Хлеб наш насущный
Хлеб наш насущный
Борис Александрович Алмазов
Научно-художественная книга л производстве хлеба с древнейших времен до наших дней, о проблемах земледелия и сельского хозяйства. О великих ученых Вавилове, Прянишникове, Докучаеве и агрономах гениальном Болотове, Комоде и др. Впервые вышла в 1985 г. сразу в двух издательствах. В предлагаемом варианте отчасти сохранена, но дополнена и осовременена. Рассчитана на широкий круг читателей.
Борис Алмазов
Хлеб наш насущный
Прости меня!
Настоящего голода, какой переживала моя мама на Ленинградском фронте, а бабушка в блокаду, я не помню, но голодные времена застал. После войны в Ленинграде мы перемогались, получая хлеб по карточкам, и всё мечтали: вот приедем на Дон…
Возвращаясь после многочасовых стояний в очередях за мукой, которую только начали продавать, после давки, духоты, истерических слухов: «Кончилось! Больше давать не будут!», мы приносили домой три пакета – бабушкин, мамин и мой, и вот тут начинались воспоминания о каких-то сказочных временах, о невиданных урожаях и пышных казачьих калачах. Мне эти рассказы казались фантастическими, как легенда, про золотые яблоки! Разве могут быть яблоки из золота? Но я мечтал. Мечтал и надеялся!
И, наконец, мы поехали туда – в голубые степи, в края ковылей и маков, прозрачных рассветов, пшеничных караваев и всех плодов земных! А когда добрались до нашего хутора – тут-то нас голод и настиг!
И всё оказалось неправдой! Степь была не голубой, а пожухлой, удушающее-пыльной. На её иссечённой трещинами голой земле, как спицы, неподвижно стояли пустые колосья, и над всем этим горело тусклое от жары солнце в белесом мареве засухи.
Коровы с выпирающими мослами, лошади, глядящие по-человечьи измученно и покорно… Мужчины, в основном инвалиды, вернувшиеся с войны, с ввалившимися глазницами, обтянутыми потрескавшейся кожей скулами и лихорадочным блеском в глазах. До сих пор я помню их ссутуленные плечи и огоньки бесконечных самокруток, угольками вспыхивающие в чёрных кулаках. Женщины, плоскогрудые, с опущенными руками, с тонкими, горько поджатыми губами и тёмно-коричневыми лицами под низко надвинутыми платками. Ребятишки, молчаливые, пузатые, тихо выискивающие по канавам и у поваленных плетней какие-то съедобные корешки, щавель, постоянно жующие какую-то траву.
Нас спасали два мешка сухарей, накопленные в Ленинграде. Ежедневно утром и вечером оттуда извлекались два сухаря, и бабушка внимательно следила, как я их ем: «Чтобы по-людски, за столом, не торопясь, чистыми руками, обязательно прихлёбывая из миски отвар свекольной ботвы. Не в сладость, а в сытость»
Боже мой, а что же они с мамой ели? Что вообще ели взрослые, если детей кормили лепёшками из лебеды?
И вот однажды, когда я искал с соседским мальчишкой какие-то «каланчики» и ел их на огороде, его сестрёнка, бледная как бумага даже при степном солнце, с белыми косицами, в выгоревшем до белизны платье, явилась среди пустых грядок и позвала меня:
– К вам дяденька на бричке приехал!
И точно. В нашем дворе стояла таратайка, и лошадь дёргала кожей на животе, отгоняя мух. И уже здесь я почувствовал идущий от тележки запах. Я взлетел на крыльцо и наткнулся на целый пласт этого аромата. Он стоял как раз на уровне моего носа. Из сеней запах потащил меня в комнату к бабушкиному комоду – там, во втором ящике, под старенькой простыней, я увидел четыре огромных, душистых, масляно блестевших корочкой, с высокими пористыми боками белых каравая. От их запаха у меня кружилась голова, но впиться в хлеб, разламывать его, кусать – я не посмел. С великой натугой я закрыл комод.
– Ничо! – доносился из соседней комнаты мужской голос. – По крайности, войны нет – сдюжим!.. В июле сколь-нибудь соберём! Местами хлеб есть…
– Егорушка, – ахала бабушка. – Да что ж ты к нам, у тебя своих пятеро!
– А у меня ещё есть! Это нам артельный на трудодни зерно выдал, дай бог ему здоровья: и где взял? А я так думаю… – сказал он, поворачиваясь ко мне. – У моих-то отец есть! Вот он, с руками и ногами, а ему кто, сироте, даст?
Это была самая больная струна в моём сердце, и он потянул за неё – этот незнакомый голубоглазый и весь какой-то вылинявший на солнце Егор.
– Всё же вы гости! Из Ленинграда! В родные как-никак места возвернулись, и тут голодовать… Негоже так-то! Это и дедушке твоему от меня благодарность! – Он протянул ко мне руку, и я сжался, как от удара: «Сиротку жалеет! Добренький!» – Бывало, придёт твой дедушка в класс, – гудел Егор, – высмотрит, кто совсем пропадает, да и сунет ему тишком сухарика от своего пайка. Мне сколь разов перепадало. Святой был человек, я с его грамоты пошёл…
Я возненавидел Егора! Меня затрясло от его белозубой улыбки и жалостных глаз. И как я, пятилетний недомерок, сообразил, чем больнее ударить его?!
– А что это у нас в доме так навозом тянет? – «Вот так тебе! – подумал я. – Пришёл, расселся тут. Жалеет. Разговаривает!»
Запах от Егора шёл густой, в нём мешались конский и человечий пот, махорка и духота овечьего закута.
Егор заморгал белыми ресницами, нахлобучил бесформенную папаху и суетливо заторопился.
– И то! И то… – забормотал он. – Спим-то посреди отары… Принюхавши… Вы уж извините… Надо бы сперва в баню… Но я хлебца вам тёплого, из печи чтобы, хотел…
Когда я ел божественно пахнувший ломоть, грыз хрустящую корку, тонул в белопенном мякише, чувствуя щеками его живое тепло, – я не понимал, какой поступок совершил!
И только потом, когда томление сытости стало склеивать мне веки, я удивился, почему это после ухода Егора ни мама, ни бабушка не сказали мне ни слова. Мама сидела, забившись в угол старенького диванчика, а бабушка гремела посудой.
– Это же надо – взрослому человеку… – наконец проронила она, убирая в буфет тарелку с куском, который я не смог одолеть весь, – Стыд – какой!
– Как стыдно! Как стыдно! – Мама поднялась и стала ходить по комнате, ломая пальцы. – Он в степи, под градом и холодом, под молниями и суховеями, круглый год один, среди овец…
– У него своих детишек голодных пятеро, а он тебе первому… Я – плохая бабушка! Я не умею тебя воспитать! – Это была самая страшная фраза.
Через час такой пытки я уже рыдал, понимая весь ужас совершённого мною.
– Что же мне делать? – закричал я, захлёбываясь слезами.
– Сам набедил – сам и поправляй!
– Да как же! Как же я у него прощения попрошу, если он уехал?
– А что ты думал, когда его обижал? Ты же нас всех, нас всех – и дедушку, и папу, и нас с мамой – на всю жизнь опозорил…
– Он недалеко живёт!—обронила мама.—За оврагом, у кладбища.
– Так ведь уже темно! – кричал я, леденея от мысли, что придётся переходить овраг, где и днём-то страшно. – Меня бугай затопчет!
– Бугай давно в сарае спит.
– Меня волки съедят!
– Пусть! – отрезала бабушка. – Пусть лучше моего внука съедят волки, чем будет внук – свинья неблагодарная!
– Он ведь хлеб! Он ведь хлеб тебе привёз, – прошептала мама.
На улице было действительно совсем темно. Всё, что было привычным и незаметным днём, выросло и затаило угрозу: и плетни вдруг поднялись, как зубчатые стены, и белёные стены хат при луне вдруг засветились мертвенно и хищно.
Спотыкаясь и поскуливая, вышел я к оврагу, где темень лежала огромным чернильным пятном. Я пытался зажмуриться, но глаза от страха не закрывались, а норовили выскочить из орбит. Рыдая, опустился я на дорогу, где под остывшим слоем пыли ещё таилось дневное тепло. Домой повернуть было невозможно: «Ты нас всех опозорил!».
– И пусть! – шептал я. – Пусть меня сейчас волк съест, и не будет меня у них!
И я представил, как все по мне плачут. Но картина не получалась, потому что я знал:
вина-то моя не прощённая! И виноват я по уши! «У него своих детишек пятеро голодные сидят, а он тебе хлеб привёз!»
Из темноты вдруг высунулась огромная собачья голова, ткнулась холодным мокрым носом в мой голый, втянутый от страха живот, потом пофырчала мне в ухо и скрылась.
Как во сне поднялся я, перешёл чёрный овраг и, стараясь не смотреть в сторону кладбища, вышел к Егорову куреню. Окна не светились… И тогда я зарыдал в голос, потому что всё было напрасно: Егор спит, а завтра он уедет и никогда не простит меня!
– Кто здесь? – На огороде вдруг осветилась открытая дверь бани.
– Дядя Егор! – закричал я, стараясь удержать нервную икоту. – Это я! – И, совсем сомлев от страха, от стыда, почему-то совершенно замерзая, хотя ночь была жаркой, ткнулся во влажную холщовую рубаху овчара и, заикаясь, просипел: – Дядя Егор! Прости меня!
За всю мою жизнь не испытывал я большего раскаяния, чем в тот момент.
– Божечка мой! – причитал Егор. – Да закоченел весь! Милушка ты моя!
Потом он мыл меня, потом мы шли домой, всё той же бесконечной ночью. И только много лет спустя, мама рассказала мне, как они с бабушкой шли за мною по пятам, обливаясь слезами. Мама несколько раз порывалась подбежать ко мне, больно маленький я был и очень горько плакал, но бабушка её останавливала: «Терпи! Никак нельзя! Сейчас пожалеешь – потом не исправишь…»
Были у нас потом и праздники, и изобильные столы, и весёлые рыбалки с дядей Егором. Были длинные ночные разговоры под чёрным и бездонным небосводом, но навсегда осталось у меня чувство вины перед тем, кто дал мне хлеб…
Перед Егором – Георгием – Земледельцем – так это имя переводится с греческого.
Вот ведь какая символика получается… Теперь, слышу ли я, что где-то сгноили урожай,– прости, дядя Егор, не был я при этом: но ведь это моя страна,– стало быть, за все дурное в ней и я в ответе! Вижу ли на тротуаре краюху хлеба – прости, дядя Егор!
И хлестнуло меня на твоих похоронах, как пощечина, барское присловье: «Был прост Егор, как хлеб!»
Не стал я тогда спорить, не время было и не место. Но разве прост ты был, дядя Егор? Ты был ясен, как белый свет, но ведь ясный белый свет весь радужный спектр содержит!
Прости, дядя Егор, и того, кто по недомыслию, по незнанию крестьянского труда и народа своего брякнул такое. Надо ведь говорить: «Добр, как хлеб!»
Какие гении трудились, стараясь постигнуть это великое чудо – хлеб! Недаром великий Дж. Свифт сказал: «Наибольшую пользу своему отечеству приносит тот, кто вырастил два колоса на поле, где прежде рос один!»
Как это необыкновенно интересно – хлеб! Как много здесь загадочного и как много еще можно изобрести, открыть, придумать, сделать…
Говорить о хлебе так же трудно, как говорить о жизни. Ведь хлеб и есть наша жизнь…
В той главной молитве, которую завещал людям Сын Божий, главные слова – о хлебе.
Я помню, как бабушка, прикрыв глаза тонкими, морщинистыми веками, словно разглядывая что-то в глубине своей души, истово шептала, складывая мои детские пальцы троеперстием. «Хлеб наш насущный даждь нам днесь…» Тогда, в детстве, я просто повторял эти малопонятные слова, как попугай. И только долгие годы спустя открылась мне великая простота этой просьбы. «Хлеб наш насущный», то есть необходимый, ни больше ни меньше, но столько, сколько надо для жизни. Но это слабый перевод. «Насущный» – это и существующий, и реальный, и составляющий суть бытия, и многое другое… «Даждь нам днесь», то есть «дай нам сегодня». Я очень хорошо представляю себе краюху этого хлеба, от которого на земле зависит все – и плоть, и дух…
Есть такое дурацкое присловье: «Человек выше сытости». Это сытый придумал! Настоящий жестокий голод унизителен! Он калечит человека и физически, и нравственно! Голод – грань, за которой кончается цивилизация и начинается вырождение. Нельзя из сытости делать бога, но нельзя и пренебрежительно относиться к голоду.
«Не хлебом единым жив человек…» – понятно, но без хлеба то он мертв! Поэтому в разговоре о хлебе все время придется касаться проблем нравственных. Уж такая это высокая материя – хлеб. Это ведь не просто еда, это пища… «Хлеб, насыщая тело, питает душу…» Хлеб – основа жизни, поэтому и люди, дающие жизнь хлебу,– люди особого сорта.Как в истинной повседневной жизни трудно отделить одно явление от другого, так и в рассказе о хлебе трудно разделить технические, технологические, социальные, экономические и нравственные проблемы. Трудно разделить хлеб и человека, который его производит. Это просто невозможно! Да и не станем этого делать! Говоря о хлебе, будем говорить о людях. А это самое интересное и самое безграничное – судьба хлеба и судьба людей. Начнем с того, что хлебу человек обязан рождением цивилизации.
1. Сначала было зерно
Хлеб – отец человечества
Я не оговорился. Судите сами: пока человек занимался собирательством и охотой, он, как животное, зависел от капризов погоды. Складывался благоприятный год, плодилась дичь – человеческое племя благоденствовало. Случалась засуха или мор – погибали животные, погибали и человеческие племена. Ученые подсчитали, что в эпоху собирательства и охоты Земля могла прокормить не более 10 миллионов человек одновременно. Откуда эта цифра? Исследователи прикинули, сколько пищи ежегодно может обеспечить человеку один гектар территории в умеренной зоне земного шара при разных видах хозяйственной деятельности: охоте и собирательстве, скотоводстве и земледелии. Получилась наглядная картина: луга и степи— 0,646 килограмма, моря и океаны – 0,891, леса – 1,59, пашни – 244 килограмма. В тот момент, когда человек испек первую лепешку с первого урожая, он обеспечил наше с вами существование, то есть дальнейшее развитие человечества. Подобно космонавту, он оторвался от притяжения Земли, в данном случае перестал зависеть от природных условий так сильно, как все животные. Однажды на международном симпозиуме, где обсуждался вопрос, что же такое человек и чем он отличается от животного, говорилось, что прежде всего это существо разумное. Но тут же возникал вопрос: что считать разумом и есть ли он у животных? Или – любовь к прекрасному… Сорока, воруя блестящие предметы, вероятно, считает их прекрасными, но ведь она не человек! И вот один канадский фермер предложил такое определение: «Человек – существо, умеющее изготовлять пищу, не встречающуюся в природе». Он имел в виду, конечно, хлеб. И хотя эту формулировку уточняли, дополняли и в конце концов не приняли, ее никто не опроверг! Так что, пожалуй, человечество может своим днем рождения или днем рождения нашей цивилизации считать тот день, когда была приготовлена первая искусственная пища – хлебная лепешка (пшеничная, рисовая, кукурузная). Когда это произошло? Вопрос сложный. Ежегодно археологи добавляют к нашей биографии весьма значительные сроки. В настоящее время считается, что наш двуногий предок появился около 2 миллионов лет назад, а 40 тысяч лет назад в Европу из Африки пришли кроманьонцы – люди, ничем не отличающиеся от нас физически. Примерно 17 тысяч лет назад несколько племен поселились в долине Нила и вовсю занялись собирательством диких злаков. Именно они изобрели первые серпы с каменными пластинками-резаками и первые камнетерки для получения муки. Они же первыми стали печь хлеб. Но это был еще не настоящий хлеб, а собиратель сырья – не земледелец.
Тот самый, доисторический…
Мы к нему неправильно относимся. Уж больно свысока на него поглядываем. Еще совсем недавно первобытного человека называли «примитивным», вроде бы простачком и дурачком. Конечно, если воскресить его – заросшего, с нечищеными зубами (может быть, поэтому он так рано и умирал: выпадали зубы и приходила голодная смерть?), снедаемого всякими страхами и насекомыми, с каменным топором в руках,– любой первоклассник, умеющий читать по складам и включать телевизор, рядом с ним Эйнштейном покажется. А давайте наоборот! Не его к нам, а нас туда… И чтобы на равных: он «без ничего» и мы тоже. Хотя уж совсем чистым такий научный опыт не будет. Мы то про все изобретения первобытного человека знаем, а он нет. (Оставим в стороне бред о благодетелях – пришельцах, которые все человечеству преподнесли на блюденчке с голубой каёмочкой). Ничего не было! Вот тут-то и выяснится, что хоть и простое орудие каменный топор, а придумать и изготовить его непросто! Недаром ученые, прежде чем поставить эксперимент—дожить недельку-другую так, как жил первобытный человек, годами готовятся. Учатся орудия изготовлять, камни искать, поскольку каменный нож из любого голыша не сделаешь. Учатся рыбу без сетей ловить, следы разгадывать, съедобные растения находить, так как без этих знаний современному, даже высокообразованному человеку, попади он в первобытные условия, скорее всего, не выжить. Так что давайте к доисторическому нашему предку относиться со всем уважением. Он много знал, много умел. Будь он чуточку менее наблюдательным или поленивее – глядишь, и пресекся бы род людской где-то там, во глубине веков.
Это он научился добывать огонь! Это он изобрел лук и стрелы, научился лепить глиняную посуду, придумал колесо. Да что говорить: 99 процентов всех культурных растений и домашних животных введены в обиход им – доисторическим человеком!
Даже ложка – столовый прибор, без которого невозможно представить нашу жизнь,– изобретена им! Причем изобрел ее не охотник, а первобытный земледелец. Пока человек занимался охотой, он обходился за обедом руками и каменным ножом, а как только научился варить кашу из диких злаков, потребовалась особая снасть для еды – ложка. Первые ложки обнаружены в древнейшем земледельческом поселении Чатал-Хююке городище VIII тысячелетия до нашей эры.
И наконец, он научился печь лепешки. Однако, чтобы настоящий хлеб получить, нужно иметь культурные сорта хлебных злаков и научиться обрабатывать почву. На все это потребовались тысячелетия. Как это происходило, трудно угадать, но известно, что первый хлеб появился 8—6 тысяч лет назад, и с той поры он стал нашей главной пищей.
Как хлеб изобрели
Здесь множество загадок! В природе нет ничего похожего на хлеб. Можно предположить, как человек изобрел колесо: заметил, что бревна с горы катятся, отпилил от края бревна кругляш, просверлил дырку для оси вот и колесо. Огонь на лесном пожаре отыскал или у вулкана позаимствовал, удила догадался коню в беззубый край рта вложить, рассматривая конский череп, наблюдательности-то ему не занимать, да и времени хватало – открытия делались на протяжении столетий, не одним поколением.
Кроме того, у людей были и есть еще два замечательных качества – памятливость и переимчивость. Изобретения не только запоминались и передавались из рода в род, но и пераспределялись, быстро усваивались соседними племенами и народами.А хлеб? Первый искусственный продукт, который не встречается в природе! Вероятно, постоянно голодный первобытный охотник ел зерно в восковой спелости (спелое ему было не разжевать!), а потом попытался вернуть спелое зерно в прежнее съедобное состояние, растерев его между камнями и смочив водой. Слабенькая, но все же догадка. Некоторые исследователи убеждены, что сначала человек растирал камнями желуди и орехи, а из зерна варил кашу. Они слово «хлеб» выводят из глагола «хлебать». А уж дальше по этой версии совсем просто было: забыли кашу на огне – и появилась первая лепешка.
Что же касается изобретения дрожжей, то здесь дело сложнее, пока даже предположений мало. А ведь без них это еще не хлеб, это прадедушка хлеба. Между прочим, древний бездрожжевой хлеб и в наши дни ест 30% человечества. Отчасти, это показатель экономической отсталости: чем выше технический уровень государства, тем сложнее технология и механизированнее производство хлеба, тем больше разновидностей хлебной продукции. В нашей стране, например, выпекается более 800 сортов хлеба. Кстати, редко кто задумывается, что хлеб в современном развитом обществе – продукт, к которому не прикасается рука человека на всем пути от семени до каравая, выходящего из печи хлебозавода.
Но вернемся к началу. При изобретении хлеба все происходило обратно тому, как хлеб производят сейчас, то есть человек сначала стал жнецом и пекарем, а уж потом, долгое время спустя, пахарем и сеятелем. Но каким образом среди тысяч видов злаков он выбрал хлебные? Каким путем шло выведение культурных сортов? И наконец, где появились первые культурные сорта, скажем, пшеницы или ржи? Где родина хлеба?
Откуда хлеб пришел? (Рассказ с отступлениями и продолжением)
В июле 1916 года в Иране отрядом казаков, прикрывавших движение русской армии на турецком фронте, были задержаны двое неизвестных. Служебное рвение казаков подогревалось не только объявленной за поимку шпионов наградой в 1 тысячу рублей, но и подозрительными занятиями задержанных. Во-первых, хоть и были у них русские документы, но книги и записи главаря велись на английском и даже на немецком (это в разгар то первой мировой войны!) языках. Во-вторых, задержанные ползали вблизи сторожевых постов, что-то выискивали.
Трое суток не смыкая глаз казаки стерегли задержанных, пока по телеграфу не было получено сообщение, что документы подлинные, а «главарь шпионов» не германский лазутчик, а ботаник Н. И. Вавилов.
Надо сказать, что тут отношение к нему резко изменилось. Попал будущий великий генетик на театр военных действий не случайно. Многие солдаты о нем слышали. Вавилова пригласили как специалиста для выяснения загадочного обстоятельства: в полках, где ели горячий, только что испеченный хлеб, заметили странное явление.
Бойцы, отведавшие хлеба, становились будто пьяные. Они шатались и падали, было даже зарегистрировано несколько смертельных случаев. Чтобы разобраться, отчего это происходит был приглашен двадцатидевятилетний ученый.
Николай Иванович быстро выяснил, что местная пшеница, из которой пекли хлеб, заражена сорняком – ядовитым, опьяняющим плевелом. Он-то и вызывал отравление.
Как только хлеб (чистое зерно и муку) повезли из России, случаи отравления прекратились. Но, справившись со своей задачей, Вавилов с фронта не уехал. Он превратил свою, так сказать, командировку в путешествие, где с ним происходили невероятные приключения. Все это страшно мешало его работе.
То его атаковывали скорпионы, то арестовывали, как шпиона, то вдруг местное население принималось оказывать ему царские почести, от которых ученый не знал, куда деваться
Впоследствии выяснилось, что переводчик Вавилова, большой жулик, пустил слух, будто Николай Иванович – "брат "царя, которому следуют разнообразные подношения (при этом, конечно, в карманах переводчика очень многое оседало), а Вавилова замучили просители. Он получил огромный свиток с сотнями печатей-перстней вместо подписей. Это была челобитная русскому царю о смещении тирана-губернатора.
История прямо-таки из гоголевского «Ревизора», да вот только одно примечательное высказывание Вавилова совершенно меняет дело. «Назойливое вручение этой челобитной и трудность при незнании языка отделаться от ходатайств, по-видимому очень искренних, заставили для ускорения процедуры взять челобитную в карман, чтобы при случае передать ее русскому консулу». И так же мимоходом Николай Иванович замечает, что пришлось негодяя переводчика прогнать и срочно выучить персидский язык. Неизвестно, был ли смещен губернатор, но Вавилов наверняка сделал все, что было в его силах и сверх них, чтобы помочь просителям. Он был человеком обязательным. В основе его фантастической работоспособности и энергии лежала всепоглощающая любовь к науке, именно в ней он видел средство помощи людям.
Чем, как не любовью к людям, можно объяснить его сложнейшие и подчас смертельно опасные маршруты по всем уголкам земного шара? Что же он искал в горах Афганистана, на каменистых полях Италии, Португалии, на чистеньких полях Западной Европы, в джунглях Южной Америки, в пустынях Калифорнии, Канаде, Японии, Корее, Китае, на Аравийском полуострове? Ученый искал так называемые исходные сорта. Искал, откуда пришел хлеб. Главным предметом поиска были дикие формы полезных растений, в первую очередь пшеницы, ржи, ячменя.Зачем был нужен этот поиск? Не все ли равно человеку, жующему хлеб, где родина пшеницы? Оказывается, не все равно. Это необхо
димо, в частности, и для того, чтобы у всех жителей нашей планеты был кусок хлеба.
Отступление первое
Первобытный человек не искал новых источников питания, пока его насыщали старые. В неолите (новокаменном веке), когда население планеты настолько увеличилось, что охота перестала достаточно кормить, человек был вынужден заняться земледелием. Долгое время производство хлеба в какой-то степени удовлетворяло прирост населения, хотя голод был вечным спутником человека и хлеба всегда не хватало. Неурожай был главной бедой в страшной троице: стихийные бедствия, эпидемии и недород…
Медленно, от столетия к столетию, совершенствовались способы обработки земли, увеличивались урожаи. Однако росло и население планеты. К XX веку произошел демографический взрыв. Чтобы население Земли увеличилось до миллиарда, потребовалось около двух миллионов лет, а вот четвертый миллиард возник всего за пятнадцатилетие: с 1960 по 1975 год. Сейчас на пороге уже девятый миллиард. Дело осложняется тем, что пахотной земли, пригодной для производства хлеба на нашей планете мало.Для того , чтобы накормить всех есть два пути. Первый – экстенсивный – то есть, увеличивать количество пашни. Так происходило во все предшествующие нашему времени столетия. Однако, давайте посчитаем. К 1975 году на каждого жителя нашей планеты приходилось примерно 3 гектара земной тверди. Из них 10 процентов вообще лишены почвы – это либо скалы, либо ледники, 40 процентов находятся в таких климатических зонах, что не могут быть использованы ни под пашню, ни под выпас скота. Остается 1,5 гектара со всеми таежными дебрями и джунглями. Кроме того, на этой сравнительно малой площадке (квадрат со стороной 125 метров) должны разместиться все домашние и дикие животные. Земли-кормилицы оущтимо не хватает. Поэтому поэтому пожалуй, единственный путь развития продовольственной базы человечества – интенсивыный. То есть без увеличения посевных площадей – увеличить урожаи. Иными словами, с той же территории снимать больше хлеба, кормов для скота и так далее. Предвидя стремительный рост населения, Вавилов мечтал резко поднять урожаи. Он считал что культурные сорта хлебных злаков, используемые столетиями, исчерпали свои возможности. Нужна, так сказать «свежая кровь», новые сорта, созданные природой, чтобы в старые злаки добавить новые качества. Пока еще есть возможность, пока в природе еще можно отыскать диких предков наших культурных злаков, нужно создать фонд, нужно создать банк сортов, коллекцию, с которой мог бы работать селекционер.
Отступление второе
Чтобы понять цель поисков Вавилова и сущность его открытия, мы должны поговорить о генетике. Название этой науки происходит от греческого слова «генезис» -«происхождение». Значит, наука эта о происхождении, о законах наследственности и изменчивости организмов. Основы генетики заложил чешский ученый Г.Мендель. Он установил принцип дискретности или прерывности в наследовании признаков и свойств организмов. Ученый выяснил, что признаки родительских растении при скрещивании не уничтожаются и не смешиваются, а передаются потомству, причем либо в форме, характерной для одного из родителей, либо в промежуточной, и обязательно проявляются в последующих поколениях. Мендель был убежден, что существуют материальные носители наследственности, особые для каждого организма. Впоследствии их назвали генами. Открытие было сделано в 1865 году. Позднее американский ученый Т. X. Морган развил идеи Менделя и создал хромосомную теорию наследственности. Проще всего представить хромосому в виде книги, где гшены её страницы. Он объяснил, как расположены гены внутри хромосом и как они взаимодействуют. В 20-х годах XX века стала развиваться мутационная генетика – учение о возникновении изменений в наследственных признаках организмов. Н И Вавилов открыл закон гомологических рядов. Он установил, что у родственных растений возникают сходные мутации, поскольку у них сходный состав генов. На основании закона, открытого ученым, можно предвидеть появление тех или иных изменении у культурных растений. Забегая вперед, скажу, что сейчас ученые -селекционеры, то есть те, кто занимается выведением новых сортов злаков, да и не только злаков, уже умеют создавать совершенно невиданные и несуществующие в дикой природе растения, манипулируя на уровне генов. Они уже научились подавлять ненужные гены с другой наследственностью и выбирать те, которые нужны человеку. Дело это очень сложное, за ним будущее. Однако, чтобы заниматься генной инженерией, нужно иметь эти самые гены и по возможности весь «сортамент», созданный великим генетиком – природой.
Вавилов мечтал создать запас генов—коллекцию семян всех сортов и всех видов растений, но успел заложить лишь основу огромной коллекции в ВИРе – Всесоюзном институте растениеводства, носящем теперь его имя.
Но вернемся на полвека назад. К тому времени, когда Вавилов еще стоял на пороге своих открытий, когда он еще только догадывался, что бывают первичные, исходные сорта культурных растений и вторичные, которые произошли от смешения с сорняками или от тех, которые сами считались сорняками.
Главный хлеб
Это, безусловно, пшеница. На земном шаре ею засевают 235 миллионов гектаров, из них около четверти составляют пшеничные поля в СССР. Самый вкусный хлеб – пшеничный. Почему? Начнем издалека. Сейчас в мире насчитывают около четырех тысяч сортов этой культуры. Не путайте сорта с видами. Природа создала всего двадцать шесть видов пшеницы. Главных из них всего два – твердая и мягкая. Эти названия произошли не от того, что одни зерна тверже, другие легче «на зуб». Стекловидные сорта мягкой пшеницы с янтарно-прозрачным твердым зерном дают особо ценную муку – крупчатку. У мягкой пшеницы растяжимая, длинная клейковина, у твердых – упругая, короткая. В ядре клетки мягкой пшеницы насчитывается 42 хромосомы, твердой – 28.
Самый лучший, самый пышный хлеб получается из сортов мягкой пшеницы. Из твердой делают манную крупу и макароны, так как ее клейковина в воде не разваривается.
В начале XVIII века итальянский ученый Бекарри стал полоскать в воде кусок теста, чтобы узнать, что же останется, и получил упругую, нерастворимую массу. В конце XIX века этот опыт был проведен в нескольких странах мира. Среди исследователей был выдающийся русский ученый П. А. Костычев. Он сделал химический анализ полученной массы и определил, что клейковина на 80 процентов состоит из белковых соединений, небольшого количества жиров и клетчатки, а белок, как известно,– основа жизни. Если исследовать всю нашу пищу, то выяснится, что главную роль в ней играет белок!
В настоящее время мир испытывает острейшее белковое голодание. Белка не хватает животным, поэтому так остро стоит проблема кормов. Белка недостает и людям. Во многих развивающихся странах Африки жители получают его чудовищно мало. В переводе на пищевые продукты там приходится одно яйцо на человека на двое суток. На нашей планете ежедневно более пятидесяти тысяч человек умирают от голода.
Белковую проблему решают ученые всего мира и разных областей науки. Получение кормового и пищевого белка – это две проблемы, тесно связанные между собой.
Возьмем пшеницу. Чем больше в муке клейковины, тем она ценнее! Как говорят хлеборобы, это сильная мука. Они так и называют ее: сильная, средняя и слабая. А разница между ними весьма ощутимая: из 100 килограммов сильной муки можно испечь 115 килограммов самого лучшего хлеба, из того же количества слабой – только 90. Помножьте это число на те миллионы тонн зерна, которые снимают с полей, и станет ясно, что из одинакового количества зерна можно получать весыма различное количество хлеба. Мука из сильной пшеницы хороша еще и тем, что ее можно добавлять к слабой, и тогда ее хлебопекарные качества улучшаются. А середняки, или филлеры, как называют сорта пшеницы среднего качества, дают неплохой хлеб, но смесительной ценностью не обладают. Вот тут-то и начинаются сложности для селекционеров: мало вывести урожайный сорт, нужно, чтобы в зерне было высокое содержание белка! А сорт в этом повинен не всегда, есть и иные причины. Сорт – это начало хлеба. Но от момента, когда сортовое зерно выдано на посев, до каравая на столе – длинный путь, при котором всяких сложностей и трудностей не счесть. И теперь, когда мы познакомились с одной сотой, а может, и тысячной долей проблемы хлеба, вернемся в горы, туда, где.Вавилов разыскивал предков нашей пшеницы.
Откуда хлеб пришел? (Продолжение)
Наша кормилица рожь – по происхождению сорняк! Вот первое открытие, которое сделал Вавилов в своем первом путешествии. Для местного иранского крестьянина, выращивающего пшеницу, уничтожение ржи в ее посевах и сейчас серьезнейшая задача.
В Афганистане ученому попались два вида сорной ржи – с ломким и неломким колосом. Неломкая вырастала вровень с пшеницей и шла в амбары, избавиться от нее не было никакой возможности. Ломкая вызревала раньше пшеницы, ее колосья распадались и так густо усеивали землю, что афганские крестьяне вынуждены были перед посевом пшеницы вениками выметать с поля зерна ржи. Сорная рожь попадалась ученым и до Вавилова, но они считали, что эту культуру когда-то здесь возделывали, а потом стали сеять пшеницу и она осталась на полях как сорняк.
Вавилов был категорически не согласен с этим мнением. Первой была пшеница! Допустить, что рожь возделывали на полях прежде пшеницы так же нелепо, как предположить, например, то, что сначала человек возделывал василек, кукуль и иные растения, засоряющие посевы. Не случайно на Востоке рожь именуют не иначе как «терзающая пшеницу». В старинных же рукописях о ржи не упоминается вообще: ее тогда не считали культурным растением. В 1924 году на афганских рынках Николай Иванович уврщел живую коллекцию пшеницы и ржи. В долинах рожь попадалась как примесь к пшенице. Но чем выше в горы, тем больше сортов ржи, в том числе почти культурной, продавали крестьяне. Холода вымораживали теплолюбивую пшеницу, и на полях афганских горцев возделывалась уже одна рожь! Вавилов и другие ученые-ботаники разыскали множество сортов самой разной дикой ржи: серно-полевой, горной, лесной… Одни растения были однолетними, другие многолетними. Может быть, именно тогда у Николая Ивановича и появилась мысль о том, что ученый, занимающийся хлебными культурами, должен внимательно присмотреться к сорным растениям: а вдруг среди них тоже есть предки современных культурных сортов злаков-кормильцев? Не случайно все научные определители растений в один голос утверждают: «Большинство злаков хорошо приспособлены к опылению ветром и производят много пыльцы. Пыльца может переноситься и насекомыми». Кто знает, может, на древних полях, где доисторический земледелец выращивал дикую пшеницу, и произошло опыление, в результате которого появились предки наших культурных сортов, а уж древний жнец заметил эти новые растения, бережно их отобрал и посеял отдельно?
Вскоре Вавилов едет в Сирию. Время, надо сказать, было самое неподходящее: там война! О том, как он добывал визу, которую не давали даже военным, как ходил с белым платком на палке по местам боев, рискуя получить пулю, как лежал с приступами малярии, можно написать приключенческую повесть… Когда-то совсем молодым Николай Иванович выписал слова великого русского ученого К. А. Тимирязева, который был не просто великим ученым, а совестью и духовным наставником русской и советской интеллигенции: «Успеха в жизни достигает тот, кто поставил перед собой большие задачи, шаг за шагом идет, проверяя себя, останавливаясь время от времени, оглядываясь назад и подсчитывая, что сделано и что осталось сделать».
Всю свою подвижническую жизнь Вавилов руководствовался этими словами. Каждое дело, каждое путешествие он начинал с четко поставленной цели и шел к ней невзирая ни на что! Самая главная цель ученого была в том, чтобы накормить всех людей. Сухим языком науки это формулировалось так: «…научное обоснование самой идеи мобилизации растительных ресурсов, поисковой работы, направленной на овладение растительными богатствами Земли». В Сирии Вавилов копался в каменных россыпях, выуживая крошечные зернышки дикой пшеницы двузернянки, по-русски – полбы, пшеницы во всех отношениях знаменитой. Про нее среди ботаников ходили слухи, что растет она на щебневых и каменных россыпях, абсолютно безразлична к засухе и почве. Ну как было не отправиться за такой пшеницей даже под пулями!
«История открытия сирийской двузернянки романтична,– пишет в своей замечательной книге «Мир растений» А. В. Смирнов.– Ее обнаружили в 1855 году. Гербарий, несколько колосков, привезли в Вену. Там он лежал почти 20 лет никому не нужный в пыли шкафов в Музее естественной истории. Наконец в 1873 году на него наткнулся немецкий ботаник Ф. Кернйке. Стал определять. Вышло, что новый вид. Кернйке не поверил. 13 лет ждал, боялся обнародовать открытие». Ботаник И. Ааронсон в 1906 году отыскал сирийскую двузернянку у подножия горы Джебал-Сафед. Он поразился крупным колосьям и заявил, что отныне начинается новая эра в селекции пшеницы. Вавилову во многом пришлось разочаровать своих предшественников. Когда он розыскал двузернянку, колосья уже осыпались. Копаясь между корнями, Николай Иванович убедился, что почва плодородная, влаги достаточно, так как она конденсировалась на камнях в холодные ночи. Значит, чтобы состоялось это чудо – хлеб, нужна земля. И это условие пока что никто отменить не в состоянии. Вавилов отправляет очередные ящики с зернами в Ленинград. И дело тут было не только в том, что дикие полбы вообще редкость, а в том, что именно они были исходной формой для культурной пшеницы, той самой, что известна человечеству с незапамятных времен. «Сеял Бата полбу»,– говорится в древнеегипетской сказке, которой, по самому приблизительному подсчету, 6 тысяч лет. «Есть же давай мне вареную полбу»,– пишет А, С. Пушкин в сказке «О попе и о работнике его Балде». Но не погоня за уникальными образцами и музейными редкостями двигала ученым, а жизненная необходимость в хлебе насущном, нужда в исходном материале для новых сортов пшеницы. Самый распространенный в мире сорт твердой пшеницы – Харьковская 46 – создан при участии одного из древнейших сортов полбы. Так удалось ли все-таки найти предка нашей пшеницы? Сорок лет работали ботаники над этим вопросом, и академик П. Жуковский подвел итог этому этапу поисков: «Происхождение мягкой пшеницы остается неизвестным». Что же, все труды, страдания и поиски напрасны?«Напрасных трудов не бывает!» – скажет незадолго до смерти П. П. Лукьяненко (а умер он в поле, где трудился всю жизнь) – создатель лучшей озимой пшеницы сорта Безостая 1, пригодной почти для всех районов мира. «Мне повезло! – говорил он в телеинтервью.– У меня кое-что получилось! Судьба счастливая! По те селекционеры, которым не удалось вывести новые сорта, что же, они трудились напрасно? Напрасных трудов не бывает! Они прошли теми дорогами, что заканчиваются тупиком,– значит, нужно искать другую дорогу! – И после короткой паузы добавил: – Пока заканчиваются щупиком! А там кто его знает! Бывает, что тропочка, по которой уже давно в науке никто не ходил и все счи- тали, что там пути нет, оказывается главной дорогой! Напрасных трудов не бывает!» Ну, а средства на научный поиск? Ведь все эти опытные поля, делянки, институты стоят денег—и все впустую? Не дороговато ли? Нет! Когда речь идет о хлебе, вообще трудно говорить о рентабельности! Недаром еще в баснях Древнего Шумера рассказывалось, как богач, оголодав, готов был отдать все свои сокровища за черный сухарь. Цена хлеба – жизнь! Если же говорить о затратах и деньгах, то даже в этой области успех селекционера дает колоссальную прибыль. Так, на выведение сорта Безостая 1 и ее внедрение коллектив, руководимый П. П. Лукьяненко, истратил 100 тысяч рублей! Вроде бы немало. Но с 1959 по 1973 год только в СССР (а произрастает этот сорт теперь и за рубежом) на суммарной площади в 75.5 миллиона гектаров он дал дополнительно зерна примерно на 3 миллиарда рублей! (данные на 1986 г) Иными словами, на каждый рубль, истраченный селекционерами, ежегодно приходится 30 тысяч рублей чистой прибыли. Следовательно, вкладывание денег в науку – дело выгодное. Так что же удалось выяснить за сорок лет поисков предков пшеницы?
Эгилопс и спельта
«…Эгилопская проблема должна быть распутана…– телеграфировал в Ленинград Н. И. Вавилов.– Впереди проблема спельты». Что это за эгилопс такой и какое отношение имеет к пшенице? Ученые сначала сравнили дикую полбу с культурной мягкой пшеницей. Различий было предостаточно – тут и тонкостенная соломина, и способность куститься, и многое другое… Откуда все это? Где могла дикая полба получить такие качества? Кто «поделился» с ней генами? И вскоре припомнили, что во Франции однажды был переполох, настоящая сенсация: там нашли эгилопс пшеницевидный и решили, что это родоначальник мягкой пшеницы. Однако сведения оказались ложными. Русский ботаник Э. Регель доказал, что это не родоначальник, а всего лишь гибрид эгилопса с культурной мягкой пшеницей. И все же, значит, сорняк эгилопс может скрещиваться с пшеницей? А то, что это мелкая травка с ломким колосом, ничего? Может, именно в гибриде эгилопса и только что открытой двузернянке проявятся какие-то новые, скрытые свойства?
Скрестили двузернянку с эгилопсом оттопыренным и получили… спельту. Вот это была действительно сенсация! Спельта, по мнению ученых,– предок мягкой пшеницы, но в отличие от культурной полбы известна в диком виде. Спельта – культурная пшеница с ломким колосом, как у полбы, и плотно сидящими в колосе зернами. Это та самая пшеница спельта, которую издавна возделывали в горных районах ФРГ, Бельгии, Франции и Швейцарии. Это именно ее убирали во времена Римской империи галлы специальной жатвенной повозкой. Из-за ломкости колосьев спельту невозможно было косить.
Однако во всех других отношениях спельта полна достоинств: дает урожаи на беднейшей горной почве, не боится болезней, вредных насекомых, холодов, глубокого снега; дает хорошую муку, годную на хлеб и пирожные, а подсушенные зерна восковой спелости можно использовать для приготовления специального супа. Интересно одно загадочное обстоятельство. Существует родственница спельты – пшеница Маха, тоже ломкоко
лосная. Убирают ее с помощью специальных палочек— шкнави, связанных вроде секатора. И пшеница, и прием, которым ее убирали раньше, до сих пор существуют в Грузии. Вавилов в одной из своих экспедиций вдруг обнаруживает такие же палочки для уборки колосьев в Астурии – испанской провинции. Не это ли еще одно свидетельство какой-то древней связи между Грузией (древнее название – Иверия) и Иберийским полуостровом? Когда-то спельта господствовала на европейских полях, однако была вытеснена оттуда другими сортами мягкой пшеницы. Причиной послужила невымолачивае- мость – серьезный недостаток, особенно при механической молотьбе и уборке комбайном. …Когда удалось скрестить эгилопс и двузернянку, казалось, что загадка мягкой пшеницы решена. Однако в Западной Европе, где есть спельта, нет ни эгилопса, ни двузернянки. Таким образом, если допустить, что когда-то произошло случайное скрещивание двузернянки и эгилопса, то нужно еще ответить на вопрос: где это произошло? Эгилопс и двузернянка есть в Передней Азии и в Закавказье, но там нет спельты! Лет полтораста назад спельту вроде бы видели в Иране, затем об этом же сообщал академик Жуковский… И вот продовольственная комиссия ООН отправляет в Иран немецкого ученого Куккукка, который был знаменит не только фантастической фамилией, но и неимоверным упорством. И в 1952 году он обнаружил спельту там, где 4 тысячи лет назад на высоте двух километров над уровнем моря ее возделывали луры, настолько удаленные от центров цивилизации, что даже арабы, покорившие Иран в VII веке, не добрались до них. Однако это не конец сенсациям. В нашей стране долгое время не удавалось обнаружить чистые посевы спельты, подобные тем, которые обнаружил Куккукк. Если и попадались ученым колосья, то это были отдельные растения в посевах мягкой пшеницы в Закавказье и Средней Азии. Местное население никак их не выделяло. И вот в 1969 году сотрудник ВИРа профессор Р. А. Удачин находит в таджикской части Ферганской долины на высоте 1150 метров над уровнем моря чистые посевы древней спельты, которую, по утверждению местных крестьян, возделывают там с незапамятных времен. Есть у нее и местное название – «гандуми обджувози» – пшеница, обмолачиваемая на водяных крупорушках, в отличие от мягкой пшеницы – «гандуми галлогови», обмолачиваемой прогоном волов. В самих названиях слышен голос столетий, а ведь открытие, по научным меркам, сделано буквально «вчера»! Итак, на стыке биологии, географии, генетики, если хотите, и истории, сделано открытие. Почему оно так важно? Для чего были необходимы десятки лет труда, самопожертвования, настоящих подвигов, свойственных скорее географам и великим путешественникам, а не селекционерам? И после этого утверждают, что про мягкую пшеницу все-таки мало что известно. Давайте разберемся. Современная мягкая пшеница произошла не от двузернянки, а от однозернянки и двух эгилопсов. Стало быть, спельта – ее сестра. Недаром же она выделена в отдельный вид! История спельты говорит о многом. И прежде всего о том, что с давних времен люди делились знаниями и семенами, то есть самым дорогим, что имели. То, что спельта, родившаяся в Азии, долгое время была господствующим злаком в Европе,– это ли не доказательство братства всех землепашцев планеты?! Не воин, но пахарь, поделившись зерном с соседом, иноплеменником и чужестранцем, оставил по себе вещественную память. История пшеницы – гимн миру и сотрудничеству. Меч о битве в ратном поле, Серп о жатве говорил, Но своей жестокой воле Меч серпа не покорил! С этих стихов С. Маршака можно начинать любой рассказ о хлебе. Но мне могут возразить, что это все, так сказать, лирика, а вот что конкретного дало это открытие? Новый запас генов! Ради этого стоило рисковать и трудиться. И доказательство, что прапрапрапшеница смешивалась с сорняками, открывает целую новую область поисков, о которых и пойдет речь дальше.
«Огонь полей»
По-гречески агропирум «огонь полей», а по-русски «пырей». В мире существует около 150 видов пырея, в нашей стране выявлен 51 вид. Это один из самых отчаянных сорняков. Чего только не изобретали земледельцы с древних времен до наших дней, чтобы избвить поля от пырея! Ни мороз его не берет, ни жара, после выжигания поля отрастает, под водой стоит сорок дней – и жив! За счет прочной и мощной корневой системы он много лет растет на одном месте, новые поля завоевывает со скоростью пожара. Однако в нашей стране пырей дает ни много ни мало, а десятую часть всего сена, которое не уступает кормам из хлеба. И это не случайно. Пырей – злак, у него есть зерна. Муки из этого зерна – кот наплакал, но зато какая! Клейковины в ней значительно больше, чем в самых лучших сортах пшеницы. Странно, но использовать пырей в качестве «кормильца» человека раньше никому и в голову не приходило. Хотя чего тут странного – сельскохозяйственная наука молода, еще каких-нибудь сто лет назад агрономы просто бы удивились эксцентричности такого скрещивания. Не проще ли распахать новые земли и засеять их высокоурожайными проверенными сортами пшеницы? Ведь пустующих земель становится все меньше, а хлеба требуется все больше. Н. В. Цицин, а именно он решил первым скрестить пырей и пшеницу, опирался в своих поисках на мичуринский метод отдаленной гибридизации и на тот факт, что среди предков культурной мягкой пшеницы был обнаружен эгилопс, сорный злак. Но ведь пырей тоже злак и тоже родня пшенице ничуть не меньшая! Почему бы и не попробовать? Вот тут-то стоит поговорить о личности ученого. Существует мнение, что, если сто художников начнут изобретать велосипед, получится сто разных велосипедов, а если сто инженеров примутся за это дело, то, выбрав оптимальное решение, изобретут один, но совершенный. А это значит, что открытия в науке все равно будут совершены не этим исследователем, так тем, не в одной стране, так в другой. Следовательно, личность исследователя-селекционе- ра соединяет в себе черты изобретателя и художника. И неизвестно, каких из них в селекционере больше! Идея скрестить сорняк с культурной пшеницей революционна. Не случайно она родилась в нашей стране. В том нетрадиционном решении, которое принял Н. В. Цицин, возможно, нашла отражение и его собственная судьба…
Цицин родился в беднейшей крестьянской семье. Крестьянствовать ему хотелось, но возможности не было – безземелье, нищета. Совсем мальчишкой пришел будущий выдающийся деятель сельскохозяйственной науки на фабрику в Саратове. В гражданскую войну был комиссаром, потом учился: сначала рабфак, затем сельскохозяйственный институт. Вот и судите сами. Жил в самой «хлебной» области России, тянуло к земле, понимал землю и решил увеличить урожай пшеницы необычным путем, скрестив ее с пыреем. Однако первые опыты опыления пшеницы пыльцой обычного пырея ничего не дали. И не могли дать! Обычный пырей и пшеница всегда росли на одном поле. Если бы их гибридизация была возможна, она бы давно произошла без участия человека.
Работая в знаменитом совхозе «Гигант» Ростовской области, Николай Васильевич вдруг обнаружил, что пырей сизый скрещивается с пшеницей. Это был первый успех работы. А потом нашлись и другие виды: пырей солонцовый, морской, опушенный… Результат превзошел все ожидания: клейковины в зерне гибрида было на треть больше, чем в лучших сортах пшеницы. Последняя работа Цицина – яровая пшеница Гре- кум 114, полученная от скрещивания пырея сизого с пшеницей, дает прибавку урожая на 5—10 центнеров с гектара больше, чем наша лучшая пшеница Саратовская 29. Кроме того, Грекум 114 устойчив к полеганию, не осыпается, не поражается пыльной головней – страшной болезнью хлеба. Цицин скрещивал с пшеницей не только пырей. Работал он и с элимусом. Этот злак иначе называют полярной рожью. У элимуса в колосе в 10 раз больше зерен, чем у пшеницы; клейковины у пшеницы 40 процентов, а у элимуса – 70! Заманчивое родство, но… Скрещивал Николай Васильевич три вида элимусов: песчаный, гигантский и мягкий. Через 10 лет работы появились первые гибриды: в колосе вместо 50 было 120 зерен, то есть вдвое больше, чем у обыкновенной пшеницы.
Однако главным делом ученый считал задачу, казалось бы, совершенно фантастическую – создание многолетней пшеницы. Один раз посеял – и несколько лет коси. Преимуществ у хлеба из такой пшеницы много: надежный и дешевый урожай, пахать не надо и все достоинства налицо. Сразу скажу: такая пшеница создана. Одиннадцать сортов уже проходят испытания. Но если у двух сортов на второй год сохраняются все растения, а после третьего – 90 процентов, то остальные девять сортов пшеницы пока только двухлетние. Цицину удалось создать сорта зернокормовых пшенично-пырейных гибридов. Они дают два-три укоса за лето, или можно собрать урожай зерна, а осенью скосить еще один урожай – на зеленую массу для скота. Работа была долгая и сложная. Многолетняя пшеница была получена еще в 50-х годах, но на опытных полях России после второй зимовки вымерзла. Другая неприятность заключалась в том, что с каждым годом исчезала многолетность, возрождались черты обычной пшеницы. Возможно, была виновата пыльца пшеницы, занесенная с других полей. Когда создали самоопыляющиеся сорта гибрида, возникла новая проблема: чем многолетнее сорт, тем больше в нем признаков пырея, он позднее созревал, увеличивались невымолачиваемость, мелкозерность и т. д. Создать новый сорт – дело тяжелое. Судите сами: в Сибири озимая пшеница не растет – вымерзает. Сеять ее – дело рискованное, а надежного зимостойкого сорта пока нет. Вывести его пытаются не первую сотню лет во многих странах, но безуспешно. Всякий селекционер, создавший новый сорт,– великий человек, заслуживший глубокую благодарность всего человечества. Селекционер, который честно трудился, но не выпало на его долю счастье осуществить задуманное, все равно герой, ибо его труд – труд титанический,– возможно, без его неудач не было бы и очередного сорта. Ведь это он своими неуспехами указал дорогу, по которой ходить не следует, вытащил пустые номера в лотерее, и, стало быть, больше выигрышных осталось для других. Большая ему за это честь. Ну а кому выпало счастье тому слава и благодарность.
Звезда Писарева
Это не художественный образ, не броский заголовок. Писарев действительно открыл в студенческие годы звезду. Самую настоящую, в созвездии Персея. А при чем тут хлеб?
Погодите, сначала скажем несколько слов о В. Е. Писареве. Казалось, он человек непостоянный: возьмется за одно дело, за другое, потом за третье… Вот только была в этом непостоянстве одна закономерность: Виктор Евграфович бросал увлечение, когда познавал его до конца. Так, еще гимназистом, в начале XX века, он научился изготовлять цветные фотографии. Научился – и потерял интерес. Студентом он увлекся астрономией и неожиданно открыл звезду. Но так ли уж неожиданно? Как нужно знать карту звездного неба, чтобы, идя по улице, обнаружить в морозном небе новое небесное тело? Наверняка мало кто знает больше двух десятков названий созвездий. Часто ли мы глядим на звезды?
Открытия новой планеты могло хватить Писареву на всю жизнь, но он астрономию бросил и об открытии совсем почти никогда не вспоминал. Мало того, он вдруг перешел с физико-математического факультета на химический. И здесь добился успеха: одна из его курсовых была признана дипломной работой! Но вскоре и химию бросил.
По окончании университета Виктор Евграфович вновь стал студентом. Петровской сельско
хозяйственной академии. Здесь на занятиях по бактериологии он открыл расу серобак
терий! Опять-таки этого открытия хватило бы ему на целую жизнь! Но он бросил и это.
Особенно прилежно «беспутный студент» посещает лекции своего земляка, сибиряка и тоже, так сказать, «летуна» с двумя дипломами – университетским и сельскохозяйственным – Д. Н. Прянишникова. Это было время, когда многие были убеждены, что без науки в сельском хозяйстве урожая не собрать. Именно тогда в науку пришли титаны: ботаник Тимирязев, химик Менделеев, почвовед Докучаев, агроном Сте- бут, Энгельгардт, Костычев и Прянишников, селекционер Вавилов и многие другие. Среди них был и Писарев. И вот бывший агроном, математик, физик, химик, биолог, а теперь агроном с двумя дипломами едет на родину, в Иркутск. Сибирь тогда только осваивали. Русский пахарь поднимал целину, никогда не ведавшую плуга. Как ее обрабатывать? Что сеять? Никто не знал. Писарев не знал тоже. Тяжелый и благодатный край встретил ученого сразу двумя бедами. Сначала грянул вулкан на Аляске, пепел которого обрушился на Восточную Сибирь, отравив на три года тысячи верст. Вслед за этим, в июле, ударили заморозки. Три года голода! И Писарев выбирает единственную дорогу, к которой, оказывается, шел всю жизнь: он становится селекционером. Его мечта – дать Сибири подходящие сорта хлебных злаков. Для начала он ищет наиболее стойкие местные сорта пшеницы и распространяет лучшие. Вскоре русский хлеб доходит до Америки и приживается на Аляске. Он вывел несколько сортов, которые сеют в Сибири по сей день.
В составе первой советской ботанической экспедиции Писарев едет в Монголию. Для него это был поиск новых сортов, которые шли в Сибирь с Востока, а стало быть, несли в генах качества, которых не было у европейских сортов. Позже Вавилов забирает Писарева в Москву. Перед Виктором Евграфовичем встает фантастическая проблема: вывести сорт яровой пшеницы для… России! Да! Да! Для европейской части России, поскольку в Нечерноземной зоне (от Прибалтики до Урала) пшеница не росла вообще. Причин тому было много – малоплодородные земли, холодное лето. Под Москвой все посевы губила шведская мушка – страшный вредитель; гибла пшеница и от гриба, который уничтожал в земле семена, пронизывая их своими нитями, не давая взойти. Писарев изучает проблемы борьбы со шведской мушкой и грибом, то есть фактически занимается совершенно новыми для себя науками – энтомологией и фитопатологией.
Затем с помощью коллекции ВИРа, которая в ту пору насчитывала 35 тысяч сортов пшеницы, выбирает такой сорт, который успевал бы набрать силу до появления гриба и мушкй. Такой оказалась пшеница сорта Ту- лун 70, выведенная им в Сибири. Но у нее был тонкий стебель, а колос на подмосковных полях оказался тяжелее сибирского, полегал. Тогда Писарев скрестил его с канадской пшеницей Китченер и получил сорт Московка.
Грянула Великая Отечественная война. Семья Писарева эвакуировалась в Сибирь, а он остался в Москве. В пустой, неотапливаемой квартире, голодая, он бережет мешки с зерном. Кто знает, может быть, в этих мешках горсть семян того заветного, единственного сорта… Так оно и оказалось! В 1943 году на полях, по которым перед пахарем шел сапер (когда саперов не хватало, прилаживали нехитрое приспособление – на шестах перед трактором катили бочку с песком, под ней и рвались мины. Бывало, что осколки доставали и тракториста), посеяли писаревскую яровую пшеницу сорта Московка, и она дала 40 центнеров пшеницы с гектара. Однако у Московки, за которую Писарев в свое время получил Государственную премию, есть общий для всех сортов пшеницы недостаток: перестояв в теплую осень на корню, если не убрать вовремя, она начинала прорастать. Потому ученый продолжает работу с сортом. На седьмом году поисков, в отчаянии от полной неудачи, он бросает зерна пшеницы попеременно в горячую и холодную воду! И… О, чудо! Из белых семян Московки вырастает краснозернистая пшеница! И не прорастает! В чем дело? Оказывается, красный пигментный слой – еще одна оболочка, которая не допускает к зерну воздух и влагу.
Однако перед Писаревым всю жизнь стояла отчаянная по смелости, немыслимая задача, далекая, как звезда: вывести озимую пшеницу для Сибири! Над этой проблемой он небезуспешно работал до конца своих дней. Но озимого сорта для Сибири в четырехтысячной семье сортов пшеницы пока так и нет. Почему? Потому, что опытная посадка еще не сорт. Его нельзя рекомендовать. Сорт проверяет время.
Это и есть селекция
Даже если очень захотеть, все равно про нее не рассказать. Про селекцию тысячи книг написаны, и до сих пор она чудо и тайна. Зародилась селекция вместе с земледелием, а сколько в ней еще неизвестного! Но начнем по порядку. Название этой науки происходит от латинского слова «селекция», что означает «отбор», «выбор». В этом названии отразились древнейшие способы селекции растений и животных, то есть отбора лучшего из того, что попадало человеку в руки: лучших семян, лучших животных и т. д. Это была так называемая примитивная селекция. Только поймите правильно – слово «примитивная» вовсе не звучит здесь ругательно. Наоборот! Именно примитивными, простейшими средствами человек создал великолепные сорта растений, вывел замечательные породы животных. С развитием сельского хозяйства способы селекции совершенствовались. Земледелец и животновод научились выбирать лучшие черты в селекционном материале и путем долгих направленных скрещиваний и отбора получали то, что требовалось. Тысячи крестьян вольно или невольно занимались селекцией. На протяжении столетий они вывели великолепные сорта пшеницы (Гарновку, Арнаутку, Полтавку и многие другие), породы коней (ахалтекинскую), овец (романовскую и каракульскую) и коров (холмогорскую, ярославскую и другие). Безымянные селекционеры работали, ничего не зная о генетике, гетерозисе и прочих премудростях. Они опирались только на опыт. Правда, опыт этот был тысячелетний. Селекция велась на огромных территориях всем крестьянским сословием. Новые сорта выводили путем проб и ошибок, вслепую. Но если воскресить толкового садовода из Шумера или пахаря из античной Греции, им нашлось бы о чем поговорить с нынешними создателями новых сортов. Научная селекция в России началась в 1903 году, когда выдающийся ученый Д. Л. Рудзинский при поддержке другого ученого – В. Р. Вильямса на опытном поле Московского сельскохозяйственного института (нынешняя Сельскохозяйственная академия имени К. А. Тимирязева) организовал первую селекционную станцию. Но вскоре появились Харьковская, Саратовская, Безен- чукская, Одесская и другие.
Рудзинский поначалу работал только с пшеницей, овсом и картофелем. Несмотря на то что все велось на ощупь и многое в селекции было еще теоретически не обосновано, просто еще не открыто, первые сорта были так хороши, что на Всероссийской выставке семян в Петербурге Дионисий Леопольдович получил Большую золотую медаль. После открытий, сделанных Вавиловым, его учение и заложенную им коллекцию стали широко использовать. Г. А. Карпеченко и И. В. Мичурин в те годы разработали теорию отдаленной гибридизации, которую впоследствии развил Н. В. Цицин. И сразу же резко возросла урожайность. Если русский крестьянин мечтал о стопудовом урожае, то есть о 16 центнерах с гектара, то сорта, выведенные академиком В. Н. Ремесло – Мироновская 808, Ильичевка и другие,– в производственных условиях давали по 50—70 центнеров с гектара, на опытных полях— 100, а знаменитая Мироновская 808, по мнению академика, способна дать 250 центнеров с гектара. Селекционеры – народ очень осторожный в прогнозах. Но уж если сказал такие слова сам Ремесло, значит, так оно и есть. А ведь это – полуторатысячепудовый урожай! Однако если в крестьянстве всегда все строилось на опыте, на горьких и тяжких ошибках, то теперь крестьянский опыт – малая часть науки. Хлеб делает наука, и главным крестьянином является ученый. Селекционеры работают на земле, в поле, живут, как правило, вдали от больших городов, там, где хлеб растет. Так что же, получается, что теперь всё ясно, всё сделано? Достаточно взять отдаленные сорта, подобрать их по нужным качествам, скрестить, получить урожай на опытной делянке, и все? Даже если и так, это все равно титанический труд, большой талант и, конечно же, удача. В этой книге говорится в основном о пшенице, поэтому познакомимся с требованиями к ее сортам: высокая урожайность, иммунитет к болезням, неполегаемость, неосыпаемость, хорошая вымолачиваемость, одновременность созревания, отзывчивость на удобрения, прочная соломина, безостость, выровненность хлебостоя, высокое качество зерна, сбалансированность по белкам, морозоустойчивость (для озимых сортов), засухоустойчивость и т. д. Требования эти сформулировал Вавилов и добавил, что идеал пшеницы для всех времен создать нельзя. Требования к сорту будут меняться вместе с развитием селекции и способом производства. Сортов может быть много, но они должны не изнурять, а обогащать землю, быть приспособленными к возделыванию на различных почвах. И это далеко не всё. При скрещивании качества сорта удваиваются, утраиваются, но вместе с тем умножаются и пороки. Например, повысили количество белка, а солома истончилась. И что толку в богатом зерне, если его не взять: хлеба полегли. А теперь представьте себе сорт, выведенный по всем правилам. Сколько вариантов нужно перепробовать, чтобы найти тот единственный, о котором мечтали! Рассмотрим, например, сорт Безостая 1, который вывел П. П. Лукьяненко. При скрещивании академик использовал 20 сортов озимой пшеницы из двенадцати различных районов. При желании можно подсчитать какое количество вариантов получилось бы при подобных скрещиваниях. Вероятно, миллиарды. Чтобы провести их «на ощупь», нужны тысячи лет. Значит, скрещивание глубоко продумано. И то, что при таком количестве вариантов возникает один-единственный, который нужно отыскать,– чудо! Бывает чудо вопреки правилам. Пшеница сорта Мироновская 808 – фантастический сорт. Чудо XX и, наверное, XXI века. Так вот, академик В. Н. Ремесло при его создании никакой гибридизацией не занимался. Обыкновенную, средненькую яровую пшеницу сорта Артемовна он переделал в озимую. В справочниках про нее пишут: «Сорт выведен на бывшей Мироновской селекционной станции методом многократного группового массового отбора морфологически однородных растений из исходного материала, полученного направленным изменением яровой пшеницы Артемовна в озимую». Это, скорее всего, признание чуда, но не объяснение. Такого не могло быть! Такое не переделывается! Однако не только наука не могла ничего объяснить, сам Василий Николаевич, когда его спрашивали, отвечал: «Не знаю».
И все же кое-что известно. Есть у яровых сортов гены озимости и так далее. Чтобы получить такой сорт, как Мироновская 808, должно быть произойти чудо. А чуда два раза не бывает, поэтому повторить работу Ремесло пока никто не может, да и сам он говорил, что для этого нужно повторить и то лето, и то чередование температур, и даже засеять теми же сортами пшеницы соседние делянки. Стало быть, все же чудо? Безусловно! Но вот что интересно. Чудеса почему-то случаются у самых знающих, самых опытных и самых умелых людей, у честных и добросовестных, трудолюбивых и самоотверженных. У селекционеров, не обладающих этими качествами, чудес не бывает. Касаясь только одной тысячной доли проблемы урожая, перечислив только десяток «если», отметим: чтобы появился каравай хлеба на нашем столе, бифштекс с горошком, сливочное масло, стакан молока, нужно, чтобы совпали несколько сотен «если». И опять-таки у хорошего хозяина они почти всегда совпадают, у плохого – никогда. Вот об «если» и написана эта книга,– конечно, далеко не обо всех и совсем коротко, поскольку каждое большое «если» состоит из нескольких десятков маленьких, а без каждого из них чуда не будет.
И это лишь самая малость из того, что можно рассказать о селекции, сортах и семенном фонде, поскольку без хорошего сорта урожая не будет. По подсчетам специалистов, хороший сорт – это не более 10—25 процентов успеха, то есть пятая часть победы.
Откуда хлеб пришел?(Продолжение, ставшее возможным только после 1985 года)
«В конце 1942 года меня толкнули в общую камеру Саратовской тюрьмы, где было очень много людей,– рассказывал растениевод П. А. Зимяхин из Кировоградской области, который в 1940 году был осужден за критику «прогрессивного учения Лысенко и распространение лженаучных знаний» на десять лет, а впоследствии реабилитирован.– У окна сидел, склонившись над клочками бумаги, седой человек и что-то писал обломком карандаша. На подоконнике, рядом с железной решеткой, лежала стопка бумаги. Подхожу ближе и узнаю: это был Вавилов!
–Здравствуйте, Николай Иванович!
Он пристально посмотрел на меня (до гробовой доски не забуду эти полные скорби глаза…):
– А вы меня знали раньше?
–Да как же, Николай Иванович! В 1933—1934 годах мы с вами много раз встречались. В те годы я, тогда еще юноша, был в ВИРе на курсах повышения квалификации научных работников от Ярославской областной станции…
Подумав пару минут, Вавилов припомнил меня и предложил сесть рядом. Он не расспрашивал меня, за что я попал и надолго ли. Мы до самого обеда вспоминали ВИР 30-х годов, его добрых старых сотрудников. Николай Иванович рассказывал мне о своей последней поездке на Западную Украину. После обеда Николая Ивановича увели из нашей общей камеры. Я помог ему собрать записки, сверток белья, полотенце. Со слезами на глазах пожал его добрую, милую руку. Чувствовал, что это последнее рукопожатие. Николай Иванович был очень болен. Это было в конце 1942 года…»
Это строки из предисловия к киносценарию С. Дяченко «Звезда Вавилова», за который в 1987 году он был удостоен Государственной премии Украины имени Т. Г. Шевченко. С этого времени и стали появляться некоторые подробности о последних годах жизни великого ученого. До того все поиски упирались в короткую справку, как в стену: «В период культа личности Н. И. Вавилов стал жертвой необоснованных обвинений. Он был арестован 6 августа 1940 года и скончался 26 января 1943 года».
Сегодня совершенно ясно: гибель Вавилова была не ошибкой, его уничтожили сознательно. Вместе с Вавиловым уничтожался «Вавилон», как острили его враги, то есть все созданное им, и прежде всего генетика!
Кто знает, если бы Николай Иванович «признал свои ошибки», а генетику, которой служил, в которую верил и которую создавал,– «лженаукой», может быть, он и уцелел бы… Мы пишем эти слова только для того, чтобы еще раз убедить себя и читателя в том, что есть ценности, которым нельзя изменять, даже если на чашу весов брошена твоя жизнь или жизнь близких… А как же Галилей? Он ведь покаялся в ошибках перед судом инквизиции, но потом сказал: «Все-таки она вертится!» Вертеться-то вертится, да Галилей после этого перестал совершать открытия. Публичное признание своей научной неправоты (это тот самый момент, когда выбирают истину или жизнь, и он выбрал жизнь) стало последним фактом его научной биографии. Во всяком случае, так гласит легенда.
Вавилов – тоже легенда, но совсем другая. Он не был упрямцем, он был интеллигентом. Как интеллигент, он понимал, что объективный ход науки, реальная жизнь и практика сокрушат в конце концов весь монолитный бред лысенковщины, каким бы непоколе
– бимым он ни казался. Однако он не смог пойти на «военную хитрость». И прежде всего потому, что был интеллигентом. Он умер с клеймом врага народа, но несломленным.
Его смерть даже внешне напоминает смерть античных стоиков. Очевидцы вспоминают, что за время заключения на Николае Ивановиче истлела одежда и он был облачен в некий хитон из мешковины и сандалии на деревянной подошве… Он умер от голода, в то время как его жена, едва перебиваясь, слала продуктовые посылки в Москву, не ведая, что ее муж, задумавший спасти мир от голода, умирает, так как ее продукты попадали в прожорливые утробы охраны. Знал ли мир, кого потерял? Знал!
«Дорогой профессор Вавилов! Как генеральному секретарю Седьмого международного генетического конгресса, мне выпала большая честь известить Вас, что организационный комитет единогласно и при всеобщем одобрении избрал Вас президентом конгресса. Более удачного выбора на этот пост сделано быть не могло,– писал Николаю Ивановичу в 1937 году профессор Крю.– …Я считаю, что успех конгресса обеспечен заранее. Во-первых, Ваша президентская речь будет, конечно, сообщением большого интереса и важности. Во-вторых, работа в области генетики в СССР в течение последних двадцати лет оставила настолько глубокий след в науке, что совершенно естественно высший пост на конгрессе предоставить представителю Вашей страны».
Однако Вавилову на Всемирный конгресс в Эдинбург приехать не довелось. Открывая этот форум, профессор Крю печально сказал: «Вы пригласили меня играть роль, которую так украсил бы Вавилов. Вы надеваете его мантию на мои плечи, не желающие этого. И если я буду выглядеть неуклюже, вы не должны забывать: эта мантия сшита для более крупного человека». Так почему же режиму насилия так необходимо было уничтожить Вавилова? Что, собственно, вызывало у тирана такую ненависть к генетике? Какую угрозу сталинизму могла представлять наука о наследственности? В том-то и дело, что могла! Генетика – разумна, а тоталитарный режим – абсурден! Именно доказательностью, здравым смыслом, объективностью результатов и была ненавистна генетика, да и не только генетика, а вообще наука и интеллект, режиму подавления. Конфликт между работами Вавилова и Лысенко – это не научная конфронтация, это не могло быть конфликтом между разным пониманием науки, разными путями к истине… Лысенко никоим образом не относился к науке, хотя и состоял президентом Академии наук. Это столкновение истины с ложью, с дьявольским наваждением… По сравнению с ним даже конфликт Моцарта и Сальери – конфликт профессиональный, все – таки оба музыканты.
Однако проще было бы списать все на мистику и даже на то, что именно Вавилов привел в мир ученых малограмотного фанатика Лысенко! Это не мистика! И конфликт тут сугубо социальный! Его истоки лежат далеко от проблем генетики. Но пока мы не скажем о них, будет совершенно непонятна та чудовищная трагедия, которая произошла с нашим сельским хозяйством, и то, откуда явился сравнимый только с татаро-монгольским нашествием ужас коллективизации и все то, что творилось и по инерции творится на нашей многострадальной земле… Если мы не установим истоки, не исследуем причины социального, экономического и, наконец, физического уничтожения русских, украинских и многих других деревень, мы не поймем этой страшной механики, как самая плодородная, самая хлебная страна мира дошла до такого состояния, что хлеб – вековую основу отечественной экономики – ввозит из-за границы! Не узнаем мы и другого: в чем же спасение? Где остановка того стремительного сползания в пропасть, которое началось в нашем сельском хозяйстве еще при Вавилове и было обусловлено тем режимом, который в силу объективных исторических причин установился в нашем Отечестве…
«Нам нет преград ни в море, ни на суше…» (Отступление третье)
Нет-нет да и прозвучит эта старая песня, но уже тише, скромнее, зачастую в качестве исторической реликвии. А в пору моего детства это был второй гимн. Мало того что она грохотала ежедневно,– нас воспитывали на этой идее— «нам не страшны ни льды, ни облака!»… Вот ведь как всё в этом мире перепутано! Сама идея «нам нет преград», казалось бы, такая жизнеутверждающая, такая революционная, блистательно превращалась не просто в преграду научной мысли, а в нож гильотины.
Помните сказку Андерсена «Тень» в блистательном пересказе Е. Шварца? Жил-был ученый. Однажды он приехал в необыкновенную сказочную страну, где возможны самые невероятные превращения и чудеса. И тут его тень перестала быть его тенью, хотя самой природой предписано ей лежать у ног хозяина и не отрываться от него. Она обрела самостоятельность и, наконец, в этом вывернутом наизнанку мире стала главной! Ученый был назначен ее тенью! Весь ужас этой сказки в том, что она, как в зеркале, отражает то, что произошло с Вавиловым и с большей частью науки в 30-е годы. Почему так случилось? Как это могло случиться? «Могут сказать,– заметил однажды Вавилов,– что и без генетики усовершенствовались нередко успешно возделываемые растения и культивируемые животные. Не умаляя этих успехов эмпирического искусства, все же смело можно полагать, что в освещении научными, генетическими идеями процесс сознательного улучшения и выведения культурных растений и животных пойдет много быстрее и планомернее». Иными словами: яблоки падали всегда, невзирая на то что закон всемирного тяготения еще не был открыт Ньютоном, а первобытный селекционер создавал новые сорта и породы, не подозревая о генетическом механизме выведения.
В том-то и дело, что законы природы, к которым относятся и законы генетики, существуют объективно, независимо от того, известны они человечеству, сформулированы учеными или нет. Грубо говоря, закон – это объяснение давно существующего, плодами которого люди давно пользовались. Так, скажем, мольеровский Журден из пьесы «Мещанин во дворянстве» не подозревал, что говорит прозой, хотя говорил так всю жизнь.
Но одно дело не знать законы природы, если они не открыты, и совсем другое – не желать их признавать! «Мушка дрозофила, львиная пасть, мыши, опять мушка, формулы расщеплений, обсуждение скрещиваний длинных с короткими, желтых с зелеными, рубиновых глаз со слоновыми, скрещивание брата с сестрой и сестры с отцом и отца с гибридной внучкой. Точнейшие чертежи и карты хромосом с тысячами зачатков в них… Так гигантским пустоцветом выросла и разветвилась наследница «зародышевого вещества» Вейсмана и «гороховых» законов Менделя – наука генетика, чудовищный фантом, зловеще повисший над разумом и научной совестью человечества».
Ну как? А ведь это печаталось и, совсем недавно, в детских научно-популярных книжках. Тридцать лет назад школьники обличали «вейсманизм, морганизм и генетику» на уроках биологии, совершенно не представляя, о чем идет речь, и не подозревая, что подобные заклинания, которые мы зубрили наизусть (понять их пионерам, да и не только пионерам, было невозможно),– панихида по некогда самой передовой русской сельскохозяйствен ной науке. А Трофим Денисович смотрел на нас с портрета пронзительным взглядом безупречного марксиста. Скажете: при чем здесь марксизм? Но так было принято: все, что признавалось режимом— марксизм, а всё, что не марксизм,– контрреволюция и фанатизм. Как чудовищно звучат эти слова: «фанатик науки», «фанатик революции…» Мы повторяем их, не подозревая, что само понятие «фанатик» предполагает слепое подчинение, веру. А ведь в науке это невозможно. Лысенко был фанатиком. Усомнись он в своих идеях – сорвался бы! Не достиг бы тех высот. Хотя кто его знает! Поведение тени непредсказуемо, когда она занимает несвойственное ей положение. Все, что происходило в те годы, напоминает постановку в театре абсурда. Лысенко появился в науке, как это ни парадоксально, совершив некое (даже не знаю, как назвать, уж во всяком случае не открытие, поскольку подобное было известно), ну скажем, деяние: подвергнув «яровизации» (воздействию холодом) семена яровой пшеницы, он получил озимую, более урожайную. Фокус легко объяснили генетики. Охлаждение семян действовало как фактор отбора: истинно яровые семена вымерзали, а небольшая примесь озимых сохранялась. Этот так называемый «провокационный отбор» был известен селекционерам давным-давно. Но Лысенко выдвинул свою «теорию». Он утверждал, что под действием холода растения по своей наследственной природе становятся более холодостойкими, а новые свойства, вырабатываемые в процессе индивидуального развития, закрепляются наследственностью. То есть наследственную природу меняет «воспитание»! Если генетика утверждала, что у живых организмов иногда происходит мутация генов, которые чаще всего вредны, то мутации, возникающие случайно (мутантные формы), как правило, не выживают. Но иногда некоторые мутации оказываются полезными, подхватываются отбором, наследуются и т. д. Трофим Денисович категорически отрицал «вещество наследственности». Он считал это вредительской выдумкой! По его мнению, все сводится к окружающей среде. Лысенко утверждал, что организм просто приспосабливается. Возьмем, например, жирафа. В борьбе за существование (непременно в борьбе, ничего другого в те годы не признавали!) он тянул шею за наилучшей пищей и в конце концов достиг поразительных результатов. Одним словом, если корову гонять под седлом, то из нее сформируется лошадь, точно так же, как из обезьяны сформировался человек. Именно так трактовал Лысенко дарвинизм. Кстати, сам Чарлз Дарвин такой точки зрения не придерживался. Его сильно занимала задача генетиков: если у одного из родителей появился новый признак, то при скрещивании с особью, не имеющей такого признака, потомство получит половину этого признака, внук – одну четвертую и т. д. То есть несколько поколений— и никакого признака нет… Но ведь жизнь-то показывает, что есть! Стало быть, признак может существовать скрыто и проявляться у отдаленных поколений. Значит, он существует, и существует в каком-то «носителе». Лысенко в своих «исканиях» шагнул дальше Дарвина, но, к сожалению, в обратном прогрессу направлении. Он исповедовал до дарвиновские заблуждения. И не только исповедовал, но и заставил науку служить этим заблуждениям несколько десятилетий. Все открытия, все работы Писарева, Ремесло, Лукьяненко, Шухурдина и многих других были сделаны вопреки официальной науке! Вопреки Лысенко! Как же так? Выходит, целая страна, да не просто страна, а самая образованная сельскохозяйственная держава, пусть на словах, но поддерживала этот фанатический кошмар? В том-то и дело, что к моменту взлета Лысенко хлеборобной России с толковыми крестьянами, крепкими деловыми кулаками, образованнейшими и честнейшими агрономами уже не существовало. Большая часть тех, кто делал в России хлебушко, были физически уничтожены. Так, агрономы первого звена, те самые, что выхаживали урожай, то есть ходили по полям, были расстреляны; грамотные крестьяне, которым было не все равно, что сеять и убирать, были либо отправлены за ними в расход, либо били камень на Беломорканале и Соловках или валили лес от Воркуты до Магадана… Феномен Лысенко нельзя рассматривать в отрыве от всего того, что происходило в нашей стране. Он расцвел пышным цветом на хорошо подготовленной и обильно политой кровью почве. Вавилов был неугоден тоталитарной системе всем своим пониманием мира, генотипом. Это был романтик и реалист одновременно. Его цепкий ум, ум ученого, не мог принять той фантасмагории, которая творилась в стране. Сначала возникала идея. Обязательно передовая, обязательно «марксистская». Под эту идею и подгонялось все. И если страна не лезла в те рамки, не помещалась в ту идеологию, которую ей предписывали, не начинала жить по придуманным законам, то от бреда не отказывались, а начинали исправлять действительность. С. Дяченко в своем сценарии написал замечательные слова: «Законы природы тогда устанавливались в зависимости от потребностей народного хозяйства». Вы думаете, как было, так и прошло? Как бы не так! А кукуруза в Заполярье? А обобществление скота? А запаханные палисадники? А поворот северных рек? А загубленная Волга? А Чернобыль? А нынешнее поколение людей, которое, если верить произнесенным некогда прогнозам, уже живет при коммунизме?
Мучительно, со скрежетом зубовным и хрустом костей выламываемся мы из тех «условий содержания», в которые нас загнали. Но, бог даст, выломаемся. Беда в другом. Помните, в пьесе Шварца поверженный Ланцелотом Дракон, издыхая, говорит: «Меня утешает, что я оставляю тебе пожженные души, дырявые души, мертвые души…»? А еще раньше: «Человеческие души, любезный, очень живучи. Разрубишь тело пополам – человек околеет. А душу разорвешь – станет послушней, и только. Нет, нет, таких душ нигде не подберешь. Только в моем городе. Безрукие души, безногие души, глухонемые души, цепные души, легавые души, окаянные души. Нет, нет, жалко, что они невидимы».
С Вавиловым этого сделать не удалось. Он сберег свою душу! А своей мученической гибелью сберег многие души, если не наши, то тех, кто придет вслед за нами…
Мы-то хоть и «драконовского производства», но уже видим это. И это обнадеживает. Помните, как возражает Дракону Ланцелот: «Люди испугались бы, увидев своими глазами, во что превратились их души. Они бы на смерть пошли бы, а не остались покоренным народом. Кто бы тогда кормил вас?» Да, в сказке все ясно. А в жизни бывает гораздо труднее разглядеть, особенно современникам событий, что истинно, что ложно… Трудно, но необходимо! Потому и существуют, наверное, такие судьбы, как у Вавилова. Сгорая, такие люди далеко светят, и в свете их гибели многое становится ясно: где уступка, а где предательство, где компромисс, а где гибель… Жизнь Вавилова ценна наукой, смерть Вавилова важна тем, что он положил некие нравственные пределы, границы тому, что можно, чего нельзя и что должно быть… Ибо древние говорили: «Теряющий богатство, теряет богатство, теряющий душу – теряет себя!» Так откуда же, с какого момента пошла эта чудовищная, драконовская перекройка душ, а вслед за нею перекройка экономики, развал веками наработанного крестьянского мира и как результат – уничтожение крестьянства и полный развал сельского хозяйства? Об этом будет сказано в следующих главах с пояснениями и отступлениями, ибо самый главный, самый актуальный вопрос нашего времени – последнего десятилетия XX века в России – кому быть на земле хозяином?
Всего одно зернышко
Того, о чем пойдет речь, люди, много тысячелетий выращивающие хлеб, совсем не знали. Первые подобные исследования стали возможны лишь после изобретения увеличительных стекол и микроскопов – от простого до электронного. Давайте и мы посмотрим и удивимся той необыкновенной целесообразности, с которой устроено каждое пшеничное зернышко, или, как его называют ученые, зерновка.
Зерновка хлебных злаков – пшеницы, овса и ржи – на брюшной стороне имеет желобок (продольную бороздку), а в верхней части—хохолок из коротких волосков. Зерна пшеницы разнообразны по форме (овальные, удлиненные, округлые, яйцевидные) и окраске (от красновато-бурой до светло-желтой и белой). Хохолок на верхушке иногда почти незаметен, в зависимости от сорта, но внутреннее устройство зерновки у всех видов пшеницы одинаковое. Вот что писал о зерновке К. А. Тимирязев: «…разрежем вдоль пшеничное зерно… заметим, что под кожурой находятся две совершенно независимые части. Внизу и несколько сбоку помещается тельце, которое, как легко можно убедиться на прорастающих зернах, не что иное, как зародыш, то есть зачаточное растеньице. В нем можно заметить и листовую почечку, и зачатки корешков. Остальная часть семени занята белой, совершенно однообразной, мучнистой на вид массой, так называемым белком… Он-то и образует главную массу муки…» А зачем в зерне столько белка, или, как называют ого современные ученые, эндосперма? Давайте разглядим зерно внимательно. У него несколько прочных оболочек, и каждая на определенном этапе строго выполняет свои задачи: защищает зерно от повреждения, не дает зародышу засохнуть, пропуская внутрь влагу. А в крошечном зародыше размером от одной седьмой до одной шестидесятой всей массы зерна, в его генах хранятся все признаки будущего растения, вся программа развития, вся наследственная память. Вавилов одним из первых советских ученых высказал мысль, что в генах хранятся доминантные признаки, то есть преобладающие, и рецессивные – подавляющие, как бы уснувшие, и предположил, что если растение попадает в новые условия, то не исключено, что эти спящие гены проявятся и придадут известному растению новые свойства. Именно так понимал Вавилов законы развития вида. Именно в этом видел он развитие законов дарвинизма. Это были новые взгляды, поэтому у Вавилова стало много противников. Но вернемся к зерновке. Чтобы зародыш ожил, чтобы его удивительный механизм заработал, необходимы вода, тепло и кислород (без кислорода могут развиваться только зерна риса). А вот почва, оказывается, на первом этапе совсем не нужна. Положите зернышко в блюдечко с небольшим количеством воды, и при температуре 1…2°С ячменное и ржаное, а при 3…5°С и пшеничное зерно начнет разбухать – прорастать. В это время в нем срабатывает еще одна важнейшая часть – щиток, который отделяет зародыш от эндосперма. Под действием температуры внешние оболочки пропускают влагу и кислород, а щиток тянет к зародышу необходимое, накопленное в зерне питание, и он на глазах начинает развиваться. Как только у ржи и овса высунутся три первичных корешка, а у пшеницы четыре, запас питательных веществ в зернышках кончается. Корешки появились, чтобы тянуть минеральные вещества и влагу к растению из почвы. Вслед за первичными корешками из верхней части зерна выходит стебель, а на глубине одного-двух сантиметров от поверхности почвы образуется узел кущения. Как хочется сравнить проклюнувшееся зерно с новорожденным цыпленком, вылезающим из яйца! Узел кущения – второе состояние зародыша. От его сохранности зависит качество будущего растения, а значит, и урожай. Потрясающая сила заложена в крошечном растении! Оно увеличивается на глазах, растет вверх и… вниз! Густая сеть вторичных корней образует целую систему, которая к моменту кущения уходит в глубину на пятьдесят сантиметров, а ко времени колошения – на метр! После появления вторичных корней в узле зародышевого стебелька развиваются боковые побеги. Дальнейший рост стебля в высоту называется выходом з трубку. Узлы зачаточного стебля сближены между собой, как мехи гармошки, кажется, что он не растет, а распрямляется, как телескопическая антенна. Сначала удлиняется первое междоузлие, но второе и третье вскоре обгоняют его. Внутри стебля движется еще несфор- мировавшийся колос. Он выходит наружу над пятым – шестым междоузлием.О стебле стоит сказать особо. Это сложнейшее сооружение. Думаю, что современные инженеры, вооруженные самой передовой техникой, еще не скоро смогут создать нечто подобное в строительстве. Наружный слой стебля – эпидерма – состоит из одного слоя живых, плотно сомкнутых клеток. Снаружи он покрыт сложным по составу жировым налетом – катикулой. По нему скатывается излишняя влага. За наружным покровом расположен слой парахемных клеток, в котором, как арматура в железобетоне, идут сосудистые пучки. Прочность тканей стебля подобна прочности стали—15— 20 килограммов на каждый миллиметр. Стебель внутри полый. Давно замечено, что трубка хуже поддается на излом, чем стержень. Узлы стебля скреплены элементами проводящих пучков. Получается невероятно прочное крепление. Соотношение длины и толщины стебля 1 : 300—400. Соорудить трубу, подобную стеблю, пока невозможно. У основания она должна быть толщиной всего один метр, а высотой – 300—400 метров! А ведь вершину стебля венчает дополнительная масса – колос, который во много раз тяжелее всего стебля.
Смотрите, какая сложная механика… Да тут, пожалуй, все науки – архитектура, механика, физика, биология, химия (генетический код растения записан на молекулярном уровне на языке химических структур), даже сопромат,– в каждом зернышке. Общее число их на нашей планете, наверное, неисчислимо…
А теперь поговорим о земле-кормилице, на которой растет хлеб.
2. Мать сыра земля
Хлеб растет на земле
Сейчас трудно поверить, но почва, на которой, собственно, и растет хлеб, фигурально выражаясь «открыта» учёными всего 150 лет назад. Знания то о ней накапливались с того времени, как человек стал сеять хлеб. Еще в Древней Греции Аристотель и Теофраст пытались классифицировать почву по плодородию. В Древнем Риме появились рекомендации, что и на какой земле сеять. В более поздние времена изучались отдельные качества почвы, и уж кто-кто, а крестьянин прекрасно знал, что чернозем плодороднее суглинка. Но что такое почва, откуда она взялась и по каким законам живет, было неизвестно. И не случайно наука о почве появилась в такой крестьянской, хлебной стране, как Россия. Создателем почвоведения был подвижник и мученик науки В. В. Докучаев. Родился он в Смоленской губернии, в селе Милюково, в семье бедного сельского священника. Была ему смолоду предуготована проторенная прадедами дорога: бурса (семинария, где готовили будущих священнослужителей) – сельский приход – и уж если «господь умудрил способностями», то после тяжелейшей учебы— духовная академия, монашество и большие церковные чины… Но другая судьба ждала семинариста Докучаева. Еще в бурсе выделялся он способностями, независимым нравом, крепкими кулаками и несокрушимым здоровьем. Почитайте «Очерки бурсы» Н. Помяловского, и вам станет ясно, как сложно было голодному поповичу выстоять, уцелеть, не заболеть чахоткой, не запить на старших курсах, не замерзнуть по дороге домой (ходили-то семинаристы на каникулы пешком и питались подаянием и писанием бумаг для крестьян). Как трудно было выломаться из схоластического традиционного для церкви мышления и уйти после бурсы в университет, в науку, которая была для него очень сложна: ведь в бурсе никаких светских предметов (химия, физика и другие) не преподавали. И как же нужно было любить Родину и народ свой, чтобы всю жизнь, "перебиваясь с хлеба на квас", «делать пауку» для мужика, для хлебороба!
По собственным подсчетам Василия Васильевича, изучая земли России, он только пешком прошел 10 тысяч километров – четверть экватора. Привычный к голоду и холоду, независимый в суждениях и упрямый в труде, Докучаев уже в Петербургском университете занялся почвенными исследованиями, ещё не подозревая, вероятно, что эти занятия и станут основой будущей науки. После окончания университета он участвовал в создании почвенной карты европейской части России и в 1883 году опубликовал книгу «Русский чернозем». В ней заложены основы науки о почве и впервые дано ее определение. В свое время она, как бомба, разнесла все тогдашние представления в этой области. Докучаев категорически отверг господствовавшее мнение, что почва – горная порода, минерал. «Почва – не просто верхний слой земной коры и не слой, в котором просто располагаются корни растений. Это самобытное природное тело, особая оболочка земли, управляемая своими „почвенными законами».
Докучаев доказал, что почва – особое царство природы, самостоятельное, как растения, животные, минералы, а главное – живое, изменяющееся. Он писал: "Почва есть самостоятельное естественно-историческое тело природы, и образуется она в результате взаимодействия климата, растительности материнской породы и возраста страны».
Иными словами, возникая на различных горных (материнских) породах, почва имеет различные свойства. Зависят они от геологического возраста страны (территории) и возраста самой почвы. Почвы располагаются строго закономерно. Докучаев разработал основы и методы составления почвенных карт. Первую такую карту Восточного полушария он начертил сам и показал на ней, как образуются почвенные зоны.
– Ну и что? – спросите вы, ну стали люди теперь знать, что такое почва, что же, от этого урожаи увеличились? Ведь это чисто теоретическая, сугубо научная проблема. Кого кроме специалистов она может интересовать? Если бы это было так, не находился бы Докучаев всю жизнь под негласным надзором полиции. Не умер бы в пятьдесят семь лет. Если бы эта проблема была чисто научная, умозрительная, не был бы Докучаев знаменем всех тех, кто сейчас пытается спасать природу. Не праздное любопытство двигало этим мучеником науки, чтобы узнать, что откуда берется, а горячее желание понять, откуда засухи, как истребить недород, а стало быть, голод. Как напитать всех хлебом насущным, то есть необходимым, где взять ту краюху, что не даст с голоду умереть? Его теория почвообразования многим умам, в том числе весьма далеким от земледелия, давала пищу для размышления. Так, если почва живая, стало быть, ее можно убить?
– Да! – говорил Докучаев. – И убивают! Убивают со страшной скоростью.
Во-первых, истощают землю постоянным возделыванием на одном месте одних и тех же культур. Хотя исстари известна пословица: "хлеб на хлеб сеять – не молотить, не веять!" Одна и та же культура выносит из почвы одни и те же химические элементы. И природа не успевает их восполнять. Следовательно, чтобы восстановить утраченное, необходима смена культур. Ведь растения не только забирают микроэлементы, но и накапливают их в почве; во-вторых, и в России, и во всем мире сельскохозяйственные культуры сеют как попало, без учета свойств почвы; в-третьих, неправильно пашут и боронуют, разрушая структуру почвы. Отсюда – пылевые бури, смыв почвы, овраги и все, что именуется теперь почвенной эрозией; в-четвертых, хищнически вырубают леса, иссушая реки, а стало быть, лишая воды целые районы. Докучаев первым в мире доказал значение лесов для повышения урожаев. Леса на водоразделах, говорил он, неприкосновенны. Если же они по каким-то причинам исчезли или вырублены, их следует немедленно насадить, иначе – голод! Докучаев занимался изучением русского чернозема в ту пору, когда только что произошел великий переворот: в степях Дона, Украины и Кубани, то есть в самых пшеничных хлебопроизводящих районах нашей страны, за баснословно короткий срок огромные степные массивы были подняты плугом. Он застал еще европейскую степную целину и мог воочию убедиться, как быстро почва теряет плодородие. Говоря современным языком, Докучаев стоял у самых истоков процесса, который сейчас так страшно развился на нашей планете – почвенной эрозии. Василий Васильевич предвидел, чем может обернуться упоение дармовым плодородием. Уже при нем во многих районах области Войска Донского урожаи резко падали. Периодические засухи довершали дело, начатое человеком. Ученый понимал, что для правильного ведения хозяйства его прозрений и статей мало. Но он не был революционером. Он был ученым, изучающим проблемы сельского хозяйства. Вот тут-то и важно отметить, что эти проблемы всегда остросоциальны. Сельское хозяйство – основа жизни в любом государстве, поскольку от него зависит производство необходимых для жизни продуктов. И человек, изучающий проблемы сельского хозяйства, даже узкоспециальные, самые частные, неизбежно приходит к социальным и политическим выводам. Странствуя по России, Василий Васильевич воочию убеждался в том, как полуфеодальный характер сельского хозяйства страны и идущий ему на смену капиталистический способ сельскохозяйственного производства разрушают самую основу сельского хозяйства и жизни – почву. Докучаев видел, что в России гибель земли неизбежна. Мелкие крестьянские хозяйства не могли бороться с эрозией, не могли покупать дорогостоящие удобрения и машины. Ни одна, даже самая сильная, сельскохозяйственная община (скажем, казачий круг) не в состоянии качественно проводить большие общественные работы, хотя например, казаки уже понимали, что сажать нужно лесозащитные полосы – по приказу Наказного Атамана, каждый казак ежегодно обязан был сажать 25 деревьев. Однако, этого было недостаточно. Да и сами посадки велись не правильно. Весной казак вырубал 25 ивовых кольев и втыкал их в землю вдоль полей. При благоприятной погоде некоторые колья приживались и проростали, остальные гибли, не превратившись в саженцы. Однако, и тех, что принимались в рост хватало, чтобы засорить пашню и очень скоро приходилось бороться с зарастанием полей и выводом их из сельскохозяйствен
ного оборота. А крестьяне земдевладельцы, не связанные военной дисциплиной, как казаки, никаких лесозащитных работ вообще не проводили. Было ясно, что для правильной посадки лесозащитных полос требовались правильные методики и усилия государства. А Россия все еще держалась на старых, полуфеодальных, полукапиталисти
ческих устоях и о сельском хозяйстве не очень заботилась. Не особенно волновало правительство и создание отечественной сельскохозяйственной науки. Ее двигали отдельные самородки, гении вроде Болотова, Комова, Стебута, Энгельгардта и других. А нужна была планомерная работа, школа почвоведов, геологов, агрономов и др. учёных разных специализаций. И Докучаев по мере своих сил старался такую школу создать. Этот крепкий седобородый человек в наглухо застегнутом сюртуке, поднимаясь на кафедру, говорил иной раз такие вещи, которые не всякий решился бы произнести.
Однако, возражать Докучаеву, спорить с ним было бессмысленно: за ним стояла наука. Он приводил доказательства своей правоты из области агрономии и геофизики. Его слова о гибельной системе землепользования и необходимости защитных мер по сохранению почвы звучали и звучат современно, а от некоторых, научно обоснованных, прогнозов до сих пор просто страшно. Он многое сумел и много успел. Самое главное – он сплотил вокруг себя единомышленников, создал предпосылки для возникновения русской школы почвоведов. Для нескольких поколений русских и советских ученых- земледельцев он был не только непререкаемым научным авторитетом, но и образцом служения науке и Родине. Его любили как отца и до сих пор чтут как героя. Разглядываете ли вы почвенную карту в классе, купаетесь ли в искусственном водоеме (будь то пруд или водохранилище), собираете грибы в лесополосе или едите кусок хлеба, помните: это все труды В. В. Докучаева, его мечты и заботы. Докучаев создал теорию почвообразования, объяснил возникновение почвы и закономерности на геологической структуре и материнской породе, а вот его современник (всего на год старше), иногда даже говорят – сооткрыватель, П. А. Костычев сумел показать в своих работах, что почвообразование – не только геологический, но и биологический процесс, связанный с развитием на почве растительности и даже животноводства. Сын крепостного из-под Шацка, Павел Андреевич Костычев благодаря фантастической одаренности и упорству сумел получить прекрасное образование. Он учился в Московской земледельческой школе, а затем в Петербургском земледельческом институте. Прожил он всего пятьдесят лет (1845—1895), но за это время сделал столько, сколько, пожалуй, под силу только большому научно-исследовательскому институту.Агрономия, почвоведение, ботаника, химия, микробиология – в каждой из этих наук он был выдающимся ученым. Из-под его пера вышло более ста научных исследований. Он был выдающимся педагогом и широко известным деятелем в области высшего сельскохозяйственного образования в нашей стране. Он автор первого в России учебника по почвоведению. Цепкий и ясный ум Костычева постоянно искал ответа на один вопрос: как повысить плодородие почв, как накормить голодных и не изнурить земли? Он разработал учение о происхождении, составе и свойствах черноземных почв. Занимался он и другими почвами и солончаками, но именно на черноземе ему удалось выявить и изучить органические вещества почвы.
Как ученые работали! Как они успевали за свою короткую жизнь столько сделать?! Если бы Костычев оставил после себя только одну работу «Почвы черноземной области России, их происхождение, состав и свойства», слава его дожила бы до наших дней. Но ведь, кроме того, он был практиком и в основном, работал не за письменным столом, а в поле, то изучая растительность, то отрабатывая методику борьбы с солончаками, то изучая свойства удобрений…Костычев успел разработать несколько методик правильной обработки почвы: полевого травосеяния, полезащитного лесоразведения, снегозадержания (щиты на нолях. Это Костычев придумал!), борьбы с засухой и эрозией в степных районах, применения минеральных и органических удобрений… А в свободное от основных занятий время работал над проблемами виноградарства. И такого успеха достиг, что в кабинетах известнейших виноградарей мира до сих пор висят его портреты.
* * *
Кормилец! Так на Руси называли самых уважаемых, самых любимых и самых лучших людей. Кормильцем называли отца семейства, это он, налегая на кичиги плуга, добывал детям и сродникам хлеб, и не было выше титула. Велика была слава бойца, защитившего Родину в лихих боях. Заступником называли его, но и он снимал смиренно шапку, когда глава рода – кормилец—брал в руки нож и, прижимая к груди каравай, нарезал толстые ломти хлеба. Так как же называть тех, кто томился тоской обо всех голодных? Как называть тех, кто, сжигая свой мозг в пламени научных поисков, пропадая под дождями и суховеями, сбивая ноги на полях, кормил народ? И как стыдно, что мы не знаем их имен! Спросите школьника, уплетающего плюшку с маслом, имя популярного киноартиста или эстрадной звезды, он вам десяток припомнит, сидят у него в памяти имена и великих злодеев вроде Батыя, Тамерлана, Наполеона, кровью заливших мир, загубивших миллионы неповинных людей, в вот имена кормильцев, давших ему этот кусок хлеба с толстым слоем масла,– нет! Не знает! Не помнит! А ведь это все равно, что имени отца с матерью не помнить, все равно, что фамилию свою забыть… Ах, как стыдно!
Агрономию в России начал гений (Рассказ с отступлением и продолжением)
Его книга о войне 1812 года лежала на столе у Льва Толстого, когда тот писал «Войну и мир». Его литературное творчество изучал и восторженно писал о нем Александр Блок. Его педагогические труды входят в сокровищницу русской и мировой педагогической мысли, а «Детская философия», содержащая сведения по физике, минералогии, ботанике, астрономии и космогонии,– первая научно-популярная книга для детей.
Его живописные произведения находятся в Эрмитаже, а рисунок «Казнь Пугачева» – единственный рисунок, сделанный очевидцем казни,– помещен во всех учебниках истории СССР. Его исторические труды и исследования поражают своим разнообразием: «История Польши», записки о турецкой войне 1768 года, об осаде и взятии Очакова и так далее. Особенно интересны «Записки о замечательных событиях», которые он начал в 1755 году и вел всю жизнь. Вместе с первым русским журналистом и просветителем Н. Новиковым он издавал первый журнал по сельскому хозяйству. Его можно по праву считать первым русским микробиологом. Он был одним из немногих людей не только в России, но и в Европе, кто постоянно пользовался микроскопом в своих научных изысканиях. И это в XVIII веке!Он был врачом, фармацевтом, то есть составлял лекарства и успешно лечил. Он первым в мире применил для лечения электричество.
Он был архитектором, причем занимался не только строительством зданий, но и разбивкой садов и парков. Он был драматургом и философом. А будучи совсем молодым человеком, офицером Архангелогородского полка, который стоял в только что отбитом Кенигсберге, в философском споре победил самого Э. Канта! Он был выдающимся лингвистом, свободно владел иностранными языками и мог бы сделать дипломатическую карьеру. Он был героем Семилетней войны, и, по признанию военных историков, его личной храбрости и воинскому умению русская армия обязана блестящей победой при Гросс-Егерсдорфе. Всю жизнь он люто ненавидел войну, но в 1812 году снова взялся за оружие, когда ему было уже 74 года! Его научные и литературные труды составили 350 томов! Он был первым русским ботаником, первым гениальным ученым, занимавшимся сельским хозяйством. Он вывел десятки новых сортов яблонь, слив, груш и хлебных злаков. Но самое главное – он создал систему земледелия, намного обогнавшую свое время. Основы этой системы нс устарели до наших дней. Так кто же это? Да, для большинства людей его имя совсем неизвестно. В наши дни происходит открытие его трудов, и мы просто обязаны знать об этом человеке, прожившем гигантскую жизнь – 95 лет, заполненную ежедневными трудами и безупречную со всех точек зрения.
Звали его Андрей Тимофеевич Болотов. Родился он в семье военного в 1738 году. После смерти отца отыскал в его бумагах переписанную от руки редкую по тем временам книгу «Лифляндская экономия». Полковник Тимофей Болотов мечтал о земле, а вынужден был служить, оттого что земли имел мало и прокормить с нее себя и семейство не мог.
На смертном одре рассказал он своему сыну былину о Микуле Селяниновиче, пахаре-богатыре, единственном среди всех великанов и богатырей, который мог поднять «всю тягу земную». Так что любовь к земле и сельскому хозяйству у Андрея Тимофеевича наследственная. Сызмала он отличался редкостными способностями. К шестнадцати годам был не только грамотен, но знал иностранные языки, что для сержанта, да и для офицера, XVIII века было большой редкостью. Знал математику и геометрию, а пуще всего любил читать и учиться. Учиться всему, чему мог, не считая труд мастерового— сапожника, плотника, портного, ткача, слесаря и кузнеца – занятием подлым, недостойным дворянина. Все умел Болотов, всему к двадцати годам выучился. Крепостные, у которых учился барин, души в нем не чаяли, потому что был он добр, отзывчив и чувствителен сердцем. Однако, это была не модная слезливая «тонкость чувств», в которую играли при дворе, но ранняя убежденность в противности зла самой природе человеческой. На охоте, еще юношей, убил Болотов зайца и так был поражен этим, что более никогда не охотился, до конца дней исполняя зарок не убивать животных. Только не подумайте, что он всегда был вегетарианцем или, упаси боже, трусом или слюнтяем. Был он храбр, статен, пригож. Знания и ясность ума давали ему силы не терять головы в самых страшных переделках Семилетней войны. Утром 18 августа 1757 года, когда в сражении при Гросс-Егерсдорфе кирасиры и драгуны пруссаков ударили во фланг русской армии и нещадно рубили казаков, поручик Болотов на свой страх и риск развернул соседнюю батарею, первым же залпом в упор опрокинул целый эскадрон и, не давая врагу опомниться, повел в атаку свою роту. А за Болотовым поднялся и весь Архангелогородский полк, в котором он служил. Быстро сообразив, что ситуация на поле боя изменилась, генерал-майор Румянцев тут же ввел в дело бригаду, подоспели резервы и погнали противника. Восемнадцатилетний Болотов, по признанию Румянцева, сумел «маневром своим решить исход сражения», но Андрей Тимофеевич подвигом своим не гордился, а войну ненавидел. Служил он безупречно, и карьера его складывалась на редкость счастливо. Благодаря своим талантам и знанию языков Болотов становится незаменимым офицером штаба. Вся армия знает, что он прекрасно справится с любым заданием, даже с таким неожиданным, как рисование образцов для новых бумажных денег! Однако никто еще не знает о той битве, которую ведет Болотов с самим собой.
Видя вокруг много дурного и несправедливого, Андрей Тимофеевич (в духе французских просветителей) видит исправление мира в исправлении нравов, а исправление нравов начинает с себя. Двадцатилетний молодой человек главным жизненным принципом делает добро и работу. «Работать, не думая о вознаграждении, и делать добро всем, не думая о благодарности!» Поймал на воровстве своего денщика и… простил. Это в ту пору, когда солдат истязали за малейшую оплошность. Офицер из полка, где служил Болотов, выбил своему денщику глаз за то, что тот вовремя не почистил ему сапоги.
А Болотов простил и даже не ругал, взял только с денщика слово, что тот больше воровать не станет. «Нельзя изобразить, какое истинное душевное удовольствие принесла мне над самим собою одержанная победа, которая мне так легко досталась»,– запишет позже он в своем дневнике. Болотов был, если так можно сказать, «несокрушимо добр». Своей непоколебимой добротой он умел обращать злейших недругов в верных друзей. Его доброта была искренней и для него самого обоснованной. Он не просто был добр от природы, он воспитывал в себе доброту, ибо считал ее основой жизни, а воспитывал и образовывал себя Болотов постоянно. Болотов был знаком почти со всеми выдающимися людьми своего времени. Даже Пугачева знал лично (Пугачев одно время был у него под началом во время Семилетней войны). Его близким другом одно время был и Григорий Орлов – будущий всесильный временщик. И вот что характерно: не Болотов добивался дружбы Орлова, а будущий граф, видя ум, образованность и талантливость «Болотенька», всячески его обласкивал. Однако изменить себе Болотов не мог и ради дружбы.
Он заранее узнал о готовящемся перевороте во дворце. И, видя, что такой поворот неизбежен, принять участие в нем не захотел.Разумеется, он понимал, какие перспективы откроются перед ним в случае победы заговорщиков (возможно, он стал бы главою русской дипломатии и уж во всяком случае Екатерина II сумела бы его отблагодарить. Ведь братья Орловы получили в подарок только деньгами 14 миллионов, и это в ту пору, когда весь годовой доход России был не более десяти миллионов!), но Болотов присягал Петру III и считал, что нарушение присяги есть преступление «противу своей совести!».
За несколько дней до переворота он подал в отставку и бежал в свое имение, отказываясь от столицы, чина и блестящих перспектив, предпочитая честную совесть и нищету богатству и подлости. В восьми деревнях помещика Болотова, разбросанных далеко друг от друга, 27 дворов. Все запущено, крестьяне голодают. Дом господский обветшал. «Быв во многих сражениях невредим и ни разу не ранен посреди кровопролития, в родительском дому в первый же день по приезде был укушен крысою»,– запишет он позже с грустной иронией в своем дневнике. Затосковал ли Болотов? Нет! Впал ли в уныние оттого, что в господском доме не было ни мебели, ни посуды? Нет! Томился ли одиночеством? Нет! Он, словно сбросив с плеч груз чужой воли и чужой жизни, почувствовал облегчение и начал работать, занимаясь любимыми делами. А дел таких было множество. Среди дел и повседневных забот не утратил Болотов и умения размышлять. Это было его главным качеством. За что бы он ни брался, во всем умел увидеть главное, распознать сущность, основную проблему и решить ее. Решить – значит сделать открытие. Открытие ведь это труд и мысль: друг без друга они мертвы. Болотов работал и думал, ставил опыты и думал, думал, трудясь в саду, в поле и за письменным столом по… шестнадцать часов в сутки! Первое открытие касается лесоустроительства. Это Болотов придумал разделить леса на участки и рубить столько деревьев, сколько можно посадить. Это его система лежит в основе всех лесопосадок, ведущихся в развитых странах мира. Но лесоустроителем он не стал, хотя интересовался проблемами леса всю жизнь. Устроил свой дом, расписал стены и печи. В свободное – где оно было, свободное? – время написал свой автопортрет. (Где, сам того не подозревая, поднялся до реалистической живописи. Его работа хранится в Эрмитаже.) Заложил опыты на полях и грядках, придумал бездну садовых и полевых инструментов. С 1766 года Болотов становится корреспондентом и автором Вольного экономического общества. Страна голодает, вымирают целые деревни. Мелкопоместные дворяне не избегают общей участи. Нет-нет да и помечает хроникер: «…крестьяне ины умерли, ины разбежались. Барин, схоронивши семью, ушел в монастырь». Болотов мучительно ищет способы помочь своему Отечеству, «любезным согражданам». Это он, Болотов, одним из первых в России сажает картофель. Это он, Болотов, в поисках новых растений, пригодных для питания, первым в мире сажает и выращивает помидоры. (До Болотова помидоры считались отравой. Помидорами пытался отравить Вашингтона его повар. Уверенность, что помидоры – яд, была так велика, что, подав их первому президенту США, этот повар тут же отравился мышьяком, опасаясь расправы). Однако, Андрей Тимофеевич ведет поиск не только на пути открытия НОВЫХ продуктов. Своим умом, ясным и глубоким, он пытается проникнуть гораздо дальше. Отчего это все помещики пеняют на плохие земли? Отчего земли истощаются? В XVIII веке Болотов скажет фразу, которую следовало бы помнить всем, кто работает на земле, да и не только на земле: «Не бывает плохой земли! Бывают плохие хозяева!» Он пытается разобраться, на какой земле что лучше сеять, разрабатывает первые в России рекомендации по методике посевов. Но мысль его ищет ответ на главный вопрос: если земля истощается после посева, значит, растения что-то находят в земле? Что и каким образом?
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70661863?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Борис Александрович Алмазов
Научно-художественная книга л производстве хлеба с древнейших времен до наших дней, о проблемах земледелия и сельского хозяйства. О великих ученых Вавилове, Прянишникове, Докучаеве и агрономах гениальном Болотове, Комоде и др. Впервые вышла в 1985 г. сразу в двух издательствах. В предлагаемом варианте отчасти сохранена, но дополнена и осовременена. Рассчитана на широкий круг читателей.
Борис Алмазов
Хлеб наш насущный
Прости меня!
Настоящего голода, какой переживала моя мама на Ленинградском фронте, а бабушка в блокаду, я не помню, но голодные времена застал. После войны в Ленинграде мы перемогались, получая хлеб по карточкам, и всё мечтали: вот приедем на Дон…
Возвращаясь после многочасовых стояний в очередях за мукой, которую только начали продавать, после давки, духоты, истерических слухов: «Кончилось! Больше давать не будут!», мы приносили домой три пакета – бабушкин, мамин и мой, и вот тут начинались воспоминания о каких-то сказочных временах, о невиданных урожаях и пышных казачьих калачах. Мне эти рассказы казались фантастическими, как легенда, про золотые яблоки! Разве могут быть яблоки из золота? Но я мечтал. Мечтал и надеялся!
И, наконец, мы поехали туда – в голубые степи, в края ковылей и маков, прозрачных рассветов, пшеничных караваев и всех плодов земных! А когда добрались до нашего хутора – тут-то нас голод и настиг!
И всё оказалось неправдой! Степь была не голубой, а пожухлой, удушающее-пыльной. На её иссечённой трещинами голой земле, как спицы, неподвижно стояли пустые колосья, и над всем этим горело тусклое от жары солнце в белесом мареве засухи.
Коровы с выпирающими мослами, лошади, глядящие по-человечьи измученно и покорно… Мужчины, в основном инвалиды, вернувшиеся с войны, с ввалившимися глазницами, обтянутыми потрескавшейся кожей скулами и лихорадочным блеском в глазах. До сих пор я помню их ссутуленные плечи и огоньки бесконечных самокруток, угольками вспыхивающие в чёрных кулаках. Женщины, плоскогрудые, с опущенными руками, с тонкими, горько поджатыми губами и тёмно-коричневыми лицами под низко надвинутыми платками. Ребятишки, молчаливые, пузатые, тихо выискивающие по канавам и у поваленных плетней какие-то съедобные корешки, щавель, постоянно жующие какую-то траву.
Нас спасали два мешка сухарей, накопленные в Ленинграде. Ежедневно утром и вечером оттуда извлекались два сухаря, и бабушка внимательно следила, как я их ем: «Чтобы по-людски, за столом, не торопясь, чистыми руками, обязательно прихлёбывая из миски отвар свекольной ботвы. Не в сладость, а в сытость»
Боже мой, а что же они с мамой ели? Что вообще ели взрослые, если детей кормили лепёшками из лебеды?
И вот однажды, когда я искал с соседским мальчишкой какие-то «каланчики» и ел их на огороде, его сестрёнка, бледная как бумага даже при степном солнце, с белыми косицами, в выгоревшем до белизны платье, явилась среди пустых грядок и позвала меня:
– К вам дяденька на бричке приехал!
И точно. В нашем дворе стояла таратайка, и лошадь дёргала кожей на животе, отгоняя мух. И уже здесь я почувствовал идущий от тележки запах. Я взлетел на крыльцо и наткнулся на целый пласт этого аромата. Он стоял как раз на уровне моего носа. Из сеней запах потащил меня в комнату к бабушкиному комоду – там, во втором ящике, под старенькой простыней, я увидел четыре огромных, душистых, масляно блестевших корочкой, с высокими пористыми боками белых каравая. От их запаха у меня кружилась голова, но впиться в хлеб, разламывать его, кусать – я не посмел. С великой натугой я закрыл комод.
– Ничо! – доносился из соседней комнаты мужской голос. – По крайности, войны нет – сдюжим!.. В июле сколь-нибудь соберём! Местами хлеб есть…
– Егорушка, – ахала бабушка. – Да что ж ты к нам, у тебя своих пятеро!
– А у меня ещё есть! Это нам артельный на трудодни зерно выдал, дай бог ему здоровья: и где взял? А я так думаю… – сказал он, поворачиваясь ко мне. – У моих-то отец есть! Вот он, с руками и ногами, а ему кто, сироте, даст?
Это была самая больная струна в моём сердце, и он потянул за неё – этот незнакомый голубоглазый и весь какой-то вылинявший на солнце Егор.
– Всё же вы гости! Из Ленинграда! В родные как-никак места возвернулись, и тут голодовать… Негоже так-то! Это и дедушке твоему от меня благодарность! – Он протянул ко мне руку, и я сжался, как от удара: «Сиротку жалеет! Добренький!» – Бывало, придёт твой дедушка в класс, – гудел Егор, – высмотрит, кто совсем пропадает, да и сунет ему тишком сухарика от своего пайка. Мне сколь разов перепадало. Святой был человек, я с его грамоты пошёл…
Я возненавидел Егора! Меня затрясло от его белозубой улыбки и жалостных глаз. И как я, пятилетний недомерок, сообразил, чем больнее ударить его?!
– А что это у нас в доме так навозом тянет? – «Вот так тебе! – подумал я. – Пришёл, расселся тут. Жалеет. Разговаривает!»
Запах от Егора шёл густой, в нём мешались конский и человечий пот, махорка и духота овечьего закута.
Егор заморгал белыми ресницами, нахлобучил бесформенную папаху и суетливо заторопился.
– И то! И то… – забормотал он. – Спим-то посреди отары… Принюхавши… Вы уж извините… Надо бы сперва в баню… Но я хлебца вам тёплого, из печи чтобы, хотел…
Когда я ел божественно пахнувший ломоть, грыз хрустящую корку, тонул в белопенном мякише, чувствуя щеками его живое тепло, – я не понимал, какой поступок совершил!
И только потом, когда томление сытости стало склеивать мне веки, я удивился, почему это после ухода Егора ни мама, ни бабушка не сказали мне ни слова. Мама сидела, забившись в угол старенького диванчика, а бабушка гремела посудой.
– Это же надо – взрослому человеку… – наконец проронила она, убирая в буфет тарелку с куском, который я не смог одолеть весь, – Стыд – какой!
– Как стыдно! Как стыдно! – Мама поднялась и стала ходить по комнате, ломая пальцы. – Он в степи, под градом и холодом, под молниями и суховеями, круглый год один, среди овец…
– У него своих детишек голодных пятеро, а он тебе первому… Я – плохая бабушка! Я не умею тебя воспитать! – Это была самая страшная фраза.
Через час такой пытки я уже рыдал, понимая весь ужас совершённого мною.
– Что же мне делать? – закричал я, захлёбываясь слезами.
– Сам набедил – сам и поправляй!
– Да как же! Как же я у него прощения попрошу, если он уехал?
– А что ты думал, когда его обижал? Ты же нас всех, нас всех – и дедушку, и папу, и нас с мамой – на всю жизнь опозорил…
– Он недалеко живёт!—обронила мама.—За оврагом, у кладбища.
– Так ведь уже темно! – кричал я, леденея от мысли, что придётся переходить овраг, где и днём-то страшно. – Меня бугай затопчет!
– Бугай давно в сарае спит.
– Меня волки съедят!
– Пусть! – отрезала бабушка. – Пусть лучше моего внука съедят волки, чем будет внук – свинья неблагодарная!
– Он ведь хлеб! Он ведь хлеб тебе привёз, – прошептала мама.
На улице было действительно совсем темно. Всё, что было привычным и незаметным днём, выросло и затаило угрозу: и плетни вдруг поднялись, как зубчатые стены, и белёные стены хат при луне вдруг засветились мертвенно и хищно.
Спотыкаясь и поскуливая, вышел я к оврагу, где темень лежала огромным чернильным пятном. Я пытался зажмуриться, но глаза от страха не закрывались, а норовили выскочить из орбит. Рыдая, опустился я на дорогу, где под остывшим слоем пыли ещё таилось дневное тепло. Домой повернуть было невозможно: «Ты нас всех опозорил!».
– И пусть! – шептал я. – Пусть меня сейчас волк съест, и не будет меня у них!
И я представил, как все по мне плачут. Но картина не получалась, потому что я знал:
вина-то моя не прощённая! И виноват я по уши! «У него своих детишек пятеро голодные сидят, а он тебе хлеб привёз!»
Из темноты вдруг высунулась огромная собачья голова, ткнулась холодным мокрым носом в мой голый, втянутый от страха живот, потом пофырчала мне в ухо и скрылась.
Как во сне поднялся я, перешёл чёрный овраг и, стараясь не смотреть в сторону кладбища, вышел к Егорову куреню. Окна не светились… И тогда я зарыдал в голос, потому что всё было напрасно: Егор спит, а завтра он уедет и никогда не простит меня!
– Кто здесь? – На огороде вдруг осветилась открытая дверь бани.
– Дядя Егор! – закричал я, стараясь удержать нервную икоту. – Это я! – И, совсем сомлев от страха, от стыда, почему-то совершенно замерзая, хотя ночь была жаркой, ткнулся во влажную холщовую рубаху овчара и, заикаясь, просипел: – Дядя Егор! Прости меня!
За всю мою жизнь не испытывал я большего раскаяния, чем в тот момент.
– Божечка мой! – причитал Егор. – Да закоченел весь! Милушка ты моя!
Потом он мыл меня, потом мы шли домой, всё той же бесконечной ночью. И только много лет спустя, мама рассказала мне, как они с бабушкой шли за мною по пятам, обливаясь слезами. Мама несколько раз порывалась подбежать ко мне, больно маленький я был и очень горько плакал, но бабушка её останавливала: «Терпи! Никак нельзя! Сейчас пожалеешь – потом не исправишь…»
Были у нас потом и праздники, и изобильные столы, и весёлые рыбалки с дядей Егором. Были длинные ночные разговоры под чёрным и бездонным небосводом, но навсегда осталось у меня чувство вины перед тем, кто дал мне хлеб…
Перед Егором – Георгием – Земледельцем – так это имя переводится с греческого.
Вот ведь какая символика получается… Теперь, слышу ли я, что где-то сгноили урожай,– прости, дядя Егор, не был я при этом: но ведь это моя страна,– стало быть, за все дурное в ней и я в ответе! Вижу ли на тротуаре краюху хлеба – прости, дядя Егор!
И хлестнуло меня на твоих похоронах, как пощечина, барское присловье: «Был прост Егор, как хлеб!»
Не стал я тогда спорить, не время было и не место. Но разве прост ты был, дядя Егор? Ты был ясен, как белый свет, но ведь ясный белый свет весь радужный спектр содержит!
Прости, дядя Егор, и того, кто по недомыслию, по незнанию крестьянского труда и народа своего брякнул такое. Надо ведь говорить: «Добр, как хлеб!»
Какие гении трудились, стараясь постигнуть это великое чудо – хлеб! Недаром великий Дж. Свифт сказал: «Наибольшую пользу своему отечеству приносит тот, кто вырастил два колоса на поле, где прежде рос один!»
Как это необыкновенно интересно – хлеб! Как много здесь загадочного и как много еще можно изобрести, открыть, придумать, сделать…
Говорить о хлебе так же трудно, как говорить о жизни. Ведь хлеб и есть наша жизнь…
В той главной молитве, которую завещал людям Сын Божий, главные слова – о хлебе.
Я помню, как бабушка, прикрыв глаза тонкими, морщинистыми веками, словно разглядывая что-то в глубине своей души, истово шептала, складывая мои детские пальцы троеперстием. «Хлеб наш насущный даждь нам днесь…» Тогда, в детстве, я просто повторял эти малопонятные слова, как попугай. И только долгие годы спустя открылась мне великая простота этой просьбы. «Хлеб наш насущный», то есть необходимый, ни больше ни меньше, но столько, сколько надо для жизни. Но это слабый перевод. «Насущный» – это и существующий, и реальный, и составляющий суть бытия, и многое другое… «Даждь нам днесь», то есть «дай нам сегодня». Я очень хорошо представляю себе краюху этого хлеба, от которого на земле зависит все – и плоть, и дух…
Есть такое дурацкое присловье: «Человек выше сытости». Это сытый придумал! Настоящий жестокий голод унизителен! Он калечит человека и физически, и нравственно! Голод – грань, за которой кончается цивилизация и начинается вырождение. Нельзя из сытости делать бога, но нельзя и пренебрежительно относиться к голоду.
«Не хлебом единым жив человек…» – понятно, но без хлеба то он мертв! Поэтому в разговоре о хлебе все время придется касаться проблем нравственных. Уж такая это высокая материя – хлеб. Это ведь не просто еда, это пища… «Хлеб, насыщая тело, питает душу…» Хлеб – основа жизни, поэтому и люди, дающие жизнь хлебу,– люди особого сорта.Как в истинной повседневной жизни трудно отделить одно явление от другого, так и в рассказе о хлебе трудно разделить технические, технологические, социальные, экономические и нравственные проблемы. Трудно разделить хлеб и человека, который его производит. Это просто невозможно! Да и не станем этого делать! Говоря о хлебе, будем говорить о людях. А это самое интересное и самое безграничное – судьба хлеба и судьба людей. Начнем с того, что хлебу человек обязан рождением цивилизации.
1. Сначала было зерно
Хлеб – отец человечества
Я не оговорился. Судите сами: пока человек занимался собирательством и охотой, он, как животное, зависел от капризов погоды. Складывался благоприятный год, плодилась дичь – человеческое племя благоденствовало. Случалась засуха или мор – погибали животные, погибали и человеческие племена. Ученые подсчитали, что в эпоху собирательства и охоты Земля могла прокормить не более 10 миллионов человек одновременно. Откуда эта цифра? Исследователи прикинули, сколько пищи ежегодно может обеспечить человеку один гектар территории в умеренной зоне земного шара при разных видах хозяйственной деятельности: охоте и собирательстве, скотоводстве и земледелии. Получилась наглядная картина: луга и степи— 0,646 килограмма, моря и океаны – 0,891, леса – 1,59, пашни – 244 килограмма. В тот момент, когда человек испек первую лепешку с первого урожая, он обеспечил наше с вами существование, то есть дальнейшее развитие человечества. Подобно космонавту, он оторвался от притяжения Земли, в данном случае перестал зависеть от природных условий так сильно, как все животные. Однажды на международном симпозиуме, где обсуждался вопрос, что же такое человек и чем он отличается от животного, говорилось, что прежде всего это существо разумное. Но тут же возникал вопрос: что считать разумом и есть ли он у животных? Или – любовь к прекрасному… Сорока, воруя блестящие предметы, вероятно, считает их прекрасными, но ведь она не человек! И вот один канадский фермер предложил такое определение: «Человек – существо, умеющее изготовлять пищу, не встречающуюся в природе». Он имел в виду, конечно, хлеб. И хотя эту формулировку уточняли, дополняли и в конце концов не приняли, ее никто не опроверг! Так что, пожалуй, человечество может своим днем рождения или днем рождения нашей цивилизации считать тот день, когда была приготовлена первая искусственная пища – хлебная лепешка (пшеничная, рисовая, кукурузная). Когда это произошло? Вопрос сложный. Ежегодно археологи добавляют к нашей биографии весьма значительные сроки. В настоящее время считается, что наш двуногий предок появился около 2 миллионов лет назад, а 40 тысяч лет назад в Европу из Африки пришли кроманьонцы – люди, ничем не отличающиеся от нас физически. Примерно 17 тысяч лет назад несколько племен поселились в долине Нила и вовсю занялись собирательством диких злаков. Именно они изобрели первые серпы с каменными пластинками-резаками и первые камнетерки для получения муки. Они же первыми стали печь хлеб. Но это был еще не настоящий хлеб, а собиратель сырья – не земледелец.
Тот самый, доисторический…
Мы к нему неправильно относимся. Уж больно свысока на него поглядываем. Еще совсем недавно первобытного человека называли «примитивным», вроде бы простачком и дурачком. Конечно, если воскресить его – заросшего, с нечищеными зубами (может быть, поэтому он так рано и умирал: выпадали зубы и приходила голодная смерть?), снедаемого всякими страхами и насекомыми, с каменным топором в руках,– любой первоклассник, умеющий читать по складам и включать телевизор, рядом с ним Эйнштейном покажется. А давайте наоборот! Не его к нам, а нас туда… И чтобы на равных: он «без ничего» и мы тоже. Хотя уж совсем чистым такий научный опыт не будет. Мы то про все изобретения первобытного человека знаем, а он нет. (Оставим в стороне бред о благодетелях – пришельцах, которые все человечеству преподнесли на блюденчке с голубой каёмочкой). Ничего не было! Вот тут-то и выяснится, что хоть и простое орудие каменный топор, а придумать и изготовить его непросто! Недаром ученые, прежде чем поставить эксперимент—дожить недельку-другую так, как жил первобытный человек, годами готовятся. Учатся орудия изготовлять, камни искать, поскольку каменный нож из любого голыша не сделаешь. Учатся рыбу без сетей ловить, следы разгадывать, съедобные растения находить, так как без этих знаний современному, даже высокообразованному человеку, попади он в первобытные условия, скорее всего, не выжить. Так что давайте к доисторическому нашему предку относиться со всем уважением. Он много знал, много умел. Будь он чуточку менее наблюдательным или поленивее – глядишь, и пресекся бы род людской где-то там, во глубине веков.
Это он научился добывать огонь! Это он изобрел лук и стрелы, научился лепить глиняную посуду, придумал колесо. Да что говорить: 99 процентов всех культурных растений и домашних животных введены в обиход им – доисторическим человеком!
Даже ложка – столовый прибор, без которого невозможно представить нашу жизнь,– изобретена им! Причем изобрел ее не охотник, а первобытный земледелец. Пока человек занимался охотой, он обходился за обедом руками и каменным ножом, а как только научился варить кашу из диких злаков, потребовалась особая снасть для еды – ложка. Первые ложки обнаружены в древнейшем земледельческом поселении Чатал-Хююке городище VIII тысячелетия до нашей эры.
И наконец, он научился печь лепешки. Однако, чтобы настоящий хлеб получить, нужно иметь культурные сорта хлебных злаков и научиться обрабатывать почву. На все это потребовались тысячелетия. Как это происходило, трудно угадать, но известно, что первый хлеб появился 8—6 тысяч лет назад, и с той поры он стал нашей главной пищей.
Как хлеб изобрели
Здесь множество загадок! В природе нет ничего похожего на хлеб. Можно предположить, как человек изобрел колесо: заметил, что бревна с горы катятся, отпилил от края бревна кругляш, просверлил дырку для оси вот и колесо. Огонь на лесном пожаре отыскал или у вулкана позаимствовал, удила догадался коню в беззубый край рта вложить, рассматривая конский череп, наблюдательности-то ему не занимать, да и времени хватало – открытия делались на протяжении столетий, не одним поколением.
Кроме того, у людей были и есть еще два замечательных качества – памятливость и переимчивость. Изобретения не только запоминались и передавались из рода в род, но и пераспределялись, быстро усваивались соседними племенами и народами.А хлеб? Первый искусственный продукт, который не встречается в природе! Вероятно, постоянно голодный первобытный охотник ел зерно в восковой спелости (спелое ему было не разжевать!), а потом попытался вернуть спелое зерно в прежнее съедобное состояние, растерев его между камнями и смочив водой. Слабенькая, но все же догадка. Некоторые исследователи убеждены, что сначала человек растирал камнями желуди и орехи, а из зерна варил кашу. Они слово «хлеб» выводят из глагола «хлебать». А уж дальше по этой версии совсем просто было: забыли кашу на огне – и появилась первая лепешка.
Что же касается изобретения дрожжей, то здесь дело сложнее, пока даже предположений мало. А ведь без них это еще не хлеб, это прадедушка хлеба. Между прочим, древний бездрожжевой хлеб и в наши дни ест 30% человечества. Отчасти, это показатель экономической отсталости: чем выше технический уровень государства, тем сложнее технология и механизированнее производство хлеба, тем больше разновидностей хлебной продукции. В нашей стране, например, выпекается более 800 сортов хлеба. Кстати, редко кто задумывается, что хлеб в современном развитом обществе – продукт, к которому не прикасается рука человека на всем пути от семени до каравая, выходящего из печи хлебозавода.
Но вернемся к началу. При изобретении хлеба все происходило обратно тому, как хлеб производят сейчас, то есть человек сначала стал жнецом и пекарем, а уж потом, долгое время спустя, пахарем и сеятелем. Но каким образом среди тысяч видов злаков он выбрал хлебные? Каким путем шло выведение культурных сортов? И наконец, где появились первые культурные сорта, скажем, пшеницы или ржи? Где родина хлеба?
Откуда хлеб пришел? (Рассказ с отступлениями и продолжением)
В июле 1916 года в Иране отрядом казаков, прикрывавших движение русской армии на турецком фронте, были задержаны двое неизвестных. Служебное рвение казаков подогревалось не только объявленной за поимку шпионов наградой в 1 тысячу рублей, но и подозрительными занятиями задержанных. Во-первых, хоть и были у них русские документы, но книги и записи главаря велись на английском и даже на немецком (это в разгар то первой мировой войны!) языках. Во-вторых, задержанные ползали вблизи сторожевых постов, что-то выискивали.
Трое суток не смыкая глаз казаки стерегли задержанных, пока по телеграфу не было получено сообщение, что документы подлинные, а «главарь шпионов» не германский лазутчик, а ботаник Н. И. Вавилов.
Надо сказать, что тут отношение к нему резко изменилось. Попал будущий великий генетик на театр военных действий не случайно. Многие солдаты о нем слышали. Вавилова пригласили как специалиста для выяснения загадочного обстоятельства: в полках, где ели горячий, только что испеченный хлеб, заметили странное явление.
Бойцы, отведавшие хлеба, становились будто пьяные. Они шатались и падали, было даже зарегистрировано несколько смертельных случаев. Чтобы разобраться, отчего это происходит был приглашен двадцатидевятилетний ученый.
Николай Иванович быстро выяснил, что местная пшеница, из которой пекли хлеб, заражена сорняком – ядовитым, опьяняющим плевелом. Он-то и вызывал отравление.
Как только хлеб (чистое зерно и муку) повезли из России, случаи отравления прекратились. Но, справившись со своей задачей, Вавилов с фронта не уехал. Он превратил свою, так сказать, командировку в путешествие, где с ним происходили невероятные приключения. Все это страшно мешало его работе.
То его атаковывали скорпионы, то арестовывали, как шпиона, то вдруг местное население принималось оказывать ему царские почести, от которых ученый не знал, куда деваться
Впоследствии выяснилось, что переводчик Вавилова, большой жулик, пустил слух, будто Николай Иванович – "брат "царя, которому следуют разнообразные подношения (при этом, конечно, в карманах переводчика очень многое оседало), а Вавилова замучили просители. Он получил огромный свиток с сотнями печатей-перстней вместо подписей. Это была челобитная русскому царю о смещении тирана-губернатора.
История прямо-таки из гоголевского «Ревизора», да вот только одно примечательное высказывание Вавилова совершенно меняет дело. «Назойливое вручение этой челобитной и трудность при незнании языка отделаться от ходатайств, по-видимому очень искренних, заставили для ускорения процедуры взять челобитную в карман, чтобы при случае передать ее русскому консулу». И так же мимоходом Николай Иванович замечает, что пришлось негодяя переводчика прогнать и срочно выучить персидский язык. Неизвестно, был ли смещен губернатор, но Вавилов наверняка сделал все, что было в его силах и сверх них, чтобы помочь просителям. Он был человеком обязательным. В основе его фантастической работоспособности и энергии лежала всепоглощающая любовь к науке, именно в ней он видел средство помощи людям.
Чем, как не любовью к людям, можно объяснить его сложнейшие и подчас смертельно опасные маршруты по всем уголкам земного шара? Что же он искал в горах Афганистана, на каменистых полях Италии, Португалии, на чистеньких полях Западной Европы, в джунглях Южной Америки, в пустынях Калифорнии, Канаде, Японии, Корее, Китае, на Аравийском полуострове? Ученый искал так называемые исходные сорта. Искал, откуда пришел хлеб. Главным предметом поиска были дикие формы полезных растений, в первую очередь пшеницы, ржи, ячменя.Зачем был нужен этот поиск? Не все ли равно человеку, жующему хлеб, где родина пшеницы? Оказывается, не все равно. Это необхо
димо, в частности, и для того, чтобы у всех жителей нашей планеты был кусок хлеба.
Отступление первое
Первобытный человек не искал новых источников питания, пока его насыщали старые. В неолите (новокаменном веке), когда население планеты настолько увеличилось, что охота перестала достаточно кормить, человек был вынужден заняться земледелием. Долгое время производство хлеба в какой-то степени удовлетворяло прирост населения, хотя голод был вечным спутником человека и хлеба всегда не хватало. Неурожай был главной бедой в страшной троице: стихийные бедствия, эпидемии и недород…
Медленно, от столетия к столетию, совершенствовались способы обработки земли, увеличивались урожаи. Однако росло и население планеты. К XX веку произошел демографический взрыв. Чтобы население Земли увеличилось до миллиарда, потребовалось около двух миллионов лет, а вот четвертый миллиард возник всего за пятнадцатилетие: с 1960 по 1975 год. Сейчас на пороге уже девятый миллиард. Дело осложняется тем, что пахотной земли, пригодной для производства хлеба на нашей планете мало.Для того , чтобы накормить всех есть два пути. Первый – экстенсивный – то есть, увеличивать количество пашни. Так происходило во все предшествующие нашему времени столетия. Однако, давайте посчитаем. К 1975 году на каждого жителя нашей планеты приходилось примерно 3 гектара земной тверди. Из них 10 процентов вообще лишены почвы – это либо скалы, либо ледники, 40 процентов находятся в таких климатических зонах, что не могут быть использованы ни под пашню, ни под выпас скота. Остается 1,5 гектара со всеми таежными дебрями и джунглями. Кроме того, на этой сравнительно малой площадке (квадрат со стороной 125 метров) должны разместиться все домашние и дикие животные. Земли-кормилицы оущтимо не хватает. Поэтому поэтому пожалуй, единственный путь развития продовольственной базы человечества – интенсивыный. То есть без увеличения посевных площадей – увеличить урожаи. Иными словами, с той же территории снимать больше хлеба, кормов для скота и так далее. Предвидя стремительный рост населения, Вавилов мечтал резко поднять урожаи. Он считал что культурные сорта хлебных злаков, используемые столетиями, исчерпали свои возможности. Нужна, так сказать «свежая кровь», новые сорта, созданные природой, чтобы в старые злаки добавить новые качества. Пока еще есть возможность, пока в природе еще можно отыскать диких предков наших культурных злаков, нужно создать фонд, нужно создать банк сортов, коллекцию, с которой мог бы работать селекционер.
Отступление второе
Чтобы понять цель поисков Вавилова и сущность его открытия, мы должны поговорить о генетике. Название этой науки происходит от греческого слова «генезис» -«происхождение». Значит, наука эта о происхождении, о законах наследственности и изменчивости организмов. Основы генетики заложил чешский ученый Г.Мендель. Он установил принцип дискретности или прерывности в наследовании признаков и свойств организмов. Ученый выяснил, что признаки родительских растении при скрещивании не уничтожаются и не смешиваются, а передаются потомству, причем либо в форме, характерной для одного из родителей, либо в промежуточной, и обязательно проявляются в последующих поколениях. Мендель был убежден, что существуют материальные носители наследственности, особые для каждого организма. Впоследствии их назвали генами. Открытие было сделано в 1865 году. Позднее американский ученый Т. X. Морган развил идеи Менделя и создал хромосомную теорию наследственности. Проще всего представить хромосому в виде книги, где гшены её страницы. Он объяснил, как расположены гены внутри хромосом и как они взаимодействуют. В 20-х годах XX века стала развиваться мутационная генетика – учение о возникновении изменений в наследственных признаках организмов. Н И Вавилов открыл закон гомологических рядов. Он установил, что у родственных растений возникают сходные мутации, поскольку у них сходный состав генов. На основании закона, открытого ученым, можно предвидеть появление тех или иных изменении у культурных растений. Забегая вперед, скажу, что сейчас ученые -селекционеры, то есть те, кто занимается выведением новых сортов злаков, да и не только злаков, уже умеют создавать совершенно невиданные и несуществующие в дикой природе растения, манипулируя на уровне генов. Они уже научились подавлять ненужные гены с другой наследственностью и выбирать те, которые нужны человеку. Дело это очень сложное, за ним будущее. Однако, чтобы заниматься генной инженерией, нужно иметь эти самые гены и по возможности весь «сортамент», созданный великим генетиком – природой.
Вавилов мечтал создать запас генов—коллекцию семян всех сортов и всех видов растений, но успел заложить лишь основу огромной коллекции в ВИРе – Всесоюзном институте растениеводства, носящем теперь его имя.
Но вернемся на полвека назад. К тому времени, когда Вавилов еще стоял на пороге своих открытий, когда он еще только догадывался, что бывают первичные, исходные сорта культурных растений и вторичные, которые произошли от смешения с сорняками или от тех, которые сами считались сорняками.
Главный хлеб
Это, безусловно, пшеница. На земном шаре ею засевают 235 миллионов гектаров, из них около четверти составляют пшеничные поля в СССР. Самый вкусный хлеб – пшеничный. Почему? Начнем издалека. Сейчас в мире насчитывают около четырех тысяч сортов этой культуры. Не путайте сорта с видами. Природа создала всего двадцать шесть видов пшеницы. Главных из них всего два – твердая и мягкая. Эти названия произошли не от того, что одни зерна тверже, другие легче «на зуб». Стекловидные сорта мягкой пшеницы с янтарно-прозрачным твердым зерном дают особо ценную муку – крупчатку. У мягкой пшеницы растяжимая, длинная клейковина, у твердых – упругая, короткая. В ядре клетки мягкой пшеницы насчитывается 42 хромосомы, твердой – 28.
Самый лучший, самый пышный хлеб получается из сортов мягкой пшеницы. Из твердой делают манную крупу и макароны, так как ее клейковина в воде не разваривается.
В начале XVIII века итальянский ученый Бекарри стал полоскать в воде кусок теста, чтобы узнать, что же останется, и получил упругую, нерастворимую массу. В конце XIX века этот опыт был проведен в нескольких странах мира. Среди исследователей был выдающийся русский ученый П. А. Костычев. Он сделал химический анализ полученной массы и определил, что клейковина на 80 процентов состоит из белковых соединений, небольшого количества жиров и клетчатки, а белок, как известно,– основа жизни. Если исследовать всю нашу пищу, то выяснится, что главную роль в ней играет белок!
В настоящее время мир испытывает острейшее белковое голодание. Белка не хватает животным, поэтому так остро стоит проблема кормов. Белка недостает и людям. Во многих развивающихся странах Африки жители получают его чудовищно мало. В переводе на пищевые продукты там приходится одно яйцо на человека на двое суток. На нашей планете ежедневно более пятидесяти тысяч человек умирают от голода.
Белковую проблему решают ученые всего мира и разных областей науки. Получение кормового и пищевого белка – это две проблемы, тесно связанные между собой.
Возьмем пшеницу. Чем больше в муке клейковины, тем она ценнее! Как говорят хлеборобы, это сильная мука. Они так и называют ее: сильная, средняя и слабая. А разница между ними весьма ощутимая: из 100 килограммов сильной муки можно испечь 115 килограммов самого лучшего хлеба, из того же количества слабой – только 90. Помножьте это число на те миллионы тонн зерна, которые снимают с полей, и станет ясно, что из одинакового количества зерна можно получать весыма различное количество хлеба. Мука из сильной пшеницы хороша еще и тем, что ее можно добавлять к слабой, и тогда ее хлебопекарные качества улучшаются. А середняки, или филлеры, как называют сорта пшеницы среднего качества, дают неплохой хлеб, но смесительной ценностью не обладают. Вот тут-то и начинаются сложности для селекционеров: мало вывести урожайный сорт, нужно, чтобы в зерне было высокое содержание белка! А сорт в этом повинен не всегда, есть и иные причины. Сорт – это начало хлеба. Но от момента, когда сортовое зерно выдано на посев, до каравая на столе – длинный путь, при котором всяких сложностей и трудностей не счесть. И теперь, когда мы познакомились с одной сотой, а может, и тысячной долей проблемы хлеба, вернемся в горы, туда, где.Вавилов разыскивал предков нашей пшеницы.
Откуда хлеб пришел? (Продолжение)
Наша кормилица рожь – по происхождению сорняк! Вот первое открытие, которое сделал Вавилов в своем первом путешествии. Для местного иранского крестьянина, выращивающего пшеницу, уничтожение ржи в ее посевах и сейчас серьезнейшая задача.
В Афганистане ученому попались два вида сорной ржи – с ломким и неломким колосом. Неломкая вырастала вровень с пшеницей и шла в амбары, избавиться от нее не было никакой возможности. Ломкая вызревала раньше пшеницы, ее колосья распадались и так густо усеивали землю, что афганские крестьяне вынуждены были перед посевом пшеницы вениками выметать с поля зерна ржи. Сорная рожь попадалась ученым и до Вавилова, но они считали, что эту культуру когда-то здесь возделывали, а потом стали сеять пшеницу и она осталась на полях как сорняк.
Вавилов был категорически не согласен с этим мнением. Первой была пшеница! Допустить, что рожь возделывали на полях прежде пшеницы так же нелепо, как предположить, например, то, что сначала человек возделывал василек, кукуль и иные растения, засоряющие посевы. Не случайно на Востоке рожь именуют не иначе как «терзающая пшеницу». В старинных же рукописях о ржи не упоминается вообще: ее тогда не считали культурным растением. В 1924 году на афганских рынках Николай Иванович уврщел живую коллекцию пшеницы и ржи. В долинах рожь попадалась как примесь к пшенице. Но чем выше в горы, тем больше сортов ржи, в том числе почти культурной, продавали крестьяне. Холода вымораживали теплолюбивую пшеницу, и на полях афганских горцев возделывалась уже одна рожь! Вавилов и другие ученые-ботаники разыскали множество сортов самой разной дикой ржи: серно-полевой, горной, лесной… Одни растения были однолетними, другие многолетними. Может быть, именно тогда у Николая Ивановича и появилась мысль о том, что ученый, занимающийся хлебными культурами, должен внимательно присмотреться к сорным растениям: а вдруг среди них тоже есть предки современных культурных сортов злаков-кормильцев? Не случайно все научные определители растений в один голос утверждают: «Большинство злаков хорошо приспособлены к опылению ветром и производят много пыльцы. Пыльца может переноситься и насекомыми». Кто знает, может, на древних полях, где доисторический земледелец выращивал дикую пшеницу, и произошло опыление, в результате которого появились предки наших культурных сортов, а уж древний жнец заметил эти новые растения, бережно их отобрал и посеял отдельно?
Вскоре Вавилов едет в Сирию. Время, надо сказать, было самое неподходящее: там война! О том, как он добывал визу, которую не давали даже военным, как ходил с белым платком на палке по местам боев, рискуя получить пулю, как лежал с приступами малярии, можно написать приключенческую повесть… Когда-то совсем молодым Николай Иванович выписал слова великого русского ученого К. А. Тимирязева, который был не просто великим ученым, а совестью и духовным наставником русской и советской интеллигенции: «Успеха в жизни достигает тот, кто поставил перед собой большие задачи, шаг за шагом идет, проверяя себя, останавливаясь время от времени, оглядываясь назад и подсчитывая, что сделано и что осталось сделать».
Всю свою подвижническую жизнь Вавилов руководствовался этими словами. Каждое дело, каждое путешествие он начинал с четко поставленной цели и шел к ней невзирая ни на что! Самая главная цель ученого была в том, чтобы накормить всех людей. Сухим языком науки это формулировалось так: «…научное обоснование самой идеи мобилизации растительных ресурсов, поисковой работы, направленной на овладение растительными богатствами Земли». В Сирии Вавилов копался в каменных россыпях, выуживая крошечные зернышки дикой пшеницы двузернянки, по-русски – полбы, пшеницы во всех отношениях знаменитой. Про нее среди ботаников ходили слухи, что растет она на щебневых и каменных россыпях, абсолютно безразлична к засухе и почве. Ну как было не отправиться за такой пшеницей даже под пулями!
«История открытия сирийской двузернянки романтична,– пишет в своей замечательной книге «Мир растений» А. В. Смирнов.– Ее обнаружили в 1855 году. Гербарий, несколько колосков, привезли в Вену. Там он лежал почти 20 лет никому не нужный в пыли шкафов в Музее естественной истории. Наконец в 1873 году на него наткнулся немецкий ботаник Ф. Кернйке. Стал определять. Вышло, что новый вид. Кернйке не поверил. 13 лет ждал, боялся обнародовать открытие». Ботаник И. Ааронсон в 1906 году отыскал сирийскую двузернянку у подножия горы Джебал-Сафед. Он поразился крупным колосьям и заявил, что отныне начинается новая эра в селекции пшеницы. Вавилову во многом пришлось разочаровать своих предшественников. Когда он розыскал двузернянку, колосья уже осыпались. Копаясь между корнями, Николай Иванович убедился, что почва плодородная, влаги достаточно, так как она конденсировалась на камнях в холодные ночи. Значит, чтобы состоялось это чудо – хлеб, нужна земля. И это условие пока что никто отменить не в состоянии. Вавилов отправляет очередные ящики с зернами в Ленинград. И дело тут было не только в том, что дикие полбы вообще редкость, а в том, что именно они были исходной формой для культурной пшеницы, той самой, что известна человечеству с незапамятных времен. «Сеял Бата полбу»,– говорится в древнеегипетской сказке, которой, по самому приблизительному подсчету, 6 тысяч лет. «Есть же давай мне вареную полбу»,– пишет А, С. Пушкин в сказке «О попе и о работнике его Балде». Но не погоня за уникальными образцами и музейными редкостями двигала ученым, а жизненная необходимость в хлебе насущном, нужда в исходном материале для новых сортов пшеницы. Самый распространенный в мире сорт твердой пшеницы – Харьковская 46 – создан при участии одного из древнейших сортов полбы. Так удалось ли все-таки найти предка нашей пшеницы? Сорок лет работали ботаники над этим вопросом, и академик П. Жуковский подвел итог этому этапу поисков: «Происхождение мягкой пшеницы остается неизвестным». Что же, все труды, страдания и поиски напрасны?«Напрасных трудов не бывает!» – скажет незадолго до смерти П. П. Лукьяненко (а умер он в поле, где трудился всю жизнь) – создатель лучшей озимой пшеницы сорта Безостая 1, пригодной почти для всех районов мира. «Мне повезло! – говорил он в телеинтервью.– У меня кое-что получилось! Судьба счастливая! По те селекционеры, которым не удалось вывести новые сорта, что же, они трудились напрасно? Напрасных трудов не бывает! Они прошли теми дорогами, что заканчиваются тупиком,– значит, нужно искать другую дорогу! – И после короткой паузы добавил: – Пока заканчиваются щупиком! А там кто его знает! Бывает, что тропочка, по которой уже давно в науке никто не ходил и все счи- тали, что там пути нет, оказывается главной дорогой! Напрасных трудов не бывает!» Ну, а средства на научный поиск? Ведь все эти опытные поля, делянки, институты стоят денег—и все впустую? Не дороговато ли? Нет! Когда речь идет о хлебе, вообще трудно говорить о рентабельности! Недаром еще в баснях Древнего Шумера рассказывалось, как богач, оголодав, готов был отдать все свои сокровища за черный сухарь. Цена хлеба – жизнь! Если же говорить о затратах и деньгах, то даже в этой области успех селекционера дает колоссальную прибыль. Так, на выведение сорта Безостая 1 и ее внедрение коллектив, руководимый П. П. Лукьяненко, истратил 100 тысяч рублей! Вроде бы немало. Но с 1959 по 1973 год только в СССР (а произрастает этот сорт теперь и за рубежом) на суммарной площади в 75.5 миллиона гектаров он дал дополнительно зерна примерно на 3 миллиарда рублей! (данные на 1986 г) Иными словами, на каждый рубль, истраченный селекционерами, ежегодно приходится 30 тысяч рублей чистой прибыли. Следовательно, вкладывание денег в науку – дело выгодное. Так что же удалось выяснить за сорок лет поисков предков пшеницы?
Эгилопс и спельта
«…Эгилопская проблема должна быть распутана…– телеграфировал в Ленинград Н. И. Вавилов.– Впереди проблема спельты». Что это за эгилопс такой и какое отношение имеет к пшенице? Ученые сначала сравнили дикую полбу с культурной мягкой пшеницей. Различий было предостаточно – тут и тонкостенная соломина, и способность куститься, и многое другое… Откуда все это? Где могла дикая полба получить такие качества? Кто «поделился» с ней генами? И вскоре припомнили, что во Франции однажды был переполох, настоящая сенсация: там нашли эгилопс пшеницевидный и решили, что это родоначальник мягкой пшеницы. Однако сведения оказались ложными. Русский ботаник Э. Регель доказал, что это не родоначальник, а всего лишь гибрид эгилопса с культурной мягкой пшеницей. И все же, значит, сорняк эгилопс может скрещиваться с пшеницей? А то, что это мелкая травка с ломким колосом, ничего? Может, именно в гибриде эгилопса и только что открытой двузернянке проявятся какие-то новые, скрытые свойства?
Скрестили двузернянку с эгилопсом оттопыренным и получили… спельту. Вот это была действительно сенсация! Спельта, по мнению ученых,– предок мягкой пшеницы, но в отличие от культурной полбы известна в диком виде. Спельта – культурная пшеница с ломким колосом, как у полбы, и плотно сидящими в колосе зернами. Это та самая пшеница спельта, которую издавна возделывали в горных районах ФРГ, Бельгии, Франции и Швейцарии. Это именно ее убирали во времена Римской империи галлы специальной жатвенной повозкой. Из-за ломкости колосьев спельту невозможно было косить.
Однако во всех других отношениях спельта полна достоинств: дает урожаи на беднейшей горной почве, не боится болезней, вредных насекомых, холодов, глубокого снега; дает хорошую муку, годную на хлеб и пирожные, а подсушенные зерна восковой спелости можно использовать для приготовления специального супа. Интересно одно загадочное обстоятельство. Существует родственница спельты – пшеница Маха, тоже ломкоко
лосная. Убирают ее с помощью специальных палочек— шкнави, связанных вроде секатора. И пшеница, и прием, которым ее убирали раньше, до сих пор существуют в Грузии. Вавилов в одной из своих экспедиций вдруг обнаруживает такие же палочки для уборки колосьев в Астурии – испанской провинции. Не это ли еще одно свидетельство какой-то древней связи между Грузией (древнее название – Иверия) и Иберийским полуостровом? Когда-то спельта господствовала на европейских полях, однако была вытеснена оттуда другими сортами мягкой пшеницы. Причиной послужила невымолачивае- мость – серьезный недостаток, особенно при механической молотьбе и уборке комбайном. …Когда удалось скрестить эгилопс и двузернянку, казалось, что загадка мягкой пшеницы решена. Однако в Западной Европе, где есть спельта, нет ни эгилопса, ни двузернянки. Таким образом, если допустить, что когда-то произошло случайное скрещивание двузернянки и эгилопса, то нужно еще ответить на вопрос: где это произошло? Эгилопс и двузернянка есть в Передней Азии и в Закавказье, но там нет спельты! Лет полтораста назад спельту вроде бы видели в Иране, затем об этом же сообщал академик Жуковский… И вот продовольственная комиссия ООН отправляет в Иран немецкого ученого Куккукка, который был знаменит не только фантастической фамилией, но и неимоверным упорством. И в 1952 году он обнаружил спельту там, где 4 тысячи лет назад на высоте двух километров над уровнем моря ее возделывали луры, настолько удаленные от центров цивилизации, что даже арабы, покорившие Иран в VII веке, не добрались до них. Однако это не конец сенсациям. В нашей стране долгое время не удавалось обнаружить чистые посевы спельты, подобные тем, которые обнаружил Куккукк. Если и попадались ученым колосья, то это были отдельные растения в посевах мягкой пшеницы в Закавказье и Средней Азии. Местное население никак их не выделяло. И вот в 1969 году сотрудник ВИРа профессор Р. А. Удачин находит в таджикской части Ферганской долины на высоте 1150 метров над уровнем моря чистые посевы древней спельты, которую, по утверждению местных крестьян, возделывают там с незапамятных времен. Есть у нее и местное название – «гандуми обджувози» – пшеница, обмолачиваемая на водяных крупорушках, в отличие от мягкой пшеницы – «гандуми галлогови», обмолачиваемой прогоном волов. В самих названиях слышен голос столетий, а ведь открытие, по научным меркам, сделано буквально «вчера»! Итак, на стыке биологии, географии, генетики, если хотите, и истории, сделано открытие. Почему оно так важно? Для чего были необходимы десятки лет труда, самопожертвования, настоящих подвигов, свойственных скорее географам и великим путешественникам, а не селекционерам? И после этого утверждают, что про мягкую пшеницу все-таки мало что известно. Давайте разберемся. Современная мягкая пшеница произошла не от двузернянки, а от однозернянки и двух эгилопсов. Стало быть, спельта – ее сестра. Недаром же она выделена в отдельный вид! История спельты говорит о многом. И прежде всего о том, что с давних времен люди делились знаниями и семенами, то есть самым дорогим, что имели. То, что спельта, родившаяся в Азии, долгое время была господствующим злаком в Европе,– это ли не доказательство братства всех землепашцев планеты?! Не воин, но пахарь, поделившись зерном с соседом, иноплеменником и чужестранцем, оставил по себе вещественную память. История пшеницы – гимн миру и сотрудничеству. Меч о битве в ратном поле, Серп о жатве говорил, Но своей жестокой воле Меч серпа не покорил! С этих стихов С. Маршака можно начинать любой рассказ о хлебе. Но мне могут возразить, что это все, так сказать, лирика, а вот что конкретного дало это открытие? Новый запас генов! Ради этого стоило рисковать и трудиться. И доказательство, что прапрапрапшеница смешивалась с сорняками, открывает целую новую область поисков, о которых и пойдет речь дальше.
«Огонь полей»
По-гречески агропирум «огонь полей», а по-русски «пырей». В мире существует около 150 видов пырея, в нашей стране выявлен 51 вид. Это один из самых отчаянных сорняков. Чего только не изобретали земледельцы с древних времен до наших дней, чтобы избвить поля от пырея! Ни мороз его не берет, ни жара, после выжигания поля отрастает, под водой стоит сорок дней – и жив! За счет прочной и мощной корневой системы он много лет растет на одном месте, новые поля завоевывает со скоростью пожара. Однако в нашей стране пырей дает ни много ни мало, а десятую часть всего сена, которое не уступает кормам из хлеба. И это не случайно. Пырей – злак, у него есть зерна. Муки из этого зерна – кот наплакал, но зато какая! Клейковины в ней значительно больше, чем в самых лучших сортах пшеницы. Странно, но использовать пырей в качестве «кормильца» человека раньше никому и в голову не приходило. Хотя чего тут странного – сельскохозяйственная наука молода, еще каких-нибудь сто лет назад агрономы просто бы удивились эксцентричности такого скрещивания. Не проще ли распахать новые земли и засеять их высокоурожайными проверенными сортами пшеницы? Ведь пустующих земель становится все меньше, а хлеба требуется все больше. Н. В. Цицин, а именно он решил первым скрестить пырей и пшеницу, опирался в своих поисках на мичуринский метод отдаленной гибридизации и на тот факт, что среди предков культурной мягкой пшеницы был обнаружен эгилопс, сорный злак. Но ведь пырей тоже злак и тоже родня пшенице ничуть не меньшая! Почему бы и не попробовать? Вот тут-то стоит поговорить о личности ученого. Существует мнение, что, если сто художников начнут изобретать велосипед, получится сто разных велосипедов, а если сто инженеров примутся за это дело, то, выбрав оптимальное решение, изобретут один, но совершенный. А это значит, что открытия в науке все равно будут совершены не этим исследователем, так тем, не в одной стране, так в другой. Следовательно, личность исследователя-селекционе- ра соединяет в себе черты изобретателя и художника. И неизвестно, каких из них в селекционере больше! Идея скрестить сорняк с культурной пшеницей революционна. Не случайно она родилась в нашей стране. В том нетрадиционном решении, которое принял Н. В. Цицин, возможно, нашла отражение и его собственная судьба…
Цицин родился в беднейшей крестьянской семье. Крестьянствовать ему хотелось, но возможности не было – безземелье, нищета. Совсем мальчишкой пришел будущий выдающийся деятель сельскохозяйственной науки на фабрику в Саратове. В гражданскую войну был комиссаром, потом учился: сначала рабфак, затем сельскохозяйственный институт. Вот и судите сами. Жил в самой «хлебной» области России, тянуло к земле, понимал землю и решил увеличить урожай пшеницы необычным путем, скрестив ее с пыреем. Однако первые опыты опыления пшеницы пыльцой обычного пырея ничего не дали. И не могли дать! Обычный пырей и пшеница всегда росли на одном поле. Если бы их гибридизация была возможна, она бы давно произошла без участия человека.
Работая в знаменитом совхозе «Гигант» Ростовской области, Николай Васильевич вдруг обнаружил, что пырей сизый скрещивается с пшеницей. Это был первый успех работы. А потом нашлись и другие виды: пырей солонцовый, морской, опушенный… Результат превзошел все ожидания: клейковины в зерне гибрида было на треть больше, чем в лучших сортах пшеницы. Последняя работа Цицина – яровая пшеница Гре- кум 114, полученная от скрещивания пырея сизого с пшеницей, дает прибавку урожая на 5—10 центнеров с гектара больше, чем наша лучшая пшеница Саратовская 29. Кроме того, Грекум 114 устойчив к полеганию, не осыпается, не поражается пыльной головней – страшной болезнью хлеба. Цицин скрещивал с пшеницей не только пырей. Работал он и с элимусом. Этот злак иначе называют полярной рожью. У элимуса в колосе в 10 раз больше зерен, чем у пшеницы; клейковины у пшеницы 40 процентов, а у элимуса – 70! Заманчивое родство, но… Скрещивал Николай Васильевич три вида элимусов: песчаный, гигантский и мягкий. Через 10 лет работы появились первые гибриды: в колосе вместо 50 было 120 зерен, то есть вдвое больше, чем у обыкновенной пшеницы.
Однако главным делом ученый считал задачу, казалось бы, совершенно фантастическую – создание многолетней пшеницы. Один раз посеял – и несколько лет коси. Преимуществ у хлеба из такой пшеницы много: надежный и дешевый урожай, пахать не надо и все достоинства налицо. Сразу скажу: такая пшеница создана. Одиннадцать сортов уже проходят испытания. Но если у двух сортов на второй год сохраняются все растения, а после третьего – 90 процентов, то остальные девять сортов пшеницы пока только двухлетние. Цицину удалось создать сорта зернокормовых пшенично-пырейных гибридов. Они дают два-три укоса за лето, или можно собрать урожай зерна, а осенью скосить еще один урожай – на зеленую массу для скота. Работа была долгая и сложная. Многолетняя пшеница была получена еще в 50-х годах, но на опытных полях России после второй зимовки вымерзла. Другая неприятность заключалась в том, что с каждым годом исчезала многолетность, возрождались черты обычной пшеницы. Возможно, была виновата пыльца пшеницы, занесенная с других полей. Когда создали самоопыляющиеся сорта гибрида, возникла новая проблема: чем многолетнее сорт, тем больше в нем признаков пырея, он позднее созревал, увеличивались невымолачиваемость, мелкозерность и т. д. Создать новый сорт – дело тяжелое. Судите сами: в Сибири озимая пшеница не растет – вымерзает. Сеять ее – дело рискованное, а надежного зимостойкого сорта пока нет. Вывести его пытаются не первую сотню лет во многих странах, но безуспешно. Всякий селекционер, создавший новый сорт,– великий человек, заслуживший глубокую благодарность всего человечества. Селекционер, который честно трудился, но не выпало на его долю счастье осуществить задуманное, все равно герой, ибо его труд – труд титанический,– возможно, без его неудач не было бы и очередного сорта. Ведь это он своими неуспехами указал дорогу, по которой ходить не следует, вытащил пустые номера в лотерее, и, стало быть, больше выигрышных осталось для других. Большая ему за это честь. Ну а кому выпало счастье тому слава и благодарность.
Звезда Писарева
Это не художественный образ, не броский заголовок. Писарев действительно открыл в студенческие годы звезду. Самую настоящую, в созвездии Персея. А при чем тут хлеб?
Погодите, сначала скажем несколько слов о В. Е. Писареве. Казалось, он человек непостоянный: возьмется за одно дело, за другое, потом за третье… Вот только была в этом непостоянстве одна закономерность: Виктор Евграфович бросал увлечение, когда познавал его до конца. Так, еще гимназистом, в начале XX века, он научился изготовлять цветные фотографии. Научился – и потерял интерес. Студентом он увлекся астрономией и неожиданно открыл звезду. Но так ли уж неожиданно? Как нужно знать карту звездного неба, чтобы, идя по улице, обнаружить в морозном небе новое небесное тело? Наверняка мало кто знает больше двух десятков названий созвездий. Часто ли мы глядим на звезды?
Открытия новой планеты могло хватить Писареву на всю жизнь, но он астрономию бросил и об открытии совсем почти никогда не вспоминал. Мало того, он вдруг перешел с физико-математического факультета на химический. И здесь добился успеха: одна из его курсовых была признана дипломной работой! Но вскоре и химию бросил.
По окончании университета Виктор Евграфович вновь стал студентом. Петровской сельско
хозяйственной академии. Здесь на занятиях по бактериологии он открыл расу серобак
терий! Опять-таки этого открытия хватило бы ему на целую жизнь! Но он бросил и это.
Особенно прилежно «беспутный студент» посещает лекции своего земляка, сибиряка и тоже, так сказать, «летуна» с двумя дипломами – университетским и сельскохозяйственным – Д. Н. Прянишникова. Это было время, когда многие были убеждены, что без науки в сельском хозяйстве урожая не собрать. Именно тогда в науку пришли титаны: ботаник Тимирязев, химик Менделеев, почвовед Докучаев, агроном Сте- бут, Энгельгардт, Костычев и Прянишников, селекционер Вавилов и многие другие. Среди них был и Писарев. И вот бывший агроном, математик, физик, химик, биолог, а теперь агроном с двумя дипломами едет на родину, в Иркутск. Сибирь тогда только осваивали. Русский пахарь поднимал целину, никогда не ведавшую плуга. Как ее обрабатывать? Что сеять? Никто не знал. Писарев не знал тоже. Тяжелый и благодатный край встретил ученого сразу двумя бедами. Сначала грянул вулкан на Аляске, пепел которого обрушился на Восточную Сибирь, отравив на три года тысячи верст. Вслед за этим, в июле, ударили заморозки. Три года голода! И Писарев выбирает единственную дорогу, к которой, оказывается, шел всю жизнь: он становится селекционером. Его мечта – дать Сибири подходящие сорта хлебных злаков. Для начала он ищет наиболее стойкие местные сорта пшеницы и распространяет лучшие. Вскоре русский хлеб доходит до Америки и приживается на Аляске. Он вывел несколько сортов, которые сеют в Сибири по сей день.
В составе первой советской ботанической экспедиции Писарев едет в Монголию. Для него это был поиск новых сортов, которые шли в Сибирь с Востока, а стало быть, несли в генах качества, которых не было у европейских сортов. Позже Вавилов забирает Писарева в Москву. Перед Виктором Евграфовичем встает фантастическая проблема: вывести сорт яровой пшеницы для… России! Да! Да! Для европейской части России, поскольку в Нечерноземной зоне (от Прибалтики до Урала) пшеница не росла вообще. Причин тому было много – малоплодородные земли, холодное лето. Под Москвой все посевы губила шведская мушка – страшный вредитель; гибла пшеница и от гриба, который уничтожал в земле семена, пронизывая их своими нитями, не давая взойти. Писарев изучает проблемы борьбы со шведской мушкой и грибом, то есть фактически занимается совершенно новыми для себя науками – энтомологией и фитопатологией.
Затем с помощью коллекции ВИРа, которая в ту пору насчитывала 35 тысяч сортов пшеницы, выбирает такой сорт, который успевал бы набрать силу до появления гриба и мушкй. Такой оказалась пшеница сорта Ту- лун 70, выведенная им в Сибири. Но у нее был тонкий стебель, а колос на подмосковных полях оказался тяжелее сибирского, полегал. Тогда Писарев скрестил его с канадской пшеницей Китченер и получил сорт Московка.
Грянула Великая Отечественная война. Семья Писарева эвакуировалась в Сибирь, а он остался в Москве. В пустой, неотапливаемой квартире, голодая, он бережет мешки с зерном. Кто знает, может быть, в этих мешках горсть семян того заветного, единственного сорта… Так оно и оказалось! В 1943 году на полях, по которым перед пахарем шел сапер (когда саперов не хватало, прилаживали нехитрое приспособление – на шестах перед трактором катили бочку с песком, под ней и рвались мины. Бывало, что осколки доставали и тракториста), посеяли писаревскую яровую пшеницу сорта Московка, и она дала 40 центнеров пшеницы с гектара. Однако у Московки, за которую Писарев в свое время получил Государственную премию, есть общий для всех сортов пшеницы недостаток: перестояв в теплую осень на корню, если не убрать вовремя, она начинала прорастать. Потому ученый продолжает работу с сортом. На седьмом году поисков, в отчаянии от полной неудачи, он бросает зерна пшеницы попеременно в горячую и холодную воду! И… О, чудо! Из белых семян Московки вырастает краснозернистая пшеница! И не прорастает! В чем дело? Оказывается, красный пигментный слой – еще одна оболочка, которая не допускает к зерну воздух и влагу.
Однако перед Писаревым всю жизнь стояла отчаянная по смелости, немыслимая задача, далекая, как звезда: вывести озимую пшеницу для Сибири! Над этой проблемой он небезуспешно работал до конца своих дней. Но озимого сорта для Сибири в четырехтысячной семье сортов пшеницы пока так и нет. Почему? Потому, что опытная посадка еще не сорт. Его нельзя рекомендовать. Сорт проверяет время.
Это и есть селекция
Даже если очень захотеть, все равно про нее не рассказать. Про селекцию тысячи книг написаны, и до сих пор она чудо и тайна. Зародилась селекция вместе с земледелием, а сколько в ней еще неизвестного! Но начнем по порядку. Название этой науки происходит от латинского слова «селекция», что означает «отбор», «выбор». В этом названии отразились древнейшие способы селекции растений и животных, то есть отбора лучшего из того, что попадало человеку в руки: лучших семян, лучших животных и т. д. Это была так называемая примитивная селекция. Только поймите правильно – слово «примитивная» вовсе не звучит здесь ругательно. Наоборот! Именно примитивными, простейшими средствами человек создал великолепные сорта растений, вывел замечательные породы животных. С развитием сельского хозяйства способы селекции совершенствовались. Земледелец и животновод научились выбирать лучшие черты в селекционном материале и путем долгих направленных скрещиваний и отбора получали то, что требовалось. Тысячи крестьян вольно или невольно занимались селекцией. На протяжении столетий они вывели великолепные сорта пшеницы (Гарновку, Арнаутку, Полтавку и многие другие), породы коней (ахалтекинскую), овец (романовскую и каракульскую) и коров (холмогорскую, ярославскую и другие). Безымянные селекционеры работали, ничего не зная о генетике, гетерозисе и прочих премудростях. Они опирались только на опыт. Правда, опыт этот был тысячелетний. Селекция велась на огромных территориях всем крестьянским сословием. Новые сорта выводили путем проб и ошибок, вслепую. Но если воскресить толкового садовода из Шумера или пахаря из античной Греции, им нашлось бы о чем поговорить с нынешними создателями новых сортов. Научная селекция в России началась в 1903 году, когда выдающийся ученый Д. Л. Рудзинский при поддержке другого ученого – В. Р. Вильямса на опытном поле Московского сельскохозяйственного института (нынешняя Сельскохозяйственная академия имени К. А. Тимирязева) организовал первую селекционную станцию. Но вскоре появились Харьковская, Саратовская, Безен- чукская, Одесская и другие.
Рудзинский поначалу работал только с пшеницей, овсом и картофелем. Несмотря на то что все велось на ощупь и многое в селекции было еще теоретически не обосновано, просто еще не открыто, первые сорта были так хороши, что на Всероссийской выставке семян в Петербурге Дионисий Леопольдович получил Большую золотую медаль. После открытий, сделанных Вавиловым, его учение и заложенную им коллекцию стали широко использовать. Г. А. Карпеченко и И. В. Мичурин в те годы разработали теорию отдаленной гибридизации, которую впоследствии развил Н. В. Цицин. И сразу же резко возросла урожайность. Если русский крестьянин мечтал о стопудовом урожае, то есть о 16 центнерах с гектара, то сорта, выведенные академиком В. Н. Ремесло – Мироновская 808, Ильичевка и другие,– в производственных условиях давали по 50—70 центнеров с гектара, на опытных полях— 100, а знаменитая Мироновская 808, по мнению академика, способна дать 250 центнеров с гектара. Селекционеры – народ очень осторожный в прогнозах. Но уж если сказал такие слова сам Ремесло, значит, так оно и есть. А ведь это – полуторатысячепудовый урожай! Однако если в крестьянстве всегда все строилось на опыте, на горьких и тяжких ошибках, то теперь крестьянский опыт – малая часть науки. Хлеб делает наука, и главным крестьянином является ученый. Селекционеры работают на земле, в поле, живут, как правило, вдали от больших городов, там, где хлеб растет. Так что же, получается, что теперь всё ясно, всё сделано? Достаточно взять отдаленные сорта, подобрать их по нужным качествам, скрестить, получить урожай на опытной делянке, и все? Даже если и так, это все равно титанический труд, большой талант и, конечно же, удача. В этой книге говорится в основном о пшенице, поэтому познакомимся с требованиями к ее сортам: высокая урожайность, иммунитет к болезням, неполегаемость, неосыпаемость, хорошая вымолачиваемость, одновременность созревания, отзывчивость на удобрения, прочная соломина, безостость, выровненность хлебостоя, высокое качество зерна, сбалансированность по белкам, морозоустойчивость (для озимых сортов), засухоустойчивость и т. д. Требования эти сформулировал Вавилов и добавил, что идеал пшеницы для всех времен создать нельзя. Требования к сорту будут меняться вместе с развитием селекции и способом производства. Сортов может быть много, но они должны не изнурять, а обогащать землю, быть приспособленными к возделыванию на различных почвах. И это далеко не всё. При скрещивании качества сорта удваиваются, утраиваются, но вместе с тем умножаются и пороки. Например, повысили количество белка, а солома истончилась. И что толку в богатом зерне, если его не взять: хлеба полегли. А теперь представьте себе сорт, выведенный по всем правилам. Сколько вариантов нужно перепробовать, чтобы найти тот единственный, о котором мечтали! Рассмотрим, например, сорт Безостая 1, который вывел П. П. Лукьяненко. При скрещивании академик использовал 20 сортов озимой пшеницы из двенадцати различных районов. При желании можно подсчитать какое количество вариантов получилось бы при подобных скрещиваниях. Вероятно, миллиарды. Чтобы провести их «на ощупь», нужны тысячи лет. Значит, скрещивание глубоко продумано. И то, что при таком количестве вариантов возникает один-единственный, который нужно отыскать,– чудо! Бывает чудо вопреки правилам. Пшеница сорта Мироновская 808 – фантастический сорт. Чудо XX и, наверное, XXI века. Так вот, академик В. Н. Ремесло при его создании никакой гибридизацией не занимался. Обыкновенную, средненькую яровую пшеницу сорта Артемовна он переделал в озимую. В справочниках про нее пишут: «Сорт выведен на бывшей Мироновской селекционной станции методом многократного группового массового отбора морфологически однородных растений из исходного материала, полученного направленным изменением яровой пшеницы Артемовна в озимую». Это, скорее всего, признание чуда, но не объяснение. Такого не могло быть! Такое не переделывается! Однако не только наука не могла ничего объяснить, сам Василий Николаевич, когда его спрашивали, отвечал: «Не знаю».
И все же кое-что известно. Есть у яровых сортов гены озимости и так далее. Чтобы получить такой сорт, как Мироновская 808, должно быть произойти чудо. А чуда два раза не бывает, поэтому повторить работу Ремесло пока никто не может, да и сам он говорил, что для этого нужно повторить и то лето, и то чередование температур, и даже засеять теми же сортами пшеницы соседние делянки. Стало быть, все же чудо? Безусловно! Но вот что интересно. Чудеса почему-то случаются у самых знающих, самых опытных и самых умелых людей, у честных и добросовестных, трудолюбивых и самоотверженных. У селекционеров, не обладающих этими качествами, чудес не бывает. Касаясь только одной тысячной доли проблемы урожая, перечислив только десяток «если», отметим: чтобы появился каравай хлеба на нашем столе, бифштекс с горошком, сливочное масло, стакан молока, нужно, чтобы совпали несколько сотен «если». И опять-таки у хорошего хозяина они почти всегда совпадают, у плохого – никогда. Вот об «если» и написана эта книга,– конечно, далеко не обо всех и совсем коротко, поскольку каждое большое «если» состоит из нескольких десятков маленьких, а без каждого из них чуда не будет.
И это лишь самая малость из того, что можно рассказать о селекции, сортах и семенном фонде, поскольку без хорошего сорта урожая не будет. По подсчетам специалистов, хороший сорт – это не более 10—25 процентов успеха, то есть пятая часть победы.
Откуда хлеб пришел?(Продолжение, ставшее возможным только после 1985 года)
«В конце 1942 года меня толкнули в общую камеру Саратовской тюрьмы, где было очень много людей,– рассказывал растениевод П. А. Зимяхин из Кировоградской области, который в 1940 году был осужден за критику «прогрессивного учения Лысенко и распространение лженаучных знаний» на десять лет, а впоследствии реабилитирован.– У окна сидел, склонившись над клочками бумаги, седой человек и что-то писал обломком карандаша. На подоконнике, рядом с железной решеткой, лежала стопка бумаги. Подхожу ближе и узнаю: это был Вавилов!
–Здравствуйте, Николай Иванович!
Он пристально посмотрел на меня (до гробовой доски не забуду эти полные скорби глаза…):
– А вы меня знали раньше?
–Да как же, Николай Иванович! В 1933—1934 годах мы с вами много раз встречались. В те годы я, тогда еще юноша, был в ВИРе на курсах повышения квалификации научных работников от Ярославской областной станции…
Подумав пару минут, Вавилов припомнил меня и предложил сесть рядом. Он не расспрашивал меня, за что я попал и надолго ли. Мы до самого обеда вспоминали ВИР 30-х годов, его добрых старых сотрудников. Николай Иванович рассказывал мне о своей последней поездке на Западную Украину. После обеда Николая Ивановича увели из нашей общей камеры. Я помог ему собрать записки, сверток белья, полотенце. Со слезами на глазах пожал его добрую, милую руку. Чувствовал, что это последнее рукопожатие. Николай Иванович был очень болен. Это было в конце 1942 года…»
Это строки из предисловия к киносценарию С. Дяченко «Звезда Вавилова», за который в 1987 году он был удостоен Государственной премии Украины имени Т. Г. Шевченко. С этого времени и стали появляться некоторые подробности о последних годах жизни великого ученого. До того все поиски упирались в короткую справку, как в стену: «В период культа личности Н. И. Вавилов стал жертвой необоснованных обвинений. Он был арестован 6 августа 1940 года и скончался 26 января 1943 года».
Сегодня совершенно ясно: гибель Вавилова была не ошибкой, его уничтожили сознательно. Вместе с Вавиловым уничтожался «Вавилон», как острили его враги, то есть все созданное им, и прежде всего генетика!
Кто знает, если бы Николай Иванович «признал свои ошибки», а генетику, которой служил, в которую верил и которую создавал,– «лженаукой», может быть, он и уцелел бы… Мы пишем эти слова только для того, чтобы еще раз убедить себя и читателя в том, что есть ценности, которым нельзя изменять, даже если на чашу весов брошена твоя жизнь или жизнь близких… А как же Галилей? Он ведь покаялся в ошибках перед судом инквизиции, но потом сказал: «Все-таки она вертится!» Вертеться-то вертится, да Галилей после этого перестал совершать открытия. Публичное признание своей научной неправоты (это тот самый момент, когда выбирают истину или жизнь, и он выбрал жизнь) стало последним фактом его научной биографии. Во всяком случае, так гласит легенда.
Вавилов – тоже легенда, но совсем другая. Он не был упрямцем, он был интеллигентом. Как интеллигент, он понимал, что объективный ход науки, реальная жизнь и практика сокрушат в конце концов весь монолитный бред лысенковщины, каким бы непоколе
– бимым он ни казался. Однако он не смог пойти на «военную хитрость». И прежде всего потому, что был интеллигентом. Он умер с клеймом врага народа, но несломленным.
Его смерть даже внешне напоминает смерть античных стоиков. Очевидцы вспоминают, что за время заключения на Николае Ивановиче истлела одежда и он был облачен в некий хитон из мешковины и сандалии на деревянной подошве… Он умер от голода, в то время как его жена, едва перебиваясь, слала продуктовые посылки в Москву, не ведая, что ее муж, задумавший спасти мир от голода, умирает, так как ее продукты попадали в прожорливые утробы охраны. Знал ли мир, кого потерял? Знал!
«Дорогой профессор Вавилов! Как генеральному секретарю Седьмого международного генетического конгресса, мне выпала большая честь известить Вас, что организационный комитет единогласно и при всеобщем одобрении избрал Вас президентом конгресса. Более удачного выбора на этот пост сделано быть не могло,– писал Николаю Ивановичу в 1937 году профессор Крю.– …Я считаю, что успех конгресса обеспечен заранее. Во-первых, Ваша президентская речь будет, конечно, сообщением большого интереса и важности. Во-вторых, работа в области генетики в СССР в течение последних двадцати лет оставила настолько глубокий след в науке, что совершенно естественно высший пост на конгрессе предоставить представителю Вашей страны».
Однако Вавилову на Всемирный конгресс в Эдинбург приехать не довелось. Открывая этот форум, профессор Крю печально сказал: «Вы пригласили меня играть роль, которую так украсил бы Вавилов. Вы надеваете его мантию на мои плечи, не желающие этого. И если я буду выглядеть неуклюже, вы не должны забывать: эта мантия сшита для более крупного человека». Так почему же режиму насилия так необходимо было уничтожить Вавилова? Что, собственно, вызывало у тирана такую ненависть к генетике? Какую угрозу сталинизму могла представлять наука о наследственности? В том-то и дело, что могла! Генетика – разумна, а тоталитарный режим – абсурден! Именно доказательностью, здравым смыслом, объективностью результатов и была ненавистна генетика, да и не только генетика, а вообще наука и интеллект, режиму подавления. Конфликт между работами Вавилова и Лысенко – это не научная конфронтация, это не могло быть конфликтом между разным пониманием науки, разными путями к истине… Лысенко никоим образом не относился к науке, хотя и состоял президентом Академии наук. Это столкновение истины с ложью, с дьявольским наваждением… По сравнению с ним даже конфликт Моцарта и Сальери – конфликт профессиональный, все – таки оба музыканты.
Однако проще было бы списать все на мистику и даже на то, что именно Вавилов привел в мир ученых малограмотного фанатика Лысенко! Это не мистика! И конфликт тут сугубо социальный! Его истоки лежат далеко от проблем генетики. Но пока мы не скажем о них, будет совершенно непонятна та чудовищная трагедия, которая произошла с нашим сельским хозяйством, и то, откуда явился сравнимый только с татаро-монгольским нашествием ужас коллективизации и все то, что творилось и по инерции творится на нашей многострадальной земле… Если мы не установим истоки, не исследуем причины социального, экономического и, наконец, физического уничтожения русских, украинских и многих других деревень, мы не поймем этой страшной механики, как самая плодородная, самая хлебная страна мира дошла до такого состояния, что хлеб – вековую основу отечественной экономики – ввозит из-за границы! Не узнаем мы и другого: в чем же спасение? Где остановка того стремительного сползания в пропасть, которое началось в нашем сельском хозяйстве еще при Вавилове и было обусловлено тем режимом, который в силу объективных исторических причин установился в нашем Отечестве…
«Нам нет преград ни в море, ни на суше…» (Отступление третье)
Нет-нет да и прозвучит эта старая песня, но уже тише, скромнее, зачастую в качестве исторической реликвии. А в пору моего детства это был второй гимн. Мало того что она грохотала ежедневно,– нас воспитывали на этой идее— «нам не страшны ни льды, ни облака!»… Вот ведь как всё в этом мире перепутано! Сама идея «нам нет преград», казалось бы, такая жизнеутверждающая, такая революционная, блистательно превращалась не просто в преграду научной мысли, а в нож гильотины.
Помните сказку Андерсена «Тень» в блистательном пересказе Е. Шварца? Жил-был ученый. Однажды он приехал в необыкновенную сказочную страну, где возможны самые невероятные превращения и чудеса. И тут его тень перестала быть его тенью, хотя самой природой предписано ей лежать у ног хозяина и не отрываться от него. Она обрела самостоятельность и, наконец, в этом вывернутом наизнанку мире стала главной! Ученый был назначен ее тенью! Весь ужас этой сказки в том, что она, как в зеркале, отражает то, что произошло с Вавиловым и с большей частью науки в 30-е годы. Почему так случилось? Как это могло случиться? «Могут сказать,– заметил однажды Вавилов,– что и без генетики усовершенствовались нередко успешно возделываемые растения и культивируемые животные. Не умаляя этих успехов эмпирического искусства, все же смело можно полагать, что в освещении научными, генетическими идеями процесс сознательного улучшения и выведения культурных растений и животных пойдет много быстрее и планомернее». Иными словами: яблоки падали всегда, невзирая на то что закон всемирного тяготения еще не был открыт Ньютоном, а первобытный селекционер создавал новые сорта и породы, не подозревая о генетическом механизме выведения.
В том-то и дело, что законы природы, к которым относятся и законы генетики, существуют объективно, независимо от того, известны они человечеству, сформулированы учеными или нет. Грубо говоря, закон – это объяснение давно существующего, плодами которого люди давно пользовались. Так, скажем, мольеровский Журден из пьесы «Мещанин во дворянстве» не подозревал, что говорит прозой, хотя говорил так всю жизнь.
Но одно дело не знать законы природы, если они не открыты, и совсем другое – не желать их признавать! «Мушка дрозофила, львиная пасть, мыши, опять мушка, формулы расщеплений, обсуждение скрещиваний длинных с короткими, желтых с зелеными, рубиновых глаз со слоновыми, скрещивание брата с сестрой и сестры с отцом и отца с гибридной внучкой. Точнейшие чертежи и карты хромосом с тысячами зачатков в них… Так гигантским пустоцветом выросла и разветвилась наследница «зародышевого вещества» Вейсмана и «гороховых» законов Менделя – наука генетика, чудовищный фантом, зловеще повисший над разумом и научной совестью человечества».
Ну как? А ведь это печаталось и, совсем недавно, в детских научно-популярных книжках. Тридцать лет назад школьники обличали «вейсманизм, морганизм и генетику» на уроках биологии, совершенно не представляя, о чем идет речь, и не подозревая, что подобные заклинания, которые мы зубрили наизусть (понять их пионерам, да и не только пионерам, было невозможно),– панихида по некогда самой передовой русской сельскохозяйствен ной науке. А Трофим Денисович смотрел на нас с портрета пронзительным взглядом безупречного марксиста. Скажете: при чем здесь марксизм? Но так было принято: все, что признавалось режимом— марксизм, а всё, что не марксизм,– контрреволюция и фанатизм. Как чудовищно звучат эти слова: «фанатик науки», «фанатик революции…» Мы повторяем их, не подозревая, что само понятие «фанатик» предполагает слепое подчинение, веру. А ведь в науке это невозможно. Лысенко был фанатиком. Усомнись он в своих идеях – сорвался бы! Не достиг бы тех высот. Хотя кто его знает! Поведение тени непредсказуемо, когда она занимает несвойственное ей положение. Все, что происходило в те годы, напоминает постановку в театре абсурда. Лысенко появился в науке, как это ни парадоксально, совершив некое (даже не знаю, как назвать, уж во всяком случае не открытие, поскольку подобное было известно), ну скажем, деяние: подвергнув «яровизации» (воздействию холодом) семена яровой пшеницы, он получил озимую, более урожайную. Фокус легко объяснили генетики. Охлаждение семян действовало как фактор отбора: истинно яровые семена вымерзали, а небольшая примесь озимых сохранялась. Этот так называемый «провокационный отбор» был известен селекционерам давным-давно. Но Лысенко выдвинул свою «теорию». Он утверждал, что под действием холода растения по своей наследственной природе становятся более холодостойкими, а новые свойства, вырабатываемые в процессе индивидуального развития, закрепляются наследственностью. То есть наследственную природу меняет «воспитание»! Если генетика утверждала, что у живых организмов иногда происходит мутация генов, которые чаще всего вредны, то мутации, возникающие случайно (мутантные формы), как правило, не выживают. Но иногда некоторые мутации оказываются полезными, подхватываются отбором, наследуются и т. д. Трофим Денисович категорически отрицал «вещество наследственности». Он считал это вредительской выдумкой! По его мнению, все сводится к окружающей среде. Лысенко утверждал, что организм просто приспосабливается. Возьмем, например, жирафа. В борьбе за существование (непременно в борьбе, ничего другого в те годы не признавали!) он тянул шею за наилучшей пищей и в конце концов достиг поразительных результатов. Одним словом, если корову гонять под седлом, то из нее сформируется лошадь, точно так же, как из обезьяны сформировался человек. Именно так трактовал Лысенко дарвинизм. Кстати, сам Чарлз Дарвин такой точки зрения не придерживался. Его сильно занимала задача генетиков: если у одного из родителей появился новый признак, то при скрещивании с особью, не имеющей такого признака, потомство получит половину этого признака, внук – одну четвертую и т. д. То есть несколько поколений— и никакого признака нет… Но ведь жизнь-то показывает, что есть! Стало быть, признак может существовать скрыто и проявляться у отдаленных поколений. Значит, он существует, и существует в каком-то «носителе». Лысенко в своих «исканиях» шагнул дальше Дарвина, но, к сожалению, в обратном прогрессу направлении. Он исповедовал до дарвиновские заблуждения. И не только исповедовал, но и заставил науку служить этим заблуждениям несколько десятилетий. Все открытия, все работы Писарева, Ремесло, Лукьяненко, Шухурдина и многих других были сделаны вопреки официальной науке! Вопреки Лысенко! Как же так? Выходит, целая страна, да не просто страна, а самая образованная сельскохозяйственная держава, пусть на словах, но поддерживала этот фанатический кошмар? В том-то и дело, что к моменту взлета Лысенко хлеборобной России с толковыми крестьянами, крепкими деловыми кулаками, образованнейшими и честнейшими агрономами уже не существовало. Большая часть тех, кто делал в России хлебушко, были физически уничтожены. Так, агрономы первого звена, те самые, что выхаживали урожай, то есть ходили по полям, были расстреляны; грамотные крестьяне, которым было не все равно, что сеять и убирать, были либо отправлены за ними в расход, либо били камень на Беломорканале и Соловках или валили лес от Воркуты до Магадана… Феномен Лысенко нельзя рассматривать в отрыве от всего того, что происходило в нашей стране. Он расцвел пышным цветом на хорошо подготовленной и обильно политой кровью почве. Вавилов был неугоден тоталитарной системе всем своим пониманием мира, генотипом. Это был романтик и реалист одновременно. Его цепкий ум, ум ученого, не мог принять той фантасмагории, которая творилась в стране. Сначала возникала идея. Обязательно передовая, обязательно «марксистская». Под эту идею и подгонялось все. И если страна не лезла в те рамки, не помещалась в ту идеологию, которую ей предписывали, не начинала жить по придуманным законам, то от бреда не отказывались, а начинали исправлять действительность. С. Дяченко в своем сценарии написал замечательные слова: «Законы природы тогда устанавливались в зависимости от потребностей народного хозяйства». Вы думаете, как было, так и прошло? Как бы не так! А кукуруза в Заполярье? А обобществление скота? А запаханные палисадники? А поворот северных рек? А загубленная Волга? А Чернобыль? А нынешнее поколение людей, которое, если верить произнесенным некогда прогнозам, уже живет при коммунизме?
Мучительно, со скрежетом зубовным и хрустом костей выламываемся мы из тех «условий содержания», в которые нас загнали. Но, бог даст, выломаемся. Беда в другом. Помните, в пьесе Шварца поверженный Ланцелотом Дракон, издыхая, говорит: «Меня утешает, что я оставляю тебе пожженные души, дырявые души, мертвые души…»? А еще раньше: «Человеческие души, любезный, очень живучи. Разрубишь тело пополам – человек околеет. А душу разорвешь – станет послушней, и только. Нет, нет, таких душ нигде не подберешь. Только в моем городе. Безрукие души, безногие души, глухонемые души, цепные души, легавые души, окаянные души. Нет, нет, жалко, что они невидимы».
С Вавиловым этого сделать не удалось. Он сберег свою душу! А своей мученической гибелью сберег многие души, если не наши, то тех, кто придет вслед за нами…
Мы-то хоть и «драконовского производства», но уже видим это. И это обнадеживает. Помните, как возражает Дракону Ланцелот: «Люди испугались бы, увидев своими глазами, во что превратились их души. Они бы на смерть пошли бы, а не остались покоренным народом. Кто бы тогда кормил вас?» Да, в сказке все ясно. А в жизни бывает гораздо труднее разглядеть, особенно современникам событий, что истинно, что ложно… Трудно, но необходимо! Потому и существуют, наверное, такие судьбы, как у Вавилова. Сгорая, такие люди далеко светят, и в свете их гибели многое становится ясно: где уступка, а где предательство, где компромисс, а где гибель… Жизнь Вавилова ценна наукой, смерть Вавилова важна тем, что он положил некие нравственные пределы, границы тому, что можно, чего нельзя и что должно быть… Ибо древние говорили: «Теряющий богатство, теряет богатство, теряющий душу – теряет себя!» Так откуда же, с какого момента пошла эта чудовищная, драконовская перекройка душ, а вслед за нею перекройка экономики, развал веками наработанного крестьянского мира и как результат – уничтожение крестьянства и полный развал сельского хозяйства? Об этом будет сказано в следующих главах с пояснениями и отступлениями, ибо самый главный, самый актуальный вопрос нашего времени – последнего десятилетия XX века в России – кому быть на земле хозяином?
Всего одно зернышко
Того, о чем пойдет речь, люди, много тысячелетий выращивающие хлеб, совсем не знали. Первые подобные исследования стали возможны лишь после изобретения увеличительных стекол и микроскопов – от простого до электронного. Давайте и мы посмотрим и удивимся той необыкновенной целесообразности, с которой устроено каждое пшеничное зернышко, или, как его называют ученые, зерновка.
Зерновка хлебных злаков – пшеницы, овса и ржи – на брюшной стороне имеет желобок (продольную бороздку), а в верхней части—хохолок из коротких волосков. Зерна пшеницы разнообразны по форме (овальные, удлиненные, округлые, яйцевидные) и окраске (от красновато-бурой до светло-желтой и белой). Хохолок на верхушке иногда почти незаметен, в зависимости от сорта, но внутреннее устройство зерновки у всех видов пшеницы одинаковое. Вот что писал о зерновке К. А. Тимирязев: «…разрежем вдоль пшеничное зерно… заметим, что под кожурой находятся две совершенно независимые части. Внизу и несколько сбоку помещается тельце, которое, как легко можно убедиться на прорастающих зернах, не что иное, как зародыш, то есть зачаточное растеньице. В нем можно заметить и листовую почечку, и зачатки корешков. Остальная часть семени занята белой, совершенно однообразной, мучнистой на вид массой, так называемым белком… Он-то и образует главную массу муки…» А зачем в зерне столько белка, или, как называют ого современные ученые, эндосперма? Давайте разглядим зерно внимательно. У него несколько прочных оболочек, и каждая на определенном этапе строго выполняет свои задачи: защищает зерно от повреждения, не дает зародышу засохнуть, пропуская внутрь влагу. А в крошечном зародыше размером от одной седьмой до одной шестидесятой всей массы зерна, в его генах хранятся все признаки будущего растения, вся программа развития, вся наследственная память. Вавилов одним из первых советских ученых высказал мысль, что в генах хранятся доминантные признаки, то есть преобладающие, и рецессивные – подавляющие, как бы уснувшие, и предположил, что если растение попадает в новые условия, то не исключено, что эти спящие гены проявятся и придадут известному растению новые свойства. Именно так понимал Вавилов законы развития вида. Именно в этом видел он развитие законов дарвинизма. Это были новые взгляды, поэтому у Вавилова стало много противников. Но вернемся к зерновке. Чтобы зародыш ожил, чтобы его удивительный механизм заработал, необходимы вода, тепло и кислород (без кислорода могут развиваться только зерна риса). А вот почва, оказывается, на первом этапе совсем не нужна. Положите зернышко в блюдечко с небольшим количеством воды, и при температуре 1…2°С ячменное и ржаное, а при 3…5°С и пшеничное зерно начнет разбухать – прорастать. В это время в нем срабатывает еще одна важнейшая часть – щиток, который отделяет зародыш от эндосперма. Под действием температуры внешние оболочки пропускают влагу и кислород, а щиток тянет к зародышу необходимое, накопленное в зерне питание, и он на глазах начинает развиваться. Как только у ржи и овса высунутся три первичных корешка, а у пшеницы четыре, запас питательных веществ в зернышках кончается. Корешки появились, чтобы тянуть минеральные вещества и влагу к растению из почвы. Вслед за первичными корешками из верхней части зерна выходит стебель, а на глубине одного-двух сантиметров от поверхности почвы образуется узел кущения. Как хочется сравнить проклюнувшееся зерно с новорожденным цыпленком, вылезающим из яйца! Узел кущения – второе состояние зародыша. От его сохранности зависит качество будущего растения, а значит, и урожай. Потрясающая сила заложена в крошечном растении! Оно увеличивается на глазах, растет вверх и… вниз! Густая сеть вторичных корней образует целую систему, которая к моменту кущения уходит в глубину на пятьдесят сантиметров, а ко времени колошения – на метр! После появления вторичных корней в узле зародышевого стебелька развиваются боковые побеги. Дальнейший рост стебля в высоту называется выходом з трубку. Узлы зачаточного стебля сближены между собой, как мехи гармошки, кажется, что он не растет, а распрямляется, как телескопическая антенна. Сначала удлиняется первое междоузлие, но второе и третье вскоре обгоняют его. Внутри стебля движется еще несфор- мировавшийся колос. Он выходит наружу над пятым – шестым междоузлием.О стебле стоит сказать особо. Это сложнейшее сооружение. Думаю, что современные инженеры, вооруженные самой передовой техникой, еще не скоро смогут создать нечто подобное в строительстве. Наружный слой стебля – эпидерма – состоит из одного слоя живых, плотно сомкнутых клеток. Снаружи он покрыт сложным по составу жировым налетом – катикулой. По нему скатывается излишняя влага. За наружным покровом расположен слой парахемных клеток, в котором, как арматура в железобетоне, идут сосудистые пучки. Прочность тканей стебля подобна прочности стали—15— 20 килограммов на каждый миллиметр. Стебель внутри полый. Давно замечено, что трубка хуже поддается на излом, чем стержень. Узлы стебля скреплены элементами проводящих пучков. Получается невероятно прочное крепление. Соотношение длины и толщины стебля 1 : 300—400. Соорудить трубу, подобную стеблю, пока невозможно. У основания она должна быть толщиной всего один метр, а высотой – 300—400 метров! А ведь вершину стебля венчает дополнительная масса – колос, который во много раз тяжелее всего стебля.
Смотрите, какая сложная механика… Да тут, пожалуй, все науки – архитектура, механика, физика, биология, химия (генетический код растения записан на молекулярном уровне на языке химических структур), даже сопромат,– в каждом зернышке. Общее число их на нашей планете, наверное, неисчислимо…
А теперь поговорим о земле-кормилице, на которой растет хлеб.
2. Мать сыра земля
Хлеб растет на земле
Сейчас трудно поверить, но почва, на которой, собственно, и растет хлеб, фигурально выражаясь «открыта» учёными всего 150 лет назад. Знания то о ней накапливались с того времени, как человек стал сеять хлеб. Еще в Древней Греции Аристотель и Теофраст пытались классифицировать почву по плодородию. В Древнем Риме появились рекомендации, что и на какой земле сеять. В более поздние времена изучались отдельные качества почвы, и уж кто-кто, а крестьянин прекрасно знал, что чернозем плодороднее суглинка. Но что такое почва, откуда она взялась и по каким законам живет, было неизвестно. И не случайно наука о почве появилась в такой крестьянской, хлебной стране, как Россия. Создателем почвоведения был подвижник и мученик науки В. В. Докучаев. Родился он в Смоленской губернии, в селе Милюково, в семье бедного сельского священника. Была ему смолоду предуготована проторенная прадедами дорога: бурса (семинария, где готовили будущих священнослужителей) – сельский приход – и уж если «господь умудрил способностями», то после тяжелейшей учебы— духовная академия, монашество и большие церковные чины… Но другая судьба ждала семинариста Докучаева. Еще в бурсе выделялся он способностями, независимым нравом, крепкими кулаками и несокрушимым здоровьем. Почитайте «Очерки бурсы» Н. Помяловского, и вам станет ясно, как сложно было голодному поповичу выстоять, уцелеть, не заболеть чахоткой, не запить на старших курсах, не замерзнуть по дороге домой (ходили-то семинаристы на каникулы пешком и питались подаянием и писанием бумаг для крестьян). Как трудно было выломаться из схоластического традиционного для церкви мышления и уйти после бурсы в университет, в науку, которая была для него очень сложна: ведь в бурсе никаких светских предметов (химия, физика и другие) не преподавали. И как же нужно было любить Родину и народ свой, чтобы всю жизнь, "перебиваясь с хлеба на квас", «делать пауку» для мужика, для хлебороба!
По собственным подсчетам Василия Васильевича, изучая земли России, он только пешком прошел 10 тысяч километров – четверть экватора. Привычный к голоду и холоду, независимый в суждениях и упрямый в труде, Докучаев уже в Петербургском университете занялся почвенными исследованиями, ещё не подозревая, вероятно, что эти занятия и станут основой будущей науки. После окончания университета он участвовал в создании почвенной карты европейской части России и в 1883 году опубликовал книгу «Русский чернозем». В ней заложены основы науки о почве и впервые дано ее определение. В свое время она, как бомба, разнесла все тогдашние представления в этой области. Докучаев категорически отверг господствовавшее мнение, что почва – горная порода, минерал. «Почва – не просто верхний слой земной коры и не слой, в котором просто располагаются корни растений. Это самобытное природное тело, особая оболочка земли, управляемая своими „почвенными законами».
Докучаев доказал, что почва – особое царство природы, самостоятельное, как растения, животные, минералы, а главное – живое, изменяющееся. Он писал: "Почва есть самостоятельное естественно-историческое тело природы, и образуется она в результате взаимодействия климата, растительности материнской породы и возраста страны».
Иными словами, возникая на различных горных (материнских) породах, почва имеет различные свойства. Зависят они от геологического возраста страны (территории) и возраста самой почвы. Почвы располагаются строго закономерно. Докучаев разработал основы и методы составления почвенных карт. Первую такую карту Восточного полушария он начертил сам и показал на ней, как образуются почвенные зоны.
– Ну и что? – спросите вы, ну стали люди теперь знать, что такое почва, что же, от этого урожаи увеличились? Ведь это чисто теоретическая, сугубо научная проблема. Кого кроме специалистов она может интересовать? Если бы это было так, не находился бы Докучаев всю жизнь под негласным надзором полиции. Не умер бы в пятьдесят семь лет. Если бы эта проблема была чисто научная, умозрительная, не был бы Докучаев знаменем всех тех, кто сейчас пытается спасать природу. Не праздное любопытство двигало этим мучеником науки, чтобы узнать, что откуда берется, а горячее желание понять, откуда засухи, как истребить недород, а стало быть, голод. Как напитать всех хлебом насущным, то есть необходимым, где взять ту краюху, что не даст с голоду умереть? Его теория почвообразования многим умам, в том числе весьма далеким от земледелия, давала пищу для размышления. Так, если почва живая, стало быть, ее можно убить?
– Да! – говорил Докучаев. – И убивают! Убивают со страшной скоростью.
Во-первых, истощают землю постоянным возделыванием на одном месте одних и тех же культур. Хотя исстари известна пословица: "хлеб на хлеб сеять – не молотить, не веять!" Одна и та же культура выносит из почвы одни и те же химические элементы. И природа не успевает их восполнять. Следовательно, чтобы восстановить утраченное, необходима смена культур. Ведь растения не только забирают микроэлементы, но и накапливают их в почве; во-вторых, и в России, и во всем мире сельскохозяйственные культуры сеют как попало, без учета свойств почвы; в-третьих, неправильно пашут и боронуют, разрушая структуру почвы. Отсюда – пылевые бури, смыв почвы, овраги и все, что именуется теперь почвенной эрозией; в-четвертых, хищнически вырубают леса, иссушая реки, а стало быть, лишая воды целые районы. Докучаев первым в мире доказал значение лесов для повышения урожаев. Леса на водоразделах, говорил он, неприкосновенны. Если же они по каким-то причинам исчезли или вырублены, их следует немедленно насадить, иначе – голод! Докучаев занимался изучением русского чернозема в ту пору, когда только что произошел великий переворот: в степях Дона, Украины и Кубани, то есть в самых пшеничных хлебопроизводящих районах нашей страны, за баснословно короткий срок огромные степные массивы были подняты плугом. Он застал еще европейскую степную целину и мог воочию убедиться, как быстро почва теряет плодородие. Говоря современным языком, Докучаев стоял у самых истоков процесса, который сейчас так страшно развился на нашей планете – почвенной эрозии. Василий Васильевич предвидел, чем может обернуться упоение дармовым плодородием. Уже при нем во многих районах области Войска Донского урожаи резко падали. Периодические засухи довершали дело, начатое человеком. Ученый понимал, что для правильного ведения хозяйства его прозрений и статей мало. Но он не был революционером. Он был ученым, изучающим проблемы сельского хозяйства. Вот тут-то и важно отметить, что эти проблемы всегда остросоциальны. Сельское хозяйство – основа жизни в любом государстве, поскольку от него зависит производство необходимых для жизни продуктов. И человек, изучающий проблемы сельского хозяйства, даже узкоспециальные, самые частные, неизбежно приходит к социальным и политическим выводам. Странствуя по России, Василий Васильевич воочию убеждался в том, как полуфеодальный характер сельского хозяйства страны и идущий ему на смену капиталистический способ сельскохозяйственного производства разрушают самую основу сельского хозяйства и жизни – почву. Докучаев видел, что в России гибель земли неизбежна. Мелкие крестьянские хозяйства не могли бороться с эрозией, не могли покупать дорогостоящие удобрения и машины. Ни одна, даже самая сильная, сельскохозяйственная община (скажем, казачий круг) не в состоянии качественно проводить большие общественные работы, хотя например, казаки уже понимали, что сажать нужно лесозащитные полосы – по приказу Наказного Атамана, каждый казак ежегодно обязан был сажать 25 деревьев. Однако, этого было недостаточно. Да и сами посадки велись не правильно. Весной казак вырубал 25 ивовых кольев и втыкал их в землю вдоль полей. При благоприятной погоде некоторые колья приживались и проростали, остальные гибли, не превратившись в саженцы. Однако, и тех, что принимались в рост хватало, чтобы засорить пашню и очень скоро приходилось бороться с зарастанием полей и выводом их из сельскохозяйствен
ного оборота. А крестьяне земдевладельцы, не связанные военной дисциплиной, как казаки, никаких лесозащитных работ вообще не проводили. Было ясно, что для правильной посадки лесозащитных полос требовались правильные методики и усилия государства. А Россия все еще держалась на старых, полуфеодальных, полукапиталисти
ческих устоях и о сельском хозяйстве не очень заботилась. Не особенно волновало правительство и создание отечественной сельскохозяйственной науки. Ее двигали отдельные самородки, гении вроде Болотова, Комова, Стебута, Энгельгардта и других. А нужна была планомерная работа, школа почвоведов, геологов, агрономов и др. учёных разных специализаций. И Докучаев по мере своих сил старался такую школу создать. Этот крепкий седобородый человек в наглухо застегнутом сюртуке, поднимаясь на кафедру, говорил иной раз такие вещи, которые не всякий решился бы произнести.
Однако, возражать Докучаеву, спорить с ним было бессмысленно: за ним стояла наука. Он приводил доказательства своей правоты из области агрономии и геофизики. Его слова о гибельной системе землепользования и необходимости защитных мер по сохранению почвы звучали и звучат современно, а от некоторых, научно обоснованных, прогнозов до сих пор просто страшно. Он многое сумел и много успел. Самое главное – он сплотил вокруг себя единомышленников, создал предпосылки для возникновения русской школы почвоведов. Для нескольких поколений русских и советских ученых- земледельцев он был не только непререкаемым научным авторитетом, но и образцом служения науке и Родине. Его любили как отца и до сих пор чтут как героя. Разглядываете ли вы почвенную карту в классе, купаетесь ли в искусственном водоеме (будь то пруд или водохранилище), собираете грибы в лесополосе или едите кусок хлеба, помните: это все труды В. В. Докучаева, его мечты и заботы. Докучаев создал теорию почвообразования, объяснил возникновение почвы и закономерности на геологической структуре и материнской породе, а вот его современник (всего на год старше), иногда даже говорят – сооткрыватель, П. А. Костычев сумел показать в своих работах, что почвообразование – не только геологический, но и биологический процесс, связанный с развитием на почве растительности и даже животноводства. Сын крепостного из-под Шацка, Павел Андреевич Костычев благодаря фантастической одаренности и упорству сумел получить прекрасное образование. Он учился в Московской земледельческой школе, а затем в Петербургском земледельческом институте. Прожил он всего пятьдесят лет (1845—1895), но за это время сделал столько, сколько, пожалуй, под силу только большому научно-исследовательскому институту.Агрономия, почвоведение, ботаника, химия, микробиология – в каждой из этих наук он был выдающимся ученым. Из-под его пера вышло более ста научных исследований. Он был выдающимся педагогом и широко известным деятелем в области высшего сельскохозяйственного образования в нашей стране. Он автор первого в России учебника по почвоведению. Цепкий и ясный ум Костычева постоянно искал ответа на один вопрос: как повысить плодородие почв, как накормить голодных и не изнурить земли? Он разработал учение о происхождении, составе и свойствах черноземных почв. Занимался он и другими почвами и солончаками, но именно на черноземе ему удалось выявить и изучить органические вещества почвы.
Как ученые работали! Как они успевали за свою короткую жизнь столько сделать?! Если бы Костычев оставил после себя только одну работу «Почвы черноземной области России, их происхождение, состав и свойства», слава его дожила бы до наших дней. Но ведь, кроме того, он был практиком и в основном, работал не за письменным столом, а в поле, то изучая растительность, то отрабатывая методику борьбы с солончаками, то изучая свойства удобрений…Костычев успел разработать несколько методик правильной обработки почвы: полевого травосеяния, полезащитного лесоразведения, снегозадержания (щиты на нолях. Это Костычев придумал!), борьбы с засухой и эрозией в степных районах, применения минеральных и органических удобрений… А в свободное от основных занятий время работал над проблемами виноградарства. И такого успеха достиг, что в кабинетах известнейших виноградарей мира до сих пор висят его портреты.
* * *
Кормилец! Так на Руси называли самых уважаемых, самых любимых и самых лучших людей. Кормильцем называли отца семейства, это он, налегая на кичиги плуга, добывал детям и сродникам хлеб, и не было выше титула. Велика была слава бойца, защитившего Родину в лихих боях. Заступником называли его, но и он снимал смиренно шапку, когда глава рода – кормилец—брал в руки нож и, прижимая к груди каравай, нарезал толстые ломти хлеба. Так как же называть тех, кто томился тоской обо всех голодных? Как называть тех, кто, сжигая свой мозг в пламени научных поисков, пропадая под дождями и суховеями, сбивая ноги на полях, кормил народ? И как стыдно, что мы не знаем их имен! Спросите школьника, уплетающего плюшку с маслом, имя популярного киноартиста или эстрадной звезды, он вам десяток припомнит, сидят у него в памяти имена и великих злодеев вроде Батыя, Тамерлана, Наполеона, кровью заливших мир, загубивших миллионы неповинных людей, в вот имена кормильцев, давших ему этот кусок хлеба с толстым слоем масла,– нет! Не знает! Не помнит! А ведь это все равно, что имени отца с матерью не помнить, все равно, что фамилию свою забыть… Ах, как стыдно!
Агрономию в России начал гений (Рассказ с отступлением и продолжением)
Его книга о войне 1812 года лежала на столе у Льва Толстого, когда тот писал «Войну и мир». Его литературное творчество изучал и восторженно писал о нем Александр Блок. Его педагогические труды входят в сокровищницу русской и мировой педагогической мысли, а «Детская философия», содержащая сведения по физике, минералогии, ботанике, астрономии и космогонии,– первая научно-популярная книга для детей.
Его живописные произведения находятся в Эрмитаже, а рисунок «Казнь Пугачева» – единственный рисунок, сделанный очевидцем казни,– помещен во всех учебниках истории СССР. Его исторические труды и исследования поражают своим разнообразием: «История Польши», записки о турецкой войне 1768 года, об осаде и взятии Очакова и так далее. Особенно интересны «Записки о замечательных событиях», которые он начал в 1755 году и вел всю жизнь. Вместе с первым русским журналистом и просветителем Н. Новиковым он издавал первый журнал по сельскому хозяйству. Его можно по праву считать первым русским микробиологом. Он был одним из немногих людей не только в России, но и в Европе, кто постоянно пользовался микроскопом в своих научных изысканиях. И это в XVIII веке!Он был врачом, фармацевтом, то есть составлял лекарства и успешно лечил. Он первым в мире применил для лечения электричество.
Он был архитектором, причем занимался не только строительством зданий, но и разбивкой садов и парков. Он был драматургом и философом. А будучи совсем молодым человеком, офицером Архангелогородского полка, который стоял в только что отбитом Кенигсберге, в философском споре победил самого Э. Канта! Он был выдающимся лингвистом, свободно владел иностранными языками и мог бы сделать дипломатическую карьеру. Он был героем Семилетней войны, и, по признанию военных историков, его личной храбрости и воинскому умению русская армия обязана блестящей победой при Гросс-Егерсдорфе. Всю жизнь он люто ненавидел войну, но в 1812 году снова взялся за оружие, когда ему было уже 74 года! Его научные и литературные труды составили 350 томов! Он был первым русским ботаником, первым гениальным ученым, занимавшимся сельским хозяйством. Он вывел десятки новых сортов яблонь, слив, груш и хлебных злаков. Но самое главное – он создал систему земледелия, намного обогнавшую свое время. Основы этой системы нс устарели до наших дней. Так кто же это? Да, для большинства людей его имя совсем неизвестно. В наши дни происходит открытие его трудов, и мы просто обязаны знать об этом человеке, прожившем гигантскую жизнь – 95 лет, заполненную ежедневными трудами и безупречную со всех точек зрения.
Звали его Андрей Тимофеевич Болотов. Родился он в семье военного в 1738 году. После смерти отца отыскал в его бумагах переписанную от руки редкую по тем временам книгу «Лифляндская экономия». Полковник Тимофей Болотов мечтал о земле, а вынужден был служить, оттого что земли имел мало и прокормить с нее себя и семейство не мог.
На смертном одре рассказал он своему сыну былину о Микуле Селяниновиче, пахаре-богатыре, единственном среди всех великанов и богатырей, который мог поднять «всю тягу земную». Так что любовь к земле и сельскому хозяйству у Андрея Тимофеевича наследственная. Сызмала он отличался редкостными способностями. К шестнадцати годам был не только грамотен, но знал иностранные языки, что для сержанта, да и для офицера, XVIII века было большой редкостью. Знал математику и геометрию, а пуще всего любил читать и учиться. Учиться всему, чему мог, не считая труд мастерового— сапожника, плотника, портного, ткача, слесаря и кузнеца – занятием подлым, недостойным дворянина. Все умел Болотов, всему к двадцати годам выучился. Крепостные, у которых учился барин, души в нем не чаяли, потому что был он добр, отзывчив и чувствителен сердцем. Однако, это была не модная слезливая «тонкость чувств», в которую играли при дворе, но ранняя убежденность в противности зла самой природе человеческой. На охоте, еще юношей, убил Болотов зайца и так был поражен этим, что более никогда не охотился, до конца дней исполняя зарок не убивать животных. Только не подумайте, что он всегда был вегетарианцем или, упаси боже, трусом или слюнтяем. Был он храбр, статен, пригож. Знания и ясность ума давали ему силы не терять головы в самых страшных переделках Семилетней войны. Утром 18 августа 1757 года, когда в сражении при Гросс-Егерсдорфе кирасиры и драгуны пруссаков ударили во фланг русской армии и нещадно рубили казаков, поручик Болотов на свой страх и риск развернул соседнюю батарею, первым же залпом в упор опрокинул целый эскадрон и, не давая врагу опомниться, повел в атаку свою роту. А за Болотовым поднялся и весь Архангелогородский полк, в котором он служил. Быстро сообразив, что ситуация на поле боя изменилась, генерал-майор Румянцев тут же ввел в дело бригаду, подоспели резервы и погнали противника. Восемнадцатилетний Болотов, по признанию Румянцева, сумел «маневром своим решить исход сражения», но Андрей Тимофеевич подвигом своим не гордился, а войну ненавидел. Служил он безупречно, и карьера его складывалась на редкость счастливо. Благодаря своим талантам и знанию языков Болотов становится незаменимым офицером штаба. Вся армия знает, что он прекрасно справится с любым заданием, даже с таким неожиданным, как рисование образцов для новых бумажных денег! Однако никто еще не знает о той битве, которую ведет Болотов с самим собой.
Видя вокруг много дурного и несправедливого, Андрей Тимофеевич (в духе французских просветителей) видит исправление мира в исправлении нравов, а исправление нравов начинает с себя. Двадцатилетний молодой человек главным жизненным принципом делает добро и работу. «Работать, не думая о вознаграждении, и делать добро всем, не думая о благодарности!» Поймал на воровстве своего денщика и… простил. Это в ту пору, когда солдат истязали за малейшую оплошность. Офицер из полка, где служил Болотов, выбил своему денщику глаз за то, что тот вовремя не почистил ему сапоги.
А Болотов простил и даже не ругал, взял только с денщика слово, что тот больше воровать не станет. «Нельзя изобразить, какое истинное душевное удовольствие принесла мне над самим собою одержанная победа, которая мне так легко досталась»,– запишет позже он в своем дневнике. Болотов был, если так можно сказать, «несокрушимо добр». Своей непоколебимой добротой он умел обращать злейших недругов в верных друзей. Его доброта была искренней и для него самого обоснованной. Он не просто был добр от природы, он воспитывал в себе доброту, ибо считал ее основой жизни, а воспитывал и образовывал себя Болотов постоянно. Болотов был знаком почти со всеми выдающимися людьми своего времени. Даже Пугачева знал лично (Пугачев одно время был у него под началом во время Семилетней войны). Его близким другом одно время был и Григорий Орлов – будущий всесильный временщик. И вот что характерно: не Болотов добивался дружбы Орлова, а будущий граф, видя ум, образованность и талантливость «Болотенька», всячески его обласкивал. Однако изменить себе Болотов не мог и ради дружбы.
Он заранее узнал о готовящемся перевороте во дворце. И, видя, что такой поворот неизбежен, принять участие в нем не захотел.Разумеется, он понимал, какие перспективы откроются перед ним в случае победы заговорщиков (возможно, он стал бы главою русской дипломатии и уж во всяком случае Екатерина II сумела бы его отблагодарить. Ведь братья Орловы получили в подарок только деньгами 14 миллионов, и это в ту пору, когда весь годовой доход России был не более десяти миллионов!), но Болотов присягал Петру III и считал, что нарушение присяги есть преступление «противу своей совести!».
За несколько дней до переворота он подал в отставку и бежал в свое имение, отказываясь от столицы, чина и блестящих перспектив, предпочитая честную совесть и нищету богатству и подлости. В восьми деревнях помещика Болотова, разбросанных далеко друг от друга, 27 дворов. Все запущено, крестьяне голодают. Дом господский обветшал. «Быв во многих сражениях невредим и ни разу не ранен посреди кровопролития, в родительском дому в первый же день по приезде был укушен крысою»,– запишет он позже с грустной иронией в своем дневнике. Затосковал ли Болотов? Нет! Впал ли в уныние оттого, что в господском доме не было ни мебели, ни посуды? Нет! Томился ли одиночеством? Нет! Он, словно сбросив с плеч груз чужой воли и чужой жизни, почувствовал облегчение и начал работать, занимаясь любимыми делами. А дел таких было множество. Среди дел и повседневных забот не утратил Болотов и умения размышлять. Это было его главным качеством. За что бы он ни брался, во всем умел увидеть главное, распознать сущность, основную проблему и решить ее. Решить – значит сделать открытие. Открытие ведь это труд и мысль: друг без друга они мертвы. Болотов работал и думал, ставил опыты и думал, думал, трудясь в саду, в поле и за письменным столом по… шестнадцать часов в сутки! Первое открытие касается лесоустроительства. Это Болотов придумал разделить леса на участки и рубить столько деревьев, сколько можно посадить. Это его система лежит в основе всех лесопосадок, ведущихся в развитых странах мира. Но лесоустроителем он не стал, хотя интересовался проблемами леса всю жизнь. Устроил свой дом, расписал стены и печи. В свободное – где оно было, свободное? – время написал свой автопортрет. (Где, сам того не подозревая, поднялся до реалистической живописи. Его работа хранится в Эрмитаже.) Заложил опыты на полях и грядках, придумал бездну садовых и полевых инструментов. С 1766 года Болотов становится корреспондентом и автором Вольного экономического общества. Страна голодает, вымирают целые деревни. Мелкопоместные дворяне не избегают общей участи. Нет-нет да и помечает хроникер: «…крестьяне ины умерли, ины разбежались. Барин, схоронивши семью, ушел в монастырь». Болотов мучительно ищет способы помочь своему Отечеству, «любезным согражданам». Это он, Болотов, одним из первых в России сажает картофель. Это он, Болотов, в поисках новых растений, пригодных для питания, первым в мире сажает и выращивает помидоры. (До Болотова помидоры считались отравой. Помидорами пытался отравить Вашингтона его повар. Уверенность, что помидоры – яд, была так велика, что, подав их первому президенту США, этот повар тут же отравился мышьяком, опасаясь расправы). Однако, Андрей Тимофеевич ведет поиск не только на пути открытия НОВЫХ продуктов. Своим умом, ясным и глубоким, он пытается проникнуть гораздо дальше. Отчего это все помещики пеняют на плохие земли? Отчего земли истощаются? В XVIII веке Болотов скажет фразу, которую следовало бы помнить всем, кто работает на земле, да и не только на земле: «Не бывает плохой земли! Бывают плохие хозяева!» Он пытается разобраться, на какой земле что лучше сеять, разрабатывает первые в России рекомендации по методике посевов. Но мысль его ищет ответ на главный вопрос: если земля истощается после посева, значит, растения что-то находят в земле? Что и каким образом?
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70661863?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Борис Алмазов
Тип: электронная книга
Жанр: Современная русская литература
Язык: на русском языке
Издательство: Автор
Дата публикации: 20.05.2024
Отзывы: Пока нет Добавить отзыв
О книге: Научно-художественная книга л производстве хлеба с древнейших времен до наших дней, о проблемах земледелия и сельского хозяйства. О великих ученых Вавилове, Прянишникове, Докучаеве и агрономах гениальном Болотове, Комоде и др. Впервые вышла в 1985 г. сразу в двух издательствах. В предлагаемом варианте отчасти сохранена, но дополнена и осовременена. Рассчитана на широкий круг читателей.