Главная страница | Городское фэнтези | Ловцы книг. Волна вероятности

Ловцы книг. Волна вероятности
Макс Фрай
Ловцы книг #2
Что мы знаем об этой книге? Что ее лучше читать с начала. Это – вторая часть. Если вы не читали первую, то вообще ничего не поймете.
Кто эти люди? Что там у них стряслось? Чего они добиваются? Зачем ловят книги? Почему до сих пор пить не бросили? Какой, прости господи, Эль-Ютокан?
Я пока представления не имею, чем закончится эта трилогия. И уж точно не меньше читателей хочу узнать. Ладно, шансы-то у нас неплохие. Возможно однажды мы все проснёмся в реальности, где написана третья часть.

Макс Фрай
Ловцы книг. Волна вероятности

© Макс Фрай, текст, 2024
© Екатерина Ферез, иллюстрация, 2024
© ООО «Издательство АСТ», 2024

* * *

• Что мы знаем об этой книге?
Что ее надо читать с начала. Это – вторая часть. Поэтому если вы не читали первую, то вообще ни хрена не поймете. Кто эти люди (и люди ли)? Что у них там стряслось? Чего они добиваются? В чем проблема вообще? Кто злодеи, а кто хорошие? А скоро кого-то убьют? И когда они все наконец повзрослеют, возьмутся за голову, устроятся на работу, поженятся, или ладно, хотя бы просто так переспят?

(Правда, если читать эту книгу с начала, особо понятней не станет. Зато непонятно будет не хаотически, как попало, а по порядку. Долг автора – помочь читателю в правильной последовательности ни черта не понять.)

Вильнюс, январь 2021 года
Лийс (это третье, так называемое «легкое» имя, оно предназначено для приятных знакомств в неформальных, как говорят в таких случаях, ситуациях с теми, кто ему нравится, а значит, и нам подойдет); так вот, Лийс, который выглядит как студент, круглолицый, высокий, по-мальчишески тонкий, с кожей цвета гречишного меда и волосами цвета песка, слегка прозрачный (но это в темноте незаметно, а фонари не горят), в зеленом жилете курьера службы доставки BOLT, с фирменным коробом-рюкзаком за плечами стоит перед дверью ветхого дома на улице Кривю и открывает ее так называемым «универсальным ключом», иными словами, отмычкой. То есть действует как типичный квартирный вор.

Собственно, Лийс и есть вор – с точки зрения местных законов. Но вот уж на что ему точно плевать. Сегодня он здесь ненадолго. Сделает дело и сгинет, не оставив следов.
Лийс – штатный искусствовед Потустороннего Художественного музея Эль-Ютокана. (На этом месте знающие контекст молча снимают шляпы. Ну или не шляпы. А может, вообще ничего не снимают. Но каким-нибудь способом выражают безграничное уважение. Ни хрена себе! Аж из Эль-Ютоканского Потустороннего! Штатный искусствовед!)
Их таких сейчас всего семеро – штатных искусствоведов Эль-Ютоканского Художественного музея. И еще три с лишним десятка внештатных; список постоянно меняется, но от внештатных, положа руку на сердце, особого толку нет. Хотя случаются удивительные исключения, скажем, та же Маррийта (первое «твердое» имя, то есть официальное, под ним она в историю искусств и вошла). Обычная отставная старшина сорок третьего малого пограничного отделения (еще совсем молодая девчонка, старшин отправляют в отставку примерно через десять-пятнадцать лет, чтобы не успели устать и работа не начала казаться привычной рутиной – так нельзя, это полный провал). Чтобы не заскучать на пенсии, Маррийта вовсю развлекалась путешествиями в иные реальности, как многие отставники. Однажды из любопытства решила отправиться в ТХ-19 (в Эль-Ютокане совсем другая классификация потусторонних реальностей, но, чтобы не путать читателей, я использую уже знакомую нам систему Ловцов книг). Так вот, Маррийта захотела развлечься в Лос-Анджелесе, хотя ее отговаривали все четыре любовника и семья. И вернулась оттуда мало того, что живая, здоровая и загорелая, а еще и с охапкой картин с одинаковой подписью – Hiraeth[1 - То ли по удивительному совпадению, то ли по воле неизвестного нам (но теперь знаменитого в Эль-Ютокане) художника, взявшего псевдоним, «Hiraeth» в переводе с валийского языка означает глубокую, сильную, невосполнимую тоску по месту, времени или состоянию, которые бесповоротно утрачены, их больше нет (а возможно, и не было – тоска по несбывшемуся тоже «hiraeth»).], Хирис, по словам самой Маррийты, «одного бедолаги», который умер у нее на руках. Эти картины сейчас – одна из жемчужин Новейшей коллекции, под них даже выделен особый маленький зал со специальным освещением, имитирующим тусклые лампы ТХ-19, при этом свете картины выглядят наиболее выигрышно, потому что гений жил в темном полуподвале, там же и рисовал. Штатные искусствоведы музея переживали эту находку как личный провал. Ну, то есть как переживали. По Эль-Ютокански. Сказали друг другу: «Какие-то мы совсем дураки, а эта девчонка крутая» – и в знак безграничного уважения пригласили Маррийту пойти с ними в бар.

Пока мы тут вспоминаем Маррийту и картины художника Хирис, Лийс открывает дверь и заходит в дом. Хозяин дома (Лийс в этом только что сам убедился) прочно засел с друзьями в подвале как бы закрытой по случаю карантина, но для своих работающей пивной.
Хозяин – художник из числа почти никем не понятых гениев, которые слишком хороши для своих современников; вполне обычное дело, таких у нас тут дофига. Гений довольно стар, но жив и здоров, слава богу, и голова до сих пор работает лучше, чем у большинства молодых. Для Лийса это проблема. При том что, будь его воля, все большие художники жили бы вечно и (обязательно) хорошо. Проблема сугубо техническая: у живого много не заберешь. А художник великий! Лийс влюблен в его творчество по уши, он человек азартный и страстный, как почти всякий профпригодный искусствовед. И сейчас отдал бы все свои сбережения и недвижимое имущество (это довольно много, Лийс и его коллеги, прямо скажем, не бедствуют) – так вот, он легко отдал бы все, чем владеет, за возможность утащить из этого дома хотя бы десяток картин. Но у живых художников следует брать максимум два-три объекта. Причем выбирать такие, чья пропажа не бросится сразу в глаза. Правда, потом, когда в музее увидят эти сокровища, наверняка дадут добро на официальную закупку работ художника через подставное лицо[2 - Мне теперь наконец-то стало понятно, куда на самом деле подевались картины, которые мы рисовали в середине восьмидесятых в Одессе. То есть, по факту их купил Анатоль, одесский фарцовщик, уезжавший с семьей в США; тогда «отъезжанты», которым, согласно еще действовавшим советским законам, нельзя было вывозить за границу ни рубли, ни валюту, вкладывали деньги во что могли. В том числе покупали картины так называемых «авангардных» художников, то есть неофициальных, нищих, никому не нужных, известных в лучшем случае в узком кругу друзей. С расчетом, что, если хотя бы один из сотни однажды прославится, их вложения более чем окупятся. А если нет, деньги все равно за границу не вывезешь, так что не очень-то жаль. Но даже на фоне скупающих что попало отъезжающих богачей наш Анатоль выглядел, скажем так, странно. Во-первых, он был такой отличный чувак, что мы подружились. Во-вторых, смотрел на наши картины, которые забирал не торгуясь, не то чтобы с ужасом, но с непреходящим изумлением: мамочки, что я делаю, это вообще зачем?! В-третьих, не покупал ничьих картин, кроме наших и Гены Подвойского, который был примерно такой же, как мы, даже худший гений и псих. Хотя разумно было набрать побольше разных имен, чтобы увеличить свои шансы на выигрыш в этой странной лотерее. Все так и делали, а Анатоль – ни в какую, больше ничего покупать не хотел. Потом Анатоль уехал, что с ним было дальше и куда подевались картины, не знает никто.Короче, примерно вот так и выглядит типичная официальная закупка с посредником в Эль-Ютоканский Потусторонний Художественный музей. Спасибо тебе и привет, где бы ты сейчас ни был, дорогой Анатоль!]. Это довольно сложная процедура, но Лийс заранее совершенно уверен, что отлично все провернет.
Может показаться, что правила слишком суровы, а Лийс – послушный дурак. Но пограничник из Эль-Ютокана (а там каждый взрослый – в первую очередь пограничник, это даже не образ жизни, а сама жизнь) хорошо понимает, откуда взялись музейные правила и почему их следует неукоснительно выполнять. В ходе перемещений между реальностями должен сохраняться баланс между почти и совсем невозможным (причем по меркам той конкретной реальности, где ты находишься прямо сейчас). Разрушать и без того слишком зыбкие связи между мирами нет дураков.
В общем, если пропадет только пара картин, старых, почти забытых, откуда-нибудь из стопки в дальнем углу, владелец, с большой вероятностью, вообще не заметит пропажи. А заметив, как-нибудь ее себе объяснит. И мелкие денежные купюры, рассованные по ящикам и карманам, – вполне обычное дело, заначил когда-то, забыл, а теперь нашел. Вот о чем сейчас думает Лийс, листая папку с зарисовками, скетчами, или как они здесь правильно называются. Эти рисунки, пожалуй, даже сильнее больших картин. Так бывает, некоторым художникам необходимо ощущение несерьезности, необязательности, чтобы мастерство и талант проявились в полную мощь. Большая удача! Судя по слою пыли на папке, об этих своих рисунках художник давно уже не вспоминал. Можно взять сразу три… или даже четыре? «Да ладно, точно можно четыре», – говорит себе Лийс.
Выбрав четыре рисунка (кто бы знал, каких это каждый раз стоит душевных мук), Лийс кладет добычу в специальный стеклянный конверт, небьющийся, несгибаемый и непромокаемый. И невидимый; это не волшебство, а хитрый оптический фокус, известный Эль-Ютоканским стекольщикам, а больше, кажется, никому. В принципе, сейчас это даже несколько излишняя предосторожность, потому что конверт отправляется в короб службы доставки, но предосторожности излишними не бывают, это знает каждый искусствовед.
Перед уходом Лийс рассовывает мелкие местные денежные купюры – пятерки, десятки, двадцатки – что-то в кухонный шкафчик, что-то закладкой в книгу, что-то в карманы. Одну десятку он прячет в хлебнице, подсунув под черствый батон. Уж эту хозяин дома точно быстро найдет!
Лийс хотел бы оставить гораздо больше, сотню тысяч в конверте на видном месте, чтобы художник удивился, обрадовался и тратил их как хотел. Но правила! Внесенные изменения не должны выходить за пределы вполне вероятного и разрушать ткань реальности. Черт, черт, черт.

Вильнюс, январь 2021 года
Вышел из дома, как всегда в таких случаях, беспредельно счастливый и одновременно крайне недовольный тем, как мало унес. Аккуратно запер дверь своей универсальной отмычкой: нельзя бросать нараспашку, а то, чего доброго, какой-нибудь настоящий вор забредет.
Думал: «Я обязательно добьюсь официальной закупки. Такой художник! Нам у него надо буквально все. И заплатим ему нормальные деньги. Пусть хоть на старости лет хорошо поживет».
Заперев все как следует, Лийс еще раз изучил карту местности, выбирая кратчайшую дорогу к реке. Теоретически мог бы сгинуть и прямо здесь, дурное дело нехитрое. Но ради хорошего самочувствия, чтобы потом не валяться несколько суток с мигренью, из таких тяжелых реальностей лучше уходить через свое отражение; в идеале – в текущей воде. И поскольку река совсем близко, почему бы до нее не дойти.
Уточнив маршрут и спрятав в карман навигационный прибор, похожий на айфон формата «лопата», развернулся, чтобы идти, и тут наконец заметил, что за ним внимательно наблюдает человек в спортивном костюме, таком белоснежном, что, кажется, даже слегка сияет во тьме. Лийс сперва ему очень обрадовался – все-таки неожиданность. Приключение! Такого с ним еще не случалось. Процедура-то штатная. Если предварительно нормально все подготовить, потом просто приходишь, берешь и идешь.
Но Лийс не дал ликованию сбить себя с толку, он все-таки опытный специалист. Порадоваться, что в кои-то веки все пошло кувырком, можно будет потом, уже дома. А сейчас надо быстро решить, что делать. Пройти мимо как ни в чем не бывало? Договариваться? Бежать? Или лучше сгинуть без объяснений прямо сейчас? Последнее нежелательно, даже не из-за неизбежной мигрени, а потому что правила техники безопасности запрещают без крайней необходимости исчезать на глазах у местных. Все тот же чертов баланс, ради сохранения которого нельзя уносить все картины и миллионы художникам за них оставлять.

– Да не волнуйся ты так, – сказал человек в белом. – Все в порядке. Я не враг. И даже не конкурент.
Судя по голосу, это была женщина. Да и фигура скорее женская. Хотя кому от этого легче. «Интересно, как она меня вычислила? И почему я сразу ее не заметил?» – удивлялся Лийс.
Женщина подняла руки и сложила их в один из приветственных знаков, знакомый всем пограничникам Эль-Ютокана. Знак первой степени важности. С таким приветствием обычно приходят из миров высших духов. Разные удивительные существа, хотя с виду порой не скажешь. В ответ на знак первой степени важности следует поблагодарить за оказанное внимание. А больше с такими гостями ничего делать не надо – ни помогать, ни тем более мешать им пройти.
– А, тогда понятно! – обрадовался Лийс. И, спохватившись, вежливо добавил: – Спасибо, что появилась у меня на пути.
– На здоровье, – усмехнулась женщина первой степени важности. – У меня к тебе дело. Давай провожу до реки, ты же туда собирался? По дороге как раз успеем поговорить. Тебя как зовут?
Лийс всерьез задумался, которое из имен сейчас будет уместно. Вот так сразу и не сообразишь!
Подобных проблем у него с детства не было. Всегда ясно, какое имя надо назвать. А сейчас непонятно. Эта женщина ему нравилась – еще бы она не понравилась после того, как показала такой приветственный знак! Но ситуация никаким боком не подходила под определение «неформальной», поэтому третье «легкое» имя – не вариант. С другой стороны, она не начальство, не чиновница и не коллега, чтобы называть свое первое «твердое» имя – Кой-Илламот. Но и второе «домашнее» имя Торени ни в какие ворота, оно – для родных, соседей и ближайших друзей.
Наконец Лийс сказал:
– Я – Лаорги.
Это было его четвертое «священное» имя. Собственно, кавычки тут лишние. Имя и правда священное. Для магических взаимодействий и просто чудесных встреч. Имя великой силы. Он до сих пор всего пару раз его называл во время дежурств на границе; думал, только затем и нужно четвертое имя. Старшие друзья говорили, в обычной жизни тоже бывают моменты, когда уместно его назвать. Лийс им верил, но умозрительно, не мог представить, как это бывает. И вот!
– Спасибо, – кивнула женщина. – Имя у тебя будь здоров! А я – Юрате. Прости, что называю обычное местное имя, в котором нет ни силы, ни смысла. Это не потому, что я недооцениваю тебя и не придаю значения нашей встрече. Просто я сейчас тут живу среди людей человеком. Свое настоящее имя мне пока некем произнести.
Вот с этого места бы поподробнее! Лийс (Лаорги) читал легенды о высших духах, которые по доброй воле живут среди людей, отказавшись от собственной силы и даже от своих священных имен. Красиво! Но все-таки глупо. Зачем?! Впрочем, он заранее был уверен, что просто не понял в этих историях чего-то самого важного. И будь его воля, ух он бы ее расспросил! Но ясно же, что расспросы сейчас неуместны. Да и времени нет. Эта… ладно, предположим, Юрате, сказала, что о каком-то деле хочет поговорить.

Она тем временем достала из кармана маленький термос. Объяснила:
– Это кофе. Горячий. Я не то чтобы замерзла, пока тебя караулила, но почти вспомнила, как это делается. Наши зимние ветры – это полный трындец. Тебе, как я понимаю, не предлагать?
– Нет, – с сожалением помотал головой Лаорги (Лийс). – Не та у меня степень воплощения, чтобы местный напиток пить. Я же не в отпуск сюда пришел, чтобы все интересное перепробовать. А на работе главное – не оставлять ни запаха, ни следов.
– Разумно, – согласилась Юрате. – Ничего, напробуешься еще. Так вот, про твою работу. Во-первых, если вы решите купить для музея картины Гинтараса, надежный посредник у вас, считай, уже есть. Художник – мой старый приятель. И совершенно не удивится, что у меня нашлись друзья-богачи. Надумаете – звоните. Только не рано утром, пожалуйста. Вот мой телефон.
Сунула Лийсу (Лаорги) в руки маленькую картонку с именем и номером телефона. Это здесь называется «визитная карточка», вспомнил он.
– Но это не главное, – сказала Юрате. – Уверена, вы бы и без меня прекрасно справились. Не так уж сложно найти посредника или с собой его привести. Просто мне будет приятно помочь. И Гинтарасу, и вам. А настоящее дело такое. Я же правильно понимаю, что ты куда угодно можешь пройти?
– Ну, в общем, да, – подтвердил Лийс (Лаорги). – Я способный. Даже немного слишком. Однажды в детстве нечаянно в чужой сон угодил. Хорошо, что тот сновидец раньше времени не проснулся! А то бы сейчас с тобой кто-нибудь другой разговаривал. А я бы точно знал, куда деваются наши сны, когда мы просыпаемся. Интересно, конечно. Такая великая тайна! Но я рад, что удрал оттуда. Мне нравится быть живым. А однажды, когда на границе дежурил… такое, конечно, нельзя рассказывать, но тебе-то все можно. Так вот, однажды я погнался за демоном-вымыслом, которых у нас, вообще-то, просто гоняют тряпками. Молодой был, неопытный, не смог от настоящего отличить. И попал в породившее его наваждение. Весь целиком оказался в месте, которого нет! К счастью, я не понял, что происходит, не испугался, только огорчился, что не поймал беглеца. И вернулся обратно живой-здоровый. Как меня старшина ругала! Я и слов-то таких тогда не знал. Но, кстати! Это же она тогда мне посоветовала учиться на искусствоведа. Сказала, таким психам в музее самое место. Я подумал, а почему бы и не попробовать. У музейных жизнь интересная. А гуляют, обмывая добычу, – вообще зашибись. И они меня действительно приняли на обучение. После совсем короткого собеседования. А искусство я, если честно, уже потом полюбил.
– Вот и мне показалось, – перебила его Юрате, – что ты можешь пройти хоть в вымысел, хоть в чужой сон. Поэтому есть предложение. Относи добычу и возвращайся. Не на час, а хотя бы на пару недель. Покажу тебе одно интересное место. Там полно хороших художников. Еще и покруче здешних, при всем моем безграничном к ним уважении. И картины оттуда можно тоннами уносить.
– Это как? – удивился Лаорги (Лийс). – Картины живых художников? Помногу за раз уносить?
– Да. Все, что захочешь. Как у здешних, которые умерли в одиночестве, не оставив наследников. Сам увидишь. Бессмысленно сейчас объяснять. Только приходи в нормальной степени воплощения, как будто в отпуск собрался. Не как сейчас.
– Ладно. А что говорить в музее? Если это тайна, о которой пока лучше помалкивать, я могу действительно взять отпуск. Как вариант.
– Да почему же тайна, – улыбнулась Юрате. – Можешь спокойно все рассказать. Что цель тебе самому еще неизвестна, но кажется перспективной, пока дают, надо брать. Для вас, музейных, это вполне обычное дело. Разведка новых пространств.
– Я так рад! – улыбнулся Лаорги (но для нас он все-таки Лийс). – Не люблю обманывать и хитрить, хотя, конечно, умею. Пришлось научиться. В нашей работе без этого иногда – ну никак!
– Мы пришли, – сказала Юрате. – Здесь берег пологий, к воде удобно спускаться. Все, до встречи, давай.
Обняла его на прощание. А потом смотрела, как человек с курьерским коробом-рюкзаком склоняется над рекой, словно любуется своим отражением. Миг – и нет никого. Причем все органы чувств крайне убедительно говорят, что и не было. Была бы совсем человеком, пожалуй, поверила бы им. Хорошо, когда, кроме органов чувств, есть еще кое-что.

Эль-Ютокан, время Энгри, третий зеленый поток
Лийс (он все еще ощущает себя Лаорги, но он сейчас на работе, поэтому будет уместно называть его Кой-Илламот) сидит в своем кабинете, обнимая короб с драгоценной добычей. Пока на полу – до кресла он доберется позже, когда ноги согласятся ходить. Кой-Илламот (Лийс, Лаорги) плачет, натурально сидит и ревет в три ручья – нет, в четыре! – как Шир-Шани когда-то его научил.
Бывает такое счастье, что от него разрывается сердце. Бывают такие встречи, которые навсегда изменяют всю твою жизнь. Бывают такие объятия, как будто к тебе прикоснулся сразу весь мир. И так далее. Много бывает всякого разного, от которого радость становится больше, чем ты. В таких случаях обязательно надо поплакать, чтобы вся твоя радость в тебя поместилась. Лийс не умел, думал, что и не получится, но Шир-Шани – великий учитель. Таких вообще не бывает! Он однажды даже белку говорить научил.
* * *

• Что мы знаем об Эль-Ютокане?
Что Эль-Ютокан – пограничный город, крепость на перекрестке миров… нет, про Эль-Ютокан надо рассказывать как-то иначе. Звучит красиво, но суть совершенно не передает. Какая-то дурная фантастика получается, даже фильм такой был когда-то, старый фантастический боевик «Перекресток миров», «Crossworlds», ерундовый, хоть и с Рутгером Хауэром (ну, ему вообще на роли редко везло).
А Эль-Ютокан – реальность, да такая реальная, что на ее фоне даже наша, настолько прочная, что никуда не девается, когда мы этого очень хотим, может показаться недолговечным мыльным пузырем (каковым, строго говоря, и является, но это сложно, потом).

• Что мы знаем об Эль-Ютокане?
Что Эль-Ютокан – город-крепость, город и крепость, сам себе целый мир, центр и опора Союза Странствий, в каком-то смысле его столица, веселая, гостеприимная, полная развлечений и удовольствий на любой вкус, удивительных знаний, интересных знакомств и редких товаров, любимое туристическое направление для обитателей граничащих с Эль-Ютоканом миров.
Так уж удачно сложилось: Эль-Ютокан однажды возник в той сияющей точке (в неповторимом вечном моменте, «всегда здесь, никогда не сейчас», – по меткому выражению лейнского философа-культуролога Аси Ши Тайни, которая посвятила исследованию и описанию этого поразительного феномена всю свою долгую жизнь), где (когда, никогда) соприкасаются почти невозможные вероятности и объективно существующие миры.
Объяснить феномен Эль-Ютокана точнее у меня не получится, в человеческих словарях нет необходимых понятий, а в нашей речи, соответственно, нужных слов. Но если вдруг кто-нибудь из читателей понимает по эль-ютокански (это так называемый «добрый» язык, по умолчанию доступный каждому страннику, то есть, когда попадаешь в Эль-Ютокан, местная речь сразу проникает в тебя, становится как бы естественной и родной; сами уроженцы Эль-Ютокана точно так же мгновенно усваивают языки всех реальностей, где окажутся, равно как способность дышать любым воздухом, слышать звуки в нужном диапазоне, видеть все, что в данном мире считается видимым, и так далее, для путешествий это очень удобно, ну на то они и пограничники, пластичные существа) – так вот, если здесь кто-то понимает по эль-ютокански, то: ахо ди шрах курмара, эшо ди кара эрей ту эрей, апо ненай курмарэ, никурмарэ, бо шанго ди нэрэ, отэй нонэ да ирувэ. Курмарэй.
Так понятно? Ну, хорошо.

• Что мы знаем об Эль-Ютокане?
Что Эль-Ютокан – это город с населением чуть более трехсот тысяч, занимает площадь около четырехсот квадратных километров, то есть он совсем крошечный – для целого мира, для города-то как раз нормальный размер. Но будучи перекрестком миров, Эль-Ютокан практически бесконечен, по крайней мере, с точки зрения местных жителей, для которых прогулки по проложенным тропам Странствий – дело настолько обычное, что у большинства есть дачи «за городом», то есть в иных мирах. Не в каких попало, конечно, а только в соединенных с Эль-Ютоканом общими тропами Странствий, доступными не отдельным умельцам, а всем подряд. У кого-то на окраине вечно цветущего Сайдарьялли, у кого-то в Хэль-Утомане или под зелеными небесами Бьярди; ну, в общем, понятно. Во вселенной много приятных для жизни миров, а в неприятные тропы и не проложены, они в Союзе Странствий не состоят. Кто их вообще туда примет. Дурные соседи под боком никому не нужны.

• Что мы знаем об Эль-Ютокане?
Что Эль-Ютокан – в первую очередь пограничная крепость между мирами, а жители Эль-Ютокана – прежде всего пограничники. Все остальные особенности их счастливого бытия – следствия этого факта, можно сказать, побочный эффект. Каждый взрослый эль-ютоканец несет пограничную службу – по большому счету, всю жизнь, но по факту – несколько дней в году (или несколько лет согласно контракту, когда ты не рядовой пограничник, а профессионал, старшина).
При слове «пограничники» нам сразу представляются вооруженные люди в форме, которые бдительно бродят вдоль ограждений из колючей проволоки или сидят в будках паспортного контроля в аэропортах, охраняют границы своих государств, чтобы все остальные не смели туда соваться без соответствующих разрешений (сколько живу среди вас, никак не привыкну, в голове не укладывается, как такое стало возможно, бессмысленный же абсурд).
В Эль-Ютокане, конечно, нет ничего подобного. Граница-то между мирами. Ни оружие, ни форма, ни будки с компьютерами, ни тем более колючая проволока там ни к чему.
Пограничная служба в Эль-Ютокане – это, строго говоря, состояние сознания, позволяющее ясно видеть все реальности, пересекающиеся в данной точке-моменте, и проложенные между ними пути. И всех гостей-путешественников, которые – наяву ли, во сне ли – стремятся по этим путям пройти. И взаимодействовать с ними. То есть одним помогать, другим не мешать, а кого-то – гнать в шею. В Эль-Ютокане не всякие гости нужны.
Находиться в состоянии пограничника – огромное удовольствие и самое увлекательное приключение, какое только можно вообразить. Короче, граждане Эль-Ютокана несут пограничную службу не потому, что обязаны, а потому что от такого счастья отказываться нет дураков. Дай им волю, не несколько дней, а годы подряд на границе стояли бы. Но на это у нормального человека просто не хватит сил. У кого хватает, те заключают контракт и обучаются состоянию пограничника как профессии, со временем приобретают опыт, какой рядовым пограничникам и не снился (причем в прямом смысле); пограничные старшины Эль-Ютокана – это вообще отдельная песня, рассказывать о них можно бесконечно, даже немного жалко, что я пишу о Ловцах книг из Лейна, а не о жизни эль-ютоканских старшин.
Короче, быть пограничником Эль-Ютокана – не столько долг, сколько форма счастья, доступного (в Эль-Ютокане) всем. К тому же опыт охраны границ (пребывания на границах) помогает потом в повседневной жизни – разбираться в людях и наваждениях, сознательно выбирать ощущения и эмоции, которые хочешь испытывать, засыпать в предпочтительном для тебя направлении, а не куда получится, как все в детстве спят. Даже по общедоступным тропам внутри Союза Странствий опытным пограничникам ходить веселее и легче, а о путешествиях в миры за его пределами без серьезного пограничного стажа лучше и не мечтать. Словом, пограничная служба в Эль-Ютокане – одновременно и радость, и приключение, и ключ от собственной тайной сокровищницы, и важный шаг на пути к совершенству, и пропуск во взрослую жизнь.

• Что мы знаем об Эль-Ютокане?
Что многие из нас не раз там бывали; конечно, только во сне, но с точки зрения пограничников Эль-Ютокана, это тоже считается, сновидение – нормальный, полноценный визит. Кошмары, в которых за нами гоняются страшные чудища, странные сны о том, как мы тщетно пытаемся куда-то попасть, но все время теряемся, путаемся, забываем, оказываемся заперты, блуждаем по лабиринтам, опаздываем на самолеты и поезда или просто застываем на месте, как статуи, не в силах сделать еще один шаг – все это работа пограничников Эль-Ютокана, которые решили, что нас не надо туда пропускать. Но есть и совсем другие сны, полные незнакомой (знакомой!) нездешней радости, которые обычно даже себе невозможно, проснувшись, пересказать. Они часто снятся нам в детстве, иногда в ранней юности, взрослых сновидцев, которых пускают погостить в Эль-Ютокане, по пальцам можно пересчитать.

Лейн, лето 1-го года Этера
– Эраша Орни принесла потрясающую добычу, – сказал Тэко Машши.
Говорил он как обычно – спокойно, негромко, но выражение лица у него при этом было такое, словно вот-вот рассмеется, или заплачет, или, чего доброго, заорет.
– Эраша Орни, – повторила Дилани Ана. – Имя вроде знакомое, но не помню откуда. Ну надо же! Обычно я всех наших сразу запоминаю. Она что, новенькая? Стажер?
– Да она вообще не Ловец. Глава представительства Лейна в Эль-Ютокане.
– А, точно! – воскликнула Дилани Ана, страшно довольная, что профессиональная память ее не подвела.
– При этом в Эль-Ютокане ее практически не застанешь, там секретарь все вопросы решает, пока Эраша Орни скачет по тропам Странствий и пишет путевые отчеты для любительского Общества Потусторонних Географов.
– И добыча оттуда? – сообразила Дилани Ана.
– Вот именно. Я об этих направлениях всерьез никогда не думал. И вдруг Эраша Орни врывается ко мне в кабинет: «Слушай, а вам такое вообще интересно?» – и книжку на стол. Из Сомбайи! До которой наши Ловцы еще не добрались, и тамошнего языка нет в учебных программах, даже факультатива такого нет. А книга есть! Роман. Вот такенный! – Тэко Машши развел руки пошире, благо жесты не речь, вполне можно слегка преувеличить масштаб. – А ты почему не в шоке? Сидишь такая спокойная, даже глаза не вытаращила, не прыгаешь и не орешь.
– Потому что у меня от природы повышенная стрессоустойчивость, – объяснила Дилани Ана. – Ну и потом, это же просто логично, что время от времени появляются новые книжные территории. А то до сих пор читали бы хой-броххские любовные романы, и хватит с нас.
– Что логично, я сам понимаю, – нетерпеливо кивнул Тэко Машши. – Но логика логикой, а когда такое случается, лично я себя в руках держать не могу. И не хочу. Вот еще! Какие-то руки. Зачем-то себя в них держать. Новая территория – это чудо. Каждый раз великое чудо! Даже если сперва с непривычки кажется, что книги оттуда в здравом уме никто не захочет читать. Но, кстати, роман из Сомбайи вполне может стать хитом продаж. И не только потому, что экзотика. Он объективно хорош, несмотря на качество перевода. Эраша Орни, как ты понимаешь, переводила сама с помощью эль-ютоканских приятелей. И не всю книгу, а только первые сто сорок страниц, потом им надоело. Но не беда, я уже позвонил в институт потусторонней лингвистики, и они мне нашли знатока сомбайского языка. Ала Чей Туриаши, мастер Перемещений, старая гвардия, такую еще дома поди застань. Но нам повезло, она сейчас как раз отдыхает от приключений. В Шамхуме живет. И сразу согласилась на нас поработать. Сказала, сочтет за честь. Сейчас доделают копию, и отправим в Шамхум с курьером, я договорился с аэродромом, летчики нас уже ждут. Ух, поскорей бы! Там такое интригующее начало, что мне не терпится дочитать.
– Это что же за книга должна быть, чтобы так тебя зацепить? Новый Карашский эпос? Но почему ты тогда говоришь «хит продаж», а не «интересный проект»?
– А вот! – рассмеялся Тэко Машши. – Сам думал, меня беллетристикой уже не проймешь. Но нашлась на меня управа! Только вообрази: в Сомбайе буквально у каждого есть сестра или брат-близнец. По одному там люди вообще никогда не рождаются. И это, сама понимаешь, все радикально меняет – культуру, психологию, традиции, повседневный уклад. У них даже прочные любовные союзы – редкость, так почти не бывает, потому что сердце с рождения занято, хочешь ты того или нет.
– Ну ничего себе! – изумилась Дилани Ана. – Не уверена, что хотела бы так… Хотя пока не попробуешь, не узнаешь.
– Вот именно! – подтвердил Тэко Машши. – Из того, что я успел прочитать, уже понятно, что бывает по-разному. Это может быть и очень счастливая, и бесконечно горькая связь. Короче, дорогая, я в полном восторге! Не каждому издателю выпадает в жизни удача первым открыть новую книжную территорию. А мне – да! И тебе за это спасибо.
– Мне-то за что?
– У этой девчонки… в смысле у нашего уважаемого представителя, в Эль-Ютокане любимый писатель – Сюзанна Кларк из ТХ-19. Это же ты ее книгу когда-то нам принесла. А Эраша Орни, когда выбирала, куда обратиться, вспомнила, что ее любимый роман в Сэн?э издали. Поэтому пошла не к кому-то, а именно к нам. Так что с меня причитается. Я не знаю, чего и сколько! Сама решай.
– Сюзанна Кларк, – повторила Дилани Ана. – Надо же, я уже и забыла. А ведь отличная книга, и я была такая счастливая, что первой ее нашла. Просто с тех пор уже столько всего случилось… Вот никогда не знаешь, что однажды в твою пользу сработает. Никогда! Слушай, я на самом деле так рада. Сомбайя! А кстати, что это – город? Государство? Или у них так называется весь мир?
– Мне кажется, – неуверенно сказал Тэко Машши, – то есть, я не утверждаю, а просто предполагаю, что это такая страна. С Эль-Ютоканскими тропами Странствий наши ученые еще толком не начали разбираться, а в любительском Обществе Потусторонних Географов я не состою. Жаль, конечно. Но время – неумолимая штука. Всего на свете за одну жизнь не успеть.
– С этими тропами Странствий в принципе все непросто, – заметила Дилани Ана. – Я сравнительно часто бываю в Эль-Ютокане, очень его люблю. И тропы Странствий вроде для всех открыты. Нет никаких запретов. Куда хочешь, туда и иди. Но штука в том, что не хочешь! Я же вообще любопытная. По идее давным-давно должна была там все разведать и разузнать. Но знал бы ты, сколько раз я вставала с барного табурета в твердой решимости немедленно отправиться по какой-нибудь тропе Странствий, выходила и шла, но почему-то всего лишь в соседний бар. Местные приятели говорят на это: «Не хочется, значит, пока не надо, потом когда-нибудь погуляешь, надо себе доверять». И примерно так у всех наших, кого я расспрашивала. Никому никуда из Эль-Ютокана не хочется. Эта Эраша Орни очень крутая. Завидую ей.
– Крутая, – согласился Тэко Машши. – Но она уже довольно долго работает в Эль-Ютокане. Сколько именно, точно не помню, но больше десяти лет. По ее словам, в первый год ей тоже никуда не хотелось. Потом друзья позвали с собой на пикник в другую реальность с оранжевой ночью; названия я не запомнил, но там, представляешь, оранжевая темнота, как будто сидишь в стакане с мандариновым соком. Потом другие друзья пригласили на дачу за городом; ну, у них все, что «за городом», это уже не Эль-Ютокан. И вот после нескольких таких вылазок в гости Эраша Орни уже начала потихоньку гулять по тропам Странствий сама.
– А, – кивнула Дилани Ана, – тогда примерно понятно. Инерция лучше любых запретов работает. Интересное все-таки место этот Эль-Ютокан.
– Да не то слово! – подтвердил Тэко Машши. – Я там всего пару раз бывал, ради их музеев и баров, как, наверное, все. А теперь, конечно, сразу захотелось пожить в Эль-Ютокане подольше, перезнакомиться с местными и разобраться, что там к чему. Как подумаешь, что все эти их тропы Странствий ведут туда, где есть книги… Да хотя бы одна десятая троп! У меня заранее от жадности руки трясутся.
Рассмеялся и протянул Дилани Ане ладони, которые действительно едва заметно дрожали.
– Вместо Улимхайских степей? – удивилась Дилани Ана.
– Не вместо, а кроме. Я с одинаковой силой хочу всего! Ну, это нормально: чем больше делаешь, тем больше хочется сделать. Чем сильней что-то любишь, тем больше разного хочется полюбить. Немного похоже на то, как растущему ребенку с каждым годом требуется все больше еды. Только наш голод невозможно насытить. Да и не надо. Потому что он – разновидность счастья. А может, не разновидность, счастье всегда такое и есть. Да что я тебе объясняю! Ты это знаешь сама.
– Теперь, наверное, знаю, – после долгой паузы сказала Дилани Ана. – Потому что ты так сказал. А раньше не знала. Ты говорил, с тебя причитается. Ну вот и отдал.
* * *

Этот эпизод не из нашей истории, то есть роман из страны Сомбайи, где живут исключительно близнецы, не будет в дальнейшем здесь фигурировать, никакой практической пользы в его упоминании нет. И пограничный Эль-Ютокан с его тропами Странствий не станет очередным местом действия. Может быть, еще пару раз его между делом помянем, рассказывая о похождениях тамошнего искусствоведа, и все. И сами тропы Странствий, к первой расширенной литературоведческой экспедиции по которым уже спешно ведет подготовку Большой Издательский совет (давно собирались и вот теперь, получив роман из Сомбайи, решили – пора) – так вот, Эль-Ютоканские тропы Странствий не ворвутся в наше повествование, окончательно запутав и без того невнятный сюжет. Про находку Эраши Орни и энтузиазм Тэко Машши, который теперь будет бредить тропами Странствий даже в своих любимых Улимхайских степях, мы рассказали, только чтобы его лишний раз порадовать. Не каждому издателю удается прочитать о себе в новой книге из потусторонней реальности! Собственно, до Тэко Машши – вообще никому. Чем больше здесь будет эпизодов с участием Тэко Машши, тем больше раз он подпрыгнет, читая (по факту всего на полметра, но по сути – до потолка).

Лейн, лето 1-го года Этера
– Слушай, мы здесь уже почти целый час сидим, – сказала Лестер Хана. – А перед этим полдня гуляли…
– А ты куда-то спешишь? – удивился Ший Корай Аранах.
– Я-то нет. Но у тебя же, наверное, есть и другие дела?
– Есть, – легко согласился тот. – Какие именно, потом когда-нибудь вспомню. Но заранее ясно, что среди них не отыщется более важного, чем шляться с тобой по городу. Разве что пообедать. Вот это срочное дело! Все-таки кофе, при всем уважении, в недостаточной степени суп. Но вряд ли ты станешь яростно возражать.
– Стану яростно одобрять, – улыбнулась ему Лестер Хана. – И расспрашивать, куда мы пойдем. И есть ли там макароны или что-нибудь вроде того.
– О, тогда в «Двадцать восемь», – решил Ший Корай Аранах. – Они недавно открылись, кто там был, все хором их хвалят. Специалисты по макаронам. Двадцать восемь – то ли способов их готовить, то ли сортов.
– Недавно открылись? Прямо как будто мне личный подарок! – обрадовалась Лестер Хана, большая любительница всего, что у нас называется «пастой»; короче, вареное тесто с подливками ей подавай.
– Может, и не «как будто», – пожал плечами Ший Корай Аранах. – Просто Лейн тебе вот настолько рад. Это он молодец. На его месте я бы тоже старался тебе еще больше понравиться. И все желания предугадать.

Они вышли из кофейни «Мы сами», которая по итогам тайного ежегодного голосования горожан была объявлена лучшей кофейней в Лейне (хотя, если сосчитать всех любителей кофе, возмущенных этим решением, становится непонятно, кто же собственно отдавал за «Мы сами» свои голоса; ладно, неважно, кофейня-то правда хорошая, особенно когда выходит работать хозяйка, а сегодня за стойкой как раз она).
– «Двадцать восемь» у нас на углу Старых Доков и Радужной, – сказал Ший Корай Аранах. – Пешком не то чтобы близко. Но и не особенно далеко. Дойдем примерно за полчаса. Или на трамвае три остановки. Ты же хочешь прокатиться, наверное?
– На трамвае? Еще бы! – воскликнула Лестер Хана, восторженно прижимая ладони к щекам.
– Ну вот. А я за всю прогулку ни разу не вспомнил, что ты любишь трамваи, – вздохнул Ший Корай Аранах. – Надо было сказать.
– Так я и пешком люблю. Когда невозможно выбрать, что лучше, проще соглашаться с любым предложением. Ходить – отлично! Кофе – побольше. Обедать – немедленно! На трамвае – давай сюда свой трамвай!
Оба рассмеялись и пошли к остановке, куда как раз подъезжал ярко-синий трамвай. Синий маршрут «Ратуша – Портовая гавань», популярный среди туристов, потому что проезжает, петляя, через весь центр.
Встали у окна на задней площадке – отсюда удобно смотреть, как в небе отражаются разноцветные крыши, зеленые кляксы деревьев и блестящие рельсы, по которым движется синяя точка – трамвай.
Лестер Хана почти на голову выше Ший Корай Аранаха и заметно шире в плечах, но такая же тонкая, смуглая и сероглазая, с волосами цвета травы-ковыля. Если внимательно присмотреться, можно заметить, как эти двое похожи – крупные носы, маленькие рты, упрямые подбородки, словно их лепила одна и та же рука. Ничего удивительного, Лестер Хана – его дочка. Но только отчасти, в каком-то смысле (видимо, высшем – других у Ший Корай Аранаха нет).

Лестер Хана появилась у Ший Корай Аранаха, как здесь у всех появляются дети – возникла из ниоткуда в ответ на его желание, чтобы она была. Но не младенцем, а сразу взрослой, умной, знающей кучу вещей, и главное, наделенной удивительным даром – искать потерявшихся, приводить домой заблудившихся, спасать тех, кто в беде. Короче, Ший Корай Аранах – великой силы адрэле, поэтому даже логично, что дочь у него волшебное существо.
О том, что Лестер Хана – дочка Ший Корай Аранаха, не знает, кажется, вообще никто. Люди есть люди, они везде любопытные, а про Лестер Хану все Ловцы мечтают хоть что-нибудь разузнать, но когда Ший Корай Аранах не хочет, чтобы с ним говорили на какую-то тему, никто и не заговорит.
А сама Лестер Хана редко бывает в Лейне. У нее здесь нет ни друзей, ни даже просто знакомых, кроме тех Ловцов и мастеров Перехода, которых она приводила домой. Но они не в счет, в смысле дружба с ними просто не успевает сложиться. Поначалу, пока не пришел в себя, тебе не до этого, а потом уже и нет никого.
Может показаться, будто это печальная жизнь, но Лестер Хана довольна. Ей нравится быть собой, появляться там, где нужна ее помощь, исчезать, сделав дело, жить в тех реальностях, которые чем-то ей приглянулись, меняя одну на другую под настроение, как мы меняем занавески на окнах, разговаривать с незнакомцами на их языках и навещать Ший Корай Аранаха, когда он соскучится, вспомнит и позовет. Это бывает не особенно часто, но часто ей и самой не хочется. На то и праздник, чтобы случаться не каждый день.
Если не знать Ший Корай Аранаха, можно подумать, что он прагматичный хитрец – выдумал себе дочку, сразу взрослую, чтобы не возиться с младенцем, образованную и умелую, чтобы не надо было ее учить, с полезной волшебной профессией, чтобы помогала совершать невозможное, и постоянным местом жительства где-нибудь в потусторонней реальности, чтобы не отвлекала от вечеринок с друзьями и других важных дел.
Однако никаких дочек Ший Корай Аранах себе не придумывал. Даже не ставил вопрос таким образом. Какие дети, куда мне, зачем?! Просто он не одну сотню лет сокрушался, что в Лейне до сих пор нет эффективной службы спасения для Ловцов и других мастеров Перехода, которые иногда пропадают без вести в потусторонних реальностях. Особо везучие спустя много лет возвращаются, и, судя по их рассказам, это так себе приключение – застрять в чужом мире, утратив память и представление о себе. И просто лишиться силы слова – тоже не сахар, особенно когда имеешь дело с недружелюбными цивилизациями типа ТХ. В старые времена такое случалось достаточно часто даже с опытными путешественниками (никогда не знаешь заранее, как чужие зелья, звуки и запахи подействуют на твой организм). Мастера Перемещений только разводили руками: ничего не попишешь, естественный риск. Нынешние Ловцы книг получают отличную подготовку, которая укрепляет память, стабилизирует психику и тренирует самоконтроль, но стопроцентной гарантии она все равно не дает. И общий хор адрэле Большого Издательского совета далеко не всегда способен помочь. Ший Корай Аранаху это очень не нравилось, хотя, по идее, дела Ловцов напрямую его не касаются. Впрочем, сам Ший Корай Аранах считает, что его напрямую касается все на свете, включая проблемы, о которых он пока не узнал.
Но о пропавших без вести Ший Корай Аранах, естественно, знает. Еще бы ему не знать. У него когда-то в потусторонней реальности ближайший друг юности с концами пропал. Туро Шаруми Кота, опытный и удачливый (до того эпизода) Ловец. Все адрэле из Большого Издательского совета сходились на том, что пропавший жив и даже условно в порядке, хотя вряд ли в здравом уме. Но вернуть его не удавалось, хотя коллеги по ТХ-17 (цивилизация похожа на нашу, чуть более технологически продвинутая и менее агрессивная, но тоже не сахар) там все перевернули вверх дном. Тем временем дома куча народу порознь и хором безуспешно пыталась сказать: «Туро Шаруми Кота скоро вернется в Лейн». Ни разу не получилось. И даже просто «вернется», без «скоро» – не вышло ни у кого. Ший Корай Аранах сам не смог, хотя очень старался. Однажды колоссальным усилием воли все-таки заставил себя, но на середине слова «вернется» грохнулся в обморок; врачи говорили, чудом остался жив. Это с тех пор у него такая темная кожа, словно с утра до ночи на пляже валяется – на самом деле не загорелая, а слегка опаленная внутренним смертным огнем.
Туро Шаруми Кота домой не вернулся, а спустя сорок с чем-то лет стало невозможно говорить (и даже думать), что он еще жив. Где и кем он потом родился, до сих пор неизвестно; вполне возможно, и в Лейне, просто очень мало кто, вырастая, помнит свою прошлую жизнь.
Для Ший Корай Аранаха это было не просто горе потери, которое рано или поздно приходится пережить каждому, но и первое серьезное поражение. Прежде-то он силой своего слова иногда смеху ради камни дробил, думал (как молодому дураку и положено), что круче него никого нет в мире. А оказалось, есть. Судьба, например. И смерть. Понятно, что его зацепило. И он захотел взять реванш. Звучит, понимаю, довольно глупо. Но не потому, что Ший Корай Аранах дурак. Он-то умный, просто ум в подобных делах ничего не решает. Настоящую силу нашим желаниям придают вот такие простые эмоции – боль утраты, злость поражения, стремление повернуть все по-своему, лучше поздно, чем никогда.
Так что Ший Корай Аранах мечтал не о дочке. А о том, чтобы у всех заблудившихся, потерявшихся, утративших память и попавших в беду был вездесущий ангел-хранитель во всех потусторонних реальностях сразу. Где срочно нужен, там появляется. В любых обстоятельствах берет за руку и уводит домой. Звучит наивно, это он и сам понимал. И не надеялся, что получится. Но это вообще совершенно нормально (причем не только для великих адрэле из Лейна) – о невозможном мечтать. Чем дольше Ший Корай Аранах жил на свете, дружил с Ловцами, чем больше выслушивал их рассказов о потусторонних реальностях, чем чаще подскакивал среди ночи, почуяв неведомо чью беду, тем сильней становилось его желание. И однажды осуществилось, хотя он сам совершенно не верил в такую возможность. И, наученный горьким опытом, ни слова на эту тему вслух не сказал.
Обычно дети появляются ночью; на самом деле значение имеет не время суток, а тот факт, что родители спят: проще и приятней рождаться (появляться из ниоткуда), когда на тебя никто не смотрит и не волнуется, как все пройдет. Но Лестер Хана легких путей не ищет, она появилась среди бела дня. Правда, все-таки не перед Ший Корай Аранахом, а у него за спиной. Он в тот день встал сильно за полдень, вернувшись с одной из тех вечеринок, после которых нелегко просыпаться, зато потом долго есть о чем вспоминать. Даже кофе варить поленился, сидел на крыльце с кружкой грайти, оставшегося со вчера, и тут Лестер Хана вышла из дома, села рядом, коснулась его плеча, сказала: «Ну ничего себе! Ладно, спасибо. Похоже, это будет интересная жизнь».
Ший Корай Аранах до сих пор все помнит подробно, в деталях, словно это случилось вчера – и как он сразу все понял с настолько ослепительной ясностью, что она ощущалась как боль, и как его дочка-не дочка, мечта, волшебное существо, улыбалась, глядя в зеркальное небо, и ее длинную серебристую рубашку, и широкие кожаные, как у матроса, штаны, из чего он сразу заключил, что перед ним девчонка, так-то поди разбери. Лестер Хана похожа на красивого юношу и одновременно на взрослую женщину, даже голос обоим вариантам подходит, что бы ни оказалось правдой, каждый сразу же согласится – точно, я так и знал. Самое смешное в этой истории, что Ший Корай Аранах тогда от растерянности ухватился за, как говорят в таких случаях, культурный штамп, причем актуальный к тому моменту только для него одного: в Шамхуме, откуда он родом, девочек обычно одевали в штаны и рубаху, а мальчишек – в цельный комбинезон, причем так было, когда Ший Корай Аранах еще в школе учился, то есть довольно давно. Превратилась новорожденная Лестер Хана в женщину из-за ложных представлений своего создателя о том, кто как одевается, или он просто правильно угадал, теперь уже не узнаешь. Но скорее второе: когда Ший Корай Аранах мечтал об идеальной службе спасения, он невольно представлял спасателя женщиной, то ли потому что девчонки ему всегда казались (и по-прежнему кажутся) загадочными существами, от которых можно ждать чего угодно, включая невозможные чудеса, то ли просто потому, что вырос со старшей сестрой и бабушкой и привык во всем целиком полагаться на них.
А в тот день Лестер Хана сидела рядом с Ший Корай Аранахом, пила грайти, которым он с ней поделился, слушала его сбивчивые объяснения, утешала: «Все будет нормально, я знаю, что делать». Повторяла: «Я рада, что так получилось, спасибо за жизнь». На расспросы, откуда она такая взялась, отвечала, пожимая плечами: «Может, вспомню потом». Пообедала наскоро приготовленными макаронами с сыром (больше в доме ничего не нашлось), обняла его и исчезла, как не было. Ший Корай Аранах даже, грешным делом, подумал, что увидел в похмелье чересчур убедительный сон. Но через три дня Лестер Хана вернулась в Лейн и привела с собой Шоки Наву, Ловца-практикантку, которая пять лет назад пропала в ТХ-19, ее никто уже и не ждал (то есть ждали, конечно, просто не верили, что все закончится хорошо). Большой Издательский совет на радостях устроил в городе праздник с пуншем и фейерверками, но Лестер Хана на него не пришла. Она выпила кофе с Ший Корай Аранахом, обняла его на прощание и снова исчезла, как не было. И так с тех пор происходит всегда.
Ший Корай Аранах уверен (и, скорее всего, он прав), что это его – не вина, конечно, в таких категориях он не мыслит – ошибка, просчет. Мечтал об идеальной службе спасения, действующей сразу во всех мирах, а захотеть, чтобы в свободное от работы время всеобщий ангел-хранитель жил в Лейне, не догадался. Просто не ставил вопрос таким образом. Он же не знал (вообще ни минуты не верил), что однажды его желание сбудется и надо заранее придумать для службы спасения дом по соседству в Козни, веселых друзей, пару хобби и приятный досуг. Поэтому Лестер Хана появляется в Лейне только по делу, а личную жизнь устраивает по своему усмотрению – как-нибудь, где-то там.
Впрочем, Ший Корай Аранах почти сразу сообразил, что можно звонить Лестер Хане по телефону, как звонят заблудившиеся Ловцы, и звать ее, как они, но не на помощь, а в гости. И она сразу придет. С удовольствием! Потому что любит Лейн, как будто здесь действительно прошло ее детство, и Ший Корай Аранаха, как настоящая дочка отца.
Ну, то есть в итоге удачно все получилось. Им обоим нравится жить вдалеке друг от друга и немножко скучать, встречаться изредка в Лейне, гулять, обниматься, взахлеб говорить о самых важных вещах на свете, рассказывать о своих приключениях, смеяться, молчать, ждать каждой встречи, как праздника, знать друг о друге так мало, словно неделю назад познакомились, поэтому они уже более полувека не хотят ничего менять. Хотя, по идее, могли бы. Все-таки Ший Корай Аранах – великий адрэле, а Лестер Хана – вообще, на минуточку, волшебное существо.

– Мы приехали, – сказал Ший Корай Аранах. – Если не накаталась, после обеда можем совершить полный круг.
– Необязательно полный, – улыбнулась ему Лестер Хана. – Лучше давай потом до той площади, где смешное кафе «Замерзаем». Я еще мороженого хочу.
* * *

• Что мы знаем о детях Лейна?
Что (мы об этом уже говорили, но можно и повторить) здесь (и везде в Сообществе Девяноста Иллюзий) дети не рождаются, как мы привыкли, а появляются как бы из ниоткуда рядом с теми взрослыми, которые этого очень сильно хотят. Ну это даже логично, что жители овеществленной мечты размножаются собственными мечтами. Кстати, не только люди – животные тоже, к такому выводу ученые Сообщества Девяноста Иллюзий пришли уже очень давно. Но речь сейчас все-таки не о них, а о людях. Торжествует антропоцентризм!
Сколько взрослых должны захотеть ребенка – один, двое, трое, да хоть десяток, мужчины они или женщины, в каких состоят отношениях, значения не имеет, хотя по статистике чаще всего дети появляются именно у сложившихся любящих пар. Но не как следствие физической близости, а потому что вместе, поддерживая друг друга, многим проще как следует захотеть. Впрочем, согласно все той же статистике, у одиноких людей, особенно в возрасте, дети появляются почти так же часто, как у влюбленных. И в больших дружных семьях, где несколько поколений живут все вместе (не экономии ради, а потому что так веселей), время от времени случается прибавление, причем далеко не всегда удается разобраться, чей именно это ребенок, в смысле, кто его больше всех хотел. В итоге порой получается, что у ребенка есть, к примеру, прадед, бабушка, целых три деда (бабушкин муж и два его брата), дядя, две тетки, куча кузин с кузенами, а отца и матери нет. С нашей точки зрения, удивительно, а для них совершенно нормальная ситуация, уж точно не повод считать человека каким-то особенным, а тем более сочувствовать и жалеть. К примеру, в такой семье, у бабушки с дедом, его родителей и сестер появилась и выросла Дилани Ана (Надя). Правда, не в Лейне, в Грас-Кане, но с детьми во всем Сообществе Девяноста Иллюзий обстоит одинаково, так что какая разница где.

• Что мы знаем о детях Лейна?
Что в Лейне (и во многих других городах, просто сейчас речь о Лейне) существует явление, которое дословно переводится как «детский сад». Но с нашими детскими садами оно не имеет ничего общего. Это не учреждение, куда на весь день отдают детей, пока родители на работе. Им такое просто не нужно, никому бы даже в голову не пришло.
Многие просто берут младенцев с собой на работу, тут это обычное дело, не надо специально спрашивать разрешения или предупреждать заранее, что придешь не один. Начальство, коллеги, клиенты сами так выросли – у отца-продавца за пазухой или рядом с мамой в трамвае, с дедом в Ратуше или, скажем, с бабкой в порту. По мнению педагогов (здесь они в целом умные, великое дело – требующий точности язык), детям в самом начале жизненного пути полезно и интересно быть среди взрослых, занятых своими делами. А работать они не мешают, если их об этом заранее попросить. Впрочем, некоторые родители предпочитают взять долгий отпуск, чтобы жить с ребенком в свое удовольствие, никуда не спешить, читать ему свои любимые книжки, рассказывать о себе и знакомить с друзьями или вместе укатить в путешествие, показывать новому человеку огромный разнообразный мир.
(На самом деле, бывает, конечно, по-всякому – и нянь нанимают, и с родней договариваются, и соседей на помощь зовут, но это все-таки редкие исключения, обычно связанные с внешними обстоятельствами, когда вдруг резко изменилась судьба. А так-то все дети в Лейне, во-первых, желанные, а во-вторых, с точки зрения взрослых, они, особенно пока совсем маленькие, гости, пришедшие из неведомого, волшебные существа. Родители сами хотят проводить рядом с ними побольше времени, а не от безысходности как привязанные у колыбели сидят.)
А детей постарше, примерно с четырех-пяти лет, уже спокойно оставляют дома одних без присмотра. Считается (справедливо), что в этом возрасте человек уже способен обдумывать свои поступки, выполнять договоренности и самостоятельно развлекаться (особенно если успел научиться читать).
Так вот, возвращаясь к детскому саду. Это действительно именно сад (в Лейне их несколько, небольших, зато очень густо засаженных, обнесенных разноцветными деревянными заборами такой высоты, что младенец точно не перелезет, а взрослый – перешагнет). Сюда иногда приносят детей примерно до года, еще безмолвных и безымянных (имена новым людям дают не сразу, а примерно на второй-третий год, хотя некоторые живут без имени дольше, чуть ли не до школы, все-таки имя – дело серьезное, его не стоит нарочно придумывать, надо ждать, чтобы оно появилось как бы само), и оставляют в саду под присмотром старых деревьев примерно на пару часов. Не в полном одиночестве, а с такими же малышами, которых сюда принесли. Потому что детям, недавно родившимся (возникшим, воплотившимся) в Лейне, время от времени надо побыть со своими. С теми, кто тоже пока еще помнит, как и откуда сюда добирался. И что перед этим было. Им есть о чем помолчать.

• Что мы знаем о детях Лейна?
Что шестеро собрались сейчас на улице Дивной (здесь как раз проходит граница между центром и районом Сады, не условная, а настоящая, зримая: если стоишь на нечетной стороне Дивной улицы, небо над головой зеркальное, а на четной – обычное бирюзовое, по нему плывут облака). Детский сад на нечетной, в Лейне их только в центре, под зеркальным небом устраивают, считается, что оно младенцам очень полезно; для тех, кто живет на окраинах, это дополнительный повод почаще возить ребенка в сад.

Лейн, лето 1-го года Этера
За невысоким алым забором в детском саду на Дивной четверо мальчишек и две девчонки (трое бывших взрослых мужчин и три бывшие женщины, они еще не забыли себя такими, хотя вполне понимают, что все изменилось; двое помнят, что сознательно выбрали, кем родиться, остальным было все равно). Все лежат в больших удобных колясках для долгих прогулок, и только одна девчонка качается в подвешенном на трехсотлетнем платане крошечном гамаке, который потребовала в ультимативной форме, пригрозив, что в коляске будет крайне противно и громко орать. (Наяву она пока говорить не умеет, но это вообще не проблема, когда можешь присниться маме, внятно объяснить, чего хочешь, и пообещать никогда, ни за что на свете не вываливаться из гамака.)
С точки зрения стороннего наблюдателя, если он сам не младенец, дети молчат. На самом деле они сейчас оживленно беседуют, не задействуя пока не развившийся речевой аппарат. Это похоже на разговоры в Тёнси; Шала Хан (Самуил), окажись он здесь, довольно много бы понял. Или тот же Ший Корай Аранах. Но эти двое и все остальные, кто способен понять разговоры младенцев, в их сады никогда не заходят, чтобы им не мешать. Даже взрослым не нравится, когда их подслушивают незнакомцы, а у детей гораздо больше секретов и тайн.

Двухмесячный (в Лейне, где нет понятия «месяц», сказали бы, что ему примерно шесть-семь декад) мальчишка, родившийся здесь уже в восемнадцатый раз и неописуемо этим довольный, молчит остальным что-то вроде: «Ну, ребята, мы в Лейне. Ура! Я здесь уже жил и нарочно вернулся, как у вас получилось, не знаю. Но это вы правильно сделали, молодцы. Ух, как тут здорово! Сами увидите. Отличная у нас будет жизнь!»
«Забавно, – молчит девчонка, которая качается в гамаке, – что я тебя, кажется, узнаю. Старик, который рыбачил на пирсе за Каменным пляжем, а под вечер варил на костре уху в здоровенном зеленом котле и угощал всех желающих. Верно? Это же ты?»
«Было такое, – соглашается тот. – Ну ничего себе! Никогда не слышал, что можно старых знакомых в новой жизни узнать».
«Сам в шоке, – молчит девчонка. – Наверное, дело в моей подготовке. Все-таки я Ловец. А может, дело в твоей ухе? Незабываемая! Мы с друзьями специально на Каменный пляж ходили, потому что такой вкуснятины не сыскать ни в одном кабаке».
«Да, уха у меня была что надо, – самодовольно молчит мальчишка. – Старинный рыбацкий рецепт. Заскучал, когда вышел в отставку, и придумал себе развлечение. А так-то я был инженером-наладчиком городских осветительных систем. Теперь, наверное, стану поваром. Или танцором, если будут способности. А может, Ловцом получится? Я об этом во всех жизнях, которые помню, мечтал, но ни разу не уродился настоящим адрэле, сила слова у меня всегда была так себе. А еще я хотел бы стать летчиком. И научиться водить поезда. Ух, глаза разбегаются! У меня желаний больше, чем дней в столетии. Но ничего, все успею попробовать. Я умею рождаться в Лейне, еще много жизней тут проживу».

Другой мальчишка, которому трех декад не исполнилось, его впервые привезли в детский сад, молчит с еще большим восторгом: «Ну и дела! Как же так? Я про Лейн прочитала в книжке, когда лежала в больнице. Такое слово красивое. И невозможное зеркальное небо. Оно мне потом даже снилось несколько раз. Думала, как же жалко, что это просто писательская фантазия! А оказалось, вообще не фантазия. Я здесь родилась. За что мне такое счастье? Не понимаю! Я была обыкновенная. Без особых талантов и не красавица. Все вокруг говорили, что с ужасным характером. Но я согласна не понимать».
«Значит, внимание так хорошо зацепилось за наше зеркальное небо, – объясняет девчонка из гамака. – Внимание – великое дело, особенно в смерти. Как веревка у альпиниста, зацепился, и р-р-р-раз!.. Меня удивляет другое: что про наш Лейн было в книжке написано. Интересно, откуда писатель из потусторонней реальности о нас узнал?»

Третий мальчишка улыбается, глядя в зеркальное небо, молчит: «Да, в Лейне круто, это я уже понял. Здесь никогда не воюют. Вообще никто и ни с кем! У меня добрый папа и два старших брата, от меня им пока никакой пользы, одни расходы и хлопоты, но они все равно меня любят, просто так, за то, что я у них есть. Причем я же был совершенно уверен, после смерти ничего не бывает, „сорок райских кругов веселья“ – пустые россказни, чтобы дураки не боялись умирать на войне. Но оказалось, еще как бывает! Причем не „круги веселья“ какие-то непонятные, а просто хорошая новая жизнь, – и добавляет, обращаясь к девчонке, которая качается в гамаке: – Все как ты обещал, когда нас убивали. Не знаю, как ты это сделал, но спасибо, век не забуду. Ты великий волшебник и настоящий друг».
Девчонка молчит, отвечая: «Да я тоже не знаю. Просто я никогда не бросаю друзей в беде. Вот и сказал: „Держись за меня, не теряй из виду, я собираюсь родиться в хорошем месте“. Ну и ты молодец, вцепился как клещ. И у нас с тобой получилось! Но как оно получилось, я сам толком не понял, было не до того. Поскорее бы вырасти и разобраться, как все в смерти устроено! И научиться помогать нормальным чувакам вроде нас рождаться не где попало, а только в хороших местах. Я теперь думаю, это самое важное дело на свете. Важнее даже любви и книг».
* * *
Девчонка, которая здесь старше всех, она родилась еще в прошлом году, поздней осенью, молчит: «Ты такая хорошая! Хочешь помогать и спасать. Ты – настоящая добрая фея, лучше, чем в сказках. Давай, когда вырастем, будем дружить».
Девчонка из гамака молчит: «Да, интересно было бы потом подружиться. С тобой и со всеми, раз уж мы встретились в самом начале пути. Говорят, вырастая, дети все забывают, но лично я не намерена ничего забывать! Надо будет присниться маме, попросить, чтобы с вашими взрослыми телефонами обменялась. А то как потом друг друга искать?»

Мальчишка, который все это время очень тихо лежал в своей бирюзовой коляске, то есть он молчал-слушал, а не молчал-говорил, вдруг начинает молчать так пронзительно, что это похоже на крик: «Я бы лучше забыла! Так можно? Пожалуйста, мне очень-очень надо забыть!»
«Если хочешь, значит, забудешь, – молчит в гамаке девчонка. – Чтобы помнить прошлое, надо специально стараться. И то не факт, что получится. А так-то все все забудут как миленькие, когда научатся говорить. Все в порядке, не бойся. Ты теперь в Лейне. Здесь у всех хорошая жизнь, – и молчит для себя, как взрослые бормочут под нос, стараясь, чтобы никто не услышал: – Какие страшные бывают судьбы. Бедная девочка. Факин шит».

Лейн, Лето 1-го года Этера
Сарелика Та Митори проснулась за полчаса до полудня; поздновато, но сегодня у нее выходной. Генерал Бла Саваши, он же погибший первой весной Там Кин, в смысле дочка, любовь ее жизни, как бы он ни выглядел, кем бы она ни была, спала в точности, как всегда спал Там Кин: в самом центре кровати, голова между двух подушек, сверху – комок из всех одеял. И от этого сразу становится очень смешно и немножко больно. Или наоборот.
Но Сарелика Та Митори научилась справляться с болью. «Что больно, это даже и хорошо, – говорит она себе каждое утро. – Там Кин со мной, но он не такой, как раньше, нашего общего прошлого больше нет и уже никогда не будет. Не горевать о такой потере – безумие, как бы хороша ни была наша новая жизнь».
– Поспи еще немножко, пожалуйста, – сказала она дочке. – Дай мне кофе в одиночестве молча попить.
Девчонка демонстративно зарылась в одеяла. Дескать, делать мне больше нечего – просыпаться в такую рань! Там Кин тоже прикидывался засоней, чтобы ей по утрам не мешать.
– Ты лучше всех в мире, – сказала Сарелика Та Митори. – Была и есть. То есть был.

Когда допивала первую чашку кофе (по утрам обязательно надо две), не увидела, поди разгляди сквозь заросли, а только почувствовала, что у калитки кто-то стоит. Обычно по утрам Сарелике Та Митори плевать, кто там стоит у калитки. Постоит и дальше пойдет! Если так уж приспичило повидаться, надо было заранее позвонить. Но сейчас она, сама себе удивляясь, крикнула:
– Я отсюда не вижу, кто ты. Но если ко мне, заходи.
– Собирался сперва дождаться, пока ты допьешь кофе, а уже потом постучаться, – улыбнулся Ший Корай Аранах.
Вот уж кого она не ожидала увидеть! Ший Корай Аранах не ходит в гости без приглашения. Он и с приглашениями не то чтобы ходит. Разве что к самым близким друзьям. А близко они никогда не дружили, просто были знакомы, ровно настолько, чтобы улыбаться при встрече и желать друг другу хорошего дня.
– Прости, что так бесцеремонно вломился, – сказал Ший Корай Аранах. – Я сам обычно сплю до полудня, а потом еще долго с большим удовольствием никуда не иду. Но сегодня меня натурально подбросило в восемь, что ли, утра. От ощущения, что меня срочно хочет увидеть Там Кин… не Там Кин, твоя дочка. Прости, я не знаю, как ее называть.
– Да я сама не знаю, – вздохнула Сарелика Та Митори и налила ему кофе, благо несколько чистых чашек на всякий случай всегда стоят на веранде, никуда не надо за ними ходить. – Не могу дать ей ни имя, ни даже прозвище. Пусть сама как-нибудь выкручивается, когда подрастет и заговорит… Погоди. Ты сказал, она так сильно тебя хочет увидеть, что ты из-за этого подскочил спозаранку? Ну и дела! Хотя, вообще-то, он может. В смысле, она. Регулярно мне снится. Но не для того, чтобы предаться воспоминаниям, обняться и порыдать. А по делу. «Купи коляску, куда тебе такую тяжесть таскать на руках», «не надо меня наряжать, как принцессу, я себя чувствую полной дурой в вышивках и кружевах», «ты вообще сама пробовала эту кашу, которую пытаешься в меня запихать?» В последний раз ультимативным тоном потребовала купить ей гамак. Гамак, ты только подумай! Пообещал никогда из него не вываливаться. То есть пообещала. Она.
– Вот молодец! – восхитился Ший Корай Аранах. – Понимает, что в жизни действительно важно. Я бы тоже потребовал. Не для того мы на свет рождались, чтобы лишаться гамака!
– Ты вот смеешься, – снова вздохнула Сарелика Та Митори. – А я, представляешь, теперь беспокоюсь, что она все-таки вывалится из этого чертова гамака. Мало ли что во сне обещала. Я когда-то читала философа, имя не помню, но очень известного, просто у меня ужасная память на имена; неважно, главное, он утверждает, будто во сне мы вполне способны соврать. И судя по тому, что это словами записано, а автор потом прожил очень долго, он, вероятно, прав.
– Габи Шу Эритана, – кивнул Ший Корай Аранах. – Трактат «О легком дыхании сновидений». Но насчет его правоты я совсем не уверен. У него же там буквально перед каждым утверждением обязательно вставлено: «Я предполагаю», «мне кажется вполне допустимым», «возможно». Как, собственно, в гуманитарных науках и принято. Элементарная техника безопасности. Что угодно можно с такими формулировками написать.
– Ну может быть, – легко согласилась Сарелика Та Митори. – В любом случае, гамак уже куплен. И девчонка, когда мы дома, проводит в нем добрую половину дня. А я волнуюсь. Тоже, знаешь, интересное ощущение! Раньше я ни о ком особо не беспокоилась. Что будет, то будет. Фаталисткой была!
– Да, – подтвердил Ший Корай Аранах. – Дети сбивают с толку. Особенно младенцы. Поди поверь, что у такого маленького и беспомощного уже есть судьба! Ну ничего не поделаешь, поживи пока беспокойной, раз иначе не получается. Со временем это обычно проходит. По крайней мере, так говорят.
– Пойду принесу девчонку, – сказала Сарелика Та Митори. – Пусть принимает гостя, раз сама позвала! Если задержимся, не серчай. Значит, я ее одеваю, а она протестует и требует все поменять. Проблема! Ей не нравятся детские вещи. Вообще никакие. Ее, конечно, можно понять.
– Еще бы, – улыбнулся Ший Корай Аранах. – Я бы на месте Там Кина тоже протестовал!

Однако Сарелика Та Митори вернулась буквально через минуту с круглолицей черноглазой девочкой на руках. Отдала ее Ший Корай Аранаху, сказала:
– Она согласилась идти в пижаме. Видно, что очень тебя ждала.
– Так пижама отличная, – одобрил Ший Корай Аранах. – Зеленая! С мухоморами! Сам бы такую носил. Причем не дома, а отправляясь с визитами, как парадный костюм.
– Для взрослых тоже такие бывают, – заметила Сарелика Та Митори. – Купи обязательно, тебе пойдет. Пойду сварю нам еще кофе. И сделаю бутерброды, если найду из чего.
Она ушла, а Ший Корай Аранах остался с девочкой на руках. «Глазищи в точности, как у Там Кина, такие чернющие, что даже зрачков не видно», – подумал он. А вслух сказал:
– Ты очень крутая. Нет слов. Что я могу для тебя сделать?
И почти услышал голос Там Кина, который сказал: «Я хочу все помнить. Ничего не забыть». На самом деле не голос, конечно, девчонка просто подумала, но так громко и четко, что не только опытный старый адрэле, а кто угодно услышал бы. Хотя черт его знает, может, и нет. Сложно, будучи Ший Корай Аранахом, правильно оценить возможности обычных людей.
– Ты и в этой жизни великой силы адрэле, – сказал Ший Корай Аранах. – Похоже, даже сильнее, чем прежде был. Естественно, ты ничего не забудешь! Какие проблемы. Причем не потому, что я сейчас произнес это вслух. И без меня обошлась бы. Твоей воли достаточно. Но ты все равно молодец, что меня позвала. Вместе легче настоять на своем; вместе все легче! Всегда меня зови, не стесняйся. Давай сразу договоримся, что в твоей новой жизни мы – друзья.
Девчонка кивнула, серьезно, как взрослая. И крепко вцепилась в Ший Корай Аранаха. Считай, обняла.

Когда вернулась Сарелика Та Митори, варившая кофе на самом медленном, какой только можно сделать, огне, чтобы не подслушивать разговоры, за возможность подслушать которые она бы все отдала, но нельзя, все имеют право на секреты и тайны, тем более эти двое; так вот, когда она наконец вернулась с кофейником и бутербродами с джемом, больше ничего подходящего для завтрака не нашла, ее дочка буквально висела на шее Ший Корай Аранаха, а он так аккуратно и ловко ее придерживал, словно уже самолично вырастил кучу своих малышей.
– Мы решили, что будем друзьями, – объявил Ший Корай Аранах. – Шустрая у тебя девчонка! Уверен, что еще никому в ее возрасте не удавалось свести дружбу с большими мальчишками из другого двора. За это не корми ее, пожалуйста, кашей. Вообще никакой, включая ту якобы супервкусную, которую ты вчера из лавки домой принесла. Это, просила передать твоя дочка, культурный штамп и невежественное заблуждение, будто все дети непременно должны есть кашу. Она не должна!
– Так она за этим тебя позвала? – изумилась Сарелика Та Митори. – Я не понимала, что проблема с кашей настолько серьезная. Дорогая, прости!
– Не только за этим, – улыбнулся Ший Корай Аранах. – Но все остальное пусть рассказывает сама, когда станет постарше. Ты уж как-нибудь потерпи.
* * *

• Что мы знаем об этой книге?
Что, как мы уже не раз говорили, она пишет себя сама. И если кому-нибудь показалось, будто это просто красивая фраза, метафора вдохновения, то нет, не она. А констатация факта. Этот ваш автор – всего лишь секретарша с блокнотом, записывает все, что начальство (книга) велит.
В частности, он (автор, я) вообще не планировал писать о девчонке, которой родился лично ему (то есть автору, мне) незнакомый Там Кин, о чьей смерти и новом рождении было рассказано в первом томе только потому, что это показалось удачным поводом поговорить о том, как иногда трагически погибают Ловцы и почти всемогущий Большой Издательский Совет ничего не может с этим поделать. И заодно рассказать, как умирают жители Сообщества Девяноста Иллюзий и как они снова потом рождаются; понятно, что настолько быстро и у кого сами выбрали – изредка и не все, но так тоже бывает, и это, ну, интересно. Как минимум мне.
Короче, не было у автора намерения и дальше следить за Там Кином, в смысле девчонкой, которой он стал. Но кто его (меня, автора) спрашивает! Уж точно не книга с Там Кином. Эти двое у меня за спиной сговорились, у них теперь куча идей. Мы решили, хотим, нам надо, так что пиши давай!

Вильнюс, февраль 2021 года
Дана (боже, как же я скучаю по «Крепости»!) потрясенно смотрит на пластиковую коробку-сердце, набитую спелой клубникой, такой ароматной, что пахнет на все помещение, хотя упаковку пока никто не открыл.
– Только без паники, – говорит ей Артур. – Я не чокнулся. Просто сегодня в супермаркете скидки на все товары с символикой дня влюбленных. Потому что Валентин был вчера и закончился, сердечки больше никому не нужны.
– Ничего страшного, – наконец отвечает Дана. – В смысле спасибо. Шикарный подарок! Пахнет – убиться вообще.
– Вот не надо, пожалуйста, – нестройным хором говорят ей клиенты, то есть завсегдатаи «Крепости»; короче, друзья. – Даже не вздумай, зачем убиваться, скоро весна. К тому же ты обещала сделать гренки с остатками пармезана и еще не доварила глинтвейн.
– Ай, глинтвейн же! – восклицает Артур и одним суперменским прыжком оказывается возле плиты, хотя только что стоял на пороге. Выключает огонь под кастрюлей и сообщает взволнованной публике: – Нормально, не закипел.
Все с облегчением выдыхают, только Дана пожимает плечами:
– Нашли о чем волноваться. Эта кастрюля умнее всех нас вместе взятых. Умеет аккуратно варить.
Ну, кстати, да. Поначалу у Даны регулярно случались накладки. То кофе сбежит, то глинтвейн закипит и навеки утратит содержавшийся в вине алкоголь, то бутерброды в духовке преступно зажарятся до состояния сухарей. Потому что – ну какой из Даны, к чертям, ресторатор («Лучший в мире!» – возмущенно орут завсегдатаи «Крепости» и настоятельно требуют черным по белому записать их вердикт). Собственно, я и не спорю, просто когда постоянно отвлекаешься на разговоры, сплетни, воспоминания, тосты, шутки и смех, сложно уследить за готовкой. А если на все это не отвлекаться, сразу становится непонятно, зачем тебе вообще нужен бар. Поэтому я погрешу против истины, если скажу, будто Дана со временем стала внимательней. Нет, не стала! Но за ее готовкой теперь присматривают кастрюли. У них просто другого выхода нет. С такой хозяйкой не захочешь, а встанешь на путь стремительной эволюции, будь ты хоть трижды посуда. И начнешь духовно расти.
– Клубника душистая, но не особенно сладкая, – тем временем говорит Дана, надкусив красивую ягоду. – Короче, в глинтвейн – в самый раз. В кастрюлю бросать не буду, лучше положу каждому в кружку, разомну и залью горячим. Так, сколько нас?
Артур тут же принимается считать, смешно растопырив пальцы:
– С нами восемь… или все-таки девять? Может быть, даже десять. Сейчас!
Дверь «Крепости» открывается, в помещение врывается облако морозного пара – холодный в этом году февраль. А в конце января вообще были ночи, когда температура падала ниже минус двадцати. «Как будто, – сердилась Дана, – в небесную канцелярию пробрались сволочи из правительства и добавили к карантинным мерам морозы, чтобы уж точно все живое в городе извести». «В наших краях, – неизменно смеясь, отвечала ей на это Юрате, – просто принято так. Когда у людей начинается полный треш, зимы становятся гораздо холодней, чем обычно. Но это не жестокость, а милосердие: если станет совсем уж невмоготу, просто выпей бутылку водки на улице, на морозе легко умирать». Редкий случай, когда Юратины шутки Дане не нравились. Впрочем, Юрате и не шутила. Просто ее милосердие вот так проявляется: самую страшную правду она всегда говорит, смеясь.
«Ладно, пусть шутит, не шутит, как хочет, – думает Дана. – Лишь бы была. И приходила сюда почаще… Так, собственно, вот же она!»
Еще никого, ничего не видно, но счастливая Дана восклицает: «Юратичка!» – и облако морозного пара отвечает: «Ага».
Но вместо Юрате в «Крепость» заходит какой-то темнокожий мальчишка, по виду – типичный студент. В такой тонкой куртке, что смотреть невозможно. И, конечно, без шапки на светло-русых (шикарно покрашенных, совершенно как натуральные, – одобрительно отмечают Дана с Наирой, остальные в этом вопросе не разбираются) кудрях. И в демисезонных кроссовках, из которых торчат тонкие голые щиколотки. При том что, если верить термометру, на улице сейчас минус восемь, а если своим ощущениям – ледяной скандинавский мифический ад.
– У нас проблема, – объявляет Юрате, входя вслед за ним. – Это Лийс; впрочем, сам-то он как раз не проблема, а мой друг и гость. Плохо только, что Лийс – не Снегурочка. А одет – сами видите как. Поэтому срочно налейте ему чего-то горячего. А потом будем думать, во что его одевать. Потому что нам, согласно моему режиссерскому замыслу, предстоит ночная пробежка по улицам. Километров на пять.

Лийс (он поначалу думал, что в сложившихся обстоятельствах уместней использовать священное имя Лаорги, но Юрате ему объяснила, что в баре будут ее друзья, все как один отличные, поэтому третье легкое имя идеально для них подойдет); так вот, Лийс сейчас едва понимает, что происходит, так сильно замерз. С одной стороны, интересный опыт, а с другой… э-э-э… чересчур интересный! Не факт, что было так уж необходимо его получать. «Ну, сам дурак, – в который раз говорит себе Лийс (Лаорги). – Привык за годы работы к частичному воплощению, когда тебе до фени окружающая среда. Просто забыл, что если воплощаешься полностью, надо одеваться по погоде, причем не домашней, а местной. Пришел сюда в чем попало, а здесь шуба нужна! И валенки. И шапка с ушами. И рукавицы. И два шарфа… а лучше три».
Кто-то усаживает его на стул, вручает здоровенную кружку, говорит: «Осторожно, пей по чуть-чуть, горячо». Лийс, глубоко впечатленный полнотой своего воплощения и остротой ощущений (морозом – особенно), не пытается спорить: «Да что мне сделается», – а благоразумно отпивает совсем небольшой глоток.
– Тень моя в небе! – восхищенно бормочет он, что в приблизительном переводе означает «Мать твою за ногу». Но публика в «Крепости», слава богу, привычная, каких только заковыристых выражений на своем веку ни наслушалась. Поэтому никто не начинает выспрашивать, при чем тут небо и что за тень.
– Сейчас согреешься, – говорит Лийсу очень красивая женщина (впрочем, ему в этом баре красивыми кажутся все до единого, потому что Лийс видит, в первую очередь, настроение, чем оно лучше, тем красивей в его глазах человек).
– Уже согрелся, – благодарно улыбается Лийс. – Глинтвейн отличный. Из ряда вон выходящий у вас глинтвейн.
– Да, вкусно вышло, – соглашается женщина. – Из-за клубники, наверное. Мне как раз перед вашим приходом подарили коробку клубники. Тебе повезло.
Лийс энергично кивает – мол, еще как повезло! – пьет глинтвейн и с любопытством озирается по сторонам. И понемногу начинает понимать, зачем некоторые высшие духи соглашаются без священных имен и могущества жить среди обычных людей. У этих обычных людей, говорит себе Лийс (Лаорги), бывают такие шикарные бары с глинтвейном! И среди них можно найти таких прекрасных веселых друзей! (Что Лийс понимает, это ему только кажется; впрочем, часть правды в его догадках все-таки есть.)

– Он приехал издалека, – скороговоркой объясняет Артуру Юрате. – Не сообразил, что у нас тут холодно. Прогноз погоды заранее не посмотрел. И я, молодец такая, не догадалась предупредить. Моя одежда ему не подходит. Даже не в том беда, что женская, просто от холода не спасет. Сам знаешь, как я зимой одеваюсь, – Юрате демонстративно оттягивает рукав своей белоснежной куртки, чтобы стало понятно, насколько он тонкий. – И шарф у меня дома всего один, да и тот летний – помнишь, смешной с черепами? Короче, давай разденем тебя, дорогой.
– Давай! – легко соглашается Артур и тут же начинает расстегивать брюки.
Юрате хохочет:
– Вот спасибо! Спонтанный стриптиз репутации «Крепости» не повредит! Но вообще я имела в виду, может, у тебя дома есть лишняя теплая куртка? Шапка, шерстяные носки…
– У меня есть дубленка, – вспоминает Артур. – Родители еще давно подарили. Теплая – зашибись. Но, собака, тяжелая, поэтому я ее не ношу. И теплых носков какая-то страшная куча. Сбегать и принести?
– Пожалуйста, – кивает Юрате. – Но чем бегать, лучше возьми такси.
– У меня свитеров дома столько, что полгорода можно одеть, – говорит Три Шакала, услышав их разговор. – Правда, они не новые. Ну так это не страшно, наверное? Твоего друга надо согреть, а не нарядить?
– Нарядить! – смеется Юрате. – Причем чем хуже, тем лучше. Чтобы на всю жизнь запомнил нашу суровую зиму. Спасибо! Но зачем тебе лишний раз на мороз выскакивать? Давай ключ, я сбегаю, только скажи, где что лежит.
– Сколько того мороза, здесь же близко, – напоминает ей Три Шакала, который на самом деле страшно рад, что самому идти не придется, и протягивает ключи. – В шкафу, который в прихожей. Там на двух верхних полках сложены все чистые свитера.
Лийс (Лаорги, который с каждым глотком все больше и больше становится просто Лийсом, потому что выпивает среди друзей) медленно цедит горячий глинтвейн с клубникой, глазеет на ослепительно красивые (если смотреть его зрением) лица, слушает обсуждения, кто чего ему принесет, и думает: «Надо же, как мне повезло! Оказался в хорошей компании. В этой реальности люди настолько… э-э-э… предположим, сложные, что мы их даже спящими на порог не пускаем; собственно, правильно делаем. Но эти – совершенно такие, как мы!»
– Я могу дать шапку, – подает голос Труп, который все это время пытался разобрать, что они тараторят, и вспомнить значения слов. И вот наконец что-то вспомнил, об остальном догадался; короче, успешно завершил перевод.
– А сам домой в чем пойдешь? – удивляется Дана.
– Ни в чем! – безмятежно отвечает ей Труп. – Я отсюда домой не пойду.
И пока Дана обрабатывает неожиданную информацию, гадает, когда это Труп успел стать бездомным, что у него стряслось, и одновременно на всякий случай прикидывает, где уложить художника, не гнать же, в самом деле, его на мороз, тот добавляет:
– Домой на такси поеду. Насрал, что близко. Когда так холодно, все становится далеко.
– «Насрать», – поправляет его Наира. – Я зануда, прости! Но в этой фразе нужна неопределенная форма глагола. Прошедшее время тут ни к чему.
– Да, – соглашается Труп. – Спасибо. – «Какая жизнь, такая и форма глагола», – думает он. И старательно повторяет вслух, чтобы точно запомнить: – Насрать, насрать, насрать!
Лийс заинтересованно смотрит на Трупа. Наконец говорит:
– Если ты точно-точно на улице не замерзнешь, я бы очень хотел поносить шапку, которая побывала на твоей голове.
– Голова там что надо! – подтверждает с порога Юрате. – Жалко, что мы его выставку уже разобрали. Вот бы тебе ее посмотреть!
– Выставку, – зачарованно повторяет Лийс. – Так ты художник?
– Я художник, – кивает Труп, довольный тем, что понял его вопрос, даже больше, чем Юратиным комплиментом. – Фотограф. Но какая разница, какой у художника инструмент.
– Так фотографии после выставки здесь остались, – напоминает Дана. – Кроме тех, которые наши хипстеры уволокли.

Ну и все, Лийс пропал. В смысле как раз нашелся! Теперь он не просто чересчур убедительно воплотившийся чужестранец, охреневший от холода и вина, а счастливый, беспредельно удачливый штатный искусствовед Эль-Ютоканского Художественного музея. Тот, кто он на самом деле и есть.
«Даже хорошо, получается, что я так по-дурацки оделся, – думает Лийс. – Был бы в шубе и шапке, мы бы сразу пошли по делу. И я бы такого художника упустил!»

Вильнюс, февраль 2021 года
– Такой прекрасный художник! – говорил Лийс (Лаорги), пока они с Юрате поднимались на холм. – Вот это, я понимаю, удача! Я молодец, что приперся раздетым, и тебе пришлось меня выручать. Бар отличный. Друзья у тебя золотые. Как из дома не уходил. А Отто! Ух он какой! И главное, сразу согласился продать фотографии, просто так, как знакомому, для домашней коллекции, в кои-то веки не пришлось ничего придумывать и хитрить. А еще эта шапка. Отто отдал мне шапку, которую снял со своей головы! Ощущения фантастические. Как будто я тоже художник. Я ее дома в любую погоду буду носить.
– Тебе больше не холодно? – спросила Юрате.
– Холодно! – жизнерадостно откликнулся Лийс. – Нос аж печет от мороза. И щеки. Но все остальное не мерзнет. Вполне можно жить. Только знаешь, я пьяный. От шапки и фотографий. И немножечко от вина. Это проблема.
– Да почему же проблема? – удивилась Юрате. – По-моему, чистая радость. Приятно смотреть!
– Это да, – согласился Лийс. – Но прямо сейчас мне куда-то пройти будет сложно. Я для этого слишком счастлив. И так уже получил больше, чем способен вместить. Я в шапке художника и купил у него фотографии! Какая прекрасная жизнь! И теперь я хочу не искать шедевры в неизвестной реальности, а только плакать от счастья и спать.
– Ну так естественно, – кивнула Юрате. – Будь ты хоть триста раз Эль-Ютоканский, а все-таки живой человек. Сперва надо выспаться, а потом уже браться за дело. Это легко устроить. У меня дома есть комната для гостей.
– У тебя дома? – переспросил Лийс. – Так мы идем к тебе в гости? У тебя есть дом?
– Ну так естественно, – повторила Юрате. – Что ж мне, на улице жить? Только накормить тебя особенно нечем… А, стоп! Есть селедка. И картошку можем сварить.
Лийс восхищенно помотал головой в дурацкой, будем честны, ушанке из кусочков разноцветного плюша:
– У тебя есть дом и селедка! Вообще офигеть!

– Слушай, – спросил Лийс какое-то время спустя, – а мы, случайно, не заблудились?
– Заблудились? – удивилась Юрате. – С чего ты взял?
– Просто сперва мы на этот холм поднимались. Я аж запыхался с непривычки, потому что шуба тяжелая, сроду такую одежду на себе не таскал; ну неважно, факт, что теперь мы обратно спускаемся. Не по той тропинке, по лестнице. Но все равно в ту же самую сторону, откуда пришли.
– Да, – согласилась Юрате. – Прости, забыла предупредить. Дорога к моему дому – интересная штука. Непредсказуемая! Порой я сама удивляюсь, как причудливо выглядит мой путь домой. Я, конечно, сейчас человек, даже без священного имени, не говоря уже обо всем остальном. И живу в настоящем человеческом доме со стенами, полом и потолком. Выйти оттуда проще простого, раз, и на улице, всегда на одной и той же, но, чтобы вернуться, иногда приходится покружить. Я потому тебя и укутала, как для полярной экспедиции. Никогда заранее не угадаешь, сколько займет путь домой.
– Тень моя в небе! (что, как мы помним, приблизительно означает «мать твою за ногу»), – потрясенно выдохнул Лийс.
– И моя, – рассмеялась Юрате. – Ух они там сейчас пляшут! Кстати, сегодня мой дом милосерден. Мы всего четверть часа по холму покружили, а он уже близко. Видишь, сразу за светофором? Вон там.

Селедка была прекрасная, как будто не из местного супермаркета, а из Хэль-Утомана поутру привезли. Лийс вызывался чистить лук, и это оказалось совершенно удивительное переживание: плакать от овоща, как от счастья, которое невозможно вместить. Сидишь такой, помогаешь хозяйке готовить ужин, а слезы сами текут в три ручья. Сюда бы Шир-Шани! Вот бы он удивился! «Надо будет, – думал Лийс, утирая лицо рукавами, – обязательно пару луковиц ему принести».
Он и потом, уже лежа под одеялом при мерцающем свете звезд (игрушечных, зеленоватых, слабо фосфоресцирующих, наклеенных на потолок, но все равно почти настоящих, когда смотришь на них, прищурившись, из-под ресниц) – так вот, засыпая, Лийс думал не о том, что ночует в гостях у Юрате, и не о предстоящей работе, даже не о купленных фотографиях, а о луке, который надо обязательно принести в подарок Шир-Шани – вот настолько он был впечатлен.
Даже во сне, гуляя по красивому городу, освещенному разноцветными фонарями, Лийс искал зеленную лавку, или как это здесь называется, короче, любое место, где торгуют едой. Причем понимал, что город ему просто снится, пограничники Эль-Ютокана никогда не путают явь и сон, но все равно во сне своя, особая логика: то ты считаешь, что всякому совершенному в сновидении действию станет проще случиться потом наяву, то снова веришь, как в детстве, будто приснившиеся предметы, просыпаясь, можно забрать с собой, то тебе начинает казаться, что подарок, купленный во сне для друга, в тот же момент приснится ему. Поэтому спящий Лийс был уверен, что закупиться в этом сновидении луком как минимум не повредит. Но лавки были закрыты; на самом деле, оно и понятно, все-таки ночь на улице. К счастью, не такая холодная, как была наяву. А если даже холодная, холод ему не приснился, только красивый город, темнота и яркие фонари, сны в этом смысле похожи на частичное воплощение: можно видеть, слышать, думать и действовать, а телесных страданий не ощущать.
В общем, ни одного открытого продуктового магазина Лийс в этом сновидении не нашел. Но сон ему все равно понравился. Приятный город, и атмосфера в нем почти… нет, все-таки не домашняя. Скорее как в Бьярди. Или в Сомбайе? Короче, в какой-нибудь из ближних реальностей, куда ходят общими тропами Странствий любители спокойных загородных отпусков. Только утром (в час пополудни), проснувшись, Лийс сообразил, что в этом сне было не так. Сколько гулял по городу, за все время никого там не встретил. Ни одного человека, ни даже уличного кота.

– В сновидении! Искал супермаркет! Дался же тебе этот лук! – смеялась Юрате, пока Лийс за кофе пересказывал ей свой сон.
– Ну слушай, – рассудительно сказал Лийс. – Умение плакать бесценно, когда нужно справиться с сильными переживаниями. Не избавиться, а наоборот, вместить их в себя. Но не у всех есть талант к рыданиям. Лично я долго учился. А тут вдруг обнаружился специальный овощ для слез!
– Думаешь, слезы от лука помогут вместить переживания? – удивилась она. – Впрочем, кто вас Эль-Ютоканских знает. Может, и да.
– Мне вчера помогло, – подтвердил Лийс. – Я же был не на шутку взволнован. Шикарная вечеринка, внезапное знакомство с неизвестным мне ранее гением, удачная закупка работ для музея, шапка художника на голове. И тут ты еще позвала меня в гости, я на такое вообще не рассчитывал! Впору от радости чокнуться, если как следует не пореветь. Я и планировал – после ужина, в спальне, мне в одиночестве проще сосредоточиться. Но пока чистил лук, вполне успокоился. Хорошая штука лук.
– Я тебе в подарок куплю три кило, – пообещала Юрате. – Не забуду, не беспокойся. Я всегда держу слово.
Лийс улыбнулся:
– Если бы я усомнился, был бы совсем дураком.
– Поэтому, – заключила Юрате, – когда наяву там окажешься, не бегай по магазинам. Они все равно закрыты. Некому там торговать.
– А! Значит, этот город есть наяву! Я туда и должен отправиться? – обрадовался Лийс.
– Есть он наяву, или нет, сложный вопрос, – вздохнула Юрате. – Но для тебя ответ не имеет значения. Ты-то куда угодно способен пройти. Я правильно понимаю, что только один, без спутников? То есть с собой никого не можешь провести?
– Не могу, – подтвердил Лийс. – Потому что переход только кажется внешним процессом. А на самом деле он внутренний. Наверное, правильно будет сказать «психический». Хотя, мне кажется, язык, на котором мы сейчас разговариваем, некоторые важные нюансы не передает.
– Да он вообще ни черта не передает, – сердито согласилась Юрате. – Ладно, психический так психический. Значит, пойдешь без меня, один. Ничего, скучно не будет. Я дам тебе несколько адресов. Надеюсь, твой навигатор там будет работать; если нет – ну, покружишь по центру города. Рано или поздно найдешь. Адреса – мастерские художников. На мой взгляд, очень крутых. Если вдруг – это вряд ли, но мало ли! – картины тебе не особо понравятся, все равно для меня несколько штук захвати. Но я заранее уверена, что ты будешь рыдать без лука и захочешь все уволочь в свой музей. Так вот, все, пожалуй, не надо. Можешь забрать примерно половину того, что найдешь.
Лийс ушам своим не поверил:
– Половину?!
– Половину – вполне, – подтвердила Юрате. – Ты столько за раз все равно не утащишь, но можно будет вернуться. Когда знаешь дорогу, это легко.
– А как заплатить художникам? – взволнованно спросил Лийс.
– Да нет там больше художников, – вздохнула Юрате. – Одни уехали навсе… ладно, давай будем думать, что просто очень надолго. А кто дома остался, те спят.
– Спят?!
– Да. Там все спят. Как в сказке. Сам увидишь. Ты никого не буди, пожалуйста. Им правда не надо денег. Самой лучшей оплатой станет сам факт, что ты их картины забрал. Несколько штук – для меня. Все равно что. Отдашь какие не жалко. А если таких не найдется, все равно что-нибудь мне отдашь.
– Ладно, – кивнул Лийс.
Он совсем растерялся. Ну и дела!
– Оставаться там можешь, сколько захочешь, – сказала Юрате. – Или сколько получится. Вот заодно и поглядим. Только спать там не надо. Не факт, что это опасно, я просто не знаю. Поэтому лучше не рисковать. Если проголодаешься, заходи в любое кафе, ресторан или лавку. Что найдешь – все твое. О плате не беспокойся. Деньги там не только художникам, а вообще никому сейчас не нужны. С остальным разберешься, ты опытный. Вернешься – расскажешь, как оно там.
– Обязательно! – пообещал Лийс. – Слушай, мне стало так интересно, что я, чего доброго, прямо сейчас, не позавтракав и не одевшись, там окажусь!
– Вот это совершенно не дело, – спохватилась Юрате. – Одевайся давай немедленно. Там сейчас хоть и мягкая, а все-таки тоже зима.

Вопреки своим опасениям, Лийс успел не только одеться, но и позавтракать. Все-таки он уже опытный, а нечаянно, от одной только силы желания в другую реальность проваливаются в основном желторотые новички.
Проводив его, Юрате долго смотрела в окно, как бы вслед уходящему гостю, хотя Лийс не вышел из подъезда на улицу, а просто исчез. «Ну я сумасшедшая дура!» – наконец сказала она, почти беззвучно, но торжествующе, таким тоном обычно себя не ругают, а хвалятся: «У-у-у, я молодец, круче всех!»
* * *
Лийс порядком потрепал ей нервы. Вернулся не к ночи, как Юрате рассчитывала, а почти двое суток спустя. Позвонил с мобильного телефона, который она ему предусмотрительно выдала в прошлый раз, сразу сказал: «Я не нарочно так долго, просто оказалось, что оттуда легче уйти домой, чем вернуться сюда, потому что пока ты там, никакого „сюда“ как бы нету. А когда ты в Эль-Ютокане, нормально, все снова есть. Но дома я первым делом страшно напился. Хуже, чем после первого дежурства на границе. Потому что от такого сильного счастья недостаточно просто рыдать. Там такие картины! Такие!!! Чокнуться можно. Ну я и чокнулся. Но теперь все в порядке. Прости».

Час спустя Лийс уже сидел в ее кухне и самозабвенно уписывал суши, которые Юрате по такому случаю заказала, хотя ненавидела связываться с доставкой, курьера по всей улице приходится ловить. Но ничего, всех поймала – и курьера, и с ним за компанию Лийса, ждавшего ее на углу. И теперь одобрительно смотрела, как Лийс открывает вторую коробку. Все-таки суши – универсальное угощение. Они почему-то нравятся обитателям всех миров.
– Я пока сходил всего по двум адресам из шести, – с набитым ртом говорил Лийс. – Это непрофессионально, да и просто против здравого смысла. По-хорошему, сначала надо внимательно осмотреть все, что тебе предлагают, а уже потом ответственно отбирать. Но какой может быть здравый смысл! Уже на втором художнике у меня окончательно сдали нервы. Я там плакал целых пять раз.
– Это ты молодец, – усмехнулась Юрате. – Наконец нас кто-то оплакал. И не какой-то хрен с горы, а сразу целый Эль-Ютоканский искусствовед! Может быть, твои слезы дойдут до какой-нибудь высшей инстанции и смягчат ее сердце. Потому что мои что-то пока ничего не смягчают. К сожалению, нет.
– Я не понимаю, – признался Лийс. – Твою шутку, или не шутку. Да если честно, вообще ничего. Думал, я опытный, чего только не навидался, а тут растерялся, как новичок. Где я был? Откуда принес картины? Почему они такие невозможно прекрасные? Это твой сон?
– Может быть, – вздохнула Юрате. – Надеюсь, однажды окажется, что не только мой. И не очень-то сон. А пока будем считать, что этот сон как минимум наш с тобой общий. Ты же картины оттуда домой принес!
– Ой, точно же! – обрадовался Лийс. – Какой может быть сон. Из настоящего сновидения хрен чего принесешь.
– Именно этого мне и надо, – сказала Юрате. – Улик. Доказательств. Наглядного подтверждения, что эта реальность не сон. Картины моих художников в Эль-Ютоканском музее – отличное подтверждение. Очень мне с тобой повезло.
– А уж мне-то! – воскликнул Лийс.
– И тебе, – согласилась она. – Хорошая вышла сделка. Win-win.
– Теперь самый главный вопрос, – сказал Лийс, прикончив вторую коробку суши. – Как их атрибутировать? У нас с этим строго. Кроме имени автора, должно быть указано место и хотя бы приблизительное время создания по локальному календарю.
– Вот это подстава! – возмутилась Юрате. – Ну вы там бюрократы! Ладно, записывай: город Вильнюс, Литва, планета Земля, никогда.
Лийс нахмурился. Наконец неохотно кивнул:
– Ладно. Если там отсутствует летоисчисление, значит, напишем так.
– На лету ловишь. Отсутствует, к сожалению. Если это обстоятельство однажды изменится, я сразу дам тебе знать.
* * *

• Что мы знаем об искусстве? В частности, изобразительном, раз уж у нас тут внезапно появились картины; впрочем, по большому счету, разницы нет.
(Нет, ну правда, что такого должно быть на тех картинах, чтобы искушенному Эль-Ютоканскому искусствоведу рыдать, напиваться, сходить с ума? Это какое-то неправдоподобное преувеличение, – скажет читатель и будет по-своему, в рамках индивидуального опыта прав. Ну посмотрел чувак на картины неизвестных художников, ну, предположим, высоко оценил мастерство, обрадовался, примерно прикинул, сколько ему за такую добычу при хорошем раскладе заплатит музей, заранее приготовился защищать свой выбор перед специальной комиссией; это редко бывает необходимо, но никогда не предскажешь, кому из начальства какая вожжа попадет под хвост. То есть для волнения у него есть причины. Но в такой острой форме – все-таки перебор.)

• Что мы знаем об искусстве?
Что человек изначально был создан как проводник небесного света в материальный мир. То есть люди, какие бы цели и смыслы существования они себе ни придумывали, нужны на планете для этого, больше ни для чего. Теоретически, у человека до сих пор есть все необходимое для этой работы – дыхание, внимание и способность (потенциальная, как правило, непроявленная) любить.
Но мало ли что там теоретически. На практике что-то пошло не так. Уже давным-давно никто никуда ни черта не проводит, только зря небо коптят. И лишь художники (в широком смысле, не только те, кто рисует) по-прежнему делают дело. Некоторые. Иногда.

• Что мы знаем об искусстве?
Что те, кто видит движение линий мира, потоки небесного света, весь этот мерцающий танец вечности на руинах небытия, видят его и в картинах (слышат в музыке, разбирают в словах). Иногда, преломляясь (как в физике, при переходе из одной среды в другую) через волю художника, как через воду или стекло, небесный свет обретает оттенки и формы такой удивительной красоты, что не всякое сердце выдержит. Так что зоркому зрителю (например, Эль-Ютоканскому искусствоведу) напиться и поплакать от счастья уж точно не повредит.

• Что мы знаем об искусстве?
Что Фридрих Ницше, называвший искусство «метафизической деятельностью», был близок к его пониманию, как мало кто.

Вильнюс, февраль 2021 года
– Для тебя вот эти четыре, – говорит (почему-то шепотом) Лийс, распаковывая картины, которые принес с собой. – Извини, что так мало. Это не потому, что я жадный. То есть я-то ух, какой жадный, когда доходит до хороших картин! Но дело не в этом. Просто не мог же я отдать тебе, что самому не надо. А выбирать наугад – как-то глупо. Недостойно профессионала. А эти, сразу видно, твои.
– Мои, – кивает Юрате, перебирая картины. – Так выглядит небо, если смотреть на него моими глазами; однажды художник был – была, она девочка – рядом и тоже увидела, несколько лет потом рисовала только его.
– Да, я так и понял, что это цикл. Невероятный! Гораздо сильнее ее остальных работ. Хочу его весь забрать для музея. Так же можно? Это даже меньше половины того, что стоит в ее мастерской.
– Да можно, конечно, – Юрате рассеянно улыбается, разглядывая другую картину. – Надо же, я не знала, что она рисовала мой дом над рекой. Хорошо получился, как настоящий, живой.
– И самое главное, – вставляет Лийс, – сразу видно, что не чей-то, а именно твой!
– Ну, раз ты так говоришь, значит, видно. Я-то его просто узнала… А эту картину я заказала, прикинь. То есть как заказала, просто попросила художника, если будет настроение, нарисовать. Танцы в городском парке ночью, при цветных фонарях; вроде банальность, но трогает сердце, а с сердцем спорить ищи дурака… Ой, а вот за это вообще до последнего неба спасибо! – восклицает Юрате, добравшись до нарочито небрежно загрунтованного холста, на котором сплелись даже не то чтобы силуэты, скорее, прозрачные разноцветные тени причудливых форм.
– Очень крутая картина, – кивает Лийс. – Не представляешь, как жалко ее отдавать.
– Это мы, – говорит Юрате. И с бесконечной нежностью повторяет: – Мы. Сидели с друзьями на зимней веранде бара, и вдруг Мирка, художник, сказал, что мы очень красивые, надо срочно забацать наш групповой портрет. Прямо сейчас, не откладывая. Какое «устала»? Что значит «уже домой собирался»? В пень твое свидание, отмени! Четыре с лишним часа не давал нам уйти, зараза. Но оно того стоило. Мы не первый год Мирку знали, вроде бы представляли, чего от него ожидать. А все равно охренели, когда увидели, что получилось. Мы здесь и правда очень красивые. Люди – чужие сны.
– Лучшие в мире сны. Зашибись, какая компания! Отличная у вас была вечеринка. Я это так ясно вижу, что уже почти помню. Хотя с вами там не сидел.
– Вот, кстати, о хорошей компании, – Юрате отодвигает картины в сторону, ставит к стене. – Пошли отметим твою добычу. Уже час как стемнело, значит, в «Крепости» точно кто-нибудь есть.
– Хочешь показать им картины?
– Очень хочу. Но не буду. И ты им, пожалуйста, о наших делах ни слова не говори.
– Ладно, – неохотно соглашается Лийс. – А я-то уже приготовился всем рассказывать, что это моя добыча из запредельного города, в котором нет времени! Я вообще ужасный хвастун.
– Совсем очумел! – вздыхает Юрате. – С каких это пор Эль-Ютоканским искусствоведам стало можно вот так запросто болтать с местными о своих делах?
– А разве твои друзья из «Крепости» считаются местными? – удивляется Лийс. – Ай, слушай, ну точно же! Просто они такие прекрасные, что я об этом забыл. А им вино из Эль-Ютокана можно, как думаешь? Я имею в виду, для здоровья не вредно?
– Ну ты даешь! – смеется Юрате. – Нет ничего на свете полезней, чем вино из иных миров!
– Отлично. Я три бутылки светлого Хеми позапрошлогоднего урожая принес. Лучшее, что было в музейной лавке. И уверен, не только там.
– Только этикетки нам с тобой придется отпарить. Не представляю, как они у вас выглядят, но подозреваю, что за местные не сойдут.
– Не придется, – улыбается Лийс, показывая ей бутылку янтарно-желтого стекла с мелкими голубыми вкраплениями причудливой формы. – Нет у нас этикеток. Не принято! И алфавит красивый, поэтому в любой реальности наши надписи на бутылках по умолчанию принимают за декоративный узор.
* * *
Лийс (сразу в двух свитерах, дубленке и шапке, вязаных варежках и носках, до ушей замотанный шарфом, потому что за два дня теплее не стало, с погодой ему пока не везет) идет, двумя руками вцепившись в Юрате, он не умеет ходить в гололед, просто в голову не пришло заранее научиться: в Эль-Ютокане не бывает морозов, на работе спасает частичное воплощение, а весь целиком, как в отпуск, он раньше сюда не ходил. В общем, счастье, что Юрате сильная, а Лийс легкий, как все Эль-Ютоканцы, а то бы, пожалуй, далеко не ушли.
Но они все равно идут очень медленно, потому что Лийс постоянно останавливается, озирается по сторонам, как турист, впервые попавший, к примеру, в Венецию, хотя вокруг ничего особенно интересного – дома, сугробы по краям тротуаров, деревья, автомобили и наша типичная зимняя сизая пасмурная темнота.
– А ведь здесь такие картины, как я унес, нарисовать невозможно! – наконец говорит Лийс. – Я, сама понимаешь, не про «хуже – лучше». Просто основа мира совершенно другая. Там, куда я ходил за картинами, у тьмы подкладка прозрачная, зеленоватая, зыбкая, как туман. А здесь она бесцветная, как паутина, и у нее такой же сложный узор. Местами драная, тусклая, как будто паук давно умер, а местами туго натянута и сверкает, словно на ней роса. Это само по себе удивительно. Реальность одна и та же, а подкладка тьмы постоянно меняется, как будто гуляешь по разным мирам.
– Есть такое дело, – кивает Юрате. – Хорошее у тебя зрение! Спасибо, что рассказал. Я вижу немного иначе, но, по сути, наши наблюдения совпадают. Эта реальность – как самодельное покрывало, сшитое из лоскутов.
– Вот именно! – восклицает Лийс. – Красивое. Вот бы это лоскутное покрывало кто-то нарисовал! Иногда мне до ужаса жалко, что я сам не художник, а просто музейный искусствовед. Но в Эль-Ютокане вообще не бывает художников, у нас вдохновение иначе работает, оно не расходуется на создание новых объектов, а обеспечивает сознанию переход в иные состояния и миры… Ай, да чего я тебе рассказываю! Ты же и так все знаешь про нас.
– Ну, предположим, не все.
– Ладно, неважно. Все равно я уже рассказал. Переход – это круто! Без переходов в другие реальности я бы страшно затосковал. Но так хочется побыть настоящим художником! Которого вдохновение подхватывает и несет, но физически он все равно остается на месте. И тогда другая реальность сама приходит к художнику. Не вся целиком, конечно, а только ее тень, дыхание, настроение, не знаю, как точнее сказать. Но факт, что приходит! И проступает в его работах, выглядывает из них, как из окон, отражается, как в зеркалах.
– Но художник остается на месте, – напоминает Юрате. – И не потому, что сам захотел. Поневоле. Как узник в темнице. Это пожизненное заключение. Не надо такое тебе.
– Да, конечно, – легко соглашается Лийс. – Пожизненное – точно не надо. Но пару здешних лет или хотя бы месяцев я бы ух, как порисовал!
– И потом продал бы свои картины своему же начальству, – смеется Юрате.
– Только если бы они оказались хорошими. Я – строгий, придирчивый искусствовед.
– Это не очень заметно, – Юрате легонько пихает его локтем в бок.
– Еще бы! Невозможно начать придираться, когда вокруг сплошные шедевры. Тут рассудок бы сохранить… Ой, смотри!
– Что такое?
– Подкладка тьмы! – щекотно шепчет ей в самое ухо Лийс. – Очень странная. На небольшом участке. Через дорогу, вон там, впереди. Тоже бесцветная, но даже близко не паутина. И не туман. Скорее, облако пыли. Только не пыли. Потому что она блестит и сверкает, как звезды. Звездная пыль!
– Ну так да, – кивает Юрате. – Это же «Крепость». Мы пришли. А разве ты в прошлый раз не заметил, как наша «Крепость» изменяет пространство вокруг себя?
– Не до того было. Я же страшно замерз. Всю дорогу смотрел под ноги и себя уговаривал: надо тут еще немножко побыть, потерпи, пожалуйста, шаг, вдох, выдох, еще один шаг, снова вдох. Очень трудно не исчезнуть оттуда, где испытываешь страдания! От страданий тело любого нормального Эль-Ютоканца сразу само сбегает домой. Нужно колоссальное усилие воли, чтобы просто оставаться на месте. До сих пор удивляюсь, что мне тогда удалось.
– Надо же. Я не знала, что вы так устроены, – вздыхает Юрате. – Так ты, получается, супергерой!
– Еще как получается, – улыбается Лийс. – Не представляешь, как я дома своей стойкостью хвастался! Пока пил и плакал, всех друзей обзвонил.
* * *
Артур в одиночестве сидит в «Крепости», которую сам же почти час назад и открыл. Ему не то чтобы грустно, скорее, странно. К пустому бару он не привык. Обычно хоть кто-нибудь да заходит в «Крепость» сразу же после открытия, не обязательно выпить – просто побыть. Узнать, как дела, попросить чашку чаю, забиться в дальнее кресло с книжкой или, наоборот, сесть поближе и поговорить. А сегодня в «Крепости» нет даже Даны. Формально у нее выходной, но обычно в свои выходные Дана просто приходит чуть позже, чем он.
Артур берет телефон, но номер не набирает, он хочет, чтобы Дана позвонила сама. Сидит с телефоном и представляет совершенно счастливую (не получается), всем довольную (не получается); ладно, просто спокойную (получается), сильную (получается), веселую (почти получается) Дану, у которой все в полном порядке. Как минимум звери здоровы, дома ничего не сломалось, сама не простыла, даже не болит голова. Думает: «Ты задержалась по какой-то смешной пустяковой причине. Вот позвони и скажи».
Наконец телефон начинает хохотать страшным басом, такой у него звонок. Артур сам его установил и обычно берет трубку не сразу, ему нравится слушать демонический смех. Но сейчас ему не до смеха. Это Дана! Как он и хотел.
– Не понимаю, как быть, – говорит ему Дана. – Звери штурмуют свою переноску. Просятся на работу. А куда им из дома в такой мороз. Мне и самой выходить не особенно хочется. В «Крепость» – да, а на улицу – нет. Что-то я, знаешь, устала от холода. И вообще от всего. Вчера по дороге домой девчонку на Швенто Стяпано видела. Испортила мне настроение. В маске, очки запотели, каблуки скользили по грязному льду, ковыляла по проезжей части вслепую и даже не плакала, выла в голос; ее счастье, что в это время там практически нет машин. Весь человеческий мир сейчас вот так же ковыляет вслепую и воет. Осточертело это видеть и слышать. Никакого просвета. Какая-то совершенно невыносимая в этом году зима.
– Да забей ты на человеческий мир, – отвечает Артур. – Он отдельно, а мы отдельно. Хочет выть, пускай воет, кто ж ему запретит. Давай пакуй зверей в переноску, раз просятся, и вызывай такси. Если машина будет ждать вас под самым подъездом, никто не успеет замерзнуть. Включая тебя.
– Такси? А и правда же. Удивительно, что я сама не подумала. Даже не вспомнила, что в мире бывают такси. Из-за сраного карантина, наверное. Уже привыкла, что в городе ничего не работает, только продуктовые магазины и мы.
– Так и я бы не вспомнил, если бы не ездил за одеждой для Юратиного приятеля. Оказалось, все нормально у нас с такси. Я вас жду! – заключает Артур, сует телефон в карман и начинает резать хлеб на горячие бутерброды. Заодно достает из холодильника блюдечко с мясом для кота и куницы, чтобы согрелось до комнатной температуры. Скоро приедут, ура!
– Как же я вас люблю, – вслух говорит Артур всем троим, коту Нахренспляжу, кунице Артемию и Дане (особенно Дане, в первую очередь – ей).
Вот вроде бы взрослый чувак, почти старый, он вообще уже умер и каким-то ему самому непонятным способом сбежал от смерти обратно к живым, а признаваться в любви по-прежнему решается только на расстоянии, когда его точно-точно никто не услышит. Хотя, по идее, невелик же секрет.
«Ну все-таки я человек, а не ангел, – насмешливо думает Пятрас, которого теперь называют Артуром. – Имею полное право и даже отчасти обязан быть дураком».
* * *
Первым делом Дана открывает переноску, звери вылетают оттуда стрелой, то есть двумя стрелами они вылетают, но в одном направлении, Артур – вот их цель. Куница Артемий с разбега запрыгивает ему на плечо и устраивается там поудобней, а Раусфомштранд просто бодает голень своей полосатой башкой.
Дана убирает переноску за стойку, чтобы не загораживала проход, подходит к Артуру и крепко его обнимает. От нее такого обращения не то чтобы совсем не дождешься, но сердце Артура все равно каждый раз замирает, как будто случилось великое чудо. Ну, собственно, оно и случилось! Чудо не перестает быть чудом от того, что случается почти каждый день.
«Спасибо тебе, дорогой, – думает Дана. – Без тебя я бы уже давно далась йобу. Такая зима тяжелая. Бесконечная. Невыносимая. Как будто все вокруг умерли, а мы почему-то живем».
– Мы еще как живем! – вслух отвечает ей Ар… нет, ей отвечает Пятрас, какой из него сейчас, к чертям собачьим, Артур.

В этот момент (чтобы не затягивать лирическую паузу, мы за этим строго следим) дверь «Крепости» открывается. На пороге стоят Юрате и дубленка Артура, в глубинах которой скрывается темный, слишком тощий для этой громадины Лийс.
– Ух! – выдыхает Дана. – Вот теперь все стало совсем отлично. Причем как будто так и было всегда.
– То-то же! – победительно восклицает Юрате, доставая из бездонных карманов дубленки бутылки какого-то неизвестного, но даже на вид потрясающего вина. – Есть и было отлично. А будет – вообще зашибись. Сегодня мы почти именинники. Провернули смешную аферу. Не расскажу, хоть стреляйте! Зато всех заставлю кутить.
– Стрелять не будем, – улыбается Дана. – Не настолько у нас тут ковбойский салун.
– Артемий очень хочет с тобой познакомиться, – говорит Артур Лийсу. – Подойди к нам поближе, чтобы он на тебя перепрыгнул. Нет, дубленку пока не снимай! Артемий у нас деликатный чувак, а все же куница. Когти, зубы, то-се.
– Куница, – зачарованно повторяет Лийс. – Куница это же хищник?
– Еще какой хищник! – хором подтверждают Дана с Артуром.
– И кот тоже хищник, – добавляет Артур уже соло и берет на руки Раусфомштранда, не то чтобы оробевшего перед гостем, но явно огорошенного запахом Эль-Ютоканской музейной пыли на его башмаках.
– Про котов я знаю, – кивает Лийс. – А куницу вижу впервые в жизни. Все-таки удивительно, что хищники соглашаются жить вместе с людьми!
– С такими людьми даже я согласилась бы, – говорит Юрате. – Собственно, уже согласилась. Живу.
* * *

Дальше будут короткие эпизоды, разрозненные фрагменты динамического живописного полотна «Вечеринка в подпольном баре с Эль-Ютоканским искусствоведом». Потому что когда все приходят, уходят и возвращаются, выпивают, жуют, обнимаются, смеются, гладят и кормят зверей, спорят, какую поставить музыку, говорят одновременно как минимум на трех языках, размахивая руками и перебивая друг друга, невозможно рассказывать все по порядку (которого нет).
Лийс стоит, боясь шелохнуться, чтобы не уронить куницу Артемия, сидящего на плече (зря боится, куница Артемий цепкий, даже на бегуне усидит). Но когда в «Крепость» заходит Труп, Лийс все-таки осторожно шагает ему навстречу и говорит: «Спасибо за шапку. Такая крутая! Я в ней все это время ходил и даже два раза спал».
Он бы еще с удовольствием рассказал, какой фурор произвела шапка Трупа в Эль-Ютоканском музее, ее хотели померить все, включая директора, который по такому случаю перенес собрание реставраторов аж на два с половиной часа. В итоге пришли к выводу, что шапки художников – отличная штука, надо по мере возможности их собирать. Надеваешь и сразу чувствуешь вдохновение! И чужие картины начинаешь глубже воспринимать.
Но Эль-Ютокан – это тайна. И музей – тоже тайна. И собрание у директора. Лийс секреты терпеть не может, но хочешь не хочешь, а надо молчать.
Однако Труп за последние несколько лет поневоле привык понимать гораздо больше, чем сказано; вернее, чем ему удалось разобрать. Вот и сейчас ему без тени сомнения ясно, что для этого странного чувака его подарок – не просто старая шапка, а типа великое чудо, сувенир из волшебной страны. Почему – да хрен его знает. Таким уж он уродился. «С прибабахом, – одобрительно думает Труп, – как и мы».
А вслух говорит:
– За это выпьем чуть-чуть, пожалуйста, – и берет со стойки бокал.

Дана достает из буфета два кефирных батона, которых там буквально только что не было, Артур по дороге в «Крепость» купил один, сделал из него горячие бутерброды, их уже смели, не оставив ни крошки, причем добрую половину – оголодавший от мороза и впечатлений Лийс; так вот, Дана достает два батона, а из холодильника упаковку тертого сыра, спрашивает: «Сколько нас?» – пытается сосчитать, но сбивается и смеется: «Все ясно, нас – бесконечность, бутербродов на всех не хватит, сколько ни сделай, нет смысла переживать».
«Качественная бесконечность[3 - Качественная бесконечность – категория, определяющая всеобщий, неиссякаемый, универсальный характер связей объектов и явлений. Как качественно бесконечные в разных философских школах рассматриваются такие категории, как Абсолют, Космос, Бог.]!» – вставляет старик Три Шакала; никто не заметил, когда тот успел появиться, но это он большой молодец, что пришел.
* * *
Артур говорит Юрате: «Если бы я был великим волшебником, наколдовал бы нам музыкальный автомат, как в кино про Америку. С детства о нем мечтаю. С настоящего детства, со своего». «Это намек?» – смеется Юрате, и Артур признается: «Что-то вроде того. Черт тебя знает, а вдруг ты такое умеешь? Просто до сих пор никто не просил». «Черт не знает, – серьезно отвечает Юрате. – Меня не знает никто».

«Самое бесценное сокровище в человеческом мире – радость», – говорит старик Три Шакала. Он выпил всего полбокала эль-ютоканского светлого, но совершенно преобразился, раскраснелся, расправил плечи, и глаза как у мальчишки блестят.
«Потому что радость, – говорит Три Шакала, вот прямо сейчас вообще никакой не старик, – это и есть настоящий антоним ада, который воцарился на этой бедной земле. Его невозможно отменить человеческими силами. Но еще более невозможно не отменять».

Труп, счастливый, растерянный и оглушенный (он объясняет себе, что так на него подействовало вино), стоит у окна с бокалом, смотрит в окно. На улице так темно, что кажется: выходить потом будет некуда, кроме «Крепости» во всем мире больше нет ничего. Интересно, куда фонари подевались? Может, авария? «Но у нас-то, – неуверенно думает Труп, – нормально все с электричеством, лампы горят и духовка печет».
К нему подходит певица Наира, с точки зрения Трупа, слишком прекрасная, чтобы быть настоящей девчонкой, невозможное волшебное существо. Говорит: «Мне иногда тоже кажется, что за окнами ничего не осталось, все исчезло, и хорошо. Туда ему и дорога. Сразу всему».
Труп совсем не уверен, что правильно ее понял. В любом чужом языке чересчур много слов. Сколько ни зубри, всегда останутся незнакомые, и все вокруг, как назло, будут употреблять именно их! Но он энергично кивает: что бы Наира ни говорила, он заранее с ней согласен. Во всем!

Поэт (завсегдатай, которого Дана называет Поэтом, на самом-то деле, он не пишет стихов) сидит в своем кресле и курит, как обычно, с мечтательным выражением. Никто не видел, как и когда он пришел. Первой его замечает Дана – на то она и хозяйка бара, – подходит и протягивает бокал. Говорит: «Фантастическое вино, хоть и не сама выбирала. Друзья принесли. Мы тут отмечаем… кстати, не знаю, что именно. И вряд ли когда-то узнаю. Но отмечаем. Cheers!» «Это точно, – кивает Поэт, попробовав. – Действительно фантастическое. Как все у вас здесь».

Кот Раусфомштранд сидит на буфете и с высоты своего положения озирает собравшихся в «Крепости». Они шумят, бестолково передвигаются, пьют невкусное из неудобных мисок, пахнут черт знает чем, но все равно ему нравятся. Раусфомштранд снисходителен к ближним, как все довольные жизнью коты.
Раусфомштранд наблюдает, как люди понемногу расходятся. Глупые! Хорошо же сидим!
Кот смотрит, как Дана достает переноску, значит, пришла пора уходить. Мы тоже, получается, глупые? Да не может такого быть!
* * *
– Я скоро вернусь, – говорит Лийс. – Принесу твою часть добычи. А потом снова туда пойду. Половину картин можно взять, я же правильно понял? Ну вот, значит пойду еще много раз. Как же мне повезло! Большая работа. Знала бы ты, как я рад! И дело не в том, сколько можно оттуда вынести. Не только в картинах! Там есть кое-что поважнее… Ох, я что, действительно это сказал?
– Сказал, – подтверждает Юрате. – Я свидетель. Но не проболтаюсь. Не выдам тебя!
– Я, главное, сам пока толком не понимаю, что имею в виду, – признается Лийс. И взволнованно спрашивает: – А оно… это странное место – сон, не сон, наваждение – не исчезнет?
– Никто не знает. Но по моим расчетам, теперь не должно.
– Я пограничник Эль-Ютокана. Еще и штатный искусствовед. Можешь представить, сколько я уже навидался. Разного. И прекрасного, и ужасного, и непонятного черт знает чего. Но это место… – Лийс умолкает, останавливается, машет руками в вязаных варежках, словно пытается выразить жестами то, перед чем бессильны слова. Наконец, говорит: – Оно все целиком как картина. Только гораздо сложнее и больше. Но по сути – искусство. Так ощущается. Великий шедевр! Когда я ходил там по городу, мне хотелось его, всю реальность, все это мерцающее пространство забрать в наш музей. Понятно, что невозможно, но хотеть-то не запретишь.
– Все правильно понимаешь, – кивает Юрате. – Пока по сути – искусство. Но я не теряю надежды вдохнуть в него настоящую жизнь.
– Не представляю, во что ввязался, – улыбается Лийс. – Но, похоже, это такая удача, какую я прежде не смог бы вообразить.
* * *
Ночью Юрате выходит из дома с картинами. Две сравнительно небольшие, а две – здоровенные, примерно метр на семьдесят (или на шестьдесят). Не особо тяжелые, но нести неудобно. Однако Юрате долго кружит с ними по городу, два с лишним, почти три часа. Потому что… ну, потому что. Ладно, разберется сама.

Юрате сидит у входа в кофейню, здесь на улице с лета остались столы и стулья, видимо, хозяевам их больше негде хранить. Мебель обмотана металлической цепью, такой тяжелой и прочной, словно столы и стулья неоднократно были уличены в нападениях на беззащитных прохожих и организованных грабежах. Но сидеть на столе (в завалившем его сугробе) эти цепи не особо мешают. И ногами болтать.

Юрате сидит на столе, болтает ногами, курит сигару из Тёнси, у нее еще остался запас. Думает: «Хватит маяться дурью, я же знаю, что делать. Но не чувствую, как… Ладно, будем честны. Все я чувствую. Просто это мои картины. Я хочу их оставить. Мне жалко их отдавать».

Юрате спрыгивает со стола, смахивает рукавом остатки снега, ставит на стол картину, ту, где танцуют в парке, аккуратно прислоняет к стене. Думает: «Я сейчас, чего доброго, зарыдаю, как Лийс. Только не от счастья, от жадности. Вот будет номер! Интересно, а слезы у меня чудотворные? По идее, должны бы быть».

Еще час спустя Юрате уже сидит дома. А картины – там, где она их оставила. На обмотанном цепью столе, у входа в обанкротившуюся из-за карантина кондитерскую, на троллейбусной остановке, на дереве, у которого нашлась подходящая развилка в ветвях. Дальше будет, что будет. Судьба сама разберется. Приведет туда кого надо. Ну или не приведет. «Это неважно; то есть важно, но больше от меня не зависит, – напоминает себе Юрате. – Сейчас не мой ход».

Вильнюс, февраль 2021 года
Отто Штрих, он же Труп, Нумирялис, Кадавер, немец, красавчик, отличный чувак, актер-неудачник, безработный экспат и фотограф от бога (уж что-что, а художники у Него всегда получаются хорошо) натянул на нос желтый вязаный шарф, толкнул тяжелую дверь и вошел в зал ожидания железнодорожного вокзала, сейчас совершенно пустой. В дальнем углу, возле выхода к поездам, притаилась кофейня «Баристократ»; собственно, просто высокий прилавок, отгородивший от остального пространства мойку, стеллаж с посудой и кофейный аппарат. За прилавком скучал хозяин, каждый день открывающий эту кофейню ради нескольких постоянных клиентов и зыбкой перспективы заполучить еще пару-тройку случайных – ну мало ли, вдруг повезет.
Труп никогда не был ни кофейным гурманом, ни даже рядовым любителем кофе, дома он пил воду и колу, изредка заваривал чай. Но вильнюсские кофейни натурально завораживали его своим несгибаемым намерением напоить кофе всех, кто рискнет к ним зайти. В одноразовой посуде, на вынос, через порог, в масках, в перчатках, да хоть в скафандрах, лишь бы выстоять против сметающей их крошечный бизнес волны диких абсурдных запретов, общий смысл которых сводился к «немедленно перестаньте жить». Труп за всю предыдущую жизнь столько кофе не выпил, сколько выдул его в карантин, чтобы поддержать владельцев кофеен. Можно сказать, втянулся. Почти его полюбил. Хотя по-прежнему всегда заказывал капучино и пожимал плечами, когда ему предлагали выбрать сорт и степень обжарки – отстаньте, мне все равно.
В этой вокзальной кофейне он бывал очень часто, и хозяин-бариста узнал его издалека. Приветливо взмахнул рукой, Труп в ответ улыбнулся так широко, что с носа сполз шарф.
– Капучино? – спросил бариста.
Труп кивнул:
– Капучино. И еще один… очень хороший. Без молока.
– Есть Эфиопия Шакисо, – оживился бариста. – Мягкий сбалансированный вкус, фруктовая кислинка, белая акация, груша, мускат.
– Круто! – обрадовался Труп, который ни черта не понял про грушу с белой акацией, таких литовских слов он не знал, зато часто видел, как при упоминании Эфиопии любители кофе делают серьезные лица и уважительно закатывают глаза. – Давайте. Черный, много. Большой.
– Американо, – подсказал бариста.
– Американо, – согласился Труп.
Расплатился картой, взял два картонных стакана, аккуратно закрыл их крышками, вышел на пустынный перрон. Американо сунул за пазуху, чтобы подольше оставался горячим. И неторопливо пошел по направлению к привокзальному бару, который так и назывался – «Перрон». Популярное место, Труп и сам еще прошлым летом (теперь казалось – в предыдущем перерождении) там часто с приятелями выпивал. Сейчас бар, естественно, не работал, но под навесом, укрывавшим перрон от мелкого мокрого снега, стояли столы и стулья. И голубое пианино, безнадежно расстроенное, половина клавиш запала, на таком невозможно играть. Но Труп каждый раз, когда сюда приходил, обязательно на нем играл. Пару аккордов, несколько нот, случайный обрывок любой пришедшей на память мелодии. «Если уж на открытой веранде закрытого бара стоит пианино, а я еще что-то помню, значит, надо сыграть, – думал он. – Пусть хоть так, косо-криво, неумело, визгливо, фальшиво, но продолжается наша с ним жизнь».
Вот и сейчас он взял аккорд задубевшими пальцами, вышло черт знает что, похожее не на музыку, а на жалобный вой. Ладно, с учетом контекста – тьма, мокрый снег, заброшенный бар на вокзале в центре холодного безлюдного города – даже и хорошо.

– Так ты еще и пианист? – спросила Наира.
Труп не заметил, когда и откуда она пришла. Так обрадовался и растерялся, как будто они не договорились заранее, а совершенно случайно встретились на веранде закрытого привокзального бара. Словно сама судьба их свела.
Наконец он ответил:
– Нет. Я мало учился. Давно. Скоро перестал.
– Вскоре бросил? – уточнила Наира.
Труп ответил любимой универсальной фразой, которая часто его выручала:
– Что-то вроде того.
И достал из-за пазухи картонный стаканчик с крышкой.
– Ну ничего себе! – воскликнула Наира. – Спасибо! Вот это сюрприз!
– Эфиопия, – гордо сказал Труп. Хотел добавить «Шакисо», но эта часть названия уже вылетела из головы.
Попробовав кофе, Наира удивилась еще больше:
– Какой отличный! И еще горячий. Настоящее чудо! Где ты его взял?
Труп хотел ответить: «Просто я великий волшебник», – и даже мысленно сконструировал фразу, но, как у него это вечно случалось с Наирой, в последний момент смутился, подумал, что шутка какая-то детская, зачем лишний раз выставлять себя дураком. Пришлось сказать скучную правду:
– Здесь на вокзале кофейня. Хорошая. «Баристократ».
– Прямо на вокзале? И даже сейчас работает?
– До семи, – подтвердил Труп. – Каждый день.
– Надо же. Я не знала.
– А никто не знала… не знает. Но я часто здесь хожу. Фотографирую… – он хотел продолжить: «рельсы, пустые перроны, пешеходный мост, фонари, снег и клубящийся пар», – но от волнения забыл, как это все называется, смог сказать только: «фотографирую поезда».
Но Наира видела его фотографии, поэтому поняла.
– Интересно, кто вообще в поездах сейчас ездит? – спросила она. – Города же закрыты. Нельзя никуда.
Труп знал от знакомых, что ездить можно со справками и специальными разрешениями. Если у тебя в другом городе работа, недвижимость или еще какая-нибудь официально одобренная ерунда. Друзья и любимые уважительной причиной не считаются. И радость путешествия не считается. И все остальное, чего так неистово хочет живая пока душа.
Но и без того небогатый словарный запас рядом с Наирой сократился до катастрофического минимума. Поэтому он только развел руками. Дескать, сама видишь, нет вокруг никого. А вслух сказал:
– Рыба. Потом забуду.
И достал из рюкзака увесистый пакет с копченым угрем, который был формальной причиной их свидания на вокзале, куда Наире легко добираться из дома: прямой автобус без пересадок, ехать всего десять минут.
По легенде, угорь достался ему в подарок от приятеля-рыбака, слишком много, чтобы съесть в одиночку. Поэтому половину можно отдать Наире, которая, по удачному совпадению, обожает угря. На самом деле угорь был куплен за конские деньги в интернет-магазине деликатесов; Труп хитроумно снял фирменную упаковку, завернул рыбу в бумагу и сунул в мятый пакет. Поделиться дармовым угощением – обычное дело между друзьями. А подарок, специально купленный для нее в магазине, Наира, наверное, отказалась бы взять. Хотя, может, и согласилась бы, черт ее знает, эту Наиру, что у нее в голове творится. Но лучше не рисковать.
Наира взяла сверток и расплылась в улыбке:
– Ух как много! Спасибо, ты настоящий друг. Я тоже не с пустыми руками. Испекла банановый кекс. По замыслу, для тебя. Но он так упоительно пах на весь дом, что я оставила себе половину. Зато другую половину все-таки принесла.
– Ой, не надо, – растерялся Труп, прижав к груди сверток с кексом, но тут же сообразил, что отказываться невежливо, и исправился: – Надо! Отдай!
– Так вот же положила! – рассмеялась Наира. – Уже отдала.
– Я дурак, когда говорю по-русски, – печально сказал Труп. – А когда по-литовски, совсем – как Дана ругается? – а, больной на голову. Но когда думаю, умный. Трудно переводить.
– Да это как раз понятно, – кивнула Наира. – Я страшно жалею, что не могу с тобой нормально поговорить. Кто же знал, что надо учить немецкий. А на французский забить.
Вот сейчас Труп с лету все понял. И так обрадовался, что будь он из Эль-Ютокана, заплакал бы. Но плакать от счастья его никто не учил.
– Нам надо стать телепатом, – наконец сказал он.
– Да, единственный выход, – вздохнула Наира. – Я же, знаешь, однажды открыла немецкий на Дуолинго. Решила тебя удивить. Прошла урок и закрыла, это было невыносимо, прости. Зато могу спросить: wie hei?t du[4 - Как тебя зовут?]? И, возможно, даже понять ответ.
От изумления – Наира пыталась учить немецкий! Ради меня! Бросила, но это как раз фигня. Важно, что захотела! – Труп сразу вспомнил все, чего успел наслушаться в «Крепости», выбрал самое подходящее слово и сказал:
– Зашибись. Ich heisse Otto. Ты знала, что я по правде не Труп?
– Да уж догадываюсь, – улыбнулась Наира. – Вряд ли мама с папой так деточку назовут.
Труп хотел ей сказать, что удивительно получилось с этим мертвецким прозвищем – как будто и правда немножко умер, застрял в чужом городе, в стране, о которой, пока сюда не приехал, даже не слышал, а если и слышал, забыл; в тягучем отсутствии времени, без прежних возможностей, без работы и перспектив, то есть без иллюзий, будто есть какие-то перспективы, но при этом еще никогда не ощущал себя настолько живым. И еще много чего он хотел рассказать Наире, но даже не стал пытаться. Такое и на родном языке особо не объяснишь. Поэтому ограничился банальной констатацией факта:
– Так все странно. Такая странная жизнь.
* * *
К перрону тем временем подъехал поезд с двухэтажными вагонами. Из динамиков раздался механический женский голос; в полной тишине объявление прозвучало громко, как крик, но оба разобрали только одно слово «Каунас». То ли поезд оттуда прибыл, то ли туда отправляется, то ли все сразу; впрочем, какая разница. Соседний город сейчас казался такой же недоступной фантазией, как, к примеру, Сан-Паулу[5 - Город в Бразилии.], Гель-Гью[6 - Один из городов Александра Грина.] или Магадан.
Из электрички никто не вышел. Механический женский голос снова заговорил, на этот раз Труп разобрал слово «минута»; ничего удивительного, по-немецки тоже примерно так. Из здания вокзала торопливо вышел кто-то в длинном пуховике с капюшоном, судя по очертаниям, женщина. Вскочила в ближайший вагон. Поезд еще немного постоял и медленно тронулся. Труп язвительно сказал ему вслед:
– Die H?tte voll[7 - Аншлаг.]!
Наира невесело усмехнулась. Похоже, по интонации поняла.
– Знаешь, весной мне казалось, что без людей в городе только лучше, – призналась она. – Не то чтобы с тех пор я соскучилась по толпам. Но чем дальше, тем сильней ощущение, что так не должно быть. Должно быть не так.
Труп понял не все, но на «так не должно быть» яростно закивал. Подумал: «Знала бы ты, что у меня дома творится. Сестричкин бойфренд сходил, блин, на демонстрацию против карантинных мер. Их разгоняли ледяной водой со слезоточивым газом. В ноябре, на минуточку. Мирных, безоружных людей с плакатами. В ноябре! Но по-настоящему плохо на самом деле не это. Полиция во всем мире дерьмо. И правительства. Все одинаковые. Если перетасовать их, как карты, пересадить китайцев, к примеру, во Францию, наших в Россию, а тамошних в Австрию или Канаду, не изменится почти ничего. Это не то чтобы новость, давным-давно мне понятно. Гораздо хуже другое – что обычные люди, тихие обыватели, дай им волю, тех демонстрантов живьем на куски разорвали бы. Все не все, но подавляющее большинство. И ведь вроде совсем недавно были вполне нормальные. Люди как люди. А теперь – безмозглые злобные зомби. Только гораздо противней, страшней и скучней, чем в кино. Даже если карантин каким-то чудом закончится, они-то останутся. И память останется. Лично я ничего не забуду. Как среди них после этого жить, вот в чем вопрос».
Говорить все это вслух он не стал, не стоило даже пытаться. Не тот словарный запас. Но Наира мрачно кивнула и сказала: «Шайзе», – как будто и правда была телепатом. Хотя до сих пор вроде бы не была.
От неожиданности Труп рассмеялся. Кто бы сказал, что однажды его сделает бесконечно счастливым слово «дерьмо»!
– Так себе у нас пока апокалипсис, – вздохнула Наира. – Ладно, зато красиво. Особенно тут, на вокзале. Снег и пустые перроны. И этот фантастический мост!
– Хороший апокалипсис, – твердо сказал Труп. – Мы с тобой здесь. Пьем отличный кофе. И меняемся не… как это будет по-русски? Короче, не старым хлебом. А хорошей едой.
– Ой, да! – обрадовалась Наира. – Апокалипсис с эфиопским кофе, копченым угрем и банановым кексом! Ай да мы!
– Я очень рад, – Труп постарался вложить в эти три слова смыслы нескольких сотен разных, самых лучших на свете слов, добрую половину которых он даже по-немецки не знал, вообще не был уверен, что в человеческих языках они существуют. Слово, обозначающее счастье, не зависящее от обстоятельств, льющееся с неба, как дождь или свет. Слово, обозначающее надежду в мире, где ее не осталось. Слово, обозначающее близость, которая возникает между людьми, одновременно ощутившими, что кроме них на всем белом свете больше никого нет. Слово, обозначающее предчувствие чего-то абсолютно невозможного и одновременно неизбежного – здесь, сейчас, только для нас.
– Я нарочно позвал тебя на вокзал, – наконец сказал он. – Чтобы показать тебе свою жизнь. Моя жизнь сейчас вот такая. Очень красивая. Очень пустая. Без «завтра». Вообще без «когда». Очень счастливая. Фантастическая. Так не бывает. Но так уже есть.
– Я понимаю, – кивнула Наира. – У меня, наверное, тоже примерно такая. Но я об этом не знала, пока ты не объяснил… Смотри! Смотри же! Что это? Ты такое здесь когда-нибудь видел? Разве бывают такие поезда?
Поезд, приближавшийся к перрону, и правда выглядел удивительно. Белый, словно вылепленный из снега, сверкающий в свете фонарей паровоз, больше похожий на елочную игрушку, чем на настоящий локомотив – такие же белоснежные вагоны, заметно короче и выше обычных, с непривычно большими окнами, за которыми была темнота. Зато паровозный дым – зеленый, лиловый и розовый, как северное сияние на фотографиях, живьем-то ни Труп, ни Наира его не видели никогда. И его было слишком много для одного паровоза. Огромное разноцветное облако окутало весь вокзал.
Труп, конечно, схватился за камеру. Щелкал как попало, не разбираясь, не пытаясь построить нормальный кадр. В таких обстоятельствах не до шедевров, лишь бы осталось хоть какое-то свидетельство, документ. Хотя по предыдущему опыту он уже знал, что особой надежды на это нет.
Удивительный белый поезд пролетел мимо вокзала, не останавливаясь, даже не притормозив. Только когда последний вагон растворился в мутной от снега тьме, Труп осознал, что Наира ухватилась за него обеими руками, прижалась всем телом. То есть, если называть вещи своими именами, она его обняла! Это было чудо покруче, чем белый поезд. Будь его воля, он бы вечно так и сидел.
Но Наира, конечно, его отпустила. Спросила:
– Что это было вообще?
– Галлюцинация, – вздохнул Труп. И уточнил: – Моя.
Наира недоверчиво нахмурилась:
– Если твоя, почему я ее тоже видела? А, может быть, ты перепутал слова?
– Не перепутал. Смотри.
Он показал ей камеру. На экране просмотра последние девять снимков выглядели как темнота с тусклыми кляксами снега и яркими – света. Обычная зимняя темнота.
– Я видел белый поезд три раза, – сказал Труп. – Сейчас четыре… четвертый. Первый раз я не фотографировал. Так удивился, что не подумал про фото. Забыл. Но потом всегда фотографировал. Никогда не получалось. Как сейчас. Поэтому я говорю: «галлюцинация».
– Ничего себе! – восхищенно вздохнула Наира. – Ну и дела.
– Странное, – согласился Труп. – Но хорошее. Мне нравится белый поезд. И дым.
– Хорошее, – подтвердила Наира. – Я испугалась. Немножко… Вру, не немножко. Очень перепугалась. Но одновременно такое счастье! Такое острое счастье от этого поезда, что страх не считается. Счастье сильней.
Труп запутался в ее объяснениях, что там чего сильней, но по лицу Наиры понял, что все-таки счастье. И кивнул:
– Я тоже. Счастье. Сильное, да.

Вильнюс, февраль 2021 года, никогда
Артур, он же Пятрас (смерть – не причина забывать свое прежнее имя, особенно если почти сразу воскрес), сегодня ночует дома, в крошечной съемной студии возле вокзала; когда-то тут были трущобы, а теперь приятный и тихий, но пока, слава богу, не ставший модным и дорогим район.
В последнее время Артур редко спит дома, остается то у Даны, то в «Крепости», у него там есть раскладное кресло-кровать. Все-таки бар – его бывшая мастерская, в прошлой жизни, когда Пятрас был только Пятрасом, он очень любил там спать.
Но сегодня Артуру обязательно надо быть дома. Не потому, что у него там назначена встреча или появились дела. Просто надо, и все. Артур всегда знает, что ему надо делать вот конкретно сейчас. Ну или не знает, а чувствует. Какая разница. Главное – этому чувству-знанию доверять. А он доверяет. Артур (как и Пятрас) вообще человек доверчивый. И это его сильная сторона.
* * *
Дома у Артура даже как-то слишком уютно для холостяцкой квартиры; сложно сказать, почему. Здесь обычные светло-серые стены, темно-серые шторы, старая икеевская мебель – диван и забитые книгами стеллажи. Деревянные подоконники, скрипучие половицы, вместо люстры светильники в каждом углу. А на стенах невидимые картины. То есть картины, которые Пятрас помнит так ясно, что почти по-настоящему видит; с точки зрения стороннего наблюдателя, в доме нет никаких картин. Но именно они создают особую атмосферу, как и тихая музыка, которую невозможно услышать, как и шум реки за окном, за которым нет никакой реки.
* * *
У Артура три памяти. Слишком много для нормального человека, люди обычно с одной не справляются. Но Артуру три – в самый раз.

Первая память – Артура, мальчишки, который до пятнадцати лет просидел лицом в стену, а когда его беспокоили, страшно выл и рычал. И вдруг неожиданно выздоровел, хотя от него давным-давно отказались врачи. На самом деле, «выздоровел» – неудачное определение, просто некого стало лечить. Мальчишка сбежал оттуда, где родился по какой-то нелепой ошибке, и не хотел задерживаться ни на миг. Ему там (здесь) было невыносимо все, включая свет, запахи, звуки, мысли людей, их ощущения и общий раздерганный ритм. Особенно ритм, который сводил с ума, даже когда люди оставляли его в покое. Человеческий мир постоянно звенит и пульсирует – резко, грубо, фальшиво, не так, как надо, совершенно не так! От этого ритма невозможно избавиться, разве что умереть, но здешняя смерть мальчишке Артуру тоже не нравилась. Вместо нормального перехода в другое состояние сознания и материи – мучительная, можно сказать, святотатственная пародия на смерть. Умирать здешней смертью – все равно что проламывать слабым, мягким, страдающим телом стену там, где привык спокойно проходить через дверь.
Ладно, неважно. Факт, что мальчишка Артур нашел выход, поменялся местами с первым же встречным бесплотным духом, зачем-то стремившимся продолжить человеческое бытие. Избежав таким образом и невыносимой жизни, и пугающей смерти, он усвистал так далеко, что, будучи Пятрасом, даже вообразить невозможно, что это за дали и как там устроена разумная жизнь. Артур ушел, а его память осталась у Пятраса, и это скорей хорошо. Через нее, как через искривленное цветное стекло, интересно бывает посмотреть на знакомый, привычный, несовершенный, но красивый и совсем не мучительный (с точки зрения Пятраса) мир.
* * *
Вторая память – собственно Пятраса. Того, который когда-то родился в Вильнюсе у литовки и беларуса, в бедной даже по советским меркам семье, поступил в институт, стал инженером, десять лет тосковал без дела в НИИ, потом внезапно все бросил, пошел учиться на философский, встретил там Дану и навек ее полюбил. С Даной тогда не сложилось (совсем молодая была девчонка, ей слово «замуж» казалось синонимом слова «смерть»), с философией тоже не очень (дотянул до диплома, но так и не понял, как надо жить и зачем). Зато к сорока годам неожиданно стал художником; сам считал, что обычным ремесленником (таковым, по большому счету, и был), но оказался востребован, все вокруг говорили, что в его бесхитростных городских пейзажах есть какое-то необъяснимое волшебство. И еще много всякого было, в одном абзаце не перескажешь целую жизнь, тем более Пятраса, в которую, кроме всего перечисленного, поместились еще множество приключений, один почти подвиг (как у многих из его поколения, у телецентра, в девяносто первом году[8 - Речь о событиях 12 января 1991 года, когда советские войска предприняли попытку вернуть Литву в состав СССР. Захват телебашни и телерадиоцентра должны были стать прелюдией к штурму ВС и аресту руководства Литвы. Но благодаря массовому сопротивлению граждан, вышедших на улицы защищать свое право на независимость, этот номер у них не прошел. Четырнадцать защитников телецентра погибли, их помнят и чтут в Литве до сих пор.]), куча друзей, две жены, три профессии, хобби без счета, да чего только не было (может быть, ничего).
* * *
Третья память – тоже, в общем-то, Пятраса. Только другого, вернее, в других обстоятельствах (фантастических, как ему раньше казалось, совершенно нормальных – думает он сейчас). Сам-то Пятрас был тот же самый, веселый и несгибаемый, наивный умник, легкомысленный непоседа, всеобщий любимец и друг.
Он только после смерти понял (наконец-то по-настоящему вспомнил), что эти смутные воспоминания – не о когда-то приснившихся снах. Что у него была еще одна жизнь, ничуть не менее настоящая, чем та, из которой его вырвала смерть. Там (тогда, никогда) все было совершенно иначе. И вот там-то, кстати, он действительно был инженером, не бездельником поневоле, а настоящим – изобретательным, с золотыми руками и острым, очень точным умом. И Дана там тоже была. Ух какая была там Дана! Штатная ведьма при городском управлении; это не шутка, в том варианте реальности «ведьма» – профессия, сравнительно новая, возникла примерно в начале XX века; то есть тогда у ведьм появился официальный статус, дипломы и должности, а так-то они, конечно, были всегда. Но главное даже не это, а то, что ведьма по имени Дана была в инженера Пятраса по уши влюблена. Пятрас, наверное, только поэтому и сумел переупрямить естественный ход вещей и вернуться к живым в теле первого попавшегося мальчишки. Невозможно было расстаться с Даной после того, как вспомнил, что она тоже любит его.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/maks-fray/lovcy-knig-volna-veroyatnosti-70746157/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes
Примечания

1
То ли по удивительному совпадению, то ли по воле неизвестного нам (но теперь знаменитого в Эль-Ютокане) художника, взявшего псевдоним, «Hiraeth» в переводе с валийского языка означает глубокую, сильную, невосполнимую тоску по месту, времени или состоянию, которые бесповоротно утрачены, их больше нет (а возможно, и не было – тоска по несбывшемуся тоже «hiraeth»).

2
Мне теперь наконец-то стало понятно, куда на самом деле подевались картины, которые мы рисовали в середине восьмидесятых в Одессе. То есть, по факту их купил Анатоль, одесский фарцовщик, уезжавший с семьей в США; тогда «отъезжанты», которым, согласно еще действовавшим советским законам, нельзя было вывозить за границу ни рубли, ни валюту, вкладывали деньги во что могли. В том числе покупали картины так называемых «авангардных» художников, то есть неофициальных, нищих, никому не нужных, известных в лучшем случае в узком кругу друзей. С расчетом, что, если хотя бы один из сотни однажды прославится, их вложения более чем окупятся. А если нет, деньги все равно за границу не вывезешь, так что не очень-то жаль. Но даже на фоне скупающих что попало отъезжающих богачей наш Анатоль выглядел, скажем так, странно. Во-первых, он был такой отличный чувак, что мы подружились. Во-вторых, смотрел на наши картины, которые забирал не торгуясь, не то чтобы с ужасом, но с непреходящим изумлением: мамочки, что я делаю, это вообще зачем?! В-третьих, не покупал ничьих картин, кроме наших и Гены Подвойского, который был примерно такой же, как мы, даже худший гений и псих. Хотя разумно было набрать побольше разных имен, чтобы увеличить свои шансы на выигрыш в этой странной лотерее. Все так и делали, а Анатоль – ни в какую, больше ничего покупать не хотел. Потом Анатоль уехал, что с ним было дальше и куда подевались картины, не знает никто.
Короче, примерно вот так и выглядит типичная официальная закупка с посредником в Эль-Ютоканский Потусторонний Художественный музей. Спасибо тебе и привет, где бы ты сейчас ни был, дорогой Анатоль!

3
Качественная бесконечность – категория, определяющая всеобщий, неиссякаемый, универсальный характер связей объектов и явлений. Как качественно бесконечные в разных философских школах рассматриваются такие категории, как Абсолют, Космос, Бог.

4
Как тебя зовут?

5
Город в Бразилии.

6
Один из городов Александра Грина.

7
Аншлаг.

8
Речь о событиях 12 января 1991 года, когда советские войска предприняли попытку вернуть Литву в состав СССР. Захват телебашни и телерадиоцентра должны были стать прелюдией к штурму ВС и аресту руководства Литвы. Но благодаря массовому сопротивлению граждан, вышедших на улицы защищать свое право на независимость, этот номер у них не прошел. Четырнадцать защитников телецентра погибли, их помнят и чтут в Литве до сих пор.