Жизнь Гегеля. Книга первая

Жизнь Гегеля. Книга первая
Карл Розенкранц
Карл Розенкранц, оставался гегельянцем всю свою долгую жизнь. Биография Гегеля «Hegel Leben» (1844), была работой, которая, как он сам считал, будет главенствовать у него, вплоть до того, что все остальное будет забыто.

Жизнь Гегеля
Книга первая

Карл Розенкранц

Переводчик Валерий Алексеевич Антонов

© Карл Розенкранц, 2024
© Валерий Алексеевич Антонов, перевод, 2024

ISBN 978-5-0062-8559-0 (т. 1)
ISBN 978-5-0062-8560-6
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

О авторе
Розенкранц, Карл, философ, родился 23 апреля 1805 года в Магдебурге, умер 14 июня 1879 года в Кёнигсберге, учился в Берлине, Галле и Гейдельберге, в 1828 году в Галле абилитировался, в 1831 году стал доцентом философии в Кёнигсберге, в 1833 году – полным профессором философии в Кёнигсберге, в 1848-49 годах был лектором министерства культуры в Берлине, возобновил профессорскую деятельность в Кёнигсберге и в конце концов полностью ослеп.
Розенкранц – один из самых разносторонних и блестящих учеников Гегеля, который, по общему признанию, в немалой степени отклонялся от гегелевской логики. Он отличился как философ, а также как литературно-исторический и беллетристический писатель.
Философия.
«Наука логической идеи» распадается на метафизику, логику и теорию идей. Метафизика делится на онтологию, этиологию, телеологию. Теория идей занимается принципом, методом, системой. Мышление и бытие имеют свое единство в идее, единство понятия и его реальности. Это «абсолютный принцип, который развивает свою имманентную форму как метод для единства всех своих необходимых детерминаций, система». Идея – «абсолютное бытие, не зависящее ни от чего другого и безусловное само по себе».
Идея разворачивается в природе и духе. Она есть «бытие для себя идеи как идеи», знающая и желающая идея, prius природы и разума. Объективный разум – это разум, который являет свою свободу как объективный мир; абсолютный разум – это «разум, который знает себя как абсолютное содержание в абсолютной форме, конгруэнтной этому содержанию».
Природа – система, в которой мышление устанавливает себя как бытие. Психологию делит Розенкранц на антропологию, феноменологию и пневматологию.
Труды: Религия природы, 1831. Энциклопедия богословия. Наука, 1831; 2-е изд. 1845. – Заслуги немцев вокруг филос. д. истории, 1835. – Критика психологии веры Шлейермахера, 1837; 3-е изд. 1863. История философии Канта, 1840. Критические объяснения гегелевской системы, Исследования, 1839—48. О Шеллинге и Шеллинге, 1843. Гегель, 1843, 1844 – Критика принципов штраусовского учения о вере, 1844; 2-е изд. 1864 – Гете и его произведения, 1847; 2-е изд. 1856; – Педагогика как система, 1848. – Система науки, 1850. – Моя реформа гегелевских философов – эстетика безобразия, 1853. Апология Гегеля против Гайма, 1858. – Вис- логическая идея, 1858—59 (основное произведение). – Эпилегомены, 1862. – Жизнь и сочинения Дидро, 1866. – Философия природы Гегеля, 1868 – Гегель как немецкий национальный философ, 1870-е – Пояснения к энциклопедии Гегеля, 1878 (Филос. библ.). – Новые исследования, 1875 и др.

краткое изложение первой Книги Карла Розенкранца «Жизнь Гегеля»

Книга Розенкранца «Жизнь Гегеля» состоит из трех «книг», первая охватывает период до его переезда в Йену около 1800 года, вторая – до переезда в Берлин около 1818 года, третья – время пребывания в Берлине.

Главы 1—6 – Молодость Гегеля
В книге 1 20 глав, очень неравномерных по объему, и первые шесть охватывают юность Гегеля до его отъезда в Тюбинген в 1788 году. Розенкранц описывает юность Гегнеля, частично опираясь «семейный альбом», предоставленный ему членами семьи Гегеля. Он описывает младшего брата Гегеля Карла и робкую младшую сестру Кристиану. Психологически можно было бы подумать, что, будучи старшим сыном, Гегель нес бы ответственность и ожидания своей семьи, но это лишь наши предположения. Розенкранц подчеркивает, что отец Гегеля, государственный служащий, имел довольно хорошие связи в Штутгарте, и поэтому Гегель встречался в семейном доме с известными персонажами из придворной и политической среды.
В отношении самого раннего периода жизни Гегеля Розенкранц делает несколько причудливых интерпретаций, например, что признание Гегелем швабского диалекта как отличительного свидетельствует о зачатке самосознания, но вскоре мы переходим на более твердую почву, поскольку Розенкранцу были доступны документальные свидетельства о школьных годах Гегеля.
В школе Гегель читал Цицерона и Шекспира («Виндзорские веселые жены»). Ему рано начинает нравиться история, которую ему преподавали в манере Юма и Вольтера, и он говорит об «утешениях наук среди превратностей жизни» (глава 3). Принципы Просвещения и изучение греческой и римской классики были основой преподавания в гимназии. Ему не нравится суеверие», которое он находит как в христианстве, так и у древних. Далее он читает Псалтирь, «Антигону» Софокла, Гомера и т. д. Он считал, что серьезность и спокойствие греков должны быть восприняты христианством, но в то же время не был некритичным поклонником античности.
Он также читал современные рецензии. Он начал вести листки с цитатами и выдержками из прочитанного, и эта привычка сохранилась у него на всю жизнь. По-видимому, эта привычка функционировала у него как своего рода обычная книга и была схожа с конспектированием лекций, поощряемым в некоторых моделях университетского образования. Это отражало интеллектуальный метод ставить себя на место других, и это тоже осталось с ним.
Его декламация и публичные выступления были и оставались слабыми. Он не повторял, а переосмысливал материал по ходу речи. Розенкранц отмечает, что он хорошо писал – и комментирует, что только глубина его мысли впоследствии помешала этому.
По окончании школы он зачитал замечательную речь о качестве образования в Карлшуле, восхваляя своих учителей, поддержку образования со стороны герцога и противопоставляя ее Турции, – речь, также отличающаяся благочестием.
Розенкранц считает, что личность Гегеля сформировалась к моменту окончания им школы и в дальнейшем не менялась. Он был ученым и научным работником высочайшего класса. Он не представлял себя как философ, но при встрече с ним вы имели дело с цельной личностью. Он считал, что контролируемая им страсть к карточным играм что-то говорит о современности. Меня поражает, что, несмотря на поздний интерес Гегеля к математике и натурфилософии, о научном вкладе в его образование почти ничего не известно.

Глава 7 – Тюбинген
С осени 1788 года Гегель посещал Тюбингенский университет (Штифт – монастырь, благотворительный фонд). На первом курсе он читал курс Шнуррера «История апостолов и псалмов», «Псалмы и католические послания» того же автора и курс Флатта «De Natura Deorum» («Природа богов») Цицерона. Он уже читал Цицерона – значительное ветхозаветное содержание курса было для меня новостью.
На втором курсе он прослушал курсы Рёслера по истории философии и Флатта по метафизике и естественной теологии. Метафизика охватывала бессмертие души, свободу воли. Флатт (ум. в 1821 г.) преподавал кое-что из Вольфа и Канта и считался проницательным критиком Канта с либеральными взглядами – Гегель уже знал «Логику» Вольфа с 14 лет.
На третьем курсе он изучал у Шторра, во-первых, Евангелие, Римлянам и другие послания, а во-вторых, догматику. Атмосфера Шторра во многом была связана с Просвещением, но содержание занятий могло быть педантичным.
О работе самого Гегеля в бакалавриате известно, что он проповедовал на темы Исаии 61.7—8 и Матфея 5.1—16. Оказалось, что это Завет с Израилем и Нагорная проповедь соответственно. Примечательно, что в своей собственной рукописи о жизни Иисуса Гегель просто цитирует Нагорную проповедь, очевидно, не в силах придать ей кантовский поворот, который ему удается ранее. Розенкранц отмечает, что другие проповеди представляют собой сухие и морализаторские интерпретации христианства. Это обычная черта проповедей эпохи Просвещения.
Сохранилась еще одна беседа о преимуществах чтения греческих и римских писателей. Он утверждает, что мы узнаем много нового об обычаях израильтян и являемся проводником философии, поскольку находим «срединный путь», на котором истина находится через взаимные противоречия древних школ. Он также изучал анатомию и ботанику.
В целом, я нахожу примечательным то, что он в значительной степени изучал Ветхий Завет – что, конечно, не отражено в «Феноменологии». Таким образом, может оказаться, что представление о лютеранском христианстве как о сосредоточенном на обетованиях Евангелий, рассматриваемых вне контекста, является чрезмерным и анахроничным.

Глава 8 – Студенческая жизнь
Гегель запомнился как весельчак, участвовавший в попойках, рано встававший, игравший в карты, пренебрегавший поначалу теологией и читавший в основном Канта. Он также читал Руссо и любил дикий язык книги Иова (это в предпочтение Канту). За свою неорганизованность в учебе он отстал от своих студентов (эти места воспринимались серьезно), но потом попытался наверстать упущенное. Он также занимался английским и, по-видимому, французским. Его манера поведения привела к прозвищу «старик» (Лоуренс Дики может рассказать об этом подробнее). Он восхищался девушкой Августиной, как и некоторые другие, но без видимого эффекта.
Во время Французской революции он вместе с Шеллингом (на несколько лет младше его) посадил дерево свободы. Клопшток, Шиллер, Кант и Якоби поначалу приветствовали французскую революцию, видя в ней «подлинно философское зрелище». В Штифте был создан политический клуб. Вскоре власти начали расследование, и некоторые студенты уехали в Страсбург. Вскоре поблизости был расквартирован эмигрантский полк, и начались дуэли. Гегель спорил с отцом об аристократизме последнего, но вскоре ему стали не нравиться такие фразы, как свобода, равенство, права человека, он считал их «пустыми». Это относится примерно к 1791 году, возможно, с некоторыми воспоминаниями чуть более позднего времени.

Глава 9 – Диссертация на соискание степени магистра 1790 года
В этой главе рассматривается диссертация, которую Розенкранц приписывает Гегелю, но которая, по словам французского переводчика Осмо, на самом деле была написана его наставником и обсуждалась Гегелем только после двух лет работы в Штифте. В любом случае она представляет определенный интерес.
Диссертация посвящена «границам человеческого долга, абстрагируясь от бессмертия души» и ставит вопрос о Канте. Аргумент состоит в том, что чувственность и разум настолько переплетены, что являются основой единого, уникального [человеческого] субъекта. Таким образом, не существует *чисто* моральных действий, но скорее можно выделить степени моральной культуры. Аргумент состоит в том, что некоторое чувство долга сохранится, но по шкале от необходимости, полезности, совершенства высшее будет страдать больше всего от отсутствия веры в бессмертие и Божественное провидение.
Отсюда видно, что критика Гегелем стоицизма Канта и исторического подхода к морали была не уникальна для него, а заимствована из исследований его студенческих лет. Розенкранц этого не замечает, поскольку, конечно же, считает, что Гегель написал это сам.

Глава 10 – Диссертация 1793 года
Здесь также речь идет о документе, который, по мнению Осмо, был написан не Гегелем. К сожалению, он не приводит своего источника для обоснования этой точки зрения, но поскольку сам документ представляется менее интересным, я обойду его стороной.

Глава 11 – Гегель, Гёльдерлин и Шеллинг
В упомянутом семейном альбоме Гёльдерлин написал слова Гёте:
Желание и любовь – это крылья.
Которые дают полет великим деяниям
и девиз «Hen kai pan» («Один и все»). Оба они были связаны мировоззрением французских люмьеров (секуляризирующего просвещения во Франции), но в то же время пили культуру Греции. В случае Гегеля это, в частности, означало трагика Софокла. Вскоре Гёльдерлин отправился в Йену (недалеко от Веймера, где останавливался Гёте). Здесь он услышал Фихте, который еще не был уволен, и написал о нем Гегелю. Примерно в это время Гегель также читал Платона, Канта и Якоби.
Шеллинг был на пять лет моложе Гегеля и был сыном прелата, поэтому его лучшие дни в это время были впереди.

Глава 12 – Гегель как воспитатель в Швейцарии осенью 1793 – 1796 гг.
Главное, чего не хватает в этой главе, – упоминания о немецком переводе революционной книги Гегеля о правах граждан Во, на которую ссылаются более поздние биографы. Я не уверен, знал ли Розенкранц об этом и не упомянул, или это было обнаружено только позже – и, конечно, возможно, он упоминает об этом позже.
Розенкранц рассказывает, что Гегель был знаком с политически активным юристом в Штутгарте и художником в Берне (Швейцария), где он преподавал. Он замечает, что Гегель жил во многих интересных городах и не оседал в одном. В 1795 году он посетил Женеву, которая находится во франкоязычной части Швейцарии, а также Бернские Альпы. Таким образом, материал о реакции Гегеля на швейцарские горы относится к 1844 году, когда вышла книга Розенкранца. Я не знал, что он был в Женеве. Он не восхищался ни возвышенностью, ни величием, ни спокойствием гор – они мертвы, говорил он, и ничего не делают для воображения. Зато ему нравились ручьи, как вечное становление, и Розенкранц связывает это со своей философией, как он часто пытается сделать, более или менее правдоподобно. Однако Розенкранц также сообщает, что Гегель сказал, что «физико-теологии нечего сказать в присутствии таких гор», что, как я бы сказал, является мыслью о возвышенном, выступающем под другой личиной.
Ссылаясь на другие фрагменты бернского периода, Розенкранц цитирует Гегеля, противопоставляющего «христианскую легенду» «греческому мифу». Это наводит меня на мысль, что в это время он еще не определился в своих религиозных взглядах. Розенкранц интерпретирует этот текст как указание на то, что «его вера еще в смятении». Конечно, вполне разумно, что со временем взгляды Гегеля могли развиваться, и, похоже, так оно и было. У Лоуренса Дики есть и другая, более ортодоксальная интерпретация этого раннего текста (я думаю, что речь идет о «Фрагментах о народной религии»). В следующей главе он обсуждает прочтение Гегеля в это время.

Глава 13 – Теологические и исторические исследования швейцарского периода
Розенкранц замечает, что работы Гегеля – это продукт артистизма, который помещает индивидуальный факт в универсальный контекст; работы Шеллинга, напротив, являются более спонтанными излияниями радости открытий. Он перемежает свое повествование интересными комментариями такого рода. Он рассуждает о теологии и истории.
Теология
Розенкранц отмечает, что в Швейцарии Гегель «полностью эмансипировался от мертвой теологии Тюбингена». Конечно, это не очень лестно для Тюбингена. Розенкранц объясняет это тем, что центральной для Гегеля стала идея «любви», которую он представлял себе как «бытие с собой в другом» (что означает любовь как идентификацию, я полагаю), на что указывал Христос. Царство любви» (церковь), по его мнению, было слишком ограниченным и ошибочным, поскольку оно отрезало себя от науки, искусства и государства, что, предположительно, является критикой Тюбингена.
Гегель развивает идею «позитивной» религии, в которой внешний авторитет выносит решения по поводу проявлений благочестия. Имеется в виду материал, опубликованный на английском языке в «Ранних теологических сочинениях Гегеля» (изд. Knox, OUP). Однако Розенкранц также описывает некоторые из источников, которые Гегель читал, в том числе:
Мосхайм («Церковная история», предположительно)
Кант
Фихте
Спиноза («Трактат теологии и политики»)
романы Мариво
Книга Мосхайма была стандартной протестантской церковной историей своего времени и также доступна на английском языке. Работы Спинозы, на мой взгляд, более ценны, чем его «Этика», и широко читались в протестантских кругах (хотя и некритично).
В свете отсутствия ссылок на Ветхий Завет в «Феноменологии» интересно отметить замечание Розенкранца о том, что мнения Гегеля о еврейской истории сильно колебались. Так, он пишет об Аврааме и Моисее в «Духе христианства и его судьбе», игнорирует ее в «Феноменологии», рассматривает ее как близкую немецкому духу в «Философии права», сравнивает ее с Грецией и Римом в «Философии религии» и с Персией в «Философии истории». Кое-что из этого объясняется развитием его собственных взглядов.
Что касается собственно христианства, то Розенкранц отмечает, что «Мессия» Клопштока появился в 1773 году вместе со многими подобными работами, и Гегель тоже пишет «Жизнь Иисуса», в которой он рассматривается как учитель нравственности, исключая чудеса и игнорируя «Письма Павла». В Тюбингене Гегель предпочел Иисусу Сократа, поскольку Сократ не проводил никаких церемоний и не привязывал к себе учеников, но в Берне он меняет свое мнение. С ноября 1795 по апрель 1796 года он пишет «Критику позитивной религии» (по-английски «Positivity of the Christian Religion»), в которой задается вопросами: как возможна народная религия? как удовлетворить воображение и понимание? каково соотношение общественной и частной религии? как должны быть связаны церковь и государство? Чем глубже была его любовь к «историческому Христу», говорит Розенкранц, тем больше он разочаровывался в доктрине. Конечно, это делает Гегеля родоначальником всего направления мысли об «историческом Иисусе», каковым он и был на самом деле. Гегель пишет о том, что нельзя заставлять чувственность подчиняться фиксированной доктрине или иметь воскресное и будничное «я» вне связи друг с другом. Он считает раннехристианскую общину благ неприменимой в современном государстве и утверждает, что «христианское равенство» часто является пустым символом.
История
Обращаясь к истории, Гегель в это время читал:
Гиббон – «Упадок и падение» (знаменит своим рассказом о происхождении христианства)
Монтескье – «Склонность к любви».
Юм – История Англии (консервативное изложение своего предмета)
Шиллер – Тридцатилетняя война (чтобы мы не забывали, что Шиллер был также историком)
Рейналь – История двух Индий
Наряду с вышеперечисленным он читал историю церкви и менее известные немецкие тексты. Он сделал набросок того, что он считал главными страстями, действующими в истории (предположительно, честолюбие и т. п.). Многие афоризмы, написанные им в это время, были опубликованы в книге Hoffmeister Dok [umente…]. Мне неизвестно, чтобы этот материал появлялся на английском языке. Розенкранц отмечает, что наибольшее стилистическое влияние на Гегеля оказал Кант. Гегель также вынашивал некоторые политические планы и читал Бенжамена Констана, которого он продолжал читать до последних дней своей жизни. Констан был критиком революции, и это, возможно, повлияло на более консервативные аспекты мышления Гегеля.

Глава 14 – Переписка Гегеля и Шеллинга (1794—95)
В этой главе представлены четыре ранних письма Гегеля к Шеллингу из бернского периода жизни Гегеля, то есть до знаменитого письма, написанного незадолго до того, как он присоединился к Шеллингу в Йене. Первая часть книги Розенкранца охватывает период до переезда в Йену около 1800 года, когда началась его публичная жизнь. Интересным в этих главах является то, в какой степени они воспроизводят материал, который, как часто думают, не был напечатан до XX века Нолем и другими в Германии. На самом деле большая его часть была доступна в Розенкранце, либо в кратком изложении, либо в оригинале. Другой интересный момент – это собственная точка зрения Розенкранца на развитие Гегеля, часто в виде кратких замечаний в начале глав.
Розенкранц начинает с того, что, хотя Гегель углублял свои знания, размышляя над прочитанным, он делал это без внешних насильственных изменений направления. Гегель прогрессирует, а не скачет из крайности в крайность, как он выражается. На мой взгляд, это указывает на некую смесь исторического метода и спокойного или ученого нрава Гегеля, который остается рядом с фактами, которые он поглощает. Розенкранц также выражает это, говоря, что Гегель «сделал себя чужим для самого себя», основываясь на наблюдении.
Находясь в Берне, Гегель изучал Шеллинга, Канта и Фихте, Платона, Аристотеля и Спинозу. Конечно, многие работы Фихте и тем более Шеллинга к этому моменту еще не были опубликованы. Далее Розенкранц иллюстрирует свой взгляд на Гегеля сравнением с Шеллингом, ссылаясь на Карла Бахмана, который в 1810 году сравнил Шеллинга с Платоном, а Гегеля с Аристотелем.
На английском языке это сравнение было использовано Хатчесоном Стирлингом в его книге «Тайна Гегеля» (1865). Розенкранц говорит, что Шеллинг порвал с субъективным идеализмом, но часто только путем предчувствия: цитируя поэтов и используя схоластические термины (часто на латыни). В 1792 году Шеллингу была присуждена докторская степень, а в 1793 году он опубликовал свою работу. Гегель написал ему в следующем году. Розенкранц воспроизводит письма Гегеля, но не ответы Шеллинга – Шеллинг к тому времени, конечно, был еще жив и затаил некоторую обиду на Гегеля и, возможно, не позволил бы этого. Из четырех писем:
Первое письмо (декабрь 1794 г.) мало что значит. Гегель пишет новому знакомому, спрашивает о должности и об ответах Канту по вопросам религии, о новостях о французской гильотине и т. д. Шеллинг отвечает.
Во втором письме (январь 1795 г.) он сообщает, что (Гегель) изучает Канта и считает, что было бы «интересно» потревожить кантовскими идеями «теологов» в их «готическом храме». Он упоминает «Критику всякого откровения» Фихте (1792), которую поначалу приняли за работу Канта. Он спрашивает, насколько, отталкиваясь от кантовского морального закона, мы можем пересмотреть идею Бога. Он по-прежнему говорит о разуме, свободе и «невидимой церкви» как о главных словах. Шеллинг отвечает.
В третьем письме (апрель 1795 г.) он обращается к политике и презрительно отзывается о самоизбирающемся «суверенном совете». Он предсказывает, что Кант вызовет революцию идей в Германии, хотя идея Бога как «абсолютного Я» останется эзотерической. Он изучает «постулаты практического разума» Канта (то есть Бога, свободу и бессмертие) вместе с несколькими печатными листами Шеллинга и собирается углубиться в «Wissenschaftslehre» Фихте (1794), говоря, что люди будут испытывать головокружение от чрезвычайной высоты, с которой пишет Фихте. Идеи человеческого достоинства и свободы пустили корни, и в этом смысле он связывает свой политический опыт с тем значением, которое он приписывает философии Канта. Здесь философские доказательства, религия и политика идут рука об руку. Он не одобряет тот факт, что церковь учит человеческой испорченности в угоду деспотизму. (Если позволите, это раннее свидетельство того, что «революция идей», о которой говорится в «Науке логики» и других работах, была начата Кантом и с которой он связывает политическую реформу. Мне также кажется, что это немного жестко по отношению к церкви, учитывая, что правители были подвержены первородному греху в той же степени, что и управляемые, но мы должны позволить Гегелю говорить о своем собственном опыте). Гегель также ссылается на «Письма об эстетическом воспитании человека» Шиллера и упоминает, что Гёльдерлин учился у Фихте в Йене.
В четвертом письме (август 1795 г.) Гегель упоминает ранние работы Шеллинга «Я как принцип философии» и «Возможность формы философии вообще» и выражает беспокойство, что люди не откажутся от идеи не-Я даже тогда, когда идеи Канта станут достоянием гласности. (Если позволите, я еще раз вмешаюсь, это кажется достаточно правдоподобным и является одним из центральных недостатков немецкой идеалистической традиции с тех пор и до наших дней). Гегель упоминает о выступлениях против Фихте в Йене и, что интересно, называет себя слабым в церковной истории. Глава обрывается с окончанием четвертого письма.

Глава 15 – Переписка Гегеля с Гёльдерлином
Розенкранц рассказывает, как Гёльдерлин нашел для Гегеля другую работу репетитора во Франкфурте-на-Майне в Западной Германии, которую Гегель принял под честное слово Гёльдерлина – немного заложника фортуны, как можно подумать, и читателю остается ждать, как все обернется во Франкфурте.
Розенкранц воспроизводит в этой связи письмо Гегеля, которое он датирует летом 1796 года, но Осмо считает, что его следует отнести к ноябрю 1796 года, поскольку оно отвечает на письмо Гёльдерлина, датированное октябрем 1796 года. В письме Гегель пишет, что учитель должен формировать характер, но может делать это только в гармонии с родителями, и он предстает как весьма проницательный и говорящий из опыта, что, конечно, так и было. В вопросах зарплаты он охотно полагается на Гёльдерлина, что звучит как наивность. Семья, в которой ему предстоит жить, – это Гогели.
Наконец, Розенкранц воспроизводит стихотворение Гегеля «Элевсис», которое он датирует августом 1796 года, и интерпретирует его в контексте своей привязанности к Гёльдерлину.
В строках самой поэмы Гегель говорит о свободе и отдыхе, которые дает ему ночь от суеты дневного мира (возможно, это отголосок его перегруженного рабочего дня в Берне). Ему нужна «свободная истина», а не мир с догмами – ученый может стремиться только к любви и мудрости, а не быть игрушкой торговца или софиста, – и Гегель беспокоится о своей способности говорить о том, что он понял о бесконечном. И снова глава обрывается с окончанием поэмы.

Глава 16 – Жизнь репетитора во Франкфурте-на-Майне: Новый год 1797 – конец 1800 года
После пребывания в Берне в Швейцарии Гегель вернулся к своей семье в Штутгарт, где, как мы узнали от его сестры, он был замкнут и угрюм. Затем он отправился на север, во Франкфурт, в надежде найти больше свободного времени, книг и стимулирующих собеседников. Он остановился в купеческой семье Гогелей на Росмаркт – смею предположить, что во время войны RAF разбомбили эту квартиру, но я думаю, что дом Гете уцелел, так что никогда не знаешь. Розенкранц отмечает, что этот же город был колыбелью и поэзии Гете, и философии Гегеля. Однако позже выясняется, что он неверно относит некоторые тексты йенского периода к Франкфурту, так что этот вывод не вполне обоснован. По той же причине неправомерен и его вывод о том, что Гегель действительно имел больше досуга во Франкфурте, хотя, возможно, он все же верен. Тот факт, что мнение его сестры не подтверждается, мог бы позволить более благосклонно отнестись и к бернскому периоду, но мне сказали, что бернский период впоследствии был исследован самостоятельно.
Во Франкфурте, говорит Розенкранц, спекулятивный талант Гегеля обрел крылья, а его политические амбиции не угасли. Однако опять же неправильное распределение текстов ставит под сомнение первое из этих утверждений. В политическом плане друг погиб в битве при Ваграме, сражаясь с Наполеоном в составе гессенского полка.
Гегель снова встретился с Гёльдерлином и стал свидетелем его «катастрофического» романа с Сюзеттой. Он также познакомился с герром Синклером, который выражал беспокойство по поводу субъективности идеализма. Он также познакомился со многими другими людьми, о которых помнят меньше. Позднее Синклер изложил свои идеи в книге «Истина и определенность» (1811). Гегель был восприимчив к такому «христианскому романтизму», как его описывает Розенкранц. Не думаю, что Синклер когда-либо широко обсуждался на английском языке.
Розенкранц описывает мысль Гегеля как перешедшую в это время от рационализма и Фихте к «спекулятивному мистицизму». И снова явная ошибка в датировке текстов подрывает надежность этого заключения. Гегель говорит о Церере, богине зерна (плодородия), в своей ранней поэме «Элевсис», а теперь обращается к поэзии природы. В одном из ярких образов он говорит, что «весна грозит…», а в другом – что природа зимой скорбит. Возможно, это предвещает его готовность вчитывать смыслы в природные явления, хотя, конечно, не оправдывает ее.

Глава 17 – Политические исследования
Розенкранц обобщает политический опыт Гегеля в это время, отмечая, что он был выходцем из семьи чиновников и видел университетский город Тюбинген, а затем патриархальную наследственную аристократию Берна. Франкфурт, напротив, управлялся денежной купеческой аристократией. Гегель восхищался (смешанной) английской конституцией, как это было принято в то время, а также развитием там коммерческих отношений. Он следил за дебатами по английскому закону о бедных в журналах (Р не упоминает, в каких именно, что очень жаль, поскольку в наши дни они в основном доступны в Интернете) и прусскому гражданскому кодексу. Он также знал о спорах по поводу уголовных наказаний, включая одиночное заключение. (Если позволите, я вмешаюсь,
очень вероятно, что это ссылка на английского тюремного реформатора Говарда, который пытался реформировать тюрьмы путем введения одиночного заключения, которое оказалось хуже для заключенных, чем некоторые из наказаний, которые оно заменяло, хотя и имело благие намерения.)
Во Франкфурте Гегель написал комментарий к «Принципам политической экономии» Стюарта (1767), используя немецкий перевод (Тюбинген, 1769-72). По словам Осмо, этот комментарий ныне утрачен. Важно, что не все труды Гегеля дошли до нас, и Розенкранц является ценным источником информации об утраченном материале. Например, этот утраченный комментарий оправдывает использование Лоуренсом Дики сравнения со Стюартом, которое также развивается в книге Поля Шамли «Экономическая политика и философия Стюарта и Гегеля» (Париж, 1963). Это наводит меня на мысль, что Гегель, возможно, был не в ладах с основным направлением либеральной мысли по этому вопросу, идущим от Адама Смита. В утраченном комментарии рассматриваются некоторые аспекты гражданского общества, которые вновь появляются только в «Философии права» (1821), в том числе:
разделение труда
государственная власть
помощь бедным и полиция
налогообложение.
К этому же времени относятся краткие изложения «Критики практического разума» Канта (1788) и других поздних юридических и моральных трудов Канта (например, «Метафизики нравов»). Как и в своих более поздних опубликованных взглядах, Гегель считал, что существует изначальное единство морали и позитивного права, которое он выражал терминами Leben («жизнь») и Sittlichkeit (обычно переводится как «этика»). Ему не нравилась деградация природы, подразумеваемая в абсолютизме кантовской морали долга. Он также не согласен с доктринами права и морали Канта, которые оставляют государство и церковь взаимно независимыми. Для Гегеля церковь всеобъемлюща, и рассматривать церковь и государство как не связанные друг с другом – значит просто не воспринимать ни одну из них всерьез. (Если позволите, это кажется мне совершенно ошибочным, поскольку он путает принципиальный отказ церкви действовать силой с отсутствием серьезности. В то время в Европе это был живой вопрос).
Также во франкфуртский период Гегель работал над эссе «Германская конституция». Здесь он смутно противопоставляет неопределенную внешнюю надежду и неадекватную ей устойчивую внешнюю политическую реальность. Германский император перестал быть источником права («Recht») и превратился в частность среди частностей; тогда как характер права должен быть универсальным. Таким образом, универсальное в Германии присутствует только как мысль, а не как реальная действительность. (Вновь вмешаюсь: эта книга была переведена Т.М. Ноксом и, если я правильно помню, содержит довольно много эмпирического материала).
Наконец, Гегель также написал в более практическом политическом ключе эссе «О том, что вюртембергские магистраты должны избираться народом». Однако друзья предложили внести правки, а затем посоветовали отказаться от публикации. Розенкранц описывает его как колеблющегося между Платоном и Руссо (я не совсем понимаю, что это значит). Он вызывает общие образы лицемерия, отбрасывающего справедливость ради корысти – это похоже на тот тип юношеского идеализма, который он позже охарактеризовал в «Добродетели и пути в мир». Однако этот текст был более адекватно прокомментирован в другом месте, так что я придержу своих лошадей.

Глава 18 – Возвращение к критике позитивной религии
В 1799 и 1800 годах политика вновь уступает место религии в мыслях Гегеля, но на этот раз в более умеренном духе, в котором есть роль для «позитивности», то есть для вторжения внешнего факта в виде как традиционного доктринального содержания, так и публичного выражения. Точная автобиографическая достоверность этой хронологии с тех пор подвергалась сомнениям из-за вопросов датировки текстов, однако здесь я излагаю историю в изложении Розенкранца. Основной текст, с которым он имеет дело, действительно датирован.
Таким образом, Гегель встает на позицию «философии религии», в рамках которой разрабатывается понятие религии и в свете которой интерпретируются ее исторические проявления. В подтверждение этого Розенкранц ссылается на «систему-фрагмент» 1800 года. Позже она была опубликована Германом Нолем в книге Гегеля «Theologische Jugendschriften» (1907) и доступна на английском языке в конце книги Т. М. Нокса «Early Theological Writings» (1948).
Гегелевская концепция религии выглядит следующим образом: мы помещаем Бога вне себя и относимся к нему, хотя и с ЛЮБОВЬЮ, как к чему-то бесконечному, единому и живому. Конечное как ЖИЗНЬ (я выделяю некоторые ключевые термины заглавными буквами) тем самым поднимается над противоположностями и таким образом видит или различает бесконечное. Словарь Гегеля здесь утверждает (практическую, ментальную) «жизнь» как основной контекст, в котором возникают и обретают смысл конкретные понятия. Здесь, продолжает Розенкранц, даже оппозиции жизни (в ограниченном биологическом смысле) и смерти или мысли и того, что есть, должны быть отброшены; истинное бесконечное нельзя держать на расстоянии как один из терминов в оппозиции, которую МЫ придумали. В этот момент Гегель противопоставляет разум (который держится за бесконечное) и понимание (которое проводит различия). Розенкранц называет это описание Гегеля «абстрактной характеристикой» религии.
Развивая тему «позитивности» (внешности), Гегель теперь считает, что религия нуждается в «объективном фокусе» (culte/cultus) – как, например, в храме – который связан с субъективностью (то есть религиозным сознанием, проникнутым значимостью внешних фактов церемонии и т. д.). Условия религии, по его словам, заключаются в освобождении от «абсолютной объективности» и забот конечной жизни. В этом контексте смысл жертвоприношения состоит в отказе от конечного, в отбрасывании всего конечного как реального. Кроме того, то, что не приносится в жертву, теряет свою особенность, будучи РАЗДЕЛЕННЫМ. (Если позволите вмешаться, тема «жертвы» часто отмечается как нечто предполагаемое и постоянно присутствующее в древнем мире, от Авраама до греческого парня, который принес в жертву свою дочь Ифигению в начале Троянской войны, и до самого Искупления – в некоторых интерпретациях. Даже мы говорим о «принесении себя в жертву» ради цели, что, на мой взгляд, одновременно и одно и другое. Кроме того, проницательная интерпретация Гегеля о разделении была для меня новой и кажется весьма правдоподобной).
Песня, танец и радостное чувство привносят в игру субъективность. Здесь Гегель цитирует фразы из «Обращения к публике» Фихте (1799), сочинения, которым закончилось его пребывание в Йене; а также строки «То, что не охватывает небо небес, находит свое место в сердце Марии». Этот текст (системный фрагмент) датирован сентябрем 1800 года.
Глава начинается в этом мистическом ключе с замечания о том, что «бесконечное не есть совокупность конечного» (ибо это лишь «конечное бесконечное», так сказать). Это похоже на то, что иногда говорит Боб Уоллес, и звучит как значительное развитие идей как бесконечности, так и тотальности, которые являются довольно ключевыми для Гегеля еще со времен его «hen kai pan» (все и одно).

Глава 19 Система
Это одна из самых длинных глав в книге Розенкранца. Однако в ней много интересной информации с точки зрения понимания Гегеля. К сожалению, Розенкранц помещает эту главу перед главой о смерти отца Гегеля, хотя она посвящена ранней системе Гегеля после его переезда в Йену около 1800 года, который был разрешен только благодаря наследству, полученному от отца. Другими словами, Розенкранц неверно датирует йенские рукописи Гегеля более ранним франкфуртским периодом. Рудольф Хайм совершил ту же ошибку в 1857 году. Это, конечно, предполагает, что принятая сейчас датировка по Йене верна. Французский переводчик Осмо ссылается на статью Киммерле в Hegel-Studien 4, где приводятся доказательства этого вывода.
Соответствующий материал с тех пор был опубликован на английском языке в США (System of Ethical Life, Jena Logic and Metaphysics). Однако, как я уже говорил, для восприятия Гегеля важно, что писатели XIX века уже имели к нему доступ через Розенкранца, и это – откровенно говоря – в гораздо более доступной форме, чем современные английские переводы. Кроме того, насколько мне известно, ранняя натурфилософия не была переведена на английский язык.
В этой главе также есть некоторые биографические и общие интерпретационные материалы. Розенкранц говорит, что «стремление к системе» (которое Гайм позже осудил в Гегеле) росло в нем очень медленно. Розенкранц говорит, что он отталкивался от конкретных фактов и только потом искал принципы.
Находясь во Франкфурте, Гегель покупал книги Шеллинга, Платона и Секста Эмпирика. Отношения Гегеля и Шеллинга хорошо известны, но интересно иметь свидетельства того, что Гегель продолжал работать с ними до 1800 года. Лекции Гегеля о Платоне хорошо известны, но интерес к Сексту Эмпирику представляется мне особенно интересным, поскольку он проливает свет на гегелевскую концепцию диалектики. У Платона диалектика, безусловно, есть, но это не такая наука, как у Секста, поскольку у Платона она выходит из уст Сократа в готовом виде, и вы никогда не знаете, показывает ли Сократ все свои карты, когда ведет диалог. В своих трудах («Против логиков», «Против физиков», «Против музыкантов» и т. д.) Секст различает догматиков (например, Аристотеля), которые думают, что знают, тех, кто считает знание невозможным и поэтому не задает вопросов, и собственно скептиков, которые считают, что на самом деле не знают, но продолжают задавать вопросы на том основании, что знание может быть возможным. Кант использует это в начале «Критики чистого разума» (1781), и очевидно, что немцы хорошо знали скептицизм (в 1794 году вышла книга на эту тему). Об этом стоит знать, поскольку многие англоязычные авторы, описывая источники гегелевской мысли, похоже, не обращают внимания на Секста. Гегель использовал свои знания о нем в своем раннем эссе «О древнем и современном скептицизме». Секст описывает многочисленные «тропы» (повороты) или аргументы против реальности знания (например, что оно включает в себя бесконечный регресс неисследованных предположений), и они имеют некоторое сходство с чертами зрелой диалектики Гегеля.
Розенкранц отмечает, что Гегель стремился к точности выражения больше, чем Шеллинг, пытаясь концептуально разделить логику и разум и связать их с природой. Философия Гегеля – это не критика, основанная на логике, противоречащей здравому смыслу (неоплатоническая теология с «понятием» в качестве перводвигателя). По сути, это философия разума в том смысле, что она необходима для возникновения понятия природы и идеи как логики (идея на этом жаргоне – содержание философии). Поэтому молодой Гегель не был занят подведением фактов под логическую схему. Напротив, его интересовало все, но основное внимание он уделял истории как работе разума и религии как наиболее универсальному выражению представления разума о своей сущности.
Для Гегеля философия была целым (как у Платона), и отсюда возникла идея системы. Теософская отправная точка вскоре была разорвана диалектикой. К концу швейцарского периода среди его работ мы находим выдержки из рейнского мистика Мейстера Экхарда и других. От символизма треугольников и квадратов Гегель переходит к христианской Троице как основополагающему аспекту христианства. (Если позволите, это похоже на то, что Гегель отходит от своей ранней «Жизни Иисуса», в которой Иисус является своего рода кантовским пророком, в сторону более ортодоксального понимания Евангелий. Понятие разума требует внешнего представления, и идеи любви и самого разума соперничают в рукописном материале как формы представления. Во всяком случае, именно такой вывод я делаю из довольно туманных полутеософских размышлений Розенкранца).
Теперь я перехожу к изложению Розенкранцем рукописей Гегеля, которые представляют большой интерес.
Содержание рукописей
Рукописи, которые описывает Розенкранц, включают в себя:
Логика и метафизика (102 листа)
Система этической жизни (30 листов).
Однако первая из них включает в себя натурфилософию. Гегель отождествляет философию с самопознанием Абсолюта, которое он разделяет на Чистую Идею, ее реализацию в природе и возвращение к большему самопознанию в разуме. При чтении этой главы я не заметил никакого обоснования этого отождествления, поэтому я просто отложу его в сторону как предполагаемое знание и отмечу, что оно влияет на лексику следующих разделов. Я считаю, что знание – это прежде всего аспект практической деятельности существ. В это время Гегель смешивает феноменологические элементы со своими изложениями. Он попытался разделить их только после публикации «Феноменологии».
Природа, таким образом, мыслится Гегелем в этот момент как Другой разума. Вчитывание смысла в природу – это своего рода самопреодоление разума на теологическом уровне по образцу немецких мистиков. Разум реализует себя в природе, но делает это не как разум. Он осознает себя как жизнь, но приходит к самопознанию только через историю. В этом ключе есть еще многое, что я опускаю.
Логика и метафизика
Гегель начинает свой текст с «Логической идеи». В это время он различает логику понимания (Аристотель) и логику разума, которую он называет метафизикой. В этой последней метафизической логике он проводит различие:
Категории бытия
Отношение
Пропорция (мышления и бытия)
1. Его понятие бытия включает в себя качество (детерминированность/недетерминированность), ограничение и количество. Розенкранц связывает это с платоновским «Филебом», в котором ограниченное и неограниченное порождают меру. Здесь также прослеживается влияние Канта, хотя Гегель ставит качество выше количества и пытается вывести количество из качества, в то время как у Канта они воспринимаются как элементарные категории, существующие бок о бок. Противопоставление идеального и реального в этой точке породило бы идею предела, в которой Идея присутствует только как запредельное или Должное.
2. Переходя к отношениям, Гегель обсуждает субстанцию, причинность и взаимное действие в дискуссии, которая опирается на ответы Канта, Фихте и Шеллинга на Юма. Он не принимает понятия субъекта и предиката как должное, как это делает обычная логика. Он видит во взаимности связь между онтологическим и логическим. Если Спиноза начинал с субстанции и применял категории понимания внешним образом, то для Гегеля субстанция – это субъект. Происходит своего рода соревнование субъекта и предиката. Здесь присутствует пресловутая двусмысленность логического и психологического субъекта.
3. Переходя к пропорции, Гегель пишет здесь о методе, в который он включает определение, деление и доказательство. Я отнесся к этому с некоторой теплотой, поскольку в логике, которую я изучал, этими предметами пренебрегали, и они лучше представлены у Аристотеля в их практическом значении.
Розенкранц утверждает, что Гегель оперирует идеей Абсолюта или Высшего бытия как чего-то, благодаря чему конечные суждения оказываются несостоятельными. Однако он признает, что формулировка текста «очень неясна». Должен сказать, что я читал английский перевод текста, который резюмирует Розенкранц, около двадцати лет назад и практически ничего в нем не понял, кроме отдельных слов и того, что было заимствовано у Канта, так что извлечь хоть что-то из этих текстов – достижение Розенкранца.
Философия природы
Рассуждая о природе, Гегель пытается вывести ее из разума, поскольку он рассматривает разум, а не Идею как конкретную тотальность. Розенкранц отмечает, что здесь Гегель испытывает трудности со словами. Он приводит тексты, в которых Гегель говорит о разуме как о применении таких идей, как причинность, субстанция, взаимность, качество, количество, бесконечность, к бытию, отличному от него самого, – то есть к природе, – и вводит тему жизни. Он отличает философский способ рассмотрения природы от обычного, но в высшей степени абстрактного. Розенкранц считает, что Гегель заимствует здесь из «Тимея» Платона и что его мысль имеет относительно мало общего с «Натурфилософией» Шеллинга, фактически только то, что является общим с эмпирической наукой того времени. Шеллинг фокусируется на динамике и химии, Гегель же начинает с Целого и механики. Абсолютный разум предстает как Эфир (который Энке и Ганзен представляли как постоянную среду). Гегель же описывает его как бесконечную упругость. Это технический термин Ньютона.
Изложение начинается с бесконечного пространства и заканчивается на Земле. Звезды – это бесконечная множественность. Гегель заявляет:
«Сокращение исконной чистоты эфира есть первый момент отрицания, точки, звезды, простого равенства с собой, подавляющего всякое различие, света, распространяющего себя абсолютно». Звезды – лишь формальное выражение понятия бесконечности, абсолютной множественности, в то время как их количество – это неограниченное движение к внешнему. Их бесконечность – это отрицательный выход за пределы, множественность единств без единства в той же мере, что и количество без тотальности. Эта бесконечность сама по себе иррациональна, это возвышенность, настолько же пустая, насколько ее изумительное созерцание лишено мысли. [Звезды] представляют собой немые иероглифы вечного прошлого, которое имеет свое настоящее и свою жизнь только в познании этого письма».
Это свидетельствует о том, что антипатия к ложному бесконечному возникла у Гегеля довольно рано. В это время Гегель, таким образом, разграничил натурфилософию на:
Система Солнца
Система Земли
Система Солнца рассматривает время и пространство как моменты движения. )Если позволите, это, кажется, происходит от идеи Аристотеля о том, что время – это мера движения, и мне кажется, что имеет смысл видеть происхождение абстрактных идей в более конкретных явлениях. Это, по крайней мере, внятный интеллектуальный проект). В Солнечной системе он рассматривает Солнце, кометы, Луну и планеты по их характерным видам движения. Он сравнивает их с силлогизмом с солнцем в качестве универсального среднего термина. Представление о звездах как о других солнцах, по-видимому, отсутствует.
В системе земли Гегель выделяет механические, физические и органические явления. Под механическими он понимает тело, удар, падение, а в качестве видов движения – баллистику, маятник и рычаг. Это кажется мне восхитительно энциклопедичным, но неясно, что философское созерцание должно добавить к эмпирической классификации. Под физическими явлениями он применяет идею процесса. В рамках этой общей идеи он обсуждает азот, флогистон (который, как объясняет Розенкранц, является кислородом), водород и углекислый газ. Он ссылается на «Тимей» и аристотелевские противопоставления воздуха, огня, земли и воды. Четыре элемента также фигурируют в дискуссиях о море, вулкане, атмосфере и твердой земле. Он выявляет противоположности в соли, сере, металле и глине. Розенкранц описывает это эссе как «пылкое, восторженное, дерзкое и поэтичное», хотя здесь уместны и менее добрые слова. Он говорит:
«Нет ничего более ложного, чем представление о Гегеле, который в „Философии природы“ полностью опирался бы на Шеллинга».
В своих поздних работах о природе Гегель стал более осмотрительным и осторожным. Розенкранц приводит описание Гегелем роли огня в мире природы, чтобы проиллюстрировать силу его прозы и его манеру приписывать значение природным явлениям. Огонь предстает как абсолютная сухость, которая переходит от кристаллизации к горючести, и Гегель называет комету, молнию, обычное горение и вулкан различными его проявлениями, степенями и комбинациями. Розенкранц видит в этом спекулятивную элегию.
После этого из гранита и глины возникает почва, которая является основой органической жизни, в которой присутствуют металл, сера, соль и земля. Он упоминает мел и кремень. Металлы он трактует по их удельному весу и реакции на кислород, как, например, ржавчина. Земля как совокупность и результат всех этих процессов – универсальный индивид, и у нее есть история (имеется в виду, предположительно, геология).
В общем, Гегель сочетает качественные и количественные понятия, и в результате получается своего рода поэтическое изложение эмпирических классификаций и наблюдений за природными явлениями, с некоторыми усилиями по логической классификации материала. Мне кажется, что Гегель ослеплен тем, что видит звезды и их возвышенность только с субъективной точки зрения. В его время велась дискуссия о множественности миров, к которой он мог бы отнестись более творчески. Эти отрывки будут интересны тем, кто интересуется «Философией природы» Гегеля, поскольку они показывают его идеи на более ранней стадии развития, чем в более поздней «Энциклопедии».
В завершении этой главы Розенкранц обсуждает здесь текст, известный нам как «Система этической жизни».  Гегель разрабатывает здесь концепцию этической жизни (Sittlichkeit), которую он позже оформил под названием «Естественное право». Он пренебрегает антропологией и психологией, ограничиваясь кратким рассмотрением искусства и религии. Понятие этической жизни должно быть конкретным и тем, от чего отталкиваются абстрактные право и мораль. Это неявная критика безжизненной этики Канта и непрактичной политики Фихте. И все же, говорит Розенкранц, он остается относительно платоником.
Этическая жизнь
Гегель начинает с того, что всеобщее и особенное должны быть представлены как тождественные в абсолютной этической жизни, хотя сами по себе они различны. Он называет всеобщее Интуицией, а особенное – Понятием. Развиваемые идеи строятся иначе, чем в более поздней «Философии разума», но все же узнаваемы. Это:
Этическая жизнь как отношения (труд, собственность, семья)
Негативная (совесть, преступление и возмездие)
Абсолютная этическая жизнь (народ, классы, конституционное правительство).
Это немного отличается от «Философии права», где семья находится в начале третьей части, а не в конце первой. Интересно, что первая идея Гегеля была не самой лучшей.
Этическая жизнь как отношения рассматривает категории, развивающиеся через взаимодействие с природой и желаниями других людей до момента возникновения общественных институтов. Это предполагает отрицание, которое включает в себя конфронтацию и дифференциацию до тех пор, пока не возникнет абсолют как разрешение, т. е. наделение каждого своим должным в большем целом, которое может быть логически разделено. Абсолютное этическое принимает форму законодательства. Гегель связывает правительство с потребностями, справедливостью и образованием. Здесь Розенкранц воспроизводит текст Гегеля, но со значительными сокращениями и интерпретациями. Под заголовком «Потребности» он считает, что неравенство должно быть умеренным. В разделе «Справедливость» он обсуждает конституции, гражданское и уголовное право, развитие законодательства и войны.
Религия
В последней части «Системы этической жизни», ныне утраченной, Гегель рассуждает о философии, религии и искусстве как о проявлениях национального духа, но в столь общих выражениях, что трудно понять, имеется ли в виду Греция, Израиль или современная Европа. Розенкранц обсуждает разделы, посвященные религии. Она принимает три формы, которые Гегель заимствует из натурфилософии:
Естественная религия
Различие и примирение
Христианство
Религиозное сознание содержит как умозрительную Идею, так и эмпирическую психологию народа, чей живой Бог здесь присутствует. Жертвенность переходит от мысли к делу. Гегель заявляет:
«Этот поступок, ирония по отношению к тленным и полезным делам человека, есть примирение, основополагающая идея религии».
Естественная религия появляется первой, но вскоре Рим вытесняет самостоятельную жизнь из отдельных народов. Естественная религия является пантеистической – она рассматривает саму природу как священную, и мы находим нашу жизнь с богами выраженной в прекрасной мифологии.
Вскоре, однако, это становится воспоминанием, поскольку единство разума и его реальности нарушено. Рим уничтожил изначальную индивидуальность народов. Поэтому примирение ищется во всеобщности, и изначальная индивидуальность вновь возникает на Небесах.
В-третьих, абсолютная уверенность Христа в примирении стала основой универсальной религии, зародившейся в самых окаянных народах, ибо глубина их боли придала Его голосу истину, которую мог услышать каждый. Его уверенность в сочетании с недоверием привела к смерти. Природа была лишена божественности, и только Христос был божественен. Крест вселенского государства символизирует недоверие к миру. Гегель писал:
«Мысль о том, что сам Бог умер на земле, служит лишь для того, чтобы выразить ощущение этой бесконечной боли; точно так же, как то, что он восстал из гроба, выражает ее примирение».
Религия, таким образом, должна вызывать боль, чтобы обеспечить примирение:
«Древнее проклятие, которое тяготело над всем, разрушено. Вся природа обретает милосердие, и ее боль смягчается».
Естественная религия выражала себя через искусство в мифологии. Христианство выражает себя в идеях, например, в Троице. Примирение выражается в идее Любви, которая одухотворяет Божью Матерь. В католицизме эта религия становится прекрасной. Поэзия посвящения подавлена в протестантизме, который наложил на религию отпечаток общей субъективности. Он переводит религию в ключ ностальгии и обращает свое внимание на повседневную жизнь. Розенкранц отмечает, что Гегель не перешел, как некоторые в это время, в католицизм, хотя и рассматривал протестантизм как еще одну конечную форму наряду с ним. Скорее, он считал, что третья форма христианства возможна при посредничестве философии. Розенкранц цитирует его слова:
«Можно не возрождать и не калечить ушедшую красоту, а просто признать необходимость ее исчезновения как предвестия чего-то лучшего, что займет ее место. Таким образом, природа примиряется, но сама по себе остается чем-то профанным».
Он воображает, что свободный народ может рефлексивно постичь более истинную форму освящающего духа и что в этом состоит задача философии. На мой взгляд, это звучит слишком амбициозно.

Глава 20 Смерть отца и выход из тени
Гегель узнал о смерти отца из письма своей сестры Кристианы. Он унаследовал 3 154 флорина. В паспорте – ведь Германия тогда еще не была единой – его рост составляет пять футов два дюйма, но Розенкранц говорит, что в то время в Германии футы не были стандартизированы. Отсутствие стандартных мер напоминает мне об экономической отсталости Германии. Например, французы примерно в это же время ввели метрическую систему. Я всегда представлял Гегеля довольно высоким в среднем роде, возможно, потому, что на портретах он кажется ниже ростом. Его волосы были каштановыми, а глаза – серыми.
Гегель готовится к отъезду в Йену и пишет Шеллингу 2 ноября 1800 года. Это знаменитое письмо, в котором он пишет, что ему интересен Бамберг, но он ищет хорошее пиво. Он добавляет, что это нужно для его здоровья и что он также хотел бы посетить католический город, чтобы поближе познакомиться с религией. Он намерен посвятить себя учебе, которую уже начал до литературного вихря в Йене. Его также беспокоит стоимость жизни. В заключение он замечает, что размышляет над тем, как вернуться от науки к жизни людей, и видит в Шеллинге достойный пример для подражания. Я не могу удержаться от мысли, что в этом, возможно, есть отголосок пещеры Платона.
Впечатления и ответы на данный момент Книга Розенкранца имеет своего рода спиральную структуру, поскольку он рассматривает взгляды Гегеля на религию, политику и т. д. на разных этапах его жизни. Поэтому я двигаюсь дальше, не надеясь разрешить все вопросы, возникшие в ходе дискуссии на данном этапе, исходя из того, что дальнейшее изложение Розенкранца, возможно, прольет столько же света, сколько мой рассказ о первых впечатлениях. Розенкранц предлагает лестницу от «обыденного сознания» к гегелевской системе, своего рода более доступную версию того, что «Феноменология» рекламирует, но не всегда оправдывает себя из-за своей заумной структуры и форм выражения.
Несмотря на это, два заключительных замечания, относящихся к недавним комментариям [в списках рассылки Гегеля], заключаются в том, что, во-первых, я по-прежнему считаю, что в 1790-х годах был период, когда Кант обращался к религии со всей силой своего пиетистского происхождения и авторитетом своих лет (и до того, как можно было сказать, что он дряхлеет или его силы значительно уменьшаются) и когда Гегель все еще был впечатлен и пытался переосмыслить довольно поверхностные (по сути, просветительские) версии христианства, где взгляды Канта обладают большей проницательностью, чем у Гегеля. Во-вторых, что касается вопросов церкви и государства, то в обоих терминах есть значительная двусмысленность (государство понимается как действующее через правовые санкции, но содержание закона может быть весьма разнообразным по своим религиозным последствиям, например), которая оправдывает более исторический подход к их разграничению. Поэтому более поздние идеи Гегеля, когда он больше читал, скорее всего, будут более интересными. (Кстати, я не знаком с идеей о том, что церковь сама по себе является таинством, хотя, думаю, это связано с тем, что Гегель вскоре говорит о католицизме как о воплощении идеи красоты).

Предисловие
Прежде всего, перед тем как перейти к некоторым более общим замечаниям, которые побуждает меня сделать эта биография, я хочу исполнить потребность моего сердца и выразить искреннюю благодарность тем, кто поддержал меня в этом начинании. К сожалению, их не так много, как мне хотелось бы. Как трудно нам, немцам, воплотить в жизнь общее начинание, даже если оно должно быть настолько хорошим, насколько это возможно! Рядом с семьей Гегеля, которая постепенно передала мне с безусловным доверием все его научное и письменное наследие, у меня есть только дьякон Биндер в Хайденхайме, бывшие профессора Давид Штраус в Хайльбронне, Аб Эгг в Бреслау, Хинкель во Вроцлаве, а последний – в Хайльбронне, Аб-яг в Бреслау, Хинрихс в Галле, Зее в Треуенбриссене, барон Борис д'Икскуль в Лифляндии и человек, который незаменим для современных биографических интересов, г-н Варнхаген фон Энзе в Берлине. Все те, от кого я ожидал других материалов и кому я сообщил о своем желании их получить, либо не имеют ничего, либо не хотят этим делиться.
Г-н Шваб, с другой стороны, был достаточно любезен, чтобы прислать мне копию письма из Тюбингена, в котором Гегель заявляет о своей готовности принять должность «домашнего учителя», которую Гёльдерлин нашел для него во Франкфурте-на-Майне. Хочется надеяться, что благодаря господину Швабу мы получим более подробную информацию о жизни Гёльдерлина, чем это было до сих пор. Поэтому я сократил раздел биографии, посвященный отношению Гегеля к Гёльдерлину, до минимума. Но даже если господин Шваб считает, что стремление к Всеобщему и Единому в мировоззрении Гёльдерлина было впервые вызвано Шеллингом, я не могу убедить себя в правильности этой точки зрения. Шеллинг приехал в Тюбинген только в Михайлов день 1790 и поначалу выделялся среди других студентов не как философский ум, а как молодой человек, хорошо знавший иврит и получивший преждевременное общее образование, который только благодаря участию в политическом клубе Тюбингенского монастыря сблизился со старшими студентами, в том числе с Гегелем и Гёльдерлином. Однако уже в феврале 1791 года Гёльдерлин вписал ?? ??? ??? в качестве своего символа в фамильную тетрадь Гегеля. Гёльдерлин увлекался греческой литературой и симпатизировал Гегелю, особенно в его любви к Софоклу. Человечество улыбалось ему только через эллинский идеал; он был солнцем его жизни. Однако этот эллинизм был связан с истинно германской чертой его характера – романтическим отношением к природе. Уединение лесов и горных высот привлекало его, он почти боготворил свет и любил бежать от изменчивых порывов человечества к «всепобеждающей» природе. Растворение этих двух элементов – культуры в древней форме эллинского духа и взгляда на природу со всей восторженной тоской, с близостью германского ума – привело его к экстатическому, даже демоническому одностороннему погружению в единство вселенной. Пробуждаясь от наслаждения этим блаженством, как от внутреннего интеллектуального опьянения, он трепетал перед определенностью и инаковостью реального. Он, конечно, чувствовал необходимость не воспринимать единство как простое испарение различий. На это указывают его слова о том, что нужно понимать eavrp, а также письмо к сводному брату, в котором во главу угла ставится voo krineipimn. Но его мягкая поэтическая душа не довела эту работу до конца. Если мы рассмотрим замечательный документ Гегеля «Элевсис», адресованный Гельдерлину, то, думаю, сможем сделать из него вывод о том, насколько глубоко укоренился этот мистический момент и в нем самом. Но он преодолел свои опасности с помощью науки, к которой Гёльдерлин стремился, но не достиг, и погиб в хаотическом брожении, которое, возможно, было вызвано в нем индивидуально любовью к его Диотиме, но, вероятно, было еще более глубоко укоренившимся в таком благородном и богатом духе.
Поэтому я считаю Гельдерлина пророком, который первым провозгласил «Бурю и натиск» духа универсальности и единства среди тюбингенских студентов. Он был любимым поэтом Шеллинга и Гегеля. Пантеистическая сущность в нем, конечно, не была впервые привита ему Шеллингом, поскольку она фактически составляла его индивидуальность. Достаточно сравнить тот факт, что Гельдерлин прославлял Все и Единое уже в начале 1791 года, с тем, что в написанном Шеллингом в 1795 году «Я» еще нет ничего от пантеизма, к которому он начал переходить лишь позднее, в «Мировой душе». В том смысле, в котором обычно говорят о пантеизме Шеллинга, он вообще не выражал его до 1809 года в двух своих журналах по специальной физике, в «Бруно» и в «Медицинском журнале»; «Гиперион» Гельдерлин, однако, появился уже в 1797 году.
У меня не было писем Гегеля к Шеллингу в оригинале, только в копии из «Wittwe Hegel». Примечание о дате ответов Шеллинга также взято из этой копии. Сами ответы Шеллинга остались для меня совершенно неизвестными. В декабре 1843 года г-н В. Хеннинг предложил мне их с условием, что они будут напечатаны полностью. Я с благодарностью принял эту уступку, но пожалел, что не могу больше включить письма в уже законченную биографию, а только в документальное приложение; однако господин В. Шеллинг будет очень обязан всем друзьям истории нашей философской литературы.
Ответа на это я не получил.
Мне уже приходилось говорить о моем личном отношении к Гегелю в 1836 году в предисловии к моей критике шлейермахеровского учения о вере. Поэтому я лишь напомню, что, хотя я никогда не был непосредственным учеником Гегеля, я соприкоснулся с ним и с кругом, который вокруг него образовался, настолько, что смог составить достаточное представление о его личности и о его индивидуальном отношении к Берлину. Как ни странно, я, как прекрасный биограф, также отметил его последний день рождения. Частные обстоятельства заставили меня остаться в Берлине в 1831 году во время приближения и вспышки холеры. Гегель жил напротив тора Галлефхен в Гнмовском саду. Почти все его друзья и знакомые разъехались, спасаясь от удушливого ангела; в университете был такой дефицит, что мне даже пришлось заменить в качестве приглашенного докладчика на публичном диспуте нынешнего профессора Маттезиуса Грейфсвальде, и я до сих пор отчетливо помню, как копии тезисов для диспута пришли ко мне через городскую почту, все обкусанные и порванные, а не продезинфицированные. В этих обстоятельствах у Гегеля было больше досуга для «меня, и я несколько недель очень весело и счастливо общался с ним и его семьей. Случилось так, что я, будучи гостем Мартина Гейнеке, поехал с ним и его женой в Тиволи, чтобы отпраздновать день рождения Гегеля. Кто бы из нас мог предположить, как скоро его отнимут у нас! Я расстался с ним под шутливые замечания об эпидемии холеры, которая поджидала меня под Виттебергом на пути в Галле, – а через несколько недель он сам скончался от болезни. В январе 1832 года, когда я тоже заболел холерой до смерти, мне иногда приходила в голову ироничная мысль, что я был слишком верным учеником Гегеля.
В Михайлов день 1833 года я переехал из Галле в Кенигсберг и, таким образом, был удален от более «живого» общения с немецкими гегельянцами. Сто миль пространства между двумя странами – прекрасное средство превратить личные отношения в мифические. Как мы, кенигсбержцы, в Германии больше не существуем как идея, к которой обращаются, так и Германия становится для нас идеальным объектом. Такая ситуация может показаться пагубной для биографии, локальным объектом которой является, по сути, Германия. Но я считаю, что она также несет в себе преимущество беспристрастной критики. Историография требует наибольшего знакомства с содержанием, но также и определенной независимости от него, которая может быть очень сильно «стерта» внешним «Jfolirirung». В этой интерпретации и заключается особенность моей лиэровской позиции. Сам Гегель выразил тонкую концепцию биографии таким образом, что он объявляет специальности, микроскопические тонкости, знание которых может дать интимный, ежедневный и длительный контакт, подчиненными, говоря: «Интерес биографии, кажется, прямо противоположен общей цели», о которой она сама имеет историческую расу в качестве фона, с которым связан индивид; даже субъективно оригинальное, юмористическое и т. д. играет роль в этих специальностях. Даже субъективно оригинальное, юмористическое и т.д. отсылает к этому содержанию и тем самым повышает его интерес; но чисто эмоциональное имеет иную почву и интерес, чем история».
Однако мое местное положение не только сделало мои литературные отношения, так сказать, незатронутыми, но и поместило меня в культурный круг, в котором общие принципы кантовской и гербартианской философии преобладают с большей силой и в более широком масштабе, чем где бы то ни было. Это обстоятельство сразу же заставило меня, более чем других, изучить отношение этих философий к гегелевской. Полемика Гегеля против Канта имеет не только негативный смысл опровержения, разрушения философии Канта, как это часто принято считать, но и позитивный смысл ее выветривания и завершения. Я уже видел эту внутреннюю связь между Кантом и Гегелем в моей «Истории философии Канта» и должен обратиться к ней здесь. В биографии я обсуждал отношения Шеллинга и Гегеля только с точки зрения Гегеля. В своей монографии о Шеллинге я показал, как это представляется со стороны Шеллинга, и поэтому могу сделать предположение и здесь. То, что жизнь Гегеля была написана здесь, в Кенигсберге, под взглядом бессмертного человека Канта, вряд ли является простым совпадением. Кенигсберг – это не только географический перекресток для природы, но и исторический перекресток для духа.
Что касается научной критики самого Гегеля, то я воздержался от всех подробностей, поскольку биография больше касалась общего образа Гегеля, а более детальное рассмотрение отдельных его работ сразу же привело бы к неуместному упрощению. Моей главной задачей было воспроизведение более важных работ, особенно неизвестных до сих пор попыток Гегеля, которые существуют только в письменном виде, а для более конкретной оценки его системы я могу обратиться к «Критическим объяснениям», которые я опубликовал в 1840 году и в которых, помимо «Принципов», я подверг детальному анализу «Философию истории», «Эстетику» и «Философию религии».
Тем не менее, в этой биографии будет слишком много философии. Огромное количество людей, даже так называемых образованных, вообще не хотят настоящей философии, они хотят только обоснования. Если они решаются читать биографию философа, то хотят прежде всего развлечений, интересных происшествий, колоритных портретов персонажей, анекдотов, курьезов. Но даже Диоген Лаэртский, это скопище и хранилище всех мелких историй и внешних проявлений древних философов, не мог не сообщить не только об их сочинениях, но и об их учениях, об их идеях. Если вы читаете историю полководца, то не удивитесь, обнаружив в ней историю его походов. Стоит ли удивляться тому, что в истории философа мы найдем историю его философских начинаний? Да еще в истории философа, чья жизнь сама по себе была такой простой, такой прямолинейной, такой немецкой, такой равнинной, такой трудолюбивой, такой лишенной всех пикантных проблесков интриг и тайн? Гегель еще не принадлежал к той расе философов, которые в театре, где они, по выражению Беттины, выставляют себя на всеобщее обозрение, позволяют остальным чертам своего характера полностью испариться. Он оставался человеком, который прежде всего серьезно относился к делу.
Самая большая трудность моей работы заключалась в особенности основной природы Гегеля, которая всегда развивалась в научном плане всесторонне и постепенно. Геб» производство было „тихой“! переработкой его интеллекта, непрерывным развитием всего его человеческого существа. Поэтому его биография лишена очарования великих контрастов и страстных скачков, и от полного однообразия ее спасает только напряженная значимость ее героя. Поэтому я должен очень остерегаться соблазна нарушить «эту» чудесную простоту и приписать ей ложные переходы.
Подготовку биографии Гегеля первоначально предполагалось поручить Гансу, написавшему некрологию для Preu?ische StaatSzeitnng (перепечатано в Gans' vermischten Schriften, 1834, Th. II. pp. 242-252). Ганс умер – потеря столь же внезапная, сколь и тяжелая для науки и жизни. Теперь, осенью 1839 года, биография была предложена мне. Просеивание важного письменного наследия Гегеля, собирание воедино того, что принадлежало к нему, но было разбросано в беспорядке, хронологическое определение бумаг, расшифровка наиболее важных из них, исследование обстоятельств, часто незначительных самих по себе, но не «безразличных», переписка, о которой я написал специальный отчет в «Andere», о которых я подозревал, что «другие» обладают особыми знаниями, рассмотрение многих личных соображений, которые до сих пор не покидают меня, соблюдение гармоничной меры в расширении материала – все это стоило мне столько времени и сил, что публикация этой книги задержалась гораздо дольше, чем я предполагал вначале. Тем не менее я провел блаженные часы, рыская, ища, открывая, комбинируя и создавая. Какое посвящение заложено во всем, что совершает великий и добрый человек! Как поднимает настроение уверенность в том, что во всем, что он делает, можно найти отпечаток его могучего духа и прекрасного, благородного сердца! Я благоговейно встречал каждую новую листовку, которую брал в его имении, как новую жилу золота, чтобы глубже проникнуть в сущность этого «чудесного» человека. Правда, поначалу я переоценил большую часть его профессиональной ценности. Мне даже пришлось «свыкнуться с мыслью, что у меня есть такая драгоценная реликвия» здесь, в моей гостиной, уложенная в несколько коробок! Сначала мне пришлось заново познакомиться с «Ошером фон Гегелем», чтобы уметь отводить индивидууму, как это меня удивляло, правильную позицию в его ходе развития. Однако мне нужна была эта аафибологическая относительная переоценка, чтобы не «потопить» в себе мужество покорить лежащий передо мной материал.
Француз Ж. Вильм, писал в 1836 году в своем «Essai sur la philosophie de Hegel»: «„Esperons, que bient?t une bipographie detaillee, еcrite sans haine comme sansfaveur, inspiree seulement par le desir de montrer tout ce que renferme de plus caraecieristigue une individualite si remarquable, nous initiera dans sa vie la plus intime, et nous peiudra Hegel sous toutes les faces, et comme homme, et eomme sage, et comme ceitoyen. II est si doux et si heureux d’aimer et venerer ce qu’on estime et ce qu’on admire‘“. ».
Восток Я запомнил эти слова. Но должен ли я заверить вас, что я далек от мнения, что я полностью решил проблему? То, что я проделал эту работу объективно только в том смысле, что сделать «другую биографию Гегеля, если бы это было возможно, было бы излишне; то, что я всегда имел в виду ту высокую ответственность, которая лежит на мне при первой постановке дела, так как она должна иметь неизбежное последействие на все последующее время; то, что я стремился быть исчерпывающим и окончательным, было необходимо. Отсутствие только некоторых документов, которые со временем, как и в случае с биографией Шиллера, вероятно, станут известны, уже позволяет мне видеть пробелы, которые можно заполнить впоследствии. Пусть же моя работа позволит хотя бы слегка подкорректировать основные взгляды, которые я несу в себе от Гегеля и которыми я руководствовался в деталях, пусть они подтвердятся с каждым разом все больше и больше! Пусть в моей работе не будет видно ничего из подготовительных процессов! Когда скульптор устанавливает статую героя, не остается ничего от глины модели, от различных кусков металла, соединенных в плавящемся потоке, от тысяч и тысяч ударов резца, от гладкой формы. Пусть картина Гегеля таким образом уничтожит все пересечения и переходы моего воображения и размышлений.
Не без меланхолии я расстаюсь с этой работой, ибо не следует ли в какой-то момент позволить становлению появиться на свет? Не кажется ли вам, что мы сегодня – лишь могильщики и мемориальщики философов, которых вторая половина прошлого века породила, чтобы они умерли в первой половине нынешнего? Кант начал эту смерть немецких философов в 1804 году. За ним последовали Фихте, Якоби, Зольгер, Рейнгольд, Краузе, Шлейермахер, В. В. Гумбольдт, Фр. Шлегель, Гербарт, Баадер, Вагнер, Виндишман, Фрис и многие другие менее значительные, но часто незаменимые учителя или, как Эрхард, общительные распространители философии. За этими людьми теперь следят биографы. Фихте и Рейнгольд получили достойные описания от своих сыновей; Краузе – от своего ученика Линдеманна, Гербарт – от Гертенштейна; В. В. Гумбольдт – от своего поклонника Шлезира и так далее.
Видим ли мы потомство для той жатвы смерти? Способны ли мы передать во вторую половину нашего века священный корпус мыслителей? Есть ли среди нашей молодежи те, кого платоновский энтузиазм и аристотелевское трудолюбие вдохновляют на бессмертный пыл умозрения? Может быть, наша молодежь мечтает о других венках, лавры манят ее на других путях, высшая цель поступка сияет для нее путеводной звездой, ее идеал – воплотить в жизнь идеалы этих философов? Или же они должны позволить себе впасть в состояние «равенства» с наукой и жизнью и, часто провозглашая себя победителями дня с престижной бесцеремонностью, оказаться без достаточных сил для будущего?
Как ни странно, в наши дни именно такие растения кажутся неспособными выстоять. Они быстро изнашиваются, становятся неплодотворными после нескольких многообещающих цветений, начинают копировать и повторяться там, где период энергичной и собранной работы должен следовать только после преодоления более незрелых и несовершенных, оперившихся и бурных юношеских попыток. Некоторые, прекрасные фанатики, бросаются в работу и, подобно Константину Франсу, вынуждены отказываться от части своих предыдущих работ в каждом последующем сочинении. Или они рано умирают, как талантливые, благородные юноши Фердинанд Вебер в Марбурге и Филипп Рейдель во Фрайбурге, которые не дожили даже до того, чтобы увидеть свои работы напечатанными. Не говоря уже о тех, кто без загробной славы, как без славы, в самозабвенной предварительной славе, через эфемерную журнальную вывеску, принимает свое мимолетное золотое жалованье за пустые обещания и импровизирует реформы, даже революции в философии, о которых она никогда ничего не узнает в своем великом всемирно-историческом ходе. Эти кавалеры импровизированных спекуляций, шатаясь в дебрях своих гипотез, путают препирательства своих похождений в Вирт-Шау с серьезной речью законодательных собраний, а шум критической драки – с трагическим громом битвы.
Шеллинг – один из немногих, кто пережил все изменения нашего идеализма в условиях современной действительности. На сколько могил обращен его мощный, натруженный взор! Одиноко стоит он там. Однажды в «Европе» Левальда было напечатано сообщение одного русского путешественника о том, что он тщетно разыскивал Шеллинга в Мюнхене. Наконец он узнал, что тот остановился в Регенсбурге, чтобы побыть одному. Он отправился за ним. Но даже в Регенсбурге, где он встретился с Шеллингом, его квартира оставалась для него тайной. В то время это казалось мне подлинно Шеллинговым. Хотя я должен был бы остерегаться любого публичного признания Шеллинга, после того как один из его новых последователей в Augsburger Allgemeine Zeitung истолковал подобные заявления как простое лицемерие, я теперь слишком старый писатель и пережил слишком много подобного опыта, чтобы позволить себе руководствоваться такими мелкими соображениями благоразумия.
Поэтому не отрицаю, что в то время я представлял себе Регенсбург, этот древний римский город на Дунае, этот город императорских диет, этот город, где шваб Кеплер умер от голода со своим бессмертным трудом о движении тел, этот город старых церквей, средневековых домов, этот город, который в своем католицизме является для Дуная тем же, чем Кельн является для Рейна: внутренний немецкий Маленький Рим, этот город, перед которым на берегу реки возвышается Валгалла немецкой славы в виде дорического храма, – этого достаточно, чтобы я представил себе этот город как наиболее однородную обитель Шеллинга. Так что воображение может ошибаться! Теперь Шеллинг живет в современном, сверкающем Берлине, посещает ассамблеи и балы. Каким могущественным он кажется внешне в своем нынешнем положении, но каким возвышенным он казался мне тогда, в темном, обветренном Регенсбурге, ведя одинокий геркулесовский бой с шестеренками вселенной грудью на грудь. Как это, должно быть, захватывало его, словно Штеффенс, который, чтобы сделать своего биографа лишним, построил для себя в мемуарах просторный исторический гроб.
Но даже если философы умирают, философия не умирает, ибо она не только дело человека, но и дело Бога. Размышления духа о самом себе, все новые и новые исследования Вселенной, стремление познать сущность вещей, постоянное повторное представление вечных идей, составляющих суть мира в его изменчивом обличье: это общение духа с самим собой и природой, это стремление освободиться от обмана и видимости через постижение истины, оно «не может» исчезнуть никогда. Пока длится история, пока существует религия, до тех пор должна существовать и философия. Дух не может существовать без религии, но он также не может существовать без философии, и самое пагубное мнение – поддерживать религию в большей целостности, держа философию, ее экзегезу, ее преображение подальше от нее, или даже быть склонным полностью принести ее в жертву ей. Можно начинать как угодно, но как только дух победит грубость природы и достигнет некоторого досуга, нельзя будет лишить его удовлетворения от образования. Образование же означает не что иное, как мышление и определение воли посредством мысли, посредством постижения всеобщности и необходимости всего в его единстве. Поэтому философы всегда будут возникать вновь. Никогда не может быть окончательной системы философии.
Но философия, несомненно, изменила и расширила свое отношение к реальности таким образом, что упразднила свою прежнюю изолированность от мира и отчужденность от него. Гегель сделал большой прогресс на пути к этой более тесной связи между «знанием» и действием, между теорией и практикой, к которой более или менее стремились все выдающиеся философы со времен Спинозы, особенно в том, что он сделал различие между спекуляцией и эмпиризмом, исключительное поведение априорного мышления в так называемых позитивных науках, гораздо более ясным и, таким образом, гораздо более тождественным благодаря своей обработке логики. Он говорит не о философии, а просто о науке. Свой первый крупный труд, «Феноменологию», он назвал «Системой науки». Берлинские ежегодники назывались: Jahrb?cher f?r wissenschaftliche Kritik и т. д. В своей наивной манере катедермена Гегель однажды выразил свое отвращение ко всякой философии, ведущей к абстрактной диалектике, к онтологическому пуризму, в словах: «Это правильные философы моей сущности, у них есть истинное, и если они всегда говорят сущность, то это внутреннее и правильное! Я совсем не уважаю то, что они говорят о сущности, ибо это лишь абстрактное размышление. Но эксплицировать сущность – значит заставить ее выглядеть как существование».
Нашему веку не надоели все философские изыскания, которые не выходят за рамки феноменологического и метафизического к более определенному знанию природы и духа, только потому, что они непостижимы. Конечно, без эпистемологии, без метафизики философия невозможна. Но она не должна останавливаться на них, как бы они ни были необходимы; от эмпиреи абстрактной формы идеи она должна также прийти к понятию конкретного существования идеи* и проявить себя в единстве понятия и тонкой реальности, ибо понятие идеи есть не что иное, как единство понятия и реальности. Средневековая схоластика страдала от чрезмерного недостатка реальности, поздний эмпиризм – от чрезмерного недостатка концептуализации; настало время примирить обе абстракции, а поскольку «настало время, си», мы видим, как философия вновь распадается на односторонность абстрактной онтологии и эмпиризма, теории и практики. То, что тонет, сопротивляясь своему исчезновению, на мгновение кажется победителем, подобно «утопающему», который все еще возвышается над потопом, уже роющим себе могилу в глубине. Поэтому «односторонность» должна быть направлена против философии, которая ее неумолимо уничтожает. Однако относительная необходимость их существования позволяет им предаваться обманчивой самоуверенности в победе перед своим падением.
Абстрактную онтологию мы видим у всех тех, кто хочет отменить непосредственное единство понятия мысли и бытия как содержания логической идеи и восстановить прежнее разделение логики и метафизики, разделение, которое неизменно приводит их к нисхождению логики в психологию и тем самым к чисто субъективной версии логических определений. Все они, таким образом, написали метафизику, а один из них, Бранисс, уже написал логику. Теперь все они смущены своим дальнейшим прогрессом, и меньше всего мы видим, что их онтология приобрела устойчивое влияние в области реальных наук, поскольку они сами, естественно, льстили себе таким влиянием. Все они являются противниками гегелевской системы, потому что не могут уяснить себе отношение субъективной мысли к абсолютным определениям мысли в гегелевской системе, но с внимательным и искренним признанием этого, так как не замечать «великих» достижений Гегеля именно в онтологии для них невозможно.
Абстрактному эмпиризму посчастливилось найти в лице Тренделенбурга весомого представителя. Он соглашается с абстрактной онтологией в разделении понятий мышления и бытия, но отрицает, чего не делает последняя, возможность чистого мышления, то есть мышления, абстрагирующегося от природы и истории, и утверждает созерцание как основание знания. Здесь мышление занимает лишь подчиненное положение. Как бы эвфемистически ни выражались по поводу восприятия, в конечном счете не остается ничего, кроме старого дуализма ощущения и отражения, бытия и мышления, объекта и субъекта, материализма и спиритуализма, и не стоит удивляться, если удобное устранение, а не разрешение дуализма, в котором отчаялась наука, вновь достигается обращением к вере. Вероятно, это весьма знамение времени, что человек, так хорошо знающий Аристотеля, должен был так далеко опуститься, чтобы отрицать ???? ??? ??????? до ???? ??????. Абстрактный эмпиризм занимает против Гегеля позицию отрицания истинности его диалектического метода, которую формально признают онтологи, и обвинения его самого в эмпиризме, в зависимости от взгляда, который он лишь искусственно скрывает. Чистым мышлением она считает то, которое не только выводит бытие в соответствии с его «реальной» множественностью, не беспокоясь о ней через посредничество восприятия, но и производит его.
Абстрактная теория хочет дать понятие реальности, но при этом отгораживается от нее как от реальной абстракции. Ее самым смелым выразителем является нынешний Шеллинг, который называет свою нынешнюю философию экстрасенсорной философией, избегая лишь определенности конкретного, понятия природы и государства. Поэтому у него, с одной стороны, абстрактная онтология, его современная модификация аристотелевских принципов, которую он теологизирует; с другой стороны, абстрактный эмпиризм, его современная философия откровения, в которой он некритически признает истинность фактов традиции и требует необходимости веры. Поэтому он отличается от абстрактной онтологии этим эмпиризмом, от абстрактного эмпиризма – этой онтологией; от обоих отрицательно – дополняющим его отсутствием метода, положительно – постулатом абсолютной воли, не связанной с разумом.
Абстрактная практика абстрагируется от истории действительности, отворачивается от всякой метафизики как от бесплодной задумчивости и сразу же бросается на потребности и наслаждения человека, на его сердце и разум. Во главе последнего стоит Людвиг Фейербах, чья философия будущего открывает перспективы для счастья человеческой личности лишь в согласии чувственности и понимания, и которая возводит осязаемость в критерий реальности, в абсолютную форму истинного. Насколько же вернее учение того, кому эта абстрактная практика в иных случаях склонна отдавать дань уважения, – учение Спинозы, который говорил, что мы добродетельны, если и потому, что блаженны, а не блаженны, если и потому, что добродетельны, и который сделал адекватное познание идеи принципом практики!
Фейербах – самый яростный, самый блестящий оппонент Шеллинга, но он согласен с ним в том, что избегает превращения науки в систему, в органическую реализацию знания. Он упорствует в утверждении эмбриональных обобщений и поэтому не может оказать того влияния на дальнейшее развитие философии, которое mcm мог бы ожидать от той энергии критики, с которой он появился. Как и нынешний Шеллинг, он не занимается более пристальным изучением ни природы, ни государства. Потому что он сразу же начинает с человека, «как он идет и стоит», и приступает к исследованию бытия, бытия-возможности и бытия-цели, непредсказуемого и воображаемого бытия и т. д., как амедилювианской фантазии. Поскольку он начинает как амедилювианский фантом, он кажется более доступным, более практичным, более гуманным, более домашним, чем Шеллинг, который радует себя изобретением процессов в самом подлунном мире божества и умеет пленить многих загадочным ликом посвященного в предмировые процессы. Эта мифизация теологии как христианской ипостаси аристотелевских причин является для Фейербаха «простой фикцией, поскольку он мог бы сказать вместе с гётевским Прометеем против шеллинговского Бога:
Здесь я сижу, создаю людей
По своему образу,
Род, который мне подобен,
Чтобы страдать, плакать,
Чтобы наслаждаться и радоваться
И не обращать внимания на тебя,
Как я!
Все четыре стороны, абстрактная онтология и эмпиризм, теория и практика, сходятся в том, что они являются абстрактными теологами, потому что они презирают знание конкретного и используют его максимум в качестве примера. Они предпочитают обсуждать разницу между верой и знанием, откровением и разумом, божественным и человеческим, христианским и естественным, теологией и спекуляцией, учением о Троице и деизмом, трансцендентностью и имманентностью и т. д., и не могут избежать трений с теологами. Единственным из них, кто хотя бы в одном пункте прорвался сквозь абстракцию, был Вейссе с его «Жизнью Иисуса». Я называю теологию этих партий абстрактной, потому что она не проработана ни одной теологической наукой, и поэтому ведет себя теологически так же, как и философски. Такие абстракции часто сами по себе совершенно истинны, но они не таковы в контексте всей совокупности знания, ибо в этом случае они ограничены другими установлениями. Их вдохновляющая безусловность исчезает. Поскольку они слишком общие, они остаются бессильными и накладывают Delion на Offa. Разве не любопытно, что все четыре противника гегелевской системы также сходятся в провозглашении любви? Философия Гегеля могла бы сделать это с тем же правом; она не противоречила бы сама себе". Моя наука зависит не только от таких назидательных обобщений.  Разве не любопытно, что все четыре противника гегелевской системы также сходятся в провозглашении любви? Философия Гегеля могла бы сделать это с тем же правом; она не противоречила бы себе". Моя наука зависит не только от таких назидательных обобщений. Если мы считаем, что Шеллинг и Фейербах абсолютно отталкиваются друг от друга, мы должны также заключить, что любовь, которую они проповедуют, не может быть одной и той же; но мы узнаем это, только если они построят нам государство, этическое сообщество. Теперь, абстрагируясь от любви, они могут относиться к гегелевскому государству с презрением, пропуская в нем любовь; но если бы оно зависело от конкретных определений, благородство этой всеобщности вскоре было бы утрачено, как это мы недавно испытали с понятием брака.
В философии Гегеля есть противопоставление чистого, т. е. абстрактного, мышления, абстрагирующегося от видения, и чистого, т. е. абстрактного мышления, абстрагирующегося от мышления. Она в принципе действительно преодолела оппозицию разума и реальности, теории и практики, идеальности и действительности, мысли и бытия, субъекта и объекта, спекулятивного и эмпирического, идеи и истории, даже если реализация ее метода через все области знания положила лишь несовершенное и во многом ошибочное начало. Враждебная позиция против онтологии или эмпиризма, против теории или практики больше невозможна со стороны философии, только с ее собственной стороны против философии, если в их головах все еще сохраняются устаревшие представления о философствовании и мечты об эзотерической, чудесной процедуре. Философия не должна снова отступать от своей концепции простейшей и высшей формы науки.
Не отдавая предпочтения какому-либо объекту, он должен странствовать по вселенной с равной справедливостью, потому что в системе мироздания все связано со всем остальным. Бог – такой же великий геометр, как и хороший моралист. Поэтому Гегель должен был создать энциклопедию философских наук и последовательно проработать все основные аспекты своей системы и, наконец, философию истории. Его ученикам, однако, сначала пришлось попробовать свои силы в трактовке отдельных наук, при этом студенты были «подхвачены» движением современности и разделили все ее направления до крайности. В искусстве это началось романтично и закончилось гипермодернистски; в государственной жизни – сначала аристократично до оправдания английского торизма, затем демократично до утопических излишеств французского коммунизма; в теологии и церкви – сначала ортодоксально до буквализма, затем гетеродоксально до атеизма. Только исторически неопытный человек может восхищаться развитием таких крайностей и не признавать их внутреннего единства, которое должно быть отрицательным по отношению к тенденциям, поскольку они «претендуют на звание центральных принципов» как крайности.
Философия Гегеля слишком глубока в своих принципах и слишком всеобъемлюща в своем подходе, чтобы быть завершенной. Если ее противники считают, что она уже погибла, то это иллюзия, которой они льстят себе, так как своей односторонностью они стали жертвой гибели. Если бы философия Гегеля была уже мертва, то можно было бы удивляться той яростной полемике, с которой с ней борются те, кто объявляет ее погибшей. Мертвая вещь не имеет привычки испытывать столь живое противостояние. Из того, что первая эпоха ее истории закончилась, еще не следует, что она закончилась. Гибель крайностей, которые она стремительно вытеснила из себя, не есть гибель самой себя. Напротив, она вступает во вторую, более продолжительную, более объективную эпоху, свободную от схоластического эгоизма, которая, конечно, со временем не будет лишена крайностей и тем более не будет разрушена, но которая будет иметь более объективный, более спокойный характер и, после того как бурные воды критических потрясений схлынут, принесет научную детальную работу. Как человек, когда мир оставляет его, когда от него отпадают ложные друзья, когда все внешние преимущества сходят с его позиций, когда ему приходится отказываться от всего того блеска, в тщетном великолепии которого так любят греться ленивые массы, как человек в такой изоляции может показать, есть ли в нем субстанция, которая позволяет ему выстоять в несчастье и дает ему мужество стремиться дальше, – вот что должна теперь показать гегелевская философия.
Однако Франция, что бы ни говорили против нее, единственная страна, не считая Германии, которая в настоящее время испытывает более глубокую потребность в философии, более полное знание своей литературы, интерес, который не является просто ученым или утилитарным, но также проистекает из подлинно спекулятивного инстинкта.
Французы не только распространили противопоставление идеологического сенсуализма и гностического мистицизма на многочисленные крупные школы; они сделали больше; они начали его преодолевать в новом направлении, которое возникло во время реставрации под названием эклектической школы. В то время, когда Кузен читал прекрасные лекции о морали и ее истории восторженной толпе из почти восьмисот молодых людей в залах Койегиума дю Плестль; в то время, когда министерство своим увольнением создало ему высочайшую популярность, самую горячую преданность парижской молодежи, внимание и уважение всех дворян и свободомыслящих; В то время, когда он энергично взялся за возобновление изучения платоновской и картезианской философии, он также первым заложил основу для более тесного взаимодействия между французской и немецкой философией. Какие бы слабости ни проявлял Кузен впоследствии, эта заслуга останется за ним. Историческое изучение философии получило от него мощный стимул и распространилось по всем французским академиям и всем отраслям философии; благодаря ему Шеллинг и Гегель стали более известны французам в их связи с Кэттом и Фихте и стали незаменимы для философского образования.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70622746?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Жизнь Гегеля. Книга первая Карл Розенкранц
Жизнь Гегеля. Книга первая

Карл Розенкранц

Тип: электронная книга

Жанр: Философия и логика

Язык: на русском языке

Издательство: Издательские решения

Дата публикации: 08.05.2024

Отзывы: Пока нет Добавить отзыв

О книге: Карл Розенкранц, оставался гегельянцем всю свою долгую жизнь. Биография Гегеля «Hegel Leben» (1844), была работой, которая, как он сам считал, будет главенствовать у него, вплоть до того, что все остальное будет забыто.

  • Добавить отзыв