#ЯЗемля
#ЯЗемля
Виктор Попов
Вдова погибшего сапера, которая не в силах с ним расстаться…Алкоголик-мажор на грани белой горячки…Он и она, столкнувшиеся на Патриарших…Опер, ведущий наружку за вышедшим в город блогером…Скейтеры, самокатеры, велосипедисты, заполнившие Садовое кольцо и бульвары…В Москве. В день, когда рак на горе свистнул.Книга о безумии одиночества и затянувшемся прощании. Книга содержит нецензурную брань.
#ЯЗемля
Виктор Попов
Книга издается в авторской пунктуации и орфографии.
Редактор Людмила Городная
Дизайнер обложки Ника Коваленко
Дизайнер обложки Дмитрий Антонов
Шрифт на обложке Дмитрий Антонов /Студия дизайна Синяя кривая
© Виктор Попов, 2024
© Ника Коваленко, дизайн обложки, 2024
© Дмитрий Антонов, дизайн обложки, 2024
ISBN 978-5-0062-9905-4
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Piano Concerto No. 23 in A Major, K.488 – II. Adagio.
W. А. Mozart
A Whiter Shade of Pale
Procol Harum
A Day in the Life
The Beatles
Dau?alogn
Sigur Rоs
I
А вы не знаете, где здесь стреляют?
Туда пока нельзя.
Вы инструктор?
Я убиваю и спасаю людей.
Что делаете?
Я сапер. Ты?
Я учитель. Учу.
Стреляешь зачем?
Как вас зовут?
Я – Луна.
Тогда я – Земля.
Договорились.
Это?
Позывной.
Прозвище?
Позывной.
И кто вас так «позывает»?
Те, кто еще жив.
Друзья подарили сертификат клуба. Не смогли прийти.
Первый раз?
Я сама ни за что сюда бы не пришла.
Тебе понравится.
Я против оружия.
Только пистолет?
Здесь написано три вида.
Ружье и винтовка – длинная галерея. Пистолет – короткая.
Так вы инструктор?
Я сапер.
Разве саперы стреляют?
Должны уметь.
Саперы взрывают? Верно?
Взрывает мина.
Но вы же ее ставите?
Ставит война.
Но вашими же руками?
Я служу.
Стране?
Войне.
Но войну же кто-то начинает и заканчивает…
Война не заканчивается.
Но есть же мирные договоры и…
Она уходит.
Я и говорю…
Уходит в другое место…
Ему нравился запах ее пота, и не первые едва уловимые носом капельки, но поздняя, истекающая потоком влага, которую она всякий раз до встречи с ним торопилась смыть. Перестала. И даже стала находить в ней удовольствие.
Чему удивляться?
Ведь и это второе, чудаковатое имя она получила от него, от его позывного «Луна», став вопреки тому как устроено во Вселенной его неразлучным спутником.
Земля открывает флакон. Пара капель – не больше. Предпочтение легкому, ненавязчивому цитрусу осталось. Он не пытался его отменить. Он любил ее всякую: и мытую, благоухающую, и не очень. Эта порой обижающая Землю всеядность касалась и макияжа, и прически, и одежды – всего того, что она каждое утро тщательно выбирала, зная, что не получит хвалебных слов и восторженных взглядов. Лун (Земля пользовалась данной только ей привилегией сокращать позывной до невозможного в обычной грамматике мужского рода) в этом смысле был холоден, обжигая прикосновением, иногда совсем мимолетным. Так, он любил на ходу, ни с того ни с сего коснуться ладонью ее плеча, от чего она и спустя многие годы слегка вздрагивала, чувствуя, что готова по первому зову сойти с орбиты и отправиться с ним хоть в другую галактику, если он вдруг захочет.
Впрочем, хотел он, будучи вне командировок упертым домоседом, конечно, иного, оставаясь, по выражению мамы, «возмутительно спокойным» в самых что ни на есть нервных ситуациях. Эта ничем не нарушаемая флегма сапера выводила из себя и отца, который находил в ней высокомерие, смешанное с безразличием.
И у кого?
Старшего сержанта без высшего образования, всего-то замкомвзвода, даром что с боевым, не паркетным иконостасом на груди.
Но кого таким иконостасом в Этой стране удивишь, еще и в такое время! Вопрошал всякий раз отец с ноткой профессорской брезгливости, и мама кивала ему в ответ. Дочь во всех смыслах не с тем связалась, подытожили однажды оба и убыли на пенсию в один из спальников Рима, в таунхаус с виноградом по забору и парой абрикосов в крошечном садике. Имелся еще дом-бунгало в пять комнат на побережье, в Сперлонге, неподалеку от виллы Тиберия. Полгода город, полгода море. Убыли как в изгнание. Правда, оставив Земле квартиру на Фрунзенской, в цековской брежневке, в которой с того времени не появлялись, предпочитая редкие визиты дочери с внуком, Ванечкой, радуясь, что зять, помимо служебных командировок, был однозначно невыездной.
Земля же, оставаясь без Луна, как и положено, чувствовала себя какой-то ущербной половинкой, неуютной и никому не нужной. Она ценила Италию только за посещение местных пиццерий и пекарен с их чиабатами и багетами, которые с максимальным приближением воспроизводила затем дома, исключительно ради эксперимента. Лун любил московский 100% ржаной с тмином и никогда не спрашивал, «как там», и Земля ничего не рассказывала, зная его отношение ко всем «отъехавшим». Восторженные рассказы Ивана о Риме и окрестностях он терпел с дежурной улыбкой и не переспрашивая, и она понимала по его лицу, что он не разбирает в болтовне сына ни слова, вырезав из своей жизни отъехавших, как они вырезали его. Лишь однажды, уже после ухода от Федералов к Музыкантам, Лун упомянул Рим, но Рим третий.
Они были на Триумфалке, качали сына на недавно появившихся качелях и говорили о будущем семьи, незаметно уйдя в далекое всеобщее прошлое. Земля, будучи «училкой», охотно удовлетворяла интерес Луна, порой давая бесплатные уроки, которых он никогда не просил, но выслушивал не перебивая. Вот и тогда высказанная кем-то из его новых сослуживцев мысль о Третьем Риме превратилась в ее получасовой монолог о Москве со всеми причитающимися старцами, великими князьями, посланиями и сказаниями, после чего Лун снял Ивана с качелей, усадил себе на шею и, глядя на вырывающийся из тоннеля поток машин на Садовом, отсчитал, почти не делая пауз между словами.
Первыйвторойтретийчетвертыйпятыйшестойседьмойвосьмойдевятыйдесятый…
Бабочка. Похожа на белянку. Но много больше обычной. Летит на Москвой-рекой. Перелетает Крымский мост. Метро «Парк культуры». Храм. Уходит с Комсомольского проспекта в хамовнические переулки. Парит над похожими на кладбищенские оградками придомовых скверов. Задерживается у крайней к парку Трубецких элитной брежневки, делает круг над девушкой, стоящей у альпийской горки, и летит дальше над прудами парка мимо причудливых, похожих на доменные печи домов прямо до Спортивной. Перелетает Третье кольцо и МЦК. Зависает над Лужей. Долго-долго кружит над стадионом. Невысоко. Едва не задевает прозрачный козырек над трибунами. Снова река. Метромост. Бабочка садится на несущие конструкции. Встречает и провожает пару поездов и срывается на Воробьевы горы. Деревья, кусты, опавшая листва, всяческий пакетно-бутылочный мусор. Ручей на склоне. Крохотный пруд метр на метр глубиной по щиколотку. Камни, опавшие листья, ветки. Бабочка садится на камешек и складывает крылья. Одна из веток на дне шевелится. Рак. Ползет к бабочке. Высовывается на половину из воды. Она то открывает, то закрывает крылья. Словно говорит. Неразборчиво. Как и все бабочки.
Так, так… Рака зовут Федя. Она просит у него прощения.
За что?
За то, что улетает. Навсегда улетает от него. Больше не прилетит.
Между ними отношения? Как вышло?
Бабочка и рак.
И она-то понятно. Но он-то как сюда забрался?
И правда, улетает. Не дав Феде и слова сказать. Рак вылезает из воды, касаясь ее только кончиком хвоста. Смотрит бабочке вслед. Вертит клешнями. Усы ходуном как бешеные. Видно не знает, что делать. И вдруг… свистит…
Да, Федя свистит бабочке вслед. Свистит! До прокипевшей красноты свистит! Вода в пруду от хвоста-кипятильника вскипает и…
Демо резко открывает глаза и сразу жмурится. Утро. Далеко за рассветом. В ушах звон и верно не от Фединого свиста. Хотя поди разберись от чего. Медленно, прикрываясь ладонью, открывает глаза и смотрит на небо. Ни облачка. По крайней мере над ним. Переводит взгляд на часы. Восемь двадцать. И сразу, пока не поздно, броском отматывает сознание назад: 20.00 прошлого дня. Начало вечеринки в Подвальчике. Плюс минус полчаса. Скорее позже, но не суть.
Итак, от чего? От свиста или от бурбона, Олд фешн и Негрони?
Три круга.
Следом Расти нейл. Пара порций. Нет, три.
С чего вдруг Расти-то?
Год с лишним не пил. Опять бурбон. Двойной. Другой. Мейкерс марк, да.
А первый был?
Да, хрен с ним какой-то ходовой, коктейльный… Следом скотч. Опять двойной. Островной. Не Лафройг… Не, не вспомнить, что именно… Торф во рту. Это точно. Потом, потом…
О господи, водка-то здесь причем?
Одна, две, три, четыре, пять и… И точка. Дальше – пустота. Дальше бабочка и рак. Федя.
Господи, почему Федя?!
Да, потому же, почему водка после островного…
Демо вздыхает и осматривается.
Где это он?
Длинная, уходящая в обе стороны траншея. Он лежит поперек. Как раз на его метр восемьдесят. Глубина пара метров. Где-то и больше. И не откопана людьми, а так, словно землю разорвало при землетрясении. Неровные, кочковатые стены. Нет следов работы человека. Только кое-где выходы коммуникаций. Не то канализация, не то вода.
Кто их разберет?
Местами из земли идет дым. Скорее пар. Теплый и резкий на запах. Смесь серы с чем-то. Вонь не то чтобы задохнуться, но приятного мало. И…
Демо замирает. На противоположной стене бабочка. Из сна. Но наяву. Или он еще спит?
Нет, не спит. Демо с усилием приподнимается. Голова кирпичом, затекшее до боли в каждой косточке тело. Но бабочка, словно уловив его желание, перелетает на его сторону. Она садится чуть выше головы Демо, слева, можно дотянуться рукой и окончательно понять, реальность это или наваждение. Демо тянется к ней рукой. На полпути бабочка вспархивает и, зависнув над Демо на пару секунд, улетает прочь.
Обманула. Как рака. Как Федю.
Демо встает на четвереньки. Опираясь руками о стену, на ноги. Роста, чтобы точно понять, где именно он находится, тем не менее не хватает. Чуть, малость, но не хватает. Еще звездочки в глазах и того гляди вырвет. Стоит на месте с минуту, тяжело дыша, собираясь с силами. По ходу дела проводит досмотр карманов брюк и толстовки. Есть хорошие новости. Кошелек, паспорт, телефон – все на месте. Налички ноль, но все карты целы. Наличка наверняка ушла на чаевые. Паспорт его. Телефон даже не сел за ночь.
Теперь понять, как отсюда выбраться.
Вопрос не из легких. Не глубоко, но хорошо бы ступеньку повыше. Осматривается. Замечает метрах в десяти выглянувшую на свет божий чугунную трубу. Удобно будет встать и подтянуться.
Идет, утопая в мягкой почве по щиколотку, покашливая от испарений, усиливающих тошноту. Подойдя, долго примеряется, но таки встает левой ногой на трубу и хватается руками за верхний край траншеи. Асфальт мягкий и теплый, словно только-только постелили. Демо несколько раз глубоко вдыхает и подтягивается, что есть силы оттолкнувшись ногой. Не без труда, с второго раза вытягивает тело на поверхность. Отжимается от земли. Встает на ноги. Осматривается. Старая площадь. Ильинский сквер. У метро. «Китай-город» с его бесчисленными входами-выходами. Трещина, из которой он выбрался, идет по границе проезжей части и сквера в одну сторону до Китайгородского проезда, а там, может, и до самой Москворецкой. В другую – по Новой площади, мимо Политехнического до самой Лубянки, расширяясь местами до нескольких метров. Людей для этой местности и времени суток немного. А те, что есть, почти сплошь на самокатах, досках и велосипедах. Для этой братии рановато. Кучкуются по видам. Скейтер на лонгборде проносится мимо Демо, едва не сбив его. Маневр секундами позже повторяют несколько самокатеров, похоже, устроивших спуск на скорость, заставив Демо произнести первые за утро слова вслух.
Оху… е какие-то!
Мрачно, но без особой злобы ругается Демо и едва успевает избежать самокатера, пронесшегося мимо него по левую руку. Такое впечатление, что его никто не замечает и не сбивает лишь по чистой случайности.
Так, кто здесь сон? Бабочка и рак или он?
Конструирует Демо вариацию на Чжуанцзы, с удовлетворением отмечая, что голова, несмотря на вчерашнее, работает, если способна еще на такое творчество.
Демо отходит к траншее-трещине, надеясь, что и следующие Оху… е его не заденут. Сработало. Проносятся мимо. На этот раз три бэмиксера в фуллфейсах, но с одной, а не с двух сторон. Не так голова кружится. Бог с ними. Пускай катаются. Что с них взять. Поколение колес, иконы смартфона и исключительного, лишенного слова «нельзя» счастья. Демо только бы добраться живым до дома, залезть под душ и поправить здоровье между делом. Дома есть, конечно, чем. Без изысков Подвальчика, но они сейчас и не нужны.
Как идти? Или ехать?
Нет, лучше идти. Прогнать кровушку по телу. Полезно, хоть и тяжко. Водички по ходу можно взять. Надо только перебраться на ту сторону трещины. По Маросейке и Покровке. Свернуть на Чистые и переулками выгрести к дому на Садово-Черногрязской.
Составив маршрут, Демо отряхивается, насколько можно, сбивая пыль и землю с одежды и обуви. Натыкается на что-то еще в кармане. Наушники. Даже они, вечные потеряшки, на месте. Невиданно. Обычные, проводные. Беспроводные не жильцы – теряются на третьи сутки. Эти надежнее. Еще и на удивление удобно сложены. Понятно, до Подвальчика складывал. Не надо тратить силы и нервы на распутывание. Подрагивающими пальцами закладывает их в уши, присоединяет к телефону, открывает музыку, но после недолго раздумья, так и не выбрав, возвращает наушники в карман. Слишком шумно в голове. Нечего добавлять. Того и гляди расколется.
Оху… е продолжают сновать мимо Демо с завидной периодичностью, добавляя головной боли и ускоряя желание уйти в места, где их будет по крайней мере меньше. Но, бросив взгляд на Лубянский проезд и начало Маросейки, Демо понимает, что легче в этом смысле если и будет, то ненамного. Про Покровку и говорить нечего. Там им сам бог велел. Наверняка заполонили всю безбрежную седовласую плитку и устроили межвидовой сейшн.
Чей-то вдруг? Фестиваль какой? В такую рань?
Машин почти нет. Как вытеснили. Одни колеса других. Тут как тут и Братья. Так Демо называет полицию и иже с ними, припоминая не без иронии известное «Работайте…», всякий раз каясь, что, возможно, в этом случае она лишнее.
Братьев тоже больше обычного. И также кучкуются по разделам: здесь менты, там гвардия. Но Оху… м ни те, ни другие не мешают.
А чего они нарушают, чтобы им мешать?
Спрашивает себя Демо, и сам же отвечает.
Ничего.
На этом Демо завершает тягостные для его состояния размышления и чуть, в два шага разбежавшись, перепрыгивает трещину, удачно, без потерь для мышц, суставов и одежды, приземлившись на образованную разломом смесь газона, бордюров и асфальта. Задерживается. Еще раз отряхивается и с видом человека, заметно больного и потрепанного, но четко знающего, что ему нужно, одним махом пересекает Ильинский сквер и Лубянский проезд, вступив на оккупированную Оху… ми и Братьями Маросейку.
Марк всматривается в Патриарший. Берег со стороны Ермолаевского. Марк не верит своим глазам. Им нельзя поверить, но приходится.
Это кит. В Патриаршем пруду. Кит. Горбатый, кажется.
Красного диплома МГЮА и аспирантуры по истории государства и права с дисером, выходящим на предзащиту, не хватает, чтобы переварить факт, простейший, но невозможный в его системе координат. Марк не должен был здесь оказаться, но родная Спиридоновка с утра забита людьми на колесах всех мастей. Скейтеры навскидку преобладают. Марк никогда не видел их столько в одном месте. Вот и решил, дабы не петлять дворами, идти к Садовому через Патриарший. Там показалось свободнее. Да и пути дворами он к стыду своему не знал, с детства как мальчик очень правильный предпочитая основные дороги. Но уже на входе в Большой Патриарший он понимает, что ошибся. Полный аншлаг. Все те же. Фристайлят в оба тротуара. Снуют туда-сюда по проезжей. Решив уже не изменять маршрут, Марк, преодолевая заслоны и то и дело вжимаясь в бордюры от нарезающих вокруг пруда великов, с завидным упорством попавшего в невиданный переплет книжного мальчика движется к заветному Садовому. И вот в каких-то пяти шагах от Крылова дергает его глянуть в сторону воды.
И получите, Марк Флагов! Получите!
И ведь самое страшное даже не то, что он видит кита в Патриаршем, но то, что, судя по окружающим, никто, кроме Марка, его не наблюдает.
Какое-то время Марк пытается по вскормленной юрфаком привычке бороться разумом с бессознательностью русской жизни, но тщетно. Это кит. Это Патрики. Это то, чего не может быть, но есть. И закон тут не поможет. Нет такого закона. Запретить где-либо появляться можно человеку, но не киту. Оказавшись в Патриаршем, кит ничего не нарушает. По крайней мере, нормы, запрещающей китам плавать в прудах, Марк не знает. Впрочем, административное право не его вотчина. Может, он чего и пропустил в студенчестве.
Навести справки у коллег? О чем? О правоспособности и дееспособности китов? И расписаться тем самым в сумасшествии?
И ты его видишь!
Кричит вдруг кто-то Марку в правое ухо, и тут же на его голову обрушивается удар.
Бьют, как оказывается, тонкой, гибкой палкой, больше похожей на толстый, не очищенный от коры прут. Оглушить такой не получится, а вот выпороть – самое то. Зачем ею бить по голове средь бела дня, не ясно. Марк отскакивает в сторону, инстинктивно поднимает руки, но второго удара не следует. И не предполагается.
Девушка. Моложе Марка, но ненамного. Длинное в пол желтое платье-балахон. Босая. Короткая, под ежик, стрижка. Пластырь телесного цвета на лбу. Ни грамма макияжа. По крайне мере, так кажется. Убирает палку в боковой карман зеленого рюкзака из экокожи. Улыбается. Будто не ударила, а поцеловала. Марк, морщась, трет ладонью затылок. Не столько больно, сколько непонятно, что происходит.
Вы с ума сошли?!
На Чистых такой же.
Кит?
Ну не ты же. Вчера.
Хотите сказать…
Пришла проверить. И там, и здесь никто, кроме меня. Ты первый…
Этого не может быть.
Девушка вместо ответа поворачивается к воде. Марк идет вслед ее взгляду с надеждой, что все за эту минуту изменилось, но нет – кит плывет как ни в чем не бывало прямо на них.
Этого или на Чистых?
Обоих.
Ты же видишь.
Этого не может быть.
Ты дурак?
Я?!
Горбатый. Я проверила. Рисунок хвоста у каждого свой.
Тот же?
Смотри, я сфоткала.
Марк подходит и с минуту оба сравнивают хвосты. Идентичны. Хотя и нет полной уверенности. Нужен специалист.
Чушь какая.
«Этого не может быть»?
Я хочу сказать…
Что?
Ладно, примем: он есть. Здесь есть. Но это не значит, что он и на Чистых есть. По крайней мере, тот же.
Я дура?
Вы сказали. Не я.
Выкать перестань. Достали все. Живете по документам, по отчествам… Ты, мама, папа, брат…
Мы не знакомы.
Белла.
Марк. Очень приятно. Я…
На Чистых он же!
Мы не можем утверждать наверняка.
Правильный, прямо тошнит… Ладно, я пойду…
Вы, то есть ты… на Чистые?
Нет, здесь буду по кругу ходить и ждать, пока все прозреют…
Марк вдруг понимает, что впервые в жизни разговаривает один на один с девушкой не по работе или учебе, а просто так, по подвернувшемуся вдруг поводу. Такая ситуация всегда пугала его. Но оказывается, это не так сложно. Достаточно только увидеть кита в Патриаршем пруду и получить палкой по голове. Еще сегодня выходной. В академию он шел не по необходимости, а по привычке. Там лучше думалось и писалось. Засевший в голове проект поправки к Конституции (основа второй части дисера) не знал выходных, мучая Марка круглосуточно, хотя речь и шла о каких-то десяти-пятнадцати строках. Вот и сейчас он пытался-таки пробиться сквозь кита и Беллу на первый план сознания Марка, и этому впервые было что противопоставить. Марк прикидывает.
С Маяковки?
Я не езжу на метро.
Такси?
И на такси.
А где ты живешь?
На Чистых!
Пешком пришла?
Прилетела… Конечно, пешком. Не люблю это все.
Показывает на заполнивших Патрики райдеров.
Хожу.
Марк сомневается. Поправка на минуту получает шанс.
Далеко. Почему не на метро?
Давай, пока.
Белла раздраженно взмахивает рукой и направляется к Малой Бронной, ставя Марка перед фактом. Решать надо прямо сейчас. Тщетно ожидать, что Белла вдруг повернется и пригласит пойти вместе. Марк ловит взглядом ее возмутительно грязные пятки, колеблется, переводит взгляд на кита и срывается с места, не без труда обогнув тройку, возможно, на спор фиксирующих мануал самокатеров. Догоняет Беллу уже на пешеходном. С минуту идет рядом, не решаясь заговорить, а Белла будто и не замечает его. И только на углу Малого Козихинского, она как ни в чем ни бывало объясняет, прокричав ему как при встрече в правое ухо.
Теракт в метро… Контузия, шрамы, фобия – полный набор.
Идя по Малой Бронной в сторону Маяковки, Серафим замечает однокурсника по академии в странной, невиданной для Марка компании. Друзьями они не были, хотя и учились вместе не только в академии, но и в испанской школе им. Эрнандеса. От испанского у Серафима осталось только hola и adios, у Марка, победителя Всеросса, по испанскому близкий к носителю уровень. Его выбор юрфака сбил тогда с толку учителей и одноклассников, видевших в нем почти готового доктора филологии. Только в академии Марк признался как-то, что испанский терпеть не мог и занимался им сначала по желанию родителей, а потом по привычке. Другие стороны жизни категорически ушли в сторону. Этот предельный «ботанизм», теперь уже в отношении права, сохранился и в академии. Марк, звезда курса, вел стоический, прямо монашеский образ жизни. Увидеть его теперь в женской компании в неформальной обстановке да еще и по виду с неформалкой дорогого стоило. Но Серафим пересилил профессиональное любопытство к исследованию человеческих душ и не стал мешать личной жизни человека, у которого этой жизни никогда не было. Если не считать одной фотографии.
Серафим однажды удостоился чести побывать у Марка дома. В связи с какими-то книжными редкостями, необходимыми для диплома по программам и уставам русских революционных организаций 19 века. У родителей Марка была огромная, занимающая отдельный кабинет библиотека. На полке над рабочим столом среди прочего он заметил фото Пенелопы Крус. Марк поймал его взгляд и, слегка покраснев, объяснил все Альмодоваром, которого он посмотрел всего, разумеется, в оригинальном звуке. Серафим тогда ухмыльнулся, но про себя. Такие подростковые фотоувлечения для рук давно были не про него, но у Марка в этом смысле, кажется, была задержка в развитии.
Последний разговор был уже после академии, пару лет назад. Столкнулись где-то на Никитском. Аспирантура Марка была ожидаема, а вот работа Серафима его удивила. Он даже поинтересовался, что и как, и Серафим удовлетворил его любопытство в рамках дозволенного. Мол, госбезопасность и все такое. Марк покивал в ответ и, как-то сразу попрощавшись, ушел. И вот еще одна случайная встреча, прошедшая, правда, для одной стороны заочно и без единого слова.
На углу Ермолаевского и Малой Бронной Серафим останавливается на секунду. Да, точно.
Если Пенелопу Крус так постричь и одеть, будет вылитая девушка, что шла с Марком. Что ж, детские фантазии порой материализуются. За Марка можно порадоваться и идти работать.
Выйдя на Садовое через аллею Шехтеля и посмотрев в обе стороны, Серафим таки решает связаться с Конторой. То, что он посчитал на Патриках местечковым сборищем райдеров, очевидно, имеет гораздо более широкий масштаб. Нет, Садовое движется. Но пешеходы тонут в море людей на колесах. Райдеры заполняют почти исключительно тротуары, лишь изредка выскакивая на проезжую часть. Особенно грешат этим разномастные от BMX до шоссейника велики.
Серафим на ходу сбрасывает вопрос и получает спустя несколько минут видео явно для внутреннего пользования. Серафим как раз собирается спуститься в метро, но, уже увидев первые кадры, он отходит к качелям на Триумфальной и заметным со стороны изумлением наблюдает за происходящим на экране.
Ред сквер, как выражаются многие из подопечных Серафима. Конторский беспилот. По таймкоду 6.34. Две группы райдеров вкатываются со стороны Китай-города по Никольской и Ильинке. Первая – велики (гибриды и bmx), вторая – лонгборды и самокаты. Группы не смешаны. Как по родам войск. Каждая чертит свою, заданную общей задачей линию. Всего пять огромных, в два-три роста человека букв. Рисуют очень быстро. Краска в баллонах. Белая. Друг за другом. Выстраиваясь по три-четыре человека в ряд. Заметна долгая тренировка. Учитывая брусчатку и скорость, очень долгая тренировка. Уходят также тремя цепочками по Васильевскому через Большой Москворецкий в Замоскворечье, оставляя на площади огромное, отчетливое «НА Х..», однозначно обращенное в сторону красных стен.
Серафим присвистывает и закрывает видео. Вот это номер!
Хулиганка или заявка на нечто большее?
Некогда думать. В том же сообщении указание ему работать по объекту без изменений. Никаких усилений пока не планируется. И хорошо.
Подожди, подожди…
Серафим вновь останавливается на входе в метро и оглядывается. На некоторых зданиях все те же пять букв, и судя по активности райдеров, они ежеминутно множатся. Это не хулиганство одной группы, а программа. Негативная, но программа. Ясно, против кого и чего, но не ясно, за что.
Обычное дело. Обычное…
Шепчет Серафим и спускается в метро. На эскалаторе пробивает объект наружки. Афанасий Павлов (для поклонников и для Серафима просто «Фан»), что с высотки на Красных воротах, проснулся. Только что. Он любит поспать. Не отказывает себе в удовольствии. Что ж, по таким проще работать. Серафим тоже не прочь выспаться, хотя и удается это в последнее время редко.
При поступлении в академию в целевом наборе в Контору он не значился. Его вызвали весной финального курса и предложили работу. Ну, как предложили. Скорее, он вдруг узнал, где будет работать. В тоне кадровика свободы выбора не просматривалось. Он не удосужился даже объяснить, почему именно Серафим удостоился такой чести, не имея в родственниках бывших и нынешних особистов. Ясность появилась позже. Серафим, так случилось, со второго курса в научном плане занимался оппозиционерами в Российской империи, точнее, морально-правовой основой их деятельности. Придя в назначенный ему отдел, он понял, что проблема с тех пор если и претерпела изменения, то лишь в техническом плане: методами контроля за подопечными да способами распространения ими информации. В остальном борцы с режимом думали так же и мечтали о том же, укладываясь за редким исключением в нехитрую троицу: обличить, взбунтовать, развалить.
Уже через месяц кабинетной работы Серафим был опробован «в полях» и хорошо себя зарекомендовал. Фан был одним из тех, кого вел Серафим. В последнее время шеф позволил сконцентрироваться на нем всецело, естественно, требуя конкретного результата. Его пока не было. Хотя написал и наговорил Фан уже на три-четыре статьи УК, по рекомендации Серафима, его не брали. Он чувствовал за ним нечто большее, чем просто болтовню. На доказательство «интуиций» шеф, скептически ухмыльнувшись, дал три месяца, которые через неделю заканчивались, а ничего существенного, кроме догадок, у Серафима не накопилось. Уже месяц он не просто отслеживает весь исходящий от Фана контент, но и в буквальном смысле висит у него на хвосте, везде и всюду шляясь за ним по городу, но пока все те же статьи и никаких реально угрожающих государству дел. Камеры, микрофоны и маячки, установленные в период посещения Фаном давно отсиживающихся в Юрмале родителей, пока ничего сверх соцсетей и телефонного трафика не дали. Объект стало удобнее контролировать и только. Связи Фана с коллегами по ремеслу отслежены до седьмого колена, но все это только слова и слова, перекладывание известных с императорских времен истин из пустого в порожнее.
Всю эту протестующую публику Серафим еще в студенчестве не для диплома, конечно, обозначил как «говноядцы», набросав казавшийся поначалу шуточным катехизис, к которому периодически до сего дня возвращается, правя написанное и добавляя новое. Неизвестно, зачем. Рукопись, учитывая его статус, явно в стол. Вот и сейчас до начала наружки, на коротких перегонах от Маяковки до Театральной и от Охотного ряда до Красных ворот, Серафим вычитывает текст, который вряд ли когда опубликуют.
КАТЕХИЗИС ГОВНОЯДЦЕВ,
ПОЧИТАЮЩИХ БЛАЖЕННОГО
АЛЕКСЕЯ ПОМОЙНОЕВЕДРОВЫГРЕБНУЮЯМУ.
СПИСОК СЕРАФИМА ГЛЕБОВА, РАБА ЭТОЙ СТРАНЫ.
1. Во всем виноват Старик.
2. Еще лысый труп, что на Ред сквер.
3. Еще все эти, мать их, земли, захваченные прежде и захватываемые теперь, соединяемые в одно целое поколениями, которые никак не могут наконец успокоиться и стать такими, как все, то есть просто людьми, а не Этими.
4. Говноядец – человек совести. Особой, присущей только ему двойной совести. Он круглосуточно ищет говно, но исключительно в Этой стране и нигде кроме, так как по глубокому его убеждению только Этой стране говно присуще как сущностный, изначальный субстрат.
5. Быть говноядцем – честь. Не быть им – быть рабом. Говноядцев в Этой стране единицы, рабов миллионы.
6. Говноядец презирает Это государство в любой его форме, утверждая, что лишь оно одно из всех ушло далеко от истины и проживает говноядец в нем исключительного для одной цели: наискорейшего его разрушения, пусть и чужими руками, чему он всемерно способствовал и будет способствовать.
Серафим еще раз перечитывает пункт шесть и заменяет «утверждая», на «полагая» и читает дальше.
7. Говноядец презирает человека-раба, принимающего Эту страну и ее историю такой, какая она есть, видя в нем существо, лишенное подлинно двойной совести, то есть говно в наивысшем своем проявлении.
8. Между говноядцами с одной стороны и Этим государством и его рабами с другой идет постоянная война, но, обвиняя противоположную сторону в насилии в отношении себя, говноядец должен быть готов с непоколебимой уверенностью применить его против своих противников, как только представится такая возможность. Потому что – это другое.
Серафим выходит на Театральной и, прислонившись к стене, ставит после «война» точку. Меняет регистр в «но», добавляет запятые в деепричастном обороте, сохраняет изменения и переходит на Охотный ряд, где, войдя в вагон, продолжает чтение-редактуру, мельком отметив, что райдеров почти нет в метро. То ли все, кто хотел, уже прибыли, то ли они тусят преимущественно в своем районе, не перемещаясь в другой. Логику этого некогда распутывать. Своих проблем хватает.
9. Все принятые у рабов патриотически-традиционные мысли и чувства заслоняются у говноядца всепоглощающей страстью найти говно в Этой стране и обличить его. Круглосуточный поиск говна не работа, а отдых для говноядца. Только в этом поиске находит он радость и утешение.
Перечитав девятый пункт несколько раз Серафим чувствует непорядок, но пока не находит, что именно в нем не так и закрывает файл на перегоне от Лубянки до Чистых прудов. Проверяет данные по Фану. Дома. Еще не вышел. Как и ожидалось. При всей взбалмошности жизни Фан не чужд режима: раньше десяти из дома ни ногой. Здесь можно быть спокойным. Сбоев в программе за истекающий месяц не было.
Серафим выходит на Красных воротах, первый вагон из центра и сразу заходит во двор высотки. Проходит к Красноворотскому проезду и занимает место наискосок от тринадцатого подъезда, неподалеку от цветочной лавки. Точка обычная и лучше ее не выбрать. Дальше просто ждать и редактировать Катехизис, держа одним глазом подъезд под контролем.
10. Другом и любимым человеком для говноядца может быть только такой же говноядец, как и он сам. Мера любви и дружбы говноядцев измеряется исключительно количеством взаимно обнаруженного и вылитого на Эту страну говна.
Так, здесь, пожалуй, все точно. Ни убавить, ни прибавить…
Меж тем Фан поворачивается на бок. Первый шаг к тому, чтобы перестать заниматься любимым делом, валяться в постели, и наконец-таки встать. День обещает быть очень не таким, как все. Очень. Но начинается обычно. Более чем. Фан обозревает захламленную и давно не убираемую квартиру, в которой едва ли угадывается когда-то годами выстраиваемый родителями скандинавский хюгге. Ни единой ноты. Хюгге сейчас в Юрмале, в доме неподалеку от церкви князя Владимира, которую предки, до недавнего времени дремучие атеисты, на старости лет вдруг начали посещать. Выяснилось это в последний его приезд. Фан сделал вид, что ничего не заметил, а они благоразумно не пригласили его пойти на службу вместе.
Старческое.
Повторяет вслух поставленный тогда диагноз Фан и возвращается в положение лежа на спине. На потолке хлама нет, но пыль на светильнике видна невооруженным взглядом. Понятно. Не мылся с того года, как Фан стал жить один. Как и подоконники. Как и столы за пределами гостиной. Четырехкомнатная квартира давно свелась к одной комнате, где Фан и работает, и ест, и спит.
При установке оборудования Серафим быстро понял, что тратить его на всю квартиру излишне. Кухня и ванная, разумеется, не обошлись без жучков. Но в трех по документам жилых комнатах абсолютно ничего не происходит ни в духовном смысле, ни в физическом. Но и в четвертой, единственной живой, большую часть времени микрофоны писали, как и сейчас, тишину, а камеры фиксировали объект лежащим на диване. Реже спящим, чаще работающим в ноуте. Порой глубоко за полночь. Но эта часть жизни Фана отслеживалась и без вторжения в квартиру, занесенным конторскими умельцами вирусом. Отслеживалась до последней строчки. Серафиму было известно все, что так или иначе высказал Фан. Пусть даже это частная переписка или лайк под фото очередной сетевой телки, до которых, надо сказать, Фан был большой любитель. Сто с лишним подписок на губы, груди и попы неопытного сотрудника могли сбить с толку, но Серафим доверял слову, а не картинке, понимая, что в данном случае важно, что человека пишет, а не лайкает. Тем более, что писал Фан относительно много. Графоманство было его фамильной чертой. Папа, писатель-фантаст средней руки, накропал к тому дню двадцать три тома собрсоча и продолжал их множить, отбыв в Прибалтику. Правда, в отличие от отца, Фан был графоманом не по книгам, а строчкам, выдавая их ежедневно и понемногу, без попыток создать крупную форму. Да и к фантастике Фан был равнодушен, предпочитая политическую публицистику с философским уклоном, в меру злободневную и горячую. Выступая с нескольких аккаунтов, он только для рядовых своих поклонников был анонимом. Конторой он был вычислен еще до прихода в нее Серафима. Не брали Фана лишь по причине его связей, которые были до конца не ясны. Он был частью цепочки, которую шефу Серафима хотелось раскрыть максимально полно. Впрочем, понимая, что до краев ее добраться вряд ли удастся, Фана в определенный момент просто скинут, как отработавший свое балласт.
Понимает ли это сам Фан?
Вероятно. Как и все подобные ему. Но эйфория успеха в сети, помноженная на некоторые финансовые вливания, до поры до времени заслоняет очевидное: он не охотник, а жертва. Сакральная жертва. Одна из многих. Не первая и не последняя. Даже если успеет уехать, съедят и там. За ненадобностью.
Фан берет со спинки дивана ноут и выходит в сеть. Набирает несколько строк. Серафим получает оповещение о работе объекта и прерывает на время редактуру, успев сохранить изменение в 11 пункте, заменив «покидает» на «может покинуть»:
11. Говноядец покидает Эту страну при наличии угрозы жизни и полноценному существованию со стороны Этого государства и его рабов. Конкретные аспекты «полноценного существования» определяются индивидуально и могут в частности касаться питания, секса, одежды, мест проживания и прочих тому подобных благ, ограниченных по той или иной причине Этим государством, никогда, впрочем, о подобных «мелочах» не заботившемся по причине пункта №3.
Фан тем временем выкидывает в сеть плод утреннего вдохновения. В отличие от Серафима он мало правит свой текст, полностью доверяя авторскому вдохновению.
Утро. И что? Что в Этой стране? В Этой стране все, как и всегда: Царь и Война. Эта страна единственная из всех идет не вперед или назад, а по кругу.
Серафим пробегает текст несколько раз в поисках скрытого смысла. На поверхности его нет. Впрочем, как и во всех постах Фана. Но одна из версий Серафима как раз-таки и состоит в том, что Фан общается с людьми, его ведущими, открытым текстом со скрытом смыслом. Первый утренний пост задает тему дня, вокруг которой так или иначе вертятся последующие. Это своего рода фишка Фана. На его текст наслаиваются комментарии подписчиков, некоторые из них он свою очередь комментирует. Сегодня Царь и Война. Не новое для Фана. Но, может быть, впервые так резко в паре заявленное. Выражение «Эта страна» давным-давно перекочевало в Катехизис Серафима. Не плагиат. И до Фана куча говноядцев так говорила и говорит. Но отсылка Серафима именно к нему как первоисточнику очевидна. То же и Старик, и Лысый труп, и Рабы. Катехизис – словно заочная дискуссия с Фаном, о которой он пока не знает, а узнает, вряд ли обрадуется.
Серафим покидает страницы Фана, по опыту зная, что второго поста раньше обеда ждать не стоит. Первый пост – заявка на день. За ним долгое время ничего нет. Потом дневное подкрепление. Вечерний разворот. И полуночный пик. Всего строк десять-пятнадцать в день. Редко больше. Но с тысячами страниц комментариев и репостов. Фан – один из заметных ЛОМов прогрессивной, как принято говорить в их среде, общественности.
Отложив ноут, Фан наконец-таки покидает диван и долго-долго (на слух Серафима, двести-триста литров) стоит под душем, будто всю ночь не спал, а копал до седьмого пота. Странно, но таких помывок за день может быть две, а то и три. Они на подозрении у Серафима. Стандартная сеть чиста. Но Фан может использовать разовые, только для этого случая, источники связи и скрытые аккаунты. Всего, вопреки расхожему мнению, вскормленному шпионскими фильмами, не отследить. Особенно если объект отчетливо понимает, что за ним следят.
Выйдя из душа, Фан пьет холодный мате из крохотного, отделанного серебром калебаса. Это кухонный. Его брат (точная копия) живет в гостиной, покидая ее только для промывки. В это время суток Фан перемещается по квартире абсолютно голым, накидывая на себя что-то по мелочи ближе к обеду, совсем одеваясь только для выхода. Сбой в программе раза два в неделю, не больше. И логики здесь нет никакой. Поэтому Серафиму с утра приходится занимать стартовую позицию. Точно предсказать выход Фана в люди возможным не представляется, а до отчета шефу семь, уже чуть меньше, дней. Приходится ждать и терпеть. Но душ и все там происходящее надо как-то выводить на чистоту. Там явно что-то происходит, помимо гигиены.
Фан пьет мате и смотрит в окно. Полученные минутами ранее инструкции волнуют и пугают своей новизной. В связи с ними, а может, случайно вспоминается посещение с родителями Лицедеев в далеком, почти мифическом детстве. Blue Canary и костюм клоуна, который ему впервые в жизни предстоит сегодня надеть.
Земля красит губы в ярко-красный, единственный воспринимаемый Луном цвет. Так, несколько сбиваясь с принятого порядка, подытоживая уборку себя перед ежеутренней встречей с мужем. Сегодня по-простому. Джинсы и белая льняная рубашка. Волосы собраны в узел. Серебряные сережки-колечки да всегдашняя красная нить на правом запястье – все нехитрые аксессуары. Платье, каблуки – это завтра. Сегодня много ходьбы и требующей мужской одежды дел. Его дел. Он понял бы. Хотя платье на жене всегда предпочитал брюкам. При слове феминизм скептически морщился и со своими одиннадцатью классами и сержантской школой не мог понять, кто, почему, а главное, зачем придумал такое. Земля, выпускница крайне либерального истфака, и не пыталась вразумить его домострой. Лун был воспитан на белом и черном, своих и чужих, мужчине и женщине. Он не допускал третьего, тем более с его точки зрения перевернутого.
Проверив выставленную в ночи заварку московского ржаного и заглянув в комнату еще спящего сына, Земля спускается на первый этаж, здороваясь на ходу с древней, советских времен консьержкой, старясь не обращать внимания на ее участливый, все понимающий взгляд. Она, как и весь дом, знает: Земля направляется к альпийской горке в придомовом сквере. Горке, отданной ей жильцами. По просьбе, которой они, проявив невиданное единство, не стали перечить. Горка с минимумом цветов и трав. Мхи и камни. Закрытая со всех сторон елями, она едва видна с улицы. В весенне-осенний период – еще и с верхних этажей. Дуб-старожил закрывает ее в эти месяцы своей кроной. Место темное и сырое. Так что, если бы и захотелось цветов, вряд ли бы они здесь взошли и уцелели. Мхи и камни сопровождает лишь мелкая травяная поросль, выбивающаяся из общего холодного серо-черного колорита.
Земля выходит из подъезда. Переулок, идущий к парку и Фрунзенской, не по выходному дню наполнен людьми. Ручьи самокатеров и скейторов движутся кто в парк, кто к ступеням у Дворца молодежи и метро. Там их всегда много. Но сегодня явно больше обычного. Против общего движения, за те мгновения, что Земля созерцает окрестности, проходит только девушка с тремя кактусами. Композиция в неглубокой глиняной плошке. В присыпанной разноцветной декоративной галькой почве опунция и два шаровидных, примерно одного размера. Не разобрать, что именно. Земля провожает девушку взглядом, пока она не теряется в потоке райдеров, и идет в сквер.
Подойдя к горке, Земля замирает на минуту, блуждая взглядом по ежедневно наблюдаемой композиции мха и камней. Из привычной сосредоточенности ее выводит бабочка, кажется, белянка, но много больше обычной, которая делает над Землей круг и улетает в сторону парка. Земля возвращается к горке, становится на колени, кладет ладони на ближайшие камни и с минуту поглаживает их, наслаждаясь прохладой и мягкостью мха. После чего ложится на горку животом, нимало не заботясь о выстиранной и выглаженной с вечера одежде, прижимается к камням что есть силы и обнимает их, насколько хватает размаха рук.
Здравствуй, Лун… Любимый мой. Муж мой…
Шепчет Земля едва слышно, в который раз пытаясь представить себе взрыв, случившийся от сбившейся с курса планирующей бомбы, что привел к общей детонации огромного минного поля. Взрыв, сделавший Луна в неуловимое мгновение землей. И чуточку ветром, конечно. Чуточку. Ветром.
II
На пару дней?
Три-четыре.
Пять, шесть, семь…
Приказ.
Я сдам билеты на субботу.
Ротный звонил.
Мама с папой расстроятся. Знаешь, они…
Через час вылетаем.
Обычным рейсом? Ой, я глупая. Конечно, необычным. А у вас в полете кормят?
Сухпай.
Это опасно?
Я сапер.
Да, помню: «Всегда опасно». И все-таки, можешь считать меня дурочкой, но настанет время, когда не будет никаких саперов. Потому что не будет никаких мин!
Не пиши и не звони. Не буду доступен. Вернусь – позвоню.
Значит, с минами и саперами ты согласен?
Я – да. Война – нет.
Война! Опять война! Все время эта война. Зачем люди ее придумали?
Не мы ее, она нас. Все. Пора. Пока.
Лун, Лун, послушай… Сбросил… Мама! Мы не идем в субботу в БКЗ…
За невозможностью получить хоть какие-то останки Земля решила тогда, что Лун, растворившись в мире, все равно каким-то образом будет рядом, что он никуда не ушел. Конкретного воплощения идеи долго не было, а горка возникла случайно. На второй неделе, разбирая документы и вещи мужа, Земля обнаружила наследство Луна, о котором он никогда не говорил. Участок в шесть соток по Ярославскому шоссе, между Пушкиным и Сергиевом Посадом, на котором при посещении обнаружился летний домик в одну комнату с удобствами на улице да полузаросший плодовый сад с альпийской горкой. И если сад давно был предоставлен сам себе, горка была относительно ухожена. Странность: полное отсутствие цветов, лишь мох да камни – уже при первом взгляде бросилась в глаза. Решение сделать аналог у дома пришло сразу. В тот же день спонтанно возник и ритуал, которому по возведении горки она ежедневно следует, устав ловить сочувствующие взгляды консьержек и соседей, рассказывающих при случае друзьям и знакомым, что есть, мол, такая чудная вдова героя, от которого не осталось и следа.
Странность горки на поверку оказалось не единственной. До сих пор едва ли не каждый день Земля задает себе вопрос, кем и чем она была бы сейчас, если бы на третье посещение наследства случайно не споткнулась бы о затерявшийся в траве стальной штырь с закрепленным на нем тонким альпинистским тросом цвета хаки, заметить который стоя было практически невозможно.
Пройдя по тросу, она обнаружила на краю горки заложенный камнями и слегка присыпанный землей металлический, проржавевший по краям люк. Метр на метр. Около того. До сего дня не удосужилась точно его измерить.
Приподнять и отодвинуть его стоило долгих усилий. Это сейчас спустя три года она по необходимости заметно улучшила свою физическую форму, а тогда и ведро с водой казалось ей непомерной тяжестью. Благо у Земли хватило ума не обратиться за помощью к соседям: шумной компании студентов человек в десять, приехавших на выходные.
Освещая фонариком смартфона ступеньку за ступенькой, Земля спустилась по металлической лестнице, сделанной, по-видимому, из части стремянки, в бетонированный погреб метра два с половиной глубиной, квадрат со сторонами три с небольшим метра. Размеры прикинула по собственному телу. Поначалу погреб показался сырым и неуютным, но вскоре обнаружился автономный свет. Настенная лампа холодного света, запитанная от пары аккумуляторов, один из которых она с того дня регулярно вывозила для зарядки. Лампа с избытком на уровне пасмурного зимнего полдня осветила помещение, сразу дав понять его предназначение. В терминах, от которых Земля была далека тогда, но которые хорошо понятны сейчас, ею был обнаружен со знанием дела оборудованный схрон, способный некоторое время питать диверсионную группу в несколько человек.
Расшифровке содержимого Земля, человек тогда, мягко говоря, не связанный с оружием, посвятила не один день, придя в итоге к следующему списку:
1. С полсотни противопехотных мин. В основном «черные вдовы» и растяжки, но были и мины-ловушки разгрузочного действия МС-3, например, и ей подобные. В том числе и европейского производства.
2. Взрывчатка от тротила до гексогена в брикетах и шашках различного формата и веса. Всего чуть более тридцати килограмм в початых ящиках.
3. Четыре противотанковые мины ТМ.
Ко всему этому богатству в избытке капсюлей-детонаторов, огнепроводных и детонирующих шнуров, а также готовых зажигательных трубок.
4. Ручные гранаты. Сравнительно немного. Пятнадцать штук. Десять наших, древние эфки и РГД, вероятно, действующие. Пять, по-видимому, трофейных, украинских М-67.
Все перечисленное размещалось частью в большой сумке сапера. Преимущественно запалы и противопехотные мины. Остальное на капитальном металлическом стеллаже вдоль стены, противоположной от входа.
5. Стрелковое оружие. Компактные АКСУ, ПП-200, помповое ружье-обрез и Walther PP. Все с вероятно уже самим Луном убранными номерами. Элементарный слесарный инструмент размещался на имевшемся в схроне рабочем столе. Модель ружья так и осталась неизвестной. Впрочем, Земля не сильно искала. БК в несколько сотен патронов, как в заводских пачках, так и в разброс в жестяных банках. Немногочисленные, два десятка, ружейные самокруты с картечью 8.5 мм хранились в пластиковых кухонных контейнерах. В левом от входа дальнем углу отдельно от прочего огнестрела обнаружилась спортивная малокалиберная винтовка МЦВ-56 «Тайга» и три пачки патронов к ней.
6. Монокуляры, боевые ножи, одежда и обувь разного толка, в частности, снайперские кикимора и зимний масхалат.
Осмотрев все это и еще не имея полного представления, с чем столкнулась, Земля тем нее менее сразу припомнила не до конца ясное на тот момент слово «диверсия». Масштаб схрона привел ее к мысли о его коллективном характере. Она и подумать в тот момент не могла, что столько оружия необходимо вне зоны боевых действий одному человеку. Но группы, как стало ясно на следующий день, не было. Был только Лун, собравший все это за годы службы как на государство, так и в ЧВК.
Сейчас Земля понимает, что ей повезло, что Лун по каким-то причинам не минировал свою базу. Причины эти исчезли вместе с ним, и она может только предполагать, что он понимал: случись что с ним, она так или иначе выйдет на наследство. И рано или поздно, не дай бог еще и с сыном наткнется на схрон с известными в случае минирования последствиями.
Мысль сразу заявить о находке куда следует, разумеется, пришла Земле в голову, но продержалась там недолго. Желание самостоятельно разобраться в этой неожиданно возникшей второй жизни покойного мужа перевесило законность и здравый смысл. Тем более что и о первой его жизни ей было известно немногое. Лун не отличался разговорчивостью. Особенно о том, что касалось службы. Отдельная военная философия, порой выдаваемая им в обычных разговорах, не в счет. Земля не знала подробностей. Теперь же подробностей было хоть отбавляй. Оставалось их понять. И выстроить философию.
В помощь был оставленный в схроне планшет, никогда не виданный ранее. Он то ли не выезжал в Москву, то ли не вынимался из рюкзака Луна ни при каком случае. Да еще прятался куда-то в его глубины. Черная семидюймовая дешевая таблетка. Выход в сеть и элементарное общение, не более. Естественно, уже в разряженном состоянии. Земля не стала пытаться зарядить планшет на месте. Тем более что наличие пароля было очевидным. Решить эту проблему через знакомых айтишников можно было только в городе. Захватив планшет и сделав (как она сейчас понимает, крайне небезопасно) множество фото арсенала с целью позже через поисковики выяснить подробности, она задержалась у рабочего стола. Над ним висело две фотография. Крупные, примерно 40 на 60, и в рамке. В полусвете походили на картину, но, приглядевшись, Земля обнаружила натурную съемку. Верхняя – огромный ледник с лунным пейзажем на переднем плане. Нижняя – водопад, невысокий, но широкий, с тундровым пейзажем вокруг…
Водопад показался знакомым, но, чтобы не гадать, Земля сфотала обе фотографии, удивившись самому факту. Лун внес в это однозначно предназначенное для убийства помещение элемент какой-никакой эстетики, от которой в жизни он, казалось, был бесконечно далек.
Следующие сутки ушли на вскрытие пароля и частичное, пока что в основном по вики, знакомство с оружием и боеприпасами. Что до фото, то оба пейзажа оказались Исландией. Ледник Эйяфьядлайёкюдль и водопад Годафосс. Тема Исландии нашла мгновенное подтверждение, едва Земля вышла на рабочий стол планшета. На нем было всего три папки. Две номерных и «Исландия». В «Исландии» нашлись несколько книг по истории страны, путеводитель и два учебника исландского. Земля ни разу не слышала от Луна даже косвенного упоминания этой страны. И вдруг почти эмиграционный интерес от человека, бывшего за границей только и исключительно по причине установки или ликвидации мин, которых в Исландии не было, нет и не ожидается в принципе.
Номерные папки удивили еще больше. В каждой была информация о частных лицах. Причем в первой о двух сразу: мужчине и женщине. Вторая касалась другого, никак не связанного с первыми двумя человека. И там, и там были фото, паспортные данные, снимки домов и машин. В текстовых файлах, помимо справочной типа ЖЗЛ информации, имелись наброски явно в стилистике Луна, касательно привычек и особенностей этих людей с конкретными географическими координатами. Вбив их в сеть, Земля обнаружила в первом случае холм в парке неподалеку от дома женщины, во втором – берег реки напротив загородного дома мужчины из папки номер два. Текста было немного: по странице на каждого. Внизу каждой страницы отдельной строчкой стоял вид оружия. В первой МС-3. Во второй МЦВ-56 «Тайга»…
Уже здесь Земля начала что-то предполагать, но догадки требовали более весомых доказательств. Ничего другого в памяти планшета не было, а из всех возможных браузеров в наличии был неведомый для нее Tor. Доступ к нему тот же айтишник вскрыл заодно с доступом к планшету. Анонимность и неразглашение он гарантировал. До сего дня у Земля нет причин беспокоиться об этом. Впрочем, она не раз думала и сегодня утром в том числе, что береженого бог бережет и айтишник достоин ее отдельного посещения…
Тогда же оказавшись в сети, в которой Лун беспечно обозначился Луном наоборот, то есть «Нул», Земля наткнулась на два письма, которые Лун не читал и на которые теперь уже не мог дать ответ. Оба пришли за два дня до его гибели. Оба они были кратки и касались текущего состояния заказов, которые Лун взял, но пока еще не исполнил. На исполнение первого заказа оставалось три недели, второго – два с небольшим месяца…
Земля тогда в панике вышла из сети и вскочила с кровати. Осознание смысла заказов не имело другой версии, не могло иметь. Была ночь. Земля оставила планшет в спальне и пошла в комнату сына. Иван спал. Земля, выяснив суть второй жизни его отца не знала теперь, как с этим жить. Лун с момента знакомства стал ее частью. Банальность, избитость этой фразы не отменяла того, что с его гибелью она почувствовала себя калекой. Внезапно лишенная опоры, Земля находила ее в чем могла, и ежеутреннее объятье с альпийской горкой было лишь видимой всем частью поисков. Она пила из кружки Луна, ела из его тарелки, спала на его месте в постели, носила ту часть его одежды, которую могла носить, еженедельно делала и в одиночку съедала не любимый сыном московской ржаной. Но все это, как она поняла в ту ночь, было иллюзией единения с ушедшим. И, глядя на спящего сына, Земля вдруг поняла, что появилась возможность не только удержать посмертную близость с Луном, но и стать им. Просто исполнив то, что он не успел.
Земля вернулась в спальню. Легла на место Луна. Вошла в Tor. Открыла последнее письмо и, стараясь говорить голосом мужа, ответила, проговаривая написанное вслух, едва слышным шепотом.
Подготовка завершена. Сроки подтверждаю.
Оказавшись на Маросейке, Демо понимает, что значительно недооценил проблему. Оху… е перекрывают не только тротуары, но и проезжую часть. Точнее сказать, их непрерывное движение уничтожило разницу между частями улицы. Они снуют туда-сюда, не обращая внимания на бордюры, знаки, светофоры и разметку. Бесчисленные щелчки тейлов совмещаются в общий гул. Но Братья, пока весьма немногочисленные, ведут себя странно. Почти никакой реакции. Демо подумалось, что они ждут подкрепления. На эту минуту соотношение один к пятидесяти, если не к ста. И никого из тяжелых, вроде ОМОН. Глупо пытаться строить толпу. Тем более, что, кроме некоторого затруднения движения, предъявить все этой братии на колесах нечего. Ноль политики. Ни озвучиваемых вслух лозунгов, ни агрессии.
Демо покупает в ближайшем круглосуточном донере водички и тут же с наслаждением, не отрываясь выпивает две-трети бутылки. Выдыхает, допивает бутылку и берет еще в дорогу. Шаурмист понимающе улыбается, но ничего не говорит, по виду так же, как и Демо поглощенный происходящим на улице.
На перекрестке с Большим Златоустинским Демо, прикрываясь от авто группкой скейтеров, накручивающих 180 и 360, переходит улицу. Благо сегодня можно не обращать внимание на пешеходки и светофоры, которые и в сильном подпитии он выстаивает как положено. В таком полусознательном состоянии вдруг сказывается «душниловское», по выражению Демо, воспитание. Родители-душнилы – тема номер раз в его воспоминаниях. Здесь Демо следует второй части известной поговорки о покойных. Он говорит, по его разумению, только правду. И в ней только плохое.
Папа – госслужащий федерального уровня. Понятно, коррупционер. Мама – музыкант, флейтистка, лауреат. Понятно, бл… «Понятно,» и в том и другом случае, по разумению Демо. Оба положения он никогда и никому не доказывает, ограничиваясь констатацией факта. Тех, кому неприятно это слушать, исключает из общения. Они тоже душнилы, не любящие правды. И у них предки, как пить дать, полное дерьмо. Потому и воротят нос. Правда колет.
Подробности воспитания от душнил немногочисленны и сводятся к раннему подъему, зарядке, завтракам и такому же выстроенному отходу ко сну. Посередине – пробел, в который лишь изредка, как вчера, например, укладывается личный водитель, элитная гимназия, репетиторы пять дней в неделю и дача в охраняемом федералами поселке по выходным. Ни минуты свободы. Даже первый курс МГЮА не избежал написанного родителями графика, хотя серьезно болели уже оба, большую часть времени проводя как в местных, так и заграничных элитных клиниках. Демо поздний ребенок. На свет божий вышел на обоюдном пятом десятке. Причем во второй его половине. Так что старички, к удовольствию Демо, к моменту окончания им школы заметно сдали, а потом как-то разом по весне с разницей в месяц ушли, к счастью Демо, оставив его полным сиротой и единственным наследником первой очереди. Было и завещание, конечно – и здесь все по правилам. Но оно лишь подтвердило очередь. Демо получил все, в частности, многомиллионные счета в пяти банках и три квартиры в центре, с того дня появившись в академии лишь раз и то только для того, чтобы забрать документы спустя год после отчисления за потерю связи с академией, читай – систематическое непосещение.
В тот год он почти не покидал Маросейку и Покровку с их переулками, став завсегдатаем всего, что было в наличии: от бомжовой шаурмы и рюмочных до джаз-клуба и элитного караоке. Тогда же он стал Демо. Бесконечный пробник, по выражению одного знакомого бармена, он ни в одном месте не задерживался надолго. Эта «охота к перемене мест» вела вчера и ведет его сегодня. Демо, пробираясь сквозь толпу, не забывает отслеживать вывески. Вдруг появилось что-то новое. Место, где он еще не был, но неизбежно должен быть.
С новизной сегодня, по крайней мере на Маросейке, глухо. Все те же задолбавшие уже и кофеманов кофейни, бургеры, пельмени, блины да грузины на оба тротуара и через каждые сто метров. Из интересного, на взгляд Демо, ну разве что рюмочная да коктейль-бар. Давно не был ни там, ни там. Рюмочные и близкие к ним места временно вышли из его формата, а коктейли он запретил себе месяц назад. Тогда едва выжил, как раз после Мирона с этого бара. И вот поди ж ты сорвался вчера ни с того ни сего. Делик и сопутствующий ему Подвальчик, конечно, места как раз для разговения, сам бог велел, но Демо ведь не собирался. Ни с утра, ни к вечеру и в мыслях не было так набраться. Но Демо предполагает, а Алкоголь располагает. Занятно, что вывел он его вчера с Каретного ряда неведомыми, ой, неведомыми путями как раз на Китай-город, вторую родину. Ну, как вывел – почти вывел. Неизвестно откуда взявшаяся вонючая канава – та еще родина. Но ее, как известно, не выбирают…
Вот и Маросейке конец. И то, не велика улица. В масштабах этого города и не линия вовсе, а крохотная, едва заметная точка. Отвесив обычный для себя церемониальный поклон посольству Батьки, по странности судьбы расположенному на углу Армянского, Демо решил не углубляться, как это он часто делал, в переулки, а идти к Чистым по Покровке. Она сегодня хоть и забита чудаками на колесах, но все-таки с точки зрения перемещения гораздо более предсказуема. А цель – добраться до душа и похмельного бокала – что ни говори, в его состоянии гораздо важнее процесса.
Покровка встречает Демо заметно большим количеством Братьев. Впрочем, все равно недостаточным, чтобы начать активно действовать. Плюс три наряда гвардии и пара матюгальников с призывом не мешать движению помогают мало. Оху… е пусть и не устраивают сейшн прямо на проезжей части, но тротуары захвачены ими прочно. Кто бы мог подумать, что их вообще столько.
А что если это не только здесь, на Китае, а везде? Вся Москва захвачена Оху… ми? От Одинцово до Мытищ и от Химок до Бутово – все, все под их пятой! Точнее, колесами. Да не, не может быть.
Успокаивает себя Демо.
Нет столько Оху… х. По крайней мере в Москве. И то, Оху… е в Москве и замкадные Оху… е – не одни и те же люди. Даром, что колеса одни, а Оху… е они по-разному. Вместе им не по пути.
Демо берет очередную бутылку воды в очередном донере, на этот раз отпивая лишь глоток-другой. Пустыня в организме после вчерашнего убита, а оазис в нем – дело уже не воды, а того, из-за чего возникла пустыня. Главное, не сотворить ее вновь. Но это опять же Демо предполагает…
У поворота на Девяткин переулок Демо еще раз размышляет, не пойти ли пусть и окольными, но более спокойными по дню сегодняшнему путями, но таки идет дальше, придя к изменению маршрута только у Потаповского. Охуевшие за эти пару сотен метров достают вконец, дважды воткнувшись в Демо на полном ходу. Благо самокаты не электрические, а один из них ведет вполне себе симпатичная пигалица лет шестнадцати, одарившая Демо извиняющейся улыбкой и укатившая дальше под самый полицейский мегафон.
Свернув в заметно более свободный Потаповский, Демо сбавляет ход. Тротуары здесь много уже, но и машины в выходной день редкие гости. Охуевшие спокойно занимают проезжую часть, не мешая пешеходам.
В тот первый год сиротсткой жизни Демо бывал в Потаповском едва ли не ежедневно, где в доме 5с2 наряду с великой «Темой» всегда была парочка порядочных заведений разного профиля, забиравших у «Темы» объедки. При том потоке, что шел в «Теме» с четверга по воскресенье, на них можно было весьма неплохо жить. Но «Тема» после ухода старой команды сдулась, а с ней сдулись и остальные. Сдулся в сознании Демо и Потаповский. Все многочисленные усадьбы, особняки и доходные дома прошлого и позапрошлого века, наполнявшие по-прежнему переулок, уже не трогали и не восхищали его. Появившийся на углу с Архангельским «Сквер полководцев» и вовсе по каким-то причинам раздражал. Нет, ничего плохого против каждого из них он не имел, но, собранные вместе, они казались Демо какой-то дикой кичней, расположенной не к месту и не ко времени.
У бывшей «Темы», которой уже не было, Демо притормаживает и ностальгически вглядывается в окна, уже давно не надеясь найти в них прежнее круглосуточное счастье. Было и прошло. Хорошо, что было. Впрочем, Демо никогда не жил воспоминаниями. Ностальгия не про него. Она посещает его редко. По месту и по случаю. Как сейчас. Не заверни в Потаповский, и не вспомнил бы.
У Сквера Демо демонстративно, до боли в шее отворачивается в сторону доходного дома, поворачивая в Архангельский почти не глядя. Ноги помнят.
Архангельский минует, почти не глядя по сторонам. Лишь однажды скейтер в каком-то беспредельно огромном худи на тощее тело, каплю не доделав фронтсайд, въезжает в него. Демо чертыхается в пространство, переступает доску и в два захода допивает воду. Пустыня наносит повторный удар. Ожидаемо. За годы прекрасного сиротства Демо узнал о своем похмелье все. Оно, как Чистопрудный бульвар, было известно ему вплоть до последнего закоулка.
Чистопрудный ожидаемо оказывается одним из эпицентров людей на колесах. Хотя газоны в этой части бульвара мешают им развернуться, но у метро и Грибоеда наверняка непреодолимая пробка. Но ему туда и не надо. Прямо по трамвайным путям Демо двигается в сторону пруда, лишь однажды за время перехода уступив трамваю дорогу. Не густо. Видно, у метро их сильно тормозят. Тогда незачем менять маршрут. Бульварные аллеи переполнены. Великам всех мастей особое раздолье. На путях их много меньше. Только что пересекают их туда-сюда и все. Но все равно удобно будет обогнуть пруд и свернуть на Макаренко со стороны Белгородского проезда.
На выходе к нему, на южном берегу пруда, Демо на беду бросает взгляд в сторону воды и останавливается. Не отрывая глаз от воды, он покидает пути и идет в сторону пруда с удивлением, граничащим с приступом паники, понимая, что пространство похмелья еще не исчерпано. В нем вдруг обнаруживаются неведомые, пугающие глубины…
Кит. В Чистом пруду. Живой. Настоящий. Плывет. Ныряет. Пускает фонтаны. Но пугает даже не кит в пруду. Будоражит то, что, по-видимому, кита видит только он и никто кроме. Демо, несколько раз меняя позицию, пристально всматривается в лица окружающих. Нет. Только он.
Демо спускается к воде. Даже здесь по случаю кита никакого ажиотажа. Демо касается воды рукой. Вода как вода. Только в ней не то, что должно быть. Кит проплывает мимо. Демо отчетливо улавливает его дыхание. После Подвальчика бывало всякое. Но такое…
Демо еще раз контрольно осматривается, и возникший было приступ паники мало-помалу покидает его. Он вдруг ощущает абсолютную, неведомую исключительность. Смешивай не смешивай.
Нет! Нет!
Никому, никому, кроме него, не может привидеться такое!
Никому! Никому!
Поворачивая в Малый Козихинский, Белла то ли спрашивает, то ли просто указывает Марку.
Тут пойдем…
Идет вперед, не ожидая ответа. Марк теряется. Будучи местным, он не знает большую часть переулков Патриков, годами перемещаясь прочерченными однажды маршрутами. Малый Козихинский, так случилось, не в их числе. Нет, он разумеется был в нем, но хоть убей не помнит, куда он ведет. Следуя за Беллой, припоминает в легкой панике конфигурацию района. Да, верно. Рано или поздно этот переулок уткнется в знакомый Трехпрудный. Дальше проще. Также знакомые Большой Палашевский и Сытинский и, наконец, исхоженный вдоль и поперек Тверской бульвар. Марк успокаивается. В конце концов, это не кит в Патриаршем. Можно и спросить, если что. Народу что называется пруд пруди. Впрочем, возможно, местных среди них немного.
Что?
Белла вроде что-то спросила.
Интересуется, почему он идет с ней? Или он сказал вслух? Показалось?
Марк равняется с Беллой. Смотрит вопросительно.
Я говорю, ты какой-то пришибленный. Как пыльным мешком ударенный. Не математик случаем?
Юрист.
Да, ну? Они все дерзкие. Суды там, иски…
Я больше ученый. История государства и права. Конституционное право в основном.
Ааа… Теоретик.
Можно сказать.
То есть ни о чем и ни для кого.
Я разрабатываю поправку.
К себе?
К Конституции.
Серьезно?
О праве на смерть.
Белла останавливается. Пристально смотрит на Марка и ухмыляется.
Нет такого права.
Есть. Во многих странах это уже развитая система законов и только у нас…
Чудак! Это обязанность. Не право. Обязанность.
Повторяет Белла и идет дальше, на ближайшем перекрестке сворачивая направо, к ужасу Марка ломая сложившийся было в его голове маршрут.
Боясь потерять ее из вида, Марк чуть не бежит следом, одновременно в панике раскручивая в голове другой кошмар. Белла только что, явно о том не подозревая, одной фразой сломала плод его трехлетней работы.
Это обязанность. Не право. Обязанность.
Как кувалдой бьет Марка по голове. Слом шаблона. Радикальный слом. Вся вторая глава диссертации ни к черту. Да и первую нужно дополнять и исправлять.
И как ей это пришло в голову?
Стоп.
Где она? И где они?
Так, Большой Козихинский. Знаком частями. Спиридоньевский, Большая Бронная… Разберемся. Не страшно. А вон и она.
Белла впереди на три человека. Идет, будто наверняка зная, что он у нее за спиной. Вероятнее всего ей наплевать, рядом он или нет. Но ему теперь точно нельзя не пойти на Чистые. Надо же понять, как ей, босоногой, пришло в голову такое. Не просто же так. Бакалавриат, магистратура, аспирантура. Почти девять лет. И шаблон. Стройный и выверенный, но очевидно шаблон.
Марк по проезжей части огибает отделяющих его от Беллы людей, ловя себя на мысли, что еще полчаса назад никогда бы такого не сделал. Выход на проезжую часть вне зоны пешеходного перехода – невозможно. А нет, оказывается, еще как возможно.
Вы, то есть ты… где учишься?
Нигде. Я думаю.
Не решила, куда идти?
Нет. Я просто думаю. Смотрю, читаю, слушаю. И думаю.
Тогда про обязанность откуда?
Я думаю.
Ты изучала этот вопрос?
Просто сказала, что думаю.
Но ведь…
Что не ясно? У человека нет права умереть. Он обязан это сделать. Если нет, значит, не человек. Человек – это тот, кто умирает. И понимает, что умирает. Да, да именно так: понимает и умирает.
Но человек же может не хотеть умереть…
А толку?
…или принять решение сделать это раньше, чем это наступит естественным путем…
Позже, раньше… Чушь какая… Как на этой войне: тот, кто еще не умер, будущий труп, радуется тому, что убил и сделал трупом кого-то уже сейчас. Но ведь дураку понятно: одни мертвые убивают других…
Тогда, тогда ни в чем нет смысла. Если нет жизни, а только смерть. Смысл в противоположностях.
Нет никаких противоположностей. Все едино. Все пусто. Все страдание.
Ты буддистка?
Читала.
Впервые за все время Белла соглашается с Марком. И снова меняет маршрут, сложившийся было в голове Марка, сворачивая в Спиродоньевский. Марк не выдерживает.
Почему ты так идешь?
Как шла сюда, так и иду. Не так? Ты местный? Как надо?
Да, по большему счету… Мы же на Тверской?
Угу.
Можно и так.
Тогда в чем проблема?
В буддизме что именно? Махаяна? Хинаяна? Дзен?
Осторожно интересуется Марк, припоминая что-то из курса философии. Слова, не смыслы.
Я думаю.
Не выбрала?
Я не выбираю. Я думаю.
Но это же религия. Четкие правила, принципы…
Это не религия. И не путай работу с умом, над умом с этими своими законами.
Нельзя без закона.
Белла не отвечает, и некоторое время они идут, скорее пробираются сквозь заполнивших тротуары райдеров молча. Уже в Богословском, ожидаемо для Марка повернув на Большую Бронную, она, как бы вдруг снова обнаружив его рядом, возобновляет разговор.
Вот кит. Он по закону?
Нет.
Нет закона или кит нарушает закон?
Нет закона. Впрочем, не знаю. Я слаб в экологическом праве. Хотя тут может быть и водное, и административное.
То есть ты хочешь сказать, что вы, ну, такие как ты законники, может запретить ему появиться в прудах?
Не можем. Но мы можем реагировать по факту.
Поймать? Убить?
Зачем убить?
Ну, закон – это же сила, насилие.
Он никому не угрожает, чтобы были обоснования применить к нему такое насилие. И потом… Право объективно, а кита видим только ты и я… Постой, я запутался. Если только ты и я, значит, нет закона. Закон для всех или ни для кого. Он ничто, когда речь идет о том, что касается только двоих. Выходит, тебя, меня и… кита достаточно, чтобы отменить закон?
Спустя десять минут после первого поста Серафим возвращается на всякий случай на страницы Фана, с удовлетворением отмечая, что статистика в данном случае не то, что выше наглой лжи, а самая что ни на есть чистая правда. Фан молчит. Камеры дают привычную для этого часа картину. Фан. Диван. Завтрак. Легкий. Почти европейский. Какая-то булка с джемом в дополнение к мате. Завтрак часто затягивается, и еда здесь, как не раз убеждался Серафим, ни при чем. После почти ежедневного утреннего поста Фан будто залипает. Калебас следует за калебасом. Чайник с кипятком под рукой. Булка растягивается на десятки мелких кусочков, тщательно пережевываемых. Фан все это время находится в сети. Время от времени проверяя комменты к утреннему посту, но большую часть времени бессистемно листая новостные и развлекательные страницы. Никакой логики в просмотрах нет. Интересы – политика, криминал, чп разного толка – понятны. Но системы в просмотрах никакой. Серафим по крайней мере давно оставил попытки ее обнаружить. Фан в указанных направлениях поглощает все подряд. При этом никогда ничего не комментируя. Его публичность распространяется исключительно на собственные страницы. Это принцип, которому нет исключений, и причины такой последовательности до конца не ясны.
Еще одна загадка – почти полное игнорирование Фаном традиционных методов связи. С 500 минут его тарифа к концу месяца в отдельные месяцы остается 480—490 минут. И это при переполненной телефонной книжке. Телефонных разговоров Фан подчеркнуто избегает. Вероятнее всего, говорит по другому, купленному с рук номеру, вычислить который пока что не удается, так как, скорее всего, используется в очень людных местах.
Серафим возвращается к Катехизису. Есть время на редактуру. Останавливать группку тинейджеров, рисующих утренний лозунг прямо на высотке в районе детского сада №1500, не его дело, еще и в такой ситуации, хотя и режет глаз.
12. Говноядец, выехавший из Этой страны, сохраняет свой статус только при продолжении активного, пусть и дистанционного поиска говна в Этой стране. То есть счастливое избавление себя от проживания в Этой стране не снимает с него задачи избавить человечество от Этой страны и ее рабов.
13. У каждого говноядца может быть среди знакомых несколько говноядцев второго-третьего сорта, занимающихся поиском говна в Этой стране не профессионально, время от времени. Общаться с ними нужно изредка и, не жалея потерь, поступать с ними по говноядческой совести: отдавать их по необходимости в руки Этого государства и его рабов, спасая таким образом полноценных говноядцев для общего дела.
12 и 13 пункты, на взгляд Серафима, наиболее отработаны. Но и здесь он находит, к чему прицепиться, убрав в 12 пункте «То есть», в 13 заменив «сорта» на «уровня». Еще раз перечитывает оба пункта от начала до конца и, удовлетворенно сохранив изменения, возвращается к Фану.
Все то же. Однажды Фан «завтракал» так до пяти вечера. Впрочем, конечно, это не есть правило. В большинстве случаев не позже полудня Фан выходит из дома. Помешать этому может разве что погода. Фан чувствителен к дождю и снегу. Фан классический геостеник. Погодные «радости» Этой страны – одна из постоянных тем его размышлений. Правда, сводятся они в основном к констатации факта, что все плохо и лучше никогда не будет. Грешить на погоду у Фана получается хуже всего. В этой части своих постов он банален донельзя. Возможно, чувствуя это, Фан упоминает погоду редко. В ноябре или марте. Когда уж совсем невмоготу, когда накатывает разом то ли дождь, то ли снег, когда грязно и мокро везде: от пяток до макушки, когда даже стойкий к природным капризам Серафим нет-нет да и вспомнит «добрым» словом место, где родился и живет.
Но сегодня добрых слов не ожидается. Стандартная переменная облачность поздней весны. Хотя дождевик в чехле в кармане куртки на всякий случай. Преследованию не должен помешать ни дождь, ни ветер. Стандартный зонт занимает место, а главное, руки и весьма чувствителен к ветру. Серафим давно от него отказался. Походный набор из планшета, дождевика, бутылки воды, шоколада, орешков и личного оружия давно сформирован. В ходе сопровождения Фана по городу всегда появится возможность перехватить кофе с выпечкой или нечто подобное. Ни один выход подопечного в город не обходится без общепита. Здесь Серафиму грех жаловаться. Фан будто заботится о своей наружке. Серафиму даже иногда приходит в голову мысль, что он делает это намеренно, дабы лучше, не на ходу его рассмотреть. Иллюзий по поводу своей незаметности у Серафима нет. На этой стадии наружка уже не собирает информацию, а выводит объект из равновесия, заставляет его совершить ошибку, которой пока что не было и на ожидание которой у Серафима остается мало времени.
Да, его терпение и настойчивость – притча во языцех в отделе. Но нужен результат, а его нет. Арест очередного звена в цепи говноядцев без понимания ее начала и конца сродни провалу. Его нельзя допустить. И потому Серафим будет с Фаном вместе в любую погоду и в любое время дня, чтобы установить все пути и выходы этого противного Серафиму до ощущения мерзости человека, который спустя полчаса встает-таки с дивана и, наскоро для него (минут десять) одевшись, покидает квартиру, заставив Серафима отвернуться от входа. Контроль краем глаза. Главное, отследить, не вызывает ли Фан по ходу дела такси. Похоже, нет. Общественным транспортом Фан брезгует. Значит, пешком. Идеальная наружка. Но все равно приложения такси придется отслеживать каждые несколько минут. Пару раз Фан так уже уезжал. Приходилось догонять также на такси. Весьма неудобно и хлопотно. Сегодня, похоже, одной проблемой меньше. Возможно, Фан учитывает происходящее в городе. Сплошные красные линии по основным трассам. Еще вопрос: какое отношение он имеет к происходящему? Вся эта братия на колесах с Фаном и ему подобными. Вопрос не праздный. Заявка одна. Но поколения разные. Фан не так груб и прямолинеен, но смысл всего, что он писал и пишет, тот же. Они одной крови. Пусть большинство из этих тинейджеров на колесах наверняка не подозревают о его существовании. Но разрисовывая дороги и стены утренними пятью буквами, они занимаются ровно тем же, чем Фан и прочие говноядцы.
А что если связь прямая?
Задается вопросом Серафим, но поиск ответа на него приходится отложить. Фан выходит из подъезда. Осматривается. Обнаружив Серафима, довольно улыбается. Идет к Садовому, сразу повернув направо, в сторону Орликова переулка. Почти на углу одна из точек его общепита и точка говноядцев. Бельгийская пивная. Возможно, лучшая в городе. Серафим почти не пьет. Бокал пива – предел, за который за всю свою жизнь он выходил лишь однажды: при первом свидании с нынешней гражданской женой. Опыт получился удачным, но повторять его пока что нет необходимости. Так что при оценке данного заведения Серафим ориентируется больше на отзывы и общий антураж – приходится заходить порой. По выходным да и в будни вечером здесь живая музыка и литературные вечера. Последние, по определению Серафима, «говнядческая тусовка под поэтическим прикрытием». Серафим был дважды и быстро понял вторичность художественных смыслов и первичность политических. Читаемые тексты, впрочем, были достойного качества. Но авторы, почти все, в картотеке отдела еще с советских времен.
Фан на этих встречах проходил исключительно как зритель. Пусть и не рядовой. Знакомый владельца. Но аудитория для него мелковата. Куда уж нескольким десяткам человек в офлайне против сотен тысяч онлайн-поклонников. И не предлагает себя, наверное. И не просят.
Серафим выходит на Садовое и вскоре с удовлетворением отмечает, что предчувствие не обмануло его: Фан сворачивает в Орликов. Серафим максимально ускоряется, благо с самокатерами и скейтерами на этом легком спуске ему по пути. Надо визуально отследить вход Фана в ресторан, и Серафим едва успевает сделать это. Фана наигранно галантно пропускает внутрь какой-то парень в дизайнерском темно-синем вельветовом пиджаке с красным платочком в кармане. Хипстерский ершик, туманно-полупьяный то ли с вечера, то ли уже с утра взгляд. Серафим прокручивает в голове список. Нет, такого не значится в ближайшем круге Фана. Случайный посетитель.
Подопечный сегодня необычно подвижен. Четыре с лишним калебаса с утра дают свое. Это нужно учесть в дальнейшем. Возможно, в дизайнерской тряпочной сумке еще и походный набор на два-три калебаса. С учетом возможного пива к вечеру Фан только что летать не будет, соревнуясь с райдерами если и не в трюках, то в скорости на коротких отрезках.
Пока Серафим может выдохнуть. Фан здесь задержится на какое-то время. Серафим сбавляет скорость и уже на входе отмечает еще несколько ставших уже привычными надписей, на этот раз на здании Минсельхоза напротив. Там же и странность, на которую он как-то не обратил внимание ранее. Возможно, такое имело место и где-то на Патриках. По периметру министерства канава, больше похожая на трещину, оставляемую землетрясением. Но чего-чего, а подземных толчков в городе точно не было. Слишком специфическая инфа. Первая в рассылке всем специальным службам. Не было такого. Даже на самом минимуме Рихтера. Да и глупо подобное ожидать в Москве. Не та местность, чтобы саму по себе трясло.
Тогда что это? И почему ровно по периметру именно Минсельхоза?
На уровне предчувствия закономерности Серафим открывает камеры по ряду ведомств, и вскоре предчувствие становится явью. Три министерства и две федеральные службы окружены точно такими же трещинами. Надеясь ошибиться, Серафим выводит на экран Кремль и окрестности и опустошенно выдыхает: трещина причудливой линией тянется от Большого Каменного моста до Москворецкого, отделяя Кремль от прочей Москвы и страны рвом – сплошным, глубоким и нерукотворным.
Земля возвращается в квартиру. Переодевшись, замешивает опару московского ржаного. Теперь четыре, а лучше пять часов до итогового замеса. Хлеб пока можно предоставить самому себе. Он разберется. Он умный. Он живой.
Земля будит Ивана. Надежды на будильник мало. Отключает и засыпает вновь. Даром что спортсмен и привык жить по режиму. Выходной, по его выражению, «пересып», сменяющий будний недосып, никто не отменял. Да и можно себе позволить. Тренировка в отличие от будней ближе к полудню, а не в обычные семь утра. Плюс не стандартная для первой половины дня ОФП с толикой холостой работы в тире, а исключительно стрельбище. И взрослому радость, не то что подростку.
Земля входит в комнату сына и останавливается над кроватью. Спит. Плюс десять к будильнику. Иван похож на нее. И отношением к будильнику, и лицом, и комплекцией. От Луна почти ничего нет. Внешне не за что зацепиться памяти. От мужа психология. Из поведения, пожалуй, только неразговорчивость, да упертость в отдельных вопросах. Например, в том, что касается оружия. Практическая стрельба началась еще при Луне. Земля не приветствовала, но и не спорила. Более того, даже стала составлять им компанию, с удовольствием припоминая момент знакомства. Продолжалось это недолго. Ее неумелые потуги не укладывались в профессиональные тренировки. У Ивана почти сразу пошел спортивный результат. На данный момент уже международного уровня. Сборная страны. Хобби грозит стать профессией. Если уже не стало ей. Учитывая судьбу Луна, это пугает. Хотя есть надежда, что спортом все и ограничится. Надежда не праздная, но никак не гарантированная.
После обнаружения схрона и заказов Луна тренировки пришлось возобновить. Земля сказала тогда, что хочет отвлечься, а Иван не стал уточнять мотивы, повторно приведя ее в свой клуб на Ботаническом саду. Смутил его только выбор оружия ПМ и аналог АК «Сайга». Ружье не его профиль, и здесь он не стал высказываться. Мол, хочешь так хочешь. Мучайся. Но пистолет…
Зачем эта советская древность, если есть нормальные? Например, Глок.
Если бы он знал мотивы, если бы знал…
К тому времени в теории изучив доставшийся ей арсенал, Земля поняла, что Вальтер в тирах Москвы редкий случай, а ПМ – его очень близкая альтернатива. «Сайга» же совмещала в себе подобие калашникова с ружьем. Два лекарства в одном флаконе. Правда, спортивную винтовку в конспиративном интересе Земля нашла в другом клубе. И ходила туда независимо от сына. ПП-2000 она тогда пока решила не трогать. Всему свое время. Тем более что под первым листом, с которого надо было начать исполнять заказы Луна, стояла мина, а не стрелковое оружие и время на освоение всего арсенала у нее еще имелось. Зачем нужен весь арсенал, если заказов всего два и Лун четко обозначил вид оружия, она как-то не удосужилась дать тогда себе ответ. Просто потому что – он есть и все. И что будет после выполнения двух имеющихся заказов, Земля старалась не думать, параллельно копаясь еще и в сопутствующей оружию Исландии. Язык и культура. Для человека с истфаком за спиной само по себе интересно. Правда, язык бесил длиннотами и архаичными мелочами в грамматике, а история и культура показались какими-то пустыми и провинциальными. Извечная борьба человека с природой где-то на периферии общечеловеческого. Периферии настолько далекой, что, если бы Исландии не было, этого бы никто не заметил и в книгах, посвященных всемирной истории, не пришлось бы, строго говоря, исправлять ни строчки.
Без ремарок и исключений принята была только музыка. Чудная, странная, полярно-космическая, она затянула сразу. Исландскими стали и заказы Луна. Обозначаемые ею порядковыми числительными для рабочего пользования, они выходят в тираж точно в обозначенный срок.
Fyrsti (Первый)
В отношении Первого Лун предполагал использовать мину-ловушку МС-3 разгрузочного действия. Земля не смеет ему перечить. Кроме того, в мине ее привлекает моральная и практическая простота. В случае ее применения убивает как бы не она да и наблюдать за происходящим можно издалека. Чтобы понять механизм действия мины, Земля пользуется книгами Луна по минно-взрывному делу и немного интернетом. В книгах Земля, 110%-ный гуманитарий, не понимает почти ничего, сходу запутавшись уже в инициирущих взрывчатых веществах. В бризантных она улавливает только знакомое по прессе выражение «тротиловый эквивалент». Что до мин, то понять, как работает МС-3, Земля смогла только в самом общем виде. Благо роликов в сети с разборами более или менее подробными, а главное, наглядными, оказывается достаточно. Впрочем, она смотрит их ограничено, сразу решив не привлекать к себе внимание даже таким относительно безопасным образом.
Наряду с оружием, пользуясь заготовками Луна, Земля подробно изучает Первого, поняв, что муж искал его слабость.
И нашел.
Первый – бизнесмен. Деревообработка, бумага, мебель. Близко к списку Форбса, но никогда внутри. Слабость – аквариумы. Хобби с детства, с возрастом ставшее манией. Занимается как пресноводными травниками, так и морскими рифами. По этажу в огромном загородном доме. Общий объем далеко за 10 тысяч литров. Первый настоящий аквариумный гик. Будучи мультимиллионером, он сам занимается обслуживанием как технической части, так и дисплеев. Население аквариумов до последнего дня в каждом даже мелком случае проходит через его руки. В аквариумном сообществе ходит байка о случайно попавшем в набор живых камней куске биокерамики и диком скандале, который Первый учиняет по этому случаю, медийно уничтожив поставщика, который так и не смог полноценно вернуться в бизнес.
Но хобби Первого в отношении заказа, как оказалось при ближайшем рассмотрении, не работает само по себе, а в связке с историей любви.
За пару лет до на выставке знакомятся два аквариумиста средних лет. Отношения идут в личку да такую, что оба бросают прежние семьи с детьми. На бракосочетание супруги дарят друг другу рыбок-ангелов. Она – Clarion. Он – Мятного ангела. Так их именует Лун. Земля не стала уточнять, как рыбок называют ученые, и без труда нашла их в сети, вбив именно эти обозначения. Рыбки оказались красивыми и жутко дорогими. Так цена на Мятного достигает 30000 долларов. Ее подарок был много дешевле, но тоже не копейки. Впрочем, брак длится не долго. Через год она умирает. Рак в неоперабельной стадии убивает ее за считанные месяцы. Истерика утраты Первого приобретает особую форму. Ангелы живут вместе в отдельном аквариуме в спальне Первого, к которой с этого момента сводится его жизнь. Он почти не покидает комнату, всецело посвятив себя двум рыбам, впервые за все время отдав попечение над прочими объемами нанятой прислуге. Дом Первый покидает только раз в неделю, в четверг, строго на рассвете, посещая место, где сделал покойной жене предложение, – искусственный холм в парке, неподалеку от ее дома. Метра три высоты, не более. Приезжая, Первый всякий раз садится на траву на самой вершине. Кладет, по-видимому, на место умершей букет полевых цветов. Сидит молча около часа. После чего возвращается к ангелам. До четверга. И так по кругу уже около года, в течение которого родственники уже предпринимают пока что безуспешные попытки признать Первого ограниченно дееспособным.
История любви смущает Землю, как девочку, но недолго. В конце концов ее уже нет, а его память, как и память Земли, уйдет вместе со второй половиной некогда целого. Жалости не было. Был страх. Она никогда не убивала людей. Да что людей – ничего живого, кроме каких-либо комаров и мух. И первый раз, как и во всем, был первым. На беду, историей любви анализ Луна как раз-таки заканчивался, и Земля, не имея практики, долго ломает голову, причем здесь МС-3. Мина-разгрузка. Значит, нужен груз, который Первый в обязательном порядке возьмет или просто двинет с места. Ключевое здесь «обязательно». Повторной закладки быть не может. МС-3 обезвреживается только подрывом. Значит, Первого нужно категорически вывести из себя, не оставив ему вариантов не взяться за груз.
Как?
Однажды пронаблюдав посещение холма, Земля замечает, что Первый приходит на место в состоянии, близком к сомнамбуле. Было ли это самовнушение или действие каких-то медикаментов/наркотиков, она так и не узнает. Первый был абсолютно погружен в свои воспоминания. Что-то новое на вершине холма он может и не заметить. Проблема – охранник, неизменно его сопровождавший. Он точно обратит внимание на любую нестыковку в программе и наверняка захочет проверить, что и как. Значит, грузом должен быть предмет, который бы вернул в реальность именно Первого.
Решение пришло при случайном чтении одного из многочисленных форумов аквариумистов. Один из них с нескрываемым презрением упомянул гуппи как ничтожный предмет интереса любителей и новичков. И не то чтобы все с ним оказались согласны, нашлись их ярые защитники, но Первый, очевидно, гик из гиков, и, возможно, не потерпит…
Накануне очередного посещения Первым холма Земля покупает в маркетплейсе круглый десятилитровый аквариум. Пять гуппи она берет в разных магазинах и за наличные. До утра аквариум стоит в ее комнате. О его существовании никто не знает. Аквариум и рыбок Земля проносит мимо вахты в закрытом пакете, а Иван еще со времен Луна не имеет привычки заходить в родительскую спальню просто так, без приглашения.
В тот памятный своим первенством четверг, незадолго до рассвета, Земля устанавливает аквариум на холме поверх поставленной строго по инструкции на боевой взвод МС-3 точно на том месте, на которое Первый каждый четверг кладет полевые цветы. Для маскировки мины Земля накрывает ее старым плащом, для верности густо испачканным, создавая впечатление ночевки кого-то без определенного места жительства. Все манипуляции Земли, как показало в дальнейшем следствие, остаются незамеченными. Камер в этой части парка не наблюдается. Охрана спит на парадных входах. Что до редких бегунов и собачников, то холм находится в стороне от их обычных маршрутов.
Установив мину, Земля занимает место метрах в двухстах от точки, запасшись на всякий случай одним из многочисленных найденных в схроне Луна монокуляров.
Первый является строго по расписанию в сопровождении водителя-охранника, держащегося по обычаю метрах в десяти позади, обеспечивая хозяину необходимое по случаю одиночество. Первый несет всегдашний букет. Несет с все тем же сомнамбулическим погружением в прошлое. Но лицо его резко, до нервного гневного тика меняется, едва Первый замечает на вершине сооруженную Землей конструкцию. Что конкретно выводит Первого из себя: гуппи, аквариум или плащ – останется тайной, но его реакцию Земля просчитывает верно.
Ускорившись, Первый быстрее обычного достигает вершины холма, стремясь, кажется, во что бы то ни стало убрать аквариум-чужак со святого для него места. Охранник, заподозрив что-то неладное, бросается следом, но поздно. Он получит в итоге лишь «незначительные осколочные ранения и легкую контузию».
Что до Первого, то у него не было шансов – МС-3 срабатывает штатно. Ее сестра по внешнему виду и массе тротила, ПМН, как правило, отрывает ступню, когда и выше. Характер ранений Первого Земле неизвестен. То, что они оказываются несовместимыми с жизнью и «известный предприниматель скончался на месте», она узнает из дневных новостей. Тогда же, зафиксировав факт взрыва, Земля спешно покидает парк, не в силах пока еще смотреть на дело рук своих. Это придет позже. И принесет неожиданное удовольствие. Пока же на выходе из парка ее, как водится, рвет. Киношная банальность, вдруг оказавшаяся правдой. Банальность, которая больше ни разу не повторится.
III
Я знаю, где ты был. Я видела по…
Как концерт?
Не ходили.
Где видела?
Страшно было?
Да.
Врешь. В новостях.
Твои?
Спят. Это Георгий? Какой степени?
Разбудим? Четвертой.
Ничего. Давно легли.
Котлеты?
Вчерашние. Я думала…
Задержали. Особист.
Тебя?
Политика. Объяснял.
И что теперь?
Котлеты.
Я про войну.
Идет.
Но ведь сказали мир…
Где-то идет. Не бывает, чтобы не шла…
Завтрак с сыном на кухне как ритуал. Всегдашняя еще при Луне яичница. Меняются виды. Земля иногда уговаривала его на пашот. Был не восторге, но съедал все. Земля любит сваренные всмятку с крупной морской солью. Иван предпочитает омлет.
Земля наблюдает, как сын неторопливо крошит омлет вилкой, листает страницы в соцсетях, отламывает ломти хлеба, цепляет вилкой черри в салате, мычит, жуя, что-то не всегда раздельное в ответ на ее редкие вопросы. Обычный подросток. Дети клиентов из той же оперы. Другое дело, что она общается с ними официально и по предмету, а здесь сын. Еще и в отсутствие отца, который для него был богом. Она же хоть и мать, но просто земная женщина. С ней можно пререкаться. Или того хуже – не обращать внимания. До скандалов доходит редко. Ивана, как и Луна тяжело вывести на эмоции. Один темперамент. Торжествующая флегма. Помогает ему в спорте, но в быту напряжение часто витает в воздухе. Мелочи вроде цвета кроссовок и «чтобы к десяти был дома» цепляются одна за другую, превращаясь пару раз в месяц в хлопающие двери, звенящую посуду и напряженное суточное молчание с примирением таким же беззвучным, без положенных где-то и у кого-то извини и прости.
Ее вторая жизнь, столь отличная от первой, репетиторско-учительской, будучи абсолютно скрытой от сына, никак не влияет на их отношения. Земля умеет хранить секреты. Выездная работа и частое отсутствие дома в помощь. Иван не видит в ее отлучках ничего необычного. Земле даже не хочется представлять, что будет, если он вдруг узнает, в чем порой их причина. Она не придумывает заранее ни объяснения, ни оправдания. В конце концов, он сын Луна. Он все в конечном итоге решит сам. А ее просто поставит в известность.
Пока же на омлете в четыре яйца, еще и с хлебом и салатом Земля, дивясь и радуясь аппетиту сына, припоминает Второго. С ним она впервые посмотрела жертве в лицо, а после так же, как и Иван сейчас, много ела. И улыбалась, как сейчас. И даже смеялась. До слез смеялась.
Anna? (Второй)
Соблазн использовать МС-3 и далее, раз все так удачно прошло с Первым, разумеется, был. Но еще в тот четверг, сразу после рвоты, Земле приходит в голову мысль, что нельзя повторяться, нельзя иметь почерк. Тем более такой заметный. Единичное использование армейской мины не приведет по цепочке к действующим и бывшим военным (пусть уже и погибшим) и их родственникам.
Мало ли каким путем одна МС-3 могла здесь оказаться?
Да кто угодно мог вывезти ее из зоны боевых действий. Но серия неизбежно вызовет проверки. Их надо избежать, если есть такая возможность. Тем более, что Лун, как в случае с Первым, четко обозначил оружие в отношении Второго: спортивная малокалиберная винтовка с максимальной кучностью МЦВ-56 «Тайга» под патрон 5.6. Обозначена была и точка на карте, которую, по аналогии с Первым, Земля прочитала как место исполнения заказа. Прибыв на нее (электричка под ЦКАД и три километра лесом по более или менее проходимым тропам), она понимает, что выбор оружия, как и в Первом случае, идеален. Обрывистый, густо заросший берег реки шириной в этом месте метров семьдесят-восемьдесят. Усадьба Второго напротив. Беседка для медитации выходит к воде. Исполнена в китайском стиле. Берег дополнительно укреплен камнем. Проход вдоль берега с прочих участков вопреки всем законам закрыт глухим каменным забором. До цели с учетом ширины обрыва на ее стороне не более ста метров. Спрятаться есть где. Не попасть в неподвижную мишень еще и с малокалиберной винтовки сложно. Подготовленному человеку сложно. Но тогда еще она не могла считать себя таковым.
Некоторое время уходит на знакомство с оружием и тренировки. Благо патронов достаточно. В одном из клубов нашелся и полный аналог того, что у Земли на руках. С винтовкой Луна тренируется на местности, неподалеку от схрона. Находит похожую точку на обрыве местной речушки.
«Тайга», конечно, оружие максимально комфортное, но для новичка любой огнестрел поначалу проблема. Земля сдергивает, пережимает, зацеливает – обычные беды. Приходится много читать и смотреть. Настрел в итоге относительно невелик. Около шестисот с обоих стволов. Время поджимает. Смущает еще маломощность оружия, впрочем, на поверку оказавшаяся достаточной для убийства человека при попадании в голову, шею, сердце. На руку и относительная бесшумность. Что до мощности, то в ходе самостоятельных тренировок обнаруживаются патроны с экспансивными пулями. Вероятно, самоделки от Луна. Он просто сделал насечки по кругу для раскрытия оболочки. Не сразу поняв, что это такое, Земля едва их не выбрасывает, решив, что они брак. И только опять же почитав и посмотрев материал по теме, понимает, что именно их нужно использовать. Впрочем, даже при использовании такого боеприпаса гарантированно, с одного патрона заказ исполнялся только при попадании в голову.
Охрана Второго не заходит в беседку, оставаясь на некотором от нее удалении. Вооруженная стандартными девятимиллиметровыми пистолетами, она, учитывая расстояние и скрытность оружия, вряд ли может серьезно угрожать Земле, стреляя в белый свет как в копеечку. Но открытие перестрелки не входит в ее планы. Один-единственный выстрел и скрытный отход. В идеале охрана, разбираясь, что и откуда прилетело, так и не откроет огонь. Земля должна уйти абсолютно незамеченной, получая фору по крайней мере в пять минут. Второй выстрел если и мог быть, то только по лодке. Также стилизованной под Китай пироге на веслах, привязанной к ступеням, спускающимся от беседки к воде. Другого средства переправы не было. Брод выше по течению. Метров двести. Здесь яма. Метра три-четыре. Только плыть. Впрочем, оставалось вопросом, насколько она может повредить лодку и стоит ли тратить на это время. Затопить ее быстро с малокалиберной винтовки невозможно. Переправа не займет и нескольких минут. Она просто не успеет затонуть за такое время. Не лучше ли просто уйти, пока охрана будет корпеть над телом и разбираться, откуда именно был выстрел.
Очевидность ответа несколько успокаивает Землю. Удобной была и ситуация, в которой все должно произойти. Второй действительно регулярно медитирует. По ее наблюдениям, едва ли не ежедневно, с акцентом учитывая его занятость на выходные дни. Медитирует лицом к реке и часто с открытыми глазами. Приглядевшись, на второй-третий раз Земля понимает, что он максимально погружен в себя и не видит при этом дальше своего носа. Охрана без какой-либо оптики разглядеть ее в диком сборище кустов и деревьев на противоположном берегу не сможет ни при каких условиях. Собаки, которые могут что-либо почуять, остаются на воротах, на противоположном конце усадьбы. Насколько Лун все это просчитал, остается неизвестным. Остается обеспечить пути отхода и решить, что делать с оружием и снаряжением после.
Стандартное «оставить все на месте» Земля, покопавшись в сети и в книгах по криминалистике, отвергает. Не должно остаться никаких следов. В том числе и ДНК. Понимая, что ее суждения могут выглядеть дилетантскими, а возможности отечественной криминалистики она несколько преувеличивает, Земля тем не менее неуклонно решает следовать этому принципу. Мина уничтожила практически все следы в Первом случае. Теперь Земля должна позаботиться об этом сама.
Она приезжает на место за полночь на такси. Выходит не на ближайшей к обрыву ж/д платформе, а на следующей от Москвы. Лишние три километра по СНТ и посадкам добавляют физической нагрузки, но обеспечивают скрытность выхода на точку. Винтовка разобрана и уложена в рюкзак частями. Догадаться, что Земля с оружием, невозможно.
Придя к обрыву уже в предрассветных сумерках, Земля заворачивается от комаров в снайперскую кикимору и дремлет до будильника на вибросигнале. Съедает несколько кусков сахара и обозревает в монокуляр окрестности. Пусто. Тихо. Загородная весенняя благодать. Никаких признаков, что она как-то обнаружена. Винтовка собирается на рассвете, примерно за полчаса до обычного появления Второго в беседке. Рюкзак с основной одеждой сразу закинут на спину. Кроме того, на всякий, чтобы уже не вставать с места, она надевает памперс, на случай если медитирующий вдруг основательно задержится.
Второй не дает ей шанса освежить детские воспоминания и появляется всего-то с десятиминутным опозданием. Одинокий охранник (еще одна удача, обычно двое) остается поодаль. Второй садится в позу лотоса, для своих лет он удивительно гибок и подтянут, кладет кисти на колени ладонями вверх, соединяя большой и указательные пальцы в претендующую на вечность Гьяну мудру.
Земля прицеливается точно над переносицей, стараясь не думать, что этот мирный по виду человек убрал лет двадцать назад всех друзей-компаньонов и захватил их бизнес. Да и потом, пользуясь положением, крал, убивал, вымогал, и даже эта беседка, построенная для столь возвышенного, нарушает закон. Местным не пройти по берегу, но Второму нет дела до этого быдла, ведь он хочет стать Буддой, не иначе…
Но прежде он человек. Земля опускает ствол. Убить миной и убить вот так, в лицо – не одно и то же. Земля едва не встает и не покидает точку. Чудом сдерживается. Благо медитация длится не минуту. Второй дает ей время взять себя в руки. Дыхание сбито, ладони взмокли. Как спасительное именно тогда приходит исландское, всем однажды ставшее известным, чем-то похожее на мантру.
Эйяфьядлайёкюдль.
Произносит Земля шепотом, максимально копируя акцент, произнося не как пишется, а «тл». Вулкан, о котором все слышали, но имя которого никто не может произнести.
Эйяфьядлайёкюдль.
Лечь на место, вложиться и прицелиться.
Эйяфьядлайёкюдль.
Не ловить мушку.
Эйяфьядлайёкюдль.
Выровнять дыхание.
Эйяфьядлайёкюдль.
Успокоиться.
Эйяфьядлайёкюдль.
Целиться двумя глазами.
Эйяфьядлайёкюдль.
Не думать ни о чем, кроме…
Эйяфьядлайёкюдль.
Он человек. Но…
Эйяфьядлайёкюдль.
Так надо.
Эйяфьядлайёкюдль.
Лун так решил.
Эйяфьядл…
Земля задерживает дыхание и медленно, как по учебнику, прожимает спусковой крючок.
Пуля, улучшенная Луном чуть, сантиметр, сойдя с маршрута, входит Второму в лоб над правым глазом, брызнув тоненькой струйкой мозга и крови. Дождавшись того, как Второй, покачнувшись как неваляшка вперед-назад, падает-таки на спину, Земля, подобрав гильзу, отползает назад метров двадцать по заранее расчищенной тропе и, только там поднявшись, бежит что есть силы прочь.
Отход продуман до мелочей.
Первой, на краткой остановке, снимается кикимора. Бежать в ней то еще удовольствие. Метров через сто Земля отделяет от винтовки прицел и завернув ее в кикимору, бросает в середину болотца, которым по счастливым обстоятельствам набиты местные торфяные по грунту посадки. Земля дожидается полного погружения винтовки и бежит дальше. Еще с полкилометра по пересеченке, и в очередное болотце уходит прицел с гильзой и три запасных патрона. Дальше пара километров до СНТ. Нахоженная грибниками и местными тропа. Благо никого навстречу. Удача.
Полностью Земля переодевается у мусорного бака в СНТ. Мусор, как было замечено еще в ходе разведки местности, на удивление регулярно вывозится. Лучше бы сегодня. Но это уж как бог даст. Земля сбрасывает в бак кеды, белье, памперс. Закрывает подвернувшимися под руку обрывками обоев. Собаки поднимают лай, но с этим ничего нельзя поделать. Да и не беда. Обычное дело. Вряд ли кого-то этот дежурный лай заставил подняться и выглянуть на улицу.
Выйдя на платформу, Земля садится в час-пиковую электричку, которая пока еще не набита полностью. Находится даже место рядом со старушкой-садоводом, которая заводит было беседу про рассаду и огурчики, но Земля всем видом показывает, что хочет спать, и она отстает. До метро Земля делает вид, что спит. В наушниках как успокоительное исландский плейлист на сотню с лишним треков, играющий по кругу. Но полностью убрать вид падающего на спину Второго не удается. Картинка то и дело возникает в сознании. Неприятно, но и не тошнит, как после Первого. Нет даже позывов. Напротив, мучительно хочется есть. Оказавшись дома, Земля в полчаса опустошает холодильник: с грамм триста мясной нарезки, около того сыра. Все поверх суточных щей, гречневой каши, овощного салата и полбуханки домашнего ржано-пшеничного хлеба. Благо Иван в школе. Иначе немало бы удивился. Двухсуточная норма, не меньше.
Насытившись, Земля принимает долгий теплый душ и в халате валится на кровать. Полежав на животе, переворачивается на спину и отчетливо, громко, не боясь быть услышанной, говорит, будто ставя точку.
Эйяфьядлайёкюдль.
После чего Землю накрывает приступ смеха, который эти стены не слышали с момента отъезда Луна в последнюю для него командировку. Спустя минуту Земля ловит себя на этой мысли и умолкает. Смахивает ладонью выступившую слезу. Но улыбка, уходящая в правую щеку кривой усмешкой, остается на лице. Земля не в силах ее убрать.
И не пытается.
Демо, опять переулками, выходит на Садовое у Красных ворот. Одного взгляда хватило, чтобы понять – Москва резиновая. Будто эшелонами по железке подвезли и разом на Трех вокзалах выкинули. Подключив еще и МЦД для пущей массовости.
Приняв к этому времени душ и пару «Кровавых Мери» по весьма вольному рецепту, Демо не то чтобы совсем пришел в себя, но заметно приободрился. Желание прилечь, которое преследовало его всю краткую дорогу от Чистых до дома, прошло, как и не было. Под настроение он подобрал гардероб на день. Свежая белая рубашка. Вельветовый пиджак. Красный платочек в кармашек. Эстетики ради. Новые светло-синие джинсы. Причесываться лень. Так, навел прямо руками ершик-хаос и достаточно.
Третья Мери выводит Демо на улицу, ведя запасными маршрутами: Большими Харитоньевским и Козловским. Выходить с Боярского на площадь уже не хочется – давка. И то. Полно искомого для скейтов и самокатов гранита. Раздолье для олли и флипов. Но что поделать. Надо идти. Вожделенный пивной ресторан на той стороне наискосок, в Орликовом.
Присоединиться к Оху… м или к Братьям мыслей нет. Любая общественная активность для Демо лишь повод для мемов, которые на бесконечном досуге он даже придумывает и распространяет. И те, и другие – возможный мем. И только. В данный момент просто-напросто мешают пройти.
Не возникает желания у Демо и вернуться к прудам, дабы выяснить, что это было: минутное помешательство или окончательный диагноз. Бог с ним, с китом. В конце концов, раз есть вода, пусть и пресная, так и кит может быть. Ссылка на вчерашнее рабочая. Остальное лучше оставить случаю.
На удивление ни разу ни с кем не столкнувшись, Демо пробирается к долгому пешеходному переходу у Минсельхоза, который, как ни странно, пытается и не без успеха работать. Окружающим пока что не удается совсем блокировать движение. Садовое все-таки не узкие улицы в старом центре.
Ожидая зеленого, Демо машинально считает однообразные пятибуквенные надписи, густо покрывшие доступные для протестующих красноватые стены министерства. С десяток – не меньше.
И зачем столько?
Будто одной недостаточно, чтобы исчерпывающим образом выразить мысль.
Постой… Постой…
Демо лезет в телефон и открывает личку в ВК. На днях кинул на страницу, нет, не мем, а текст. Но тоже с юмором. Бывает с ним и такое. В тот день вдруг вспомнился начатый и – слава предкам, так рано ушедшим, – брошенный юрфак.
ПРАВО НА «ПОШЕЛ/ЛА/ЛИ ТЫ/ВЫ НА Х…».
ДАЛЕЕ ПРАВО НА «НА Х…».
ПРОЕКТ ПОПРАВКИ К КОНСТИТУЦИИ.
ДЕМОВЕРСИЯ.
Статья №0,5—0,7-литр
1. Право на «на х..» является естественным и неотъемлемым правом гражданина РФ.
2. Право на «на х..» распространяется в том числе на любое действие или бездействие органов государственной власти, в случае их явного противоречия естественным правам и свободам человека и гражданина.
3. Лица без гражданства и иностранные граждане, законно находящиеся на территории РФ, пользуются правом на «на х..» на общих основаниях.
4. Право на «на х..» одного человека ограничено исключительно правом на «на х..» другого человека, посему толкование права на «на х..» находится вне компетенции судов РФ. Все конфликты, возникающие вследствие применения права на «на х..», разрешаются непосредственно гражданами в свободной, не нарушающей права человека форме.
5. Право на «на х..», как правило, выражается на родном для заявителя языке. Иное не возбраняется. Соотнесение высказанного с государственным языком РФ и государственными языками республик, входящих в состав РФ, факультативно и не требует экспертной оценки. Все спорные случаи разрешаются согласно пункту 4 настоящей статьи.
Демо убирает телефон, контрольно обводит взглядом разукрашенный Минсельхоз, ухмыляется и шепчет не без удовольствия.
Вот твари… Спи… ли!
Демо переходит Садовое и уже вблизи рассматривает лишенные какой-либо художественной ценности граффити. Еще раз довольно ухмыляется и пересекает Орликов. Здесь пусть и выезд на Садовое, но все-таки не оно. Здесь Охуевшие уже взяли власть в свои руки, предоставив пешеходам равные с автовладельцами права.
Взявшись за ручку двери пивной, Демо оборачивается и понимает, что до боли знакомы ему здесь не только слова. Трещина вокруг министерства создавалась явно той же, что и на Ильинском сквере, рукой. Один почерк. Не экскаватор, не лопаты, а непонятно что. Не землетрясение же в самом деле. Так выверено вдоль и вокруг административных зданий и, кажется, нигде кроме. Хотя по Китайгородскому трещина шла дальше Администрации. Много дальше. Почти до реки. Хотя поди узнай, что там под землей в центре. Может, все и верно.
Может.
Соглашается Демо и вдруг чувствует дыхание за спиной. Оборачивается и после секундой паузы расплывается в улыбке. Лично не знакомы, но видел этого чудака с тряпичной сумкой здесь неоднократно. Можно сказать, как и Демо, постоянник. Следовательно, друг и брат. Фигурально выражаясь. Не пили вместе. Поэтому ничего пока, кроме улыбки. Пропустить вперед. Это да. Глядишь, что и завяжется. Хотя по лицу больше смахивает на травопоклонника. На худой конец, матемана.
Тогда чего торчит в пивной? Еще и бельгийской? С ее-то крепостью!
Нагружает себя вопросами Демо и бредет, не обращая внимания на хостес, на второй этаж. Должна бы уже за столько лет запомнить, а не спрашивать. Или стойка, или балкон. Балкон утром и днем. Стойка вечером.
Что тут непонятного?
Сокрушается про себя Демо и занимает место за двухместным столиком. Отличный обзор. Почти над стойкой. При обнаружении внизу знакомых переместиться можно быстро. Нет, не прыгать, конечно. До такого Демо еще не дошел. Мысли были. С пяти бокалов траппистского едва не ушел однажды. Но ограничился ими. Пивная – место для очень многого, но не для проверки способности летать.
Демо заказывает подошедшему официанту обычный для последнего времени бланш и осматривается. Новый «знакомый» здесь же, за спиной, на диванчике в углу. Ушел в планшет. Переносная клавиатура. Набирает не всеми пальцами, но быстро. Навык, однако.
Может, блогер?
Может. А может, и нет. Один такой знакомец турбинами торгует. Для ТЭЦ. Быстро торгует. Но пьет, кроме пива, только водку. И разговаривает преимущественно матом. Так что скорость набора текста не повод объявлять человека блогером.
Напротив Демо садится парень в демисезонной куртке цвета хаки. Недешевой, но и не первой свежести. Спокойный. Уверенный. У такого гопники в Бирюлево не спросят закурить, пропустят – себе дороже. И не то чтобы крупный, обычной комплекции, но на размеры только тинейджеры ведутся. И явно ни капли ни вчера, ни сегодня. Пустой для знакомства человек.
Зачем вообще суда приперся в такой день и час?
Демо возвращается к блогеру. Здесь есть виды на беседу. Не пить же молча. Тем более заочно как бы знакомы. Причем один раз даже сидели рядом. В банкетном зале на поэтическом вечере. Демо тогда решил разнообразить отдых. Не вышло. Поэт-то был. И стихи. И вечер. Но набрался Демо, как обычно. Блогеру на такой тусне самое место. Вот и повод…
Демо провожает взглядом прошедшего к блогеру официанта. Траппист. Дорогой.
Да, спасибо.
Бланш доставлен на том же подносе. Демо с наслаждением выпивает разом полбокала пшеничного. Очень в тему. Вот что значит чувствовать организм. Стаж. Еще корюшки с крупной солью и пом-фри, и норма. Как и не было вчера. Куда только кита деть?
Без него все было бы как всегда. А так нестыковочка. О как. Куртка-то пьет вишневый крик с утреца.
Не голубой ли случаем?
По виду нет. Впрочем, эта братия, вследствие особой любви к себе государства, в последнее время часто шифруется. Хрен поймешь, пока вдруг не начнется контакт. И все. Пиши пропало. Конец натуралу. Одного раза, вопреки известному принципу, достаточно. Не смыть. Не отмолить. И без срока давности. Лучше вообще на него не смотреть, не давать повода. А блогер свой человек, хоть и хмырь с виду.
Вы меня не узнаете?
Блогер отрывается от планшета.
Там. В банкетном. Поэт. Не помню фамилии. Еврей, понятно. Стихи читал.
Я не поэт.
Я говорю, я там был. И вы то же.
Возможно.
Точно.
Блогер, мельком посмотрев Демо за спину, прячется в планшет. Но Демо одним вопросом возвращает его на свет божий.
Скажите, а вы никогда не видели кита в Чистых прудах?
Только выйдя с Сытинского к Новопушкинскому скверу, Белла, к облегчению Марка, который к этому моменту успевает запыхаться, делает остановку, тут же ставя ему очевидный диагноз – не ходок.
Впрочем, и Беллу утомили райдеры. Ни секунды покоя. Ни больше пяти метров по прямой. Остановки, уклоны, выходы на проезжую часть и возвращения на тротуар. Но и бульвары не обещают в этом смысле легкой прогулки. Марк ловит общее настроение.
Может, все-таки метро?
Белла вдруг заметно меняется в лице.
Я не могу гарантировать. Пока не могу. Может, вернуться. Нельзя приказать. Хотя пытаюсь…
Ты была на станции или в вагоне?
В торце. На другом конце от…
Только метро?
Любой транспорт.
А как же…
Хожу.
Я раз в неделю бываю на Чистых. В Вышке. Одна пара.
Брат там. Прямо как ты.
Я?
Умный. Студент пока.
Не больно босиком?
Привыкаешь.
Пластырь?
Шрамы на спине и ногах. От щиколоток до шеи. Теперь юбка в пол как тренд… Я как раз повернулась и смотрела в следующий вагон… Стекло вперемешку с железками всякими. Шесть часов всю эту мелочь вытаскивали. Лицо и голову в целом почти не задело… Одна стекляшка. Но прошло. Едва заметно… Пластырь – это так…
Как макияж?
О, ты можешь шутить?
Извини, я не хотел…
Вернулся ботан.
Не без разочарования, но и без гнева ставит Белла еще один диагноз и направляется к Тверской. Марк идет следом, не дав даже толике вопросов «зачем и почему» возникнуть в сознании и помешать ему. Но не сделав и пяти шагов, он останавливается. Нельзя не остановиться. Тем более ему.
Белла, огибая группы райдеров и отдельных самокатеров, идет, не касаясь земли ногами, паря над ней не высоко, сантиметров пятнадцать-двадцать. Ее голые, грязные от пыли пятки, возникая из полы юбки, бьют Марку в глаза, так что он жмурится, защищаясь от наваждения, а когда открывает глаза, то теряет Беллу из вида. Ужас, охвативший Марка в эту секунду, срывает его с места, и к еще большему ужасу он через пару шагов отмечает, что и он, по-видимому, не касается земли ногами. И это не прыжки и приземления, а именно полет. Марк пытается по ходу опуститься на землю, но, не имея опыта полета, а, следовательно, прекращения его, он лишь отчаянно тянет носки туфель вниз, продолжая между тем движение. Но главное – Белла. Бог с ним, с полетом.
Где она? Куда пропала?
Марк замечает Беллу у перехода на Пушкинскую-Тверскую. Она стоит на земле и напряженно смотрит вниз, будто готовясь к чему-то важному и сложному. Марк ускоряется, за несколько метров до Беллы с облегчением ощутив твердую поверхность под ногами.
Что это было? Что? Что?
Некогда отвечать. Вопросы потом. Главное, он не потерял ее. Это главное.
Марк подбегает к Белле и замечает, что она тяжело дышит, но это не следствие движения, а попытка успокоиться. Он бросает взгляд в переход, и до него доходит очевидное. Метро, машины, подземный переход – одна цепочка. И если первые два пункта, пусть и со значительными потерями во времени, избегаются, с третьим в большом городе рано или поздно придется столкнуться. Но ведь можно было просто перелететь Тверскую.
Не получилось?
Предполагает Марк, тут же ловя себя на том, что он принял чудо за реальность и требует его продолжения.
А был ли этот полет? Был ли кит? Есть ли она? Может, все это не более чем помутнение рассудка?
Надо проверить. И Марк делает то, чего не делал ни разу в жизни. Он протягивает руку и дрожащими пальцами касается плеча Беллы.
Она поворачивается к нему. Взгляд растерянно-испуганного человека, пытающегося взять себя в руки. Но присутствие Марка как само собой разумеющееся. Ноль внимания на его руку на плече. Марк несколько секунд подбирает слова и решает-таки не ходить вокруг да около.
А как же… сюда?
Не помню.
Перелетела?
Чуть было не спрашивает Марк, но вопрос остается мыслью. Пальцы на плече горят как на углях. Спасаясь от ожога, Марк убирает руку, но только для того, чтобы через секунду совершить еще более невероятное для себя. Он берет Беллу за руку. Не все пальцы сразу, а только указательный и средний.
Пойдем.
Я могу идти, но… Я не могу видеть. Людей. Толпу. Там. Не могу.
Закрой глаза.
Марк предлагает очевидное и забирает оставшиеся пальцы в свою ладонь. Белла кивает, и они вместе делают недостающие пару шагов к первой ступени. Марк ждет, пока Белла закроет глаза, не обращая внимания на то, как обходящие их люди ругаются, мол, встали тут на проходе всякие. Белла делает несколько глубоких вздохов-выдохов и закрывает глаза.
Идем.
Марк делает первый шаг.
Первый раз в жизни выступая поводырем, он идет медленно, задерживая на мгновение ногу над каждой ступенью, глядя больше на Беллу, потом уже под ноги. На середине лестницы поняв, что можно идти быстрее, он ускоряется и вскоре предупреждает.
Спустились. Поворот. Направо. Теперь прямо.
Белла молча подчиняется его движению. Марк подстраивается под скорость потока едва ли километр в час. Идут спокойно, но Марк отмечает, что Белла сильнее, чем на ступенях сжимает его пальцы и чаще дышит, ничего не видя, но ощущая ранивший ее однажды морок подземки. Попытки ускориться тщетны. Поток сплошной. На выходе к «Известиям» Марк снова предупреждает.
Налево. Ступеньки вверх.
Белла ищет ногой первую. Задержка краткая, но вызывает очередную порцию шипения со стороны обгоняющих. Марку не до них. Он терпеливо ждет, когда Белла сделает первый шаг. Когда это происходит, Марк идет с ней нога в ногу наверх, с подступившей вдруг тоской понимая, что он, поводырь, скоро кончится, что держать Беллу за руку не будет больше повода и его снова и снова придется искать.
Кит Демо веселит Серафима. Приходится даже отвернуться, чтобы Фан не заметил улыбку на его лице. В том, что собеседник Фана шутит, у Серафима нет сомнения. Его жизнь с детства не выходит за рамки здравого смысла. Вот и расположившись прямо напротив Фана, он не действует ему вопреки. Вероятность, что Фан разорвет дистанцию и подойдет с претензией, ничтожно мала. Его смелость ограничивается сетью и словами. Он не человек дела. От реальности Фан прячется. И даже выходя в нее, старается касаться ее по минимуму. Одни и те же места, одни и те же маршруты. Обнаружить что-то новое в этом круге – мечта несбыточная. Пока что подопечный держится, но нотки беспокойства налицо. Серафиму уже в ресторане приходит извещение о новой публикации Фана. Вопреки обычному графику. Двух постов в первой половине дня на памяти Серафима не было никогда.
В Этой стране все и вся рано или поздно становится армией.
Его тема и стиль. И про Эту страну. И про ее единственного во все века и поколения друга. Кажется, что-то подобное уже было, но не столь кратко и емко. Второй за утро пост, конечно, выбивается из колеи, но при этом Фан не меняет привычное место. Серафим садится напротив. Попавшийся по случаю Демо, пытающийся разговорить Фана, придает разнообразия уже ставшей рутинной наружке. Кит на Чистых лишь на мгновение сбивает Серафима с толку. Предположив, что перед ним классический мажор-алкоголик, он припоминает цепкой профессиональной памятью, что сталкивался с ним раньше и здесь, на том самом вечере, и кажется, еще давным-давно в академии. Тогда еще предположил, а теперь уверен. Студент-первач, институт публичного права и управления. Научный попросил провести семинар вместо заболевшего аспиранта. Припоминает Серафим, пока Демо окучивает Фана подробностями.
Может, голубой, может горбатый. Кто его знает. Я в китах не разбираюсь Плавает себе. Фонтаны пускает. Я пруд кругом обошел. Ну, почти. Он так и плавал. И кроме меня никто… Повторите, пожалуйста. До рыбы. А к ней третий. Спасибо.
Демо отпускает официанта и переводит разговор в свою вотчину.
Траппистское предпочитаете?
Сегодня.
А в целом?
Фан бросает взгляд на Серафима.
Слушает?
Конечно. Для вида отвернулся и смотрит вниз с балкона в сторону стойки. Но уши греет. Куда без этого.
Раньше любил легкое чешское, светлое. Теперь крепкое. Типа этого.
Серафим хмыкает про себя. Фан зачем-то выдает легенду. Он не пил и не пьет пиво, кроме как в здесь. А здесь только и только Бельгия. И Фан наверняка понимает, что Серафим это знает, но зачем-то врет.
Не ради же разговора с первым встречным? А если не первым?
Здравый смысл не верит случайностям. Работа научила Серафима не доверять им еще больше. Меж тем Демо объясняет.
Бокалы меньше, градус крепче. Переход от Чехии к Бельгии – это бывает. Я это пережил. Да что там пережил. Переживаю. Все этот ресторан. Такой выбор. Лучший в Москве, в стране. Не оставляют шансов. Хотя и там, и там идея нации. Но Чехия в аут. Лузеры… А вы блогер?
Серафим удивленно приподнимает брови. Если эта пьянь вычислила Фана прямо здесь и сейчас, впору сообщить о нем в отдел кадров. Образование имеется. Если закончил, конечно. Если же в этом разговоре все-таки присутствует скрытый смысл, то к чему такие очевидные вопросы?
Вроде того.
Осторожничает Фан.
И ответы. Одно дело пиво, даже легенда о нем, другое – его сетевая жизнь, еще и в присутствии наружки. Это по первой версии. Чтобы прочитать вторую, нужно не раз прослушать диктофон, который в таких местах Серафим включает автоматически.
Может, и не пытаться?
Работать сразу на два смысла – потерять оба.
Но что если этот мажор-выпивоха – та самая часть цепи, что ведет к ее основанию?
О чем блог?
Уточняет Демо.
Философия.
Неосторожно усложняет Фан, либо рассчитывая на отсев Демо, забыв, что алкоголь – главный философ, либо задает новую тему вслед за китом и пивом. Серафим лихорадочно соображает.
Что если это география? Чистые, Чехия, Бельгия. Посольства? Послы? Что за Посольство на Чистых? Казахстан. Тоже ориентир. Но может… Может, все это мимо, дурь, вдруг пришедшая в голову. И эти двое действительно незнакомы и никак не связаны?
Удивили. И много последователей?
Около полумиллиона.
Нууу?
Без малого.
Здесь Фан не врет. Даже не преувеличивает, как это обычно бывает. Без малого, а не +500.
Но вдруг это гонорар? Требуемый гонорар. За что? И в чем?
Наши? Буржуи?
Наши. Преимущественно.
Валюта? Банки?
Вопрошает себя Серафим на минуту, забывая первую версию, столь заманчиво-головокружительной выглядит вторая.
А я поклонник дзен.
Заметно.
Просто живи. Делай что хочешь.
Это Рабле.
В каждом Будда. Нужно только извлечь. Я…
Демо прерывает официант, принесший пом-фри и вторую кружку. Очень вовремя. Меж фразами Демо не забывал делать весомые глотки. Фан снова прячется в планшете. И то, как он это делает, заставляет Серафима серьезно сомневаться в возникшей по ходу дела второй версии. Последний кусок диалога не дает сходу удобоваримых версий к расшифровке. Есть над чем задуматься.
Из этой задумчивости Серафима выводит Демо, вдруг поймавший его взгляд и направивший одним-единственным вопросом в следующую.
Извините, вот я смотрю… А вы не пи… р часом? А?
Несмотря на затянувшийся завтрак, Земля с сыном выходят из дома вовремя. Одна станция до Спортивной. Потом на МЦК до Ботанического. Немного дольше, чем просто на метро, но зато, как говорил Лун, «меньше метро». Нелюбовь к нему – семейное.
Уже выйдя на тротуар, Земля натыкается на незамеченные с утра многочисленные «отсылающие» надписи на заборе военного училища напротив дома. Испанский стыд высшей категории, хотя Иван не подает вида, что замечает пять букв, и ничего не спрашивает. Возможно, уже сосредоточен на контрольных тестах. Сегодня любимые им упражнения на скорость. Возможно, думает о девочке, партнере по сборной, с которой его связывает уже нечто большее, чем спорт. О тестах Земля знает наверняка, сам рассказал, о девочке догадывается. Видела как-то их общение на соревнованиях, находясь на трибуне. Не надо много опыта, дабы понять, что между ними. Леся на голову ниже сына, худенькая, остроносая, с забавными кудряшками. Как удерживает боевой пистолет при стрельбе – загадка. Спросила с утра, кто будет на тренировке. Упомянул и ее. Последней по очереди. Как можно нейтральнее. Не вышло. Как ни старался.
Ладно, пусть верит, что мама ничего не знает и даже не догадывается. Земля уже и сама думает пригласить ее домой. Не решается. Вдруг захочет остаться. А она пока не готова к четвертому в доме. Лун никуда пока не ушел, хоть и навсегда исчез по документам. Ему Леся тоже нравится. Спрашивала, знает. Земля до сих пор всегда его обо всем спрашивает.
Воскресенье. Но рабочий день. Сбитый от обычного самозанято-репетиторский график. Всего одно занятие-выезд на ВДНХ вместо обычных двух-трех. Почти выходной. Но почти. С сыном увязалась по пути. Он соглашается, не сильно протестуя, зная, что она не пойдет провожать до дверей клуба. Протесты против такого рода сопровождения начались задолго до Леси. Сейчас они, понятное дело, связаны прежде всего с ней, но и «я уже большой» никто не отменял. Ссора по этой теме – редкое дело. Графики не совпадают, и в большинстве случаев приходится отпускать Ивана одного. Но в эти полгода по воскресеньям у Земля появился «законный» способ настоять на своем. Ей действительно было пусть и отчасти, но по пути. Сослаться на работу вслух, про себя на схрон в Ботаническом саду. Перевалочный пункт для вооружений из наследства Луна. Свести все в горку под домом невозможно. Места под двумя камнями-хранителями у дома мало, да и незачем все тащить в центр города. Ботаничка примыкает к Ярославке и местами еще, несмотря на благоустройство, дичь дичью. Удобно хранить секреты.
У метро пробка. Не из желающих войти. Гранита и плитки вокруг МДМ вдоволь. И в обычные дни полно самокатов и досок, но сегодня что-то особенное. Спрашивать у сына, что случилось, без толку. Самокат у него, конечно, есть, и вокруг в основном ровесники, но тема не его. Да и тренер запретил. Лишние травмы. В основном слушается. Выезжает изредка. Но чисто для перемещения, без рамп и перил. По крайней мере, так говорит. Скорее всего, не врет. Дисциплина в связи со спортом – это то, на что Земля не может пожаловаться. Здесь он копия Луна. Правда, у мужа на месте спорта была война, которой он служил прилежно и до последнего дня, передав по наследству сыну пунктуальность и усердие.
Протискиваются в метро. Надписи и здесь. Их умудряются разместить даже на стенах вдоль эскалаторов. Коллективно. Разбивают надписи на черты и пишут в десять-пятнадцать рук. Одно и то же. Ничего другого. Отсыл непонятно для Земля в сторону кого, но в весьма точном для русского человека направлении. Уже здесь надписи привлекают внимание Ивана. Впрочем, судя по лицу и отсутствию комментариев вслух, заинтересовывает его скорее сам процесс, а не результат. Хотя надежды, что он не понимает смысл высказывания, нет никакой. И возраст, и спортсмен. Наверняка, слышал на соревнованиях и сборах что и похлеще этой бессмертной классики.
На платформе, несмотря на давку снаружи, по воскресному пусто. То же на Спортивной. Но на выходе еще одна бесконечная плитка вплоть до Лужи и вокруг нее. Полиции немного. Пока без ОМОНа и чего-то подобного. Кроме надписей, ничего экстремального. Просто много людей на колесах и все. Очень много. Щелчки от досок перемежаются каким-то отечественным и зарубежным рэпом, несущимся из портативных колонок.
В мцкашной «Ласточке» Иван уходит в переписку.
Леся?
Земля не спрашивает, но можно догадаться по подчеркнуто закрытому от нее экрану. Не беда. И это рано или поздно станет явным.
Выйдя на Ботаническом, идут через Сад будущего к клубу. У моста через Яузу в районе Леоновского пруда Земля как обычно не идет дальше. Берет взамен обещание не задерживаться и просит сообщить о результатах тестов сразу, а не вечером по приезду. Фактически сегодня отбор в основной состав, хотя и прямо об этом не говорят. Иван и сам все понимает. Обещает написать и едва не бегом переходит мост.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70734328?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Виктор Попов
Вдова погибшего сапера, которая не в силах с ним расстаться…Алкоголик-мажор на грани белой горячки…Он и она, столкнувшиеся на Патриарших…Опер, ведущий наружку за вышедшим в город блогером…Скейтеры, самокатеры, велосипедисты, заполнившие Садовое кольцо и бульвары…В Москве. В день, когда рак на горе свистнул.Книга о безумии одиночества и затянувшемся прощании. Книга содержит нецензурную брань.
#ЯЗемля
Виктор Попов
Книга издается в авторской пунктуации и орфографии.
Редактор Людмила Городная
Дизайнер обложки Ника Коваленко
Дизайнер обложки Дмитрий Антонов
Шрифт на обложке Дмитрий Антонов /Студия дизайна Синяя кривая
© Виктор Попов, 2024
© Ника Коваленко, дизайн обложки, 2024
© Дмитрий Антонов, дизайн обложки, 2024
ISBN 978-5-0062-9905-4
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Piano Concerto No. 23 in A Major, K.488 – II. Adagio.
W. А. Mozart
A Whiter Shade of Pale
Procol Harum
A Day in the Life
The Beatles
Dau?alogn
Sigur Rоs
I
А вы не знаете, где здесь стреляют?
Туда пока нельзя.
Вы инструктор?
Я убиваю и спасаю людей.
Что делаете?
Я сапер. Ты?
Я учитель. Учу.
Стреляешь зачем?
Как вас зовут?
Я – Луна.
Тогда я – Земля.
Договорились.
Это?
Позывной.
Прозвище?
Позывной.
И кто вас так «позывает»?
Те, кто еще жив.
Друзья подарили сертификат клуба. Не смогли прийти.
Первый раз?
Я сама ни за что сюда бы не пришла.
Тебе понравится.
Я против оружия.
Только пистолет?
Здесь написано три вида.
Ружье и винтовка – длинная галерея. Пистолет – короткая.
Так вы инструктор?
Я сапер.
Разве саперы стреляют?
Должны уметь.
Саперы взрывают? Верно?
Взрывает мина.
Но вы же ее ставите?
Ставит война.
Но вашими же руками?
Я служу.
Стране?
Войне.
Но войну же кто-то начинает и заканчивает…
Война не заканчивается.
Но есть же мирные договоры и…
Она уходит.
Я и говорю…
Уходит в другое место…
Ему нравился запах ее пота, и не первые едва уловимые носом капельки, но поздняя, истекающая потоком влага, которую она всякий раз до встречи с ним торопилась смыть. Перестала. И даже стала находить в ней удовольствие.
Чему удивляться?
Ведь и это второе, чудаковатое имя она получила от него, от его позывного «Луна», став вопреки тому как устроено во Вселенной его неразлучным спутником.
Земля открывает флакон. Пара капель – не больше. Предпочтение легкому, ненавязчивому цитрусу осталось. Он не пытался его отменить. Он любил ее всякую: и мытую, благоухающую, и не очень. Эта порой обижающая Землю всеядность касалась и макияжа, и прически, и одежды – всего того, что она каждое утро тщательно выбирала, зная, что не получит хвалебных слов и восторженных взглядов. Лун (Земля пользовалась данной только ей привилегией сокращать позывной до невозможного в обычной грамматике мужского рода) в этом смысле был холоден, обжигая прикосновением, иногда совсем мимолетным. Так, он любил на ходу, ни с того ни с сего коснуться ладонью ее плеча, от чего она и спустя многие годы слегка вздрагивала, чувствуя, что готова по первому зову сойти с орбиты и отправиться с ним хоть в другую галактику, если он вдруг захочет.
Впрочем, хотел он, будучи вне командировок упертым домоседом, конечно, иного, оставаясь, по выражению мамы, «возмутительно спокойным» в самых что ни на есть нервных ситуациях. Эта ничем не нарушаемая флегма сапера выводила из себя и отца, который находил в ней высокомерие, смешанное с безразличием.
И у кого?
Старшего сержанта без высшего образования, всего-то замкомвзвода, даром что с боевым, не паркетным иконостасом на груди.
Но кого таким иконостасом в Этой стране удивишь, еще и в такое время! Вопрошал всякий раз отец с ноткой профессорской брезгливости, и мама кивала ему в ответ. Дочь во всех смыслах не с тем связалась, подытожили однажды оба и убыли на пенсию в один из спальников Рима, в таунхаус с виноградом по забору и парой абрикосов в крошечном садике. Имелся еще дом-бунгало в пять комнат на побережье, в Сперлонге, неподалеку от виллы Тиберия. Полгода город, полгода море. Убыли как в изгнание. Правда, оставив Земле квартиру на Фрунзенской, в цековской брежневке, в которой с того времени не появлялись, предпочитая редкие визиты дочери с внуком, Ванечкой, радуясь, что зять, помимо служебных командировок, был однозначно невыездной.
Земля же, оставаясь без Луна, как и положено, чувствовала себя какой-то ущербной половинкой, неуютной и никому не нужной. Она ценила Италию только за посещение местных пиццерий и пекарен с их чиабатами и багетами, которые с максимальным приближением воспроизводила затем дома, исключительно ради эксперимента. Лун любил московский 100% ржаной с тмином и никогда не спрашивал, «как там», и Земля ничего не рассказывала, зная его отношение ко всем «отъехавшим». Восторженные рассказы Ивана о Риме и окрестностях он терпел с дежурной улыбкой и не переспрашивая, и она понимала по его лицу, что он не разбирает в болтовне сына ни слова, вырезав из своей жизни отъехавших, как они вырезали его. Лишь однажды, уже после ухода от Федералов к Музыкантам, Лун упомянул Рим, но Рим третий.
Они были на Триумфалке, качали сына на недавно появившихся качелях и говорили о будущем семьи, незаметно уйдя в далекое всеобщее прошлое. Земля, будучи «училкой», охотно удовлетворяла интерес Луна, порой давая бесплатные уроки, которых он никогда не просил, но выслушивал не перебивая. Вот и тогда высказанная кем-то из его новых сослуживцев мысль о Третьем Риме превратилась в ее получасовой монолог о Москве со всеми причитающимися старцами, великими князьями, посланиями и сказаниями, после чего Лун снял Ивана с качелей, усадил себе на шею и, глядя на вырывающийся из тоннеля поток машин на Садовом, отсчитал, почти не делая пауз между словами.
Первыйвторойтретийчетвертыйпятыйшестойседьмойвосьмойдевятыйдесятый…
Бабочка. Похожа на белянку. Но много больше обычной. Летит на Москвой-рекой. Перелетает Крымский мост. Метро «Парк культуры». Храм. Уходит с Комсомольского проспекта в хамовнические переулки. Парит над похожими на кладбищенские оградками придомовых скверов. Задерживается у крайней к парку Трубецких элитной брежневки, делает круг над девушкой, стоящей у альпийской горки, и летит дальше над прудами парка мимо причудливых, похожих на доменные печи домов прямо до Спортивной. Перелетает Третье кольцо и МЦК. Зависает над Лужей. Долго-долго кружит над стадионом. Невысоко. Едва не задевает прозрачный козырек над трибунами. Снова река. Метромост. Бабочка садится на несущие конструкции. Встречает и провожает пару поездов и срывается на Воробьевы горы. Деревья, кусты, опавшая листва, всяческий пакетно-бутылочный мусор. Ручей на склоне. Крохотный пруд метр на метр глубиной по щиколотку. Камни, опавшие листья, ветки. Бабочка садится на камешек и складывает крылья. Одна из веток на дне шевелится. Рак. Ползет к бабочке. Высовывается на половину из воды. Она то открывает, то закрывает крылья. Словно говорит. Неразборчиво. Как и все бабочки.
Так, так… Рака зовут Федя. Она просит у него прощения.
За что?
За то, что улетает. Навсегда улетает от него. Больше не прилетит.
Между ними отношения? Как вышло?
Бабочка и рак.
И она-то понятно. Но он-то как сюда забрался?
И правда, улетает. Не дав Феде и слова сказать. Рак вылезает из воды, касаясь ее только кончиком хвоста. Смотрит бабочке вслед. Вертит клешнями. Усы ходуном как бешеные. Видно не знает, что делать. И вдруг… свистит…
Да, Федя свистит бабочке вслед. Свистит! До прокипевшей красноты свистит! Вода в пруду от хвоста-кипятильника вскипает и…
Демо резко открывает глаза и сразу жмурится. Утро. Далеко за рассветом. В ушах звон и верно не от Фединого свиста. Хотя поди разберись от чего. Медленно, прикрываясь ладонью, открывает глаза и смотрит на небо. Ни облачка. По крайней мере над ним. Переводит взгляд на часы. Восемь двадцать. И сразу, пока не поздно, броском отматывает сознание назад: 20.00 прошлого дня. Начало вечеринки в Подвальчике. Плюс минус полчаса. Скорее позже, но не суть.
Итак, от чего? От свиста или от бурбона, Олд фешн и Негрони?
Три круга.
Следом Расти нейл. Пара порций. Нет, три.
С чего вдруг Расти-то?
Год с лишним не пил. Опять бурбон. Двойной. Другой. Мейкерс марк, да.
А первый был?
Да, хрен с ним какой-то ходовой, коктейльный… Следом скотч. Опять двойной. Островной. Не Лафройг… Не, не вспомнить, что именно… Торф во рту. Это точно. Потом, потом…
О господи, водка-то здесь причем?
Одна, две, три, четыре, пять и… И точка. Дальше – пустота. Дальше бабочка и рак. Федя.
Господи, почему Федя?!
Да, потому же, почему водка после островного…
Демо вздыхает и осматривается.
Где это он?
Длинная, уходящая в обе стороны траншея. Он лежит поперек. Как раз на его метр восемьдесят. Глубина пара метров. Где-то и больше. И не откопана людьми, а так, словно землю разорвало при землетрясении. Неровные, кочковатые стены. Нет следов работы человека. Только кое-где выходы коммуникаций. Не то канализация, не то вода.
Кто их разберет?
Местами из земли идет дым. Скорее пар. Теплый и резкий на запах. Смесь серы с чем-то. Вонь не то чтобы задохнуться, но приятного мало. И…
Демо замирает. На противоположной стене бабочка. Из сна. Но наяву. Или он еще спит?
Нет, не спит. Демо с усилием приподнимается. Голова кирпичом, затекшее до боли в каждой косточке тело. Но бабочка, словно уловив его желание, перелетает на его сторону. Она садится чуть выше головы Демо, слева, можно дотянуться рукой и окончательно понять, реальность это или наваждение. Демо тянется к ней рукой. На полпути бабочка вспархивает и, зависнув над Демо на пару секунд, улетает прочь.
Обманула. Как рака. Как Федю.
Демо встает на четвереньки. Опираясь руками о стену, на ноги. Роста, чтобы точно понять, где именно он находится, тем не менее не хватает. Чуть, малость, но не хватает. Еще звездочки в глазах и того гляди вырвет. Стоит на месте с минуту, тяжело дыша, собираясь с силами. По ходу дела проводит досмотр карманов брюк и толстовки. Есть хорошие новости. Кошелек, паспорт, телефон – все на месте. Налички ноль, но все карты целы. Наличка наверняка ушла на чаевые. Паспорт его. Телефон даже не сел за ночь.
Теперь понять, как отсюда выбраться.
Вопрос не из легких. Не глубоко, но хорошо бы ступеньку повыше. Осматривается. Замечает метрах в десяти выглянувшую на свет божий чугунную трубу. Удобно будет встать и подтянуться.
Идет, утопая в мягкой почве по щиколотку, покашливая от испарений, усиливающих тошноту. Подойдя, долго примеряется, но таки встает левой ногой на трубу и хватается руками за верхний край траншеи. Асфальт мягкий и теплый, словно только-только постелили. Демо несколько раз глубоко вдыхает и подтягивается, что есть силы оттолкнувшись ногой. Не без труда, с второго раза вытягивает тело на поверхность. Отжимается от земли. Встает на ноги. Осматривается. Старая площадь. Ильинский сквер. У метро. «Китай-город» с его бесчисленными входами-выходами. Трещина, из которой он выбрался, идет по границе проезжей части и сквера в одну сторону до Китайгородского проезда, а там, может, и до самой Москворецкой. В другую – по Новой площади, мимо Политехнического до самой Лубянки, расширяясь местами до нескольких метров. Людей для этой местности и времени суток немного. А те, что есть, почти сплошь на самокатах, досках и велосипедах. Для этой братии рановато. Кучкуются по видам. Скейтер на лонгборде проносится мимо Демо, едва не сбив его. Маневр секундами позже повторяют несколько самокатеров, похоже, устроивших спуск на скорость, заставив Демо произнести первые за утро слова вслух.
Оху… е какие-то!
Мрачно, но без особой злобы ругается Демо и едва успевает избежать самокатера, пронесшегося мимо него по левую руку. Такое впечатление, что его никто не замечает и не сбивает лишь по чистой случайности.
Так, кто здесь сон? Бабочка и рак или он?
Конструирует Демо вариацию на Чжуанцзы, с удовлетворением отмечая, что голова, несмотря на вчерашнее, работает, если способна еще на такое творчество.
Демо отходит к траншее-трещине, надеясь, что и следующие Оху… е его не заденут. Сработало. Проносятся мимо. На этот раз три бэмиксера в фуллфейсах, но с одной, а не с двух сторон. Не так голова кружится. Бог с ними. Пускай катаются. Что с них взять. Поколение колес, иконы смартфона и исключительного, лишенного слова «нельзя» счастья. Демо только бы добраться живым до дома, залезть под душ и поправить здоровье между делом. Дома есть, конечно, чем. Без изысков Подвальчика, но они сейчас и не нужны.
Как идти? Или ехать?
Нет, лучше идти. Прогнать кровушку по телу. Полезно, хоть и тяжко. Водички по ходу можно взять. Надо только перебраться на ту сторону трещины. По Маросейке и Покровке. Свернуть на Чистые и переулками выгрести к дому на Садово-Черногрязской.
Составив маршрут, Демо отряхивается, насколько можно, сбивая пыль и землю с одежды и обуви. Натыкается на что-то еще в кармане. Наушники. Даже они, вечные потеряшки, на месте. Невиданно. Обычные, проводные. Беспроводные не жильцы – теряются на третьи сутки. Эти надежнее. Еще и на удивление удобно сложены. Понятно, до Подвальчика складывал. Не надо тратить силы и нервы на распутывание. Подрагивающими пальцами закладывает их в уши, присоединяет к телефону, открывает музыку, но после недолго раздумья, так и не выбрав, возвращает наушники в карман. Слишком шумно в голове. Нечего добавлять. Того и гляди расколется.
Оху… е продолжают сновать мимо Демо с завидной периодичностью, добавляя головной боли и ускоряя желание уйти в места, где их будет по крайней мере меньше. Но, бросив взгляд на Лубянский проезд и начало Маросейки, Демо понимает, что легче в этом смысле если и будет, то ненамного. Про Покровку и говорить нечего. Там им сам бог велел. Наверняка заполонили всю безбрежную седовласую плитку и устроили межвидовой сейшн.
Чей-то вдруг? Фестиваль какой? В такую рань?
Машин почти нет. Как вытеснили. Одни колеса других. Тут как тут и Братья. Так Демо называет полицию и иже с ними, припоминая не без иронии известное «Работайте…», всякий раз каясь, что, возможно, в этом случае она лишнее.
Братьев тоже больше обычного. И также кучкуются по разделам: здесь менты, там гвардия. Но Оху… м ни те, ни другие не мешают.
А чего они нарушают, чтобы им мешать?
Спрашивает себя Демо, и сам же отвечает.
Ничего.
На этом Демо завершает тягостные для его состояния размышления и чуть, в два шага разбежавшись, перепрыгивает трещину, удачно, без потерь для мышц, суставов и одежды, приземлившись на образованную разломом смесь газона, бордюров и асфальта. Задерживается. Еще раз отряхивается и с видом человека, заметно больного и потрепанного, но четко знающего, что ему нужно, одним махом пересекает Ильинский сквер и Лубянский проезд, вступив на оккупированную Оху… ми и Братьями Маросейку.
Марк всматривается в Патриарший. Берег со стороны Ермолаевского. Марк не верит своим глазам. Им нельзя поверить, но приходится.
Это кит. В Патриаршем пруду. Кит. Горбатый, кажется.
Красного диплома МГЮА и аспирантуры по истории государства и права с дисером, выходящим на предзащиту, не хватает, чтобы переварить факт, простейший, но невозможный в его системе координат. Марк не должен был здесь оказаться, но родная Спиридоновка с утра забита людьми на колесах всех мастей. Скейтеры навскидку преобладают. Марк никогда не видел их столько в одном месте. Вот и решил, дабы не петлять дворами, идти к Садовому через Патриарший. Там показалось свободнее. Да и пути дворами он к стыду своему не знал, с детства как мальчик очень правильный предпочитая основные дороги. Но уже на входе в Большой Патриарший он понимает, что ошибся. Полный аншлаг. Все те же. Фристайлят в оба тротуара. Снуют туда-сюда по проезжей. Решив уже не изменять маршрут, Марк, преодолевая заслоны и то и дело вжимаясь в бордюры от нарезающих вокруг пруда великов, с завидным упорством попавшего в невиданный переплет книжного мальчика движется к заветному Садовому. И вот в каких-то пяти шагах от Крылова дергает его глянуть в сторону воды.
И получите, Марк Флагов! Получите!
И ведь самое страшное даже не то, что он видит кита в Патриаршем, но то, что, судя по окружающим, никто, кроме Марка, его не наблюдает.
Какое-то время Марк пытается по вскормленной юрфаком привычке бороться разумом с бессознательностью русской жизни, но тщетно. Это кит. Это Патрики. Это то, чего не может быть, но есть. И закон тут не поможет. Нет такого закона. Запретить где-либо появляться можно человеку, но не киту. Оказавшись в Патриаршем, кит ничего не нарушает. По крайней мере, нормы, запрещающей китам плавать в прудах, Марк не знает. Впрочем, административное право не его вотчина. Может, он чего и пропустил в студенчестве.
Навести справки у коллег? О чем? О правоспособности и дееспособности китов? И расписаться тем самым в сумасшествии?
И ты его видишь!
Кричит вдруг кто-то Марку в правое ухо, и тут же на его голову обрушивается удар.
Бьют, как оказывается, тонкой, гибкой палкой, больше похожей на толстый, не очищенный от коры прут. Оглушить такой не получится, а вот выпороть – самое то. Зачем ею бить по голове средь бела дня, не ясно. Марк отскакивает в сторону, инстинктивно поднимает руки, но второго удара не следует. И не предполагается.
Девушка. Моложе Марка, но ненамного. Длинное в пол желтое платье-балахон. Босая. Короткая, под ежик, стрижка. Пластырь телесного цвета на лбу. Ни грамма макияжа. По крайне мере, так кажется. Убирает палку в боковой карман зеленого рюкзака из экокожи. Улыбается. Будто не ударила, а поцеловала. Марк, морщась, трет ладонью затылок. Не столько больно, сколько непонятно, что происходит.
Вы с ума сошли?!
На Чистых такой же.
Кит?
Ну не ты же. Вчера.
Хотите сказать…
Пришла проверить. И там, и здесь никто, кроме меня. Ты первый…
Этого не может быть.
Девушка вместо ответа поворачивается к воде. Марк идет вслед ее взгляду с надеждой, что все за эту минуту изменилось, но нет – кит плывет как ни в чем не бывало прямо на них.
Этого или на Чистых?
Обоих.
Ты же видишь.
Этого не может быть.
Ты дурак?
Я?!
Горбатый. Я проверила. Рисунок хвоста у каждого свой.
Тот же?
Смотри, я сфоткала.
Марк подходит и с минуту оба сравнивают хвосты. Идентичны. Хотя и нет полной уверенности. Нужен специалист.
Чушь какая.
«Этого не может быть»?
Я хочу сказать…
Что?
Ладно, примем: он есть. Здесь есть. Но это не значит, что он и на Чистых есть. По крайней мере, тот же.
Я дура?
Вы сказали. Не я.
Выкать перестань. Достали все. Живете по документам, по отчествам… Ты, мама, папа, брат…
Мы не знакомы.
Белла.
Марк. Очень приятно. Я…
На Чистых он же!
Мы не можем утверждать наверняка.
Правильный, прямо тошнит… Ладно, я пойду…
Вы, то есть ты… на Чистые?
Нет, здесь буду по кругу ходить и ждать, пока все прозреют…
Марк вдруг понимает, что впервые в жизни разговаривает один на один с девушкой не по работе или учебе, а просто так, по подвернувшемуся вдруг поводу. Такая ситуация всегда пугала его. Но оказывается, это не так сложно. Достаточно только увидеть кита в Патриаршем пруду и получить палкой по голове. Еще сегодня выходной. В академию он шел не по необходимости, а по привычке. Там лучше думалось и писалось. Засевший в голове проект поправки к Конституции (основа второй части дисера) не знал выходных, мучая Марка круглосуточно, хотя речь и шла о каких-то десяти-пятнадцати строках. Вот и сейчас он пытался-таки пробиться сквозь кита и Беллу на первый план сознания Марка, и этому впервые было что противопоставить. Марк прикидывает.
С Маяковки?
Я не езжу на метро.
Такси?
И на такси.
А где ты живешь?
На Чистых!
Пешком пришла?
Прилетела… Конечно, пешком. Не люблю это все.
Показывает на заполнивших Патрики райдеров.
Хожу.
Марк сомневается. Поправка на минуту получает шанс.
Далеко. Почему не на метро?
Давай, пока.
Белла раздраженно взмахивает рукой и направляется к Малой Бронной, ставя Марка перед фактом. Решать надо прямо сейчас. Тщетно ожидать, что Белла вдруг повернется и пригласит пойти вместе. Марк ловит взглядом ее возмутительно грязные пятки, колеблется, переводит взгляд на кита и срывается с места, не без труда обогнув тройку, возможно, на спор фиксирующих мануал самокатеров. Догоняет Беллу уже на пешеходном. С минуту идет рядом, не решаясь заговорить, а Белла будто и не замечает его. И только на углу Малого Козихинского, она как ни в чем ни бывало объясняет, прокричав ему как при встрече в правое ухо.
Теракт в метро… Контузия, шрамы, фобия – полный набор.
Идя по Малой Бронной в сторону Маяковки, Серафим замечает однокурсника по академии в странной, невиданной для Марка компании. Друзьями они не были, хотя и учились вместе не только в академии, но и в испанской школе им. Эрнандеса. От испанского у Серафима осталось только hola и adios, у Марка, победителя Всеросса, по испанскому близкий к носителю уровень. Его выбор юрфака сбил тогда с толку учителей и одноклассников, видевших в нем почти готового доктора филологии. Только в академии Марк признался как-то, что испанский терпеть не мог и занимался им сначала по желанию родителей, а потом по привычке. Другие стороны жизни категорически ушли в сторону. Этот предельный «ботанизм», теперь уже в отношении права, сохранился и в академии. Марк, звезда курса, вел стоический, прямо монашеский образ жизни. Увидеть его теперь в женской компании в неформальной обстановке да еще и по виду с неформалкой дорогого стоило. Но Серафим пересилил профессиональное любопытство к исследованию человеческих душ и не стал мешать личной жизни человека, у которого этой жизни никогда не было. Если не считать одной фотографии.
Серафим однажды удостоился чести побывать у Марка дома. В связи с какими-то книжными редкостями, необходимыми для диплома по программам и уставам русских революционных организаций 19 века. У родителей Марка была огромная, занимающая отдельный кабинет библиотека. На полке над рабочим столом среди прочего он заметил фото Пенелопы Крус. Марк поймал его взгляд и, слегка покраснев, объяснил все Альмодоваром, которого он посмотрел всего, разумеется, в оригинальном звуке. Серафим тогда ухмыльнулся, но про себя. Такие подростковые фотоувлечения для рук давно были не про него, но у Марка в этом смысле, кажется, была задержка в развитии.
Последний разговор был уже после академии, пару лет назад. Столкнулись где-то на Никитском. Аспирантура Марка была ожидаема, а вот работа Серафима его удивила. Он даже поинтересовался, что и как, и Серафим удовлетворил его любопытство в рамках дозволенного. Мол, госбезопасность и все такое. Марк покивал в ответ и, как-то сразу попрощавшись, ушел. И вот еще одна случайная встреча, прошедшая, правда, для одной стороны заочно и без единого слова.
На углу Ермолаевского и Малой Бронной Серафим останавливается на секунду. Да, точно.
Если Пенелопу Крус так постричь и одеть, будет вылитая девушка, что шла с Марком. Что ж, детские фантазии порой материализуются. За Марка можно порадоваться и идти работать.
Выйдя на Садовое через аллею Шехтеля и посмотрев в обе стороны, Серафим таки решает связаться с Конторой. То, что он посчитал на Патриках местечковым сборищем райдеров, очевидно, имеет гораздо более широкий масштаб. Нет, Садовое движется. Но пешеходы тонут в море людей на колесах. Райдеры заполняют почти исключительно тротуары, лишь изредка выскакивая на проезжую часть. Особенно грешат этим разномастные от BMX до шоссейника велики.
Серафим на ходу сбрасывает вопрос и получает спустя несколько минут видео явно для внутреннего пользования. Серафим как раз собирается спуститься в метро, но, уже увидев первые кадры, он отходит к качелям на Триумфальной и заметным со стороны изумлением наблюдает за происходящим на экране.
Ред сквер, как выражаются многие из подопечных Серафима. Конторский беспилот. По таймкоду 6.34. Две группы райдеров вкатываются со стороны Китай-города по Никольской и Ильинке. Первая – велики (гибриды и bmx), вторая – лонгборды и самокаты. Группы не смешаны. Как по родам войск. Каждая чертит свою, заданную общей задачей линию. Всего пять огромных, в два-три роста человека букв. Рисуют очень быстро. Краска в баллонах. Белая. Друг за другом. Выстраиваясь по три-четыре человека в ряд. Заметна долгая тренировка. Учитывая брусчатку и скорость, очень долгая тренировка. Уходят также тремя цепочками по Васильевскому через Большой Москворецкий в Замоскворечье, оставляя на площади огромное, отчетливое «НА Х..», однозначно обращенное в сторону красных стен.
Серафим присвистывает и закрывает видео. Вот это номер!
Хулиганка или заявка на нечто большее?
Некогда думать. В том же сообщении указание ему работать по объекту без изменений. Никаких усилений пока не планируется. И хорошо.
Подожди, подожди…
Серафим вновь останавливается на входе в метро и оглядывается. На некоторых зданиях все те же пять букв, и судя по активности райдеров, они ежеминутно множатся. Это не хулиганство одной группы, а программа. Негативная, но программа. Ясно, против кого и чего, но не ясно, за что.
Обычное дело. Обычное…
Шепчет Серафим и спускается в метро. На эскалаторе пробивает объект наружки. Афанасий Павлов (для поклонников и для Серафима просто «Фан»), что с высотки на Красных воротах, проснулся. Только что. Он любит поспать. Не отказывает себе в удовольствии. Что ж, по таким проще работать. Серафим тоже не прочь выспаться, хотя и удается это в последнее время редко.
При поступлении в академию в целевом наборе в Контору он не значился. Его вызвали весной финального курса и предложили работу. Ну, как предложили. Скорее, он вдруг узнал, где будет работать. В тоне кадровика свободы выбора не просматривалось. Он не удосужился даже объяснить, почему именно Серафим удостоился такой чести, не имея в родственниках бывших и нынешних особистов. Ясность появилась позже. Серафим, так случилось, со второго курса в научном плане занимался оппозиционерами в Российской империи, точнее, морально-правовой основой их деятельности. Придя в назначенный ему отдел, он понял, что проблема с тех пор если и претерпела изменения, то лишь в техническом плане: методами контроля за подопечными да способами распространения ими информации. В остальном борцы с режимом думали так же и мечтали о том же, укладываясь за редким исключением в нехитрую троицу: обличить, взбунтовать, развалить.
Уже через месяц кабинетной работы Серафим был опробован «в полях» и хорошо себя зарекомендовал. Фан был одним из тех, кого вел Серафим. В последнее время шеф позволил сконцентрироваться на нем всецело, естественно, требуя конкретного результата. Его пока не было. Хотя написал и наговорил Фан уже на три-четыре статьи УК, по рекомендации Серафима, его не брали. Он чувствовал за ним нечто большее, чем просто болтовню. На доказательство «интуиций» шеф, скептически ухмыльнувшись, дал три месяца, которые через неделю заканчивались, а ничего существенного, кроме догадок, у Серафима не накопилось. Уже месяц он не просто отслеживает весь исходящий от Фана контент, но и в буквальном смысле висит у него на хвосте, везде и всюду шляясь за ним по городу, но пока все те же статьи и никаких реально угрожающих государству дел. Камеры, микрофоны и маячки, установленные в период посещения Фаном давно отсиживающихся в Юрмале родителей, пока ничего сверх соцсетей и телефонного трафика не дали. Объект стало удобнее контролировать и только. Связи Фана с коллегами по ремеслу отслежены до седьмого колена, но все это только слова и слова, перекладывание известных с императорских времен истин из пустого в порожнее.
Всю эту протестующую публику Серафим еще в студенчестве не для диплома, конечно, обозначил как «говноядцы», набросав казавшийся поначалу шуточным катехизис, к которому периодически до сего дня возвращается, правя написанное и добавляя новое. Неизвестно, зачем. Рукопись, учитывая его статус, явно в стол. Вот и сейчас до начала наружки, на коротких перегонах от Маяковки до Театральной и от Охотного ряда до Красных ворот, Серафим вычитывает текст, который вряд ли когда опубликуют.
КАТЕХИЗИС ГОВНОЯДЦЕВ,
ПОЧИТАЮЩИХ БЛАЖЕННОГО
АЛЕКСЕЯ ПОМОЙНОЕВЕДРОВЫГРЕБНУЮЯМУ.
СПИСОК СЕРАФИМА ГЛЕБОВА, РАБА ЭТОЙ СТРАНЫ.
1. Во всем виноват Старик.
2. Еще лысый труп, что на Ред сквер.
3. Еще все эти, мать их, земли, захваченные прежде и захватываемые теперь, соединяемые в одно целое поколениями, которые никак не могут наконец успокоиться и стать такими, как все, то есть просто людьми, а не Этими.
4. Говноядец – человек совести. Особой, присущей только ему двойной совести. Он круглосуточно ищет говно, но исключительно в Этой стране и нигде кроме, так как по глубокому его убеждению только Этой стране говно присуще как сущностный, изначальный субстрат.
5. Быть говноядцем – честь. Не быть им – быть рабом. Говноядцев в Этой стране единицы, рабов миллионы.
6. Говноядец презирает Это государство в любой его форме, утверждая, что лишь оно одно из всех ушло далеко от истины и проживает говноядец в нем исключительного для одной цели: наискорейшего его разрушения, пусть и чужими руками, чему он всемерно способствовал и будет способствовать.
Серафим еще раз перечитывает пункт шесть и заменяет «утверждая», на «полагая» и читает дальше.
7. Говноядец презирает человека-раба, принимающего Эту страну и ее историю такой, какая она есть, видя в нем существо, лишенное подлинно двойной совести, то есть говно в наивысшем своем проявлении.
8. Между говноядцами с одной стороны и Этим государством и его рабами с другой идет постоянная война, но, обвиняя противоположную сторону в насилии в отношении себя, говноядец должен быть готов с непоколебимой уверенностью применить его против своих противников, как только представится такая возможность. Потому что – это другое.
Серафим выходит на Театральной и, прислонившись к стене, ставит после «война» точку. Меняет регистр в «но», добавляет запятые в деепричастном обороте, сохраняет изменения и переходит на Охотный ряд, где, войдя в вагон, продолжает чтение-редактуру, мельком отметив, что райдеров почти нет в метро. То ли все, кто хотел, уже прибыли, то ли они тусят преимущественно в своем районе, не перемещаясь в другой. Логику этого некогда распутывать. Своих проблем хватает.
9. Все принятые у рабов патриотически-традиционные мысли и чувства заслоняются у говноядца всепоглощающей страстью найти говно в Этой стране и обличить его. Круглосуточный поиск говна не работа, а отдых для говноядца. Только в этом поиске находит он радость и утешение.
Перечитав девятый пункт несколько раз Серафим чувствует непорядок, но пока не находит, что именно в нем не так и закрывает файл на перегоне от Лубянки до Чистых прудов. Проверяет данные по Фану. Дома. Еще не вышел. Как и ожидалось. При всей взбалмошности жизни Фан не чужд режима: раньше десяти из дома ни ногой. Здесь можно быть спокойным. Сбоев в программе за истекающий месяц не было.
Серафим выходит на Красных воротах, первый вагон из центра и сразу заходит во двор высотки. Проходит к Красноворотскому проезду и занимает место наискосок от тринадцатого подъезда, неподалеку от цветочной лавки. Точка обычная и лучше ее не выбрать. Дальше просто ждать и редактировать Катехизис, держа одним глазом подъезд под контролем.
10. Другом и любимым человеком для говноядца может быть только такой же говноядец, как и он сам. Мера любви и дружбы говноядцев измеряется исключительно количеством взаимно обнаруженного и вылитого на Эту страну говна.
Так, здесь, пожалуй, все точно. Ни убавить, ни прибавить…
Меж тем Фан поворачивается на бок. Первый шаг к тому, чтобы перестать заниматься любимым делом, валяться в постели, и наконец-таки встать. День обещает быть очень не таким, как все. Очень. Но начинается обычно. Более чем. Фан обозревает захламленную и давно не убираемую квартиру, в которой едва ли угадывается когда-то годами выстраиваемый родителями скандинавский хюгге. Ни единой ноты. Хюгге сейчас в Юрмале, в доме неподалеку от церкви князя Владимира, которую предки, до недавнего времени дремучие атеисты, на старости лет вдруг начали посещать. Выяснилось это в последний его приезд. Фан сделал вид, что ничего не заметил, а они благоразумно не пригласили его пойти на службу вместе.
Старческое.
Повторяет вслух поставленный тогда диагноз Фан и возвращается в положение лежа на спине. На потолке хлама нет, но пыль на светильнике видна невооруженным взглядом. Понятно. Не мылся с того года, как Фан стал жить один. Как и подоконники. Как и столы за пределами гостиной. Четырехкомнатная квартира давно свелась к одной комнате, где Фан и работает, и ест, и спит.
При установке оборудования Серафим быстро понял, что тратить его на всю квартиру излишне. Кухня и ванная, разумеется, не обошлись без жучков. Но в трех по документам жилых комнатах абсолютно ничего не происходит ни в духовном смысле, ни в физическом. Но и в четвертой, единственной живой, большую часть времени микрофоны писали, как и сейчас, тишину, а камеры фиксировали объект лежащим на диване. Реже спящим, чаще работающим в ноуте. Порой глубоко за полночь. Но эта часть жизни Фана отслеживалась и без вторжения в квартиру, занесенным конторскими умельцами вирусом. Отслеживалась до последней строчки. Серафиму было известно все, что так или иначе высказал Фан. Пусть даже это частная переписка или лайк под фото очередной сетевой телки, до которых, надо сказать, Фан был большой любитель. Сто с лишним подписок на губы, груди и попы неопытного сотрудника могли сбить с толку, но Серафим доверял слову, а не картинке, понимая, что в данном случае важно, что человека пишет, а не лайкает. Тем более, что писал Фан относительно много. Графоманство было его фамильной чертой. Папа, писатель-фантаст средней руки, накропал к тому дню двадцать три тома собрсоча и продолжал их множить, отбыв в Прибалтику. Правда, в отличие от отца, Фан был графоманом не по книгам, а строчкам, выдавая их ежедневно и понемногу, без попыток создать крупную форму. Да и к фантастике Фан был равнодушен, предпочитая политическую публицистику с философским уклоном, в меру злободневную и горячую. Выступая с нескольких аккаунтов, он только для рядовых своих поклонников был анонимом. Конторой он был вычислен еще до прихода в нее Серафима. Не брали Фана лишь по причине его связей, которые были до конца не ясны. Он был частью цепочки, которую шефу Серафима хотелось раскрыть максимально полно. Впрочем, понимая, что до краев ее добраться вряд ли удастся, Фана в определенный момент просто скинут, как отработавший свое балласт.
Понимает ли это сам Фан?
Вероятно. Как и все подобные ему. Но эйфория успеха в сети, помноженная на некоторые финансовые вливания, до поры до времени заслоняет очевидное: он не охотник, а жертва. Сакральная жертва. Одна из многих. Не первая и не последняя. Даже если успеет уехать, съедят и там. За ненадобностью.
Фан берет со спинки дивана ноут и выходит в сеть. Набирает несколько строк. Серафим получает оповещение о работе объекта и прерывает на время редактуру, успев сохранить изменение в 11 пункте, заменив «покидает» на «может покинуть»:
11. Говноядец покидает Эту страну при наличии угрозы жизни и полноценному существованию со стороны Этого государства и его рабов. Конкретные аспекты «полноценного существования» определяются индивидуально и могут в частности касаться питания, секса, одежды, мест проживания и прочих тому подобных благ, ограниченных по той или иной причине Этим государством, никогда, впрочем, о подобных «мелочах» не заботившемся по причине пункта №3.
Фан тем временем выкидывает в сеть плод утреннего вдохновения. В отличие от Серафима он мало правит свой текст, полностью доверяя авторскому вдохновению.
Утро. И что? Что в Этой стране? В Этой стране все, как и всегда: Царь и Война. Эта страна единственная из всех идет не вперед или назад, а по кругу.
Серафим пробегает текст несколько раз в поисках скрытого смысла. На поверхности его нет. Впрочем, как и во всех постах Фана. Но одна из версий Серафима как раз-таки и состоит в том, что Фан общается с людьми, его ведущими, открытым текстом со скрытом смыслом. Первый утренний пост задает тему дня, вокруг которой так или иначе вертятся последующие. Это своего рода фишка Фана. На его текст наслаиваются комментарии подписчиков, некоторые из них он свою очередь комментирует. Сегодня Царь и Война. Не новое для Фана. Но, может быть, впервые так резко в паре заявленное. Выражение «Эта страна» давным-давно перекочевало в Катехизис Серафима. Не плагиат. И до Фана куча говноядцев так говорила и говорит. Но отсылка Серафима именно к нему как первоисточнику очевидна. То же и Старик, и Лысый труп, и Рабы. Катехизис – словно заочная дискуссия с Фаном, о которой он пока не знает, а узнает, вряд ли обрадуется.
Серафим покидает страницы Фана, по опыту зная, что второго поста раньше обеда ждать не стоит. Первый пост – заявка на день. За ним долгое время ничего нет. Потом дневное подкрепление. Вечерний разворот. И полуночный пик. Всего строк десять-пятнадцать в день. Редко больше. Но с тысячами страниц комментариев и репостов. Фан – один из заметных ЛОМов прогрессивной, как принято говорить в их среде, общественности.
Отложив ноут, Фан наконец-таки покидает диван и долго-долго (на слух Серафима, двести-триста литров) стоит под душем, будто всю ночь не спал, а копал до седьмого пота. Странно, но таких помывок за день может быть две, а то и три. Они на подозрении у Серафима. Стандартная сеть чиста. Но Фан может использовать разовые, только для этого случая, источники связи и скрытые аккаунты. Всего, вопреки расхожему мнению, вскормленному шпионскими фильмами, не отследить. Особенно если объект отчетливо понимает, что за ним следят.
Выйдя из душа, Фан пьет холодный мате из крохотного, отделанного серебром калебаса. Это кухонный. Его брат (точная копия) живет в гостиной, покидая ее только для промывки. В это время суток Фан перемещается по квартире абсолютно голым, накидывая на себя что-то по мелочи ближе к обеду, совсем одеваясь только для выхода. Сбой в программе раза два в неделю, не больше. И логики здесь нет никакой. Поэтому Серафиму с утра приходится занимать стартовую позицию. Точно предсказать выход Фана в люди возможным не представляется, а до отчета шефу семь, уже чуть меньше, дней. Приходится ждать и терпеть. Но душ и все там происходящее надо как-то выводить на чистоту. Там явно что-то происходит, помимо гигиены.
Фан пьет мате и смотрит в окно. Полученные минутами ранее инструкции волнуют и пугают своей новизной. В связи с ними, а может, случайно вспоминается посещение с родителями Лицедеев в далеком, почти мифическом детстве. Blue Canary и костюм клоуна, который ему впервые в жизни предстоит сегодня надеть.
Земля красит губы в ярко-красный, единственный воспринимаемый Луном цвет. Так, несколько сбиваясь с принятого порядка, подытоживая уборку себя перед ежеутренней встречей с мужем. Сегодня по-простому. Джинсы и белая льняная рубашка. Волосы собраны в узел. Серебряные сережки-колечки да всегдашняя красная нить на правом запястье – все нехитрые аксессуары. Платье, каблуки – это завтра. Сегодня много ходьбы и требующей мужской одежды дел. Его дел. Он понял бы. Хотя платье на жене всегда предпочитал брюкам. При слове феминизм скептически морщился и со своими одиннадцатью классами и сержантской школой не мог понять, кто, почему, а главное, зачем придумал такое. Земля, выпускница крайне либерального истфака, и не пыталась вразумить его домострой. Лун был воспитан на белом и черном, своих и чужих, мужчине и женщине. Он не допускал третьего, тем более с его точки зрения перевернутого.
Проверив выставленную в ночи заварку московского ржаного и заглянув в комнату еще спящего сына, Земля спускается на первый этаж, здороваясь на ходу с древней, советских времен консьержкой, старясь не обращать внимания на ее участливый, все понимающий взгляд. Она, как и весь дом, знает: Земля направляется к альпийской горке в придомовом сквере. Горке, отданной ей жильцами. По просьбе, которой они, проявив невиданное единство, не стали перечить. Горка с минимумом цветов и трав. Мхи и камни. Закрытая со всех сторон елями, она едва видна с улицы. В весенне-осенний период – еще и с верхних этажей. Дуб-старожил закрывает ее в эти месяцы своей кроной. Место темное и сырое. Так что, если бы и захотелось цветов, вряд ли бы они здесь взошли и уцелели. Мхи и камни сопровождает лишь мелкая травяная поросль, выбивающаяся из общего холодного серо-черного колорита.
Земля выходит из подъезда. Переулок, идущий к парку и Фрунзенской, не по выходному дню наполнен людьми. Ручьи самокатеров и скейторов движутся кто в парк, кто к ступеням у Дворца молодежи и метро. Там их всегда много. Но сегодня явно больше обычного. Против общего движения, за те мгновения, что Земля созерцает окрестности, проходит только девушка с тремя кактусами. Композиция в неглубокой глиняной плошке. В присыпанной разноцветной декоративной галькой почве опунция и два шаровидных, примерно одного размера. Не разобрать, что именно. Земля провожает девушку взглядом, пока она не теряется в потоке райдеров, и идет в сквер.
Подойдя к горке, Земля замирает на минуту, блуждая взглядом по ежедневно наблюдаемой композиции мха и камней. Из привычной сосредоточенности ее выводит бабочка, кажется, белянка, но много больше обычной, которая делает над Землей круг и улетает в сторону парка. Земля возвращается к горке, становится на колени, кладет ладони на ближайшие камни и с минуту поглаживает их, наслаждаясь прохладой и мягкостью мха. После чего ложится на горку животом, нимало не заботясь о выстиранной и выглаженной с вечера одежде, прижимается к камням что есть силы и обнимает их, насколько хватает размаха рук.
Здравствуй, Лун… Любимый мой. Муж мой…
Шепчет Земля едва слышно, в который раз пытаясь представить себе взрыв, случившийся от сбившейся с курса планирующей бомбы, что привел к общей детонации огромного минного поля. Взрыв, сделавший Луна в неуловимое мгновение землей. И чуточку ветром, конечно. Чуточку. Ветром.
II
На пару дней?
Три-четыре.
Пять, шесть, семь…
Приказ.
Я сдам билеты на субботу.
Ротный звонил.
Мама с папой расстроятся. Знаешь, они…
Через час вылетаем.
Обычным рейсом? Ой, я глупая. Конечно, необычным. А у вас в полете кормят?
Сухпай.
Это опасно?
Я сапер.
Да, помню: «Всегда опасно». И все-таки, можешь считать меня дурочкой, но настанет время, когда не будет никаких саперов. Потому что не будет никаких мин!
Не пиши и не звони. Не буду доступен. Вернусь – позвоню.
Значит, с минами и саперами ты согласен?
Я – да. Война – нет.
Война! Опять война! Все время эта война. Зачем люди ее придумали?
Не мы ее, она нас. Все. Пора. Пока.
Лун, Лун, послушай… Сбросил… Мама! Мы не идем в субботу в БКЗ…
За невозможностью получить хоть какие-то останки Земля решила тогда, что Лун, растворившись в мире, все равно каким-то образом будет рядом, что он никуда не ушел. Конкретного воплощения идеи долго не было, а горка возникла случайно. На второй неделе, разбирая документы и вещи мужа, Земля обнаружила наследство Луна, о котором он никогда не говорил. Участок в шесть соток по Ярославскому шоссе, между Пушкиным и Сергиевом Посадом, на котором при посещении обнаружился летний домик в одну комнату с удобствами на улице да полузаросший плодовый сад с альпийской горкой. И если сад давно был предоставлен сам себе, горка была относительно ухожена. Странность: полное отсутствие цветов, лишь мох да камни – уже при первом взгляде бросилась в глаза. Решение сделать аналог у дома пришло сразу. В тот же день спонтанно возник и ритуал, которому по возведении горки она ежедневно следует, устав ловить сочувствующие взгляды консьержек и соседей, рассказывающих при случае друзьям и знакомым, что есть, мол, такая чудная вдова героя, от которого не осталось и следа.
Странность горки на поверку оказалось не единственной. До сих пор едва ли не каждый день Земля задает себе вопрос, кем и чем она была бы сейчас, если бы на третье посещение наследства случайно не споткнулась бы о затерявшийся в траве стальной штырь с закрепленным на нем тонким альпинистским тросом цвета хаки, заметить который стоя было практически невозможно.
Пройдя по тросу, она обнаружила на краю горки заложенный камнями и слегка присыпанный землей металлический, проржавевший по краям люк. Метр на метр. Около того. До сего дня не удосужилась точно его измерить.
Приподнять и отодвинуть его стоило долгих усилий. Это сейчас спустя три года она по необходимости заметно улучшила свою физическую форму, а тогда и ведро с водой казалось ей непомерной тяжестью. Благо у Земли хватило ума не обратиться за помощью к соседям: шумной компании студентов человек в десять, приехавших на выходные.
Освещая фонариком смартфона ступеньку за ступенькой, Земля спустилась по металлической лестнице, сделанной, по-видимому, из части стремянки, в бетонированный погреб метра два с половиной глубиной, квадрат со сторонами три с небольшим метра. Размеры прикинула по собственному телу. Поначалу погреб показался сырым и неуютным, но вскоре обнаружился автономный свет. Настенная лампа холодного света, запитанная от пары аккумуляторов, один из которых она с того дня регулярно вывозила для зарядки. Лампа с избытком на уровне пасмурного зимнего полдня осветила помещение, сразу дав понять его предназначение. В терминах, от которых Земля была далека тогда, но которые хорошо понятны сейчас, ею был обнаружен со знанием дела оборудованный схрон, способный некоторое время питать диверсионную группу в несколько человек.
Расшифровке содержимого Земля, человек тогда, мягко говоря, не связанный с оружием, посвятила не один день, придя в итоге к следующему списку:
1. С полсотни противопехотных мин. В основном «черные вдовы» и растяжки, но были и мины-ловушки разгрузочного действия МС-3, например, и ей подобные. В том числе и европейского производства.
2. Взрывчатка от тротила до гексогена в брикетах и шашках различного формата и веса. Всего чуть более тридцати килограмм в початых ящиках.
3. Четыре противотанковые мины ТМ.
Ко всему этому богатству в избытке капсюлей-детонаторов, огнепроводных и детонирующих шнуров, а также готовых зажигательных трубок.
4. Ручные гранаты. Сравнительно немного. Пятнадцать штук. Десять наших, древние эфки и РГД, вероятно, действующие. Пять, по-видимому, трофейных, украинских М-67.
Все перечисленное размещалось частью в большой сумке сапера. Преимущественно запалы и противопехотные мины. Остальное на капитальном металлическом стеллаже вдоль стены, противоположной от входа.
5. Стрелковое оружие. Компактные АКСУ, ПП-200, помповое ружье-обрез и Walther PP. Все с вероятно уже самим Луном убранными номерами. Элементарный слесарный инструмент размещался на имевшемся в схроне рабочем столе. Модель ружья так и осталась неизвестной. Впрочем, Земля не сильно искала. БК в несколько сотен патронов, как в заводских пачках, так и в разброс в жестяных банках. Немногочисленные, два десятка, ружейные самокруты с картечью 8.5 мм хранились в пластиковых кухонных контейнерах. В левом от входа дальнем углу отдельно от прочего огнестрела обнаружилась спортивная малокалиберная винтовка МЦВ-56 «Тайга» и три пачки патронов к ней.
6. Монокуляры, боевые ножи, одежда и обувь разного толка, в частности, снайперские кикимора и зимний масхалат.
Осмотрев все это и еще не имея полного представления, с чем столкнулась, Земля тем нее менее сразу припомнила не до конца ясное на тот момент слово «диверсия». Масштаб схрона привел ее к мысли о его коллективном характере. Она и подумать в тот момент не могла, что столько оружия необходимо вне зоны боевых действий одному человеку. Но группы, как стало ясно на следующий день, не было. Был только Лун, собравший все это за годы службы как на государство, так и в ЧВК.
Сейчас Земля понимает, что ей повезло, что Лун по каким-то причинам не минировал свою базу. Причины эти исчезли вместе с ним, и она может только предполагать, что он понимал: случись что с ним, она так или иначе выйдет на наследство. И рано или поздно, не дай бог еще и с сыном наткнется на схрон с известными в случае минирования последствиями.
Мысль сразу заявить о находке куда следует, разумеется, пришла Земле в голову, но продержалась там недолго. Желание самостоятельно разобраться в этой неожиданно возникшей второй жизни покойного мужа перевесило законность и здравый смысл. Тем более что и о первой его жизни ей было известно немногое. Лун не отличался разговорчивостью. Особенно о том, что касалось службы. Отдельная военная философия, порой выдаваемая им в обычных разговорах, не в счет. Земля не знала подробностей. Теперь же подробностей было хоть отбавляй. Оставалось их понять. И выстроить философию.
В помощь был оставленный в схроне планшет, никогда не виданный ранее. Он то ли не выезжал в Москву, то ли не вынимался из рюкзака Луна ни при каком случае. Да еще прятался куда-то в его глубины. Черная семидюймовая дешевая таблетка. Выход в сеть и элементарное общение, не более. Естественно, уже в разряженном состоянии. Земля не стала пытаться зарядить планшет на месте. Тем более что наличие пароля было очевидным. Решить эту проблему через знакомых айтишников можно было только в городе. Захватив планшет и сделав (как она сейчас понимает, крайне небезопасно) множество фото арсенала с целью позже через поисковики выяснить подробности, она задержалась у рабочего стола. Над ним висело две фотография. Крупные, примерно 40 на 60, и в рамке. В полусвете походили на картину, но, приглядевшись, Земля обнаружила натурную съемку. Верхняя – огромный ледник с лунным пейзажем на переднем плане. Нижняя – водопад, невысокий, но широкий, с тундровым пейзажем вокруг…
Водопад показался знакомым, но, чтобы не гадать, Земля сфотала обе фотографии, удивившись самому факту. Лун внес в это однозначно предназначенное для убийства помещение элемент какой-никакой эстетики, от которой в жизни он, казалось, был бесконечно далек.
Следующие сутки ушли на вскрытие пароля и частичное, пока что в основном по вики, знакомство с оружием и боеприпасами. Что до фото, то оба пейзажа оказались Исландией. Ледник Эйяфьядлайёкюдль и водопад Годафосс. Тема Исландии нашла мгновенное подтверждение, едва Земля вышла на рабочий стол планшета. На нем было всего три папки. Две номерных и «Исландия». В «Исландии» нашлись несколько книг по истории страны, путеводитель и два учебника исландского. Земля ни разу не слышала от Луна даже косвенного упоминания этой страны. И вдруг почти эмиграционный интерес от человека, бывшего за границей только и исключительно по причине установки или ликвидации мин, которых в Исландии не было, нет и не ожидается в принципе.
Номерные папки удивили еще больше. В каждой была информация о частных лицах. Причем в первой о двух сразу: мужчине и женщине. Вторая касалась другого, никак не связанного с первыми двумя человека. И там, и там были фото, паспортные данные, снимки домов и машин. В текстовых файлах, помимо справочной типа ЖЗЛ информации, имелись наброски явно в стилистике Луна, касательно привычек и особенностей этих людей с конкретными географическими координатами. Вбив их в сеть, Земля обнаружила в первом случае холм в парке неподалеку от дома женщины, во втором – берег реки напротив загородного дома мужчины из папки номер два. Текста было немного: по странице на каждого. Внизу каждой страницы отдельной строчкой стоял вид оружия. В первой МС-3. Во второй МЦВ-56 «Тайга»…
Уже здесь Земля начала что-то предполагать, но догадки требовали более весомых доказательств. Ничего другого в памяти планшета не было, а из всех возможных браузеров в наличии был неведомый для нее Tor. Доступ к нему тот же айтишник вскрыл заодно с доступом к планшету. Анонимность и неразглашение он гарантировал. До сего дня у Земля нет причин беспокоиться об этом. Впрочем, она не раз думала и сегодня утром в том числе, что береженого бог бережет и айтишник достоин ее отдельного посещения…
Тогда же оказавшись в сети, в которой Лун беспечно обозначился Луном наоборот, то есть «Нул», Земля наткнулась на два письма, которые Лун не читал и на которые теперь уже не мог дать ответ. Оба пришли за два дня до его гибели. Оба они были кратки и касались текущего состояния заказов, которые Лун взял, но пока еще не исполнил. На исполнение первого заказа оставалось три недели, второго – два с небольшим месяца…
Земля тогда в панике вышла из сети и вскочила с кровати. Осознание смысла заказов не имело другой версии, не могло иметь. Была ночь. Земля оставила планшет в спальне и пошла в комнату сына. Иван спал. Земля, выяснив суть второй жизни его отца не знала теперь, как с этим жить. Лун с момента знакомства стал ее частью. Банальность, избитость этой фразы не отменяла того, что с его гибелью она почувствовала себя калекой. Внезапно лишенная опоры, Земля находила ее в чем могла, и ежеутреннее объятье с альпийской горкой было лишь видимой всем частью поисков. Она пила из кружки Луна, ела из его тарелки, спала на его месте в постели, носила ту часть его одежды, которую могла носить, еженедельно делала и в одиночку съедала не любимый сыном московской ржаной. Но все это, как она поняла в ту ночь, было иллюзией единения с ушедшим. И, глядя на спящего сына, Земля вдруг поняла, что появилась возможность не только удержать посмертную близость с Луном, но и стать им. Просто исполнив то, что он не успел.
Земля вернулась в спальню. Легла на место Луна. Вошла в Tor. Открыла последнее письмо и, стараясь говорить голосом мужа, ответила, проговаривая написанное вслух, едва слышным шепотом.
Подготовка завершена. Сроки подтверждаю.
Оказавшись на Маросейке, Демо понимает, что значительно недооценил проблему. Оху… е перекрывают не только тротуары, но и проезжую часть. Точнее сказать, их непрерывное движение уничтожило разницу между частями улицы. Они снуют туда-сюда, не обращая внимания на бордюры, знаки, светофоры и разметку. Бесчисленные щелчки тейлов совмещаются в общий гул. Но Братья, пока весьма немногочисленные, ведут себя странно. Почти никакой реакции. Демо подумалось, что они ждут подкрепления. На эту минуту соотношение один к пятидесяти, если не к ста. И никого из тяжелых, вроде ОМОН. Глупо пытаться строить толпу. Тем более, что, кроме некоторого затруднения движения, предъявить все этой братии на колесах нечего. Ноль политики. Ни озвучиваемых вслух лозунгов, ни агрессии.
Демо покупает в ближайшем круглосуточном донере водички и тут же с наслаждением, не отрываясь выпивает две-трети бутылки. Выдыхает, допивает бутылку и берет еще в дорогу. Шаурмист понимающе улыбается, но ничего не говорит, по виду так же, как и Демо поглощенный происходящим на улице.
На перекрестке с Большим Златоустинским Демо, прикрываясь от авто группкой скейтеров, накручивающих 180 и 360, переходит улицу. Благо сегодня можно не обращать внимание на пешеходки и светофоры, которые и в сильном подпитии он выстаивает как положено. В таком полусознательном состоянии вдруг сказывается «душниловское», по выражению Демо, воспитание. Родители-душнилы – тема номер раз в его воспоминаниях. Здесь Демо следует второй части известной поговорки о покойных. Он говорит, по его разумению, только правду. И в ней только плохое.
Папа – госслужащий федерального уровня. Понятно, коррупционер. Мама – музыкант, флейтистка, лауреат. Понятно, бл… «Понятно,» и в том и другом случае, по разумению Демо. Оба положения он никогда и никому не доказывает, ограничиваясь констатацией факта. Тех, кому неприятно это слушать, исключает из общения. Они тоже душнилы, не любящие правды. И у них предки, как пить дать, полное дерьмо. Потому и воротят нос. Правда колет.
Подробности воспитания от душнил немногочисленны и сводятся к раннему подъему, зарядке, завтракам и такому же выстроенному отходу ко сну. Посередине – пробел, в который лишь изредка, как вчера, например, укладывается личный водитель, элитная гимназия, репетиторы пять дней в неделю и дача в охраняемом федералами поселке по выходным. Ни минуты свободы. Даже первый курс МГЮА не избежал написанного родителями графика, хотя серьезно болели уже оба, большую часть времени проводя как в местных, так и заграничных элитных клиниках. Демо поздний ребенок. На свет божий вышел на обоюдном пятом десятке. Причем во второй его половине. Так что старички, к удовольствию Демо, к моменту окончания им школы заметно сдали, а потом как-то разом по весне с разницей в месяц ушли, к счастью Демо, оставив его полным сиротой и единственным наследником первой очереди. Было и завещание, конечно – и здесь все по правилам. Но оно лишь подтвердило очередь. Демо получил все, в частности, многомиллионные счета в пяти банках и три квартиры в центре, с того дня появившись в академии лишь раз и то только для того, чтобы забрать документы спустя год после отчисления за потерю связи с академией, читай – систематическое непосещение.
В тот год он почти не покидал Маросейку и Покровку с их переулками, став завсегдатаем всего, что было в наличии: от бомжовой шаурмы и рюмочных до джаз-клуба и элитного караоке. Тогда же он стал Демо. Бесконечный пробник, по выражению одного знакомого бармена, он ни в одном месте не задерживался надолго. Эта «охота к перемене мест» вела вчера и ведет его сегодня. Демо, пробираясь сквозь толпу, не забывает отслеживать вывески. Вдруг появилось что-то новое. Место, где он еще не был, но неизбежно должен быть.
С новизной сегодня, по крайней мере на Маросейке, глухо. Все те же задолбавшие уже и кофеманов кофейни, бургеры, пельмени, блины да грузины на оба тротуара и через каждые сто метров. Из интересного, на взгляд Демо, ну разве что рюмочная да коктейль-бар. Давно не был ни там, ни там. Рюмочные и близкие к ним места временно вышли из его формата, а коктейли он запретил себе месяц назад. Тогда едва выжил, как раз после Мирона с этого бара. И вот поди ж ты сорвался вчера ни с того ни сего. Делик и сопутствующий ему Подвальчик, конечно, места как раз для разговения, сам бог велел, но Демо ведь не собирался. Ни с утра, ни к вечеру и в мыслях не было так набраться. Но Демо предполагает, а Алкоголь располагает. Занятно, что вывел он его вчера с Каретного ряда неведомыми, ой, неведомыми путями как раз на Китай-город, вторую родину. Ну, как вывел – почти вывел. Неизвестно откуда взявшаяся вонючая канава – та еще родина. Но ее, как известно, не выбирают…
Вот и Маросейке конец. И то, не велика улица. В масштабах этого города и не линия вовсе, а крохотная, едва заметная точка. Отвесив обычный для себя церемониальный поклон посольству Батьки, по странности судьбы расположенному на углу Армянского, Демо решил не углубляться, как это он часто делал, в переулки, а идти к Чистым по Покровке. Она сегодня хоть и забита чудаками на колесах, но все-таки с точки зрения перемещения гораздо более предсказуема. А цель – добраться до душа и похмельного бокала – что ни говори, в его состоянии гораздо важнее процесса.
Покровка встречает Демо заметно большим количеством Братьев. Впрочем, все равно недостаточным, чтобы начать активно действовать. Плюс три наряда гвардии и пара матюгальников с призывом не мешать движению помогают мало. Оху… е пусть и не устраивают сейшн прямо на проезжей части, но тротуары захвачены ими прочно. Кто бы мог подумать, что их вообще столько.
А что если это не только здесь, на Китае, а везде? Вся Москва захвачена Оху… ми? От Одинцово до Мытищ и от Химок до Бутово – все, все под их пятой! Точнее, колесами. Да не, не может быть.
Успокаивает себя Демо.
Нет столько Оху… х. По крайней мере в Москве. И то, Оху… е в Москве и замкадные Оху… е – не одни и те же люди. Даром, что колеса одни, а Оху… е они по-разному. Вместе им не по пути.
Демо берет очередную бутылку воды в очередном донере, на этот раз отпивая лишь глоток-другой. Пустыня в организме после вчерашнего убита, а оазис в нем – дело уже не воды, а того, из-за чего возникла пустыня. Главное, не сотворить ее вновь. Но это опять же Демо предполагает…
У поворота на Девяткин переулок Демо еще раз размышляет, не пойти ли пусть и окольными, но более спокойными по дню сегодняшнему путями, но таки идет дальше, придя к изменению маршрута только у Потаповского. Охуевшие за эти пару сотен метров достают вконец, дважды воткнувшись в Демо на полном ходу. Благо самокаты не электрические, а один из них ведет вполне себе симпатичная пигалица лет шестнадцати, одарившая Демо извиняющейся улыбкой и укатившая дальше под самый полицейский мегафон.
Свернув в заметно более свободный Потаповский, Демо сбавляет ход. Тротуары здесь много уже, но и машины в выходной день редкие гости. Охуевшие спокойно занимают проезжую часть, не мешая пешеходам.
В тот первый год сиротсткой жизни Демо бывал в Потаповском едва ли не ежедневно, где в доме 5с2 наряду с великой «Темой» всегда была парочка порядочных заведений разного профиля, забиравших у «Темы» объедки. При том потоке, что шел в «Теме» с четверга по воскресенье, на них можно было весьма неплохо жить. Но «Тема» после ухода старой команды сдулась, а с ней сдулись и остальные. Сдулся в сознании Демо и Потаповский. Все многочисленные усадьбы, особняки и доходные дома прошлого и позапрошлого века, наполнявшие по-прежнему переулок, уже не трогали и не восхищали его. Появившийся на углу с Архангельским «Сквер полководцев» и вовсе по каким-то причинам раздражал. Нет, ничего плохого против каждого из них он не имел, но, собранные вместе, они казались Демо какой-то дикой кичней, расположенной не к месту и не ко времени.
У бывшей «Темы», которой уже не было, Демо притормаживает и ностальгически вглядывается в окна, уже давно не надеясь найти в них прежнее круглосуточное счастье. Было и прошло. Хорошо, что было. Впрочем, Демо никогда не жил воспоминаниями. Ностальгия не про него. Она посещает его редко. По месту и по случаю. Как сейчас. Не заверни в Потаповский, и не вспомнил бы.
У Сквера Демо демонстративно, до боли в шее отворачивается в сторону доходного дома, поворачивая в Архангельский почти не глядя. Ноги помнят.
Архангельский минует, почти не глядя по сторонам. Лишь однажды скейтер в каком-то беспредельно огромном худи на тощее тело, каплю не доделав фронтсайд, въезжает в него. Демо чертыхается в пространство, переступает доску и в два захода допивает воду. Пустыня наносит повторный удар. Ожидаемо. За годы прекрасного сиротства Демо узнал о своем похмелье все. Оно, как Чистопрудный бульвар, было известно ему вплоть до последнего закоулка.
Чистопрудный ожидаемо оказывается одним из эпицентров людей на колесах. Хотя газоны в этой части бульвара мешают им развернуться, но у метро и Грибоеда наверняка непреодолимая пробка. Но ему туда и не надо. Прямо по трамвайным путям Демо двигается в сторону пруда, лишь однажды за время перехода уступив трамваю дорогу. Не густо. Видно, у метро их сильно тормозят. Тогда незачем менять маршрут. Бульварные аллеи переполнены. Великам всех мастей особое раздолье. На путях их много меньше. Только что пересекают их туда-сюда и все. Но все равно удобно будет обогнуть пруд и свернуть на Макаренко со стороны Белгородского проезда.
На выходе к нему, на южном берегу пруда, Демо на беду бросает взгляд в сторону воды и останавливается. Не отрывая глаз от воды, он покидает пути и идет в сторону пруда с удивлением, граничащим с приступом паники, понимая, что пространство похмелья еще не исчерпано. В нем вдруг обнаруживаются неведомые, пугающие глубины…
Кит. В Чистом пруду. Живой. Настоящий. Плывет. Ныряет. Пускает фонтаны. Но пугает даже не кит в пруду. Будоражит то, что, по-видимому, кита видит только он и никто кроме. Демо, несколько раз меняя позицию, пристально всматривается в лица окружающих. Нет. Только он.
Демо спускается к воде. Даже здесь по случаю кита никакого ажиотажа. Демо касается воды рукой. Вода как вода. Только в ней не то, что должно быть. Кит проплывает мимо. Демо отчетливо улавливает его дыхание. После Подвальчика бывало всякое. Но такое…
Демо еще раз контрольно осматривается, и возникший было приступ паники мало-помалу покидает его. Он вдруг ощущает абсолютную, неведомую исключительность. Смешивай не смешивай.
Нет! Нет!
Никому, никому, кроме него, не может привидеться такое!
Никому! Никому!
Поворачивая в Малый Козихинский, Белла то ли спрашивает, то ли просто указывает Марку.
Тут пойдем…
Идет вперед, не ожидая ответа. Марк теряется. Будучи местным, он не знает большую часть переулков Патриков, годами перемещаясь прочерченными однажды маршрутами. Малый Козихинский, так случилось, не в их числе. Нет, он разумеется был в нем, но хоть убей не помнит, куда он ведет. Следуя за Беллой, припоминает в легкой панике конфигурацию района. Да, верно. Рано или поздно этот переулок уткнется в знакомый Трехпрудный. Дальше проще. Также знакомые Большой Палашевский и Сытинский и, наконец, исхоженный вдоль и поперек Тверской бульвар. Марк успокаивается. В конце концов, это не кит в Патриаршем. Можно и спросить, если что. Народу что называется пруд пруди. Впрочем, возможно, местных среди них немного.
Что?
Белла вроде что-то спросила.
Интересуется, почему он идет с ней? Или он сказал вслух? Показалось?
Марк равняется с Беллой. Смотрит вопросительно.
Я говорю, ты какой-то пришибленный. Как пыльным мешком ударенный. Не математик случаем?
Юрист.
Да, ну? Они все дерзкие. Суды там, иски…
Я больше ученый. История государства и права. Конституционное право в основном.
Ааа… Теоретик.
Можно сказать.
То есть ни о чем и ни для кого.
Я разрабатываю поправку.
К себе?
К Конституции.
Серьезно?
О праве на смерть.
Белла останавливается. Пристально смотрит на Марка и ухмыляется.
Нет такого права.
Есть. Во многих странах это уже развитая система законов и только у нас…
Чудак! Это обязанность. Не право. Обязанность.
Повторяет Белла и идет дальше, на ближайшем перекрестке сворачивая направо, к ужасу Марка ломая сложившийся было в его голове маршрут.
Боясь потерять ее из вида, Марк чуть не бежит следом, одновременно в панике раскручивая в голове другой кошмар. Белла только что, явно о том не подозревая, одной фразой сломала плод его трехлетней работы.
Это обязанность. Не право. Обязанность.
Как кувалдой бьет Марка по голове. Слом шаблона. Радикальный слом. Вся вторая глава диссертации ни к черту. Да и первую нужно дополнять и исправлять.
И как ей это пришло в голову?
Стоп.
Где она? И где они?
Так, Большой Козихинский. Знаком частями. Спиридоньевский, Большая Бронная… Разберемся. Не страшно. А вон и она.
Белла впереди на три человека. Идет, будто наверняка зная, что он у нее за спиной. Вероятнее всего ей наплевать, рядом он или нет. Но ему теперь точно нельзя не пойти на Чистые. Надо же понять, как ей, босоногой, пришло в голову такое. Не просто же так. Бакалавриат, магистратура, аспирантура. Почти девять лет. И шаблон. Стройный и выверенный, но очевидно шаблон.
Марк по проезжей части огибает отделяющих его от Беллы людей, ловя себя на мысли, что еще полчаса назад никогда бы такого не сделал. Выход на проезжую часть вне зоны пешеходного перехода – невозможно. А нет, оказывается, еще как возможно.
Вы, то есть ты… где учишься?
Нигде. Я думаю.
Не решила, куда идти?
Нет. Я просто думаю. Смотрю, читаю, слушаю. И думаю.
Тогда про обязанность откуда?
Я думаю.
Ты изучала этот вопрос?
Просто сказала, что думаю.
Но ведь…
Что не ясно? У человека нет права умереть. Он обязан это сделать. Если нет, значит, не человек. Человек – это тот, кто умирает. И понимает, что умирает. Да, да именно так: понимает и умирает.
Но человек же может не хотеть умереть…
А толку?
…или принять решение сделать это раньше, чем это наступит естественным путем…
Позже, раньше… Чушь какая… Как на этой войне: тот, кто еще не умер, будущий труп, радуется тому, что убил и сделал трупом кого-то уже сейчас. Но ведь дураку понятно: одни мертвые убивают других…
Тогда, тогда ни в чем нет смысла. Если нет жизни, а только смерть. Смысл в противоположностях.
Нет никаких противоположностей. Все едино. Все пусто. Все страдание.
Ты буддистка?
Читала.
Впервые за все время Белла соглашается с Марком. И снова меняет маршрут, сложившийся было в голове Марка, сворачивая в Спиродоньевский. Марк не выдерживает.
Почему ты так идешь?
Как шла сюда, так и иду. Не так? Ты местный? Как надо?
Да, по большему счету… Мы же на Тверской?
Угу.
Можно и так.
Тогда в чем проблема?
В буддизме что именно? Махаяна? Хинаяна? Дзен?
Осторожно интересуется Марк, припоминая что-то из курса философии. Слова, не смыслы.
Я думаю.
Не выбрала?
Я не выбираю. Я думаю.
Но это же религия. Четкие правила, принципы…
Это не религия. И не путай работу с умом, над умом с этими своими законами.
Нельзя без закона.
Белла не отвечает, и некоторое время они идут, скорее пробираются сквозь заполнивших тротуары райдеров молча. Уже в Богословском, ожидаемо для Марка повернув на Большую Бронную, она, как бы вдруг снова обнаружив его рядом, возобновляет разговор.
Вот кит. Он по закону?
Нет.
Нет закона или кит нарушает закон?
Нет закона. Впрочем, не знаю. Я слаб в экологическом праве. Хотя тут может быть и водное, и административное.
То есть ты хочешь сказать, что вы, ну, такие как ты законники, может запретить ему появиться в прудах?
Не можем. Но мы можем реагировать по факту.
Поймать? Убить?
Зачем убить?
Ну, закон – это же сила, насилие.
Он никому не угрожает, чтобы были обоснования применить к нему такое насилие. И потом… Право объективно, а кита видим только ты и я… Постой, я запутался. Если только ты и я, значит, нет закона. Закон для всех или ни для кого. Он ничто, когда речь идет о том, что касается только двоих. Выходит, тебя, меня и… кита достаточно, чтобы отменить закон?
Спустя десять минут после первого поста Серафим возвращается на всякий случай на страницы Фана, с удовлетворением отмечая, что статистика в данном случае не то, что выше наглой лжи, а самая что ни на есть чистая правда. Фан молчит. Камеры дают привычную для этого часа картину. Фан. Диван. Завтрак. Легкий. Почти европейский. Какая-то булка с джемом в дополнение к мате. Завтрак часто затягивается, и еда здесь, как не раз убеждался Серафим, ни при чем. После почти ежедневного утреннего поста Фан будто залипает. Калебас следует за калебасом. Чайник с кипятком под рукой. Булка растягивается на десятки мелких кусочков, тщательно пережевываемых. Фан все это время находится в сети. Время от времени проверяя комменты к утреннему посту, но большую часть времени бессистемно листая новостные и развлекательные страницы. Никакой логики в просмотрах нет. Интересы – политика, криминал, чп разного толка – понятны. Но системы в просмотрах никакой. Серафим по крайней мере давно оставил попытки ее обнаружить. Фан в указанных направлениях поглощает все подряд. При этом никогда ничего не комментируя. Его публичность распространяется исключительно на собственные страницы. Это принцип, которому нет исключений, и причины такой последовательности до конца не ясны.
Еще одна загадка – почти полное игнорирование Фаном традиционных методов связи. С 500 минут его тарифа к концу месяца в отдельные месяцы остается 480—490 минут. И это при переполненной телефонной книжке. Телефонных разговоров Фан подчеркнуто избегает. Вероятнее всего, говорит по другому, купленному с рук номеру, вычислить который пока что не удается, так как, скорее всего, используется в очень людных местах.
Серафим возвращается к Катехизису. Есть время на редактуру. Останавливать группку тинейджеров, рисующих утренний лозунг прямо на высотке в районе детского сада №1500, не его дело, еще и в такой ситуации, хотя и режет глаз.
12. Говноядец, выехавший из Этой страны, сохраняет свой статус только при продолжении активного, пусть и дистанционного поиска говна в Этой стране. То есть счастливое избавление себя от проживания в Этой стране не снимает с него задачи избавить человечество от Этой страны и ее рабов.
13. У каждого говноядца может быть среди знакомых несколько говноядцев второго-третьего сорта, занимающихся поиском говна в Этой стране не профессионально, время от времени. Общаться с ними нужно изредка и, не жалея потерь, поступать с ними по говноядческой совести: отдавать их по необходимости в руки Этого государства и его рабов, спасая таким образом полноценных говноядцев для общего дела.
12 и 13 пункты, на взгляд Серафима, наиболее отработаны. Но и здесь он находит, к чему прицепиться, убрав в 12 пункте «То есть», в 13 заменив «сорта» на «уровня». Еще раз перечитывает оба пункта от начала до конца и, удовлетворенно сохранив изменения, возвращается к Фану.
Все то же. Однажды Фан «завтракал» так до пяти вечера. Впрочем, конечно, это не есть правило. В большинстве случаев не позже полудня Фан выходит из дома. Помешать этому может разве что погода. Фан чувствителен к дождю и снегу. Фан классический геостеник. Погодные «радости» Этой страны – одна из постоянных тем его размышлений. Правда, сводятся они в основном к констатации факта, что все плохо и лучше никогда не будет. Грешить на погоду у Фана получается хуже всего. В этой части своих постов он банален донельзя. Возможно, чувствуя это, Фан упоминает погоду редко. В ноябре или марте. Когда уж совсем невмоготу, когда накатывает разом то ли дождь, то ли снег, когда грязно и мокро везде: от пяток до макушки, когда даже стойкий к природным капризам Серафим нет-нет да и вспомнит «добрым» словом место, где родился и живет.
Но сегодня добрых слов не ожидается. Стандартная переменная облачность поздней весны. Хотя дождевик в чехле в кармане куртки на всякий случай. Преследованию не должен помешать ни дождь, ни ветер. Стандартный зонт занимает место, а главное, руки и весьма чувствителен к ветру. Серафим давно от него отказался. Походный набор из планшета, дождевика, бутылки воды, шоколада, орешков и личного оружия давно сформирован. В ходе сопровождения Фана по городу всегда появится возможность перехватить кофе с выпечкой или нечто подобное. Ни один выход подопечного в город не обходится без общепита. Здесь Серафиму грех жаловаться. Фан будто заботится о своей наружке. Серафиму даже иногда приходит в голову мысль, что он делает это намеренно, дабы лучше, не на ходу его рассмотреть. Иллюзий по поводу своей незаметности у Серафима нет. На этой стадии наружка уже не собирает информацию, а выводит объект из равновесия, заставляет его совершить ошибку, которой пока что не было и на ожидание которой у Серафима остается мало времени.
Да, его терпение и настойчивость – притча во языцех в отделе. Но нужен результат, а его нет. Арест очередного звена в цепи говноядцев без понимания ее начала и конца сродни провалу. Его нельзя допустить. И потому Серафим будет с Фаном вместе в любую погоду и в любое время дня, чтобы установить все пути и выходы этого противного Серафиму до ощущения мерзости человека, который спустя полчаса встает-таки с дивана и, наскоро для него (минут десять) одевшись, покидает квартиру, заставив Серафима отвернуться от входа. Контроль краем глаза. Главное, отследить, не вызывает ли Фан по ходу дела такси. Похоже, нет. Общественным транспортом Фан брезгует. Значит, пешком. Идеальная наружка. Но все равно приложения такси придется отслеживать каждые несколько минут. Пару раз Фан так уже уезжал. Приходилось догонять также на такси. Весьма неудобно и хлопотно. Сегодня, похоже, одной проблемой меньше. Возможно, Фан учитывает происходящее в городе. Сплошные красные линии по основным трассам. Еще вопрос: какое отношение он имеет к происходящему? Вся эта братия на колесах с Фаном и ему подобными. Вопрос не праздный. Заявка одна. Но поколения разные. Фан не так груб и прямолинеен, но смысл всего, что он писал и пишет, тот же. Они одной крови. Пусть большинство из этих тинейджеров на колесах наверняка не подозревают о его существовании. Но разрисовывая дороги и стены утренними пятью буквами, они занимаются ровно тем же, чем Фан и прочие говноядцы.
А что если связь прямая?
Задается вопросом Серафим, но поиск ответа на него приходится отложить. Фан выходит из подъезда. Осматривается. Обнаружив Серафима, довольно улыбается. Идет к Садовому, сразу повернув направо, в сторону Орликова переулка. Почти на углу одна из точек его общепита и точка говноядцев. Бельгийская пивная. Возможно, лучшая в городе. Серафим почти не пьет. Бокал пива – предел, за который за всю свою жизнь он выходил лишь однажды: при первом свидании с нынешней гражданской женой. Опыт получился удачным, но повторять его пока что нет необходимости. Так что при оценке данного заведения Серафим ориентируется больше на отзывы и общий антураж – приходится заходить порой. По выходным да и в будни вечером здесь живая музыка и литературные вечера. Последние, по определению Серафима, «говнядческая тусовка под поэтическим прикрытием». Серафим был дважды и быстро понял вторичность художественных смыслов и первичность политических. Читаемые тексты, впрочем, были достойного качества. Но авторы, почти все, в картотеке отдела еще с советских времен.
Фан на этих встречах проходил исключительно как зритель. Пусть и не рядовой. Знакомый владельца. Но аудитория для него мелковата. Куда уж нескольким десяткам человек в офлайне против сотен тысяч онлайн-поклонников. И не предлагает себя, наверное. И не просят.
Серафим выходит на Садовое и вскоре с удовлетворением отмечает, что предчувствие не обмануло его: Фан сворачивает в Орликов. Серафим максимально ускоряется, благо с самокатерами и скейтерами на этом легком спуске ему по пути. Надо визуально отследить вход Фана в ресторан, и Серафим едва успевает сделать это. Фана наигранно галантно пропускает внутрь какой-то парень в дизайнерском темно-синем вельветовом пиджаке с красным платочком в кармане. Хипстерский ершик, туманно-полупьяный то ли с вечера, то ли уже с утра взгляд. Серафим прокручивает в голове список. Нет, такого не значится в ближайшем круге Фана. Случайный посетитель.
Подопечный сегодня необычно подвижен. Четыре с лишним калебаса с утра дают свое. Это нужно учесть в дальнейшем. Возможно, в дизайнерской тряпочной сумке еще и походный набор на два-три калебаса. С учетом возможного пива к вечеру Фан только что летать не будет, соревнуясь с райдерами если и не в трюках, то в скорости на коротких отрезках.
Пока Серафим может выдохнуть. Фан здесь задержится на какое-то время. Серафим сбавляет скорость и уже на входе отмечает еще несколько ставших уже привычными надписей, на этот раз на здании Минсельхоза напротив. Там же и странность, на которую он как-то не обратил внимание ранее. Возможно, такое имело место и где-то на Патриках. По периметру министерства канава, больше похожая на трещину, оставляемую землетрясением. Но чего-чего, а подземных толчков в городе точно не было. Слишком специфическая инфа. Первая в рассылке всем специальным службам. Не было такого. Даже на самом минимуме Рихтера. Да и глупо подобное ожидать в Москве. Не та местность, чтобы саму по себе трясло.
Тогда что это? И почему ровно по периметру именно Минсельхоза?
На уровне предчувствия закономерности Серафим открывает камеры по ряду ведомств, и вскоре предчувствие становится явью. Три министерства и две федеральные службы окружены точно такими же трещинами. Надеясь ошибиться, Серафим выводит на экран Кремль и окрестности и опустошенно выдыхает: трещина причудливой линией тянется от Большого Каменного моста до Москворецкого, отделяя Кремль от прочей Москвы и страны рвом – сплошным, глубоким и нерукотворным.
Земля возвращается в квартиру. Переодевшись, замешивает опару московского ржаного. Теперь четыре, а лучше пять часов до итогового замеса. Хлеб пока можно предоставить самому себе. Он разберется. Он умный. Он живой.
Земля будит Ивана. Надежды на будильник мало. Отключает и засыпает вновь. Даром что спортсмен и привык жить по режиму. Выходной, по его выражению, «пересып», сменяющий будний недосып, никто не отменял. Да и можно себе позволить. Тренировка в отличие от будней ближе к полудню, а не в обычные семь утра. Плюс не стандартная для первой половины дня ОФП с толикой холостой работы в тире, а исключительно стрельбище. И взрослому радость, не то что подростку.
Земля входит в комнату сына и останавливается над кроватью. Спит. Плюс десять к будильнику. Иван похож на нее. И отношением к будильнику, и лицом, и комплекцией. От Луна почти ничего нет. Внешне не за что зацепиться памяти. От мужа психология. Из поведения, пожалуй, только неразговорчивость, да упертость в отдельных вопросах. Например, в том, что касается оружия. Практическая стрельба началась еще при Луне. Земля не приветствовала, но и не спорила. Более того, даже стала составлять им компанию, с удовольствием припоминая момент знакомства. Продолжалось это недолго. Ее неумелые потуги не укладывались в профессиональные тренировки. У Ивана почти сразу пошел спортивный результат. На данный момент уже международного уровня. Сборная страны. Хобби грозит стать профессией. Если уже не стало ей. Учитывая судьбу Луна, это пугает. Хотя есть надежда, что спортом все и ограничится. Надежда не праздная, но никак не гарантированная.
После обнаружения схрона и заказов Луна тренировки пришлось возобновить. Земля сказала тогда, что хочет отвлечься, а Иван не стал уточнять мотивы, повторно приведя ее в свой клуб на Ботаническом саду. Смутил его только выбор оружия ПМ и аналог АК «Сайга». Ружье не его профиль, и здесь он не стал высказываться. Мол, хочешь так хочешь. Мучайся. Но пистолет…
Зачем эта советская древность, если есть нормальные? Например, Глок.
Если бы он знал мотивы, если бы знал…
К тому времени в теории изучив доставшийся ей арсенал, Земля поняла, что Вальтер в тирах Москвы редкий случай, а ПМ – его очень близкая альтернатива. «Сайга» же совмещала в себе подобие калашникова с ружьем. Два лекарства в одном флаконе. Правда, спортивную винтовку в конспиративном интересе Земля нашла в другом клубе. И ходила туда независимо от сына. ПП-2000 она тогда пока решила не трогать. Всему свое время. Тем более что под первым листом, с которого надо было начать исполнять заказы Луна, стояла мина, а не стрелковое оружие и время на освоение всего арсенала у нее еще имелось. Зачем нужен весь арсенал, если заказов всего два и Лун четко обозначил вид оружия, она как-то не удосужилась дать тогда себе ответ. Просто потому что – он есть и все. И что будет после выполнения двух имеющихся заказов, Земля старалась не думать, параллельно копаясь еще и в сопутствующей оружию Исландии. Язык и культура. Для человека с истфаком за спиной само по себе интересно. Правда, язык бесил длиннотами и архаичными мелочами в грамматике, а история и культура показались какими-то пустыми и провинциальными. Извечная борьба человека с природой где-то на периферии общечеловеческого. Периферии настолько далекой, что, если бы Исландии не было, этого бы никто не заметил и в книгах, посвященных всемирной истории, не пришлось бы, строго говоря, исправлять ни строчки.
Без ремарок и исключений принята была только музыка. Чудная, странная, полярно-космическая, она затянула сразу. Исландскими стали и заказы Луна. Обозначаемые ею порядковыми числительными для рабочего пользования, они выходят в тираж точно в обозначенный срок.
Fyrsti (Первый)
В отношении Первого Лун предполагал использовать мину-ловушку МС-3 разгрузочного действия. Земля не смеет ему перечить. Кроме того, в мине ее привлекает моральная и практическая простота. В случае ее применения убивает как бы не она да и наблюдать за происходящим можно издалека. Чтобы понять механизм действия мины, Земля пользуется книгами Луна по минно-взрывному делу и немного интернетом. В книгах Земля, 110%-ный гуманитарий, не понимает почти ничего, сходу запутавшись уже в инициирущих взрывчатых веществах. В бризантных она улавливает только знакомое по прессе выражение «тротиловый эквивалент». Что до мин, то понять, как работает МС-3, Земля смогла только в самом общем виде. Благо роликов в сети с разборами более или менее подробными, а главное, наглядными, оказывается достаточно. Впрочем, она смотрит их ограничено, сразу решив не привлекать к себе внимание даже таким относительно безопасным образом.
Наряду с оружием, пользуясь заготовками Луна, Земля подробно изучает Первого, поняв, что муж искал его слабость.
И нашел.
Первый – бизнесмен. Деревообработка, бумага, мебель. Близко к списку Форбса, но никогда внутри. Слабость – аквариумы. Хобби с детства, с возрастом ставшее манией. Занимается как пресноводными травниками, так и морскими рифами. По этажу в огромном загородном доме. Общий объем далеко за 10 тысяч литров. Первый настоящий аквариумный гик. Будучи мультимиллионером, он сам занимается обслуживанием как технической части, так и дисплеев. Население аквариумов до последнего дня в каждом даже мелком случае проходит через его руки. В аквариумном сообществе ходит байка о случайно попавшем в набор живых камней куске биокерамики и диком скандале, который Первый учиняет по этому случаю, медийно уничтожив поставщика, который так и не смог полноценно вернуться в бизнес.
Но хобби Первого в отношении заказа, как оказалось при ближайшем рассмотрении, не работает само по себе, а в связке с историей любви.
За пару лет до на выставке знакомятся два аквариумиста средних лет. Отношения идут в личку да такую, что оба бросают прежние семьи с детьми. На бракосочетание супруги дарят друг другу рыбок-ангелов. Она – Clarion. Он – Мятного ангела. Так их именует Лун. Земля не стала уточнять, как рыбок называют ученые, и без труда нашла их в сети, вбив именно эти обозначения. Рыбки оказались красивыми и жутко дорогими. Так цена на Мятного достигает 30000 долларов. Ее подарок был много дешевле, но тоже не копейки. Впрочем, брак длится не долго. Через год она умирает. Рак в неоперабельной стадии убивает ее за считанные месяцы. Истерика утраты Первого приобретает особую форму. Ангелы живут вместе в отдельном аквариуме в спальне Первого, к которой с этого момента сводится его жизнь. Он почти не покидает комнату, всецело посвятив себя двум рыбам, впервые за все время отдав попечение над прочими объемами нанятой прислуге. Дом Первый покидает только раз в неделю, в четверг, строго на рассвете, посещая место, где сделал покойной жене предложение, – искусственный холм в парке, неподалеку от ее дома. Метра три высоты, не более. Приезжая, Первый всякий раз садится на траву на самой вершине. Кладет, по-видимому, на место умершей букет полевых цветов. Сидит молча около часа. После чего возвращается к ангелам. До четверга. И так по кругу уже около года, в течение которого родственники уже предпринимают пока что безуспешные попытки признать Первого ограниченно дееспособным.
История любви смущает Землю, как девочку, но недолго. В конце концов ее уже нет, а его память, как и память Земли, уйдет вместе со второй половиной некогда целого. Жалости не было. Был страх. Она никогда не убивала людей. Да что людей – ничего живого, кроме каких-либо комаров и мух. И первый раз, как и во всем, был первым. На беду, историей любви анализ Луна как раз-таки заканчивался, и Земля, не имея практики, долго ломает голову, причем здесь МС-3. Мина-разгрузка. Значит, нужен груз, который Первый в обязательном порядке возьмет или просто двинет с места. Ключевое здесь «обязательно». Повторной закладки быть не может. МС-3 обезвреживается только подрывом. Значит, Первого нужно категорически вывести из себя, не оставив ему вариантов не взяться за груз.
Как?
Однажды пронаблюдав посещение холма, Земля замечает, что Первый приходит на место в состоянии, близком к сомнамбуле. Было ли это самовнушение или действие каких-то медикаментов/наркотиков, она так и не узнает. Первый был абсолютно погружен в свои воспоминания. Что-то новое на вершине холма он может и не заметить. Проблема – охранник, неизменно его сопровождавший. Он точно обратит внимание на любую нестыковку в программе и наверняка захочет проверить, что и как. Значит, грузом должен быть предмет, который бы вернул в реальность именно Первого.
Решение пришло при случайном чтении одного из многочисленных форумов аквариумистов. Один из них с нескрываемым презрением упомянул гуппи как ничтожный предмет интереса любителей и новичков. И не то чтобы все с ним оказались согласны, нашлись их ярые защитники, но Первый, очевидно, гик из гиков, и, возможно, не потерпит…
Накануне очередного посещения Первым холма Земля покупает в маркетплейсе круглый десятилитровый аквариум. Пять гуппи она берет в разных магазинах и за наличные. До утра аквариум стоит в ее комнате. О его существовании никто не знает. Аквариум и рыбок Земля проносит мимо вахты в закрытом пакете, а Иван еще со времен Луна не имеет привычки заходить в родительскую спальню просто так, без приглашения.
В тот памятный своим первенством четверг, незадолго до рассвета, Земля устанавливает аквариум на холме поверх поставленной строго по инструкции на боевой взвод МС-3 точно на том месте, на которое Первый каждый четверг кладет полевые цветы. Для маскировки мины Земля накрывает ее старым плащом, для верности густо испачканным, создавая впечатление ночевки кого-то без определенного места жительства. Все манипуляции Земли, как показало в дальнейшем следствие, остаются незамеченными. Камер в этой части парка не наблюдается. Охрана спит на парадных входах. Что до редких бегунов и собачников, то холм находится в стороне от их обычных маршрутов.
Установив мину, Земля занимает место метрах в двухстах от точки, запасшись на всякий случай одним из многочисленных найденных в схроне Луна монокуляров.
Первый является строго по расписанию в сопровождении водителя-охранника, держащегося по обычаю метрах в десяти позади, обеспечивая хозяину необходимое по случаю одиночество. Первый несет всегдашний букет. Несет с все тем же сомнамбулическим погружением в прошлое. Но лицо его резко, до нервного гневного тика меняется, едва Первый замечает на вершине сооруженную Землей конструкцию. Что конкретно выводит Первого из себя: гуппи, аквариум или плащ – останется тайной, но его реакцию Земля просчитывает верно.
Ускорившись, Первый быстрее обычного достигает вершины холма, стремясь, кажется, во что бы то ни стало убрать аквариум-чужак со святого для него места. Охранник, заподозрив что-то неладное, бросается следом, но поздно. Он получит в итоге лишь «незначительные осколочные ранения и легкую контузию».
Что до Первого, то у него не было шансов – МС-3 срабатывает штатно. Ее сестра по внешнему виду и массе тротила, ПМН, как правило, отрывает ступню, когда и выше. Характер ранений Первого Земле неизвестен. То, что они оказываются несовместимыми с жизнью и «известный предприниматель скончался на месте», она узнает из дневных новостей. Тогда же, зафиксировав факт взрыва, Земля спешно покидает парк, не в силах пока еще смотреть на дело рук своих. Это придет позже. И принесет неожиданное удовольствие. Пока же на выходе из парка ее, как водится, рвет. Киношная банальность, вдруг оказавшаяся правдой. Банальность, которая больше ни разу не повторится.
III
Я знаю, где ты был. Я видела по…
Как концерт?
Не ходили.
Где видела?
Страшно было?
Да.
Врешь. В новостях.
Твои?
Спят. Это Георгий? Какой степени?
Разбудим? Четвертой.
Ничего. Давно легли.
Котлеты?
Вчерашние. Я думала…
Задержали. Особист.
Тебя?
Политика. Объяснял.
И что теперь?
Котлеты.
Я про войну.
Идет.
Но ведь сказали мир…
Где-то идет. Не бывает, чтобы не шла…
Завтрак с сыном на кухне как ритуал. Всегдашняя еще при Луне яичница. Меняются виды. Земля иногда уговаривала его на пашот. Был не восторге, но съедал все. Земля любит сваренные всмятку с крупной морской солью. Иван предпочитает омлет.
Земля наблюдает, как сын неторопливо крошит омлет вилкой, листает страницы в соцсетях, отламывает ломти хлеба, цепляет вилкой черри в салате, мычит, жуя, что-то не всегда раздельное в ответ на ее редкие вопросы. Обычный подросток. Дети клиентов из той же оперы. Другое дело, что она общается с ними официально и по предмету, а здесь сын. Еще и в отсутствие отца, который для него был богом. Она же хоть и мать, но просто земная женщина. С ней можно пререкаться. Или того хуже – не обращать внимания. До скандалов доходит редко. Ивана, как и Луна тяжело вывести на эмоции. Один темперамент. Торжествующая флегма. Помогает ему в спорте, но в быту напряжение часто витает в воздухе. Мелочи вроде цвета кроссовок и «чтобы к десяти был дома» цепляются одна за другую, превращаясь пару раз в месяц в хлопающие двери, звенящую посуду и напряженное суточное молчание с примирением таким же беззвучным, без положенных где-то и у кого-то извини и прости.
Ее вторая жизнь, столь отличная от первой, репетиторско-учительской, будучи абсолютно скрытой от сына, никак не влияет на их отношения. Земля умеет хранить секреты. Выездная работа и частое отсутствие дома в помощь. Иван не видит в ее отлучках ничего необычного. Земле даже не хочется представлять, что будет, если он вдруг узнает, в чем порой их причина. Она не придумывает заранее ни объяснения, ни оправдания. В конце концов, он сын Луна. Он все в конечном итоге решит сам. А ее просто поставит в известность.
Пока же на омлете в четыре яйца, еще и с хлебом и салатом Земля, дивясь и радуясь аппетиту сына, припоминает Второго. С ним она впервые посмотрела жертве в лицо, а после так же, как и Иван сейчас, много ела. И улыбалась, как сейчас. И даже смеялась. До слез смеялась.
Anna? (Второй)
Соблазн использовать МС-3 и далее, раз все так удачно прошло с Первым, разумеется, был. Но еще в тот четверг, сразу после рвоты, Земле приходит в голову мысль, что нельзя повторяться, нельзя иметь почерк. Тем более такой заметный. Единичное использование армейской мины не приведет по цепочке к действующим и бывшим военным (пусть уже и погибшим) и их родственникам.
Мало ли каким путем одна МС-3 могла здесь оказаться?
Да кто угодно мог вывезти ее из зоны боевых действий. Но серия неизбежно вызовет проверки. Их надо избежать, если есть такая возможность. Тем более, что Лун, как в случае с Первым, четко обозначил оружие в отношении Второго: спортивная малокалиберная винтовка с максимальной кучностью МЦВ-56 «Тайга» под патрон 5.6. Обозначена была и точка на карте, которую, по аналогии с Первым, Земля прочитала как место исполнения заказа. Прибыв на нее (электричка под ЦКАД и три километра лесом по более или менее проходимым тропам), она понимает, что выбор оружия, как и в Первом случае, идеален. Обрывистый, густо заросший берег реки шириной в этом месте метров семьдесят-восемьдесят. Усадьба Второго напротив. Беседка для медитации выходит к воде. Исполнена в китайском стиле. Берег дополнительно укреплен камнем. Проход вдоль берега с прочих участков вопреки всем законам закрыт глухим каменным забором. До цели с учетом ширины обрыва на ее стороне не более ста метров. Спрятаться есть где. Не попасть в неподвижную мишень еще и с малокалиберной винтовки сложно. Подготовленному человеку сложно. Но тогда еще она не могла считать себя таковым.
Некоторое время уходит на знакомство с оружием и тренировки. Благо патронов достаточно. В одном из клубов нашелся и полный аналог того, что у Земли на руках. С винтовкой Луна тренируется на местности, неподалеку от схрона. Находит похожую точку на обрыве местной речушки.
«Тайга», конечно, оружие максимально комфортное, но для новичка любой огнестрел поначалу проблема. Земля сдергивает, пережимает, зацеливает – обычные беды. Приходится много читать и смотреть. Настрел в итоге относительно невелик. Около шестисот с обоих стволов. Время поджимает. Смущает еще маломощность оружия, впрочем, на поверку оказавшаяся достаточной для убийства человека при попадании в голову, шею, сердце. На руку и относительная бесшумность. Что до мощности, то в ходе самостоятельных тренировок обнаруживаются патроны с экспансивными пулями. Вероятно, самоделки от Луна. Он просто сделал насечки по кругу для раскрытия оболочки. Не сразу поняв, что это такое, Земля едва их не выбрасывает, решив, что они брак. И только опять же почитав и посмотрев материал по теме, понимает, что именно их нужно использовать. Впрочем, даже при использовании такого боеприпаса гарантированно, с одного патрона заказ исполнялся только при попадании в голову.
Охрана Второго не заходит в беседку, оставаясь на некотором от нее удалении. Вооруженная стандартными девятимиллиметровыми пистолетами, она, учитывая расстояние и скрытность оружия, вряд ли может серьезно угрожать Земле, стреляя в белый свет как в копеечку. Но открытие перестрелки не входит в ее планы. Один-единственный выстрел и скрытный отход. В идеале охрана, разбираясь, что и откуда прилетело, так и не откроет огонь. Земля должна уйти абсолютно незамеченной, получая фору по крайней мере в пять минут. Второй выстрел если и мог быть, то только по лодке. Также стилизованной под Китай пироге на веслах, привязанной к ступеням, спускающимся от беседки к воде. Другого средства переправы не было. Брод выше по течению. Метров двести. Здесь яма. Метра три-четыре. Только плыть. Впрочем, оставалось вопросом, насколько она может повредить лодку и стоит ли тратить на это время. Затопить ее быстро с малокалиберной винтовки невозможно. Переправа не займет и нескольких минут. Она просто не успеет затонуть за такое время. Не лучше ли просто уйти, пока охрана будет корпеть над телом и разбираться, откуда именно был выстрел.
Очевидность ответа несколько успокаивает Землю. Удобной была и ситуация, в которой все должно произойти. Второй действительно регулярно медитирует. По ее наблюдениям, едва ли не ежедневно, с акцентом учитывая его занятость на выходные дни. Медитирует лицом к реке и часто с открытыми глазами. Приглядевшись, на второй-третий раз Земля понимает, что он максимально погружен в себя и не видит при этом дальше своего носа. Охрана без какой-либо оптики разглядеть ее в диком сборище кустов и деревьев на противоположном берегу не сможет ни при каких условиях. Собаки, которые могут что-либо почуять, остаются на воротах, на противоположном конце усадьбы. Насколько Лун все это просчитал, остается неизвестным. Остается обеспечить пути отхода и решить, что делать с оружием и снаряжением после.
Стандартное «оставить все на месте» Земля, покопавшись в сети и в книгах по криминалистике, отвергает. Не должно остаться никаких следов. В том числе и ДНК. Понимая, что ее суждения могут выглядеть дилетантскими, а возможности отечественной криминалистики она несколько преувеличивает, Земля тем не менее неуклонно решает следовать этому принципу. Мина уничтожила практически все следы в Первом случае. Теперь Земля должна позаботиться об этом сама.
Она приезжает на место за полночь на такси. Выходит не на ближайшей к обрыву ж/д платформе, а на следующей от Москвы. Лишние три километра по СНТ и посадкам добавляют физической нагрузки, но обеспечивают скрытность выхода на точку. Винтовка разобрана и уложена в рюкзак частями. Догадаться, что Земля с оружием, невозможно.
Придя к обрыву уже в предрассветных сумерках, Земля заворачивается от комаров в снайперскую кикимору и дремлет до будильника на вибросигнале. Съедает несколько кусков сахара и обозревает в монокуляр окрестности. Пусто. Тихо. Загородная весенняя благодать. Никаких признаков, что она как-то обнаружена. Винтовка собирается на рассвете, примерно за полчаса до обычного появления Второго в беседке. Рюкзак с основной одеждой сразу закинут на спину. Кроме того, на всякий, чтобы уже не вставать с места, она надевает памперс, на случай если медитирующий вдруг основательно задержится.
Второй не дает ей шанса освежить детские воспоминания и появляется всего-то с десятиминутным опозданием. Одинокий охранник (еще одна удача, обычно двое) остается поодаль. Второй садится в позу лотоса, для своих лет он удивительно гибок и подтянут, кладет кисти на колени ладонями вверх, соединяя большой и указательные пальцы в претендующую на вечность Гьяну мудру.
Земля прицеливается точно над переносицей, стараясь не думать, что этот мирный по виду человек убрал лет двадцать назад всех друзей-компаньонов и захватил их бизнес. Да и потом, пользуясь положением, крал, убивал, вымогал, и даже эта беседка, построенная для столь возвышенного, нарушает закон. Местным не пройти по берегу, но Второму нет дела до этого быдла, ведь он хочет стать Буддой, не иначе…
Но прежде он человек. Земля опускает ствол. Убить миной и убить вот так, в лицо – не одно и то же. Земля едва не встает и не покидает точку. Чудом сдерживается. Благо медитация длится не минуту. Второй дает ей время взять себя в руки. Дыхание сбито, ладони взмокли. Как спасительное именно тогда приходит исландское, всем однажды ставшее известным, чем-то похожее на мантру.
Эйяфьядлайёкюдль.
Произносит Земля шепотом, максимально копируя акцент, произнося не как пишется, а «тл». Вулкан, о котором все слышали, но имя которого никто не может произнести.
Эйяфьядлайёкюдль.
Лечь на место, вложиться и прицелиться.
Эйяфьядлайёкюдль.
Не ловить мушку.
Эйяфьядлайёкюдль.
Выровнять дыхание.
Эйяфьядлайёкюдль.
Успокоиться.
Эйяфьядлайёкюдль.
Целиться двумя глазами.
Эйяфьядлайёкюдль.
Не думать ни о чем, кроме…
Эйяфьядлайёкюдль.
Он человек. Но…
Эйяфьядлайёкюдль.
Так надо.
Эйяфьядлайёкюдль.
Лун так решил.
Эйяфьядл…
Земля задерживает дыхание и медленно, как по учебнику, прожимает спусковой крючок.
Пуля, улучшенная Луном чуть, сантиметр, сойдя с маршрута, входит Второму в лоб над правым глазом, брызнув тоненькой струйкой мозга и крови. Дождавшись того, как Второй, покачнувшись как неваляшка вперед-назад, падает-таки на спину, Земля, подобрав гильзу, отползает назад метров двадцать по заранее расчищенной тропе и, только там поднявшись, бежит что есть силы прочь.
Отход продуман до мелочей.
Первой, на краткой остановке, снимается кикимора. Бежать в ней то еще удовольствие. Метров через сто Земля отделяет от винтовки прицел и завернув ее в кикимору, бросает в середину болотца, которым по счастливым обстоятельствам набиты местные торфяные по грунту посадки. Земля дожидается полного погружения винтовки и бежит дальше. Еще с полкилометра по пересеченке, и в очередное болотце уходит прицел с гильзой и три запасных патрона. Дальше пара километров до СНТ. Нахоженная грибниками и местными тропа. Благо никого навстречу. Удача.
Полностью Земля переодевается у мусорного бака в СНТ. Мусор, как было замечено еще в ходе разведки местности, на удивление регулярно вывозится. Лучше бы сегодня. Но это уж как бог даст. Земля сбрасывает в бак кеды, белье, памперс. Закрывает подвернувшимися под руку обрывками обоев. Собаки поднимают лай, но с этим ничего нельзя поделать. Да и не беда. Обычное дело. Вряд ли кого-то этот дежурный лай заставил подняться и выглянуть на улицу.
Выйдя на платформу, Земля садится в час-пиковую электричку, которая пока еще не набита полностью. Находится даже место рядом со старушкой-садоводом, которая заводит было беседу про рассаду и огурчики, но Земля всем видом показывает, что хочет спать, и она отстает. До метро Земля делает вид, что спит. В наушниках как успокоительное исландский плейлист на сотню с лишним треков, играющий по кругу. Но полностью убрать вид падающего на спину Второго не удается. Картинка то и дело возникает в сознании. Неприятно, но и не тошнит, как после Первого. Нет даже позывов. Напротив, мучительно хочется есть. Оказавшись дома, Земля в полчаса опустошает холодильник: с грамм триста мясной нарезки, около того сыра. Все поверх суточных щей, гречневой каши, овощного салата и полбуханки домашнего ржано-пшеничного хлеба. Благо Иван в школе. Иначе немало бы удивился. Двухсуточная норма, не меньше.
Насытившись, Земля принимает долгий теплый душ и в халате валится на кровать. Полежав на животе, переворачивается на спину и отчетливо, громко, не боясь быть услышанной, говорит, будто ставя точку.
Эйяфьядлайёкюдль.
После чего Землю накрывает приступ смеха, который эти стены не слышали с момента отъезда Луна в последнюю для него командировку. Спустя минуту Земля ловит себя на этой мысли и умолкает. Смахивает ладонью выступившую слезу. Но улыбка, уходящая в правую щеку кривой усмешкой, остается на лице. Земля не в силах ее убрать.
И не пытается.
Демо, опять переулками, выходит на Садовое у Красных ворот. Одного взгляда хватило, чтобы понять – Москва резиновая. Будто эшелонами по железке подвезли и разом на Трех вокзалах выкинули. Подключив еще и МЦД для пущей массовости.
Приняв к этому времени душ и пару «Кровавых Мери» по весьма вольному рецепту, Демо не то чтобы совсем пришел в себя, но заметно приободрился. Желание прилечь, которое преследовало его всю краткую дорогу от Чистых до дома, прошло, как и не было. Под настроение он подобрал гардероб на день. Свежая белая рубашка. Вельветовый пиджак. Красный платочек в кармашек. Эстетики ради. Новые светло-синие джинсы. Причесываться лень. Так, навел прямо руками ершик-хаос и достаточно.
Третья Мери выводит Демо на улицу, ведя запасными маршрутами: Большими Харитоньевским и Козловским. Выходить с Боярского на площадь уже не хочется – давка. И то. Полно искомого для скейтов и самокатов гранита. Раздолье для олли и флипов. Но что поделать. Надо идти. Вожделенный пивной ресторан на той стороне наискосок, в Орликовом.
Присоединиться к Оху… м или к Братьям мыслей нет. Любая общественная активность для Демо лишь повод для мемов, которые на бесконечном досуге он даже придумывает и распространяет. И те, и другие – возможный мем. И только. В данный момент просто-напросто мешают пройти.
Не возникает желания у Демо и вернуться к прудам, дабы выяснить, что это было: минутное помешательство или окончательный диагноз. Бог с ним, с китом. В конце концов, раз есть вода, пусть и пресная, так и кит может быть. Ссылка на вчерашнее рабочая. Остальное лучше оставить случаю.
На удивление ни разу ни с кем не столкнувшись, Демо пробирается к долгому пешеходному переходу у Минсельхоза, который, как ни странно, пытается и не без успеха работать. Окружающим пока что не удается совсем блокировать движение. Садовое все-таки не узкие улицы в старом центре.
Ожидая зеленого, Демо машинально считает однообразные пятибуквенные надписи, густо покрывшие доступные для протестующих красноватые стены министерства. С десяток – не меньше.
И зачем столько?
Будто одной недостаточно, чтобы исчерпывающим образом выразить мысль.
Постой… Постой…
Демо лезет в телефон и открывает личку в ВК. На днях кинул на страницу, нет, не мем, а текст. Но тоже с юмором. Бывает с ним и такое. В тот день вдруг вспомнился начатый и – слава предкам, так рано ушедшим, – брошенный юрфак.
ПРАВО НА «ПОШЕЛ/ЛА/ЛИ ТЫ/ВЫ НА Х…».
ДАЛЕЕ ПРАВО НА «НА Х…».
ПРОЕКТ ПОПРАВКИ К КОНСТИТУЦИИ.
ДЕМОВЕРСИЯ.
Статья №0,5—0,7-литр
1. Право на «на х..» является естественным и неотъемлемым правом гражданина РФ.
2. Право на «на х..» распространяется в том числе на любое действие или бездействие органов государственной власти, в случае их явного противоречия естественным правам и свободам человека и гражданина.
3. Лица без гражданства и иностранные граждане, законно находящиеся на территории РФ, пользуются правом на «на х..» на общих основаниях.
4. Право на «на х..» одного человека ограничено исключительно правом на «на х..» другого человека, посему толкование права на «на х..» находится вне компетенции судов РФ. Все конфликты, возникающие вследствие применения права на «на х..», разрешаются непосредственно гражданами в свободной, не нарушающей права человека форме.
5. Право на «на х..», как правило, выражается на родном для заявителя языке. Иное не возбраняется. Соотнесение высказанного с государственным языком РФ и государственными языками республик, входящих в состав РФ, факультативно и не требует экспертной оценки. Все спорные случаи разрешаются согласно пункту 4 настоящей статьи.
Демо убирает телефон, контрольно обводит взглядом разукрашенный Минсельхоз, ухмыляется и шепчет не без удовольствия.
Вот твари… Спи… ли!
Демо переходит Садовое и уже вблизи рассматривает лишенные какой-либо художественной ценности граффити. Еще раз довольно ухмыляется и пересекает Орликов. Здесь пусть и выезд на Садовое, но все-таки не оно. Здесь Охуевшие уже взяли власть в свои руки, предоставив пешеходам равные с автовладельцами права.
Взявшись за ручку двери пивной, Демо оборачивается и понимает, что до боли знакомы ему здесь не только слова. Трещина вокруг министерства создавалась явно той же, что и на Ильинском сквере, рукой. Один почерк. Не экскаватор, не лопаты, а непонятно что. Не землетрясение же в самом деле. Так выверено вдоль и вокруг административных зданий и, кажется, нигде кроме. Хотя по Китайгородскому трещина шла дальше Администрации. Много дальше. Почти до реки. Хотя поди узнай, что там под землей в центре. Может, все и верно.
Может.
Соглашается Демо и вдруг чувствует дыхание за спиной. Оборачивается и после секундой паузы расплывается в улыбке. Лично не знакомы, но видел этого чудака с тряпичной сумкой здесь неоднократно. Можно сказать, как и Демо, постоянник. Следовательно, друг и брат. Фигурально выражаясь. Не пили вместе. Поэтому ничего пока, кроме улыбки. Пропустить вперед. Это да. Глядишь, что и завяжется. Хотя по лицу больше смахивает на травопоклонника. На худой конец, матемана.
Тогда чего торчит в пивной? Еще и бельгийской? С ее-то крепостью!
Нагружает себя вопросами Демо и бредет, не обращая внимания на хостес, на второй этаж. Должна бы уже за столько лет запомнить, а не спрашивать. Или стойка, или балкон. Балкон утром и днем. Стойка вечером.
Что тут непонятного?
Сокрушается про себя Демо и занимает место за двухместным столиком. Отличный обзор. Почти над стойкой. При обнаружении внизу знакомых переместиться можно быстро. Нет, не прыгать, конечно. До такого Демо еще не дошел. Мысли были. С пяти бокалов траппистского едва не ушел однажды. Но ограничился ими. Пивная – место для очень многого, но не для проверки способности летать.
Демо заказывает подошедшему официанту обычный для последнего времени бланш и осматривается. Новый «знакомый» здесь же, за спиной, на диванчике в углу. Ушел в планшет. Переносная клавиатура. Набирает не всеми пальцами, но быстро. Навык, однако.
Может, блогер?
Может. А может, и нет. Один такой знакомец турбинами торгует. Для ТЭЦ. Быстро торгует. Но пьет, кроме пива, только водку. И разговаривает преимущественно матом. Так что скорость набора текста не повод объявлять человека блогером.
Напротив Демо садится парень в демисезонной куртке цвета хаки. Недешевой, но и не первой свежести. Спокойный. Уверенный. У такого гопники в Бирюлево не спросят закурить, пропустят – себе дороже. И не то чтобы крупный, обычной комплекции, но на размеры только тинейджеры ведутся. И явно ни капли ни вчера, ни сегодня. Пустой для знакомства человек.
Зачем вообще суда приперся в такой день и час?
Демо возвращается к блогеру. Здесь есть виды на беседу. Не пить же молча. Тем более заочно как бы знакомы. Причем один раз даже сидели рядом. В банкетном зале на поэтическом вечере. Демо тогда решил разнообразить отдых. Не вышло. Поэт-то был. И стихи. И вечер. Но набрался Демо, как обычно. Блогеру на такой тусне самое место. Вот и повод…
Демо провожает взглядом прошедшего к блогеру официанта. Траппист. Дорогой.
Да, спасибо.
Бланш доставлен на том же подносе. Демо с наслаждением выпивает разом полбокала пшеничного. Очень в тему. Вот что значит чувствовать организм. Стаж. Еще корюшки с крупной солью и пом-фри, и норма. Как и не было вчера. Куда только кита деть?
Без него все было бы как всегда. А так нестыковочка. О как. Куртка-то пьет вишневый крик с утреца.
Не голубой ли случаем?
По виду нет. Впрочем, эта братия, вследствие особой любви к себе государства, в последнее время часто шифруется. Хрен поймешь, пока вдруг не начнется контакт. И все. Пиши пропало. Конец натуралу. Одного раза, вопреки известному принципу, достаточно. Не смыть. Не отмолить. И без срока давности. Лучше вообще на него не смотреть, не давать повода. А блогер свой человек, хоть и хмырь с виду.
Вы меня не узнаете?
Блогер отрывается от планшета.
Там. В банкетном. Поэт. Не помню фамилии. Еврей, понятно. Стихи читал.
Я не поэт.
Я говорю, я там был. И вы то же.
Возможно.
Точно.
Блогер, мельком посмотрев Демо за спину, прячется в планшет. Но Демо одним вопросом возвращает его на свет божий.
Скажите, а вы никогда не видели кита в Чистых прудах?
Только выйдя с Сытинского к Новопушкинскому скверу, Белла, к облегчению Марка, который к этому моменту успевает запыхаться, делает остановку, тут же ставя ему очевидный диагноз – не ходок.
Впрочем, и Беллу утомили райдеры. Ни секунды покоя. Ни больше пяти метров по прямой. Остановки, уклоны, выходы на проезжую часть и возвращения на тротуар. Но и бульвары не обещают в этом смысле легкой прогулки. Марк ловит общее настроение.
Может, все-таки метро?
Белла вдруг заметно меняется в лице.
Я не могу гарантировать. Пока не могу. Может, вернуться. Нельзя приказать. Хотя пытаюсь…
Ты была на станции или в вагоне?
В торце. На другом конце от…
Только метро?
Любой транспорт.
А как же…
Хожу.
Я раз в неделю бываю на Чистых. В Вышке. Одна пара.
Брат там. Прямо как ты.
Я?
Умный. Студент пока.
Не больно босиком?
Привыкаешь.
Пластырь?
Шрамы на спине и ногах. От щиколоток до шеи. Теперь юбка в пол как тренд… Я как раз повернулась и смотрела в следующий вагон… Стекло вперемешку с железками всякими. Шесть часов всю эту мелочь вытаскивали. Лицо и голову в целом почти не задело… Одна стекляшка. Но прошло. Едва заметно… Пластырь – это так…
Как макияж?
О, ты можешь шутить?
Извини, я не хотел…
Вернулся ботан.
Не без разочарования, но и без гнева ставит Белла еще один диагноз и направляется к Тверской. Марк идет следом, не дав даже толике вопросов «зачем и почему» возникнуть в сознании и помешать ему. Но не сделав и пяти шагов, он останавливается. Нельзя не остановиться. Тем более ему.
Белла, огибая группы райдеров и отдельных самокатеров, идет, не касаясь земли ногами, паря над ней не высоко, сантиметров пятнадцать-двадцать. Ее голые, грязные от пыли пятки, возникая из полы юбки, бьют Марку в глаза, так что он жмурится, защищаясь от наваждения, а когда открывает глаза, то теряет Беллу из вида. Ужас, охвативший Марка в эту секунду, срывает его с места, и к еще большему ужасу он через пару шагов отмечает, что и он, по-видимому, не касается земли ногами. И это не прыжки и приземления, а именно полет. Марк пытается по ходу опуститься на землю, но, не имея опыта полета, а, следовательно, прекращения его, он лишь отчаянно тянет носки туфель вниз, продолжая между тем движение. Но главное – Белла. Бог с ним, с полетом.
Где она? Куда пропала?
Марк замечает Беллу у перехода на Пушкинскую-Тверскую. Она стоит на земле и напряженно смотрит вниз, будто готовясь к чему-то важному и сложному. Марк ускоряется, за несколько метров до Беллы с облегчением ощутив твердую поверхность под ногами.
Что это было? Что? Что?
Некогда отвечать. Вопросы потом. Главное, он не потерял ее. Это главное.
Марк подбегает к Белле и замечает, что она тяжело дышит, но это не следствие движения, а попытка успокоиться. Он бросает взгляд в переход, и до него доходит очевидное. Метро, машины, подземный переход – одна цепочка. И если первые два пункта, пусть и со значительными потерями во времени, избегаются, с третьим в большом городе рано или поздно придется столкнуться. Но ведь можно было просто перелететь Тверскую.
Не получилось?
Предполагает Марк, тут же ловя себя на том, что он принял чудо за реальность и требует его продолжения.
А был ли этот полет? Был ли кит? Есть ли она? Может, все это не более чем помутнение рассудка?
Надо проверить. И Марк делает то, чего не делал ни разу в жизни. Он протягивает руку и дрожащими пальцами касается плеча Беллы.
Она поворачивается к нему. Взгляд растерянно-испуганного человека, пытающегося взять себя в руки. Но присутствие Марка как само собой разумеющееся. Ноль внимания на его руку на плече. Марк несколько секунд подбирает слова и решает-таки не ходить вокруг да около.
А как же… сюда?
Не помню.
Перелетела?
Чуть было не спрашивает Марк, но вопрос остается мыслью. Пальцы на плече горят как на углях. Спасаясь от ожога, Марк убирает руку, но только для того, чтобы через секунду совершить еще более невероятное для себя. Он берет Беллу за руку. Не все пальцы сразу, а только указательный и средний.
Пойдем.
Я могу идти, но… Я не могу видеть. Людей. Толпу. Там. Не могу.
Закрой глаза.
Марк предлагает очевидное и забирает оставшиеся пальцы в свою ладонь. Белла кивает, и они вместе делают недостающие пару шагов к первой ступени. Марк ждет, пока Белла закроет глаза, не обращая внимания на то, как обходящие их люди ругаются, мол, встали тут на проходе всякие. Белла делает несколько глубоких вздохов-выдохов и закрывает глаза.
Идем.
Марк делает первый шаг.
Первый раз в жизни выступая поводырем, он идет медленно, задерживая на мгновение ногу над каждой ступенью, глядя больше на Беллу, потом уже под ноги. На середине лестницы поняв, что можно идти быстрее, он ускоряется и вскоре предупреждает.
Спустились. Поворот. Направо. Теперь прямо.
Белла молча подчиняется его движению. Марк подстраивается под скорость потока едва ли километр в час. Идут спокойно, но Марк отмечает, что Белла сильнее, чем на ступенях сжимает его пальцы и чаще дышит, ничего не видя, но ощущая ранивший ее однажды морок подземки. Попытки ускориться тщетны. Поток сплошной. На выходе к «Известиям» Марк снова предупреждает.
Налево. Ступеньки вверх.
Белла ищет ногой первую. Задержка краткая, но вызывает очередную порцию шипения со стороны обгоняющих. Марку не до них. Он терпеливо ждет, когда Белла сделает первый шаг. Когда это происходит, Марк идет с ней нога в ногу наверх, с подступившей вдруг тоской понимая, что он, поводырь, скоро кончится, что держать Беллу за руку не будет больше повода и его снова и снова придется искать.
Кит Демо веселит Серафима. Приходится даже отвернуться, чтобы Фан не заметил улыбку на его лице. В том, что собеседник Фана шутит, у Серафима нет сомнения. Его жизнь с детства не выходит за рамки здравого смысла. Вот и расположившись прямо напротив Фана, он не действует ему вопреки. Вероятность, что Фан разорвет дистанцию и подойдет с претензией, ничтожно мала. Его смелость ограничивается сетью и словами. Он не человек дела. От реальности Фан прячется. И даже выходя в нее, старается касаться ее по минимуму. Одни и те же места, одни и те же маршруты. Обнаружить что-то новое в этом круге – мечта несбыточная. Пока что подопечный держится, но нотки беспокойства налицо. Серафиму уже в ресторане приходит извещение о новой публикации Фана. Вопреки обычному графику. Двух постов в первой половине дня на памяти Серафима не было никогда.
В Этой стране все и вся рано или поздно становится армией.
Его тема и стиль. И про Эту страну. И про ее единственного во все века и поколения друга. Кажется, что-то подобное уже было, но не столь кратко и емко. Второй за утро пост, конечно, выбивается из колеи, но при этом Фан не меняет привычное место. Серафим садится напротив. Попавшийся по случаю Демо, пытающийся разговорить Фана, придает разнообразия уже ставшей рутинной наружке. Кит на Чистых лишь на мгновение сбивает Серафима с толку. Предположив, что перед ним классический мажор-алкоголик, он припоминает цепкой профессиональной памятью, что сталкивался с ним раньше и здесь, на том самом вечере, и кажется, еще давным-давно в академии. Тогда еще предположил, а теперь уверен. Студент-первач, институт публичного права и управления. Научный попросил провести семинар вместо заболевшего аспиранта. Припоминает Серафим, пока Демо окучивает Фана подробностями.
Может, голубой, может горбатый. Кто его знает. Я в китах не разбираюсь Плавает себе. Фонтаны пускает. Я пруд кругом обошел. Ну, почти. Он так и плавал. И кроме меня никто… Повторите, пожалуйста. До рыбы. А к ней третий. Спасибо.
Демо отпускает официанта и переводит разговор в свою вотчину.
Траппистское предпочитаете?
Сегодня.
А в целом?
Фан бросает взгляд на Серафима.
Слушает?
Конечно. Для вида отвернулся и смотрит вниз с балкона в сторону стойки. Но уши греет. Куда без этого.
Раньше любил легкое чешское, светлое. Теперь крепкое. Типа этого.
Серафим хмыкает про себя. Фан зачем-то выдает легенду. Он не пил и не пьет пиво, кроме как в здесь. А здесь только и только Бельгия. И Фан наверняка понимает, что Серафим это знает, но зачем-то врет.
Не ради же разговора с первым встречным? А если не первым?
Здравый смысл не верит случайностям. Работа научила Серафима не доверять им еще больше. Меж тем Демо объясняет.
Бокалы меньше, градус крепче. Переход от Чехии к Бельгии – это бывает. Я это пережил. Да что там пережил. Переживаю. Все этот ресторан. Такой выбор. Лучший в Москве, в стране. Не оставляют шансов. Хотя и там, и там идея нации. Но Чехия в аут. Лузеры… А вы блогер?
Серафим удивленно приподнимает брови. Если эта пьянь вычислила Фана прямо здесь и сейчас, впору сообщить о нем в отдел кадров. Образование имеется. Если закончил, конечно. Если же в этом разговоре все-таки присутствует скрытый смысл, то к чему такие очевидные вопросы?
Вроде того.
Осторожничает Фан.
И ответы. Одно дело пиво, даже легенда о нем, другое – его сетевая жизнь, еще и в присутствии наружки. Это по первой версии. Чтобы прочитать вторую, нужно не раз прослушать диктофон, который в таких местах Серафим включает автоматически.
Может, и не пытаться?
Работать сразу на два смысла – потерять оба.
Но что если этот мажор-выпивоха – та самая часть цепи, что ведет к ее основанию?
О чем блог?
Уточняет Демо.
Философия.
Неосторожно усложняет Фан, либо рассчитывая на отсев Демо, забыв, что алкоголь – главный философ, либо задает новую тему вслед за китом и пивом. Серафим лихорадочно соображает.
Что если это география? Чистые, Чехия, Бельгия. Посольства? Послы? Что за Посольство на Чистых? Казахстан. Тоже ориентир. Но может… Может, все это мимо, дурь, вдруг пришедшая в голову. И эти двое действительно незнакомы и никак не связаны?
Удивили. И много последователей?
Около полумиллиона.
Нууу?
Без малого.
Здесь Фан не врет. Даже не преувеличивает, как это обычно бывает. Без малого, а не +500.
Но вдруг это гонорар? Требуемый гонорар. За что? И в чем?
Наши? Буржуи?
Наши. Преимущественно.
Валюта? Банки?
Вопрошает себя Серафим на минуту, забывая первую версию, столь заманчиво-головокружительной выглядит вторая.
А я поклонник дзен.
Заметно.
Просто живи. Делай что хочешь.
Это Рабле.
В каждом Будда. Нужно только извлечь. Я…
Демо прерывает официант, принесший пом-фри и вторую кружку. Очень вовремя. Меж фразами Демо не забывал делать весомые глотки. Фан снова прячется в планшете. И то, как он это делает, заставляет Серафима серьезно сомневаться в возникшей по ходу дела второй версии. Последний кусок диалога не дает сходу удобоваримых версий к расшифровке. Есть над чем задуматься.
Из этой задумчивости Серафима выводит Демо, вдруг поймавший его взгляд и направивший одним-единственным вопросом в следующую.
Извините, вот я смотрю… А вы не пи… р часом? А?
Несмотря на затянувшийся завтрак, Земля с сыном выходят из дома вовремя. Одна станция до Спортивной. Потом на МЦК до Ботанического. Немного дольше, чем просто на метро, но зато, как говорил Лун, «меньше метро». Нелюбовь к нему – семейное.
Уже выйдя на тротуар, Земля натыкается на незамеченные с утра многочисленные «отсылающие» надписи на заборе военного училища напротив дома. Испанский стыд высшей категории, хотя Иван не подает вида, что замечает пять букв, и ничего не спрашивает. Возможно, уже сосредоточен на контрольных тестах. Сегодня любимые им упражнения на скорость. Возможно, думает о девочке, партнере по сборной, с которой его связывает уже нечто большее, чем спорт. О тестах Земля знает наверняка, сам рассказал, о девочке догадывается. Видела как-то их общение на соревнованиях, находясь на трибуне. Не надо много опыта, дабы понять, что между ними. Леся на голову ниже сына, худенькая, остроносая, с забавными кудряшками. Как удерживает боевой пистолет при стрельбе – загадка. Спросила с утра, кто будет на тренировке. Упомянул и ее. Последней по очереди. Как можно нейтральнее. Не вышло. Как ни старался.
Ладно, пусть верит, что мама ничего не знает и даже не догадывается. Земля уже и сама думает пригласить ее домой. Не решается. Вдруг захочет остаться. А она пока не готова к четвертому в доме. Лун никуда пока не ушел, хоть и навсегда исчез по документам. Ему Леся тоже нравится. Спрашивала, знает. Земля до сих пор всегда его обо всем спрашивает.
Воскресенье. Но рабочий день. Сбитый от обычного самозанято-репетиторский график. Всего одно занятие-выезд на ВДНХ вместо обычных двух-трех. Почти выходной. Но почти. С сыном увязалась по пути. Он соглашается, не сильно протестуя, зная, что она не пойдет провожать до дверей клуба. Протесты против такого рода сопровождения начались задолго до Леси. Сейчас они, понятное дело, связаны прежде всего с ней, но и «я уже большой» никто не отменял. Ссора по этой теме – редкое дело. Графики не совпадают, и в большинстве случаев приходится отпускать Ивана одного. Но в эти полгода по воскресеньям у Земля появился «законный» способ настоять на своем. Ей действительно было пусть и отчасти, но по пути. Сослаться на работу вслух, про себя на схрон в Ботаническом саду. Перевалочный пункт для вооружений из наследства Луна. Свести все в горку под домом невозможно. Места под двумя камнями-хранителями у дома мало, да и незачем все тащить в центр города. Ботаничка примыкает к Ярославке и местами еще, несмотря на благоустройство, дичь дичью. Удобно хранить секреты.
У метро пробка. Не из желающих войти. Гранита и плитки вокруг МДМ вдоволь. И в обычные дни полно самокатов и досок, но сегодня что-то особенное. Спрашивать у сына, что случилось, без толку. Самокат у него, конечно, есть, и вокруг в основном ровесники, но тема не его. Да и тренер запретил. Лишние травмы. В основном слушается. Выезжает изредка. Но чисто для перемещения, без рамп и перил. По крайней мере, так говорит. Скорее всего, не врет. Дисциплина в связи со спортом – это то, на что Земля не может пожаловаться. Здесь он копия Луна. Правда, у мужа на месте спорта была война, которой он служил прилежно и до последнего дня, передав по наследству сыну пунктуальность и усердие.
Протискиваются в метро. Надписи и здесь. Их умудряются разместить даже на стенах вдоль эскалаторов. Коллективно. Разбивают надписи на черты и пишут в десять-пятнадцать рук. Одно и то же. Ничего другого. Отсыл непонятно для Земля в сторону кого, но в весьма точном для русского человека направлении. Уже здесь надписи привлекают внимание Ивана. Впрочем, судя по лицу и отсутствию комментариев вслух, заинтересовывает его скорее сам процесс, а не результат. Хотя надежды, что он не понимает смысл высказывания, нет никакой. И возраст, и спортсмен. Наверняка, слышал на соревнованиях и сборах что и похлеще этой бессмертной классики.
На платформе, несмотря на давку снаружи, по воскресному пусто. То же на Спортивной. Но на выходе еще одна бесконечная плитка вплоть до Лужи и вокруг нее. Полиции немного. Пока без ОМОНа и чего-то подобного. Кроме надписей, ничего экстремального. Просто много людей на колесах и все. Очень много. Щелчки от досок перемежаются каким-то отечественным и зарубежным рэпом, несущимся из портативных колонок.
В мцкашной «Ласточке» Иван уходит в переписку.
Леся?
Земля не спрашивает, но можно догадаться по подчеркнуто закрытому от нее экрану. Не беда. И это рано или поздно станет явным.
Выйдя на Ботаническом, идут через Сад будущего к клубу. У моста через Яузу в районе Леоновского пруда Земля как обычно не идет дальше. Берет взамен обещание не задерживаться и просит сообщить о результатах тестов сразу, а не вечером по приезду. Фактически сегодня отбор в основной состав, хотя и прямо об этом не говорят. Иван и сам все понимает. Обещает написать и едва не бегом переходит мост.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70734328?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Виктор Попов
Тип: электронная книга
Жанр: Современная русская литература
Язык: на русском языке
Издательство: Издательские решения
Дата публикации: 29.05.2024
Отзывы: Пока нет Добавить отзыв
О книге: Вдова погибшего сапера, которая не в силах с ним расстаться…Алкоголик-мажор на грани белой горячки…Он и она, столкнувшиеся на Патриарших…Опер, ведущий наружку за вышедшим в город блогером…Скейтеры, самокатеры, велосипедисты, заполнившие Садовое кольцо и бульвары…В Москве. В день, когда рак на горе свистнул.Книга о безумии одиночества и затянувшемся прощании. Книга содержит нецензурную брань.