Главная страница | Триллеры | Когда погибает Роза

Когда погибает Роза
Альбина Рафаиловна Шагапова
Лишившись зрения, я потеряла всё, работу, друзей, мужа. Моя жизнь превратилась в серое унылое существование. И, чтобы вернуть мужа, доказать ему свою любовь, оплатив его долги, я отправляюсь на заработки в другой город. Откуда же мне было знать, что в этом уютном курортном городке уже несколько лет подряд, пропадают женщины, которых, находят мёртвыми ровно через девять месяцев?

Альбина Шагапова
Когда погибает Роза

Пролог

Никита любил бывать в доме Мироновых, там всегда пахло свежевыстиранным бельём, яблоками и пирогами, как в детстве. Ирина – супруга Лёхи весело и звонко смеялась, тут же расставляла на столе чашки и тарелки, вынимала из духовки пирог или торт и звала пить чай. По комнатам с воплями носился трёхлетний Максимка, лаяла молодая и весьма игривая такса, и ему, одинокому холостяку, начинало казаться, что и у него скоро будет так же, улыбчивая жена в простом ситцевом платье, сын-непоседа и собака. Хотя, можно и без собаки, Кит больше предпочитал кошек.
Однако, на этот раз, обстановка в доме друга показалась Никите какой-то напряжённой, словно, его здесь и не ждали вовсе. Лёха отвечал односложно, Ирина, обычно всегда сидевшая с ними за столом, на этот раз, удалилась, закрывшись с сыном в другой комнате. Не было ни пирогов, ни чая в фарфоровом пузатом чайнике. Лишь одиноко стояла бутылка коньяка, да желтели ломтики лимона.
Друг налил себе коньяку, придвинул рюмку Никите и, не произнеся тоста, не чокаясь, осушил до дна.
– Пропали две девушки. Ещё две, понимаешь? – хрипло проговорил Лёха, протыкая вилкой ломтик лимона. – А вчера, было найдено два труппа. Одну девицу нашли в горах, другую в болоте. Даже избавиться нормально от тел не удосужились, уроды. Надеялись, что их никто искать не будет. Обе из неблагополучных семей, обе безработные. Но их искали, одну – старший брат, другую – тётка. И вот, какая картина получается, Кит. В нашем городе, уже несколько лет подряд, пропадают молодые женщины. Кого-то не находят вовсе, кого-то находят мёртвыми через девять месяцев после исчезновения. Не через два, не через пять, а именно, через девять.
Никита молчал, выжидательно глядя на друга, на губы, сжатые в тонкую полоску, на раздувающиеся ноздри, на пальцы с обкусанными ногтями, барабанящие по столу.
Да, убитых женщин было жаль, пропавших тоже. Но какое отношение к этому имеет непосредственно он? Никите было не понятно. А Лёха смотрел на него твёрдо, буровил своими серыми и холодными, словно сталь, глазами.
– Кажется, вы называете это улыбкой жизни? – сухо произнёс друг, выкладывая на стол две фотографии, с изображением голых девиц, совершенно разных. Одна была длинноволосой, словно русалка, другая, со стрижкой под мартышку, одна смуглая, другая, белокожая. Лишь одно объединяло их – уродливый шрам внизу живота.
– В городе орудует маньяк. Такое бывает. Человек асс в своей профессии, им восхищаются, к нему стараются попасть всеми правдами и неправдами. А он устал. Устал так, что готов всех вокруг поубивать, вот он и убивает. Проще говоря, у человека едет крыша.
Никита никогда не видел, как работает друг, как допрашивает подозреваемых, как говорит со свидетелями, а вот сейчас понял. Следователь Миронов в своём кабинете ведёт допрос именно так. Пронизывает взглядом насквозь, взрезает нервы сталью ледяного голоса.
– Ты меня подозреваешь? – проглоченный кусок лимона застрял в горле. Стало противно и как-то горько. Чёрт! Что за проклятье такое висит на нём? Уже второй раз его – добропорядочного гражданина, обвиняют в том, чего он не совершал!
– Работа у меня такая, – словно железными цепями лязгнул Лёха. – Подозревать и всяких тварей выискивать. Чтобы вокруг чище стало! Чтобы нормальные люди без опаски по городу ходили, чтобы за детей своих мамаши не боялись!
Миронов ударил кулаком по столу, звякнули и подпрыгнули рюмки, опасно покачнулась бутылка.
– Знаешь, друг, – Никита взял в руки одну из фотографий, внимательно пригляделся к шраму. – У того, кто шил этих несчастных, руки, мягко выражаясь, росли из задницы. Лично я даже с похмелья, даже во сне, так никогда не зашью.
Лёха кивнул. Его лицо словно бы просветлело, взгляд стал снова спокойным, исчезли и жёсткость, и металлический блеск.
– Действительно, – вздохнул он, как показалось Никите, с облегчением. – Ты так грубо не работаешь. У Ирки шов словно ниточка был. А здесь, будто мешки с барахлом штопали, лишь бы внутренности не вывалились, а на остальное плевать. Причём швы только наружные, внутренних и вовсе не накладывали. Девки умерли от внутреннего кровотечения.
Друг потянулся за бутылкой, но внезапно его рука остановилась, в нерешительности зависла над столом.
– А может, кто-то из ваших?
– Да есть у нас один кудесник, – усмехнулся Кит. – Уволил бы его, но главный врач держится за этого придурка, как утопающий за спасательный круг.
Чокнулись. Никита почувствовал, как напряжение этих нескольких минут, постепенно начинает его отпускать.
– Отлично, – Лёха ударил себя по коленям. – Думаю, пора навестить ваше начальство.

Глава 1
Маминым солнышком и папиным кузнечиком, ты можешь являться лишь до какого-то определённого момента, пока учишься самостоятельно садиться на горшок, пытаешься делать первые шаги, приносишь в дневнике пятёрки, поступаешь в институт. А дальше? Дальше ты становишься для родителей огромной вазой. Да, дорогой, да, радующей глаз, но вазой, занимающей место, мешающей, порой, вызывающей раздражение. Но и ты сама однажды перестаёшь считать маму и папу добрыми, всемогущими волшебниками. С твоих глаз сползает некая розовая пелена, и ты видишь перед собой пожилых, усталых, побитых жизнью людей, со своими болезнями, стариковскими причудами и недовольствами. И вот когда происходит данная метаморфоза, необходимо расстаться, чтобы встречаться раз в неделю, оказывать друг другу посильную помощь, обсуждать политику и делиться накопленными новостями. И это нормально, это- закон жизни. Другая же форма отношений губительна для любой из сторон. Но что если вазу вернули обратно, туда, откуда взяли? Треснула, поблекла, стала мешать, занимать много пространства?
Меня вернули, как вещь, просто посадили в машину, загрузили сумку с моими пожитками в багажник и отвезли в район пятиэтажек. А там, во дворе, высадили, кинув к моим ногам спортивную сумку, прямо в раскисшую снежную кашу, со словами:
– Давай договоримся сразу, Роза, не звони мне и не пиши, не плачь в трубку, не подсылай ко мне подружек. Я – квалифицированный психолог, ты знаешь, и просто-напросто не поведусь на манипуляции, со мной все эти женские штучки не сработают.
На третьем этаже во всю шла какая-то гулянка, раздавался громкий смех, возгласы и музыка. Наверняка, к соседке тёте Любе вновь приехали гости из Костромы, теперь будут все выходные гудеть. А вот к нам, с появлением Геннадия, гости больше не приезжали. Отчиму и матери вполне хватало друг друга. Накрывать столы, резать салаты и наряжаться мама ленилась, приглашать подружек не хотела. Мало ли, какая-нибудь краля отобьёт у неё любимого Геночку. Ей стало гораздо комфортнее сидеть у телевизора с вязанием. Отчим также не переносил шума и чужих задниц на его диване. Боже! А ведь скоро, через несколько минут я вновь окажусь там, среди корзинок с разноцветными клубками шерсти, пожелтевших газет, периодически перечитываемых Геннадием, выцветших ковров, впитавших запахи щей, топлённого масла и валерьянки, вот только теперь уже навсегда, до конца своих дней, так как кому нужна полуслепая курица, худая и угловатая, словно мальчишка-подросток, чернявая и курчавая, как чертёнок да ещё и от горшка два вершка?
– И ты просто так уедешь, перечеркнув всё, что между нами было? – спросила я, чувствуя, как саднит в горле, как в уголках глаз вновь скапливается влага, как в животе болезненно затягивается тугой узел.
– Послушай, – Виталик снял с переносицы очки, протёр краем клетчатого шарфа, подаренного мною на год совместной жизни. – Тебе станет гораздо легче, если ты уяснишь для себя, что в этом мире никто ничего и никому не обязан.
Он перешёл на профессиональный тон, которым обращался к своим пациентам, рыхлый, холодный и серый, словно подтаявший снег под нашими ногами. А ведь ещё совсем недавно Виталик говорил со мной по-другому. В его голосе светилось солнце, он был мягким, сладким и золотистым, будто карамель.
– Зрелый человек не ждёт, когда заботливая мамочка погладит по головке и даст молочка. Он сам способен себя накормить, утешить и развлечь. Он знает, что во взрослом мире нет мамочек, что каждый, живущий в этом мире, прежде всего думает о своих интересах и удовлетворяет собственные потребности. И ты, Роза, не имеешь никакого морального права требовать, чтобы я остался с тобой. Чтобы водил тебя за ручку, кормил с ложечки и убирал за тобой какашки. Потому, что, Виталий Рябов – свободный человек и желает жить, как ему нравится и удовлетворять свои потребности.
– Меня не нужно кормить с ложки и убирать какашки что за бред? Я смогу адоптироваться, врач сказал…
Виталий длинно выдохнул, и, наверное, по обыкновению, закатил глаза, однако, этого я уже видеть не могла. Теперь лицо мужа было для меня размытым пятном, а ведь раньше, я различала каждую его чёрточку. Морщинку между светлыми бровями, родинку на кончике носа, щёточку золотистых усов над пухлой верхней губой, ямочки на щеках.
– Вот видишь, – теперь в голосе Виталика звучала усталая снисходительность, также предназначаемая пациентам. – Это вновь говорит в тебе твой внутренний ребёнок, незавершённая сепарация от родителей. Ты ждёшь, что я тебя пожалею, хочешь вызвать во мне чувство вины. Как любой эгоистичный ребёнок ты, Роза, даже не подумала о том, что чувствую я. А приятно ли мне будет возиться с инвалидом? Вести с ним общий быт, ходить с ним к своим родственникам и друзьям? Прими свою участь, как данность и не пытайся затащить меня в могилу.
Дверца машины хлопнула, и он уехал. А я осталась посреди серого двора, вслушиваясь в панихиду жирных ворон, вдыхая кисловатый дух ноября, не решаясь сделать шаг к двери подъезда. Отчего-то, мне казалось, что если перешагну порог, то потеряю Виталика навсегда. И стоит железной двери лязгнуть за моей спиной, я начну стареть. Стареть вместе со своими родителями, как в детской сказке о потерянном времени.
Авария, случившаяся пол года назад, разделила мою жизнь на «до» и «после» жирной, уродливой демаркационной чертой. А ведь с самого утра, от предчувствия беды на душе скреблись, даже не кошки, а какие-то мерзкие твари, противными, глумливыми голосами напискивающие различные пакости. Однако, я старалась не обращать на это внимания, оправдывая свою тревогу разбушевавшейся грозой. Дождь, длинными серыми плетями, остервенело лупил по асфальту, растрёпанным от ветра деревьям, крышам домов, спинам, зябнущих на остановках прохожих. Вспышки молний чередовались с громовыми раскатами, я же ловила себя на мысли, что сегодня у меня методический день, и мне не нужно никуда выходить из квартиры. А Виталик как-нибудь доберётся, либо заночует у кого-то из друзей, как бывало ни раз.
Однако, подготовиться к приходу мужа всё равно было нужно. Итак, курица или котлеты?
Телефонный звонок острым кинжалом разрезал тишину, а в голове, писклявый голосок произнёс: «Ну всё, началось».
– Любимая, девочка моя! – Виталик кричал надрывно, каждая нота его голоса была пропитана паникой. – Срочно привези деньги. Слышишь? Прямо сейчас! Иначе, они убьют меня. Только наличкой, родная, умоляю, только наличкой!
Муж быстро продиктовал адрес, затем, раздался сухой щелчок и связь прервалась.
Я заметалась по квартире, комната, прихожая, кухня, ванная и снова кухня, ругая себя за беспомощность, проклятых коллекторов, Виталика, казино и все кредитные организации вместе взятые. Да, муж в очередной раз взял кредит, проигрался и теперь попался в лапы уродов, выбивающих долги любыми способами, от звонков на работу до банального избиения в тёмной подворотне.
Но где взять деньги? Если бы они у нас лежали в прикроватной тумбочке или в старом чайнике, либо водились на банковских картах, то и проблемы не возникло бы.
Набрала номер Светки, слёзно попросила в долг. Та, разумеется, попыхтела в трубку, поругала за расточительность, но пообещала перевести на карту. Пять минут ушло на то, чтобы дождаться перевода, ещё пять на переодевание и завязывание кроссовок, и всё это время в животе сжимался комок, стучало в висках и болезненно сжималось в груди. А в голове, словно мантра, пульсировала одна мысль: «С начала в банк, затем по адресу. С начала в банк, потом, по адресу».
Мазда виляла из стороны в сторону, из окон соседних автомобилей неслись отборные матюги. Дворники не спасали, лишь раздражали своим мельтешением. Дождевые струи щедрым потоком бежали по лобовому стеклу, фары встречных машин слепили глаза, а я с отчаянием понимала, что не справляюсь с управлением. Машина, словно бы жила своей жизнью, окончательно выйдя из-под контроля. Знакомый, и такой любимый рингтон подгонял, торопил, от чего мои руки и вовсе стали слабыми. Виталик! Это Виталик, ему срочно нужна моя помощь, а я курица тупая, никак не могу справиться, выровняться.
Красный, жёлтый… Чёрт, как долго, как безумно, мучительно долго. Ну всё, зелёный! Поехали! Главное, проскочить между джипом и этой уродливой фурой, огромной, пугающей, неповоротливой. Но, моя красотка маневренная, она проскочит. Жму на газ, лечу вперёд…
О том, что мой автомобиль превратился в груду покорёженного красного железа, как моё бесчувственное, окровавленное тело доставали из-под дымящихся обломков, как доктора боролись за мою жизнь, и о том, насколько мне повезло, что все кости остались целы, я узнала лишь позже, в реанимации. Мама дежурила у моей постели день и ночь, Геннадий, наверняка по просьбе мамы, заходил лишь изредка. Хотя, его-то, видеть мне хотелось в самую последнюю очередь. Сидел, молчал, выдавливая из себя какие-то, подобающие случаю фразы.
Перед глазами стояла мутная пелена, сквозь которую я видела не людей, не их глаза, губы, брови, родинки и морщинки, а просто размытые силуэты, облачённые в белое, и пятна вместо лиц.
Операция не помогла, несмотря на то, что её провёл лучший микрохирург области, заслуженный врач Российской федерации.
– Я сделал всё, что мог, – объявил мне седовласый доктор, после проведения осмотра. – Но чудес не бывает, и вы должны это понимать.
– А если в Москву? – робко спросила я, теребя пояс своего халата, спросила и тут же прикусила язык. Понимала, что поступаю бестактно, мол здесь, у нас врачи – придурки, а вот в столице – боги. Но, как человек, у которого только что отняли надежду, вынесли приговор, я нуждалась в, хотя бы иллюзии на маленький шанс, что всё ещё можно исправить.
Захар Андреевич не обиделся, лишь тяжело, как-то уж совсем по-стариковски, вздохнул, зашуршал бумагами на своём столе.
– Для собственного успокоения можете съездить в клинику профессора Фёдорова, однако, я бы не рекомендовал вам рассчитывать на какой-то там результат.
Виталик же, так и ни разу не появился. Он не заходил в реанимацию, и когда меня перевели в общую палату не навещал тоже. На все мои вопросы мама отмахивалась, мол, не об этом думаешь, до Виталика ли нам сейчас, когда произошло такое? А я ждала, сжимала в руках свой смартфон, вскакивала, когда в палату открывалась дверь. Как же мне не хватало его поддержки, его спокойного голоса, его мудрых рассуждений.
Не появился он и после выписки, когда родители привезли меня в нашу с ним квартиру. Тишина жилища показалась мне давящей, зловещей. Тикали часы, гудел холодильник, пахло спёртым воздухом. На всех поверхностях лежал плотный слой пыли. Хотелось взвыть, и только присутствие мамы не давало мне скатиться в безобразную истерику. Я с нетерпением ждала, когда она уйдёт, чтобы вволю нареветься, чтобы оплакать навсегда утерянную жизнь. Мне больше никогда не сесть за руль, не пройтись самостоятельно по улице, не накрасить глаза и губы, не выйти на работу, ведь кому нужен полуслепой учитель? Как стану проверять тетради? Как буду оценки ставить в дневники и журнал? Как за тридцатью балбесами услежу?
Жизнь проходила мимо меня. За окном вовсю бушевала весна, пахло сиренью, гудели машины и визжали дети. Я же, металась по квартире раненным зверем, прислушиваясь к каждому шороху. Мать приносила продукты, готовила мне супы и второе, однако аппетита у меня не было. Еда казалась безвкусной, как туалетная бумага, наигранный щебет матери раздражал.
Муж не отвечал на звонки, в офисе, где он вёл частную практику, никто не знал, куда пропал Виталий Эдуардович, а у меня начались унизительные, изнуряющие, порой, кажущиеся бессмысленными, походы по докторам, социальным службам и каким-то конторам, о существовании которых я никогда не знала. Перспектива превратиться в бесполезный чемодан без ручки для мужа и матери, скатиться до уровня опекаемого ребёнка, нуждающегося в заботе, пугала, доводила до бессонницы. Поэтому, собрав всю волю в кулак, я ,всё же, уговорив мать проводить меня, за две недели до начала учебного года появилась на работе.
– Нанять вам секретаря? – директриса Зоя Александровна, которую в коллективе окрестили змеёй особо ядовитой, отчеканила произнесённые слова так, что до меня долетело несколько капель её слюны.
Почему-то в периоды отчаяния, мы надеемся на человечность, доброту и понимание даже того, к кому в нормальном состоянии никогда бы не обратились, кого считали бездушной тварью или редкостным мерзавцем. Змею особо ядовитую в коллективе не любили и боялись. Если директриса приходила в дурном расположении духа, а это случалось довольно часто, то школа сидела, как на иголках. Доставалось всем, от учеников младших классов до завуча. От её скрипучего: «Так-так, что здесь происходит?» каждый старался скрыться, как можно быстрее. Длинная, словно жердь, в прямом коричневом платье, без грамма косметики на желтоватом сморщенном лице, с бесцветным куцым пучком на макушке, Зоя Александровна напоминала высохшее дерево. Иногда, глядя на неё, на потрескавшиеся губы, длинный нос, на котором гигантской бабочкой сидели очки в грубой пластиковой оправе, я с ужасом думала, что если бы не встретила Виталика, то легко могла превратиться вот в такое желчное, скрипучее, всем недовольное, одинокое существо. Существо, потерявшее всякую надежду на личное счастье. Существо, единственной отдушиной которого, является работа и трепет перед ним других людей. Счастливых, бегущих после трудового дня к своим мужьям и детям, с нетерпением ожидающих отпуска. Людей, забывающих о тебе, лишь только стоит выйти из здания школы.
– А вы ничего не путаете, уважаемая Роза Романовна? – осведомилась начальница, скорее всего, вопросительно поднимая сползающие очки указательным пальцем. Так она делала всегда, когда ядовито о чём-то вопрошала. – Кажется, у нас тут школа, а не дом помощи инвалидам?
Слово «Инвалид» змея особо ядовитая выплюнула, словно в рот ей попала муха. Эх! Напрасно я, трясясь в трамвае, искала в директрисе хорошие качества, мол, ответственная, справедливая, волевая. Чёрт! Да она просто престарелая стерва, которой, хлебом не корми, только дай поплясать на чужих костях.
– Мне легче нанять нормального учителя истории, чем платить зарплату ещё и вашей няньке.
За окном увядало лето, в открытую форточку веяло печальным и прохладным дыханием осени. У конца августа запах особый. В воздухе больше не чуется та лёгкость и беспечность, та солнечная безмятежная радость, что в начале и середине лета. Напротив, подступающая осень пахнет горечью лёгкой грусти, несбывшимися надеждами, запылённой, уже начинающей желтеть, листвой, увядающими на городских клумбах цветами. Птичьи голоса теряют свой задор, свою звонкость и бодрость, и всё чаще, в прощальное, какое-то дежурное, вялое чириканье птах, бесцеремонно, но по праву, вклинивается резкое карканье ворон.
– Платить не надо, – попыталась использовать последний козырь в рукаве. – Моя мама готова работать секретарём на общественных началах.
А в школе во всю уже шла подготовка к новому учебному году. Беззлобно переругивались рабочие, цокали каблучками, вышедшие из отпуска коллеги, пахло свежей краской и побелкой.
Зоя Александровна хмыкнула, показывая весь свой скепсис и пренебрежение, зашуршала бумагами, устилающими её рабочий стол.
– Мама? – удивлением в голосе начальницы, припыленным едкой насмешкой и брезгливостью прошибло до костей. – Дорогая Роза Романовна, мне нужен учитель истории, а не девочка, которую мама будет водить за ручку в туалет, вытирать ей носик и поправлять сбившийся воротничок на глазах учеников. Программы, планы, тетради , индивидуальные дневники учащихся и электронный дневник, по-твоему, я должна доверить твоей маме, не имеющей педагогического образования?
– Может, мне попробовать вести какой-нибудь кружок или внеклассные занятия?
Мой голос звучал жалко, просительно, как у нищего на паперти, и я ненавидела себя за это. За слёзы, звенящие в тоне, за отсутствие косметики на лице, за дрожащие руки, за собственное неверие в свои силы, за беспомощность и, стоящую возле двери директорского кабинета, мать.
– Учитель, дорогая моя, должен служить примером для учеников, а не объектом жалости или насмешек, – отпечатала змея особо ядовитая. – Вы, наверняка получаете пособия по инвалидности, проживёте и на них, тем более, вам сейчас много и не нужно. Всего доброго!
Директриса встала со своего кожаного трона, давая мне понять, что аудиенция окончена.
Потом были и другие школы, где мне отказывали, грубо и мягко, с насмешкой и деланым сожалением, давали лживое обещание перезвонить, уверяли, что вакансия уже занята. Мама, сопровождающая меня, злилась с каждой моей неудачей. Сетовала на пустую трату времени, на то, что дома полно дел, а она колесит по городу.
– Папе не нравятся все эти вылазки по поиску работы, – сказала она мне после очередного фиаско.
– Ну разумеется, – невольно копируя интонацию Зои Александровны произнесла я. – Никто не встречает подогретыми тапками, не наливает супчик в тарелку. Ты понимаешь, что я так погибну, сидя в четырёх стенах? И прекрати называть его папой. Он мне не отец, сколько раз можно повторять?
– Я понимаю лишь одно, – с нарочитой грустью проговорила мать. – Что ты- неблагодарная тварь, не желаешь ценить то, что тебе дала судьба.
– Она у меня, кажется, лишь отобрала, – напомнила я матери. Гневная речь маменьки была продиктована и хорошенько вбита ей в голову отчимом. Своей точки зрения у матери уже давно не было. Мать, целиком и полностью, растворилась в милом Геннадичке.
– У тебя есть родители, которые не отвернулись, готовые принять тебя снова в семью. Семью, которую, позволь напомнить, ты предала, выбрав этого недоумка Виталика. А теперь, ты беспомощна, как младенец, и о заботе со стороны дочери в старости, можно даже не мечтать.
Да, надо было признать, что человек- существо эгоистичное. Все его мысли, все его стремления и цели направлены на удовлетворение своих личных потребностей. Даже детей люди рожают не для жизни, не для счастья, а для собственных нужд. Кому-то нужна живая кукла, которую можно наряжать в красивые шмотки, кому-то с помощью ребёнка, реализовать несбывшиеся мечты. Мол, я не стала художницей, пусть моя дочь станет, кто-то рожает на память, как сувенир, мол, хочу кусочек от любимого мужчины, и чтобы был только моим, кому-то необходима власть хотя бы над одним человеком. А вот моя маменька, скорее всего, готовилась к старости, выращивая для себя сиделку. Но вот, незадача, то замуж сиделка решила выскочить, то тут как назло, в аварию попала. Эх! Как же обидно делать подобные открытия! Ведь хочется верить, что тебя любят просто так. Но просто так никто никого не любит, и это нужно признать. Любят за то, что ты удобен. И чем больше удобен, тем сильнее любят. Тяжело любить инвалида, не приносящего никакой пользы. Хотя, моя пенсия, наверное, для маменьки и Геннадички всё же сгодиться, в качестве утешительного приза.
Побывали мы и в Москве, в той самой клинике, с мягкими диванами, ковровыми дорожками, прозрачным лифтом, белоснежными стенами и льющейся с потолка музыкой. И там, проверив меня на всевозможных аппаратах вынесли тот же вердикт, что и Захар Андреевич: «Зрение не восстановится». Мне посоветовали вступить в общество слепых, таскать с собою, недавно полученную розовую справку, спокойно жить на пособия по инвалидности и учиться вести быт на ощупь.
А потом, была тягостная поездка обратно, стук колёс, запахи растворимого супа, кофе, шелест газет и журналов, духота плацкартного вагона, настойчивые уговоры матери переехать к ним.
– Виталик вернётся, – отвечала я, больше убеждая саму себя, чем мать. – Просто у него возникли проблемы.
– Проблемы, – ехидно цедила сквозь зубы мама, наверняка поджимая обветренные, не накрашенные губы в куриную гузку. – Он сам – ходячая проблема. Не нужна ты ему, Розка. И раньше была не нужна, а теперь тем более.
– А кому нужна? – вскрикнула я, тут же отметив, как в вагоне воцарилась тишина. Любопытные пассажиры навострили уши в ожидании животрепещущей истории. – Кому? Только вам?
– Только мне и папе, – отрезала мать без обиняков. – Вспомни, когда в последний раз ты с ним говорила? В апреле, а сейчас ноябрь. Где он? Обхаживает очередную дурочку? Надирается в кабаках? Ставит на кон последние штаны?
Камни её слов били по голове, груди и спине, выбивая остатки надежды, остатки веры в любовь Виталия ко мне. Но ведь он не может бросить меня! Не может перечеркнуть всё, что было с нами хорошего! Случайное знакомство в трамвае, прогулки по парку, поцелуи на заднем ряду кинотеатра, свадьба, первый год нашей безоблачной, до краёв наполненной счастьем и головокружительной нежностью, жизни. Его крупный выигрыш, на который мы купили мне мазду, так как у мужа автомобиль уже был. Как забыть? Как вырвать из сердца?
Во мне медленно вскипала жгучая злоба на мать, на её назидательный тон, на уверенность в том, что медленное разложение в одиночестве под заботливым материнским крылышком – наилучший вариант для меня, для той, кем я стала. А стала я жалким, беспомощным инвалидом, которых изредка показывают по телевизору, нарочито восхищаются их игрой на инструментах, вокальными данными и прочими талантами, а в душе призирая их, боясь вдруг, по какой-то нелепой случайности стать такими же. Ведь человеческий организм так хрупок, так несовершенен, так уязвим.
– Чёрт! Да она рада, что всё так произошло! – мысль острой, раскалённой спицей пронзила насквозь, заставляя задохнуться от возмущения и обиды. – Ей никогда не нравился Виталик, его игры в казино, его снисходительный тон, рассуждения за столом во время семейных обедов.
К моему возвращению из Москвы, Виталик был дома. И вот, за чашкой горького чёрного чая, под аккомпанемент капающей из неисправного крана воды и работающего соседского перфоратора, муж объявил мне о своём решении. Он говорил, говорил, и с каждым его словом, влажным, сырым и чёрным, словно комья могильной земли, мои внутренности всё туже оплетало паутиной вины, липкой, гадкой, ядовитой. Под конец мужниного монолога, я ощущала себя подлой, эгоистичной тварью, которая гниёт сама и пытается заразить своей гнилью других. Тварью, которой глубоко наплевать на эстетические чувства окружающих, в частности, на его, Виталика, чувства. Тварью, которой необходимо указать на её место прямо сейчас, пока она не начала считать, что ей в этом мире все должны и все обязаны.
Я нашарила в кармане смятую пачку, в которой лежало всего две сигареты. Чиркнула зажигалкой, затянулась горьким дымом с привкусом корицы и яблок. Сырой ветер пробирал до костей, бесстыжими пальцами ощупывал грудь и живот, трепал волосы. Сигаретный дух смешивался с запахом талого снега, прелой листвы, стоящей неподалёку пекарни.
– Надо идти, – сказала я в серое, низкое небо. – Он не вернётся и не передумает. Единственное, чего я добьюсь, ожидая чуда, это простуды. Температура, полный нос соплей, саднящее горло, сиплый голос и причитания мамы.
Причитать маменька умела и любила, и лучше её на это не провоцировать.
Швырнув окурок в снег и подхватив свою сумку, я направилась в сторону подъезда, навстречу тоске и затяжной депрессии.

Глава 2
Как жалко выглядит празднично накрытый стол, к которому никто из гостей, так толком и не притронулся, но ещё жальче выглядит хозяйка самого торжества, в вечернем платье, с наложенным макияжем, правда, в домашних тапочках. Ведь глупо же по дому на каблуках рассекать?
Разговор не клеился. Девчонки то и дело отвлекались на свои смартфоны, перешёптывались, словно я, вместе со зрением, потеряла ещё и слух, и не могла слышать, как они строят планы. Планы, больше меня не касающиеся, планы, в которых уже нет места бывшей подружке. А ведь было время, когда мой день рождения отмечался шумно, весело, либо в одном из ночных клубов, либо в сауне. Поднимались бокалы игристого, произносились остроумные тосты, были танцы, были, придуманные Ленкой-заводилой, смешные конкурсы. Эх! Не долго музыка играла! Ведь только после замужества, я перестала думать о родительских обидах и замшелых стереотипах, мол, девушка должна быть скромной, щадить чувства тех, кто её произвёл на свет, а по ночам разгуливают лишь падшие женщины. До встречи с Виталиком, все мои мысли занимала мать. Сколько я себя помню, а помнить я начала с трёх лет, каждое моё действие, каждое достижение было посвящено любимой мамочке. Я была очарована ею. Мать всегда стильно одевалась, великолепно пела, много читала и была для меня не только мамой, но и лучшей подругой. Мы могли подолгу гулять в парке, разговаривая обо всём на свете, печь вместе тортики и пирожные, а потом пить с ними чай. Могли читать вслух друг другу книжки, сидя в парке под лохматой сенью клёна на лавочке или танцевать, включив музыку. А как весело мы отмечали праздники! К маме приходили подруги, такие же разведёнки, как и моя маменька, пили вино и пели под гитару.
Но когда в нашу уютную, пропахшую мамиными духами, кофе и весной квартиру ввалился Геннадий, моего кумира-маму, которой я восхищалась, на которую ровнялась, которой посвящала каждую пятёрку, словно подменили. Он пришёл, и мать зазвенела кастрюлями на кухне, забегала по квартире с тряпкой, смахивая какую-то пыль, ведь Гена- наш кормилец, Гена- наш поилец! Я же, хорошо училась, пела в школьном хоре, приходила домой сразу же после занятий, не встречалась с мальчиками и не тратила время на пустой трёп с подругами, ведь передо мной стояла великая задача – показать матери, что я всё также люблю её, что хочу вернуть назад нашу весёлую, спокойную жизнь вдвоём. Гнала от себя мысль о том, что маменьке глубоко плевать на меня и мои старания. Гнала и училась, как проклятая. Училась, училась, училась, ожидая редкой, но такой сладкой похвалы от мамы, стойко сносила высказывания, ненавистного Геннадички, что могла бы и лучше, что тут я поленилась, здесь не дотянула. Что нужно больше стараться. Ведь он- папа, старается, обеспечивая меня и маму всем необходимым, выполняет наши капризы, и я должна быть благодарной и также трудиться. Хотя, мы с мамой капризными не были.
Мама, прибегающая с работы усталая и раздражённая, варящая любимому мужу борщи и штопающая ему же носки, больше в нарядах, украшениях и косметике не нуждалась, а меня и вовсе не баловали. Ведь девочка должна олицетворять скромность. Теперь наряжали любимого Геннадичку, туфли, куртки, рубашки. Мать была готова часами натирать до блеска сапоги милого мужа, чистить пальто и наглаживать брюки. Прошло то время, когда мы с мамой прохаживались по магазинам и выбирать себе пусть не дорогие, но всё же, новые наряды. Теперь я ходила в перешитых маминых блузках, дешёвых шерстяных колготках, пуховичках, купленных на рынке, имела по паре обуви на сезон, прослыла в школе дурнушкой, серой мышью. Однако, влиться в пёструю толпу своих сверстниц, стать такой же, как они, натянуть джинсы или модный топик, сделать маникюр и благоухать духами я не спешила и не стремилась, толи боялась огорчить мамочку, толи, мне удалось внушить самой себе, что мне это не нужно, ведь главное – оставаться для неё хорошей дочерью и принести ей золотую медаль.
После истории с Никитой, я окончательно убедилась в том, что не нужна матери, да и никогда не была нужна, даже в те наши счастливые дни. Она скрашивала мною своё одиночество, но продолжала мечтать о мужике. Осознание пришло внезапно, обрушилось холодным ливнем, пробрало до костей и окружило меня ледяным панцирем. Сквозь этот панцирь звуки пробивались едва-едва. Мир за его стенками казался тусклым, лишённым красок. Каждый день походил на предыдущий. Так пролетел последний школьный год, совершенно безрадостный, нелепый в своей торжественности выпускной вечер, поступление в институт.
А на пятом курсе обучения, в моей судьбе появился Виталик, и жизнь заиграла другими красками. Панцирь раскололся, рухнул, звеня осколками, выпуская на свободу совсем другую меня, трепетную, восторженную, влюблённую. Я словно пробудилась после длительного, унылого сна. Пробудилась и удивилась, насколько скучно я жила, как бездарно распоряжалась своей молодостью, тратя её на то, чтобы угодить маме, что-то ей доказать, получить её похвалу. Виталик ввёл меня в свой круг, и у меня, за всё это время, появились подруги.
Во мне что-то поменялось, перевернулось, словно я сбросила старую кожу и обросла новой. Виталик был человеком-праздником, человеком, для которого скука нестерпима, а быт является пыткой. А я настолько любила его, настолько была им больна, что с лёгкостью отринула все свои старые желания, интересы и стремления, удивляясь, как же раньше жила без клубов, ресторанов, дружеских посиделок на выходных, горячих, наполненных неистовой страстью ночей с любимым. И пусть моя жизнь была обычной, среднестатистической, без головокружительных взлётов и болезненных падений, пусть судьба не баловала меня яркими событиями, однако я жила. Жила, как живут все нормальные люди. Училась, затем, устроилась на работу и работала, встречалась с подругами, вышла замуж, стала вести нехитрый быт. Не была за границей, не сорила деньгами, не рвалась к великим достижениям, не блистала талантами, не имела толпы поклонников. Однако, были моменты, когда чувствовала себя счастливой, любимой, нужной, интересной, уважаемой коллегами. Я вращалась в обществе и была его полноценным членом. И львиной долей своего счастья я была обязана встрече с Виталиком. Хотя, надо было раньше начинать жизнь, со школьных лет. Сбегать с уроков, дружить с девчонками и заглядываться на мальчиков, посещать студенческие вечеринки, а не вежливо отказываться от приглашений. Надо было жить и пить эту жизнь, нырять в неё с головой, как в тёплое море. Оправдывать надежды и чаяния родителей, заслуживая их улыбки и поглаживания по голове – самое бесполезное и неблагодарное дело. Почему я раньше не понимала этого? Дура!
Сегодняшняя встреча с подружками последняя, и я это чувствовала. Светка- сестра мужа, теперь уже бывшего, Ленка- жена Виталькиного друга, Вика- девушка Виталькиного брата. Теперь они мне никто, и я им тоже.
За стеной, в соседней комнате орал телевизор. Не бубнил, не болтал, а именно орал. О нет! Мой горячо любимый отчим вовсе не был глух, просто, если он что-то смотрел, то посторонних звуков в доме не должно было быть. Звон посуды на кухне, музыка и наша натужная беседа в моей комнате, всё это раздражало Геннадичку и отвлекало от просмотра футбольного матча.
Возбуждённые крики спортивного комментатора, яркий солнечный свет морозного дня, заливающий комнату, звуки приходящих сообщений, то и дело раздающиеся из смартфонов подруг, тяжёлые клумбы салатов, приготовленные мамой, коктейль чесночного, алкогольного, лукового и мясного запахов, казались издёвкой, уродливой насмешкой. Всего этого было слишком. Слишком агрессивный свет, слишком душно пахнет едой, слишком громко кричит Виталий Тёмкин. Чёрт! И здесь Виталий? Когда от звучания этого имени перестанет сжиматься сердце, а в уголках глаз накапливаться слёзы? Когда я перестану, готовясь ко сну, класть рядом с собой трубку, в надежде услышать знакомый рингтон?
– Знаешь, – наконец изрекла Вика. Я тут же представила, как она накручивает блестящий каштановый локон себе на пальчик, как морщит аккуратный носик, и как кончик язычка облизывает пухлые губы. – Мы, пожалуй, пойдём.
Ручеёк её голоса подёрнулся тонким ледком, давая понять, что просить остаться и посидеть со мной ещё немного, бесполезно. Только вот я не собиралась этого делать, слишком жалко, слишком глупо, слишком унизительно.
– Да, – подхватила Света. – Не будем тебя отвлекать.
Звук расстёгивающейся молнии на сумочке, торопливое шуршание в поисках помады, словно этими действиями подруга пыталась скрыть свою неловкость.
– Отвлекать от чего? – спросила требовательно, тут же отругав себя за эту требовательность. В конце концов, они правы. Сидеть в комнатушке, развлекая жалкого инвалида под крики футбольного комментатора не так уж и весело. Однако обидно, безумно, чертовски обидно.
По телу растекалась мерзкая слабость отчаяния вперемешку с отвращением к себе. К той, в кого я превратилась.
– Ну, – протянула Света, шлёпая накрашенными губами. Почему-то, такой привычный звук показался мне гадким. Так и хотелось вмазать, как следует, по её силиконовым губищам. –Тебе, наверное, не до нас, после всего, что произошло? Ты ведь зрение потеряла, а это – такое несчастье. А мы здесь со своими поздравлениями. И Виталик, он не будет рад тому, что мы с тобой общаемся. Теперь он с Алиной.
Светка мялась, путалась, и, скорее всего, как все белокожие и светловолосые люди, густо краснела. Она всегда была мягкой, тактичной, не терпела конфликтов и предпочитала обходить острые углы, нежели натыкаться на них.
– Да что ты сиськи мнёшь? – Ленка, или Элен, как она любила себя называть, отпила из своего бокала. Это я поняла по звуку, слишком громкому, отнюдь не соответствующему утончённой Ленкиной натуре. И сразу стало понятно, что она прямо сейчас изречёт нечто неприятное. – Девочки, давайте будем честны друг перед другом! Наш Виталька бросил Розу, а значит- она нам никто, посторонний человек. Человек, с которым, конечно, можно было бы поддерживать контакт, если бы не это.
Скорее всего, её длинный острый ноготок, по обыкновению ярко-алый, указал на моё лицо, для пущей убедительности.
– А развлекать инвалида раз в неделю, тратя на благотворительность своё драгоценное время, я не подписывалась. И не надо, девочки, на меня так смотреть! Каждая из вас думает также, только хочет казаться хорошей.
Я надеялась, что кто-то из подруг возразит, приведёт какие-то правильные аргументы, хотя и сама не знала, что можно здесь ответить. Ведь права Ленка, чёрт её дери! Права!
Но девчонки лишь пробурчали нечто нечленораздельное, больше похожее на согласие с Ленкой, чем возражение. И та, воодушевлённая поддержкой, принялась добивать, уже давно поверженную меня. Поверженную, раздавленную, в дурацком синем атласном платье, сидящую во главе идиотского стола, облитую с ног до головы липким, холодным одиночеством, словно помоями, насквозь пропитавшуюся гнилостным запахом безнадёги, тоски и ненавистью к жизни. Жизни, которая теперь будет проноситься без меня, мимо меня.
– Кто поведёт её за ручку в клуб или на пляж? Кто обратно домой приведёт? Вот мы всей нашей честной компанией собираемся на юг этим летом. Кому захочется возиться с ней, сопли подтирать, вместо того, чтобы отрываться на полную катушку.
Ох! Лучше бы она не говорила про эту поездку! Мне до боли, до ломоты в теле захотелось окунуться в ласковые морские волны, ощутить на губах солёный вкус, почувствовать, как солнце гладит по плечам горячими ладонями, вдохнуть всей грудью душно-сладкий аромат магнолий.
– Это жестоко, – неуверенно пролепетала Светка. И в этом полувопросительном лепете больше слышалась просьба убедить её в обратном, убедить в правильности принятого решения, нежели несогласие с подругой.
– А жизнь- штука жестокая. И в ней нет места неудачникам. Выживают сильнейшие, красивейшие и успешные, и ничего не поделаешь. Ну всё, девочки, собираемся и валим. Если уж мужики нас отпустили, этим нужно воспользоваться.
Провожать девчонок я не пошла. Какой смысл прощаться, искать какие-то слова, если мы расстаёмся навсегда. Сквозь закрытую дверь своей комнаты. я слышала причитания мамы, и к жалости к себе, присоединилась ещё обида за мать. Она так старалась, готовясь к моему двадцать восьмому дню рождению, резала эти салаты, которые лишь едва расковыряли, тушила мясо, к которому так никто и не притронулся, пекла свой фирменный торт.
– Девочки, а тортик, – мамин голос тонул в шуршании одежды, вжиков молний, стуков каблуков. – Куда вы так торопитесь? Посидели бы ещё. Розочке так одиноко.
Чёрт! Мама! Замолчи, пожалуйста, замолчи! Не унижай меня ещё больше!
Девчонки промяукали что-то невнятное. Щелчок открываемого замка и облегчённое хихиканье в подъезде. Словно их только что из тюрьмы выпустили.
Рухнула лицом в подушку, втягивая носом запах кондиционера для стирки и сделала то, что хотела сделать весь сегодняшний день – разрыдалась.
Я лишилась всего, у меня ничего не осталось, только родители, вздыхающая, словно по покойнику мама и угрюмый, раздражённый отчим.

Глава 3
Этой ночью мне приснился Никита. Странно, никогда не снился, а тут, явился, спокойный, светлый, мягкий, как большой плюшевый медведь. Он ничего не говорил, просто грустно улыбался, словно что-то знал и желал предупредить. Мы находились в каком-то лесу. Сквозь густые кроны деревьев робко серело предгрозовое небо, резко и надрывно каркали вороны. И вдруг мне стало страшно. Деревья над нашими головами закачались, грянул гром и с неба полились струи, но не дождя, а крови. Никита бросился вперёд, перепрыгивая через валежник, продираясь сквозь сплетённые ветви.
Я же была не в силах двинуться с места и стояла, увязая в топком кровавом болоте.
– Подожди! – попыталась крикнуть ему в след, но голос пропал. А Никита бежал вперёд, думая, что я следую за ним.
– Подожди! – вновь попыталась крикнуть и проснулась.
Тикали настенные часы, за стеной раздавался храп отчима, бились в окно колючие снежинки, сквозь щель между занавесками в комнату втекал лиловый свет зимней ночи.
Я села в постели, чтобы перевести дух. Никита! Вот за кого меня наказывает судьба, бог или вселенная, это уж кому как нравится. Где он сейчас? Что с ним?
Вновь опустила голову на, промокшую от пота подушку, закрыла глаза, в подробностях попробовала воссоздать в памяти образ Никиты. Круглолицый, щекастый парень, мягкая полуулыбка, вихрастая каштановая чёлка и удивительного цвета глаза, мокрый асфальт или океанская впадина.
В него была влюблена вся женская половина нашей школы, от молодых учительниц до учениц младших классов. Уравновешенный и добродушный, открытый и отзывчивый. Как в такого не влюбиться? Бытует мнение, что хорошим девочкам нравятся плохие мальчики. Нет! Любым девочкам и хорошим, и плохим, мальчики нравятся внимательные, предупредительные и добрые. А Кит был как раз таким.
Я твёрдо знала, что у меня нет ни единого шанса. Куда мне – костлявой и низкорослой в блузке с маминого плеча, тягаться со школьными красотками? Это я понимала разумом, но сердце… Ох уж это глупое, девичье сердце! Оно рвалось, трепетало, горело и замирало, лишь только Никита оказывался в поле моего зрения. Мне нравилось смотреть на него во время уроков. Слышать его колос, вдыхать полной грудью запах его туалетной воды. И я мечтала, глупо, наивно мечтала, что этот парень подойдёт ко мне на школьной дискотеке и пригласит на танец. Горячие ладони Никиты лягут мне на талию, а его завораживающие глаза окажутся настолько близко, что я смогу в них утонуть. Утонуть, на целых четыре минуты медленной композиции.
И когда Мария Николаевна, руководитель школьного драм кружка, дала мне роль принцессы, а Никита получил роль трубадура, счастью моему не было предела. Пусть хотя бы так, не взаправду, лишь на сцене, Никита признается мне в любви.
– Не обольщайся, – пропела сладким голоском Маринка, которая должна была играть петуха. – Это всего лишь роль. На самом же деле, такую как ты не то, что Никита, даже Сморчок не полюбит.
– Да пошла ты, – отмахнулась я. Да, было обидно, но ведь не показывать же это Маринки, к тому же, и без неё проблем хватало.
После репетиции, я, по обыкновению, забилась под лестницей чёрного хода. Чиркнула зажигалкой и затянулась горьковатым едким дымом. Домой идти не хотелось, хотя в животе постыдно урчало и бурлило от голода. Школьный обед был давно уже съеден и переварен. А ещё до слёз хотелось снять дурацкие туфли и засунуть ноги в таз с горячей водой.
– Предательница! Самка похотливая! – прошептала я, делая глубокую затяжку. – Вчера своему Геннадичке новую куртку купила, чтобы не мёрз в ментовской машине, а дочери туфли купить не может.
– Походишь и в моих, – заявила мама, засовывая комки бумаги в носок пошарпанной лодочки. – У меня в твоём возрасте вообще ничего не было, всё за сестрой донашивала.
– И, по-твоему, это нормально? – усмехнулась я.
– Нормально, – ответила мать с силой захлопнув дверцу шкафа. – Папе куртка важнее, он наш кормилец, а ты …
– А я вам мешаю наслаждаться друг другом, – продолжила я и скрылась в своей комнате.
Дура! Неужели она думает, что если называть чужого мужика моим отцом, то и я, рано или поздно, в это поверю? Не дождётся! Никогда не дождётся! Да лучше я себе язык отрежу, чем назову этого говнюка папой!
Сентябрь золотил верхушки деревьев, солнце дарило своё прощальное тепло. Школьный шум постепенно стихал, ученики расходились по домам. А мне придётся сидеть здесь до вечера, пока мама не вернётся домой с работы.
От одной только мысли, что я окажусь в квартире наедине с отчимом, меня передёрнуло от отвращения и страха. Хватит, одного раза мне вполне достаточно! Я не дура, чтобы на одни и те же грабли дважды наступать. Ничего, от голода не сдохну, голод можно и перетерпеть, а вот липкие волосатые руки отчима на своём теле, я больше не перенесу. Уж лучше сразу в петлю. Да и еда, с появлением Геннадички стала уже не той, что прежде. Если раньше мама пекла блинчики, жарила курицу или золотистую картошечку на старой, чугунной сковороде, то с появлением миленького и родненького, мы перешли на каши. То у Геннадички болел желудок, то обострился геморрой, то воспалился зуб.
– Ты будешь лопать котлеты, а папа кашей давиться? – спрашивала мать, насупив брови и прикусывая нижнюю губу. – Господи, Роза, какая же ты эгоистка!
И я, чудесным образом, действительно, начинала считать себя эгоисткой. Вот только, моему растущему организму было плевать на вопросы морали, он требовал мяса, овощей, фруктов и сладкого, которое в нашем доме исчезло. Ведь Геннадичка считал сахар белой смертью.
Уборщица, ворча на маленьких поганцев, уже звенела ведром и шлёпала мокрой тряпкой по полу, по лестнице цокали чьи-то каблуки.
– Курить вредно, – услышала я за спиной, и почувствовала, как щёки густо заливаются румянцем, а сердце начинает биться быстрее и быстрее.
Стою, разглядывая зелёную стену, не зная, что сказать, как продолжить разговор. Ведь не получив ответа, Никита уйдёт, как пить дать, уйдёт. Однако, в голове не было ни одной здравой мысли. Ну не о домашке же по алгебре с ним разговаривать, в самом-то деле?
– Ты чего домой не идёшь? – Никита положил ладонь мне на плечо, горячую, широкую, и меня словно разрядом тока ударило. Замерла, затаила дыхание, чтобы не разрушить, не спугнуть. Захотелось впитать кожей прикосновение этой ладони, запомнить ощущение, чтобы потом вспоминать, вспоминать, вспоминать.
– Ты знаешь, что такое предательство? – хрипло проговорила я, неожиданно для себя самой.
– Предательство, – Никита задумался. Его ладонь продолжала лежать на моём плече. – Это когда человек отказывается от кого-то или чего-то в пользу своих интересов, перечёркивает то, что когда-то ему было дорого.
– Предательство, – я кинула на пол окурок и вдавила его каблуком. От сигарет уже тошнило, ровно, как и от этой омерзительно-зелёной стены. – Это когда тебя променяли на кусок дерьма. Знаешь, мне на хрен не нужна ни золотая медаль, ни пятёрки. Я ведь всё для неё делаю, чтобы она мной гордилась, чтобы заметила. Но ей плевать. У неё появился кусок дерьма, который она облизывает.
Никита молчал, и если бы не тепло его руки, я бы подумала, что он ушёл. Понимала, негоже грузить парня своими проблемами, и ему, должно быть, противно обо всём этом слушать. Но меня уже несло.
Напряжение трёх лет, как в нашем доме появился Геннадичка, выходило из меня подобно гною из вскрывшегося нарыва.
– И ведь она мне не верит. Представляешь, не верит мне, своей родной дочери? А верит ему, этой мрази! Знаешь, что она сказала?
– Что? – хрипло спросил Никита.
– Ах, какая недотрога! Уж и обнять тебя нельзя!
– А он хотел не просто обнять, да?
– Он хотел меня изнасиловать, просто не успел, мама с работы вернулась чуть раньше. Когда хотят обнять, на пол не заваливают, под юбку не лезут и грудь не кусают. Я потом после этих отцовских нежностей целый час под душем стояла, всё казалось, что от меня его потом воняет.
Обернулась к Никите. Парень смотрел на меня серьёзно и встревоженно. Он был спокоен, лишь в глазах бушевала буря негодования. А может, отвращения, кто его разберёт?
Мы молча смотрели друг на друга, и я уже пожалела о своей откровенности. Да, Кит Давыдов красавчик и умница, но ведь он вовсе не обязан быть благородным рыцарем без страха и упрёка. Вот возьмёт и растрезвонит всей школе о моих проблемах, и поделом, нечего языком трепать. Если уж ты, Розка, вляпалась в говно, не пытайся обмазать им других. Залезь в самую глубокую нору и не воняй, не мешай нормальным людям дышать.
– А пойдём ко мне, – вдруг предложил Кит. – Моя бабушка такие классные блины печёт, язык проглотишь.
Я не поверила своим ушам. Неужели сам Давыдов снизошёл до меня? До меня, на которую никогда не заглядывался ни один парень? Может, я сплю? Может, сошла с ума?
Мы шли по улице, Никита рассказывал что-то о любимой музыкальной группе, о недавно прочитанной книжке, о соседской собаке, родившей четырёх щенков, о том, как одного из них, рыженького, с белыми пятнышками на спине, они с бабушкой заберут себе, а я думала о своих, пузырящихся на коленях колготках, о туфлях с отбитыми носами и о том, где можно купить дезодорант подешевле. Чёрт! Никита и я. Красавец и чудовище! Прекрасный принц и Золушка, которой никогда не стать принцессой.
Солнце гладило по спине и затылку тёплыми ладонями, растекалось золотом по верхушкам деревьев и крышам, блестело в окнах. Но в его свете и тепле уже явственно ощущалось прощание. А город шумел, гремел трамваями, гудел машинами, журчал голосами прохожих.
В маршрутке было душно и тесно, пахло тухлой селёдкой, и нас с Никитой это почему-то смешило. Люди возмущались, требовали высадить вонючего пассажира, удивлялись бессовестностью оного, а нам было весело. Парень держал меня за талию, а я могла смотреть в тёмно-синие бездны его глаз, чувствуя, как в животе порхают разноцветные бабочки, а тело становится лёгким, словно воздушный шарик. Шарик, стремящийся в пронзительную синеву сентябрьского неба, к пушистым облакам.
Никита жил в частном секторе со своей бабушкой, которая и открыла нам дверь.
– Познакомься, ба, это моя одноклассница Роза, – проговорил Кит, зачем-то вкладывая мою руку в сухенькую ладонь старушки.
– Здравствуйте, – робко произнесла я. Мне показалось, что бабушка не слишком рада моему появлению. Взгляд застывший, словно высокомерный. А улыбка? Улыбку и натянуть можно.
– Рада познакомиться, – проскрипела старушка. – Идите мыть руки, сейчас накрою на стол.
Как выяснилось, бабушка Кита была незрячей от рождения, но несмотря на это, великолепно управлялась по хозяйству. Родителей у Никиты не было. Отец исчез ещё до рождения мальчика, а мама умерла на операционном столе, во время операции на сердце, когда Киту было пять лет. И все заботы о внуке взяла на себя Светлана Фёдоровна.
Мы пили чай с блинами, намазывая их вареньем из красной смородины, которое Никита и бабушка варили сами. В окно втекали потоки золотистого солнечного света, шумели, пока ещё зелёные яблони, тёплый, ласковый ветерок трепал занавеску в крупный красный горох. В аромат курящихся бань вплетались запахи солнца, нагретой пыли, яблок и, робко вступающей в свои права осени. И впервые за всё это время мне было легко, светло и тепло.
– Геннадичка, миленький, ты храпишь, – воркование матери выдернуло меня из воспоминаний, вернув в темноту комнаты.
– Тьфу! Дура старая! – с досадой подумала я, поворачиваясь на другой бок.

Глава 4
За окном пролетал спящий город, погруженный в бурую, мутную, словно какао в дешёвой кофейне, ночь. Тревожно мигали светящиеся вывески магазинов и кафе, и лишь их неверный свет едва-едва рассеивал тяжёлый мрак декабрьской ночи. Но мне приятно было так сидеть, в темноте, с удовлетворением сытой кошки, слушая урчание мотора и всей грудью вдыхая такие родные, такие знакомые до слёз, до боли, запахи парфюмерной воды Виталика, освежителя воздуха, кожи кресел.
Да, мне удалось собрать не всё, многое придётся докупить, те же летние вещи, кое-какие косметические средства, но ведь это мелочи. Главное, мы с Виталиком снова вместе. К тому же, муж сам заявил, что взять нужно лишь самое необходимое.
Господи, неужели всё, что происходит сейчас не сон?! Не мои фантазии? Виталик вернулся, всё переосмыслил, решил начать жизнь заново, на новом месте, с новой мной. Кто сказал, что чудес не бывает? Вот же оно – чудо, ведёт машину, пока я дремлю на заднем сидении.
Разумеется, чувство вины перед мамой, нет-нет, да и царапало по сердцу тонким острым коготком, однако другое чувство, чувство радости от воссоединения с мужем, чувство предстоящих перемен, постепенно вытесняло дурацкую вину.
К тому же, если бы мать вела себя по-другому, если бы хоть немного попыталась меня понять, разве бы я сбежала так подло, втихаря, не оставив даже записочки на клочке бумаги? Она не дала мне другого выбора, а у меня нет в запасе ещё одной жизни, чтобы первую посвятить маме, а во второй начать жить так, как этого хочется мне.
За полгода унылого существования, я успела понять, что жизнь жалкого, беспомощного инвалида, тихонечко сидящего под заботливым родительским крылышком, медленно, но верно меня убивает.
Сколько было сделано звонков на любимый номер! Сколько пролито слёз, когда трубку брала какая-то деваха с омерзительно-бодрым голоском!
–Виталик, выслушай меня! – быстро и сбивчиво кричала я в трубку, когда муж всё же удосуживался её взять. – Вспомни всё то хорошее, что между нами было? Наши поездки на море, наши весёлые посиделки с друзьями, наше знакомство. Неужели тебе не жаль всего этого?
– Роза, повторяю тебе ещё раз, – раздельно отвечал муж, так обычно разговаривают с нерадивыми учениками.– Между нами всё кончено. У меня другая жизнь, в которой нет места сирым и убогим. Вспоминай наше прошлое, обсасывай его, ведь кроме него у тебя больше ничего нет и не будет. А от меня отстань.
Но я не отставала. Звонила, звонила, сама не зная, для чего это делаю. Во мне не осталось ни капли гордости, лишь одно-единственное желание – вернуть Виталика любым способом, шантажом ли, слезами, мольбами. Вскоре, муж сменил номер, а чуть позже, мне заказным письмом пришло приглашение в суд. Виталик подал на развод.
Я трепала нервы мужу, а мама и отчим трепали их мне. Родительский дом превратился для меня в тюремную камеру с комфортными условиями. Мать запрещала открывать холодильник, пользоваться электроплитой, утюгом, брать в руки нож.
– Сломаешь, порежешься, обожжёшься! Ничего не трогай, я всё сделаю сама! – постоянно твердила она. Но с таким же постоянством жаловалась на усталость, боли в суставах и на то, что всё приходится тащить на себе одной. И самое страшное, что я постепенно поверила в собственную ничтожность. Мне, действительно, стало казаться, что ножом я смогу порезаться, утюгом обжечься, а посуду разбить.
– Есть великовозрастная дочь, а толку-то? – жаловалась она отчиму.
Мой мир ограничился до размеров комнаты, жалких, с каждым днём становящихся всё более ненавистными, шести квадратных метров. Я больше не могла читать. Не могла общаться в социальных сетях, не могла самостоятельно выйти на улицу. День тянулся за днём, и каждый был братом-близнецом предыдущего. Мне несколько раз звонили из общества слепых, предлагая записаться в их библиотеку, прислать человека, который смог бы установить на моём компьютере голосовую программу, приглашали на какой-то там концерт. Однако, стоило мне сказать об этом матери, как та раскричалась. Мол, стыд-то какой! Что скажут их с Геночкой друзья и знакомые? Да и таскать меня по всяким богадельням, у неё нет ни желания, ни времени, ни сил.
Отчим, прибавив на всю громкость телевизор, смотрел то новости, то спортивные соревнования, мать гремела посудой либо вязала носочки для любимого Геннадюши.
– Благодари своих родителей, – периодически, заводил шарманку Геннадий за обедом или за ужином. – Мы приняли тебя, кормим и поим, хотя нам- пожилым людям, содержать великовозрастную девицу, не приносящую никаких доходов, не так уж и просто. Но мы любим тебя, по сему- будь благодарна.
– Я отдаю вам свою пенсию по инвалидности. И ты мне не родитель, а просто второй муж моей матери, – как-то осмелилась ответить я. Всего лишь один раз осмелилась, так-как реакция Геночки оказалась непредсказуемой настолько, что его последующие монологи о родительских жертвах, я предпочитала пропускать мимо ушей, хотя и не мимо сердца.
– Тварь! – орал отчим, с силой отодвигая тарелку с супом, не замечая, как содержимое растекается по скатерти, как летят на пол стаканы с компотом, как опасно накреняется стол.
Даже мои, затянутые мутной пеленой глаза смогли заметить, как лицо Геннадия резко побелело, а глаза стали широкими.
– Неблагодарная тварь! – из горла вырывался рык, кулаки, размером с кувалду, стучали по столу, лысая голова на массивной бычьей шее моталась из стороны в сторону. – Убирайся вон из моего дома, предательница! Правильно, когда всё у тебя было хорошо, ты нас бросила, даже не задумываясь, кто нам стакан воды подаст, когда помирать будем. Конечно, член и яйца какого-то хлыща тебя интересовали больше. А, как стала ему не нужна, к родителям вернулась?
– А надо было выбрать твои член и яйца? – невинно поинтересовалась я, копируя Змею особо ядовитую. – Не жизнь, а малина бы у тебя была, правда, Ген? Старенькая бабёнка носки штопает и кашки варит, а молодая в кроватке удовлетворяет. Дурой я была, послушала маменьку, хорошего человека оклеветала, а нужно было, в зале суда всё, как есть рассказать. Так что кто кому должен быть благодарным, Геннадичка?
Отчим хрюкнул, шмыгнул, схватился за сердце и стал медленно оседать.
– Миленький, Геннадюша, – запричитала мать, тщетно пытаясь поднять с пола и усадить своего родненького. Засновала бесцельно по кухне, то вытирая безобразную лужу, образовавшуюся на столе, то переставляя с места на место тарелки. – Она больше не будет. Она не подумавши ляпнула.
И уже мне, так отчаянно, словно решался вопрос жизни и смерти:
– Извинись немедленно.
Пришлось, заливаясь краской, задыхаясь удушливой волной, выдавить из себя слова извинения. Признаться честно, я и сама уже жалела о сказанном. Ведь ещё тогда, после истории с Никитой, мы с мамой поклялись друг другу не поднимать эту тему. Не было ни мальчика Давыдова, ни весеннего вечера на его даче, а значит, и самой этой истории тоже не было. К тому же, хотелось поскорее прекратить безобразие, гадкую демонстрацию собственной силы, власти над двумя слабыми женщинами, детского желания, чтобы пожалели, похвалили, унизились.
– Привыкай, – твердила я себе мысленно. – Они будут стареть, всё меньше и меньше станут контролировать свои реакции на раздражители, а тебе придётся с этим жить, терпеть и прощать. Ведь у тебя больше ничего и никого нет.
Ночной звонок с незнакомого номера показался мне живительным ливнем в разгар знойного дня. После первых же слов мужа, произнесённых в трубку, высохшая, потрескавшаяся почва моей души зазеленела садами, расцвела, запела, защебетала птичьими трелями.
–Родная моя девочка, – елеем по сердцу растёкся голос Виталика. – Собирайся! Завтра ночью мы улетаем.
– Куда? – пискнула я, задыхаясь от пронизывающего от макушки до пяток чувства радости, чистой и прозрачной, будто родниковая вода, острой, словно спица, сладкой и золотистой, как мёд. – Виталька, почему ты раньше не звонил? Почему оставил меня?
Спросила и поняла, что мне плевать, почему он так вёл себя со мной. Главное, он позвонил, он зовёт меня, я ему нужна. И я готова следовать за ним, хоть на край света, и в рай, и в ад, и в тюрьму, и на самое дно.
– Потом, родная, всё потом. Но, скажу тебе одно, тебе понравится. Я буду работать. Снимем квартиру, заживём. Ты согласна, Розочка моя?
– Да! –вскричала я, и тут же зажала рот рукой, не дай бог, проснутся родители.
– Самолёт улетает завтра, в три часа ночи. В час я буду ждать тебя у подъезда. Много вещей не бери, не забудь паспорт. Всё, любовь моя, до встречи.
Виталик отключился, а я ещё долго лежала без сна, прижимая к груди прямоугольник своего смартфона. Хотелось спросить о многом. Почему Виталик решил уехать из города? Куда делась его новая пассия Алина? Что он будет делать со своим бизнесом?
– Ничего, – сказала я себе, погружаясь в счастливый сон. – Спрошу об этом при встрече.
Весь день я не могла найти себе места. Бродила по квартире, пила воду, с трудом заставляла себя есть. Меня то подташнивало, то трясло. На какое-то мгновение, захотелось даже остаться, вновь вернуться в серость и тоску своего существования. В конце концов в болоте однообразия и жалости к себе, где ничего не меняется тепло, спокойно и безмятежно. Да и мама… Мне придётся навсегда оставить её.
– Может, сказать ей? – скулила совесть. – Всё же, родной человек.
И я уже почти направлялась к матери на кухню, готовясь поведать о ночном звонке Виталия, но не сделав и трёх шагов, останавливалась и возвращалась в свою опостылевшую комнату. Отчим рассвирепеет, обзовёт неблагодарной тварью, напомнит о стакане воды, который я должна буду подать. Мать же, не сделает ни одной попытки, чтобы меня защитить. Заставит извиняться, каяться. Да и слова, сказанные мамой в больнице, в момент на мою просьбу разыскать Виталика и всё ему сообщить, так и торчали в сердце глубокой занозой: « Чтобы жить семейной жизнью, нужно прежде всего, быть самостоятельным человеком, уметь заботиться о муже и детях. А ты теперь сама нуждаешься в заботе, которую тебе смогут оказать только родители». И я, вновь начиная сомневаться в своих силах, останусь дома, навсегда разрушив свою жизнь. Ведь, если быть честной перед собой, мама права. С потерей львиной доли своего зрения, я потеряла и самостоятельность, независимость от окружающих людей. Не могу больше ни готовить, ни ухаживать за своей одеждой, ни ходить по магазинам. Я – балласт, тяжёлая ноша, которую Виталик решился взвалить на свои плечи, несмотря ни на что. Но желание вновь восстать из пепла, переродиться, принять новую, пусть и не совсем совершенную себя, вспыхнуло, разгорелось. И чтобы не потушить это пламя, я должна бежать, бежать без оглядки, разодрав когтями уютный кокон беспомощности.
А зимнее небо за окном стремительно темнело. Яркая морозная голубизна сменилась индиговыми сумерками, а они в свою очередь, побурели, покрылись мутной дымкой.
Этим вечером, как назло, отчим смотрел какой-то очень важный матч по боксу, мама сидела рядом стуча вязальными спицами. Часы для незрячих с начала объявили, что по московскому времени двадцать три часа, затем, полночь, а маменька и её муженёк всё не желали ложиться. Я же, сидела в комнате, обняв пластиковый пакет с тем, что собрала в новую жизнь, в ожидании рулад Генкиного храпа.
Скрип раздвигаемого дивана, тихий разговор родителей о чём-то неважном, пожелания спокойной ночи голосом матери и невнятное бурчание отчима. Всё! Тишина. Лишь гудение холодильника на кухне, тиканье старых ходиков, доставшихся маме от бабушки, да моё собственное сердцебиение. Казалось, что сердце разбилось, раскрошилось по всему организму на тысячу маленьких сердечек, и все они теперь пульсируют, в висках, в пальцах рук и ног, в животе, в горле.
Иду на цыпочках, затаив дыхание, не до конца веря в то, что делаю. Успеть бы! Не сорвать бы всю операцию! Я никогда не была авантюристкой, никогда не хулиганила, ни сбегала из дома, даже соседских яблок не воровала, боясь огорчить маму, страшась увидеть её неодобрение. А надо было, может, сейчас не волновалась бы так сильно, до мелкой дрожи в пальцах, до давления в мочевом пузыре, до звона в ушах.
Осторожно открываю дверь своей комнаты, выхожу в прихожую, отодвигаю один из ящиков комода, вытаскиваю свой паспорт. Благо, он у меня в пупырчатой обложке, имитирующей кожу крокодила, легко найти на ощупь. Натягиваю сапоги, шапку, набрасываю на плечи пуховик, открываю дверь. Щелчок замка кажется оглушительным, и голова сама собой вжимается в плечи. Однако, мама и отчим не просыпаются, и я выскакиваю в прокуренный подъезд.
– Виталька! – позвала я в темноту. – Куда мы всё-таки едем? Чем займёшься на новом месте?
Если молчание, в первые двадцать минут, казалось комфортным и даже романтичным, то чуть позже, стало ощутимо напрягать. А в солнечном сплетении заворочался липкий, словно кусок глины, комок дурного предчувствия. В воздухе витало нечто зловещее, неправильное, однако необъяснимое, невидимое, лишь уловимое на уровне ощущений.
– Виталик! – вновь позвала я, чуть повысив голос. – Ты ничего не хочешь мне объяснить?
– Чего тебе? – резко выбросил муж, и в этом коротком вопросе, мне почудилась и досада, и обида и усталость.
– Куда мы едем?
– В аэропорт. Можешь помолчать хотя бы минуту? Доберёмся до места, и всё сама узнаешь.
Не так я представляла себе наше воссоединение. Ох, не так! Хотя, мало ли какие проблемы и мысли одолевают Виталика? А я тут со своими вопросами лезу. Действительно, окажемся на месте, и всё узнаю сама. Да и не обязан он прыгать до потолка, хватать на руки и покрывать моё лицо поцелуями, как я себе уже успела намечтать. Достаточно того, что муж вернулся, везёт меня в новую жизнь.
К счастью, на парковке оказалось довольно много свободного места, и Виталик смог поставить машину без труда. Мы вышли из тёплого салона автомобиля, и в лицо тут же ударило ледяным ветром, а по телу прокатилась гадкая судорога озноба. Почему-то вдруг, совершенно внезапно и беспричинно, нахлынуло ощущение приближения чего-то неотвратимого, но страшного. Словно сейчас, вот прямо через несколько минут, я потеряю последний шанс на спасение. Но спасения от чего?
– Беги! Беги прочь, пока ещё есть время, дура! – вопил инстинкт самосохранения.
Комок глины разрастался, тяжелел, противно засосало в груди, словно там, за грудиной, разлеглась гигантская пиявка.
– Это просто холодная, зимняя ночь, чувство вины перед мамой, а ещё, боязнь нового, – убеждала я себя, однако мой организм не желал верить. Он отчаянно сигнализировал об опасности.
– Ну, наконец-то явился. А я-то подумал, что ты заднюю включил, – к нам подошёл какой-то мужик, длинный и тощий. Шуршание его лыжного комбинезона, синего, если верить тусклому свету фонарей, освещающих площадку, отчего-то вызвало отторжение, ровно, как и небрежная, снисходительная интонация голоса. – Эта что ли?
Я не могла видеть выражения лица мужчины, однако почувствовала, как он поморщился, и его липкий взгляд прошёлся по мне, словно оценивая. Захотелось тут же забиться в какой-нибудь дальний угол, а лучше, помыться и потом забиться.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70617073?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.