Главная страница | Современная русская литература | Три Анны

Три Анны
Ирина Анатольевна Богданова
Удивительный, захватывающий сюжет романа Ирины Богдановой «Три Анны», – словно непрерывный бег по спирали времени. Он проводит читателя от начала ХХ века до наших дней через целую череду образов, поражающих воображение своей многозначительностью.
Действие романа разворачивается, когда юная Анна Веснина возвращается к отцу из закрытого пансиона. Она сразу сталкивается с тайной, полностью меняющей её жизнь и затрагивающей судьбы двух других Анн, которым только суждено родиться. На протяжении века три Анны из трёх разных эпох слышат отзвуки давних событий, встречая на своём пути верность и предательство, сломленных жизнью людей и благородных друзей. Трём Аннам предстоит постигнуть глубины человеческих чувств и выбрать единственно правильную дорогу к любви и миру.

Ирина Анатольевна Богданова
Три Анны

© Богданова И.А., текст, 2012
© Издательство Сибирская Благозвонница, 2013

Пролог
Фома и Андрон вышли к реке тогда, когда солнце совсем клонилось к закату, окрашивая в бордовый цвет сизые облака и верхушки тёмных скал, поросших редколесьем. В лицо нещадно дул холодный ветер, заползая под вороты истершихся рубах, перепоясанных пеньковыми верёвками, и ероша волосья на голове – у Дрона, седые и редкие, а у Фомы – стриженные под горшок золотистые кудри.
Зверь окрест рыскал непуганый, тетёрки из-под кустов сами в похлёбку просились, а пару раз довелось столкнуться с матёрой рысью да с лесным хозяином – бурым медведем.
Слава Господу, дал силушку прогонять страхи молитвой, а то лежали бы сейчас с разодранной грудью и не поведали бы местному народу о Спасителе, что ради них смерть на Кресте принял.
Странники измерили шагами не одну тысячу вёрст от самого Иерусалима. Каждый раз, когда израненные о камни ноги отказывали служить, путники давали себе короткий отдых, драли лыко, плели новые лапти и снова шли на север, неся за плечами драгоценный груз – малый ковчежец с камешком со Святой Горы Голгофы в дальней Палестине.
По пути из Иерусалима Фому и Дрона трижды грабили: два раза басурмане, ещё там, во Святой Земле, и один раз – в здешних местах, недалече отсюда.
Но, заглянув в котомки и оценив избитые в кровь ноги паломников, плюгавый атаман с кургузой бородёнкой и гнилыми зубами в сердцах сплюнул от досады и рявкнул шайке, чтоб подали странникам по краюхе хлеба.
– Через реку тут перебираться и не думайте. Недаром то место у идолопоклонников «Керста» называется – гибель, значит. Порог все косточки в муку перетрёт не хуже мельничного жернова. Идите вниз по течению, там брод, – атаман махнул рукой в направлении летящего ястреба с добычей в когтях.
– Мы уж, как Бог даст, – поклонились за хлебушек да за привет Дрон с Фомой и после вечернего правила выбрели к бурлящему потоку, ревущему с такой силой, словно он собирался в клочья разнести собственное русло.
Не сговариваясь, странники опустились на колени, и над исходящей гневом водой поплыла молитва к Господу.
– Ну, теперь пойдём, брат Фома, – сказал Дрон, положив последний поклон, – отдадимся на волю Всевышнего, Он нашими душами Сам распорядится. Одно знаю, раз привела нас в эти края тропинка, значит, есть у Христа на то Свой Промысл.
– Правду молвишь, брат Дрон, – кусая губы, потупился Фома.
Хотя он был ещё совсем молод, душа уже горела совершать подвиги во имя Спасителя. Поэтому, когда брат Дрон предложил ему пойти в глушь да основать скит в потаённом месте, с сердечной радостью откликнулся на призыв убелённого сединами старца, полжизни подвизавшегося по монастырям.
Подойдя к реке, Дрону с Фомой довелось узреть чудо Господне, свершившееся по их молитве: воды бурной реки словно остановились и замерли на лету. Ни одна капля в лицо не брызгала, ни одна шишка с прибрежных сосен не закрутилась в водовороте – тишь да гладь кругом.
– Велик Господь во Славе Своей! – перекрестился Дрон и с пением гимнов без боязни ступил в тёмную воду, подёргивающуюся лёгкой дрожью, вроде коня, сдерживаемого могучей рукой.
Переплыли порог странники, аки ласковый ручеёк, и едва ступили на берег, как в спину Фоме с бешеной силой ухнула ледяная струя воды, сбив с плеч мешок с голгофским камнем.
– Ахти мне! Эх, руки-крюки!
Не успел Фома подхватить святыню, как Дрон бросился за ней, словно стрела из татарского лука, да и сгинул в бурном потоке, несущемся на скалы. Только и смог Фома, что уловить вскрик старца:
– Прими, Господи, душу мою!
Не захотела река возвращать святыню палестинскую, себе оставила.
Скрутила волна Дронушку, бросила спиною на каменный порог, распяла на воде крестиком человеческим, а после выкинула на берег целёхонького, лицом светлого, благостного, только неживого.
Грешен Фома, позавидовал своему учителю – не каждому счастье выпадает такую смерть принять во славу Божию.
Три дня над новопреставленным акафисты пел да Псалтирь читал, а после, взвалив на плечи тяжёлую ношу, пошёл место искать, подходящее для упокоения:
чтоб сухо было, да в мягких травах, да ещё чтоб птицы вокруг пели сладостно, словно в райских кущах.
Версты через две от Керсты, когда рубаха насквозь пропиталась поLтом, а ноги стали заплетаться, Фома заметил в небе ласточку, что над его головой неотлучно летала. Так и вжикала взад-вперёд, так и вжикала. А после долетела до середины поля, взмыла вверх и исчезла в облаке.
Хоть и неудобно было голову задирать, уж больно Дронушка шею передавливал, но глянул вверх Фома одним глазом – а там, на небеси, облако всё солнцем пронизано, точно чертог золотой светит, переливается, а в середине круг стоит. Понял тут Фома, что ласточка ему место указала, где старца схоронить. Там, благословясь, и могилку отрыл, отдав упокойнику последние почести, возвёл крест, из сосны срубленный, а на нем топором надпись вырубил: «Дрон, старец жизни непорочной».
– Авось добрые люди тут поселятся, и могилку блюсти будут, а может, кто и церковку срубит, – крепко помолился Фома и дерзновенно испросил Господа: – Буди воля Твоя, то пошли, Боже Милостивый, тому, кто храм здесь возведёт, такое благо, чтоб всех из его рода порог Керста вживе выпускал, а не разил о камни.
С тем отдал поясной поклон учителю, да и пошёл потихоньку в самую чащобу пещеру искать, надеясь от души потрудиться на ниве Христовой.
Сколь веков пройдёт, прежде чем эти места люди заселят, Фома не загадывал, но запомнил, что кукушка пятижды прокуковала. Господь ведает, что она отсчитывала… Тоже ведь Божие творение…

Дочь купеческая

«Дон-дон-дон!» – плыл по уездному городу Ельску благовест с колокольни Успенского собора.
– Сразу слыхать, отец Иона бьёт, – одобрительно заметил приказчику купец Веснин – поджарый, стройный мужчина лет пятидесяти, – пономарь Сидор тоже знатно выводит, но стать не та. Молод ещё.
– Ваша правда, Иван Егорович, – поддакнул грузный собеседник с полуседой бородой и столь оттопыренными ушами, что их не скрывал даже объёмистый картуз, надвинутый на широкий лоб.
Он, не торопясь, отомкнул массивный замок и, посторонившись, пропустил хозяина в дверь лавки, над которой в косых лучах утреннего солнца отсвечивала надпись: «Посуда и жестянка купца второй гильдии Веснина».
– Гляди, Марья, Веснин с Яковом прежде заутрени в лавку пришли, с чего бы это? – толкнула локтём соседку рослая баба с пустыми вёдрами, подходя к ключу с родниковой водой, бьющему чуть в стороне от торговой площади.
– А то, Петровна, ты не знаешь? Весь город говорит: Веснин сегодня дочку из Олунца встречает, – отозвалась товарка. Она чуть наморщила лоб и старательно выговорила: – Из пансиона. О, как! Нашей городской гимназией побрезговали. Зазнался Иван Егорович, как разбогател. А ведь смолоду простой мужик был. Как и все мы лаптём щи хлебал. Жена его, покойница, бывало, сама в лавке сиживала. Точно помню, я у неё жестяную мерку для крупы купила. Хорошая мерка. До сих пор у меня в мешке с мукой лежит. – Марья осуждающе свела брови и понизила голос: – Мне Анисья, нянька Анны Весниной, сама рассказывала, что в том пансионе девок учат по-французски разговаривать да господские танцы танцевать. Срамота! Лучше бы пироги стряпать научили да носки вязать.
– Может, их и учат, откуда ты знаешь? – возразила Петровна, позвякивая вёдрами.
– Скажешь тоже! Нешто ваша барыня умеет пироги печь?
– Не умеет, – вздохнула баба, – врать не буду. Моя барыня пироги только трескать умеет за обе щёки. А больше всех рыбник со щукой уважает. Я его знаешь как пеку!
– Ты, погоди, погоди про рыбник, Петровна! Ты мне по чести ответь: как думаешь, Анька Веснина тоже нос кверху драть будет, али придержит норов? Что твоя барыня на эту тему рассуждает?
– А я почём знаю. Я с барыней беседы не беседую. У стряпухи дело какое: наварила щец погуще, бланманже по формам разлила, да и на боковую, подушку давить.
– Думаю, будет Анька из себя барыню корчить, – не унималась Дарья, жадно высматривая, как Веснин торопливо вышел из лавки и, на ходу одёргивая синий сюртук, зашагал в сторону нового дома, располагавшегося на центральной улице города. – Ну, да ничего. Жизнь обломает…
Колокол, глухо ухнув на прощание, замолчал, уступая место разноголосому шуму просыпающейся торговой площади: крикам приказчиков, ржанию лошадей и скрипу тележных колёс. Всех тех звуков, что до краёв наполняют большие и малые города и городишки Российской Империи от моря до моря.
– Едет, едет! – закричали мальчишки, провожая глазами лёгкую двуколку, на которой недвижимо сидела русоволосая девушка в скромной одежде. – Дочку Веснина привезли!
Не обращая внимания на перебегающих дорогу прохожих, кучер лихо завернул за угол, приподнявшись на козлах, дёрнул вожжами и остановил повозку возле крепкого двухэтажного дома, срубленного на манер особняка полицмейстера господина Потапова, с парадным входом, окаймлённым резными наличниками.
– Пожалуйте, барышня.
Опираться на протянутую руку кучера девушка не стала, а, чуть напружинясь, легко спрыгнула с двуколки навстречу распахнувшейся двери.
– Аннушка!
– Батюшка! Нянюшка!
Девушка с любовью обвела глазами сияющие лица родных и, обернувшись, с чувством перекрестилась на золотые купола собора, видные с любой точки города:
– Слава Господу, наконец-то я дома!
Чуть отступив назад, она в пояс поклонилась отцу, лукаво стрельнув глазами в сторону няни Анисьи.
– Принимайте хозяйку!
– Примем, примем, – заворковала старушка, безотрывно любуясь на свою красавицу, выпестованную ею с самого рождения, – дай хоть насмотреться на твоё белое личико да на щёчки румяные.
Призывая в свидетели Веснина, нянюшка ласково подтолкнула к нему зардевшуюся от радости Анну, которая и в самом деле была хороша той неброской северной красотой, столь созвучной с мягкими красками короткого прохладного лета родного края.
– Девица как девица, – пробурчал довольный похвалой отец, троекратно целуя дочку, – полно этаких в каждом доме, куда ни глянь.
– Э, нет, Иван Егорович, наша-то покраше других будет, – принялась возражать Анисья столь рьяно, что, глядя на раздосадованную няню, Анна не удержалась от смеха. Сегодня её радовало решительно всё. Какое счастье вернуться домой, да ещё из закрытого пансиона, где с самого отрочества девушек держали в отменной строгости.
В Олунецком пансионе для девиц мещанского и купеческого сословия Анна пробыла ровно двенадцать лет, наезжая в Ельск лишь на короткие каникулы: два раза зимой и один раз летом.
Пребывание дочери в пансионе обошлось Веснину в круглую копеечку. Попасть туда было непросто: очень уж много состоятельных родителей желали препоручить своих чад заботам благонравной хозяйки пансиона – баронессе фон Гук, которая сумела поставить женское образование в Олунце не хуже, чем в Смольном институте благородных девиц.
Ежедневно девушек поднимали ровно в шесть часов утра, потом заутреня, короткий завтрак, и уже через час воспитанницы сидели за партами, внимательно слушая очередной урок.
Заниматься приходилось много: девочек учили Закону Божиему, русскому и иностранным языкам, арифметике, рисованию, танцам, музыке и рукоделию. В среднем возрасте прибавлялись история, география, физика и химия, а старшеклассницам доставались словесные науки, архитектура, скульптура, геральдика, токарное дело и педагогика.
Химия и физика давались Ане Весниной туговато, а вот лекции по словесности и истории она могла слушать сутки напролёт. Недаром учитель истории господин Свешников выделял её среди всех воспитанниц.
– С вашим складом ума, мадемуазель Веснина, стоило бы заняться чистой наукой, а не купеческим делом, – вздыхая, сетовал он, выводя в ведомости очередную оценку «отлично», заработанную воспитанницей.
В душе Анна с ним соглашалась. Ей совершенно не хотелось продолжать отцовское дело. Слова «археология», «Древний Рим», «старинные манускрипты» звучали для неё гораздо привлекательнее названий «векселя», «закладные» и «жестяная мануфактура».
Многие купеческие дочери из их класса хвастались друг перед другом, что сразу после замужества выправят себе купеческое свидетельство и будут самостоятельно вести дела, но Анне про мануфактуру, а того паче, про замужество, было и думать страшно. Хотя она была уверена, что батюшка никогда не станет неволить единственную дочь.
Аттестат об окончании пансиона воспитанницам выдали в конце мая, перед Троицей. «Успею поклониться матушкиной могилке», – заторопилась домой Аннушка, наотрез отказавшись от выпускного бала.
– Зря, зря, – пропела ей на ухо лучшая подруга – дочь торговца рыбой Мариша Воронова, – предполагают, что на бал приедет из Петербурга брат баронессы, майор фон Гук. Между прочим, холостяк!
В ответ на Маришино замечание, Аннушка шутливо чмокнула её в щёку, но решения не переменила. В последнее время родной Ельск снился Ане каждую ночь. Он представал таким, каким она запомнила его в раннем детстве: с крепкими рублеными домами на центральной улице, с родником святой Параскевы-Пятницы, хлещущим студёной струёй в жёлоб, выдолбленный из деревянной колоды, с чистой и быстрой речкой Урстой, делящей Ельск надвое: на торговую часть, именуемую Успенской, и людскую – Никольскую.
Изначально семья Весниных жила в Никольской части, прямо возле церкви Николы Угодника. Там лет двадцать назад дед Егор Фокич первую торговлю открыл. Продавал жестянку: плошки, ложки да лужёные чаны. Отец дело расширил. Сперва мастерскую открыл, затем прикупил мануфактурку в деревне Дроновка, а когда крепко на ноги встал – отстроил жилые хоромы в Успенской части, неподалёку от своей лавки.
Жить бы купцу с семьёй да радоваться, но оказывается – за околицей беда караулила. По ранней весне поехала Анина мать, Прасковья Ильинична, в Олунец, да и утонула на переправе через Урсту. Кучер плакал, винился, что придремал на козлах, а когда на мосту глаза разодрал – барыню уж на порог Керста несёт. Ахнул мужик, кинулся ловить утопленницу, да куда там! Из Керсты никто живым не выплывал. Недаром старики говорят, что слово «Керста» означает погибель.
Неделю тело женщины полоскало по водоворотам. Так изломало горемычную – только по косе и признали. Коса у неё была роскошная, длинная, пышная. Бывало, после бани матушку две девки расчёсывали и то справиться не могли. Только гребни ломали.
Каждый раз, проезжая мимо проклятого порога, Анна просила остановить повозку и долго всматривалась в бешеный ток Урсты. Река с размаху колошматила свои воды о каменный уступ с такой силой, словно хотела вырваться с земли и улететь на небо. Гул от Керсты стоял на версту. Даже густой лес не мог заглушить стона речки. А в ненастье в прибрежном лесу и вовсе страшновато было, хотя места там – красивые, завораживающие невероятным слиянием сосен, воды и камня. Нависающие над долинами сумрачные утёсы, поросшие зеленью, вызывали восторженное недоумение от мысли, что деревья ухитряются расти на голом камне без единой горсти земли. Иногда в солнечные дни казалось, что скалы плачут, капля за каплей сочась потоками чистой воды, пробивающей в крепкой породе извилистые русла.
Скалы были везде: они теснились по обочинам дорог, стражниками вечности возвышались над равнинами, перегораживали реки, образуя многочисленные пороги и заставляя лодочников перетаскивать свои судёнышки посуху.
«Когда-нибудь я построю здесь дом, – дорогой думала Аня, зачарованно глядя, как над её головой возносятся стволы корабельных сосен, – уйду от мира, буду каждый день слушать вой ветра, шум реки, шелест падающих листьев, жужжание пчёл… А впрочем, кто знает? Впереди предстоит разговор с батюшкой. Как-то он решит мою судьбу?»
* * *
Через неделю после приезда Анна с Анисьей медленно шли вдоль центральной улицы Ельска, направляясь к купчихе Рыковой, чтоб договориться с заезжей портнихой, проживающей у них во флигельке.
Время шло к полудню, и набравшее силу солнце старалось вовсю, без разбору окатывая золотыми потоками и новенькие особнячки почётных граждан, и скособоченные избы рабочего люда, затёртые в боковых переулочках.
Город утопал в яркой зелени, вступающей в пору цветения. Возле трёхэтажного особняка купчихи Черногузовой взор услаждали кусты цветущего жасмина – гордости хозяйки дома, а скромный дом отставного полковника Мишина украшали кусты сирени такой красоты, что всякий прохожий норовил протянуть руку и коснуться пальцем тугих кистей с крупными рубиновыми соцветиями.
– Говорят, Черногузиха чуть не на коленях у господина Мишина эти кусты выпрашивала, – посплетничала Ане Анисья, недолюбливавшая чванливую вдовицу купца первой гильдии.
Сдержанно кивнув, Аня прибавила шаг.
Сегодня она чувствовала себя неуютно, спиной ощущая заинтересованные взгляды жителей и их нарочито громкий шепоток касательно своей особы. Небольшой городок – что одна семья: ни уехать без пригляда, ни приехать.
Особенно усердствовали женщины. Уж, как только её не обсудили! Аня услышала и то, что она слишком костлява, и то, что очень уж толста. Сходились зеваки лишь в одном – коса у купеческой дочки хороша, ни прибавить, ни убавить.
– Вы, Анна Ивановна, верно, волосы яичным желтком моете? – при первой же встрече на званом ужине жеманно поинтересовалась сухопарая почтмейстерша с собранными в пучок жидкими волосёнками.
– Или луковой шелухой полощете? – поддержала разговор её великовозрастная дочь Наденька, усиленно обмахиваясь красивым китайским веером.
Вопрос внешности волновал долговязую Наденьку нешуточно: весь город знал, что в последнее время в дом к почтмейстеру зачастила наизнатнейшая ельская сваха Маврикиевна. Правда, злые языки поговаривали, что в данном случае бессилен даже незаурядный своднический талант Маврикиевны.
От бестактного вопроса Анна смешалась:
– Мою обычной водой и щёлоком. Мылом не люблю.
Дамы явно не поверили собеседнице, многозначительно переглянувшись.
Никчёмный разговор и пустые светские беседы отчаянно утомляли Аню, но делать было нечего – батюшка желал ввести дочь в избранное общество почётных граждан города с дальним прицелом: подыскать ей жениха.
Объяснение с родителем произошло на второй день, когда после обеда отец пригласил её в свой кабинет. Верная Анисья сунулась было сзади, но Веснин, нахмурив брови, сурово цыкнул на няньку:
– Иди, попей чаю, Анисья, а к нам не встревай. Разговор с дочкой будет серьёзный, долгий, и на посторонние уши не рассчитан.
– Это я посторонняя? – рассерженной курицей вскинулась Анисья, по-боевому выставляя руки в боки и потрясая головой так непримиримо, что с седых волос съехал платок, приоткрыв седую косицу, перевязанную белой тесёмочкой.
Но Иван Егорович её даже слушать не захотел. Топнул ногой да закрыл дверь перед носом.
– Ты присаживайся, Нюточка, – отец, как маленькую девочку, погладил Аню по голове, заботливо усаживая в широкое неудобное кресло, обтянутое полосатым шёлком.
Кабинет, как и вся квартира, был обставлен на городской манер, но с грубым, по Аниному мнению, вкусом: шаткие резные ножки позолоченных стульев плохо гармонировали с массивной мебелью, крытой тёмно-красным лаком. Но перечить отцу и переставлять мебель Аня не собиралась: если папе хорошо, то и ей тоже.
Отец начал разговор не сразу, задумчиво перекладывая на столе с места на место две большие амбарные книги. По подрагивающим губам отца и нервно сжатым пальцам замечалось, что он волнуется, и, глядя на его беспокойство, Аня заёрзала в кресле, внутренне напрягаясь. Но, вопреки ожиданиям, ничего неприемлемого для неё отец не предложил.
– Неволить тебя, Аннушка, ни к чему не буду, – с ходу пообещал он, успокаивая взволнованную дочку, – прошу только об одном: не чурайся нашего общества. Вижу, девица ты скромная, гордая, но о замужестве думать надо. Задумал я тебя не за нашего брата, купчину, выдать, а в дворянство ввести. А что? – заторопился он, упреждая возражающий жест дочери, – не хочешь дворянина?
– Я, батюшка, по любви хочу, – стыдливо опустила голову Анна, – а дворянин он будет или крестьянин, мне всё равно.
– Это ты брось! Ты у меня красавица, умница, твоё место не в нашем захолустье, а в столицах.
По горделиво заблестевшим глазам отца, Аня поняла, что мысленно он уже видит её на петербургском балу, и робко попыталась возразить:
– Но папа, где же здесь взять дворян?
– В корень смотришь! – одобрительно прихлопнул ладонью по столу Веснин. – Сразу видно, что купеческая в тебе косточка. Поэтому слушай отцовский совет: расхаживай по гостям, присматривай себе залётного кавалера. Но смотри у меня, без глупостей! А коли кто приглянётся, так сразу мне скажи. Сторгуемся. Ты у меня не бесприданница. Да. Ещё. Ты бы подыскала себе портниху. А то, смотрю, тебе не в чем и в люди выйти. Вон, взять хоть поповну Ольгу Ивановну – знатная щеголиха. Вся в шелках, в бархате, головка кружевом убрана. Женихи на такой цветочек как мухи на мёд летят. Так и вьются, так и вьются, – Иван Егорович пальцами изобразил, как вокруг поповны вьются женихи и горестно посетовал: – А ты всё в сером да в чёрном, ровно монашенка. Ни бусики не наденешь, ни бант какой не причапуришь…
От отца Анна вышла слегка удрученная: с одной стороны, хорошо, что батюшка против её воли идти не намерен, но, с другой стороны, как ни крути, а выдать её замуж собирается вскорости. Да ещё и за дворянина, который неизвестно откуда должен возникнуть в их Ельске.
Замужество совершенно не входило в её ближайшие планы, но казалось интересным узнать, каков он будет, её супруг, дарованный Богом?
Вообразив своего будущего мужа, Аня сделала шутливый реверанс, подобающий делать перед танцем. Облик жениха рисовался пока неопределённо. В пансионе почти все воспитанницы были влюблены в молодого учителя химии господина Вольфа – обладателя тощих ног, впалой груди и слащавой физиономии с коротко подстриженными усиками.
– Ах, какой душка, какой пупсик, – перешёптывались девицы из их класса, налегая на занятия химией.
Некоторые, особо чувствительные почитательницы, тайком засовывали в карманы учителю коротенькие записочки с изящными стихами. Но Анне не нравился ни сам предмет, ни его преподаватель. Остановившись напротив зеркала, Аня критически осмотрела своё закрытое серое платье с крошечным белым воротничком. Нет, оно определенно ей шло, и менять скромный наряд на бархатный шик ей совершенно не хотелось.
«Лучшее украшение – это элегантность», – любила говаривать владелица пансиона, баронесса фон Гук, прививая воспитанницам тонкий вкус и светские манеры.
«Но, впрочем, белошвейку действительно стоит поискать», – подумала Анна, прикидывая в уме, что если взять в дом портниху месяца на два, то она обошьёт не только её и нянюшку, но и детей кухарки Матрёны, которым явно не помешала бы новая одёжка.
– Да вот, у Рычихи швейка живёт, – подсказала Анисья. – Пойдём, сговорим у нас пожить.
На том и порешили.
Обшивавшая купчиху Рыкову белошвейка Прокла оказалась молодой, крепко сколоченной бабёнкой с упругими красными щеками и небольшими карими глазками, задорно поблёскивающими из-под полукруглых бровей.
Увидев входящих Анну с Анисьей, она немедленно оторвалась от шитья, споро вскочив с табуретки, успев оправить задравшуюся на коленях юбку, сшитую из хорошей шерстяной ткани.
– Пожалуйте, барышня! Чем могу услужить?
Анна приветливо кивнула в ответ:
– Госпожа Рыкова сказала, что со следующей недели ты свободна.
– Истинно так, – подтвердила Прокла, – истинно так, барышня.
– Я дочь купца Веснина и хотела бы пригласить тебя к нам. Госпожа Рыкова дала хорошую рекомендацию.
В ответ на Анины слова лицо портнихи расплылось в подобострастной улыбке, сделав её щёки похожими на переспелые яблоки.
– Госпожа Рыкова очень добра. Но я действительно хорошо умею портняжить. Я, барышня, училась в самом Петрозаводске у наипервейшей парижской модистки, мадам Курочкиной. Возьмёте меня на работу – в накладе не останетесь: одену вас, точно заморскую королевну.
– Прекрасно, ждём вас у себя, – закончила разговор Анна, довольная, что вопрос с портнихой уладился наилучшим образом. Удивило её лишь то, что Анисья проявляла явные признаки недовольства.
– Не нравится мне эта Прокла, – занудливо тянула нянька всю обратную дорогу. – Неужели ты сама не видишь, какая у неё рожа продувная? И на тебя, Аннушка, она недобро смотрела, глазами так и зыркала, так и зыркала, ровно на прочность испытывала.
– Глупости, няня, – рассеянно отозвалась Анна, глядя на здание полицейского управления, перед которым стояла укрытая рядном телега. С их стороны улицы отлично просматривалось, как нервозно суетился урядник и начинала собираться толпа народа.
Замедлив шаг, Аня указала на кутерьму:
– Видишь, няня, что-то случилось.
– Знамо что, – быстро отозвалась Анисья, схватив Анну за рукав и оттаскивая в сторону, – ещё утром слух прошёл, что у лавочника Ромова приказчик пропал – Васька Юшин. Видать, его и нашли.
Боясь взглянуть на телегу, на которой угадывалось человеческое тело, Анна охнула:
– А семья? Семья у него есть?
– Как не быть, жена молодая и малец, – сокрушённо махнула рукой Анисья, – ишь, воют.
Она указала на бегущую с другого конца улицы простоволосую бабу, прижимающую к себе мальчонку лет трёх, орущего на все лады.
В первый момент Ане показалось, что жена новопреставленного совсем старуха, настолько страшным и чёрным выглядело её лицо с распахнутым в крике перекошенным ртом. На то, что это совсем молодая, если не сказать, юная женщина, указывали лишь её тонкая фигурка да трогательно тонкая шея, выглядывающая из-под расстёгнутой баски.
– Помер, помер мой кормилец! – глядя перед собой обезумевшим взором, голосила вдовица. – Чуяло моё сердце, что он в реке утопнет!
От жалобного крика женщины Анино сердце словно сжалось в маленький комочек и холодом забилось в груди.
Она разом вспомнила погибшую мамушку, её теплые руки, нежный голос, мягкие губы, целующие в лоб, и тот страшный день, когда на пороге класса возникла классная дама госпожа Савина.
– Мадемуазель Веснина. Аня… – голос всегда строгой наставницы сорвался, и Анна поняла: случилось нечто страшное.
Материны похороны Анна не помнит. Сколько раз она пыталась мысленно восстановить лицо отца, идущего за гробом, занавешенные чёрным зеркала, свежевырытую могилу на кладбище. Ничего не получалось.
В памяти всплывали лишь пронзительные крики плакальщиц да плывущий по дому густой запах ладана.
– Надо жить, – сказала тогда убитому горем отцу Анна, – это трудно, но надо.
И вот сейчас, смотря, как бьётся над распростёртым телом мужа молодая женщина, Анна на миг возвратилась в пережитое.
– Где они живут, Юшины? – повернулась она к Анисье.
– В Никольском конце, сразу за рекой. Почти напротив нашего старого дома.
Анна согласно кивнула головой, подумав, что надобно непременно сходить к Юшиным и оставить вспомоществование.
* * *
Несколько дней подряд ельчане обсуждали смерть Васьки Юшина, которого в городе знали с малолетства. И то сказать: сопливым мальцом начинал служить у лавочника мальчишкой на побегушках, недавно в приказчики вышел, женился, и вот, поди, какая беда приключилась. Судили, рядили и так и этак: одни говорили, что убили мужика, а тело в реку сбросили, а другие настаивали, что Васька спьяну утонул, но некоторые шёпотком обсуждали, что дело тут тёмное и загадочное. Кое-кто, для безопасности сплюнув три раза через левое плечо, предполагал, что не иначе как к Васькиной гибели нечистый свою мохнатую лапу приложил али речная дева парня к себе утянула.
Больше всех негодовал на шептунов настоятель Успенского собора отец Александр – высокий, осанистый пастырь с густой чёрной бородой и зычным гласом. Он славился среди прихожан отменной учёностью и нетерпимостью ко всяческого рода суевериям, гулявшим по умам людей с того дремучего времени, когда в здешних местах проживала чудь белоглазая.
После Васькиного отпевания батюшка подозвал к себе главную городскую сплетницу, тётку Мирониху, и принялся чехвостить её и в хвост и гриву.
– Негоже, тебе, матушка, всяческой чародейщиной, прости Господи, народ смущать. Языки-то без костей, вот и мелете с бабами что ни попадя по своей серости. Ещё раз услышу ваши глупости – наложу епитимью молчанкой. Поняла?
– Поняла, поняла, батюшка, – испуганно бормотала Мирониха, беспрестанно кланяясь отцу Александру. Однако, забежав на минутку в дом Весниных почаёвничать с Анисьей, языкатая баба не удержалась и, таинственно покрутив головой по сторонам, быстро выпалила: – Надька Юшина, вдовица, мне рассказывала, что Васька через колдовство смерть принял! – она выразительно закатила глаза и завздыхала, указывая на важность имеющегося у неё секрета. – Но это, т-с-с-с, отец Александр мне говорить не велел.
В наказание за болтливость Мирониха пошлёпала себя по губам двумя пальцами и, взметнув юбками, унеслась «к подруженьке Семёновне помочь пряжу разматывать».
– Интересно, о каком колдовстве Мирониха баяла? – озабоченно поделилась с Анной нянюшка. – Неужели в наших краях нечистые балуют? Не приведи Бог. Наш Иван Егорович частенько в Олунец с казной мотается, надо бы разузнать да предупредить.
– Урядник наверняка уже разобрался, да и не верю я во всякие сплетни, – успокоила старушку Анна и добавила: – Впрочем, как раз сегодня я собиралась навестить вдову Юшину и оставить ей толику денег. Надеюсь, мы сможем узнать новости из первых рук.
Решительно поднявшись, Анна надела лёгкую шляпку, подаренную подругой Маришей Вороновой накануне выпуска, и вопрошающе посмотрела на Анисью:
– Ты со мной?
Идти решили пешком. Быстро миновав торговую площадь, на минутку заглянули в отцовскую лавку, потом неспешно перешли каменный мост через Урсту и оказались в людском конце, осенённом крестами старинной Никольской церкви.
С тех пор как Веснины переехали на центральную улицу, здесь, казалось, мало что изменилось: разбитая тележными колёсами дорога пучилась подсохшей по краям жирной грязью, а вдоль домов настелен дощатый помост для пешеходов. Всё так же, как велось исстари. Только, пожалуй, дома… В детстве они казались маленькой Ане огромными, тёмными кораблями, скребущими небо своими трубами, а нынче преобразились в скромные избы-пятистенки на высоких клетях.
К дому Юшиных Анну с няней безошибочно привела тропинка из нарезанного елового лапника.
– Гроб несли, – крестясь, заметила Анисья и, озабоченно наморщив лоб, покопалась в кармане широкой юбки. – Куда же он подевался, в толк не возьму.
– Кто нянюшка?
– Да петушок на палочке! А, вот он!
Анисья выудила из кармана прозрачно-красный леденец, отколупала с него пальцем налипшие хлебные крошки и деловито обдула со всех сторон:
– Ить у Надюшки Юшиной мальчишечка есть, гостинчик ему дадим.
Анне стало стыдно:
– А я, глупая, и не подумала.
Старушка ласково махнула рукой:
– Молода ещё. Своих деток воспитаешь, тогда тоже не забудешь ребятёнка утешить.
С каждым шагом приближения к дому новопреставленного шаги Анны становились всё медленнее и медленнее. Она решительно не представляла, как вести себя с вдовой.
Стать на пороге и глазеть по сторонам, пока не пригласят войти? Неудобно. Кинуться с соболезнованиями? Тоже нелепо.
Анисья поняла её замешательство:
– Иди, не стесняйся. Доброе дело Господу любо.
Настежь распахнутые тесовые ворота приглашали войти всех присутствующих. Во дворе было пусто и тихо. Казалось, сам воздух круг избы напоён скорбью, которую не нарушало даже чириканье воробьёв, беззаботно прыгающих по наспех сколоченным поминальным столам посреди двора.
– Тошно мне, ох тошнёхонько, – еле слышно причитала сидящая на пороге бабка, седая и неопрятная. – Ты что ли, Анисья? – она подняла голову, подслеповато вглядываясь в посетительниц. – Да никак с Анной Весниной?
– Так, так, Авдотьюшка, – полушёпотом ответила нянюшка, начиная смахивать с глаз мелкие слезинки, – пришли проведать Наденьку.
Бабка равнодушно сдвинулась, освобождая проход, и ткнула пальцем в тёмное нутро избы с занавешенными окнами:
– Идите. Там она, горемычная.
В ноздри резко ударил тёплый запах ладана, смешанный с кислым духом перестоявшейся квашни.
«Горе. Так пахнет горе», – подумала Анна, обводя глазами тесную горницу, вдоль стен заставленную лавками, крытыми половиками.
С беглого взгляда казалось, что здесь нет никого живого, настолько неподвижен был застывший силуэт хозяйки, чёрным пятном выделявшийся на прикроватном пологе.
– Мир вам, хозяева, – поклонились вошедшие.
Прозвучавший ответ больше напоминал шелест опавших листьев:
– И вам, люди добрые.
У Анны от жалости перехватило горло. Повинуясь внезапному порыву, она присела рядом с женщиной и горячо схватила её руку, почувствовав в ладонях холодные пальцы.
– Надя, мы с няней, – Аня смешалась, подбирая слова, и от бессилия сказать всё, что теснилось в душе, закусила губу.
Ей ли, недавно пережившей смерть матери, да не понять, каково это в одночасье остаться одной, осознавая, что больше никогда не прижмёшься щекой к щеке любимого человека, не услышишь милого голоса, не обнимешь тёплых плеч.
– Никогда, – прошептала Аня одними губами слово, страшное в своей необратимости.
– Похоронили Васеньку, – раскачиваясь из стороны в сторону, внезапно проговорила вдова тоненьким голосом, – вчера похоронили. – Она по-детски наклонила голову и пояснила: – Утоп мой миленький.
– Я знаю, – Анна на миг замолчала. – Моя мама тоже утонула той весной. На порогах разбилась.
– Так ты дочка Ивана Егоровича Веснина?
Анна кивнула:
– Да. Я Аня.
– Значит, твоя мать тоже видела их и потому утонула.
– Их?
– Ну да.
– Кого их?
Надежда внезапно повернулась к Ане всем телом, притянув её к себе, и горячечным шёпотом, больше похожим на бред, прошептала ей в самое ухо:
– Тайные письмена.
«Боже мой, она сошла с ума, – промелькнула мысль в Аниной голове. – Её надо положить в лечебницу».
Но по мере того как женщина рассказывала о случившемся с её мужем, Анну начала охватывать нетерпеливая дрожь.
– Намедни около порога Керста, по левую сторону, где растёт кривая сосна, Васенька нашёл камень. А на камне том тайные письмена явлены. Ты не думай, мой Вася грамотный, – заторопилась рассказчица. – Если бы по-нашему было написано, он бы враз прочёл. Но письмена на том камне запутанные, непонятные, неведомой рукой вырублены, не человеческой. Я знаю, уверена, что оттого Васенька и сгинул. Видать, на том камне проклятие выбито.
– Господи, помилуй, – охнула Анисья, неистово крестясь на иконы в красном углу. – Что ты говоришь такое, Надежда?
– Истинную правду баю: на поляне камень стоит, а на нём письмена. Вася мне сам сказывал.
Рассказанное Надеждой звучало столь восхитительно и невероятно, что Аня едва осмеливалась дышать, боясь спугнуть неожиданную удачу.
«Руны! Наверняка покойный Василий нашёл скандинавские руны!»
Анна прижала руки к зардевшимся щекам. Их учитель истории Свешников много раз рассказывал своим ученицам, что в здешних местах люди иногда находят древние камни с выбитыми на них надписями. Такие камни викинги ставили часто на могилах вождей или водружали в честь славных битв.
Как-то раз, находясь в хорошем настроении, Евгений Петрович похвастал, что имел счастье лично разыскать один из таких памятников древности, о чём делал доклад в Петербургском историческом обществе.
Но чтобы рунный камень, да тут возле Ельска! Прямо под боком!
«Надо немедленно поехать посмотреть», – решила Анна.
Нетерпение её было так велико, что на миг заслонило то, ради чего она сюда пришла.
Анне стало стыдно: явилась с соболезнованиями, а мысль всё время сбивается на археологическую находку. Бессовестная!
Чуть стесняясь, она вынула деньги и положила их на колени Нади. Та приняла подношение как должное, спокойно и с достоинством.
– Ты приходи, Аня, – на прощание сказала она Анне тоном, каким говорят лишь с близкой подругой. – Да остерегайся проклятого камня! И близко к реке не подходи. Керста проглотит, не подавится.
Всю дорогу до дома Анна думала лишь о находке Василия и ни о чём другом.
Завтра же, завтра спозаранку, она тишком возьмёт у отца двуколку и съездит поискать таинственный камень. И не будь она Анна Веснина, если не найдёт!
* * *
Весёлая лошадка Лента резво бежала вперёд, бодро постукивая копытами по наезженному дорожному полотну. Зарождающийся день обещал быть сухим и жарким. Аня заслонила глаза ладонью и взглянула на текущий струями горячий воздух, подымавшийся с влажной земли. Привольно кругом. Вольготно.
«Чудный день! Пройдут века —
Так же будут, в вечном строе,
Течь и искриться река,
И поля дышать на зное», —
вслух продекламировала она стихи любимого Тютчева и засмеялась, каждой жилочкой ощущая красоту и свежесть этого мира.
На миг Аня представила себя со стороны: юная девушка с русой косой, лихо управляющая двуколкой. Тонкие, но сильные руки умело сдерживают лошадиный бег, тёплый ветер пушит волосы, предвещая день, до краёв полный радости.
Нехорошо, конечно, но для того чтоб улизнуть из дома без провожатых, ей пришлось наврать с три короба бесхитростной нянюшке. Ну, да ладно. Когда рунный камень будет найден, Аня обязательно объяснится с родными. Повинную голову меч не сечёт. Хотя тятя наверняка неодобрительно нахмурит брови, осуждая её за самоволие, а Анисья обидчиво подожмёт губы и демонстративно уйдёт ужинать на кухню. Зато настоятель церкви, отец Александр, будет доволен и научным открытием и тем, что покончено с глупым суеверием.
Издалека заслышав шум порога, Анна придержала лошадь, пустив её медленным шагом.
Казалось, что у реки огромный великан каменным пестом толчёт воду в гигантской ступе, зычно рокоча при каждом движении. Восторженное утреннее настроение бесследно испарилось, уступая место напряжённому ожиданию встречи с тысячелетней тайной. В памяти начали всплывать рассказы о языческих жертвоприношениях и злых духах, выходящих из речных волн допреж того, когда пять веков назад в здешние места пришло христианство.
Тишина, минуту назад казавшаяся блаженной, стала ощущаться зловещей. По спине пробежал лёгкий холодок страха, смешанного с суеверным предчувствием. Может, зря она поехала сюда в одиночестве? Негоже девицам своевольничать.
Чтобы рассеять безотчётную тревогу, Аня звонко повторила вслух название места, указанного вдовой Юшиной:
– Влево от порога Керста, у кривой сосны.
Проехать на двуколке по узкой тропке над скалой не представлялось возможным, и Анна, привязав Ленту под берёзой, торопливо побежала по утоптанному мшанику меж высоких сосен, ровных как на подбор – верхушка к верхушке. Из строя корабельного леса выбивалась лишь одна хвойная голова, залихватски торчащая вверх двумя макушками.
«Неужели сейчас я увижу древнюю скандинавскую руну, и мои пальцы прикоснутся к письменам, выбитым десятки веков назад», – с волнением думала Аня.
Она вспомнила, как господин Свешников рассказывал, что рунные камни оставляли на берегах рек суровые викинги в рогатых шлемах, приплывавшие на своих драккарах-ладьях покорить Русь, которую они называли «Гардарика».
Завидев кривую сосну, притулившуюся на круглой полянке, Аня приложила руку к груди, стараясь унять зашедшееся от волнения сердце. Большой серый валун песчаника, напоминающий воткнутую глубоко в землю рукоятку ножа, возвышался в самом центре весёлого зелёного лужка, поросшего лютиками.
С благоговением приблизившись к камню, Аня взглянула на выбитые строки и недоуменно сжала губы.
Криво нацарапанные на песчанике латинские буквы иронично объявляли миру непогрешимый лозунг, созвучный её недавним настроениям: «Судьба – путь от неведомого к неведомому».
«Да это же выражение древнегреческого философа Платона! – моментально вспомнила Аня уроки латыни и греческого. – Решительно ничего не понимаю! Вероятно, это чья-то глупая шутка!»
Растерянность и разочарование были так велики, что за размышлениями Аня не услышала мягких шагов позади себя и очнулась лишь тогда, когда негромкий мужской голос насмешливо произнес:
– Каюсь, мадемуазель, не удержался оставить на сём прекрасном камне свой автограф.
Резко обернувшись, Аня увидела прямо перед собой молодого человека лет двадцати, в простой холщовой рубахе и полотняных брюках, по-мужицки заправленных в сапоги.
Открытое лицо юноши с широко распахнутыми серыми глазами и приветливой улыбкой внушало доверие, но тем не менее первым порывом Ани было отвернуться, застенчиво закрыв лицо рукавом. Вспомнив светские правила этикета, вдолбленные в пансионе баронессы фон Гук, она выпрямила спину и требовательно посмотрела на незнакомца:
– Сударь, я вынуждена попросить вас отрекомендоваться.
Он покаянно опустил плечи:
– Великодушно прошу прощения. Виноват. Свешников, Алексей Ильич. Студент Санкт-Петербургского университета.
Аня подумала, что раз уж она оказалась одна в лесу, да ещё в таком глупом положении, то стоит представиться и самой. Правда, посмотрев, как покорно вытянулся перед ней Алексей Ильич, ей нестерпимо захотелось расхохотаться. Придав лицу неприступное выражение, девушка произнесла:
– Анна Ивановна Веснина. Дочь купца второй гильдии.
С возрастающим удивлением Аня увидела, что её имя произвело на Алексея благоприятное впечатление. Он вновь засиял улыбкой и радостно обратился к ней как к старой знакомой, откровенно любуясь её порозовевшим от смущения лицом:
– Мадемуазель Веснина? Так вот вы какая, любимая ученица моего дядюшки!
Имя господина учителя прозвучало как пароль, открывающий путь к волшебному кладу. Мигом растеряв всю официальность, Аня восторженно вскинулась:
– Учитель истории, господин Свешников, – ваш дядюшка?
– Совершенно верно!
– Вы абсолютно непохожи, – сорвавшаяся с языка непроизвольная фраза грозила разрушить непринуждённую беседу.
Закусив губу, Аня покраснела от стыда за собственную бестактность. Новый знакомец не отличался красотой: нос картошкой, белёсые брови, разбросанные по щекам веснушки… К счастью, молодой человек не обиделся, а с лукавинкой объяснил:
– Дело в том, что дядюшка удался внешностью в бабушкину родню, а мне достался облик деда – архангельского плотника. Уж, какой есть, прошу жаловать, – он по-салонному шаркнул ногой, разведя в стороны руки с зажатым в кулаке картузом, словно приглашая даму на полонез, и поинтересовался: – Позвольте спросить, как вы здесь оказались?
Его вопрос поставил Аню в тупик: признаться, что приехала сломя голову разыскивать скандинавскую руну, – значило вызвать насмешки над своим легковерием, а придумывать историю о случайном появлении не хотелось.
Чуть помедлив, она нашлась с ответом:
– Дело в том, господин Свешников, что среди горожан поползли слухи о камне с таинственными письменами, вызывающими глупые суеверия. Вот я и приехала, чтобы лично полюбопытствовать.
– Тогда я рад своей проделке, – быстро сказал Алексей, – ведь благодаря ей я повстречал прекрасную даму.
Он посмотрел Ане в глаза, словно ожидая ответной любезности, но она благоразумно промолчала, решив, что и так была неоправданно смела с посторонним, и если бы её увидела сейчас нянюшка, то не обошлось бы без длинной нотации.
Решив, что узнала достаточно, Аня хотела попросить Алексея уничтожить надпись и распрощаться, но внезапно увидела, как со стороны дороги к ним приближается всадник на вороном коне. Беглого взгляда вполне хватило, чтобы догадаться: наездник имеет изрядную сноровку. Непринуждённо держась в седле, он столь непостижимым образом правил тонконогим скакуном, что казалось, сливался с конём в единое целое. Местные мужики ездили верхами нечасто, а на лошадях сидели крепко, кряжисто, изо всех сил наматывая уздечку на кулак.
Заметив Анин интерес к чужаку, Алексей жестом упредил её вопросительный взгляд и приветливо помахал наезднику, сказав:
– Не тревожьтесь, Анна Ивановна, это мой знакомец, майор фон Гук. Уверен, любой воспитаннице пансиона для девиц сия славная фамилия хорошо известна.
Воистину сегодня выдался день неожиданных встреч. Баронесса Матильда Карловна, владелица пансиона, не раз извещала девиц о скором приезде брата в Олунец, каждый раз напоминая, что он приедет восстанавливать силы после ранения и посему очень просила не беспокоить его понапрасну. Несмотря на предупреждение строгой начальницы, ожидаемый приезд барона не на шутку будоражил нежных барышень, заставляя волноваться не одно юное сердечко.
Глядя на лицо барона сквозь полуопущенные ресницы, Аня мгновенно поняла, в чём причина: он выглядел непостижимо красивым.
Небрежно бросив поводья, фон Гук легко соскочил с седла и беззастенчиво уставился на девушку:
– Что за чудо! Алексей, из какой морской пены появилась сия Афродита? Ты должен немедленно представить меня.
– Анна Ивановна Веснина, – коротко сказал Алексей, не отводя глаз от Ани.
Столь назойливое внимание Свешникова девушку смущало, и она повернулась к майору. Тот не преминул поднести к губам её руку:
– Искренне рад знакомству. Барон фон Гук, – ещё раз отрекомендовался он, – Александр Карлович.
Он встал плечом к плечу с Алексеем, и Анна была вынуждена признать себе, что сравнение во внешности шло явно не в пользу Свешникова.
В отличие от простонародного облика Алексея, барон фон Гук выделялся изысканной красотой прирождённого аристократа: стройный, изящный, с правильными чертами лица, придававшими ему высокомерное выражение римского патриция. Тщательно подстриженные каштановые волосы органично гармонировали с выразительными светло-голубыми глазами, опушёнными длинными ресницами.
Такая поразительная красота скорее отталкивала, чем притягивала.
Не рискуя смотреть фон Гуку прямо в лицо, Аня неспешно подошла к краю полянки, окидывая взглядом раскинувшуюся внизу под утёсом водную гладь.
Отдав на порогах свою силу, в этом месте река текла медленно и плавно, словно набираясь сил перед следующим порогом, хотя и не таким губительным, как Керста, но не менее коварным и опасным. От открывавшегося взору простора захватывало дух, и Анне захотелось раскинуть руки и как птице подняться над лесом, чтобы объять взглядом всё пространство от горизонта до горизонта, да так, чтобы ветер в лицо, а песня в сердце!
Она даже не удивилась, когда вставший вровень с ней Алексей, набрав в грудь воздуха, негромко затянул приятным сильным голосом:
Ты, река ли моя, реченька,
Ты, река ли моя быстрая!
Течешь, речка, не колыхнешься,
На крутой берег не взольёшься…
Народная песня лилась и ширилась, то паря вровень с облаками, то падая оземь, превращаясь в еле слышный шёпот прибрежной травы.
Когда затихли последние звуки и взволнованная до глубины души Аня обернулась, ища глазами певца, она наткнулась взглядом на непроницаемое лицо барона фон Гука, равнодушно покусывающего травинку. Песня была столь хороша, что его безразличие показалось возмутительным.
– Господин майор, вам не понравилось пение Алексея Ильича?
Александр Карлович неопределённо пожал плечами:
– Отчего же. Артист он хороший.
Слова барона прозвучали скептически, и Ане до слёз стало обидно за Свешникова, только что открывшего им свою душу. Она, Анна, всем сердцем приняла и поняла эту душу, а барон оттолкнул холодным словом. Ей захотелось сказать фон Гуку колкость, но, взяв себя в руки, она ограничилась лишь уничижительным взглядом, затем, вспомнив, зачем оказалась на этом месте, обратилась к Алексею:
– Алексей Ильич, давайте всё же решим, что делать с надписью на камне? Неграмотные люди принимают её за заклинание и городят нелепицу за нелепицей. С этим надобно покончить.
Немедленно приняв Анины слова за руководство к действию, Алексей беспрекословно склонил голову в знак согласия:
– Покончить так покончить.
Достав из седельной сумки большой охотничий нож с широким лезвием и опустившись на колени, он принялся старательно соскабливать выдолбленный афоризм.
Краем глаза Анна заметила, что всё это время барон фон Гук не сводил с неё взгляда, молчаливо стоя подле раскидистой берёзы, неведомо каким чудом закрепившейся корнями на каменистом пятачке. Раскачиваемые ветром ветви дерева с резным узором молодой листвы отбрасывали на его лицо колеблющиеся тени и делали точёный профиль майора похожим на лик мраморной статуи.
«Крайне неприятный мужчина», – определила для себя Анна, решив больше не уделять барону ровно никакого внимания.
Внезапно он сделал шаг по направлению к ней:
– Мадемуазель Веснина, позвольте нам проводить вас до Ельска. Ведь вы, кажется, прибыли оттуда?
– Оттуда, – подтвердила Анна, досадуя, что вынуждена разговаривать с фон Гуком, – но провожать меня нет никакой надобности. Я прекрасно доберусь домой сама.
Она ожидала, что от её резкого ответа майор сконфузится, но он, казалось, и не заметил этого резкого выпада.
– Я вынужден настаивать на своём предложении, в связи с тем что нам с Алексеем Ильичом препоручили передать уездному исправнику в Ельске неприятную новость о появившейся шайке разбойников, и будет лучше, если вы нам доверитесь.
* * *
Молва о появившейся в здешних краях шайке злоумышленников разлилась по Ельску с быстротой весеннего половодья в непокорной реке Урсте. Дня не прошло с приезда нарочных из Олунца, а в окраинных избах, сиротливо жавшихся к лесу, старики уже вовсю толковали о беглых каторжниках, припоминая, как лет шестьдесят назад, ещё при Александре Первом, в Ельске изловили кровавого разбойника Кирьку-одноглазого, грабившего купеческие обозы.
Пошёл слух гулять из первых рук – от горничной уездного исправника Стукова, сплетницы Грушки. В тот момент, когда нарочные из Олунца обрисовывали господину исправнику положение с дорожным разбоем, Грушка, затаив дыхание и боясь пропустить хоть полсловечка, вытирала пыль с бюста гипсовой нимфы. Хотя через закрытую дверь кабинета слышно было плоховато, суть Грушка уловила: потребно держать ухо востро, а не то не миновать Ельску большой беды.
Судили-рядили про бандитов и в доме Весниных, особенно после Аниного своеволия, когда она явилась из дальней прогулки по лесу в сопровождении двух господ. Не сносить бы Ане буйной головушки перед отцовским гневом, не будь один из провожатых не простым дворянином, а титулованным, да ещё братом владелицы пансиона баронессы фон Гук.
Опытный Веснин с мимолётного взгляда понял, кто из новых знакомых дочери разночинец, а кто барин. С фон Гуком купец поздоровался радушно, приветливо, а Алексею Ильичу лишь степенно кивнул:
– Благодарю за дочь, господин Свешников.
Аня обидчиво вспыхнула от такой несправедливости, но укорить отца не посмела: знала, что провинилась и лучше для неё в данную минуту – держать рот на замке.
Известие о разбойничьей шайке Веснин воспринял спокойно:
– Чего зря печалиться – без Божией воли и волос с головы не упадёт.
– Упасть-то не упадёт, – напомнила ему Анисья другую пословицу, – но на Бога надейся, а сам не плошай.
– Это верно, – согласился купец, признавая опасность, тем более что исправник лично предупредил его о шайке неизвестных злоумышленников, явившихся «пощипать» местное купечество.
Давеча в доверительной беседе за рюмочкой сливовой наливки, отправляя в рот кусочек домашней ветчины, господин Стуков поведал, что в соседней волости шайка пустила по миру купца Перелыгина, а обворованный владелец суконной мануфактуры Краснобаев был вынужден за долги продать грузовую баржу.
– Я дорожных грабителей не боюсь, – объяснил дочери Веснин, зазвав её к себе в кабинет для тайного разговора. – Мои капиталы в ценных бумагах да акциях в сундучке лежат, – он выпростал указательный палец и многозначительно постучал им по стене за письменным столом. – А сундучок в сейфе за картиной с лебедями. Ты, Анюта, ежели со мной несчастье приключится, сразу за сундучком пригляди. Тебе средств на всю жизнь хватит, а будешь с умом расходовать, то и внукам останется.
От разговора с отцом Аня расстроилась не на шутку, слишком свежа была рана от смерти матушки, а уж о том, что с отцом может случиться непоправимое, и думать не хотелось, но он как будто угадал её мысли:
– Вижу, растревожил я тебя, моя ягодка. Но ничего – скоро повеселеешь. Задумал я на субботу гостей пригласить. А то ты как из пансиона приехала, почитай и людей не видала. Так что не кручинься, а заказывай себе новое платье, обсуди с кухаркой, какие кушанья к столу подавать, сколько провизии закупить, да поджидай гостей!
Гости в купеческом доме – дело первостатейное, да и батюшку опозорить не хотелось, поэтому перво-наперво Аня поспешила к кухарке Матрёне, славившейся по Ельску отменным умением печь пироги и запекать поросят. Матрёна сызмальства при господской кухне росла, получив поварские умения в самом Санкт-Петербурге. Может, и заправлять бы ей на княжеской кухне, но лет этак в семнадцать приключилась с ней незадача – болезнь непонятная. Чуть задымят трубы на Путиловском заводе да завеют чёрной дыминой над городом – Матрёна начинала задыхаться, словно от грудной жабы. Думала, помрёт. Может, и вправду скончалась бы без времени, не окажись случайно в здешних местах. И так ей хорошо на лесном воздухе раздышалось, что выпросила она у хозяев чистый расчёт и навсегда обосновалась в Ельске.
Матрёна была бабой крепкой, плечистой, лицом круглая, румяная, словно колобок из печи. И говорила под стать своей внешности: внушительно, но мягонько, по-доброму, со столичным выговором, в котором временами проскальзывали французские нотки – результат воспитания француза-повара, месье Жюрвиля.
Меню обговорили в три минуты:
– Стол приготовлю, барышня, в наилучшем виде, не извольте сомневаться, – сюсюкающим тоном заявила Анне Матрёна. – На горячее изображу расстегайчики из сёмги, бефстроганов из говяжьих медальонов, само-собой, картошечки отварной под баварским соусом. Ну, а на закусочку буженинки построгаем, язычки отварные, грибочки солёные да селёдочку с лучком! Лучше не придумаешь. – Повариха чуть нахмурила лоб и нерешительно посмотрела на Аннушку: – Моя прежняя барыня ещё фаршированную черносливом утку очень уважала. Как предполагаете, барышня, готовить или нет?
– Готовь! – разрешила Аня, оглядывая Матрёнино хозяйство.
Кухня поражала чистотой и нездешней аккуратностью. Составленные горкой разнокалиберные кастрюли громоздились в правом углу, левый угол занимали развешенные по стенам сковороды, а на столике у окна красовались два самовара: парадный, для гостей, и малый, из которого пили чай в течение дня все домашние.
На широкой плите посредине кухни умиротворяюще булькал кофейник, испускающий аромат свежего кофе, шипел жареный лук со шкварками, а в духовом шкафу запекались свиные ножки.
От запахов кулинарного великолепия Аня почувствовала, как проголодалась, и только собралась перекусить, как в дверь кухни просунулось щекастое лицо белошвейки Проклы и нарочито нежный голосок подобострастно произнёс:
– Барышня Анна Ивановна, не изволите ли примерить новый туалет?
С сожалением отставив чашку кофе в сторону – Матрёша выпьет, Анна покорно отправилась на примерку. Времени до званого ужина действительно немного, надо поторапливаться с шитьём.
Отведённая Прокле маленькая, но уютная каморка навевала мысли о костюмерной комнате в пансионе баронессы фон Гук. О том, что комнатка эта жилая, говорили лишь тщательно застеленная кровать в углу да кокетливый столик на тонких ножках. Всё остальное пространство занимали рулоны кружев и тканей, притиснутых вплотную к новенькой швейной машинке фирмы «Зингер», недавно выписанной Весниным из Олунца.
Бережно разложенное платье цвета молодой травы лежало на низенькой кушетке, подобно платью юной принцессы, собравшейся на первый бал.
– Какой красивый наряд, – восхитилась Анна, сожалея в душе, что не сможет покрасоваться в нём перед господином Свешниковым. В последнее время она очень часто вспоминала его улыбающееся лицо и задушевный голос, парящий над рекой. Если бы они ещё раз увиделись, то Аня наверняка сумела бы дать Алексею понять, как схожи их чувства любви к родному краю. Если бы только увидеть…
– Сюда, барышня, суйте ручку в рукав, дозвольте поправить лиф, – безостановочно трещала Прокла, вертя Аню во все стороны, словно тряпичную куклу. – Уж такая вы, барышня, нежная, такая лапушка, ровно горлица, – на все лады расхваливала она девушку, умильно щуря непроницаемо-чёрные глаза. – Батюшка ваш, небось, сам не свой от гордости за свою кровиночку.
Она чуть отстранилась от полуодетой Анны, критически осмотрев портняжную работу со стороны, и как бы невзначай поинтересовалась: – Папенька ваш в Олунце, говорят, обретается. На мануфактуру вскорости уезжать не собирается?
Анна удивлённо пожала плечами:
– Нет. А почему ты спрашиваешь?
– Это я так, к слову, – заторопилась швея, перекусывая нитку, которой примётывала оборку к подолу, – думаю, хорошо бы платье вашему батюшке показать, вы не думайте ничего дурного, барышня.
Ответить Аня не успела, потому что внизу раздался топот ног, звуки голосов, и, наспех переодевшись, Аня побежала встречать отца, привезшего из Олунца свежие новости.
* * *
Купец Веснин довольно потирал руки: давненько фортуна его так не радовала. Мало того что удачно сбыл залежалый товар, так ещё и женишка для дочери приглядел. Не выскользнул бы он теперь из рук, словно жирная форель, пойманная в шёлковую сеть. Ох, какой женишок! Какой женишок! Первостатейный. При мысли о том, как он ловко сообразил устроить судьбу единственной дочери, на лице Ивана Егоровича появлялась безудержная улыбка. Распирающее грудь чувство счастья заставило заехать в трактир и выпить за здравие Аннушки рюмочку горькой настойки, продравшей горло не хуже рыболовного крючка. То ли от настойки, то ли от разлившейся по телу благодати из глаз покатились непрошеные слёзы. Остро, до щемящей боли в сердце, пришло воспоминание о почившей жене.
– Любушка моя, не дожила ты до поры, как наша доченька заневестилась. Даст Господь, ты на её венчание с небес полюбуешься, заглянешь с Чертогов Господних в Дроновскую церковь, что я за упокоение твоей душеньки выстроил.
Сам-то Веснин на дочку наглядеться не мог. Вся в мать удалась, красавица, умница. Правда, своевольна. Вон третьего дня какую проказу учудила – без провожатых в лес кататься уехала! Надо её скорее замуж выдавать. Там пусть муж за ней смотрит.
С замужества дочери мысль плавно перекинулась на разбойничью шайку. Некстати она появилась в здешних краях. Народишко местный тихий, работящий, куда ему каторжникам противостоять. На званом ужине надо будет с местными купцами покумекать, как оборону держать.
Преступления в здешних местах случались редко. Ну разве парни на кулачках подерутся из-за девицы, или соседки друг дружку за волосы оттаскают. На памяти Веснина большая беда случилась лишь раз, в тот год, когда Аннушка на свет появилась. Принялись тогда деревни одна за другой полыхать. Сразу же несколько домов вместе с хозяевами словно корова языком слизнула. Сперва на злой рок подумали да на лесную сушь, а потом догадались, что это поджоги. Стали мужики так и этак прикидывать, как злодея изловить, – ничего придумать не могли. Пристав с урядником с ног сбились, исправник полицейского сыщика из Олунца вызвал – всё без толку.
Поймал поджигателя Веснин. Он первым заметил, что пожар начинается всегда с самого богатого дома в деревне и всегда в ночную пору, а это уже неспроста получается. Посоветовался с женой, с отцом поговорил, да и распустил слух, что у него на складе казна оставлена, якобы для выкупа токарных станков. Слух тот по Ельску гулял, а Веснин с подручными в засаде сидел. Пять ночей караулили, а на шестую ночь услышали тихий шорох и увидели, как из ближних кустов вынырнул мужичонка. Невысокий, щупленький, косматый, чёрный, как жук лесной. Крадучись, вор вылил на оконное стекло плошку мёда, накинул на него кусок рядна и одним движением выдавил внутрь. Приклеенное на ткань стекло даже не звякнуло.
– Ловок, тать, – качнул головой Веснин, дав знак работникам готовить верёвки.
Мужик тем временем ящерицей юркнул внутрь дома и затих.
Уловив запах гари, Иван Егорович перекрестился как перед боем, махнул подручным и первым кинулся в дверь склада, не забыв выставить пост перед окном.
Не ожидавший погони поджигатель торопливо шарил по углам склада, а посреди пола малым огоньком уже тлел костерок, сложенный из сухого мха, облитого жидким дёгтем.
От всего увиденного залила Веснина немыслимая ярость:
– Душегубец! – медведем взревел он, памятуя о безвинных душах, загубленных на пожарищах.
Не растерявшийся вор вывернулся из крепких рук купца, саданул его коленом под дых и вынул нож, чёрной полосой блеснувший в свете красноватых искр:
– Живым не дамся.
Взял тогда Веснин грех на душу – размахнулся и так хватил разбойника по голове, что тот упал замертво.
С год потом Иван Егорович каялся, что не сдержался, не заломал преступника, чтоб суду предать, а порешил смертно. Горяч был. Говорят, что у того лиходея, Васьки Косматова, семья была. Двое огольцов да жена. Своих детей кормил, а чужих смерти предавал.
Да… Хоть дело и прошлое, а вспоминалось о нём тяжело, со скрежетом зубовным. Теперь за давностью лет почти никто в Ельске об убиенном разбойнике не вспоминает, а молодёжь так и вовсе о той оказии не слышала. И Анечка тоже.
* * *
Накануне званого ужина в доме у Весниных легли поздно: протирали мебель, парили, варили, пекли хлебы и наводили последний лоск в гостиной. Не обошлось и без происшествий: две расторопные девки, нанятые для чистки посуды, от излишнего усердия ухитрились промять бок у самовара, а горничная Фаина расколотила две вазы, купленные на Нижегородской ярмарке, и острым осколком чуть не до кости пропорола пятку, залив кровью светлый ковёр перед креслом.
– Ни на кого нельзя положиться, – выговаривала подёнщицам и горничной кухарка Матрёна, колдуя над огромной кастрюлей, из которой поднимался ароматный пар, – у всех руки, что крюки, только и есть надежда, что на нашу швейку Проклушку. Она баба ловкая, любое дело разумеет. Не то что вы, растрёпы.
Для наглядности Матрёна указывала пальцем, перепачканным в морковном соке, на вездесущую швею, как челнок снующую по дому.
В отличие от Матрёны, Анисья Проклу не одобряла:
– Шастает и шастает, где ни попадя, – ворчала она Анне при виде портнихиного усердия, – из кожи вон лезет, чтоб всем угодить, но вижу, не от сердца это, недоброе у неё на душе затаено. Гнать её надо. Помяни моё слово.
– Ты неправа, нянюшка, – пыталась возражать Анна. – Откуда мы знаем, что у Проклы на сердце лежит? А белошвейка она опытная, с фантазией, полюбуйся, какое прекрасное платье она мне сшила. Не хуже, чем столичная портниха.
Приподнимая край пышной юбки, Аня осторожно кружилась, с восторгом ощущая, как шёлковая ткань приятно скользит вокруг лодыжек.
– Платье очень хорошее, – упрямо поджимала губы старушка, исподволь любуясь на свою красавицу, – а баба плохая. Мутная. И глаз у неё недобрый.
Аня знала, что после упоминания про недобрый глаз, старушка примется рассказывать историю косого Спиридона, который воровал у них кур и уток. По Анисьиному разумению получалось, что ежели бы Спирькин глаз косил на девок, а не на левое плечо, то был бы Спирька мужик как мужик. Честный и справный.
Слушать нянины байки в сто первый раз Анна решительно не желала: её мысли были заняты намёками батюшки о выгодном женихе. Да и отцовские хлопоты о будущем замужестве изрядно портили Ане настроение перед званым ужином. Она даже подумывала одеться подурнее, чтоб испортить о себе впечатление, но не хотелось позорить папеньку: он так трогательно гордился ею. Да и платье, сшитое Проклой, было куда как хорошо: пуговка к пуговке, петелька к петельке, по груди рюша кружевная пропущена, юбка колоколом. Анна своим глазам не поверила, когда себя в нём в зеркале увидела. Подумала: «Да я ли эта незнакомая красавица с гордо поднятой головой?!»
Следом за кокетством прокралась мысль об Алексее Свешникове: «А ну, как бы он пришёл к нам на ужин да увидел меня в этом платье? Но нет, батюшка его не пригласит, а зря».
Гостей ожидалось тридцать персон. Веснин и рад бы пригласить весь город, но в их гостиную больше народу не вмещалось, всё ж таки не губернаторский дом, хоть и не последнего десятка.
Собираться приглашённые начали к пяти вечера. Самым первым пришёл отец Александр – настоятель Успенского собора. Благословив хозяев, он скромно устроился в уголке, проницательно гладя на входящих гостей. Глаз у отца Александра пронзительный, острый.
Все грехи примечает, а потом в разговоре, бывало, ввернёт особо провинившимся что-нибудь этакое. Аня сама слышала, как он полковнице Марковой пенял:
– Куда ты, матушка, смотрела, пока твой сынок горничную за локоток щипал?
Следом за отцом Александром, громыхая на поворотах, подкатил экипаж купчихи Черногузовой.
– Цаца какая, – осуждающе шепнула Анне Анисья, улучив свободную минутку, – с соседней улицы в повозке ехать удумала, честной народ потешать.
Разодетая в красное шёлковое платье, купчиха показалась Анне похожей на спелый помидор среди огуречной грядки. Отвешивая гостье церемонный поклон, она с трудом сдержала улыбку, стараясь не смотреть на обширные телеса в алом наряде.
– Хороша у тебя дочка, Иван Егорович, – натянуто выговорила Черногузова, и её маленькие глазки с ненавистью уставились на стройную Анну с затейливо заколотыми волосами. – Ох, и хороша! Глазом моргнуть не успеешь, как женихи сведут девку со двора.
– Много кавалеров нам не надобно, – с притворной скромностью пробасил отец, – нам по бедности одного захудалого женишка будет вполне довольно.
По многозначительно интонации отца и по тому, как выжидающе он посматривал на дверь, Аня поняла, что вскоре прибудет кандидат на её руку. Ей стало немного жутковато, как случалось во время трудного экзамена, особенно когда она не была уверена в правильном ответе.
Гостей прибывало, а жених всё не появлялся.
«Наверно, уже не придёт», – успокоилась Аня, раскланиваясь с предводителем ельского дворянства, облачённым в генеральский мундир и с орденом Святого Владимира на шее.
– Рад тебя видеть, Аннушка, – по-простому расцеловал её в обе щеки генерал, – уверен, ты достойно украсишь наше скромное общество.
– Вы очень добры, ваше превосходительство.
Генерал всегда вызывал у нее симпатию своей скромностью и чистосердечием.
Склонившись перед ним в реверансе, Аня подняла голову и встретилась глазами с только что вошедшим бароном фон Гуком. По груди скользнул холодный комок и застрял где-то вблизи сердца.
«Неужели это и есть папин избранник? Тятя что-то говорил про дворянина. Нет! Нет! Только не он!» – мысленно закричала она, заливаясь краской.
Изысканную красоту барона выразительно подчёркивала военная форма кирасирского полка, своим синим цветом гармонирующая с его глазами. Прищёлкнув каблуками, фон Гук с достоинством наклонил голову, отдавая честь хозяевам и гостям:
– Счастлив оказаться в вашем обществе.
– Ой, я сейчас умру от восторга, – тихонько охнула рядом с Аней толстая жена директора Ельской гимназии госпожа Мухина, пожирая глазами нового гостя. – Я думала, столь блестящие офицеры бывают лишь в дамских романах! А как молод! Лет двадцати пяти, а уже майор! – Она вопросительно посмотрела на Аню, лукаво погрозив ей пальчиком и пунцовея на щеках мелкими яркими пятнами, безостановочно затараторила, явно желая немедленно услышать подробности личной жизни фон Гука: – Признавайся, Анечка, откуда у вас появился господин барон? Как часто вы принимаете его в вашем доме? Наверняка ты тайно влюблена в такого дивного красавца…
– Я не имею чести быть близко знакомой с господином бароном, и мне не придёт в голову в него влюбляться, – возмущённо отчеканила Анна, отпрянув от Мухиной.
Она представила, сколько пересудов вызовет появление фон Гука у них в гостях. Наверняка завтра жители Ельска примутся на все лады обсуждать, какая золотая рыбка заплыла в сети купца Веснина.
Да что там завтра, уже сегодня! Девушка заметила, как вокруг барона образовалась толпа из дам, наперебой старавшихся обратить на себя его внимание, и ей стало противно и неловко. Она ни за что не стала бы выставлять себя на посмешище, стремясь покрасоваться перед мужчиной. Будь он трижды красавец-барон.
– Аннушка, доченька, познакомься с моим самым дорогим гостем, – словно сквозь вату услышала она голос отца и, обернувшись, увидела перед собой батюшку, обнимавшего за плечи невысокого, плотного молодого человека с завитыми у висков кудряшками рыжеватых волос.
– Кто это? – невольно вырвалось у неё. Реплика выглядела невежливо, и Аня смешалась.
– Платон Платонович Груздиков, сын фабриканта Платона Логиновича, – отрекомендовал отец нового гостя.
Успевшая взять себя в руки Аня сдержанно поклонилась, недоумевая, что в этом завитом барашке могло понравиться её отцу.
– Платон Платонович недавно окончил Коммерческое училище в Петербурге и уже успел выйти в почётные граждане Олунца.
Выразительно подмигнув, отец привлёк Аню к себе:
– Прости, Аннушка, что не дворянин, но уж больно выгодный жених. Единственный наследник. Ты будь с ним поласковее, – добавил он ей на ухо, щекотнув бородой шею. – Авось понравитесь друг другу.
Как ни был смешон в глазах Ани новоявленный жених, с её души упала неимоверная тяжесть. «Если бы папиным протеже оказался фон барон, я бы не пережила! Да и Гук не отступился бы от сватовства, есть в нём какая-то скрытая сила. А с Груздиковым я справлюсь как с мухой на подоконнике», – подумала она, подавая руку Платону Платоновичу. Он не преминул поднести к губам Анины пальцы:
– Божественная…
От господина Груздикова нестерпимо разило ароматом Кёльнской воды, под названием «О-деколон», а его рука оставила на Аниной ладони влажный след, вызывающий брезгливость.
– Божественная, – повторил Платон Платонович, исследуя взглядом Анино лицо и глубоко дыша от избытка чувств. – Ваша несравненная красота достойна поклонения изысканного общества. Вы должны блистать в Петербурге!
Он угодливо изогнулся перед Аней и, похохатывая, принялся рассказывать о столичной жизни, как из рога изобилия сыпля именами знатных господ, известных миллионеров и титулованных особ.
Слушать болтовню Груздикова Анне было невыносимо.
– Господин Груздиков, кажется, меня зовёт батюшка, – сделала она робкую попытку прервать поток слов.
Он на секунду замолчал, снова поцеловал ей руку и, не дослушав, перешёл на рассуждения о политическом устройстве Российского государства. Время от времени кандидат в женихи прерывал повествование, с тем чтобы задать самому себе новый вопрос и с удвоенной силой излить на окружающих новую порцию сведений.
Поняв, что в собеседниках Платон Платонович не нуждается, Аня покорно склонила голову и под сбивчивый говорок кавалера принялась обдумывать, как тактичнее сказать отцу, что больше никогда в жизни не захочет встретиться с сыном фабриканта Груздикова, будь он трижды фабрикант и миллионщик. Никогда в жизни!
Дорого бы она дала, чтобы сейчас рядом с ней стоял другой человек – жизнерадостный, сильный и немногословный. Такой, с которым приятно и горячо поговорить, и сладостно помолчать.
– Мадемуазель Веснина, позвольте с вами поздороваться, – раздался рядом с ней хорошо поставленный мужской голос.
Даже не глядя, Анна знала, кто встал рядом с ней. Она неохотно перевела глаза на говорившего и с холодной вежливостью поинтересовалась:
– Добрый вечер, господин барон. Вы один? Я не вижу Алексея Ильича.
Его спокойное лицо не выразило никаких эмоций:
– С того дня, как мы с вами познакомились, я не встречал господина Свешникова и не могу знать, почему ваш батюшка не послал ему приглашение.
– Жаль.
Александр Карлович молча склонил голову, но ответить не успел, потому что едва не был сбит с ног резвой дочерью почтмейстера Наденькой.
– Господин майор, господин майор, – бесцеремонно вцепилась она в фон Гука, выкатывая глаза от преувеличенного восхищения, – мы с маменькой взволнованы! – Наденька понизила голос, вибрирующий на низких тонах: – Говорят, что ожидается новая война с турком. Правда ли?
– Сударыня, у вас нет ни малейших причин для волнения, – бесстрастно успокоил девицу барон, и Аня уловила на его губах лёгкую тень улыбки, – наша доблестная армия не даст вас в обиду.
– Правда? – Наденька что есть силы замахала веером, рискуя затушить свечи в высоком шандале. – Вы весьма, весьма меня успокоили. Ах, вы такой душка!
Чуть приподнятая бровь фон Гука выдавала его иронию по отношению к Наденьке. Неизвестно почему, но Ане стало обидно за почтмейстершу. «Он презирает всех дам без исключения, – сердито рассудила она, – наверняка мы кажемся ему глупыми, провинциальными особами с куриными мозгами».
Чуть привстав на носочки, Аня охватила глазами залу, наполненную разряженными купчихами в ярких нарядах и дородными купцами в сюртуках. Его превосходительство генерал оживлённо беседовал с директором гимназии господином Мухиным, купчиха Черногузова заливисто хохотала над шутками почтмейстера.
«Ну и пусть презирает, сколько хочет! Меня его мнение нисколько не интересует!» – думала Аня, глядя, как качается пламя свечей, отражаясь в высоких бокалах богемского стекла. Изо всех сил Аня старалась не обращать внимания на ненавистного барона, но, куда бы ни отворачивалась и с кем бы ни заговаривала, она постоянно чувствовала рядом с собой его незримое присутствие. Казалось, что взгляд Александра Карловича повсюду преследует её, как репей прилипая к платью, шее, украшенной скромной ниткой жемчуга, скользит по фигуре, придирчиво сопровождая каждое движение. Пригласив гостей за стол, Аня, наконец, почувствовала облегчение. Затиснутый между объёмистой купчихой Черногузовой и не менее пышной госпожой директоршей Мухиной, фон Гук был едва виден.
«Так барону и надо, – заползла в голову злорадная мысль, – живым эти дамы его не выпустят».
Разговоры гостей постоянно сползали к обсуждению новоявленных разбойников.
Особенно тревожился отец Александр:
– Я ожидаю важный пакет из столицы, – доверительно сказал он Веснину, поглядывая на сидящую рядом Анну, – надеюсь, нарочный беспрепятственно доберётся до Ельска.
Аня их не слушала. Разбойники рыскали где-то там, за дальним лесом, а здесь, в этой зале, люди были веселы и беспечны, и их наверняка не может коснуться ничто ужасное. К тому же, капитан-исправник на ужин не пришёл, а значит завтра, ну, в крайнем случае, послезавтра, город услышит хорошую новость о поимке преступников.
* * *
Наутро Анну разбудил шум дождя. Частые капли бодро барабанили по металлической крыше, разгоняя дурной сон, приснившийся этой ночью. Она приподнялась на локте, взбила подушку и снова откинулась на перину, вспоминая вчерашний вечер и непростое объяснение с отцом.
Разговор состоялся поздно вечером, когда изрядно уставшие хозяева чуть ли не силком усадили в экипаж купчиху Черногузову. Выпроводить последнюю гостьюшку оказалось делом непростым, потребовавшим от них недюжинной силы и сноровки. Повиснув всей тушей на Иване Егоровиче, Черногузова, вяло перебирала ногами в направлении крыльца, настойчиво добиваясь от Веснина ответа на прямо поставленный вопрос:
– Скажи, Егорыч, чем я тебе не хороша? Ты вдовец, и я вдова… Объединим капиталы…
– После поговорим, – как от назойливой мошки отмахивался от Черногузихи Веснин, проталкивая её в широко распахнутую дверь. – Степан, Степан, подавай экипаж!
Итог визиту подвела вышедшая на крыльцо Анисья. Глядя вослед покачивающейся на сиденье двуколки купчихи, полыхающей алым платьем, она выразительно выдохнула:
– Срамота, да и только.
– Не говори, Анисьюшка, – примирительно поддержал няньку Веснин и посмотрел на дочь, приглашая её к разговору.
Как ни желала Аня отодвинуть серьёзную беседу, пришлось подчиниться. В гостиной работники уже приступили к уборке. Шумно переговариваясь, подёнщицы таскали в кухню столовые приборы, взятые в аренду у лавочника Петунина. Анисья с видом главнокомандующего распоряжалась мужиками, раздвигавшими столы, и Аня с отцом пошли в кабинет, где после шумного вечера особо ощущался блаженный покой домашнего очага.
– Аннушка, доченька, не таи, понравился тебе господин Груздиков?
Отцовские глаза ищуще смотрели на неё, ожидая слова «да». Анне стало досадно разочаровывать тятю, и, вместо ответа, она обняла его за шею, ткнувшись лицом в бороду, как слепой котёнок:
– Не кори меня, батюшка, но Платон Платонович противный, словно капустный слизняк.
– Понятно… Не лёг на душу…
Батюшка любовно провёл ладонью по её пышным волосам, роняя на пол черепаховые шпильки, и расстроено сказал:
– Чует мой сердце, Анютка, засидишься ты в девках. Кому без зятя и внуков буду дело передавать? – он помолчал и неуверенно предложил: – Может, с господином бароном полюбезничаешь? Хоть он человек и родовитый, не нам чета, но я бы с ним сговорился. Ради тебя всё добро на него отписал.
– Батюшка! Что ты такое говоришь?! – в сердцах закричала Анна, чувствуя закипающие на глазах слёзы. – Неужели я тебе настолько надоела, что ты спишь и видишь, как меня с рук спихнуть?!
– Аннушка!
Отец укоризненно взглянул в её заплаканные глаза, и Аня вдруг увидела, как он постарел: на лбу залегли глубокие морщины, разбегающиеся к вискам, каштановая борода густо пересыпана серой проседью, а прежде румяные губы кажутся бледными и безжизненными.
«А ведь молодой, едва пятьдесят лет минуло. Совсем сдал после матушкиной гибели», – с острой нежностью подумала Аня, снова заливаясь слезами, теперь уже от любви и нежности.
– Анютка, дочушка, я ведь тебя не неволю, не хочешь замуж – сиди дома, – по-своему понял её плач отец, неуклюже пытаясь остановить бурный поток слёз.
Да, наплакалась она вчера вволюшку и заснула далеко за полночь, совсем обессиленная. Снился ей странный сон, будто идёт она вдоль реки мимо порога, где утонула матушка, и видит, как о каменный уступ бьёт лодку, а в лодке той человек сидит, руками за края держится, вот-вот сгинет в водопаде.
Одет незнакомец странно, не по-нашему: в оранжевую жилетку поверх синего балахона, волосы стриженые, косматые, как у пастушка с соседней улицы.
– Отплывай в сторону! – зовёт Анна что есть силы, стараясь перекричать шум воды.
А путник отвечает:
– Нет! Не могу! Чтобы мы с тобой встретились, лодка должна здесь разбиться.
По голосу Аня понимает, что в лодке сидит не парень, а девушка. Она тянет руки, хочет помочь, но как? От бессилия Анна застонала и проснулась.
«Приснится же такое…»
Взглянув на тщательно развешенное на стуле платье, она снова возвратилась мыслями ко вчерашнему приёму. Удачно, что почтмейстерова Наденька весь вечер беззастенчиво преследовала фон Гука. По крайней мере, не пришлось с ним слишком часто разговаривать. Перебросилась парой дежурных фраз, не более того, и то, подчиняясь обязанностям хозяйки.
Ленивым размышлениям помешал шум на улице. Голоса людей смешивались в неразличимый гул, перекрываемый резким звуком полицейского свистка. Что случилось? Поёживаясь от прохлады, Анна спустила ноги с кровати и подошла к окну, чуть влажному от дождевых капель.
Хотя сквозь размытое стекло было видно неважно, она смогла рассмотреть двух мужиков, ведущих под руки расхристанного господина, по виду разночинца. Серый потрёпанный сюртук незнакомца был залит чем-то тёмным, голова безвольно моталась из стороны в сторону, словно у тряпочной куклы.
Драка? Несчастный случай? Не похоже, да и человек выглядел явно чужаком. Неужели разбойники? Охнув, Аня поднесла руку к губам, вспомнив, что отец собирался спозаранок ехать на мануфактуру присмотреть, чтоб работники экономно раскроили новую партию жести.
«Не приключилось ли с ним беды. Надо побежать узнать, в чём дело».
Как на грех, куда-то запропастились тапки, пеньюар не застёгивался, и Аня, набросив на рубашку попавшийся под руку простой сарафанишко для домашних работ, босиком выбежала в сени, чуть не нос к носу столкнувшись с Алексеем Свешниковым. Серая косоворотка, заправленная под тонкий кожаный ремешок, была ему к лицу, хотя и делала молодого человека похожим на мастерового, а не на студента.
– Алексей?! Вы? Откуда?
От неожиданности Аня не сразу вспомнила его отчество и теперь не знала, как обратиться к нему, думая только о том, что стоит перед молодым человеком босая, простоволосая и в полурасстёгнутом сарафане.
Он принял её появление как должное, открыто улыбнувшись и взяв её за руку чуть подрагивающими пальцами.
– Зашёл засвидетельствовать своё почтение, Аннушка.
От откровенных слов молодого человека и блестящих глаз, не отрывающихся от её лица, Анна была готова провалиться сквозь землю, но, сделав над собой усилие, спокойным тоном предложила:
– Алексей Ильич, будьте любезны подождать меня в гостиной, я спущусь через пару минут.
– Не Алексей Ильич, а Алексей, – поправил он её, делая шаг в указанном направлении. – Для вас я просто Алексей.
Путаясь в подоле сарафана, Анна торопливо побежала наверх, попутно высматривая няню Анисью, горничную Машу или, на худой конец, швею Проклу. Надо же, наконец, узнать, что произошло. Но, похоже, в доме не было ни души. Досадуя на разбежавшихся неизвестно куда домашних, Аня скользнула в праздничное платье, надёванное вчера, дрожащими от спешки руками заколола волосы, мимолётно окинув себя взглядом в большом зеркале. Туфли нашлись под шкафом, чистые чулки – в нижнем ящике комода.
«Стоп. Да что это я?! – остановила она сама себя. – Не на пожар. Спешить некуда».
Сдвинув брови, нарочито медленно Аня спустилась по лестнице и вошла в гостиную. При её появлении Алексей встал, церемонно поклонившись, словно появился только что.
– Случайно оказавшись в Ельске, счёл своим долгом заглянуть к вам, поинтересоваться вашим самочувствием.
– Благодарю вас.
Аня села на диванчик, жестом указав Алексею место напротив себя. Сухость Аниного тона придала их разговору официальность, притушив живость собеседника. Он неловко опустился на кончик стула, положив руки на колени, как провинившийся ученик.
– Вы, вероятно, были на улице, – начала разговор Анна, – и можете рассказать мне, что случилось? Я наблюдала в окно, как по улице вели раненого.
Алексей встрепенулся, меняя позу, и выражение его лица стало озабоченным:
– Боюсь, у меня скорбные вести. Я слышал разговоры, что на курьера с деньгами на дороге напали разбойники.
Хотя она и сама думала о разбойниках, тем не менее сообщение Алексея заставило её побледнеть от страха за батюшку.
– Я так и знала! – Аня в волнении вскочила с кресла, но тут же опустилась обратно, до боли сплетая пальцы.
Увидев на лице Алексея неподдельное сочувствие, решила не скрывать своей тревоги, дрогнувшим голосом пояснив:
– Батюшка уехал на мануфактуру. Путь туда через лес, я безмерно волнуюсь.
– Не стоит, – твёрдо сказал Алексей, найдя её руку и поцеловав ладонь около запястья. – Даю вам слово, что с головы вашего батюшки не упадёт ни волоса.
– Вы даёте слово? – безмерно удивилась его уверенности Аня.
Алексей дурашливо развёл руками:
– Именно я. Видите ли, любезная Анна Ивановна, от бабушки мне достался дар предвидения.
Неизвестно почему, но Аня сразу поверила в правдивость его слов и успокоилась.
– Дай Бог…
В комнате повисло молчание, прерываемое громким тиканьем напольных часов в корпусе красного дерева. Поймав себя на мысли, что не знает, куда положить руки, Аня порозовела и поискала глазами корзиночку с вязанием, но, похоже, Анисья забрала её в свою комнату.
Когда Аня сообразила, что стоит предложить гостю чай или кофе, Алексей поднялся:
– Мне пора распрощаться. Я, собственно, приехал навестить рабочих в сукноваляльной мастерской.
– Зачем? – глупо спросила Аня.
– То есть как зачем? Чтобы учить их грамоте, – терпеливо, как ребёнку, пояснил он ей. – Мы, образованные люди, должны просвещать простой народ. Иначе Россия никогда не сбросит с себя оковы косности и невежества.
«Так вот вы какой, господин Свешников», – подумала Аня, и в её душе поднялась волна благодарности к Алексею, занятому таким благородным делом. Учить рабочих – что может быть важнее и нужнее этого?! Без всеобщей грамотности Россия никогда не станет великой державой. Она не раз сталкивалась с неграмотными крестьянами, не умеющими правильно расписаться и сосчитать заработанные копейки. Мало того, необразованные люди и детям своим не позволяли учиться. Особенно девочкам. Что далеко ходить, даже нянюшка Анисья порой ворчала на отца за то, что отправил Аню в пансион.
«Девку учить – только портить. Умную бабу никто замуж не возьмёт», – повторяла она то, что любили говаривать в народе.
Стыдясь за своё пустое времяпрепровождение и немного смущаясь, Аня попросила:
– Позвольте мне как-нибудь пойти с вами?
По посветлевшему лицу Алексея, расплывшемуся в задорной улыбке, Аня угадала ответ раньше, чем были произнесены слова.
Он утвердительно кивнул:
– Буду счастлив.
Этих слов Свешников ждал как манны небесной, надеясь, что Аня попросится пойти с ним. Он сразу угадал в её душе сострадание к людям. Так сильно и ярко, как Аня, Алексею, пожалуй, ещё не нравилась ни одна девушка. Правда, на первом курсе он считал себя влюблённым в телеграфистку Улечку с главного почтамта, а на втором нешуточно увлёкся выпускницей медицинских классов Женечкой Бардиной. Но ни та, ни другая ни в какое сравнение не шли с Анной. Городские барышни напоминали фарфоровых кукол, выставленных в витрине «Пассажа» – завитых, с искусственным румянцем и бессмысленными глазами. А Аня была настоящая, живая, манящая внутренней чистотой.
Идя сюда, он с замиранием сердца сравнивал её с молодой берёзовой листвой, нежным облаком окутывающей стройные стволы, облитые солнцем. Именно берёзкой ему и виделась русская девушка: белокожая, длиннокосая, гибкая, но не ломающаяся под напором суровых ветров с севера.
Ему была нужна именно такая подруга и, направляясь в дом Веснина, Алексей твёрдо решил, что добьётся Аниной взаимности во что бы то ни стало.
* * *
С того дня, как на дороге к Ельску был ограблен нарочный с казной для настоятеля Успенского собора, недели без дурных вестей не проходило.
Сперва пошёл слух, что у порогов перехватили купца Ситникова с большой суммой денег – барыши отобрали, а самого в реку кинули. Едва жив остался. После этого пощипали помещицу Окунёву, ехавшую в Олунец покупать дочери фисгармонию. Сто рублей взяли. Тут, слава Создателю, без рукоприкладства обошлось, но Окунёва так напугалась, что дара речи лишилась. Говорят, лежит нынче на кровати, глаза пучит, а ни слова произнести не может.
Только и молвит, что «тыр» да «пыр».
Третьим обокраденным оказался диакон Никольской церкви, что спешил на торги за свечами да ладаном. Ради церковного сана, отца диакона не пощадили: хватили дубиной по голове и с телеги выкинули.
И так хитро злодеи свои чёрные дела обделывали, что никто из пострадавших не мог сказать, сколько разбойников на них напало. Ситников говорил, что тать один был, Окунёва два пальца показывала, но с неё теперь какой спрос, а отец диакон и того сказать не мог, потому как десять дней пребывал в беспамятстве.
Ельск гудел словно улей, распотрошённый охочим до сот медведем. Мужики рядились на дороге посты выставлять, капитан-исправник отбивал в губернию депешу за депешей, вдоль леса рыскал сам полицейский пристав с урядниками, а бабы выставляли из сараев острые вилы, на случай если придётся без мужика в доме оборону держать.
Вся эта кутерьма пролетала мимо Аниного сознания, оставляя в нём лишь лёгкий след, наподобие того, какой оставляет на воде крупная рыба.
Она негодовала на свою беспечность, ругала себя за жестокосердие и чёрствость, но как только стихали пересуды о преступных событиях, мигом погружалась в неясные грёзы, разбуженные словами Алексея Свешникова. То Аня представляла себя учительницей в школе, то сестрой милосердия, помогающей раненым, то доброй самаритянкой, посещающей тюрьмы, где томятся невинно осуждённые. Её душа, истомившаяся за долгие годы в пансионе, а нынче запертая в четырёх стенах, настоятельно требовала действия.
«Как жаль, что я не могу каждую минуту беседовать с Алексеем, он наверняка подсказал бы мне, как поступить», – озабоченно рассуждала она, ожидая обещанного Алексеем скорого визита.
Один раз Аня не на шутку встревожилась, когда сквозь закрытую дверь случайно услышала, как отец упоминает фамилию Свешникова, разговаривая с майором фон Гуком, зачастившим к ним в дом. Сперва Анна насторожилась визитами барона, опасаясь, как бы батюшка не стал склонять его к сватовству. Но Александр Карлович держался с ней отстранённо, знаков внимания не оказывал, и Аня совершенно успокоилась, стараясь лишь реже попадаться ему на глаза.
– Зря ты от такого знатного барина личико воротишь, – день и ночь пилила её нянюшка, – разуй глаза да рассмотри получше, какой кавалер к тебе неравнодушен. Всё при нём: речи приветливые, мундир золотом шит, а уж с лица красавец – хоть воду пей! Не чета этому Алексею Ильичу. И что ты в нём нашла?
– А вот нашла… – отговаривалась на нянины слова Анна.
Удивительно, как быстро Алексей стал частью её жизни. Думая о нём как о близком друге, Аня радовалась, что с появлением Алексея из её монотонной провинциальной жизни исчезла скука и появился высший смысл. Смысл этот состоял в служении людям. Кому, как не ей, образованной девушке с дипломом домашней учительницы, надобно просвещать неграмотных? Она поняла своё призвание тогда, когда в первый раз пошла с Алексеем к рабочим сукноваляльной мастерской.
Шли порознь, таясь от людских глаз. Алексей шагал впереди, а Анна, боясь оговора сплетниц, побежала окольной дорогой, надвинув на глаза старую Анисьину шаль.
«Ох, и всыплет мне няня по первое число за отлучку, – тревожилась Аня, чувствуя себя распоследней обманщицей. – Ну да ладно. Поделом. Лишь бы батюшке не рассказала, а то он, чего доброго, может и в светлице затворить».
В её планы никак не входило сидение взаперти. Девичья жизнь и без того связывала по рукам и ногам, заставляя подчиняться древним законам. Аня задыхалась в четырёх стенах, словно сидящая в клетке канарейка. Вырваться бы на волю, полетать, подышать полной грудью, мир посмотреть, людей узнать – вот она, волюшка. А ты, раз девица, сиди, вышивай, поджидай выгодного мужа, а сама и слова поперёк сказать не моги.
Старая мастерская, насквозь пропахшая кислым запахом мокрой шерсти, жалась к пологому берегу реки с искусственной запрудой.
– Видите, Анна Ивановна, лопасти наподобие мельничных, – объяснил Алексей, показывая на вращающийся под действием воды деревянный барабан, – это часть сукноваляльной машины. Суконное ремесло – дело тяжёлое, грязное, малооплачиваемое. Народ тут работает низкого пошиба, пришлый из дальних деревень, поэтому почти все неграмотные.
Он приветственно кивнул вышедшим навстречу пяти рабочим, на ходу стряхивающим капли с длинных кожаных фартуков, и по-хозяйски расположился на скамейке под старой сосной, предварительно усадив туда Анну.
– Анна Ивановна, учительница, – представил он её собравшимся, – будет мне помогать.
– Благодарствуйте, барышня, – степенно поклонился старший из рабочих – седой низкорослый мужик с благообразной бородкой, призывно махнув рукой товарищам в направлении расставленных вокруг скамейки сухих пней. – Давай, парни, располагайтесь, не робейте, все свои. Алексей Ильич нам про жизнь рассказывать будет.
Взглянув на Свешникова, Аня увидела, как он враз посерьёзнел, подобрался, весёлая улыбка, преображавшая его лицо, бесследно исчезла, уступив место твёрдо сжатым губам.
Теперь перед ней стоял не рубаха-парень, песельник и весельчак, а вдумчивый наставник, умеющий подчинять себе людей верно сказанным словом.
– Друзья, – негромко начал Алексей, оглядев внимательных слушателей, – сегодня на нашем кружке мы разберём с вами, почему рабочие живут хуже хозяев и как сделать так, чтобы жизнь трудового люда из серой и тягостной превратилась в свободную и счастливую. Послушайте письма рабочих, присланные в газету «Искра». Газета эта нелегальная и печатается за границей. Наши товарищи переправляют её через границу, рискуя своей свободой. А всё потому, что наше правительство смертельно боится разоблачения. Вот послушайте, какой произвол над пролетарским людом творится на заводах и фабриках, – сунув руку в карман, Алексей достал туго сложенный листок папиросной бумаги и зачитал письмо рабочих Трёхгорной мануфактуры, рассказывающих о своей тяжёлой жизни.
Анна напряжённо вслушивалась в каждое слово оратора, во всём соглашаясь с ним. Ну как не признать, что мастеровые трудятся порой по двенадцать часов в день, а их жёны едва сводят концы с концами. Разве справедливо, что она, Анна Веснина, училась в закрытом пансионе, а дочка стряпухи Матрёны Люба с трудом окончила три класса церковно-приходской школы.
«К слову молвить, Любушка ни в какую не хотела учиться, и почти каждый вечер Матрёне приходилось таскать дочку за волосы, силой вколачивая науку», – со скепсисом припомнила Анна, но тут же подумала, что баронесса фон Гук наверняка справилась бы с Любкиным обучением. Она умела заинтересовать даже самых тупых воспитанниц.
– Учиться, учиться и учиться экономической борьбе, – энергично взмахивая рукой, говорил рабочим Алексей. – Грамотность – вот наше оружие в борьбе за власть. Грамотный рабочий не пойдёт на поводу у фабриканта, он будет отстаивать свои права до тех пор, покуда сам не превратится в полновластного хозяина производства.
Алексей говорил красиво, убедительно, и Анна видела, что его речь доходит до самых сердец взволнованных слушателей. Их перепачканные краской жилистые руки то сжимались, то разжимались в такт веским доводам Свешникова, рисующего им светлое будущее российского пролетариата. В том, что оно будет именно таким, каким обещал Алексей, Аня не сомневалась.
Идея о всеобщем равенстве целиком захватила её мысли. Она казалась ей ясной, чистой и светлой, подобно весеннему небу после затяжного ненастья. Как хорошо будет жить в обществе без бедных и богатых. Исчезнут голод, раздоры между людьми, исчезнет преступность! Ну, зачем разбойникам грабить на дорогах и губить свои души, если у них будет всего вдоволь? Внутренним взором она уже видела просветлённые лица людей на улицах Ельска, чистеньких детей, идущих в новые школы с черепичными крышами, видела даже пьяницу и распустёху Сидорку Яковлева, обнимающегося с полицмейстером Потаповым. Хотя во времена всеобщего благоденствия полицмейстер будет и не нужен вовсе.
Между Аниными размышлениями о народном счастье мимолётно проскользнула крамольная мысль, что душегубцы на дорогах разбойничают отнюдь не от голода, а Сидорке Яковлеву денег сколько ни предложи, он всё пустит по ветру. Стараясь сосредоточиться на словах Алексея, Аня отогнала сомнения прочь. Всеобщее равенство – вот лекарство от российских бед.
Правда, Алексей сказал, что для этого придётся пострадать. Что ж, она готова! Ради народного счастья она согласна пойти в огонь и в воду. Только бы знать, что выбрана верная дорога, и не сбиться с пути.
Анна так размечталась, что не заметила, как беседа закончилась, и рабочие с Алексеем поднялись с мест, торжественно выпрямившись. Ласково взглянув на Аню, Алексей расправил плечи, поднял подбородок и полушёпотом запел незнакомую для Ани песню:
«Вихри враждебные веют над нами,
Тёмные силы нас злобно гнетут.
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут»[1 - «Варшавянка». Известнейшая революционная песня. Музыка: В. Вольского. Слова: В. Свендицкого, пер. Г. Кржижановского.].
Чеканные строки волновали, настраивая мысли на новый лад, неизвестный доселе, сулили перемены в судьбе, предвещая то ли горечь поражения, то ли радость победы.
Песня смолкла, а люди так и стояли, словно слова окутали их воедино незримой паутиной.
Первой опомнилась Анна.
– Что это за песня?
– «Варшавянка», – Алексей развернулся к ней лицом и теперь стоял напротив, требовательно глядя ей в глаза.
– Анна Ивановна, ответьте по совести, вы с нами?
«Как? Он ещё спрашивает? – подумала Аня, силясь шевельнуть губами. – Неужели он не видит по моим глазам, что я всем существом хочу разделить с народом его радости и тяготы, рассеять тёмные силы, о которых пелось в песне и быть полезной людям?»
Алексей нетерпеливо шевельнулся, ожидая ответа.
– Да. Я с вами, – твёрдо ответила Аня, увидев, как на лицах рабочих замелькали улыбки. – Конечно, я с вами. Как все порядочные люди.
* * *
Вечерами над Ельском ручейками разливались соловьиные трели. Чуть склонится к закату солнце, заполощет небо сероватым маревом и, сперва робко, неуверенно, из купы деревьев раздаются свистящие звуки. Постепенно они разрастаются, взлетают, дрожа переливами птичьей страсти, и к ночи полностью заполняют собой умиротворённую тишину уездного городка.
Выйдя в сад, Аня прислонилась к скамейке и, прикрыв глаза, воротилась в милое сердцу детство, осиянное любовью дорогой мамушки. Однажды, когда она была маленькой, родители ездили на богомолье в дальний монастырь, взяв с собой пятилетнюю Аню. Путешествовали три дня, останавливаясь на ночлег, где придётся. Извилистая дорога привела Весниных на маленький хуторок, окружённый фруктовым садом. Бегая за бабочками от яблони к яблоне, Аня так разгорячилась и разыгралась, что к ночи её залихорадило.
– Поспи, поспи, моя девочка, – уговаривала её матушка, поя дочку грушевым взваром на меду. – Ночка придёт, хворобу уведёт, ангелы прилетят, крылами сон нагонят. Проснёшься здоровёхонька!
Мамина рука приятно холодила лоб и успокаивала. Аня чуть забылась, а когда проснулась, то услышала под окном сказочное пение соловья. И так хорошо лежалось под дивную музыку в той комнате, пахнущей яблоневым цветом, так славно…
При воспоминании о маме по Аниным щекам начинали катиться слёзы. Она их не стряхивала, боясь спугнуть драгоценный матушкин образ.
Тяжело быть безматерниной сиротинкой: не с кем посоветоваться, не с кем поделиться девичьими секретами, некому открыть сердце с зарождающейся в нём любовью.
– Пой, соловушка, пой, – приговаривала Аня, когда птаха над её головой ненадолго умолкала, – потешь душу.
В темноте сада было видно, как в полуоткрытом окне кухни, освещённом тусклым пламенем масляной лампы, стряпуха Матрёна вздувает самовар, что-то рассказывая скрытому от Ани собеседнику. Хорошо в саду, покойно. Так бы и сидела в темноте под окнами своего дома, перебирая в памяти отрадные минутки своей жизни.
Рассеянным взглядом Аня заметила, как Матрёна сдвинулась в сторону, начав выкладывать на тарелку пироги, и стало видно, что разговаривает она с белошвейкой Проклой.
– Ох, распалила самовар не на шутку. Открой, Прокла, окно пошире, – скомандовала кухарка, и почти сразу створки окна с треском разошлись по сторонам. – Так-то оно лучше. – Матрёна прикрыла пироги чистым полотенцем, сунув один швее: – Отведай, не солоно ли?
– Не солоно, в самый раз, – одобрила Прокла, откусывая изрядный кусок, – большая мастерица ты на пироги.
Матрёна горделиво хмыкнула:
– Как иначе? Сызмальства к поварскому делу пристроена. А уж сколько начинок у меня перестряпано – не счесть!
– Говорят, ты у богатых господ прежде служила?
– Верно. У банкира жила. У них в Петербурге особняк недалеко от Невского проспекта. Так главная улица называется, – пояснила она слушательнице. – Какая в том особняке кухня наиважнейшая! Плита изразцовая, с тремя духовками: большой для пирогов, средней – для гарниров, и малой – десертной.
– Да ладно тебе, Мотря, про плиту мне байки баять, ты лучше опиши, какова на внешность банкирша? Злая, небось, да старая.
– Типун тебе на язык, Прокла, – замахала полотенцем Матрёна, задохнувшись от возмущения. – Банкирша – такая лапушка, лебедь белая. Молодая, хорошенькая. И сынок их, Арнольдик, добрый мальчик, без гонору. Бывало, вырвется от своего гувернёра на волю, забежит в кухню, и ну по столам шарить, кусочек хлебца с постным маслицем просить.
– Ишь ты, хлебца с постным маслом, – восхитилась Прокла. – Я девчонкой тоже хлебушек с льняным маслом уважала. Да если ещё соличкой покруче посыпать…
Анна заметила, как Матрёна одобрительно взглянула на Проклу, похваливающую пирог, и услышала новый вопрос, заданный любопытной кухаркой:
– Скажи, Прокла, откуда ты родом? Смотрю на тебя и признать не могу. Говоришь пришлая, а выговор местный.
Аня увидела, как от незатейливого вопроса лицо портнихи на миг приняло кислое выражение, словно в пироге ей попался кусок ревеня, но тут же полные губы дрогнули в слащавой улыбке:
– Нет, Матрёнушка, я не местная. Я из Новой Ладоги. Моя семья там испокон века жила.
– Не местная, а людей сторонишься. Я заметила, что ты в город стараешься не выходить, а как к нам люди заходят, сразу за шитьё садишься в дальней каморке. Уж, думала, хоронишься от кого, – понизив голос, сказала Матрёна, понимающе кивнув в сторону дома полицмейстера.
Прокла стыдливо потупилась:
– Права ты, Матрёнушка, ох и права. Хоронюсь. Я когда у Рыковых в швейках жила, ко мне один приказчик ходить начал. Всяческие знаки внимания оказывал, а на Пасху, не поверишь, коробку конфект-бонбоньерок подарил. А когда я ему от ворот поворот сделала, обещался поймать и ноги переломать. Вот я на люди и не показываюсь, от греха подальше. Но ты уж меня не выдавай.
– Ох, темнишь ты, девка! – недоверчиво хмыкнула Матрёна. – Ну, да ладно! Мне-то что за дело!
– И верно, Матрёшенька, и верно, – зачастила Прокла, оглаживая кухарку по мощному плечу. – В чужие дела нос совать – хуже нет. Ты уж свои словечки-то при себе держи. Они ведь, словечки, сама знаешь как: вылетят – не поймаешь.
Уловив в Проклиной интонации визгливые нотки, звучащие с явной угрозой, Аня подумала, что, пожалуй, в отношении Проклы нянюшка права – швея не так проста, как старается казаться.
В такой чудный, тёплый вечер размышлять о Прокле совершенно не хотелось, и Аня снова прикрыла глаза, вслушиваясь в наигрыш гармони у реки. Когда гармонист переиграл все «страдания», высокий девичий голос завёл хороводную песню. Хрустнувшая под сапогом веточка выдала присутствие человека рядом. Аня оглянулась.
– Хорошо поёт девица, – сказал отец, отводя рукой низко нависшую ветку яблони, – ноги сами в пляс просятся. – Он грузно опустился на скамью, скрипнувшую под его тяжестью, и накинул Ане на плечи тонкую шерстяную шаль, разукрашенную крупными розами – подарок Анисьи. – Тоскует, сердечко-то?
– Тоскует, тятенька.
Аня благодарно завернулась в шаль, окунаясь в нежное тепло мягкой ткани, и внимательно посмотрела на отца, замечая, что он тоже растроган воспоминаниями. В косом лунном свете его лицо выглядело молодым и чистым, без единой морщинки. Аня бережно взяла руку отца в свои, ощутив ответное пожатие:
– Тятя, расскажи, пожалуйста, как ты познакомился с мамушкой?
– Обыкновенно, на смотринах, – отец выпрямился, проведя рукой по лбу, словно стряхивая прошедшие годы, и его голос зазвучал по-молодому весело. – Мне лет двадцать было, когда тятя меня женить надумал. Он у нас крутенек был, рассуждений наших с матушкой не слушал. Как-то раз вызвал меня и сказал: «Женю и баста. Хватит, мол, тебе, сын, балбесничать, да вокруг девок картуз ломать. Приищу тебе невесту на ярмарке».
Как посулил он мне это, я ночи не спал, переживал. В те годы отцы парням жён не по красоте выбирали, а по достатку да по ремеслу в руках. Работящую девку вмиг высватывали, будь она с лица не краше самовара.
Жду, значит, батюшку с ярмарки, а сердце, как заячий хвост, выстукивает. Приехал он, я на него и глаз не поднимаю, спросить боюсь. А тятя и говорит:
– Собирайся, Ваня, к послезавтреву – едем невесту смотреть. Понравится – не понравится, и спрашивать не буду. С её отцом мы уже уговорились.
Что делать? Я к маменьке:
– Пожалей хоть ты меня, родимая, пропала моя холостая головушка.
А матушка мне в ответ молвит:
– Не кручинься, сынок, скоро Покров, будем молить Богородицу и на тебя хоть малый краешек пелены накинуть.
«А и впрямь, – думаю, – что я, человечишко, переживаю? Едина правда, что судьбой нашей лишь один Господь ведает, да Божия Матерь».
Вот, значит, приехали мы на смотрины в село Логиново. Огромное село, богатое. Батюшка остановился, шапку снял, на церковь перекрестился и спрашивает прохожих:
– Скажите, люди добрые, где тут у вас Василий Охотников проживает.
– А вот, – говорят, – его дом.
И показывают на высокую избу в пять окон.
Подъехали мы, хозяева нас с поклоном встречают, в горницу ведут, а там уж стол накрыт, от закусок и заедок ломится. Бутыль вина, как положено, приготовлена. Хлеб-соль в красном углу. Сели мы, закусываем, беседуем о торговлишке, о ценах на пшеницу. Я и дышать боюсь, а ну как вместо невесты мне пугало огородное выведут.
Только вдруг замечаю, что и отец смурной сидит. То так, то этак на хозяина поглядывает. А тот соловьём разливается. Не знает, чем гостей и ублажить. Да и хозяйка хороша. Дородная, степенная. Наконец, когда я уже всякое терпение потерял, выводят нам девушку. Стоит она, голубушка, бледная как смерть, платочек в руках теребит, вот-вот заплачет. А как подняла она голову, поглядели мы друг на друга – и словно мёду хмельного по чаше хватили. Век бы смотрелись – не насмотреться… Отцы наши по рукам ударили, день венчания назначили, а уж когда о свадебном пире рядиться начали, отец понял, что заехали мы не к тому Охотникову, с которым батюшка на ярмарке дружбу свёл, а к его сроднику, тоже поджидавшему сватов.
До сих пор понять не могу, как наши отцы друг друга не узнали! А другие сваты опосля нас приехали – в лесу заплутали. Глядь, а невеста уже просватана.
Вот как бывает!
Помогла мне матушкина молитва. Защитила меня Пречистая. А та девушка, которую тятя мне в жёны наперёд прочил, вскоре с пастухом из соседней деревни сбежала.
Отец умолк, горько сморщившись, и согнутым пальцем согнал слезинку с уголка глаза.
– Крепко, Анечка, мы с твоей матушкой любили друг друга, потому и не неволю тебя с замужеством. Хочу, чтоб и тебе такое же великое счастье досталось – по согласию в супружество вступить. Но так скажу: лучшего мужа, чем барон фон Гук, тебе не найти. Помяни моё слово.
Лучше бы он не произносил этого имени! От одного упоминания о бравом майоре с картинно-красивой физиономией у Ани испортилось настроение. Она внезапно почувствовала озноб, да и соловей пел уже не так переливчато, как прежде.
– Не пойду за фон Гука, не люб он мне, – выдохнула Аня, от волнения путаясь пальцами в бахроме шали, – лучше в девках останусь.
Она ожидала, что отец будет возражать, уговаривать, и уже приготовила, что ответить, но он молчал, опустив голову, задумчиво разглядывая клумбу с побегами георгинов.
– Ты – девушка умная, образованная, как решишь – так и будет, – сказал, наконец, Веснин. Чувствовалось, что эти слова давались ему нелегко, и Ане в который раз стало стыдно за своё непокорство.
– Папенька, я вообще не хочу замуж, – тихо пробормотала она, предчувствуя новые укоры родителя, – я хочу учительствовать.
Неожиданно для неё отец оживился и крепко пристукнул рукой по коленке:
– Это дело, дочка! Сам об нём думал. И вот что скажу: присмотри домик под школу, набери ребятишек и открой там классы. А то наша церковно-приходская школа уже не справляется. Мне на днях отец Александр жаловался, что детей рассаживать некуда.
Аня просияла и принялась осыпать поцелуями отцовские руки, сухие и горячие:
– Батюшка! Родной! Ты самый лучший!
– Полно, Аннушка, трудись, благотворительствуй, а за хлопоты твои, глядишь, и устроит тебе счастье Господь по великой милости Своей.
* * *
Целый июль Аня летала как на крыльях. Она откроет свою школу! Это ли не высшее счастье служения людям! Лёгкой ногой она ежедневно бегала за советами в церковно-приходскую школу к отцу Александру, горячо обсуждала с тятей нужды народного образования, разговаривала с местными купцами о пожертвованиях, а по ночам, вместо сна, Анна представляла начало занятий. Ей казалось, что это произойдёт в необыкновенно ясный, тёплый осенний день, напоённый запахами скошенных трав и цветущих флоксов, которые она обязательно посадит возле школьного крыльца.
В мечтах ей виделась невысокая крепенькая изба с широкой надписью над входом «Школа». Внутри дома – просторная комната с печкой, парты в три ряда на двадцать учащихся и учительский стол. Дверь в задней стене ведёт в крошечную комнатку учительницы, точно такую, какую Аня видела в селе Иссад, куда они с отцом ездили к дальней родне.
Иссадская школа стояла неподалёку от их дома, и приветливая молоденькая учительница пригласила Аню в гости выпить чаю и поболтать. Пришкольная комнатка оказалась столь мала, что её смело можно было назвать каморкой: миниатюрная печурка с попыхивающим медным чайником, простой столик, укрытый кружевной салфеткой, венский стул с гнутыми ножками и узенькая кровать под лоскутным покрывалом. Вся обстановка выглядела столь милой и уютной, а вещи такими чистенькими и аккуратными, что Ане невольно захотелось остаться здесь навсегда и учительствовать. Она так же, как юная учительница, сидящая напротив неё, взахлёб рассказывала бы об успехах своих школяров, а долгими зимними вечерами зажигала керосиновую лампу, слушала завывание вьюги за окном и проверяла бы тетради. Покупка подходящей избы для школы – вещь серьёзная, её наугад не сделаешь, надобно сперва подыскать удобное место. Но кроме самого помещения, для занятий необходимо предусмотреть множество других мелочей.
По нескольку раз за день Аня открывала амбарную книгу, куда батюшка приказал записывать все расходы и нужды, и сосредоточенно принималась перечитывать ровные строки, расположенные в столбцы:
«Деревянные парты – 10 штук.
Керосиновые лампы – 4 штуки.
Стол учителя – один.
Стулья – 25 штук.
Доска на стену.
Мел».
Аня всплёснула руками:
– А аспидные доски для школяров?! Как можно про это забыть?!
Торопливо скрепя пером, она втиснула между строчек новую запись:
«Малые аспидные доски – 25 штук.
Азбука – 11 экземпляров.
История в рассказах госпожи Ишимовой – 1 экземпляр.
Учебник арифметики – 11 экземпляров.
Учебник Закона Божиего – 1 экземпляр.
Ещё надо попросить у батюшки кружки для ребят. На большой перемене детей будут поить чаем. Купец Варфоломеев, владелец хлебопекарни, обещал каждый день присылать по корзине хлебного лома. Хорошо бы прикупить тетрадей для письма, и лучшим ученикам позволять писать не мелом на дощечке, а пером и чернилами…»
Аня невероятно гордилась тем, что ей одной из первой в классе строгая госпожа учительница выдала тетрадку, перо и чернильницу.
– У вас, Веснина, вырабатывается очень хороший почерк, – заявила учительница на уроке чистописания, кладя перед Аней тоненькую тетрадку, украшенную тиснённым узором. – Обратите внимание, девочки, как мадемуазель Веснина выводит хвостик у буквы «п»! Замечательный хвостик!
Аня вспомнила, как уловила на своей новенькой тетради завистливый взгляд соседки по парте, и стала ещё старательнее работать над хвостиками прописных букв, непослушно расползающихся во все стороны под её неловкой детской рукой. «Да, для новой школы непременно нужны тетради», – бесповоротно решила Анна, приписывая их к длинному списку, перевалившему на третью страницу.
Никогда за всю свою восемнадцатилетнюю жизнь она не чувствовала такой ответственности за порученное дело, как сейчас. Даже на выпускном спектакле в пансионе, где присутствовал сам великий князь Константин Константинович, она волновалась куда меньше, хотя исполняла одну из главных ролей – роль музы Клио – покровительницы истории.
Открывать новую школу оказалось так трудно, что Аня даже решилась отпроситься у батюшки в Олунец с визитом к своей наставнице, баронессе фон Гук. Наверняка она подскажет что-то дельное, ведь десять лет назад Матильда Карловна сама, будучи молодой дамой, открывала пансионат для девиц. Не остановила Аню даже мысль, что в гостиной баронессы она рискует столкнуться с бароном Александром Карловичем – благородное дело превыше всего. В противовес общению с бароном фон Гуком, в глубине души вызрела надежда на встречу с Алексеем Свешниковым. Ей не хватало бесед с ним, тем более что со времени их последней встречи накопилось немало событий и новостей. Да и не выказать почтение любимому учителю Евгению Петровичу Свешникову казалось ей крайне невежливым.
Хоть при упоминании Олунца на лице батюшки появилось выражение тревоги, отпустить дочь к баронессе он согласился, оговорив, что с ней поедет Анисья и вооружённый провожатый.
– Тятя, милый, ничего со мной не случится, даю слово, – умоляюще сложила руки Анна, но отец был непреклонен: только так или никак.
Волей-неволей Ане пришлось смириться. Если бы месяц назад ей сказали, что по городу придётся передвигаться с вооружённой охраной, она подняла бы болтуна на смех. Но нынче, когда на дороге разбойничали злодеи, ездить поодиночке народ остерегался. Анина двуколка ехала за обозом купца Сальникова, состоявшим из трёх подвод. Сальниковские мужики выглядели сурово, за плечами у каждого торчал заряженный дробовик, и Аня подумала, что напасть на них отважится только умалишённый.
Разбойник, орудующий на их дорогах, на сумасшедшего не походил, и она, незаметно для себя, принялась мысленно представлять свою встречу с Алексеем. Она не видела его больше месяца – с того самого дня, когда, не спросясь разрешения, сходила с ним к рабочим сукноваляльной мастерской. Один раз с утренней почтой ей принесли от Свешникова короткую записочку. Аня выучила её наизусть.

«Милая Анна Ивановна!
Спешу сообщить, что постоянно думаю о нашей с Вами встрече! К сожалению, обстоятельства вынуждают меня оставаться в Олунце, что не мешает мне мечтать вновь увидеть Ваши прекрасные глаза.
Алексей».
– Увидеть ваши глаза, – шевеля одними губами, чтоб не расслышала сидящая рядом нянюшка, повторила Анна.
Ей тоже хотелось бы увидеть весёлые серые глаза Свешникова и услышать его глубокий голос, умеющий быть и твёрдым, и нежным. Аня представила, как Алексей удивится и обрадуется, когда она сообщит ему о своих хлопотах по открытию школы. Она докажет ему, что тоже думает о нуждах простого народа. А ещё Аня объяснит Свешникову, что в Ельске у него много единомышленников, радеющих за народное просвещение. Она принялась перечислять в уме благотворителей:
в первую очередь, её батюшка, на свои деньги покупающий избу под школу, затем булочник Варфоломеев, без слова согласившийся присылать школярам завтраки, и лесничий господин Одувалов, пообещавший снабжать школу дровами, и ещё многие и многие, принимающие в открытии школы живейшее участие.
Хотя, нет. Она повременит хвастаться, а порадует Алексея, когда школа будет полностью готова. Тогда она пригласит его с дядюшкой на открытие и докажет, что если упорно трудиться, то можно изменить мир к лучшему и без кровавой борьбы классов, а миром и любовью…
Копыта лошадей мягко постукивали по хорошо накатанной дороге, высекая монотонную мелодию, навевающую сон на няню, медленно клонившую голову на Анино плечо. Маячившие впереди спины обозников с ружьями тёмными силуэтами выделялись на фоне еловых ветвей, свисавших на дорогу. И люди в обозе, и сумрачный лес, и отдалённый гул речного порога сегодня казались Ане ненастоящими, выдуманными неведомым сказочником, уж больно чист и прозрачен был сегодняшний воздух, казавшийся неподвижным.
Пару раз Анне показалось, что далеко позади промелькнул всадник на коне. Она протёрла глаза, вглядываясь в густой ельник, но там никого не было.
– Барышня, не растрясло? Олунец ещё через пять вёрст, – повернулся к ней извозчик Степан, славящийся среди работников Веснина недюжинной силой.
– Спасибо, Степан, всё хорошо.
Откинув назад шляпку и зажмурив глаза, Анна подставила лицо солнечным лучам, полосами пробивающимся сквозь лесную чащу. Через пару часов она вновь пройдёт по улицам Олунца и впервые на равных побеседует с баронессой фон Гук. Хотя Аня уже перестала быть пансионеркой, одно лишь упоминание имени госпожи директорши вызвало священный трепет. Матильда Карловна всегда казалась девочкам существом изысканным и недосягаемым, а уж о чашке чая в её гостиной и мечтать не приходилось.
«Вдруг она меня не примет? – в который раз забеспокоилась Аня. – Кто я ей? Бывшая ученица».
Но Анины опасения оказались напрасными. Баронесса фон Гук, жившая в просторной квартире при пансионате, находилась дома и приказала привратнику немедленно пригласить Аню в гостиную. Высокая, сухопарая, Матильда Карловна была поразительно похожа на своего брата. Но если черты барона носили печать несравненной красоты, то те же линии на женском лице выглядели всего лишь миловидно, и не более того.
Увидев Аню в дверях, Матильда Карловна поднялась навстречу, гостеприимно распахнув руки:
– Мадемуазель Веснина, безмерно рада вашему визиту!
Скромное домашнее платье кофейного цвета с многочисленными пуговками по лифу подчёркивало благородство осанки баронессы и нежную теплоту её лица, обрамлённого двумя прядями волос, выпущенных из причёски.
Матильда Карловна указала Ане на кресло и позвонила в серебряный колокольчик, стоявший на подносе. Аня знала наверняка, что на звук колокольчика из двери появится горничная Марфуша – огромная неуклюжая девица с двумя тощими косицами и побитым оспой лицом. Девочки шутили между собой, что на самом деле Марфуша не девка, а переодетый солдат-гренадёр. Одна пансионерка даже взялась это доказать и тайком бегала подглядывать за Марфушей в людскую: будет горничная брить бороду или нет. Девушек ждало жестокое разочарование – Марфуша бороду не брила, и, когда бы пронырливая наблюдательница ни взглянула на горничную, всегда дула чай из литровой кружки.
Аня не ошиблась. В приоткрывшейся двери показалась Марфушина голова:
– Что изволите, барыня?
– Марфушенька, принеси нам чай с печеньем. Тем, что привёз Александр Карлович из Петербурга.
– Александр Карлович – мой брат, майор, – пояснила баронесса, кладя на подлокотник кресла изящную руку с тонким резным кольцом красного золота. – Он приехал в отпуск по ранению. Жаль, что ты уехала, не дождавшись выпускного бала. Александр перетанцевал на нём со всеми выпускницами.
Аня вспыхнула:
– Я знакома с господином бароном.
– Знакомы? Но, впрочем, чему я удивляюсь? Александр Карлович очарован здешними местами и успел перезнакомиться со многими местными жителями. Сегодня он в отъезде.
Матильда Карловна дождалась, когда Марфуша сервирует чай, серебряными щипчиками положила в Анину чашку два кусочка пилёного сахара, кивком испросив разрешения, подлила густых сливок и только тогда поинтересовалась, что за дело привело к ней дорогую гостью.
Обрадованная, что далее разговор не коснётся барона, а пойдёт по нужному руслу, Аня заторопилась с рассказом:
– Матильда Карловна, я к вам за советом.
После слов баронессы об отъезде брата она чувствовала себя легко и уверенно, словно пришла к своей лучшей подруге.
Ей захотелось немедленно поведать госпоже фон Гук о своих начинаниях.
Видимо, Матильда Карловна уловила её настроение, потому что отставила в сторону официальный тон, ласково коснулась пальцами Аниной руки и задушевно произнесла:
– Внимательно слушаю тебя, Анечка.
Ане показалось, что баронесса видит её всю, до донышка. Она всегда предполагала, что школьники, как ни стараются, никогда не могут укрыть от преподавателей свои мысли. Ей зримо представилось классное помещение и певучий голос учительницы, обращённый к ней:
– Веснина, я знаю всё, о чём ты думаешь…
Но сейчас вместо строгой наставницы перед ней сидела доброжелательная слушательница, изящно отхлёбывающая маленькими глотками чай из тонкостенной фарфоровой чашки. Её глаза, так похожие на глаза брата, заинтересованно глядели в Анино лицо, как бы говоря: «Доверься мне, не стесняйся…»
Сначала сбивчиво, но затем всё увереннее и увереннее, Аня принялась рассказывать о задуманной новой школе, о детях, которых родители не пускают учиться, и о рабочих, которые, напротив, очень хотят учиться, но не имеют такой возможности.
– Особенно меня волнует образование девочек, – горячо заключила Аня. – Пока мальчики учатся, девочки остаются совершенно неграмотными и не могут прочесть даже своё имя.
Матильда Карловна слушала, не перебивая, изредка покачивая головой в знак согласия.
– Я всегда знала, что ты замечательная девушка, – сказала она, когда Аня, окончила свой рассказ. – Ты задумала необыкновенно нужное и полезное дело. Можешь всегда рассчитывать на нас с братом. Будем рады помочь и делом, и финансами. Кстати, о тебе справлялся господин Свешников. Навести его.
– Алексей? – сорвалось с языка у Ани.
– Почему Алексей? – удивилась баронесса. – Твой учитель истории, Евгений Петрович.
Так оплошать! Если бы Аня могла провалиться сквозь землю, то она бы с удовольствием это сделала. Опустив голову, Анна украдкой глянула на Матильду Карловну, но та безмятежно улыбалась и, казалось, не обратила внимания на её реплику. Но Аня знала, что от проницательной наставницы никогда не ускользала ни одна мелочь, а её поведение – лишь результат безупречного воспитания. Не зная, как скрыть свой конфуз, Аня неловко начала прощаться.
– Ты, не пропадай, Аннушка, – расцеловала её Матильда Карловна, – заглядывай ко мне попросту. Мы ведь теперь с тобой коллеги.
Проводила её горничная Марфуша. Бесстрастно глядя на Аню малюсенькими глазками с монгольским разрезом, она шевельнула толстыми рыбьими губами и ткнула пальцем в голубой дом на углу улицы:
– Свешниковы теперя там обретаются. На днях переехали.
* * *
Слова Марфуши о Свешниковых стыдно ожгли крапивой.
«Да она подслушивала! – вдруг поняла Аня, наблюдая, как лицо горничной медленно расплывается в улыбке, становясь похожим на плохо испечённый скомканный блин. – Теперь в ближайшее время вся Олунецкая губерния будет извещена о моём отношении к Алексею. Ну и пусть! На каждый роток не накинешь платок».
Анна независимо повела плечом, словно скидывая с себя липкий Марфушин взгляд, и неторопливо перешла улицу, одновременно увидев, как следом за ней двинулась двуколка с похрапываюшей на сиденье Анисьей.
– Нянюшка, я быстро. Только навещу господина учителя, – пообещала ей Аня, от души надеясь, что спросонья Анисья не разглядит предательского румянца на её щеках.
– Иди, иди, милая, – зевнула няня, – а я, пожалуй, пока в лавку заверну, наберу ситцев девкам на платки. То-то им радости будет.
По сравнению с пансионом, добротно выстроенным из кирпича, дом господина Свешникова выглядел скромным, если не сказать бедным. Аня припомнила, что прежде здесь жила семья отставного полковника Весёлкина – забавного седого старичка, любившего умильно помахать сухой ручкой мелькавшим в окнах пансионеркам. Каждое утро похожий на сушёного таракана Весёлкин облачался в парадный мундир и важно прогуливался по улице, заложив руки за спину, словно принимая важное решение о штурме неприятельской крепости. Иногда, в хорошую погоду, он выводил на прогулку дородную жену, страдающую одышкой, и тогда уж в сторону пансионерок даже головы не поворачивал.
«Умерли, наверно, старички Весёлкины», – грустно предположила Аня, с замиранием сердца взглянув в чисто вымытые окна, украшенные розовыми геранями.
Сердце колотилось быстрыми толчками, отдаваясь в горле.
«Я только поздороваюсь с господином учителем и сразу уйду. Про Алексея и спрашивать не буду. Не к лицу девушкам гоняться за молодыми людьми».
Перед тем как взяться за кольцо на входной двери, Анна еле заметным движением пригладила выбившуюся прядь волос и перевела дух:
– Только поздороваюсь…
Дверь распахнулась сразу, едва кольцо издало первый звук.
– Добрый день, Евгений Петрович… – начала говорить Анна и осеклась, увидев прямо перед своими глазами насмешливые глаза Алексея.
– Вы? Милости прошу!
Он поднёс к губам дрогнувшие Анины пальчики и посторонился, приглашая войти.
Гостиная Свешниковых на первый взгляд поражала отсутствием мебели, но осмотревшись, Аня признала, что скромная обстановка говорила о хорошем вкусе хозяина.
Комод красного дерева украшала ваза гранёного хрусталя с одной чайной розой, голубая обивка дивана и трёх кресел органично гармонировала с лёгкими льняными гардинами и большим акварельным рисунком на стене.
Присмотревшись к картине, Аня удивилась, с каким искусством художник изобразил порог Керста, где погибла её матушка: бьющая о камень волна ошеломляла необузданной силой, контрастируя с мрачной скалой на другом берегу. Иллюзия реальности была настолько полной, что акварель казалась забрызганной каплями воды.
За своей спиной Аня слышала чуть сбивчивое дыхание Алексея, его близость волновала её, и она сердилась на себя, что не могла вести себя уверенно и спокойно.
Постаравшись придать голосу ровный тон, она указала на рисунок:
– Великолепная работа. Кто этот талантливый художник?
– Я, – Алексей придвинулся ближе, почти касаясь плечом её волос. – Я нарисовал пейзаж на прошлой неделе с того места, где мы впервые встретились.
– Но с площадки у камня порог не видно, – запротестовала Аня.
– Я рисовал по памяти, – сказал Алексей, – я очень хорошо рисую по памяти.
Не оборачиваясь, Аня угадывала, что он улыбается.
Стоять столь близко от молодого человека выглядело неприличным, и если, кто заглянет в комнату… Словно в ответ на её мысли раздались громкие шаги по коридору, и в комнату вошёл господин учитель. Краснея, Аня отпрянула в сторону от Алексея, больно ударившись ногой о ручку кресла, но радостное восклицание Евгения Петровича, совершенно успокоило её.
– Кого я вижу! Мадемуазель Веснина! Несомненно, вы будете очень, очень богатой дамой!
– Богатой?
– Именно! – господин учитель лукаво глянул на племянника и выразительно погрозил ей пальцем. – Дня не проходит, чтоб Алёша не вспоминал вас и вашу необычную встречу.
От юмора Евгения Петровича Аню снова бросило в краску. Стараясь не расплакаться от смущения, она мелко заморгала глазами, разгоняя закипавшие слёзы.
– Дядя! – укоризненный оклик Алексея подлил масла в огонь, Аня смешалась, отчаянно пытаясь найти тему для разговора.
К счастью, по её вспыхнувшему лицу, господин Свешников понял свою оплошность и постарался загладить неловкость:
– Присаживайтесь, моя дорогая, любимая ученица. Я надеюсь услышать из ваших уст про то, что своё время вы проводите небесполезно для истории.
Он пододвинул Ане ближайшее кресло, усадив её напротив окна, за которым качались тугие гроздья рябины с начавшими розоветь крупными ягодами. Молчание затягивалось. Аня замечала, как Евгений Петрович задумчиво рассматривает её с ног до головы, словно видит впервые, что тоже приводило её в смущение.
Наконец, он оторвал взгляд от её лица:
– Как быстро повзрослели наши воспитанницы, – Аня уловила в голосе учителя грустные нотки. – Когда я впервые пришёл в ваш класс, вы были большеглазой белоголовой девочкой-непоседой, а нынче передо мной сидит уверенная в себе юная красавица. Мы стареем – вы растёте, – Евгений Петрович вздохнул, сплёл пальцы в замок и с явным интересом задал вопрос о её новой жизни: – Рассказывайте, Анечка, рассказывайте, как вы нашли Ельск после долгого отсутствия и как решились на путешествие в Олунец? Говорят, на дорогах небезопасно.
– Я ехала с купеческим обозом, мужики были вооружены.
В ответ на её слова Евгений Петрович сокрушенно покачал головой:
– Дожили! Красны девицы по родным местам с охраной да с ружьями ездят! Сколько здесь живу – никогда о таком безобразии не слыхивал. В Петербурге, Москве, там да – пошаливают разбойники, но здесь, в глуши!.. Сколько раз я просил Лёшеньку не ездить рисовать пейзажи в одиночку по лесу. Так ведь, нет! Случись неприятная история, мне его матушка никогда не простит. Хоть вы его вразумите, Анечка.
– Боюсь, здесь я бессильна, – сказала Аня, едва сдерживаясь, чтоб не улыбнуться, исподволь наблюдая, как выразительно гримасничает Алексей, тайком пародируя дядюшку.
Перехватив её взгляд, Алексей перестал кривляться и, нежно глядя ей в глаза, предложил:
– Анна Ивановна, не откажитесь у нас отобедать, мы с дядюшкой настаиваем!
– Да, да, – поддержал племянника Евгений Петрович, – в самом деле, Анечка, украсьте наше мужское общество.
Ане хотелось побыть у Свешниковых ещё, но время визита подходило к концу. Она с сожалением поднялась, давая себе слово посетить любезных хозяев при первой же возможности:
– Как мне ни жаль покидать вас, я вынуждена попрощаться. Меня уже ждёт няня, да и батюшка будет волноваться.
– Беру с вас слово навестить нас ещё раз, – неохотно отпустил её Евгений Петрович. – В кои-то веки в наш дом залетела весенняя ласточка, и вот на тебе – выпорхнула из рук. Проводи дорогую гостью, Леша.
Алексей церемонно взял Анину руку:
– Прошу вас, Анна Ивановна.
Аня почувствовала, как его пальцы вплелись в её и тесно сжались, словно хотели навсегда врасти в её плоть. Ане стало жарко.
– Аннушка, всегда помню о тебе, – шепнул ей Алексей, стоя на крыльце, и, чуть колеблясь, добавил одними губами: – Ласточка моя.
Обратную дорогу Аня не замечала. Она перебирала в памяти моменты сегодняшних встреч, ощущая то вкус кофе в гостиной баронессы фон Гук, то крепкое пожатие рук Алексея Свешникова.
«Ласточка моя», – пел ей ветер, играя в верхушках сосен.
«Ласточка моя», – ласково нашёптывали травы у дороги.
И даже колёса двуколки, натужно беря крутой поворот, скрипуче выводили: «Ласточка моя».
– Чудится мне, что меж сосен верховой на вороном коне пробирается, – бесцеремонно оборвала музыку Аниной души няня Анисья, тревожно дёрнув Анну за рукав. – Глянь туда. У тебя глаза молоденькие, востренькие. – Она указала в направлении серой скалы, мокрой от сочащихся из расселин ручьёв.
Привстав в повозке, Аня напрягла глаза, осматривая каждый кустик вблизи тракта. Тишина.
– Да нет, няня, тебе померещилось.
Опустившись на сиденье, Аня вспомнила, что и по дороге в Олунец параллельно с ними, лесом скакал таинственный всадник. Или тоже померещилось? Странно! Очень странно!
* * *
Каждую субботу над всем Ельском стоял чёрный дым и растекался запах гари – топились бани. В отличие от большинства соседских бань, баня в доме Весниных была сложена по-белому, с печью.
– Нешто это баня? – недовольно морщилась Анисья, глядя, как работница носит воду в десятивёдерный котёл, вделанный в плиту. – Баня должна быть с каменкой, просмолённая, духмяная. В такой все хвори сгорают. А в белых банях токмо баре парятся, да и то те, что замараться боятся.
Ельчане в банях парились долго, истово, всем семейством, благо берёзовых веников в каждом доме хранился изрядный запас. Сначала, по первому пару, шли мужики, за ними тянулись бабы с малолетками, а уж потом, по последку, ползли старухи погреть старые косточки. После бани, распаренные и благостные, усаживались чаевничать. Людишки попроще наливали дешёвого плиточного чая из медного чайника, ну а кто побогаче – тот пил из самовара, да не какую-нибудь мешанину из чайного листа, а первостатейный чай «Караван», привезённый из самой заморской Индии.
В доме Весниных посреди стола стоял самовар красной меди знаменитой фабрики братьев Ломовых, купленный на ярмарке в Новой Ладоге лет пять назад по цене 90 рублей за пуд. Знатный самовар, с двуглавым орлом на донышке. Рядом с самоваром стряпуха Матрёна старательно выставляла большое блюдо с пирогами. Для барышни – с тёртыми яблоками, для Анисьи – с изюмом, а самого хозяина всегда ждал рыбник с луком.
Но в эту субботу душевного чаепития не получилось. Веснин сел за стол чернее тучи. Он дождался, когда Анна с Анисьей поедят, отщипнул кусочек рыбника и мрачно пристукнул кулаком по столу:
– Даже не знаю, как тебе, Аннушка, и сообщить недобрую весть. Но скрывать не стану. Новая беда в Олунце: убит купец Воронов. С казной в Петрозаводск ехал.
– Воронов?! Ермолай Поликарпович?! – вскакивая из-за стола, закричала Аня, что есть силы сжимая руки перед грудью, – Маришкин отец?! Как же так?!
– Говорят, ехал в банк. На него разбойники напали. Он и умер на месте. Уж и похоронили, скоро девять дней справят.
Аня бессильно опустилась на стул, чувствуя гнев и бессилие. Весёлая болтушка Маришка Воронова была её лучшей подругой. В пансионе они с ней спали на соседних кроватях, вместе делали уроки, гуляли, делились девичьими секретами. С ней они тайком от классной дамы покумились на зелёные святки, трижды целуясь через венок, свитый из молодых ракитовых ветвей. А в пятом классе, в честь вечной дружбы, Аня выцарапала на нижней стороне подоконника в спаленке их имена: Марина и Анна.
Рано оставшись без матери, Маришка переживала смерть купчихи Весниной как собственное горе, поддерживая Аню, чем только возможно. И вот теперь у Маришки не осталось ни одного из родителей. Круглая сирота.
Надобно помочь подруге, а ещё лучше пригласить её в Ельск, чтоб хоть немного сгладить боль от страшной потери.
Аня отчаянно посмотрела на отца:
– Батюшка, позволь взять Маришку к нам.
– Это само собой, – отец согласно положил ей руку на плечо и, яростно понизив голос, прошептал: – Попадись мне в руки этот душегуб, я бы ему шею, как бешеной лисе, вывернул.
Глядя на побелевшее лицо отца, Аня решительно предложила:
– Раз полиция ничего сделать не может, давай мы поймаем разбойников! А что? – она выпрямилась, напряжённо думая, как бы уговорить отца, чтобы он согласился на её план. – Посуди сам: разбойники нападают на одиноких путников. Если я поеду на двуколке в Олунец якобы одна, а внизу под рогожей полицейский с пистолетом спрячется? Девушка, да ещё купеческая дочь – добыча лёгкая, разбойник наверняка позарится напасть. Полицейский выскочит и повяжет преступников.
От предложения воспитанницы Анисью подбросило вверх, словно затычку из бочки с забродившим квасом:
– Не пущу! – няня раскинула руки в стороны, загородив собой дверь так, как будто Анна немедленно собралась в опасную дорогу. – Что удумала! Мыслимое ли дело, девке на выданье разбойников ловить! А ты что сидишь как пень, Иван Егорович! – её палец грозно ткнул в направлении растерявшегося Веснина. – Скажи своё отцовское слово. Ты виновен в таких речах!
В тебя! В тебя она вся пошла! Вспомни ельские пожарища! – затопала ногами Анисья, не сдерживая себя от гнева и страха за любимое дитятко.
– Анисья, Анисья, успокойся, никогда я Анне не позволю так своевольничать, – попытался урезонить расходившуюся няньку Веснин.
Нянька чуть охолонула, тяжело дыша уставилась на дверь, за которой мелькало лицо швейки Проклы.
– Купеческое слово дай, что не пустишь Аннушку своевольничать! А то знаю я вас, Весниных.
– Обещаю.
Не глядя на охающую Анисью, Иван Егорович посмотрел в глаза дочери:
– Глупости выкини из головы, а то запру в светлице, помяни моё слово. А Маришке завтра же пошли письмо с нарочным, чтоб приезжала. Пошлю за ней Стёпку с охраной. Будет у меня две дочери.
После страшной новости о смерти Воронова сидеть дома за самоваром Аня не могла. Ей казалось, что в комнатах совсем нет воздуха. Пробормотав извинения отцу, она выскочила в сад, захлебнувшись с порога свежим ночным ветром. На месте не стоялось. Молодое тело требовало движения, а душа успокоения, которое никак не наступало.
– Маришка, Маришка, подруженька моя любимая, ой, горе-горюшко, напала на тебя беда-кручинушка неминучая, – по-бабски причитала Анна, не в силах сдержать слёзы.
Вспомнилось, как истошно голосят на погосте плакальщицы, будто стальными крючьями, раздирая душу стонами.
Старинные северные плачи – они особые, страшные в своей обнажённости. Песня – не песня, вой – не вой, сразу и не разберёшь. Певческий талант тут не требуется, плакальщица берёт не горлом, а особым искусством выплёскивать в слова горе, скопившееся у придавленной несчастьем родни.
Хорошая плакальщица на похоронах нарасхват идёт, цену втридорога ломит, но зато отголосит за новопреставленного на славу. До донышка душу из груди вынет. Иная голосильщица так вымотается на похоронах, что её домой под руки ведут. А плачей мастерицы знают немало. На каждую потребу свой имеется, веками от матери к дочери переданный.
Особая жуть берёт, когда с кладбища несётся плач по новопреставленному младенцу, тут уж любой прохожий ускоряет шаг, чувствуя, как со лба начинает стекать холодный пот, перемешанный с горячими слезами.
Аня прижала руки к щекам и, подражая плакальщицам, пропела плач по усопшему, то повышая тон до крика, то понижая до еле слышного шёпота:
«Видно налетела скорая смеретушка
Скоролётною птицынькой,
Залетела в хоромное строеньице.
Скрытно садилась на крутоскладно
на зголовьице
И впотай ведь взяла душу
с белых грудей…»
Стародавний русский напев немного сгладил первый приступ горя, уступив место невыносимой тревоге за подругу.
«Как она там, сестрёнка моя крестовая? – думала Аня, меряя шагами садовую дорожку от забора и обратно. – Сидит сейчас, небось, одна-одинёшенька, среди чужих людей и не знает, как жить дальше».
Перед глазами, как живое, вставало лицо купца Воронова, каким она запомнила его в последний раз. Он во всём походил на Маришку, такой же круглолицый, весёлый, пышущий здоровьем и бодростью.
– Налетай, девицы-красавицы, – с порога заявил он накануне их выпуска из пансиона, встретив дочь с подругой в комнате для свидания, – привёз вам гостинчика с ярмарки. Да не простого! Наивкуснейшего! – он хитро подмигнул, выуживая из-за спины огромную коробку пастилы в шоколаде фабрики «Ландринъ».
Правда, коробка с пастилой оказалась не такой огромной, как представлялось. В девичьей спальне на десять кроватей она закончилась в тот же вечер.
Разум отказывался принимать, что Ермолая Поликарповича нет в живых.
– Как же так? – горячечно размышляла Аня, не замечая, что говорит вслух. – Чья рука посмела отнять жизнь, дарованную Господом? Этому злодею не должно быть прощения и покоя ни на том свете, ни на этом. Будь навеки проклят тот, кто совершил это подлое убийство и все другие преступления, тот, из-за кого беззащитные люди боятся выходить из дому. А если не постигнет преступника кара человеческая, то пусть Божий суд свершится, да так, чтоб ему от отчаяния за грехи волком выть до смерти.
Мягкий шлепок у забора показал, что она в саду не одна. Схватившись рукой за ствол дерева, Аня испуганно вскрикнула, но тут же услышала жаркий шёпот:
– Аннушка, ласточка моя, это я.
Широко раскрыв глаза, Аня увидела, как из сумрака густого вишняка навстречу ей пружинисто шагнул Алексей Свешников.
От неожиданности Аня попятилась, чуть не упав на садовую скамейку.
– Вы?!
– Я, – он опустился возле её ног на одно колено и, щекоча губами запястье, поцеловал руку, обдавая кожу прерывистым дыханием. – Не корите меня строго. Не мог удержаться, чтоб не увидеть вас.
Анна попыталась ему ответить, но вместо приветствия смогла лишь горестно всхлипнуть, с трудом сдерживаясь, чтоб не разрыдаться.
Алексей встревожился:
– Аннушка, милая, что случилось? Доверьтесь мне.
Богатый интонациями голос Алексея стал низким и бархатным, обволакивая Аню нежностью и обещая понимание. Как славно, что именно в эту минуту нашёлся человек, желающий разделить с ней горе тяжёлой потери. Её захлестнула горячая волна благодарности:
– У моей лучшей подруги Мариши погиб отец. Купец Воронов. Может, слышали?
Она всё же не сдержалась и расплакалась, как маленькая, громко всхлипывая и сморкаясь в кружевной платок.
– Слышал… – Он помолчал, а когда заговорил, Аня услышала в его голосе жёсткие, напористые нотки: – Жизнь – противоречивая штука, Анечка. Кто знает, может статься, смерть Воронова оказалась не напрасной, а послужила великому делу…
– Не напрасна? Великому делу? О чём вы говорите, Алексей? Какое дело может быть дороже человеческой жизни?
Она недоверчиво подняла заплаканные глаза на Алексея, силясь понять сказанные им слова. Продолжая стоять на коленях у её ног, он утвердительно кивнул:
– Сейчас нам не дано понять смысл того, что происходит рядом с нами, и лишь годы дадут нам правильный ответ.
Аня вскочила со скамейки, горячо взмахнув рукой:
– Алексей, опомнитесь! О чём вы рассуждаете? Жизнь прекрасного человека безжалостно оборвана рукой преступника, не стоящего мизинца Ермолая Поликарповича. Её отнял не Бог, не рок, не жестокая болезнь, а злая человеческая воля.
– Анна! – Алексей поднялся и встал вровень с ней, несмело положа руки ей на плечи. – Прошу вас, успокойтесь, позвольте мне залечить ваши раны.
Его руки медленно заскользили вниз, остановившись на уровне локтей. Она чувствовала себя спелёнутой, но не находила сил сбросить с себя эти живые оковы, застыв словно околдованная.
Слова Алексея становились всё быстрее и быстрее, пока не превратились в беспорядочную скороговорку:
– Я все дни думаю только о вас… Я не могу ни есть, ни пить, ни спать… Я не могу дышать без вас…
Никто прежде не делал Ане столь откровенных признаний, и от смущения она не знала куда девать глаза, старательно отводя взор в сторону.
Сердце в груди забилось острыми толчками, кружа Ане голову горячей кровью, приливающей к щекам и шее. Бормотание Алексея долетало до неё как сквозь вату. Она почувствовала на своём лице прикосновение сухих горячих губ, обессиленно закрыла глаза и в ту же секунду расслышала зов матери, издалека выкликавший её, словно заплутавшую в лесу:
– Аннушка! Ау! Вернись!
Аню словно окатили ушатом студёной воды из родника, мгновенно охладившей горящие щеки. Выпрямившись в струнку, она недвижимо застыла в руках Алексея бледная и растерянная.
Он уловил произошедшую в девушке перемену и отпрянул, стараясь поймать её взгляд:
– Ласточка моя.
– Пустите меня, Алексей, – Аня оторвала от себя его руки, только что настойчиво обнимавшие её, и поняла, что не знает, куда деться от жгучего стыда. Она, Анна Веснина, дочь порядочных родителей, любезничает ночью с кавалером как неразборчивая девка! Да ещё в то время, когда Маришка Воронова оплакивает своего отца.
«Спасибо, мамушка, спасла ты меня», – подумала Аня, от души перекрестившись на кресты Успенского собора. Потом, прижав руки к щекам, не говоря Алексею ни слова, побежала в дом, торопясь выплакать в подушку своё запоздалое раскаяние. Всю ночь она металась по комнате, заново переживая то горе подруги, то своё позорное поведение при встрече с Алексеем. В четыре часа утра Аня, наконец, успокоилась, босиком прошлёпала на кухню, выпила чашку холодного чая и заснула крепко, как давно не спала.
Маришка Воронова приехала на следующий день к вечеру. Едва экипаж с верным Степаном на козлах вывернул из-за поворота, Аня обратила внимание, как словно бы увяло всегда румяное, свежее лицо подруги с озорными ямочками на щеках. Вместо прежней резвушки и хохотушки, в двуколке сидела худенькая, испуганная девочка с опухшими от слез глазами и остреньким подбородком.
Вылезая из повозки, Маришка жалобно посмотрела на Весниных, неловко скукожилась и, закрыв лицо руками, залепетала:
– Простите, что доставляю вам столько хлопот.
– Маришка, милая, – птицей кинулась к ней Аня, покрывая поцелуями мокрые глаза подружки, – о каких хлопотах ты говоришь?
Она с трудом удерживала рыдания, поднимающиеся из груди, догадываясь, что если даст волю чувствам, то встреча Маришки рискует перерасти в продолжение похорон Воронова.
Глядя на обнявшихся девушек, Веснин тоже прослезился:
– Милости просим, Маринушка, будь мне богоданной дочкой, – не зная, как унять поток женских рыданий, он неловко переступил с ноги на ногу, указывая на дом. – Теперь это и твои хоромы, доченька. Иди, милая, отдохни с дороги, тебе Аня с Анисьей спозаранок светёлку приготовили.
Иван Егорович любовно подтолкнул девиц к распахнутым дверям, не забыв одновременно сурово цыкнуть на зазевавшихся работников, кучно стоявших чуть поодаль:
– Нечего попусту глаза пялить, девиц смущать, опосля налюбуетесь. Марина Ермолаевна теперь наравне с нами полноправной хозяйкой в доме будет. Прошу любить и жаловать.
– Да мы ничо, мы со всем нашим сочувствием, – вяло отбрехался за всех плотник Лукьян, приехавший с мануфактуры за новыми лекалами. – Мы ж понимаем, – он сдёрнул шапку и понурил голову в знак скорби по Маришкиному отцу.
– Ну, то-то, – подобрел Иван Егорович и пояснил: – Я страсть не люблю, когда люди до чужого горя охочи.
– Своего хватает, – выкрикнула вслед хозяину прачка Сидориха, дождавшись, когда он скроется в доме. Она вызывающе поставила руки в боки и уставилась на только что подошедшую швейку Проклу, переспросив: – Али не так?
Вместо ответа Прокла оценивающе повела глазами на крепкий дом Весниных, украшенный резными ставнями, и задумчиво кивнула, перемалывая в уме что-то своё:
– Твоя правда, бабонька, горе у всех своё.
* * *
Однажды, перед самым Рождеством, семилетняя Аня нашла на крыльце замёрзшую синичку. Птичка лежала на спинке, судорожно поджав под себя лапки, похожие на сухие прутики, и была холодна, как обледеневшие ступени, на которые она упала.
Размазывая по лицу слёзы, потрясённая Аня бурей ворвалась в дом, закружив вокруг матери:
– Мамушка! На улице птичка умерла.
Мать отложила шитьё, накинула шаль и вышла с Аней на крыльцо:
– Показывай, что за беда?
– Вот, – дрожащий пальчик Ани указал на крошечное бездыханное тельце.
Матушка нагнулась, взяла птаху в ладони и улыбнулась дочери:
– Если мы положим синичку в тепло, то она отогреется и оживёт, а весной ты выпустишь её.
Та замёрзшая синичка всё время приходила Ане на ум, когда она смотрела на Маришку Воронову. Медленно, очень медленно, согретая любовью в доме Весниных, её подруга приходила в себя. О смерти Маришиного отца девушки не разговаривали: Аня не хотела лишний раз бередить свежую рану подруги, тем более что Марина начинала плакать от одного только слова «папа».
Первую неделю в доме Весниных Мариша безучастно сидела возле окна в отведённой ей светёлке и на вопросы отвечала только «да» и «нет», немного оттаивая лишь после заутрени, на которую девушки ходили каждый день помолиться за душу новопреставленного Ермолая Поликарповича.
Кладя перед иконами поясные поклоны, Аня видела, как ненадолго расцветает Маришино лицо, умиротворённое словом Божиим. Помогла справиться с потерей и беседа с отцом Александром. На третий день по приезде он подал Ане с подругой знак подойти. Проведя пальцами по смоляной бороде, чуть укоризненно поглядел на Маришу и спросил напрямик:
– Значит, ты и есть сирота убиенного купца Воронова?
Вопреки Аниным ожиданиям, Мариша не расплакалась, а серьёзно, как на уроке Закона Божиего, ответила:
– Истинно так, батюшка.
– Отец Игнатий Брянчанинов учит нас, что смерть – великое Таинство, – сказал отец Александр, положив на Маришину голову красивую белую руку. – Она – рождение человека из земной временной жизни в вечность. Ты, небось, слышала колокольный перебор по усопшему? Помнишь, как он идёт?
Мариша кивнула:
– Помню, батюшка, от самого малого колокола к большому.
– То-то, девица! Знай, что и душа покойного поднимается вверх по небесной лестнице от малой, земной, суеты в большое Царствие Небесное. А ты своим плачем да криком этой душе покоя не даёшь, заставляя её всё время кровью истекать да на тебя оглядываться. Светлую память надо творить ушедшим и в молитве почаще поминать, а не слёзы лить попусту.
Пока Мариша обдумывала сказанное, настоятель наклонился к Ане и, сменяя тон на отеческий, тихо шепнул ей на ухо:
– Ты бы, Анечка, гуляла с Мариночкой побольше да заняла её каким-нибудь делом. Сходите в Никольский конец, навестите будущих школьников, поболтайте о пустяках. Ну, не мне тебя учить, ты барышня сообразительная.
Совет отца Александра Аня выполнила скрупулёзно: в тот же день, накупив в лавке купца Варфоломеева полные корзины медовых баранок, девушки отправились на другой конец Ельска.
В последние несколько дней месяца установилась жаркая погода. Редкие облака на ярко-голубом небе выглядели мазками белил, небрежно нанесённых на полотно неловкой рукой подмастерья. Они не приносили желанной тени, заставляя всё живое прятаться в спасительную прохладу раскидистых кустов бузины и сирени, густо растущих вдоль узких улочек. В ярких солнечных лучах крыши домов, крытых дранкой, отсвечивали серебром, будто дворцы из детской сказки. Прохлада подымалась лишь от реки, одинаково журчавшей и в жару, и в холод.
Обняв Маришку за талию, Аня остановилась на мосту через Урсту, с наслаждением вдыхая речную пыль, наполненную свежестью и влагой. Глухо застёгнутое платье давило на плечи, словно броня средневекового рыцаря. С завистью Аня смотрела на резвящихся у берега ребятишек – мальчишки отдельно, девочки отдельно.
Пареньки, скинув рубашки, саженьками плавали наперегонки, задорно поглядывая на робких подружек, которые, сбившись стайкой, осторожно бродили по мелководью, приподняв до колен лёгкие сарафанчики.
Представив, как речной песок нежно щекочет ноги купающихся, Ане тоже захотелось разуться и окунуть ступни в воду. В детстве они с нянюшкой часто ходили сюда отдыхать.
Анисья обыкновенно устраивалась на плоском валуне, горячем, как сковородка, а Аня бегала по реке, счастливая и беспечная. Как-то раз, тихонько улизнув от задремавшей Анисьи, Аня нашла маленькую запруду, сооружённую мальчишками из ближней деревни. Вода в ней почти высохла, и в донном иле барахтался огромный карась, задыхающийся на воздухе. Тяжело хватая ртом воздух, он косил на Аню остекленевшим глазом и раздувал жабры, безмолвно взывая о помощи, но, когда Аня попыталась его поймать, чтобы выпустить в реку, карась ловко извернулся.
– Иди, иди сюда, глупый, – приговаривала она, безуспешно ловя юркую рыбу.
После долгих попыток спасти карася она приняла единственно верное решение и, решительно скинув сарафан, без колебаний поймала рыбину в мокрый подол.
Ох, и досталось же ей тогда от Анисьи! А мамушка не ругала, а напротив, смотрела на дочь с молчаливым одобрением. С тех пор прошло всего каких-нибудь десять лет, а кажется, что те события происходили в другом мире, наполненном светом материнского тепла и детской беспечностью. Пока девушки стояли на мосту, солнце вошло в зенит, заставляя Аню то и дело вытирать выступающий на лбу пот.
– Неужели тебе не жарко? – поинтересовалась она, глядя на бледное лицо подруги, сухое и чистое.
– Нет.
Мариша подняла голову, прищурившись от бившего в глаза солнца, и показала рукой на стремительных ласточек, мелькавших у самой воды:
– Смотри, как низко летают. Быть грозе. Счастливые птахи. Свободны, беззаботны…
Она взглянула в глаза подруге и увидела на Маришиных губах слабую улыбку.
– Скажи, Аннушка, ты хотела бы стать ласточкой?
– Ласточкой? – Ане вспомнился низкий мужской голос, с придыханием произнёсший «ласточка моя», и она ощутила, что её и без того пунцовые щёки стали ещё краснее.
Хлопоты, связанные с приездом подруги, почти вытеснили из души думы об Алексее, последнее время часто приходившие на ум. Если бы у Ани спросили о её чувствах к Свешникову, она затруднилась бы с ответом, но одно знала наверняка: он был тем человеком, которого она желала бы иметь в друзьях. Перебирая в памяти их последнюю встречу в саду и его признание в любви, Аня то заливалась румянцем стыда, то мечтательно улыбалась, но тут же себя сурово одёргивала: негоже молодому человеку столь дерзко поступать со своей избранницей. Полюбил девицу – приди к её отцу чин-чином, поклонись долу да попроси руки по всей форме. А ночью по садам суженую подкарауливать дурно и непорядочно. Увидит случайный прохожий – греха не оберёшься и честное девичье имя замараешь. Нянюшка сказывала, что в деревнях старики и по сию пору держат строгие порядки, чтоб молодёжь не баловала: проводил парень девушку до дому три раза – женись.
К тому же, Аня совершенно не имела уверенности, что хочет за Алексея замуж. Да, он, безусловно, приятен ей, но любовь должна выглядеть по-другому. Прочитав кучу романов, Аня уяснила, что от любви дам должно бросать то в жар, то в холод, а некоторые чувствительные особы от избытка чувств теряют сознание, бездыханно падая на руки любимого.
Приноровившись к шагу Маришки, Аня переложила корзину в другую руку, взяв подружку под локоток:
– Смотри вперёд. Видишь купола Никольской церкви? Нам туда.
В прозрачном июльском воздухе хорошо просматривалась высокая звонница с тремя огромными колоколами, отливающими на солнце медными боками. Отражая яркий свет, белоснежные стены звонницы казались выложенными из пилёного сахара, местами облитого жёлтой глазурью весёлых медных бликов. Всё вокруг выглядело таким мирным, уютным, чистеньким, что на душе невольно тоже становилось спокойно. Аня украдкой покосилась на подругу и увидела, что дивная картина на противоположном берегу реки и её не оставила равнодушной: Маришин шаг стал пружинистым, спина выпрямилась, а на щеках появился нежный румянец.
– Добрый день, барышня Анна Ивановна, – поклонилась им встречная молодка в чёрном платке на голове.
– Надя? Юшина?
– Я, барышня.
– Погоди, не убегай, расскажи, как дела, – задержала её Аня, успев скороговоркой пояснить Маришке: – Это вдова приказчика, который погиб на порогах. Помнишь, я тебе писала?
Смущённо потупившись, Юшина остановилась рядом с ними:
– Да что рассказывать? Живу – хлеб жую. Жить-то надо.
Чёрный платок на голове женщины был мокрым от пота, и она то и дело отирала лоб с прилипшими прядями волос, едва переводя дыхание от жары, но глаза смотрели ясно, уверенно.
– Я на работу пошла, меня лавочник к себе взял хозяйство вести. Пять рублей платит.
В словах Юшиной зазвучала нескрываемая гордость. Она зыркнула на Маришку, стоявшую чуть поодаль, и заговорщицки прошептала Ане, сложив руки ковшиком около рта:
– Помните, барышня, я вам про заговорённый камень с письменами сказывала?
Аня кивнула:
– Помню.
– Так те письмена исчезли! Как корова языком слизнула! Чуете, в чём дело?
– Нет, – изумлённо подняла брови Аня, недоумевая, какой ещё слух может разнести народная молва по миру.
– Не иначе, речная дева балует – то явит письмена, то вновь смоет волной, – принялась растолковывать Надежда. – Купец Рыков хотел у порогов лесопильню строить, но поостерёгся, как про камень речной девы услыхал. «Не будет, – говорит, – там прибыли. Того и гляди, вместо брёвен утопленники всплывать будут».
– Наденька, надпись на камне была шутка, – принялась объяснять Юшиной Анна, пересказывая свою историю о встрече с Алексеем, старательно подбирая слова, чтобы не обидеть женщину насмешкой.
Но Надежда слушала недоверчиво, давая понять, что соглашается с Аней лишь из вежливости. Когда Аня истощила своё красноречие, Надежда подвела итог разговора:
– Как хотите барышня, но вас обманули. Письмена те писаны речной девой.
Она непримиримо сжала губы, упрямо глядя в прозрачные воды Урсты, и укоризненно предостерегла:
– Будете в тех местах – к камню не ногой. Богом прошу!
Глядя на удаляющуюся спину Юшиной, Маришка взяла Аню под руку, прижавшись щекой к её щеке:
– Анечка, не таи, рассказывай заново про своё путешествие к заветному камню. По твоей интонации чувствую, что там что-то произошло.
Услышав в голосе подруги нотки прежней Маришки, Аня радостно перекрестилась на Никольскую церковь: «Слава тебе, Господи, отошла от горя Мариша!»
Рассказывать о встрече с Алексеем Свешниковым и бароном фон Гуком пришлось долго, ходить по дворам ещё дольше. Крестьяне неохотно отпускали своих детей в школу, сразу предупреждая: читать пусть выучится да цифры слагать, а большего нам не надо.
– Чтей да грамотей в поле не работник!
Рабочие семьи вели себя по-другому: они не возражали, чтобы ребятишки учились и выходили в мастера, но только мальчики.
– Девок учить – пустое дело, – заявляли они Ане и Марине, – бабий ум короткий. Путь лучше дочки мамке помогают дом вести. Замуж их и неграмотными возьмут да ещё спасибо скажут, что соблюли от соблазнов. Поди, знай, что у невест в голове будет, ежели они книжек начитаются.
От таких нелепых рассуждений Ане хотелось плакать от бессилия. Прав, во всём прав Алексей Свешников – долго придётся бороться с косностью и невежеством, и борьба та будет, ох, нелегка. Вспоминалась русская пословица, выдуманная каким-то бедолагой в час отчаяния: «Плетью обуха не перешибёшь».
– Перешибу, вот увидите, – упрямо вздёргивала подбородок Аня, поднимала пустеющую корзинку с баранками и решительно шла дальше, уговаривая, разъясняя, упрашивая, а где и суля деньги за учёбу.
Из избы в избу девушки ходили до тех пор, пока корзины с баранками полностью не опустели, а на Никольский конец не опустилась вязкая духота – предвестник сильной грозы.
– Бежим!
Подхватив юбки, Аня потянула Маришку за руку, заставляя прибавлять шаг. Поднявшийся ветер подталкивал подруг в спину, игриво срывая с них лёгкие шляпки и размётывая по лицу волосы.
Ане казалось, что ещё одно дуновение, и она, отбросив корзину в сторону, полетит над рекой, превратившись в чернокрылую ласточку.
– Ласточку мою, – неслышно шевельнулись её губы, повторяя милые сердцу слова.
Маришка легко бежала рядом, крепко сжимая Анину руку, словно и впрямь боясь, что та улетит в небеса искать прибежище среди малых птах.
Навстречу им, тревожно поглядывая на небо, спешили к избам припозднившиеся с делами горожане, звучно переговаривались приказчики, торопливо прикрывая ставнями окна.
– Господи, помилуй! – громогласно провозглашал на всю улицу дьячок Успенской церкви. – Нынче у нас празднуется Кирик и Улита: без грома с молоньей не обойтись!
– Истинно так, – поддакивали дьячку бабы, загонявшие домой разгулявшуюся ребятню. – Спокон века на Кирика грозы – это уж как пить дать.
То ли от предгрозовой суеты города, то ли от быстрого бега, наполнявшего лёгкие свежим воздухом, Ане захотелось расхохотаться. Залиться смехом так, как в детстве, звонко и беспечно, чувствуя, что впереди будет только счастье родительских рук, тёплое молоко перед сном и свет любящих глаз вокруг её маленькой души.
– Маришка, я люблю тебя! – крикнула подруге Аня и засмеялась, услышав в ответ взаимный отклик:
– Аня, я люблю тебя!
Добежать до дома успели в точности до дождя, за считанные секунды укрывшего город мокрым пологом.
К удивлению девушек, гостиная сияла зажжёнными свечами в высоких шандалах, а няня Анисья, неподвижно сложа руки и торжественно выпрямившись, сидела в кресле, нарядившись в праздничное платье.
– Няня, что произошло? У нас гости?
Запыхавшаяся Аня прислонилась к косяку, с интересом вглядываясь в лицо старушки, выглядевшее загадочным.
– Не гости, – отрезала Анисья, дрожащим пальцем смахивая невидимую слезинку с глаза. – Тебя сватать приехали, а ты шастаешь незнамо где.
* * *
– Сватать? – Анины ноги внезапно ослабли, а вцепившиеся в косяк пальцы непроизвольно задрожали, не подчиняясь разумным доводам не волноваться.
«Значит, Алексей всё-таки приехал!»
Хотя днём Аня думала о сватовстве, новость застала её врасплох.
Она попыталась вздохнуть, но воздух в комнате превратился в густое и тяжёлое месиво, пропитанное запахом воска от тающих свечей. Почувствовав смятение Ани, Маришка бережно обхватила её за поникшие плечи и повлекла в светёлку:
– Пойдём, переоденемся, я уверена, что, когда разговор закончится, батюшка пришлёт за тобой.
– Да, да, пойдём…
Поднимаясь по застеленным яркими половиками ступеням на второй этаж, Аня лихорадочно гадала, откажет отец Свешникову или нет? По её расчётам выходило, что откажет. А если спросит её мнение? Что она решит? Гордо отвернётся, а потом всё жизнь будет жалеть об упущенном счастье? Упросит отца не препятствовать венчанию и пойдёт с Алексеем по жизни рука об руку? Но слово «любовь», пока ни разу не всплывало в её мыслях об Алексее. Дружба, признательность, восхищение…
Готова ли она стать госпожой Свешниковой? Готова ли на жизнь, полную самоотвержения и борьбы за народ? Вопросы стаей кружились в голове, и ни на один из них она не находила ответа.
– Анюта, скажи, а ты знаешь, кто хочет тебя высватать? – нетерпеливо задала вопрос Маришка и, проворно распахнув дверцы шкафа, принялась изучать Анины наряды, выбирая приличествующее случаю платье. Сватам полагалось давать ответ при полном параде.
Застенчиво опустив ресницы, Аня еле заметно кивнула головой, пробормотав:
– Да.
– Какая ты скрытная, а мне ни словечка не написала! – слегка приобиделась Маришка, вытащив кремовое платье, недавно пошитое Проклой.
Критически поднеся наряд к свету, она одобрительно подвела итог:
– Очень миленько. Его и наденем.
Обряд сватовства, сладостный сердцу любой девушки, быстро стёр следы горя с Маришкиного лица. Она деловито хлопотала вокруг Ани, лукаво поглядывая на неё, словно уже представляя подругу в подвенечном наряде.
– Ну, Аннушка, что ты застыла? Переодевайся немедленно! – всплеснув руками, Мариша затормошила окаменевшую Аню и принялась расстёгивать мелкие пуговки Аниного лифа, от спешки путаясь пальцами в многочисленных петлях. – К ней сватаются, а она стоит как истукан!
Не успела Аня опомниться, как Маришка, потянув за рукава, стащила с неё тугую блузку, расстегнула крючки юбки и, отступив на шаг, залюбовалась Аниной фигуркой в тонкой сорочке с белым шитьём:
– Ну и раскрасавица же ты! Не то, что я, толстобокая, – она слегка вздохнула и накинула Ане на голову платье, шутливо топнув ногой: – Поторопись!
Вид развеселившейся Маришки ободрил Аню. Ради улыбки на осунувшемся личике любимой подруги она была готова выступать невестой хоть каждый день подряд. Тем более что её сватает человек, которому она симпатизирует.
– Ну, рассказывай, каков он, твой жених? – выспрашивала у Ани Мариша, крутя её, словно куклу, во все стороны. – Небось, кудрявый да симпатичный.
– Симпатичный? – Аня задумалась. – Пожалуй, нет. Он некрасив. Но знаешь, очень обаятельный.
– Некрасивый, и ладно, – Маришка закончила Анин туалет и перешла к причёске. – С лица не воду пить. Был бы человек хороший.
– Он очень, очень хороший, – горячо подхватила Аня, отдаваясь на волю ловких рук Марины, начавших переплетать ей косу. – Это ведь он подал мне мысль открыть школу. Он добрый, умный, порядочный. Он – необыкновенный.
Маришка отложила гребень и кинулась Ане на шею:
– Милая моя, да ты влюблена по уши! Поздравляю!
– Влюблена? – Заплетавшие косу пальцы опустились сами собой, потому что основным чувством, охватившем сейчас Анино существо, была не любовь, а растерянность и колебание. Как Мариша не понимает, что прямо сейчас в батюшкином кабинете на чаше весов лежит Анина жизнь, единственная и неповторимая, и неверное слово с поспешным решением может составить или её счастье, или неизбывное горе.
Шаги на лестнице заставили девушек переглянуться в напряжённом молчании. Ища поддержки, Анин взгляд остановился на старинной иконе Богородицы, доставшейся от прапрабабушки, и губы неслышно зашептали слова молитвы:

– Взбранной Воеводе победительная, яко избавльшеся от злых, благодарственная восписуем Ти раби Твои, Богородице, но яко имущая державу непобедимую, от всяких нас бед свободи, да зовем Ти: радуйся, Невесто Неневестная.
Когда ожидание достигло наивысшей точки, в дверь раздался деликатный стук, и голос Веснина ласково произнёс:
– Аннушка, доченька, спустись в кабинет. Мы тебя ждём.
«Мы!»
Он сказал: «Мы!» – значит, принял предложение Алексея!
Аня вскочила и заметалась перед зеркалом, то поправляя волосы, то одёргивая платье, то сжимая Маришины руки, словно ища защиты от неведомого ей будущего. Наконец, показавшись себе достаточно убранной, Аня остановилась, перекрестилась перед образом и, плавно ступая, как подобает порядочной невесте, начала спускаться по лестнице.
Кабинет батюшки располагался ровно под её светёлкой за прочной дубовой дверью с врезным английским замком.
– Я храню в сейфе бумаги, деньги, – объяснил как-то Веснин дочери крепость запоров, – подальше положишь – поближе возьмёшь.
У кабинета уже стояла Анисья, мелко крестя воспитанницу. Аня поцеловала гладкую старушечью щёчку, вздохнула и, полная неопределённых, но довольно радостных ожиданий, легко переступила порог.
Из глубины кабинета навстречу ей шагнул барон фон Гук. Разочарование было столь велико, что Аня, не успев совладать с собой, испуганно отпрянула назад, ударившись спиной о высокий книжный шкаф. Под её локтем зазвенело разбитое стекло, и по руке потекло что-то густое и тёплое.
Мужчины метнулись к ней, но Аня решительным жестом остановила их:
– Прошу простить меня за неловкость, господин барон.
Фон Гук согласно склонил голову, но по его потускневшему лицу Аня явственно читала, что он всё понял.
Отбросив ногой осколки стекла, отец, высунувшись в дверь, закричал Анисью, но она и без вызова была уже здесь:
– Ахти мне! Что с тобой, девица?!
Отец беспомощно посмотрел на фон Гука, конфузливо разведя руки в стороны, но барон сохранил хладнокровность:
– Примите мои искренние заверения в дружбе, уважаемый Иван Егорович, и вы, Анна Ивановна. Не смею больше обременять вас своей персоной и прошу извинить, что невольно причинил вам неприятности. Вам сейчас не до меня. Не провожайте.
Поклонившись, Александр Карлович исчез. Аня слышала, как хлопнула входная дверь, коротко заржал конь и мимо окон, в которые беспощадно хлестал долгожданный ливень, пролетел всадник. Ей стало стыдно за себя и жалко фон Гука. Может быть, в сущности, он неплохой человек?
– Куда же он в дождь? – негромко сказала Аня извиняющимся тоном, опасаясь смотреть отцу в глаза.
– Отказать самому фон Гуку! В это невозможно поверить! – горестно всплеснула руками Мариша, услышав от Ани подробности неудачного сватовства.
Девушки устроились на кровати в светёлке и тихо шептались, чтобы не потревожить расстроенного батюшку и недовольную Аниным поведением нянюшку.
– Помяни моё слово, Иван Егорович, – после ухода барона заявила Анисья, обличающе глянув на Аню с забинтованным локтем, – останется эта девка вековухой. Таким знатным женихам невесты на выданье в своём уме не отказывают!
По сурово сдвинутым бровям Веснина было заметно, что он вполне разделяет взгляды няньки на будущее своей дочери, поэтому Аня сочла за лучшее тихонько прошмыгнуть наверх, сославшись на плохое самочувствие.
Покойный уют комнаты после тяжёлого сватовства показался Ане той каменой стеной, за которой можно переждать любую атаку неприятеля. Семь мраморных слоников на комоде понимающе тянули вверх свои хоботы, трубя о том, что любые горести рано или поздно заканчиваются, а золочёные шарики на спинке кровати приветливо поблёскивали, приглашая прилечь на мягкие подушки, застеленные вязаными накидками.
– Матушкина работа, – ласково провела Аня рукой по белоснежному кружеву.
Девушки не стали затепливать свечи – девичьи секреты не любят яркого света, предпочитая темноту и тишину. Хорошо, что здесь Маришка. Есть с кем пошептаться и по-женски обсудить сердечные тяготы.
Первая мысль, которая пришла Ане в голову после визита барона, была об Алексее Свешникове. Почему он не пришёл свататься? Ведь тогда, под яблоней, он признался ей в нежных чувствах! Хотя слова о любви не произносились, но суть сказанного сомнению не подлежала. Неужели Алексей обиделся на её неподатливость? В таком случае он поступает неблагородно.
Одёрнув юбку, Аня подобрала под себя ноги. Пораненный локоть надсадно дёргало, но она не обращала внимания на боль, скрупулёзно осмысливая произошедшие события. Плавный поток горьких мыслей прервал Маришкин возглас:
– А я ведь с ним танцевала!
Марина торжествующе смотрела на Аню, явно ожидая восхищённой реплики.
– С кем? – рассеянно спросила Аня, продолжая думать о своём.
– С фон Гуком! Ты знаешь, на выпускном балу он перетанцевал со всеми нашими девушками, а с Леночкой Ланиной даже два раза. Он такой милый!
При упоминании имени барона, Маришкин голосок восторженно дрогнул. Она молитвенно сложила руки перед грудью и закатила глаза:
– Я никогда не отказала бы господину майору. Представляешь, идёшь ты с ним под руку, а все прохожие смотрят вслед и завидуют, что у тебя такой красивый муж… – Мариша плавно провела рукой, обрисовав в воздухе благородный профиль фон Гука. – Хотя, что мне мечтать – ко мне симпатичный кавалер никогда не посватается. Я ведь совершенно не похожа на светскую даму, не то, что ты.
Аня рывком села и привлекла к себе Маришку, целуя её тёплые щёки:
– Маришка, милая, ты в тысячу раз прекраснее любой светской дамы.
Мариша беспечно отмахнулась:
– Не льсти мне, Аннушка, я себе цену знаю, это ты у нас красавица.
Она подняла на ладонь тяжёлую прядь Аниных волос и подставила под поток лунного света, скользящего по покрывалу.
– Золото. Чистое золото!
– Мариша, мне так хорошо с тобой!
Аня уткнулась подбородком в Маришино плечо, чувствуя, как её глаза медленно закрываются от усталости. Ей стало тепло и легко, как бывает у выздоравливающего после тяжёлой болезни.
Аня была благодарна подруге, что та не стала расспрашивать её об отношениях с Алексеем Свешниковым. Врать не хотелось, а открывать имя того, в чьих чувствах она ещё не разобралась, рановато. Пусть лучше всё идёт своим чередом.
– Утро вечера мудренее, – прошептала она Марише, прощаясь на ночь. – Господь нас не оставит.
* * *
Мануфактура купца Веснина была выстроена в небольшой деревеньке Дроновка, в паре верст от порога Керста, близ Ельска.
Почему этот погост так назывался, никто не знает. Некоторые предполагали, что первую избу срубил мужик по имени Дрон, иные гадали, что здешние земли были подарены Иваном Грозным своему опричнику, именем Андрон, а старая-престарая бабка Матвеиха утверждала, что некогда тут опочил праведник, убитый коварными шведами.
Много лет назад, когда Иван Егорович присмотрел здешние места под жестяную мастерскую, в Дроновке насчитывалось всего лишь двадцать дворов. Да и в тех мужики ближе к весне ходили на отхожий промысел. Чаще всего сколачивали артель по заготовке льда. Иной год выборный большак артель в саму столицу водил – там особо много льда требовалось в ледники набивать. Работа та считалась опасной, и не все мужики в Дроновку вживе возвращались.
Лед напиливали огромными кубами, называемыми «кабанами». Чтобы вытащить скользкого «кабана» из воды, требовались крепкие сани с могучей лошадью да человек пять артельщиков со стальными крючьями и верёвками в руках. Бывало, что «кабан» срывался со скользкой верёвки и хоронил в ледяной воде и работника, и лошадь.
Нынче, благодаря жестяному ремеслу, об отхожем промысле и думать забыли, а деревня окрепла, разрослась. Местные бабы Ивана Егоровича только что не на руках носили: мужики из дома ни ногой, все при деле, знай себе сидят день-деньской, жестяные вёдра да короба клепают.
За работу Веснин платил сполна, без задержки. С купеческих денежек у дроновчан в хлевах коровки замычали, козочки заблеяли. А уж сколько детей за те годы народилось – и не счесть! В редком доме детский плач не слышался.
А уж когда после гибели жены Веснин отстроил в её память Зачатьевскую церковь и Дронов-ка из заштатной деревеньки в земельном реестре стала числиться селом, достаток в домах стал обычным делом.
– Всё наше довольство благодаря благодетелю, – говорили бабы, низко кланяясь Веснину, частенько наезжавшему в мануфактуру навести порядок хозяйской рукой.
Аня тоже любила ездить с отцом в Дроновку, поэтому несказанно обрадовалась, когда за завтраком Иван Егорович объявил своё решение:
– Вот что, дочки, смотрю я, городской воздух вам без пользы: Маринушка невесела, а Анна и вовсе задурила, – он выразительно кивнул на Анину забинтованную руку, – собирайтесь-ка вы в Дроновку. Поживёте у управляющего Сысоя Маркеловича, хороводы с девками поводите, книжек почитаете, глядишь, и умные мыслишки в голове зашевелятся.
Говоря это, Веснин не отводил глаз от лица дочери, и она прекрасно понимала, что вся его речь посвящалась ей одной и что это её мыслишки должны, наконец, зашевелиться в нужном для замужества направлении.
Собрались быстро. Мариша загрузила в повозку плетёный сундучок с лёгким платьем, а Аня корзину книг и учебники – подготовиться к открытию классов, благо подходящий дом для школы Веснин накануне выкупил и пообещал послать туда плотников, чтобы сколотить столы и парты.
На козлы двуколки сел верный Степан, не забыв накинуть на плечо заряженное патроном любимое ружьецо, а сам Иван Егорович поехал верхами вперёд проверить путь, выбрав в стойле смирную кобылу Муху, отличающуюся неумеренной любовью к солёным огурцам.
Дорога до Дроновки в пять вёрст пролегала среди полей, засеянных овсом, казавшимися с дороги изумрудными озёрами. При любом дуновении ветерка зелёная овсяная гладь от края до края катилась лёгкой волной, разбиваясь у самой дороги об острые валуны, обрамлявшие пашню.
Кое-где озёрную гладь овса, как ножом, разрезали тёмные тропки, идущие беспорядочными цепочками.
– Медведь баловал, – обернувшись к девушкам, объяснил Степан, – он большой охотник овсы мять. Я когда парнем был, на медведя в овсах хаживал с одним барином. Строил барину лабаз на дереве, подушечку сеном набивал, чтоб сидеть удобней было. А уж он всю ночь с ружьём добычу караулил: хотел, видишь ли, жене медвежью шкуру на именины презентовать.
– Подарил? – поинтересовалась Анна.
– Куда там, – заулыбался Степан, подхлестнув лошадь, – медведь – он не дурак. Почуял охотника да в другое место перебёг. Медведя добыть не каждый может.
– А ты видел медведя, Степан? – спросила Маришка, пристально вглядываясь в медвежьи лёжки, заметные с первого взгляда.
Степан кивнул:
– Знамо дело. Они, медведи, не больно от людей хоронятся, особенно если зверь молодой, непуганый. Да вроде вон один!
– Где? – хором воскликнули подруги, привставая с сиденья.
– Вправо глядите, барышни, у самого леса.
Кнут Степана указал на мелькнувший за полем тёмный силуэт, закрытый раскидистыми кустами ольшаника.
– Ой, мишка! – восторженно взвизгнула Марина, прищуривая близорукие глаза, чтобы лучше видеть.
Желая угодить барышням, Степан придержал лошадей, и Анна без труда разглядела, что за лесной зеленью скрывается не медведь, а всадник на вороном коне.
– Гони, Степан, это не медведь!
– И, эх! – хлыст со свистом рассёк воздух, на палец пронесясь над лошадиной холкой, и двуколка, набирая скорость, стремительно понеслась вперёд, подпрыгивая на колдобинах.
Всерьёз забеспокоиться об уехавшем вперёд отце Аня не успела, потому что сразу за поворотом увидела мирно жующую овёс Муху и сидящего на валуне Ивана Егоровича, при виде них поднявшегося на ноги.
– Решил вас подождать.
Безмятежное лицо Веснина подсказало Ане, что он не видел таинственного всадника, постоянно мелькающего на её пути. Она решила не беспокоить батюшку лишними подозрениями о разбойниках. Иван Егорович слыл человеком горячим – не дай Бог, кинется в погоню, а уж чем схватка закончится – никто не ведает. Тем более неизвестный вёл себя вполне миролюбиво: мало ли кто по лесу ездит – стёжка туда никому не заказана, да и за берёзовой рощицей уже дымила труба мануфактуры – если надо, работники в обиду не дадут.
К приезду дорогих гостей жена Сысоя Маркеловича, тётка Лукерья, расстаралась на славу – стол ломился от закусок. Посреди стола на почётном месте отливала хрустящей корочкой индюшка, запечённая в собственном соку. Около красного места, на которое усадили Веснина, хозяйка пристроила чугунную сковороду с томлёными в сметане карасями, обильно посыпанными зелёным луком, напротив девушек прел горшочек с белыми грибками, как крышкой, запечатанный пшеничной лепёшкой, а возле хозяина истекал слезой запотевший кувшин с черничным квасом.
Степенно перекрестившись на иконы, Веснин одобрительно похвалил зардевшуюся хозяйку:
– Ну, Лукерья, тебя в царские хоромы кухарничать не зазорно отправить.
– Покорно благодарю, батюшка, – женщина благодарно склонилась в поклоне, приглашая за стол, дымящийся ароматами.
Все разом почувствовали, как проголодались.
Отхлебнув пару ложек грибной похлёбки, Аня осмотрелась: сколько раз бывала она здесь, и ничего с годами не меняется – тот же громоздкий комод, застеленный вышитой ширинкой, у окна – кадка с фикусом – гордостью тётки Лукерьи, вдоль стен – массивные лавки, устланные домоткаными половиками, и Анин любимец – огромный красный сундук, броско расписанный сказочными зверями.
Нянюшка сказывала, что в такие сундуки складывают приданое невесты и на лошадях везут через всё село в дом жениха. Смотреть возок выбегают и стар и млад – по сундуку судят о достатке новобрачной: хорош сундук – с умом жених невесту выбрал, а коли сундучишко старый, потрёпанный да, не приведи Бог, маловат для нарядов – тогда пиши пропало. Не будет у молодых сытой жизни.
Вслед за мыслями о сундуке снова стали наползать невесёлые думы о сватовстве фон Гука, об Алексее Свешникове…
Кажется, что Маришка почувствовала состояние подруги, потому что внезапно отложила ложку и вопросительно взглянула на Ивана Егоровича и хозяев:
– Спасибо за угощение, милостивые хозяева. Дозвольте Аннушке показать мне деревню?
– Идите, девицы, погуляйте, – не отрываясь от беседы с Сысоем Маркеловичем, разрешил Веснин, – да далеко не забредайте.
Тёплый летний ветерок, игриво задувавший в лицо, моментом развеял грустные Анины мысли. Как можно сожалеть о случившемся, если ты молода, здорова, над головой светит яркое солнце, дорожка сама стелется под ноги, а местные парни восхищённо смотрят вслед.
Взяв Маришку под руку, Аня перебросила назад тяжёлую косу, свисавшую ниже пояса, и указала рукой на просвет среди купы деревьев:
– Там река. Побежали!
Вода в речке Рудице, протекавшей через Дроновку, отливала на свету неожиданной краснотой, а на вкус казалась чуть солоноватой.
– Не вода в Рудице струится, а кровушка русская из жальника капает, – говорили молодёжи старики, указывая на поросший лесом курган в истоке реки.
Много веков назад там захоронили русичей, павших в битве со шведами, охочими до здешних земель. Спят под земельным спудом богатыри, а люди их поминают, жалеют. Оттого и название «жальники» пошло. Немало их по здешним местам раскидано.
Опустившись на колени, Аня погрузила руки в речные струи, глядя, как вода переливается между пальцев. Хоть и мелкая речка, но студёная.
– Говорят, кто в Рудице искупается, у того все раны заживут, – припомнила она Маришке местную примету. – Здесь недалеко омут, пойдём, искупаемся.
Марина неопределенно повела плечами и боязливо покосилась на длинные нити стелящихся по дну водорослей:
– А не запутаемся?
– Да что ты! Я на омуте сто раз купалась. Там за кустами есть девичья купальня. Парням ход строго-настрого заказан.
Не дожидаясь Маришкиного согласия, Аня нырнула в кусты, густо окружавшие небольшой чистый омуток с тёмной водой, по которой плавали белые лилии, быстро скинула блузку, юбку и в одной рубахе прыгнула в речной холод. Ледяная вода обожгла тело, словно крутой кипяток из самовара, а на душе стало необыкновенно легко и радостно. Так бы и плавала, словно речная дева, плела венки из лилий, резвилась с рыбками.
– Маришка, ау! Ты где? – закричала Аня с середины пруда, не увидев подружку рядом с собой. – Маришка! Отзовись!
Вслушиваясь в гудящую тишину леса, Аня уловила тихий шорох за кустами.
Двумя сильными взмахами она подплыла к берегу, отжала намокший подол рубахи и косу, накинула одежду и осторожно выглянула через кусты.
Маришка стояла посредине тропинки, вытянувшись в струнку, и подавала ей руками загадочные знаки.
– Мариша, что случилось?
Подруга приложила один палец к губам, а другим указала в направлении заросшего осотом болотца:
– Я видела всадника на вороном коне.
Это было уже слишком! Гнев на неизвестного преследователя затмил собой чувство опасности, и, кое-как обувшись и одевшись, Аня помчалась в указанном Маришей направлении. Она слышала за спиной хруст веток под Мариниными ногами и её громкое дыхание за спиной. В единое мгновение перелетев по кочкам сухое болотце с розовеющей клюквой, Анна очутилась на крошечной берёзовой островинке, просматривающейся насквозь. Тяжело отдуваясь, огляделась по сторонам: кругом не было ни души.
* * *
Дроновку и Ельск разделяют всего пять вёрст, а кажется, будто между ними пролегло полмира.
Сидя на широком крыльце дома Сысоя Маркеловича, окружённого лесом по линии горизонта, трудно представить, что невдалеке бьётся в каменных тисках буйная Урста, а чуть поодаль от неё, отблёскивая жестяными крышами, высятся двухэтажные дома, где на широкой торговой площади, густо заставленной лавками, с самого утра вьётся гомонливая толпа народа.
Здесь, в Дроновке, лавки не было вовсе. За крупными покупками хозяева ездили в город, а необходимую мелочь разносили по домам многочисленные офени с лубяными корзинами за плечами.
Крик офени для баб – самая сладкая музыка. Хозяйки стаями сбегались на улицу, заслышав под окнами протяжный призыв продавца:
– Иголки не ломки,
Нитки, тесёмки,
Румяна, помада,
Кому что надо!
Тот офеня, который остановился под окнами дома управляющего мануфактурой Сысоя Маркеловича, выглядел особенно потешно: щупленький, жилистый, с огромным носом и плоским лбом, над которым возвышался бархатный картуз с лаковым околышем, украшенный огромной шёлковой розой.
Увидев Аню с Мариной, разносчик поставил руки в боки, картинно выпучил глаза, изображая восторг, и внезапно завизжал на высокой ноте столь пронзительно, что девушки вздрогнули от неожиданности:
– Есть ниточки,
Есть катушечки,
Подходите покупать,
Девки-душечки!
Довольный произведённым эффектом, он призывно махнул рукой, привлекая внимание к оттопыренному карману на холщовом кафтане, и показал Ане краешек письма:
– Есть кое-что в кармане для девицы Ани.
– Весьма интересно, – пропела в ответ Мариша, заинтересованно глядя на послание.
Заявление офени выглядело подозрительно и непонятно. Аня вспыхнула и требовательно спросила письмоносца:
– Не ломай комедию, а ответь толком, что это значит?
Вместо ответа офеня ловким движением перекинул через перила узкий конвертик, сухим листочком упавший на выскобленные добела доски крыльца, с поклоном приподнял картуз и ринулся навстречу высыпающим из домов молодкам с медными деньгами в руках:
– Глядите, не моргайте,
Рты не разевайте,
Ворон не считайте,
По дешёвке покупайте!
При виде лежащего у ног конверта, Аню бросило в жар: писем она ниоткуда не ждала, тем более доставленных таким чрезвычайно необычным способом. Ответ напрашивался лишь один, и она была почти уверена в его правильности. Письмо прислал Алексей. Но зачем он так рискует, ставя под удар её репутацию?
Молниеносно нагнувшись, она подобрала письмо и сунула его в карман:
– Прочту на досуге.
Мариша деликатно кивнула, но Аня видела, что подругу разрывает на части любопытство. Скрытничать стало неловко, да и с подругой они почти не расставались, поэтому немного помедлив, Аня всё же развернула листок, позволив Марише читать через её плечо.
Написанная крупным неуверенным почерком записка лаконично гласила:

«Скоро отольются вам сиротские слёзы. Мыкайте горе, Веснины проклятые».
Осиновым листком на ветру письмо заплясало в Аниных руках. Напрягая ум, она силилась уразуметь смысл двух кратких предложений, но он ускользал от неё.
Какое горе они должны мыкать и за что? Разве у них мало горя? Где те таинственные сироты, чьи слёзы должны им отлиться?
Одна загадка наслаивалась на другую, заставляя мысленно перебирать события и людей, могущих вызвать к жизни столь странное пожелание. Ответа на заданные себе вопросы Аня не находила. Окружающие всегда казались добрыми и приветливыми. Пожалуй, единственным человеком, который по Аниным расчётам недолюбливал их семью, была купчиха Черногузова, затаившая обиду на Ивана Егоровича за то, что он отверг её недвусмысленные намёки на брак. Но вряд ли у несостоявшейся невесты хватило бы фантазии и нахальства на столь немыслимо жестокую шутку.
Да она бы и побоялась: ведь узнай о такой оказии купечество – быть Черногузихе без контрактов.
Аня ещё раз перечитала послание, держа его от себя подальше, как держала бы ядовитого паука, норовящего оплести её пальцы мерзкой паутиной:
– Решительно ничего не понимаю. Вероятно, это чья-то злая выходка.
Нервно комкая письмо, она сунула его в карман, решив, что будет не лишним разузнать у почтальона, кто является корреспондентом принесённой им мерзости:
– Пойду расспрошу офеню.
– Денег возьми, – посоветовала подруга, – за деньги он всё расскажет.
Маринин совет выглядел дельным, и Аня с благодарностью кивнула:
– Пожалуй.
Как назло, монеты лежали в вязаном кошельке, засунутом в самый дальний угол саквояжа. Торопясь, пока офеня не исчез из виду, Аня подняла саквояж и вытряхнула его содержимое на кровать. Так, два платья, искусно выстроченных Проклой по английскому фасону, шёлковый полушалок, три пары чулок, носовые платки, юбка и блузка, крестьянский сарафан, сшитый собственными руками.
Кошелёк отыскался самым последним, когда Аня перебрала все вещи одну за другой. Денег в нём оказалось предостаточно, чтобы выкупить весь лоток с галантереей.
«Дам офене денег, сколько запросит, лишь бы найти шутника», – думала Аня, выбегая из дома.
Верная Мариша уже ждала её, распахнув калитку.
– Куда пошёл лоточник? Где офеня? – спрашивали девушки у проходивших мимо баб с обновками в руках.
– Там, там барышни, – встречные тыкали пальцами в дальний конец деревни, – бегите шибче, а то у офени почти весь товар разобрали.
На указанном месте застали лишь трёх девок с мотками дешёвого кружева в руках да двух баб, делящих купленный на паях кус материи. Спеша со всех ног, повернули в другой конец Дроновки – тоже никого.
Сколько ни искали письмоносца Аня с Маришей, сколько ни расспрашивали о нём – мужик словно сквозь землю провалился.
– То не наш офеня торговал, а незнакомый, – сказала им тётка Лукерья, хвалясь купленными атласными лентами, – мы местных коробейников всех знаем. Они к нам почитай каждую неделю заглядывают, а разносчика книжек Сеньку-рыжего я иной раз и кашкой угощу. Он мне за то самой первой товар показывает. Вот давеча почитай полкороба картинок с лебедями у него скупила шкаф обклеивать.
Аня слушала из вежливости, невпопад кивая хозяйке головой, неотступно возвращаясь мыслью к человеку, написавшему письмо.
«Конечно, – размышляла она, – купеческое дело непростое, всегда есть недовольные, а то и обиженные. Но чтобы мстить подмётными письмами…»
Крошечный комочек в кармане оттягивал юбку, словно пудовая гиря. Ане хотелось как можно быстрее избавиться от него, разорвать в клочки или спалить в огне, чтоб и следа не осталось.
Бездумно она потянулась к топке в бабьем углу, но вовремя опомнилась. Нет. Пусть лежит как свидетельство. Не зря говорят: «Как верёвочке ни виться, а кончик будет», когда-нибудь наверняка выплывет наружу правда об этой глупой затее тайного недоброжелателя.
– Шли бы вы, барышни, за околицу, – от души присоветовала тётка Лукерья, взглянув на озабоченные лица подруг, – там девки хоровод водят, песни поют. Эх, и хорошо! Будь я молодайкой – родичи на вожжах бы дома не удержали. Чуете, как знатно выводят?
Она умолкла, заслушавшись сложным трёхголосьем, плывущим над деревней. Песню вёл высокий девичий голос, уверенно и сильно выпевающий основную мелодию. Два других голоса, пониже, вторили солистке поочерёдно, то умолкая, то поддерживая затейливый мотив, заставляющий ноги сами проситься в пляс.
– Пойдём! – вскинулась Анна, потянув Маришу за собой. – Действительно, что в затворе дома сидеть, думами ворочать. Молодость один раз дана!
Когда девушки вышли за околицу, гулянье входило в самый разгар.
– Давай постоим в сторонке, – шепнула Ане Мариша, залюбовавшись пёстрым девичьим хороводом, плавными изгибами текущим по большому кругу.
Парни стояли чуть в стороне, нарочито небрежно поглядывая на танцующих девиц и делая вид, что их совершенно не интересуют несерьёзные забавы местных невест. Но по тщательно расчёсанным волосам кавалеров, чистым рубахам с шёлковой вышивкой и начищенным до блеска сапогам было заметно, что они оказались здесь совсем не случайно. Девушки в круге не уступали женихам в нарядах.
Яркие сарафаны с оборками, бусы, атласные ленты в косах – всё говорило о том, что танцы дело важное, и в хороводе складываются новые семейные пары, завязывается дружба, а порой возникает лютая вражда.
– Барышни, идите в круг! – бойко выкрикнула Ане и Маришке соседка Сысоя Маркеловича – полногрудая, черноглазая Парашка, наряженная в тёмно-синий сарафан с каймой.
– Просим, просим, – закричало сразу несколько весёлых звонких голосов, тонкие девичьи руки втянули Аню и Маришу в середину хоровода, и над лесом поплыла новая песня:
«В этом хороводе девица гуляла.
Девица гуляла, ленту потеряла…»
Плывя лебёдкой по кругу, Аня чувствовала, как нежная мелодия захватывает её всю до кончиков пальцев. Казалось, что тело перестало ей принадлежать, а подчиняется только музыке, расходящейся из слаженного хоровода, словно круг по воде. Размеренный ритм и мелькание лиц дурманили голову, уводили из этого мира в небесные дали, неподвластные приземлённому разуму.
Аня нашла глазами Маринино лицо и удивилась: глаза подруги, ещё вчера залитые слезами, излучали покой и радость, а губы украшала задумчивая улыбка, словно у матери, качающей в колыбели младенца.
«Ах, что за чудо – русская песня», – умилённо подумала Аня, когда затихли последние звуки песни и танцовщицы, остановившись, степенно поклонились друг другу.
– Мариша, давай завтра снова сюда придём? – спросила она подружку.
По просветлевшему лицу Мариши она безошибочно угадала согласие.
– Я бы записала слова песни и переложила их на ноты, – зачарованно сказала Мариша, не отводя восторженных глаз от главной певуньи Ольги – дочери местного пастуха.
– Обязательно запиши, – подхватила Анна, – это очень важно сохранить такое великолепие.
На том и порешили. Но больше сходить в хоровод Ане и Маришке не довелось: утром чуть свет за ними прискакал Степан.
* * *
Едва жидкий рассвет над Дроновкой выстлал дорогу густым туманом, оседающим на траве крупными каплями воды, в дверь дома управляющего забарабанили крепкие кулаки; всех домочадцев мигом перебудили крики:
– Сысой, Сысой, открывай! Беда! Беда!
Повскакавшие с постелей девушки увидели, как за окнами металось бледное лицо конюха Степана с вытаращенными глазами и закушенными в кровь губами.
Переполошённым в доме людям достало единого мгновения, чтобы с холодящей ясностью осознать: случилось страшное.
Сысой Маркелович с тёткой Лукерьей без слова кинулись отпирать двери.
Попробовав сделать шаг вперёд, Аня внезапно поняла, что ноги совершенно её не слушаются. Она вцепилась руками в стол и невнятно забормотала испуганной Марише бессвязные слова утешения, проговаривая их, как заклинание:
– Всё обойдётся, Бог не допустит…
Что обойдётся и чего не допустит Господь, Аня не предполагала, но упорно повторяла одну и ту же фразу до тех пор, пока не услышала звяканье дверной щеколды. Ей показалась, что прошла целая вечность, прежде чем управляющий с женой под руки ввели в избу Степана. Тяжело опустившись на подставленный хозяином стул, конюх нашёл глазами Аню и протянул к ней руки с вздувшимися буграми чёрных жил:
– Барышня, Анна Ивановна, беда.
Слова с трудом вылетали из его губ, прерываемые хриплым, с посвистом дыханием. Аня почувствовала озноб от напряжения, но это странным образом придало ей сил, и она нетерпеливо топнула ногой:
– Степан, не томи, что?
Вытерев рукой кровавый рот, Семён с трудом прохрипел на одной ноте:
– Пожар. Дом выгорел, конюшня, сарай… Анисья спаслась и Матрёна с детьми…
Сглотнув ком в горле, Аня скорее всхлипнула, чем проговорила:
– А тятя?
Не отвечая на её вопрос, Степан понурил голову, сдвинул плечи. Пол под Аниными ногами зыбко качнулся. Она крепче вцепилась пальцами в столешницу, напрягла все силы и требовательно повторила:
– Тятя жив?
– Не знаю, – Степан глубоко вдохнул, поднял голову и, захлёбываясь словами, зачастил, словно боялся, что его остановят: – Вспыхнуло ночью в кабинете Ивана Егоровича. Я на конюшне спал, лошади заржали, разбудили. Выскочил – всё пылает. Аксинья на порог выбежала, кричит: «Спасите! Помогите!» На улице в набат ударили. Народ набежал, вёдрами воду льют, а дом полыхает, как заговорённый…
В два шага подскочив к Степану, Аня рухнула перед ним на колени, схватив за грудки:
– Батюшка? Что с ним?
– Иван Егорович баб и ребятишек спасал: Матрёну с кухни вывел, мальцов её через плечо на себе повытаскал, а опосля Проклу бегал искал. Не нашёл. Его балкой по голове стукнуло. Не знаю, выживет ли.
Вскочив на ноги, Аня кинулась к двери:
– Сысой Маркелович, запрягай!
– Барышня, куда в рубахе-то? – заголосила Лукерья, но Мариша уже несла Ане скомканное в кучу платье, на ходу застёгивая на себе косо надетую юбку.
– Да, да. Едем.
Мигом взнуздав лошадь, Сысой Маркелович взлетел на козлы и, не дожидаясь пока все рассядутся, тронул вожжи:
– Пошла!
Найдя глазами крест Дроновской церкви, Аня трижды перекрестилась:
– Господи, не лиши своего заступления!
Пять вёрст до Ельска тянулись нескончаемой лентой, плутая через возвышенности. Временами Ане казалась, что её сердце не выдержит этого долгого пути в неизвестность и разлетится в клочья. Её душа рвалась на пожарище, к батюшке.
Ну почему её не было дома? Она бы не допустила трагедии, заметила огонь, погасила, залила водой… Сама выводила бы людей из пламени. А тятя? Если жив, то ему сейчас больно, плохо, кто поможет, оботрёт раны, утешит, напоит водой? Кто сейчас сидит рядом с ним, держа его за руку?
– Степан, ты уверен, что батюшка жив? – беспрестанно теребила она Степана, забывая, что уже спрашивала об этом минуту назад.
– Был жив, барышня, – отводя глаза, объяснял Степан, снова принимаясь пересказывать подробности страшной ночи.
В Ельск въехали с первыми петухами. Город не спал: у заборов, побросав на землю пустые ушаты, перешёптывались простоволосые бабы, мужики с баграми и вилами в руках устало сидели на завалинках, провожая взглядами въехавшую телегу с седоками.
– Едет! Веснина едет! – бурлило вокруг повозки на всём пути следования до пожарища, ещё клубившего над Ельском сизым горьким дымом.
– Жалко Аньку, хлебнёт теперь горя девка, – прошамкал древний дед Харитон, помнивший Ельск ещё селом на одной стороне реки.
– Что уж молвить, – поддержала его невестка, такая же старая и замшелая бабка без единого зуба во рту, – в одночасье из богатства, да по миру пойти – не шутка!
О доме Аня не думала. Какая разница, что с домом, хотя даже при беглом взгляде на то место, где ещё вечером стоял новенький двухэтажный особнячок, крашеный голубой краской, прохожие крестились и опускали головы, как на погосте. Пепелище и впрямь выглядело кладбищем с торчащей вверх закопченной печной трубой, напоминающей могильный камень. Покорёженная кровать из девичьей комнаты торчком стояла посреди двора, отсвечивая сеткой, в которой застряли тлеющие клочки ватного матраца. Отдельной грудой лежали кастрюли с помятыми боками, притулившиеся вокруг знаменитого «ломовского» самовара – выглядевшего остатком прежней роскоши. Выведенные за забор, ржали лошади из сгоревшей конюшни, и надсадно, нутром чуя людскую беду, витающую над этим местом, мычала недоенная корова.
Выскочив из телеги, Аня взглянула в расширенные от ужаса глаза Маришки и кинулась во двор.
Её взгляд заметался в поисках отца, не останавливаясь на разбросанных вещах и жавшихся друг к другу работниках, при виде её начавших сердобольно переговариваться.
– Отец? Где отец?
Мир крутился перед глазами, как в бешеной карусели: белыми пятнами мелькали знакомые и незнакомые лица с шевелящимися губами. Они что-то говорили ей, но Аня продолжала озираться, понимая, что пока не увидит отца или то, что от него осталось, не будет в состоянии воспринимать человеческую речь.
Секунды спустя, она заметила Анисью и отца Александра, растрёпанного, в мокром подряснике.
– Аня! Аннушка! – расслышала она сквозь гулкую пустоту два сливающихся голоса.
Отец Александр поднял вверх руки и сделал ей успокаивающий жест:
– Жив! Жив Иван Егорович! Иди сюда.
– Жив!
В одно мгновение по Аниной груди прокатилась горячая волна, вытеснившая подкатывающуюся дурноту.
Она расслышала радостный возглас Маришки, осознав, что всё это время подруга поддерживала её за локоть, увидела, как облегчённо перекрестился Сысой Маркелович и заулыбался Степан.
Секунду Аня молчала, а потом, подобрав юбку, кинулась навстречу отцу Александру, распахнувшему дверь в баню.
Веснин лежал на широкой лавке, запрокинув к потолку всклокоченную бороду. Неподвижное тело с чёрными от сажи руками, опалённой бородой и перепачканной одеждой казалось обугленным бревном, случайно занесённым в тесную баню.
– Батюшка! – Аня робко опустилась на колени перед телом отца, стараясь уловить в нём признаки жизни. – Батюшка!
Рука Веснина немощно шевельнулась и медленно поползла по груди, силясь дотронуться до говорящей.
Зарыдав, Аня припала к отцовской ладони, перецеловывая каждый палец, пахнущий гарью. Иван Егорович застонал, бессвязно выговаривая её имя:
– Аня…
– Ты не смотри, что тятя закопчённый, он не обгорел, – пояснил за спиной голос Анисьи, – его балка по голове ударила. Только недавно в себя стал приходить. Теперь, пока на ноги не подымется, ты в доме хозяйка.
– Я?
Аня удивлённо оторвалась от отца и, всё ещё стоя на коленях, подняла голову вверх, испуганно взглянув на толпившихся в дверях людей.
Она заметила слезящиеся глаза Анисьи и напряжённое выражение на лицах работников, едва стоящих на ногах от усталости. Кухарка Матрёна тихо причитала над детьми, а конюх Степан, от-воротя лицо в сторону, рыдал, как ребёнок.
Руки отца Александра заботливо подняли её с колен, погладили по голове и подтолкнули к выходу:
– Иди, Анечка, успокой людей. Они не знают, как теперь жить.
«Я тоже не знаю, как жить, – думала Аня, вглядываясь в дымящиеся руины, вспыхивающие оранжевыми головешками. – Надобно устроить работников на первое время, выдать им расчёт, покупать провизию, лечить отца».
Она поискала глазами место отцовского кабинета, с которого, как говорят, начался пожар. Он выгорел полностью. Ни от письменного стола с амбарными книгами, ни от шкафа с казной и ценными бумагами не осталось и следа.
Аня повернулась к подошедшему к ней полицмейстеру – толстому коротышке с добрым, круглым лицом, и поинтересовалась:
– Люди все целы?
– Все, кроме белошвейки. Как её звать? – он задумался, щёлкнув пальцами. – Ах, да, Прокла!
– Сгорела? – спросила Аня дрогнувшим от страха голосом.
Полицмейстер тяжело засопел и сложил губы трубочкой, осторожно вытирая платком перепачканный сажей лоб:
– Не знаю. Найти её не смогли, а пожар ваш похож на поджог. Вот и думай…
Слова полицмейстера о поджоге ошеломили Аню своей непостижимостью и безжалостностью. Они баламутили её память, как воды реки, силящиеся вытолкнуть на поверхность нечто давно утопленное в донном иле.
Первым порывом было опровергнуть слова полицмейстера, объяснить ему, что он ошибается – у них с батюшкой нет врагов, но внезапно Аня вспомнила про вчерашнюю записку и похолодела.
Записка всё ещё лежала в кармане юбки. Анечка нащупала её двумя пальцами и протянула полицмейстеру так, словно бумага ранила ей пальцы.
Взглянув на потрясённую страшным предположением девушку, полицмейстер развернул смятый комок и задумчиво прочитал: «Скоро отольются вам сиротские слёзы. Мыкайте горе, Веснины проклятые».
Хотя по вытянувшемуся лицу полицмейстера Аня видела, что записка вызвала у него много вопросов, обсуждать поджог далее она не могла, надо было действовать и устраивать людей. Выручила верная Мариша, спокойно предложившая немедленно ехать в Олунец.
– Не отказывайся, мы ведь сёстры и должны спасать батюшку, – сказала она, взяв Аню за обе руки. – У нас пустой дом и места в нём хватит на всех.
Маришкино предложение звучало как спасение. Благодарно поцеловав её, Аня немедленно послала людей за подводами и принялась готовить отца к переезду. Он находился в полузабытьи, временами начиная что-то бессвязно выкрикивать, и успокаивался лишь тогда, когда Аня гладила его по лицу.
«Веснины проклятые…», – под скрип тележных колёс крутились в голове хлёсткие слова из записки. – Неужели действительно поджигатель – Прокла? Недаром она не нравилась нянюшке, но за что она нас так ненавидит?
* * *
Дом купца Воронова прятался в глубине узкой улочки, окружённый со всех сторон раскидистыми старыми тополями, при сильных порывах ветра издававшими опасный скрип.
– Посажены ещё до моего рождения. Батюшка собирался их спилить, да не успел, – пояснила Мариша, отпирая родной дом, и её глаза набухли слезами ещё свежего горя. Плоский ключ надтреснуто лязгнул в квадратном замке старинной конструкции, и пустой дом, бережно хранивший запахи хозяев, наполнился звуками и стонами.
В вечер по приезде Аня настолько устала и вымоталась, что, если бы у неё спросили, какого цвета дом Вороновых или сколько в нём этажей, она не смошла бы ответить. Большее, на что она оказалась способна, – это удобнее устроить отца, находящегося в полубреду, и послать Матрёну в ближайшую лавку за съестными припасами – накормить людей в первый раз за день.
Сама Аня, несмотря на просьбы Мариши дать себе отдых, притулилась в ногах у батюшки и несколько раз за ночь ухитрилась прикорнуть, каждый раз просыпаясь с надеждой, что всё случившееся – лишь дурной сон. Разлепляя отёкшие от слёз веки, она отчаянно трясла головой, до боли протирая кулаком глаза, но сон не рассеивался, и безжалостно проступала тяжёлая явь.
Собирая обоз в Олунец, Аня боялась, что батюшка не перенесёт дороги из Ельска и скончается, но, видно, Веснины замешаны на крутом тесте – за весь путь до места назначения, занявший несколько часов, Иван Егорович ни разу не простонал, до крови кусая и без того истерзанные губы, хотя трясло его изрядно.
Самый тяжёлый отрезок пути пришёлся на бревенчатый мост, из-за установившейся сухой погоды больше похожий на рассохшуюся стиральную доску. Чтоб смягчить ход телеги с раненым отцом, Аня спешилась и вцепилась в край повозки, силясь приподнять деревянные колёса, грохочущие по брёвнам, но чьи-то сильные руки отстранили её, и Аня увидела перед собой красивое лицо барона фон Гука.
– Дозвольте мне помочь вам, Анна Ивановна.
Небрежно застёгнутый мундир полевой формы и заляпанные грязью сапоги указывали на то, что майор фон Гук собирался второпях, не успев воспользоваться услугами денщика.
Мимоходом Аня заметила, как при виде барона Маришины глаза приняли круглую форму, а рот слегка приоткрылся от любопытства. С некоторой натугой Александр Карлович приподнял задок телеги и осторожно поддержал его на переправе, бережно шаг за шагом преодолевая деревянную гребёнку моста. Когда он плавно опустил телегу на дорожное полотно, Аня увидела, что на холёной руке фон Гука резко проступили голубые вены, а пальцы побелели от напряжения.
Торопливым движением он одёрнул обшлага мундира и почтительно вытянулся:
– До нас с Матильдой Карловной дошли слухи о вашем несчастье, – чуть заметно покраснев, барон открыто посмотрел Ане в глаза. – Я пришёл сказать вам, что вы можете всецело располагать мной и полностью рассчитывать на нашу с сестрой помощь.
Его лицо, всегда носившее строгое выражение, смягчилось, и Аня не без удивления отметила про себя, что барон умеет смущаться.
Она не нашла сил для благодарности, еле слышно пробормотав:
– Весьма признательна.
Барон фон Гук исчез так же незаметно, как и появился. Краем глаза Аня видела, как он на расстоянии сопровождает обоз, но едва впереди замаячили ворота дома Вороновых, Александр Карлович развернул коня и мгновенно скрылся в боковом проезде.
За всю ночь Веснин пришёл в себя лишь один раз, когда Аня, роняя капли на измятое платье, поила его водой.
– Бесприданница ты теперь, прости, – с бульканьем вырвались из его горла звуки, отдалённо напоминающие человеческую речь.
Аня заплакала:
– Тятя, милый, да я согласна по миру с сумой ходить, только бы Господь смилостивился и вернул тебе здоровье.
Толком не поняв, слышал ли батюшка её слова, Аня дрожащими руками обтёрла полотенцем опалённую бороду отца и долго сидела рядом, упрашивая Господа сжалиться над рабом Божиим Иваном, в скорбях пребывающем.
Подробно Аня разглядела Маришин дом на следующий день, после того как отец выхлебал кружку солоноватого куриного бульона, сваренного Матрёной специально для болящего хозяина.
Странно, но прежде Аня никогда не была у Мариши, хотя с первого класса была с ней, как говорят в народе, – не разлей вода.
В стенах узкого трёхэтажного особнячка, сложенного на века из красного кирпича местного производства, угадывался поморский манер, завезённый в Олунец архангельскими купцами. Высокая клеть, малый размер окон, чтоб зимой не выдувало тепло, а летом не впускало изнуряющий зной, – всё говорило о купеческой обстоятельности и крепких корнях рода Вороновых, кряжисто вросших в северные земли.
На первом этаже располагалась гостиная, обставленная неброско, но с толком: дубовый стол с шестью стульями, буфет с резными силуэтами птицы Сирин, горка с посудой Кузнецовского фарфора и небольшой клавикорд французской работы – Мариша славилась в пансионе как лучшая музыкантша. На втором этаже находились три уютные спаленки с обитыми ситчиком стенами. По цвету обоев спальни именовались: жёлтая, голубая и розовая. Третий этаж целиком занимал кабинет купца Воронова: там Ермолай Поликарпович решал коммерческие дела, сводил счета, там и обедал, сидя за небольшим столом с шарообразными ножками, там же и спал, приспособив под постель старинную плюшевую кушетку.
Чуткая к людям, Аня замечала, что Маришу тяготит домашняя обстановка: всё здесь напоминало ей об отце. Да и сама Аня, по многу раз на дню пробегая мимо входной двери, ловила себя на том, что ждёт уверенного хозяйского стука и зычного голоса с известными всем местным купцам Вороновскими перекатами: «Да никак к нам гостьюшки понаехали!»
– Крепись, Мариша, Бог милостив, – целовала она подругу, – наступит день, и на нашей улице будет праздник.
– Ты молодец, Анечка, ты сильная, – сказала Мариша, когда они с Аней уселись разбирать неоплаченные счета, беспорядочной грудой лежавшие на письменном столе, – ты всё умеешь, всё знаешь. И люди тебя уважают.
Переложив пухлую папку с бумагами кожаной закладкой, Аня грустно усмехнулась: «Сильная!» Знала бы Мариша, чего стоит её сила! Если бы она могла позволить дать волю чувствам, то повалилась бы головой в подушки и плакала всласть, как в детстве, захлёбываясь слезами и вытирая мокрые глаза краем подола. А так – купеческая дочь: раскисать не моги, молчи, веди дела, распоряжайся работниками, иначе всё семейное дело прахом пойдёт. А казна да мануфактура купцам не с небушка в руки свалилась, она бессонными ночами выстрадана, да дедовскими ногами выбегана.
За всей суетой и толкотнёй, ежеминутно раздираемая тревогой за отца, Аня нет-нет, да и поглядывала в окно: не идёт ли с визитом Алексей Свешников?
Она ждала его в самый первый день, уверенная, что уже весь Олунец знает об их приезде. В этом Аня не ошиблась: с раннего утра они с Маришей едва успевали раскланиваться с неожиданными визитёрами.
Чуть свет пожаловал купец Расстегаев, поставив на стол корзину ещё тёплых пирогов, пахнущих малиной. Он неуклюже потоптался в гостиной, покашливая в бороду, а напоследок выудил из кармана деньги:
– Примите, Марина Ермолаевна, должок мой вашему батюшке. Царствие ему Небесное.
Следом за Расстегаевым прибежала кругленькая, ясноглазая Маришина нянюшка Клавдия, повадками напоминающая сиамскую кошечку с голубыми глазами и палевой шкуркой. Чмокнув Маришу в лоб и перекрестившись на образа, она промурлыкала Ане слова приветствия и, засучив рукава, отправилась помогать Анисье по хозяйству.
Перед обедом к Весниным заглянул сам предводитель дворянства господин Тузов – невероятно худой мужчина с копной мелковьющихся волос. Надменно поклонившись, он произнёс слова соболезнования, звучавшие в его устах как великое одолжение, и гордо удалился, задрав вверх подбородок, похожий на орлиный клюв.
К вечеру заявилась горничная баронессы фон Гук Марфуша. Звучно шмыгнув носом в Анину сторону и с любопытством осмотрев все уголки гостиной, она церемонно протянула визитку баронессы:
– Барыня велела передать, чтоб не стеснялись обращаться.
Благодарно кивнув, Аня выпроводила последнюю посетительницу, с горечью подумав, что сегодня уже никто не придёт.
Алексей пришёл в полночь, когда весь дом сонно затих, сморённый суетным первым днём в Олунце. Не спалось только Ане. Умыв отца отваром ромашки, она спустилась в гостиную и распустила тяжёлую косу, потерев руками кожу у корней волос, отозвавшуюся слабой болью.
Стук в дверь больше походил на шорох бьющейся о стекло сломанной веточки. Устало приподнявшись с кресла, Аня распахнула дверь, не сразу узнав в ночном госте Свешникова: чёрная рабочая рубашка, чёрные брюки, заправленные в сапоги, и чёрный картуз выглядели так, словно Алексей только что явился с сельских похорон.
– Алексей? Вы? Что это значит?
Вместо ответа он поднёс палец к губам, легко отстранил её и прошмыгнул в гостиную.
– Аннушка, ласточка, – Алексей поочерёдно поцеловал Анины руки, восхищённо глядя на пряди густых волос, отсвечивающих бликами золота. Она заметила, как он сделал робкое движение, стараясь коснуться пушистого локона, падающего на её запястье. – Простите, что не пришёл сразу, но поверьте, у меня не было никакой возможности: я, как всегда, ходил по деревням.
– Я понимаю.
Опустив голову, Аня слушала сочувственное лепетание Алексея, думая, как мало значат пустые слова в её теперешнем состоянии нищеты и беспомощности, когда жизнь отца висит на волоске, а работники мануфактуры скоро потребуют расчёта за свою работу. Да ещё не хотелось отменять заботы по открытию школы, висящие на ней тяжёлым грузом. Аня решила начать учебный год во что бы то ни стало, иначе она будет обманщицей в глазах детей. А слова… Слова – лишь слова, из них каши не сваришь, как сказала бы няня Анисья. Ей бы действенную помощь да ценный совет.
– Аннушка, милая, ты бледна, – внезапно сказал Алексей, переходя на «ты».
Он подвёл Аню к стулу и встал за спиною девушки, положив ей на плечи свои руки. Она прикрыла глаза, уплывая в короткое забытьё, прокатывающееся по её телу тёплой морской волной, исходящей из Алексеевых рук.
– Всё пройдёт, забудется, – горячий шёпот Алексея расплывался по безмолвной комнате, громом отдаваясь в ушах. – Вся жизнь – борьба, нам надобно быть сильными, крепкими, не гнуться под ударами судьбы.
Его дыхание становилось сбивчивым, а руки всё сильнее давили на плечи, медленно подбираясь к шее с открытым воротом.
Стряхивая с себя оцепенение, Аня опомнилась и резко встала:
– Алексей, не корите меня за бестактность, но я очень устала, да и время позднее, – она поднялась, провожая его до двери, но не смогла до конца выдержать свой тон и дрогнувшим голосом, жалобно попросила: – Приходите днём, буду ждать.
Стараясь, чтобы дверь закрылась как можно тише, Аня медленно потянула на себя ручку, наблюдая, как Алексей бесшумно растворился в ночной темноте. Чёрный на чёрном.
Жадно вдохнув в себя хлынувший через порог свежий воздух, мигом задувший пламя единственной свечи, Аня заметила на дверном коврике белый квадратик, попавший под её домашнюю туфлю.
Недоумевая, что это может быть, она нагнулась и подняла кусочек бумажки, точь-в-точь такой же, какой передал ей в Дроновке носатый офеня в огромном картузе.
Сдерживая нервную дрожь в руках, Аня торопливо нащупала у печи коробок серных спичек, чиркнула головкой о тёрку и в неровном свете жёлтого пламени с ужасом прочла корявые строчки:
«Так вам и надо, Веснины проклятые!»
Опять!
В отчаянии Аня взглянула на высокие звёзды, ярко горевшие в глубоком небе, словно силясь отыскать у них ответ на единственный вопрос, беспрестанно мучивший её в последние два дня: «За что?». Но звёзды молчаливо и бесстрастно светили на спящий Олунец, тая и расплываясь в Аниных глазах от часто набегающих слёз.
Решение пришло само, простое и ясное, как Полярная звезда, прицепившаяся к хвосту созвездия Малой медведицы.
«Посоветуюсь с Алексеем Свешниковым, – подумала Аня, запирая дверь на два замка. – Он наверняка сумеет предложить выход из этой опасной ситуации. Наверняка. Больше мне не к кому обратиться».
* * *
В редкие минуты отдыха Аня думала, что её настроение за последний месяц можно сравнить с качелями: лучше отцу – и настроение бодро летит вверх, ненадолго паря в прозрачном воздухе, батюшка снова впадает в забытьё – и настроение резко падает вниз, словно у качелей острым топором перерубили верёвки.
Она устала и вымоталась. Это отмечали все близкие. Случайно оказавшись в людской, Аня слышала, как нянюшка горячо жаловалась кухарке Матрёне, звучно кромсавшей огромный кочан капусты, который так и топорщился зелёными листьями:
– У нашей Аннушки одни глаза остались. Глянуть женихам не на что: кожа да кости. А ведь она теперь бесприданница, только красотой взять и может.
Проникшись сочувствием к Анисьиным словам, Матрёна с размаху жахнула сечкой по капустной кочерыжке и принялась яростно измельчать серое крошево, сметая его в выпаренную дубовую кадку.
– Хоть барышня с лица спала, а всё ж хороша, – стряпуха чуть помолчала и, запустив руку в капустное месиво, уверенно добавила: – Никуда от неё кавалеры не денутся.
Кухонная болтовня об Аниной внешности звучала забавно. Усмехнувшись, Аня внезапно вспомнила задорную частушку, которую любила петь за работой белошвейка Прокла:
Хороша я хороша, да плохо одета,
Никто замуж не берёт девушку за это.
При упоминании Проклиного имени Анины брови озабоченно сошлись на переносице – загадку её исчезновения пока не удалось разгадать.
«Нет вашей портнихи ни среди живых, ни среди мёртвых», – написал ей в письме управляющий Сысой Маркелович, несколько дней кряду разыскивавший Проклу по Аниной просьбе.
Неразгаданным оставался и секрет странных записок.
После недолгих колебаний Аня осмелилась посвятить в тайну второй записки лишь Маришу и Алексея Свешникова. Переполошить и без того до смерти испуганную Анисью она остерегалась. Чего доброго, старушку от этаких коллизий и удар хватить может, а Аня никак не хотела быть виновницей няниной болезни.
Марише она рассказала про новое послание почти сразу, как только подруга спустилась утром из своей спальни пожелать всем доброго дня. Коротко поцеловав её в щёку, Аня затащила Маришу в свою комнатку и показала записку. Дождавшись, когда Мариша перечитала выразительный текст, Аня сочла необходимым без обиняков высказать то, что думала:
– Ты понимаешь, что эта угроза – не пустой звук и не детская шалость. Корреспондент доказал нам, что настроен серьёзно, и я не уверена, что наша семья может пользоваться твоим гостеприимством. Находиться рядом с нами опасно.
Маришка всплеснула руками, и от обиды на её глазах показались мелкие слезинки:
– Как не совестно рассуждать таким образом? Неужели я дала тебе повод усомниться в своей любви?
Надувшись, как маленькая, Маришка отвернулась от Ани, показывая, что не хочет с ней больше разговаривать. Она всегда так делала, когда сердилась. Но за долгие годы, проведённые вместе с подругой, Анна прекрасно изучила, что Маришины обиды быстро заканчиваются и после короткого молчания она снова засияет улыбкой, как весеннее солнышко.
Так случилось и на этот раз. Минут пять Мариша сосредоточенно изучала оконную раму, со скрипом водя пальцем по стеклу, а когда обернулась, её лицо приняло довольное выражение:
– Не тревожься. Я знаю, как обезопасить наш дом. Но это пока секрет!
Хотя Мариша погрозила пальчиком очень легкомысленно, Аня облегчённо перевела дух, твёрдо зная, что, несмотря на кажущуюся беспечность, на Маришино слово можно полностью положиться.
Со Свешниковым Аня смогла побеседовать лишь спустя неделю, когда батюшка понемногу стал присаживаться в кровати, и Аня смогла найти полчаса свободного времени для себя.
Визит Алексея пришёлся на день, когда Анино настроение пришло в спокойное равновесие, созвучное мягкой августовской погоде, радующей олунчан последними тёплыми деньками короткого лета. Залетающий в приоткрытое окно гостиной свежий ветерок шутя перебирал голубые занавески на окнах, принося в комнату еле уловимый запах мёда и слив, в изобилии растущих в саду Вороновых.
Алексей сел спиной к окну, развернувшись к Ане лицом, поэтому она видела его силуэт против солнца чётко, но схематично, словно искусник-мастер вырезал профиль из чёрной бумаги.
Раздумывая, с чего начать разговор, Аня пыталась подобрать нужные слова, чтоб с ходу объяснить гостю суть дела. По Аниному настроению и по тому, как лихорадочно быстро мелькали спицы в её руках, Свешников понял, что она собирается сообщить ему нечто важное.
– Анна Ивановна, – сказал он во весь голос и, понизив тон, повторил для неё одной, – Аннушка, я весь внимание.
Вылетев из рук, спица звякнула об пол, и Аня остановила работу, собираясь с духом.
Алексей ждал, не задавая вопросов.
Наконец, она решилась и, достав из шкатулки с рукоделием обе записки, молча протянула их Алексею, неторопливо начав рассказывать свою историю.
Слово за слово, Аня сама не заметила, как поведала Алексею обо всех горестях, свалившихся на её голову за последнее время.
– Ума не приложу, кто может желать нам зла и как защититься от такой ужасной мести? – она вопросительно перевела глаза на Свешникова, как бы ожидая ответа на свой вопрос.
Хлопнув себя по коленям, Алексей вскочил и в волнении заткнул большие пальцы за ремешок, туго обнимающий его тонкую талию:
– Анна Ивановна, вы задаёте риторический вопрос! Вы же умная, современная девушка, с прекрасным образованием. Как вы не понимаете, что идёт классовая борьба?!
Не ожидавшая такого невероятного заявления, Аня удивлённо подняла голову, вглядываясь в лицо собеседника, наполненное торжеством:
– Каким образом наше несчастье связано с классовой борьбой?
– Именно с классовой борьбой! – Алексей энергично разрезал воздух рукой и пояснил: – Вы с отцом стали невольными заложниками великой битвы за освобождение рабочего класса!
Он снова заткнул руки за пояс и стал перекатываться с пяток на носки, ораторствуя так воодушевлённо, словно перед ним сидела не одна Аня, а целая аудитория восторженных слушателей. – Посудите сами. Разве возникли бы у кого-то мысли ненавидеть купца Веснина, если бы он не имел богатства? Нет! Нет! И ещё раз нет! Всё дело в социальном неравенстве. Бедные мечтают уничтожить богатых, а богатые презирают бедных.
– Но это не так, – попыталась вставить слово Аня, – мы с батюшкой всегда помогаем беднякам.
Её реплика повисла в воздухе.
Увлечённый своей идеей, Алексей не слышал робких возражений, яростно продолжая объяснять свою позицию:
– Революция – вот то лекарство, которое излечит нашу больную страну от социального неравенства и сравняет людей в единой братской общине. И в тот час, когда купец поделится добром с хлебопашцем, а пастух обнимет фабриканта, наступит век благоденствия.
Речь Алексея заставляла Аню задуматься об устройстве государства Российского. Она была согласна, что реформация, безусловно, требуется, но причём здесь они – простые люди? Царь обязательно проведёт нужные реформы. У него есть министры, советники, консультанты. Над преобразованием государственного строя трудятся лучшие умы мира, прочитавшие массу книг по государственному праву и знающие законы. А им, обывателям, положено заниматься своим делом: растить хлеб, учить детей и строго блюсти Закон Божий, заповеданный кратко и ясно: не убий, не укради, чти отца своего и мать свою…
Зачем нужна революция, о которой постоянно бредил Алексей? Одно упоминание о революции заставляло Аню содрогаться, напоминая об ужасах народного бунта во Франции, рассказанных учителем на уроках истории. Она хорошо запомнила лекцию, на которой Евгений Петрович с горечью показывал портреты безвинно казнённых повстанцами жертв.
C одной стороны, она соглашалась с доводами Алексея: действительно, если в России не станет ни бедных, ни богатых, а заводчики начнут платить рабочим достойную зарплату, то наступит прекрасное время. Но с другой стороны, те люди, которые имели состояние, заработали его честным путём. Купец Рябинин, например, много лет ездил покупать хлопок в далёкую Ферганскую долину. Построил там фабрику, больницу, написал книгу о местных нравах. Её собственный отец, недосыпая и недоедая, вытащил из нищеты деревню Дроновку, а Маришин папа, торгуя рыбой, сам ходил на рыбачьих баркасах на остров Грумант и чуть не замёрз в студёном море во время шторма. Нет! Подобная делёжка будет не честна. К тому же, если раздать состояние бедным, то где взять оборотный капитал, чтобы продолжать дело? На какие средства она, Аня, смогла бы открыть школу, если бы была бедна как церковная мышь?
Привлечённая громким ораторством Алексея, в дверь гостиной заглянула няня Анисья.
Аня отмахнулась от нее:
– Уходи, не мешай. У нас серьёзный разговор.
Понятливо кивнув, нянюшка мгновенно исчезала, оставив после себя стойкий запах анисовых капель, которые она принимала от всех болезней.
Убедившись, что они в комнате одни, Алексей приблизился к Ане, оборвав свою речь на полуслове, и жадно вгляделся в её лицо, порозовевшее от его открытого взгляда.
– Аннушка, – его голос зазвучал нежно, но требовательно, – ты поняла, что я тебе сказал? Согласна ли ты… – на этих словах Анино сердце сорвалось с места в галоп, – …согласна ли ты полностью разделить мои взгляды и вместе со мной бороться за дело революции?
Сердце снова встало на место и стало биться сильно и ровно. До революции ли сейчас, если батюшка нездоров?!
Разочаровано вздохнув, Аня поднялась с места:
– Алексей Ильич, я не готова дать вам ответ на столь неожиданный вопрос, тем более что я ожидала услышать ваше мнение относительно деликатного семейного дела. – Она подобрала со стола записки с проклятиями, надёжно спрятав их в шкатулку для рукоделия. – Прошу извинить меня. Мой долг сейчас быть рядом с отцом.
По Аниному сухому тону Алексей понял свою оплошность. Переменившись в лице, он кинулся осыпать поцелуями Анину руку, неразборчиво бормоча:
– Прости, прости дурака! Увлёкся, забыл! Прости!
Его мягкие, горячие губы скользили по Аниным пальцам, взывая о прощении.
«В сущности, он очень хороший, добрый, – думала Аня, вслушиваясь в его покаянные слова, – он хочет счастья всем людям, а я требую внимания лишь к себе».
Поразмыслив таким образом, Аня ощутила лёгкое раскаяние.
– Бог с вами, Алексей Ильич.
Он оторвался от поцелуев, но руку не отпустил, до боли сжав Анины пальцы в своей ладони:
– Так я помилован?
В его глазах снова заплясали весёлые искорки, а уголки рта сами собой поползли вверх, делая улыбку милой и непосредственной. Аня подумала, что даже если бы захотела, то не смогла бы долго сердиться на Свешникова. Людей надо принимать такими, каковы они есть, а не требовать от них повышенного внимания к личным проблемам.
Она уже почти решилась рассказать ему про свою задумку со школой, но что-то заставило её попридержать новость: сюрприз так сюрприз. Пройдёт всего месяц, и она пригласит его на открытие классов.
Она медленно, нехотя, вытащила свою руку из руки Алексея и, смягчив тон, сказала по-простому, как обратилась бы к близкому человеку:
– Идите, Алёша, мне, правда, некогда.
Тоскующий взгляд Алексея подсказывал ей, что свидание слишком коротко и, если бы им удалось поговорить заново, возможно, он смог бы дать ей совет, что делать с записками, но хозяйские хлопоты не оставляли Ане времени на долгие беседы.
Она попрощалась, закрыла дверь на запор и долго смотрела в окно, запоминая сегодняшний день и улицу, залитую солнцем, по которой размашисто шагал молодой человек, только что предложивший ей разделить с ним тяготы борьбы за народное счастье.
* * *
Поход за грибами затеяла Мариша. Рано утром она появилась в дверях жёлтой спальни, облюбованной себе Аней, и со значением улыбнулась, едва сдерживая торжество:
– Спишь?
Аня с трудом оторвала голову от подушки, стряхивая с себя остатки сна. В последнее время она катастрофически не высыпалась, по нескольку раз за ночь бегая проведывать батюшку. И хотя он уже чувствовал себя гораздо лучше, Анина душа всё равно была неспокойна: мало ли что потребуется подать. Встать самостоятельно Веснин ещё не мог, а совсем недавно выяснилось, что от сильного удара по голове он стремительно теряет зрение.
– У меня для тебя сюрприз! – Подойдя к окну, Мариша откинула кружевную занавеску, и Аня увидела, что за окном ещё не рассеялись клубы тумана, похожего на опустившиеся на землю кучевые облака. – Догадываешься, что нам предсказывает этот туман?
Голос Мариши наполнился смехом, от которого светлело на душе.
Не понимая, на что она намекает, Аня отрицательно покачала головой, недоумевая, о каком сюрпризе, связанном с туманом, идёт речь.
Мариша смешно наморщила носик и достала из-за спины плетёный короб:
– Мы идём за грибами! Сегодня самая грибная погода!
– Но, батюшка… мне необходимо покормить его завтраком, – пыталась возражать Аня, разбирая растрепавшиеся за ночь косы.
– Иди, иди, прогуляйся, – заворчала проходящая мимо Анисья с тарелкой каши в руках, – с завтраком мы и без тебя справимся. А свежего грибка на зубок не мешало бы попробовать. Иван Егорович намедни мне сетовал, что доселе грибного супчика не хлебал.
– Вот видишь, – торжествующе подхватила Маришка, торопя подругу. – Бежим скорее до ближнего леса, пока бабы с ребятишками все грибы не вынесли.
В словах подруги был резон: грибников в лесу крутилось полным-полно.
Грибные заготовки служили хорошим подспорьем в долгие и снежные северные зимы. Под завывание вьюги, залетающей в печную трубу, куда как приятно похлебать наваристую тюрю из сушёных беленьких или, глядя на морозные разводы на окне, закусить хрустящим рыжиком, почувствовав на губах солоноватую сладость ароматной мякоти.
Ближним лесом Мариша называла густой березняк в паре верст от дома, начинающийся у кромки ещё не сжатого ржаного поля. Аня много раз проезжала мимо этого места, примечая, как сказочно хороша небольшая приветливая рощица, насквозь пронизанная светом, заблудившимся в тонких ветвях молодых деревьев.
Завтракать девушки не стали.
Анисья сунула Ане в корзину пару пирожков с рыбой и пару сваренных вкрутую яиц:
– На ходу перекусите, девицы. Кто первый пришёл – тот и гриб нашёл.
Чуть поёживаясь от влажного воздуха, подруги торопливо спустились под гору, пройдя узкими улочками с небольшими домами. Олунец медленно просыпался, откликаясь на новый день криками петухов и ленивым лаем собак за заборами.
– Никак по грибы? Бог в помощь, – кланялись им встречные бабы, понимающе кивая на пустые корзины, – без грибов не ворочайтесь, красавицы!
Избы закончились внезапно, словно не добежав до невидимой границы. Только что теснились бок о бок, выгадывая себе местечко поудобнее, жались к соседям, сливая воедино дым из торчащих к небу труб, и вдруг кругом ни души.
Пока шли, туман понемногу рассеялся, сдёрнув своё покрывало с верхушек деревьев, уже начинающих расцветать жёлтыми пятнами осенней листвы. Отсюда, издалека, ровные берёзовые стволы казались выточенными из перламутра, а огибавший поле ручей прозрачностью вод напрашивался на сравнение с жидким хрусталём.
То, что пустому кузовку не придётся долго скучать без ядрёного боровика, Аня с Маришей поняли сразу, уж больно грибной дух стоял по лесу. В ягодном лесу такого аромата не сыщешь. Тот воздух больше схож с тонким дурнопьяном, замешанным на меду, а грибной лес пахнет иначе: прелой листвой, мокрой хвоей и горьковато-терпкой мякотью свежесрезанного грибочка.
Первые подосиновики с крепкими шляпками, словно выточенными из красного дерева, нашла Аня.
– Чур, мои! Чур, мои! – с ходу закричала она, путаясь в широком крестьянском сарафане, нарочно надетым, чтобы не отличаться от местных девушек.
Оглянувшись на Маришу, Аня торжествующе срезала трёх красавцев, не забывая азартно посматривать под соседние кустики. Рассыпанные щедрой рукой молодой осени грибные шляпки выглядывали отовсюду, маня глянцевой прелестью ядрёных боровичков и скрипя под ногами сахарными плашками белых груздей. Срезая гриб за грибом, Аня слышала, как за её спиной восторженно попискивала Маришка, где-то слева за рощей аукались девушки, два раза мимо неё пробежала красивая собака с длинной тёмно-рыжей шерстью.
«Сеттер, кажется, так называется эта порода собак», – припомнила Аня, наблюдая за грациозным псом, который, едва касаясь земли тонкими лапами, без усилий перелетал с кочки на кочку.
Заметив людей, пёс остановился, втянул ноздрями воздух, миндальным глазом покосился на Аню, присевшую на поваленное дерево, и, виляя хвостом, подбежал к её коленям.
– Хороший, хороший! Как тебя зовут? – Она без опаски потрепала шёлковую шерсть на собачьем загривке, утонув в ней пальцами.
– Его зовут Цезарь, – мягко сказал над её головой мужской голос.
Вздрогнув от неожиданности, Аня быстро вскочила.
– Вы?!
– Прошу прощения, я, похоже, напугал вас.
Барон фон Гук снял с головы маленькую круглую шапочку с кожаным околышем и вежливо склонил голову.
Аня в первый раз видела его в партикулярном платье и скрепя сердце была вынуждена признать, что эта одежда, как и мундир, ему необыкновенно к лицу.
Молчание затягивалось, становясь неприличным, и, чтобы поддержать разговор, Аня сказала:
– У вас очень симпатичный пёс.
– Я привёз его из Петербурга. Цезарь ещё щенок и, боюсь, не научен обращению с дамами.
Дух противоречия словно дёрнул Аню за язык, но она иронично улыбнулась:
– У такого красивого хозяина он быстро обучится светскому этикету.
Лицо барона, прежде имевшее лиричное выражение, мгновенно омрачилось. Он горько усмехнулся:
– Моя красота! Знали бы вы, Анна Ивановна, сколько неприятностей доставляет мне внешность с самого раннего детства.
– Неужели? – удивлённо поинтересовалась Аня, снова усевшись на дерево.
Преданно поскуливая, Цезарь немедленно улёгся у её ног. Меж кустами Анна разглядела мелькание красного сарафана Мариши и успокоенно указала фон Гуку на место рядом с собой, сочтя за лучшее обратиться к нему официально. – Присядьте, ваша светлость.
– Я предпочитаю постоять.
Он оперся одной рукой на ствол дерева, и Аня обратила внимание на его сильные точёные пальцы с гладкими ногтями. Несмотря на ухоженные ногти, это были руки не изнеженного барина, а надёжного мужчины, уверенно лежавшие на нежной берёзовой коре, как лежали бы на рукояти пистолета или…
«…или поднимали задок тяжёлой телеги», – договорила про себя Аня, чуть порозовев от смущения за свою бестактность относительно внешнего облика барона. Опасаясь, что фон Гук прочитает по лицу её мысли, она переспросила:
– Вы обещали рассказать, чем вас смущала ваша красота.
Мученически вздохнув, Александр Карлович рассеянно погладил по голове Цезаря и пояснил:
– Дело в том, что моя матушка, гордясь моим внешним видом, до шести лет предпочитала наряжать меня в девичье платье, что вызывало невероятные насмешки других мальчиков, гордо щеголявших в матросских костюмчиках и бархатных курточках.
Когда я подрос и стал носить мужское платье, мои сверстники дразнили меня неженкой и красавчиком. Чтобы опровергнуть их слова, я научился драться врукопашную и, надо отметить, вполне преуспел в кулачных боях. Меня начали бояться, но дружить со мной так никто и не хотел.
Смешно вспоминать, но я мечтал заболеть оспой и однажды утром проснуться с лицом, похожим на сырую картофелину. Именно тогда я понял: Бог одинаково испытывает и уродством, и красотой, но ещё неизвестно, какая из этих двух нош тяжелее.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70601269?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes
Примечания

1
«Варшавянка». Известнейшая революционная песня. Музыка: В. Вольского. Слова: В. Свендицкого, пер. Г. Кржижановского.