Могучий Русский Динозавр №4 2023 г.
Могучий Русский Динозавр №4 2023 г.
Литературно-художественный журнал
В начале было Чтиво. Затем родился Русский Динозавр. Вместе они плечом к плечу стояли на защите интересов современной малой прозы, публикуя для вас лучшие рассказы современников. Журнал вырос и который год находится в свободном плавании. Перед вами все номера ежегодника: каждый год двенадцать избранных рассказов, двенадцать авторов под одной обложкой – итог двенадцати месяцев работы журнала. Держись, читатель, ибо Русский Динозавр воистину могуч!
Книга содержит нецензурную брань
Могучий Русский Динозавр № 4
Очень красиво | Олег Золотарь
Тот день я хорошо запомнил. Запомнил в самых мельчайших подробностях. И неудивительно. Ведь это был самый важный день в моей жизни. Самый важный. Вот прямо самый.
Жили мы тогда с отцом у бабули с дедулей. На постоянной основе жили, хотя и считалось, что временно. Дом низколобый и сейчас перед глазами стоит: сени, четыре комнаты, образа по углам, кусты алкоголий у крыльца.
Цветы почему-то особенно в память врезались. Тёмно-зелёные стебли, жёлтые бутоны с крупными лепестками, капельками росы. Красивые цветы. Очень красивые. За ними бабуля всё увивалась – лишь бы не засохли, лишь бы не вымерзли. Столько заботы на них перевела, что для прочей жизни и вовсе не осталось.
Строгая бабуля была. За словом в карман не лезла, в ответ церемоний не требовала. Вот и в тот самый день – всё цветы подвязывала да отца материла. Крепко материла, самыми последними словами. За жизнь его недалёкую, за то, что только хуем о перспективах думает, за то, что раньше их семья зажиточной считалась и уважением пользовалась, а нынче люди разве что головами при встрече кивают. И ведь не поймёшь, что у этих людей на уме. Но вряд ли что-то хорошее. А всё из-за отца. Из-за него. Только из-за него.
Отец на брюзжание бабули внимания не обращал, со двора собирался. В широкой шляпе, лёгких туфлях парусиновых. Улыбался, усы расчёсывал, мне подмигивал.
– Погода хороша! Сегодня все красавицы у окон будут да на крыльце! Скоро мамку тебе новую приведу! Хочешь? Хочешь новую мамку?
Я на лавке сидел, отцу не отвечал, хмурился. Знал, чем всё закончится. Временами и вправду приводил блядей, жизнь с дешёвой тушью перепутавших. На день-другой задерживались, редко дольше. Да и не каждый раз подобное отцу удавалось. Чаще один приползал, под утро, соплями по земле. Страдал день-другой чувствами неразделёнными, а после снова – на выгул.
Лишь только отец калиткой хлопнул, из виду скрылся, бабуля за кур принялась. Созвала, собрала пернатых вокруг себя, вздохнула тяжко. Ох, больны куры! Очень больны! Жрут, кудахчут, а яиц не несут!
Вот и решила бабуля аспирином их отпоить, чтобы пропотели они и поправились. Словит куру, между колен зафиксирует, одной рукой клюв приоткроет и прямо в горло испуганному пернатому существу микстуру вливает. Вливает, а сама на меня косится.
– На батьку дуешься? Ну дуйся, дуйся! Вырастешь – сам таким же будешь!
Закипели мои мысли горькими клятвами: усов таких себе не отращу, шляпы с полями не надену. Да и не отец он мне вовсе! Не отец! Какой же отец, если всегда от нас с мамой уходил? Даже когда ещё в городе жили. Встанет утром, на балкон выйдет. «Хорошо-то как! – скажет. – Погода!» А потом оденется и уйдёт. Когда вернётся – неизвестно. Но обязательно пьяный, в помаде и без денег.
Мать не перечила – смирилась к тому времени. Компот часто варила яблочный. Я не любил, но пил. Наверное, чтобы мать не расстраивать.
– Вот и ты таким будешь! Ровно таким же! – бабуля сказала, птицу очередную оздоравливая.
– Хуй тебе! Хуй угадала! – не сдержался я. – Не буду таким, как этот! Да и не отец он мне, слышишь?! Не отец!
Бабуля в ответ улыбнулась только.
– Отец, не отец… Мордами-то одинаковы! А морды с судьбой всегда переплетаются.
– На свою морду лучше посмотри!
С лавки вскочил, ведро пустое ногой подфутболил, кур испугал, в дом убежал. Долго после отдышаться не мог. Понимал, что к реке после подобных восклицаний не отпустят. И без того редко отпускали. Всё боялись, что утоплюсь. Сам слышал не раз, как за спиной моей шептались: мол, если к реке отпустить – обязательно утопится. Утопится, как пить дать! И что потом люди подумают?
Шептались, надо сказать, не просто так, не из вымысла. Я и вправду несколько раз топиться убегал. Но только давно, когда из города сюда переехали. Почему-то казалось мне, что утопиться – идея в самый раз. Но так и не утопился. Однажды в воду зашёл и понял, что не в смерти дело, а в жизни. А раз так, то и мешать их воедино смысла нет.
Но бабе объяснять подобное смысла не было. Знал, что не поверит. Кроме Бога вообще никому не верила, хотя Бог у неё какой-то очень странный получался – всё знал, всё видел, всё мог, но при этом не считал нужным вмешиваться в судьбы человеческие. Мол, как проживёте – так с вас и спрошу. Я даже интересовался у бабули: зачем верить в такого Бога? Какое ему дело до нас? И какой в таком случае с нас может быть спрос? Но ответа так и не дождался.
А дома делать нечего – тоска, полумрак, сожаления.
К деду в комнату заглянул, воды стакан старику принёс.
Без ног дедуля наш был, на кровати всё время, в тишине и одиночестве. Баба целыми днями хозяйством пернатым и цветами занималась, к деду редко заглядывала. Батька к старику и вовсе неделями не показывался – смрада старческого на дух не переносил. Я в основном и заходил.
А комнату дед самую малую в доме занимал. Две кровати в ней стояли – родные сёстры первым бронепоездам. На той, что у стенки, хлам кучами свален был: одежда, подушки, прочее – остатки той самой зажиточности, о которой бабуля всё время вздыхала. А уж на той, что у окна, сам дедуля обосновался. Лежал, днями фотоальбомы пересматривал, из рук своих серебряных выпустить боялся. Смирился с жизнью, которая одними воспоминаниями осталась. По молодости всю страну вдоль и поперёк исколесил по долгу службы. В какой стороне света ни фотографировался – везде ноги были. А домой вернулся – не стало ног! В лесхозе потерял, по травме производственной. Но инвалидом себя не считал. Как был в душе моряком, так им и остался.
– Дед, а баба меня со двора не пускает! – пожаловался я.
– И правильно делает! – дед ответил. – Зазеваешься – под машину попадёшь, без ног останешься. Или в реку, чего доброго, свалишься! А утопшему и от ног толку нет.
– Так я к реке и не думал, – соврал я. – В фотоателье сходить хотел.
– В фотоателье? – удивился дедуля.
– Ну да. У тебя целые альбомы фотографий, а у меня ни одной! Обидно.
Дед задумался на минуту, в окно приоткрытое, через занавеску, бабе крикнул:
– Галя! Галя! Малого со двора пусти!
– Это ещё зачем? – баба отозвалась.
– В ателье пусть сходит, сфотографируется, пока ноги есть!
– Ещё чего выдумал! Дома пусть сидит!
Я к деду на кровать присел, одеяло ему поправил, вздохнул горестно.
– Вот так, – голосом печальным произнёс. – Вроде и ног полно, а идти этими ногами некуда!
Улыбнулся дедуля ласково, рукой по шевелюре моей провёл.
– Слышь, ты сопли вытри! Моряки не плачут! Давай прямо через окно, в сад! Там – через забор. Я тебе разрешаю. Чуть что, скажу – отпустил!
– Ох и вкатит тебе бабуля за разрешения подобные!
– И что она мне сделает? – засмеялся дед. – Ноги, что ли, оторвёт? Только это, к реке – ни шагу!
– Ясное дело! – подмигнул я дедуле, на подоконник взбираясь.
Ясное дело, к реке сразу и направился.
А река Явь прямо через наш посёлок протекала. Большая, красивая, неухоженная. Коварной считалась в русле своём – тонули в ней многие. Но я всегда понимал, что реку в этом глупо упрекать. Люди любят на душу бессмертную полагаться, а чаще на смертное тело следовало бы. Ну а река – она течёт себе и течёт. Её дело именно в этом течении, а не в судьбах людских.
Вот и любил я течение это наблюдать, каждую возможность использовал. Даже место секретное у меня для этих наблюдений со временем нашлось: с моста по тропинке налево, через кусты, мимо развалин бывшего сырного комбината, к садам Юрьевским.
Ивы там красивые, осока, берег хороший. Явь наискось видно, прямо как на ладони. Тихо, хоть и посреди посёлка. Сядешь на берегу – и даже не верится, что вокруг избы, судьбы, самогон, почтальон тётя Люба на велосипеде, два дома сгоревших, четверг на календаре, клуб в аварийном состоянии, автобаза, цистерны, два кладбища, старое и новое, но мамы ни на одном нет, потому что в городе похоронили.
А на Явь глянешь – сразу спокойнее становится. Как будто лет двадцать поверх своего возраста прожил, и всё, что случилось в жизни плохого, произошло когда-то давным-давно. Так давно, что и сожалеть об этом глупо и незачем.
Вот туда и направился.
Одно смутило – фигуру заметил. Как раз на моём месте сидела.
Девица. Юная совсем. Платье простое, в клеточку.
Присмотрелся внимательнее – глазам не поверил. Варя из седьмого «Б». Та самая… Пару раз в школе взглядами встречались – оторваться от глаз её не мог. В них – та же Явь, но такая, в которой захлебнуться не страшно, потому что только с этого настоящая жизнь и начинается.
А вот ближе познакомиться с Варей у меня не получалось. В школе она редко появлялась на правах ребёнка из семьи неблагополучной. Пропадала часто, с милицией её искали. Каждый раз находили, но где-нибудь не в посёлке нашем. Говорили, что садилась Варя на электричку и ехала, куда рельсы ведут. Возвращали потом её, головами кивали, родителям на вид ставили. Но Калугиных вся округа и без того знала. Им что на вид ни поставь – всё выпьют.
А сама Варя – красивая, скромная, грустная. Веснушки, как Млечный Путь. Целая вселенная.
Откашлялся я громче, чтобы обозначить своё присутствие и Варю не испугать. Она оглянулась, щёки ладонями вытерла. Видно, что плакала недавно, но вряд ли топиться пришла. Иначе уж утопилась бы давно.
– Ой! – сказала. – А как это ты сюда забрёл? Тут ведь обычно человека не встретишь!
– Почему это? Я здесь часто бываю.
– И чего?
– А просто так. Место моё здесь секретное.
– Секретное?
– Ну да. Когда заебёт всё на свете, сюда прихожу отдыхать душой и мыслями.
Неловко, конечно, в нежностях таких признаваться. Не по годам сантименты. Но и врать Варе не хотелось. Почему-то совсем не хотелось.
– Вот и я из дому убежала, – вздохнула Варя.
– А чего убежала? – поинтересовался я.
– Мать с батькой опять напились, лица друг другу разбивают, кричат. Как и всегда. А я боюсь.
– А чего боишься?
– Так ведь орут…
Беспомощно сказала, совсем как девочка маленькая. Успокоить мне Варю захотелось.
– Ну орут и орут. Они и дальше пить будут, буянить. Выбелятся со временем, отменятся. Умрут потом. Они уже и сейчас почти умерли. Просто сами этого пока не осознали. А мёртвых жалеть надо. Бояться-то их чего?
– А я всё равно боюсь.
– Ну, тогда терпи, Варя. Если очень долго терпеть, со временем похуй станет!
– А ты откуда знаешь? – недоверчиво на меня глянула.
– Ну а как не знать? У самого батька по бабам шатается. Они его, дурака, для виду расцелуют, напоят, деньги заберут, а самого под забором или в канаве бросят. Мать своими похождениями со света изжил. Тут уж выбора не остаётся: или в Явь, или похуй.
Задумалась Варя.
– Не хочется. По-другому хочется, – тихо сказала.
– А как это – по-другому?
– Ну, чтобы и не в Явь, и не похуй.
– Вроде любви, что ли? – догадался я.
– Ну да.
Помолчали потом. Долго помолчали. После слов о любви всегда почему-то молчать хочется.
А потом снова разговаривали. Много разговаривали, до самого вечера.
Я Варе рассказал, что мы раньше в городе, в общежитии жили. Но папа маму вроде бы вообще никогда не любил и женился на ней только потому, что я родился. А у мамы родных не было, и бабуля маму поэтому терпеть не могла, ведь семья бабули всегда считалась зажиточной и уважаемой. Ещё вспомнил, как однажды в детстве по неосторожности папе на брюки тарелку горячего борща опрокинул. Он потом долго скакал по комнате и кричал маме: «Зачем ты его родила? Зачем ты его родила?»
Варя рассказала, что живут они здесь давно, сколько она себя помнит. Хотя в молодости отец всё по заработкам мотался, денег много заработать планировал, чтобы в столицу переехать и жить не хуже, чем другие люди. Но у него не получилось, потому что работать тяжело он, на самом деле, очень не любил, а вот водку пить ему всегда хорошо удавалось. А мама очень хорошей была, но только раньше. Намного раньше – ещё когда сама Варя совсем маленькой была. Такой маленькой, что даже ноги колесом. Вот именно тогда какой-то дядя Георгий предлагал маме всё бросить и с ним уехать. Куда-то далеко уехать. Так далеко, что самолётом лететь и потом ещё несколько дней добираться. И Варю с собой забрать хотел. Но мать в самый последний момент почему-то передумала. Вроде как честь свою терять не захотела, потому что люди языками чесать начнут и мало ли что ещё. Дядя Георгий долго ждал, надеялся, что мама передумает. Но мама не передумала. Поэтому дядя Георгий в конце концов уехал, а мама сразу после этого запила. Потому что ошиблась, наверное, и надо было с дядей Георгием уезжать. Вот так и получилось: когда папа пьёт и денег не зарабатывает, а мама пьёт и о своей ошибке всё время думает – тогда плохо в семье. Тогда громко и мордобой. А сама Варя много раз сюда приходила топиться, но не утопилась, потому что захлёбываться очень страшно и жить почему-то всё равно хочется. Но только не здесь, а где-нибудь там. Поэтому и садилась иногда Варя на электричку, ехала в любую сторону, лишь бы убежать, скрыться, вырваться. Но потом понимала, что ни на шаг не уехала, а осталось там, где была. Навсегда осталась.
– Это потому, что убегаешь ты неправильно, – честно сказал я Варе.
– Как это – неправильно?
– Ты в направлениях убегаешь. А в направлениях везде всё одинаково. Убежать только в будущее можно.
– В будущее? – удивилась Варя.
– Конечно. На то оно и будущее. В нём у каждого шанс есть. Главное – не просрать его, шанс этот.
Снова задумалась Варя, на Явь взгляд перевела.
– А что там, в этом будущем? То же самое, что и в направлениях. Только ещё и одной.
– Так в будущее поодиночке соваться нечего. Только с кем-нибудь.
– А с кем же?
– Ну, не знаю. С кем-нибудь, кому тоже в будущее охота.
– Вроде тебя, что ли? – улыбнулась Варя.
Но улыбнулась хорошо, без насмешки. Щёки мои напрасно вспыхнули.
– Ну это я так, к слову, – попытался оправдаться я. Но оправданий не потребовалось.
– А я бы и с тобой не против, только если в этом будущем всё хорошо будет. Даром ли здесь, в нашем месте, встретились? Одинаково на Явь смотрим.
За руку я в этот момент Варю взял. Не так, чтобы уж прямо с намёком, а так, чтобы действительно вместе получилось. И оно начало получаться. Руку Варя не убрала.
– А когда это будущее, по-твоему, начнётся? – поинтересовалась.
– Скоро, Варя, скоро уже. Школу окончим. Сами за себя решать станем. С этого будущее и начинается. Главное – не бояться его.
– И что мы сразу в будущем делать будем? В город уедем?
– Обязательно. Квартирку там найдём, работу. И не так, чтобы для заработков и ради столиц, а просто для себя, для каждого следующего дня. По хозяйству я, конечно, не особо хваток. Даже плинтус не знаю, как правильно прибивать, если ремонт вдруг делать придётся. А в будущем ремонты всегда случаются. Но я буду стараться, обязательно что-нибудь придумаю. Вот увидишь!
– И у нас всё будет хорошо?
– Конечно. Главное, чтобы вместе. Будущее только на этом и основывается.
Поднялись мы в этот момент с земли. Вечерело. Я Варе свитер свой на плечи накинул, чтобы теплее ей было. Она на меня взглянула с благодарностью. Так что и мне теплее стало. Долго стояли потом в тишине, смотрели, как камыш нежно колышется, как вода берег целует, как небо плотнее к земле прижимается.
– А я пить не буду. Обязательно не буду. Ради нашего будущего, – вдруг прошептала Варя.
– А я на сторону ходить не стану. Вот прямо ни разу. Ни единого!
– Смотри! Если пойдёшь – яйца оторву! – тихо сказала Варя и сильнее сжала мою руку.
А потом мы снова смотрели на Явь.
Садилось солнце, отражалось в воде.
Было очень красиво.
2022
Мать | Тумен Монгуш
Посвящается Нурзат
Моя мать умерла год назад, и весь этот год, каждый день, я думал, как выглядит её тело. Там уже кости? Или же есть что-то, что напоминает старую кожу, туго обтягивающую череп, грудную клетку и всё остальное тело? Я бы мог обратиться к медицинским книгам или же к интернету, чтобы узнать, как разлагается живая плоть, но даже сама мысль об этом вызывала во мне отвращение к себе, стыд за то, что после её смерти, после её жизни, в которой я принимал участие с самого рождения, меня волнует лишь её состояние в гробу, под землёй, тем более зимой. Я пытаюсь вспомнить что-то другое о ней, но тогда всё, что мне приходит в голову, – это похороны. Она лежала в шестиугольной вытянутой коробке с лакированными стенками, руки скрещены на груди, а на лице не осталось ни одной сокращённой мышцы, которая бы говорила о её последней эмоции, о мыслях перед смертью – ничего, только маска, надетая рукой небытия. При этом меня и не волновало, что ни одного воспоминания мне не приходило в голову, волновал лишь гроб, лежащий в земле, и все биологические и химические особенности человеческого тела после смерти, и не волновало, что однажды и я окажусь там. Не думаю, что это нечто, что стоит познавать. С детства нас учат познавать только самое прекрасное: нас водят в парки, делают подарки на Новый год или дни рождения, радуются каждой нашей пятёрке в школе, но никогда не показывают то, с чем придётся столкнуться каждому. Нас учат, что жизнь надо любить и любить надо людей, и везде искать любовь. Но как найти любовь в мёртвом теле, в одиночестве?
Воспоминания о ней ко мне приходили постепенно, что заставляло меня чувствовать вину, словно я сам приложил руку к её смерти, к её старению, к её болезни, словно я ступил на тропу, ведущую меня к причине этой смерти, и причиной этого являлся я. Первое воспоминание было связано с зимним утром, когда я проснулся в холодной комнате и не хотел выбираться из-под одеяла, как это бывало в детстве перед детским садом; тогда мать сажала меня на колени и прижимала к себе так сильно, что пропадал холод и я чувствовал запахи её одежды и волос. Не нужно было гладить по голове, спине, говорить ласковые слова: достаточно только обнимать меня – и тогда я пойму, что она любит меня. Когда это воспоминание всплыло передо мной, я удивился, как удивляется человек, впервые увидевший закат. Наверное, я просто не понимал, что нужно чувствовать в такие моменты. Нужно ли заплакать? Найти в себе тоску?
К тому моменту я работал в небольшом кафе поваром и познакомился с женщиной по имени Нурзат. Она работала там уже семь лет. Она была доброй. Она встречала меня с улыбкой, ведь каждый из нас напоминал себе, что в этом мире всегда есть тот, кто поймёт наши тоску и страдания. Каждый вечер после работы за ней приходила её дочь, ученица одиннадцатого класса, и каждый раз в момент их встречи я желал увидеть улыбку на лице Нурзат – улыбку, с которой начинается её настоящая жизнь, её истинное «я», которое будет воплощаться и в дочери. И почему дочь приходила к ней каждый вечер? Потому что любила. Для меня это высшее проявление любви: матери не приходилось ехать в автобусе в одиночку, как это бывало со многими женщинами, которых я встречал по дороге домой; они смотрели в окно, где уже темно, холодно и одиноко. О чём они думали в тот момент? Наверное, ни о чём. Потому что об одиночестве не думают. Им живут. А вот Нурзат слушала, как прошёл день её дочери в школе, и то улыбалась, то расстраивалась, то рассказывала, какие посетители приходили в кафе; глаза Нурзат становились шире, когда её наполняли эмоции, а порой грустили, когда она не могла понять, как могут люди быть такими несчастными. А что потом? Они приедут домой, снимут верхнюю одежду, вместе приготовят ужин, а затем лягут спать. Да, вот это жизнь. Вот это любовь.
Моя мать никогда не готовила мне ужина. Она работала ночами, только утром мне делала завтрак, отвозила в школу, а по возвращении занималась тем, чего я никогда не замечал: мыла полы, ванную, туалет, посуду, стирала руками одежду, чистила мою обувь, гладила школьную форму, покупала продукты и несла огромные мешки на четвёртый этаж, затем ложилась спать, просыпалась и уходила на работу, когда я возвращался в уголок земли, готовый для жизни. И при этом я никогда не чувствовал себя одиноко: всё вокруг меня напоминало мне о её любви.
Мы жили в двухкомнатной квартире, я спал в одной комнате, а мать – в гостиной, где я каждый вечер ей готовил постель, то есть расстилал диван, стелил простыню, укрывал одеялом, при этом распахнув его в воздухе и нежно уложив, как лёгкую скатерть на стол, надеясь, что она когда-нибудь увидит, как искусно я это делаю; и часто представлял, как она ложится, положив руки под подушку, укрывшись одеялом до самой головы, закрывает глаза и засыпает в тишине комнаты. Однажды я вернулся из школы раньше, чем она ушла на работу, вошёл в гостиную очень тихо, зная, что она ещё спит; и вот она лежит, мир замер, свет вечернего солнца застыл на стене, и лишь ветви деревьев качаются за окном. В такие моменты я чувствовал, что о ком-то забочусь, что чья-то жизнь зависит и от моего существования. Я её любил.
Только тогда я стал понимать всю странность и нерациональность природы воспоминаний. Воспоминания – совершенно другая жизнь, никогда не знаешь, что попадётся тебе в следующий раз: то, что заставит тебя улыбнуться или заплакать. И прошлое каскадом обрушивалось на меня, и я не знал, что с ним делать, и не понимал, зачем оно вообще приходит в мою жизнь. Описать эти воспоминания в дневнике? Рассказать кому-то? А что дальше? В животном мире память используется для выслеживания жертвы, для возвращения в стаю, для обучения охоте, но какой смысл держать в голове воспоминания, которые приносят одну лишь боль, смотреть на полное радости или печали время, которое уже никогда не вернуть? И я пытался найти в них путь к истинной сущности моей матери, найти место её реального объективного существования в мире, где её уже, по сути, нет.
Вспомнил… Она ведь тоже потеряла свою мать. Мне тогда было двенадцать лет. Бабушку я не особо помню – приезжал к ней крайне редко из-за матери, которая и сама-то особо не поддерживала с ней связи, и их нить, обычно протягивающаяся между матерью и дочерью, была готова вот-вот оборваться, как мне казалось. Но когда бабушка умерла – а я сидел в это время в своей комнате, – по всему дому раздался пронзительный крик матери, словно кто-то ударил её ножом. А затем… снова похороны. Мать не плакала. И только сейчас я задаюсь вопросом: почему? Потому ли, что всё-таки взяло верх её безразличие к судьбе, и прошлому, и будущему, которое могло быть у них обеих, или же она смирилась с тем, что рано или поздно мы остаёмся одни?
В каждый день рождения бабушки, в октябре, когда листья уже опадают на сырую землю, и жёлтые, красные деревья становятся как никогда близко к вечернему пламени солнца, и эта гамма бликами танцует перед глазами, мать посещала кладбище, где была похоронена бабушка, убирала листья, протирала её памятник и клала гвоздики, затем вставала перед мрамором, на котором выгравировано лицо её матери, и молчала. И вновь… воспоминания. Я называл этот день днём молчания. В этот день мать ничего не говорила мне. Я никогда не понимал, зачем она берёт меня с собой, тем более что мне было больно находиться в этот день рядом с ней, я чувствовал себя ненужным, я даже ревновал мать к бабушке, что её любовь к умершему человеку настолько сильнее любви ко мне, что она предпочтёт сделать вид, будто меня не существует. Не скажу, что теперь я понимаю свою мать. Думаю, я никогда не смогу её понять. Но я представляю, что матери было ужасно одиноко в этот день, что ей было страшно в одиночку вновь увидеть лицо своей матери на памятнике, что если бы она пришла туда без меня, то вообразила бы себе, что она никому не нужна, что её никто не любит и не полюбит так, как любила её бабушка; и тогда у меня ком становится в горле. И я начинаю понимать, почему она всегда молчала в тот день: если бы я или она сказали бы хоть слово, то она бы разразилась слезами. Её слёзы, наряду с её беспомощным криком, – самое страшное, что я когда-либо видел и слышал в своей жизни. Она плакала и кричала, когда её избивал отец, и ей приходилось со слезами вести меня в детский сад. В детский сад ведь идут не думать о жизни, так? Туда идут удовлетворять детское любопытство, набираться знаний о счастье и радости, но путь мой в это царство грёз лежит через тернии страданий, слёз и криков. Слёзы матери – это доказательство того, что нас никогда не ожидает то, чего мы ждём. Жизнь подаёт нам то… ну, то, что подаёт, и либо ты принимаешь, либо заканчиваешь жизнь самоубийством. Я выбрал первое только потому, что мне было интересно, какое воспоминание готово выступить передо мной следующим.
Квартира нам досталась после смерти бабушки, и, насколько я помню, за двадцать лет там ничего не поменялось, и до сих пор остаётся прежним, каким было в детстве, отрочестве и юности не только моих, но и моей матери; и квартира эта не хранила в себе ни толики жизни, которая когда-то господствовала в нашей стране, словно она была отделена от пространства и затеряна во времени. В особенности во времени, когда была жива моя мать. Что из всего этого принадлежало ей? Что из всей этой квартиры она любила, никому не рассказывая об этом? Где она хранила секреты? Но у неё не было никаких секретов, было только то, о чём не хватало сил рассказать, о чём больно было вспоминать и думать; она только хранила в себе всё и надеялась, что это гадкое, тёмное и мрачное останется в глубине её души и никогда оттуда не выберется, чтобы испортить ей жизнь, которую она пыталась наладить. И у неё получалось налаживать нашу жизнь, только не хватило времени.
Среди старых фотографий я нашёл видеозаписи, которые мама иногда снимала, когда я был маленьким. На них она была ещё молода, а самое главное, счастлива. На них она всегда улыбалась и любила.
«Так. Сегодня шестое июня. Мы купили видеокамеру. И… мы поехали на пляж. У моего сына день рождения, мы приехали к озеру. Мы здесь часто бываем летом. Вот он там стоит. Ванечка! Помаши рукой на камеру! Только не плавай далеко, хорошо?»
«Сегодня ясная такая погода. Вода тёплая. И народу так много. Но всё равно хороший день. Сейчас мы поедем в пиццерию. Почему бы и нет, в его день рождения-то».
«Вот. Я буду снимать всё, что с нами произойдёт сегодня. Просто мне не хочется забывать этот день. Я его так ждала».
«Иди ко мне, давай снимем себя. Садись. Меня зовут Мария, и мне двадцать семь лет. А это мой сын, Ваня, и ему… сколько тебе, ну-ка скажи. Правильно, пять лет. Ты моя умничка».
«Мы только что приехали в пиццерию, и я сказала ему сходить помыть руки, а сама дала официантке тортик. Они там зажгут свечки, всё такое, вынесут. Надеюсь, ему понравится. Так, надо кассету проверить, а то ещё закончится, когда не надо».
«Вот мы взяли очень большую пиццу. Тут всякие овощи, колбаски, ещё сыр такой вязкий, да? Как тебе, нравится? Вообще вкусная, да? Может ещё возьмём? Не хочешь? Объелся? Иди ко мне, мой мальчик! Дай я тебя поцелую! Ты мой хорошенький!»
«Ой, смотри, нам что-то несут! Смотри-смотри! Тортик, смотри! Ура, тортик! С днём рождения! С днём рождения! С днём рождения! Давай, задувай свечки! Ещё-ещё немного. Ну давай тогда со второго раза, ничего страшного. Ура-а-а! С днём рождения тебя, моё солнышко!»
«Итак, сегодня шестое июня, у моего сына день рождения, и… и я тебя очень люблю. Да? Ты же знаешь, что я тебя люблю? Я тебя так сильно люблю. А маму ты любишь? Сильно любишь? Даже сильнее, чем я тебя? Дай я тебя поцелую. Я так сильно тебя люблю».
«Смотрите, он уснул, прямо в автобусе. Вечер уже всё-таки. Устал, наверное. Он такой красивый у меня. А за окном огни красивые. Жаль, что он их не видит. И… если ты увидишь эту запись спустя долгое время, я хочу, чтобы ты знал, как я тебя люблю. И я так счастлива, что встретила тебя. Я думаю, что если бы я не любила тебя, то никогда бы не родилась. И я счастлива, что сейчас ты рядом со мной. И я думаю, что ты всегда будешь рядом со мной. И я буду с тобой, ведь я… люблю тебя. Я тебя очень люблю, и мне так страшно, что мне придётся расстаться с этой жизнью, с тобой».
«Вот мы и дома. Он еле дошёл. Я думала, что смогу дотащить его, но он уже слишком тяжёлый. Я уже не могу даже, как раньше утром, посадить на колени и обнять его. Мне всегда так нравилось это делать».
«Я только что посмотрела всё, что сняла за день, и мне стало так грустно. Я, видимо, была так заворожена этим днём, что всё забыла, и только вспомнила через записи; и грустно, что даже такие счастливые воспоминания однажды забудутся. Но я всегда буду любить своего сына, и я думаю, это намного важнее воспоминаний».
«Вот он спит. Ещё маленький он всё-таки. Ну-ка, ложись вот так, удобнее будет. Спокойной ночи, мой хороший».
«Я так много всего вспомнила. Как он только начал ползать, ходить. Прямо, знаете, будто я видела всю жизнь, как вообще она зарождается. Ой, не знаю, сложно всё это. Наверное, я тоже сильно устала, ха-ха. Что ж, я думаю, на этом всё. Это был прекрасный день. И я думаю, таких дней будет ещё много. И надеюсь, я смогу их заснять или хотя бы запомнить. Боже, не могу, слёзы наворачиваются. Если ты однажды это увидишь, я хочу, чтобы ты знал, как люблю тебя. Я так хочу увидеть тебя взрослым. Ну всё, пока-пока. Всех люблю. Всем спокойной ночи. Чмок».
В них она пыталась отразить и сохранить свою жизнь, но раз уж она перестала снимать, то скорее всего, что-то пошло не так; возможно, она поняла, что… возможно, она поняла… Простите, я сбился с мысли. Возможно, она поняла, что одних только кадров, фотографий и записей на бумаге недостаточно, чтобы оставить в этом мире часть себя. Всё материальное однажды исчезнет. И мы однажды исчезнем. И никто не узнает, кем мы были на самом деле. А может быть, и неважно, кто мы такие? По крайней мере, для людей, которые любят нас.
Мама, где же ты?..
– Ну что, идём? – спросила меня Нурзат.
Моя смена закончилась одновременно с её, и Нурзат предложила мне прогуляться с ней и её дочерью в ближайшем парке. Это было их ежегодной традицией – встречать осень со всей её желтеющей листвой и ласковым ветром в тихом парке, идти по дорожке, которая, как кажется, никогда не закончится; и вот я стал участником их прогулки. Мы дошли до самой гущи парка, где казалось, что уже находишься в глубине леса; сели на деревянные скамейки со столиком, Нурзат налила в стаканы горячего чаю, угостила меня, и тогда наступила тишина. Да, точно, как в те дни. И я так же боялся что-то сказать.
Подул ветер, и тогда во мне уже не просыпались забытые воспоминания, а в меня начала просачиваться жизнь, которая вот уже миллионы лет не прекращается, жизнь, приведшая меня в этот парк, та жизнь, что приводила мою мать к могиле бабушки, и жизни каждого, кто мне был дорог, стали так материальны и ясны передо мной, что уже ни одно воспоминание не имело никакого смысла. Воспоминание – это письма, которые никогда не дойдут до адресата, и в этом нет трагедии, потому что достаточно того, что нечто побудило тебя написать эти письма. Я не стал думать, что переживала Нурзат, когда она потеряла свою мать, не стал думать, что будет переживать её дочь после её смерти: я отчётливо видел, как само присутствие Нурзат в жизни дочери отражается и растёт в душе девочки. Нет ни прошлого, ни будущего: есть я.
Мы говорили, мы смеялись, мы жили. Затем настало время прощаться, я смотрел, как они становятся всё дальше и дальше от меня. Но я чувствовал их присутствие в своей душе, чувствовал, что во мне есть что-то, что составляет меня. И этого достаточно. Идти вперёд, даже если путь ведёт в никуда.
Мне путь укажите… | Дарья Сомова
1
В старших классах, в последний год своего обучения, я переехал с семьёй в другой город, сменил школу. Вырвали из моей жизни и поселили в чужую. Это был весьма напряжённый опыт, всё случилось в середине года. Самый обычный город, о котором никто никогда не вспоминает, пока по новостям не упоминают какое-то событие из жизни местных вроде потопов или оползней… Когда мы ехали по автостраде, я наблюдал за пейзажем, который не менялся часами. Лишь дождливое небо, затянутое тонкими прозрачными облаками, будто серой ватой, и чёрные острые электрические вышки, из земли торчащие, как копья.
Дорога, похожая на сон, уносила меня в новый мир, стирая моё прошлое. Бросил друзей, покинул родной дом, исчез из школы. Переезд – это такая странная вещь… Как будто ты заново рождаешься, примеряешь новую маску, обставляешь чуждую совсем комнату, дышишь неизвестным воздухом; меня никак не покидала мысль о том, что я занимаю чьё-то место и прошлый владелец такой жизни забыт.
Я совсем не понимал, что принесёт мне моё будущее, мой путь как будто бы менял направление от каждого порыва ветра. Эта двойственность жизни, её темп… пугали меня. Я не понимал, почему люди покидают своё место рождения, движутся вслепую и со связанными руками. Неужели можно покинуть место, где зародились свои тепло и любовь?
Сидя на заднем сиденье в машине, я достал из рюкзака коричневый блокнот в кожаном переплёте, который нашёл среди вещей своего деда, и он мне его подарил с улыбкой. Так и вырвал несколько исписанных листов, вложил мне в руку и сказал: «Даже к пути нужно прийти». Я записал эту фразу на форзац моего нового блокнота, ещё полностью не понимая всю глубину этого выражения, но зная интуитивно, что дедушка мудр.
2
У себя в голове я называл её красивым словом «пенинсула».
Новая школа оказалась самой обычной, с такими же подростками: все так же болтали в коридорах, перебрасывались записками на уроках, списывали тесты у соседа. Учителя тоже не выбивались из общей картины: были добрые, были не очень, помоложе и совсем древние.
Я немного всё же адаптировался, но как таковых друзей не нажил. Часто читал на переменах, отвечал на уроках, задавал вопросы одноклассникам, если требовалось. Меня обычно воспринимали и привыкли моментально, как будто я всегда был частичкой коллектива.
Это был обычный четверг. В расписании математика, литература, русский, география, история и английский. Математика – первый урок, на котором меня, слава Богу, не спрашивают на правах новенького, свежего в знаниях программы. Я высиживаю его в полном напряжении, потому что технарь из меня никакой.
Время литературы, русского, однако выпадает целых два окна: учительница сломала ногу – вот уж поцелуй фортуны! Так бывает: случается у человека несчастье, а три дюжины глупых подростков остаются в выигрыше, довольствуются его отсутствием. Не знаю, насколько жизнь может быть справедливой, а я – гуманным, если радуюсь таким происшествиям.
А я… если честно, слова родителей «вливайся в коллектив» звучат как нечто сомнительное, и мне это всё не нужно. Не думаю, что смогу внести свою лепту в уже образовавшиеся компании. Я никогда не являлся частичкой в отлаженном механизме маленького общества – школьных коллективах или типа того. Все отлично справлялись, и свою помощь в виде присутствия я никому предложить не мог.
Поэтому вместо того, чтобы сидеть в душном классе, где все болтали, сидели группками, я, лишний, выбрал пойти в школьный двор. Прихватив свои вещи, вышел из класса, стараясь выскользнуть, не привлекая внимания. Четыре лестничных пролёта, турникет – и вот уже ноябрьское промозглое утро встречает тишиной.
Мир хорош, когда молчит.
Клумбы с голыми розовыми кустами. Земля засушена, притоптана и в трещинах. Природа, всё органическое с приходом осени сжалось всем естеством, застыло, стараясь спрятать своё сокровище – жизнь.
Я сел на скамейку под высоким каштаном, который был наполовину в рыжих сухих листьях, наполовину гол, и, решив дать отдых мозгам, погрузился в чтение. В руках были «Танатонавты» Бернара Вербера.
Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я ощутил рядом с собой тепло от постороннего человека. Кто-то плюхнулся рядом со мной на холодную скамейку.
Я вздрогнул, повернув голову.
Девушка. Я бы даже окрестил её девочкой – она была ниже меня на голову, вся такая маленькая. Наверняка младше меня года на три. У неё были тёмные распущенные волосы. На меня устремились светло-зелёные, красивой формы глаза такой прозрачности, будто их радужки были из тончайшего бутылочного стекла.
Она сидела ко мне вплотную и откровенно пялилась.
– Что читаешь? – она нарушила тишину первой, так как я оставался нем.
– Это Вербер, – я закрыл книгу и показал ей обложку. – Книга про людей, изучающих…
– Смерть, я знаю, – она мельком взглянула на обложку, и та её не заинтересовала. – Читала в пятом классе.
– В двенадцать лет? – я проронил скептический смешок, однако она выглядела слишком серьёзной, чтобы привирать.
– Да, – бросила она невозмутимо, копаясь в сумке. Ветер ворошил её волосы, оголяя тонкие и розовые от холода уши.
– «Танатонавты» на любителя, – сказал я осторожно.
– Ага. Поначалу не по себе, – хмыкнула она, завязывая непослушные волосы в хвост. – Помню, читала по ночам философскую книгу про смерть и считала себя такой взрослой и серьёзной…
Она поправила подол своей юбки. На безымянном пальце у неё было серебряное кольцо с бирюзовым камнем.
– Но действительно серьёзные и взрослые люди спят по ночам, – мягко усмехнулась она, потом последовала незначительная пауза, она молчала, разглядывая меня.
– Из какого ты класса? – спросил я. Мы всё так же сидели вплотную.
– Из твоего.
– Ты выглядишь младше… Извини, я ещё никого не знаю, не заметил.
– Да, я знаю… Мне часто дают меньший возраст – это всё генетика, – она улыбнулась и склонила голову набок. – Мама говорит, позже состарюсь.
Я не мог шевельнуться – боялся нарушить ореол её существования, как будто вокруг неё была неощутимая дымка, и смотрел, смотрел на неё не отрываясь.
– Ты выбрал не лучшее место, чтобы убить время.
– Что? Почему?
– Мы напротив окна директора.
Так мы и оказались у неё дома.
Она сказала, что это недалеко, время у нас было – на тот момент полтора урока. Я почему-то согласился, хотя перспектива прогулять уроки меня не радовала. Но любые её действия казались верными… Меня пугало, как сильно она меня влечёт.
– …Также советую тебе «Бойцовский клуб» Чака Паланика, – она стояла на коленках перед полностью заставленным книжным стеллажом, пытаясь выискать необходимое на нижней полке. – Но это похлеще Вербера. Так же своеобразно, но намного динамичней, как по мне. Не так жидко.
Она посадила меня к себе на кровать (за неимением другого места: её стул был завален одеждой) и сама складывала стопку книг рядом, попивая кофе, который мы сделали вместе на кухне. Я оглядывался по сторонам, стараясь подметить какие-то мелочи, которые могли бы мне помочь судить о ней как о человеке.
В её комнате было очень светло и просторно; свет, льющийся сквозь занавески, казался холодно-белым, как будто ангел заглянул к ней в комнату. При этом повсюду валялись какие-то листочки, исписанные мелким почерком с двух сторон, одежда лежала горой и в кресле, и на стуле. Стол был заставлен несколькими кружками, как и у меня в комнате, их всегда лень относить. И книги… книги – везде они были, куда бы ни падал мой взгляд. Они поглощали её жизнь, выходя за рамки книжного стеллажа. Весь этот бардак был как будто бы искренним и честным, отчего мне становилось тепло, пока сидел здесь, в её комнате. Мама часто попрекала меня за такое, и я усмехнулся, отметив, как мы похожи с моей новой знакомой в неидеальности.
– У тебя много растений, – сказал я, глядя на подоконник.
– Ну да, – она проследила за моим взглядом. – В прошлом году я всё лето ни с кем не общалась и глушила в себе одиночество, посвятив всё своё время и мысли технологии бонсай, фикусам и монстерам.
Она молча оглянулась и прищурилась. Стоя на корточках, она разглядывала бордовую книгу у себя в руках, всем своим видом давая понять, что я могу говорить, – она слушает.
– Почему ты вдруг столкнулась с одиночеством? Мы же сейчас легко общаемся… Ты кажешься экстравертом.
– Ну, это долго рассказывать, если честно. Просто другое общение не даст мне столько, сколько я пойму, будучи одной.
Она встала и начала массировать колени.
– Когда-то, когда я была ещё совсем слабой духовно, я цеплялась за людей, как будто они были единственным моим спасением. Спасением от мыслей, наверное, от разговора с собой, когда начинаешь понимать что-то. Но понимание и пугает. Я позволяла себе не задумываться ни о чём, оставаться на плаву, не ныряя в тяжёлые думы. Просто веселилась. Но это не выход, это от проблем бегство.
Она легла на кровать на живот, согнула ноги в коленях и начала болтать ими взад-вперёд, отпивая свой кофе.
– Счастье от безумья, горе от ума? – спросил я, глядя на неё так близко.
– Именно. Нельзя не думать в жизни. Иначе растеряешь честь и холодный разум.
Она опустила взгляд, задумавшись, касаясь губ кончиками пальцев. Я сидел, глядя в полупустую кружку.
– Однако мир состоит из крайностей. Я впала в болезненное одиночество… Когда придумываешь себе комплексы, страхи и проблемы от скуки, – она села, обхватив свои колени, глядя перед собой, голос был так тих и спокоен.
– Вроде ментальной тюрьмы… – слова давались мне с трудом, я хотел было взглянуть на неё, но боялся повстречать глубину её глаз. Я отвернулся и сфокусировался на кирпичном сером доме в окне. – Когда собственные мысли доводят до безумия. В окружающем мире всё в норме, но твои мысли множат хаос и разруху. Так и сходят с ума.
– Типа такого, но я не могла иначе… Выбрать пустую жизнь с подростковыми гулянками и слухами? Я искала друзей раньше среди ровесников, пыталась им понравиться, но это бессмысленно. Мой круг должен быть замкнут и приносить в мою жизнь только весомое. Мне мало той жизни, которая у меня была раньше… Понимаешь?
И я понимал.
В тот день мы всё-таки опоздали на половину урока географии, за это учитель пригрозил объяснительными. Однако он выглядел весьма добрым, был чуть сгорбившимся, и школьники говорили о нём только хорошее. Глядя на его густые седые усы и морщины-лучики вокруг глаз, какие бывают у часто улыбающихся людей, я понимал, что эти угрозы лишь для порядка.
– Пенинсула – это полуостров, – с хитрой улыбкой продолжил он урок, как будто думал, что мы процеловались с ней добрых полтора часа вместо занятий.
Я бы подумал о нас так же. Но слово, им произнесённое, закрепилось в моём сознании цепким якорем. Пенинсула… Красиво, звучно, изящно… Я никогда не слышал его раньше, и мой мозг как будто вопил: «Вот она, разгадка всей жизни!»
Пенинсула.
Я познакомился сегодня с Пенинсулой.
Отныне в голове я зову её Пенинсулой, игнорируя её настоящее имя. Как будто данное ей с рождения имя – это для всеобщего пользования, а Пенинсула – это моё отношение к ней, особая связь.
Как будто для них она одна, а для меня – другая.
3
Это обычный четверг. Шестое февраля.
Я её не видел. Она не появлялась в школе, трубку не брала, сама не давала никакой наводки. Если так прикинуть… через пару дней будет месяц. Не хочется говорить, что мне без неё пусто или я скучаю; только вот периодически ловлю себя на мысли, к которой приводила она меня. Пенинсула раскладывала свой характер на составляющие: на себя прошлую, которая была слабой и несовершенной, и на себя новую, которой так хотела стать: умной, сильной, лучше себя прошлой – во всём совершенной.
Она замечала какие-то мельчайшие детали в обыденности, поведение людей раскладывала на причины и следствие… В её лексиконе часто встречалась фраза «не знаю, как объяснить», но затем она точно выкладывала свои мысли, подробно описывала ощущения и рисовала перед моими глазами громадные картины.
Сейчас… я не знал, что с ней происходит. Бывало, мы общались с ней без перебоев, сутками, неделями напролёт. В такие моменты обычно кажется, что общение и память о человеке перманентны. Но, как и сейчас, наступал период затишья, как будто мы на разных концах континента, а связь оборвана.
После встречи с ней мне как будто открылись новые пласты всего существенного…
Как будто до неё я был неприкаян, напичкан пустяками.
Как будто до неё вся моя жизнь была тренировкой.
– Жаловаться на неприятную вещь – это удваивать зло; смеяться над ней – это уничтожать её, – она тараторила, будто боялась утерять мысль. – Только так можно вести борьбу с миром – только с осознанием внутренней силы можно воплотить её во внешнюю…
Это обычный четверг. Шестое февраля.
Математика первым уроком бодрит чреватостью плохой оценки. Литература, русский – реабилитация после полученного стресса, ты отдыхаешь. География – осознание, что на втором-третьем уроке можно было бы повторить параграф. Английский, история – сон о героических романтичных битвах при Екатерине II. И дальше только дом. День плёлся медленнее галапагосской тяжеловесной черепахи.
Это обычный четверг.
День напрягает своей монотонностью. День полон пустоты. Настолько увлекательно, что меня клонит в сон.
Ноги болят после школьной обуви. Руки чешутся. До прихода родителей нужно ещё пропылесосить весь дом. Рутина давит.
А она решает позвонить мне. Это необычный четверг.
– Я верила в дружбу. Да уж… Нежный возраст. Это была первая и главная ошибка. Показать слабость, позволить проехаться гусеницами танка по своему мягкому сердцу и расплакаться. Подобная искренность разжигает интерес. Ну, точнее, у нормальных людей это вызывает сострадание, но дети бывают жестоки. Это ещё не те люди, которые знают о душевной боли и смерти ребёнка где-то внутри тебя.
– Почему тебя не было в школе? – спросил я, не переставая чесать за правым ухом.
Я сидел на полу, прислонившись к кровати с телефоном в руке. Передо мной стояло зеркало, и я глядел на себя, на то, как слушаю её. Новый монолог, его тоже стоит запомнить, хотя каждый раз мой мозг переставал работать, когда её поток мыслей врывался в меня. В трубке слышалось, как течёт вода из-под крана. Звонит из душа, может, из кухни…
На руках кожа красная, сухая и расчёсанная.
– Жизнь – это жестокая, быстрая игра, и, если у тебя нет масти, ты просто пропадёшь, – голос её был жесток и краток, словно опущенная гильотина. – Каждую секунду что-то иголками впивается в твою кожу: требования, обязательства, мнения. Что-то заставляет современного человека вечно крутиться как белка в колесе.
– Почему тебя не было в школе?
Я слышу, как течёт вода на том конце трубки, и думаю, что стоит поменять воду в аквариуме, пока у золотой рыбки не появилась гниль в жабрах.
– Ведь раньше я была тенью… Во мне совсем не было моральных сил, я инфантильной какой-то выросла, неправильной… – её голос стих под конец предложения. Плеск воды звучал, как её прозрачная печаль.
«Жаберная гниль» возникает вследствие заражения рыб грибками. Среда развития грибка – запущенная грязная вода, отсутствие фильтрации и карантина. Застой приводит к смерти.
В раковине стоят грязные тарелки и кружки после завтрака большой горой.
– Если средняя школа – это зачатие личности, то у меня было мертворождение. Сейчас я воскресла, понимаешь? Ко мне пришло ощущение внутренней силы… Я люблю сейчас всё в себе, – слова Пенинсулы пылали одухотворённостью. – И я сберегу себя навсегда. Морально.
– Почему тебя не было в школе уже месяц? – меня никак не покидал этот вопрос, и я уже в голове своей зафиксировал: я скучал.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70712728?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Литературно-художественный журнал
В начале было Чтиво. Затем родился Русский Динозавр. Вместе они плечом к плечу стояли на защите интересов современной малой прозы, публикуя для вас лучшие рассказы современников. Журнал вырос и который год находится в свободном плавании. Перед вами все номера ежегодника: каждый год двенадцать избранных рассказов, двенадцать авторов под одной обложкой – итог двенадцати месяцев работы журнала. Держись, читатель, ибо Русский Динозавр воистину могуч!
Книга содержит нецензурную брань
Могучий Русский Динозавр № 4
Очень красиво | Олег Золотарь
Тот день я хорошо запомнил. Запомнил в самых мельчайших подробностях. И неудивительно. Ведь это был самый важный день в моей жизни. Самый важный. Вот прямо самый.
Жили мы тогда с отцом у бабули с дедулей. На постоянной основе жили, хотя и считалось, что временно. Дом низколобый и сейчас перед глазами стоит: сени, четыре комнаты, образа по углам, кусты алкоголий у крыльца.
Цветы почему-то особенно в память врезались. Тёмно-зелёные стебли, жёлтые бутоны с крупными лепестками, капельками росы. Красивые цветы. Очень красивые. За ними бабуля всё увивалась – лишь бы не засохли, лишь бы не вымерзли. Столько заботы на них перевела, что для прочей жизни и вовсе не осталось.
Строгая бабуля была. За словом в карман не лезла, в ответ церемоний не требовала. Вот и в тот самый день – всё цветы подвязывала да отца материла. Крепко материла, самыми последними словами. За жизнь его недалёкую, за то, что только хуем о перспективах думает, за то, что раньше их семья зажиточной считалась и уважением пользовалась, а нынче люди разве что головами при встрече кивают. И ведь не поймёшь, что у этих людей на уме. Но вряд ли что-то хорошее. А всё из-за отца. Из-за него. Только из-за него.
Отец на брюзжание бабули внимания не обращал, со двора собирался. В широкой шляпе, лёгких туфлях парусиновых. Улыбался, усы расчёсывал, мне подмигивал.
– Погода хороша! Сегодня все красавицы у окон будут да на крыльце! Скоро мамку тебе новую приведу! Хочешь? Хочешь новую мамку?
Я на лавке сидел, отцу не отвечал, хмурился. Знал, чем всё закончится. Временами и вправду приводил блядей, жизнь с дешёвой тушью перепутавших. На день-другой задерживались, редко дольше. Да и не каждый раз подобное отцу удавалось. Чаще один приползал, под утро, соплями по земле. Страдал день-другой чувствами неразделёнными, а после снова – на выгул.
Лишь только отец калиткой хлопнул, из виду скрылся, бабуля за кур принялась. Созвала, собрала пернатых вокруг себя, вздохнула тяжко. Ох, больны куры! Очень больны! Жрут, кудахчут, а яиц не несут!
Вот и решила бабуля аспирином их отпоить, чтобы пропотели они и поправились. Словит куру, между колен зафиксирует, одной рукой клюв приоткроет и прямо в горло испуганному пернатому существу микстуру вливает. Вливает, а сама на меня косится.
– На батьку дуешься? Ну дуйся, дуйся! Вырастешь – сам таким же будешь!
Закипели мои мысли горькими клятвами: усов таких себе не отращу, шляпы с полями не надену. Да и не отец он мне вовсе! Не отец! Какой же отец, если всегда от нас с мамой уходил? Даже когда ещё в городе жили. Встанет утром, на балкон выйдет. «Хорошо-то как! – скажет. – Погода!» А потом оденется и уйдёт. Когда вернётся – неизвестно. Но обязательно пьяный, в помаде и без денег.
Мать не перечила – смирилась к тому времени. Компот часто варила яблочный. Я не любил, но пил. Наверное, чтобы мать не расстраивать.
– Вот и ты таким будешь! Ровно таким же! – бабуля сказала, птицу очередную оздоравливая.
– Хуй тебе! Хуй угадала! – не сдержался я. – Не буду таким, как этот! Да и не отец он мне, слышишь?! Не отец!
Бабуля в ответ улыбнулась только.
– Отец, не отец… Мордами-то одинаковы! А морды с судьбой всегда переплетаются.
– На свою морду лучше посмотри!
С лавки вскочил, ведро пустое ногой подфутболил, кур испугал, в дом убежал. Долго после отдышаться не мог. Понимал, что к реке после подобных восклицаний не отпустят. И без того редко отпускали. Всё боялись, что утоплюсь. Сам слышал не раз, как за спиной моей шептались: мол, если к реке отпустить – обязательно утопится. Утопится, как пить дать! И что потом люди подумают?
Шептались, надо сказать, не просто так, не из вымысла. Я и вправду несколько раз топиться убегал. Но только давно, когда из города сюда переехали. Почему-то казалось мне, что утопиться – идея в самый раз. Но так и не утопился. Однажды в воду зашёл и понял, что не в смерти дело, а в жизни. А раз так, то и мешать их воедино смысла нет.
Но бабе объяснять подобное смысла не было. Знал, что не поверит. Кроме Бога вообще никому не верила, хотя Бог у неё какой-то очень странный получался – всё знал, всё видел, всё мог, но при этом не считал нужным вмешиваться в судьбы человеческие. Мол, как проживёте – так с вас и спрошу. Я даже интересовался у бабули: зачем верить в такого Бога? Какое ему дело до нас? И какой в таком случае с нас может быть спрос? Но ответа так и не дождался.
А дома делать нечего – тоска, полумрак, сожаления.
К деду в комнату заглянул, воды стакан старику принёс.
Без ног дедуля наш был, на кровати всё время, в тишине и одиночестве. Баба целыми днями хозяйством пернатым и цветами занималась, к деду редко заглядывала. Батька к старику и вовсе неделями не показывался – смрада старческого на дух не переносил. Я в основном и заходил.
А комнату дед самую малую в доме занимал. Две кровати в ней стояли – родные сёстры первым бронепоездам. На той, что у стенки, хлам кучами свален был: одежда, подушки, прочее – остатки той самой зажиточности, о которой бабуля всё время вздыхала. А уж на той, что у окна, сам дедуля обосновался. Лежал, днями фотоальбомы пересматривал, из рук своих серебряных выпустить боялся. Смирился с жизнью, которая одними воспоминаниями осталась. По молодости всю страну вдоль и поперёк исколесил по долгу службы. В какой стороне света ни фотографировался – везде ноги были. А домой вернулся – не стало ног! В лесхозе потерял, по травме производственной. Но инвалидом себя не считал. Как был в душе моряком, так им и остался.
– Дед, а баба меня со двора не пускает! – пожаловался я.
– И правильно делает! – дед ответил. – Зазеваешься – под машину попадёшь, без ног останешься. Или в реку, чего доброго, свалишься! А утопшему и от ног толку нет.
– Так я к реке и не думал, – соврал я. – В фотоателье сходить хотел.
– В фотоателье? – удивился дедуля.
– Ну да. У тебя целые альбомы фотографий, а у меня ни одной! Обидно.
Дед задумался на минуту, в окно приоткрытое, через занавеску, бабе крикнул:
– Галя! Галя! Малого со двора пусти!
– Это ещё зачем? – баба отозвалась.
– В ателье пусть сходит, сфотографируется, пока ноги есть!
– Ещё чего выдумал! Дома пусть сидит!
Я к деду на кровать присел, одеяло ему поправил, вздохнул горестно.
– Вот так, – голосом печальным произнёс. – Вроде и ног полно, а идти этими ногами некуда!
Улыбнулся дедуля ласково, рукой по шевелюре моей провёл.
– Слышь, ты сопли вытри! Моряки не плачут! Давай прямо через окно, в сад! Там – через забор. Я тебе разрешаю. Чуть что, скажу – отпустил!
– Ох и вкатит тебе бабуля за разрешения подобные!
– И что она мне сделает? – засмеялся дед. – Ноги, что ли, оторвёт? Только это, к реке – ни шагу!
– Ясное дело! – подмигнул я дедуле, на подоконник взбираясь.
Ясное дело, к реке сразу и направился.
А река Явь прямо через наш посёлок протекала. Большая, красивая, неухоженная. Коварной считалась в русле своём – тонули в ней многие. Но я всегда понимал, что реку в этом глупо упрекать. Люди любят на душу бессмертную полагаться, а чаще на смертное тело следовало бы. Ну а река – она течёт себе и течёт. Её дело именно в этом течении, а не в судьбах людских.
Вот и любил я течение это наблюдать, каждую возможность использовал. Даже место секретное у меня для этих наблюдений со временем нашлось: с моста по тропинке налево, через кусты, мимо развалин бывшего сырного комбината, к садам Юрьевским.
Ивы там красивые, осока, берег хороший. Явь наискось видно, прямо как на ладони. Тихо, хоть и посреди посёлка. Сядешь на берегу – и даже не верится, что вокруг избы, судьбы, самогон, почтальон тётя Люба на велосипеде, два дома сгоревших, четверг на календаре, клуб в аварийном состоянии, автобаза, цистерны, два кладбища, старое и новое, но мамы ни на одном нет, потому что в городе похоронили.
А на Явь глянешь – сразу спокойнее становится. Как будто лет двадцать поверх своего возраста прожил, и всё, что случилось в жизни плохого, произошло когда-то давным-давно. Так давно, что и сожалеть об этом глупо и незачем.
Вот туда и направился.
Одно смутило – фигуру заметил. Как раз на моём месте сидела.
Девица. Юная совсем. Платье простое, в клеточку.
Присмотрелся внимательнее – глазам не поверил. Варя из седьмого «Б». Та самая… Пару раз в школе взглядами встречались – оторваться от глаз её не мог. В них – та же Явь, но такая, в которой захлебнуться не страшно, потому что только с этого настоящая жизнь и начинается.
А вот ближе познакомиться с Варей у меня не получалось. В школе она редко появлялась на правах ребёнка из семьи неблагополучной. Пропадала часто, с милицией её искали. Каждый раз находили, но где-нибудь не в посёлке нашем. Говорили, что садилась Варя на электричку и ехала, куда рельсы ведут. Возвращали потом её, головами кивали, родителям на вид ставили. Но Калугиных вся округа и без того знала. Им что на вид ни поставь – всё выпьют.
А сама Варя – красивая, скромная, грустная. Веснушки, как Млечный Путь. Целая вселенная.
Откашлялся я громче, чтобы обозначить своё присутствие и Варю не испугать. Она оглянулась, щёки ладонями вытерла. Видно, что плакала недавно, но вряд ли топиться пришла. Иначе уж утопилась бы давно.
– Ой! – сказала. – А как это ты сюда забрёл? Тут ведь обычно человека не встретишь!
– Почему это? Я здесь часто бываю.
– И чего?
– А просто так. Место моё здесь секретное.
– Секретное?
– Ну да. Когда заебёт всё на свете, сюда прихожу отдыхать душой и мыслями.
Неловко, конечно, в нежностях таких признаваться. Не по годам сантименты. Но и врать Варе не хотелось. Почему-то совсем не хотелось.
– Вот и я из дому убежала, – вздохнула Варя.
– А чего убежала? – поинтересовался я.
– Мать с батькой опять напились, лица друг другу разбивают, кричат. Как и всегда. А я боюсь.
– А чего боишься?
– Так ведь орут…
Беспомощно сказала, совсем как девочка маленькая. Успокоить мне Варю захотелось.
– Ну орут и орут. Они и дальше пить будут, буянить. Выбелятся со временем, отменятся. Умрут потом. Они уже и сейчас почти умерли. Просто сами этого пока не осознали. А мёртвых жалеть надо. Бояться-то их чего?
– А я всё равно боюсь.
– Ну, тогда терпи, Варя. Если очень долго терпеть, со временем похуй станет!
– А ты откуда знаешь? – недоверчиво на меня глянула.
– Ну а как не знать? У самого батька по бабам шатается. Они его, дурака, для виду расцелуют, напоят, деньги заберут, а самого под забором или в канаве бросят. Мать своими похождениями со света изжил. Тут уж выбора не остаётся: или в Явь, или похуй.
Задумалась Варя.
– Не хочется. По-другому хочется, – тихо сказала.
– А как это – по-другому?
– Ну, чтобы и не в Явь, и не похуй.
– Вроде любви, что ли? – догадался я.
– Ну да.
Помолчали потом. Долго помолчали. После слов о любви всегда почему-то молчать хочется.
А потом снова разговаривали. Много разговаривали, до самого вечера.
Я Варе рассказал, что мы раньше в городе, в общежитии жили. Но папа маму вроде бы вообще никогда не любил и женился на ней только потому, что я родился. А у мамы родных не было, и бабуля маму поэтому терпеть не могла, ведь семья бабули всегда считалась зажиточной и уважаемой. Ещё вспомнил, как однажды в детстве по неосторожности папе на брюки тарелку горячего борща опрокинул. Он потом долго скакал по комнате и кричал маме: «Зачем ты его родила? Зачем ты его родила?»
Варя рассказала, что живут они здесь давно, сколько она себя помнит. Хотя в молодости отец всё по заработкам мотался, денег много заработать планировал, чтобы в столицу переехать и жить не хуже, чем другие люди. Но у него не получилось, потому что работать тяжело он, на самом деле, очень не любил, а вот водку пить ему всегда хорошо удавалось. А мама очень хорошей была, но только раньше. Намного раньше – ещё когда сама Варя совсем маленькой была. Такой маленькой, что даже ноги колесом. Вот именно тогда какой-то дядя Георгий предлагал маме всё бросить и с ним уехать. Куда-то далеко уехать. Так далеко, что самолётом лететь и потом ещё несколько дней добираться. И Варю с собой забрать хотел. Но мать в самый последний момент почему-то передумала. Вроде как честь свою терять не захотела, потому что люди языками чесать начнут и мало ли что ещё. Дядя Георгий долго ждал, надеялся, что мама передумает. Но мама не передумала. Поэтому дядя Георгий в конце концов уехал, а мама сразу после этого запила. Потому что ошиблась, наверное, и надо было с дядей Георгием уезжать. Вот так и получилось: когда папа пьёт и денег не зарабатывает, а мама пьёт и о своей ошибке всё время думает – тогда плохо в семье. Тогда громко и мордобой. А сама Варя много раз сюда приходила топиться, но не утопилась, потому что захлёбываться очень страшно и жить почему-то всё равно хочется. Но только не здесь, а где-нибудь там. Поэтому и садилась иногда Варя на электричку, ехала в любую сторону, лишь бы убежать, скрыться, вырваться. Но потом понимала, что ни на шаг не уехала, а осталось там, где была. Навсегда осталась.
– Это потому, что убегаешь ты неправильно, – честно сказал я Варе.
– Как это – неправильно?
– Ты в направлениях убегаешь. А в направлениях везде всё одинаково. Убежать только в будущее можно.
– В будущее? – удивилась Варя.
– Конечно. На то оно и будущее. В нём у каждого шанс есть. Главное – не просрать его, шанс этот.
Снова задумалась Варя, на Явь взгляд перевела.
– А что там, в этом будущем? То же самое, что и в направлениях. Только ещё и одной.
– Так в будущее поодиночке соваться нечего. Только с кем-нибудь.
– А с кем же?
– Ну, не знаю. С кем-нибудь, кому тоже в будущее охота.
– Вроде тебя, что ли? – улыбнулась Варя.
Но улыбнулась хорошо, без насмешки. Щёки мои напрасно вспыхнули.
– Ну это я так, к слову, – попытался оправдаться я. Но оправданий не потребовалось.
– А я бы и с тобой не против, только если в этом будущем всё хорошо будет. Даром ли здесь, в нашем месте, встретились? Одинаково на Явь смотрим.
За руку я в этот момент Варю взял. Не так, чтобы уж прямо с намёком, а так, чтобы действительно вместе получилось. И оно начало получаться. Руку Варя не убрала.
– А когда это будущее, по-твоему, начнётся? – поинтересовалась.
– Скоро, Варя, скоро уже. Школу окончим. Сами за себя решать станем. С этого будущее и начинается. Главное – не бояться его.
– И что мы сразу в будущем делать будем? В город уедем?
– Обязательно. Квартирку там найдём, работу. И не так, чтобы для заработков и ради столиц, а просто для себя, для каждого следующего дня. По хозяйству я, конечно, не особо хваток. Даже плинтус не знаю, как правильно прибивать, если ремонт вдруг делать придётся. А в будущем ремонты всегда случаются. Но я буду стараться, обязательно что-нибудь придумаю. Вот увидишь!
– И у нас всё будет хорошо?
– Конечно. Главное, чтобы вместе. Будущее только на этом и основывается.
Поднялись мы в этот момент с земли. Вечерело. Я Варе свитер свой на плечи накинул, чтобы теплее ей было. Она на меня взглянула с благодарностью. Так что и мне теплее стало. Долго стояли потом в тишине, смотрели, как камыш нежно колышется, как вода берег целует, как небо плотнее к земле прижимается.
– А я пить не буду. Обязательно не буду. Ради нашего будущего, – вдруг прошептала Варя.
– А я на сторону ходить не стану. Вот прямо ни разу. Ни единого!
– Смотри! Если пойдёшь – яйца оторву! – тихо сказала Варя и сильнее сжала мою руку.
А потом мы снова смотрели на Явь.
Садилось солнце, отражалось в воде.
Было очень красиво.
2022
Мать | Тумен Монгуш
Посвящается Нурзат
Моя мать умерла год назад, и весь этот год, каждый день, я думал, как выглядит её тело. Там уже кости? Или же есть что-то, что напоминает старую кожу, туго обтягивающую череп, грудную клетку и всё остальное тело? Я бы мог обратиться к медицинским книгам или же к интернету, чтобы узнать, как разлагается живая плоть, но даже сама мысль об этом вызывала во мне отвращение к себе, стыд за то, что после её смерти, после её жизни, в которой я принимал участие с самого рождения, меня волнует лишь её состояние в гробу, под землёй, тем более зимой. Я пытаюсь вспомнить что-то другое о ней, но тогда всё, что мне приходит в голову, – это похороны. Она лежала в шестиугольной вытянутой коробке с лакированными стенками, руки скрещены на груди, а на лице не осталось ни одной сокращённой мышцы, которая бы говорила о её последней эмоции, о мыслях перед смертью – ничего, только маска, надетая рукой небытия. При этом меня и не волновало, что ни одного воспоминания мне не приходило в голову, волновал лишь гроб, лежащий в земле, и все биологические и химические особенности человеческого тела после смерти, и не волновало, что однажды и я окажусь там. Не думаю, что это нечто, что стоит познавать. С детства нас учат познавать только самое прекрасное: нас водят в парки, делают подарки на Новый год или дни рождения, радуются каждой нашей пятёрке в школе, но никогда не показывают то, с чем придётся столкнуться каждому. Нас учат, что жизнь надо любить и любить надо людей, и везде искать любовь. Но как найти любовь в мёртвом теле, в одиночестве?
Воспоминания о ней ко мне приходили постепенно, что заставляло меня чувствовать вину, словно я сам приложил руку к её смерти, к её старению, к её болезни, словно я ступил на тропу, ведущую меня к причине этой смерти, и причиной этого являлся я. Первое воспоминание было связано с зимним утром, когда я проснулся в холодной комнате и не хотел выбираться из-под одеяла, как это бывало в детстве перед детским садом; тогда мать сажала меня на колени и прижимала к себе так сильно, что пропадал холод и я чувствовал запахи её одежды и волос. Не нужно было гладить по голове, спине, говорить ласковые слова: достаточно только обнимать меня – и тогда я пойму, что она любит меня. Когда это воспоминание всплыло передо мной, я удивился, как удивляется человек, впервые увидевший закат. Наверное, я просто не понимал, что нужно чувствовать в такие моменты. Нужно ли заплакать? Найти в себе тоску?
К тому моменту я работал в небольшом кафе поваром и познакомился с женщиной по имени Нурзат. Она работала там уже семь лет. Она была доброй. Она встречала меня с улыбкой, ведь каждый из нас напоминал себе, что в этом мире всегда есть тот, кто поймёт наши тоску и страдания. Каждый вечер после работы за ней приходила её дочь, ученица одиннадцатого класса, и каждый раз в момент их встречи я желал увидеть улыбку на лице Нурзат – улыбку, с которой начинается её настоящая жизнь, её истинное «я», которое будет воплощаться и в дочери. И почему дочь приходила к ней каждый вечер? Потому что любила. Для меня это высшее проявление любви: матери не приходилось ехать в автобусе в одиночку, как это бывало со многими женщинами, которых я встречал по дороге домой; они смотрели в окно, где уже темно, холодно и одиноко. О чём они думали в тот момент? Наверное, ни о чём. Потому что об одиночестве не думают. Им живут. А вот Нурзат слушала, как прошёл день её дочери в школе, и то улыбалась, то расстраивалась, то рассказывала, какие посетители приходили в кафе; глаза Нурзат становились шире, когда её наполняли эмоции, а порой грустили, когда она не могла понять, как могут люди быть такими несчастными. А что потом? Они приедут домой, снимут верхнюю одежду, вместе приготовят ужин, а затем лягут спать. Да, вот это жизнь. Вот это любовь.
Моя мать никогда не готовила мне ужина. Она работала ночами, только утром мне делала завтрак, отвозила в школу, а по возвращении занималась тем, чего я никогда не замечал: мыла полы, ванную, туалет, посуду, стирала руками одежду, чистила мою обувь, гладила школьную форму, покупала продукты и несла огромные мешки на четвёртый этаж, затем ложилась спать, просыпалась и уходила на работу, когда я возвращался в уголок земли, готовый для жизни. И при этом я никогда не чувствовал себя одиноко: всё вокруг меня напоминало мне о её любви.
Мы жили в двухкомнатной квартире, я спал в одной комнате, а мать – в гостиной, где я каждый вечер ей готовил постель, то есть расстилал диван, стелил простыню, укрывал одеялом, при этом распахнув его в воздухе и нежно уложив, как лёгкую скатерть на стол, надеясь, что она когда-нибудь увидит, как искусно я это делаю; и часто представлял, как она ложится, положив руки под подушку, укрывшись одеялом до самой головы, закрывает глаза и засыпает в тишине комнаты. Однажды я вернулся из школы раньше, чем она ушла на работу, вошёл в гостиную очень тихо, зная, что она ещё спит; и вот она лежит, мир замер, свет вечернего солнца застыл на стене, и лишь ветви деревьев качаются за окном. В такие моменты я чувствовал, что о ком-то забочусь, что чья-то жизнь зависит и от моего существования. Я её любил.
Только тогда я стал понимать всю странность и нерациональность природы воспоминаний. Воспоминания – совершенно другая жизнь, никогда не знаешь, что попадётся тебе в следующий раз: то, что заставит тебя улыбнуться или заплакать. И прошлое каскадом обрушивалось на меня, и я не знал, что с ним делать, и не понимал, зачем оно вообще приходит в мою жизнь. Описать эти воспоминания в дневнике? Рассказать кому-то? А что дальше? В животном мире память используется для выслеживания жертвы, для возвращения в стаю, для обучения охоте, но какой смысл держать в голове воспоминания, которые приносят одну лишь боль, смотреть на полное радости или печали время, которое уже никогда не вернуть? И я пытался найти в них путь к истинной сущности моей матери, найти место её реального объективного существования в мире, где её уже, по сути, нет.
Вспомнил… Она ведь тоже потеряла свою мать. Мне тогда было двенадцать лет. Бабушку я не особо помню – приезжал к ней крайне редко из-за матери, которая и сама-то особо не поддерживала с ней связи, и их нить, обычно протягивающаяся между матерью и дочерью, была готова вот-вот оборваться, как мне казалось. Но когда бабушка умерла – а я сидел в это время в своей комнате, – по всему дому раздался пронзительный крик матери, словно кто-то ударил её ножом. А затем… снова похороны. Мать не плакала. И только сейчас я задаюсь вопросом: почему? Потому ли, что всё-таки взяло верх её безразличие к судьбе, и прошлому, и будущему, которое могло быть у них обеих, или же она смирилась с тем, что рано или поздно мы остаёмся одни?
В каждый день рождения бабушки, в октябре, когда листья уже опадают на сырую землю, и жёлтые, красные деревья становятся как никогда близко к вечернему пламени солнца, и эта гамма бликами танцует перед глазами, мать посещала кладбище, где была похоронена бабушка, убирала листья, протирала её памятник и клала гвоздики, затем вставала перед мрамором, на котором выгравировано лицо её матери, и молчала. И вновь… воспоминания. Я называл этот день днём молчания. В этот день мать ничего не говорила мне. Я никогда не понимал, зачем она берёт меня с собой, тем более что мне было больно находиться в этот день рядом с ней, я чувствовал себя ненужным, я даже ревновал мать к бабушке, что её любовь к умершему человеку настолько сильнее любви ко мне, что она предпочтёт сделать вид, будто меня не существует. Не скажу, что теперь я понимаю свою мать. Думаю, я никогда не смогу её понять. Но я представляю, что матери было ужасно одиноко в этот день, что ей было страшно в одиночку вновь увидеть лицо своей матери на памятнике, что если бы она пришла туда без меня, то вообразила бы себе, что она никому не нужна, что её никто не любит и не полюбит так, как любила её бабушка; и тогда у меня ком становится в горле. И я начинаю понимать, почему она всегда молчала в тот день: если бы я или она сказали бы хоть слово, то она бы разразилась слезами. Её слёзы, наряду с её беспомощным криком, – самое страшное, что я когда-либо видел и слышал в своей жизни. Она плакала и кричала, когда её избивал отец, и ей приходилось со слезами вести меня в детский сад. В детский сад ведь идут не думать о жизни, так? Туда идут удовлетворять детское любопытство, набираться знаний о счастье и радости, но путь мой в это царство грёз лежит через тернии страданий, слёз и криков. Слёзы матери – это доказательство того, что нас никогда не ожидает то, чего мы ждём. Жизнь подаёт нам то… ну, то, что подаёт, и либо ты принимаешь, либо заканчиваешь жизнь самоубийством. Я выбрал первое только потому, что мне было интересно, какое воспоминание готово выступить передо мной следующим.
Квартира нам досталась после смерти бабушки, и, насколько я помню, за двадцать лет там ничего не поменялось, и до сих пор остаётся прежним, каким было в детстве, отрочестве и юности не только моих, но и моей матери; и квартира эта не хранила в себе ни толики жизни, которая когда-то господствовала в нашей стране, словно она была отделена от пространства и затеряна во времени. В особенности во времени, когда была жива моя мать. Что из всего этого принадлежало ей? Что из всей этой квартиры она любила, никому не рассказывая об этом? Где она хранила секреты? Но у неё не было никаких секретов, было только то, о чём не хватало сил рассказать, о чём больно было вспоминать и думать; она только хранила в себе всё и надеялась, что это гадкое, тёмное и мрачное останется в глубине её души и никогда оттуда не выберется, чтобы испортить ей жизнь, которую она пыталась наладить. И у неё получалось налаживать нашу жизнь, только не хватило времени.
Среди старых фотографий я нашёл видеозаписи, которые мама иногда снимала, когда я был маленьким. На них она была ещё молода, а самое главное, счастлива. На них она всегда улыбалась и любила.
«Так. Сегодня шестое июня. Мы купили видеокамеру. И… мы поехали на пляж. У моего сына день рождения, мы приехали к озеру. Мы здесь часто бываем летом. Вот он там стоит. Ванечка! Помаши рукой на камеру! Только не плавай далеко, хорошо?»
«Сегодня ясная такая погода. Вода тёплая. И народу так много. Но всё равно хороший день. Сейчас мы поедем в пиццерию. Почему бы и нет, в его день рождения-то».
«Вот. Я буду снимать всё, что с нами произойдёт сегодня. Просто мне не хочется забывать этот день. Я его так ждала».
«Иди ко мне, давай снимем себя. Садись. Меня зовут Мария, и мне двадцать семь лет. А это мой сын, Ваня, и ему… сколько тебе, ну-ка скажи. Правильно, пять лет. Ты моя умничка».
«Мы только что приехали в пиццерию, и я сказала ему сходить помыть руки, а сама дала официантке тортик. Они там зажгут свечки, всё такое, вынесут. Надеюсь, ему понравится. Так, надо кассету проверить, а то ещё закончится, когда не надо».
«Вот мы взяли очень большую пиццу. Тут всякие овощи, колбаски, ещё сыр такой вязкий, да? Как тебе, нравится? Вообще вкусная, да? Может ещё возьмём? Не хочешь? Объелся? Иди ко мне, мой мальчик! Дай я тебя поцелую! Ты мой хорошенький!»
«Ой, смотри, нам что-то несут! Смотри-смотри! Тортик, смотри! Ура, тортик! С днём рождения! С днём рождения! С днём рождения! Давай, задувай свечки! Ещё-ещё немного. Ну давай тогда со второго раза, ничего страшного. Ура-а-а! С днём рождения тебя, моё солнышко!»
«Итак, сегодня шестое июня, у моего сына день рождения, и… и я тебя очень люблю. Да? Ты же знаешь, что я тебя люблю? Я тебя так сильно люблю. А маму ты любишь? Сильно любишь? Даже сильнее, чем я тебя? Дай я тебя поцелую. Я так сильно тебя люблю».
«Смотрите, он уснул, прямо в автобусе. Вечер уже всё-таки. Устал, наверное. Он такой красивый у меня. А за окном огни красивые. Жаль, что он их не видит. И… если ты увидишь эту запись спустя долгое время, я хочу, чтобы ты знал, как я тебя люблю. И я так счастлива, что встретила тебя. Я думаю, что если бы я не любила тебя, то никогда бы не родилась. И я счастлива, что сейчас ты рядом со мной. И я думаю, что ты всегда будешь рядом со мной. И я буду с тобой, ведь я… люблю тебя. Я тебя очень люблю, и мне так страшно, что мне придётся расстаться с этой жизнью, с тобой».
«Вот мы и дома. Он еле дошёл. Я думала, что смогу дотащить его, но он уже слишком тяжёлый. Я уже не могу даже, как раньше утром, посадить на колени и обнять его. Мне всегда так нравилось это делать».
«Я только что посмотрела всё, что сняла за день, и мне стало так грустно. Я, видимо, была так заворожена этим днём, что всё забыла, и только вспомнила через записи; и грустно, что даже такие счастливые воспоминания однажды забудутся. Но я всегда буду любить своего сына, и я думаю, это намного важнее воспоминаний».
«Вот он спит. Ещё маленький он всё-таки. Ну-ка, ложись вот так, удобнее будет. Спокойной ночи, мой хороший».
«Я так много всего вспомнила. Как он только начал ползать, ходить. Прямо, знаете, будто я видела всю жизнь, как вообще она зарождается. Ой, не знаю, сложно всё это. Наверное, я тоже сильно устала, ха-ха. Что ж, я думаю, на этом всё. Это был прекрасный день. И я думаю, таких дней будет ещё много. И надеюсь, я смогу их заснять или хотя бы запомнить. Боже, не могу, слёзы наворачиваются. Если ты однажды это увидишь, я хочу, чтобы ты знал, как люблю тебя. Я так хочу увидеть тебя взрослым. Ну всё, пока-пока. Всех люблю. Всем спокойной ночи. Чмок».
В них она пыталась отразить и сохранить свою жизнь, но раз уж она перестала снимать, то скорее всего, что-то пошло не так; возможно, она поняла, что… возможно, она поняла… Простите, я сбился с мысли. Возможно, она поняла, что одних только кадров, фотографий и записей на бумаге недостаточно, чтобы оставить в этом мире часть себя. Всё материальное однажды исчезнет. И мы однажды исчезнем. И никто не узнает, кем мы были на самом деле. А может быть, и неважно, кто мы такие? По крайней мере, для людей, которые любят нас.
Мама, где же ты?..
– Ну что, идём? – спросила меня Нурзат.
Моя смена закончилась одновременно с её, и Нурзат предложила мне прогуляться с ней и её дочерью в ближайшем парке. Это было их ежегодной традицией – встречать осень со всей её желтеющей листвой и ласковым ветром в тихом парке, идти по дорожке, которая, как кажется, никогда не закончится; и вот я стал участником их прогулки. Мы дошли до самой гущи парка, где казалось, что уже находишься в глубине леса; сели на деревянные скамейки со столиком, Нурзат налила в стаканы горячего чаю, угостила меня, и тогда наступила тишина. Да, точно, как в те дни. И я так же боялся что-то сказать.
Подул ветер, и тогда во мне уже не просыпались забытые воспоминания, а в меня начала просачиваться жизнь, которая вот уже миллионы лет не прекращается, жизнь, приведшая меня в этот парк, та жизнь, что приводила мою мать к могиле бабушки, и жизни каждого, кто мне был дорог, стали так материальны и ясны передо мной, что уже ни одно воспоминание не имело никакого смысла. Воспоминание – это письма, которые никогда не дойдут до адресата, и в этом нет трагедии, потому что достаточно того, что нечто побудило тебя написать эти письма. Я не стал думать, что переживала Нурзат, когда она потеряла свою мать, не стал думать, что будет переживать её дочь после её смерти: я отчётливо видел, как само присутствие Нурзат в жизни дочери отражается и растёт в душе девочки. Нет ни прошлого, ни будущего: есть я.
Мы говорили, мы смеялись, мы жили. Затем настало время прощаться, я смотрел, как они становятся всё дальше и дальше от меня. Но я чувствовал их присутствие в своей душе, чувствовал, что во мне есть что-то, что составляет меня. И этого достаточно. Идти вперёд, даже если путь ведёт в никуда.
Мне путь укажите… | Дарья Сомова
1
В старших классах, в последний год своего обучения, я переехал с семьёй в другой город, сменил школу. Вырвали из моей жизни и поселили в чужую. Это был весьма напряжённый опыт, всё случилось в середине года. Самый обычный город, о котором никто никогда не вспоминает, пока по новостям не упоминают какое-то событие из жизни местных вроде потопов или оползней… Когда мы ехали по автостраде, я наблюдал за пейзажем, который не менялся часами. Лишь дождливое небо, затянутое тонкими прозрачными облаками, будто серой ватой, и чёрные острые электрические вышки, из земли торчащие, как копья.
Дорога, похожая на сон, уносила меня в новый мир, стирая моё прошлое. Бросил друзей, покинул родной дом, исчез из школы. Переезд – это такая странная вещь… Как будто ты заново рождаешься, примеряешь новую маску, обставляешь чуждую совсем комнату, дышишь неизвестным воздухом; меня никак не покидала мысль о том, что я занимаю чьё-то место и прошлый владелец такой жизни забыт.
Я совсем не понимал, что принесёт мне моё будущее, мой путь как будто бы менял направление от каждого порыва ветра. Эта двойственность жизни, её темп… пугали меня. Я не понимал, почему люди покидают своё место рождения, движутся вслепую и со связанными руками. Неужели можно покинуть место, где зародились свои тепло и любовь?
Сидя на заднем сиденье в машине, я достал из рюкзака коричневый блокнот в кожаном переплёте, который нашёл среди вещей своего деда, и он мне его подарил с улыбкой. Так и вырвал несколько исписанных листов, вложил мне в руку и сказал: «Даже к пути нужно прийти». Я записал эту фразу на форзац моего нового блокнота, ещё полностью не понимая всю глубину этого выражения, но зная интуитивно, что дедушка мудр.
2
У себя в голове я называл её красивым словом «пенинсула».
Новая школа оказалась самой обычной, с такими же подростками: все так же болтали в коридорах, перебрасывались записками на уроках, списывали тесты у соседа. Учителя тоже не выбивались из общей картины: были добрые, были не очень, помоложе и совсем древние.
Я немного всё же адаптировался, но как таковых друзей не нажил. Часто читал на переменах, отвечал на уроках, задавал вопросы одноклассникам, если требовалось. Меня обычно воспринимали и привыкли моментально, как будто я всегда был частичкой коллектива.
Это был обычный четверг. В расписании математика, литература, русский, география, история и английский. Математика – первый урок, на котором меня, слава Богу, не спрашивают на правах новенького, свежего в знаниях программы. Я высиживаю его в полном напряжении, потому что технарь из меня никакой.
Время литературы, русского, однако выпадает целых два окна: учительница сломала ногу – вот уж поцелуй фортуны! Так бывает: случается у человека несчастье, а три дюжины глупых подростков остаются в выигрыше, довольствуются его отсутствием. Не знаю, насколько жизнь может быть справедливой, а я – гуманным, если радуюсь таким происшествиям.
А я… если честно, слова родителей «вливайся в коллектив» звучат как нечто сомнительное, и мне это всё не нужно. Не думаю, что смогу внести свою лепту в уже образовавшиеся компании. Я никогда не являлся частичкой в отлаженном механизме маленького общества – школьных коллективах или типа того. Все отлично справлялись, и свою помощь в виде присутствия я никому предложить не мог.
Поэтому вместо того, чтобы сидеть в душном классе, где все болтали, сидели группками, я, лишний, выбрал пойти в школьный двор. Прихватив свои вещи, вышел из класса, стараясь выскользнуть, не привлекая внимания. Четыре лестничных пролёта, турникет – и вот уже ноябрьское промозглое утро встречает тишиной.
Мир хорош, когда молчит.
Клумбы с голыми розовыми кустами. Земля засушена, притоптана и в трещинах. Природа, всё органическое с приходом осени сжалось всем естеством, застыло, стараясь спрятать своё сокровище – жизнь.
Я сел на скамейку под высоким каштаном, который был наполовину в рыжих сухих листьях, наполовину гол, и, решив дать отдых мозгам, погрузился в чтение. В руках были «Танатонавты» Бернара Вербера.
Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я ощутил рядом с собой тепло от постороннего человека. Кто-то плюхнулся рядом со мной на холодную скамейку.
Я вздрогнул, повернув голову.
Девушка. Я бы даже окрестил её девочкой – она была ниже меня на голову, вся такая маленькая. Наверняка младше меня года на три. У неё были тёмные распущенные волосы. На меня устремились светло-зелёные, красивой формы глаза такой прозрачности, будто их радужки были из тончайшего бутылочного стекла.
Она сидела ко мне вплотную и откровенно пялилась.
– Что читаешь? – она нарушила тишину первой, так как я оставался нем.
– Это Вербер, – я закрыл книгу и показал ей обложку. – Книга про людей, изучающих…
– Смерть, я знаю, – она мельком взглянула на обложку, и та её не заинтересовала. – Читала в пятом классе.
– В двенадцать лет? – я проронил скептический смешок, однако она выглядела слишком серьёзной, чтобы привирать.
– Да, – бросила она невозмутимо, копаясь в сумке. Ветер ворошил её волосы, оголяя тонкие и розовые от холода уши.
– «Танатонавты» на любителя, – сказал я осторожно.
– Ага. Поначалу не по себе, – хмыкнула она, завязывая непослушные волосы в хвост. – Помню, читала по ночам философскую книгу про смерть и считала себя такой взрослой и серьёзной…
Она поправила подол своей юбки. На безымянном пальце у неё было серебряное кольцо с бирюзовым камнем.
– Но действительно серьёзные и взрослые люди спят по ночам, – мягко усмехнулась она, потом последовала незначительная пауза, она молчала, разглядывая меня.
– Из какого ты класса? – спросил я. Мы всё так же сидели вплотную.
– Из твоего.
– Ты выглядишь младше… Извини, я ещё никого не знаю, не заметил.
– Да, я знаю… Мне часто дают меньший возраст – это всё генетика, – она улыбнулась и склонила голову набок. – Мама говорит, позже состарюсь.
Я не мог шевельнуться – боялся нарушить ореол её существования, как будто вокруг неё была неощутимая дымка, и смотрел, смотрел на неё не отрываясь.
– Ты выбрал не лучшее место, чтобы убить время.
– Что? Почему?
– Мы напротив окна директора.
Так мы и оказались у неё дома.
Она сказала, что это недалеко, время у нас было – на тот момент полтора урока. Я почему-то согласился, хотя перспектива прогулять уроки меня не радовала. Но любые её действия казались верными… Меня пугало, как сильно она меня влечёт.
– …Также советую тебе «Бойцовский клуб» Чака Паланика, – она стояла на коленках перед полностью заставленным книжным стеллажом, пытаясь выискать необходимое на нижней полке. – Но это похлеще Вербера. Так же своеобразно, но намного динамичней, как по мне. Не так жидко.
Она посадила меня к себе на кровать (за неимением другого места: её стул был завален одеждой) и сама складывала стопку книг рядом, попивая кофе, который мы сделали вместе на кухне. Я оглядывался по сторонам, стараясь подметить какие-то мелочи, которые могли бы мне помочь судить о ней как о человеке.
В её комнате было очень светло и просторно; свет, льющийся сквозь занавески, казался холодно-белым, как будто ангел заглянул к ней в комнату. При этом повсюду валялись какие-то листочки, исписанные мелким почерком с двух сторон, одежда лежала горой и в кресле, и на стуле. Стол был заставлен несколькими кружками, как и у меня в комнате, их всегда лень относить. И книги… книги – везде они были, куда бы ни падал мой взгляд. Они поглощали её жизнь, выходя за рамки книжного стеллажа. Весь этот бардак был как будто бы искренним и честным, отчего мне становилось тепло, пока сидел здесь, в её комнате. Мама часто попрекала меня за такое, и я усмехнулся, отметив, как мы похожи с моей новой знакомой в неидеальности.
– У тебя много растений, – сказал я, глядя на подоконник.
– Ну да, – она проследила за моим взглядом. – В прошлом году я всё лето ни с кем не общалась и глушила в себе одиночество, посвятив всё своё время и мысли технологии бонсай, фикусам и монстерам.
Она молча оглянулась и прищурилась. Стоя на корточках, она разглядывала бордовую книгу у себя в руках, всем своим видом давая понять, что я могу говорить, – она слушает.
– Почему ты вдруг столкнулась с одиночеством? Мы же сейчас легко общаемся… Ты кажешься экстравертом.
– Ну, это долго рассказывать, если честно. Просто другое общение не даст мне столько, сколько я пойму, будучи одной.
Она встала и начала массировать колени.
– Когда-то, когда я была ещё совсем слабой духовно, я цеплялась за людей, как будто они были единственным моим спасением. Спасением от мыслей, наверное, от разговора с собой, когда начинаешь понимать что-то. Но понимание и пугает. Я позволяла себе не задумываться ни о чём, оставаться на плаву, не ныряя в тяжёлые думы. Просто веселилась. Но это не выход, это от проблем бегство.
Она легла на кровать на живот, согнула ноги в коленях и начала болтать ими взад-вперёд, отпивая свой кофе.
– Счастье от безумья, горе от ума? – спросил я, глядя на неё так близко.
– Именно. Нельзя не думать в жизни. Иначе растеряешь честь и холодный разум.
Она опустила взгляд, задумавшись, касаясь губ кончиками пальцев. Я сидел, глядя в полупустую кружку.
– Однако мир состоит из крайностей. Я впала в болезненное одиночество… Когда придумываешь себе комплексы, страхи и проблемы от скуки, – она села, обхватив свои колени, глядя перед собой, голос был так тих и спокоен.
– Вроде ментальной тюрьмы… – слова давались мне с трудом, я хотел было взглянуть на неё, но боялся повстречать глубину её глаз. Я отвернулся и сфокусировался на кирпичном сером доме в окне. – Когда собственные мысли доводят до безумия. В окружающем мире всё в норме, но твои мысли множат хаос и разруху. Так и сходят с ума.
– Типа такого, но я не могла иначе… Выбрать пустую жизнь с подростковыми гулянками и слухами? Я искала друзей раньше среди ровесников, пыталась им понравиться, но это бессмысленно. Мой круг должен быть замкнут и приносить в мою жизнь только весомое. Мне мало той жизни, которая у меня была раньше… Понимаешь?
И я понимал.
В тот день мы всё-таки опоздали на половину урока географии, за это учитель пригрозил объяснительными. Однако он выглядел весьма добрым, был чуть сгорбившимся, и школьники говорили о нём только хорошее. Глядя на его густые седые усы и морщины-лучики вокруг глаз, какие бывают у часто улыбающихся людей, я понимал, что эти угрозы лишь для порядка.
– Пенинсула – это полуостров, – с хитрой улыбкой продолжил он урок, как будто думал, что мы процеловались с ней добрых полтора часа вместо занятий.
Я бы подумал о нас так же. Но слово, им произнесённое, закрепилось в моём сознании цепким якорем. Пенинсула… Красиво, звучно, изящно… Я никогда не слышал его раньше, и мой мозг как будто вопил: «Вот она, разгадка всей жизни!»
Пенинсула.
Я познакомился сегодня с Пенинсулой.
Отныне в голове я зову её Пенинсулой, игнорируя её настоящее имя. Как будто данное ей с рождения имя – это для всеобщего пользования, а Пенинсула – это моё отношение к ней, особая связь.
Как будто для них она одна, а для меня – другая.
3
Это обычный четверг. Шестое февраля.
Я её не видел. Она не появлялась в школе, трубку не брала, сама не давала никакой наводки. Если так прикинуть… через пару дней будет месяц. Не хочется говорить, что мне без неё пусто или я скучаю; только вот периодически ловлю себя на мысли, к которой приводила она меня. Пенинсула раскладывала свой характер на составляющие: на себя прошлую, которая была слабой и несовершенной, и на себя новую, которой так хотела стать: умной, сильной, лучше себя прошлой – во всём совершенной.
Она замечала какие-то мельчайшие детали в обыденности, поведение людей раскладывала на причины и следствие… В её лексиконе часто встречалась фраза «не знаю, как объяснить», но затем она точно выкладывала свои мысли, подробно описывала ощущения и рисовала перед моими глазами громадные картины.
Сейчас… я не знал, что с ней происходит. Бывало, мы общались с ней без перебоев, сутками, неделями напролёт. В такие моменты обычно кажется, что общение и память о человеке перманентны. Но, как и сейчас, наступал период затишья, как будто мы на разных концах континента, а связь оборвана.
После встречи с ней мне как будто открылись новые пласты всего существенного…
Как будто до неё я был неприкаян, напичкан пустяками.
Как будто до неё вся моя жизнь была тренировкой.
– Жаловаться на неприятную вещь – это удваивать зло; смеяться над ней – это уничтожать её, – она тараторила, будто боялась утерять мысль. – Только так можно вести борьбу с миром – только с осознанием внутренней силы можно воплотить её во внешнюю…
Это обычный четверг. Шестое февраля.
Математика первым уроком бодрит чреватостью плохой оценки. Литература, русский – реабилитация после полученного стресса, ты отдыхаешь. География – осознание, что на втором-третьем уроке можно было бы повторить параграф. Английский, история – сон о героических романтичных битвах при Екатерине II. И дальше только дом. День плёлся медленнее галапагосской тяжеловесной черепахи.
Это обычный четверг.
День напрягает своей монотонностью. День полон пустоты. Настолько увлекательно, что меня клонит в сон.
Ноги болят после школьной обуви. Руки чешутся. До прихода родителей нужно ещё пропылесосить весь дом. Рутина давит.
А она решает позвонить мне. Это необычный четверг.
– Я верила в дружбу. Да уж… Нежный возраст. Это была первая и главная ошибка. Показать слабость, позволить проехаться гусеницами танка по своему мягкому сердцу и расплакаться. Подобная искренность разжигает интерес. Ну, точнее, у нормальных людей это вызывает сострадание, но дети бывают жестоки. Это ещё не те люди, которые знают о душевной боли и смерти ребёнка где-то внутри тебя.
– Почему тебя не было в школе? – спросил я, не переставая чесать за правым ухом.
Я сидел на полу, прислонившись к кровати с телефоном в руке. Передо мной стояло зеркало, и я глядел на себя, на то, как слушаю её. Новый монолог, его тоже стоит запомнить, хотя каждый раз мой мозг переставал работать, когда её поток мыслей врывался в меня. В трубке слышалось, как течёт вода из-под крана. Звонит из душа, может, из кухни…
На руках кожа красная, сухая и расчёсанная.
– Жизнь – это жестокая, быстрая игра, и, если у тебя нет масти, ты просто пропадёшь, – голос её был жесток и краток, словно опущенная гильотина. – Каждую секунду что-то иголками впивается в твою кожу: требования, обязательства, мнения. Что-то заставляет современного человека вечно крутиться как белка в колесе.
– Почему тебя не было в школе?
Я слышу, как течёт вода на том конце трубки, и думаю, что стоит поменять воду в аквариуме, пока у золотой рыбки не появилась гниль в жабрах.
– Ведь раньше я была тенью… Во мне совсем не было моральных сил, я инфантильной какой-то выросла, неправильной… – её голос стих под конец предложения. Плеск воды звучал, как её прозрачная печаль.
«Жаберная гниль» возникает вследствие заражения рыб грибками. Среда развития грибка – запущенная грязная вода, отсутствие фильтрации и карантина. Застой приводит к смерти.
В раковине стоят грязные тарелки и кружки после завтрака большой горой.
– Если средняя школа – это зачатие личности, то у меня было мертворождение. Сейчас я воскресла, понимаешь? Ко мне пришло ощущение внутренней силы… Я люблю сейчас всё в себе, – слова Пенинсулы пылали одухотворённостью. – И я сберегу себя навсегда. Морально.
– Почему тебя не было в школе уже месяц? – меня никак не покидал этот вопрос, и я уже в голове своей зафиксировал: я скучал.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70712728?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Литературно-художественный журнал
Тип: электронная книга
Жанр: Современная русская литература
Язык: на русском языке
Издательство: Издательство ЧТИВО
Дата публикации: 29.05.2024
Отзывы: Пока нет Добавить отзыв
О книге: В начале было Чтиво. Затем родился Русский Динозавр. Вместе они плечом к плечу стояли на защите интересов современной малой прозы, публикуя для вас лучшие рассказы современников. Журнал вырос и который год находится в свободном плавании. Перед вами все номера ежегодника: каждый год двенадцать избранных рассказов, двенадцать авторов под одной обложкой – итог двенадцати месяцев работы журнала. Держись, читатель, ибо Русский Динозавр воистину могуч!