Главная страница | Современная зарубежная литература | Летние истории

Летние истории
Миэко Каваками


Нацуко Нацумэ ждет в гости сестру и племянницу. Она давно не видела родных, но их встреча пройдет совсем не так, как надеялась Нацуко. Ее сестра измучена тяжелой работой в баре и ссорами с дочерью. В Токио она приехала для того, чтобы изменить свою жизнь. И начать она планирует с внешности.

Племянница Нацуко беспокоится о своей матери и надеется удержать ее от опрометчивого шага. А еще молчаливая девочка-подросток не хочет взрослеть и боится изменений, которые происходят с ее телом.

Сама Нацуко приехала в столицу десять лет назад. Она хотела стать писателем, но до сих пор так и не закончила книгу. Трем женщинам кажется, что мир отвернулся от них… Однако за несколько дней, проведенных вместе, они поймут главное: они есть друг у друга.

Восемь лет спустя Нацуко едет в город детства. Жизнь изменилась к лучшему. Теперь она – известный писатель. У нее есть стабильная работа, друзья, любимый и любящий мужчина. Но все это не помогает справиться со страхом перед одинокой старостью. Возможно, встретившись с прошлым, Нацуко удастся понять себя и изменить свое будущее?





Миэко Каваками

Летние истории



Mieko Kawakami

BREASTS AND EGGS



Copyright © 2019 by Mieko Kawakami

Original title: Natsumonogatari Japanese publisher: Bungeishunju Ltd.

Published by arrangement with ICM Partners and Curtis Brown Group Ltd



Russian Edition Copyright © Sindbad Publishers Ltd., 2023



Перевод с японского Марии Прохоровой



Правовую поддержку издательства обеспечивает юридическая фирма «Корпус Права»



© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. Издательство «Синдбад», 2023




I

Лето 2008





1

Мера бедности


Хотите понять, насколько бедным было у человека детство, спросите его, сколько окон имелось у них в доме. Не еды в холодильнике, не вещей в шкафу, все это обманчиво. Мера бедности – окна. Да-да, именно окна. Их количество. Чем их меньше (если они есть вообще), тем беднее семья.

Как-то знакомая попыталась мне возразить. «Ну а, например, – предположила она, – если окно в доме одно, но огромное, с видом на сад? Знаешь, такое широкое и нарядное? Какая же это бедная семья?»

На мой взгляд, так может говорить только тот, кто даже не представляет себе, что такое бедность. Вид на сад? Широкое нарядное окно? Да откуда там быть саду? И как это – нарядное окно?

В мире бедности даже понятий «широкое окно» или «вид из окна» не существует. В нем окно – это мутное стекло, заставленное покоробившимися фанерными полками. Неизвестно даже, открывается ли оно. Это грязный прямоугольник рядом с засаленной вытяжкой, которую, скорее всего, тоже никогда не включали.

Вы понимаете, что такое бедность, и вправе рассуждать о ней, только если сами через нее прошли. Если вы бедны. Или были бедны. Я подхожу под обе категории. Я родилась и выросла в бедности. И продолжаю в ней жить.







Что навело меня на такие мысли? Наверное, девочка напротив. Несмотря на то что у школьников наступили летние каникулы, линия Яманотэ выглядела странно свободной. Все пассажиры сидели уткнувшись кто в телефон, кто – в книжку.

Девочке можно было дать лет восемь, а можно и все десять. Слева от нее сидел парень со спортивной сумкой у ног, а справа – две девушки с большими черными бантами в волосах. Девочка, по-видимому, ехала одна.

Она была совсем худенькая. На загорелой коже бросались в глаза белые пятна витилиго. Серые шорты, бирюзовый топ на бретельках, ноги такие же тощие, как руки. Стиснутые губы, напряженные плечи – точь-в-точь я в детстве. Тогда-то у меня в голове и всплыло слово «бедность».

Я не сводила глаз с ее растянутого топа и кроссовок, когда-то, видимо, белых. Что, если сейчас она откроет рот и я увижу там гнилые зубы? Я заметила, что с собой у нее ничего нет. Ни рюкзака, ни сумочки, ни клатча. Билет и деньги у нее, наверное, в карманах. Не знаю, может, у девочек этого возраста теперь модно ездить в поезде налегке, но меня это немного встревожило.

Захотелось встать, подойти к ней и заговорить – неважно о чем. Обменяться парой слов, будто поставить для себя маленькую, никому больше не понятную пометку на полях ежедневника. Но о чем мне с ней говорить? Ну… например, о ее черных волосах – даже со стороны видно, какие они жесткие. О них мне определенно есть что сказать. Они даже от ветра не разлетаются, я знаю. Витилиго пройдет, когда подрастешь, так что не обращай внимания. Или все-таки заговорить об окнах? У нас дома окон не было – по крайней мере, таких, из которых хоть что-то было видно. А у тебя есть?

Я глянула на часы. Ровно двенадцать. Поезд рассекал неподвижный знойный воздух. «Следующая станция – Канда», – сообщил приглушенный голос из динамиков. На станции двери вагона со вздохом открылись и внутрь ввалился пьяный старик. Еще только полдень, а он уже едва держится на ногах. Пассажиры тут же расступились. Старик издал протяжный стон. Борода с проседью, растрепанная, как металлическая мочалка, закрывала пуговицы заношенной рабочей куртки. В одной руке он сжимал замызганный пластиковый пакет, а другой попытался ухватиться за поручень, но пошатнулся, потеряв равновесие. Двери закрылись, электричка двинулась дальше. И только тогда я заметила, что девочки передо мной уже нет.







Едва выйдя из электрички на Токийском вокзале и миновав турникеты, я замерла при виде толпы. Откуда взялись эти люди? Куда направляются? Казалось, все они участвуют в каком-то странном спортивном соревновании, и только я одна не знаю его правил. Мне стало не по себе. Стиснув ручки сумки, я медленно выдохнула.

Первый раз я попала на Токийский вокзал десять лет тому назад. Мне тогда едва исполнилось двадцать. Стояла такая же духота, когда не успеваешь вытирать пот.

На мне был рюкзак, купленный в секонд-хенде еще в школьные годы после долгих терзаний с выбором. Большой, чертовски прочный, он и сейчас служит мне верой и правдой. В рюкзаке лежало с десяток книг, с которыми не хотелось расставаться ни на минуту, хотя куда проще было бы отправить их на новую квартиру вместе с остальными вещами. Но эти книги служили своего рода талисманом, оберегавшим меня от страха перед новой жизнью. И вот на дворе 2008-й год. Мне уже тридцать. Живу ли я той жизнью, которая представлялась мне тогда, десять лет назад? Вряд ли. То, что я пишу, все так же никто не читает (в мой пыльный блог на задворках интернета за день заходит от силы пара человек). До печати и до издания так ни разу и не дошло. У меня не то что читателей, даже друзей не появилось. Я живу все в том же доме с обшарпанными стенами, в окна которого нещадно бьет послеполуденное солнце, все так же работаю дни напролет за какие-то сто с небольшим тысяч в месяц, все так же пишу и пишу, непонятно для кого и зачем. Моя жизнь напоминает полку в старом книжном магазине, на которой все еще пылятся тома, давным-давно закупленные прежним хозяином, и единственное изменение – то, что мое тело стало старше на десять лет.

Я снова глянула на часы: четверть первого. До места встречи я добралась на пятнадцать минут раньше, чем нужно, и, прислонившись к толстой прохладной колонне, стала наблюдать за людьми. Вот сквозь бесконечный поток голосов и звуков в поле моего зрения попадает большое семейство; они бегут справа налево, волоча за собой огромные чемоданы. Вот мать тащит за руку маленького сына с несоразмерно большой флягой на поясе. Где-то заливается плачем младенец, куда-то торопится молодая пара, оба накрашены и сверкают белоснежными улыбками.

Я проверила телефон: ни сообщения, ни звонка от Макико нет. Значит, они благополучно сели в нужный скоростной поезд в Осаке и уже минут через пять будут здесь. Мы договорились встретиться тут, у северного выхода в сторону Императорского дворца. Конечно, я им подробно все объяснила и даже карту послала, но все равно немного волновалась. На всякий случай я проверила, не перепутала ли дату. Двадцатое августа, все правильно. Мы так и условились: двадцатое августа, Токийский вокзал, северный выход в сторону Императорского дворца, половина первого.









Значит, так. Я тут узнала, что слово «сперматозоид» происходит аж из древнегреческого. А для яйцеклетки в Древней Греции, получается, слова не нашлось? Как-то нечестно. Короче, это главное, что я сегодня выяснила. Сначала я пробовала ходить в школьную библиотеку, но там какие-то замороченные правила по выдаче книг. И вообще книг там мало, тесно, темно, и все время кто-нибудь норовит подсмотреть, что я читаю, – приходится прятать. В общем, теперь я стараюсь ходить в нормальную библиотеку. Там можно посидеть за компьютером, например, и не так стремно, как в школе. В школе все как-то тупо. Да, я знаю, вот так писать, что там все тупо, это тоже тупо. А, ладно. В школе хотя бы все разруливается само, без моего участия, так что это ничего. Но вот дома так не получается. Это два разных мира. Здорово, что я могу писать. Это можно делать где угодно, были бы ручка и бумага. К тому же это бесплатно. Я могу написать все, что только захочу, вообще все. Такое счастье! Например, сейчас мне хочется написать «бесит». Нет, не так. Заглавными буквами. БЕСИТ, БЕСИТ, БЕСИТ.

    Мидорико

Макико, которую я встречала сегодня из Осаки, – это моя старшая сестра. Ей тридцать девять лет, а ее дочери Мидорико – скоро двенадцать. Дочку она воспитывала одна.

Девочка родилась, когда мне исполнилось восемнадцать, и некоторое время мы жили все вместе в тесной квартирке в Осаке. Дело в том, что Макико рассталась с мужем еще до рождения дочери, и помочь ей было больше некому, ни с уходом за ребенком, ни деньгами. И мы решили, что чем бегать туда-сюда, лучше съехаться. Тогда отец к Мидорико ни разу не приезжал, да и потом, насколько мне известно, они не встречались. Думаю, она с ним даже не знакома.

Я до сих пор толком не знаю, почему Макико разошлась с мужем. Отлично помню, что много разговаривала с ней по поводу развода и теперь ее бывшего; помню, что думала, как же это плохо, но как все это произошло – не помню, хоть убей. Бывший муж Макико родился и вырос в Токио, потом перешел на работу в Осаке, где и познакомился с Макико. Она забеременела почти сразу. Помню, муж называл ее «дорогая», на столичный манер. В Осаке никто так не говорил.

Выросли мы с ней в квартире на третьем этаже дома в портовом районе у моря. Первый этаж занимала пивная. Квартира была крошечная: две комнаты, одна другой меньше. Оттуда до моря было рукой подать. В детстве я могла часами смотреть на свинцовые глыбы волн, которые с оглушительным плеском разбивались о серые волнорезы. Сбитое от ярости дыхание моря разлеталось по всему городку и ощущалось в любой его точке. По вечерам на улицах появлялись шумные пьяные компании. Помню, я часто видела людей, присевших на обочине дороги или за домами. Драки и шумные разбирательства считались обычным делом; один раз прямо передо мной приземлился сброшенный кем-то сверху велосипед. Бродячие собаки неустанно щенились, щенки подрастали и тоже обзаводились потомством. Но там мы прожили всего несколько лет. Вскоре после того, как я пошла в начальную школу, отец исчез, а мы с мамой и Макико переехали к бабушке в муниципальную квартиру.

С отцом я провела меньше семи лет. Даже в детстве я замечала, какой он маленький. У него было тело подростка. Он никогда не работал, только валялся дома дни и ночи напролет. Бабушка Коми – наша бабушка с маминой стороны – презирала зятя, испортившего дочери жизнь, и за глаза называла кротом. Целыми днями в пожелтевшей майке и кальсонах он валялся на футоне, который никогда не сворачивали. Он никогда не выключал телевизор, даже когда все ложились спать. Рядом стояла пустая пивная банка, заменявшая ему пепельницу, и толстая стопка журналов. Курил он непрерывно, стряхивая в банку пепел, так что квартира провоняла табаком. Ему было настолько лень напрягаться, что на нас он смотрел в зеркальце, не оборачиваясь. В хорошем настроении он мог и пошутить, но обычно был неразговорчив. Не помню, чтобы он хоть раз поиграл с нами или куда-нибудь нас сводил. Зато стоило ему впасть в дурное настроение, как он начинал орать, иногда, напившись, бил маму. А бывало, так расходился, что добирался и до нас с Макико. Мы все его страшно боялись.

Однажды я вернулась из школы и поняла, что отца дома нет.

Квартира была все та же, тесная и сумрачная, с грудами грязного белья на полу, но в отсутствие отца она будто преобразилась. Я сделала вдох и шагнула на середину комнаты. Попробовала голос. Сперва он звучал тихо – непривычный, точно чужой. Я попробовала еще раз – и из горла хлынули внезапные, глубоко запрятанные слова. Тут никого нет! Никто меня не остановит! Я пошевелила руками, ногами, потом начала танцевать, и с каждым движением тело становилось все легче. Я чувствовала, как изнутри меня наполняет сила. Пыль на телевизоре, грязная посуда в раковине, наклейки на посудном шкафчике, черточки на дверном косяке, которыми мама отмечала наш с Макико рост. Все это я видела уже много-много раз, но теперь оно сверкало, будто посыпанное волшебным порошком.

Отойдя от первого восторга, я вновь приуныла. Ведь я прекрасно понимала: все это ненадолго. Просто отец в кои-то веки вышел из дома по делам, вот и все. Я сняла ранец, села в уголке комнаты, как обычно, и вздохнула.

Но отец в тот день не вернулся. И на другой, и на третий. Взамен к нам стали наведываться какие-то мужчины: раз за разом маме приходилось выдумывать новые способы, чтобы их выпроводить. Иногда мы притворялись, что нас нет дома, и на следующее утро находили около входной двери сигаретные окурки. Спустя месяц после исчезновения отца мама взяла его футон и белье, все это время лежавшее на полу, вытащила из комнаты и затолкала в ванну, которой мы перестали пользоваться после поломки водонагревателя. В тесной заплесневелой ванной этот засаленный и прокуренный футон казался еще желтее, чем был. Мать посмотрела на него долгим взглядом и, подпрыгнув, со всей силы пнула его ногой. А еще через месяц мы с Макико проснулись посреди ночи от ее взволнованного голоса: «Быстро, вставайте». Даже не видя ее лица, мы поняли, что все серьезно. Мама посадила нас в такси, и больше мы этой квартиры не видели.







Спросонья я никак не могла понять, ни почему нам нужно уезжать, ни куда мы едем. Спустя какое-то время я попыталась выяснить у мамы, что происходит, но тема отца считалась запретной, и я так ничего и не узнала. Дальше мы ехали молча. Поездка тянулась целую вечность, но, когда машина остановилась, я поняла, что уехали мы не так уж далеко. Перед нами был дом моей любимой бабушки Коми, а жила она в том же городе, где-то в часе езды на поезде.

В машине меня укачало и в конце концов вырвало в подставленную мамой косметичку. Впрочем, в желудке толком ничего не было. Вытирая рукой тянущуюся изо рта кисловатую слюну, ощущая, как мама гладит меня по спине, я думала об одном – о своем ранце. Учебники на вторник. Тетрадки. Наклейки. На самом дне – альбом, а в нем рисунок замка, который я наконец закончила накануне вечером. В боковом кармане – губная гармоника. Снаружи пристегнут мешочек с обеденными принадлежностями. А еще там, в ранце, совсем новый пенал с моими любимыми карандашами, фломастерами, ароматическими шариками, ластиком. И блестящие колпачки для карандашей… Я обожала свой ранец и, когда ложилась спать, всегда клала его рядом. Когда шла с ним по улице, на всякий случай крепко сжимала руками лямки. Он был для меня всем. Все равно как собственная комната, которая всегда при мне.

А теперь он остался в квартире. И не только он – моя любимая белая толстовка, куклы, книжки, миска – все это осталось там, а мы неслись в такси сквозь ночную тьму. Я думала о том, что мы уже вряд ли когда-нибудь вернемся. Что я больше никогда не увижу свой ранец. Никогда не буду делать домашние задания, положив пенал точно на край столика котацу. Никогда не буду точить за этим столиком карандаши, никогда не буду читать книжку, прислонившись к шероховатой стене. От этих мыслей мне было не по себе, словно часть мозга уснула. Пошевельнуть рукой или ногой не было сил. Может, я – это не я? А настоящая я скоро проснется под своим одеялом и пойдет в школу, у нее впереди – самый обычный день. Вчерашняя я, укладываясь спать, не могла даже подумать, что два часа спустя мы с мамой и Макико, бросив все, будем мчаться в такси по темной Осаке, понимая, что никогда не вернемся обратно.

Прижавшись к окну и глядя в ночную мглу, я думала: а что, если та, вчерашняя я, все так же сплю… то есть спит у себя дома и ничего не подозревает? Что она будет делать утром, когда проснется и поймет, что меня там уже нет? Мне вдруг стало страшно, и я покрепче прижалась к плечу Макико. Наконец меня стало клонить в сон. Из-под опускающихся век я различала только зеленые светящиеся, беззвучно сменяющиеся цифры. Чем дальше мы уносились от дома, тем больше становилось число на счетчике…

Мы сбежали и поселились у бабушки Коми, но длилось это недолго. Мама умерла, когда мне было тринадцать. Бабушка – два года спустя.

Мы с Макико остались вдвоем и работали как сумасшедшие, чтобы не оказаться на улице. Спасло нас то, что за домашним алтарем мы нашли бабушкину заначку – восемьдесят тысяч иен. С того момента, как я начала учиться в средней школе, а у мамы нашли рак груди, и до того, как перешла в старшую, а бабушка умерла от рака легких, я почти ничего не помню. Я была слишком занята работой.

Если что и осталось в моей памяти, так это завод. Я подрабатывала там на всех каникулах: весенних, летних и зимних. Чтобы меня туда взяли, пришлось приписать себе несколько лет. С потолка там свисали паяльники, откуда-то доносились хлопки, будто взрываются фейерверки, на полу высились горы картонных коробок. И еще, конечно, я помню маленький бар, которым заведовала мамина подруга. Я бывала там с самого детства, чуть ли не с шести лет. Днем мама подрабатывала в других местах, а по ночам – хостес в этом баре. Макико устроилась в тот же бар посудомойкой, когда пошла в старшую школу. Потом и я потихоньку стала появляться на кухне – делать напитки и простые закуски, наблюдая, как мама развлекает подвыпивших клиентов. Макико, помимо бара, брала смены в ресторане якинику, причем столько, что при смешной ставке в шестьсот иен в час однажды заработала за месяц аж сто двадцать тысяч (в ресторане этому факту еще долго поражались). Через несколько лет после окончания школы ее взяли в штат, и она оставалась там, пока ресторан не прогорел. Потом забеременела и родила Мидорико. Подрабатывала то тут, то там, и сейчас пять дней, точнее, пять вечеров в неделю работает в баре. Жизнь Макико словно повторяет мамину. Жизнь матери-одиночки, которая работала до изнеможения и в конце концов сгорела от болезни.







Прошло уже минут десять с условленного времени, но Макико с дочерью так и не появились. Я попробовала позвонить, но Макико не брала трубку. Сообщений тоже не было. Может, они с Мидорико заблудились? Я выждала пять минут и собралась позвонить еще раз, но тут телефон пискнул, уведомляя о новом сообщении.



«Не знаю, куда выходить! Мы тут, на платформе».


Посмотрев на табло, куда должен был прибыть их поезд, я купила входной билет, прошла через турникет и поднялась по эскалатору. Наверху была просто баня, на лице у меня вновь выступил пот. Лавируя среди пассажиров, ожидающих поезда или столпившихся у киосков, я шла по платформе, высматривая своих гостей. Вот и они – на лавочке возле третьего вагона.

– Привет! Давно не виделись! – радостно заулыбалась сестра, заметив меня, и я тоже улыбнулась в ответ.

Окинув взглядом племянницу, сидевшую рядом, я удивилась, до чего она выросла: девочка казалась в два раза выше, чем в прошлый раз, когда я ее видела.

– Ничего себе ноги отрастила, Мидорико! – не удержалась я.

Мидорико, с волосами, собранными в хвост, одетая в темно-синюю футболку с круглым вырезом и шорты, сидела на самом краешке скамьи. Может быть, поэтому ее ноги показались мне неестественно длинными. Я легонько хлопнула ее по коленке. Мидорико смущенно взглянула на меня, но тут вмешалась Макико со своими «да-да, я сама в шоке, она так вымахала в последнее время!», и девочка сразу же недовольно отвела глаза, прижала к себе рюкзак и откинулась назад. Макико кивнула в ее сторону, будто ища у меня сочувствия, удивленно подняла брови и пожала плечами.

Да, точно, ведь Мидорико не разговаривает с матерью уже полгода.

Что произошло, я не знаю. По словам Макико, та просто взяла и перестала реагировать на любые ее вопросы или попытки заговорить. Сначала Макико переживала, что это депрессия, но никаких других странностей в поведении Мидорико не было. С аппетитом все в порядке, она продолжала ходить в школу и разговаривала там с друзьями и учителями. А дома, с матерью, – нет. Явно намеренно. Макико не могла понять, в чем дело, и осторожно пыталась выяснить это у дочери, но безрезультатно.







– Знаешь, мы не разговариваем, – со вздохом сообщила мне Макико, позвонив, еще когда все это начиналось. – Только ручка и блокнот.

– В смысле?

– В смысле, она не хочет со мной разговаривать! Ну понимаешь, ртом! Я-то, конечно, болтаю без умолку. А она только напишет у себя в блокноте что-нибудь – и мне показывает. А говорить со мной не желает… Давно уже. Месяц или вроде того…

– Ого, месяц – это долго…

– Да уж, долго.

– Целый месяц!

– Я у нее по-всякому выспрашивала, что такое, а она ни в какую – молчит, и все… Ни словечка не вытянешь. Я и сердилась, и кричала на нее – как об стенку горох. Со всеми ведь разговаривает, а со мной – нет… Период такой, наверное. Может, что-то ее во мне не устраивает. Ну, это же не навсегда, пройдет… И все будет хорошо! – жизнерадостно заключила тогда Макико.

Но, похоже, за эти полгода в ее отношениях с Мидорико ничего не изменилось.









Почти у всех девочек в моем классе уже начались месячные. И сегодня на уроке здоровья нам рассказывали, как там все устроено и что происходит в организме, когда идет кровь. И про прокладки, и как устроена матка. Теперь девчонки, у которых это началось, собираются в туалете и секретничают о своих делах. Носят с собой прокладки в маленьких сумочках, а если их кто-то спросит, что это, хихикают: «Не скажу!» И, главное, говорят о месячных вроде шепотом, но так, чтобы непосвященным, например мне, тоже было слышно. Наверняка есть и другие девчонки, у которых тоже не началось, но мне все время кажется, что такая только я одна.

Интересно, что при этом чувствуешь… Говорят, еще и жутко болит живот. И так каждый месяц? Лет тридцать, а то и сорок подряд? Это же ужас… И вообще, я узнала, что у Дзюн начались месячные, потому что она сама сказала. Но откуда весь класс знает, что у меня их еще нет? Никто же не рассказывает о таких вещах всем вокруг. И не все бегают в туалет, размахивая напоказ сумочками с прокладками. Но все равно девочки как-то догадываются, у кого началось, а у кого нет…

Кстати, месячные – это потому, что они приходят раз в месяц. Есть еще научное название – менструация. Я посмотрела в словаре: это от латинского слова «mensis», то есть тоже «месяц». Или от «menstruus», «ежемесячно». Месяц – это та же Луна. А Луна не только обращается вокруг Земли, она – это отсчет времени, приливы, отливы и морские течения. Но девчонкам этого мало, им обязательно нужно выпендриться, придумать что-то свое. Например, «красные дни календаря». Красные дни календаря – это же выходные и праздники! Что тут вообще может быть праздничного, когда ты истекаешь кровью? Чему тут радоваться? Мне этого никогда не понять. Бесит.

    Мидорико

Мидорико шла рядом со мной, и я поняла, что она будет очень высокой. При росте почти с меня ноги у нее были гораздо длиннее. «Сразу видно – поколение акселератов!» – пошутила я, но Мидорико только неопределенно кивнула и нарочно отстала и пошла сзади. Теперь я оказалась рядом с Макико. До чего же она худая, руки – как палочки! Старая коричневая сумка-саквояж выглядела такой тяжелой, что я несколько раз порывалась забрать ее и нести сама, но Макико смущенно отмахивалась: «Да ну что ты!» – и ни в какую не уступала.

Насколько я знаю, Макико была в Токио второй раз в жизни. Она с любопытством поглядывала по сторонам и ни на минуту не умолкала: «И правда, сколько народу!»; «Какая большая станция!»; «Токийские девушки все такие хорошенькие!»… Засмотревшись на что-то, она то и дело сталкивалась с идущими навстречу людьми и громко извинялась. Поглядывая, чтобы Мидорико совсем от нас не отстала, я старалась поддакивать сестре, но не могла сосредоточиться на разговоре. Слишком сильно она изменилась.

Постарела.

Конечно, стареют все, это естественно. Но Макико в этом году исполнялось только сорок, а выглядела она на пятьдесят с лишним.

Склонностью к полноте сестра не отличалась и раньше, но сейчас и ноги, и руки, и бедра у нее совсем исхудали. Возможно, мне так казалось из-за ее одежды. Макико была в футболке с принтом, какие носят подростки, и облегающих джинсах с низкой посадкой. На ногах – розовые босоножки на каблуках сантиметров в пять. Таких женщин я в последнее время встречала немало: со спины вроде совсем молоденькая, а когда обернется, понимаешь, что ошиблась лет так на двадцать или даже больше.

Хотя нет, одежда ни при чем. От Макико осталась половина. Лицо осунулось, казалось сероватым. Коронки пожелтели, десны от металла стали темнее. Волосы поредели, завивка потеряла вид, были видны седые отросшие корни. На темени явственно проступала плешь, блестящая от пота. Лицо покрывал толстый слой тонального крема, неестественно светлый и только подчеркивающий морщины. Каждый раз, когда Макико улыбалась, жилы у нее на шее вздувались так, что их можно было ухватить пальцами. Глаза под набрякшими веками ввалились.

Внешность сестры упорно пробуждала в памяти мамин облик. То ли все дочери с годами все больше напоминают своих матерей, то ли в ее теле происходит то же самое, что в свое время произошло с мамой. Несколько раз я порывалась спросить, как она себя чувствует и давно ли была у врача, но осекалась: вдруг она все понимает сама и мои слова ее еще больше расстроят. Впрочем, держалась Макико бодро. Похоже, она успела приноровиться к поведению Мидорико: не обращая никакого внимания на молчание дочери, она весело щебетала с нами обеими на всякие пустяковые темы.

– Слушай, Маки, а когда тебе на работу? – спросила я.

– У меня три дня, считая сегодняшний!

– Эх, всего ничего…

– Ну, сегодня и завтра переночую у тебя, а послезавтра к вечеру вернусь в Осаку и сразу в бар, работать.

– О, кстати, как дела в баре? Клиентов много?

– Скверно там дела. – Макико недовольно втянула воздух сквозь зубы. – Уже столько заведений вокруг прогорело, мы вот еле держимся.







Макико работала хостес, но это слово может означать совсем разные вещи. И получше, и похуже. В Осаке, где всяких баров и кабаков пруд пруди, их уровень, как и уровень клиентов и персонала, определяется местоположением.

Бар, в котором трудилась Макико, находится в Сёбаси. Мы с Макико и мамой работали в этом районе с тех пор, как сбежали со старой квартиры и стали жить у бабушки Коми. Фешенебельным его никак не назовешь: обшарпанные кварталы побуревших от времени и покосившихся домишек.

Можешь зайти в дешевую пивнушку. В забегаловку с лапшой. Посидеть за чашкой крепкого кофе. Или весело провести время в обшарпанном отельчике с почасовой оплатой. Можешь зайти выпить в ресторан якинику – узкий, как вагон поезда, или в задымленную шашлычную моцуяки, возле аптеки, где на одной вывеске соседствуют две огромные надписи: «МУЧАЕТ ГЕМОРРОЙ?» и «МЕРЗНУТ НОГИ?». Здания стоят впритык, между ними не протиснуться: рядом со службой знакомств – рыбный ресторанчик унаги, по соседству с агентством недвижимости – секс-шоп, тут же мигает лампочками и зазывает баннерами зал игровых автоматов. Возле мастерской по изготовлению печатей (ни разу не видела ее хозяев на месте) стоит этот самый зал, своим видом не сулящий ни капли веселья.

Люди там тоже разные. Помимо посетителей всех этих заведений и обычных прохожих, можно увидеть таких, что часами сидят на земле, привалившись к телефонной будке и уткнувшись лицом в колени. Или женщин за шестьдесят, которые зычным голосом зазывают клиентов, обещая станцевать для них за две тысячи иен. Попадаются, разумеется, и бездомные, и пьяницы, но не только: здесь бывает вся Осака. С некоторой натяжкой этот район можно назвать «оживленным» и даже «полным человеческого тепла», но, если честно, это обычная трущоба. И вот в этом районе, в баре на третьем этаже ветхого здания, трясущегося от эха караоке, пять вечеров в неделю работает Макико. С семи и до полуночи.

Несколько мест у барной стойки, несколько диванов: пятнадцать посетителей, и зал полон. Если удается за вечер получить с посетителя десять тысяч иен, это уже большое событие. Неписаное правило – оплачивать все, что закажет хостес. Но накачиваться дешевой выпивкой вместе с посетителем она не может, ведь ей еще работать. Считается, что лучше всего для хостес – заказывать чай улун, от которого не опьянеешь, даже если захочешь. Маленькая жестяная банка за триста иен. Разумеется, бар не закупает чай в банках, его заваривают сами, сразу много, остужают и разливают по пустым фирменным жестянкам, которые потом тоже не выкидывают. Однако подают его с таким видом, что посетителю остается поверить в то, что банка с чаем новенькая и открыли ее только что. Когда чай в хостес уже не лезет, она говорит: «Что-то я проголодалась» – и просит клиента заказать ей жареных колбасок, или яичницу, или сардин, или кусок курицы во фритюре – то есть скорее блюдо из комплексного обеда, чем закуску под виски. А дальше – караоке. За одну песню платят всего сто иен, но, если петь побольше, наберешь и тысячу. Так что поют все – и молодые хостес, и старые, и со слухом, и без. От пения садится голос, от обилия соли и жидкости отекает все тело. Но, сколько бы хостес ни старались, посетители обычно уходят, не оставив в баре и пяти тысяч иен.

Хозяйкой бара была полная невысокая женщина лет пятидесяти пяти, довольно приятная. С крашеными или обесцвеченными волосами, скорее желтыми, чем белокурыми, собранными на макушке. Макико рассказывала мне, как в самом начале, на собеседовании, хозяйка, вертя в коротких толстых пальцах сигарету «Хоуп», спросила:

– Девочка, ты когда-нибудь слышала о «Шанель»?

– Слышала, – кивнула Макико. – Это ведь бренд одежды?

– Ага. – Хозяйка выпустила из носа струю сигаретного дыма. – Нормальные у них вещи, а? – И она указала подбородком на стену, где под пластиком, будто постеры, висели два платка от «Шанель». Прожекторы подсвечивали платки теплым желтоватым светом.

– Я от них просто без ума, – мечтательно улыбнулась хозяйка бара.

– Так значит, – спросила Макико, разглядывая платки на стене, – поэтому ваш бар так и называется – «Шанель»?

– Именно! «Шанель» – это мечта любой женщины. Все такое тонкое и элегантное. Хотя цены – кошмар. Посмотри-ка на эти серьги.

Она наклонила голову, давая Макико возможность рассмотреть свое ухо. Даже в сумраке бара было понятно, что серьги не новые, но на их тусклом золоте Макико разглядела знаменитый логотип.

Эти логотипы были в баре повсюду, куда ни посмотри – на полотенцах в туалетной комнате, на картонных подставках под кружки, на стикерах, украшавших стеклянную дверь телефонной будки, на визитках, на коврике у двери, на кружках… Впрочем, по словам хозяйки, все это были подделки, которые она старательно собирала, то и дело наведываясь к уличным торговцам в Цурухаси или Минами. То, что вещи не оригинальные, поняла с первого взгляда даже Макико, которая в этом абсолютно не разбиралась. Но хозяйка души не чаяла в своей коллекции и продолжала наполнять бар новыми экспонатами. Оригинальных вещей от «Шанель» у нее было две: те самые серьги и заколка для волос. И то и другое хозяйка непременно демонстрировала каждый день. Она рассказывала, что решилась потратиться на эти украшения, когда только открывала бар, – на удачу. По всей видимости, ее завораживали не столько вещи этой фирмы, сколько магическое звучание слова и эффектный логотип. Однажды Макико слышала, как одна из девушек спросила у хозяйки: «А откуда родом Коко Шанель?» – и та уверенно ответила: «Из Америки!» Видимо, она полагала, что все белые люди – американцы.

– А как там ваша Коко?

– Ой, да лучше всех, как обычно! То ли дело ее бар…







Когда мы добрались до станции Минова, шел уже третий час дня. Оттуда, перекусив гречневой лапшой в дешевой забегаловке, мы отправились ко мне домой – идти было минут десять. Вокруг что есть силы надрывались цикады.

– И ты из такой дали приехала нас встретить?

– Да нет, у меня сегодня в тех краях как раз были дела. Сейчас на горку, потом прямо, и мы дома!

– Полезно иногда так прогуляться. Вместо зарядки!

Поначалу мы с Макико еще переговаривались и улыбались друг другу, но стояла такая изнурительная жара, что постепенно мы обе умолкли. Непрерывный стрекот цикад бил по ушам, а безжалостное солнце будто вознамерилось сжечь нас дотла. Крыши домов, листья деревьев, крышки канализационных люков – все излучало раскаленно-белый свет, от которого чернело в глазах. Пока мы доползли до моего дома, одежда вымокла от пота.

– Пришли! – объявила я.

Макико шумно выдохнула мне в ответ, а Мидорико присела на корточки у декоративного дерева в горшке, названия которого я не знала, и принялась рассматривать его листья. Затем девочка вынула из сумки на поясе блокнотик и написала в нем: «Это чье?». Почерк у нее был неожиданно угловатый, с сильным нажимом, как будто она не писала в блокноте, а высекала на камне. А ведь когда-то мне не верилось, что эта кроха, которая без посторонней помощи только и могла, что дышать, сумеет не то что писать, а самостоятельно есть.

– Не знаю чье, но, наверное, кто-то из жильцов за ним присматривает, – ответила я. – Моя квартира на втором этаже, вон то окно. Сейчас поднимемся, и налево.

Мы друг за другом поднялись по узкой железной лестнице, на которой рыжели пятна ржавчины.

– Заходите. Уж простите, у меня тесновато…

– Очень даже уютненько! – Макико моментально стащила с себя босоножки и принялась с любопытством осматривать мое жилище.

– Идеальная квартира для одного! – с энтузиазмом сообщила она. – Везет некоторым! Ну здравствуй, наш новый дом на ближайшие двое суток!

Мидорико вслед за матерью молча прошла в глубь квартиры. В ней, состоящей из кухни и одной комнаты с перегородкой, я жила с тех пор, как переехала в Токио, – то есть почти десять лет.

– У тебя ковер? А под ним что? Только не говори, что паркет!

– Нет, циновки. Когда я въехала, они уже были довольно потрепанные, так что я прикрыла их ковром.

Утирая пот, я включила кондиционер и выставила на нем двадцать два градуса. Потом разложила складной столик, достала три одинаковых бокала, купленных по этому случаю в магазине неподалеку. На них были вытравлены маленькие сиреневые виноградинки. Не успела я налить Макико и Мидорико заранее заваренный и охлажденный ячменный чай, как они осушили свои бокалы до дна.

– Ох, наконец-то оживаю! – Макико блаженно откинулась назад на полу, и я подтолкнула к ней кресло-мешок.

Мидорико, положив рюкзак в угол, встала и с беспокойным любопытством стала изучать квартиру. Ничем не примечательную – маленькую и плохо обставленную. Похоже, ее внимание привлекли книжные полки.

– Я так и знала, что у нее куча книжек! – подмигнула дочери Макико.

– Да какая куча…

– Ладно тебе скромничать, их же тут до самого потолка. Сколько всего, интересно?

– Я не считала, не особенно много. Вполне нормальное количество…

Макико, не привыкшей читать книги, могло и правда показаться, что их у меня тонны, но на самом деле нет.

– Нормальное, говоришь?

– Ага.

– Вроде мы с тобой сестры, а такие разные… Я совсем не понимаю, что в книгах интересного. А вот Мидорико как раз любит читать. И по литературе оценки хорошие, правда, дочь?

Мидорико молчала, не отрывая взгляда от полок.

– Слушай, прости, что я вот так вот с порога, но можно я у тебя душ приму? – попросила Макико, отлепляя от щеки прилипшую прядь волос.

– Да, конечно. Вон там, левая дверь. Туалет, если что, отдельно.

Пока Макико была в душе, Мидорико сосредоточенно рассматривала книги. Ее темно-синяя футболка намокла от пота и казалась почти черной. Я предложила девочке переодеться во что-нибудь – она задумалась, но потом решительно мотнула головой.

Глядя на спину Мидорико и слушая журчание воды, доносящееся из ванной, я поймала себя на мысли, что в моей квартире, в ее атмосфере что-то неуловимо изменилось. Странное ощущение – как будто берешь в руки рамку, которая уже давно стоит на полке, а фото в ней другое. Некоторое время я, рассеянно потягивая ячменный чай, пыталась понять, в чем дело. Но так и не поняла.

Когда Макико со словами «Если что, я взяла у тебя полотенце!» – вышла из душа, на ней уже была свежая футболка с растянутым воротом и свободные домашние штаны. Расхваливая напор воды, она принялась тереть волосы полотенцем. Теперь я увидела ее без макияжа, и на душе у меня посветлело. Я даже подумала, что, может быть, зря испугалась за Макико, когда мы встретились на станции. Пожалуй, не так уж сильно она и похудела. А бледность объяснялась скорее количеством и цветом тональника. Может, не так она и изменилась с нашей прошлой встречи? Просто мы давно не виделись. Или же за эти несколько часов я успела немного привыкнуть к ее новому облику и он больше меня не удивляет? Как бы то ни было, я уже отчасти признала, что для своего возраста сестра выглядит вполне прилично, и несколько успокоилась.

– Можно где-нибудь посушить мои вещи? Где у тебя балкон?

– Балкона нет.

– Как же так? – удивилась Макико так громко, что на ее голос обернулась и Мидорико. – Что это за квартира без балкона?

– Ну, такая вот квартира, – рассмеялась я. – Не упади, главное, если вдруг решишь открыть окно. Там совсем низенький бортик.

– Где же ты тогда сушишь белье после стирки?

– На крыше. Хочешь, сходим туда? К вечеру, когда будет не так жарко.

Промычав в ответ что-то невнятное, Макико дотянулась до пульта, включила телевизор и принялась листать каналы. По одному показывали кулинарное шоу, по другому – магазин на диване. По третьему шли новости. Напряженная атмосфера передавалась даже через экран – видимо, произошло что-то серьезное. Женщина драматическим тоном вела репортаж, сжимая в руке микрофон. За ее спиной виднелись жилые дома, скорая, полицейские и пластиковая занавеска.

– Что-то случилось? – спросила Макико.

– Без понятия.

Мы вслушались. Оказалось, сегодня утром некий мужчина нанес студентке из района Сугинами ножевые ранения в лицо, шею, грудь, живот – в общем, по всему телу, – и сейчас она в реанимации в критическом состоянии. Через час после происшествия в полицейский участок неподалеку пришел с повинной молодой человек лет двадцати пяти. Его допрашивают на предмет причастности к преступлению. На протяжении всего репортажа в левом верхнем углу экрана висела фотография девушки, ее имя и фамилия. «Здесь еще остались свежие следы крови», – напряженным голосом сообщила репортер. Она то и дело оглядывалась назад, туда, где были натянуты ярко-желтые ленты с надписью «НЕ ВХОДИТЬ» и стояло несколько зевак, снимающих происходящее на телефоны.

– Ужас… – тихо проговорила Макико. – Вроде недавно было то же самое, тоже у вас в Токио?

– Да, было дело.

Действительно, недели две назад в мусорном баке парка Синдзюку Гёэн обнаружили фрагмент человеческого тела. Через некоторое время выяснилось, что принадлежал он семидесятилетней женщине, которую уже несколько месяцев не могли найти. Вскоре по этому делу задержали девятнадцатилетнего безработного, который жил неподалеку. Одинокая пожилая женщина и молодой парень… Конечно, СМИ все никак не могли успокоиться, выдвигая самые разные догадки насчет их отношений и мотивов преступления.

– Тогда вроде убили старушку? И потом расчленили.

– Да, и выбросили в мусорку в Гёэне, – подтвердила я.

– Гёэн? Что это за место?

– Огромный парк.

– И преступник – совсем молодой парень, – нахмурилась Макико. – А жертве семьдесят?

Она задумалась.

– Слушай… Они же с бабушкой ровесницы. Точно, бабушка Коми умерла как раз в семьдесят лет! – Макико ахнула, будто удивилась собственным словам, и широко распахнула глаза. – Он ее еще и изнасиловал?

– Похоже на то.

– Ужас какой. Просто не могу поверить… Она же как бабушка Коми. Так вообще бывает? – простонала Макико.

Если бы Макико этого не сказала, я бы забыла о той трагедии так же легко, как и вспомнила, но теперь мысли о ней не шли из головы. Бабушка Коми. К своим семидесяти она выглядела совсем дряхлой. Конечно, рак и больница никого не молодят, но я помнила бабушку и до этого, и в моей памяти она всегда была старушкой. Начисто лишенной какой бы то ни было эротичности: эротика давным-давно ушла из ее жизни. Нет, бабушка точно была старенькая. Я не знаю, как выглядела убитая: бывает, что люди кажутся моложе своих лет. Разумеется, она и моя бабушка Коми – совсем разные люди. Но все равно, зная, что обе умерли в семьдесят лет, я не могу их не сравнивать. А стоит сравнить, как слова «изнасилование» и «бабушка Коми» вдруг становятся рядом. Как же это все… дико.

Наверняка та женщина даже представить себе не могла, что, дожив до семидесяти лет, будет изнасилована и убита парнем, который годится ей во внуки. Вероятно, даже в те страшные минуты ей в это не верилось… Ведущий со скорбным лицом поклонился зрителям, и выпуск новостей закончился. Пошли рекламные ролики, а потом начался повтор старого сериала.









Дзюн сегодня весь день трещала об одном – она выяснила, что до сих пор приклеивала прокладки не той стороной. Из-за этого она не то чтобы прямо взбесилась, но типа того. Может, я чего не поняла, но у прокладок вроде одна сторона клеится, так Дзюн их клеила к себе, а не к трусам. Говорит, не знала. Только переживала, что они плохо впитывают. Но вообще-то, если клеить прокладки к себе, это же адская боль их оттуда отдирать! Как такое можно перепутать?

Когда я сказала, что никогда не видела прокладки, Дзюн позвала меня в гости. Говорит, у нее дома их полно. И правда, у нее в туалете вся полка над унитазом забита упаковками. Огромными, как пачки подгузников. У нас дома такого нет. Мне было стремно, конечно, но на будущее я решила все-таки изучить, какие они бывают. Их реально было много, разных видов, и почти на всех яркие наклейки с надписями «АКЦИЯ!», «РАСПРОДАЖА!». У нас с Дзюн зашел разговор о том, почему во время месячных обязательно должна идти кровь. Типа, если яйцеклетка не оплодотворяется, то специальная рыхлая штука, к которой оплодотворенная яйцеклетка должна прирасти, вместе с кровью выходит из организма, ну и все такое. И тут Дзюн призналась, что недавно попробовала разрезать свою прокладку. Говорит, она думала, что там в крови будет неоплодотворенная яйцеклетка, и решила посмотреть. Во дает… Я была в шоке. Мне даже спрашивать такое было противно, я еле выдавила: «Ну и как?» А Дзюн, кажется, вообще не смутилась. Говорит, внутри в прокладке были маленькие шарики, разбухшие от крови, и больше ничего особенного. «Шарики? Как икра?» – переспросила я, и она сказала, что типа того, только в сто раз меньше. А яйцеклетку она так и не разглядела, хотя очень старалась.

    Мидорико

Я стояла на кухне и кипятила в кастрюле воду для новой порции ячменного чая, когда Мидорико подошла ко мне и молча протянула листок из блокнота.



Пойду на разведку.


– На разведку?..



Гулять.


– Ладно. Только надо сначала спросить у мамы.

Мидорико пожала плечами и тихонько фыркнула.

– Маки, Мидорико говорит, что хочет прогуляться! Можно ее отпустить?

– Можно, только все же место незнакомое… Дочь, ты не заблудишься? – крикнула Макико из комнаты.



Я буду недалеко.


– Но на улице такая жарища… Зачем тебе туда?



На разведку.


– Ну хорошо, но на всякий случай возьми мой мобильник, – предложила я. – О, кстати! Мы же проходили мимо супермаркета, помнишь? Рядом с ним книжный, а после книжного – бутик, ну или как их сейчас у вас называют… концепт-стор? Там продают всякие милые канцелярские штуки. Может, сходишь и посмотришь? На улице ведь в такую погоду поджаришься в два счета. А, и еще – вот здесь кнопка фиксированного набора номера. Если надо будет позвонить маме, просто нажми ее.

Мидорико кивнула.

– Если с тобой заговорит кто-нибудь подозрительный – сразу убегай, а потом позвони маме, ладно? И вообще, возвращайся как можно скорее.

Мидорико хлопнула дверью, и в квартире стало тише, хотя девочка за все это время не произнесла ни слова. В этой тишине было отчетливо слышно, как Мидорико спускается по железной лестнице. Вскоре звук шагов отдалился, а потом и окончательно затих. И в тот же самый момент Макико, как будто только этого и ждала, резко поднялась, выключила телевизор и уселась на полу.

– Видишь, ничего не изменилось. Мидорико все так же отказывается со мной говорить.

– Вот это стойкость… – проговорила я, не в силах скрыть восхищение. – Целых полгода уже! В школе ведь она разговаривает как обычно, да?

– Ага. Перед летними каникулами я спросила об этом у ее классной руководительницы. Она говорит, Мидорико нормально общается. И с учителями, и с одноклассниками. Предложила поговорить с ней, но я ее остановила. Мидорико бы это не понравилось. Так что я сказала, что все в порядке, мы сами разберемся.

– Да, что тут еще сделаешь…

– Вот такая она упрямая. Даже догадываюсь, в кого пошла.

– Да ну, Маки, не такая уж ты и упрямая.

– Думаешь? Эх, а если честно, я думала, с тобой-то Мидорико будет разговаривать нормально. А она ни в какую, все со своим блокнотом носится.

Подумав немного, Макико подтянула к себе свою сумку и достала конверт размера А4.

– Ладно, это все потом, – торжественно прокашлялась она. – Вот, смотри, Нацу! Это то самое, о чем я тебе говорила по телефону.

С этими словами Макико вытащила из пухлого конверта кипу каких-то брошюр и бережно водрузила их на столик. Затем она испытующе посмотрела на меня. Встретившись с ней взглядом, я наконец вспомнила: точно, моя сестра приехала в Токио не просто погостить, у нее была еще одна, более важная цель. Решительно сложив руки на стопке брошюр, Макико выпрямилась. Столик еле слышно скрипнул в ответ.




2

Во имя красоты


– Знаешь, я решила увеличить грудь! – объявила мне по телефону Макико месяца три назад. – Это такая операция, сейчас расскажу…

Поначалу она интересовалась моим мнением, но, по мере того как звонки стали раздаваться все чаще (причем неизменно в час ночи, когда сестра приходила с работы), и настроение Макико тоже изменилось. Теперь она звонила, только чтобы взахлеб рассказывать обо всех подробностях предвкушаемой операции. Все это перемежалось двумя рефренами: «Ну все, теперь у меня будут большие сиськи!» и «Неужели я на такое решусь?».

За все предыдущие десять лет, с тех пор как я переехала в Токио, Макико ни разу не звонила мне так поздно – ну, может, только пару раз, но такого, чтобы она регулярно мне названивала по ночам и подолгу о чем-то рассказывала, точно не было. А тут вдруг эта операция… Я оказалась абсолютно не готова. Что тут скажешь?

– Ну и сделай, почему бы нет, – пробормотала я, когда она впервые завела речь об операции, думая, что на том разговор и кончится.

Не тут-то было! Мой ответ стал для нее зеленым сигналом светофора, так что с тех пор я и слова вставить не могла. Я прослушала лекцию о современных способах увеличения груди, о стоимости операции, о том, насколько это больно, о последующей реабилитации… Сестра могла говорить об этом целую вечность, а я только слушала и поддакивала. Макико будто разговаривала сама с собой: то подбадривала себя решительными заявлениями вроде «Все получится, обязательно получится, я смогу!», то обдумывала вслух новую информацию, которую ей удалось добыть.

Слушая эти взволнованные речи, я безуспешно пыталась вспомнить, какая у нее грудь сейчас. Неудивительно: я и собственную грудь представляла себе с трудом, хотя она вроде бы при мне. Поэтому, сколько бы Макико ни разглагольствовала об операции и о своем отношении к ней, у меня в голове сестра никак не ассоциировалась ни с грудью, ни тем более с ее увеличением. Помимо неловкости и скуки, я ловила себя на странном чувстве: «С кем я вообще разговариваю? О чьей груди идет речь? И зачем это все?»

Я знала, что у Макико напряженные отношения с дочерью: она сама мне рассказывала о них несколькими месяцами раньше. Поэтому, когда она в очередной раз заводила шарманку о грудных имплантах, я спрашивала: «Кстати, а как Мидорико?» И слышала в ответ неопределенное «А, нормально» и по голосу понимала, что сестра не горит желанием это обсуждать.

Лично мне казалось, что именно об этом Макико следовало бы подумать в первую очередь. Ей скоро сорок. Что с ней будет дальше? Как она намерена решать свои финансовые проблемы? Разбираться с дочерью? Вроде бы есть вещи поважнее грудных имплантов.

С другой стороны, не мне об этом судить. Я уехала в Токио, живу одна. Какое у меня право давать ей советы по воспитанию дочери? А она мать, и ей виднее.

Были бы у нее деньги. Или дневная работа, что-то более-менее надежное. Впрочем, будь у сестры выбор, она бы и не стала работать ночами и бросать дочку одну. Будь у нее другие возможности, она не стала бы возвращаться домой пьяная, а теперь это часть ее работы. Никаких иных перспектив у нее нет. Хорошо хоть, есть подруга, которая живет по соседству и может, случись что, прийти на помощь.

Хорошего мало, но я всерьез опасалась, что дальше будет только хуже. Мидорико становится старше. Нельзя по-прежнему оставлять ее по вечерам одну. Ни в коем случае. Что-то надо менять. Но как?

Профессии у Макико нет, а я ей помочь не могу, я сама едва свожу концы с концами. Ребенок – это всегда затраты, и с годами все большие. Родственников у нас нет, а вероятность появления богатого принца на белом коне равна нулю. Даже меньше нуля. Все равно что выиграть в лотерею. Но существует социальное пособие…

Однажды, когда я только-только приехала в Токио, у нас с Макико зашел о нем разговор. Незадолго до этого Макико стало плохо, и она упала в обморок. Мы долго опасались, вдруг это что-то серьезное. Она стала тщательно обследоваться, почти все время проводила в больницах, поэтому не могла работать в баре и осталась без гроша. А им с Мидорико надо было на что-то жить.

Тогда я ей и предложила: «А если подать на пособие для малоимущих?» Но Макико отказалась наотрез. Прямо оскорбилась, и мы с ней наговорили друг другу немало обидного. «Жить на пособие» ей казалось чем-то постыдным, она не хотела сидеть на шее у государства и быть обузой для общества. Такое унижение человеческого достоинства!

Я пыталась объяснить ей, что все не так, что социальное пособие – всего-навсего деньги, а стыд и достоинство тут ни при чем. Государство для того и существует, чтобы помогать в беде. Это наше право – просить о помощи, когда мы в ней нуждаемся, ничего тут нет такого. Но Макико не желала даже слушать. «Тогда получится, что все было зря, – говорила она, глотая слезы. – Я всю жизнь работала с утра до ночи, чтобы только не побираться, а тут…» После этого я оставила попытки ее переубедить. К счастью, обследования не выявили у Макико ничего серьезного, она попросила в баре аванс, и постепенно жизнь худо-бедно вернулась в норму. Впрочем, весьма далекую от стабильности.

– Я думаю пойти сюда. – Макико раскрыла брошюру на самом верху толстой кипы. – Я еще в Осаке походила по разным клиникам и все выяснила. Эта пока что мне нравится больше всех.

Сколько же у нее этих брошюр, проспектов, листовок… Явно не двадцать и не тридцать. Глядя на них, я с ужасом подумала, сколько времени и сил потратила Макико, чтобы их собрать. У нее ведь даже компьютера нет! Но спрашивать я не стала, чтобы не расстраиваться. Отодвинув проспект клиники, которая так привлекла Макико, я открыла другой: на нежно-розовых страницах – бесчисленные фотографии едва одетых белокурых моделей, демонстрирующих грудь, обрамленные цветочками и бантиками.

– Завтра поеду к ним на консультацию. Это главное событие моего лета! Я привезла немножко брошюрок, чтобы ты понимала, о чем речь. Дома у меня еще много, но я выбрала самые красивые.

Открыв другой проспект, я увидела врача в белом халате, оскалившего ненатурально белые зубы в широкой улыбке. Надпись над его головой гласила: «В жизни нужно попробовать все!». Я долго не могла отвести от него взгляда, так что Макико не выдержала и протянула мне свою брошюру:

– Ну хватит уже, ты лучше вот эту посмотри!

– Это клиника? – удивилась я. – Больше похоже на салон красоты…

Проспект клиники, которая привлекла Макико, был черного цвета, с толстыми золотыми буквами на плотной глянцевой бумаге. Выглядел, что называется, дорого и, я бы сказала, агрессивно. Обычно рекламу пластических операций делают с расчетом на женскую сентиментальность – что-то светлое, нежное, милое. Но эта брошюра скорее наводила на мысли о секс-индустрии. Чувственность вкупе с профессионализмом и никаких сантиментов… Но ведь операция по увеличению груди – стресс для организма, это и больно, и страшно. Женщине, прежде чем принять такое решение, хочется посоветоваться, а значит, она подсознательно ищет участия, понимания, мягкости, пусть даже на уровне рекламной стилистики. Почему моя сестра решила довериться именно этой клинике с проспектами как у элитного ночного клуба? Макико не заметила моего недоумения и продолжала:

– Ну вот, как я и говорила по телефону, есть разные виды таких операций, вообще их очень много, но основных типов три… Помнишь?

Я чуть не ответила «нет», но вовремя сдержалась и неопределенно кивнула.

– Смотри, первый – это импланты, второй – гиалуронка, третий – перенести туда жир из какого-нибудь другого места. Импланты, конечно, популярнее всего, и еще это самый проверенный метод – но и самый дорогой. Смотри, имплант – это вот такая штука.

Макико постучала ногтем по бледно-розовым полусферам на темном фоне.

– Они тоже бывают всякие, вот я и хотела тебе показать… Там куча видов, и в разных клиниках говорят разные вещи, так что я поначалу вообще запуталась. Чаще всего используют вот такие, это обычный силиконовый гель, а вот это называется когезивный гель, он плотнее, чем простой силикон, чтобы точно ничего не пролилось. Конечно, это безопаснее, даже если имплант лопнет. Но говорят, получается слишком твердо. Ненатурально. А еще есть физраствор, он лучше тем, что тебе вставляют только оболочку, а раствором ее заполняют потом, так что большой разрез не нужен. Но сейчас все делают себе гель – как появился гель, раствор как-то сразу вышел из моды… И вот я долго думала, что выбрать, и остановилась на силиконовом геле. Если делать в этой клинике, получится полтора миллиона. На обе груди, естественно. Ну и анестезия – если делать под общим наркозом, то еще тысяч сто.

Договорив, Макико вопросительно уставилась на меня. Я смотрела на нее, не понимая, пока не сообразила, что она ждет моей реакции, и торопливо улыбнулась: «Ну что ж, здорово…» Однако сестра продолжала молча смотреть на меня. Тогда я добавила: «Но полтора миллиона – это, конечно, дороговато». Я искренне так считала, да оно и правда было недешево, но, может, зря я это сказала?

Конечно, полтора миллиона – гигантская сумма. Я такой и представить себе не могла. Это даже звучало нереально. Ни мне, ни Макико никогда не приходилось даже держать в руках такие деньги. Понимает ли сестра, о чем говорит? Тем не менее моя реплика прозвучала бестактно. Я как будто усомнилась, что Макико и ее грудь стоят того, чтобы тратить на них полтора миллиона. Хотя в этом тоже есть доля правды, но… на всякий случай я поспешила исправиться:

– Хотя, в принципе… полтора миллиона – многовато, конечно, но ведь речь о твоем теле. Жалко, конечно, что страховка не покрывает, но… Может, ничего такого страшного!

– Мне тоже так кажется! – удовлетворенно кивнула Макико и продолжила уже не так напряженно: – Эх, знаешь, Нацу, тут столько тонкостей. Например, вот здесь написано, что сейчас акция и можно сделать операцию всего за четыреста пятьдесят тысяч. Но оказывается, все не так просто. Они просто хотят, чтобы ты заинтересовалась и пришла к ним в клинику, а потом к этой сумме добавляются всякие дополнительные услуги, и получается почти то же самое… К тому же по акции ты не можешь сама выбрать врача, и такие операции часто поручают начинающим, ну и еще есть всякие подводные камни… В общем, путь к большой груди труден и тернист! – с чувством сказала Макико и ненадолго прикрыла глаза, а потом снова широко распахнула их. – Короче, я выяснила: эта клиника лучше всех! С такими операциями всегда стоит перестраховаться. В провинции вариантов-то немного, многие идут куда поближе, но ведь у токийских врачей опыта куда больше, а опыт – это главное! И отзывы об этой клинике очень хорошие. Тут даже неудачные операции исправляют. И все говорят, если бы знали, как все будет, то сразу пошли бы именно сюда.

– Понятно… Маки, а вот этот вариант тебе чем не нравится? Инъекции гилуро… гиалуроновой кислоты. Они сами пишут, для организма это естественней… И это просто уколы, не нужно ничего разрезать и сшивать.

– Гиалуронка – это непрактично. – Макико поджала губы. – Стоит ей всосаться, и привет. И за это платить восемьсот тысяч иен? Нет уж, спасибо. Насчет шрамов ты права, конечно, и это почти не больно. Вот только результат ненадолго. Так что это скорее подходит моделям и знаменитостям. Для особых случаев. А постоянно ее колоть – это слишком дорого.

Макико, видимо, успела проштудировать брошюру вдоль и поперек: даже не заглядывая туда, она продолжила меня просвещать:

– Там еще предлагают липофилинг, ну, это когда пересаживают жир из другой части тела. Да, это безопасно, тебе в грудь вводят твой собственный жир. Но надо прокалывать множество дырок, и для отсасывания жира используют такие огромные иглы, вроде трубок… В общем, это большая нагрузка на организм. Да еще и долго, и анестезия нужна сильная, это ведь серьезная операция. Знаешь, есть такая машина, которая долбит асфальт, когда ремонтируют дороги? Вот тут примерно так же, только вместо дороги человеческое тело… Много всяких страшных историй, иногда люди даже умирают во время этой процедуры. К тому же… – Макико грустно улыбнулась, – у меня теперь и жира-то лишнего нет, весь ушел.

За несколько месяцев я уже успела привыкнуть к подобным разговорам, но одно дело слышать это в телефонную трубку, а другое – от сидящей рядом сестры. Мне сделалось не по себе. Как бы объяснить… Порой замечаешь на вокзале, в поликлинике или на улице человека, который возбужденно говорит сам с собой, и на всякий случай отходишь в сторонку. Не то чтобы мне была безразлична Макико и ее слова. Но я поймала себя на брезгливой жалости взамен сочувствия и смутилась. Облизнув губы, я почувствовала привкус крови: видимо, машинально я ободрала с них кожицу.

– А, чуть не забыла! Важный вопрос – куда вводить имплант. Ты же знаешь, что в груди под жиром есть еще мышцы? Вот если вводить под мышцу, то снаружи никто не догадается, что там имплант. Другой вариант – ближе к коже, под молочные железы. Операция гораздо легче, но на худощавых женщинах типа меня выглядит так себе… Как будто грудь вантузом вытянули. Видела таких? Да? Нет? Да? Ну, понимаешь, когда сама женщина худая и угловатая, идеально круглая грудь слишком выделяется. Я такого не хочу. Сразу будет понятно, что грудь ненастоящая. Так что пока склоняюсь к первому варианту.









Наверное, когда-нибудь у меня тоже начнутся месячные. Ужас. Каждый месяц будет идти кровь… и так много-много лет. И никак это не остановишь. А у нас и прокладок дома нет. От одной мысли жуть берет.

Если у меня начнутся месячные, маме я об этом точно не скажу. Буду скрывать это как только могу. В книжках, когда у героини наступают первые месячные (ага, вот именно «наступают», как войска какие-нибудь), она всегда приходит в полный восторг, типа, теперь она тоже может родить, а потом еще обязательно какая-нибудь супертрогательная сцена с матерью: «Спасибо, мамочка, за то, что ты меня родила»; «Теперь моя очередь продолжать наш род» и т. д. и т. п. Когда мне впервые попалось такое в книге, я глазам не поверила.

Девочка на седьмом небе от счастья. Бежит к маме, улыбка до ушей. Сообщает, что произошло, и мама ей такая: «Теперь ты взрослая девушка, поздравляю!» То-то радость.

Вообще, я и в школе от некоторых девочек слышала, что они сразу побежали рассказывать родне, а потом еще всей семьей ели на ужин сэкихан[1 - Традиционный ужин специально по случаю наступления первых месячных у девочки (рис с красными бобами).]. Какая жесть! Ну конечно, в книжках месячные описывают как что-то хорошее. Хотят запудрить мозги тем, кто еще не знает, что это такое на самом деле.

Кстати, вчера на перемене кто-то из девчонок, не помню кто, короче, она сказала: «Конечно, я хочу когда-нибудь родить ребенка, это ведь женское предназначение!» Откуда люди это только берут? Кровь идет вроде не из головы! И почему сразу такой пафос – «взрослая девушка», «женское предназначение»… Я вот совсем так не думаю. Может, поэтому мне так и мерзко. Неужели люди правда в это верят? И заставляют других читать глупые книжки. Ненавижу!

Я словно заперта внутри тела. Не могу его контролировать, оно само решает, когда мне проголодаться или, скажем, когда у меня начнутся месячные. От рождения и до смерти ты должен есть и зарабатывать на это деньги, а то умрешь. Я вижу, как мама пашет с утра до ночи. Выбивается из сил. А чего ради? Со своим-то телом тяжело, зачем производить на свет еще одно? А некоторые считают это великим счастьем. Неужели они правда так думают? В смысле – хоть раз задумывались об этом по-настоящему? Сами, по доброй воле? Когда я одна, я часто думаю об этом и расстраиваюсь. Значит, эта идея точно не для меня.

Месячные означают способность к зачатию. Зачатие означает беременность. Беременность означает появление еще одного человека, который тоже будет есть, пить, думать… От этой мысли накатывает безысходность, какая-то просто невыносимая. Нет уж, я рожать не собираюсь. Ни за что!

    Мидорико




3

Чья это грудь?


Через час Макико то ли устала, то ли исчерпала запас информации. Любовно сложив буклеты аккуратной стопкой и сунув обратно в сумку, сестра шумно выдохнула.

Было уже четыре, но окно все еще плавилось от солнца. Мир за ним светился, раскаленный добела. Лобовое стекло красной машины на парковке истекало блеском, точно родник. Световые брызги отскакивали от всех поверхностей. Так вот почему говорят «поток света», думала я, уставившись в пространство. В конце улицы показался крошечный понурый силуэт Мидорико. Подойдя чуть ближе, она взглянула на наше окно – мне показалось, что на меня, и я помахала ей рукой. На секунду она застыла, подняла руку в ответ, но махать не стала, а потом снова, опустив голову, побрела к дому.

Макико приехала в Токио только ради консультации, назначенной на первую половину следующего дня. Это означало, что мы с Мидорико до вечера останемся вдвоем. В принципе, у меня в ящике лежал купон на неограниченное посещение всех аттракционов в парке развлечений. Его оставила мне добродушная женщина из тех, что ходят по квартирам и предлагают подписаться на какую-нибудь газету. Только вот захочется ли подростку отправиться с теткой в парк аттракционов? Из беседы с Макико я поняла, что Мидорико, как и я, любит книги. Но как ее убедить пойти со мной, если девочка не желает разговаривать? Я вспомнила встречу с той женщиной из газеты. Она тогда улыбнулась и сказала: «Мы не распространяем газету – мы несем слово!» – и добавила, что газета предпочитает нанимать на такую работу женщин и что я получала бы у них небось побольше, чем сейчас.

Ну ладно, о том, что делать завтра, и думать будем завтра. А сейчас нужно решить, как провести остаток сегодняшнего дня. Поужинать мы собирались в китайском ресторанчике неподалеку, но до ужина было еще часа три. Не так уж и мало. Макико, положив под голову кресло-мешок и закинув ногу на свою дорожную сумку, смотрела телевизор, а вернувшаяся Мидорико сидела в углу и что-то строчила в блокноте. По словам Макико, в последнее время девочка ни на минуту не расстается со своими блокнотами. Один у нее маленький, чтобы общаться с матерью, а второй – потолще, судя по всему, дневник.

Не зная, куда себя девать, я вытерла столик, потом заглянула в морозильник, не готовы ли кубики льда, хотя воду в формочки я залила совсем недавно, когда заваривала вторую порцию чая. Потом сняла нитку с ковра. Макико совсем расслабилась и хохотала у телевизора. Мидорико тоже не выглядела особенно напряженной, к тому же она была занята – ручка так и летала по блокноту. Вот и хорошо. Пусть все идет как идет. Это нормально и естественно – когда несколько человек находятся в одном помещении, но каждый спокойно занимается, чем хочет, не обращая внимания на остальных. Есть в этом что-то семейное, уютное. Так что я тоже решила заняться своим делом – села в кресло и открыла книжку, которую недавно начала читать. Однако присутствие других людей мешало сосредоточиться: слова не желали складываться в предложения, мне то и дело приходилось возвращаться к прочитанному, и я никак не могла ухватить мысль. Наконец я сдалась и поставила книгу на полку.

– Слушай, Маки, – окликнула я. – Может, сходим в баню, как раньше?

– А тут есть рядом?

– Есть-есть. Освежимся немного, а потом пойдем ужинать.

Тут Мидорико, до сих пор не отрывавшаяся от толстого блокнота, вдруг вскинула голову и посмотрела на нас. Потом вытащила блокнот поменьше и, ни секунды не колеблясь, написала: «Я не пойду». Макико краем глаза наблюдала за ней, но отвечать не стала, а вместо этого повернулась ко мне со словами:

– Хорошая мысль! Пойдем!

Положив в пластиковый тазик банные принадлежности и два полотенца сверху, я запихнула все это в большую виниловую сумку.

– Мидорико, ты нас тут подождешь? Точно не хочешь с нами? – спросила я для проформы, понимая, что она, конечно, с нами не пойдет.

Сжав губы в ниточку, Мидорико кивнула со всей суровостью.







Вечер, храня остатки дневного зноя, погрузил предметы в сумрак и покой. Мир был напоен щемящей нежностью и грустью о том, что ушло навсегда. Пока мы шагали сквозь эту дымку, он словно вопрошал меня каждый миг: готова ли ты и дальше идти вперед или, может быть, повернешь назад? Хотя какое дело миру до меня? Это всего лишь моя зацикленность на себе. Самовлюбленность. Привычка превращать все, что я вижу и даже что не вижу, в сентиментальные истории. Интересно, это помешает сбыться моей мечте – стать писателем – или, наоборот, поможет? Кто бы знал. Но ведь, наверное, однажды мне придется найти ответ на этот вопрос. Когда? Этого я тоже не знаю.

До бани идти было минут десять. Раньше мы с Макико часто ходили в баню – обычно поздно вечером или, если по воскресеньям, то с утра. Это было огромное удовольствие. Встретив там знакомых девочек, мы могли застрять в бане не на один час, играя с ними в дочки-матери или во что-нибудь еще. Мы с Макико все время были вместе – не только в бане. Она сажала меня на багажник своего велосипеда, и мы разъезжали так по всей Осаке. У нас довольно большая разница в возрасте, и, по логике, ей должно было быть скучно со мной – но мне ни разу не показалось, что Макико возится со мной нехотя, из сестринского долга.

Помню, как-то, проходя по парку, я заметила на скамейке Макико, одетую в школьную форму, в полном одиночестве. Я никогда ее не спрашивала, но, возможно, ей было проще с маленькими детьми вроде меня, чем с одногодками.

Что на меня нашло? Я сегодня только и делаю, что предаюсь воспоминаниям. Впрочем, это логично и естественно. Да, мы с Макико живем сейчас, в настоящем времени, но большая часть нашего общего опыта лежит там, в прошлом. В этом смысле наше с ней общение – это скорее воспоминания, которые всплывают сами собой. Казалось бы, что тут такого, но вот я опять оправдываюсь, непонятно перед кем.

– Мы ведь тут раньше не проходили?

– Нет, станция с другой стороны.

Вокруг было тихо. Даже прохожих почти не попадалось: за все время пути мы встретили только женщину средних лет с пакетом из супермаркета и пожилую пару, бредущую по тротуару будто в замедленной съемке. Баня, в которую мы направлялись, пряталась между жилыми домами, к тому же вход был не с улицы – так что первое время после переезда я вообще не знала о ее существовании. Когда узнала, решила сходить, хотя особых надежд не питала: я искренне считала, что лучшие бани – в моем родном Кансае, и токийские бани, которые я уже успела посетить, меня в этом не разуверили. Но эта оказалась грандиознее, чем я ожидала: четыре огромные ванны с горячей водой внутри, одна с холодной, еще одна во дворике плюс нормальная сауна. Сперва я недоумевала, как хозяева не разорятся, ведь вокруг были приличные жилые дома, где у всех есть собственные ванны, а если кому-то захочется чего-нибудь попросторнее, он скорее пойдет в один из новомодных спа-салонов. Тем не менее, когда бы я ни пришла, в бане всегда было полно народу. Я даже не подозревала, сколько людей, оказывается, живет в этом районе. После ремонта два года назад баня стала еще популярнее. Теперь туда приходили не только местные, но и жители соседних районов, а особые ценители даже приезжали издалека. В просторном холле периодически проводились выставки фотографий, керамики, вышивки, мягких игрушек. Не знаю, чьи это были творения – обычных жителей района или известных мастеров. Как бы то ни было, баня стала своеобразной местной достопримечательностью.

Я надеялась, что уж летним-то вечером, за пару часов до ужина, в бане будет пусто, да и по дороге мы почти никого не встретили – но здесь, похоже, действовали законы иного измерения. В помещении стоял оживленный гул, посетителей было полно.

– Ого, сколько народу!

– Ну да, место популярное.

– Все такое новенькое, и так чисто!

Мать вытирала орущего младенца на пеленальном столике. Дети постарше носились туда-сюда по раздевалке. Телевизор новейшей модели показывал вечерние новости, и звуки из его динамиков смешивались с гулом фенов. Из-за стойки доносился добродушный голос хозяйки: «Заходите, добро пожаловать!» – смеялись сгорбленные старушки, женщины, голые, не считая полотенец на волосах, щебетали, усевшись на ротанговые стулья… Раздевалка была полна женщин и пропитана их энергией. Мы с Макико заняли два соседних шкафчика и начали раздеваться.

Меня не интересовало, как выглядит Макико без одежды. Совершенно не интересовало. Но все-таки, пожалуй, следовало получить об этом некоторое представление. Ведь на протяжении нескольких месяцев через все наши разговоры красной нитью тянулась тема операции по увеличению груди, и грудь Макико имела к этой теме непосредственное отношение. Соответственно, некоторое любопытство в отношении ее груди у меня все-таки было – вернее, мне следовало его испытывать. Импланты. Грудь Макико. Две эти вещи упрямо не вязались у меня в голове. По идее, желание сестры сделать операцию должно проистекать из недовольства нынешней формой груди. Какая же она, собственно?.. Когда мы жили вместе, мы постоянно ходили вместе в баню, но, как выглядела ее грудь – хоть убей, не помню… даже смутно.

Раздевшись, Макико повернулась ко мне спиной, чтобы засунуть одежду в шкафчик. Я исподтишка окинула ее взглядом. Без одежды она выглядела совершенно тощей, так что я тут же забыла про грудь и все остальное.

Это было заметно даже сзади. Между бедрами зиял большой просвет. Когда Макико наклонялась, на спине отчетливо проявлялись позвоночник и ребра, а над ягодицами выпирали тазовые кости. Плечи были такими узкими, а шея – такой тонкой, что голова казалась несоразмерно большой. Осознав, что стою разинув рот, я поспешила отвести взгляд, облизнувшись и сжав губы.

– Ну что, идем? – кивнула мне Макико. Спереди она прикрылась полотенцем.

Едва мы раздвинули двери, как нас окутало облако влажного, горячего пара. В зале с ваннами тоже было полно народу, и ноздри щекотал особый запах – солей, растворенных в горячей воде. Иногда под потолком гулко прокатывалось эхо от стука деревянных ушатов о бортик – звук, который можно услышать только в общественных банях. Когда я слышу его, всегда представляю огромный бамбуковый желоб с водой, какие бывают в традиционных садах, – как он наполняется водой, тяжелеет и наконец с таким вот стуком опускается на чью-нибудь лысую голову. На табуретах вдоль зеркальной стены женщины мыли головы, другие сидели по пояс в ваннах и болтали, матери окликали детей, бегающих по кафельному полу. Множество человеческих тел, перемещающихся то туда, то сюда, влажных и раскрасневшихся от горячей воды.

Вымыв голову и приняв душ, мы с Макико опустились в самую горячую ванну: табло над ней показывало красные цифры – 40 °C. Всем известно, что опускать полотенце в воду в бане не полагается, но Макико это правило спокойно проигнорировала и бодро присела в воде, не снимая его.

– Что-то не особо горячо, – повернулась ко мне она. – В токийских банях всегда так?

– Не думаю. Просто нам такая ванна попалась.

– Ну ладно, но тут прямо прохладно… Разве это баня?

Сидя в ванне, Макико беззастенчиво разглядывала всех, кто входил и выходил из нее. Тщательно и придирчиво, будто облизывая посетительниц взглядом с головы до ног. Мне стало неловко, я не удержалась и тихонько шепнула ей: «Маки, хватит!» Но, похоже, о том, что подумают окружающие, из нас двоих беспокоилась только я. Сестра, едва ответив, снова впилась в кого-то взглядом. Делать было нечего: я тоже умолкла и принялась вместе с ней наблюдать за женщинами.

– Слушай, а вот самолеты… – Я попыталась отвлечь внимание Макико от разглядывания обнаженных тел. – Самолеты безопасны настолько, что, даже если бы кто-нибудь родился прямо в самолете и прожил в нем до конца своей жизни, лет до девяноста, скорее всего, за все это время самолет бы не упал. То есть вероятность падения микроскопическая. Тем не менее авиакатастрофы случаются. И как нам следует относиться к такому риску?

Макико эта дилемма совершенно не заинтересовала, и разговор иссяк. Может, завести речь о Мидорико? Нет, не стоит, там все непросто… Задумавшись, я не сразу заметила пожилую женщину, которая направлялась в сторону нашей ванны. Она ступала так медленно, словно ее тело подчинялось совсем иным физическим законам. Мерно покачивая складками жира на спине, она, будто старый носорог, неспешно прошествовала мимо нас и направилась дальше, даже не пытаясь ускориться. Судя по всему, направлялась она наружу, в открытую купальню – чтобы выйти туда, нужно было сначала пройти через весь зал.

– Ты видела, видела? У нее такие розовые соски… – Макико с восхищением всматривалась в спину неторопливой женщины.

– Что? Я на них вообще-то даже не смотрела.

– Везет же ей, – вздохнула сестра. – У желтой расы такой цвет сосков встречается очень редко, это настоящее чудо!

– О-о… Я не знала.

– Еще и цвет у сосков и у ареол одинаковый, это так красиво!

– Ну да, наверное… – поддакнула я, не зная, что сказать.

– Знаешь, сейчас есть специальные кремы для осветления сосков, – сообщила Макико. – Но это все не имеет смысла.

– Кремы?

– Ну да. Сначала намазываешь соски кремом с третионином, чтобы ободрать верхний слой… а потом мажешь отбеливающим кремом на основе гидрохинона.

– Ободрать кожу!!!

– Ну не то чтобы прямо ободрать. От третионина она сама начинает шелушиться, надо просто снять этот слой. Это как химический пилинг, довольно жесткий.

– То есть делаешь пилинг сосков, а потом намазываешь их отбеливающим веществом?

– Именно.

– И что, они реально становятся розовыми?

– Ну да, но только ненадолго, – ответила Макико рассеянно, будто мысли ее были где-то далеко. – Соски же из-за чего темные? Из-за меланина. То есть это генетика. Гидрохинон, конечно, блокирует этот самый меланин, но в человеческом организме есть такая штука, как регенерация.

– Старые клетки заменяются новыми.

– Вот именно. Клетки в верхнем слое кожи побелеют, и соски станут светлее. Но потом все вернется как было. Просто выработается новый меланин, потому что это заложено в генах. Так что, если хочешь, чтобы соски оставались светлыми, придется мазать их этими двумя кремами всю жизнь, а это не так просто. Я вот не смогла.

– Маки… Ты что, пробовала? – спросила я, вглядываясь в лицо сестры.

– Было дело, – подтвердила Макико, продолжая крепко прижимать к груди полотенце. – Это был просто ад.

– Ад? В смысле, было адски больно?

– Ага. Хотя кормить грудью, конечно, тоже было ужасно больно. Ребенок кусается, все кровит, опухает, просто кошмар – но все равно надо продолжать кормить, ничего нельзя сделать, вот и мучаешься от боли двадцать четыре часа в сутки – бр-р – даже вспоминать страшно.

– Ого…

– А тут, понимаешь, соски как будто горят.

– Горят?

– Ну да. После душа намазываешь их пилингом, и перед глазами все темнеет от боли, как будто тебя заживо сжигают и начали с сосков… И так где-то час. Когда становится полегче, мажешь соски отбеливателем, и они начинают ужасно чесаться, просто невыносимо. Да еще все это надо повторять снова и снова.

– И как цвет после этого?

– Ну, они и правда стали посветлее, – ответила Макико. – Недели через три. Я была без ума от радости.

– Красота, значит, требует жертв…

– Да, соски стали гораздо красивее. Я прямо насмотреться на них не могла… Даже заходила в магазины одежды, брала что-нибудь для примерки, хотя ничего не собиралась покупать, и в примерочной разглядывала свои соски в зеркало. Это было потрясающе. Но…

– Но?

– Мазаться этими кремами всю жизнь просто нереально. – Макико сморщилась, как будто съела что-то невкусное, и замотала головой. – Во-первых, это дорого, во-вторых, такая боль… настоящая пытка. Еще надо следить за кремами, хранить их в холодильнике… Да, со временем к боли вроде как можно привыкнуть, но заодно может развиться и устойчивость к отбеливателю, и он перестанет действовать. В общем, я сошла с дистанции через три месяца. Не выдержала. Помню, я тогда смотрела на свои чуть-чуть посветлевшие соски и мечтала: вдруг именно я буду тем самым единственным человеком, у которого соски посветлели навсегда! Но, конечно, они сразу же потемнели снова.

Получается, эту озабоченность, стеснение и готовность к эксперименту у Макико вызывает не только размер собственной груди, но и цвет. Я представила себе, как она выходит из ванной, вынимает из холодильника баночки с кремами, мажет соски, а потом сжимает зубы, стараясь не застонать от боли. Вроде бы что тут такого – в наше время уже и старшеклассницы, бывает, ложатся под нож пластического хирурга, а тут всего-то соски горят – можно и потерпеть. Но ведь Макико моя сестра. Почему ей вдруг понадобилось проделывать с собой такое?

Не то чтобы я была абсолютно уверена в своей груди. Конечно, я не раз задумывалась о ее недостатках.

Я хорошо помню, как у меня начала расти грудь. Эти две нелепые припухлости вдруг сами собой образовались поверх грудной клетки, и если я случайно ударялась ими обо что-нибудь, было ужасно больно. В детстве, когда мы с соседскими детьми разглядывали журналы для взрослых или когда по телевизору показывали раздетую женщину, воображение рисовало мне туманные картины того, как однажды и мое тело станет таким же, с плавными линиями и округлыми формами.

Однако этого не произошло. Мои смутные ожидания не оправдались: то, во что превратилось мое тело в процессе взросления, никак не соответствовало тому «правильному» образу, который я усвоила с детства. Оно стало совсем другим.

Чего же я, собственно, ожидала? Мое представление о женском теле основывалось на картинках из глянцевых журналов, то есть на девушках с «сексапильной» внешностью. Соблазнительных. Или, если можно так выразиться, самоценных. Я думала, все женщины вырастают именно такими. Но со мной все вышло иначе.

Людям нравится красивое. Если ты красивый, всем хочется посмотреть на тебя, прикоснуться к тебе. Кто красив, тот ценен. Мне тоже хотелось быть такой. Но не всем это дано.

Хорошенькой я не была даже в юности. Где взять то, что тебе не дано? Красивое лицо, гладкую сияющую кожу. Соблазнительную грудь идеальной формы, которой все завидуют. Для меня это всегда было чем-то нереальным, из другого мира. Может быть, поэтому в какой-то момент я перестала даже задумываться о своем теле.

А Макико? Почему ей так хочется увеличить грудь, осветлить соски? Как я ни билась, ни до какой причины додуматься не смогла. А может, никакой конкретной причины и не нужно, кроме желания быть красивой?

Если ты красивый, значит, хороший. А стать хорошим – значит стать счастливым. Счастье все понимают по-своему, но каждый, осознанно или нет, стремится к этой своей версии счастья. Даже те, кто отчаялся в жизни и хочет только одного – умереть, устремляются не к собственно смерти, а к счастью. Им кажется счастьем возможность прекратить свое существование. Счастье – это базовая единица осознанности, оно наш главный мотиватор. Желание быть счастливее вполне самодостаточно. Впрочем, не знаю. Может быть, у Макико есть и другие мотивы, более конкретные, нежели стремление к счастью.

Так мы размышляли, каждая о своем. Бросив взгляд на часы на стене, я поняла, что мы сидим в ванне уже пятнадцать минут. Впрочем, вода, как и говорила Макико, не была особенно горячей, и потребности вылезти и остыть я не чувствовала – в такой воде можно было спокойно просидеть и час, и все два.

Интересно, Макико все еще разглядывает других посетительниц? Я украдкой взглянула на сестру и заметила, что она, сердито нахмурившись, смотрит в одну точку на противоположной стене.

– Вода и правда чуть теплая, – сказала я. – Маки, ты как? Может, выйдем и ополоснемся в душе для разнообразия?

– Нет, – тихим, будто чужим голосом проговорила она после небольшой паузы и вновь погрузилась в свой странный транс.

– Маки? – забеспокоилась я.

И в следующий момент произошло неожиданное – с громким всплеском Макико вдруг вскочила на ноги. Убрав полотенце, она повернулась ко мне, демонстрируя свою грудь во всей красе. А затем произнесла низким, устрашающим голосом, который бы больше подошел мастеру карате или дзюдо:

– Ну?

– Что «ну»?..

– Как тебе цвет? И форма?

На языке вертелись слова «Маленькие, темные, но в каком-то смысле большие», – но говорить я не стала. Что люди подумают? Женщина стоит посреди ванны, воинственно уперев руки в боки, и смотрит на другую сверху вниз. Оставалось только кивать.

– Ладно, про размер не будем. Это я и так знаю, – сказала сестра. – Давай про цвет. Что ты думаешь насчет цвета? Ты считаешь, они темные? И если темные, то насколько? Только скажи честно.

– Ну… не то чтобы совсем темные, – вырвалось у меня, хотя я так не считала.

– Значит, цвет в пределах нормы?

– Э-э… даже не знаю, что считать нормой.

– Отталкивайся от того, что нормально для тебя.

– Для меня?..

– Да. От твоего понимания нормы.

– Но это ведь только мое личное понимание… А ты наверняка спрашивала с точки зрения какой-то более стандартной нормы, так что мой ответ все равно ничего тебе не даст.

– Хватит уже ходить вокруг да около, говори, – ровным голосом приказала Макико, и мне ничего не оставалось, кроме как ответить на ее вопрос:

– Ну, они определенно не розовые.

– То, что они не розовые, я и так знаю.

– А, ясно…

– Ага.

После этого Макико опустилась обратно в воду, на этот раз аккуратно, без брызг. Мы вновь сидели рядом и обе рассеянно смотрели в пространство. Но на самом деле у меня перед глазами упрямо маячило одно – грудь моей сестры. Раз за разом мозг прокручивал, будто в замедленной съемке, как из воды с громким плеском появляется грудь Макико, появляются ее соски. Как лох-несское чудовище, вылезающее наружу, или, может быть, как огромный флот, вырастающий на горизонте…

Сама по себе грудь была крошечной – два прыщика от укусов комара. Но из нее торчали, будто рукоятки рычагов, огромные соски. Каждый словно бы окруженный автомобильной шиной. А цвет! Представьте себе простой карандаш, самый мягкий, – кажется, это 10B. И вы им от души закрасили кружок на бумаге, диаметром сантиметра в три. Вот какого они были цвета. Я сама такого не ожидала и невольно подумала, что, может быть, немного осветлить их не такая плохая идея.

– Они у меня темные, – сказала Макико. – Темные, да еще и огромные. Я знаю. Знаю, что они некрасивые.

– Да ладно тебе, это же все дело вкуса… Ну и вообще, ты же азиатка. Это абсолютно нормально, что они у тебя темные.

Я произнесла это как можно небрежнее и беспечнее, как бы давая понять: соски и их цвет – это совершенно несущественно, а мне так и вовсе безразлично. Но, судя по тяжелому вздоху Макико, мои усилия не увенчались успехом.

– До того как я родила, они не были… такими, – проговорила она. – Не то чтобы прямо большая разница, они и прежде не были красивыми, но все же выглядели терпимо. А сейчас… ты только посмотри, это же просто невозможно. Черные, как «Орео». Ну знаешь, печенье такое. Шоколадное. Хотя нет, если бы они были как «Орео», это еще ладно. Но тут такой цвет… как у черешни, что ли. Не просто черный, а такой сочный черный, с отливом в красный… Нет, это тоже слишком мягко сказано. Скорее, как экран выключенного телевизора. Недавно была в магазине, где всякую технику продают, проходила мимо отдела телевизоров и подумала, что где-то я уже видела этот цвет. Конечно, видела – это же цвет моих собственных сосков…

А размер – это вообще отдельная тема. Один сосок величиной с горлышко пластиковой бутылки! Когда я родила, врач даже засомневался, влезут ли такие в ротик младенцу. На полном серьезе! А он ведь в этом эксперт, столько уже сосков перевидал. Да еще и сама грудь при этом плоская, как доска. Знаешь, как пакетики с водой, в которых несут домой купленных рыбок. Не доверху заполненные водой, а так, до серединки. Дряблые такие. Обвислые. Это все роды. Конечно, многие рожают – и ничего, грудь вообще не меняется или быстро восстанавливается. А у меня вышло вот так…

Некоторое время мы обе молчали. Я осмысляла услышанное и при этом отстраненно думала о том, что вода все-таки недостаточно горячая. Нет, это явно не сорок градусов. Наверное, температура на табло отображается неправильно. Потом я задумалась о сосках Макико. Это впечатляющее зрелище уже и так вызвало у меня много всяких ассоциаций, но, если попробовать описать их одним словом, какое слово это будет? Пожалуй, все-таки «мощные». «Маки, у тебя такие мощные соски!» Можно ли считать это комплиментом? Или нет? Но разве это так плохо – когда соски мощные? Или когда темные? Какими они вообще должны быть – «хорошенькими», «миленькими»? Может, в мире сосков побеждают как раз мощные? Почему бы и нет? Хотя вряд ли.

Тем временем двери зала раздвинулись, теплый пар в воздухе беспокойно зашевелился, и на пороге показались два женских силуэта. Точнее, мне показалось, что оба они женские, но, присмотревшись, я поняла или, скорее, почувствовала, что это не совсем так. Да, одна из них, по-видимому, в самом деле женщина – молодая, не старше тридцати, тело по всем статьям женское. Но вторая больше напоминала мужчину.

Не знаю, пришли они в эту баню впервые или были тут завсегдатаями. По крайней мере, я их здесь раньше не видела. Остальные посетительницы застыли на своих местах как вкопанные. В зале повисла напряженная тишина. Но вошедшие, казалось, не обратили на это ни малейшего внимания. Блондинка льнула к своей стриженой спутнице: «Ах, надо было мне волосы заколоть…» Та, слегка наклонившись вперед, уселась на бортик нашей ванны и кивала.

Похоже, они состояли в романтических отношениях, но наверняка не скажешь. Судя по виду, стриженая выполняла в этой паре роль бойфренда.

Я попыталась разглядеть, что у стриженой ниже пояса, но она так ловко держала полотенце, что мне это не удалось. Сидя на бортике вплотную друг к другу, парочка опустила ноги в воду и наслаждалась ощущениями. Хоть это меня и не касалось, я то и дело поглядывала в их сторону, притворяясь, что потягиваюсь или разминаю шею.

Наверняка это женщина. Здесь ведь женский зал. Но так похожа на мужчину… Розовые соски, резко выделяющиеся на фоне мускулистых плеч, некоторая мягкость форм – если очень захотеть, можно отыскать в облике этого персонажа что-то женское. Но если это и была женщина, то она серьезно поработала над тем, чтобы и выглядеть, и держаться по-мужски.

Среди множества баров в Сёбаси есть и так называемые онабэ-бары, где хостес служат онабэ – женщины, которые считают себя мужчинами, стараются выглядеть как мужчины и с посетителями общаются тоже как мужчины. Я слышала, что в более фешенебельных районах Осаки (например, в Кита-Синти, где и бары подороже, и уровень персонала совсем другой) есть такие онабэ, что радикально поменяли пол: удалили грудь, колют себе мужские гормоны, чтобы голос был ниже и стала расти борода, ну и так далее. Но в барах Сёбаси таких не было, возможно, в силу финансовых обстоятельств. Да, некоторые хотели бы поменять пол по-настоящему, но в основном ограничивались перетягиванием груди специальными бинтами, мужским костюмом и прической, манерой поведения – подчеркнуто мужской либо оригинальной, ни на что не похожей. Иногда онабэ с клиентками приходили к нам в бар.

В общем, некоторое представление о таких людях я уже имела, но оказаться вместе с одним из них голышом мне довелось впервые. Оглядевшись, я заметила, что почти все посетительницы, а ведь их было довольно много, куда-то стремительно испарились. Теперь в ванне остались только мы с Макико и эти двое.

Мне сделалось неуютно. Я понимала, что стриженая – женщина и имеет полное право здесь находиться. Но все равно ситуация неестественная. Мне, например, едва они вошли, сразу стало неловко. Или это моя реакция неестественная? А самой стриженой, если она ощущает себя мужчиной, каково находиться в женской бане? Впрочем, если она пришла сюда добровольно и ведет себя так спокойно и уверенно, значит, ее все устраивает. Это нам неудобно быть голыми у нее на глазах.

Если она считает себя гетеросексуальным мужчиной, значит, меня воспринимает как человека противоположного пола, пусть мое тело ее и не интересует. Тогда есть ли разница с тем, когда в женскую баню входит обычный мужчина? Я погрузилась в воду до подбородка и искоса глянула на стриженую. Раздражение внутри меня все нарастало и нарастало. Эти двое ведут себя как разнополая пара. В общей бане их появление не вызвало бы вопросов, но разве не странно, что они так спокойно расположились в зале, предназначенном только для женщин?

Мне хотелось поговорить об этом со стриженой. Дело это, конечно, деликатное, и я не знала, как она отреагирует. Кто угодно подтвердил бы, что затевать подобный разговор – идиотская идея. Но, сколько себя помню, мне всегда было трудно удержаться от вопросов, когда что-то меня сильно волновало. Случается такое нечасто и на отношения с окружающими почти не влияет. Но так уж я устроена. Например, когда я еще училась в начальной школе, в поезд, в котором мы ехали, зашла группа людей из какой-то новой религиозной организации. Ласково улыбаясь, они завели разговоры об истине и о Боге, и я тут же вступила с ними в жаркий спор (впрочем, ничего доказать не смогла – они продолжали улыбаться, разве что жалостливее). А в старшей школе я как-то оказалась на площади, где выступали ультраправые, и, выслушав все речи с начала и до конца, стала задавать вопросы и указывать на многочисленные противоречия. Тогда они попытались завербовать меня как многообещающий кадр.

Интересно, а что будет, если сейчас я возьму и заговорю со стриженой… Опустившись в воду еще глубже, чуть ли не до кончика носа, я попыталась представить себе развитие событий. «Извините за беспокойство, но мне страшно любопытно… вы ведь мужчина, да?» – «Что ты сказала?! Готовься к смерти, дура!»

Нет-нет, конечно, все будет не так. Мы же не в Осаке, да и не всякий парень с накачанным телом и жестким взглядом готов снести тебе голову. Это все мои домыслы и предрассудки. К тому же нельзя начинать разговор подобной фразой. А как обратиться к стриженой так, чтобы и не обидеть, и подвести к ответу на волнующий меня вопрос? Сосредоточив все внимание, я нетерпеливо терла мысль о мысль, как древний человек – деревянные палочки, дожидаясь, пока появится легкая струйка дыма. Допустив, что стриженая – приличный человек, я стала разрабатывать сценарий, как я ей что-нибудь скажу, она возразит, я начну доказывать обратное, и завяжется разговор… пока не заметила, что она время от времени поглядывает в мою сторону.

Ей-то что от меня нужно? Может, разозлилась, что я ее рассматриваю, и собралась меня побить? Я лихорадочно думала, не в силах отвести глаз. И вдруг уловила нечто помимо ее взгляда, нечто внутри нее. Это был сгусток каких-то чувств, вроде смеси волнения с раздражением. Мне показалось, будто этот сгусток неотрывно следит за мной. Блондинка что-то сказала, стриженая рассмеялась, повернувшись к ней, и стоило мне увидеть это лицо в профиль, как в голове отчетливо прозвучал голос: «Неужели Ямагу?»

Ямагу. Полная фамилия – Ямагути, а имя… как ее… да, Тика. Тика Ямагути. Но обычно ее называли Ямагу. Мы учились в одном классе начальной школы и некоторое время даже дружили. Не то чтобы лидер, но довольно популярная девочка. У ее мамы была кондитерская у моста через канал. Бывало, мы заваливались туда всей школьной компанией, и нас всякий раз угощали чем-нибудь вкусненьким. Стоило открыть дверь, как тебя охватывал сладкий аромат. Пару раз, дождавшись, пока взрослые уйдут, мы пробирались на кухню. Там громоздились горы сверкающих венчиков, форм для тортов и пирожных, лопаток, а в больших мисках волнами покачивалась белая или светло-желтая кремовая масса. Однажды, когда мы с Ямагу остались на этой кухне вдвоем, она лукаво прищурилась, давая понять, что это будет нашим с ней маленьким секретом, обмакнула палец в эту густую массу и дала мне его облизать. Стриглась Ямагу всегда коротко. К шестому классу[2 - В японской начальной школе шесть классов. Обычно дети учатся в ней с шести до двенадцати лет. – Здесь и далее прим. пер.] она уже была такой сильной, что заняла первое место на школьных соревнованиях по армрестлингу. У нее были густые брови и четкие, точеные черты лица. Когда она улыбалась или смеялась, верхняя губа задиралась к самому носу.

– Ты что здесь делаешь? – вырвалось у меня, и Ямагу в ответ поиграла мускулами плеч.

Один взгляд на ее лицо – и все вокруг окутал аромат заварного крема. Мы стоим вдвоем на кухне и заглядываем в большую миску. Но на глаз не понять, какое оно там на ощупь, мягкое или плотное. Палец Ямагу медленно погружается в миску… По языку разливается такой знакомый вкус. Ямагу молча смотрела на меня.

– Так ты, получается, теперь парень? Я не знала… – попробовала продолжить разговор я.

Она ничего не ответила, только напрягла бицепсы. Но эти бугры тотчас рассыпаются на маленькие шарики, будто комочки теста, и падают, на лету превращаясь в крошечных человечков. Человечки бегут по воде, скользят по плитке, с радостными криками катаются туда-сюда по голым телам. Сама же Ямагу, замотав перекладину подолом футболки, крутит на ней бесчисленные сальто.

Я поднимаю одного из человечков, вылупившихся из мускулов Ямагу, за шею и, щекоча пальцем, отчитываю: «Эта баня не для вас!» Но человечкам все равно. Они с радостным смехом кричат: «Женщин не существует!» – и бросаются от меня врассыпную, нараспев повторяя эту фразу вновь и вновь… А потом снова собираются вместе и окружают меня живым кольцом. Один из них показывает пальцем в потолок. Все мы поднимаем головы. Над нами раскинулось ночное небо, как когда-то над летним школьным лагерем. Мы не можем отвести глаз от бесчисленных мерцающих звезд, только восхищенно перекрикиваемся: никогда, никогда раньше мы такого не видели! Кто-то из человечков ковыряет лопаткой землю. Наш Куро умер. Куро, который жил на школьном дворе. Мы выкопали яму и положили туда Куро – его шерсть, морда, лапы были будто каменные. С каждым движением лопатки, засыпавшей его землей, он уходит от нас далеко-далеко, скрывается за горизонтом. Мы плачем, плачем долго. Слезы переходят в икоту. Вот один стоит на озаренной солнцем площадке между этажами и говорит что-то смешное. Пародируя, что-то вспоминая, и мы хохочем и не можем остановиться. Бейджик валится с груди, буквы мелом исчезают с доски… «Послушай, это важно, – говорит мне один из человечков. – Их не существует. Ни женщин, ни мужчин, ничего такого». Я вглядываюсь в человечков, их лица кажутся мне знакомыми, но кто они, в этом освещении не разберешь. Я прищуриваюсь, но тут кто-то меня окликает, и я вижу недоуменные глаза Макико. Стриженая и блондинка исчезли. А ванны и душевые вновь наполнились людьми.









Сегодня мама попросила меня съездить в «Мидзуною». После этого я собиралась сразу домой, но решила сначала на минутку спуститься на первый этаж. Там до сих пор стоят всякие штуки, с которыми я играла давным-давно, когда приходила сюда с мамой. Прямо воспоминания накатили. И Робокон[3 - Робокон – персонаж японского семейного сериала, добродушный робот красного цвета на выдвижных колесах. Был очень популярен с 1970-х по 1990-е годы.]тоже на месте. Тот самый, да не тот. Тогда он был огромный, а сейчас кажется таким маленьким, даже удивительно.

Как-то в детстве я в него залезла. Им можно управлять изнутри – если бросить туда монетку, он пищит и начинает двигаться. Там, где глаза, у него на самом деле окошки, поэтому изнутри мне было видно маму. Но снаружи они непрозрачные, просто черные, так что она меня видеть не могла. Это было так необычно. Мама видит перед собой Робокона. Для нее это только Робокон, и все. А на самом деле там, внутри, сижу я. Потом я вылезла, но это странное чувство оставалось до конца дня.

Мои руки двигаются. И ноги тоже. Я не понимаю, как ими двигать, но как-то ведь это получается. Это тоже странно. Как будто меня непонятной силой забросило внутрь моего тела, я еще не успела понять, где я, а это самое тело вокруг меня уже начинает изменяться – так быстро, что я не успеваю за ним уследить. Я бы хотела вообще этого не замечать. Но тело все меняется и меняется. Откуда-то во мне появилась темнота, тяжелая темнота, она наполняет мои глаза, и я не хочу их открывать, не хочу ничего видеть. На них словно что-то давит. Я боюсь, что однажды не смогу их открыть.

    Мидорико




4

Китайские ресторанчики и люди, которых там можно встретить


– Ничего себе, сколько тут всего в меню! – Глаза Макико от изумления сделались в два раза больше. – Я и это, и это, и вот это еще хочу попробовать! – радостно продолжила она. – Но тут же только один повар, вон тот дядечка, и официантка только одна… – Макико показала рукой на женщину в белом форменном костюме, которая проворно сновала между столиками.

– Да, их тут всего двое. Но не переживай, они проворные!

– А, точно, бывают же места, где меню просто бесконечное, но тебе сразу же приносят все, что захочешь! – Макико оживилась еще больше. – Я видела такое по телику! Там можно заказать, например, рагу из баранины, окономияки и суши, и все моментально подадут! Интересно, как им это удается? Наверное, вся кухня завалена полуфабрикатами…

Прочитав списки фирменных блюд и новинок, которые висели на стене, мы внимательно изучили полное меню, лежавшее на нашем столике. В итоге мы с Макико взяли себе по пиву, а из еды заказали несколько разных блюд из кальмаров, лапшу в белом бульоне, тарелку толстеньких жареных пельменей гёдза, еще паровые пирожки со свининой, на которые указала Мидорико, и кудрявую лапшу из тофу. Все это мы собирались разделить на троих, чтобы все перепробовать.

Дорога от дома до ресторанчика заняла минут десять. Находившийся на первом этаже здания постройки 70-х, он хоть и выглядел как забегаловка, но был популярен благодаря и кухне, и фантастически низким ценам. Вот и в этот вечер посетителей хватало: кроме нас троих в зале были родители с младенцем и бойким мальчуганом лет четырех-пяти, молчаливая пара средних лет и несколько мужчин в рабочей спецодежде, жадно и шумно поглощающих лапшу. У входа стоял допотопный кассовый аппарат и броская, красная с золотым ширма. На стене красовалась картина тушью: поверх монохромного пейзажа – изящно начертанное китайское стихотворение. При ближайшем рассмотрении было видно, что это распечатка на принтере. Рядом старый, выгоревший до голубизны рекламный постер, на котором юная модель со стрижкой, давно вышедшей из моды, лежала на песчаном пляже, изящно изогнувшись и держа в руке кружку, доверху наполненную пивом. На полу лоснились жирные пятна.

Едва официантка проводила нас к столику, Мидорико достала из сумочки блокнотик, но, поколебавшись, убрала его обратно и отхлебнула воды из пластикового стакана. Над головами рабочих, увлеченно заглатывающих рамэн, висела деревянная полка, засаленная и потемневшая от времени, с маленьким черным телевизором, как минимум ее ровесником. По телевизору шло развлекательное ток-шоу, из тех, что обычно крутят в таких заведениях. Все так же не размыкая губ, Мидорико уткнулась взглядом в экран и со скучающим видом уставилась на смеющихся знаменитостей. На стол со звоном поставили две кружки с пивом. Мы с Макико чокнулись и сделали по глотку.

– Ты точно не хочешь ничего попить? – уточнила я на всякий случай у Мидорико, но девочка только едва кивнула в ответ, не отрывая взгляд от телевизора.

С наших мест хорошо было видно кухню позади барной стойки. По кухне сновал хозяин ресторанчика, как обычно, в замызганном белом поварском костюме. От раскаленного вока поднимался дым, и было слышно, как в масле скворчат кусочки овощей. С другой конфорки доносилось резкое шипение – это стремительно испарялась вода со сковороды с пельменями. Розетки на кухонной стене покрывал внушительный слой застарелого жира; дуршлаг, которым хозяин зачерпывал овощи из пакета, был черным от грязи и в трещинах; а определить первоначальный цвет крана, из которого тонкой струйкой в огромную кастрюлю текла вода, не представлялось возможным. Как-то я привела сюда коллегу, парня года на три моложе меня. Он предложил заскочить куда-нибудь перекусить, я сказала, что часто ем в этом ресторанчике, и ему стало любопытно. Но к еде он даже не притронулся. А потом объяснил, что от такой антисанитарии у него начисто пропал аппетит. Дескать, повар жарил нашу лапшу в кастрюле, которую прямо перед этим вытер грязной тряпкой, и все такое… Кажется, я тогда смогла выдавить только «понятно» и замолчала.

– А, кстати… ты слышала, что Кю-тян умер?

– Кю-тян? – встрепенулась я, поднимая взгляд на Макико, и в этот момент официантка водрузила на наш столик большое блюдо с жареными пельменями.

– Что за Кю-тян? – переспросила я еще раз.

– Ну, тот самый Кю-тян… – ответила Макико, отпив большой глоток пива. – Который прыгал под машины. И играл в барах.

– Ого! – воскликнула я так громко, что сама испугалась. – Ты хочешь сказать, все это время он был жив?

– Ну да. Он довольно долго прожил, умер совсем недавно.

В Сёбаси Кю-тяна знали все, кто имел хоть какое-нибудь отношение к местным барам и ресторанам.

В основном он ходил по этим заведениям с гитарой и за чаевые играл там народные песни, давая возможность посетителям, которым приелось караоке, попеть под живую музыку. А другой его специальностью было вымогательство.

Национальная автомагистраль № 2 делит Сёбаси пополам. В южной части, где работали мы с мамой и Макико и где Макико работает до сих пор, находится стратегическая точка – станция метро. В северной части тоже есть свои достопримечательности, хоть и иного толка – например, старая психиатрическая больница с решетками на окнах. Соответственно, и атмосфера тоже разная. Посетители, однажды выбрав для себя южную или северную часть района, сохраняют ей верность, а владельцы баров на севере и на юге тоже не особо ладят.

Одному Кю-тяну было безразлично, юг или север, завсегдатаи или новые посетители. Он бродил по Сёбаси со своей гитарой и играл для всех желающих – уж не знаю, насколько хорошо. Но на хлеб зарабатывал. А когда хотел заработать побольше, то отправлялся на магистраль, дожидался, пока она опустеет, а на горизонте появится машина с неместным, желательно провинциальным номером, и выскакивал прямо на нее, ударяясь тщедушным телом о капот. Интуиция Кю-тяна не подводила. Из машины обязательно выбегал какой-нибудь добрый человек с мертвенно побледневшим лицом, оседал на землю, начинал рыдать, заламывать руки и просить разрешения сперва отвезти Кю-тяна в больницу, а потом уже разобраться с полицией и всем остальным. Незадачливые водители были готовы на что угодно, чтобы искупить вину. Ни до страховой, ни до полиции дело, насколько знаю, ни разу не дошло. Травм он избегал, всякий раз аккуратно скатываясь с капота, зато выглядело это эффектно. После чего водителю предлагалось решить вопрос компенсации без лишних формальностей. В общем, классический подставщик.

Кю-тян напоминал стручок арахиса – маленький, с бугристой, как вялая картофелина, бритой головой и узкими глазами, похожими на головастиков. Во рту не хватало половины зубов. Говорил он с акцентом, кажется южным, да еще и заикался – может быть, поэтому предпочитал молчать, лишь изредка бросая «угу» или «ага». Общаясь с клиентами, он обходился отдельными словами, произнося каждое так, что оно выглядело как вопрос. Не помню, чтобы Кю-тян хоть раз произнес полное предложение.

Со мной он тоже не вступал в разговоры, зато всякий раз добродушно улыбался нам с сестрой, когда мы за стойкой мыли посуду или готовили закуски… Держался он как-то неуверенно, точно подросток. Это вызывало во мне смутные теплые чувства, похожие на симпатию. Естественно, о своих визитах Кю-тян не предупреждал – просто часов в десять или одиннадцать вечера автоматические двери вдруг открывались и он бодро вваливался в наш бар с гитарой наперевес. Если в баре было шумно и весело, он сразу вливался в общую атмосферу, играл для пьяных посетителей, которым хотелось погорланить песни, и даже иногда разрешал им кидать монетки в резонатор гитары. Если же в баре оказывалось пусто или царило мрачное настроение, Кю-тян виновато втягивал голову в плечи, удрученным голосом бормотал что-то невнятное – видимо обещал зайти в другой раз, – и пятился к выходу. Иногда, когда хозяйка бывала в настроении, музыканту доставался стакан пива, которое он пил с наслаждением, растягивая удовольствие.

Однажды Кю-тян заглянул к нам в бар, когда там не было ни одного посетителя.

Хозяйка тоже куда-то отлучилась – наверное, позвонила приятельнице из соседнего бара и пошла туда переманить парочку клиентов. Других хостес не было, Макико тоже, она тогда была занята в ресторане. Так что мы с Кю-тяном пусть ненадолго, но остались наедине. Мама тогда еще нормально себя чувствовала – получается, мне было лет двенадцать.

– Х-хозяйки нет? – спросил или даже скорее констатировал Кю-тян.

– Думаю, она скоро вернется, – ответила я.

Я открыла бутылку, налила ему стакан пива и поставила на стойку. Со сбивчивым «с-спа… спасибо» Кю-тян осушил стакан чуть ли не залпом, и я налила ему еще. Он снова повторил: «С-спа… спасибо», а потом, немного помешкав, присел на круглый табурет, стоящий рядом с одним из диванов для посетителей, – обычно на этом табурете сидели хостес. Растянув рот в своей обычной не то улыбке, не то ухмылке, Кю-тян бережно сжимал двумя руками маленький стакан. В баре было пусто и так тихо, что мне даже стало жутковато. Такое чувство, что стены, диваны и подушки, словно губки, впитывали тишину, которая рождалась из нашего молчания, и постепенно эта тишина разрасталась, надувалась, угрожающе надвигаясь на нас со всех сторон. Но мы все равно молчали. Даже телефон молчал вместе с нами и не звонил.

Некоторое время спустя Кю-тян, все так же запинаясь, еще раз поблагодарил меня за пиво, повесил гитару на плечо и пошел к выходу. Но уже возле самой двери он вдруг резко остановился и, немного постояв так, обернулся ко мне. У него был такой вид, будто ему в голову пришла просто потрясающая идея.

– К-как насчет с-спе… спеть? – пристально глядя на меня, предложил Кю-тян. В глубине его крошечных глаз будто вспыхнули маленькие искорки.

– Спеть? Кто? Я? – растерянно переспросила я, и Кю-тян утвердительно указал на меня подбородком.

Расплываясь в еще более радостной улыбке, в очередной раз демонстрирующей его редкие зубы, и приговаривая что-то вроде «песня-песня!», он перехватил гитару так, что гриф оказался выше его плеча, и с наслаждением прошелся пальцами по струнам. Из кармашка на груди растянутой рубашки поло Кю-тян вытащил маленький свисток и, свистнув в него несколько раз, проворно настроил гитару.

– Соэмон! Точно, пусть будет Соэмон, – объявил он, прикрыл глаза и начал играть вступление, то ловко останавливаясь в нужном месте, то делая мелодичное вибрато.

Смущенная и ошарашенная таким стремительным развитием событий, я только беспокойно переминалась за стойкой с ноги на ногу. Но Кю-тян уверенно кивал мне, будто задавая такт. «Все хорошо, все получится», – ободряюще улыбался он, доигрывая вступление. А во мне нарастала паника. Не могу же я вот так взять и запеть! Тем более под гитару! Все во мне этому противилось. Однако мой голос улучил момент и сам проскользнул наружу. Слова «Соэмон-блюза», который я уже миллион раз слышала у нас в баре, но сама ни разу не пробовала спеть, неуклюже и неловко вырвались у меня изо рта.

Кю-тян внимательно вслушивался в мое спотыкающееся пение и каждой нотой своей гитары заботливо обволакивал звуки моего дрожащего голоса. «Да, вот так, вот так!» – широко улыбался он мне, подстраивая ритм. Понимающе кивал, когда я тушевалась, забывая слова или не попадая в ноты, и растягивал очередной аккорд, давая мне возможность выкарабкаться. В очередной раз забыв текст, я на секунду останавливалась, но потом спохватывалась: неважно, пой дальше. Я смотрела только на Кю-тяна, который, казалось, играл не только пальцами, а всем своим телом, и выводила слово за словом, стараясь следовать за его мелодией.

Когда благодаря Кю-тяну я с грехом пополам дотянула «Соэмон-блюз» до финальной строчки «Покажи мне еще раз свою улыбку», он широко распахнул свои маленькие глазки, торжественно увенчал мелодию несколькими красивыми аккордами и заулыбался во весь рот: «Молодец, молодец!» А потом еще и принялся мне аплодировать. Мне было так неловко, что я, почувствовав, как заливаюсь краской, прикрыла ладонями щеки. Но Кю-тян все хлопал и хлопал. Охваченная смесью стеснения, стыда и восторга, я неловко хихикнула и налила ему еще пива.

– А от чего он умер? От болезни?

– Нет… Неудачно под машину бросился. – Макико шумно втянула носом воздух. – Все знали, что последние несколько лет у него со здоровьем было не очень, и в барах он почти перестал появляться. Где же я его видела в последний раз… А, помнишь «Розу»? Ну, кафе «Роза», рядом с метро. Иду, вижу, возле кафе кто-то стоит, присмотрелась – Кю-тян. Такой маленький, худенький, я прямо глазам своим не поверила. Он всегда был тощий, но тут как будто совсем высох… Хотела подойти спросить, как у него дела – так давно его не видела, – да не успела, он куда-то ушел…

– Он был с гитарой?

– Нет, вроде без, – отпив глоток пива, вспомнила Макико. – Ну и вот, а несколько месяцев назад… кажется, в конце мая, поздно ночью… произошла авария на дороге, рядом с «Хорю». Ну, китайская забегаловка, мы с тобой часто туда ходили, помнишь? Вот прямо перед ней. Кю-тян погиб на месте. Мы потом разговорились с одним из наших посетителей, так он, оказалось, видел Кю-тяна в «Хорю» за два часа до аварии. Еще удивился, тот давно туда не захаживал. Говорит, все было как обычно: Кю-тян улыбался, пил пиво, ел с аппетитом… А потом вот… Видимо, что-то у него пошло не так.

Из динамиков телевизора донесся громкий хохот. Я ухватила палочками уже слегка остывший пельмень и положила в рот.

– Удивительно, что у него был аппетит, при таком-то здоровье. Ну хоть напоследок поел хорошо… – сказала Макико.

Мидорико, похоже, к нашей беседе интереса не испытывала – она все так же, чуть вытянув шею, следила за происходящим на экране. В памяти мелькнуло лицо Кю-тяна и сразу же исчезло. Потом перед глазами вновь возникла его бугристая голова, похожая на картофелину, и как он сидит на табурете, аккуратно сдвинув маленькие колени и сжимая двумя руками стакан. Нам принесли паровые пирожки, которые выбрала Мидорико. Смутно белеющие в бамбуковой пароварке, круглые, пропитанные влагой и теплом. Глядя на них, я почувствовала, что слезы жгут мои глаза изнутри. Я уселась ровнее, выпрямила спину, сделала глубокий вдох и бодро воскликнула:

– А вот и наши пирожки! Попробуем-ка их!

Переложив один из пирожков к себе на тарелку, я кивнула Мидорико, предлагая последовать моему примеру. Та кивнула в ответ и, выпив глоток воды, уставилась на пароварку. Макико тоже взяла себе пирожок. Наконец и Мидорико откусила маленький кусочек белоснежного теста, и тотчас напряжение, витавшее над нашим столиком, испарилось будто само собой. Как бы закрепляя это ощущение, я залпом допила свое пиво и заказала еще. Вскоре принесли лапшу из тофу, лапшу в белом бульоне, блюда из кальмаров, и наш столик оказался весь заставлен едой. К голосам из телевизора добавился целый оркестр звуков: мы пережевывали еду, пили воду из стаканов, тарелки звенели, стукаясь друг о друга…

Улучив момент, Макико заговорила с официанткой: «Знаете, а мы с дочкой из Осаки приехали!» Та любезно подхватила: «О-о, а из какого района?» – и у них завязался оживленный разговор. Мидорико с удовольствием ела пельмени, к которым до этого даже не притронулась. Мы с Макико обменивались восторженными возгласами: «Ой, как вкусно!»; «И это!». Она тоже заказала себе вторую кружку пива. Заметив, что Мидорико улыбнулась в ответ на какую-то мою фразу, я попробовала разговорить ее:

– Слушай, а вот по вечерам, когда мама на работе, ты чем обычно занимаешься?

Вытащив маленький блокнот, девочка написала: «Делаю домашку, смотрю ТВ, потом ложусь спать – и уже утро».

– Ну да, Маки же уходит часов в шесть и к часу ночи уже приходит. Наверное, время быстро пролетает… – продолжила я.

Мидорико кивнула в ответ и отправила в рот кусок теста от пирожка, который уже успела разломать на тарелке.

– Как же мне здесь нравится! – протянула Макико, воодушевленная приятным разговором с официанткой. Затем торжественно откашлялась и обвела нас с Мидорико заговорщическим взглядом: – Я, когда прихожу с работы, в первую очередь всегда делаю одну вещь. Угадайте какую?

– Обувь снимаешь, что ли?

– Конечно, нет! – Макико покачала головой, будто потрясенная моей недогадливостью, а затем с широкой улыбкой сообщила: – Я смотрю на сонную мордашку моей доченьки!

Мидорико настороженно глянула на мать. Взяла новый пирожок, впилась пальцами в белое тесто и разломила пополам. Некоторое время она смотрела на начинку. Потом капнула на одну из половинок соевый соус и снова разломила пополам. Подождав немного, разделила половинки на еще более мелкие куски и опять полила соевым соусом. Пристально уставилась на почерневшую от соуса начинку. Повторила это снова, и снова, и снова. Тесто вместе с начинкой все больше набухало и темнело. Я внимательно наблюдала за этим вместе с девочкой. Интересно, сколько соевого соуса может впитать паровой пирожок и насколько может почернеть?

Макико окликнула меня, чтобы заставить отвести взгляд от булочки. Вроде бы мы совсем недавно вышли из бани, но ее лицо уже снова блестело от кожного сала. Свет люминесцентных ламп безжалостно подчеркивал расширенные поры и другие дефекты кожи.

– Ну так вот, это еще не все! – радостно продолжила моя сестра, размахивая в воздухе палочками для еды. – Знаешь, иногда я… целую Мидорико, пока она спит! Просто не могу удержаться, она же такая лапочка!

Голос Макико звучал немного смущенно, но в нем сквозила искренняя гордость. Чувствуя неловкость перед Мидорико, я с опаской взглянула на девочку. Та смотрела на мать в упор, сверля ее пронзительным взглядом.

Макико попыталась разрядить атмосферу смешком, но Мидорико сидела все так же неподвижно, не сводя с нее глаз. Казалось, с каждой секундой глаза девочки увеличиваются, а взгляд становится все более пристальным. Повисло молчание, настолько неловкое, что самое это слово – «неловкое» – казалось для него слишком слабым. Наконец Макико грохнула кружкой о стол.

– Чего ты так на меня смотришь? – Ее голос звучал тихо и спокойно. – Почему ты так со мной?

Замолчав, Макико снова подняла кружку и опрокинула в себя ее содержимое.

Мидорико перевела взгляд на стену, туда, где висела картина с китайскими стихами. Затем открыла блокнотик, вывела огромными буквами: «Какая мерзость», показала Макико, а потом несколько раз жирно подчеркнула ручкой. На последнем подчеркивании бумага не выдержала нажима и порвалась. Отложив блокнот, Мидорико протянула руку к кускам парового пирожка, оставленным прямо в мисочке с соевым соусом, стала отщипывать от них еще более мелкие кусочки и один за другим отправлять их в рот. Тесто набухло от соуса и окончательно почернело, но девочку это не волновало. Макико пристально смотрела на жирные линии в блокноте дочери и на буквы над ними. Больше она не сказала ничего.

Выждав некоторое время, я попробовала нарушить молчание – спросила у Мидорико, не перестаралась ли она с соевым соусом. Но ответа я не получила. В зале по-прежнему слышались звуки из кухни, благодарные реплики уходящих посетителей: «Спасибо, было очень вкусно!» – и ответы официантки: «Вам спасибо!» Мы молча доедали то, что осталось на столе, окруженные облаком ярких и пестрых звуков, доносящихся из телевизора.









Мы с мамой опять поругались из-за денег. Помню, в прошлый раз мы поругались еще сильнее, и на эмоциях я брякнула, что, может, зря она меня родила. Я еще тогда подумала, что нельзя такое говорить, просто вылетело само. Мама, конечно, рассердилась, но ничего не ответила, замолчала, и все. Мне было так стыдно…

Я решила на некоторое время перестать с ней разговаривать. Любые наши разговоры всегда заканчиваются ссорой. Что, если я опять случайно скажу что-нибудь ужасное… Мама столько работает, так устает. И это все во многом из-за меня, да нет, на сто процентов из-за меня. Меня это прямо убивает. Хочется поскорее стать взрослой. Я буду работать изо всех сил, чтобы мама ни в чем не нуждалась. Но пока что мне неоткуда достать деньги. Поэтому надо хотя бы поддерживать маму, не расстраивать ее. И даже это у меня не выходит. Иногда прямо слезы на глаза наворачиваются.

Когда я окончу начальную школу, будет еще средняя. Целых три года. А потом меня, наверное, уже могут взять на какую-нибудь работу. Но на такой работе вряд ли будут платить приличные деньги. Чтобы жить как нормальные люди, надо получить профессию. У мамы вот ее нет. Профессия обязательно нужна. В библиотеке много книжек о том, как выбрать профессию. Начну с них. Эх… в последнее время я даже не могу заставить себя мыться вместе с мамой, хотя она зовет меня с собой. Кстати, а ведь та прошлая ссора (еще до того, как мы поругались из-за денег) произошла как раз из-за ее работы. Мама тогда поехала на велосипеде на работу в своем жутком фиолетовом платье с золотой бахромой. Мой одноклассник увидел ее в этом наряде и стал при всех смеяться надо мной, что у меня такая мама. Нет бы взять и сказать ему: «Что ты несешь, придурок? Заткнись, или я тебе врежу!» Но я только засмеялась вместе со всеми, чтобы не обострять ситуацию. Потом уже, когда мы с мамой ругались по этому поводу, у нее вдруг сделалось странное лицо: не то она страшно сердится, не то вот-вот заплачет. И она воскликнула: «Ну что я могу сделать! Нам с тобой надо на что-то жить!» А я ей в ответ: «Я же не виновата, что родилась! Ты сама захотела меня родить».

Но потом я поняла. Мама ведь тоже не виновата в том, что она родилась…

Я для себя уже решила: у меня никогда, никогда-никогда не будет детей. Я хотела тогда извиниться перед мамой. Правда очень хотела. Но пока я пыталась подобрать подходящие слова, она уже ушла на работу.

    Мидорико




5

Время вечерних историй


Когда мы вернулись домой, Макико уже снова смеялась и щебетала как ни в чем не бывало. Чтобы поддержать ее, я тоже старалась отвечать весело и улыбаться как можно шире. Исподтишка я наблюдала за Мидорико. Та сидела на полу возле своего рюкзака, подтянув коленки к груди, и быстро-быстро строчила что-то в большом блокноте.

– Давненько мы с тобой не пили вместе, Нацуко!

С этими словами моя сестра достала из холодильника несколько банок пива, которые мы купили в мини-маркете на обратном пути, и теперь расставляла их на столике.

– Ну, сегодня все наверстаем! – откликнулась я, высыпая из упаковок на тарелки закуску – микс из рисовых крекеров с арахисом и кусочки вяленого мяса.

Ополоснув бокалы, из которых днем мы пили чай, я уже собиралась наполнить их пивом, как вдруг раздалось непривычное «динь-дон».

Мы с Макико переглянулись.

– Это к нам?

– Не знаю, – пожала плечами я. – Но звонок я точно слышала.

– Да, я тоже.

Тут позвонили снова. Да, это определенно в дверь. Я взглянула на часы. Самое начало девятого. Но ко мне и днем-то никто не ходит. Я была дома и ничем предосудительным не занималась, но все равно инстинктивно напряглась. Стараясь не дышать, я на цыпочках прокралась через кухню к входной двери и заглянула в глазок. За дверью стояла женщина, но большего через линзу, подернутую мутной плесенью, я разглядеть не могла. Мне очень хотелось сделать вид, что никого нет дома, но это не имело смысла: сквозь тонкую дверь нежданная гостья наверняка уже услышала и звуки телевизора, и наши голоса. Так что оставалось только смириться и тихонько спросить: «Кто там?»

– Вы извините, что я так поздно…

Чуть приоткрыв дверь, я смогла разглядеть женщину получше. Прическа скорее мужская – открытый лоб, коротко стриженные волосы, все в мелких, слегка растрепавшихся завитках. Лет пятидесяти – шестидесяти. Брови, нарисованные коричневым карандашом, на несколько сантиметров выше, чем следовало бы. На ногах – пляжные сандалии и спортивные штаны, вытянутые на коленках и заметно выцветшие. Зато футболка – белоснежная и явно новенькая. С нее мне подмигивал и посылал сердечки огромный Снупи. Надпись на английском в облачке гласила: «Да, я не идеал, но с тобой обязательно им стану!». Я уже собралась спросить женщину, что ей нужно, но она меня опередила:

– Извините, конечно, что беспокою вас в такое время, но я по поводу арендной платы.

– Ой… – вздрогнула я. Потом оглянулась и, пролепетав: «Извините, сейчас…» – протиснулась на лестницу, неловко прикрыв за собой дверь.

– Все-все, я слушаю.

– У вас что, гости? – заинтересованно прищурилась женщина.

– Да это так, родственники приехали ненадолго…

– Ну вы уж простите, что я вас отвлекла. Я звонила, но вы же к телефону не подходите.

– Это вы меня простите, так вышло, я была занята… – извинялась я, попутно припоминая, что за последние дни мне и правда несколько раз звонили с неизвестного номера.

– Так вот, если вы не заплатите и в этом месяце, то получится уже три месяца неоплаты.

– Да, я понимаю…

– Буду очень признательна, если вы сейчас заплатите хотя бы за один месяц.

– Если честно, сейчас это не совсем возможно, то есть совершенно невозможно… Но в конце месяца я все переведу, обещаю! – затараторила я. – Простите, а вы владельцу приходитесь…

– Да-да, именно!

Наш домовладелец живет в самой правой квартире на первом этаже. Человек спокойный и немногословный. За все десять лет, что я тут прожила, мы с ним ни разу толком не поговорили: перекинемся иногда парой слов, и все. Несколько раз я задерживала арендную плату, но он, казалось, вообще не обращал на это внимания, и я могла только молиться, чтобы так продолжалось и дальше. Лет ему было под семьдесят. Держался он до того прямо, что я даже подозревала, не носит ли он корсет. Когда он ехал на велосипеде, это впечатляло. Но я ни разу не видела, чтобы в его квартиру кто-то входил или выходил, и почему-то решила, что он холостяк.

– До сих пор мы старались как-то, ну знаете, войти в ваше положение. – Женщина откашлялась. – Но сейчас у нас и у самих не лучшие времена. Так что очень просим не опаздывать с оплатой.

– Простите, пожалуйста.

– Значит, вы мне обещаете, что в конце месяца точно с нами расплатитесь, да?

– Да, конечно.

– Ну, смотрите. Если что, вы мне лично обещали!

Я поклонилась ей и, лишь когда звук шагов по железной лестнице растворился в воздухе, вернулась в квартиру.

– Садись, я тебе налью… Все в порядке? – беззаботным тоном спросила Макико, но в ее глазах читался другой, главный вопрос: «Кто это был?»

– От домовладельца приходили.

– О! – улыбнулась Макико, наливая мне пиво. – Насчет денег, да?

– Точно, – подтвердила я, изобразив ухмылку. – Ну что, за нас!

Мы чокнулись, и я сделала глоток.

– За сколько ты уже задолжала?

– Хм… Месяца за два.

– Они что, сразу начинают деньги выколачивать? – Макико одним глотком выпила чуть ли не полбокала и потянулась за новой банкой пива.

– Да нет, со мной такое вообще-то впервые. Я иногда опаздывала, но никто не заявлялся ко мне домой требовать денег. Раньше я имела дело только с домовладельцем, он спокойный, уравновешенный человек. А тут вдруг эта тетушка… Хотелось бы знать, кто она ему.

– Тетушка, говоришь?

– Ну да. С завивкой, как у якудза, и брови нарисованы посередине лба.

– Может, его бывшая, и теперь они снова сошлись? – предположила Макико. – У одного нашего клиента так было. Ему лет шестьдесят. У них с женой один ребенок, сын. И вот, когда сын пошел в школу, мамаша, жена этого клиента, ушла к другому. Двадцать лет прожили порознь. Вроде как общались иногда, но больше не съезжались, оба жили, как им хочется. А теперь сын вырос, а жена, видимо, постарела и осталась одна, без хахалей. Сам он, клиент, живет с родителями, у которых уже всякие старческие закидоны начинаются. Вот и решили, что жена вернется и будет жить со всей этой семейкой. Двадцать лет не виделись, а тут!

– С ума сойти…

– Ну, главное, у него есть дом, платить за аренду не надо. Пенсия у родителей небольшая, но какие-то денежки капают. И работа у него вроде стабильная – водопроводчик. А жене было некуда деваться, вот она, думаю, и начала его обрабатывать – несчастные глаза, все вот это, типа, хочет вернуться. А он ей поставил условие: «Согласна все делать по дому и ухаживать за моими родителями, пока они живы, тогда возвращайся». А ухаживать за ними – это будь здоров: и лужи вытирать, и следить, чтобы ничего не натворили.

– Молодец дядька, все рассчитал!

– Да уж, это точно, – цокнула языком Макико. – Они с сыном, конечно, хорошо устроились. Получили на халяву бесплатную домработницу и сиделку в одном флаконе.

– Но у ребенка-то, наверное, неоднозначные чувства. Для него это мама, которая бросила его в детстве. Разве такое забудешь? А она, получается, так нигде и не работала?

– Да наверняка. Были бы у нее хоть какие-то свои деньги – думаешь, она вернулась бы?

– Хм… А если она вдруг заболеет и больше не сможет ничего делать по дому… Это ведь с каждым может случиться.

– Может, конечно.

– И что тогда они будут делать? Не выгонять же ее.

– Спорим, они о таком варианте даже не задумывались? Свято верят, что женщины остаются бодрыми и здоровыми до самой смерти. И еще что женщины прямо-таки созданы для грязной работы. А кстати, – Макико отхлебнула еще пива, – сколько ты платишь за эту квартиру?

– Сорок три тысячи иен в месяц. С учетом коммуналки.

– Эх, и это ведь ты еще одна живешь… хотя в принципе понятно, это же Токио.

– Ну да, если выбирать квартиру плюс-минус в десяти минутах пешком от станции, то цены везде примерно такие. Хотя, конечно, я была бы счастлива платить меньше.

– Мы за нашу квартиру в Осаке платим всего пятьдесят тысяч… – Макико недовольно втянула носом воздух. – В последнее время кое-как получается платить вовремя, но все равно мы еле сводим концы с концами. На будущий год Мидорико пойдет в среднюю школу, это новые расходы…

Я взглянула на Мидорико. Она сидела в углу все в той же позе, с блокнотом на коленях, только под спину себе подложила кресло-мешок. Я взяла с тарелки несколько кусочков вяленого мяса и показала ей: «Будешь?» После недолгих колебаний девочка помотала головой. Телевизор я решила не включать, а вместо этого сунула в проигрыватель диск, который лежал на самом верху стопки, – с саундтреками к фильму «Кафе “Багдад”», – и нажала на кнопку. Дождавшись, пока после коротенького вступления из динамиков польется тягучий голос Джеветты Стил, я отрегулировала громкость и вернулась к столику.

– Хотя, если так подумать, бывали времена и похуже… Например, когда мне пришлось пойти работать в ресторан якинику, – сказала Макико, закидывая в рот горсть маленьких рисовых крекеров. – Помнишь? За несколько лет до смерти мамы. Вот тогда у нас денег вообще не было.

– Ага, еще эти красные наклейки…

– Что за наклейки?

– Ну, что это типа арестованное имущество. Пришли мужчины в костюмах, осмотрели квартиру и на все более-менее ценные вещи налепили такие наклейки. На кондиционер, на холодильник…

– Я и не знала… – удивленно проговорила Макико.

– Ты же днем была в школе, а по вечерам – в ресторане. Мамы и бабушки, кстати, тоже не было дома, когда они к нам заявились.

– Они днем пришли?

– Угу. Я была одна.

– Да уж, детство у нас было то еще, но надо отдать маме должное… – В голосе Макико послышались пафосные нотки. – Тянуть семью одной тяжело. Она делала для нас все что могла…

«Потому и умерла раньше времени», – хотела вставить я, но прикусила язык.









Сегодня на перемене мы обсуждали, кто кем хочет стать, когда вырастет. Похоже, никто еще четко не определился. У меня пока тоже даже вариантов нет. Поэтому разговор получился не сильно содержательный. Ну, типа: «Юри, Юри, ты такая хорошенькая, тебе надо быть певицей или моделью!» – а она: «Ой, да ладно…»

По пути домой я спросила у Дзюн, кем она собирается работать в будущем. Она ответила: «Буду настоятельницей храма». Ее отец и дед – буддийские священники. Я часто вижу, как они рассекают на велосипедах в развевающихся накидках – так классно! Как-то раз я спросила у Дзюн, что делают буддийские священники, и она сказала, в основном читают сутры на похоронах и поминках. Ни на похоронах, ни на поминках я еще ни разу не была. А сегодня спрашиваю, что нужно сделать, чтобы стать священником. Дзюн говорит, надо после старшей школы пройти специальный курс, типа выездного тренинга. «Что, и женщин принимают?» – спросила я. Говорит, да.

Дзюн говорит, в буддизме много разных течений и вообще все сложно, но началось с того, что Гаутама достиг просветления и у него появились ученики, потом у них появились свои ученики, и пошло-поехало. Что такое просветление, она тоже объяснила. Я поняла это примерно так… когда доходишь до какой-то суперкрутой ступени обучения, вдруг как будто что-то щелкает в голове и все вокруг становится неважно, даже мысли о том, что всё – это ничто, а ничто – это всё, пропадают, и ты осознаешь: весь мир – это ты, а тебя на самом деле нет. Еще вроде как можно самому стать буддой. Если честно, я не очень понимаю, чем это отличается от просветления, но, в общем, это главная цель буддизма. И когда на похоронах священники читают сутры, это тоже для того, чтобы покойный после смерти мог благополучно превратиться в будду.

Но больше всего меня поразило, что женщина, оказывается, не может стать буддой даже после смерти. Если коротко, причина в том, что женщина считается грязным существом. Дзюн говорит, древние мудрецы написали кучу длиннющих трактатов о том, почему это так. В итоге получается вот что – если ты женщина и хочешь стать буддой, то для начала надо родиться мужчиной. Ну, в следующей жизни. Это даже звучит дико, разве нет?.. Я просто ушам своим не поверила. Спросила у Дзюн: «Ну и как ты себе это представляешь?» Выяснилось, что довольно смутно. Я сказала, что не понимаю, как она может верить в такую чушь, и после этого разговор уже как-то не клеился.

    Мидорико

Не вставая с мягкого кресла-мешка, Мидорико повернулась к шкафу и принялась разглядывать корешки книг.

Нижние полки у меня набиты старыми книжками, которые я уже вряд ли когда-то буду перечитывать. Буквы на корешках выцвели от солнца, но разобрать еще можно: Герман Гессе, Радиге, Кюсаку Юмэно… «Повелитель мух», «Гордость и предубеждение», Достоевский: «Игрок», «Записки из подполья», «Братья Карамазовы». Чехов, Камю, Стейнбек. «Одиссея» и «Землетрясение в Чили». Каждая – бесспорный шедевр, но, стоя рядом, с горечью поняла я, они выглядят заурядной, даже, можно сказать, жалкой попыткой непременно собрать в доме весь общепризнанный литературный канон, выдающей во мне полного профана. В то же время, разглядывая поблекшие корешки, я смутно припоминала волнение, с каким читала эти книги впервые: каждая была для меня новым захватывающим приключением. Я как будто снова сидела на лестнице с томиком в руках, ощущая холод бетонных ступенек и чувствуя, как начинают затекать ноги. И от этого странным образом отчаянно захотелось перечитать все снова…

Эти книги я привезла из Осаки. Большую их часть я покупала в букинистических лавках. Но «Свет в августе» Фолкнера, «Волшебная гора» и «Будденброки» Манна появились в моей библиотеке благодаря одному парню, который иногда захаживал к нам в бар. Это случилось, когда мамы и бабушки Коми с нами уже не было, а я только-только пошла в старшую школу. Сейчас я вряд ли вспомню, как выглядел тот парень или как его звали. Однажды он поднялся к нам в бар, привлеченный мигающей рекламой у входа.

Он не стал ни петь караоке, ни устраиваться на диване в обществе хостес, а сразу направился к барной стойке, заказал виски «Уайт Хорс» с содовой и льдом по акции «Пей сколько хочешь за 3000 иен» и сидел, молча потягивая его из бокала. В какой-то момент он заметил меня, примостившуюся с книжкой в уголке кухни, и негромко спросил, что я читаю. Тогда я еще даже не задумывалась о том, люблю ли я читать, но, отправляясь в бар, всегда брала с собой какую-нибудь книжку из школьной библиотеки и, улучив свободную минутку между обслуживанием клиентов и мытьем посуды, принималась за чтение.

В баре мы всем говорили, что мне уже исполнилось восемнадцать. И о том, что я живу без родителей, только с двадцатипятилетней сестрой, хозяйка тоже велела помалкивать – по крайней мере, с теми клиентами, которых мы еще не очень хорошо знаем. «Люди бывают всякие…» – туманно сказала она и попросила меня договориться с Макико, которая тоже иногда подрабатывала в этом баре, чтобы наши версии совпадали. Кто бы меня ни спросил, я без запинки отвечала, что родилась в 1976 году, то есть на два года раньше, чем на самом деле, что моя мама несколько лет назад умерла от рака груди (это была правда), а папа работает водителем такси.

Как раз в тот период мне все время хотелось пи?сать, и я бегала в туалет снова и снова. Врачи говорили, что все в порядке, но ощущение, что мочевой пузырь никак не может полностью опорожниться, появившееся непонятно когда и непонятно откуда, мучило меня еще несколько лет. Помню, Макико тогда устроилась на работу в ресторан и работала с утра до вечера, и у нее тоже появились свои странности – она постоянно грызла лед. Говорила, что не может остановиться, даже когда замерзает или устает.

Я могла просидеть в туалете целый час, выдавить из себя все до капли, но стоило оттуда выйти, как я снова чувствовала позыв. Это изматывало, не позволяя сосредоточиться, в итоге я сдавалась и возвращалась в туалет. Через несколько минут из меня выходила тоненькая струйка, но ощущение после этого было омерзительное, как будто на меня надели мокрый подгузник, пропитанный всей яростью, бессилием и тревогой Осаки. В какой-то момент я стала брать с собой в туалет книги, ну и вообще стала больше читать. Это иногда помогало отвлечься от мучительных симптомов.

О книгах со мной не заговаривали ни посетители, ни хостес, поэтому, когда тот парень спросил, что я читаю, от неожиданности я тут же спрятала книжку. Он был щуплый, с нездоровым цветом лица. Когда хостес кокетливо зазывали его: «У нас тут так уютно, идите к нам!» – он смущался и как-то испуганно смеялся в ответ. Со мной он тоже почти не разговаривал. Уж не знаю, нравилось ему такое времяпрепровождение или нет, но, как бы то ни было, он приходил в бар снова и снова. Садился на свое излюбленное место, тихонько потягивал свой виски и где-то через час уходил.

Однажды я спросила, кем он работает. Вместо ответа он хриплым, ломающимся голосом поведал, что несколько лет назад был разнорабочим на острове Хатэрума, на самом юге Окинавы. «Фонарей на острове мало, и после наступления темноты там ничего не видно – ни неба, ни моря, ни земли, ни людей. Остаются только звуки, – тихо, задумчиво начал он. – В определенные дни на остров приплывали корабли и доставляли все необходимое. Едва в темноте на горизонте появлялись корабельные огни, мужчины с криками бросались в воду, поднимая фонтаны брызг». – «И вы… тоже бросались в воду вместе с ними?» – спросила я. Наверное, тогда я назвала его по имени, которого сейчас не помню. «Нет, – ответил он, – я в такие моменты не мог сдвинуться с места. Меня пугало море». Он рассказал, что прожил на этом острове некоторое время, но отношения с другими рабочими как-то не ладились, его стали избегать, и в конце концов ему пришлось уехать.

В следующий раз он пришел к нам с тряпочной сумкой, полной книг, – настолько хрупкий, что казалось, звуки караоке вот-вот собьют его с ног. Набитая битком новенькая белоснежная сумка выглядела так, будто в ней находится деревянный ящичек с прахом дорогого покойника. Все тем же тихим, еле слышным голосом он проговорил: «Возьми себе, если хочешь», оставил книжки и ушел. В некоторых книгах остались подчеркивания, кое-где попадались заметки мелким убористым почерком. Их автор как будто едва водил карандашом – чтобы прочитать, приходилось напрягать глаза. Шум волн. Темная-темная ночь… Я представляла, как он сидел там, на острове, и наклонялся еще ближе к книге, чтобы подчеркнуть предложение, которое особенно запало ему в душу.

Все равно я страшно радовалась, что мне как по волшебству досталось столько книг. В порыве благодарности я купила парню кружку, чтобы вручить ему, когда он снова наведается к нам. Но он больше не появлялся, и кружка так и стояла нераспакованная в одном из шкафчиков нашего бара. Интересно, что с ней сейчас?..

– Смотри, как страницы пожелтели. Это старые книги. Новые вон там, наверху. Ой, сколько пылищи…

Я подсела к Мидорико, продолжающей внимательно разглядывать корешки книг, взяла с полки «Стену» Сартра и перелистала. Вроде бы в ней был рассказ, сюжет которого я уже забыла, но в памяти осталась сцена: обессилевшие мужчины стоят в ряд на пустыре, а напротив них – расстрельная команда. А может, в рассказе и не было такого эпизода. Если я что и помнила оттуда наверняка, так это последнюю реплику одного из героев: «Я хохотал так неудержимо, что из глаз хлынули слезы»[4 - Пер. Л. Григорьяна.]. Полистав книгу, которую не открывала уже как минимум лет десять, я удостоверилась, что эти слова действительно там есть – вот они, все там же, на самом краешке страницы, завершающей рассказ. Некоторое время я рассматривала запомнившуюся фразу, а потом поставила книгу на место и, вспомнив, что Мидорико любит читать, предложила: «Если что-то понравится, забирай, не стесняйся. Потом дома почитаешь». Не отлипая от кресла-мешка, девочка уперлась ногами в пол, ловко развернулась и принялась рассматривать книги в другой секции шкафа.

– А еще Нацу у нас настоящий писатель, представляешь! – сообщила Макико дочери, сдавливая бока опустевшей пивной банки.

Мидорико тут же оглянулась на меня, распахнув глаза, в которых блестел неподдельный интерес.

– Нет-нет, никакой я не писатель! – Я поспешно замотала головой, мысленно ругая Макико: ну зачем было об этом упоминать…

– Эй, не отпирайся, ты же пишешь книжку!

– Пишу, но все никак не допишу… то есть, как бы так сказать… не получается у меня.

– Да ладно тебе, я же знаю, как ты стараешься! – надула губы Макико, а потом снова повернулась к дочери и гордо заявила: – Нацу просто гений!

– Какой из меня гений… – Меня уже начинал раздражать этот разговор. – Ничего особенного я не делаю. Кое-что пытаюсь писать, конечно, но это пока так… хобби.

– Ну, не знаю, не знаю… – недоверчиво произнесла Макико, наклонив голову набок и слегка усмехнувшись.

Она, конечно, не хотела меня задеть. Мне стало стыдно за то, что я так резко отреагировала, а еще неприятно и даже больно от собственных слов про хобби.

Является ли то, чем я занимаюсь, писательством, вопрос открытый. Но все равно, когда я пишу, в уголке сознания всегда маячит мысль: я – писатель. Для меня все серьезно. Конечно, со стороны это может выглядеть бессмысленной тратой времени. И кто знает – может быть, в конечном счете оно и правда не принесет миру никакой пользы. Но мне все-таки не стоило называть словом «хобби» то, чем я занимаюсь всерьез. Я совершила непоправимую ошибку.

Писать – радость. Хотя нет, не так. Это нечто гораздо большее, дело всей моей жизни – по крайней мере, я так чувствую. Я действительно верю, что это – то единственное, ради чего я появилась на свет. И даже если окажется, что таланта у меня нет, даже если то, что я пишу, будет никому не нужно, я не могу просто взять и перестать писать.

Конечно, я понимаю, что удача, трудолюбие и талант в жизни сложно различимы. Понимаю и то, что моя жизнь – только крошечная капля в огромном море, и на самом деле мир никак не изменится от того, напишу я в итоге книжку или нет, признают меня как писателя или нет. Книг и так уже бесчисленное множество, и, если не удастся добавить к ним свою, это еще не повод для грусти или сожаления. Я все прекрасно понимаю.

Но тут перед глазами всякий раз всплывают лица Макико и Мидорико. Наша квартира с горой грязного белья на полу и растрескавшийся, выгоревший, некогда красный ранец из кожзама – может быть, сестры, может, племянницы, а может, и мой… Отсыревшие, заношенные кроссовки в темной прихожей, лицо бабушки Коми, когда она помогала мне учить таблицу умножения. Как у нас кончился рис и мы вчетвером – я, бабушка Коми, Макико и мама – лепили шарики из муки и воды, варили их в кипящей воде, а потом ели и хохотали все вместе, не помню даже над чем. Как чернели арбузные семечки на размокшей газете. Вспоминаются летние дни, когда мы ходили помогать бабушке Коми с уборкой. Аромат шампуня в маленьких флаконах, которые мы упаковывали в пакетики, чтобы заработать еще хоть немного денег. Синие зябкие тени. Беспокойство, когда мама подолгу не возвращалась, и радость, когда она наконец, улыбаясь, появлялась на пороге в рабочем комбинезоне.

Не знаю, есть ли связь между этими картинами и стремлением писать. Использовать свои детские переживания в книгах я вообще-то не собиралась. Но стоит задуматься о том, что я, наверное, уже никогда не смогу ничего написать, как накатывают воспоминания. Может, эта склонность поддаваться сентиментальности и отдаляет меня от моей мечты, не давая ее осуществить. Но главное не это, главное, что бабушка Коми умерла, мама умерла, у Макико с Мидорико осталась только я – а я бросила их, уехала в Токио в погоне за этой своей мечтой. Прошло десять лет, а я так ничего и не добилась, и мне даже нечем им помочь. Эта мысль меня просто убивает. Мне стыдно за себя, я чувствую себя самым жалким существом на свете, а еще, если честно, мне страшно, и я не знаю, что делать дальше со своей жизнью.

Тем временем Макико продолжала, не обращая внимания на молчание дочери:

– Нацуко еще в детстве была очень умной: постоянно читала и знала кучу трудных слов… Я в этом всем вообще не разбираюсь, но она такая молодец! Вот увидишь, скоро она издаст свою книжку и прославится!

Сделав вид, что зеваю, я поспешно растерла по щекам выступившие слезы. Потом зевнула еще раз, как можно шире, и попыталась поменять тему разговора:

– Может, я слишком много выпила… Что-то так хочется спать.

– Серьезно? А мне пока вообще не хочется! – удивилась Макико и потянула за язычок, открывая новую банку с пивом.

– Ладно, тогда я выпью тоже! – торопливо ответила я и, бормоча себе под нос «Пиво, пиво…», сбежала на кухню, к холодильнику.

Видавший виды холодильник особого доверия не вызывал: оставалось только надеяться, что он действительно что-то охлаждает. Внутри, будто оброненные на дороге вещи, потери которых никто и не заметит, ютились мисо-паста, заправка для салата и поглотитель запаха. А, нет, вот в лотке, что в дверце, полно яиц. И целый десяток на нижней полке.

Это я на прошлой неделе купила коробку яиц, забыв, что они у меня еще остались. Возможно, некоторые уже испортились. Судя по этикетке, сохраненной мной в лотке, срок годности этих яиц истекал завтра. А у тех, что в коробке, истек вчера. За пару дней такое количество яиц никак не съесть… Ничего не поделаешь, часть придется выкинуть. Для пищевых отходов нужен отдельный пакет, так что я полезла в ящик, куда складываю пакеты из супермаркета, но все были маловаты. Кстати, я никогда не понимала, как правильно выбрасывать яйца. Их надо разбить, скорлупу выкинуть, а содержимое куда-нибудь вылить? Или можно выбросить целиком? Осторожно, чтобы не разбились, сложить в мусорный пакет? Непонятно. А может, и нет никаких правил? Размышляя об этом, я достала целую упаковку из холодильника и поставила возле раковины, когда услышала голос Макико.

– Нацуко, нам чертовски повезло! Я сейчас нашла у себя в сумке печеньки с сыром. Целую пачку!

– Супер!

– Ну да… Но я бы и поосновательнее перекусила. Ты как? Может, сварганим что-нибудь по-быстрому? – спросила Макико и вытянула шею, пытаясь рассмотреть, чем я занимаюсь на кухне.

– Прости, Маки, но у меня из продуктов ничего нет, – ответила я. – Только яйца.

– Серьезно? – Макико сладко потянулась и сквозь зевок проговорила: – М-да, из одних яиц ничего не приготовишь…

На столике выстроился ряд пустых пивных банок. Неужели мы с Макико уже столько выпили? Даже странно – вот так выпивать в собственной квартире. Обычно мои отношения с алкоголем ограничиваются походами в бар с коллегами раз в несколько месяцев, а то и даже реже. А пить дома, в одиночестве – зачем? У меня вообще с алкоголем не очень. От вина и саке болит голова, да и вкус не особо нравится. Пиво я еще кое-как могу пить, но после пары пол-литровых банок меня так развозит, что я с трудом двигаюсь. Почему же в этот вечер я чувствовала себя абсолютно нормально, хотя давно превысила свою норму? На самом деле я наверняка уже опьянела. Особенно приятных ощущений это не вызывало, но какое-то необычное чувство все-таки поселилось у меня внутри, подталкивая пить еще и еще. Макико сказала, что она тоже за продолжение банкета, поэтому я сбегала в ближайший мини-маркет и докупила семь банок пива, чипсы и пачку сушеных кальмаров. После долгих сомнений я даже разорилась на упаковку сыра камамбер из шести треугольных кусочков.

Разуваясь в прихожей, я заметила, что Макико прикладывает палец ко рту: «Ш-ш-ш!» – подбородком указывая на Мидорико. Та свернулась клубочком в кресле-мешке и мирно посапывала, крепко прижимая к себе блокнот. Тогда я вытащила из шкафа свой обычный футон, расстелила его в углу комнаты и рядом положила еще один, который привезла из Осаки и держала у себя на всякий случай.

– Мидорико положим с краю, а я лягу посередине, – предложила я. – Мне кажется, вам не стоит ложиться вместе. Она небось с ума сойдет, если утром увидит тебя рядом.

Осторожно вытащив блокнот из рук Мидорико и положив в ее рюкзак, я легонько потрясла девочку за плечо. Глаз она не открыла – наоборот, зажмурилась так, что между бровями залегли складки. Все так же с закрытыми глазами Мидорико переползла на футон и моментально провалилась обратно в сон.

– Ничего себе… Ей даже свет не мешает, – восхитилась я.

– Молодость – страшное дело! – засмеялась Макико. – Мы ведь с тобой тоже когда-то спали при свете.

– Хм, и правда. Мы всегда держали свет включенным, пока мама не придет. Потом ужинали прямо на футоне… Помню, я как-то проснулась от запаха жареных сосисок.

– Точно! А иногда мама приходила домой пьяная, будила нас, и мы все вместе ели лапшу с курицей, – весело подхватила Макико.

– Ага. Все эти сосиски и лапша быстрого приготовления по ночам… поэтому я и была тогда такой толстой.

– Да ладно, детям это позволительно. А вот мне к тому времени уже перевалило за двадцать! – помотала головой Макико. – Кстати, мама тогда тоже заметно поправилась.

– Точно! – вспомнила я. – Мама вообще была стройной, но в ту пору вдруг резко растолстела. Как будто на нее надели надувной костюм. Она еще смеялась: «Кто-нибудь, вытащите меня из него».

– Интересно, сколько ей тогда было?

– Наверное, немного за сорок.

– Ну да, а в сорок шесть она умерла…

– Да.

– Тогда она, наоборот, так похудела. Я не думала, что люди вообще могут быть такими худыми…

На этом месте разговор прервался, и мы, не сговариваясь, одновременно отхлебнули пива. В тишине было слышно, как мы глотаем. Мы еще помолчали.

– Что за музыка? Такая красивая… – Подняв голову и слегка приоткрыв рот, Макико прислушалась.

– Бах.

– А-а… Бах…

Да, это была прелюдия № 1 из «Хорошо темперированного клавира» Баха – один из саундтреков к «Кафе “Багдад”», которые проигрывались подряд уже раз в десятый. Кафе находится посреди знойной пустыни на юго-западе США. Его владельцам и посетителям давно все опостылело. Но однажды туда приезжает очень толстая белая женщина, и всем со временем становится чуть легче жить. Мелодию Баха наигрывает в конце фильма чернокожий мальчик, молчаливый такой мальчик, все время спиной к зрителям… Или, может, я ошибаюсь. Макико прикрыла глаза и покачивала головой туда-сюда в такт музыке. Мешки под ее глазами казались бездонными. На шее отчетливо выступали сухожилия, от носа ко рту пролегали две глубокие складки, щеки словно запали еще глубже, чем раньше. Перед глазами замаячило мамино лицо в последние несколько месяцев ее жизни, когда она уже только лежала, то на больничной койке, то на домашнем футоне, усыхая и угасая… Вздрогнув, я поспешно отвела взгляд.









С мамой мы не разговариваем. То есть совсем.

Дзюн тоже как-то от меня отдалилась. Наверное, обиделась за тот раз, но я совершенно не хотела ее обижать. Просто то, что она говорит, показалось мне странным, вот и все. Но как это теперь объяснишь… А мама в последнее время постоянно читает об операции по увеличению груди. Я делаю вид, что ничего не замечаю, но такое невозможно не заметить. Мама хочет, чтобы ей в грудь засунули резиновые штуки, от которых грудь будет казаться больше. Просто поверить не могу! Зачем ей это вообще?! Никогда не пойму. Даже думать противно. Противно, противно, противно, противно, противно, противно и еще раз противно. Я видела это и по телевизору, и на фотках, и еще в школе на компьютере посмотрела – там же разрезают грудь! Реально, берут и разрезают! И потом запихивают внутрь эти штуки. Это больно… Мама ничего не понимает, абсолютно ничего. Она просто глупая. Как можно быть такой дурой! Недавно она говорила по телефону что-то насчет того, что собирается стать моделью. Модель – это когда тебе делают операцию бесплатно, но взамен могут использовать твои фото в журналах, в интернете и так далее, прямо так, не закрывая лицо. Я в шоке. Идиотская идея… Мама глупая, глупая, глупая! Ну зачем??? Кстати, со вторника у меня опять заболели глаза. Прямо изнутри. Не могу держать их открытыми.

    Мидорико

– Ну вот, кончилась… – с улыбкой взглянула на меня Макико. – Хорошая музыка всегда так быстро заканчивается.

После небольшой паузы зазвучала веселая инструментальная мелодия, и Макико встала и отправилась в туалет. А я развернула треугольник сыра и откусила верхушку. Композиция в стиле праздничной вечеринки продлилась не дольше минуты, после чего ее сменила баллада Calling You в исполнении Боба Тельсона.

– Знаешь, наш бар… – начала моя сестра, вернувшись к столику.

Кивком показав ей, что я внимательно слушаю, я взяла печенье, разделила на две половинки и стала жевать ту, на которой не было сыра.

– В последнее время там одни проблемы.

– Но ты же говорила, что с хозяйкой все в порядке? С этой вашей мадам Шанель?

– С ней-то порядок, – проговорила Макико, – но вот сам бар еле держится на плаву, не одно, так другое… Например, была тут история со стендом. Внизу, около входа в здание, стоит рекламный стенд нашего бара. Ну, такой, здоровый.

– Прямо здоровый?

– Ага, реально огромный. Там большими буквами написано «ШАНЕЛЬ». И по краю желтые лампочки. Та, которая приходит первой, перед тем как открыть бар, спускается и включает эти лампочки. То есть втыкает провод в розетку. Там совсем рядом, на стене, есть розетка – вот в нее и втыкает. И что ты думаешь? Владелец соседнего табачного магазина стал на нас бочку катить, типа, это его электричество.

– Ого…

– Говорит, чтобы мы заплатили ему за все-все использованное электричество, с самого начала…

– То есть это была розетка от его сети?

– Именно.

– И висела снаружи на стенке, так просто?

– Да. Мне казалось, это нормально – видишь свободную розетку, значит, ею можно пользоваться… Кто-то вообще думает в таких случаях о том, чья розетка, чье электричество, и все такое? Электричество – оно же общее, для всех! – возмущалась Макико, шелестя прозрачной оберткой от вяленого мяса. – Хозяйка была вне себя, начался скандал… «Вы знали!» – «Нет, мы не знали!» – «Вы должны заплатить!» – «Да ни за что!» И так далее.

– И сколько же он хочет?

– Ну, нашему бару уже лет пятнадцать… то есть умножаем несколько часов в день на пятнадцать лет…

– М-да.

– Короче, в итоге он сказал, чтобы мы заплатили двести тысяч иен. Наличкой.

– Ого… Подожди-ка. – Привстав, я дотянулась до ящика стола и вытащила оттуда калькулятор. – Если поделить двести тысяч на пятнадцать… получается, что в год это тринадцать тысяч триста иен с лишком. Теперь делим на двенадцать… значит, в месяц – примерно тысяча сто иен. Ну, допустим. Но двести тысяч вот так сразу, вынь да положь… даже подумать страшно.

– Угу. К тому же розеток там рядом больше нет. Если разругаемся с табачным магазином и нам запретят использовать эту розетку, что нам тогда делать с подсветкой… Поэтому хочется как-то договориться по-хорошему, но хозяйка просто в бешенстве – понятно, откуда ей взять вот так сразу двести тысяч? А это не единственная наша проблема, еще всякие терки между девчонками. Например, месяца три назад одна девочка, которая работала у нас уже целую вечность, взяла и уволилась… Кстати, может, для разнообразия телик включим?

Я выключила музыку и протянула Макико пульт. Телевизор тихо протяжно загудел, на экране появилось изображение – похоже, какое-то ток-шоу. Этот телевизор я купила в секонд-хенде, когда приехала в Токио. Всего за четыре тысячи иен.

– Я недавно видела в магазине телевизоры с ЖК-дисплеем. Плоские такие, просто нечто! Но стоят аж миллион иен, ты только представь… Даже интересно, кто может вот так взять и отдать миллион за телик. Наверное, только настоящие богачи. А какой экран! Черный-черный! Ну, помнишь, я тебе еще в бане об этом говорила? – Макико перелистывала каналы. – Ой, я же про бар начала…

– Про девочку, которая уволилась, – напомнила я, дожевывая кусочек вяленого мяса. – Как ее звали… Кажется, ты про нее уже рассказывала. Она вроде работала там еще до тебя?

– Да-да, это она. Мы зовем ее Судзука. Лет пять у нас проработала. Кореяночка такая. Так хорошо во всем разбиралась… Да, в общем-то, она и держала наш бар на плаву. Просто невозможно было представить «Шанель» без нее.

– Почему же она вдруг уволилась?

– Дело в том, что месяца за два до этого к нам устроилась одна новенькая. Она из Китая, приехала в Осаку учиться – не знаю, правда, в какой университет. Увидела наше объявление и пришла. Говорит, ей деньги нужны, хочет у нас поработать.

– Увидела объявление в журнале с вакансиями? На страничке «Ночная жизнь»? Помню, эти странички еще специально печатали на темном фоне, чтоб выделялись.

– Да-да. В общем, зовут ее Цзин Ли, обычная такая девочка-студентка: волосы черные, кожа светлая, почти не красится… Хозяйке она сразу понравилась.

– Ну да, в Сёбаси таких особо не встретишь.

– Вот именно! Кореянок у нас там много, а вот китаянки – это пока еще редкость. Хотя не то чтобы у Цзин Ли были какие-то особые навыки. В основном она просто сидит на своем табурете и все. С японским у нее тоже полный швах… но клиентам нравится экзотика, они ей все прощают, стараются поддержать. Ничего плохого, только вот некоторые перегибают палку со своей поддержкой. Стали нарочно обижать Судзуку: типа, иди отсюда, ты уже старая, с тобой даже пить невкусно… С таким опытом, как у Судзуки, это не проблема, для нее свести все в шутку – раз плюнуть. Но она и так уже была на нервах, не нравилась ей эта Цзин Ли, которой разрешается просто сидеть и ничего не делать. Хозяйка посмотрела на это все и решила поговорить с Судзукой: так, мол, и так, девочка еще совсем юная, ничего не умеет, но старается, помоги ей освоиться. Ну, тут трудно возразить – Судзука согласилась, и кое-как они с новенькой приспособились друг к другу.

– А сколько этой Судзуке лет? – спросила я.

– За тридцать, наверное? – задумалась Макико. – Конечно, помоложе меня, но все-таки уже не юная девочка. К тому же она много лет работает в ночных заведениях, да и вообще прошла через многое… это все тоже не молодит. Сначала я вообще подумала, что мы с ней ровесницы. Так вот, однажды у нас выдался спокойный вечер, посетителей не было. Хозяйка тоже еще не пришла, так что мы там втроем куковали. Заняться было нечем, стали расспрашивать Цзин Ли о Китае. Например, я спросила, какими иероглифами записывается ее имя. Говорит, там два иероглифа, «спокойный» и «деревня», «спокойная деревня» получается. – Макико как могла изобразила китайский акцент Цзин Ли.

– Еще спросили, правда ли в Китае все так строго, – продолжила она, – правда ли там так много бедных. Ездят ли они до сих пор толпами на великах в костюмах Мао… Или вот я как-то видела по телевизору, что в Китае появилась мода наливать улун в банки из-под растворимого кофе, это меня тогда просто поразило. Вот я и спросила у нее, делают ли китайцы так и сейчас. Цзин Ли на все кивала и говорила, что да, так и есть. Еще сказала, что шумиха с Олимпийскими играми в Пекине – абсурд, забава для элиты, а на самом деле большинство китайцев еле сводит концы с концами. Правительство просто пытается скрыть, что в стране нет денег, и технологий тоже нет, – поэтому, например, в этом году, когда было Сычуаньское землетрясение, школа рухнула и погибло много детей… В Китае даже дверей в туалетах нет, а в деревне, где родилась Цзин Ли, вообще со всем беда – с дорогами, с домами, со скотом, с людьми. Говорит, китайцы мечтают жить в такой же чистой и богатой стране, как Япония, для них Япония – это сказка! Мы даже о политике поговорили, если это можно так назвать. Цзин Ли с каким-то трепетом рассказывала, что в сердцах китайцев всегда будет жить Дэн Сяопин. Но мы толком не поняли, о ком она. Вроде бы не про нынешнего председателя… как его, кажется, Ху Цзиньтао?.. А потом Цзин Ли заговорила о своей семье, они там совсем бедно живут…

У нее трое младших братьев, у самого младшего, кажется, умственная отсталость, а еще с ними живут бабушка с дедушкой. Вот Цзин Ли и решила: чтобы вытащить семью из нищеты, нужно учиться, нужно получить образование. Но ведь она девочка, поэтому старшие родственники были против – мол, не нужны женщинам все эти университеты, денег и так немного, лучше потратить их на мужчин. В общем, разругались вдрызг… Но по факту из всех детей с учебой было хорошо только у Цзин Ли, больше никто не смог бы изменить судьбу семьи. Тогда она подумала, что, если выучит язык, сможет устроиться на работу в Японии и заработать денег, вот и стала потихоньку учить японский. Училась она по совсем старым хрестоматиям, поэтому в баре она вместо «Круто!» может на полном серьезе сказать что-нибудь вроде «Вот так диво дивное». Ну ладно, это-то не страшно. Но она чуть не плакала, когда рассказывала нам о своих родителях… Сколько всего они пережили, пока собирали ей деньги на учебу. Деревня у них совсем бедная, там никому и в голову не придет поступать в университет, да еще в японский… Их и оскорбляли, и издевались над ними. Поэтому, дескать, теперь это ее долг – во что бы то ни стало получить диплом, найти хорошую работу и сделать так, чтобы ее семья больше ни в чем не нуждалась. Сейчас родители еще помогают ей оплачивать учебу, но она хочет как можно скорее начать откладывать деньги, поэтому устроилась к нам на работу… Буду, говорит, стараться изо всех сил, лишь бы родители не пожалели, что разрешили мне поехать в Японию.

Мы так растрогались – бедная девочка, сколько испытаний на ее долю выпало! Даже Судзука не выдержала, сказала, что будет теперь заботиться о ней как о своей младшей сестренке. И сама чуть не плакала… Потом мы все чокнулись, выпили, спели вместе «Сон в летнюю ночь» Юмин. Посетителей так все и не было. Цзин Ли так оживилась, удивительно просто, – хлопала себя ладонями по бедрам, будто играет на тамбурине, и у нее реально хорошо получалось, прямо как у профи! Только почему-то все это время она мне улыбалась и не сводила с меня глаз, представляешь, ни на секунду. Я в таких случаях всегда тушуюсь, то ли мне страшно, то ли любопытно… Ну и вот, мы немного подурачились так, а потом разговор зашел о зарплате. И Судзука спросила у Цзин Ли: «Сколько ты получаешь в час, только честно?» Вообще-то нам не полагается рассказывать друг другу, кому сколько платят. Но Судзука испугалась, вдруг хозяйка платит Цзин Ли слишком мало, потому что пойти девочке больше некуда, торговаться она не будет. Еще сказала таким, знаешь, покровительственным тоном: «Если надо, я за тебя замолвлю словечко! Я же правая рука хозяйки!» И тут Цзин Ли как ни в чем не бывало говорит: «Я получаю две тысячи иен».

– Ничего себе!

– Это еще мягко сказано! – воскликнула Макико. – Ты бы видела, что там началось! Услышав эту сумму, Судзука заорала, как умирающий журавль. Я думала, у нее сейчас сердце остановится. И вот тогда-то и выяснилось… что Судзука в час получает тысячу четыреста.

– М-да, на шестьсот иен меньше, чем Цзин Ли…

– И ведь Судзуке за эту тысячу четыреста еще бороться пришлось! Год назад она еле уговорила хозяйку поднять ей ставку до этой суммы.

– Кошмар…

– Да уж…

Я едва удержалась, чтобы не спросить, сколько в таком случае получает Макико.

– Поэтому Судзука и уволилась?

– Конечно. Она, когда услышала про две тысячи в час, вся побледнела, как оборотная сторона бумаги для оригами. Потом снова покраснела и пошла пятнами… а Цзин Ли так ничего и не поняла, на глазах у нее слезы счастья, говорит: «Как я рада, что у меня появилась японская сестра! Давайте еще споем!!» – и включает Survival dAnce… начинает трясти Судзуку, которая застыла на своем стуле, как изваяние, и распевать этот самый Survival dAnce на своем ломаном японском. Точнее, орать, потому что петь она совсем не умеет. В общем, я там чуть с ума не сошла. А на следующий день Судзука отправилась прямиком к хозяйке выяснять отношения, они поругались, и больше Судзука на работу не выходила.

Понимаешь, ей хозяйка объяснила: «Девочка приехала из другой страны, даже языка пока не знает, а все равно учится, старается, все делает ради своей семьи… ее надо поддержать». Судзука в слезы и говорит ей: «Я вообще-то тоже приехала из другой страны! И мне тоже надо помогать своей семье!» Та отвечает: «Но Цзин Ли молоденькая. Может, она и не умеет ничего, зато она еще студентка. В нашем ремесле возраст – главное, и никуда от этого не денешься». Судзука потом долго рыдала: не понимаю, мол, зачем было это все, все эти старания угодить клиентам, литры алкоголя, тяжелая работа, которая из нее все соки высосала…

Я попробовала представить, как Цзин Ли обхватила за плечи оцепеневшую Судзуку и раскачивается вместе с ней в такт бодрому ритму Survival dAnce. Но поскольку я не знала, как они обе выглядят, достоверность получившейся картинки вызывала сомнения.

– А потом еще полиция нагрянула… – после небольшой паузы продолжила Макико.

– Что, Судзука пыталась поджечь бар?

– Да нет, – вздохнула сестра. – Уже после всего этого к нам на собеседование пришли две девчонки. Мы как раз искали людей, потому что Судзука ушла, Цзин Ли каждый день выходить на работу не может, в итоге на постоянке там только я, хозяйка и Тэцуко, которой уже за пятьдесят. С таким набором, чтоб клиенты не разбежались, пришлось бы вообще свет не включать… И вот нарисовались две девочки, говорят, что они подружки, ходят в один и тот же колледж. Хотят у нас работать, причем, как оказалось, могут приходить каждый вечер! Так что собеседование, конечно, было, но только для проформы – их сразу приняли. Назвались они Нодзоми и Ан, сказали, что псевдонимы им не нужны. Обе веселые, бойкие и вообще очаровашки.

Только вот с самого начала было понятно, что насчет колледжа они соврали. Волосы крашеные, корни отросли… у Ан не хватало одного зуба сбоку, а когда она улыбнется, видно, что коренные аж черные от кариеса. А у Нодзоми всегда волосы были как мочалка, и, если честно, иногда от нее плохо пахло. Ну и вообще, то, как они сидели, ели и так далее… сразу видно, что на них с самого детства всем было наплевать. Девочки говорили, что у них есть родители, что все в порядке. Но дома они явно не жили. Днем слонялись где-то вдвоем, а ночевали, наверное, у друзей или у парней своих, не знаю. Я пару раз видела, как они приносят с собой на работу сумки с грязным бельем. Но выбирать нам не приходилось, так что мы все дружно делали вид, что ничего не замечаем. Для них и выпить с клиентами не проблема, и энтузиазма у обеих хоть отбавляй – чуть ли не на шею хозяйке бросались с заверениями, что будут стараться изо всех сил. Сразу втянулись, с коллективом подружились, даже хозяйка их стала называть «милашки мои». Хорошие девчонки на самом деле.

Ну, как-то так и работали они у нас месяца два. И вот однажды вечером ждем их – а их нет, ни Нодзоми, ни Ан. Взяли и не пришли, без всякого предупреждения. Таких прогулов они себе никогда не позволяли, так что мы, конечно, удивились. Но они не пришли и на следующий день, и еще через день. По телефону тоже не отвечали. Хотя у них ведь и на работе все шло как по маслу, и с нами они хорошо ладили. Мы даже проводили с ними свободное время, ходили, например, поесть якитори после работы… Один раз вообще вместе в боулинг играли. Все уже давно поняли, что про колледж они нам врут, и эту тему даже не поднимали. Они тоже не парились, рассказывали про свои девичьи мечты, в которых диплом колледжа явно не фигурировал. Типа «Вот бы открыть свое кафе!»; «Наверное, прикольно работать в салоне красоты» или «Нет, все-таки лучше всего удачно выйти замуж и родить ребенка!». Хорошие девчонки оказались. И очень старательные. Если бы они захотели уволиться, они бы наверняка об этом сказали, а не пропали вот так ни с того ни с сего. Так что мы уже и сами заволновались. А тут вдруг полиция… В общем, если вкратце, оказалось, что какой-то мужик заставлял Нодзоми и Ан заниматься проституцией. Спать с клиентами, которых он для них находил. И в конце концов очередной клиент избил Нодзоми чуть ли не до смерти. Ее нашли в захудалой гостинице в Сёбаси…

Я молча подняла глаза на сестру.

– Кошмарная история… – Некоторое время Макико, будто в трансе, разглядывала смятую фольгу от сыра, а затем заговорила снова: – Кто-то из персонала позвонил в скорую, начался переполох. И через неделю после этого к нам пришли полицейские. Мы, конечно, слышали про тот случай в гостинице, но даже подумать не могли, что жертвой окажется наша Нодзоми. – Макико тяжело вздохнула. – Серьезно, на ней не было живого места. Особенно лицо… Нижняя челюсть сломана, все лицо всмятку. Бедняжка от боли сознание потеряла. Того парня, кстати, поймали. Ну, клиента. Обычная местная шпана. Похоже, он еще и под наркотой был. Нодзоми повезло, что она осталась жива.

Я только качала головой.

– В общем, когда полицейские взялись за это дело, то выяснили, что Нодзоми подрабатывала у нас в баре. – Макико чуть заметно поморщилась. – Оказалось, ей только четырнадцать.

– Надо же?! – изумилась я.

– А ее подружке, представь себе, тринадцать! По-хорошему они в школу должны были ходить, в седьмой класс… Ну и полиция стала допытываться, знали ли мы об этом, когда разрешили им у нас работать. И вообще, вдруг мы тут тоже заставляли девочек с кем-то спать.

– Ерунда какая.

– Разумеется, ничего такого не было! Но все же мы никак не предполагали, что они настолько маленькие… – помотала головой Макико. – Ну не выглядят они на тринадцать и четырнадцать. Мне до сих пор не верится. Кстати, Ан так и пропала. Никто не знает, где она.

– А Нодзоми как?

– Один раз я ходила в больницу ее навестить. – Макико взяла было новую банку пива, но, немного подумав, поставила ее обратно на столик. – Нодзоми лежала в одиночной палате. Лицо, плечи – все замотано бинтами и зафиксировано чем-то типа шин. У нее же челюсть была разбита вдребезги, есть она сама не может… так что всю нижнюю половину лица закрывает металлическая маска – только из отверстия торчит трубочка, через которую ей вводят питательный раствор.

Когда я зашла в палату, каким-то образом она все же меня узнала, хотя глаза у нее совсем заплыли, один большой синяк… Стала мычать что-то, даже попыталась подняться. А я ей: не надо, не надо, лежи! Села, смотрю на нее, шикарно, говорю, выглядишь. Хотела ее развеселить. Изобразила улыбку и сказала, это прямо как в том сериале, ну, помнишь, про девочку-детектива в железной маске. Правда, оказалось, что Нодзоми этого сериала не видела… Тогда я стала ей рассказывать разные забавные истории – как наша хозяйка недавно опростоволосилась, как один из клиентов выиграл в лотерею, и так далее… Нодзоми ничего не говорила, но смотрела на меня внимательно, мол, да-да, говори, я слушаю. В итоге я там пробыла почти час. Наверное, совсем ее утомила своей болтовней о всяких глупостях.

На прощание я ей опять улыбнулась, говорю: «Я к тебе еще приду, так что ты дай знать, если тебе что-нибудь нужно. В следующий раз принесу с собой большой йо-йо!» Потом спросила: «А твоя мама? Она приехала?» Тут Нодзоми вдруг как-то странно посмотрела… Ее мама, по словам хозяйки, живет на Кюсю. Знаешь, сколько ей лет? Всего тридцать. То есть она родила Нодзоми лет в шестнадцать. У нее сейчас еще двое маленьких детей от нового мужчины, мальчик и девочка, так что ей непросто вот так взять и сорваться сюда. С грехом пополам я все же выяснила у Нодзоми, что вроде как она все же приедет. «Вот и замечательно! – говорю. – Я тоже еще приду…» И хотела уже идти, но Нодзоми показала на блокнот и ручку, которые лежали рядом. Я подала ей, и она стала в блокноте что-то с трудом выводить. Смотрю, а там: «Прости, что так вышло с баром». Я ей: «Ты чего, с ума сошла?! Даже не думай извиняться! Как же тебе досталось, бедненькая моя…» Стала ноги ей растирать – мол, все будет хорошо, обязательно будет, точно-точно, ты уже совсем скоро поправишься, Нодзоми, мы сильнее, мы не сдадимся… Я пыталась улыбаться, но бесполезно – слезы катились градом. Нодзоми тоже расплакалась, бинты промокли насквозь, а я все терла и терла ей ноги как ненормальная…









В последнее время, стоит мне на что-нибудь посмотреть, у меня сразу начинает болеть голова. Она постоянно со мной, эта боль. Все, что я вижу, через глаза попадает ко мне в голову, это я понимаю. Но как оно потом оттуда выходит? Через слова? Через слезы? А если человек вдруг не может ни плакать, ни говорить, не может выплеснуть из себя все, что накопилось в глазах… наверное, тогда все эти трубочки, которые связывают его глаза с остальными частями тела, скоро раздуются и переполнятся. Ему станет трудно дышать, а внутри все будет раздуваться и раздуваться дальше, и в конце концов он больше не сможет открыть глаза. Никогда.

    Мидорико

Я опустила руку, которую машинально поднесла ко рту, слушая Макико, и взглянула на спящую племянницу. Не сговариваясь, мы с Макико потянулись к пиву. На тарелке, куда я высыпала смесь крекеров с арахисом, остался только арахис. По телевизору, про который мы совсем забыли, шла трансляция Олимпийских игр в Пекине. Прозвучал сухой и бесстрастный, будто автоматический, свисток, и пловчихи разом нырнули в бассейн. Их гладкие, широкие спины, исчерченные лямками спортивных купальников, то пропадали в воде, то вновь поднимались на поверхность. Рассекая руками воду, девушки проворно двигались вперед – от левой границы экрана к правой, потом от правой к левой…

Макико взяла пульт и переключила канал. Там показывали выступление какой-то японской группы, о которой я никогда не слышала. Под визг гитары парни орали: «Прижмись к моей груди, любимая, и я сделаю тебя счастливой!» Пару минут мы рассеянно пялились в экран, а потом Макико снова нажала на кнопку пульта, на этот раз попав на аналитическое ток-шоу. Эксперты обсуждали рейтинг премьера, поднявшийся после перестановок в кабинете министров, и делали прогнозы на осенние выборы в парламент. Потом началось следующее ток-шоу – специальный выпуск, посвященный тому, как выжать максимум из айфона новой модели. Мы с сестрой молча смотрели на экран. Макико снова щелкнула пультом. Это оказался местный канал с явными бюджетными трудностями. В правом верхнем углу экрана висел яркий баннер «А ваш ребенок готов к экзаменам?». В кадре мать обнимала за плечи сына, только что нашедшего свое имя в списке зачисленных в престижную частную школу, и плакала от счастья. Продолжая всхлипывать, она обернулась на камеру и дрожащим голосом проговорила: «Нам это стоило такого пота, такой крови. – Она высморкалась в платок и продолжила: – Я верю, у моего мальчика есть способности… Пусть и дальше идет к успеху и не сдается!» Тут ведущий, видимо, что-то спросил. «Что? Разумеется, в Токийский университет», – веско заявила мать. Судя по всему, интервью было снято несколько лет назад, а сейчас съемочная группа собиралась навестить эту семью снова, чтобы узнать, как в итоге сложилась судьба мальчика. Но тут передача прервалась на рекламу. Мы молча смотрели, как на экране сменяются картинки: новый сорт лапши быстрого приготовления, лекарство от геморроя, невероятно полезный напиток для восстановления сил.

– Ничего себе, сколько мы выпили, – сказала в конце концов Макико. Места на столике уже не хватало, и несколько пустых банок валялись на ковре. Еще часть я выбросила в мусорное ведро на кухне. У меня не было настроения считать, сколько именно банок мы опустошили, но по моим меркам это было нереально много. Впрочем, пьяной я себя по-прежнему не чувствовала и сонливости тоже не ощущала. Я взглянула на часы. Одиннадцать вечера.

Макико предложила пойти спать, все-таки они с Мидорико сегодня рано встали. Она достала из сумки импровизированную пижаму – футболку и штаны, начала переодеваться, а я ушла чистить зубы. Потом чистить зубы отправилась сестра, а я тем временем улеглась на футон, слева от Мидорико. Вернувшись, Макико выключила свет и устроилась рядом со мной. От ее волос слегка веяло запахом ополаскивателя.

Я лежала в темноте с закрытыми глазами и никак не могла заснуть. Меня преследовало ощущение, что кто-то взял содержимое моей головы за уголки и складывает его сначала в два раза, потом в четыре, в восемь и так далее. К коже прилил жар, и какое-то время я тихонько ворочалась, стараясь не потревожить Мидорико и Макико. Разгоряченные ступни покалывало, с каждой секундой они словно распухали и тяжелели. Алкоголь давал себя знать, хотя сознание внутри непослушного, никак не желающего засыпать тела оставалось кристально ясным.

Перед глазами мерцали разноцветные пятна. Они сливались в узоры, исчезали, появлялись снова. Казалось, это будет продолжаться вечно. И вот я иду по пустому коридору, вдыхая запах антисептика. Открываю дверь в палату. На больничной койке лежит Нодзоми. Из-за бинтов я не могу рассмотреть ее лицо. Ей четырнадцать. Четырнадцать лет. В этом возрасте я написала свое первое резюме. Соврав, что учусь в старшей школе. Вписала наугад название одной из школ неподалеку, и меня взяли. Кое-как намазав губы тестером помады из магазина, стертым почти до основания, я отправлялась на завод и там с утра до вечера проверяла, не текут ли батарейки. Фиолетовая жидкость, попадая на пальцы, въедалась в кожу и оставляла на ней синеватые пятна, которые невозможно было отмыть. Как невозможно отмыть пепельницы, гора которых возвышалась в раковине. Запах сигаретного дыма, эхо от микрофонов, беспрестанно воющее в голове; вот мама выносит пустой ящик из-под пива на улицу, запирает дверь сначала на верхний, потом на нижний замок. Я иду домой. Уже поздно, из-за фонарных столбов, из-за автоматов с напитками выглядывают мужчины, растягивают губы в ухмылке, кричат мне похабные слова. Я вижу темные пятна вокруг их ртов, их перепачканные штаны, дрожащие руки, которые тянутся ко мне. Шмыгаю в дом, бегу вверх по лестнице.

Обрывки услышанного мягко вплетаются в сны, и я уже не понимаю, что из этого было на самом деле. Облако пара тихонько шипит, окутывая обнаженные женские фигуры. Этот звук… я всегда знала, что пар умеет звучать. Стены, высокие стены, отделяющие мужскую половину бани от женской. Гулкий стук бамбукового желоба. Женщины и их нагие тела поворачиваются ко мне. Их много. Их соски смотрят на меня в упор. Я массирую свои теплые, распаренные ступни. Кожа на пятках вечно трескается, сколько ее ни сдирай. Ступни у мамы были сплошь белые от шелушащейся кожи, а ногти – бурые. Картинка меняется: теперь бабушка Коми намыленными руками моет мне ноги, протирает кожу между пальцев. Сейчас повернем вот этот рычажок, и водичка нагреется… только тут сноровка нужна, чуть-чуть не так повернешь – и ничего не получится… С треском загорается газ, я считаю багровые пятнышки на голом бабушкином теле. Что это? Кровяные пузырьки. А что будет, если раздавить такой пузырь? Оттуда польется кровь, и, когда она вся выльется, ты умрешь? Ты умрешь, бабушка? Что же она ответила мне тогда… не помню. Бабушка, осторожнее с этими пузырьками, нельзя, чтобы из них пошла кровь. Как мне жить дальше, если ты умрешь? Бабушка, не умирай, пожалуйста. Не надо. Останься со мной, прошу тебя!.. Что ты такое говоришь, детка, пойдем кушать, надо кушать, чтобы набираться сил. Макико всегда приносит нам из ресторана свой обед. Жареное мясо. Рис, пропитанный сладковатым коричневым соусом. Маки, там на улице полно бездомных, ты видела? Они везде, они всегда вокруг нас – те, кто бесцельно бродит по темным улицам, потому что им больше некуда пойти, некуда вернуться. У меня каждый раз сердце екает, вдруг один из них – это отец… Маки, смотри, вон там мужчина в лохмотьях – сидит на обочине, уткнувшись лицом в колени. Если бы он оказался нашим отцом, что бы ты сделала? Привела бы его домой, набрала бы ему ванну? Да? Привела бы, дала ему что-нибудь поесть… а что потом? О чем нам с ним говорить? Маки, ты, наверное, тоже помнишь, как Кю-тян плакал на похоронах мамы. У него все лицо сморщилось, покраснело… Помнишь, он еще принес нам тогда две тысячи иен. Стояла жара, самый разгар лета. И он плакал, сильно плакал, по щекам слезы текли. А еще, помнишь, когда мы проходили под эстакадой, бабушка Коми кричала. Дожидалась момента, когда над нами загрохочет электричка, сжимала покрепче наши с тобой ладони и кричала во весь голос. Электричка… может, завтра нам с Мидорико съездить куда-нибудь на электричке, пока Маки не будет? Сделаю ей прическу ради такого случая… Пальцы как будто продираются через лес, какие густые волосы, прямо как у меня. Почему ты без сумки? Где твои родители, это не они сидели с тобой рядом? А, так это же ты, та самая девочка, которую я встретила в электричке давным-давно. Почему ты смеешься? Это было недавно? Ах да… я же встретила тебя сегодня… точно, сегодня утром… а кажется, что сто лет назад. В газете реклама, продают дом… схема комнат… на ней можно нарисовать окна, много-много прямоугольничков, любых, какие нравятся… окно для мамы, окно для Маки, окно для бабушки Коми – чтобы у каждой было свое собственное окно, которое можно открыть, когда захочется. Я нарисую окна, станет светло, подует ветерок, и… Так и не успев придумать, что произойдет потом, я провалилась в сон.




6

Самое безопасное место в мире


«Итак… – я с трудом попыталась облечь свою мысль в слова, – какой сегодня день?» Голова была будто набита старой ватой. Двигаться очень не хотелось, но под копчиком было мокро, так что пришлось вставать и идти в туалет.

По пути я представила себе календарь и попробовала вспомнить расположение кружочков, которыми отмечала критические дни. Примерно вспомнила. Значит, они пришли дней на десять раньше обычного.

Не так уж и удивительно: в последнее время цикл у меня стал сокращаться. Раньше месячные у меня начинались регулярно – только в самые первые годы пошаливали, а потом цикл установился, и больше пятнадцати лет они наступали как по часам, каждые двадцать восемь дней. А в последние два года опять пошли сюрпризы. Интересно, с чего бы?

Сидеть на унитазе пришлось так долго, что в уголке моего сонного мозга даже забрезжило удивление. Дожидаясь, пока мочевой пузырь наконец опорожнится, я разглядывала пятна крови на своих трусах. Их очертания чем-то напоминали карту Японии: вон там Осака, вот остров Сикоку, а здесь Аомори, где я никогда в жизни не была… впрочем, я почти нигде не была, не только в Аомори. А тем более за границей – у меня даже паспорта нет.

Судя по освещению, не было и семи утра. За окном сонно потягивалось лето, в воздухе царила прохлада. Я сфокусировала взгляд, и в голове слегка заныло. Похмелье, но не особенно сильное. Развернув прокладку, я наклеила ее на трусы. Потом натянула их обратно, спустила воду и вернулась в комнату. Прокладка была мягкой, будто пуховое одеяльце. Размышляя об этом, я юркнула под настоящее одеяло и закуталась в него.

Пока тело решало, провалиться в сон снова или не стоит, я отрешенно прикидывала, сколько еще раз мне предстоит испытать месячные. Сколько еще раз они придут ко мне? Сколько раз они уже пришли? Перед глазами, как в комиксах, замаячило облачко со словами: «Ну вот, еще одна яйцеклетка потрачена впустую». Я пристально разглядывала его. Яйцеклетка потрачена впустую. Еще одна. Да, я в курсе. И более того, так будет и в следующем месяце, и еще через месяц, и, наверное, вообще всю жизнь. Я спокойно объяснила это надоедливому облачку. Робкий голосок, начавший было звучать у меня в теле, постепенно стал отдаляться, и вскоре меня снова окутала сладкая дрема.

Пробудившись во второй раз, уже окончательно, я сперва удивилась, не найдя рядом Макико. Но потом вспомнила, что она говорила накануне вечером: «Я завтра хочу встретиться кое с кем из друзей, а потом сразу поеду на Гиндзу, в ту крутую клинику на консультацию. Часам к семи вернусь. Тогда уже и решим насчет ужина, ладно?»

На часах было полдвенадцатого. Мидорико уже проснулась и читала книжку, лежа на футоне. Я сама обычно не завтракаю, поэтому не подумала об этом раньше, но девочка ведь растет, ей нужен завтрак.

– Прости, Мидорико, я вчера выпила слишком много и проспала… а ты, наверное, голодная… прости! – начала извиняться я.

Но племянница, пристально посмотрев на меня, показала рукой в направлении кухни и жестами изобразила, что она нашла там хлеб и уже поела.

– Ура! – с облегчением заулыбалась я. – У меня тут с едой не очень, конечно, но все, что найдешь, в твоем распоряжении.

Мидорико кивнула и вернулась к чтению.

Летнее утро, безмятежный свет из окна. Я сладко, до хруста в суставах, потянулась. Потом встала, приподняла одеяло и обнаружила на простыне расплывшееся пятно крови. Давненько со мной не случалось таких проколов. Да, цикл в последние годы нерегулярный, но это совсем уже безобразие. Вздохнув, я расстегнула молнию на простыне, вытащила матрас и отправилась с простыней в ванную.

Кровь можно отстирать только холодной водой, от горячей она свернется и не отойдет – откуда я это знаю? Явно не из школы, не от мамы и не от бабушки Коми. Я развела в тазике порошок и, присев на корточки, стала оттирать пятно. С простыни потекли розовые струйки. Вдруг мне показалось, что за мной кто-то наблюдает, – и действительно, на пороге ванной стояла Мидорико.

Не отрываясь от стирки, я через плечо оглянулась на девочку и попробовала с ней заговорить:

– О, привет! Может, сходим сегодня в парк развлечений? – После небольшой паузы я продолжила: – Видишь, у меня тут ночью случилась маленькая неожиданность, теперь сижу – стираю.

Мидорико ничего не ответила, продолжая наблюдать за тем, как извивается простыня у меня в руках. В тесной ванной повисло молчание – был слышен только тревожный свист, с которым ткань терлась о ткань, да плеск воды в тазике.

– Если что, кровь отстирывается только в холодной воде, – сказала я и наклонилась проверить, не осталось ли следов на простыне.

Когда я снова обернулась к Мидорико, наши взгляды встретились. Девочка неопределенно кивнула и ушла обратно в комнату.









Сегодня я узнала кое-что новое о яйцеклетках. Когда сперматозоид сливается с яйцеклеткой, это называется «оплодотворение». Соответственно, если они не сольются, оплодотворения не будет. Это я в общем-то уже знала. Но, оказывается, оплодотворение происходит не в самой матке, а в маточной трубе. И уже потом, когда сперматозоид с яйцеклеткой окончательно соединились, они попадают в матку и прикрепляются к ее стенке.

Но одного я никак не пойму. В книжках про это толком не написано нормально, и на картинках тоже не видно. Когда яйцеклетка выходит из яичника, она попадает в одну из фаллопиевых труб – у них еще концы как руки с пальцами. Но каким образом она туда попадает? Везде пишут, что это просто происходит, и все. Но между яичником и трубой есть промежуток. Почему яйцеклетка туда не падает?

И дальше тоже сплошные загадки. Допустим, оплодотворение произошло и определилось, что это будет девочка. Она еще не родилась, а у нее уже появляются яичники (жуть какая), а в них – семь миллионов яйцеклеток, ну, точнее, будущих яйцеклеток. Это максимум. Постепенно их количество становится все меньше и меньше, и к моменту рождения остается только миллион. И потом новые тоже не появляются – наоборот, количество яйцеклеток уменьшается и дальше. Когда у девочки начинаются месячные, то есть примерно в моем возрасте, их остается уже где-то тысяч триста. Причем только некоторые из них вырастают и созревают настолько, что из них реально могут появиться дети. Но ведь, если подумать, это какая-то кошмарная схема. Получается, с самого-самого начала у меня внутри все было спланировано для того, чтобы однажды я родила ребенка. Во мне была куча яйцеклеток, даже больше, чем сейчас. Мое тело готовилось родить еще до того, как я родилась сама. И это не просто какие-то выдумки из книжек. Это все действительно происходило со мной, в моем собственном организме, и сейчас тоже продолжает происходить. Я еще не родилась, а во мне уже начинал зарождаться мой будущий ребенок… от одной мысли хочется разодрать себе живот и порвать на мелкие кусочки эти органы, отвечающие за «женское предназначение». Ну почему, почему все должно быть именно так?!

    Мидорико

Народу в парке развлечений хватало – у школьников и студентов продолжались летние каникулы. Впрочем, особой давки не наблюдалось. По сравнению с Токийским вокзалом, где мне довелось побывать накануне, здесь было намного спокойнее. Посетители вольготно разгуливали по территории, сияя радостными улыбками.

Семьи. Парочки – старшеклассники с детскими лицами. Шумные компании, взрывы хохота. Подружки шли, держась за руки. Мужчины с серьезным видом рассматривали карту, согнувшись под тяжестью рюкзаков, будто собрались не в парк развлечений, а в поход. Молодые мамы толкали перед собой коляски, полные вещей, и громко окликали своих шустрых любопытных малышей, чтобы те не убегали далеко. Старики на лавочках лакомились мороженым. Люди гуляли, ели, ждали. Все это под музыку: в каждом уголке парка звучала своя мелодия, они соединялись вместе в причудливые композиции и перемежались радостными возгласами и грохотом американских горок.




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70732639?lfrom=390579938) на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


Традиционный ужин специально по случаю наступления первых месячных у девочки (рис с красными бобами).




2


В японской начальной школе шесть классов. Обычно дети учатся в ней с шести до двенадцати лет. – Здесь и далее прим. пер.




3


Робокон – персонаж японского семейного сериала, добродушный робот красного цвета на выдвижных колесах. Был очень популярен с 1970-х по 1990-е годы.




4


Пер. Л. Григорьяна.