Пансион Беттины
Пансион Беттины
Константин Константинович Кузьминский
Владимир Алексеевич Загреба
Русское зарубежье. Коллекция поэзии и прозы
Книга знакомит читателей с авангардной прозой Константина Кузьминского, легендарного составителя и издателя антологии новейшей русской поэзии «У Голубой Лагуны», а также с изящной пьесой Владимира Загребы, его давнего, со студенческих лет, приятеля, русского писателя, в прошлом петербуржца, ныне уже 40 лет живущего в Париже.
Владимир Алексеевич Загреба, Константин Константинович Кузьминский
Пансион Беттины
© К. К. Кузьминский, наследники, 2017
© В. А. Загреба, 2017
© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2017
Cherchez la femme
Суббота, 30 декабря, 2016-го, 20.50
Сегодня сижу дома. Вечер. Дома никого, только мы с котом. Чёрный “Каз” (в смысле: а-нова) развалился на журнальном столике, вернее на газетах “Парижанин”, а я откинулся на итальянском диване: “Развались-Провались” и, отбросив афоризмы Николы (Макиавелли), случайно включил “ящик”. Загорелось документальным, запахло порохом. Убийство? Держись, Агата. И даже не запахло. Уже… Три адвоката спорили до хрипоты о деле Беттины Бо, которую (“Бо”) можно, при желании, перевести как Беттину Прекрасную, если не обращать внимания на грамматические штучки, на мужской род.
А на женский?
А на женский… смазливая самочка, секретарша директора-собственника небольшого заводика “Принцып” (может из за Гаврилы?) по производству окон, нет, не выбросилась из них через фрамуги и форточки, хотя выбор был великолепен, а просто нажала на курок три раза. В спину. Её любовник… так лицом… в придорожную канаву-канву. Ну, ладно, в Сент-Этьене чего не бывает… Через пару часов после пороха и курка из всех окон, готовых и не… рабочие лица, выразили беспокойство. Звонки в полицию: “Вы же – овчарки. Вы и ищите”… Но рабочая совесть… не выдержал пролетариат… снарядил три рабочие смены… сами пойдём поищем, фрамуги подождут… любили его… И не зря. В трёх километрах от принципиально немытых окон нашли-увидели ноги директора Филиппа, обутые в шикарные английские ботинки “Bailly” (700 евро пара), размер сорок шесть. Не ходок, ходок в холодок, отходил, отошёл.
А при чём тут мы, ну “мы” – это я и “Каз”? Но во всяком случае меня эта Беттина чем-то зацепила. Но чем? Не пулями же, решетом-рикошетом?
Беттина, Беттина… Что-то мне говорит… это странное, женское иностранное имя… на два “Т”… (а в данном – пистолет “ТТ”). “Каз”, лёжа на спине, потянулся всеми четырьмя лапами и показал этим, что ему пофигу все эти проклятые вопросы, сорокалетние страдания и мутные воспоминания.
Беттина, Бетина… ничего не помню, старый идиот! Ах, да! Вена! Сорок лет тому… Я жил там три недели напротив отеля “Беттина”, где тоже жили или пытались жить, выброшенные из одной шестой еврейские люди, в общем… все по вызову, кто-то по зову, ну, в общем, все те, у кого на подошвах…
Из всех эксцентрических фигур, вываливающихся из парадняка, но не из окон, “Отеля Беттины” этот силуэт был самым эксцентричным. И даже не один – два. Бородатый, оборзевший, весёлый человек со своей белой борзой. Костю Кузьминского (а не его собаку) я знал ещё по Ленинграду, и в некотором роде это было “шапочно-пунктирное” знакомство, хотя…
1966 год. Петропавловка… где-то ближе к вечеру, в 17.47, когда гуляют парами милиционеры.
Солнце начинало зевать и ещё только подтягивалось к сумеркам… С кем я был и как я туда попал, совсем не помню. Помню только то, что на стене какого-то мрачного каземата два молодых человека (с)крестили свои не шпаги – рапиры, не удивительно, что оба были без защитных масок. Мой спутник заметил:
– А бородатый, поэт.
В памяти осталось, только профиль заросшей бороды Кости Кузьминского и его отчаянная защита “крэгом”…
1967 год. Суббота. 7-я Красноармейская. Около семи вечера. У меня – в пятнадцатиметровой и квадратной комнате. Кто-то кого-то привёл на это “трёхсемёрочное” несрочное чаепитие, то ли Кузьминский – Лёнечку (Аронзона), то ли наоборот – Аронзон – Костю, но оба появились – без борзых, в бородах, это уж точно. Чёрные волосы на лице Кости в этот раз лезли так, что белому (человеку?) там просто делать было нечего.
О чём говорили, что ели, что пили сказать уже сейчас трудно. Наверное “докторскую” (колбаса) по 2р.70 и эти три цифры – “777” – портвейна – из Рейна, разлива – из Разлива, из ближайшего гастронома, на 5-й Красноармейской. Запомнилась только симпатичная пикировка обоих, в бежевых обоях с белыми оборками в обморок. Леня выдал четыре строчки, а может больше, но в памяти засело только это:
Хорошо гулять по небу
Босиком, для моциона…
Хорошо гулять по небу,
вслух читая Аронзона.
А большой любитель борзых и борзых маркиз в отелях-постелях полоснул вечной прозой, вернее “николкиным” афоризмом – афродизиаком. Макиавелли, хоть и пытали, но этот шедевр тогда так и не выпытали:
“Мощность государства измеряется не в лошадиных силах, а в Троянских конях”.
Такое “никол-кино” позабыть невозможно, даже в эмиграции, даже сорок лет спустя… даже после прочтения “Отеля Беттины”.
Он всегда выворачивал фразе руки:
“Самое иероглумическое слово… По простоте (простатит – В.З.) написание строгости первых двух букв и изысканности последней буквы, клюквы, тыквы, саквы, антиквы и миквы, слово – ер-с, хер-с, поросёнок с хреном-с (оффициант отрезать) с хренком-с, хамса, комсомолия (комсомольское собрание, хамса) на рупь сто голов, плешь лысоватая, херомантия, ни дня без покрышки, мухе крылышки оборвать, по лиловой пустить ползать, впечатляет, щекотно, за щекой подержала, взяла в белы рученьки – белоручка, мошенница (та, что к мошне тянется? – В.З.), швейной (шейной, выйной, ейной – В.З.) иглой, белошвейка (белошейка – В.З.), пошла ковырять, карим глазом посматривать, носиком пошмыргивает, фармазонка, фальшивомонетчица (чтобы не сказать – “и” – В.З.)”.
Уверяю вас, дамы и господа, проза “трёх К” здесь отменна.
1995-й. Март. 8 вечера. По квадратам Нью-Йорка ветер дует-лупит, как Наполеон в Тулоне из всех орудий, строго по “стрит-квадратам”. Минус – 17 (ты ж, понимаешь, март?) – это по Цельсию, а по Фарену и Гейту… лучше не переводить. Собачий холод, теперь я понимаю, почему он забрался сюда. Мы договорились о встрече по телефону. Совершенно непонятно, как я добрался до его “берлоги”, вернее – до “конуры”.
Большая полуголая комната. На полу огромный голый матрас, с красной этикеткой дога на ней. Костя как всегда – в бороде, в халате, в раздумьях и в рукописях. Он полусидит на матрасе, опершись широкой “русиш спиною” о голую американскую стену. Голыми пришли, голыми и уйдём? По нему, по телу Кузьминскому, туда-сюда ходят две борзые. Две чашки собачей жратвы – забились по углам. Четыре тома (его с Г. Ковалёвым) “Голубой лагуны” – их монумента всемерному (и “и”) андеграунду подпольной литературы застыли угрожающей переворотом колонкой в левом углу, напоминая самим себе и гостям, кто здесь хозяин. Верхний – “4А” – я хорошо знаю, ибо посвящён он, “летучим мышам и собакам”. Да, там ещё есть прекрасная подборка стихов Лёни (Аронзона), целых пятьдесят пять страниц. На шатком столе, у стены, проигрыватель “Бродвей”… и почему-то тут же “Реквием” Моцарта, рыдающий “лакримозой”. Эта наша американская встреча не была такой стремительной, как две предыдущие… но она началась тоже с шутливым обменом мнений. Начали с И. Холина:
У метро, у “Сокола”
Дочку мать укоккола…
Я поддержал:
– Чукокола – глагол!
– Близко!
– “Укоккала” – сильней!
Потом за Васю (Аксёнова) взялись, там у него “В поисках грустного бэби”, Костя скривился:
– Гнусного…
Я хихикнул и согласился, ему знать лучше – это про Америку, а про Васю я бы мог сам рассказать, один “мед-” оканчивали… Потом почему-то перешли к Вольфгангу, ибо тот продолжал крутиться уже “Иерихонской трубой и по всему миру”. Лучше бы не переходил…
А я обиделся за Сальери и уверенно заявил, что он – не травил. И что “Моцарт и Сальери” – гнусно-прекрасная штука, опустившая всю семью-фамилию Сальери – на века. И что сам Сальери прекрасный композитор, он никогда не держал топор за пазухой, только дирижёрскую, а тем более банку с ядом, и хотя во Франции (после Марии Медичи) не принято и неприлично солить соседу, в смысле переворачивать это… (солонку, отсюда русская поговорка – насолить соседу), нужно только её вежливо передать. Да и фамилия – Сальери (соль – не нота, не работа) – работает на ложь тоже… "Три К" мне резко возразили, зато есть чудесный Моцарт и мерзкий Сальери и что, гению, “всему и нашему” позволено всё, тем более А.С. взял эту информацию в австрийской газетёнке и что Пушкину всё простительно, да и доказательств невиновности, то есть презумпции, то есть трагедии, не предъявлено.
Разбушевавшись, я добавил, что Амадей умер от стафилококка, который он подцепил в шесть лет, когда концерты… и стоял на стуле и поклоны во все стороны, на что Костя резко не согласился, зашуршал страницами, а две борзые из солидарности к хозяину сразу же легли ему на живот. Я понял, что аудиенция окончена и отбыл на холод к “квадратам” и безумным “стрит”. После этого мы уже больше не виделись. А теперь уже и поговорить не с кем, скрестить железо… А у меня ещё две маски есть и две сабли под потолком крутятся… А по Моцарту совсем недавно новое подкинули… откопали…
В общем, как говорят римляне: мы были, нас нет…
Оскорблённые Александром Сергеевичем, русскими борзыми и хозяином “Голубой лагуны” (“The blue lagoon”), не “Голубого огонька – Дуная”, мы с Сальери, наконец-то, через тридцать лет, взяли реванш.
В 1983 году англичанин Франсис Карэ, в Брайтоне, устроил суд-разборку (расправу?), пригласив всех кого можно: врачей, психологов, токсикологов, стоматологов и хирургов, литераторов, журналистов, начальников кладбищ, профессоров и даже специалистов по “сплетням и слухам”, чтобы разрешить один принципиальный вопрос: “Кто же травил Иоганна Хризостома Вольфганга Амадея Моцарта (полное имя)?” Коллоквиум по Хризанстому длился две недели и как результат дебатов всплыли четыре имени. Странно, Сальери среди них не было. Но это так… любительские поделки. Хотя уже столетие австрийцы и немцы пытались размотать этот чёртов ядовитый клубок. Отдельные личности из разных слоёв и ведомств пришли к выводу, что Сальери – подставная фигура. Кто-то уж очень хотел, в восемнадцатом… (веке) ему насолить. Но пока опять ничего конкретного…
В декабре 1970-го, в Марбурге, немолодая женщина, вся в брабантских (кружевах), через анти- и просто кваров продала личное письмо Вольфганга, так по мелочи… за двадцать восемь тысяч немецких марок. В нём 2-го апреля 1789 года Вольфганг и Хризостом просили выдать им сто гульденов, чтобы смотаться в Берлин. Кому же отправил? Королевскому судье и начальнику масонов Францу Ховдамелю. Тот, с удовольствием отвалил эту сумму брату-масону Моцарту. К сожалению, того уже не держали ноги… пропали масон-гульдены.
И вот тут-то и начинается самое интересное. То там, то сям, появляются новые письма и письмена. К семидесятым годам двадцатого видимо поистощились денежные запасы у различных герцегов и герцеговинь, пришлось распродавать фамильные ценности – письма. Так причём тут дремучий судья и масон за сто гульденов? Правы французы – ищите женщину! И нашли. Жена этого судьи-зануды была прекрасной пианисткой, ей было 26 лет, она была влюблена в Моцарта, и он целый год давал ей частные уроки музыки… Ты ж понимаешь… Что же ему давала взамен эта красивая и элегантная венская потаскушка, жена угрюмого юриста, Магдалена Хофдемель, остаётся только догадываться. И Амадей написал для неё концерт для “Stainway”-я с оркестром. Теперь они могли музицировать вовсю, как у Милоша Формана, в фильме. Но не случайно на улице Грюненгерграссе, 10 всё время лились музыка и вино… И так каждый день, с утра до вечера и в течение года. "Королевский" Франц редко бывал в суде, а всё больше дома и, похоже, всё подливал и подливал… не три "777-ки"?
Как позже оказалось (немцы установили в 1962, видимо, по истории болезни), Вольфганг был отравлен “Аквой Тофаной”, вся Европа травилась ею: давай по трети: мышьяк, сурьма, окись свинца и так по малой… долгое время, чайными, два раза в день…)
А что бы вы на его месте делали, а Александр Сергеевич?
Так что же произошло на самом деле 6 декабря 1791 года. Пятого гениальный любовник скончался от отравления. Шестого Магдалена заказала совсем скромную службу в соборе Святого Стефана по своему преподавателю. Ну и пришла домой, а куда же ещё… Судья-сухарь – муж ждал у дверей… с “опасной” бритвой в руке, а ведь он не был парикмахером:
– Ах, сука, бл…! Зарежу!
Ничего себе нравы у королевских судей!
Хлопнула входная дверь, и угрюмый муж прошёлся лезвием по своей красивой пианистке. Та дико закричала, и этот крик разбудил ребёнка. Теперь уже кричали во все горла – втроём. А в дверь квартиры уже ломились австрийские соседи по площадке. Ховдемель – “ховдембель”, хлопнул второй дверью и скрылся в своей комнате. Когда благодушные соседи ворвались в квартиру, недорезанная солистка-пианистка истекала кровью: руки, ноги, лицо всё искромсал ревнивый судья, не любивший классической (музыки). Взломали дверь его кабинета, “королевский ратник” лежал на спине (и на диване) с перерезанным горлом, в правой руке блестело лезвие действительно на сегодня нужной “опасной” бритвы…
Что тут началось… Император был в ярости. По некоторым данным он приказал не упоминать при нём “всуе” имя его масона, судьи, само— и просто убийцы… Там, за кордоном, тоже умели затыкать рты и в первую очередь королевской милостью: Магдалену (или “и”, как хотите) в Брно – на лечение, на воды, ведь “парикмахер” пару раз успел “погулять” бритвой по её хорошенькому личику, судью-самоубийцу, не в коровью шкуру (для само…), а в – дубовый. Моцарту тоже повезло: император позволил после “молниеносных” похорон, “вякнуть” о них в газете, правда, он не разрешил Зюйсмаеру, лучшему ученику Моцарта закончить “Реквием”…
Вообще, ребята, повеселились, ну, а причём тут Сальери?..
Vive la “Тырнет”!
Владимир Загреба
Константин К. Кузьминский
Пансион Беттины
Часть /узелъ/ 1-ая
Печальна повесть эмигранта. Миграция населения напоминает летнюю миграцию оленей (таковую описал Фарли Моуэт), гонимую оводами доводов, доведённых до отчаяния китайским чаем, рисовыми церемониями и мухой цеце – целенаправленную, но неуправляемую, миграцию управдомов и парикмахеров, живущих под хером, рехнувшихся или решившихся, обреченных равно общественному невниманию, разобщению, разочарованию, развращению идеалов – розовый куст иллюзий цветущий пустоцветом на радиаторе мерседеса-бенц. “Бенчик, подай мне розовую кофточку”, – кричала еврейская мама, запершись в туалете на втором этаже отеля цум Тюркен – индюк нерегулярно мигрирует, точно так же, как нерегулярно собирается в стаи. Когда случается, что корм в одной части страны урождается более, нежели в другой, индюки собираются и постепенно движутся по направлению к тому месту, пока одна часть страны не становится заброшенной, в то время, как другая, так сказать, совершенно переполненной индюками… Цум байшпиль бушевала глаукома – кажется, Бродский. (Иосифа Бродского спросили…) Черепичные крыши, облепленные ленточными червями – кажется, Кафка, пинии и глицинии, цирроз печени от поедания хайст вурстов, запиваемих чешским пивом “Старопрамен“, трофейным, полученным по культурному обмену СССР – Австрия, город фюр хунде унд русише эмигрантен, грант унд гратис, чаша святого Грааля во городе Граце, хранимая милым доктором Эгоном Капеллари, к которому у меня рекомендация, национальный вопрос и традиции немецкого языка – “Бенчик”, – кричала мама уже на идиш.
идущий по пути, Господом указанному, казни и мытарства претерпевающий, претворяющий кровь в вино, по Европе, по Европе, до Швеции и дальше, в Канаду – что он ищет от жизни сей, не жня и не сея, серпом и молотом и красным полумесяцем – до отеля цум Тюркен – только ли турки собрались здесь, под тремя флагами (четвёртый потерян), в зелени и черепе, зашив золотую цепочку в резинку трусов – армяне из Бердичева, венгры из Балаклавы, ленинградцы с баночкой баклажанной икры – к мадам Беттине, по дорогам Треблинок и Коми, третий коммунистический интернационал всех наций, национальная гордость, освободительное движение, горстка людей горбоносых, курносых и просто с нормальным носом оставленных – остальное не в счёт, остальное в подвалах женевского банка, в жёлтых досье конференций женевских, конфирмация над нонконформистом – на конфорку его, на конфорку! – рёв ликующих толп трупами вдоль трибун – ибо свершается треба.
Надобно сказать, что у мадам Беттины, где остановился герой данного повествования, тараканов не было. По утрам в окно кричали птицы, то же самое они делали днём, к вечеру же замолкали. Но зато под абажуром вились тихие мотыльки, моя собака ловила их и ела, тем и питалась. В парке Гуго Вольфа водились ежи, опасно было садиться. Философ и журналист, директор отеля Коля, посоветовал купить керогаз – на кухне водились жильцы, жарили коллективную яичницу, люди скучают по коллективу – будь то турки, венцы или евреи. Моя жена изучает иврит, говорят, это нужно. В воскресенье приехал Володя Марамзин.
…был уличён в том, что жарил свиную колбасу в еврейском отеле на арабской сковородке однажды его поймали… на помойку была выброшена енотовая шуба с рукавами до колен
“бардзо добже”, – сказал пан Рогойскiй и посмотрел в окно за окном свисала линялая борода Льва Николаевича Толстого и стоял австрийский полицейский в каске с петушиными перьями он хотел к утконосам. Эллочка Бриккер, в девичестве Вайнштейн, дочь Иосифа Вайнштейна джаз-оркестр, ругалась матерными словами по-фински и на иврит въехав в Краков на чистокровной русской борзой герой возгордился окраска её была муруго-пегая пежил девочку-австралийку в машине марки “Пежо” /ситроен, додж, рено, ЗИС-110, мерседес-бенц/ шведских граждан уговаривали выпить вино цинандали они же стойко держались за самогон
“а может быть я еврей?” – думал он. чело, изборождённое морщинами, выдавало человека умственного процесса. он способствовал прогрессу, объединению наций, быстрой ассимиляции. его звали коля. выйдя на улицу, он обнаружил на стоянке автомашин привязанную таксу. “данке шён”, – сказала девушка. поцелуй был глубок. кроны дерев делились на шиллинги, пенсы и грошики. узенький лоб (лобик, лобок – см. у Шестинского) шерстью поросший, вымя неандертальца, на пальцах – пять брильянтовых колец (одно из них – украденное у Элизабет Тэйлор, с камнем на пять каратов), ловким приемом карате она вывернула ему руку; в стиле икэбана росли кусты на обочине. китайские бодигары стояли стойкими рядами у входа в посольство. “ищут израильских террористов”, – шепнула мне соседка-студентка, проделывая несложную физиотерапию на моей незащищённой спине, иглоукалывание, татуирование портрета Мао-Цзе-дуна, выполненнное светящимися красками (акриловыми, 80 шиллингов тюбик в табачном киоске, по рисункам журнала “Плэйбой”).
У мадам Кортус открыли новый пансион. Подавали польские шпекачки, соус бешамель. борзо бежали из Польши, Италии, Венгрии. на аэродроме кончалось. закатное светило медленно опускалось на запад. там Америка, инки-ацтеки, ацетат уксуса (oцет), ацетиленовые горелки, засунутые в факел Свободы, и Эйфелева башня, указующая перстом в Сибирь был уличён…
…девушка отвернулась от него, друзья бросили, не выплатили зарплату (120 долларов), купил подержанную машину марки “Рено Гардини” и начал читать “Русскую мысль”. Могендовед на груди позеленел, спёкся, лямурные отношения с турками обходятся дорого. Саша Гидони посвятил стих (не ему, а Солженицыну), одним словом, начинался упадок духа. “Говорят, в Швеции дают мыло”, – прошёл слух и он подался в университет Упсала, там ждала Нинель Воронель, тройка вороных и воронёное дуло нагана спутал мессианизм с миссионерством, обратился в министерство здравоохранения с просьбой помочь голодающим чукчам – нансеновский фонд отгрузил три вагона цемента закреплять им желудки, проблема пищевых ресурсов становилась всё острее, делали обрезание под корень в ряде стран, дабы покончить с проблемой перенаселения. конгресс парапсихологов призвал переселяться в потусторонний мир, но было дорого с телепортацией. телерепортажи отдавали гнильцой: сначала показывали голых женщин, потом выбритых обезьян, голос диктора подчёркивал вторичные половые признаки последних. последователи МаоЦзе-дуна собирались кучками в Сорбонне и шопотом требовали выдворения Ефима Григорьевича Эткинда за пределы Шампс Елисее. журналистика надоела ему: приходилось щупать Элизабет Тэйлор и брать интервью у Джейн Фонда, влезши на броневичок. С броневичка сняли, дали 15 суток, когда дыхнул в Рапопорта, добавили столько же. Подал документы в Израиль и стал ждать. На западе творилось непонятное. Сначала продали Хейфеца, потом выпустили Марамзина. Голландия заключала торговые контракты на сумму 30.000 евреев. Выпустили меньше половины и в Ленинграде не стало голландского сыра. Потом Голландия затребовала интернированных малых голландцев из залов Эрмитажа. Оставалась надежда на Швецию. Швеция запросила 10.000 сибирских мужиков в целях повышения рождаемости. Была надежда попасть в их число, но было трудно с пропиской.
“Обмотаюсь крупчаткой вокруг грудей,
в чулках, безусловно, сахарный песок…”
(Из прозы 20-х гг. Автор не установлен.)
Во влагалище стучали алмазы. Заплатив 5 долларов 38 центов за чашечку кофе в аэропорту “Варшава”, архитектор ландшафтно-парковой архитектуры увидела восьмое чудо света – венскую телебашню. Черепичные крыши, черепа венцев, повреждённые бурными событиями 40-х годов и прикрытые мужскими париками салона “Ионель”, крысы у мусорных баков, восседающие в позе премьера, премьеры учебных секс-фильмов – на западе с рождаемостью туго, забыто древнее искусство любви, в одном только индийском храме 128 поз, начиная с позы лотоса и вверх ногами, ранние браки в целях экономии денег, публичные дома с национальными флагами, под красным флагом – крупно – “ТАТЬЯНА” (вероятно, Шаповалова) и цифра – 2.000 – русские женщины дорожают. Герой из зкономии сам ходил на панель, платили неплохо, те же проститутки: имея одного-двух клиентов в неделю, трудно удовлетворить собственные сексуальные запросы, заработанные деньги уходили на мужчин.
“А кто украл моё колечко”, – кричала еврейская мама, в этот раз на иврит, при этом произнося “б”, как “п” и наоборот. Ей предлагали свои, директор отеля срывал кольца со своих исхудавших рук (курятина, выращенная в инкубаторе, лишена питательных свойств бифштекса с кровью). Он плакал. Архитектор сидела в номере, затаившись. На кухне бывшие советские граждане били об еврейские головы друг друга глиняные арабские сковородки. Назревал скандал.
На таможне искали долго. Личный досмотр был затруднён вследствие менструации. В лифчике нашли булавку с фальшивой жемчужиной, конфисковали. Долго разбирали машинку “Ундервуд”, оказалось много лишних деталей. Колокольчик пробовали кислотой, потом под руки вывели таможенника лет 60-ти. Один глаз у него смотрел прямо, другой же, будучи обращён к носу, уходил зрачком за кадр. Подержав его некоторое время у стойки, увели обратно. Развинтили термос. Обратно собрать не смогли, отдали по частям. Пограничники долго изучали фотографии. На заднем плане был общественный сортир военного значения. Отобрали. Домик для лебедей в Приморском парке Победы не понравился: напоминал фабрику в Североморске, важный ориентир для подхода к базе. Безбородые физиономии проходили, бородатые нет. Карла Маркса путали с Солженицыным. Собаке дали слабительное. Убирать пришлось хозяйке – чистокровные борзые не выносят отечественных методов досмотра. Консервы вскрыли, огурцы забыли посолить. Чай высыпали в конверт и долго в нём искали. Запутались в крестах: их было три на двоих, количество же крестов, подлежащих вывозу на одну персону, не было оговорено. В записке упоминалось про починку зажигалки.
Зажигалку осмотрели вторично. Таможенный досмотр закончился пением “Интернационала”. Пели все.
“Чикита! Чикита!” – кричал италиано, узел живота на талии – прорва лохмотьев библейским младенцем кривя улыбку – у, рыло! – на три тыквы бутылочным горлом рапаны, ряпушка в масле, господин Лизоцим меркантильною лапой в кармане – у-тю-тю, монсиньор, тарантелла, испив тараканьей похлебки – по еб*лу его, по еб*лу! – лупоглаз на носу истекающий устрицей сопли, соплеменник Кандида, дидактик, диктатор и ктитор, клитор в рыло ему, Рапануи нувель а нудиста
чашечка кофе – 5.50
чашечка кофе – 14.00
пачка сигарет – 11.00
женщина – 300.00
две чашечки кофе —11.00
________________ 341.50
так начинался рабочий день. работать нужно было ежедневно, потому что проблема питания не разрешалась сама собой. утром приходили корреспонденты газет, их не пускали, они, потоптавшись, уходили. профессура ждала в передней. элизабет тэйлор принесла банку чёрной икры, но её отнял генри. пришлось написать продюсеру, попросить не пускать. коллектив синей птицы постепенно обрастал перьями, дочка володи алексаняна уже чирикала. сжав в зубах черенок ножа, профессор, голый, на четвереньках ходил по квартире: рекомендовали врачи. зарабатывать нужно было не менее 500.00 в день. писал статьи. сначала просто о русской живописи, потом о русской культуре в её новейшем аспекте. отсылал в русскую мысль. зинаида шаховская ничего не платила и рукописей назад не отсылала. бумага стоила дорого: за сто листов и десять листов копирки пришлось уплатить сорок один шиллинг, писал сразу на двух сторонах. с телестудии не пришли, пришлось идти самому, но туда не пустили. снимался фильм о русских эмигрантах. на сцене, декорированной под Большой Дом, две пожилые девушки делали стриптиз. левые художники обрастали бородами, в то время как правые окончательно теряли вторичные половые признаки. мёртвый игорь чиннов, лёжа в гробу, декламировал стихи с закрытыми глазами. все аплодировали. иваск с филипповым на двоих изучали одно творчество есенина. ассистировал профессор сидней монас. все ждали илью. илья ехал на тройке, запряжённой двумя рысаками. на границе могилёва и гомеля его задержали. начался процесс. судья:… /многозначительно молчит/ обвиняемый:… /говорит по-французски с испанским прононсом/ судья:… /продолжает молчать/
обвиняемый просит для себя высшей меры. просьба не удовлетворена. ирония? фарс? как сказала одна ворона, когда её ощипывали: “голенькая и я сойду за курицу”. еврей я, или нет? кто может это понять? и нужно ли понимать, когда даже король дании нацепил жёлтый могендовид, а с ним 10.000 датчан – всё население дании. …на мне теперь мешковато сидел мешок из джутовой ткани, ноги были босы, в волосах торчали птичьи косточки, я шёл по Парижу. Меня сопровождала моя борзая (кличка “Нега”, окраска муруго-пегая), в зубах она несла ведёрочко с вишнями. Ажаны жеманно отдавали честь, председатель собрания Жаба открывал рот, но не квакал, в Куоккале передавали первенство мира по финскому телевидению. Ностальгия – болезнь века. Я заходил во все встречные магазины “Берёзка” и покупал палехские сувениры с изображением космонавта Титова. Навстречу вереницей двигались работники советского посольства с пачками незаполненных паспортов в руках, предлагая их желающим. Один купил Миша Барышников.
Боже, сколько Мандельштамов на свете. Я знаю двух.
От двух до пяти писчебумажный магазин был закрыт. Пришлось писать на папирусе. Слово становилось иероглифическим. деятельгрубВАПП отельТель-Авив фюр унд зибцихь я воль унд белое тело катилось лежало лекалом на Запад на Запад запчасти запомни где молнии брызги борзая бежит догоняя растенье растленье Лолита Набокова боком и раком карая рогам боль на Боге белеет свиное люмбаго
Самое иероглифическое слово – “. .”. По простоте написания, строгости первых двух и изысканности последней буквы клюквы тыквы саквы антиквы и миквы слово-ер-с, хер-с поросёнок с хреном-с (оффициант, отрезать!) с хренком-с, хамса, комсомолия (комсомольское собрание, хамса) на рупь сто голов, плешь лысоватая, херомантия ни дна ни покрышки, мухе крылышки оборвать по лиловой пустить ползать, впечатляет, щёкотно, за щекой подержала, взяла в белы рученьки – белоручка, мошенница, швейной иглой, белошвейка, почла ковырять, карим глазком посматривает, носиком пошмыргивает, шаромыжница, фармазонка, фальшивоминетчица!
Три великие поэтессы – Пиздюлия Вознесенская, Ольга Бешенковская-Матки и Алла Минетченко, не считая Марины Рачко (она же Рачко М.), три грации, три лесбиянки, в трёх соснах запутались, на веточку сели, ветошкой подтёрлись, закаркали раком: гриф граф но параграф гриф три сотрясая отрезок сосанья во сне сос на соснах висело и сохло сохою СОХНУТа распахано поле Синая лежала Даная семь франков в грудях и нагрузка на тохес охти, мои лапушки, пупырышки на ляжках измызганных, а на верхней губе пушок, лопушок сорвала, подтёрлась, песня у горла стоит а на бал королевою, павой, пугливою галкой на палку, блудливой козой мессалиной в полку, семи пядей в лобке а на холке диавол сидит, полежи в холодке, хохотушка, хотяшка, наклеила шпанскую мушку, шпана, но: унд фирцих унд зибцих и цорес и цимес и талес Италии талии грации Греции гратис. граф Ртищев казацкой станицы Каледин Панзо урождённый Хоткевич хотимчиком мучил мычала мясная тушонка спина Аргентина “и злая рыба аргентина его в туман уволокла…”, Аргентина Никифоровна Колесникова, кассирша из парикмахерской, гид интуриста, интрастед бай органы оф кад-жеби, привезла с Краснодара с базара аджики, судачков вяленых, сучка, солёной ноздрёй заюлила, торговка, политкаторжанка, жена, блекочет:
Унд ЛЁВА Ловать переплавленный лапоть на Потьме на всём возлегала прозрачная тень от рейхстага.
. . . . . . . . . . не худо не бедно – 15 марок, тьфу! – 15 шиллингов – я вечно всё путаю в этой стране шиллеров и штраусов, клиника раухфуса, гринцвурстов и вундертагов. Говорю по-немецки – слышится польский акцент, судьба эмигранта в Австралии. Век затрудняет проблему коммуникации, с проституткой договариваешься на пальцах, при этом доллары приходится переводить в фунты, английские шиллинги – в австрийские. “Покупайте Алькор! Алькор прилипает ко всему!” Как следствие, в буэнос-айресском публичном доме томились русские девушки, комсомолки, вышедшие замуж за иностранцев.
Цена на них была от 20-ти до 250-ти мильрейсов, в зависимости от толщины, за килограмм. Берндту подсунули неграмотную польку, он очень возмущался. “Се не па элеган”, – как сказал хулиган. “Не па, не па”, – соглашались девушки. Одна приезжая из Львова показывала отдельно выпуклую грудь, размером со спелую дыню. Негры, метисы, мулаты балдели от восторга и плясали ча-ча-ча, запивая кашасой. Директор Коля обклеивал вновь прибывшую алькором в целях гигиены, чтобы не лапали. Невинность ценилась дорого.
В инкубаторе выращивали дефективных младенцев. Римский папа разразился энцикликой, призывая итальянцев не покупать презервативы. Не покупали. Проблема размножения у итальянцев стояла колом.
Бухарские евреи в номере у мадам Беттины устроили резню. Убиенные были занесены в золотую книгу.
. . . . . . . меня розмарило, лихорадило. Кричал: “Роз-Мари!”, хотел розмарину, розы расцветали на впалых щеках, Шемякин хотел ренессансу, с одного бока вертелся Боков, с другого плешивым чортом ошивался Чертков, пьяным бараном блеял Бетаки, бекакал, воркотал, Виолетта Иверни у всех на глазах выворачивалась наизнанку, было много дерьма, дермантином обитые двери скрипели, пели отходную тухлым и дохлым графьям, все спешили в Париж на обедню.
. . . . . . . . . . . . . . . . . в то время как
У мадам Беттины жилось не худо. Лук, перец, соль, лавровый лист, как на южном побережьи Крыма, старенький отель постройки до девятисотых годов, стены в метр толщиной, пологие лестницы – бывшее здание израильского посольства, отель цум Тюркен. Тюркские племена кочевников, начиная с бухарских евреев, скитальцы по Европе, в поисках утраченной родины, все селились здесь, на взлётной площадке аэропорта Тель-Авив, Сорренто, Канады. Иных опекал ХИАС, этих Толстовский фонд, комнаты были дороги, но опрятны и шли по безналичному. Льняное бельё на современных матрасах, подушки из пуха райских птиц – так сладко спалось на них. Мадам Беттина утверждала, что она не ангел, это было не так, мадам Беттина была акула. Акулы средние, мелкие, акулы капиталистические и черноморские акулы из Одессы торговали балалайками, скупали водку, икру, шампанское, всё, что удавалось эмигрантам вывезти с бывшей родины, палехские сувениры и отрезы сукна служили предметом купли-продажи. Студенческое общежитие напротив требовало за впускаемых евреев дополнительную плату шампанским, мадам Беттина ссылалась на Колю, расплачиваться приходилось Игорю. Торговали тут же, в номерах, божились и били себя в грудь, переводя советские рубли в астральные шиллинги. Один настырный одессит, тоскуя по фирме, свёл знакомство с американскими туристами. Ночью он прошёл по номерам, собирая бутылки, банки икры и фотоаппараты, обещая гешефт и двойную против Беттины цену. Доверчивые змигранты ждали его два дня, на третий обнаружили его в номере у Майи, пьяного в драбадан, без каких-либо признаков совести. Евреи всех возрастов, еврейки, воспитанные в жестоких условиях социалистического реализма, приносили “их нравы” в сей мир. Коммунальная кухня, как форма общения, групповой гомеостат (Лён), есть начинали с пяти утра, засыпали рано. Люди менялись: на смену евреям из Бердичева приезжали матёрые одесситы, аристократией прогуливались рижане (они считали себя диссидентами, поскольку были с верхним образованием). Мукачевцы и львовцы говорили на мове, остальные тщетно пытались постигнуть иврит. Мальчик из Киева жил напротив Бабьего Яра – “всех бы вас свезти туда”, говорили ему.
Мальчик комплексовал. Одесситы были напористей, их ничто не смущало. Нравы Дерибасовской держались за карман, двери приходилось запирать – русская система. Мадам Беттина приезжала каждый вечер. К вечеру страсти утихали, умиротворённые и поевшие еврейские мамы сидели внизу, в холле, и интересовались всем. Пудель Антон тщетно пытался соблазнить борзую, она была ему не по росту. В отеле жило много собак. У рижан была помесь овчарки с таксой, они её выдавали за колли. Что-то кривоногое и маленькое жило в 7-м номере. Оно кусалось. Мадам Беттина любила собак, особенно породистых: их было можно выгодно перепродать; мистер Беттина, с неизменной сигарой во рту и в голубом полотняном костюме – тоже.
На кухне ссорились жильцы. “Пахло жареным луком”. Шигашов).
В феврале намечался съезд компартии Советского Союза по вопросу куда ещё высылать евреев и как их отличать от русских. Паспортная система менялась, вместо национальности указывали имя-отчество родителей до седьмого колена. Советское еврейство в Вене (т. е. бывшее советское еврейство) вело себя соответственно. Законы Моисея не соблюдались, на кухне нагло жарили свинину и щёлкали семечки, мешками завезённые с бывшей родины. Этих отправляли в Канаду. Участились случаи людоедства. Всем хотелось домашненького. Насильно вели в синагогу. Прямо в отеле продавались пластмассовые мезузы для серёг.
Христианин Кузьминский уговаривал директора Колю сделать обрезание. “На пег’вых это кг’асиво”, – как говаривала бабушка Хая своему внуку Жене Белодубровскому-Белоцерковскому. В газете “Наша страна” сообщалось, что таковое делается тайно, под общим наркозом для обезболивания. Советским евреям делалась скидка по причине крайней исхудалости крайней плоти. Израиль катастрофически терял в весе, судьба обрезков окутывалась тайной. “Кто это витерпит, и кому это нужно?” – сказал старый еврей, узнав о русском обычае красить яйца на Пасху. Еврейские обычаи не обсуждались. Женщины с негодованием отворачивались от цивилизованных европейских концов. Папуасы Берега Маклая задолго до появления государства
Израиль научились вращивать в обрезанные члены шерстинки и волоски, предвосхитив на два тысячелетия появление японских презервативов с усиками. Советские евреи гордо доставали “из широких штанин” не дубликат, а оригинал. Русские грустили. . . . . не знаю, о чём писать. Ну просто катастрофически не знаю. Мадам Беттина обратила внимание на отсутствие Коли на посту (звонили из полиции, он гулял с собакой. Боюсь, попрут. И останется в целках прыщавая дочка Беттины – которого уже директора мадам за неё прочит, проку же не видно…). Говорят, что в нынешнем году снова вздорожает рыба. Филе макрели будет стоить 50 шиллингов кг, в то время, как треска – 40. Меня это мало волнует. Я рыбу не ем, не в пример Володе Марамзину. Чего-то он не приходит, мадам Беттина говорит, заперся в комнате и никого не пускает, боится корреспондентов, что ли – а чего их бояться, всё равно не напишут, я вот уже неделю тут живу, а ко мне никто не приходил, и не придут, надеюсь, скажем, которые со “Свободы”, так те ещё с грехом пополам по-русски, а остальным английский подавай, и на идеше никто не говорит – я зря учил, что ли – теперь он не в моде, теперь все по-шведски говорят, даже директор Коля, он, влюбившись в шведку, за 4 месяца язык выучил, это потому, что у них там в Швеции сексуальная свобода, и революции делать не надо, в отличие от вшивой Прибалтики, там процент русских свели к 80-ти, а в будущем ожидают больше. Вот и Глейзер плачет: хоть самому картины пиши, все покупают, скоро ничего не останется, а как же русский центр? Предложили в Западной Германии, в 40 км от Восточной, я отсоветовал: долго ли на мотоциклах, тут и танков не надо, два раза проехал – и нет. Нет, я на такой центр не согласен, лучше уж в Канаду – развивающаяся страна, детские сады строят, опять же берёзки растут и небо синее, как в той песне. Там и еврейский центр можно основать, подальше от палестинцев и арабов, эти террористы тамошнего климата не выносят, а русские евреи ко всему привычны, потому что климат в России суров, но справедлив.
Что точно, то точно, – баб нам придется оставить в живых на июль месяц, доллары они не берут, валюту на зуб пробуют, особенно русские рубли, а венгерскими форинтами с ними не расплатишься. Подтираться приходится телефонными книгами, пипифакс дорог, Беттина не покупает, а книги входят в оплату телефона, эмигрантам звонить в Вене некому, и бумага там хорошая, не то что газета “Правда”, от неё только свинцовое отравление бывает, не говоря об идеологической стороне, но русские – народ привычный, 60 лет без пипифакса, и ничего – культура движется.
Пансион Беттины – преддверие Ближнего Востока и Дикого Запада. На восточном побережье Америки расположены университеты, в каждом работает по одному русскому профессору. С тех пор, как Белинков помер, не выдержав каторжных условий труда и звериной борьбы за существование, Йейльский университет временно обходится без профессора, его заменяет Гаррик Элинсон, художник по образованию, врач-логопед по призванию, недавно снявшийся на один фотоаппарат с усами Сальватора Дали. Кроме того, говорят (говорит), что к нему неплохо относится Наум Габо, вдова Ходасевича, племянница Айседоры Дункан и несколько сексуально антипатичных студенток Йейльского университета. По воскресеньям приезжает Курт Воннегут на белом мерседесе, но для поддержания существования приходится профессорскую должность совмещать с работой лифтёром, что отнимает время, необходимое для рисования фломастерами. Словом, русские процветают. Евреи тоже. Разобраться, ху из них ху, затруднительно – Иосифа Бродского еврейские издатели считают русским поэтом, в то время как Каплана, почему-то – еврейским художником, еврейские рассказы Бабеля – образчик русской прозы, мною любимый Давид
Фридман – американский еврей – кто он? Пишет по-английски, в то время, как я – по-русски, так и живём. Пока в Советском Союзе, каждому ясно, кто еврей, а по выезде в Европу имеет быть некоторая путаница. Яшу
Виньковецкого произвели в русские, Марамзин-Каценельсон вообще полукровка, а в Глейзере, кроме жены и фамилии, так и вообще нет ничего еврейского. На этих основаниях прошу считать меня евреем, и довожу это до сведения ХИАСа, СОХНУТа и прочих заинтересованных организаций. А то в Толстовском фонде евреи, католики, огнепоклонники, один людоед – и ничего, сходит, а кто я такой? разум Господень ость костяная лестовка Рогожского погоста гостья смердящая в киках плясание бесовское нежить жилы на лбу усохни хоры ангельские на досках никониан-ских ан несть упадка уму человеческому ибо мир и благоволение и сладость во языцех – заглаголел Iаков (Яшенька Виньковецкий) по принятии христианства догмы магмы процессов геологических конец света исчислив купно с игуменом Геннадием (Эйкаловичем) в сферах астральных ко лику святых бысть причисленну кистью искусной творяще абстрактныя образ Мадонны Кастальской тесно в теснинах дарьяла. “кавказ подо мною!”, кричал пушкин лёжа на грузинской княжне мэри. мерин и пэри. пэр франции сэр англии хер германии. гермафродитизм патриарха гермогена – научное сочинение колледжа для иезуитов. иезавель проклятая, называл он её, ущипывая за сосец. хотелось сцать. “о тятеньки!”, вскричал батюшков. упырь зрль повесил объявление: “продаётся маленький ручной отить. цена сходная. ест всё”. в волоколамске выли пятидесятники. сяжками и усиками ракообразные мокрицы тщились ущекотать синюшный от грыжи пуп российского патриота. “о це розум! о це голова!”, кричал граф разумовский бия себя в темячко. графуня парвеню (пар авеню) лежала на банкетке. граф чугунов изучал добужинского на её животе. о спермопродукции быков в условиях крайнего севера. докладывал олег охапкин, выкладывая аргументы и гениталии на демонстрационный стол. капал на плешь расплавленным оловом. подвывал. плакал. “я с детства не любил овал!”, – кричал коган, разыскивая квадратную пизду. пуззи-вуззи возникала и опадала кровавыми водянистыми пузырями, вставала заря.
спешите испробовать! штопор в жопу! масса острых ощущений!” опущение мошонки, игра в ромашку, кашка на ляжках. в селе суровый баянист играл на органе, как на органе. рыданья множились. лобзания цвели. на край земли влеклись нагие толпы на холмах грузии лежит ночная мгла цветная хохлома в лоханке мокнет не молкнет птичий гай райком спешит в собес бес похоти увлёк член блудного монаха монако люксембург унд разумовский брюкке на брюхе бродит вошь и песенку поёт спеши поэт испробовать свой сон вот села дама на фонтан самсон самсончики плодятся в её чреве в штанах кишат влагалищные черви возвышен стиль возвышен член зыбучий песок сыпучий протыкает тучи и очи очарованной вдовы исполнены небесной синевы стремясь сквозь слизь к слиянью душ телесных на поприще грудей ея атласных влекут с небес безумные соблазны и наслажденье обратится в бездну без дна без ног на коих холмы рдеют и коими архангелы владеют вострубила труба Гавриила идёт дождь, едет додж, коля поехал за сто шиллингов отвозить кого-то на вокзал. снова включили свет, можно пользоваться кипятильником, это не дорого. моя жена исполняет обязанности консьержки, собака играет тряпичным медведем 41-го года, военное производство. сейчас ему 34 года, время бежит. после первой блокадной зимы я был в эвакуации в деревне Сулость Ростовского уезда Ярославской губернии. Ели шелуху от картошки, в Новый год приготовили пряники из сахарной свёклы. Вместо ёлки был можжевельник: леса вокруг были повырублены, реки мелели. Катались на ледянках с гор и на буерах. Ледянки делались так: дно плетёной корзинки обливалось водой и замораживалось, потом ещё и ещё раз. При спуске они вращались, как волчок.
. . . . больше я ничего не помню. детство в Рождествено, подкоп песчаниковой пещеры в имении Рукавишниковых, местами Оредеж, местами Матахса, имение Ганнибалов в Суйде, паровоз с торчащей трубой – “овечка” или “кукушка”, а попозже “нас везёт теперь Иосиф Сталин, самый лучший в мире паровоз”, детство в Сиверском овраге, Карташевка и Гатчина, огород в Гатчине или в Александровской, Шоссейной, Прибытково – убытки понесёт Набоков: ”цветной слух, уши цветного человека, нянюшкин сломанный петибер”, современное пятиборье, тренер Зверев на манеже, художник Илья Зверев – рёв трибун на стадионе, Онежское озеро зеро рулетка Монте-Карло Миша Генделев гениталии состязания по атлетике пресс тамары пресс аллочка манина супербандерша королева марго пятьдесят кввк на остальное три семёрки на закуску шоколадная конфета лёвка успенский шуваловское кладбище и – ша сморщивается шагреневая кожица воспоминаний воспалённая (воспенная) ямочка на левом плече аксиньи больше я ничего не помню ещё я помню: помню, как в Неву входили английские авианосцы, помню американскую тушонку по лэндлизу, помню пленных в подвалах Сената и Синода. Декабрьское восстание я уже не помню, помню, как умер Сталин, умер Хрущов, да и что проку помнить? Помню, как я учился в первом классе и не желал учиться во втором. Немецкий язык я так и не выучил, остановился на “траген вир ди фане ди маппе ди карте”, теперь пишу по-французски. Ностальгия сродни агорафобии, ею страдает четвёртая жена Глеба Горбовского, Светлана, я же космополитичен по натуре. Пунктик: съесть яичницу из яиц утконоса, в России это деликатес. Дантесы повывелись, их функции выполняет по принципу массовости Литейный 4, так, недавно чуть не застрелили Володю Марамзина, но выяснили, что он еврей. Дали условно. Кроме того, выяснили, что он не Пушкин. И вообще не поэт. Но, движимый христианской любовью, Максимов взял его в “Континент”.
Я же пишу (писал) для австрийского еженедельника “Ди Вурст”. Тоскую по старой Вене, венцы милый народ. Алекс и Хильда поили нас чаем, разговор шёл о ленивцах, долгопятах и Советском Союзе. Потом пришла мама, пришлось говорить по-немецки. В Вене много кафе и даже китайский ресторан, где едят палочками. Всё это удивляет бедного эмигранта, эскимоса, лопаря, вятича, пермяка и ульчу – чорт те чем приходилось есть на дальнем востоке, консервные банки топором открывать, одна ляминевая ложка за голенищем – а всё равно удивляет, томит, этакие томные венцы и венские томцы – псков и гдыня, москва, верхотурск, мага-дан – есть пальцами (ножей не дают, а в больницах и вилок) муку, макаронные рожки и чай. Но кому это нужно? Всё бешено развивается, телевидение отнимает массу времени, доллар падает, проблема отчуждения и шницель по-венски, группенсекс становится нормой общежития и детей делают в колбе. Русские борзые по-прежнему в моде, хуже русским поэтам, сидящим в венских кафе и рисующим шестиконечную звезду на салфетке – а вокруг мафиозо, югославы, в России же даже столовые ножи запрещены, улицы асфальтом покрыли, чтоб лишить пролетарьят его законного оружия, не то, что булыжника – кирпича не найдёшь, весь налево, на экспорт – на площади Рима и в Штаты, контрабандой провозит на Запад сбежавшая Дэвис, девиз коммунистов, единственное орудие, которое способен держать пролетариат в развивающихся волосатых руках первомайские лозунги:
WORKERS OF THE WORLD UNITE! YOU HAVE NOTHING TO LOOSE BUT YOUR BRAINS! FROM EACH ACCORDING TO HIS INSTABILITIES, TO EACH ACCORDING TO HIS GREEDS! PECCADILLOES ARE THE OPIUM OF THE PEOPLE! WE DO NOT AGREE WITH ANYONE’S OPINIONS. . AND WE HAVE NONE OF OUR OWN. SORRY, ONE TENDS TO BECOME “CARRIED AWAY” BY ALL THE FERVOR AND THE THROBBING SURGE OF HEARTFELT PATRIOTISM. LIGH. GAG. BORE Z*Z*Z*Z*Z*Z*Z*
в форме монолога гремят овации в резервации. резерпин разрешён к продаже, братья наркоманы вывесили красные флаги в честь приезда короля Бельгии – да здравствуют наркотики! Джимми Хендрикс встаёт из гроба, дабы почтить приветственной речью цветочки и травку им. св. Франциска Ассизского. А это близко, сказал Франциск, тиская Ассизска. Сосиска имени Франциска Ассизского. Католицизм и хиппи. Помнит ли меня Генрих Бёлль? Мы сошлись на Достоевском, при этом от меня пахло (разило, несло) “тремя звёздочками”: в Павловске пили все, экскурсоводы и экскурсанты, коньяк тогда был ещё дёшев. Закусывали, как водится, килечкой. “А Вы что пишете?” – спросил Бёлль. Обоих не печатали.
Краны не текли не текли не текли. Тоесть, вода в них текла, но сами они не протекали. Ибо здесь всё совершенно. Двери не скрипят, ключи в замках поворачиваются без напряга. Странно. После России, где всё течёт, но ничего не меняется, после жутких номеров с плешивыми плюшевыми коврами и неизменным графином (без содовой) на столике, как во время заседаний – и почему только стол не покрыт кумачом? После диких очередей и поголовного озверения, удивляешься тихой Вене с чашечкой кофе на улице: “Яволь, цвай коффе”, и на собаку никто не лает – лежит себе рядом – Боже ж ты мой! – да разве это возможно, чтоб никто не рычал, чтоб никто тебя не обкладывал, и не ждать, необычно, захватывает. Так бы и жил. Неужели никогда очередей? В России это не можно. В России очередь – это первая ступень коллективизма, в России дети рождаются в очередях, и ещё не встав на ножки, тут же становятся.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70661761?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Константин Константинович Кузьминский
Владимир Алексеевич Загреба
Русское зарубежье. Коллекция поэзии и прозы
Книга знакомит читателей с авангардной прозой Константина Кузьминского, легендарного составителя и издателя антологии новейшей русской поэзии «У Голубой Лагуны», а также с изящной пьесой Владимира Загребы, его давнего, со студенческих лет, приятеля, русского писателя, в прошлом петербуржца, ныне уже 40 лет живущего в Париже.
Владимир Алексеевич Загреба, Константин Константинович Кузьминский
Пансион Беттины
© К. К. Кузьминский, наследники, 2017
© В. А. Загреба, 2017
© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2017
Cherchez la femme
Суббота, 30 декабря, 2016-го, 20.50
Сегодня сижу дома. Вечер. Дома никого, только мы с котом. Чёрный “Каз” (в смысле: а-нова) развалился на журнальном столике, вернее на газетах “Парижанин”, а я откинулся на итальянском диване: “Развались-Провались” и, отбросив афоризмы Николы (Макиавелли), случайно включил “ящик”. Загорелось документальным, запахло порохом. Убийство? Держись, Агата. И даже не запахло. Уже… Три адвоката спорили до хрипоты о деле Беттины Бо, которую (“Бо”) можно, при желании, перевести как Беттину Прекрасную, если не обращать внимания на грамматические штучки, на мужской род.
А на женский?
А на женский… смазливая самочка, секретарша директора-собственника небольшого заводика “Принцып” (может из за Гаврилы?) по производству окон, нет, не выбросилась из них через фрамуги и форточки, хотя выбор был великолепен, а просто нажала на курок три раза. В спину. Её любовник… так лицом… в придорожную канаву-канву. Ну, ладно, в Сент-Этьене чего не бывает… Через пару часов после пороха и курка из всех окон, готовых и не… рабочие лица, выразили беспокойство. Звонки в полицию: “Вы же – овчарки. Вы и ищите”… Но рабочая совесть… не выдержал пролетариат… снарядил три рабочие смены… сами пойдём поищем, фрамуги подождут… любили его… И не зря. В трёх километрах от принципиально немытых окон нашли-увидели ноги директора Филиппа, обутые в шикарные английские ботинки “Bailly” (700 евро пара), размер сорок шесть. Не ходок, ходок в холодок, отходил, отошёл.
А при чём тут мы, ну “мы” – это я и “Каз”? Но во всяком случае меня эта Беттина чем-то зацепила. Но чем? Не пулями же, решетом-рикошетом?
Беттина, Беттина… Что-то мне говорит… это странное, женское иностранное имя… на два “Т”… (а в данном – пистолет “ТТ”). “Каз”, лёжа на спине, потянулся всеми четырьмя лапами и показал этим, что ему пофигу все эти проклятые вопросы, сорокалетние страдания и мутные воспоминания.
Беттина, Бетина… ничего не помню, старый идиот! Ах, да! Вена! Сорок лет тому… Я жил там три недели напротив отеля “Беттина”, где тоже жили или пытались жить, выброшенные из одной шестой еврейские люди, в общем… все по вызову, кто-то по зову, ну, в общем, все те, у кого на подошвах…
Из всех эксцентрических фигур, вываливающихся из парадняка, но не из окон, “Отеля Беттины” этот силуэт был самым эксцентричным. И даже не один – два. Бородатый, оборзевший, весёлый человек со своей белой борзой. Костю Кузьминского (а не его собаку) я знал ещё по Ленинграду, и в некотором роде это было “шапочно-пунктирное” знакомство, хотя…
1966 год. Петропавловка… где-то ближе к вечеру, в 17.47, когда гуляют парами милиционеры.
Солнце начинало зевать и ещё только подтягивалось к сумеркам… С кем я был и как я туда попал, совсем не помню. Помню только то, что на стене какого-то мрачного каземата два молодых человека (с)крестили свои не шпаги – рапиры, не удивительно, что оба были без защитных масок. Мой спутник заметил:
– А бородатый, поэт.
В памяти осталось, только профиль заросшей бороды Кости Кузьминского и его отчаянная защита “крэгом”…
1967 год. Суббота. 7-я Красноармейская. Около семи вечера. У меня – в пятнадцатиметровой и квадратной комнате. Кто-то кого-то привёл на это “трёхсемёрочное” несрочное чаепитие, то ли Кузьминский – Лёнечку (Аронзона), то ли наоборот – Аронзон – Костю, но оба появились – без борзых, в бородах, это уж точно. Чёрные волосы на лице Кости в этот раз лезли так, что белому (человеку?) там просто делать было нечего.
О чём говорили, что ели, что пили сказать уже сейчас трудно. Наверное “докторскую” (колбаса) по 2р.70 и эти три цифры – “777” – портвейна – из Рейна, разлива – из Разлива, из ближайшего гастронома, на 5-й Красноармейской. Запомнилась только симпатичная пикировка обоих, в бежевых обоях с белыми оборками в обморок. Леня выдал четыре строчки, а может больше, но в памяти засело только это:
Хорошо гулять по небу
Босиком, для моциона…
Хорошо гулять по небу,
вслух читая Аронзона.
А большой любитель борзых и борзых маркиз в отелях-постелях полоснул вечной прозой, вернее “николкиным” афоризмом – афродизиаком. Макиавелли, хоть и пытали, но этот шедевр тогда так и не выпытали:
“Мощность государства измеряется не в лошадиных силах, а в Троянских конях”.
Такое “никол-кино” позабыть невозможно, даже в эмиграции, даже сорок лет спустя… даже после прочтения “Отеля Беттины”.
Он всегда выворачивал фразе руки:
“Самое иероглумическое слово… По простоте (простатит – В.З.) написание строгости первых двух букв и изысканности последней буквы, клюквы, тыквы, саквы, антиквы и миквы, слово – ер-с, хер-с, поросёнок с хреном-с (оффициант отрезать) с хренком-с, хамса, комсомолия (комсомольское собрание, хамса) на рупь сто голов, плешь лысоватая, херомантия, ни дня без покрышки, мухе крылышки оборвать, по лиловой пустить ползать, впечатляет, щекотно, за щекой подержала, взяла в белы рученьки – белоручка, мошенница (та, что к мошне тянется? – В.З.), швейной (шейной, выйной, ейной – В.З.) иглой, белошвейка (белошейка – В.З.), пошла ковырять, карим глазом посматривать, носиком пошмыргивает, фармазонка, фальшивомонетчица (чтобы не сказать – “и” – В.З.)”.
Уверяю вас, дамы и господа, проза “трёх К” здесь отменна.
1995-й. Март. 8 вечера. По квадратам Нью-Йорка ветер дует-лупит, как Наполеон в Тулоне из всех орудий, строго по “стрит-квадратам”. Минус – 17 (ты ж, понимаешь, март?) – это по Цельсию, а по Фарену и Гейту… лучше не переводить. Собачий холод, теперь я понимаю, почему он забрался сюда. Мы договорились о встрече по телефону. Совершенно непонятно, как я добрался до его “берлоги”, вернее – до “конуры”.
Большая полуголая комната. На полу огромный голый матрас, с красной этикеткой дога на ней. Костя как всегда – в бороде, в халате, в раздумьях и в рукописях. Он полусидит на матрасе, опершись широкой “русиш спиною” о голую американскую стену. Голыми пришли, голыми и уйдём? По нему, по телу Кузьминскому, туда-сюда ходят две борзые. Две чашки собачей жратвы – забились по углам. Четыре тома (его с Г. Ковалёвым) “Голубой лагуны” – их монумента всемерному (и “и”) андеграунду подпольной литературы застыли угрожающей переворотом колонкой в левом углу, напоминая самим себе и гостям, кто здесь хозяин. Верхний – “4А” – я хорошо знаю, ибо посвящён он, “летучим мышам и собакам”. Да, там ещё есть прекрасная подборка стихов Лёни (Аронзона), целых пятьдесят пять страниц. На шатком столе, у стены, проигрыватель “Бродвей”… и почему-то тут же “Реквием” Моцарта, рыдающий “лакримозой”. Эта наша американская встреча не была такой стремительной, как две предыдущие… но она началась тоже с шутливым обменом мнений. Начали с И. Холина:
У метро, у “Сокола”
Дочку мать укоккола…
Я поддержал:
– Чукокола – глагол!
– Близко!
– “Укоккала” – сильней!
Потом за Васю (Аксёнова) взялись, там у него “В поисках грустного бэби”, Костя скривился:
– Гнусного…
Я хихикнул и согласился, ему знать лучше – это про Америку, а про Васю я бы мог сам рассказать, один “мед-” оканчивали… Потом почему-то перешли к Вольфгангу, ибо тот продолжал крутиться уже “Иерихонской трубой и по всему миру”. Лучше бы не переходил…
А я обиделся за Сальери и уверенно заявил, что он – не травил. И что “Моцарт и Сальери” – гнусно-прекрасная штука, опустившая всю семью-фамилию Сальери – на века. И что сам Сальери прекрасный композитор, он никогда не держал топор за пазухой, только дирижёрскую, а тем более банку с ядом, и хотя во Франции (после Марии Медичи) не принято и неприлично солить соседу, в смысле переворачивать это… (солонку, отсюда русская поговорка – насолить соседу), нужно только её вежливо передать. Да и фамилия – Сальери (соль – не нота, не работа) – работает на ложь тоже… "Три К" мне резко возразили, зато есть чудесный Моцарт и мерзкий Сальери и что, гению, “всему и нашему” позволено всё, тем более А.С. взял эту информацию в австрийской газетёнке и что Пушкину всё простительно, да и доказательств невиновности, то есть презумпции, то есть трагедии, не предъявлено.
Разбушевавшись, я добавил, что Амадей умер от стафилококка, который он подцепил в шесть лет, когда концерты… и стоял на стуле и поклоны во все стороны, на что Костя резко не согласился, зашуршал страницами, а две борзые из солидарности к хозяину сразу же легли ему на живот. Я понял, что аудиенция окончена и отбыл на холод к “квадратам” и безумным “стрит”. После этого мы уже больше не виделись. А теперь уже и поговорить не с кем, скрестить железо… А у меня ещё две маски есть и две сабли под потолком крутятся… А по Моцарту совсем недавно новое подкинули… откопали…
В общем, как говорят римляне: мы были, нас нет…
Оскорблённые Александром Сергеевичем, русскими борзыми и хозяином “Голубой лагуны” (“The blue lagoon”), не “Голубого огонька – Дуная”, мы с Сальери, наконец-то, через тридцать лет, взяли реванш.
В 1983 году англичанин Франсис Карэ, в Брайтоне, устроил суд-разборку (расправу?), пригласив всех кого можно: врачей, психологов, токсикологов, стоматологов и хирургов, литераторов, журналистов, начальников кладбищ, профессоров и даже специалистов по “сплетням и слухам”, чтобы разрешить один принципиальный вопрос: “Кто же травил Иоганна Хризостома Вольфганга Амадея Моцарта (полное имя)?” Коллоквиум по Хризанстому длился две недели и как результат дебатов всплыли четыре имени. Странно, Сальери среди них не было. Но это так… любительские поделки. Хотя уже столетие австрийцы и немцы пытались размотать этот чёртов ядовитый клубок. Отдельные личности из разных слоёв и ведомств пришли к выводу, что Сальери – подставная фигура. Кто-то уж очень хотел, в восемнадцатом… (веке) ему насолить. Но пока опять ничего конкретного…
В декабре 1970-го, в Марбурге, немолодая женщина, вся в брабантских (кружевах), через анти- и просто кваров продала личное письмо Вольфганга, так по мелочи… за двадцать восемь тысяч немецких марок. В нём 2-го апреля 1789 года Вольфганг и Хризостом просили выдать им сто гульденов, чтобы смотаться в Берлин. Кому же отправил? Королевскому судье и начальнику масонов Францу Ховдамелю. Тот, с удовольствием отвалил эту сумму брату-масону Моцарту. К сожалению, того уже не держали ноги… пропали масон-гульдены.
И вот тут-то и начинается самое интересное. То там, то сям, появляются новые письма и письмена. К семидесятым годам двадцатого видимо поистощились денежные запасы у различных герцегов и герцеговинь, пришлось распродавать фамильные ценности – письма. Так причём тут дремучий судья и масон за сто гульденов? Правы французы – ищите женщину! И нашли. Жена этого судьи-зануды была прекрасной пианисткой, ей было 26 лет, она была влюблена в Моцарта, и он целый год давал ей частные уроки музыки… Ты ж понимаешь… Что же ему давала взамен эта красивая и элегантная венская потаскушка, жена угрюмого юриста, Магдалена Хофдемель, остаётся только догадываться. И Амадей написал для неё концерт для “Stainway”-я с оркестром. Теперь они могли музицировать вовсю, как у Милоша Формана, в фильме. Но не случайно на улице Грюненгерграссе, 10 всё время лились музыка и вино… И так каждый день, с утра до вечера и в течение года. "Королевский" Франц редко бывал в суде, а всё больше дома и, похоже, всё подливал и подливал… не три "777-ки"?
Как позже оказалось (немцы установили в 1962, видимо, по истории болезни), Вольфганг был отравлен “Аквой Тофаной”, вся Европа травилась ею: давай по трети: мышьяк, сурьма, окись свинца и так по малой… долгое время, чайными, два раза в день…)
А что бы вы на его месте делали, а Александр Сергеевич?
Так что же произошло на самом деле 6 декабря 1791 года. Пятого гениальный любовник скончался от отравления. Шестого Магдалена заказала совсем скромную службу в соборе Святого Стефана по своему преподавателю. Ну и пришла домой, а куда же ещё… Судья-сухарь – муж ждал у дверей… с “опасной” бритвой в руке, а ведь он не был парикмахером:
– Ах, сука, бл…! Зарежу!
Ничего себе нравы у королевских судей!
Хлопнула входная дверь, и угрюмый муж прошёлся лезвием по своей красивой пианистке. Та дико закричала, и этот крик разбудил ребёнка. Теперь уже кричали во все горла – втроём. А в дверь квартиры уже ломились австрийские соседи по площадке. Ховдемель – “ховдембель”, хлопнул второй дверью и скрылся в своей комнате. Когда благодушные соседи ворвались в квартиру, недорезанная солистка-пианистка истекала кровью: руки, ноги, лицо всё искромсал ревнивый судья, не любивший классической (музыки). Взломали дверь его кабинета, “королевский ратник” лежал на спине (и на диване) с перерезанным горлом, в правой руке блестело лезвие действительно на сегодня нужной “опасной” бритвы…
Что тут началось… Император был в ярости. По некоторым данным он приказал не упоминать при нём “всуе” имя его масона, судьи, само— и просто убийцы… Там, за кордоном, тоже умели затыкать рты и в первую очередь королевской милостью: Магдалену (или “и”, как хотите) в Брно – на лечение, на воды, ведь “парикмахер” пару раз успел “погулять” бритвой по её хорошенькому личику, судью-самоубийцу, не в коровью шкуру (для само…), а в – дубовый. Моцарту тоже повезло: император позволил после “молниеносных” похорон, “вякнуть” о них в газете, правда, он не разрешил Зюйсмаеру, лучшему ученику Моцарта закончить “Реквием”…
Вообще, ребята, повеселились, ну, а причём тут Сальери?..
Vive la “Тырнет”!
Владимир Загреба
Константин К. Кузьминский
Пансион Беттины
Часть /узелъ/ 1-ая
Печальна повесть эмигранта. Миграция населения напоминает летнюю миграцию оленей (таковую описал Фарли Моуэт), гонимую оводами доводов, доведённых до отчаяния китайским чаем, рисовыми церемониями и мухой цеце – целенаправленную, но неуправляемую, миграцию управдомов и парикмахеров, живущих под хером, рехнувшихся или решившихся, обреченных равно общественному невниманию, разобщению, разочарованию, развращению идеалов – розовый куст иллюзий цветущий пустоцветом на радиаторе мерседеса-бенц. “Бенчик, подай мне розовую кофточку”, – кричала еврейская мама, запершись в туалете на втором этаже отеля цум Тюркен – индюк нерегулярно мигрирует, точно так же, как нерегулярно собирается в стаи. Когда случается, что корм в одной части страны урождается более, нежели в другой, индюки собираются и постепенно движутся по направлению к тому месту, пока одна часть страны не становится заброшенной, в то время, как другая, так сказать, совершенно переполненной индюками… Цум байшпиль бушевала глаукома – кажется, Бродский. (Иосифа Бродского спросили…) Черепичные крыши, облепленные ленточными червями – кажется, Кафка, пинии и глицинии, цирроз печени от поедания хайст вурстов, запиваемих чешским пивом “Старопрамен“, трофейным, полученным по культурному обмену СССР – Австрия, город фюр хунде унд русише эмигрантен, грант унд гратис, чаша святого Грааля во городе Граце, хранимая милым доктором Эгоном Капеллари, к которому у меня рекомендация, национальный вопрос и традиции немецкого языка – “Бенчик”, – кричала мама уже на идиш.
идущий по пути, Господом указанному, казни и мытарства претерпевающий, претворяющий кровь в вино, по Европе, по Европе, до Швеции и дальше, в Канаду – что он ищет от жизни сей, не жня и не сея, серпом и молотом и красным полумесяцем – до отеля цум Тюркен – только ли турки собрались здесь, под тремя флагами (четвёртый потерян), в зелени и черепе, зашив золотую цепочку в резинку трусов – армяне из Бердичева, венгры из Балаклавы, ленинградцы с баночкой баклажанной икры – к мадам Беттине, по дорогам Треблинок и Коми, третий коммунистический интернационал всех наций, национальная гордость, освободительное движение, горстка людей горбоносых, курносых и просто с нормальным носом оставленных – остальное не в счёт, остальное в подвалах женевского банка, в жёлтых досье конференций женевских, конфирмация над нонконформистом – на конфорку его, на конфорку! – рёв ликующих толп трупами вдоль трибун – ибо свершается треба.
Надобно сказать, что у мадам Беттины, где остановился герой данного повествования, тараканов не было. По утрам в окно кричали птицы, то же самое они делали днём, к вечеру же замолкали. Но зато под абажуром вились тихие мотыльки, моя собака ловила их и ела, тем и питалась. В парке Гуго Вольфа водились ежи, опасно было садиться. Философ и журналист, директор отеля Коля, посоветовал купить керогаз – на кухне водились жильцы, жарили коллективную яичницу, люди скучают по коллективу – будь то турки, венцы или евреи. Моя жена изучает иврит, говорят, это нужно. В воскресенье приехал Володя Марамзин.
…был уличён в том, что жарил свиную колбасу в еврейском отеле на арабской сковородке однажды его поймали… на помойку была выброшена енотовая шуба с рукавами до колен
“бардзо добже”, – сказал пан Рогойскiй и посмотрел в окно за окном свисала линялая борода Льва Николаевича Толстого и стоял австрийский полицейский в каске с петушиными перьями он хотел к утконосам. Эллочка Бриккер, в девичестве Вайнштейн, дочь Иосифа Вайнштейна джаз-оркестр, ругалась матерными словами по-фински и на иврит въехав в Краков на чистокровной русской борзой герой возгордился окраска её была муруго-пегая пежил девочку-австралийку в машине марки “Пежо” /ситроен, додж, рено, ЗИС-110, мерседес-бенц/ шведских граждан уговаривали выпить вино цинандали они же стойко держались за самогон
“а может быть я еврей?” – думал он. чело, изборождённое морщинами, выдавало человека умственного процесса. он способствовал прогрессу, объединению наций, быстрой ассимиляции. его звали коля. выйдя на улицу, он обнаружил на стоянке автомашин привязанную таксу. “данке шён”, – сказала девушка. поцелуй был глубок. кроны дерев делились на шиллинги, пенсы и грошики. узенький лоб (лобик, лобок – см. у Шестинского) шерстью поросший, вымя неандертальца, на пальцах – пять брильянтовых колец (одно из них – украденное у Элизабет Тэйлор, с камнем на пять каратов), ловким приемом карате она вывернула ему руку; в стиле икэбана росли кусты на обочине. китайские бодигары стояли стойкими рядами у входа в посольство. “ищут израильских террористов”, – шепнула мне соседка-студентка, проделывая несложную физиотерапию на моей незащищённой спине, иглоукалывание, татуирование портрета Мао-Цзе-дуна, выполненнное светящимися красками (акриловыми, 80 шиллингов тюбик в табачном киоске, по рисункам журнала “Плэйбой”).
У мадам Кортус открыли новый пансион. Подавали польские шпекачки, соус бешамель. борзо бежали из Польши, Италии, Венгрии. на аэродроме кончалось. закатное светило медленно опускалось на запад. там Америка, инки-ацтеки, ацетат уксуса (oцет), ацетиленовые горелки, засунутые в факел Свободы, и Эйфелева башня, указующая перстом в Сибирь был уличён…
…девушка отвернулась от него, друзья бросили, не выплатили зарплату (120 долларов), купил подержанную машину марки “Рено Гардини” и начал читать “Русскую мысль”. Могендовед на груди позеленел, спёкся, лямурные отношения с турками обходятся дорого. Саша Гидони посвятил стих (не ему, а Солженицыну), одним словом, начинался упадок духа. “Говорят, в Швеции дают мыло”, – прошёл слух и он подался в университет Упсала, там ждала Нинель Воронель, тройка вороных и воронёное дуло нагана спутал мессианизм с миссионерством, обратился в министерство здравоохранения с просьбой помочь голодающим чукчам – нансеновский фонд отгрузил три вагона цемента закреплять им желудки, проблема пищевых ресурсов становилась всё острее, делали обрезание под корень в ряде стран, дабы покончить с проблемой перенаселения. конгресс парапсихологов призвал переселяться в потусторонний мир, но было дорого с телепортацией. телерепортажи отдавали гнильцой: сначала показывали голых женщин, потом выбритых обезьян, голос диктора подчёркивал вторичные половые признаки последних. последователи МаоЦзе-дуна собирались кучками в Сорбонне и шопотом требовали выдворения Ефима Григорьевича Эткинда за пределы Шампс Елисее. журналистика надоела ему: приходилось щупать Элизабет Тэйлор и брать интервью у Джейн Фонда, влезши на броневичок. С броневичка сняли, дали 15 суток, когда дыхнул в Рапопорта, добавили столько же. Подал документы в Израиль и стал ждать. На западе творилось непонятное. Сначала продали Хейфеца, потом выпустили Марамзина. Голландия заключала торговые контракты на сумму 30.000 евреев. Выпустили меньше половины и в Ленинграде не стало голландского сыра. Потом Голландия затребовала интернированных малых голландцев из залов Эрмитажа. Оставалась надежда на Швецию. Швеция запросила 10.000 сибирских мужиков в целях повышения рождаемости. Была надежда попасть в их число, но было трудно с пропиской.
“Обмотаюсь крупчаткой вокруг грудей,
в чулках, безусловно, сахарный песок…”
(Из прозы 20-х гг. Автор не установлен.)
Во влагалище стучали алмазы. Заплатив 5 долларов 38 центов за чашечку кофе в аэропорту “Варшава”, архитектор ландшафтно-парковой архитектуры увидела восьмое чудо света – венскую телебашню. Черепичные крыши, черепа венцев, повреждённые бурными событиями 40-х годов и прикрытые мужскими париками салона “Ионель”, крысы у мусорных баков, восседающие в позе премьера, премьеры учебных секс-фильмов – на западе с рождаемостью туго, забыто древнее искусство любви, в одном только индийском храме 128 поз, начиная с позы лотоса и вверх ногами, ранние браки в целях экономии денег, публичные дома с национальными флагами, под красным флагом – крупно – “ТАТЬЯНА” (вероятно, Шаповалова) и цифра – 2.000 – русские женщины дорожают. Герой из зкономии сам ходил на панель, платили неплохо, те же проститутки: имея одного-двух клиентов в неделю, трудно удовлетворить собственные сексуальные запросы, заработанные деньги уходили на мужчин.
“А кто украл моё колечко”, – кричала еврейская мама, в этот раз на иврит, при этом произнося “б”, как “п” и наоборот. Ей предлагали свои, директор отеля срывал кольца со своих исхудавших рук (курятина, выращенная в инкубаторе, лишена питательных свойств бифштекса с кровью). Он плакал. Архитектор сидела в номере, затаившись. На кухне бывшие советские граждане били об еврейские головы друг друга глиняные арабские сковородки. Назревал скандал.
На таможне искали долго. Личный досмотр был затруднён вследствие менструации. В лифчике нашли булавку с фальшивой жемчужиной, конфисковали. Долго разбирали машинку “Ундервуд”, оказалось много лишних деталей. Колокольчик пробовали кислотой, потом под руки вывели таможенника лет 60-ти. Один глаз у него смотрел прямо, другой же, будучи обращён к носу, уходил зрачком за кадр. Подержав его некоторое время у стойки, увели обратно. Развинтили термос. Обратно собрать не смогли, отдали по частям. Пограничники долго изучали фотографии. На заднем плане был общественный сортир военного значения. Отобрали. Домик для лебедей в Приморском парке Победы не понравился: напоминал фабрику в Североморске, важный ориентир для подхода к базе. Безбородые физиономии проходили, бородатые нет. Карла Маркса путали с Солженицыным. Собаке дали слабительное. Убирать пришлось хозяйке – чистокровные борзые не выносят отечественных методов досмотра. Консервы вскрыли, огурцы забыли посолить. Чай высыпали в конверт и долго в нём искали. Запутались в крестах: их было три на двоих, количество же крестов, подлежащих вывозу на одну персону, не было оговорено. В записке упоминалось про починку зажигалки.
Зажигалку осмотрели вторично. Таможенный досмотр закончился пением “Интернационала”. Пели все.
“Чикита! Чикита!” – кричал италиано, узел живота на талии – прорва лохмотьев библейским младенцем кривя улыбку – у, рыло! – на три тыквы бутылочным горлом рапаны, ряпушка в масле, господин Лизоцим меркантильною лапой в кармане – у-тю-тю, монсиньор, тарантелла, испив тараканьей похлебки – по еб*лу его, по еб*лу! – лупоглаз на носу истекающий устрицей сопли, соплеменник Кандида, дидактик, диктатор и ктитор, клитор в рыло ему, Рапануи нувель а нудиста
чашечка кофе – 5.50
чашечка кофе – 14.00
пачка сигарет – 11.00
женщина – 300.00
две чашечки кофе —11.00
________________ 341.50
так начинался рабочий день. работать нужно было ежедневно, потому что проблема питания не разрешалась сама собой. утром приходили корреспонденты газет, их не пускали, они, потоптавшись, уходили. профессура ждала в передней. элизабет тэйлор принесла банку чёрной икры, но её отнял генри. пришлось написать продюсеру, попросить не пускать. коллектив синей птицы постепенно обрастал перьями, дочка володи алексаняна уже чирикала. сжав в зубах черенок ножа, профессор, голый, на четвереньках ходил по квартире: рекомендовали врачи. зарабатывать нужно было не менее 500.00 в день. писал статьи. сначала просто о русской живописи, потом о русской культуре в её новейшем аспекте. отсылал в русскую мысль. зинаида шаховская ничего не платила и рукописей назад не отсылала. бумага стоила дорого: за сто листов и десять листов копирки пришлось уплатить сорок один шиллинг, писал сразу на двух сторонах. с телестудии не пришли, пришлось идти самому, но туда не пустили. снимался фильм о русских эмигрантах. на сцене, декорированной под Большой Дом, две пожилые девушки делали стриптиз. левые художники обрастали бородами, в то время как правые окончательно теряли вторичные половые признаки. мёртвый игорь чиннов, лёжа в гробу, декламировал стихи с закрытыми глазами. все аплодировали. иваск с филипповым на двоих изучали одно творчество есенина. ассистировал профессор сидней монас. все ждали илью. илья ехал на тройке, запряжённой двумя рысаками. на границе могилёва и гомеля его задержали. начался процесс. судья:… /многозначительно молчит/ обвиняемый:… /говорит по-французски с испанским прононсом/ судья:… /продолжает молчать/
обвиняемый просит для себя высшей меры. просьба не удовлетворена. ирония? фарс? как сказала одна ворона, когда её ощипывали: “голенькая и я сойду за курицу”. еврей я, или нет? кто может это понять? и нужно ли понимать, когда даже король дании нацепил жёлтый могендовид, а с ним 10.000 датчан – всё население дании. …на мне теперь мешковато сидел мешок из джутовой ткани, ноги были босы, в волосах торчали птичьи косточки, я шёл по Парижу. Меня сопровождала моя борзая (кличка “Нега”, окраска муруго-пегая), в зубах она несла ведёрочко с вишнями. Ажаны жеманно отдавали честь, председатель собрания Жаба открывал рот, но не квакал, в Куоккале передавали первенство мира по финскому телевидению. Ностальгия – болезнь века. Я заходил во все встречные магазины “Берёзка” и покупал палехские сувениры с изображением космонавта Титова. Навстречу вереницей двигались работники советского посольства с пачками незаполненных паспортов в руках, предлагая их желающим. Один купил Миша Барышников.
Боже, сколько Мандельштамов на свете. Я знаю двух.
От двух до пяти писчебумажный магазин был закрыт. Пришлось писать на папирусе. Слово становилось иероглифическим. деятельгрубВАПП отельТель-Авив фюр унд зибцихь я воль унд белое тело катилось лежало лекалом на Запад на Запад запчасти запомни где молнии брызги борзая бежит догоняя растенье растленье Лолита Набокова боком и раком карая рогам боль на Боге белеет свиное люмбаго
Самое иероглифическое слово – “. .”. По простоте написания, строгости первых двух и изысканности последней буквы клюквы тыквы саквы антиквы и миквы слово-ер-с, хер-с поросёнок с хреном-с (оффициант, отрезать!) с хренком-с, хамса, комсомолия (комсомольское собрание, хамса) на рупь сто голов, плешь лысоватая, херомантия ни дна ни покрышки, мухе крылышки оборвать по лиловой пустить ползать, впечатляет, щёкотно, за щекой подержала, взяла в белы рученьки – белоручка, мошенница, швейной иглой, белошвейка, почла ковырять, карим глазком посматривает, носиком пошмыргивает, шаромыжница, фармазонка, фальшивоминетчица!
Три великие поэтессы – Пиздюлия Вознесенская, Ольга Бешенковская-Матки и Алла Минетченко, не считая Марины Рачко (она же Рачко М.), три грации, три лесбиянки, в трёх соснах запутались, на веточку сели, ветошкой подтёрлись, закаркали раком: гриф граф но параграф гриф три сотрясая отрезок сосанья во сне сос на соснах висело и сохло сохою СОХНУТа распахано поле Синая лежала Даная семь франков в грудях и нагрузка на тохес охти, мои лапушки, пупырышки на ляжках измызганных, а на верхней губе пушок, лопушок сорвала, подтёрлась, песня у горла стоит а на бал королевою, павой, пугливою галкой на палку, блудливой козой мессалиной в полку, семи пядей в лобке а на холке диавол сидит, полежи в холодке, хохотушка, хотяшка, наклеила шпанскую мушку, шпана, но: унд фирцих унд зибцих и цорес и цимес и талес Италии талии грации Греции гратис. граф Ртищев казацкой станицы Каледин Панзо урождённый Хоткевич хотимчиком мучил мычала мясная тушонка спина Аргентина “и злая рыба аргентина его в туман уволокла…”, Аргентина Никифоровна Колесникова, кассирша из парикмахерской, гид интуриста, интрастед бай органы оф кад-жеби, привезла с Краснодара с базара аджики, судачков вяленых, сучка, солёной ноздрёй заюлила, торговка, политкаторжанка, жена, блекочет:
Унд ЛЁВА Ловать переплавленный лапоть на Потьме на всём возлегала прозрачная тень от рейхстага.
. . . . . . . . . . не худо не бедно – 15 марок, тьфу! – 15 шиллингов – я вечно всё путаю в этой стране шиллеров и штраусов, клиника раухфуса, гринцвурстов и вундертагов. Говорю по-немецки – слышится польский акцент, судьба эмигранта в Австралии. Век затрудняет проблему коммуникации, с проституткой договариваешься на пальцах, при этом доллары приходится переводить в фунты, английские шиллинги – в австрийские. “Покупайте Алькор! Алькор прилипает ко всему!” Как следствие, в буэнос-айресском публичном доме томились русские девушки, комсомолки, вышедшие замуж за иностранцев.
Цена на них была от 20-ти до 250-ти мильрейсов, в зависимости от толщины, за килограмм. Берндту подсунули неграмотную польку, он очень возмущался. “Се не па элеган”, – как сказал хулиган. “Не па, не па”, – соглашались девушки. Одна приезжая из Львова показывала отдельно выпуклую грудь, размером со спелую дыню. Негры, метисы, мулаты балдели от восторга и плясали ча-ча-ча, запивая кашасой. Директор Коля обклеивал вновь прибывшую алькором в целях гигиены, чтобы не лапали. Невинность ценилась дорого.
В инкубаторе выращивали дефективных младенцев. Римский папа разразился энцикликой, призывая итальянцев не покупать презервативы. Не покупали. Проблема размножения у итальянцев стояла колом.
Бухарские евреи в номере у мадам Беттины устроили резню. Убиенные были занесены в золотую книгу.
. . . . . . . меня розмарило, лихорадило. Кричал: “Роз-Мари!”, хотел розмарину, розы расцветали на впалых щеках, Шемякин хотел ренессансу, с одного бока вертелся Боков, с другого плешивым чортом ошивался Чертков, пьяным бараном блеял Бетаки, бекакал, воркотал, Виолетта Иверни у всех на глазах выворачивалась наизнанку, было много дерьма, дермантином обитые двери скрипели, пели отходную тухлым и дохлым графьям, все спешили в Париж на обедню.
. . . . . . . . . . . . . . . . . в то время как
У мадам Беттины жилось не худо. Лук, перец, соль, лавровый лист, как на южном побережьи Крыма, старенький отель постройки до девятисотых годов, стены в метр толщиной, пологие лестницы – бывшее здание израильского посольства, отель цум Тюркен. Тюркские племена кочевников, начиная с бухарских евреев, скитальцы по Европе, в поисках утраченной родины, все селились здесь, на взлётной площадке аэропорта Тель-Авив, Сорренто, Канады. Иных опекал ХИАС, этих Толстовский фонд, комнаты были дороги, но опрятны и шли по безналичному. Льняное бельё на современных матрасах, подушки из пуха райских птиц – так сладко спалось на них. Мадам Беттина утверждала, что она не ангел, это было не так, мадам Беттина была акула. Акулы средние, мелкие, акулы капиталистические и черноморские акулы из Одессы торговали балалайками, скупали водку, икру, шампанское, всё, что удавалось эмигрантам вывезти с бывшей родины, палехские сувениры и отрезы сукна служили предметом купли-продажи. Студенческое общежитие напротив требовало за впускаемых евреев дополнительную плату шампанским, мадам Беттина ссылалась на Колю, расплачиваться приходилось Игорю. Торговали тут же, в номерах, божились и били себя в грудь, переводя советские рубли в астральные шиллинги. Один настырный одессит, тоскуя по фирме, свёл знакомство с американскими туристами. Ночью он прошёл по номерам, собирая бутылки, банки икры и фотоаппараты, обещая гешефт и двойную против Беттины цену. Доверчивые змигранты ждали его два дня, на третий обнаружили его в номере у Майи, пьяного в драбадан, без каких-либо признаков совести. Евреи всех возрастов, еврейки, воспитанные в жестоких условиях социалистического реализма, приносили “их нравы” в сей мир. Коммунальная кухня, как форма общения, групповой гомеостат (Лён), есть начинали с пяти утра, засыпали рано. Люди менялись: на смену евреям из Бердичева приезжали матёрые одесситы, аристократией прогуливались рижане (они считали себя диссидентами, поскольку были с верхним образованием). Мукачевцы и львовцы говорили на мове, остальные тщетно пытались постигнуть иврит. Мальчик из Киева жил напротив Бабьего Яра – “всех бы вас свезти туда”, говорили ему.
Мальчик комплексовал. Одесситы были напористей, их ничто не смущало. Нравы Дерибасовской держались за карман, двери приходилось запирать – русская система. Мадам Беттина приезжала каждый вечер. К вечеру страсти утихали, умиротворённые и поевшие еврейские мамы сидели внизу, в холле, и интересовались всем. Пудель Антон тщетно пытался соблазнить борзую, она была ему не по росту. В отеле жило много собак. У рижан была помесь овчарки с таксой, они её выдавали за колли. Что-то кривоногое и маленькое жило в 7-м номере. Оно кусалось. Мадам Беттина любила собак, особенно породистых: их было можно выгодно перепродать; мистер Беттина, с неизменной сигарой во рту и в голубом полотняном костюме – тоже.
На кухне ссорились жильцы. “Пахло жареным луком”. Шигашов).
В феврале намечался съезд компартии Советского Союза по вопросу куда ещё высылать евреев и как их отличать от русских. Паспортная система менялась, вместо национальности указывали имя-отчество родителей до седьмого колена. Советское еврейство в Вене (т. е. бывшее советское еврейство) вело себя соответственно. Законы Моисея не соблюдались, на кухне нагло жарили свинину и щёлкали семечки, мешками завезённые с бывшей родины. Этих отправляли в Канаду. Участились случаи людоедства. Всем хотелось домашненького. Насильно вели в синагогу. Прямо в отеле продавались пластмассовые мезузы для серёг.
Христианин Кузьминский уговаривал директора Колю сделать обрезание. “На пег’вых это кг’асиво”, – как говаривала бабушка Хая своему внуку Жене Белодубровскому-Белоцерковскому. В газете “Наша страна” сообщалось, что таковое делается тайно, под общим наркозом для обезболивания. Советским евреям делалась скидка по причине крайней исхудалости крайней плоти. Израиль катастрофически терял в весе, судьба обрезков окутывалась тайной. “Кто это витерпит, и кому это нужно?” – сказал старый еврей, узнав о русском обычае красить яйца на Пасху. Еврейские обычаи не обсуждались. Женщины с негодованием отворачивались от цивилизованных европейских концов. Папуасы Берега Маклая задолго до появления государства
Израиль научились вращивать в обрезанные члены шерстинки и волоски, предвосхитив на два тысячелетия появление японских презервативов с усиками. Советские евреи гордо доставали “из широких штанин” не дубликат, а оригинал. Русские грустили. . . . . не знаю, о чём писать. Ну просто катастрофически не знаю. Мадам Беттина обратила внимание на отсутствие Коли на посту (звонили из полиции, он гулял с собакой. Боюсь, попрут. И останется в целках прыщавая дочка Беттины – которого уже директора мадам за неё прочит, проку же не видно…). Говорят, что в нынешнем году снова вздорожает рыба. Филе макрели будет стоить 50 шиллингов кг, в то время, как треска – 40. Меня это мало волнует. Я рыбу не ем, не в пример Володе Марамзину. Чего-то он не приходит, мадам Беттина говорит, заперся в комнате и никого не пускает, боится корреспондентов, что ли – а чего их бояться, всё равно не напишут, я вот уже неделю тут живу, а ко мне никто не приходил, и не придут, надеюсь, скажем, которые со “Свободы”, так те ещё с грехом пополам по-русски, а остальным английский подавай, и на идеше никто не говорит – я зря учил, что ли – теперь он не в моде, теперь все по-шведски говорят, даже директор Коля, он, влюбившись в шведку, за 4 месяца язык выучил, это потому, что у них там в Швеции сексуальная свобода, и революции делать не надо, в отличие от вшивой Прибалтики, там процент русских свели к 80-ти, а в будущем ожидают больше. Вот и Глейзер плачет: хоть самому картины пиши, все покупают, скоро ничего не останется, а как же русский центр? Предложили в Западной Германии, в 40 км от Восточной, я отсоветовал: долго ли на мотоциклах, тут и танков не надо, два раза проехал – и нет. Нет, я на такой центр не согласен, лучше уж в Канаду – развивающаяся страна, детские сады строят, опять же берёзки растут и небо синее, как в той песне. Там и еврейский центр можно основать, подальше от палестинцев и арабов, эти террористы тамошнего климата не выносят, а русские евреи ко всему привычны, потому что климат в России суров, но справедлив.
Что точно, то точно, – баб нам придется оставить в живых на июль месяц, доллары они не берут, валюту на зуб пробуют, особенно русские рубли, а венгерскими форинтами с ними не расплатишься. Подтираться приходится телефонными книгами, пипифакс дорог, Беттина не покупает, а книги входят в оплату телефона, эмигрантам звонить в Вене некому, и бумага там хорошая, не то что газета “Правда”, от неё только свинцовое отравление бывает, не говоря об идеологической стороне, но русские – народ привычный, 60 лет без пипифакса, и ничего – культура движется.
Пансион Беттины – преддверие Ближнего Востока и Дикого Запада. На восточном побережье Америки расположены университеты, в каждом работает по одному русскому профессору. С тех пор, как Белинков помер, не выдержав каторжных условий труда и звериной борьбы за существование, Йейльский университет временно обходится без профессора, его заменяет Гаррик Элинсон, художник по образованию, врач-логопед по призванию, недавно снявшийся на один фотоаппарат с усами Сальватора Дали. Кроме того, говорят (говорит), что к нему неплохо относится Наум Габо, вдова Ходасевича, племянница Айседоры Дункан и несколько сексуально антипатичных студенток Йейльского университета. По воскресеньям приезжает Курт Воннегут на белом мерседесе, но для поддержания существования приходится профессорскую должность совмещать с работой лифтёром, что отнимает время, необходимое для рисования фломастерами. Словом, русские процветают. Евреи тоже. Разобраться, ху из них ху, затруднительно – Иосифа Бродского еврейские издатели считают русским поэтом, в то время как Каплана, почему-то – еврейским художником, еврейские рассказы Бабеля – образчик русской прозы, мною любимый Давид
Фридман – американский еврей – кто он? Пишет по-английски, в то время, как я – по-русски, так и живём. Пока в Советском Союзе, каждому ясно, кто еврей, а по выезде в Европу имеет быть некоторая путаница. Яшу
Виньковецкого произвели в русские, Марамзин-Каценельсон вообще полукровка, а в Глейзере, кроме жены и фамилии, так и вообще нет ничего еврейского. На этих основаниях прошу считать меня евреем, и довожу это до сведения ХИАСа, СОХНУТа и прочих заинтересованных организаций. А то в Толстовском фонде евреи, католики, огнепоклонники, один людоед – и ничего, сходит, а кто я такой? разум Господень ость костяная лестовка Рогожского погоста гостья смердящая в киках плясание бесовское нежить жилы на лбу усохни хоры ангельские на досках никониан-ских ан несть упадка уму человеческому ибо мир и благоволение и сладость во языцех – заглаголел Iаков (Яшенька Виньковецкий) по принятии христианства догмы магмы процессов геологических конец света исчислив купно с игуменом Геннадием (Эйкаловичем) в сферах астральных ко лику святых бысть причисленну кистью искусной творяще абстрактныя образ Мадонны Кастальской тесно в теснинах дарьяла. “кавказ подо мною!”, кричал пушкин лёжа на грузинской княжне мэри. мерин и пэри. пэр франции сэр англии хер германии. гермафродитизм патриарха гермогена – научное сочинение колледжа для иезуитов. иезавель проклятая, называл он её, ущипывая за сосец. хотелось сцать. “о тятеньки!”, вскричал батюшков. упырь зрль повесил объявление: “продаётся маленький ручной отить. цена сходная. ест всё”. в волоколамске выли пятидесятники. сяжками и усиками ракообразные мокрицы тщились ущекотать синюшный от грыжи пуп российского патриота. “о це розум! о це голова!”, кричал граф разумовский бия себя в темячко. графуня парвеню (пар авеню) лежала на банкетке. граф чугунов изучал добужинского на её животе. о спермопродукции быков в условиях крайнего севера. докладывал олег охапкин, выкладывая аргументы и гениталии на демонстрационный стол. капал на плешь расплавленным оловом. подвывал. плакал. “я с детства не любил овал!”, – кричал коган, разыскивая квадратную пизду. пуззи-вуззи возникала и опадала кровавыми водянистыми пузырями, вставала заря.
спешите испробовать! штопор в жопу! масса острых ощущений!” опущение мошонки, игра в ромашку, кашка на ляжках. в селе суровый баянист играл на органе, как на органе. рыданья множились. лобзания цвели. на край земли влеклись нагие толпы на холмах грузии лежит ночная мгла цветная хохлома в лоханке мокнет не молкнет птичий гай райком спешит в собес бес похоти увлёк член блудного монаха монако люксембург унд разумовский брюкке на брюхе бродит вошь и песенку поёт спеши поэт испробовать свой сон вот села дама на фонтан самсон самсончики плодятся в её чреве в штанах кишат влагалищные черви возвышен стиль возвышен член зыбучий песок сыпучий протыкает тучи и очи очарованной вдовы исполнены небесной синевы стремясь сквозь слизь к слиянью душ телесных на поприще грудей ея атласных влекут с небес безумные соблазны и наслажденье обратится в бездну без дна без ног на коих холмы рдеют и коими архангелы владеют вострубила труба Гавриила идёт дождь, едет додж, коля поехал за сто шиллингов отвозить кого-то на вокзал. снова включили свет, можно пользоваться кипятильником, это не дорого. моя жена исполняет обязанности консьержки, собака играет тряпичным медведем 41-го года, военное производство. сейчас ему 34 года, время бежит. после первой блокадной зимы я был в эвакуации в деревне Сулость Ростовского уезда Ярославской губернии. Ели шелуху от картошки, в Новый год приготовили пряники из сахарной свёклы. Вместо ёлки был можжевельник: леса вокруг были повырублены, реки мелели. Катались на ледянках с гор и на буерах. Ледянки делались так: дно плетёной корзинки обливалось водой и замораживалось, потом ещё и ещё раз. При спуске они вращались, как волчок.
. . . . больше я ничего не помню. детство в Рождествено, подкоп песчаниковой пещеры в имении Рукавишниковых, местами Оредеж, местами Матахса, имение Ганнибалов в Суйде, паровоз с торчащей трубой – “овечка” или “кукушка”, а попозже “нас везёт теперь Иосиф Сталин, самый лучший в мире паровоз”, детство в Сиверском овраге, Карташевка и Гатчина, огород в Гатчине или в Александровской, Шоссейной, Прибытково – убытки понесёт Набоков: ”цветной слух, уши цветного человека, нянюшкин сломанный петибер”, современное пятиборье, тренер Зверев на манеже, художник Илья Зверев – рёв трибун на стадионе, Онежское озеро зеро рулетка Монте-Карло Миша Генделев гениталии состязания по атлетике пресс тамары пресс аллочка манина супербандерша королева марго пятьдесят кввк на остальное три семёрки на закуску шоколадная конфета лёвка успенский шуваловское кладбище и – ша сморщивается шагреневая кожица воспоминаний воспалённая (воспенная) ямочка на левом плече аксиньи больше я ничего не помню ещё я помню: помню, как в Неву входили английские авианосцы, помню американскую тушонку по лэндлизу, помню пленных в подвалах Сената и Синода. Декабрьское восстание я уже не помню, помню, как умер Сталин, умер Хрущов, да и что проку помнить? Помню, как я учился в первом классе и не желал учиться во втором. Немецкий язык я так и не выучил, остановился на “траген вир ди фане ди маппе ди карте”, теперь пишу по-французски. Ностальгия сродни агорафобии, ею страдает четвёртая жена Глеба Горбовского, Светлана, я же космополитичен по натуре. Пунктик: съесть яичницу из яиц утконоса, в России это деликатес. Дантесы повывелись, их функции выполняет по принципу массовости Литейный 4, так, недавно чуть не застрелили Володю Марамзина, но выяснили, что он еврей. Дали условно. Кроме того, выяснили, что он не Пушкин. И вообще не поэт. Но, движимый христианской любовью, Максимов взял его в “Континент”.
Я же пишу (писал) для австрийского еженедельника “Ди Вурст”. Тоскую по старой Вене, венцы милый народ. Алекс и Хильда поили нас чаем, разговор шёл о ленивцах, долгопятах и Советском Союзе. Потом пришла мама, пришлось говорить по-немецки. В Вене много кафе и даже китайский ресторан, где едят палочками. Всё это удивляет бедного эмигранта, эскимоса, лопаря, вятича, пермяка и ульчу – чорт те чем приходилось есть на дальнем востоке, консервные банки топором открывать, одна ляминевая ложка за голенищем – а всё равно удивляет, томит, этакие томные венцы и венские томцы – псков и гдыня, москва, верхотурск, мага-дан – есть пальцами (ножей не дают, а в больницах и вилок) муку, макаронные рожки и чай. Но кому это нужно? Всё бешено развивается, телевидение отнимает массу времени, доллар падает, проблема отчуждения и шницель по-венски, группенсекс становится нормой общежития и детей делают в колбе. Русские борзые по-прежнему в моде, хуже русским поэтам, сидящим в венских кафе и рисующим шестиконечную звезду на салфетке – а вокруг мафиозо, югославы, в России же даже столовые ножи запрещены, улицы асфальтом покрыли, чтоб лишить пролетарьят его законного оружия, не то, что булыжника – кирпича не найдёшь, весь налево, на экспорт – на площади Рима и в Штаты, контрабандой провозит на Запад сбежавшая Дэвис, девиз коммунистов, единственное орудие, которое способен держать пролетариат в развивающихся волосатых руках первомайские лозунги:
WORKERS OF THE WORLD UNITE! YOU HAVE NOTHING TO LOOSE BUT YOUR BRAINS! FROM EACH ACCORDING TO HIS INSTABILITIES, TO EACH ACCORDING TO HIS GREEDS! PECCADILLOES ARE THE OPIUM OF THE PEOPLE! WE DO NOT AGREE WITH ANYONE’S OPINIONS. . AND WE HAVE NONE OF OUR OWN. SORRY, ONE TENDS TO BECOME “CARRIED AWAY” BY ALL THE FERVOR AND THE THROBBING SURGE OF HEARTFELT PATRIOTISM. LIGH. GAG. BORE Z*Z*Z*Z*Z*Z*Z*
в форме монолога гремят овации в резервации. резерпин разрешён к продаже, братья наркоманы вывесили красные флаги в честь приезда короля Бельгии – да здравствуют наркотики! Джимми Хендрикс встаёт из гроба, дабы почтить приветственной речью цветочки и травку им. св. Франциска Ассизского. А это близко, сказал Франциск, тиская Ассизска. Сосиска имени Франциска Ассизского. Католицизм и хиппи. Помнит ли меня Генрих Бёлль? Мы сошлись на Достоевском, при этом от меня пахло (разило, несло) “тремя звёздочками”: в Павловске пили все, экскурсоводы и экскурсанты, коньяк тогда был ещё дёшев. Закусывали, как водится, килечкой. “А Вы что пишете?” – спросил Бёлль. Обоих не печатали.
Краны не текли не текли не текли. Тоесть, вода в них текла, но сами они не протекали. Ибо здесь всё совершенно. Двери не скрипят, ключи в замках поворачиваются без напряга. Странно. После России, где всё течёт, но ничего не меняется, после жутких номеров с плешивыми плюшевыми коврами и неизменным графином (без содовой) на столике, как во время заседаний – и почему только стол не покрыт кумачом? После диких очередей и поголовного озверения, удивляешься тихой Вене с чашечкой кофе на улице: “Яволь, цвай коффе”, и на собаку никто не лает – лежит себе рядом – Боже ж ты мой! – да разве это возможно, чтоб никто не рычал, чтоб никто тебя не обкладывал, и не ждать, необычно, захватывает. Так бы и жил. Неужели никогда очередей? В России это не можно. В России очередь – это первая ступень коллективизма, в России дети рождаются в очередях, и ещё не встав на ножки, тут же становятся.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70661761?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Владимир Загреба и Константин Кузьминский
Тип: электронная книга
Жанр: Современная русская литература
Язык: на русском языке
Издательство: Алетейя
Дата публикации: 31.05.2024
Отзывы: Пока нет Добавить отзыв
О книге: Книга знакомит читателей с авангардной прозой Константина Кузьминского, легендарного составителя и издателя антологии новейшей русской поэзии «У Голубой Лагуны», а также с изящной пьесой Владимира Загребы, его давнего, со студенческих лет, приятеля, русского писателя, в прошлом петербуржца, ныне уже 40 лет живущего в Париже.