, закрыв на мгновение лицо и резко вскинул ее, подняв глаза к потолку, так, как обычно он делал это по окончании выступления. На поклоне. Затем, не опуская головы, он влил в себя эту микробутылочку, как глаз закапал из пипетки, проглотил, что было видно по движению большого кадыка и медленно опустил глаза на Яшу, показывая бровями:

« Ну!?». Яков улыбнулся в ответ и тоже выпил.

Секунду, пока коньяк тек по их пищеводам, они глядели друг на друга с улыбкой. Семен с душевной, Яков с недоуменной. Этот волшебный ритуальный миг, который незримо и интернационально связывает всех пьяниц всего мира, нельзя было нарушать. Это было бы кощунством. Они оба знали, что единственный приятный момент в потреблении спиртного – это первый глоток. И не хотели спугнуть это, можно с уверенностью сказать, краткосрочное счастье!

– Семен, – хотел что-то сказать Яков. Тот опять поднял указательный палец. Эти жесты понимают только музыканты, игравшие в оркестре, описать словами движение дирижерской палочки, или в данный момент, пальца невозможно, чтобы понять разницу между: стоп, вступайте, теперь вы, тише , громче. Яков прекрасно понял Семена… Его пищевод был длиннее, требовалось больше времени, чтобы растеклась теплая струя блаженства… Следующее мимолетное движение пальца было уже: теперь вступай!

– Семен, – продолжил Яков, вот что …, – он опять запустил руку в сумку и вытащил «балалайку», бутылку коньяка «Мартель». Увидев удивленные, скорее напуганные глаза Семена, он улыбнулся и сказал:

– Это я владельцу контрабаса нес, а он отказался. Решил тебе подарить… и еще вот это…, – он положил на стол пухлый пакет, который ему передал Иосиф.

– Что это? – спросил Семён, который закинул ногу на ногу и откинулся чуть назад, опершись на руки. Какое-то в нем было отвратительное жеманство, неприятно карябающее Якову ауру. Такое чувство обычно у него вызывали мужчины, переодетые в женщину. Яков помолчал, опустил глаза, поглядев на конверт, поднял их снова и сказал:

– Это тебе. Пятьдесят тысяч евро. Останься завтра дома…,– блаженное лицо Семена с разглаженными коньяком морщинами ни на микрон не изменилось. Было такое ощущение, что у него пропал слух. Он молчал… «Оглох, что ли?»– подумал Яков и тут же мелькнуло: «Тоже бы неплохо!»– он посмотрел на Семена. Его лицо не двигалось, улыбка как бы приклеилась к нему, только глаза- осязаемо было заметно, что они наливались темной глубиной…». Там всего то пятьдесят грамм, не может на него так подействовать, он же не алкаш конченый?!».

В эту секунду углы рта Семена двинулись в стороны, рот разъехался в улыбке, как занавес в заштатном клубе, сравнимой с ним и по силе пошлости.

– Яша!– глубоко и проникновенно произнес Семен и повторил еще теплее, выделив сильную долю на первой букве:

– Яаша!– неожиданно встал с кровати, обошел журнальный столик и уселся верхом на коллегу, оплетя ножки стула длинными ногами, обхватив лысоватую голову его двумя гигантскими крабами и впившись губами в его губы. Яша, ошалевший от такого развития событий, с отвращением ощущая горячий рот Семена на своих губах, обжигаемый его горячим дыханием и наполненный чужими запахами, непроизвольно и бессмысленно замахал ногами, пытаясь оттолкнуть большого и сильного Семена, кресло качнулось и они упали назад так, что Яков оказался на «лопатках», прижатый этим журавлем к полу , пытающимся при этом просунуть свой отвратительный язык ему глубоко в рот, будто клюв в кувшин.